Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Вступление

«Почему многие из вас называют меня пандитом? Верный признак настоящего пандита – знание им того, что знатока всех этих искусств и наук не существует, и поэтому все узнанное им за прошедшие века – не более чем неведение».

«Гуру Вачака Коваи» (132)^[1]

Мудрость можно смело отнести к числу вещей «неописуемых», хотя есть даже картины, ее изображающие.

Разумеется, существуют сложные и несомненно правильные словарные определения, например: «мудрость – это свойство человеческого разума, характеризующееся степенью освоения знаний и подсознательного опыта и выражающееся в способности уместного их применения в обществе, с учетом конкретной ситуации».

Джордж Уитер. Эмблема мудрости. 1635

Но простому, не философского склада ума человеку такие вещи понять достаточно трудно (да чаще всего и не особенно нужно), поэтому в нашем случае речь идет о совершенно другой мудрости, той, о которой так много говорит Лао-цзы.

«Вот почему мудрый все время в пути и он не пытается сбросить груз со своей повозки. Если даже и доведется ему оказаться в дворцовой зале, он будет чувствовать себя там спокойно и беззаботно, подобно случайно залетевшей ласточке. Ведь что можно поделать с тем, кто, будучи господином, с легкостью взирает на мир и руководствуется лишь своими личными интересами? Обретешь легкость тогда, когда утратишь привязанность к тому, что имеешь. Обретешь свободу движений тогда, когда отстанет в пути тот, кто управляет тобой».

Лао-цзы, «Дао Дэ Цзин». Перевод: Юй Кан, Александр Кувшинов

Это мудрость человека, идущего нелегким путем мирянина и испытывающего бесчисленные трудности на этом пути. «Сказочная» же форма изложения выбрана потому, что позволяет излагать все как бы не вполне всерьез.

Эта книга является третьей частью «Сказок о Гун-Фу», первая из которых была посвящена Ци-Гун, а вторая – Тай-Цзи-Цюань. Само собой, и там и там «в главной роли» выступал учитель Минь.

Читать третью часть можно, разумеется, и отдельно, но вместе с первыми двумя будет точно интереснее.

Как и в предыдущих двух книгах, никаких реальных людей и имен в книге не упоминается. Все персонажи вымышленные и никого им подобного «в природе не существовало».

«Однако обязанность ученика – даже во сне непреклонно и безропотно следовать ценным наставлениям, которые, исходя из своего бессмертного опыта, дает Гуру, сияющий высочайшим божественным качеством – беспричинной Милостью».

«Гуру Вачака Коваи» (798)

Вьетнамская «моя дочь», или Сказка под названием «Это точно не мудрость»

В 1282 г. на острове Сицилия в пасхальный понедельник французский солдат изнасиловал девушку прямо накануне ее свадьбы. Ее мать с криком: «Ma fia! ma fia!» (Моя дочь, моя дочь!) носилась по улицам. На другой день вспыхнул бунт, в результате которого за один вечер были перерезаны тысячи французов.

Одна из многочисленных (пожалуй, самая красочная) версий происхождения слова «мафия»

Мафия к мудрости не имеет никакого отношения, и эта история была рассказана учителем Минем с одной только целью: показать, что мудрость не связана ни с профессией, ни с вероисповеданием, ни с национальным происхождением, ни со страной проживания. Она также не имеет ни возраста, ни срока давности, ни цели. Она просто есть. Или нет. Кому какая выпадет судьба в этой жизни. Как сказано у Жванецкого: «Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один». Так что эта сказка о том, что никак не может считаться мудростью.

Никто не знает, что, когда, откуда и от кого придет к нему
(Рассказано мастером Минем)

«Свободному в сердце от всякой привязанности, пусть даже он участвует во всех [делах], ничто никогда не будет грозить по причине ясности, с которой сияет его ум».

«Гуру Вачака Коваи» (824)

Когда Мо уехал, я неожиданно заметил, что он, несмотря на свой весьма небольшой рост, занимал очень много места. Дошло это до меня, когда его трехкомнатная квартира вдруг стала казаться мне очень большой. Простейшая логика подсказывала, что все освободившееся место ранее занимал он. Правда, не было понятно, как ему это удавалось, но это я понял и без всякой логики, точнее, используя логику Ци-Гун. Не он занимал много места, а его Ци, которой у него, как у мастера, было немерено.

И еще, к моему собственному удивлению, я успел к нему привязаться, хотя сам он этому никак не способствовал, наоборот, всячески подчеркивал, что привязанность – это очень плохо. Да и мне самому уже давно казалось, что мне никто не нужен.

Это, однако, лирика. А прозой было то, что освободилось не только место в квартире, но и время в моем расписании. Заниматься Тай-Цзи-Цюань столько, сколько мы занимались с Мо, я даже не пытался, так что скучно мне стало достаточно быстро. Поэтому приглашение мастера Ви, того самого, который в свое время познакомил меня с Мо, пришлось очень кстати. Ви я уважал и пошел охотно. Отношения у меня с ним сложились, я бы сказал, приятельские. Хотя, скорее, он был очень рад тому, что я не начинаю обучать людей и не отбираю у него учеников. Сам он как мастер рукопашного боя был неплох даже для Вьетнама, но со мной ему был никак не тягаться. Лучше всех это понимал он сам и был благодарен, что я ни разу при учениках не подверг сомнению его авторитет. А я был ему благодарен за то, что он представил меня Мо. Такая вот дружба, основанная на взаимной выгоде. А что, прочнее дружбы не бывает.

Пригласил меня Ви к себе в тренировочный зал. Зал у него был всегда ухожен, но на этот раз он был надраен даже больше, чем всегда, о чем я не преминул ему сообщить.

Ви ухмыльнулся:

– Ты заметил, молодец. Это не ученики мыли, дождешься от них, от этих бездельников. Это я специально женщину приглашал, она тут три полных рабочих дня с утра до ночи драила. Так оно и видно. А ты знаешь, как эти негодяи моют пол?

Само собой, я не знал, как «эти негодяи» моют пол. Несколько раз, заходя к Ви после занятия, я видел, как его ученики убирают в зале. Они всегда оставались вдвоем (чаще всего так, как отрабатывали парную технику) и весьма старательно терли шваброй пол, не забывая при этом достаточно часто менять воду. В общем, нормальная армейская методика.

А Ви уже рассказывал, до чего додумались «негодяи»: «С некоторых пор я стал замечать, что примерно раз в две недели пол с утра был в разводах. Я ничего не стал делать и никому ничего не стал говорить. Потом разводы стали появляться чаще и наконец пол стал оставаться грязным каждый день. Дело было понятное: кто-то стал халтурить, а потом остальные, видя, что я вроде бы ничего не замечаю, стали ему подражать».

«Ага, – подумал я. – Точно, как в джунглях: если одна обезьяна выучила какой-то трюк, то же самое скоро будут знать и делать все обезьяны. Если одна обезьяна научилась полоскать банан перед едой, то через месяц все они станут делать то же самое. Если одна обезьяна начала размазывать грязь по полу вместо того, чтобы мыть его… Правда, на то и леопард в джунглях, а мастер в зале, чтобы ни обезьяны, ни ученики не расслаблялись. Ви, конечно, и человек неплохой, и мастер неслабый, но если его ученики позволяют себе его так беспардонно обманывать…»

Я даже зажмурился, когда представил, что сделал бы в таком случае. Правда, тут же осекся. У Ви все ученики платные, и сделай он с ними то, о чем я сейчас подумал, его школу обходили бы за версту.

Ви тем временем наполнил водой большой чайник и принес тряпку.

– Эксперимент, – весело сказал он, вручая мне швабру. Сам он стал, отступая назад, зигзагообразно лить воду из чайника на пол. Догадаться было нетрудно. Я побежал за ним, одновременно растирая воду тряпкой по полу. Так, бегом, мы «помыли» немаленький зал минут за пять. Еще и размялись, и развлеклись. Я, во всяком случае.

– Хорошо, что пол был чистым, а то были бы тут разводы после нашей уборки, – засмеялся Ви.

– С чего вдруг такие приготовления? – удивился я.

– Новую группу начинаю тренировать, – подмигнул мне Ви.

– А при чем тут я? – еще раз удивился я.

– Увидишь, – еще раз подмигнул Ви.

Когда начала собираться новая группа, я понял, в чем было дело. Группа была женская, причем старше 35 лет никого не было. Тут я задумался: то ли Ви, учитывая мое семейное, а точнее несемейное положение, решил меня с кем-то познакомить, то ли он решил, что девки все равно постоянно заниматься не будут, а «на молодого мастера» походят немного подольше.

«Девчачьи» занятия выглядели очень смешно, я едва сдерживался, стараясь не начать ржать, глядя, как жеманно они делают то, что им показывал Ви. Когда этот цирк закончился, я понял, для чего Ви звал меня. Он стал усиленно знакомить меня с молоденькой хорошенькой вьетнамкой. Тут я должен сделать отступление. Мне нравятся вьетнамские женщины. Хотя, наверное, будет правильнее сказать, что они мне нравились, пока я не увидел европейских дам. Не буду детализировать, но их стати не шли ни в какое сравнение ни по каким параметрам. Так, кстати, казалось не только мне. Многие знакомые вьетнамцы за кружкой пива говорили то же самое. Да что там говорили, они были женаты на местных женщинах. А те, кто женился на вьетнамках, делали это по двум причинам: либо в силу приверженности традиции жениться только на «своих» (спать с кем ни попадя это им не мешало), либо по неспособности «уломать» местную женщину. Второе было вполне логично: какая красивая, высокая, статная белая женщина выйдет замуж за маленького щуплого вьетнамца. Особенно если он бедный, живет на съемной квартире и из имущества у него по старой вьетнамской привычке – только велосипед.

У меня с ирландскими женщинами проблем не было. Не знаю даже почему. Но за это время я успел сильно избаловаться, так что на соотечественниц смотрел безо всякого интереса. Хотя та девица, с которой меня познакомил Ви (видимо, он считал, что мне пора жениться, причем только на вьетнамке), была хоть куда. Лицо у нее было совершенно неописуемой красоты. Ви не преминул сказать, что год назад ее снимали на обложку местного глянцевого журнала. Журнал этот тут же нашелся (само собой, совершенно случайно) у девицы в сумочке. Видимо, готовилась. Она и в жизни изумительно выглядела (хотя, как по мне, слишком раскрашенная), а на обложке казалась просто куклой. Я был с ней ужасно вежлив, но «непонятлив». Зачем она мне: жениться я пока не собирался, а просто переспать… Слишком много гонору, так что и возни будет много, и хлопот потом не оберешься. Поэтому после пяти минут исключительно вежливого трепа я откланялся, не предложив (несмотря на очень прозрачные намеки) проводить ее домой.

Выйдя от Ви, я тут же забыл о ней. И, как выяснилось, зря. Назавтра я, как обычно в летнее время, пошел делать Тай-Цзи-Цюань в достаточно безлюдный парк неподалеку. Прозанимавшись свои пару часов, я не торопясь шел домой. И тут (само собой, тоже совершенно случайно) мне попалась на пути вчерашняя красотка. Она сказала, что ей (снова совершенно случайно) в ту же сторону, что и мне, непринужденно взяла меня под руку и пошла рядом. А надо сказать, что специального спортивного костюма у меня не было и одет я был достаточно странно: в какую-то старую куртку, оставшуюся от упитанного Мо и висевшую на мне мешком, и в свои старые, затертые до дыр джинсы. На ногах у меня были не кеды и не кроссовки, а старые, откровенно дырявые туфли. Так меня научил Мо. Он говорил, что при практике Тай-Цзи-Цюань тонкие подметки спортивной обуви быстро протираются на носках и пятках и заниматься нужно в старой повседневной обуви на толстой подошве. Он это называл «безотходное производство», потому что при таком подходе обувь снашивалась «насмерть».

А красотка, надо сказать, расфуфырилась еще больше, чем вчера, так что я сразу подумал, что мы вдвоем наверняка смешно смотримся со стороны. Оказалось, что смешно было не мне одному. Путь наш лежал мимо вьетнамского ресторана под названием «Побег бамбука». Когда мы уже миновали его, я вдруг услышал: «Эй ты, хиппи!» Кричали по-вьетнамски, так что не приходилось сомневаться, к кому обращаются. Оглядываться я не стал. Мне, мастеру Миню, обращать внимание на всяких шавок… А если кто-то из этих самых шавок захочет ко мне приблизиться, то я его и так почувствую, спиной. Так что оборачиваться, смотреть на всякую тупую деревенщину… Лучше я буду смотреть на красотку Занг, она и правда потрясающей красоты барышня. С нее бы немного косметики стереть…

Тем более чего мне на деревенщину-то обижаться. Я умный, я знаю, что впервые слово «хиппи» стали использовать для обозначения длинноволосых молодых людей в майках, драных, как у меня сейчас, джинсах и, главное, протестующих против участия Америки во вьетнамской войне. А кто мог быть большим противником войны во Вьетнаме, чем я, Герой Вьетнама, воевавший с восемнадцати лет? Так что хиппи я и есть. Хотя до этого такая мысль мне и в голову не приходила. Ну, век живи, два века учись.

А деревенщина не унималась. Теперь эти придурки (судя по голосам, их было двое) переключились на красотку Занг. Один из них стал кричать, чтобы красотка бросала этого грязного хиппи и шла к ним. А за это они будут ее любить. Далее он на всю улицу стал в подробностях объяснять, как именно они будут это делать. Спасибо ему, что орал он по-вьетнамски, так что, кроме меня и Занг, никто не понимал, что он несет. И тут эта изнеженная красотка сумела меня поразить. Как ни странно, она нисколько не смутилась. Наоборот, Занг остановилась, уперла руки в бока и стала орать (базарная торговка позавидовала бы такому ору), что этот «хиппи» лучший мастер рукопашного боя во всем Вьетнаме (никогда не думал, что Ви такой болтун и что он рассказал этой соплячке, кто я такой) и что я сейчас вернусь и размажу их по стенке. Прямо сейчас и прямо по ближайшей стене.

Тут уж и мне пришлось повернуться. Ну, ничего особенного. Два вьетнамца. Молодые, чуть пьяные и донельзя наглые. Про таких мой советский ученик Володя говорил «борзометр зашкаливает». Когда он сказал так впервые, я его не понял, подумал, что мой русский не слишком хорош, и попросил объяснить, что это значит. Володя меня успокоил, сказав, что даже его мама, блестяще знающая язык, впервые услышала эти слова, когда он вернулся из армии. Пояснение мне он дал такое: «Борзометр – это прибор, измеряющий степень оборзения». Когда я сказал, чтобы он перестал выделываться и человеческими словами объяснил своему уважаемому мастеру, что означает эта хрень (к тому времени все русские ругательства я знал не хорошо, а просто блестяще), Володя вполне понятно перевел это следующим образом: «Это не тот литературный, красивый русский язык, на котором говорят приличные люди. Это жаргонное выражение, обозначающее запредельно наглого, зарвавшегося человека». Его слова я вспомнил, увидев этих двух щенков. Только у них борзометр не зашкаливал, он у них был вообще поломан. Или им его просто забыли вмонтировать в их пустые «башки» (опять я думаю по-русски и опять наверняка с ошибками). Очень образный язык. Я до сих пор матерно выражаюсь только по-русски, хотя в китайском есть ругательства и похуже. Но русские, несомненно, самые красочные. В общем, я этим ребятам даже обрадовался, благодаря им я вспомнил такие хорошие слова. Пока я радовался, красотка Занг перестала орать как резаная, отвернулась от босяков и стала с недоумением смотреть на меня.

– Меня же оскорбляют! – с возмущением сказала она. – И ты это им спустишь?!

– А что? – притворяясь, что не понимаю, проговорил я. – Ребята выпили, что мне с ними делать? Пойдем, лучше я тебя домой провожу.

– Тоже мне мастер! – тихо и очень внятно прошипела красотка, круто повернулась и зацокала высокими каблуками по асфальту. Больше разговаривать со мной она явно не собиралась. Видимо, моя модель поведения никак не соответствовала ее представлению о том, как должен вести себя настоящий мастер.

А у меня в голове звучали слова Вана: «Еще не хватало, чтобы ты когда-нибудь подрался из-за какой-то девки!»

Несмотря на ее явное ко мне презрение, до дома «девку» я проводил, вдруг этим балбесам все-таки придет в голову что-то нехорошее. Но им быстро надоело идти за нами и они повернули назад, видимо, снова пошли в ресторан – допивать.

Доведя Занг до подъезда и вежливо попрощавшись, я не торопясь пошел обратно к вьетнамскому ресторану. Уже стемнело, погода стояла изумительная, торопиться мне не хотелось, тем более если я прав и маленькие оборзевшие ублюдки действительно пошли допивать и доедать, то пробудут они там до самой ночи. Кто они такие, я, разумеется, не знал, мог только догадываться. Со всей вьетнамской общиной я был знаком, если не поименно, то хотя бы в лицо. А память у меня такая, что увидев человека один раз, я уже никогда не забывал его. А эту косоглазую деревенщину я точно видел впервые. Вероятный вариант был только один. Месяца три назад я краем уха слышал, что нашим городком заинтересовалась вьетнамская мафия или, как ее называют, «змея». Так бывает всегда, следом за нормальными, работящими вьетнамцами (чуть не подумал: «вроде меня») ползет эта зараза. Вначале приезжает голова – умный, хитрый, жестокий человек, умеющий договариваться с властями, способный наладить бизнес и могущий руководить подчиненными ему бойцами. «Договариваться» означает давать взятки кому надо; «бизнес» – это любое дело (иногда даже законное), но чаще всего это рэкет, построенный на вымогательстве у собственных хоть сколько-нибудь зажиточных соотечественников; «бойцы» – это быдло, очень смахивающее на тех мальчиков, которых я только что видел.

В общем, похоже было, что голова не терял времени даром и первые «солдаты» уже начали прибывать.

О «змее» мне рассказывали и дед, и учитель Ван. Оба говорили, что мафия очень заинтересована в таких людях, как я, и строго-настрого предупреждали, чтобы я ни при каких обстоятельствах, ни на каких, даже самых заманчивых условиях не вздумал с ними иметь дела, мол, «потом карму не отмоешь». Правда, ни один из них не говорил, что я должен их бояться. Когда я подумал об этом, мне сразу стало смешно: бояться меня вообще не учили. Думать – да; быть хитрым, осторожным – да: не лезть попусту на рожон, просчитывать каждый шаг и думать о возможных последствиях – да. Бояться – ни в коем случае. Испугался – умер. Даже если остался жив.

За этими приятными воспоминаниями о своих уважаемых наставниках я и не заметил, как добрался до ресторана.

Все было, как я и рассчитывал. Эта парочка обалдуев была там. Мне даже заходить внутрь не пришлось – они курили на улице. Только их было уже не двое, а шестеро. Все, кроме одного, одинаковые, как патроны от «калашникова». И где их таких берут? Нормальные люди разные, потому что их делают старым способом. А этих что, на станке штампуют?! У них было даже одинаковое выражение лица: я бы сказал, тупо-счастливо-наглое.

Я подошел поближе, явно зайдя в то пространство, которое они считали «своим», местом, где они курили, орали и размахивали руками. Вообще, как по мне, так они занимали слишком много места. Может, им вообще не надо было бы жить? Хотя если «здесь и сейчас» они есть, то Судьбе так угодно, а кто я такой, чтобы с ней спорить? Но ведь я тоже часть Судьбы. Неожиданно до меня дошло: как же давно я не дрался. Толкающие руки, которые я в последнее время делал в паре с Мо и которые про себя называл «изысканной, любезно-уступчивой работой», в счет не шли, потому что я не собирался быть ни изысканным, ни любезным, ни уступчивым.

Как-то очень кстати вспомнился анекдот, который рассказывал мне Володя.

Встречаются два карточных шулера. Один достает колоду и предлагает второму сыграть в карты. Второй, жеманясь, говорит: «Ох, даже и не знаю, давненько я не брал в руки карт». Затем берет колоду, взвешивает ее на руке и говорит уже деловым тоном: «К тому же в твоей колоде не хватает карты». Первый забирает колоду обратно, тоже взвешивает ее на ладони и подтверждает: «Ты прав, дружище, тут не хватает одной карты, кажется, шестерки». Второй снова берет колоду, более тщательно взвешивает ее и говорит: «Что значит «кажется»? Конечно, шестерки… Пиковой».

Так что я снова собирался «взять в руки карты». А пока я вспоминал старые советские анекдоты (не забывая при этом очень внимательно следить за ребятишками), они пялились на меня, не понимая, откуда взялось такое чучело. Наконец до тех двух, которые меня уже видели, дошло и один из них радостно заорал:

– Смотрите, хиппи! Сам, дурачок, пришел! А где твоя девка?

Я стоял не шевелясь. Если честно (себе-то я мог признаться), мне хотелось получить как можно больше удовольствия, так что спешить я не собирался. Не зря в нашей семейной школе тигриного рукопашного боя никогда не говорили «драться», только «играть». Вот мы сейчас и поиграем.

Много лет назад (думаю, лет шестнадцать тогда мне было) мой многоуважаемый учитель Ван, который был еще и знаменитым охотником на тигров, показал мне, как «играет» тигр.

Однажды он обрадовал меня, сказав, что утреннее занятие отменяется и что он постарается показать мне чрезвычайно поучительное зрелище. При этом он велел ни на что особенно не рассчитывать, потому что такие вещи даже он, учитель Ван, точно предсказать не может, но, по его подсчетам, весьма вероятно, что именно сегодня ему удастся меня развлечь. Пока мы шли через джунгли, Ван объяснил мне, о чем идет речь (чем, кстати, меня сильно удивил, потому что не имел привычки много разговаривать по пустякам, к каковым он, несомненно, относил излишние поучения оболтусу вроде меня).

Ван и раньше много рассказывал мне о тиграх, поэтому я знал, что тигры бывают умные и глупые, храбрые и трусливые, осторожные и беспечные. В общем, как люди. Когда-то Ван мне даже сказал, что интеллект взрослого тигра сравним с интеллектом 5–7-летнего ребенка, только тигр хитрее и изворотливее. В этот раз он собирался показать мне осторожного, хитрого и очень упорного даже для тигра зверя. Оказалось, что за этим тигром Ван наблюдал уже несколько суток и примерно знал, что и когда тот делает.

Вот что он рассказал по этому поводу:

– Тигр этот почти взрослый. Ну, если пересчитать на человеческий возраст, то примерно такой, как ты. Может, на пару лет старше. Это значит, что он практически такого размера, как взрослый тигр, но еще любит играть, только игры у него очень специфические. Вот сегодня, если повезет, ты и посмотришь, какие игры у вашего семейного тотемного зверя.

Мне, конечно, стало интересно, потому что ни дед, ни отец, хоть и обучали меня нашему родовому стилю тигра, никогда не проводили аналогий с тигром настоящим. Наоборот, говорили, что главное – это дух тигра.

– И правильно говорили, – не оборачиваясь, сказал Ван, шедший впереди меня. – То, что ты, может быть, увидишь сегодня, это и есть игры тигриного духа. Кстати, проверим твою удачу. Мне кажется, что он сегодня его достанет. Но это уж как повезет. Может, и просто так день проходим.

Я не понимал, кто и кого сегодня «достанет», но молчал, зная, что если Ван захочет, то он все скажет сам, причем не забудет ни одной, самой мелкой детали. Но уж если не захочет… К счастью, в этот раз скрывать было нечего и через пару минут я уже все знал.

Ван выследил этого молоденького тигра, который в свою очередь уже несколько дней выслеживал совсем небольшого медвежонка, чтобы украсть его прямо из-под носа матери. Так что кто и кого сегодня «достанет», сразу стало ясно.

Пришли мы вовремя. Каждый раз, когда Ван, который вообще никогда не торопился, приходил на место минута в минуту к началу действия, мне хотелось спросить, умеет ли он опаздывать. Но я молчал и в конце концов решил, что не умеет. Во всяком случае, мне за пять лет учебы у него видеть такого не доводилось. Так вышло и в этот раз. Не успели мы удобно устроиться на высоком берегу реки, как увидели медвежонка, который в состоянии совершенно неописуемого блаженства валялся у самой воды кверху мохнатым брюхом и сучил всеми четырьмя лапками.

«Хорошо, что он не сороконожка, – подумал я, – а то бы сейчас сам в своих ногах запутался».

И тут на берегу появился тигр. Он совершенно беззвучно возник из-за огромного камня: сначала морда, затем плечи. Наконец он появился весь и замер, как изваяние, оглядывая место.

– Смотрит, нет ли рядом мамаши-медведицы, – прошептал мне на ухо Ван. И добавил, словно читая мои мысли: – Нас не учует, ветер в другую сторону.

Убедившись, что мамаши поблизости нет, тигр не спеша, я бы сказал, торжественно, направился к медвежонку. Он явно не торопился, давая медвежонку хорошенько разглядеть себя. Увидев полосатого, медвежонок пришел в совершенно неописуемый ужас и бросился наутек. При этом он то ли взвизгивал, то ли всхлипывал, то ли уже просто плакал на ходу. Бежал он медленно, смешно виляя толстым задом. Такой почти круглый ком грязного меха. Видя, что ему не уйти, он попытался переправиться через реку по огромному поваленному дереву, но рухнул в воду.

Тигр почему-то в воду не полез, хотя воды эти звери не боятся совершенно, – однажды я сам видел, как матерый тигр отобрал у крокодила добычу, которую тот припрятал под водой.

– Ты не понял, – снова зашептал мне на ухо Ван. – Он не голодный, ему этот медведь не особенно и нужен. Он играет. Сам понимаешь, какая ставка в этой игре. Игра тигра – это жизнь или смерть.

Через минуту медвежонка вынесло на берег, где его поджидал тигр. Медвежонок уже не пытался убежать. Тигр очень тихо зарычал и ударил лапой медвежонка по морде, которая тут же покраснела от крови. Медвежонок заверещал, но с места не двинулся, видимо, уже понял, что убежать не удастся и единственное, что он может, – это продолжать верещать, надеясь, что его услышит мать. Тигр по-прежнему не торопился. Ван был прав, он действительно играл. Глядя медвежонку в глаза (прямо как удав, гипнотизирующий мышь), он еще раз хлестнул его открытой лапой. И тут за спиной у медвежонка раздался могучий рев. Это явилась огромная медведица-мамаша. На этом все и закончилось, потому что тигр развернулся и, никуда не спеша (видимо, знал, что огромной медведице за ним не угнаться), потрусил прочь, а медвежонок бросился к медведице обниматься, облизываться и жаловаться.

– Ну? – после паузы произнес Ван.

Я, зная его привычку заставлять меня из всего извлекать урок, не торопился отвечать. Не дождавшись ответа, Ван не стал давить на меня, а начал объяснять сам.

– Тигр играет в игру жизни и смерти. Думаю, это ты уже и так понял. Тут важны две вещи. Во-первых, от этой игры он явно получает удовольствие, а во-вторых, охотник и жертва в любую минуту могут поменяться местами. Чтобы ты не думал, зачем я потратил целый день на эту прогулку, скажу сразу. Тебя все время учат быть в роли тигра. Так вот, запомни, за любой потенциальной жертвой может стоять кто– то большой и сильный. Вот и все. Теперь домой. Ты сегодня целых полдня не занимался, так что в обратную сторону ты бежишь бегом и к приходу учителя суп должен уже кипеть. Чтобы дать тебе время, твой добрый учитель не будет торопиться. Надеюсь, не заблудишься?

Вопрос был риторический. Конечно, я мог заблудиться в джунглях. Но для этого мне нужно было завязать глаза. Так шутить я, конечно, не стал, Ван мог сделать вид, что не понял шутки, и вполне мог бы проверить.

Это были приятные воспоминания. И эти шестеро придурков не могли мне помешать насладиться ими. На одного из них я сразу обратил внимание. Он был почти трезвый, все время молчал, да и внешне был больше похож на шакала, а не на быка, как все остальные. Он сделал жест и остальные сразу замолчали. Шакал решил сразу расставить все по своим местам.

– Ты, хиппи, ты знаешь, с кем связался? – спокойно спросил он.

