Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора
[следственный эксперимент]

Сегодня я начинаю эту книгу в очередной, бессчетный уже раз. Кажется, само ее название – «Складка времени» – заговоренное: я словно бы хожу по замкнутому, но бесконечно расширяющемуся кругу – раз за разом пытаюсь развернуть тему, раскрыть ее содержание, разложить его на составные части, но одновременно бессильно наблюдаю за тем, с какой поразительной безапелляционностью поставленный мною вопрос тут же, на глазах, подобно черной дыре, сворачивается, свертывается, складывается внутрь самого себя.

Впрочем, ловушка названия этим не ограничивается: да, круги по воде от брошенного мною камня-вопроса послушно расходятся вширь (оставляя меня внутри своей замкнутости), но каждый из них, в свою очередь, непременно задает новую тему, очередную проблематику и свой ракурс. Погружаясь в этот водоворот, я ошеломленно наблюдаю за тем, как выскакивают, подобно чёртикам из табакерки, диковинные «вещи в себе» – собственно проблема времени (нигде и никем толком не проясненная) и его загадочные отношения с пространством (причем не только физическим, но и моим внутренним – «субъективным»), проблема самой сути нашего с вами мышления и, как оказывается, реальности и структуры желания, проблема социальности времени, а потому и проблемы «субъекта», «наблюдателя», «системы отсчета», тут же обнаруживается и социокультурная (не говоря уже о культурно-исторической) трансформация, обусловленная изменением самой природы времени «нашего времени». Вопрос за вопросом. Бесконечность et cetera.

Наконец, перед взором открывается, возможно, самый главный вопрос – физики-метафизики времени. Причем физики – не в смысле «научной дисциплины», и метафизики – не в смысле «философского направления», а в смыслах предельно конкретных и сущностных – реальности (физика) и ее описания (метафизика). Дело в том, что время не дано нам физически (в некой своей фактичности) – у нас нет специализированных органов чувств, отвечающих за восприятие времени (тогда как, например, наши зрительный или слуховой анализаторы, напротив, предуготованы к световым и звуковым волнам). То есть психика не воспринимает время, а лишь реконструирует его – создает своего рода иллюзию времени, творя таким образом его метафизику.

Например, видимые нами движения – это всегда результат а-ля компьютеризированного просчета нашим мозгом множества отдельных, то есть, по сути, вневременных картинок (этот эффект практически идентичен эффекту крутящейся кинопленки, состоящей из отдельных, статичных кадров-изображений)^[1]. На более общем плане время, каковым оно нам кажется, является, по существу, игрой памяти и данных актуального восприятия – взаимодействием уже сосуществующих в мозге отдельных следов-возбуждений, но называть такое «время» временем как-то странно. То есть время, субъективное течение которого всем нам представляется столь очевидным, по сути лишь какая-то далеко не первая производная, та самая эмерджментность, о которой так любят толковать теоретики систем.

Действительно, крайне затруднительно представить себе, например, «чистое» квалиа времени (по крайней мере, если пользоваться достаточно строгой системой критериев, разработанных для «квалиа» Дэнниелом Деннетом^[2]) – это вовсе не нечто «прямо и непосредственно воспринимаемое сознанием», а то, что возникает в сознании как представление в результате его же – этого сознания (и психики, разумеется) – работы. Иными словами, поскольку у нас нет опыта восприятия времени как такового (физически, так сказать), все, что нам кажется этим «переживанием», – уже метафизика, то есть эффект работы понятий и представлений в их собственном пространстве – понятий и представлений^[3][4]. Короче говоря, перед нами фантом.

Таким образом, время метафизируется – превращается в представление о самом себе – уже в моменте своего явления нам, а потому собственно эта метафизика и есть, по сути, его физика. Но если такие сложности возникают уже на самом элементарном, первичном уровне «восприятия» времени, что уж говорить о том «времени», которое мы мыслим в абстрактных тысячелетиях, годах и минутах?.. – сплошь интеллектуализация, имитация времени, «дурная бесконечность», как сказал бы Джон Эллис Мак-Таггарт, а цитирующий его Джеймс Джеральд Уитроу тут же бы добавил: ибо «время как таковое не является процессом во времени»^[5].