– Вполне, – так же спокойно ответил я.

– И чего же ты тогда хочешь?

– Просьба у меня к вам.

– Давай, – благосклонно кивнул Шакал, которого все это явно начинало забавлять.

– Нужно сделать так, чтобы никто из вас мне больше на глаза не попадался, а то я очень не люблю смотреть на всякую шваль, у меня от созерцания таких, как ты, портится настроение.

С этими словами я не торопясь отвесил ему тяжеленную оплеуху «тигриной лапой». Все-таки он сильно отличался от того симпатичного медвежонка, о котором я только что думал. Да и я был не слишком похож на того тигра. Тот был совсем молод, а я – травленый зверь. И никакого Тай-Цзи-Цюань. Стиль тигра, прямой, яростный и жесткий.

Сколько времени прошло, я не могу оценить, потому что в такие моменты время для меня течет совершенно иначе. Думаю, немного. Я знал, как это выглядит со стороны. Один человек как-то совершенно неожиданно оказывается рядом с другим и тот, непонятно почему, опускается на землю. Быстро, молча и страшно. И так шесть раз. Я посмотрел на доблестную гвардию, валяющуюся на земле. Все-таки размяк я за годы мирной жизни: все шестеро живы и никто даже особенно не искалечен. Ну может, у Шакала и еще у двоих сотрясение мозга. Ничего страшного, им для жизни мозг не особенно и нужен.

Оставив их приходить в себя, я не торопясь направился в ресторан. Появления полиции можно было не опасаться. Близко знаком с хозяином я не был, но знал, что у него с шефом местной полиции мир, дружба, любовь (очень крепкая, взаимовыгодная) и договор, что порядок в своем ресторане и возле него хозяин поддерживает сам с помощью своих вышибал. А благодарная (правильнее было бы сказать «отблагодаренная») полиция ни в какие разборки приезжих вьетнамцев не вмешивается. И тут был не только финансовый интерес. У полиции и других забот хватало и такой договор ей был исключительно удобен: каждый на своей территории занимается своим делом и возится только со своими земляками.

Перепуганный хозяин уже бежал ко мне:

– Мастер Минь, простите, но вы знаете, что это за люди?

– Само собой, – равнодушно пожал плечами я. – Если честно, то точно не знаю, но догадываюсь, причем с очень большой степенью вероятности. Уважаемый хозяин, не могли бы вы сделать так, чтобы этих хамов убрали с улицы. Неудобно, могут люди увидеть, что они подумают о вашем замечательном заведении?

Хозяин уже отдавал распоряжения. Двое его вышибал (один с явно недавно разбитым в кровь лицом) уже суетились на улице, поднимая с земли охающие тела и вызывая такси. Вскоре такси разъехались, а парень с разбитым лицом как-то слишком издалека и как-то слишком низко поклонился мне. Я даже догадался, кто его так неаккуратно отделал и почему он так низко мне кланяется. Почему издалека, тоже понятно: я уйду (или меня запугают, сломают, убьют, вышвырнут из города или купят, наконец), а те шестеро вернутся. А ему здесь жить, кормить семью, наверняка немаленькую (у нормальных вьетнамцев не бывает маленьких семей). Специальности у него тоже наверняка нет и на работу его никто нигде не возьмет. Дрянь дело.

Я приказал подать себе самый лучший чай и принести самых дорогих сигарет. Это были замашки тех времен, когда я «работал шпионом» в Сайгоне. Тогда меня мало интересовало качество того, что я ем, пью или курю. Я часто даже названий всей этой чепухи не запоминал. Я просто заказывал «самое дорогое». Даже приходя в бордель, я заказывал самую дорогую девочку. И система работала. В Сайгоне в те времена «самое дорогое» на самом деле означало «самое лучшее». Потому что богатый человек мог и обидеться, а люди в те времена зарабатывали очень по-разному и среди обиженных вполне мог попасться и бандит. А обиженный бандит… Или, что еще хуже, обиженный мастер Минь…

Я не торопился. Если я правильно понимал, то сейчас сюда для выяснения должен явиться «начальник мафии», так сказать, «голова змеи». Такой аналог мамаши-медведицы, которая должна как минимум выяснить, кто обидел ее малышей. Наверняка хозяин ресторана уже позвонил боссу этих шестерых. Вряд ли сейчас у «головы» много людей, его «бизнес» только разворачивается, так что все более или менее важные дела он должен решать сам.

Я не собирался останавливать мафию. Это невозможно, а я человек трезвый и прагматичный. Но я собирался (во всяком случае, пока) жить в этом городе, и если каждая деревенщина, только вчера привезенная из какой-то вьетнамской глуши, начнет устанавливать свои правила и навязывать их мне… Если кому-то нравится подчиняться этим бандитам и платить им дань – пожалуйста, это их дело. Но я-то уже забыл, как это можно – подчиняться кому-то.

То, что я пил чай и думал обо всякой чепухе, совершенно не означало, что я хоть чего-то не видел. Само собой, босс вошел не через главный вход (важная персона должна «ходить своими путями»), а через кухню. Конечно, если бы я и сам не был такой, ему бы удалось меня удивить. А так… Был он один, хотя в том, что телохранитель (может, и пара) у него был, я не сомневался. Его просто не могло не быть. Человеку такого ранга положен телохранитель, нужен он ему или нет. Видимо, в этот раз босс оставил его на кухне. А что, пусть поест человек, пока хозяин «решает вопросы». Да и неприлично ему идти ко мне с телохранителем, я то могу подумать, что он меня боится. Может, он и вправду пока не боится. Но это ненадолго – меня все боятся. А чем он отличается от всего прочего сброда?

Босс оказался очень представительным мужчиной лет пятидесяти, с интеллигентным, я бы даже сказал, приятным лицом. Но я смотрел не на лицо, я, не скрываясь, смотрел ему в глаза тем самым «семейным фирменным» взглядом – «как тигр смотрит на курицу». А что – двойная польза. Я понимаю, с кем имею дело (я очень хорошо чувствую человека по глазам, еще дед научил), а он сразу чувствует, с кем собирается связаться. И далеко не всем это нравится.

Босс повел себя чрезвычайно аккуратно. А чего ему хамить, если для этого есть другие люди. У него же совсем иные методы работы. Подойдя к столику, он очень вежливо попросил разрешения присесть. Я безразлично пожал плечами. Кочевряжиться без причины я не собирался. Лично он ничего мне плохого не сделал. Пока, во всяком случае.

Босс уселся и поднял руку, подзывая официанта. Тот возник мгновенно, видимо, он только этого и ждал. Заказав себе тоже «самого дорогого чаю», босс мило улыбнулся и сказал:

– Уважаемый мастер Минь, вам привет от вашего уважаемого учителя мастера Вана.

Не будь надменно-презрительная маска намертво приклеена к моему лицу, я бы выдал свое изумление. А так: «Привет так привет. От мастера Вана так от мастера Вана».

А босс (звали его Кань), не переставая улыбаться, извлек из кармана очень модного и столь же дорогого пиджака конверт и положил его на стол.

Да, босс – молодец! Такой неожиданный, совершенно непредсказуемый ход. После него наша встреча сразу оказалась не такой, как я себе ее представлял. Потому что вести себя с человеком, у которого есть письмо от моего многоуважаемого учителя, следует несколько не так, как с обычным бандитом. Точнее, совсем не так. Впрочем, спешить не нужно. Все по порядку: прочту письмо, тогда и решу, что мне делать. Может, там черной тушью на белой бумаге написано, что я должен свернуть боссу шею. Или, наоборот, сам бежать отсюда сломя голову. Нет, лучше все-таки первое – привычнее.

Письмо было запечатано печатью Вана. Эту нефритовую печать, доставшуюся мастеру Вану по наследству от другого мастера Вана, его далекого предка, жившего в XV веке, я прекрасно помнил. Это была совсем не простая печать: документ, на котором стоял ее оттиск, открывал «подателю сего» двери любой вьетнамской традиционной школы воинских искусств. Печать была цела, что давало надежду на то, что письмо никто не читал. Хотя к услугам мафии умельцы на любой вкус…

Не размышляя далее, я в знак уважения приложил печать ко лбу и вскрыл письмо. Видимо, Ван не был уверен, что его послание не будет проходить «цензуру», и написал его по-китайски. Молодец старик, хоть какая-то, но еще одна степень защиты. Само собой, китайцев миллиарды и найти одного китайца-переводчика нетрудно, но все-таки это лишний шаг, да и никто не скажет, что китайцы любят вьетнамскую мафию. Кроме того, они такие же хитрые, как вьетнамцы, – могут такого понапереводить…

Так и не сказав боссу ни слова, я приступил к чтению.

«Зная тебя, я не думаю, что ты сильно изменился. В тебе всегда было слишком много тигра и слишком мало змеи. Я не имею в виду технику змеи, которую я тебе преподавал. Ее-то как раз ты усвоил прекрасно. Я хочу сказать, что в тебе слишком много огня и ярости от тигра и совсем нет покоя и мудрости, присущих змее.

Человек, который передаст тебе это письмо, и есть олицетворение змеи, наверняка до тебя уже дошли слухи о нем и ты знаешь, что он глава местной мафии – «голова змеи». Как ни странно, несмотря на то что он несомненный бандит, сволочь он вполне умеренная, я бы даже сказал, что по-своему он вполне порядочный человек. Слово свое, по крайней мере, держит, а к тебе будет относиться с подобающим уважением. Так что поговори с ним. У него своя мудрость, которую я просил тебе передать.

P. S. Если сочтешь нужным, можешь показать ему мое письмо. Я человек прямой и честный, пусть он знает, что я о нем думаю».

Несмотря на мое молчание, босс не выказывал никаких признаков нетерпения. Казалось, он мог, все так же благодушно улыбаясь, потягивать чай до утра.

«Да, – подумал я, – вот это школа. Я его в упор не вижу, а он все так же мило мне улыбается и готов ждать, пока великий мастер Минь соблаговолит заговорить с ним. Ну что ж, такой человек, будь он хоть трижды бандит, заслуживает уважительной беседы. Тем более он вроде как с рекомендательным письмом. И от кого!»

– Прошу меня простить, уважаемый господин Кань. Я совершенно не так представлял нашу беседу и повел себя не должным образом, – заговорил я. – Но это, – я показал на письмо, – полностью меняет дело. Благодарю вас за весть от мастера Вана. – Тут я привстал и (удивляясь сам себе) даже слегка поклонился.

– Что вы, уважаемый мастер Минь, – замахал руками Кань. – Это я должен извиняться за то, что не принес вам письмо сразу после своего приезда. Сами понимаете, поначалу, пока бизнес не отлажен, всегда много разных дел. И все срочные. Также прошу меня простить за сегодняшний инцидент. Эти шестеро – мои люди, те еще помощнички, все приходится делать самому. В ваших краях их иначе как деревенщиной не называют. Сами понимаете, они таких людей, как вы, никогда в жизни не видели. Но, думаю, особых неприятностей они вам не доставили. Осмелюсь предположить, что вы даже получили удовольствие, – тонко улыбнулся он. – И еще благодарю, что вы не искалечили никого из этих тупых крестьян. – Тут он слегка привстал и в свою очередь поклонился.

На этом, как я понял, официальная часть была окончена и Кань перешел к делу (судя по его тону, избиение своих бойцов он не считал достойным дальнейшего обсуждения: остались целы и ладно, урок будет).

– Уважаемый мастер Ван просил, чтобы я, как бы это поаккуратнее сказать, помог вам, мастер Минь, взглянуть на жизнь несколько под другим углом. Вы позволите мне говорить без излишних восточных церемоний?

«Молодец, – подумал я. – Прямо как я. Ну я-то, понятно, у американцев нахватался. А этот берет быка за рога, вроде он не сладкий восточный человек, а самый настоящий гринго. Может, такой подход сформировался у него за время нелегкой «службы» в мафии? Ну как по мне, то так намного быстрее, честнее и лучше».

– Так вот, – продолжил Кань, – прошу не обижаться, но сейчас я просто передам тебе слова твоего учителя.

«Ух ты, – восхитился я, – как он заговорил, начав передавать слова Вана. Сразу на «ты» перешел и куда только «Вы» с большой буквы подевалось. Если так дальше пойдет, то он меня, пожалуй, в ученики запишет».

– Разумеется, – кивнул я, – говори прямо.

Судя по усмешке, Кань тоже заметил, что я перешел с ним на «ты». Он удовлетворенно кивнул и продолжил:

– Ван говорил, что воспитывал тебя, как воина. И ты смотришь на жизнь, как воин, – прямо и без полутонов. Видеть всю картину, не деля ее на черное-белое и плохое-хорошее, – это уже свойство, более присущее мудрецу, а не воину. Хотя если воин в конце концов не становится мудрецом, значит его учитель чего-то ему недодал или он сам чего-то не сумел взять. Обстоятельства так сложились, что Ван не имел возможности отдать тебе все. Поэтому он просил меня открыть тебе кое-что. Немного, но важное. Он просил поговорить с тобой о мудрости.

Тут он сделал паузу, давая мне усвоить услышанное. И был прав; я перестал притворяться истуканом и все мои эмоции босс наверняка мог прочитать на моем лице.

Как говорил мой советский ученик Володя, «я просто охренел». И было от чего: меня, Героя Вьетнама, будет учить какой-то бандит! И чему учить – мудрости! Можно сказать, что бандит будет делать из воина мудреца.

Не отвечая ни слова, я протянул Каню письмо Вана, указав пальцем на слова «…несомненный бандит, сволочь он вполне умеренная…». Кань взял письмо, не торопясь прочел от начала до конца, после чего вернул мне лист, предварительно аккуратно сложив его. Затем он откинулся на спинку стула и сказал:

– Время позднее, а я еще не ужинал – забегался. Из-за тебя, между прочим. Так что ты мне должен ужин. Или я тебе, как договоримся.

Не дожидаясь ответа, он подозвал официанта и стал заказывать обильный изысканный ужин, человек минимум на пять. Я не возражал. Мне тоже хотелось есть, а после того, как умевший блестяще готовить Мо уехал, я стал питаться попроще и разнообразить меню никак не помешало бы.

Во время еды мы не говорили. Казалось, что Кань любил поесть не меньше, чем Мо, да и отвлекаться от такой еды было грех. Нас не беспокоили. Только в самом начале трапезы из-за двери, ведущей на кухню, выглянул человек (наверняка телохранитель Каня) и Кань еле заметно отрицательно покачал головой. Закончив есть, Кань вытер салфеткой губы и без перехода спросил:

– Итак, что тебя не устраивает? Или, точнее, чем я тебя не устраиваю? Как ты понимаешь, я не набиваюсь в твои наставники. У меня и своих оболтусов достаточно. А какие они идиоты, ты сам видел.

Его откровенность я оценил. Видимо, узнав, что босс Кань отправляется в Ирландию, мастер Ван, уровень связей которого был известен только ему одному, попросил (или надавил, он вполне был на это способен) на кого-то из боссов босса Кань. И тому велели просто сделать то, о чем просили уважаемые люди.

Не успел я ответить, как Кань (видимо, он был большим мастаком «сбивать ритм») «передернул» тему.

– Ладно, время позднее. Пора и по домам. Думаю, скоро встретимся. Да, и кто платит за обед, ты или я? Или финансы мастера Миня выглядят так же скромно, как и его костюм?

Обед был прекрасным и к тому же я терпеть не мог, когда за меня платят. Так что заплатить по счету я не возражал. Наоборот, я любил угощать, любил платить и делал это всегда с удовольствием. Но спустить подначку про «скромные финансы мастера Миня»… Поэтому я сказал сладким голосом:

– Само собой, платит мастер Минь. Только он хочет знать, приходить ли ему на следующую встречу, если, разумеется, она состоится, тоже с телохранителем, как уважаемый босс Кань?

– Какой телохранитель? – искренне удивился Кань. Нет никакого телохранителя.

– А тот мрачный человек, который выглядывал из-за кухонной двери и которому ты делал какие-то знаки? Ты же не мог не обратить внимание, что я заметил и его, и то, как ты, завидев его, отрицательно покачал головой. Скажи еще, что это не твой охранник.

– Само собой, мой, чей же еще, – не стал спорить Кань. – Только тот знак, который я ему подавал, означал, что он мне больше не нужен и может идти домой. Ты очень наблюдательный, но наивный. Ты не понимаешь значения того, что видишь. В той части Вьетнама, откуда я родом, таких людей называют простофилями. Ты их называешь деревенщиной. Сам подумай, зачем мне охранник, который, кстати, тебе в подметки не годится, когда со мной ужинаешь ты? Вот тебе и первый урок мудрости: ты только что стерпел, что я назвал тебя простофилей, ты целый вечер бесплатно работал на меня телохранителем и, наконец, сейчас ты заплатишь за мой роскошный ужин. Я не знаю, что это такое, но в любом случае это не мудрость, даже не житейская, не говоря уже о настоящей. Нет, знаю, – это тоже мудрость, только «простофильская».

И заметь, я еще не упоминал о том, что так много повидавший и переживший человек, как ты, специально возвращается, чтобы избить каких-то жалких остолопов. А не упоминал я об этом не потому, что забыл или решил не огорчать тебя, а потому, что тут и говорить не о чем: это уж точно самая настоящая, я бы сказал, классическая, хрестоматийная «не-мудрость».

После ухода Каня я так хохотал, что еще долго не мог встать из-за стола. Когда я наконец успокоился, ко мне подошел хозяин, который терпеливо ожидал на почтительном расстоянии, пока я насмеюсь вдоволь, и передал мне записку от Каня. Там было сказано: «Если тебе еще интересно и если я лично тебе еще не надоел, приглашаю тебя к себе в офис. Мой человек с машиной будет завтра в шесть вечера у твоего подъезда. Не пожалеешь, покажу тебе «житейскую» мудрость. Пусть это и не истинная, не настоящая мудрость, но будет поучительно». Подпись была смешная: «Босс (к сожалению, не твой) Кань».

Возвращаясь домой, я уже твердо знал, что завтра обязательно пойду на встречу с Канем. Судя по тому, как он вел себя, прощаясь, – он тоже. Меня, стыдно сказать, больше интересовала не та мудрость, которую Кань называл «истинной и настоящей», а та, которую он считал «житейской». Что такое «настоящая» мудрость, я не очень понимал (во всяком случае, пока), а вот то, как он с помощью «житейской» мудрости сумел всего за пару часов построить с таким нелюдимым человеком, как я, почти приятельские отношения, впечатляло.

Так что до завтра, босс (к счастью, не мой).

«Хотя говорят, что есть множество хороших дхарм (праведных образов жизни), подобно тому как есть множество золотых украшений, единственная реальность всех этих дхарм – самопожертвование (тьяга), так же как единственная реальность всех украшений – золото».

«Гуру Вачака Коваи» (849)

Сказка о житейской мудрости

– Запомни, – строго оборвал его Карлсон. – «Пустяки, дело житейское» про пироги не говорят. Но делать нечего, попробуем обойтись булочками.

Астрид Линдгрен, «Малыш и Карлсон»

Мы изучаем предания о людях прошлого, чтобы довериться их мудрости и не быть корыстолюбивыми. Когда мы отказываемся от своих пристрастий, следуем наставлениям древних и советуемся с друзьями, наши дела идут хорошо, а неудачи минуют нас.

Ямамото Цунэтомо, «Хагакурэ»

Есть понятия, которые используют все, но которым никто не может дать однозначного определения. Если точнее, то любой человек может дать такое определение, но у каждого оно будет разным. При этом подчас различие будет кардинальным. К числу таких понятий относится и мудрость. Никто точно не знает, что это такое, и тем более не может сказать, что такое, например, мудрость житейская. Некоторые называют ее старостью, некоторые опытом, а некоторые – хитростью. И это правильно, ибо в каждом из этих определений есть смысл и каждый человек сам решает, что для него мудрость. И житейская в том числе.

А может, и нет никакой житейской мудрости?
(Рассказано самим учителем Минем)

«Тем, кто позволяет своему уму блуждать и там и сям, ничто не будет удаваться».

«Гуру Вачака Коваи» (913)

Время для меня всегда было важно. Меня учили, что есть много разных времен: обычное, или профанное, время волшебное, или «цигунское» время, «воинское» время, или время жизни и смерти… Еще есть время «здесь и сейчас», когда нет ни прошлого, ни будущего, а стало быть, вообще нет времени. Объяснять это долго и трудно, а объяснить невозможно. Поэтому скажу просто и коротко: мне всегда было интересно, как человек обращается с отведенным ему временем и как он относится к времени других, ведь правило «опоздание – это кража чужого времени» никто не отменял.

Поэтому назавтра я вышел из дому немного заранее, чтобы увидеть, когда подъедет обещанная Канем машина. Машина прибыла ровно без пяти шесть и стала аккуратно напротив подъезда. Это был неприметный серенький форд, не новый, но надраенный до блеска.

За рулем сидел тот самый, похожий на шакала вьетнамец, с которого я начал вчерашнее «показательное выступление». Это же надо, до чего крепкая у него башка, я-то думал, что он отлеживается после сотрясения мозга. Когда он вышел из машины, чтобы открыть мне дверцу (молодец Кань, как он его выдрессировал), я понял, что на этот раз он был с оружием. Не знаю как, но я «чую», когда у человека есть огнестрельное оружие. Это как запах. То ли металла, то ли пороха, то ли огня. А может, вообще не запах, а просто похожее чувство. Оно появилось у меня уже во время войны, когда я «шпионствовал» в Сайгоне. Когда я, вернувшись, спросил у Вана, что это такое, тот завел речь совсем о другом.

– Как ты думаешь, почему я такой удачливый охотник?

– Такой опыт и такое мастерство, разве этого мало?! – удивился я.

– Но есть охотники моложе, сильнее и намного злее до охоты, чем я. Тем более все они используют огнестрельное оружие. Причем на выбор, хочешь американское, хочешь советское, хочешь автомат, хочешь снайперская винтовка с оптическим прицелом.

Насчет оружия у нас с Ваном были принципиальные разногласия. У меня при упоминании АКМ губы сами растягивались в улыбке, а у «каменного» Вана начинали дрожать руки, когда он брал (с моей, разумеется, подачи) его в руки.

Вообще для меня вопрос был достаточно неожиданным. Я просто знал, что Ван – это лучший во Вьетнаме мастер, лучший учитель, лучший охотник. А как же иначе. Понятное дело: «Мой мастер лучший в мире». И точка, на этом мирная часть беседы заканчивается. Но вот почему он лучший?

Видя мое недоумение, Ван не стал тянуть и объяснил сам.

– Мастерство, это, конечно, само собой. – Он самодовольно разгладил бороду. – Никто из нынешних сопляков не убьет тигра одной стрелой и не выйдет на него с ножом, если одной стрелы окажется недостаточно. На это способен только старый Ван. Но есть еще одно. Никому из них не удается так легко подойти к тигру на расстояние выстрела, как старому Вану. Почему?

– Ну это-то как раз вполне понятно: старый Ван умеет передвигаться в джунглях незаметнее тигра.

– Конечно. А еще?

– Не знаю, – начал раздражаться я. – Если старый Ван захочет, он сам мне скажет.

– Скажет, скажет, – засмеялся Ван. – Теперь ты не тот сопляк, которому можно было отвечать или не отвечать. Теперь ты и сам охотник хоть куда. – Тут он вдруг перестал смеяться и тяжело вздохнул. – Увы, не на тигров… Но к делу. Я намного легче подбираюсь к тигру, потому что он не боится меня. Он вообще не слишком боится человека, он боится оружия. Как он понимает, что человек вооружен, я не знаю. Я думаю, что он чует запах металла, пороха, смазки, гари… Но что чувствует тигр, знает только тигр. А я, вопреки тому, что многие обо мне думают, простой старик. И при себе у меня только лук, который если чем и пахнет, так только сухим деревом. Еще нож с деревянной ручкой и лезвием, упрятанным в кожаные ножны. Так что я пахну лишь старым безобидным человеком, деревом и кожей. Чего тут бояться царю джунглей?

От слов «старый безобидный человек» мне стало так весело, как не было давно. Я не знал никого, кто назвал бы Вана безобидным. Ну разве что он сам…

– Итак, я ответил на твой вопрос? – поинтересовался Ван.

– Выходит, что я чую огнестрельное оружие, как тигр? – удивился я.

– Точно сказать не могу, потому что я не знаю, как его чувствует тигр и как его чувствуешь ты. Но вообще очень похоже. А давай-ка мы купим черной и желтой краски и раскрасим тебя в полоску? Приделаем тебе веревочный хвост, усы и будешь зарабатывать, демонстрируя деревенщине номер под названием «голозадый тигр Минь».

Ван шутил так редко, что я остолбенел. Только растерянно спросил:

– А почему голозадый?

– А ты когда-нибудь видел тигра в штанах? – серьезным голосом произнес Ван.

Ну, голозадый я или нет, но о присутствии оружия я знаю точно. А тут и знать было нечего: Шакал неумело закрепил кобуру и, когда он брался за ручку, открывая мне дверцу машины, кобура выпирала у него из-под пиджака. Дверь он открыл мне грамотно: заднюю правую. Конечно, в личном автомобиле самым почетным считается место рядом с водителем, в служебном же – правое заднее. А в Ирландии, как я заметил, таксисты вообще не любят, когда пассажир сидит рядом с ними. Так что Шакал делал все правильно: деловая поездка, беседовать ему со мной явно не хотелось, так что почетное «задне-правое» место было в самый раз.

Но вышло несколько иначе. Заглянув в салон, я увидел, что Шакал оставил ключи в замке, – видимо, не всему его успели научить. Я обошел машину, сел на место водителя, завел мотор и, уже трогая с места, махнул ему:

– Садись.

Едва он успел плюхнуться на заднее сиденье, как я нажал на газ. Машинка было ухоженная: она и заводилась мгновенно, и разгонялась быстро. Шакал (я все время наблюдал за ним в зеркало) сидел совершенно ошеломленный. Может, у него и правда сотрясение мозга. Тогда ему за руль точно нельзя, и я его правильно заменил. Куда ехать, я знал, еще вчера выяснил у хозяина ресторана, где офис Каня, так что добрались мы быстро. Городок маленький, здесь в любой конец 15–20 минут. А тут вышло и того быстрее. На то, что за мной всю дорогу от самого дома следовал еще один серенький неприметный фордик, я решил не обращать внимания: уважать начали – езжу с эскортом.

Выходя из машины, я бросил Шакалу ключи. Я же не простой врач; для того чтобы выяснить, есть ли у человека сотрясение мозга, мне не обязательно проверять рефлексы и спрашивать его, терял ли он сознание, сыпались ли у него «искры из глаз» и есть ли у него «головокружения, усиливающиеся при повороте головы и наклонах». Все эти западные «фокусы» я, конечно, знал, но были у меня и другие способы, позволяющие выяснить все, вообще не задавая вопросов.

Брошенные ключи Шакал поймал нормально, даже одной рукой. При этом на ногах он стоял вполне уверенно и его не «бросало» из стороны в сторону при резких движениях. Ну и хорошо, мне лечить не придется.

В офисе Каня меня ждал сюрприз. Не могу сказать, что он меня обрадовал, но Кань в очередной раз показал, что он несомненный мастер неожиданных поворотов. На месте секретарши сидела несравненная Занг. Увидев меня, она выскочила из-за стола и бросилась ко мне так, будто я был человеком, которого она ждала всю свою жизнь.

«Тоже актриса, – подумал я. – Но, конечно, до Каня ей далеко, класс не тот. Хотя если она поработает на него достаточно долго, то вполне может и научиться, вон как старается».

А Занг уже говорила без остановки (может, и бывали мгновения, когда она молчала, но лично мне за время нашего короткого знакомства этого видеть не доводилось). Она рассказывала мне, какой я молодец, что наказал вчерашних хамов. Хотя она только что с несколькими познакомилась и они оказались хорошими ребятами, только выпили вчера лишнего. И какой душка босс Кань, который сегодня прямо с утра предложил ей работу и дал ей машину с шофером, чтобы она поехала в парикмахерскую и сделала прическу, а потом съездила в магазин за деловым костюмом. И все это для того, чтобы она, Занг, вышла на работу прямо сегодня после обеда. А что, она готова, она с удовольствием, она вот даже вечером задержалась.

Я уже начал изнемогать от ее безостановочного трепа, когда, на мое счастье, из своего кабинета выглянул Кань и пригласил меня.

Зайдя к нему, я показал на дверь, за которой скрылась Занг, и развел в восхищении руками.

– Это всего лишь развлечение, – ухмыльнулся Кань. – Настоящий урок житейской мудрости будет чуть позже, а это так, попутно. Смотри, я ничего не сделал просто так. Вчера, используя удачный случай, я нашел (а сегодня уже нанял) себе секретаршу «с обложки», потому что мне положена очень красивая и очень дорогая секретарша, так же, как положены телохранитель, большой дом и очень дорогая машина последней модели. Получается, что неудачу (то, что ты сделал с моими людьми) я сумел превратить в удачу, а это очень важно – уметь использовать счастливое стечение обстоятельств.

Что Занг болтает много, – так это чепуха. У меня есть другая, настоящая секретарша, для работы. Очень суровая тетка, она эту быстро к порядку приучит.

И, наконец, я развлек и удивил тебя. Само собой, я не ожидал, что она тебя заинтересует. Я уже знаю, что тебе нравятся здоровенные белые девицы с пышными формами и легким характером. Так что это – лишь простой урок практичности и умения использовать жизненные обстоятельства.

Кстати, мой человек хорошо себя чувствует? А то я знаю, что машину вел ты, может, ему было нехорошо?

– Ему очень хорошо, у него даже нет сотрясения мозга, я его по пути к тебе уже обследовал. Ты ему только скажи, чтобы ремень у кобуры отпустил, а то из-под пиджака выпирает.

Про кобуру Кань пропустил мимо ушей, а то, как я ухитрился «обследовать» человека «по пути», его заинтересовало.

– А меня можешь так же обследовать? А то я к врачам не люблю ходить. Боюсь я их, к ним попади, живым уже не выпустят, замучают анализами, обследованиями, пропишут кучу лекарств и посадят на диету. А если ты такой же врач, как боец…

Тут я задумался, а потом сказал:

– Как боец я лучше. – Потом подумал еще и добавил: – Но очень ненамного. Меня всему учили параллельно. Так что если боец я, например, на 20 баллов, то врач – на 19. Устроит?

– Еще бы! – обрадовался Кань. – Вот тебе еще урок. Пользуйся услугами только самых лучших доступных тебе специалистов, а если встретишь такого человека, то старайся не только заплатить ему деньги (причем немалые, потому что скромная оплата – это признак неуважения), но и подружиться с ним. Деньги это, разумеется, само собой. Но обед в хорошем ресторане точно лишним не будет. Кстати, с меня обед.

– Само собой, – согласился я. – И, кстати, осмотр окончен и диагноз поставлен.

– Это как? – удивился Кань.

– А я его уже вчера поставил, когда мы ужинали. Я смотрел, как ты ешь, какая пища (горькая, сладкая, кислая, соленая) тебе нравится, что ты предпочитаешь пить, слушал, как звучит твой голос, смотрел, как блестят у тебя глаза, как ты движешься, в каком ритме и насколько глубоко ты дышишь. Даже прислушивался, как ты отрыгиваешь. В общем, полный осмотр. И не забывай, ты прощался со мной за руку.

– А при чем тут рука?

– При всем! Пульс, влажность кожи, сила и энергичность пожатия. Есть смешная история по поводу пульсовой диагностики. Вероятнее всего, просто легенда, хотя такие мастера, как мой дед или мой учитель Ван, вполне могли бы показывать подобные фокусы. Рассказать?

– Конечно, расскажи. Я люблю всякие сказки, они помогают морочить людям голову. А я это дело очень люблю.

– Ван был большим специалистом по пульсовой диагностике и собирал очень старые рукописи, посвященные этому. Один из этих манускриптов приписывали врачу по прозвищу «Царь лекарств». Так вот, Ван рассказал мне историю (сам он в ее правдивость, разумеется, не верил) о его искусстве.

Однажды прославленного врача пригласили, чтобы он обследовал императрицу. В Запретном городе никто, кроме императора, не смел открыто смотреть на женщин (а на императрицу тем более), поэтому диагноз можно было поставить только по пульсу. Чтобы врач не видел императрицу, между ними поставили ширму. Врач попросил императрицу обвязать свое запястье тонкой нитью и передать ему из-за ширмы конец этой нити. Императрица (видимо, не так уж и тяжко была она больна) решила развлечься. Свой конец нити она привязала к ножке стула. Взявшись за нить, врач сказал: «Нить привязана не к живому существу». Тогда императрица привязала нить к лапке своей собачонки. На этот раз врач сказал: «Это пульс не человека, а животного». Угомонившись, императрица наконец привязала нить к своему запястью. Тогда врач точно определил причину болезни, прислал лекарство, и скоро императрица была здорова.

– Ладно, красивая сказка. Но меня больше интересует мое здоровье. Что ты скажешь по этому поводу? Чем обрадуешь?

– Когда я учился в московском мединституте, среди моих однокурсников ходило множество врачебных анекдотов. Все, без исключения, мрачные. И я запомнил, что никакой врач не может ничем и никогда обрадовать пациента. Самое лучшее и приятное, что он может сказать, – это «ваш диагноз не подтвердился» и «у вас нормальные анализы».

– Не тяни, говори давай, – не терпелось Каню.

«Ага, – подумал я, – вот это и есть его слабое место. Очень беспокоится о своем здоровье. Понятное дело, сейчас у него все есть, ему бы жить да жить. Причем жить долго и в хорошем состоянии. Забеспокоишься тут. Как говорил один старый врач, заведующая баклабораторией в студенческой больнице, объясняя, за что больные дарят ей («врачу, который не лечит») презенты: «Своя кака каждому дорога!»

Вслух же я сказал:

– Поздравляю! Босс Кань здоров, как бойцовый буйвол.

Тут надо понимать, что для вьетнамца такое сравнение ни в коем случае не является оскорблением. Наоборот, вьетнамцы настолько почитают это животное, что говорят о нем, как о глубокоуважаемом мужчине (в переводе на английский это звучит примерно как «уважаемый мистер буйвол»). На севере Вьетнама каждый год проводят бои буйволов. Участвуют в них огромные буйволы в расцвете сил (это где-то 16–18 лет), весом больше тонны и с размахом рогов до двух метров. Такой «боец» стоит как минимум тысяч пять долларов. После боев этих зверей (даже победителей) забивают и продают их мясо долларов по 250 за килограмм. Обычай такой: люди думают, что пожирая кого-то сильного, они станут такими же сильными, как тот, кого они сожрали.

Польстив таким образом боссу Каню, я вспомнил, что лесть – это не мое Гун-Фу, и решил «подгорчить» пилюлю:

– Однако есть некоторые нюансы. Ты хоть и здоров, как буйвол, но если хочешь таковым оставаться еще долго, тебе придется изменить свой образ жизни. Причем, не затягивая.

– Говори, я тебе верю, все сделаю, как ты предпишешь, – тут же сказал Кань, явно проникшийся уважением к моему врачебному искусству.

– Тебе мои рекомендации не понравятся, – сразу предупредил я.

– Ладно, не тяни, – явно занервничал Кань.

– Тогда слушай. Ты действительно здоров. Но ты живешь, как бы это сказать, «не по средствам».

– Это как? – откровенно удивился Кань. – Средств у меня более, чем я могу потратить. Настолько больше, что иногда я даже не знаю, куда их лучше вложить.

– Я врач, а не финансист и не специалист по инвестициям. Так что я отнюдь не про твои финансы, а о том, что тебе лет пятьдесят, а живешь ты, как молодой. Открою тебе секрет: по твоему состоянию я могу точно сказать, сколько раз в неделю ты бываешь с женщиной. Так вот, раздели это число на три, три с половиной, и это будет нормально для человека твоего возраста и конституции. Если не последуешь моему совету, то через два-три года начнешь болеть, сначала легко, а лет через пять по-настоящему. Но зато есть и хорошие новости: питаться можешь по-прежнему, желудок у тебя прекрасный. Жри что хочешь, только не обжирайся. Вот и все мои предписания.

Кань задумался, а потом сказал:

– Думаю, ты прав. Мне уже ничего особенно и не надо. Мне просто положено иметь любовницу, а лучше двух. Иначе другие боссы не поймут. Скажут: «Все, спекся Кань, пора ему на покой». А еще жена… Ладно, – решительно сказал он, – одну любовницу кому-нибудь подарю, пусть все знают, какой Кань щедрый. Кстати, тебе не надо? В качестве оплаты за консультацию?

– Нет, мне не надо. И вообще, ты, кажется, меня не за этим звал.

Кань поднял телефонную трубку:

– Пришли? Пусть заходят.

В кабинет, кланяясь, зашли двое. Обоих я знал в лицо, еще знал, что они торгуют одеждой на базаре. Рядом они представляли забавную пару: один толстый и невысокий, второй тощий и длинный. Имен их я не знал и потому сразу окрестил их «Толстый» и «Тонкий». Впрочем, назвал я так исключительно в целях идентификации, их экстерьер меня не слишком интересовал, я всегда смотрел «только в глаза», как учил меня дед. У Толстого взгляд был крайне неприятный, у Тонкого – потерянный.

Еще я слышал, что Толстый вроде давно здесь, у него своя лавка и он богатый, а Тонкий недавно приехал, только разворачивает бизнес и он пока бедный. Еще про богатого говорили, что он дает деньги под очень большие проценты. А про бедного, что он вроде бы честен, но вряд ли с его характером добьется успеха в бизнесе. Лопух потому что. Все это были какие-то обрывки случайно услышанных разговоров. Я сплетен никогда не любил и ими не интересовался. Все, что меня не касалось, – меня не касалось.

Когда Кань увидел посетителей, его как подменили. Думаю, у него было много ликов и сейчас он исполнял роль босса мафии, сурового, очень занятого, но готового ради справедливости потратить часть своего драгоценного времени. Роль эту он исполнял блистательно. Я бы даже сказал, что он, как хороший актер, жил ею.

Двое торговцев пришли к Каню, чтобы тот разрешил их конфликт, попросту говоря, они пришли к нему «на разборку». В изложении Тонкого (который, собственно, и взывал к «суровой справедливости мафии»), суть их противоречия сводилась примерно к следующему. Толстый одолжил ему десять тысяч ирландских фунтов под десять процентов годовых. Никакого договора они не заключали, они же честные торговцы и земляки к тому же. Прошел год, и он, Тонкий, как порядочный человек, приготовил деньги, они лежат у него дома, честно заработанные одиннадцать тысяч фунтов. Однако Толстый стал говорить, что все изменилось, жизнь подорожала, и теперь Тонкий должен ему не десять, а пятьдесят процентов сверху, то есть всего пятнадцать тысяч фунтов. А у него, Тонкого, лишних четырех тысяч и близко нет!

Версия Толстого звучала несколько иначе. Он, Толстый, вообще не хотел брать с земляка проценты. Как можно! Просто, когда тот попросил у него денег, у него и самого было туго, так что он попросил взаймы у другого ирландского торговца и всего под двадцать пять процентов годовых, о чем Тонкий, разумеется, знал. Теперь он просто не хочет отдавать долг, вот и все. И вообще, какой позор, что Тонкий притащил его, известного своей честностью торговца, сюда, к боссу Каню, и такой важный человек, как босс Кань, должен тратить свое драгоценное время на такие мелкие дрязги.

Кань с одинаковым спокойствием выслушал обоих, а затем попросил их ненадолго выйти в приемную, «пока они с мастером Минем обсудят существующие противоречия и вынесут справедливое решение». А Тонкого он попросил в это время отправиться домой и привезти приготовленные одиннадцать тысяч фунтов. Разумеется, он, босс Кань, предоставит ему машину с шофером, не таскать же ему с собой такие деньги.

Когда оба торговца вышли, Кань коротко спросил:

– Ну?

– Какое «ну»? – завелся я. – Ты что, не видишь, кто из них врет? Ты что, не знаешь, какая у толстяка репутация? Ты что, не понял, что он наехал на худого, не предполагая, что у того хватит духу обратиться к «самому боссу Каню»?

– Вижу, знаю, понимаю, – тремя словами ответил на три моих вопроса Кань. – Я тебя не спрашиваю, кто из них врет. Я спрашиваю, что делать? Ни свидетелей, ни бумаг. Слово одного против слова второго.

– Как что делать?! – возмутился я. – Дай мне толстяка ровно на пять минут. И через пять минут он, заметь, совершенно целый и невредимый, своей собственной рукой напишет на бумаге, как было дело.

– Не сомневаюсь, что напишет. Он у тебя напишет, что он император Вьетнама. А потом люди станут говорить, что я пытаю людей прямо у себя в офисе. Нет, мой друг, тут тебе не Сайгон. Тут нужно думать. – Он выразительно постучал себя пальцами по лбу. – Ладно, я обещал тебе урок житейской мудрости. Смотри, сейчас увидишь, как это работает.

Как раз в этот момент в дверь просунулся Шакал:

– Мы привезли деньги, – проговорил он и снова исчез за дверью.

– Пусть заходят, – крикнул ему вслед Кань.

Когда Толстый и Тонкий (держа в руках пакет с деньгами) зашли, Кань сказал так:

– Не стану скрывать, мастер Минь был сторонником достаточно решительных мер. – Тут Кань многозначительно покосился на Толстого. – Но, посоветовавшись, мы решили следующим образом: Тонкий отдает мне одиннадцать тысяч фунтов, и его долг перед Толстым, – конечно, Кань называл их по именам, но я не запоминаю то, что считаю для себя неинтересным или ненужным, – я принимаю на себя.

С этими словами он жестом приказал Тонкому положить деньги на стол. Я молча наблюдал за выражением лиц спорщиков. На лице Тонкого читалось явное облегчение. Он отдал свой долг и мог считать, что его дело разрешилось. Толстый же, напротив, был по меньшей мере озадачен: одно дело требовать деньги у неудачливого, запуганного торговца, совсем другое – у босса Каня.

Кань взял в руки пачку банкнот, не торопясь, так, чтобы все видели, пересчитал деньги и выдал Тонкому расписку, которую зачитал вслух и которая гласила, что он получил от Тонкого деньги и принимает на себя его долг. Затем, так же не торопясь, Кань отделил от общей пачки тысячу фунтов, которую торжественно поделил пополам.

Тонкого, который наконец расстался со своим долгом, все эти манипуляции уже не слишком интересовали; Толстый же наблюдал за этим процессом с заметным напряжением. И вот Кань закончил священнодействие (я не смог подобрать другого слова для описания того, как он обращался с деньгами, которые явно очень любил) и приступил к их распределению.

Десять тысяч, то есть сам долг, он отдал Толстому (не забыв взять с него расписку), сказав при этом, что возвращает ему долг, а за процентами пусть придет тот ирландец, у которого Толстый занимал эти деньги. Когда тот явится, то босс Кань немедленно заплатит ему две с половиной тысячи фунтов из своего кармана, ибо готов на все ради восстановления дружбы между такими двумя уважаемыми людьми, как Толстый и Тонкий. Пятьсот фунтов он отдает Тонкому, как совместный подарок от себя и от Толстого, который, как человек, известный своей щедростью, наверняка не будет возражать. А еще пятьсот фунтов он берет себе, чтобы хоть как-то компенсировать свои затраты, которые ему, несомненно предстоят, когда ирландец придет за своими процентами.

Выпроводив ошеломленных таким решением Толстого и Тонкого, Кань обратился ко мне:

– Смотри, это классика. Толстый получил свои деньги. Возразить он ничего не сможет, потому что сам при свидетелях только что утверждал, что никаких процентов с земляка брать не собирался. Наказание же для него в том, что не получил даже ту «процентную» тысячу фунтов, которую назначил вначале. А главное наказание состоит в том, что он знает о том, что я ему не поверил и завтра об этой истории узнают все – Занг постарается. Тонкий рассчитался с долгом и получил полтыщи фунтов от меня в подарок. Все узнали, какой босс Кань справедливый, щедрый и умный. Никакой ирландский торговец, как ты сам понимаешь, за деньгами не придет, потому что его не существует в природе, так что босс Кань за полчаса заработал полтыщи фунтов. Получается, что у меня зарплата тыща в час.

Считаем дальше. Теперь все будут знать (снова Занг постарается), что мастер Минь подружился с боссом, и это сильно упрочит мой авторитет. А я дал мастеру Миню урок, так что теперь я прихожусь ему практически учителем. И еще у меня новая секретарша – красавица и разносчица нужных мне сплетен. Для деловых же, не требующих огласки встреч у меня есть старая мегера, пусть и страшная, но проверенная и «без языка».

И заметь, всем сплошная польза. Занг получила рабочее место, с хорошей оплатой. Ей нравится, она уже начинает строить этих, как ты выражаешься, быков и шакалов. Я честно (и даже не прибегая к насилию, как предлагали некоторые) разрешил спор. Дал всем понять, что я мудро «решаю вопросы», при этом не жадничая и не требуя лишнего, хотя вполне мог бы. В общем, я добрый, честный и не такой уж и страшный.

– Да уж, ты хороший манипулятор, – кивнул я. – Но называть всю эту чепуху, будь она хоть трижды полезной для жизни и управления людьми, мудростью, пусть даже и житейской, я не стал бы.

– Так я и не называю, – легко согласился Кань. – Житейской мудростью я назвал это исключительно для того, чтобы как-то это обозначить, для удобства общения с тобой, чтобы ты понял, о чем идет речь. Другие люди называют это по-разному: искусством манипулирования, хитростью, совсем недавно даже появилась специальная наука о том, как морочить людям голову. Называется она «нейролингвистическое программирование». Но ни одно из этих названий мне не нравится. Я это называю «мастерством создания и преобразования иллюзий», а себя считаю мастером в этом деле.

Я прекрасно помнил, что мне говорил Ван по поводу того, что все в этом мире – иллюзия. При этом прекрасным примером иллюзии он считал моего собственного деда. Так что про иллюзии мне было интересно, тем более что все, о чем Кань говорил, опиралось исключительно на его собственное понимание. Судя по тому, что у него все это работало, он действительно был мастером иллюзий.

– Ты помнишь «самый дорогой» чай во вьетнамском ресторане? – резко (я уже начинал привыкать к этой его манере) сменил тему Кань.

– Ну чай себе как чай. Нормальный вкус, нормальный запах.

– Вот то-то и оно, что «нормальный». Цена его основана на твоей иллюзии, что дорогой чай – это хороший чай.

– Ты хочешь сказать, что хозяин подсунул тебе дешевый чай вместо дорогого?! – поразился я. – Ну ладно мне, кто я такой. Но тебе!

– Ни в коем случае. Чай действительно был самый дорогой, я в этом разбираюсь. Но не самый лучший, тут такого никто не может приготовить, тут нужную технологию в принципе невозможно соблюсти.

– Какая такая технология? Чай, чайник, огонь, вода. А, еще чашка. Все.

– Это у тебя такая иллюзия. Во Вьетнаме, конечно, нет таких традиций чайной церемонии, как в Китае, но делать чай там вполне умеют, В чае главное – вода, самая хорошая вода для чая – дождевая. Но это просто для чая. А для очень хорошего чая (который, как ты думал, тебе в ресторане поднесут за такие деньги) вместо воды следует использовать капли росы, собранные с цветов лотоса перед восходом солнца. Так что технология здесь такая. Садишься в лодку и гребешь туда, где растут цветы лотоса. Сделать это нужно на закате, пока цветы не закрылись на ночь. В каждый цветок засыпаешь небольшое количество того чая, который собираешься пить завтра. Назавтра рано утром снова садишься в лодку, плывешь к тем же цветам и, пока они не раскрылись, срываешь их. При этом собираешь росу с листьев лотоса в кувшин. Это и будет вода, на которой ты станешь заваривать чай. При этом сами цветы лотоса ты не выбрасываешь, а завариваешь вместе с чаем. При таком способе заварки даже из не самого дорогого чая ты можешь сделать прекрасный напиток.

А где ты видел у уважаемого хозяина ресторана пруд с лотосами и лодку, видел ли ты у себя в чашке цветы лотоса? Ты видел у себя в чашке лишь иллюзию хорошего чая.

Не могу сказать, что мне было скучно выслушивать всю эту ахинею. Наоборот, Кань рассказывал и показывал все очень живо и образно. Но возникал всегдашний вопрос: зачем? Зачем мне это все? Таких образных сказок я в юности столько наслушался, да и примеры у Вана были значительно богаче. Что там два этих торгаша – Толстый и Тонкий. Мне Ван как-то ухитрился даже «игру тигра» продемонстрировать. А тигр – тот еще актер, его к себе в кабинет не вызовешь и на заставишь ждать в приемной. А если заставишь, то вполне можешь остаться без секретарши, он же понимает, что это первая красавица и «девушка с обложки».

На мой вопрос «зачем?» Кань ответил так:

– Чтобы ты понял, что все вокруг – это иллюзии, сформированные твоим умом. А умеющие люди могут тебе еще помочь создавать их. Разумеется, в своих целях. Вот и вся наука.

Чтобы развлечь тебя, расскажу старую притчу, даже не знаю, вьетнамская она или китайская. Но это и не важно, все люди одинаковые и их иллюзии тоже. А тебе тем более все равно, потому что «по деду» ты китаец. Кстати, от него ты вполне мог слышать эту историю, ибо ее, в разных интерпретациях, часто рассказывают мудрые дедушки своим внукам.

В одном дальнем селении жил очень бедный старик. Несмотря на его бедность, многие соседи завидовали ему, потому что он обладал великолепной белой кобылой, достойной самого императора. Не однажды за эту лошадь старику предлагали огромные деньги. Но старик, очень любивший кобылу, всякий раз отказывался продать ее.

Однажды утром старик обнаружил, что его кобыла пропала. Все жители селения стали причитать: «Глупый ты старик! Тебе нужно было продать свою клячу, когда серьезные люди давали за нее хорошую цену. Ты же отказался, а теперь остался ни с чем. Какое несчастье!»

Старик ответил им так: «Кто из вас знает, счастье это или несчастье? То, что кобылы нет в стойле, – это факт, а все остальное – лишь ваши иллюзии».

Односельчане сказали ему: «Какие иллюзии?! Мы же не дураки! Мы взрослые люди и понимаем, что кобыла пропала, что ты потерял большие деньги, что тебе не на чем вспахать поле и что ты остался ни с чем. Всякий поймет, что это большое несчастье».

Мудрый старик спокойно ответил: «Счастье это или несчастье – покажет время. Ваши же иллюзии ничего не стоят. Никто не знает, что случится завтра».

Вскоре кобыла вернулась и привела с собой огромный табун диких лошадей. Сбежавшиеся соседи стали восклицать: «Ты был прав, старик! Пропажа кобылы принесла тебе удачу».

Старик и тут не утратил самообладания: «Подумаешь, вернулась кобыла, привела с собой других лошадей. Что мне с того? Кто знает, счастье это или несчастье? Не стройте новых иллюзий, все равно никто не знает, что будет завтра».

И на этот раз соседи не поверили старику, потому что каждый из них думал о том, что получить бесплатно целый табун отличных, пусть и диких, лошадей – это большое счастье.

Вскоре единственный сын старика, объезжая вожака этого табуна, упал и сломал себе ногу. И снова соседи стали говорить: «Какое несчастье! Единственный сын стал навсегда калекой, кто будет опорой тебе в старости?»

А старик был, как прежде, спокоен: «Опять вы полны иллюзий! Мой сын просто сломал ногу! Кто из вас может знать, счастье это или несчастье!»

Вскоре началась война с соседним царством и все молодые мужчины деревни были призваны в армию. Из молодежи в селе остался только сын старика: какой толк на войне от калеки?

Война была тяжелой, и из тех, кто ушел воевать, не вернулся ни один. Тогда соседи сказали старику: «Прости нас, старик! Ты снова оказался прав – падение твоего сына с лошади было благословением Небес. Пусть он и калека, но он остался жив и будет тебе опорой в старости. Какое счастье!»

И ответил старик: «Почему вы никак не можете обойтись без иллюзий?! Никто не знает, счастье это или несчастье. Это известно лишь Небу!»

– Все это я мог бы рассказать тебе короче и без таких красочных примеров, – продолжил Кань. – Но тогда тебе было бы скучно. А ты точно скучать не любишь. Заскучаешь – сразу перестанешь слушать. Нет, образцового студента из тебя уже не выйдет. Так что будем лучше встречаться в кабаке, потому что поесть и выпить ты любишь. Может, заодно чего-то и услышишь. Хотя ты так чавкаешь, что можешь все пропустить мимо ушей.

Уходил я из его кабинета, смеясь. Если так дело пойдет, то скоро я стану таким же смешливым, как Володя. Мирная буржуйская жизнь даже меня расслабляет. Кроме того, еще никто не предлагал мне учиться в кабаке. А что, мне нравится, только надо будет следить, чтобы не разожраться. А то помню, что мне устроил Ван, когда я вернулся из Союза и ему показалось, что я разжирел (а весил я тогда – точно помню – не больше пятидесяти килограммов).

*

В «Побеге бамбука» меня и до того встречали как уважаемого человека, но когда я пришел туда на следующую встречу с Канем, персонал словно подменили. Я прямо читал у них глазах: «Мастер Минь ужинал с самим боссом Канем и босс держался с ним, как с ровней. Мало того, босс позволил мастеру Миню заплатить за свой ужин». Смешно.

Кань явился минута в минуту и сразу приступил к делу:

– Надеюсь, ты понял: то, что я вчера назвал житейской мудростью, – это вообще никакая не мудрость. Такие фокусы чаще называют хитростью и к тому, о чем меня просил поговорить с тобой мастер Ван, они не имеют никакого отношения. Это так, развод для лохов. – Он подмигнул мне. – Перед тем как продолжить, я повторю вопрос, который задавал тебе, когда мы ужинали за этим самым столиком позавчера. Чем я тебя не устраиваю, как человек, который должен тебе передать некоторое знание? И, заметь, по просьбе твоего мастера. Тогда я ушел до того, как ты успел мне ответить. Но если тебе интересно продолжение, то нам придется это выяснить.

– Ну не знаю, – протянул я. – Может, потому, что я никогда не имел дела с бандитами. Кстати, сам Ван же и говорил, что мафия очень заинтересована в таких людях, как я, и предупреждал, чтобы я ни за какие деньги не связывался с такими, как ты.

– Какие деньги?! – засмеялся Кань. – Ты уже на первой нашей встрече сам видел, что я могу заставить тебя работать бесплатно и ты мне за это еще приплатишь. И сделать мне это достаточно просто. Нужно грамотно создать у тебя нужную иллюзию, что для меня совершенно не проблема. Вспомни, как качественно ты отделал моих людей. Можно сказать, ты им дал урок хорошего тона. Получается, что ты учил их манерам, то есть делал мою работу. И, заметь, совершенно бесплатно! Если знать, что ты любишь и умеешь делать и правильно тебя стимулировать, то тебе и платить не нужно. Ты и сам все сделаешь. Так что о деньгах забудь.

– Значит, потому что бандит! – стал заводиться я.

– Ладно, я бандит, – легко согласился Кань. – Причем крупная рыба. Но, видит Небо, моей вины в этом нет. Кем были твои предки? Лекарями, мастерами Ци-Гун и боевых искусств?

Я уже понимал, к чему он клонит, и потому смолчал.

– И выбора, кем стать, как я понимаю, у тебя не было. Тебя с малых лет, ни о чем не спрашивая, просто начали учить. А когда ты вырос, уже и спрашивать не надо было, тебе все это уже нравилось. Да что там нравилось, оно бурлило у тебя в крови. В общем, у тебя такая карма. У меня другая карма, все мои предки были, как ты говоришь, бандитами. Сами себя они называли черным обществом. Получается, что я был в таком же положении, как ты: у меня тоже не было никакого выбора. Ты сам не маленький, должен понимать, что между нами не такая уж большая разница, ведь иногда воин мало чем отличается от бандита.