Короче говоря, мы находимся в плену фундаментальной иллюзии. Нам кажется, что мы прекрасно знаем, что такое время (или, по крайней мере, что мы имеем в виду, когда говорим о времени), и, более того, мы уверены, что с ним все в порядке. Мы убеждены, что перманентно имеем дело с реальным временем, а если у нас и возникают с ним какие-то «непонятности», то исключительно по причине незначительного рассинхрона между физическим и психическим временами (не считая биологического, исторического, времени ОТО и т. д. – бесчисленной вереницы «времен»): мол, есть объективное время – время как оно есть, а есть субъективное – мое ощущение времени, некие мои внутренние часы, и понятно, что местами они могут не совпадать. Однако правда состоит в том, что оба указанных времени – и психическое, и физическое – опять же, лишь уловки сознания.

Физики, как мы теперь знаем, прекрасно обходятся без времени как такового. Еще в самом начале XX века Анри Пуанкаре призывал удовлетвориться фактом «удобства» тех или иных часов, поскольку ни на что большее – кроме самого этого «удобства» – нам в определении времени рассчитывать не приходится^[6]. Чуть позже Альберт Эйнштейн напишет своему другу Мишелю Бессо: «Для нас, убежденных физиков, различие между прошлым, настоящим и будущим – не более, чем иллюзия, хотя и весьма навязчивая»^[7]

Наконец, уже наш современник – мастер бестселлеров, легендарный автор «Краткой» и «Кратчайшей истории времени» – Стивен Хокинг, когда ему приходится писать не об «историческом времени» Вселенной (что стало, кажется, основным его развлечением в инвалидном кресле), а о времени как таковом, вполне недвусмысленно издевается над своим читателем – мол, вы или понимаете, что о времени говорить бессмысленно, ну, или чувствуете себя дураками, ничего с вами не поделать (чего стоят его «невинные» пассажи о том, что произошло «через секунду» после Большого взрыва, и тому подобная тонкая космологическая ирония).

Впрочем, ситуация с «субъективным временем» еще хуже, чем с временем господ физиков: достаточно сопоставить результаты соответствующих психологических исследований, чтобы убедиться в поразительной противоречивости их результатов. Так, например, психологам хорошо известно, что увеличение числа событий в единицу времени неизбежно приводит к субъективному ощущению «замедления времени»^[8][9], но ровно тот же эффект возникает, например, и у депрессивного больного, которого, мягко говоря, сложно заподозрить в какой-то избыточной активности (данные классического теста «Индивидуальная минута»). К слову, у тревожного пациента, страдающего как раз от переизбытка событий в его, по крайней мере, внутренней жизни субъективное время как раз ускоряется… Как эти данные можно согласовать друг с другом? – ей богу, непонятно.

Но еще большее недоумение, как мне представляется, вызывает опыт переживания времени, когда субъект полностью или частично утрачивает контроль над собственным сознанием – например, в сновидении, под наркозом или в наркотической интоксикации. За несколько минут сна вы можете увидеть сновидение, которое продолжается хоть до бесконечности долго, а будучи в глубоком наркозе, вы, скорее всего, полностью выпадете из времени, словно бы его не было вовсе. Наконец, под воздействием банальной марихуаны вы, вероятно, будет абсолютно уверены в том, что все происходит слишком медленно или, напротив, слишком быстро, несмотря на то что это, мягко говоря, не соответствует «действительности».

Так что ж это за время такое, которое то зависит от какой-то совершенно условной инерциальной системы, введенной в оборот в утилитарных целях физиками, то – вы только вдумайтесь! – от контроля со стороны моего сознания? Как тут не вспомнить блаженного Августина: «Что есть Время? Когда меня спрашивают о нем, я знаю, о чем идет речь. Но стоит мне начать объяснять, я не знаю, что и сказать!». И теперь давайте попробуем написать книжку о «времени» (хотя таким попыткам нет числа, удачных опытов пока, на мой взгляд, не наблюдается), а уж – тем паче – о его «складке» (к разъяснению этого феномена мы перейдем совсем скоро).