– Это смотря какой воин, – недовольно пробурчал я, хотя прекрасно понимал, что Кань прав.

– Любой! – отрезал он. – В любом бандите есть воин, в любом воине – бандит. А в некоторых того и другого поровну и тогда не понять, воин он или бандит. Скажу тебе больше, именно из воинов и получаются самые лучшие мафиози. Солдаты – самое лучшее сырье для преступности, особенно организованной. Хороший, испытанный солдат привык исполнять приказы, он привычно готов и убивать, и умирать. И это не слова, а опыт.

– Кстати, – снова перескочил он с темы на тему, – тебе твой дед не рассказывал, как ему удалось пересечь границу, когда он бежал из Китая?

– Он не любит об этом говорить. Я спрашивал не раз, но все, чего я добился, это слова о том, что если бы не Ци-Гун, ему это никогда бы не удалось.

– Когда он пересекал границу, ему нужно было миновать небольшой китайский пост. На этом посту его задержали, но расстреливать не стали, потому что он вез с собой двух беспомощных стариков. До выяснения его посадили в подвал. Когда он понял, что «просто так» ему не выйти, он вышел «не просто так». Как он это сделал, никто не знает. После его исчезновения осталось пять трупов – четверо солдат и офицер. Что он с ними сделал, никто не знает, потому что никаких следов насилия на телах не было. Видимо, техника смертельного касания. Так что он тебя не обманул, можно сказать, что это чистой воды Ци-Гун. Хотя лично я бы сформулировал это несколько иначе.

Чем зарабатывал на жизнь твой учитель Ван до того, как стать охотником на тигров, тебе тоже наверняка неизвестно. Он этого никому не говорит. Но, думаю, тебе уже можно знать, ты большой мальчик, тем более той же породы. Во времена своей молодости, будучи непревзойденным воином, Ван участвовал в боях без правил. Само собой, за большие деньги и до смерти. Потом это ему надоело и он перешел на тигров. Говорил, что за тигра платят немного меньше, чем за человека, но зато для кармы не так плохо, да и риск меньше, чем сражаться с такими противниками, которые были у него в боях без правил, куда кто попало не приходил. Может, ты мне не веришь?

Чувствовал я себя странно. Я, давно никому не веривший, поверил этому бандиту, не далее как вчера показавшему, как блестяще он умеет «разводить» людей. Поверил с первого раза!

– Теперь они изменились и ведут правильный образ жизни, но даже они не всегда были святыми. Кстати, я не спрашиваю тебя, скольких людей убил ты. Думаю, больше, чем твой дед и Ван, вместе взятые. Намного больше! Я спрошу тебя иначе: ты уже посчитал, сколько людей тебе надо вылечить, причем не просто вылечить от какого-то пустякового заболевания вроде насморка, а спасти от смертельного недуга, чтобы хоть как-то уравновесить свою карму?

– Зачем ты мне все это говоришь? – со злобой спросил я.

– Это и есть первый урок мудрости. Нет черного и белого. Есть масса оттенков, полутонов, игры света и тени. Нарисуй-ка мне символ Инь – Ян.

На душе было тоскливо, спорить не хотелось. Бандит был прав. Хотя какой он бандит. По сравнению со мной он – невинный ребенок. Я молча нарисовал рыбу Инь – Ян.

– Ну вот, снова черное и белое, – протянул Кань. – Похоже, ты так ничего и не понял. На самом деле нет четкой грани между светом и тьмой, а есть постепенный переход между ними. Где более плавный, где менее, но переход, а не грань. Иначе, где грань между воином и бандитом. Надел мундир – воин, снял мундир – бандит?

– Я был шпионом и большую часть войны провел без мундира, – сказал я.

– Вот, вот, – подтвердил Кань. – Шпион – это самый большой бандит и есть. Это солдату ничего нельзя. А шпиону, как и бандиту, все можно, нельзя только попадаться. Никакого отличия. Да если бы ты не был бандитом, разве вернулся бы ты позавчера, чтобы избить несчастную, неотесанную деревенщину? Или, может, ты их перевоспитывать собрался? Если так, то уверяю тебя, они еще злее станут. К тебе, конечно, и близко не подойдут, но на остальных будут бросаться еще с большим остервенением. Мне, кстати, это лишнее насилие совершенно не нужно, так что некоторое время придется за ними еще больше следить. Но к тебе никаких претензий. Это моя промашка. Я ведь про тебя знал. Надо было им тебя сразу показать, проблем бы меньше было. Ладно, – оборвал он сам себя, – это моя вина, так что сегодня ужин за мой счет.

А чтобы тебе было что почитать перед сном, вот тебе книга о профессиональных японских воинах, о том, чем они отличаются от бандитов (и отличаются ли вообще), и о том, что на самом деле это часто одни и те же люди, только волею судьбы попавшие в разные обстоятельства. Я тебе там подчеркнул кое-что.

Не могу сказать, что я любил читать, но после общения с мастером Мо я начал находить в этом хоть какой-то смысл. Да и книги он мне оставил отменные. Как он говорил: «Чтобы стать мудрым, ты должен прочитать не больше десятка книг. Но чтобы найти эти книги, тебе придется прочитать десятки тысяч других книг. Лао-цзы и Конфуций – это на всю жизнь. Поймешь их и больше тебе ничего не нужно знать».

Так что книжку Каня я взял даже не без удовольствия. Хоть «Лао-цзы и Конфуций на всю жизнь», но такие книжки «сплошняком» не почитаешь, тут нужно думать не то что над каждой фразой – над каждым словом. Поэтому новая книжка для разнообразия была вполне кстати. Тем более такая тоненькая.

Открыл я ее на заложенной странице и прочитал аккуратно подчеркнутый фрагмент.

«Ямамото Дзинъэмон всегда говорил своим слугам: «Напропалую играйте в карты! Лгите сколько угодно! Если вы прошли с человеком сто метров и он не солгал вам семь раз, этот человек ни к чему не пригоден!». В прошлом люди всегда говорили подобным образом, потому что они заботились только о воинских подвигах и считали, что «праведный» человек не способен на великие свершения. Они также закрывали глаза на проступки людей, оправдывая их словами: «Они сделали много хорошего, поэтому…»

Люди вроде Сагара Кюма тоже прощали своим слугам воровство и прелюбодеяния, постепенно приучая их не совершать таких поступков. Сагара Кюма говорил: «Если бы не такие люди, у нас не было бы настоящих слуг»».

«Какая прелесть, – подумал я. – Играйте в азартные игры, лгите, воруйте и прелюбодействуйте. И это великие японские воины, известные своей воинской добродетелью! Хотел бы я посмотреть на простого деревенского учителя воинских искусств, который преподавал бы своим ученикам такие истины. С ним бы в деревне не здоровался ни один человек, а о том, чтобы отдать ему своего сына в обучение, и речи бы ни шло».

Но вообще книга была очень забавная, в ней «правильные» и «неправильные» поучения сменяли друг друга. Два «правильных» наставления я счел настолько важными, что даже не поленился и записал их в тот блокнот, где записывал все, что Мо рассказывал мне про Тай-Цзи-Цюань. Звучали они так:

«Если слуга будет думать только о том, что ему предстоит сделать в течение дня, он сможет сделать все. Приниматься нужно только за то, что можно закончить в течение одного дня. Завтра будет тоже только один день».

«Слово «гэн» означает «иллюзия» или «привидение». В Японии человека, который показывает фокусы, называют гэндзюцуси, или «мастер создавать иллюзии». Все в этом мире – всего лишь кукольное представление. Вот что значит слово «гэн»».

В результате книжка (называлась она «Хагакурэ», или «Сокрытое в листве») настолько меня увлекла, что за ночь я прочел ее от корки до корки. И выяснил неожиданную вещь. Не знаю, что такое «нейролингвистическое программирование», о котором говорил Кань, но если я хоть что-то понимал, то эта книжка программировала человека, призывая его каждое утро и каждый вечер готовиться к смерти. Причем не просто к смерти (это понятно, все смертны), а к смерти ради своего господина. Там многократно говорилось об отречении от своей жизни ради своего господина, которому необходимо было постоянно поклоняться.

Как по мне, то так следовало не обучать воина, а дрессировать сторожевую собаку. Это как раз ее служба – беречь имущество хозяина и его жизнь, не щадя своей собственной. Но мало ли что мне казалось, чужая традиция – потемки. Для меня же книга было чрезвычайно поучительной, хотя бы потому, что я еще раз оценил, как правильно и честно меня учили, и еще раз поблагодарил за это тех, кто меня учил.

Когда я возвращал «Хагакурэ» Каню, я сообщил ему, что думаю по поводу такого «Пути воина». На это Кань ответил мне так:

– Это ты зря, прекрасная система. До сих пор работает. На этих принципах основана современная японская мафия. Они считают себя потомками самураев, требуют беспрекословной преданности клану и старшим «по званию». Очень удобно для поддержания железной дисциплины. Кто провинился, тот сам отрезает себе фалангу пальца на руке. И это если провинность невелика. А если велика, то кончает жизнь самоубийством. Они же самураи! Так что лишнего себе никто не позволяет.

Полезная книга, если ее читать без восторга и излишнего восхищения подвигами «древних героев». Конечно, они были героями, но если человеку морочить голову, то из любого можно сделать героя. И для этого не много нужно: общая идеологическая платформа и постоянное, ежедневное, ежечасное, ежеминутное вдалбливание одного и того же. Причем желательно с детства. И кстати, разве твое родное вьетнамское государство тебя не так воспитывало? Правда, с тобой у них не очень хорошо получилось. Но это только потому, что тебе с детства вправили мозги и приучили слушать одного человека – себя.

Когда Кань заговорил об «общей идеологической платформе и постоянном вдалбливании одного и того же», я вспомнил, что в свое время показал мне Володя. Тогда он учился в строительном институте и рассказывал, как серьезно их учат рассчитывать всякие здания и сооружения. Если попросту, то учат строить так, чтобы здание не развалилось и не рухнуло никому на голову. С жилыми домами было проще, там просто жили люди, которые «никаких хлопот зданию не причиняли». А вот с промышленными зданиями, где работали мощные механизмы, порождающие динамические нагрузки, было сложнее. Они «трясли» здание так, что оно могло войти в резонанс и разрушиться. Всех этих слов – «динамические нагрузки», «резонанс» – я, разумеется, не знал, ибо все, что меня не касалось, меня интересовало мало. Однако Володя сумел даже мне популярно объяснить, о чем речь.

Он рассказал, что в середине XIX века более двухсот французских солдат погибли, когда прямо под ними в результате резонанса разрушился мост. А этот самый резонанс возник, когда частота «топота» марширующих в ногу солдат совпала с собственной частотой колебаний моста. Когда я скептически покачал головой, Володя, что-то бормоча о «ничего не понимающих в технике врачах», позвонил кому-то по телефону и потащил меня к себе в институт, в лабораторию физики, где его дружок (такой же студент, как и он) подрабатывал лаборантом. Время было под вечер, в лаборатории никого не было, и Володя со своим дружком, полностью «помешанным на физике», начали проводить для меня, как они выразились, «ликбез». Я очень вежливо попросил их не выражаться, после чего они, хохоча, приступили к делу.

Сначала они показали мне ужасного качества фильм, снятый еще в 1940 году. Фильм назывался «Разрушение моста в Оклахоме». Зрелище было ужасное: внезапно массивный подвесной мост начал скручиваться, как бумажная лента, а затем просто порвался, сбросив с себя все, что на нем в тот момент находилось. Володя объяснил, что американские инженеры при проектировании не учли резонанса от ветровой нагрузки.

А потом Володя показал мне то, что Кань только что назвал «общей идеологической платформой». Демонстрационное устройство было совсем простым, его явно делали «на коленке» в этой самой лаборатории.

Никакого механизма как такового не было. Передо мной находился кустарной работы стол, способный свободно качаться из стороны в сторону. На этот стол Володя и его друг ровными рядами поставили несколько десятков метрономов (не знаю, сколько там их было, но, думаю, не меньше тридцати). Потом они (совершенно вразнобой) запустили их и метрономы начали тикать, издавая совершенно беспорядочный звук. Но очень быстро они начали синхронизироваться, сами собой подстраиваясь под единый ритм. Минут через пять максимум все метрономы уже тикали в «едином порыве», напоминая роту парадного караула, марширующую в ногу.

Володя объяснил мне, что никаких чудес тут нет. Фокус заключался в том, что поверхность стола слегка колебалась из стороны в сторону, создавая единую «колебательную среду» для всех метрономов. И хотя каждый из них вроде бы стоял сам по себе и был никак не связан (даже не соприкасался) с другими, его колебания (через качающий стол) передавались его «соседям». В результате очень быстро создался единый ритм, соответствующий ритму большинства метрономов, которые сообщали столу большее количество энергии, чем остальные. В конце концов (причем быстро) эти самые остальные «приняли» ритм большинства.

Аналогию я понял сразу. Вторым названием школы «Счастливый Путь», которой меня обучал Ван, было «Школа крика». Так что Ван мне много чего говорил про вибрации. Из его наставлений я усвоил, что в мире, кроме вибраций, по большому счету ничего нет. По сути весь мир только из них и состоит. Человек, в котором тоже все вибрирует, очень сильно реагирует на внешние вибрации (можно сказать, «вибрации социума»), в первую очередь на те, которые совпадают с его собственными частотами. Таким образом, колебательное поле, присущее данному обществу, настраивает всех членов этого общества на одну частоту и все они в полном смысле слова начинают «идти в ногу». Да что там «идти в ногу», они даже думать начинают «в ногу».

Так что эта книжка, «Хагакурэ», напомнила мне примерно такую же «общеколебательную» среду, только очень высокого качества, потому что была упакована в совершенно героическую «обложку».

Мои соображения по поводу «Сокрытого в листве» особого впечатления на Каня не произвели, хотя выслушал он их внимательно. Вообще он умел слушать. Видимо, это было частью его житейской мудрости (хотя до Вана в этом смысле ему было очень далеко: тот вообще почти не говорил, а только слушал).

После моего монолога, который он, надо отдать ему должное, не прервал ни разу, Кань сказал:

– Завтра поедем играть в гольф.

– Так я же не умею, – удивился я. – Зачем мне гольф? Для чего мне, простому человеку, эта игра богатых людей?

– Не беспокойся, – засмеялся Кань. – Гольф – это самая что ни на есть игра деревенщины; говорят, что ее изобрели шотландские пастухи, которые в свободное время развлекались тем, что пастушьими посохами загоняли камни в кроличьи норы. Причем игра была столь популярна в народе, что король Шотландии уже в XV веке издал указ о ее запрете, потому что она отвлекала лучников от тренировок.

– Да ладно тебе, – возразил я. – Какой там народ?! Это была игра китайского императорского двора. Мне дед рассказывал.

– Вот и прекрасно, – как всегда, легко извернулся Кань. – Раз императорская, то тебе тем более будет интересно. Да и не в гольфе дело. Я уже рассказал кому надо о твоих врачевательских способностях и тебя там будет ждать важный человек.

Так что развлечешься – раз, сведешь полезное знакомство – два, может, получишь хорошую работу – три. Может, даже и в гольф поиграешь. Жди, завтра в десять утра пришлю за тобой машину. Захочешь поедешь, не захочешь… – Он развел руками.

Машина прибыла ровно без пяти десять. Тот же серенький фордик и тот же Шакал за рулем. На этот раз он не стал открывать мне заднюю дверь. Увидев меня, он молча пересел на соседнее сиденье, оставив водительскую дверь открытой. Ключи он оставил в замке зажигания. Надо же, как быстро он учится!

– Будешь у меня за штурмана, – сообщил ему я. – Куда ехать?

Когда мы прибыли на место, я ахнул. Огромное, покрытое изумрудной травой поле, которое пересекал прихотливо затейливый ручей (точно не настоящий – наверняка специально копали) с небольшим мостиком через него. Море ухоженной травы подчеркивалось островками кустов и немногочисленными отдельными деревьями. И наконец, там были еще какие-то сложной формы песчаные пятна, очень красиво смотревшиеся на зеленом фоне. В общем, детская песочница с полным набором игрушек. И все это на фоне невысоких, заросших густым лесом холмов. Ну что же, в любом случае не зря приехал. Таких красивых мест, где работа умелого паркового художника так удачно и гармонично (разумеется, с помощью очень больших денег) вписана в природный пейзаж, даже в Ирландии не так много.

Однако долго любоваться этим «культурно-диким» пейзажем мне не дали. К машине уже шел Кань.

– Сначала отдыхать, знакомиться, кушать, – объявил он. – Потом, если останется время и желание, можем и поиграть.

С этими словами он повел меня к огромному деревянному одноэтажному дому, удивительно органично вписывающемуся в общую картину. На террасе был уже накрыт завтрак. И никто не рискнул бы его назвать скромным. Впрочем, для такого дома – в самый раз. Прислуги нигде не наблюдалось, – видимо, отпустили.

За столом сидел крупный кряжистый немолодой мужчина. Лицо суровое, как из дерева высечено. Но свирепым я его не назвал бы. Мне он даже понравился: настолько сильный зверь, что даже не считает нужным прятать свою суть.

– Начальник городской полиции, капитан О’Коннор, – отрекомендовал его Кань. – Если кому интересно, то «О’Коннор» переводится как «Покровитель воинов». Тебе нравится такое имя, мастер Минь?

Я помедлил, внимательно глядя на капитана:

– Могу сказать только одно, сам капитан мне нравится. Пока…

Капитан поднялся, стоя он был похож на медведя и возвышался надо мной примерно на голову. Я оценил, что, пожимая мне руку своей чудовищной лапищей, он не пытался продемонстрировать свою силу. Наоборот, его рукопожатие было очень аккуратным. А может, Кань уже рассказал ему, что я ставлю человеку диагноз, лишь потрогав его за руку.

– Рад познакомиться, господин Минь, – сказал он басом, вполне подходящим к его фигуре, потом уселся и показал на стол: – Угощайтесь.

За едой все молчали, что меня вполне устраивало. Я с любопытством смотрел на капитана. Неужели мне удалось встретить еще одного столь же молчаливого человека, как мастер Ван?

Доев, капитан сказал:

– Какой я тебе «капитан О’Коннор». Зовут меня Донован и желательно на «ты». А то когда меня называют капитаном и на «вы», я начинаю чувствовать себя на службе. А я и так там нахожусь 24 на 7. Спасибо этому бандиту, – он кивнул на Каня, – что вытащил меня сюда. Кстати, ты на него работаешь? – без перехода спросил он меня.

– Нет и ни при каких условиях не предполагаю. Просто он показывает мне то, что сам называет «житейской мудростью», а я называю набором хитростей, вроде вопроса «ты на него работаешь?», заданного без перехода.

– Хорошо, – кивнул капитан. – Сам удивляюсь, но я тебе верю. Хотя не должен, после стольких-то лет работы в полиции… Да и похож ты на бандита в тысячу раз больше, чем этот главный в городе бандит. Ладно, решим так: ты бандит, но на главного бандита Каня не работаешь. Раз так, то я предлагаю тебе работу. Нынешний полицейский инструктор рукопашного боя выходит на пенсию. На его место пойдешь? Приличная зарплата, уважение, страховка. Куча всего и я все оформлю без проволочек. И столько всякой житейской мудрости насмотришься.

– Проверять сам будешь? – не без подначки спросил я.

– Нет нужды, наслышан. А вот нынешний инструктор вполне может поинтересоваться, на кого оставляет, как он выражается, «личный состав».

– Хорошо бы на рабочее место и на контингент посмотреть. Понравится – возьмусь. Дело знакомое. Не понравится – я не бедный, могу еще несколько лет вообще не работать. Но, думаю, сотрудников ты нанимаешь у себя в кабинете. И уж точно ты не приглашаешь их за город поиграть в гольф, не кормишь таким завтраком и не просишь сразу называть тебя на «ты». Для такой встречи должна быть еще какая-то причина.

Донован широко улыбнулся:

– Все видишь, думаешь быстро, говоришь, не стесняясь. Молодец. Вот этот бандит, – кивок в сторону Каня, которого в присутствии капитана было не слышно и не видно, – сказал, что ты еще и лекарь. Обманул?

– Наоборот, сказал чистую правду.

– И что ты можешь сказать о моем богатырском здоровье?

– Две вещи: легенда из прошлого и все еще можно поправить. Подробнее надо?

– Еще бы!

– В молодости у тебя действительно было богатырское здоровье. Ты много занимался спортом, почти наверняка борьбой. Сейчас у тебя болят суставы, а именно правое плечо и оба тазобедренных. Еще колени, но они болят не слишком сильно и только после нагрузки, а потом проходят. Ничего страшного, но мешает. Про ожирение и нездоровый румянец говорить не буду, сам видишь. Взамен могу показать фокус. В доме тонометр есть?

– Тут есть медицинский пункт, гольф-клуб все-таки. Так что должен быть.

О’Коннор бросил Каню связку ключей:

– Принесешь?

– Мерь, – сказал я капитану, когда Кань принес роскошный ртутный тонометр. – У тебя давняя гипертония, а сейчас верхнее давление будет ровно 170.

Так и оказалось. Капитан, пораженный, откинулся на спинку стула:

– Похоже, тебе тонометр не нужен?

– Мне и лаборатория не нужна. И без анализов скажу, что у тебя сахарный диабет и повышенное содержание холестерина в крови. Кроме того, у тебя аритмия и увеличена печень. В общем, полный «джентльменско-капитанский» набор. Так что твое богатырское здоровье – это, с одной стороны, легенда из прошлого, с другой – его не так уж и мало осталось, так что все еще можно поправить.

– Как? – оживился капитан.

– Немного я помогу, немного самому придется потрудиться. – С этими словами я достал иглы, которые всегда были при мне в герметичном футляре, наполненном спиртом. Я воткнул Доновану три иглы и велел лежать 40 минут. Когда время прошло, я еще раз измерил ему давление: было 120 на 80.

– Идеально, – восхитился капитан. – Иглы, как я понимаю, – это твоя часть работы. А в чем же моя?

– Меньше еды, меньше соли, меньше курева и виски. Больше двигаться, желательно на свежем воздухе. Когда сбросишь 20–30 килограммов веса, забудешь обо всех болячках лет на двадцать. И скажи спасибо своим родителям, которые в наследство оставили тебе такое невиданное здоровье. Другого от такой нервной жизни, как у тебя, давно хватил бы инфаркт или инсульт.

Как всякий нормальный человек, капитан слышал только то, что хотел слышать. Про жратву, виски и сигары он пропустил мимо ушей, зато на «двигаться» и «свежий воздух» включился мгновенно. Из ближайшего шкафа он достал три здоровенных мешка, один из которых протянул мне. Из мешка торчало штук десять каких-то ручек.

– Клюшки на любой вкус, – гордо сказал капитан. – Все самые лучшие. Только кэдди, извини, не будет. У нас же частная встреча – никакого обслуживающего персонала. Так что тащить придется самому. Хотя, по-моему, этот мешок весит больше тебя, – захохотал он.

Хватать по команде мешок и куда-то с ним нестись я не собирался. Тут надо было начинать думать. Что такое гольф, я знал очень приблизительно. Богатые бездельники берут клюшки и гоняют по полю маленький мячик. Для каждого удара используется свой тип клюшки (их там как бы не полтора десятка). Кто забьет шарик в лунку за меньшее количество ударов – тот и победитель. Песок, вода, густые кусты служат препятствиями, усложняющими игру. Но все это были теоретические познания. Поле для гольфа я сегодня увидел впервые в жизни, а клюшку в руках вообще никогда не держал.

Самое время было придумать собственную житейскую мудрость. И вдруг до меня дошло: я кажусь себе таким большим мастером только потому, что всю жизнь делаю только то, что умею, только то, чему меня научили другие. А умею я лечить и… Ну как бы поаккуратнее сказать – совсем наоборот. Если я не делаю ни того ни другого, то я не делаю вообще ничего. Отними у меня эти два занятия, и я не выживу? Или стану жить очень плохо? Что-то здесь не так. Не может быть мудрый человек (хотя «мудрый» – это точно не про меня) привязан к одному-двум каким-либо занятиям, пусть даже самым лучшим и благородным.

Вот тебе и правило житейской мудрости «от мастера Миня»: мудрый человек – это тот, кто может жить, руководствуясь не только тем, что он уже умеет. Мудрый – это тот, кто позволяет себе делать не только то и не только так, как его научили; это тот, кто сумеет додуматься, как сделать то, что нужно, даже если он никогда этого раньше не делал. Причем легко, эффективно и не нарушая норм морали.

Насчет «не нарушая норм морали» это я хорошо придумал. Например, мне нужно выиграть партию в гольф у Каня и капитана О’Коннора. Причем сделать это «легко и эффективно». Да нет ничего проще: я могу их сейчас убить (свидетелей-то, не считая Шакала, которого я тоже могу убить, нет) и вот я – победитель. Так что «не нарушая норм морали» – это важно.

Теперь посмотрим, как я могу реализовать эту житейскую мудрость «от мастера Миня» на практике. А то болтать всякий горазд… Нет, выиграть я сегодня не сумею, это невозможно. А вот если я ухитрюсь проиграть с не слишком большим разрывом в счете, то можно будет вполне утверждать, что моя «мудрость» работает. Если нет – то какая же это мудрость.

Наконец я перестал мудрствовать и перешел к делу. Взяв у капитана мешок, я вытащил из него все клюшки и быстро перебрал их. Часть из них я сразу отложил – не понравились даже на вид. Оставшиеся я примерил к руке, взвесил, взмахнул пару раз, стараясь почувствовать баланс. Донован и Кань с интересом смотрели на мои манипуляции. Отобрав одну клюшку, я попросил у капитана коробку с мячами и сошел с веранды на травяное поле, которое начиналось прямо от дома.

Ход моих «мудрых» мыслей был прост. Все происходит из чего-то и если я пойму, из чего происходит гольф, то вполне смогу сразу начать играть. У всех людей разные цепочки ассоциаций, но лично мне гольф напоминал стрельбу из лука. Ударил по мячу и ты больше ему не хозяин, дальше он летит сам по себе, как выпущенная из лука стрела. Ты не понуждаешь его, ты смотришь на цель и даешь мячу импульс, мысленно представляя траекторию, по которой он наверняка долетит до цели.

В свое время Ван, обучая меня стрельбе из лука, рассказал мне много преданий, притч, легенд и сказок о стрелках из лука. Он знал их столько, что иногда мне казалось, будто он собирал их всю свою долгую жизнь. Истории эти, как правило, были красивые, торжественные и нравоучительные. Но больше всех мне нравилась одна, смешная и незатейливая. Разумеется, Ван мог ее услышать от кого-то, но почему-то мне казалось, что он придумал ее сам, уж очень она выбивалась из общего «наставительного» контекста.

Жил однажды человек, всю свою жизнь без остатка посвятивший стрельбе из лука. На склоне лет он стал так велик в этом искусстве, что равных ему не осталось. Но даже ему иногда случалось промахиваться. Он не огорчался, понимая, что нет человека, который всегда попадает в цель.

Он много путешествовал и однажды случай привел его в заброшенную бедную деревушку, где на каждом заборе была нарисована мишень. И ни одного промаха, в каждой мишени точно в центре торчала стрела!

Тогда мастер решил посмотреть на Того-кто-никогда-не-промахивается. Но как назло, на улице не было ни одного взрослого, только маленький мальчик играл в пыли у обочины.

– Где живет человек, которому принадлежат все эти стрелы? – спросил его мастер.

– Это мои стрелы, – ответил ребенок.

– Не может быть! – вне себя от изумления воскликнул мастер. – Никто не может всегда так точно попадать стрелой в центр мишени. Никто!

– А чего тут сложного? – удивился мальчишка. – Я тебя тоже научу. Тут дело в последовательности: сначала втыкаешь в забор стрелу, а потом рисуешь вокруг нее мишень.

Как-то я сказал Вану, что из всех его историй о стрелках из лука мне больше всего нравится именно эта. Помню, что он тогда весьма удивился.

– Как ты понимаешь, ты не первый, кому я рассказываю эти сказки. Всем тем, кого я учил до тебя, нравились суровые истории о великих воинах. Если ты поймешь, к чему эта сказка, то, возможно, со временем из тебя выйдет толк. Кстати, мне эта дурацкая история тоже нравится больше всех. И намного!

Теперь, кажется, я начинал понимать, о чем была эта история: о нестандартности подхода и о том, что человек может менять правила, если догадается, как это сделать. И если, разумеется, сможет на это решиться.

Именно это я и собирался сделать: изменить правила и сделать то, чему меня не учили. Тут я начал хохотать (хороший признак, раньше я смешливостью никак не отличался), представив, как Ван вместо рукопашного боя и Ци-Гун учил бы меня играть в гольф.

Поставив мячик на траву, я взял в руки клюшку и, примериваясь, легко взмахнул ею. Ничем, ну почти ничем не отличается от большой изогнутой двуручной сабли. А я кто? А я – несомненный мастер меча, сабли, шеста, цепи, так что для меня любой предмет – оружие. А то, что они называют это «клюшкой», так это их дело. Все, как обычно: тело расслаблено, руки, как веревки, мягко скручиваюсь в талии. Примериваюсь, взмахиваю раз, два, три. Всей кожей (будто и нет на мне одежды) чувствую ветер, взглядом задаю траекторию мяча. Очень далеко, за горизонт. Сливаюсь с клюшкой. Какая там клюшка – это продолжение моих рук, продолжение меня. Не глядя (я знаю, что не могу промазать) бью со свистом по мячу.

Все чувства обострены. Это то, чему меня научил дед, когда я стоял «в столбе»: ощущать окружающую среду. Чувствую: что-то не так. Оборачиваюсь: и капитан, и Кань стоят буквально разинув рот. Я возвращаюсь в обычное состояние и слышу, как капитан говорит Каню:

– Я не могу точно оценить расстояние, мяч слишком далеко улетел, но, думаю, твой дружок, который утверждает, что никогда не играл в гольф (и я ему, кстати, полностью доверяю), перекрыл рекорд клуба раза в два. Я знаю точно, потому что этот рекорд принадлежит мне. А я вешу минимум раза в два с половиной больше, чем он, да и в гольф играю с детства.

– А это моя житейская мудрость, – обратился я к Каню. – Называется она: «как сделать то, чего ты никогда раньше не делал».

Потом мы пошли играть. Само собой, я продул. Но только капитану и совсем чуть-чуть, оставив далеко позади Каня, который, по словам Донована, считался далеко не самым худшим игроком в этом клубе.

Но выиграл я совсем другое – свою собственную житейскую мудрость, а не набор хитростей, фокусов и трюков для манипуляции людьми, о которой с таким удовольствием говорил мне Кань.

День как-то быстро подошел к концу. Я уже стал собираться, но капитан посоветовал не торопиться и дождаться заката. И оказался прав. Зрелище солнца, садящегося за холмы, успокаивало душу.

«Красота – это Ци-Гун, а Ци-Гун – это красота, – говорил мне дед. – Если у тебя нет выбора, то занимайся там, где есть возможность, но если тебе повезло и ты можешь выбирать, то занимайся там, где красивее. И кстати, красота – это еще и энергия. Так что обычно, где красивее, там и хорошей энергии больше».

После столь изысканного зрелища у меня было такое хорошее настроение, что ехать назад в компании Шакала мне никак не хотелось. Поэтому я попросил Каня забрать «своего человека», Кань не возражал, так что назад я ехал один.

Серенький форд мне нравился все больше и больше. Может, мне его забрать у Каня? Работать с мафией мне никак нельзя. А вот отобрать что-то… По старой сайгонской привычке под названием «полные карманы денег». Хотя нет, отобрать никак не получится. Кань наверняка сам отдаст. Причем с радостью. А потом всем будет рассказывать, что подарил «своему дорогому другу Миню» почти новую машину. А этой модели лет семь.

Ладно, не нужна мне эта машина. Все равно надоест максимум через неделю. Так что поезжу немного и отдам. Если, конечно, не успею ее разбить. Нет, разбивать точно не буду. При чем тут машина и в чем же тогда моя новая мудрость?

«Только когда заблуждаешься, [считая себя] знающим, тебе кажется: „Я обладаю малым знанием“. Но когда положено начало истинному знанию, наряду с малым знанием должно полностью исчезнуть даже всеведение».

«Гуру Вачака Коваи» (929)

Сказка об истинной мудрости

В наше время люди, которых называют умными, обманывают других, прикрываясь показной мудростью. По этой причине они хуже необразованных крестьян; необразованный человек ведет себя открыто. Если глубоко заглянуть в сердце, повторяя про себя эту строку стихотворения, в нем не останется потайных мест. Это хорошее испытание. Следует готовить себя к тому, чтобы с честью выдерживать такие испытания.

Ямамото Цунэтомо, «Хагакурэ»

Нет никаких разных мудростей. Мудрость только одна, и она или есть, или ее нет.

Трактовка мастера Миня

Люди идут к этому разными путями. Это может быть путь Воина, это может быть путь Ци-Гун или медитации, размышления или веры. Этот путь бывает короче или длиннее, но легким он не бывает никогда. В конце этого пути ум должен умолкнуть. И тогда человек поймет, что, кроме него самого, ничего нет и что для него нет ничего, кроме настоящего момента, кроме «здесь и сейчас».

Истинная мудрость. Сейчас или никогда
(Рассказано самим учителем Минем)

«Путь отречения скользок. Даже мысленное соскальзывание с него приведет к великому краху. Поэтому долг идущего по скользкой тропе отречения – защищать себя, чтобы предательское забвение незаметно не проникло в его сердце».

«Гуру Вачака Коваи» (828)

Когда я сказал Каню, что собираюсь поездить на его форде, он только махнул рукой:

– Машина не краденая, можешь ездить спокойно. Все документы лежат в ящике для перчаток. Наверняка ты их уже видел. Катайся, пока не надоест. А когда надоест, просто припаркуй машину здесь, у подъезда. Ключи можешь оставить прямо в замке. Рядом с моим офисом, – он самодовольно ухмыльнулся, – не воруют. Если захочешь автомобиль поприличнее, то скажи любому из моих людей, он тебе тут же подгонит другую машинку, поновее и подороже.

На следующий день, стоило мне только выехать из двора, как меня тут же остановил полицейский патруль. Это было странно, потому что ехал я аккуратно, ничего не нарушал, а здешняя полиция просто так никого не останавливает. Документы у меня были в полном порядке, так что беспокоиться мне было не о чем. А если бы и было, я бы все равно не беспокоился. Отбеспокоился уже, хватит.

Подошедший офицер оказался на диво вежлив. Я бы даже сказал, любезен, если бы это слово хоть сколько-то подходило к здоровенному ирландскому верзиле. В чем дело, выяснилось сразу.

– Сэр, если вы не заняты сегодня вечером, капитан О’Коннор будет ждать вас в шесть часов вот по этому адресу. – Он протянул мне блокнотный листок. И добавил, уже явно «от себя»: – Там у нас спортивный зал, сэр. Я тоже там буду, сэр. Вы наш новый инструктор, сэр?

– Пока я и сам не знаю, – пожал я плечами. – Может, я и не подойду вашей конторе, может, у меня квалификация недостаточно высокая для обучения полиции.

С этими словами я укатил. Судя по тому, сколько раз полисмен произнес «сэр», Донован уже сделал мне рекламу. И когда только успел? Придется соответствовать. Правда, вначале я намеревался развлечься. Поэтому свой поход в полицейский спортзал я оформил весьма специфическим образом. Я оделся в куртку Мо, которая висела на мне мешком, натянул рваные джинсы и сношенные до дыр туфли. В общем, напялил на себя все то тряпье, благодаря которому я познакомился с людьми Каня, а потом и с ним самим. Кроме того, у меня было «секретное оружие»: зная, что в зале мне придется разуваться, я надел рваные носки. Носков с уже готовыми дырками у меня не было, но ради такого развлечения не жалко было и порвать новые. Само собой, что и машину, которую я успел порядком извозить, съездив утром за город, мыть я тоже не стал.

Ничего, пусть посмотрят, как работает моя житейская мудрость. Через пять минут после прихода я буду видеть, кто и как ко мне относится, для кого я мастер, а для кого желтозадая обезьяна в рваных носках.

Для усиления эффекта я еще опоздал на час с лишним, так что, по моим подсчетам, тренировка должна была постепенно подходить к концу (вряд ли они занимаются больше полутора-двух часов). Зайдя в зал, я разулся, сказал: «Задарастуйте, капитана О’Коннора, я пришла на ваша трениропка», – и скромно уселся в угол, шевеля большими пальцами ног, торчащими из дыр в носках. Теперь мне надо было смотреть и слушать. Все в зале окаменели, увидев своего нового «инструктора», которого им нашел их капитан. Но ничего, через пять минут и они разговорятся, а у меня очень острый слух.

Тут ко мне подошел О’Коннор. Он недаром был капитаном. У него совершенно не изменилось выражение лица. Он внимательно осмотрел меня снизу доверху, а потом с удивлением сказал:

– Ну куртку ты у кого-то специально взял, сразу видно, не твой размер и совершенно не твой стиль. Ты же записной пижон, я вчера еще понял. Но зачем было дырявить совершенно новые носки, на которых еще остались складки от упаковки? Ладно, – усмехнулся он, – твой замысел понятен. Смотри и слушай, я тебе мешать не буду, пойду тренироваться. Скажи только, ты же не думал провести меня? Я все-таки полицейский в третьем поколении и я видел, как ты одеваешься, как ты говоришь и как ты играешь в гольф, в который до того ни разу не играл.

– Акцент, пожалуй, можно было сделать и полегче, – согласился я. – А весь этот маскарад, разумеется, не для тебя, ты же меня уже видел. Это для них. – Я обвел рукой зал. – А насчет того, что ты не станешь шумно изумляться, а поддержишь все это, я был совершенно уверен.

– Это почему же?

– Так подсказывает мне моя житейская мудрость. Во-первых, ты полицейский не только в третьем поколении (о чем я понятия не имел), но и со стажем лет тридцать. Так что поднимать шум, не узнав, в чем дело, ты никак не станешь. Во-вторых, тебе самому интересно, как поведут себя твои подчиненные в такой ситуации. И, в-третьих, ты не дурак поесть, выпить и развлечься, так что вряд ли ты откажешься от такого цирка. Продолжать еще или хватит?

Капитан с явным удивлением посмотрел на меня.

– Ну ты и провокатор, – проворчал он. – Все правильно просчитал. Ладно, делай что хочешь, а я пошел тренироваться.

Делать я ничего не собирался. Буду просто тихо сидеть, смотреть и слушать. И чем меньше я буду делать, тем меньше я буду заметен и тем больше мне удастся увидеть и услышать.

Как и предполагалось, меня перестали замечать минут через пять. Более того, казалось, про меня вообще забыли. Это было очень хорошо, потому что никто не бормотал сквозь зубы об «узкоглазых грязных желтых обезьянах». Похоже, с этими ребятами можно было работать. Поняв это, я стал приглядываться к тренировочному процессу. Все по правилам, ничего особенного, обычный полицейский рукопашный бой: схватить, скрутить, отволочь в участок.

Инструктору действительно было пора на пенсию. Вообще-то он был всем хорош. Уверенный, неторопливый, спокойный, всегда успевающий защититься или ударить. Но стоило ему присесть чуть пониже, как становилось понятно, что он уже не так молод. «Старение начинается с ног», – говорили в один голос и мой дед, и Ван. Так оно и есть. Сам мужик еще хоть куда, но колени гнутся плохо. А перестал быть «легок на ногу», уже и не боец.

В дальнем углу зала капитан занимался с двумя парнями покрепче остальных. Вот он, несмотря на большой лишний вес и гипертонию (которую, бьюсь об заклад, он скрывал), был хорош. Мягкий, мощный, небрежный. Все, что он делал, казалось, получалось само собой. Вот человек стоял, а вот он рухнул как подкошенный. У него был свой собственный стиль, основанный на огромной силе, весе и большом борцовском опыте.

Все было хорошо, пока они не начали отрабатывать технику защиты от ножа. Выглядело это ужасно: никто из них не умел работать с ножом, да что там работать, они не знали, как его правильно держать. Так что о работе против ножа и речи идти не могло. Хотя я собирался вести себя очень скромно и изображать «мудреца, сидящего на вершине горы и наблюдающего за схваткой двух тигров в долине», я прекрасно понимал, что намного больше похож (и внешне, и внутренне) на сидящую на ветке обезьяну, наблюдающую, как дерутся тигры. Только вместо ветки у меня низкая длинная скамья, стоящая вдоль стены, а вместо тигров – полицейские.

Только войдя в зал, я обратил внимание на четырех молодых женщин, отдельно занимавшихся в углу. Еще тогда я подумал, какие интересные в здешней полиции служащие. На полицейских они походили мало – слишком много грима и кокетства. Чьи-то жены, сестры, может, одна из них – секретарша капитана, если она у него есть. А может, ему сержант за секретаршу? Но это было не важно, важно было то, что у одной из них на губах была ярко-красная помада. Именно к ней я и направился.

– Дать эта… Красить губы. А, я знать – эта есть помада. Эта дураки, – я махнул рукой в сторону пары полицейских, отрабатывавших защиту от ножа, – не уметь. Я эта, учить они.

Девки сначала не поняли, потом начали смеяться, потом одна из них, с кроваво-красными губами, побежала в раздевалку за сумочкой.

На это время тренировка остановилась. Все с большим интересом наблюдали за происходящим: зачем этому красавцу в дырявых носках еще и губная помада? Судя по выражению их лиц, только капитан и инструктор догадывались, зачем мне потребовалась помада. Для остальных это должно было стать сюрпризом.

Заполучив помаду, я направился к ближайшему полицейскому. Через мгновение у него наискосок через все лицо краснела «помадная» полоса.

– Я не ожидал, – возмущенно заорал он.

Я кивнул, и через мгновение у него было еще две полосы: одна на лице, а вторая – на тыльной части правой кисти, которой он пытался отвести удар. Напоследок я пнул его в подколенный сгиб и, когда он рухнул на колени, схватил его за волосы (прическа у него была очень короткая, но мне хватило), задрал голову кверху и провел помадой еще раз, теперь уже поперек горла. Не останавливаясь, я прыгнул к ближайшему полицейскому: «глаза – горло – пах». Затем к следующему, затем еще к одному. Весь зал пришел в движение: один маленький вьетнамец, «вооруженный помадой», гоняет человек двадцать дюжих, хорошо обученных (во всяком случае, так им казалось до сегодняшнего дня) полицейских, как волк стадо баранов. Ничего, сегодня всем достанется, пусть они тоже познакомятся с любимой пословицей Вана, который, когда брался за меня всерьез, часто приговаривал: «в котле с кипящей водой нет холодного места». Правда, в эти моменты у него обычно бывала палка, а не тюбик с помадой.

Развлекаясь, я, тем не менее, был предельно внимателен. Все-таки зал небольшой и в любой момент кто-то мог оказаться у меня за спиной. Вероятность невелика, но все-таки. Двадцать – это даже для меня многовато. Если бы я честно прозанимался с ними хотя бы полгода, то я бы на этот трюк уже не решился.

А так все шло, как было задумано. Почти все уже были разукрашены красным, девки визжали от счастья, глядя, как всегда смотревшие на них сверху вниз «добрые молодцы» теряют лицо. Но больше всего меня позабавило выражение лиц капитана и инструктора. Судя по тому, как настороженно они смотрели на происходящее, судя по тому, как они старались не упускать меня из виду и все время находились спиной к стене, ни один из них не был уверен, что я не собираюсь их «раскрасить», как всех остальных. Но я же нормальный, я же знал, что унижать учителя перед учениками и начальника перед подчиненными – это самое последнее дело. Чтобы их излишне не напрягать, я догнал последнего непомеченного полицейского, подсек его на бегу и, когда он упал ничком, нарисовал жирный «икс» у него на спине.

Потом посмотрел на помаду. Вот это действительно был фокус. Я ухитрился не сломать ее.

Возвращая помаду хозяйке, я сказал:

– Спасиба большая. Эта теперь не помада, эта теперь сувенира.

Подчеркнуто поклонившись капитану и инструктору, я, со словами «до скора свидания» помахал всем остальным рукой, надел дырявые туфли на дырявые носки и вышел.

Когда я садился в машину, я понял, что самым сложным для меня все это время было не забыть про акцент и не перейти на нормальный английский язык.

Ехать на следующую тренировку я решил уже «как человек». Поэтому утро я начал с того, что сам, «мастерскими ручками», помыл машину. Конечно, я мог отогнать ее и на мойку, но я любил машины и любил их мыть сам. Вода смывает грязь и под ней оказывается сверкающая поверхность. Красота! Моя скромная мудрость по этому поводу мне говорила так: «Делай что хочешь, делай то, что тебе нравится. Лишь бы это было не во вред ни тебе, ни окружающим». А какой вред в чистой машине. Точно карму не ухудшает!

Помыв машину, я отправился развлекаться: покупать ярко-красную помаду. Такого опыта у меня еще не было: красивый магазин, ухоженные продавщицы, блестящие коробочки и баночки. Хороший запах, правда, резковат для моего обостренного обоняния. Все это мне так нравилось, что выбирал я долго, благо спешить было некуда. Разумеется, ничего я так и не выбрал (а что я мог выбрать, если в этом понимал еще меньше, чем в гольфе), в связи с чем в конце концов поступил просто: попросил показать мне помады самой известной фирмы и из них выбрал самую ярко-красную. Полицейской девочке должно понравиться, по-моему, новая помада была еще ярче, чем та, которую она мне так любезно одолжила.

На этот раз на занятия я явился ровно без пяти шесть. Европейцы говорят, что «точность – это вежливость королей». Само собой, я не королевского рода, но мой китайский дед из очень знатной семьи, так что и мне не пристало опаздывать. И вообще я не люблю заставлять себя ждать. Ну разве что в учебных целях… Например, как в прошлый раз.

Одет теперь я был, как всегда, то есть «с иголочки» и по самой последней моде. Переодеваться в спортивную форму я не собирался, потому что мне было все равно, в чем заниматься. Так что если я не предполагал изнурять себя нагрузками (а я точно не собирался этого делать) и потеть, то я обычно тренировался в том, в чем ходил по улице. Полезная привычка: не позволяет строить иллюзии по поводу того, что красивый спортивный костюм или кимоно имеют какое-то значение. Искусство оно или есть, или его нет. Мой уважаемый учитель Ван одевался так, что деревенский старьевщик по сравнению с ним выглядел щеголем.

Так что, зайдя в зал, я просто сменил туфли на кроссовки и на этом процесс моего перевоплощения из «просто Миня» в «мастера Миня» завершился. Как и в прошлый раз, я тихонько сел на скамью у стены.

«Мудрого человека не бывает видно, – подумал я. – Пока я не мудрый, буду хотя бы таковым притворяться, может, когда-нибудь внутреннее станет соответствовать внешнему».

Ровно в шесть полицейские построились. Вот почему мне нравилось обучать военизированную братию: их не надо уговаривать, им можно приказывать и они будут делать, что сказано, не возражая, не задавая вопросов и не строя недовольных гримас. Кроме того, был еще один плюс: обучение воинского контингента было для меня делом хорошо знакомым и привычным. Конечно, запугать здешних людей так, как я делал это со своими солдатами во Вьетнаме, не получится (да и не нужно), но и такая дисциплина меня вполне устраивала.

Еще в Союзе у меня был знакомый преподаватель, всю жизнь работавший с обычными гражданскими студентами. Преподавал он в МГУ какую-то там экономику и имел дело в основном с избалованными девками из непростых и небедных семей. Но один раз за всю его «трудовую деятельность» ему повезло: ему попался студент, по состоянию здоровья отчисленный из военного училища, в котором проучился всего год. Восхищению этого препода не было предела. Говорил о нем он так: «Он открывает мне дверь, он всегда встает, когда я захожу, он никогда не влетает в аудиторию, а просит разрешения войти. Однажды он даже принес мне стул! Он любит беседовать со мной, но никогда не спорит. Невозможно представить, чтобы он торговался из-за оценки, как эти фифы, которым, сколько ни поставь, все мало… За любую оценку он говорит спасибо. И это при том, что он один из самых наглых молодых людей, которые мне попадались за всю мою преподавательскую карьеру. И этого фрукта в военном училище ухитрились так выдрессировать всего за один год!»

В общем, его рассказ состоял из сплошных восторгов и восклицательных знаков. И хотя я никогда не обучал, как он выражался, «фиф», с тем, что ученик должен вести себя скромно, я был согласен.

Тем временем О’Коннор (предварительно перемолвившись о чем-то с прежним инструктором) вышел на середину зала.

– Господа! – сказал он. – Возможно, нам удастся уговорить мастера Миня постоянно обучать нас. А пока давайте попросим его провести у нас мастер-класс.

– А в прошлый раз, с моей помадой – это был не мастер-класс? – раздался ехидный голос «ярко-красной» девушки, которую, как я уже знал, звали Бетти.

– Думаю, нет, – вполне серьезно ответил капитан. – Итак, мастер Минь?

На середину зала я не пошел, а сразу направился к Бетти. Вручив ей помаду, от которой она пришла в полный восторг, я (уже без акцента) поблагодарил капитана и раскланялся с инструктором. На этот раз я решил быть вежливым. А что, смена имиджа тоже неплохое развлечение.

Кроме того, чувствуя, что большинству участников явно становится интересно, я решил действительно провести мастер-класс. Тем более раз сам капитан просит… Пожалуй, тут все-таки дело не в большинстве, а в капитане, который (это я понял еще в прошлый раз) старается совсем не ради городской полиции. Он старается для себя. Я был поражен: человек в таком возрасте полностью сохранил кураж. Увидев, что слухи о моем мастерстве – это не только слухи, он явно завелся. Немолодой, матерый мужик хотел у меня учиться! Таких людей я уважал, тем более что утрату способности к обучению считал первым признаком старости. Моя «мудрость» говорила мне по этому поводу так: «Времени всегда мало, не трать его попусту на тех, кому твое искусство не нужно. Отдай его тому, кто способен его оценить».

«Ладно, капитан, будет тебе мастер-класс, – подумал я. – Заодно еще одну проверку устроим, что победит в тебе и твоих подчиненных: желание учиться или полицейское нутро». Шансы я оценивал примерно 50 на 50.

Я согнул в колене правую ногу, так что голень оказалась на уровне ладони свободно опущенной правой руки. Медленно, так, чтобы все видели, задрал штанину вверх. Когда господа полицейские увидели закрепленные двумя ремнями на голени ножны, они напряглись, но никто не проронил ни звука. Так же медленно я извлек из ножен бритвенно-острый нож и сказал, очаровательно улыбаясь:

– Это сегодня у нас будет вместо помады. Кто желает принять участие? – И, увидев выражение лица капитана (еще бы, такой непорядок: скрытое оружие), добавил: – Не надо беспокоиться, это совершенно безопасно.

Один из полицейских, видимо, самый бесшабашный и любопытный, вышел из строя. Я молча протянул ему нож рукоятью вперед. Он машинально сомкнул на ней пальцы.

Я ткнул пальцем себя в грудь и сказал:

– Бей.

Парень заколебался, я поощрительно кивнул. Он медленно повел руку вперед. Я, зная наверняка, что он не достанет меня, даже не шелохнулся. Он попробовал еще раз, на этот раз чуть смелее, и коснулся пуговицы на моей рубашке.

– А теперь быстро и сильно, – приказал я.

На этот раз парень послушался и ударил. Просто, без изысков, не в полную силу, но если бы я не ушел, он бы порезал меня. Внутри меня, как всегда в таких случаях, что-то «включилось». Все стало более живым, ярким и выпуклым. Я лучше видел и лучше слышал. Я начал совсем иначе чувствовать. Можно сказать, я начал жить. Я жил за мгновение до «здесь и сейчас», иначе говоря, я знал заранее, что сейчас произойдет. И я точно знал, что достать меня невозможно. Во всяком случае, не сегодня. Возможно, это и было состояние мудрости. Моей мудрости.

Я только уходил, специально никак не защищаясь, для того чтобы парень забыл, что в его руке настоящий нож, и наконец завелся. Ждать пришлось недолго, молодые люди заводятся быстро. Вскоре нож так и заплясал в его руке. Заплясал и я. «Игра тигра, – подумал я, – игра жизни и смерти». Когда мне это надоело, я нырнул ему под руку, захватил за голову и положил на землю. Очень аккуратно, чтобы не свернуть ему шею.

Когда я отпустил парня, ко мне подошел капитан и тихо сказал на ухо:

– Ты идиот и сволочь! И зачем я только с тобой связался?! Он же мог тебя порезать или ты мог свернуть ему шею. И как можно таскать с собой такой нож? Это же цивилизованная страна. И это полиция. Я же должен немедленно арестовать тебя!

– Связался ты со мной, потому что сам такой, – очаровательно улыбаясь, так же тихо сказал я ему. – И порезать он меня никак не мог. А чтобы я свернул кому-то шею, случайно, не имея такого намерения, об этом даже и говорить смешно. Но я на твоем месте точно бы подумал, нужен ли тебе инструктор, который прячет под штаниной нож. Но иначе я учить не умею. Иначе просто не научить. И это моя мудрость.

– Нужен, нужен, именно такой и нужен. А вот лишние травмы личного состава мне точно не нужны.

– Лишних не будет, обещаю, – твердо сказал я. – Это так, показуха. А если точнее, я так кайф ловлю. Когда все войдет в колею, тогда останется одна рутинная работа и травм, думаю, будет даже меньше, чем раньше. Меня тоже не дураки учили. Система построена так, чтобы ученик понял, что такое боль, оставшись при этом целым и почти невредимым. Хотя, – добавил я, внимательно оглядывая могучую фигуру капитана, – будет трудно удержаться, чтобы не бить тебя в полную силу. Уж больно ты велик и грозен. Но, увы, придется, зачем доставлять радость подчиненным, избивая начальство прямо у них на глазах.

Несмотря на свой суровый вид, шутки О’Коннор понимал и это занятие мы закончили под его громовой хохот.

Примерно неделю я утрясал формальности, связанные с моим устройством на работу полицейским инструктором рукопашного боя. Хотя О’Коннор и помогал мне, бумаг все равно было много. Без него я бы не управился и за месяц. Когда все наконец было улажено и суета постепенно утихла, мне снова захотелось увидеть босса Каня, беседуя с которым мне никогда не приходилось скучать. Поэтому я снова отправился на встречу с ним в «Побег бамбука». Во-первых, мне было просто любопытно поговорить с ним, а во-вторых, я хотел спросить, для чего Кань мне рассказывает (и показывает) все свои фокусы. Но эта хитрая скотина (как обычно, неожиданно) завершила прошлый разговор на эту тему как раз в тот момент, когда я собирался задать вопрос. Ничего, сегодня ответит. Это не учитель Ван, от которого ответа на вопрос можно было ждать несколько лет. Да и отношения другие. Не захочет отвечать – пошел вон. Тоже мне, учитель нашелся.

Усевшись за стол и заказав, как всегда, плотный ужин, Кань взглянул на меня и сказал:

– Вопросы.

– Всего один, – так же лаконично ответил я. – Зачем ты мне все это рассказывал? О том, как дед переходил границу, о том, чем зарабатывал Ван до того, как стать охотником на тигров и лекарем. Зачем все эти россказни о бандитах, воинах и о том, что они ничем друг от друга не отличаются. Зачем все это?

– Короткий вопрос – короткий ответ, – усмехнулся Кань. – Чтобы ты не оценивал, не судил и не был привязан к результатам своих действий. Вот тебе большая часть мудрости, которую я должен был тебе передать. Если ты все понял, то еще один такой же краткий, буквально двухминутный урок – и все.