За четыре года работы над этой темой я перечитал гору специальной литературы, но монографий, посвященных феномену «времени», до неприличия мало, а тех, что посвящены непосредственно времени, времени как таковому – и вовсе не сыщешь (написать на обложки книги «Время» – еще не значит говорить именно об этом на ее страницах). С другой стороны, трудно найти автора (философа, физика, историка, социолога, биолога, психолога и т. д. и т. п.), претендующего на решение хоть сколько-нибудь серьезной проблемы, который бы не счел необходимым оговорить свои представления о времени, точнее, каким-то образом обойти вопрос о времени, сказав о нем что-нибудь (да, звучит парадоксально – я знаю). Наконец, нет ни одной хоть сколько-нибудь великой философской системы, которая бы не решала как-то вопрос о времени – не создала бы собственной, в чем-то уникальной концепции на этот счет.

«Мыслили ли на Западе действительно о „времени“? – задается вопросом Франсуа Жюльен. – Ибо, если мы пересмотрим историю философии под углом вопроса о времени, выяснится, как мне кажется, что мы меньше мыслили время само по себе, чтобы определить его природу, и больше пользовались им как способом доступа и как точкой опоры в отношении философских предметов, которые, будучи нисколько друг с другом не связаны, затрагивали время лишь по касательной. […] Кант рассуждает о времени, чтобы установить возможность априорных синтетических суждений, основанных на предшествующей всякому опыту интуиции, которая есть форма нашей чувственности и на которой основана возможная объективность феноменов и науки. Гуссерль мыслит время, чтобы через единство интенции получить доступ к „интенциональности“, составляющей время, и вследствие этого – к абсолютной субъективности сознания. Последовательно изменяя свою конфигурацию, время выполняет поочередно и другие функции: время открывает доступ к „интуиции“ как непосредственное видение духа духом (видение „чистой длительности“: Бергсон) или дает доступ к „бытию“ (как „трансцедентальный горизонт Здесь-бытия“: Хайдеггер). […] Стало быть, вместо того чтобы дать место истории, мы способны лишь на то, чтобы писать истории (культурные истории) представлений о времени, понятие времени сегодня – это то, посредством чего вновь открывается и вновь конфигурируется – для всякой великой философии – сама возможность философии»^[10].

Или вот, возвращаясь к физикам… Отказываются ли они на самом деле от этой своей «весьма навязчивой» иллюзии времени, когда заявляют, что время их не интересует? Да, они вполне убедительно показывают, что геометрическая по сути модель эйнштейновской относительности вполне может обойтись без того времени, которое мы привыкли называть «временем». Да, «копенгагенцы» – идеологические оппоненты Альберта Эйнштейна – в лице Нильса Бора, Вернера Гейзенберга и прочих более чем уважаемых товарищей, так же – хотя и на свой лад – нивелируют понятие времени (на сей раз с помощью «принципов» – дополнительности, неопределенности, идеи квантовой запутанности и т. д., призванных вывести феномен времени за скобки). Но при этом все они – давайте уж не закрывать до такой степени глаза на здравый смысл – продолжают заниматься «процессами»… Можно ли в таком случае считать, что уловки, к которым они прибегают, пряча голову в песок вневременной геометрии или полуживых-полумертвых котов, действительно освобождают их от вопроса о времени?

Есть даже что-то забавное в этой амбивалентности по отношению ко времени, которая напоминает то классическую игру в кошки-мышки (кажется, что Шредингер на это прямо и намекает), то почти истерическую слепоту (когда больной действительно перестает видеть то, что его пугает), то, наконец, напускное высокомерие, напускаемое как раз для того, чтобы как можно более тщательно скрыть собственную некомпетентность. Впрочем, какое объяснение тут ни возьми, а их может быть сколько угодно, само это поведение – избегания, сокрытия, умалчивания и т. д. и т. п. – лишний раз демонстрирует значительность проблемы времени.

Суммируя все эти «странности», складывается стойкое ощущение, что, задаваясь вопросом «о времени», мы оказываемся перед лицом одной из важнейших проблем как нашего с вами существования, так и реальности как таковой – самой по себе. И трудно не думать о том, что этот факт настолько последовательно и настойчиво игнорируется, обходится стороной и забалтывается именно потому, что любые попытки ответить на него хоть сколько-нибудь определенно раз за разом оказываются совершенно бесплодными: вопрос о времени, что с ним ни делай, как его ни крути, беспомощно и безнадежно повисает в воздухе.