– Не морочь мне голову, Кань. Судя по выражению твоего лица, ты и сам прекрасно знаешь, что я ничего я не понял. В принципе не мог понять. Если бы все было так просто, то Ван давно рассказал бы все это мне или написал бы в письме, например, в том, которое передал через тебя. Если человек не будет оценивать, он просто «потеряет берега» и не будет знать, куда идти. Это все равно что утратить компас и не быть в состоянии хотя бы приблизительно прикинуть, куда ты идешь. Человек, не имеющий компаса на руке (лучше, конечно, в голове), попав в джунгли, обязательно заблудится. И все, конец. Что такое «не судить», я вообще не понимаю. Я не судья, а «не привязываться к результатам своих действий» – полный абсурд. Если меня не интересуют результаты моих действий, то я никогда ничего не буду делать. Например, мне очень нравится Ирландия и я хочу иметь здесь свой дом. То есть дом – это результат и как я могу к нему не стремиться, если я этого хочу?! Так, как ты говоришь, человек не может жить в нашем мире. Ни во Вьетнаме, ни здесь, ни где-то еще. Такой мафиози, как ты, тем более не может. И кстати, по тебе не скажешь, чтобы ты плохо жил.

– Никогда не думал, что ты можешь так долго говорить, – удивился Кань. – Это обнадеживает, возможно, с тобой когда-нибудь станет интересно беседовать. Не сейчас, конечно… Но несколько лет спустя наверняка. Ты остыл, я могу отвечать или ты будешь продолжать сверкать своими злющими глазами?

Я, с твоего позволения, буду отвечать по порядку. Итак, «не оценивать». Похоже, наш прошлый ужин чрезмерно увлек тебя и ты слишком «внимательно ел» и совсем не внимательно слушал. Ты уже пытался оценить, кто такой бандит и кто такой воин. И кто такой твой дед, который ради того, чтобы пересечь границу, убил пятерых? И заметь, это были не такие бандиты, как я, а солдаты, честно выполнявшие приказ. Думаю, такие же, как те, которых ты обучал, когда был инструктором спецназа.

И насчет того, что не понимаешь, что такое «судить», ты врешь. Врешь и насчет того, что ты «не судья». Еще какой судья! В свое время ты был и судьей, и палачом в одном лице. И наверно, считал себя судьбой для тех людей, которых убивал. А за что? За то, что они, так же, как и ты, выполняли приказ? А разница между тобой и ими была только в том, что разные командиры отдавали вам разные приказы.

А как ты лихо наказал моих шестерых людей! И заметь, виноваты были только двое из них, да и то они тебя лишь обругали. А ты избил всех шестерых и гордился тем, что сумел удержаться и никого не убил, не искалечил. Так?

Я был просто в восторге. И как он сумел все так ловко вывернуть наизнанку. И похоже, в его словах была доля истины. И немалая.

– А меня ты определил в бандиты, называл мафиозо. И, держу пари, до того, как я отдал тебе письмо от твоего драгоценного учителя, ты готов был свернуть мне шею, если что-то пойдет не так, а точнее, не по-твоему.

И это было чистой воды правдой. В школе «Счастливый Путь», которой меня обучал Ван, процентов 60–70 техники заканчивалось тем, что противнику просто ломали шею. Методы школы для шуток никак приспособлены не были. Кань и тут угадал. А может, и знал, – он вообще про меня знает больше, чем я сам про себя.

– Ладно, может, я и мафиозо, – вел, не сбиваясь, Кань. – Но я сижу спокойно, приятно ужинаю, никого не трогаю. Будь у меня еще пару месяцев на дрессировку этой одуревшей от капиталистического изобилия вьетнамской шпаны, и они бы вели себя в присутственных местах тише воды, ниже травы. И кто же из нас, как ты изволил выразиться, бандит? Все это я говорю к тому, что ты на самом деле умеешь и оценивать, и выносить суждения. Тут уметь нечего, это все умеют. У человека (если быть точным, то у человеческого ума) есть определенные привычки, на основании которых он оценивает, выносит суждения и принимает решения. Вот твоя вчерашняя цепочка: ты увидел моих бойцов, оценил их как плохих людей (в чем, несомненно, был прав) и вынес суждение, что они подлежат наказанию. До этого момента твои оценки и суждения совпадают с оценками и суждениями большинства людей. Но далее пути расходятся. Нормальный мирный обыватель спешит унести ноги, ты же, основываясь на приобретенных привычках ума, не только не уносишь ноги, но сам возвращаешься. И на основании этих же привычек ты избиваешь всех, кто попался под руку. Единственное, в чем тебе удалось отклониться от приобретенных привычек ума, – это то, что ты оставил всех шестерых более или менее целыми. И это ты – не вздумай отрицать – ставишь себе в заслугу.

«Какая там заслуга, – подумал я. – Обстоятельства были неподходящие, встреть я это отребье в джунглях, их больше бы никто и никогда не увидел. Как Кань это хитро называет: «приобретенные привычки ума»».

– Выходит, не умею я не оценивать и не привязываться к результату, думаю, что никто не умеет. Ну или почти никто. Да что там не умеет, никто про это даже и не слышал.

– Снова ты не прав. – Заметно было, что Кань развлекался вовсю. – Ты и то и то прекрасно умеешь. Я бы даже сказал, профессионально. Сначала про «не оценивать». Ты известен как эксперт по выживанию в джунглях. Так вот скажи мне как эксперт, как нужно правильно ночевать в джунглях.

– Тебе это зачем? – удивился я. – Судя по твоему костюму, рубашке и галстуку, которые ты меняешь как минимум раз в день, ночевка в джунглях тебе точно не грозит.

– И тем не менее.

– Да все очень просто. Загодя (в джунглях темнеет очень быстро) находишь место на некотором возвышении (минимум дюймов двенадцать) над землей. Идеальный вариант – это раскидистое дерево. Рубишь бамбук толщиной в руку на куски длиной футов по семь, можно сказать, длиной в кровать. Эти бамбучины ты привязываешь к ветвям и получаешь что-то вроде нар. На них и спишь. Это, можно сказать, стандартный прием; если тебе нужно устроить на кого-то засаду, то ты делаешь такой же настил и сидишь на нем, пока не надоест или пока не пристрелишь того, кого ждал. Вот и вся техника, только нужно знать, что если ты собираешься второй раз использовать тот же самый насест, то нужно быть внимательным – на нем тебя уже может ждать тот, на кого ты охотишься.

– Ладно, про охоту нам сейчас не нужно. Лучше скажи, почему я не могу переночевать прямо на земле.

– Ты или дурак, или не вьетнамец, – удивился я. – Всякая деревенщина знает, что в джунглях на земле столько всякой ползучей мерзости, что выспаться тебе точно не удастся. Так что если хочешь спать, то будь добр на «второй этаж».

– А что это за «всякая ползучая мерзость», о которой ты говоришь?

– Много чего, змеи, пауки, муравьи. Чего пристал, мало ли что там может быть. Я же все это…

– Не оценивал? – перебил меня Кань. – Вот видишь, ты прекрасно умеешь не оценивать. Есть оно себе и есть. Ты лезешь наверх, делаешь себе постель, оставляешь всю эту дрянь внизу и забываешь про нее. При этом тебе все равно, полезная она или вредная и в каких отношениях находится друг с другом. Ты просто знаешь, что где-то внизу такое есть. Ты это свидетельствуешь. Запомни, кстати, это слово, если тебе не надоест, мы в свое время к этому еще вернемся. А теперь про то, что ты умеешь «не привязываться к результату».

– Ну не знаю, по-моему, я всю жизнь чего-то хочу и, стало быть, всегда привязан к результату. Сейчас, например, я очень хочу свой дом в Ирландии. Можно в глуши, было бы даже хорошо. Но в небольшом городке вроде этого было бы, конечно, лучше.

– А вот мы сейчас проверим, действительно ли ты так привязан к результату. Дом, говоришь, хочешь?!

– Хочу.

– А хочешь его прямо завтра? На выбор.

Тут я сразу насторожился. Мне мой советский ученик Володя не раз говорил про бесплатный сыр, мышеловку и глупую мышь.

А босс Кань развивал далее свою мысль:

– Сейчас уже поздно, но мой адвокат наверняка еще не спит, потому что на завтра я ему подкинул немалую работенку. Сейчас позвоним ему, пусть прямо с утра свяжется с хорошим агентом по недвижимости. А днем сядем с тобой в машину и поедем выбирать тебе дом. Любой. С гаражом, бассейном, двух-, трехэтажный, в общем, какой понравится. А никакой не понравится – построим, какой надо. Правда, на это потребуется немалое время, но зато будет такой, как ты хочешь.

– И что взамен? – задал я риторический вопрос. Риторический, потому что ответ я уже знал. Интересно было только, как это сформулирует Кань.

И Кань не подкачал. Формулировка, как всегда, была блестящей:

– Взамен ничего. Одни плюсы. В доме гараж, в него поставим машину. Хочешь такой же лимузин, как у того китайца Мо, в чьей квартире ты сейчас живешь? Кроме машины получишь должность моего заместителя, очень приличную оплату (ты таких денег в руках не держал) и всех этих оболтусов (вроде тех, которых ты уму-разуму учил) в подчинение. А что, они тебя уже знают, ходить будут по струнке.

И мне хорошо. За год я всему тебя научу и пойду на повышение. А ты здесь останешься «головой змеи». При таком раскладе получится, что дом для тебя не более чем штрих, необходимый для твоей должности. Не может же глава вьетнамской мафии жить, как нищий. Уважать никто не будет.

Видя, что я не отвечаю, а только восхищенно покачиваю головой, Кань сменил тон:

– Да не вербую я тебя, не вербую. Я и не рассчитывал, что это удастся. Хотя если бы вдруг получилось, это бы очень подняло меня в глазах сайгонских боссов. Такие люди, как ты, у них на вес золота. Так что это не более чем «попутная» попытка. А цель – показать, что на самом деле ты не привязан к своей цели. Вот я тебе предлагаю дом, к нему уважение, деньги, власть, а ты отказываешься. Так что умеешь ты все и не надо морочить умному дядюшке Каню голову.

Вдруг (как же он любит эти неожиданные повороты в разговоре) Кань перешел с вьетнамского, на котором мы говорили, на английский и сказал с акцентом:

– На сегодня до здесь, – после чего встал и вышел.

Я еще посидел немного и попросил официанта принести счет. Тот аж подпрыгнул:

– Гости мистера Каня кушают у нас бесплатно. И всегда все только самое лучшее.

Ну вот я уже перешел в разряд гостей мистера Каня, за которых он платит. А точнее, платит мафия. А если совсем точно, то, думаю, никто не платит.

Когда я, уходя, спросил об этом хозяина, тот замахал на меня руками:

– Что вы, мастер Минь. Мафия на улице – это очень плохо. Мафия в бизнесе – это очень хорошо.

«Как все странно, – подумал я, выходя из ресторана. – Не поймешь, что хорошо и что плохо. И кому что хорошо и что плохо. Похоже, Кань прав, лучше не оценивать и не выносить суждений».

«Ярко-красная» Бетти мне очень нравилась. Не как женщина, нет. Просто в ней было столько жизни и огня, что от одного ее присутствия на душе становилось тепло, весело и радостно. Характер у нее был такой легкий, что я подружился с ней буквально через пару встреч на тренировках. Не скрывая своей симпатии, я много возился с ней, уделяя больше внимания только капитану, которого, к собственному полному изумлению, начинал считать своим другом. Мое отношение к Бетти никого не удивляло, к ней все хорошо относились. Даже суровый О’Коннор вел себя с ней не как с секретаршей, а как с любимой избалованной дочкой, которой все прощалось.

Удивляло всех другое: у Бетти все так хорошо получалось, что, если бы не слишком большая разница в силе и весе, она давно бы «уделала» всех мужчин в группе, исключая, разумеется капитана.

Однажды Бетти, смущаясь, подошла ко мне после занятия. Видеть смущенную Бетти было настолько непривычно, что я забеспокоился, не заболел ли наш избалованный ребенок. Но, пощупав пульс, понял, что все в порядке.

– В чем дело? – спросил я ее, стараясь, чтобы голос звучал строго.

– Я хочу тебя познакомить с одним человеком, – не переставая смущаться, проговорила Бетти. – Только не знаю, как ты к этому отнесешься.

– Если это твой друг, то нормально отнесусь, даже очень нормально. Если подруга, то тем более нормально, а если она красивая, то исключительно нормально! На ужин приглашу.

– Этот человек – американец, а капитан говорит, что ты их терпеть не можешь.

А я-то думал, что О’Коннор слова лишнего не вымолвит. Но, видимо, Бетти способна была разговорить кого угодно. Да, это была правда. На войне я их ненавидел. И не просто ненавидел – я их убивал. Из АКМ, ножом, а на улицах Сайгона и голыми руками. Сейчас все это прошло. Постепенно я начинал понимать, что злодеев среди них было немного, точнее сказать, их почти не было. По большей части это были несчастные молодые люди, которых просто призвали в армию, задурили им голову и бросили в джунгли на съедение москитам, пиявкам и таким, как я. Теперешняя моя мудрость говорила, что все люди одинаковы, равны и равноправны. Все это излагать Бетти я не стал, просто сказал, что с некоторых пор я интернационалист и по ее просьбе могу встретиться даже с американцем.

Бетти была девушка настойчивая и я не успел заметить, как выяснилось, что завтра утром я пью кофе с американцем.

День был солнечный, так что встал я рано и пришел на место встречи намного раньше назначенного срока. Так что я уже пил чай (плевал я на их кофе, мне чай привычнее и пить эту горькую гадость я не собирался), когда пришли Бетти с американцем. Это был человек лет сорока, среднего роста и очень массивный (на глаз он весил под полтора центнера). Впрочем, он был настолько широкоплеч и широкогруд, что толстым не казался: так, упитанный мужчина. Капитан О’Коннор рядом с ним выглядел бы худощавым, как юноша. Был он бородат и пострижен налысо. На шее у него висели очень длинные (наверняка на 108 бусин) бусы из нефрита. На толстенном запястье – такой же браслет. В общем, чрезвычайно колоритный персонаж. Наблюдая с террасы кафе за тем, как они с Бетти идут по улице, я обратил внимание на то, что не было человека, который не обернулся бы им вслед.

Когда Бетти представляла нас друг другу, она сообщила следующее. Ее знакомого зовут Дэвид, он американец и странствующий буддийский учитель, которого местная община, в которую входит и она, Бетти, пригласила для того, чтобы он провел для них ретрит.

Что такое «ретрит», я не знал, но просить пояснений не стал. С недавних пор у меня появилось правило, которое я сам придумал и которое считал очень для себя полезным. Заключалось оно в том, что я никогда не спрашивал, если мне что-то было непонятно. Точнее, никогда сразу не спрашивал. Сначала я несколько мгновений думал и спрашивал только в том случае, если действительно не понимал, о чем идет речь. Самое смешное, что обычно спрашивать не приходилось. Так вышло и на этот раз. Когда до меня дошло, что на английском слово «retreat» означает «уединение», «удаление от общества», своего рода «затворничество», то стало ясно, что Дэвид будет проводить у них семинар, как говорили в Союзе, «с отрывом от производства». Так и оказалось: он прибыл сюда, чтобы обучать их практике медитации.

Затем Бетти (вот новость, Бетти – буддистка) сообщила, что Дэвид много занимался боевыми искусствами и, когда она рассказала ему обо мне, захотел, пока он здесь, позаниматься у меня. Только (тут Бетти смущенно улыбнулась) денег у него нет, потому что он принял обет не обогащаться и передает учение бесплатно, община только платит за билеты, обеспечивает ему жилье (в очень скромном отеле или у кого-то из своих на дому) и, разумеется, кормежку. Так что платить ему нечем, но если я соглашусь…

Бесплатно обучать достойных людей я считал весьма достойным делом. Меня самого Ван учил совершенно бесплатно. Мало того, я жил у него в хижине и он кормил меня за собственный счет. Своих советских учеников (которых я действительно учил) я учил бесплатно. Правда, они делали мне подарки, но это было не важно, я бы и так с ними занимался «за уважение». Тем более Дэвид мне нравился. Он был болен (поздоровавшись с ним за руку, я уже многое знал о состоянии его здоровья), но держался как совершенно здоровый человек; он ездил по миру, обучал людей (бесплатно!) и даже хотел совершенствовать свое боевое искусство. Не знать о своем недуге он не мог: человек с такой болезнью не может ее не чувствовать. Говорить о ней я не стал. Такое не лечится, хотя при определенном (очень строгом) режиме жить так можно еще лет десять – пятнадцать. Режим этот Дэвид наверняка знает (иначе бы давно умер), так зачем же болтать попусту, если не можешь помочь.

Еще в нем была одна странная деталь, не обратить внимание на которую я не мог. От него исходили очень чистые и одновременно сильные вибрации. И то и другое в одном человеке встречалось достаточно редко. Лично я знал только двух таких людей: деда и Вана. От моего отца тоже «перло энергией», но более грубого качества. Дед говорил, что он пока только воин, а до мудреца ему еще заниматься и заниматься.

Разумеется, я дал добро на то, чтобы Дэвид приходил на занятия, и Бетти обещала привести его на следующую тренировку.

Когда они зашли в зал, не было человека, который бы не посмотрел в их сторону. Только то, что Дэвида привела общая любимица Бетти, удерживало простых полицейских парней от столь же простых комментариев по поводу его колоритной внешности. Но все смолчали, даже капитан, которому я с самого начала поставил условие: все, что происходит на занятии, касается только меня. Или он вообще не вмешивается, или я не берусь за эту работу. Так что, увидев, что я веду себя как «так и надо», все занялись своим делом.

Я всегда был против присутствия девушек на занятиях. Слишком много внимания им уделяют все остальные и слишком мало внимания остается сосредоточенным на занятиях и указаниях учителя.

Еще я всегда очень внимательно наблюдал за отношениями между учениками. Благодаря этому я всегда знал, как распределить их по парам, чтобы избежать травм во время поединков. Или не избежать, в зависимости от того, что требовал тренировочный процесс. Так вот, во время этих наблюдений я обратил внимание на то, что один из офицеров уделяет Бетти особое внимание. Бетти нравилась всем – девушка с таким веселым и легким характером не может не нравиться. Но этот парень был влюблен в нее по уши. Я его так и называл – «Влюбленный». У меня вообще была привычка называть людей по качествам, наиболее бросающимся в глаза в данный момент, поэтому кличка могла меняться. Например, Влюбленный мог превратиться в Женатого или Брошенного, в зависимости от того, как ему повезет.

Сама же Бетти на Влюбленного обращала внимания не больше, чем на всех остальных, такая классика: «Он ее любит, она его – нет».

И вдруг Бетти является на занятие с таким импозантным и заметным мужчиной… Не знаю, как Влюбленный сумел задеть Дэвида (капитан меня отвлек и я пропустил начало ссоры), но когда я повернулся к ним, Влюбленный уже орал, что этому толстяку сейчас покажет. Дэвид, как мне показалось, тоже был не прочь подраться, но явной агрессивности не проявлял, он просто выставил левую ногу вперед, чуть опустил подбородок и взгляд его стал очень внимательным.

Традиционно поединки в школе «Счастливый Путь» проходят без всякого судейства. И так понятно: кто остался жив, тот и победил. Но если учитель не хочет, чтобы его ученики получали травмы и увечья, то он сам судит поединок. Судейство это очень специфическое. В свое время мне Ван показал, как это делается. Судья находится все время очень близко (буквально вплотную) к участникам. Заметив (точнее, почувствовав чуть заранее), что кто-то из противников сейчас пропустит опасный, «вредный для здоровья» (или «несовместимый с жизнью») удар, он должен предотвратить его. Понятное дело, что так может «судить» человек, квалификация которого на порядок выше, чем у обоих участников, вместе взятых. Человек, у которого нет «чувства», в принципе на это не способен.

Удар, который собирался нанести Влюбленный, я почувствовал едва ли не раньше его самого и успел остановить прежде, чем его кулак коснулся подбородка Дэвида. Еще чего не хватало: поединки у меня на занятии и без моего разрешения! Невозможно.

Тут ко мне подошел капитан.

– Я помню договор, – сказал он. – Тут ты хозяин, ты устанавливаешь правила, а я ни во что не лезу. Но дай ребятам подраться. Им же явно хочется, причем обоим.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – возразил я. – Могут повредить друг друга.

– А ты собираешься их научить, не разрешая им драться? – невинным голосом спросил капитан. – Или ты хочешь их остановить сейчас, чтобы потом они сводили счеты не здесь под твоим присмотром, а на заднем дворе?

«Он несомненно прав, а я размяк за время мирной жизни», – подумал я и обратился к двум «бойцам», которые явно не собирались расходиться:

– Я очень не советую вам этого делать, но раз уж вам так хочется, то можете драться. В глаза, горло, пах, позвоночник не бить. Попробуете – пожалеете. Устраивает?

Конечно, их устраивало. Им явно было все равно, куда бить, лишь бы бить.

– Присмотри за ними, – попросил я капитана, – я отойду, а то не выдержу и врежу кое-кому, – покосился я на Влюбленного.

Поединок выглядел очень зрелищно. У Дэвида было мощное карате, которым он буквально сметал Влюбленного со своего пути. Тому пока удавалось уходить, но было видно, что долго он так не продержится. Видимо, он и сам понимал это, поэтому неожиданно для Дэвида, который, похоже, проходов в нижний уровень никогда не видел, ушел вниз и очень сильно ударил его по ноге. «Полицейской» группе эту технику я начал показывать совсем недавно, поэтому Влюбленный еще не освоил ее в совершенстве. Это была нижняя подсечка под названием «куэт», при правильном ее исполнении противник оказывался на земле с поломанной ногой. Но тут повезло: с одной стороны, мастерство Влюбленного еще никуда не годилось, а с другой – у Дэвида были совершенно слоноподобные ноги. Он даже ухитрился не упасть. Но ему явно было очень больно.

И тут он показал, на что способен. Защиту Влюбленного он просто проломил, сделав это очень грубо – за счет силы и веса. И тот рухнул, корчась от боли.

«Перелом ключицы, – сразу понял я. – А я предупреждал». Вообще карате вполне рабочая система, для быстрого обучения армии и полиции – в самый раз. Если человек силен, то ему для того, чтобы изувечить или убить ближнего своего, больше ничего и не нужно. Для человека же небольшого роста и веса вроде меня эта система, конечно, грубовата. Тут нужно что-нибудь посложнее, утонченнее. Гун-Фу, в общем.

Через несколько минут Влюбленного увезла скорая. Если честно, то все было правильно – он сам нарвался. Остальным тоже полезно, будет им наука: не делать того, чего им мастер «не советует».

После занятия ко мне подошла Бетти и сказала, что Дэвид просит о встрече вне зала, в неформальной обстановке. Он сейчас живет у нее, так что если я не возражаю… Я не возражал, мне и самому было интересно с ним поговорить.

Дома у Бетти было очень мило. Небольшая, чистая, светлая квартира. На кухне уже кипел чайник. Заваривать его взялся Дэвид «с энергией», как он выразился. И он не обманул, Ци в чае просто бурлила. Было совершенно очевидно, что работать с Ци он умел. И, кажется, любил.

Долго пить чай и рассуждать о высоком я не стал (между прочим, соотечественники Дэвида научили) и сразу перешел к делу. А дело было в том, что хотя буддистом я не был (я вообще ни во что не верил), но не слышать об основных положениях буддизма я не мог. Еще бы я не слышал, ведь одной из причин поражения Южного Вьетнама в войне с Северным было то, что во главе Юга стоял католик Нго Динь Зьем, против которого выступали буддисты, а на севере Единый буддийский союз последовательно поддерживал политику правительства ДРВ.

Так вот, насколько я знал, в буддизме было пять основных положений:

1. Отказ от причинения вреда живым существам, особенно отказ от убийства.

2. Отказ от воровства, присвоения чужого имущества.

3. Отказ от сексуальной распущенности.

4. Отказ от лжи.

5. Отказ от употребления наркотиков, опьяняющих напитков, от всего, что затрудняет самоконтроль.

Для себя я сформулировал эти пять правил так: не убивай, не воруй, не спи с кем попало, не лги, не употребляй (водку, наркотики и тому подобную гадость). Правила эти я запомнил так хорошо, потому что однажды, уже здесь в Ирландии, понял, что я нарушал их все, кроме «не воруй», и то лишь потому, что предпочитал отнимать. Лгать я не любил, но умел и при необходимости никогда не стеснялся этим пользоваться. А уж сколько я выпил «затрудняющей самоконтроль» водки, так и подумать страшно. Наркотики, правда, никогда не употреблял. А может, и употреблял, если считать наркотиком курево.

Так что обеты эти меня интересовали. Ну хотя бы с точки зрения их нарушителя. Мой вопрос, принял ли он на себя эти обеты, явно удивил Дэвида.

– Конечно! – ответил он.

– И ты не лжешь, не пьешь виски?

– Никогда, – твердо ответил он.

– И ты не станешь приставать к Бетти, когда я уйду и вы останетесь здесь вдвоем?

– Не буду, – так же твердо ответил он.

– Ладно, это все попутные вопросы, для развлечения, так сказать. А интересует меня совсем другое. Если тебе запрещено причинять вред живым существам, а тем более убивать их, то для чего тебе воинское искусство?!

– Для здоровья. Еще это можно рассматривать как развлечение, средство поддержания физической формы и воспитания духа, как игру, наконец.

– А если тебя будут убивать, что ты сделаешь? Не будешь сопротивляться или все-таки будешь?

– Буду и при необходимости, если не будет никакого другого выхода, сам убью.

Такая прямота меня поразила. Видимо, Дэвид и правда никогда не врет.

– Но как же тогда непричинение вреда живым существам? Человек же вроде тоже живое существо?

– Убийство тяжкий грех, – весомо произнес Дэвид. – И чтобы не дать другому совершить его, я из сострадания возьму его на себя.

Такой подход меня изумил. Выходит, когда я на войне убивал людей, я делал это из сострадания, чтобы не дать им самим совершить грех убийства! Да, с таким человеком, как Дэвид, стоило поговорить.

А Дэвида не надо было просить говорить об Учении. Он сам однажды сказал, что материальные блага его не интересуют и что единственная его цель – это распространение мудрости Учения.

Рассказывал он, кстати, как профессиональный преподаватель, хотя мне было известно от Бетти, что высшее образование он так и не получил, потому что, не доучившись, ушел из колледжа в поисках мудрости.

– И в чем же мудрость? – спросил я.

– А все очень просто, – улыбаясь, сказал Дэвид. – Вначале тебе потребуется мудрость дискриминации (он так и сказал, «discrimination»).

Тут я резко перестал понимать: насколько мне было известно, слово «дискриминация» означало ущемление прав человека по каким-то признакам. Это мне очень не понравилось, потому что меня можно было бы при таком подходе называть, например, желтокожей косоглазой мартышкой. А за такие вещи я, мастер Минь… Но я не торопился, Дэвид был явно человеком чистым и, по моим подсчетам (ох, сколько раз я ошибался в людях), не должен был быть расистом. Однако своего недоумения я скрывать не стал и состроил удивленную гримасу.

Похоже, Дэвид умел думать очень быстро и схватывал все на лету. Или у него уже случались подобные казусы. Увидев мое выражение лица, он широко улыбнулся и сказал:

– «Discrimination» – это не только «дискриминация», как ты, похоже, подумал. Я сам этого не переношу. У этого слова есть еще много значений, например «проницательность», «распознавание», «умение разбираться».

– Уже хорошо, будем считать, что свой английский я улучшил, – сказал я. – Но суть мне все равно непонятна.

– «Распознавание» – это основа верного поведения в этом мире. Имея мудрость распознавания, ты можешь судить, что хорошо, что плохо, что правильно, что нет, что вечно, а что непостоянно и через мгновение исчезнет.

– И как мне это научиться распознавать?

– Для начала у тебя есть мудрые книги, в которых говорится, как себя вести. Все равно какие. Это могут быть десять заповедей из Библии, 613 заповедей из Торы или пять буддийских правил, о которых мы с тобой уже говорили. Например, «отказ от причинения любого вреда живым существам». Получается, что не причинять живым существам вреда – это хорошо, а причинять им вред – плохо. Выучил четыре остальных правила и ты уже умеешь различать.

– Так просто? – удивился я.

– И да и нет. В любом деле есть уровень новичка и уровень мастера. Новичок действует строго «по прописям», случись неожиданная ситуация и он не будет знать, что делать. Мастеру уже прописи не нужны, он действует «от ситуации» и о «прописях» вспоминает, только когда ему нужно дать наставления ученику. А что, разве в боевых искусствах не так?!

Вопрос был риторическим: в боевых искусствах все именно так и было. Мо говорил вполне определенно: «Суть Тай-Цзи-Цюань в том, чтобы сначала изучить форму, а потом отказаться от формы». В общем, все как всегда: начиная, следуй правилам, а затем, изучив, поняв и освоив принципы, на которых эти правила основаны, забудь об этих правилах. Они будут выполняться автоматически.

– Итак, – продолжил Дэвид, – ты научаешься различать, перестаешь совершать дурные поступки и тем самым перестаешь ухудшать свою карму. А если «доразличаешься» до того, что начнешь творить добро, то сможешь ее даже улучшить. Таков наш первый урок.

Что и говорить, урок был хорош. Был у него только один недостаток: его было настолько же сложно выполнить, насколько он был прост. Легко сказать: творить добро, не делать зла!

– Поживи с этим пару дней, думай, смотри, пытайся понять, что хорошо, а что плохо, что имеет смысл, а что бессмысленно из-за того, что оно завтра пройдет, исчезнет, испарится, как вода из кипящего чайника. – Тут он показал на чайник, который закипал на плите, и снова взялся заваривать чай.

Последовавшие за этим несколько дней я только и делал, что различал. Различать хорошее и плохое оказалось на диво просто. Достаточно было просто постоянно удерживать на этом внимание, не забывая об этом ни на минуту. Вдруг оказалось, что я прекрасно знаю, что правильно, а что нет. Наверняка я об этом всегда знал, только предпочитал вспоминать пореже, в противном случае я не смог бы делать то, что делал на войне.

И тут до меня дошло: если бы люди умели различать, никаких войн вообще бы не было. И это вполне возможные вещи. Никто не требует, чтобы ты был святым. Никто не требует даже, чтобы ты был добрым. Ты можешь быть весьма злым человеком, такое бывает иногда, что поделаешь, бывает и такой характер. Это не важно. Просто научись различать, знай, что хорошо, что плохо, не кради, не отнимай чужого, не убивай… И живи себе спокойно, зная, что твой сосед ведет себя так же, как ты.

«Вот и вся мудрость, – подумал я. – Рецепт всемирного счастья от мастера Миня. И сколько их было, таких рецептов! Но этот в общем-то простой, ведь человеку не так много надо, ибо две пары штанов на одну задницу не наденешь и в одно брюхо два обеда не «вопхнешь». Бог же в своей мудрости дает всем достаточно и отнимать у ближнего нет никакой необходимости. Вот и все различение».

Сложнее было с различением того, что Дэвид называл постоянным и непостоянным. Когда я начал думать об этом, то совершенно неожиданно выяснил, что вокруг меня, кроме иллюзий, ничего нет. Разумеется, всем понятно, что все проходит, да и Ван много говорил мне об этом, но по-настоящему отчетливо я увидел это только после объяснений Дэвида.

Я прожил больше тридцати лет и все, что у меня было, исчезало без следа. Страна, которую я покинул; дом в деревне, который никогда не был моим, потому что в нем, кроме меня, жили еще полтора десятка человек; семья, с которой я, покидая Вьетнам, не сумел попрощаться и с которой не имел связи вот уже несколько лет. Даже родной язык постепенно начинал уходить «в фон», потому что я иногда уже и думал по-английски.

Забавно, почему люди этого не понимают? Конечно, правило «сегодня это есть, а завтра этого уже нет» понятно даже ребенку. Но одно дело понимать, другое – чувствовать. Тем более иллюзии у них здесь, на сытом Западе, как бы более плотные, основательные, устойчивые. Например, недавно я познакомился с человеком, жившим в доме, построенном его далеким предком и обжитом поколениями его прадедов, дедов, родителей. Тут поневоле поверишь «в вечное». Счастливая страна: населяющие ее люди не понимают, что достаточно одной войны, чтобы стереть их «родовое гнездо» с лица земли.

Но самым важным из всего непостоянного для человека было тело. Какими бы мастерами Ци-Гун ни были мой дед и Учитель, в какой бы физической форме они ни находились в свои более чем преклонные годы, старели даже они. Изнашивалось даже их специально подготовленное и наполненное обильной и качественной энергией тело.

Когда я сказал об этом Дэвиду, тот только фыркнул:

– Чего ты хочешь? Ты же врач, изучал анатомию, резал трупы, должен знать, что тело – это мешок с грязью. Ты (опять же как врач) можешь назвать его «мешком с болезнями», а соответственно, источником страданий.

Конечно, я врач, конечно, я циник, но чтобы настолько… Чтобы называть тело «мешком с болезнями»… Я, как врач, скорее считал, что тело – это не то, что болеет, а то, что нужно лечить.

Но Дэвиду я сказал другое:

– Я бы назвал тело не источником страданий, а источником наслаждений.

Дэвид не стал спорить:

– Вполне понятный подход. У тебя подход к жизни, как у древнегреческих философов-гедонистов, которые смыслом жизни считали не что иное, как получение физического удовольствия. Мне эта точка зрения была интересна, я даже потратил некоторое время на ее изучение. Оказалось, что согласно этой философии счастье – это всего лишь достижение максимального удовольствия и избегание боли. С этого момента мне стало неинтересно. Понимаешь почему?

Это я понимал: и как врач, и как мастер боевых искусств я железно знал, что никто не может избежать боли и болезней.

– И что же мне делать с этим нелегким знанием? – спросил я. – Постараться поскорее избавиться от тела? Покончить жизнь самоубийством, положив тем самым конец всем страданиям, даже тем, которые еще не начались?

Я уже знал, что Дэвид остер на язык и не стесняется в выражениях:

– Ты болен или ты идиот? – сочувственно спросил он. – Представь себе огромный океан величиной со всю нашу планету. В его глубинах плавает черепаха, а на его поверхности единственный спасательный круг. Какова, по-твоему, вероятность того, что черепаха, выныривая, попадет головой в этот круг? Правильно, никакая, чистый ноль! Так вот, вероятность человеческого рождения еще меньше, причем намного!

Поэтому ты должен всячески обеспечивать потребности тела: кормить его, поить, упражнять (хотя тебе об этом напоминать не надо), мыть, наконец. В общем, ухаживай за ним, как всегда, просто помни, что оно не вечно, оно умрет, а твоя душа останется. А то время, пока оно живет, ты должен использовать для духовной практики.

Дэвиду так понравились мои тренировки, что он решил остаться еще на некоторое время, чем совершенно осчастливил Бетти, которая в его присутствии просто светилась. Мне же было интересно, почему он на это решился. Ведь ему пришлось передоговариваться с теми, кто его ждал, менять билеты, бронь в гостиницах, в общем, полностью перекраивать свой достаточно плотный график поездок.

Когда я спросил его об этом, он ответил мне так:

– В уме каждого человека есть набор наклонностей, или тенденций, доставшихся ему из опыта его прошлых жизней. Можно сказать, что это отпечатки его прошлых впечатлений, которые предопределяют его будущие стремления, желания и поступки. Именно на основании этих тенденций человек и действует. Тенденции есть плохие (например, тенденция к воровству) и есть хорошие (например, склонность к состраданию).

Я стараюсь избавляться от всяческих привязанностей и быть бесстрастным, так что у меня этих тенденций уже не так много и осталось. Но, честно говоря, кое-какие еще есть. Например, я терпеть не могу лжи, фальши и потому питаю слабость ко всему настоящему. Познакомившись с тобой и оценив уровень твоего мастерства, я понял, что ты – носитель древней, совершенно нетронутой современной цивилизацией традиции воинского искусства. Я ничего не хочу сказать плохого о тех, кто учил меня до тебя. В Штатах сейчас много мастеров из Японии и Китая. Конечно, никто из них не торопится отдавать свои секреты, но учат достаточно честно. Поэтому у меня была возможность выбора и я никогда не занимался у кого попало, все мои учителя – несомненные мастера и я им очень благодарен. Однако на них на всех есть явный «налет» театральности. Даже самые лучшие из них немного бизнесмены, немного актеры, немного танцоры, немного спортсмены. Конечно, они знают свое дело, но воинское искусство для них – это заработок, а для тебя – это жизнь… или смерть… Когда я увидел тебя, то понял, что искал настоящего тигра среди дрессированных домашних котов. А тигр водится только в джунглях. Вряд ли мы когда-нибудь еще встретимся, поэтому было бы глупо упустить возможность поучиться у тебя. Я прекрасно понимаю, что не успею перенять твое искусство. Но важно другое: мне уже удалось почувствовать вкус настоящего мастерства. Ты можешь смеяться, но ты для меня (а я человек совершенно не восторженный) олицетворяешь воинское искусство, его высокую красоту и одновременно его ужас.

Кстати, у меня для тебя прекрасный подарок – описание твоей семейной школы тигра. «Песенное наставление», так кажется, это у вас, называется.

И он начал читать нараспев. Читал Дэвид прекрасно, ритм стиха был чеканный, и я сумел запомнить все с первого раза.

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи,

Кем задуман огневой

Соразмерный образ твой?

В небесах или глубинах

Тлел огонь очей звериных?

Где таился он века?

Чья нашла его рука?

Что за мастер, полный силы,

Свил твои тугие жилы

И почувствовал меж рук

Сердца первый тяжкий стук?

Что за горн пред ним пылал?

Что за млат тебя ковал?

Кто впервые сжал клещами

Гневный мозг, метавший пламя?

– Сам сочинил? – восхитился я.

– Куда мне! Есть у меня, конечно, не изжитая пока склонность к сочинительству. Но это не мой уровень. Это сам Уильям Блейк. И откуда этот англичанин, родившийся в XVIII веке, знал, как создавалась твоя семейная школа? – подмигнул мне Дэвид.

В общем, Дэвид занимал меня все больше и больше, уж очень неординарной он был персоной. Противоположности в его характере были выражены так ярко, что я его про себя называл «Инь-Ян Дэвид». С одной стороны, он всегда был весел, доброжелателен и шутлив. С другой, когда дело касалось его жизненных принципов, он становился очень едким и жестким. Полицейские из моей группы его невзлюбили с самого первого дня. Это было вполне понятно: когда ему казалось, что человек, как он говорил, «плохо различает» и ведет себя неподобающим образом (а требования у Дэвида были очень строгие), то он никогда не стеснялся вслух говорить об этом. Однажды мне краем уха удалось услышать, как Дэвид после тренировки «вправлял» мозги кому-то из офицеров, который при нем неаккуратно высказался по поводу национальности кого-то из отсутствующих.

– А вот это – национализм, – говорил Дэвид, наставительно поднимая палец. – Это очень плохо. Я за свою жизнь (а я, как вам известно, много путешествую и общаюсь с весьма разными людьми) не видел ни одного порядочного человека, который был бы расистом. Кстати, твой уважаемый преподаватель воинского искусства, господин Минь, мастерство которого вызывает у тебя такое восхищение, тоже далеко не ариец.

Вскоре Бетти снова пригласила меня на чай. Чаепитие, к моему удовольствию, сопровождалось еще одним уроком, который тоже состоял всего из одного слова. Вообще система преподавания Дэвида, построенная по схеме «всего один принцип, описываемый всего одним словом», мне очень нравилась. Когда я сказал ему об этом, он засмеялся: «Жизнь и так непроста, зачем усложнять ее еще больше?»

Он был прав. Примерно так же учили и меня. Например, основные (секретные) принципы нашей фамильной школы записывались 16 словами-иероглифами. А Мо все принципы Тай-Цзи-Цюань (одной из самых сложных систем воинского искусства) вообще сумел втиснуть всего в 10 слов. Кстати, я до сих пор так и не понял, почему эти иероглифы считались таким секретными. Ведь там за каждым иероглифом стояло несколько страниц толкования, без знания которых смысл иероглифа оставался «туманным».

У Дэвида был аналогичный подход: одно слово и к нему подробные и основательные наставления. В этот раз ключевым словом было «бесстрастие», еще Дэвид называл это отречением или отрешенностью. По его словам, началом этого бесстрастия можно было считать то, что называется ровным и сдержанным характером. Бесстрастие более высокого уровня представляет собой полное отречение от всех эгоистических желаний.

Объяснял он все это просто.

– Ты, – говорил он, – все время чего-то хочешь. И не только ты, все люди всегда чего-то хотят. Хотеть-то они хотят всегда, а вот исполняются их желания далеко не всегда. А каждое неисполненное желание приносит человеку страдание. Причем чем больше ему чего-то хотелось, тем больше он будет страдать, если желание его не исполнится. А вот если у тебя нет желаний или они, как бы это сказать, «спокойные», то и страдать тебе будет не от чего.

– Как же я могу ничего не хотеть, – удивился я, – я же живой человек. Я хочу дом, машину, красивых женщин. Хочу, наконец, есть, пить и одеваться. Что ты прикажешь мне отказаться от всего этого, уйти в горы, жить в пещере и ходить без одежды?

– Это не так смешно, как тебе кажется. Многие святые поступали именно таким образом. Тебе ли не знать о восьми китайских бессмертных?

О восьми бессмертных я, конечно, знал. Сказки о них мне рассказывал еще дед. Он говорил, что бессмертный даос может жить где угодно: в прекрасных пещерах священных гор, на благословенных островах посреди океана и даже на Небесах, если ему удастся получить на это дозволение Нефритового Императора.

– Но ты – не бессмертный, во всяком случае, пока. Пока ты просто знаменитый мастер Минь, который думает, что не может отказаться от своих желаний, ведь их у тебя так много: дом, машина, красивые женщины. Или все-таки может? – хитро прищурился он.

Я вспомнил, как один уходил в джунгли на охоту: автомат, к нему два полных магазина, нож и немного еды. Даже курева я с собой не брал: в джунглях лишние запахи ни к чему. Так что пожитков у меня было немного. Из ценного «имущества» у меня была разве что моя жизнь, которой я мог лишиться в любое мгновение. Уж очень непростая была у меня «дичь». Получалось так, что потребностей в это время у меня практически не было, ибо все, что мне было нужно, я мог добыть в джунглях. А желание было одно – вернуться живым.

Выслушав мой ответ, Дэвид утвердительно кивнул:

– Ну вот, практически полное отречение. Тогда ты был непоколебимо бесстрастен, ты жил сегодняшним днем и не делал запасов на завтра, потому что запасы нужно тащить с собой, а ты не знал, доживешь ли ты до следующего утра. Поэтому ты не питал никаких надежд и верил в то, что на этот один день судьба даст тебе все, что нужно. Не раздумывая, не оценивая и не жалуясь, ты принимал все то, что было вокруг тебя: дождь, жару, москитов, диких зверей, опасность. Тебе не нужно было думать, хорошо это или плохо, потому что иного выхода, как принять то, что с тобой происходит, у тебя не было.

И странная штука: жизнь при этом наверняка казалась тебе несравненно насыщеннее и ярче. И, заметь, ни выпивки, ни курева, никаких машин, кабаков и девок! Получается, что тебе для того, чтобы отказаться от желаний, не нужно уходить ни в какую пещеру и ни в какой монастырь. Отказ – он у тебя в уме, а не в какой-то пещере. Когда ты уходил в джунгли, ты мысленно, сам того не замечая, отказывался от всего лишнего. Мысль у тебя оставалась одна – выжить. Когда ты возвращался обратно в город, ум вновь требовал отдать ему его игрушки.

«Ну да, – подумал я, – и я начинал пить, курить, ходить в бордель и заказывать себе такси, даже если до того места, куда мне надо было попасть, было пять минут неторопливой ходьбы».

– Так что у меня для тебя радостная весть: можешь жить, как жил, внешняя форма для тебя уже значения почти не имеет. Оставайся мысленно бесстрастным и можешь одеваться в какие угодно модные шмотки и ездить на каких хочешь машинах, лишь бы ты не вовлекался во всю эту чепуху мысленно.

– А что насчет женщин? Тоже можно, если, как ты говоришь, «не вовлекаться»? – не без подначки поинтересовался я.

– Зря смеешься, – посуровел Дэвид. – Это тебе не твои пижонские начищенные ботинки, одни снял, другие надел. Это такие же люди, как ты, и если ты оскорбляешь их чувства и становишься для них причиной страдания и беспокойства, то твоя карма от этого точно не улучшается!

– А как же Бетти, которая к тебе явно «не ровно дышит»? Разве ты сам не являешься для нее причиной беспокойства? – поинтересовался я.

– Я ее никак не провоцирую и ничего не делаю для того, чтобы ей нравиться. Получается, что это только ее проблема, и ей самой придется справляться с этим. Кроме того, я все понимаю и хотел бы до своего отъезда пожить у тебя. Если ты, конечно, не возражаешь.

Я ни в коем случае не возражал. Будет больше времени для бесед с Дэвидом, которые я считал для себя очень полезными. Перебираться ко мне решили сегодня, точнее, прямо сейчас. На сборы Дэвиду потребовалось примерно столько же времени, сколько потребовалось бы мне, то есть нисколько. Дождавшись прихода Бетти и поблагодарив ее, Дэвид взял свой рюкзак, и мы отправились ко мне.

За короткое время нашего знакомства я не раз видел, как Дэвид горячится и заводится, когда объясняет своим ученикам их ошибки. Поэтому за ужином я не выдержал и спросил, умеет ли сам Дэвид оставаться бесстрастным?

– А ты как думаешь, мастер? – подчеркнул он голосом последнее слово.

Сразу ответить ему я не смог: уж очень двойственное у меня было чувство. С одной стороны, все выглядело совершенно натурально: если уж Дэвид брался кого-то ругать, то делал он это со всем размахом своей широкой души. С другой, как-то слишком быстро он отходил и возвращался в свое обычное доброе расположение духа. А я хорошо помнил старое «цигунское» правило: «даже после того, как ветер стих, по морю еще некоторое время гуляют волны; даже после того, как человек перестал гневаться, его Ци еще некоторое время находится в беспорядке». Так вот, я, как мастер Ци-Гун, мог точно сказать, что Ци Дэвида в то время, когда он якобы гневался, текла совершенно «безмятежно».

– Так оно и есть, мастер, – подтвердил он. – Внутренне я полностью спокоен. А весь этот гнев… Он полностью напускной, так сказать, для пущего эффекта, чтобы ученики видели, как сильно недоволен их учитель. Можно сказать, такой «учебный гнев». Когда мне кажется, что ученик «осознал», я тут же все забываю. Само собой, полностью бесстрастным я не стал. Думаю, в этой жизни так и не стану. Ты ни разу не говорил об этом, но я уверен, что ты знаешь о моей болезни и о том, что долго я не проживу. Но даже в этой жизни я достиг немалого. Ты бы видел, как я заводился в молодости, буквально с пол оборота – усмехнулся он. – А теперь я почти всегда спокоен. Я стал бесстрастно смотреть на очень многие вещи. Кроме, пожалуй… – Тут он сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня: – Угадаешь?

– А тут и гадать нечего, – сразу откликнулся я – Кроме воинских искусств! Я же вижу, как ты иногда буйствуешь на занятиях.

– Да уж, такой характер. Но и это, к счастью, уже сходит на нет. Так, вспышки… Думаю, и они скоро прекратятся. А пока буду продолжать изучать рукопашный бой. Карма от этого точно не ухудшается, – в который раз повторил он свою любимую присказку. – Разумеется, если делать это с правильным намерением, – тут же добавил он.

– Кстати, о правильном намерении, – решился я задать вопрос, который давно интересовал меня, но я боялся задать его, боясь разочароваться в Дэвиде. – Ты воевал во Вьетнаме?

– Понимаю, – расхохотался тот. – Бетти мне говорила, как ты относишься к огромным американским парням вроде меня. И очень благодарен, что ты сделал для меня исключение. Но все равно не сомневался, что рано или поздно ты спросишь об этом. Ну что же, имеешь полное право. Так вот, воевать я пойти никак не мог. Первая заповедь – «пепричинение вреда живым существам», сам понимаешь. Поэтому я был уверен, что путь мой лежит в тюрьму. В Штатах тогда за отказ от службы в армии по голове не гладили. В те годы на вершине славы был Кассиус Клей, знаменитый боксер-тяжеловес, любимец Америки. Может, ты слышал о нем?

Конечно, я слышал, я даже видел записи его боев. Меня, кстати, всегда интересовало, что такого нашли в нем эти смешные западные люди. Конечно, парень был хоть куда. Рост, сила, вес, скорость, блестяще поставленный удар. А сколько в нем было наглости… На всю нашу деревню хватило бы. Но как боец он вообще никуда не годился. Конечно, танцевал он по рингу очень легко и красиво. Но я бы его сшиб низкой подсечкой через одну-две секунды таких танцев. И встать бы он уже не смог.

– Так вот, – продолжил Дэвид, – он отказался принимать воинскую присягу и заявил, что «ни под каким видом не будет воевать не только во Вьетнаме, но и ни в какой другой стране мира». Против него было возбуждено дело об уклонении от воинской повинности. Присудили ему ни много ни мало пять лет тюрьмы и десять тысяч долларов штрафа. Правда, тюрьмы ему удалось избежать – хороший адвокат добился, чтобы Клея выпустили под большой залог.

Так что если уж кумира нации осудили на пять лет, то я бы точно сел, потому что идти воевать я не собирался ни под каким предлогом. А денег на залог, как ты понимаешь, у меня не было. Но вышло так, что я и не воевал, и не сидел. Мы, как всегда, не знаем, что нам во благо и что во вред. На медкомиссии меня признали негодным. Причем как раз из-за той болезни, о которой ты даже не хочешь говорить (видимо, знаешь, что не сможешь вылечить, и не хочешь болтать попусту) и из-за которой я предполагаю, что жизнь моя не будет достаточно долгой, чтобы я успел обрести настоящее бесстрастие.

Я откровенный и бесхозяйственный лентяй, я очень не люблю всякую житейскую суету и всегда откладываю ее, насколько могу. Но даже такому непритязательному человеку, как я, не прожить без хлопот по хозяйству, без стирки, уборки, походов в магазин, без приготовления пищи, наконец. Так что как ни оттягивай, рано или поздно обязательно наступает момент, когда приходится все это делать. Тогда скрепя сердце я принимаюсь за работу, стараясь поскорее выполнить ее. Точнее сказать, избавиться от нее.

Увидев, как я выполняю работу по дому, Дэвид промолчал, он лишь тяжело вздохнул и принялся помогать мне. А вечером он сообщил, что тема нашего сегодняшнего занятия «избавление от чувства деятеля».

– Следуя тем путем, о котором я тебе говорю, человек должен избавиться от чувства деятеля. Если поймешь, о чем пойдет речь, то любую работу, в том числе и твою «любимую», домашнюю, будешь делать намного легче.

– Это как? – сразу перебил его я. Благо Дэвид не Ван и от него не нужно было дожидаться соизволения задать вопрос. У нас была демократия: я учу его, он учит меня и никто не выделывается и не надувает щеки. – Как я могу избавиться от чувства деятеля, если я все время что-то делаю? Я же не могу «перестать делать». Разве что целый день валяться на кровати и плевать в потолок. И даже тогда я все равно буду что-то делать, ведь валяться и плевать – это тоже действие. А еще мне захочется поесть, помыться, выйти погулять. Человек же живой, он не может совсем ничего не делать.

– А я и не сказал, что нужно ничего не делать. Человек должен честно зарабатывать себе на жизнь и тот, кто вообще ничего не делает, умрет. Я сказал, что нужно избавиться от чувства деятеля.

– То есть, – снова перебил его я, – ты хочешь сказать, что я должен «делать», ничего при этом не чувствуя? Но я же не бревно, я не могу не чувствовать! И кстати, если я перестану чувствовать, то как я смогу делать свою работу? Представь себе стрелка из лука, утратившего чувство деятеля. Он не чувствует упругости лука, натяжения тетивы, веса стрелы. Он не ощущает ветра, его силы, направления и порывистости. Как ты думаешь, много он настреляет?!

– Снова торопишься, – покачал головой Дэвид. – Под утратой чувства деятеля я подразумеваю не то, что ты должен превратиться в тупой бесчувственный пень. Ни в коем случае. Я имею в виду, что ты должен утратить привязанность к результату. Ты просто делаешь свою работу как можно лучше, не задумываясь о том, получится у тебя то, что ты хочешь, или нет. Такой подход позволяет полностью сосредоточиться на самой работе, на ее качестве, а не тратить попусту время на пустые размышления типа «нравится – не нравится», «получится – не получится», «что же случится, если не получится» или «как же будет хорошо, если получится». Очень практичный подход, позволяет избегать разочарований в случае неудачи. В этом случае работает по принципу «не очень-то и хотелось».

Вообще принцип утраты чувства деятеля прекрасно известен даже деловитым американцам. Один мой любимый писатель, известный под псевдонимом О`Генри, писал еще лет сто назад: «…чем-то вроде собаки, которая смотрит на жизнь, как на консервную банку, привязанную к ее хвосту. Набегается до полусмерти, усядется, высунет язык, посмотрит на банку и скажет: «Ну раз мы не можем от нее освободиться, пойдем в кабачок на углу и наполним ее за мой счет»».

– Мне уже один местный бандит по имени Кань говорил про непривязанность к результату, – стал заводиться я. – Но он хотя бы излагал попроще. А ты вообще несешь непонятно что: собаки, консервные банки, какие-то древние американские писатели… Ты можешь говорить попроще?

– Ладно, ты сам попросил попроще, – хитро сощурился Дэвид. – Тогда простейший, буквально физиологический пример. Чтобы впредь неповадно было притворяться тупицей. Представь, что тебе очень захотелось помочиться. Причем не в твоих любимых джунглях, а здесь, в городе. Туалета нет и тебе нужно домчать до дома, пока ты не обмочился. Ответь мне, как врач, поможет ли тебе, если ты будешь все время думать о конечной цели – о таком желанном домашнем туалете?

– Наоборот, точно не дотерплю.

– А о чем ты будешь думать?

– О том, чтобы не упасть на бегу и не попасть под машину.

И тут до меня дошло, насколько хорошо знаком мне этот принцип. Ведь он является основой моего мастерства. Воин, думающий о результате поединка, становится покойником еще до его начала. Воин ни о чем не думает, он нападает, защищается, выжидает момент. Он просто пребывает в этом. И если он все делает правильно, то результат приходит сам собой. И воин не радуется своей победе, какая радость может быть в его победе? Получается, что он не привязан к результату ни до его получения, ни после.

Когда я изложил свои соображения Дэвиду, тот утвердительно кивнул:

– Да, все так и есть. Если бы ты вел себя иначе, тебя уже много раз бы убили. Я помню, как ты рассказывал, что этот самый местный бандит Кань однажды упоминал странное слово «свидетельствование» и обещал позднее объяснить тебе, что это такое. И что, он рассказал тебе, в чем суть свидетельствования?

Тут до меня дошло, что с тех пор как я познакомился с Дэвидом, на встречи с Канем у меня просто не оставалось времени. Хотя ложь это. Время я бы нашел. Просто мне с ним уже было неинтересно.

Верно оценив мою паузу, Дэвид заулыбался:

– Ну и хорошо, что не сказал, будет нам о чем поговорить, сейчас, пожалуй, самое время.

Представь себе реакцию обычного человека в момент конфликта на улице. Он будет видеть перед собой людей, которые на него кричат, оскорбляют, размахивают руками. Его будут пугать их угрозы, их жестокие лица и тому подобные вещи, не имеющие отношения к происходящему. А что будет видеть воин?

– Не знаю, что будет видеть воин, – пожал я плечами, – я могу сказать, что буду видеть я. Мне наплевать на их жестокие лица, на их брань и на их оскорбления. Собака лает, ветер носит. Тем более зачем мне слушать тех, кого я, может быть, сейчас убью. Какие тут могут быть эмоции. Я буду смотреть, сколько их, как они настроены, как расположены, есть ли у них оружие. Я вычислю главного и прикину, на что он готов и на что способен. Я осмотрю улицу, что где расположено и есть ли свидетели. Я увижу и почувствую все, что возможно, вплоть до того, что находится у меня за спиной и какая поверхность у меня под ногами.