* * *

Таковы в самых общих чертах проблемы и парадоксы, с которыми мы неизбежно сталкиваемся, раздумывая о времени. Но есть и еще кое-что… За то время пока я писал этот текст – от его начала до этого самого места (в целях «следственного эксперимента» он был начат этим утром со слова «сегодня»)^[11], – я произвел и ответил на 38 телефонных звонков, получил и написал 47 писем в трех моих электронных ящиках. Подсчитывая же количество коротких сообщений, появившихся за этот день в трех же моих мобильных (включая мессенджеры), я, честно говоря, сломался на 450… да, их больше. Количество же просмотренных мною за сегодня новостей, а также открытых в интернете страниц считать и вовсе бессмысленно.

Да, львиная доля этих звонков, сообщений, писем и новостей по сути спам, «ок» и тому подобные вещи, не потребовавшие от меня большой и серьезной интеллектуальной работы^[12]. Но сколько раз мне пришлось отвлечься, подумать о чем-то постороннем, переключить свое внимание с работы над текстом на что-то другое? Огромное. А в каком количестве мест, благодаря этим коммуникациям, я за это время, по сути, «побывал»? С каким количеством людей вошел в контакт? Наконец, какое количество дел и событий сделало меня своим соучастником за один этот день?! Цифры колоссальные. И все это случилось со мной не во времени моего собственного существования (когда я, признаюсь, невероятным усилием воли сосредотачивал себя на этих нескольких страницах текста), а как бы поперек ему, в параллельных временах, куда я был в некотором смысле выдернут из моего мира – моего времени написания этого текста.

Всегда быть «на связи» – бич нашего времени, уничтожающий саму эту нашность времени. Вспомните, как мы радовались, когда наблюдали за стремительным ростом доступности информации, появлением новых средств связи и способов коммуникации! Мы радовались, не понимая, что таким образом – через саму эту механику – теряем самих себя. Наше время теперь больше не принадлежит нам – оно не наше личное, а мы, как следствие, не принадлежим самим себе, то есть по большому счету – нас нет. Если же мы не можем распоряжаться собой, а наше время не принадлежит нам, – сделаем еще круг, – способны ли мы осознать произошедшие с нами изменения?

Только что я провел «следственный эксперимент» над самим собой в процессе написания этого текста, но разве я представляю некое специфическое исключение – посчитайте свои звонки, письма, сообщения за истекшие сутки и вы в этом с легкостью убедитесь. Причем, скорее всего, вы мне еще позавидуете, потому что я не пользуюсь социальными сетями, а не учитывать такого рода коммуникативные акты нельзя.

Постоянные «жители» Twitter'a, ВКонтакте и Facebook'aживут в состоянии непрекращающегося разрыва внимания: каждое новое сообщение, появляющееся в их «новостной» и «дружеской» ленте, по сути, отправляет их, так сказать, по новому адресу – от одной темы к другой, от события к событию, от персонажа к персонажу, – то есть, прямо говоря, куда подальше от того «места», где они только что были – от своего места, от самих себя (если тут вообще все еще уместно слово «быть»).

В среднем, если верить социологам, сотрудник заурядного офиса вынужден переключаться с одной задачи на другую каждые 10–11 минут. Думаю, впрочем, что эти данные за три-четыре года сильно устарели – информационная нагрузка, обрушиваясь на нас, не только постоянно растет в объемах, но и все больше мельчает, что неизбежно ведет к увеличению контактов-отвлечений. Этот феномен хорошо виден на примере развития тех же социальных сетей: сначала личные «электронные страницы» пионеров интернет-пользования сменились на страницы интерактивные – возникли «посты» (условно «жж-шные») и «комментарии» к ним, потом посты-блоги сократились в объеме до блогов-сообщений, потом эти сообщения стали и вовсе микроскопическими (твиттерианская революция), а теперь последняя (на момент написания данной книги) фаза – великое инстаграммно-визуальное оледенение – сообщения заменяются на картинки и лайки к ним.

Иными словами, происходит процесс превращения информации в мелкодисперсную взвесь, сама информация «облегчается», достигая уровня предельно малых смысло-содержащих единиц (вероятно, мы уже нащупали дно и знаем теперь, что такое настоящий «квант информации»). В результате этого в нас может войти «больше» информации (в пересчете не на смыслы, разумеется, а на количество квантов), а наша реакция на эту «взвесь» ускоряется – в значительной степени за счет упрощения самой механики реагирования: нам больше не надо думать и даже выбирать между «да» и «нет», у нас теперь только одна кнопка – «лайк» (не хочешь «лайкать» – не останавливайся, не трать время, двигайся – точнее, потребляй дальше). Таким образом, наш мозг оказывается способен больше работать «на вход» (в единицу времени), что он и делает, тут же, впрочем, осуществляя и «выход».

Наше внимание, а точнее, работающие как заведенные доминанты нашей психики постоянно прыгают, движимые непрекращающимся потоком агрессивной внешней стимуляции. Причем нам может казаться, что это мы и переключаем свое внимание с одного дела на другое, но это совершенно не так: наше функционирование происходит в исключительно рефлекторном режиме – непрерывно привходящая информация провоцирует нас, вынуждает, подталкивает. В общем, в чистом виде эффект «броуновского тела» – под увеличительным стеклом оно движется как живое, но в действительности это «тело» лишь движимо бомбардирующими его частицами. Если бы наш переход из прошлой, аналоговой «эры» в эру поголовной компьютеризации и мобильной телефонизации случился внезапно, мы бы, конечно, почувствовали разницу. Но за те несколько лет, пока постепенно нарастала интенсивность этого информационно-коммуникативного цейтнота, мы успели к нему адаптироваться и не видим «разницы».

Впрочем, понятие «адаптации» в данном случае имеет предельно негативную окраску – мы не просто приспосабливаемся к новым реалиям, мы в буквальном смысле этого слова – меняемся. Меняется сам наш мозг – то, как он воспринимает информацию, как он ее обрабатывает, как понимает, какие выводы делает и т. д. Необходимо отдавать себе отчет в том, что культура (или, если угодно, ноосфера), на которую мы так уповаем, потому что именно она превращает нас в тех, кем мы становимся в процессе своего индивидуального развития (© Л.С. Выготский), является эмерджентным феноменом, и если мозги, которые сейчас поддерживают ее «глубину», «высоту», «содержательность», «объем», функционально уплощаются, то, сколь бы ни были великими прежние достижения исходной для нас культуры, они немедля перестанут существовать, как только мы перестанем воспроизводить их прежним способом. Не помню, кто именно задавался этим вопросом – Шпенглер, Тиллих или Зиммель (это мог быть любой из них), но мне он всегда казался принципиально важным: будет ли, в принципе, существовать картина Рембрандта после вселенской катастрофы, когда вся наша цивилизация погибнет, – одна, выброшенная в открытый космос? Мне кажется вполне очевидным, что без человека, способного распознать ее, увидеть и оценить, она превратится в ничто.

Впрочем, чтобы утратить этого «заслуженного (как сказал бы Алексей Алексеевич Ухтомский) наблюдателя», никакой вселенской катастрофы, судя по всему, и не требуется. Достаточно просто отказаться от указанного способа воспроизводства культуры, что мы уже сейчас и наблюдаем: мы теряем способность читать и понимать длинные тексты, мыслить системно, запоминать сложные конструкции, анализировать достоверность источников информации, критично к ней относиться, осуществлять по-настоящему исследовательскую деятельность и т. д. и т. п. То есть мы не просто «адаптируемся» к новой реальности, мы меняемся, и культурная реальность, которую мы, видимо, станем воспроизводить теперь, будет радикально отличаться от той, которая произвела нас. То есть мы прямиком направляемся в новый мир.

Член научного совета Калифорнийского университета и консультант Microsoft Джарон Ланир в своей книге-манифесте «Вы не гаджет» показывает, насколько современная информационная среда стирает фактор личности и индивидуальности, по сути сводя ее к недифференцированному белому шуму^[13]. Психиатр, профессор Лос-Анджелесского университета Гэри Смолл доказывает, что под воздействием избыточных информационных потоков наше общество становится все более и более аутичным, и всячески рекламирует психотерапевтические техники под общим заголовком: «Выключите компьютер и присмотритесь к себе»^[14]. Другой знаменитый, на сей раз – немецкий, психиатр Манфред Шпитцер настаивает на том, что наш мир безальтернативно катится к состоянию «цифрового слабоумия». Свою ставшую скандальной книгу «Антимозг» (и это уж точно самый настоящий «манифест»!) он заканчивает словами: «Избегайте цифровых СМИиК (средств массовой информации и коммуникации – А.К.), они действительно делают людей толстыми, глупыми, агрессивными и несчастными. […] Каждый день, проведенный ребенком без цифровых СМИиК, – это время, выигранное во имя счастливого будущего»^[15]. Собственно об этом будущем, которое, впрочем, совсем не кажется ему счастливым, пишет эксперт энциклопедии «Британика» Николас Kapp. Проанализировав все уже хорошо известные психологам феномены, связанные с существованием человека в современной информационной среде (включая разрушительные эффекты многозадачности, неизбежные нарушения в работе памяти, катастрофическое падение способности к пониманию, а также эффекты деиндивидуализации и реальной декоммуникации), Николас Kapp указывает на наше стремление все больше и больше рассчитывать на машинный мозг и резюмирует: «Как только мы начнем полагаться на компьютеры в познании окружающего нас мира, наш собственный интеллект упростится до уровня искусственного»^[16].

Каждый из нас, по существу, является слепком с того мира, в котором нам довелось формироваться, а затем жить. Чем сложнее и богаче этот мир, тем, безусловно, насыщеннее и многограннее становится и наша внутренняя жизнь. Но верно и обратное: по мере того как этот мир – социокультурная среда – претерпевает уплощение, сглаживается, унифицируется, дезинтегрируется, аналогичные процессы проистекают и в нашем мозге (чего, разумеется, мы заметить не можем, потому что мы есть этот наш мозг). В свое время Зигмунд Фрейд объяснял этот феномен с помощью своих «принципов» «удовольствия» и «реальности»: культура создает препятствия для удовлетворения наших «низменных» потребностей, поэтому мы не можем следовать «принципу удовольствия» (цель видишь – задача ясна) и вынуждены изобретать обходные пути – как получить то же самое, но пройти к нему окружной дорогой, следуя как раз тому самому «принципу реальности», формирующему нашу культуру^[17]. Но сейчас мы наблюдаем обратный процесс: там, где раньше было нельзя, – теперь можно, и мы уже настолько не испытываем проблем с удовлетворением наших потребностей, что страдаем от того, что не можем захотеть (апатия, абулия и депрессия в психотерапевтической практике активно вытесняют актуальную еще не так давно тревогу).

Сказываются ли эти процессы на нашем «времени», на том, как мы переживаем время, на том, каким оно становится? К сожалению, об этом мало задумываются, но да, сказываются, причем драматически. Современный человек едва уловимым образом теряет интерес к истории и совершенно ничего не видит в будущем. Трудно вспомнить, когда еще человечество настолько жило «одним днем». В книге «Смысл в бесСМЫСЛЕННОЕ время» Бенно Хюбнер противопоставляет современное общество (которое он называет «Открытым обществом цели») прежнему «Закрытому обществу СМЫСЛА», в котором людям жилось трудно, учитывая социальную несправедливость, необходимость постоянно бороться за выживание и удовлетворение самых элементарных потребностей, но в котором им не было скучно. Современный мир – мир тотальной «скуки», в котором гнет житейских тревог становится меньше, но что делать с высвободившимся временем – непонятно (притом что, ко всему прочему, и как «свободное» это время совершенно не ощущается). Это мир, в котором люди потребляют лишнее, чтобы не чувствовать себя лишними, в котором ИСТИНЫ – пишет он заглавными буквами – больше не очаровывают, и лишь само «очарование», то есть эстетические впечатления, еще способны будоражить чувства человека, «становятся единственной истиной ничем и никому не обязанных людей»^[18]. Это мир выпадения из времени.

Мы перестали доверять своему прошлому, которое столько раз оскандаливалось и переписывалось, мы потеряли и всякую веру в будущее, поскольку ничто не гарантирует его нам хоть с какой-то долей определенности. Мы живем сейчас, потому что сейчас жить можно – не слишком счастливо, не слишком уверенно, но можно. И все это, опять же, последствия, как это ни странно, нашей информационной цивилизации – тоффлеровской «третьей волны». До тех пор пока история не фиксировалась на видеоносителях и в таком невероятном количестве разного рода письменных и иных свидетельств, она существовала в виде свернутых, четко спозиционированных и самоочевидных нарративов (© X. Уайт), а сейчас она представляет собой невероятный объем вырванных из контекста и никак не связанных друг с другом фактов, которые позволяют организовывать их, по сути, любым образом. То есть свое прошлое мы уже не вполне себе представляем (в виде целостной и понятной картины), а будущее естественным образом из него не вытекает, в связи с чем и настоящее обессмысливается. А дальше можно проводить хоть один «следственный эксперимент», хоть десять, но суть от этого не изменится – мы завязли в какой-то странной, парадоксальной темпоральности, которую я и назвал «складкой времени».

* * *

Изначальным, исходным пунктом этого моего исследования было ощущение складки времени. Я видел ее проявления всюду: самые разные явления современности: социальные, экономические, политические, психологические, культурные – все находили для меня свое объяснение в этом загадочном словосочетании «складка времени». Как-то внутренне мне стало понятно, что наблюдаемые искажения, трансформации, стагнации связаны именно с феноменом времени, что дело не в культуре как таковой и не в политике самой по себе, не в психологии и не в экономике, а в том, что само время – изменившееся, впавшее не то в кому, не то в какой-то странный пароксизм – перестало насыщать эти сферы необходимой силой развития и, напротив, свертывает их, сжимает, выхолащивает.

Все больше осмысляя этот загадочный феномен и проецируя возникающее понимание на окружающую действительность, мне удалось зарекомендовать себя (впрочем, совершенно помимо моей воли) в качестве человека, способного с большой долей достоверности предсказывать будущее. Хотя в действительности никакими предсказаниями я не занимался вовсе, а лишь пытался максимально методологически четко описать феномен складки применительно к той или иной сфере. Но факт оставался фактом – понимание феномена «складки времени» дает весьма точное представление о том, к каким последствиям в самой этой складке приведет то или иное действие. Данное обстоятельство позволило и мне самому по-другому взглянуть на исследуемый феномен: если складка и в самом деле заставляет нас в некотором смысле ходить по кругу (что, собственно, и открывает нам широкое поле прогностических возможностей), то как из этого круга выйти? Решением этого вопроса я, собственно, и занялся…

Постепенно мне стало понятно, что, хотя мы и пребываем в настоящий момент всей нашей культурой (по крайней мере, той ее частью, что доступна моему наблюдению и пониманию) в состоянии «складки времени», в действительности феномен этот не является сугубо историческим, а напротив, вполне универсальный. То есть история, конечно, может создавать свои мегаскладки наподобие той, в которой мы сейчас оказались (и в которые вкатываются целыми цивилизациями), но возможны еще и частные, единичные, личные для каждого человека, его собственные «складки времени». Содержательно те и другие, конечно, сильно отличаются друг от друга, однако сущностно это явления одного порядка (просто драматически разных размеров). Собственно, поэтому я и сосредоточил свое внимание на сопоставлении двух этих процессов – складки цивилизационной и складки индивидуальной, пытаясь прояснить таким образом ее сущность и механизмы, а также найти пути выхода из ее замкнутости.

Впрочем, как я уже говорил, от понятия «складки времени», которое легло в основу моих первоначальных размышлений, меня уводили открывающиеся друг за другом вопросы и темы – попутно я столкнулся с феноменом времени как такового, с субъектностью времени, со структурой нашего мышления и отношений его с реальностью, а также с природой желания и логикой современной политэкономии (причем это далеко еще не полный список). Так что в какой-то момент мне нужно было уже волевым решением положить конец всему этому интеллектуальному безобразию и, отставив в сторону все «лишнее», попытаться прояснить собственно тот феномен, с которого я начал и который, как мне представляется, должен быть обязательно нами осмыслен самым серьезным образом. В конце концов, на дворе действительно цивилизационная мегаскладка времени – трудно считать безобидным подобное «развитие событий» и глупо не пытаться найти из этой ситуации выход.

Таким образом, эта книга лишь «одна из» в списке других книг, частью уже написанных, частью находящихся в работе, – «Способы думать», «Субъект и желание», «Другой и мышление», «Реальность как она есть» (впрочем, не могу гарантировать, что все они сохранят впоследствии свои «рабочие» названия). Надеюсь, впрочем, что каждая из них окажется вполне самоценной, как и та, что вы держите в руках.

Приятного чтения!

Введение
[теоретическая возможность «складки времени»]

Все мы живем в определенное время, и это время бывает разным – «время перемен», «время застоя», «военное время», «время кризиса», «время репрессий», «время роста и процветания» и прочее. На первый взгляд кажется, что речь идет просто о том или ином историческом времени (по крайней мере, мы легко можем представить себе