– Ну вот! – воскликнул Дэвид. – Ты блестяще описал процесс свидетельствования: ты все видишь, слышишь и чувствуешь (свидетельствуешь), при этом ни во что ни умственно, ни эмоционально не вовлекаясь. Одновременно ты утрачиваешь чувство деятеля, потому что ты никак не привязан к результату. Ты даже не знаешь, что собираешься сделать с этими людьми, ведь это зависит от многих причин, начиная с того, как они себя поведут, и кончая тем, есть ли на улице свидетели. Так что я тебя поздравляю: тебя прекрасно учили и ты все уже знаешь.

То, что меня прекрасно учили, мне без Дэвида было известно. А вот то, что я знал, что такое «свидетельствование», было для меня новостью.

По старой привычке я вставал рано, независимо от того, когда лег. К этому меня приучил Ван, начинавший дрессировать меня с самого утра. В первые годы он будил меня и выгонял на речку купаться, а потом я привык и в любое время года сам бежал к воде ни свет ни заря. Дэвид же ложился часа в два и никогда раньше десяти-одиннадцати утра не выходил из своей комнаты.

Но в этот день я проснулся от того, что услышал, как он, подравнивая свою бородищу, читает стихи. Голос у него был звучный и читал он с душой. Я прислушался: стихи были прекрасные.

Я слышу – в сердце у меня давно поют ветра.

От пыльной беготни людской мне вдаль уйти пора.

Туда, за чистый горизонт, где всех земель предел,

Где старый дикий океан столетьями шумел.

Да, я уйду от суеты и множества страстей

В мир, где лишь небо и вода, и соль, и скрип снастей.

Как мокрый ветреный причал встречает корабли,

Так встречу радостно прилив, ревущий на мели.

За завтраком я спросил, что это было.

– Это Джон Мэйсфилд, «Песня странника», – ответил Дэвид. – Я вообще Мэйсфилда люблю, а это стихотворение особенно. Я ведь и сам странник, если ты заметил. Когда этот стих начинает звучать у меня голове, я точно знаю, что мне пора в путь. Но тут у меня есть незаконченное дельце, а я человек очень въедливый и все свои дела довожу до конца.

– И что за дельце? – поинтересовался я, втайне надеясь, что дело у Дэвида достаточно долгое, потому что хотел, чтобы он задержался подольше, уж очень мне нравилось с ним разговаривать.

– А, дело – пустяковое. – Он небрежно махнул рукой.

– Какое?

– Ты, – очаровательно улыбнулся Дэвид. – Я должен тебе еще кое-то рассказать. Еще одна беседа – и все. Кстати, сможешь задать свои вопросы, если они у тебя есть.

*

Эта беседа состоялась через неделю. На нее Дэвид пригласил и Бетти, говорил, что и ей будет полезно послушать.

Начали мы с вопросов. А вопрос был у меня всего один: что делать?

– Удачно, твой вопрос полностью совпал с тем, что я тебе собирался рассказать. Это хорошо, это означает, что ход наших мыслей совпадает и что мы потратим меньше времени. Итак, что делать? Две вещи: перестать отождествлять себя с телом и «угрохать эго».

– Что значит «перестать отождествлять себя с телом»? – удивился я. – Что у меня есть, кроме тела? А раз больше ничего нет, то я это тело и есть.

– Ну не совсем так. Есть такая древняя наука, каббала называется. Тебе она ни к чему, у тебя совсем другой путь, но знать, что там говорится по поводу тела, тебе будет очень полезно. Звучит это примерно так: «Тело представляет собой одеяние души. Душа, облачаясь в тело, получает возможность проявлять через него свои силы и качества. Само по себе тело безжизненно. Жизнь ему дает душа, которая приводит его в движение и следит за его безопасностью. Все признаки жизни, проявляющиеся в теле человека, – это проявление сил души. Когда душа покидает тело, оно предстает в виде мертвой материи». Так что ты – это никак не тело.

Отождествление себя с телом свойственно всем людям, и если ты скажешь кому-то, что он – это не тело, он будет долго смеяться над тобой. И это отождествление приводит ко многим неприятностям, потому что именно с ним связано понятие «мое». На самом деле душе ничего не нужно. Любое «мое» связано с телом: мой дом, моя машина, моя одежда. А как только человек сказал «мое», он готов это «мое» отстаивать. Иногда в споре, иногда в драке, а иногда и силой оружия.

Если ты будешь знать, что ты – это не тело, тебе сразу станет легче. Во-первых, ты перестанешь бояться смерти (умирает тело, а не ты), а во-вторых, у тебя станет меньше привязанностей, которые сковывают человека по рукам и ногам, лишая его свободы.

Рекомендация здесь простая: живи, как жил, только помни, что ты – это не тело. Вот и все. В общем, относись к телу, как к машине: заправляй, мой, ремонтируй, старайся избегать аварий. И не превращайся в водителя, которому кажется, что его машина живая (а как же, она жрет бензин, у нее урчит мотор, светятся фары, она способна двигаться) и который думает, что он сам и есть эта машина, и любит ее больше, чем себя самого.

Обычно Дэвид объяснял все не торопясь. Но в этот раз он явно спешил. Знакомая картина под названием «времени мало». Сколько раз я слышал эти слова от деда и от мастера Вана.

А Дэвид без паузы уже начинал говорить о том, что нужно избавиться от эго. Но я решил его притормозить. Время временем, но если я ничего не пойму, то можно просто допить чай и, вообще ничего больше не объясняя, спокойно отправляться отдыхать. Поэтому прежде чем начать выслушивать о том, как избавиться от эго, хотелось бы узнать, о чем идет речь.

Что такое эго, я представлял лишь примерно, хотя кое-что в мединституте нам рассказывали. То, что говорили по этому поводу на философии, представлялось моему практичному уму полной чепухой. А вот то, что говорил профессор с кафедры психотерапии, казалось мне вполне реалистичным. Профессор этот был достаточно странным типом. Никто этому не удивлялся, говорили: «что тут странного, он же с психами работает, сам такой же». Мне же он нравился, потому что он никогда не важничал и вел себя очень естественно. Поэтому когда профессор однажды подошел ко мне после лекции и спросил, не разбираюсь ли я в иглоукалывании (в те времена все думали, что если человек вьетнамец, он обязательно мастер боевых искусств и знаток иглоукалывания), я честно ответил, что я потомственный лекарь. С этого дня мы стали иногда встречаться и я начал показывать ему, как ставить иглы. Иглоукалывание – это очень сложный и объемный предмет, поэтому ни он, ни я не питали никаких иллюзий по поводу того, что можно изучить его за несколько занятий. Профессор хотел просто ознакомиться с общими принципами и освоить несколько простейших методов. Это я вполне мог ему обеспечить, тем более что мне удалось уговорить его вместо игл (опасно все-таки, можно не туда, не так и не в то время воткнуть иглу) практиковать массаж. А профессор взамен стал беседовать со мной (по его собственному выражению), «как со взрослым». Он же рассказал мне про эго, про то, как его понимал Фрейд. Про Фрейда нам говорил на лекциях другой преподаватель, но мельком (не в моде в то время был господин Фрейд в Союзе), так что послушать профессорское изложение мне было интересно.

По словам профессора, Фрейд использовал понятие эго для описания динамики изменения человеческой психики. Он считал, что эго осуществляет исполнительные функции, является посредником между внешним и внутренним мирами человека, обеспечивает непрерывность и последовательность поведения, «стыкуя» сохраняемые в памяти события прошлого с событиями настоящего и воображаемого будущего. При этом эго «отдельно», оно не совпадает ни с психикой, ни с телом. Оно способно меняться на протяжении жизни, особенно под воздействием угрозы, болезни и изменений условий существования.

Когда я рассказал это Дэвиду, он только махнул рукой:

– Все это несомненно верно. Для Фрейда, – добавил он. – Тебе же нужно знать, что эго мешает тебе осознавать свои недостатки и потому является, пожалуй, основным препятствием для духовного развития. И имей в виду: пока у тебя в уме есть хоть сколько-то эго, оно все равно будет мешать тебе.

Вот и все, что тебе нужно о нем знать. А избавиться от него просто. Побольше смирения и эго «сдохнет». Кстати, тебе наверняка прекрасно известно, как сурово традиционные азиатские учителя относятся к своим ученикам, даже если это их ближайшие родственники. Я же вижу, с каким трудом ты иногда удерживаешься от того, чтобы не начать наводить свои вьетнамские порядки на тренировках. Как ты думаешь, почему старые мастера так строги?

Тут Дэвид был прав: по поводу строгости (я бы даже сказал, жестокости) азиатских учителей я мог много чего рассказать. А почему так? Да потому что воинскому искусству иначе как «в строгости» не научишь. Ученик должен уважать (да чего скрывать, бояться учителя), только тогда он станет слушаться его по-настоящему.

– Ну с учением ладно, – не отставал Дэвид. – Тут я согласен. Но зачем заставлять ученика прислуживать учителю, делать грязную работу, специально унижать его, иногда прилюдно? Или скажешь, у вас так не принято?

Возразить было нечего, все так и было.

– Ты прав, так и есть, – согласился я. – А вот почему так, я не знаю, ни дед, ни Ван мне ничего по этому поводу не говорили, хотя сами наверняка знали.

– Уверяю тебя, что они немногие из тех, кто понимает истоки этой традиции. Большинство мастеров (да хотя бы и ты) не знают, для чего это нужно, они просто учат так, как учили их. А нужно это для того, чтобы убить в ученике эго. Разумеется, почти никогда достичь этого не удается. Все происходит с точностью до наоборот: пока ученик находится в подчинении у учителя, его эго несколько стихает, прячется, но когда он достигает мастерства, оно раздувается неимоверно, становясь намного больше того, каким оно было вначале. Такая вот «суперкомпенсация». Поэтому даю тебе рецепт, всего одно слово: смирение. Лекарство от эго – это поменьше гордыни и побольше смирения. Конечно, эго ты не убьешь, оно у тебя совершенно непомерное, настоящее мастерское эго. Но уменьшить его ты вполне сможешь. Думаю, даже очень значительно, ты же мастер Ци-Гун и блестяще умеешь контролировать свой ум. Так что следи за собой, и если увидишь малейшие признаки гордыни, гаси их безо всякого снисхождения. А их много, уж поверь мне.

Ладно, будем заканчивать, завтра автобус в восемь утра, а ты знаешь, как я не люблю рано вставать. Если хочешь что-то спросить – спрашивай. А я, если, разумеется, смогу, отвечу.

– Ты меня как-то интересно учил все это время. Все говорят о том, чего надо достичь, чего добиться, что получить. А ты говорил только о том, от чего нужно избавиться: от привязанностей, от чувства деятеля, от отождествления себя с телом, от эго. В общем, от всего. И что же тогда остается человеку? И что это за человек без чувств и привязанностей?

– Насчет «избавиться» это просто. Ты видел, как делают кувшины из глины?

Конечно, я видел. Во Вьетнаме есть деревни, где основное ремесло местных жителей – это гончарное дело. У нас была обычная деревня, но и у нас был прекрасный гончар. В детстве мне очень нравилось смотреть, как он работает, как формирует кувшин на вертящемся гончарном круге, как раскрашивает его традиционными пятью (белой, коричневой, голубой, зеленой и с эффектом мелких трещин) видами глазури и обжигает готовые горшки в печи. Он был добрый и даже разрешал мне иногда самому вылепить горшок. Видя мои изделия, дед только качал головой, но эти мои развлечения поощрял. «Получается пока плохо, – говорил он, – но это не важно, ты же стараешься».

Узнав, что я не только видел, как лепят горшки, но и сам умею это делать, Дэвид спросил меня, видел ли я также старинные вазы, выточенные из цельного камня.

Такую вещь я держал в руках только раз в жизни, когда Ван, как обычно, искал что-то в одном из своих бездонных сундуков. В этот раз вместо обычного барахла он извлек дивной красоты каменную вазу. Показывая мне ее, он сказал: «Посмотри, какая работа. И все выточено руками, про такие вещи наши предки говорили «начинает прадед в молодости, заканчивает правнук в старости». Досталась мне от того самого Вана, который обучал императора Вьетнама. Ей нет цены, XV век, а я, старый дурак, про нее совсем забыл».

– Прекрасно, – обрадовался Дэвид. – Тогда ты знаешь, чем отличается изготовление глиняного горшка от изготовления каменной вазы. В первом случае у тебя ничего нет и ты должен все сделать сам, а во втором – у тебя все есть и ты просто должен отсечь, отбросить все лишнее. Вот это наш случай. У тебя все есть от рождения, Бог тебе уже все дал. Тебе же остается отбросить все лишнее, наносное, не свойственное человеку. Ты сейчас подобен прекрасному изделию, спрятанному в камне, но ты же и скульптор, который должен отсечь ненужный камень. Вот и все!

И еще. То, о чем я тебе говорил, напоминает полет на воздушном шаре.

– Твое воображение не перестает удивлять меня, Дэвид, – не выдержал я. – То глиняный кувшин, то каменная ваза, а теперь еще и воздушный шар.

– Зря смеешься. Как устроен воздушный шар, знаешь? Что нужно сделать, чтобы шар поднялся вверх?

– А чего там знать? В Сайгоне я на нем однажды даже летал. Там в корзине есть мощная газовая горелка. Когда нужно взлететь, ее включают, чтобы она нагревала воздух в нижней части оболочки шара. Нагретый воздух, поднимаясь, надувает оболочку. Теплый воздух внутри шара легче наружного, поэтому шар поднимается вместе с гондолой и пассажирами.

– Так и есть. Но все это происходит постепенно и достаточно медленно. А что нужно сделать, чтобы шар резко взмыл вверх?

Это был дурацкий вопрос, потому что и ребенок знает, что в корзине любого воздушного шара обязательно есть мешки с песком и, чтобы шар быстро поднялся, нужно просто выбросить их из корзины. Но прежде чем я успел открыть рот и сказать Дэвиду, чтобы он перестал выделываться и задавать совсем уж глупые вопросы, до меня дошло: избавиться от всего лишнего (привязанностей, чувства деятеля, отождествления себя с телом, эго) – это то же самое, что сбросить балласт.

– Я избавляюсь от балласта, и тогда… – с замиранием сказал я.

– И тогда – свободный полет! – От избытка чувств Дэвид хлопнул меня по спине своей могучей рукой. – Чистое небо, беспрепятственный путь вверх. Ты понял, брат!

В завершение скажу тебе важную вещь. Все, что я тебе говорил, – это не есть окончательная Истина. Окончательная Истина не передается словами, даже Просветленный Учитель не может описать, что это такое, он использует для описания наиболее подходящие образы, но в нашем мире нет таких аналогов, поэтому любая метафора будет очень приблизительной.

Зато Просветленный Учитель может передать путь к ней. А я вынужден тебя разочаровать: что такое Просветление, я и сам не знаю. Так что тебя, мастера Миня, учил ученик. Точнее будет сказать, что я тебя не учил, а просто наметил путь к Просветлению. Так, некоторые фрагменты, ибо рассказать тебе все полностью мне не позволяет моя собственная квалификация. Но это не беда, ты сам знаешь, что идущий верным путем дойдет обязательно!

Наутро Дэвид уезжал. Для человека, который больше времени проводит в дороге, чем дома, вещей у него было немного. Один рюкзак, который у него на плечах смотрелся очень органично: такой же большой, округлый и плотно набитый. Провожающих было много – все его здешние ученики, которыми совершенно по-хозяйски распоряжалась Бетти. Я в эту экзальтированную толпу никак не вписывался и потому стоял несколько в стороне.

Перед тем как сесть в автобус, Дэвид оглянулся. Увидев меня, он подошел, обнял меня ручищами толщиной с мое бедро и сказал непонятную мне фразу (Бетти потом объяснила, откуда она): «Он улетел, но обещал вернуться», и сел наконец в автобус.

«Кто будет следующим? – подумал я. – Или в этот раз мне уже все «отдали» и я должен дальше идти сам?»

Вернувшись домой, я увидел на столе книгу.

«Все мне оставляют книги, – подумал я. – Сначала Мо, потом Дэвид, даже Кань и тот приложил к этому руку. Похоже, все думают, что я совсем темный и мне надо читать побольше».

В книгу была вложена записка:

«Это Эдгар Аллан По. Книга на любителя, всю ее читать не обязательно, я и сам ее прочитал не до конца. Но стихотворение «Эльдорадо» прочти, думаю, ты его оценишь. Я его называю «Песнью об ищущем». На всякий случай (ты этого можешь не знать, не твоя традиция): Эльдорадо (от испанского слова «El Dorado», означающего «позолота») – это мифическая страна из золота и драгоценных камней. Думаю, не надо говорить, что для нас речь идет о совсем другой драгоценности».

Я прочитал. Стихотворение как-то само собой «выучилось» наизусть. И с тех пор эти строки часто звучат у меня в голове. Обычно помогает.

Надев перевязь

И не боясь

Ни зноя, ни стужи, ни града,

Весел и смел,

Шел рыцарь и пел

В поисках Эльдорадо.

Но вот уж видна

В волосах седина,

Сердце песням больше не радо:

Хоть земля велика —

Нет на ней уголка,

Похожего на Эльдорадо.

Устал он идти,

Но раз на пути

Заметил тень странника рядом

И решился спросить:

– Где может быть

Чудесный край Эльдорадо?

– Ночью и днем,

Млечным Путем,

За кущи Райского сада

Держи свой путь, —

Ну и стоек будь,

Если ищешь ты Эльдорадо.

Примерно через месяц от Дэвида пришло письмо. Там было сказано: «Открываю тебе секрет. Возможно, самый важный. Сделай свой ум недвижимым. Когда тебе удастся избавить ум от суеты и страстей, когда он станет безмолвным, тогда ты услышишь и узнаешь все, что нужно. Ты мастер Ци-Гун и поймешь, о чем идет речь.

*

P. S. Сейчас я в Монголии, живу у одного известного ламы. Живет он одиноко и очень аскетично. В его юрте нет ничего, кроме раскладушки (никак не могу понять, как она к нему попала), зато на стене висит его огромный портрет. Сначала я не мог понять, как у ламы-отшельника может быть такое могучее эго, заставляющее его держать на стене свой собственный портрет. Спросить не решился, но лама (с точки зрения западного человека он не слишком грамотен, но далеко не дурак), видя мое явное удивление, все объяснил сам. Он – человек, идущий своим путем и на этом пути для него больше нет авторитетов, кроме него самого. Он сам принимает решения и сам отвечает за них.

Как ты думаешь, о ком я подумал, когда услышал о человеке, для которого нет авторитетов и который сам отвечает за все? Может, и тебе повесить на стену свой собственный портрет?»

«Сделать ум, устремляющийся во всех направлениях с такой скоростью, что пугается даже ветер, не способным никуда двигаться, подобно полностью парализованному, и тем самым уничтожить его – значит достичь истинного бессмертия».

«Гуру Вачака Коваи» (914)

Заключение
(Завершение сказок от мастера Миня)

«Если искатель непрерывно и твердо придерживается подлинного Бытия и тем самым достигает ясности, привязанности – налагающиеся видимости, такие, как синева неба, – будут уходить сами собой, оставляя его чистым».

«Гуру Вачака Коваи» (872)

Эти события происходили со мной примерно полжизни назад. И только сейчас я начинаю задумываться о том, какие затейливые связи сплетает порой судьба. Мастер Ви, который хотел меня женить на Занг. Занг, из-за которой я познакомился с бойцами мафии, которые просто хотели меня избить. Босс Кань, который хотел нанять меня и при этом делал вид, что обучает мудрости, и даже кое-чему действительно научил. Капитан О’Коннор, который в пятьдесят лет все еще хотел изучать рукопашный бой и для этой цели пригласил меня тренировать городскую полицию. На этих тренировках я познакомился с Бетти, секретаршей капитана, которая, наконец, познакомила меня с Дэвидом. Длинная и странная цепь людей: мастер воинских искусств, болтливая девица, босс мафии, капитан полиции, светлый человек, ищущий Истину.

И если до какого-то момента мой путь был вполне понятен, то потом все смешалось. Могу сказать и точнее. Пока я жил во Вьетнаме, меня учили признанные (да что уж стесняться, лучшие в стране) мастера рукопашного боя, Ци-Гун и традиционной медицины. Методы, которые они использовали, бывали порой жестокими, но предельно эффективными, и моя дорога в мире Гун-Фу была абсолютно пряма. Меня всегда вели самым коротким путем, который всегда давал предсказуемый и сравнительно быстрый результат. Когда мне уже было далеко за пятьдесят и я повидал много западных людей, изучавших Гун-Фу годами (да что там годами – десятилетиями), я понял, что если не иметь правильного учителя и не знать правильного метода, то можно прозаниматься до старости и так не выйти за пределы формы.

Когда я оказался на Западе, у меня не было учителя, да казалось, он мне уже и не нужен – я и сам уже давно мастер. Но не тут-то было. Передо мной лежала длинная дорога, названия которой я не знал и которую для собственного удобства (надо же было ее хоть как-то назвать) назвал «дорогой мудрости». Вести меня по ней было некому. Настоящие мудрецы (мой дед и учитель Ван) были еще живы, но далеко, так что, казалось, я остался один на этом пути. Меня это не смущало, ибо мой путь – это путь Воина и по этому пути человек обычно идет один. Но тут стали происходить случайные, несвязанные на первый взгляд события, встречи и разговоры, приводящие к нужному и одновременно совершенно непредсказуемому результату. Для себя я сформулировал это так: если Богу (Небесам, Судьбе, Вселенной, Высшему разуму, называйте это как хотите) угодно помочь человеку, то он найдет способ, как это сделать. Однажды я попал в ситуацию, когда оказался в чужом городе, без жилья и без работы. И помощь пришла оттуда, откуда ее ждать было невозможно.

Но верно и обратное: если Богу не угодно помочь человеку… Об этом я даже не хочу думать.

Но Бог бесконечно добр и все, что он делает, – верно. Просто в голове у нас постоянный шум в виде слов, образов, иллюзий и мы не слышим его тихий голос. И лишь когда человеку удается убить свое эго, проще говоря, умереть до смерти своего тела, тогда его ум становится недвижим и безмолвен. И тогда…

Это говорю вам я, теперь уже старый, но по-прежнему глупый мастер Минь, который и сам не умеет этого. Скорее всего, в этой жизни я уже не успею этому научиться, но я хотя бы пытаюсь. Впрочем, спешить мне некуда. Не в этой жизни, так в следующей.

«Совершившим редчайшее отречение – отказ от эго – больше нечего отвергать».

«Гуру Вачака Коваи» (837)

Литература

1. Ван Юнцюань. Секретные техники Тайцзи-цюань стиля Ян [Текст] / Ван Юнцюань. М.: Изд-во К. Кравчука, 2003.

2. Вэй Шужень. Истинная техника Тайцзи-цюань стиля Ян [Текст] / Вэй Шужень. М.: Ганга, 2006.

3. Гу Люсинь. Пушечные удары. Пушечные удары. Паочуй: 2-й комплекс тайцзи-цюаня стиля Чэнь [Текст] / Гу Люсинь. М.: Либрис, 1998. – 541 с.

4. Китайские народные сказки [Текст] / Пер. с китайского Б. Рифтина. М.: Художественная литература, 1972.

5. Кодекс Бусидо. Хагакурэ. Сокрытое в листве [Текст] / М.: Эксмо, 2010. – 432 с.

6. Лао-цзы. Дао Дэ Цзин [Текст] / Лао-цзы. Перевод: Юй Кан, Александр Кувшинов. М.: MirKnig.com, 2002. – 131 с.

7. Муруганар. Гуру Вачака Коваи. Собрание устных наставлений Раманы Махарши [Текст] / Шри Муруганар [пер. с англ. А. Киселева, О. Короткова]. М.: Ганга, 2014. – 596 с.

8. Роттер М. Полный традиционный комплекс Ци-Гун «Красный цветок» [Текст] / Михаил Роттер. М.: Ганга, 2013. – 160 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

9. Роттер М. Ци-Гун: некоторые методы, или Варенье из Красного Цветка [Текст] / Михаил Роттер. М.: Ганга, 2015. – 128 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

10. Роттер М. Ци-Гун для лентяя. Оздоровительная практика без отрыва от дивана [Текст] / Михаил Роттер. М.: Класс, 2014. – 224 с.

11. Роттер М. У-Шу. Вход для мастера [Текст] / Михаил Роттер. М.: Класс, 2014. – 224 с.

12. Роттер М. Заклинания шести иероглифов. Секреты Пяти первоэлементов [Текст] / Михаил Роттер. М.: Класс, 2014. – 224 с.

13. Роттер М. Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть I: Ци-Гун [Текст] / Михаил Роттер. М.: Ганга, 2015. – 224 с. —

14. У Тунань. Тайцзицюань. Научно изложенное национальное боевое искусство [Текст] / У Тунань. ФЛП Коваленко А. В., 2007. – 272 с.

15. Чжоу Цзунхуа. Дао Тайцзи Цюаня. Путь к омоложению. [Текст] / Чжоу Цзунхуа. Киев: София, 1999. – 288 с.

16. Чэнь Цзячжэнь, Гу Люсинь. Тайцзи-цюань стиля Чэнь. Секретные техники [Текст] / Чэнь Цзячжэнь. М.: Изд-во К. Кравчука, 2005. – 448 с.

17. Чэнь Чжаокуй, Ма Хун. Теория и практика Тайцзи-цюань стиля Чэнь, часть 1 [Текст] / Чэнь Чжаокуй. СПб.: ЦинЛун, 2008.

18. Чэнь Чжаокуй, Ма Хун. Теория и практика Тайцзи-цюань стиля Чэнь, часть 2 [Текст] / Чэнь Чжаокуй. СПб.: ЦинЛун, 2008.

19. Юй Чжицзюнь. Тайцзи-цюань стиля Ян. [Текст]. М.: Стилсервис; Институт Дальнего Востока РАН, 2008.

20. Peisheng Wang, Zeng Weiqi. Wu Style Taijiquan [Text] / Peisheng Wang. China Books & Periodicals, 1983. – 234 р.

Примечание

В «порядочных» сказочных книгах не принято приводить список использованной литературы. Поэтому в данном случае раздел «Литература» – это не более чем набор книжек, в той или иной степени связанных с темой этой книги. Сделано это из уважения к читателям, которые, возможно, захотят более подробно (не на «сказочном уровне») ознакомиться с вещами, о которых говорится в этой книге.

«Вместо того чтобы искать прибежища в этом чудесном, но в высшей степени ложном мире и тем самым тонуть в нем, мудро внутренне отбросить его, как кожуру плода тамаринда, и полностью о нем забыть.

Майкл Джеймс: Хотя плод тамаринда заключен в кожуру, он отделяется от кожуры и остается неприкрепленным к ней. Точно так же, даже находясь в мире, ум должен отделять себя от мира и пребывать непривязанным к нему. Если вместо этого он цепляется за мир, впадая в зависимость ради счастья, он утонет в нем, как горшок, залитый водой».

«Гуру Вачака Коваи» (825)

Примечания

1

Здесь и далее по тексту «Гуру Вачака Коваи» цитируется по изданию ИД «Ганга», 2015 (Шри Муруганар. Гуру Вачака Коваи. Собрание устных наставлений Раманы Махарши. Пер. с англ. А. Киселева, О. Короткова).

(обратно)

Оглавление

Вступление

Вьетнамская «моя дочь», или Сказка под названием «Это точно не мудрость»

  Никто не знает, что, когда, откуда и от кого придет к нему (Рассказано мастером Минем)

Сказка о житейской мудрости

  А может, и нет никакой житейской мудрости? (Рассказано самим учителем Минем)

Сказка об истинной мудрости

  Истинная мудрость. Сейчас или никогда (Рассказано самим учителем Минем)

Заключение (Завершение сказок от мастера Миня)

Литература

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно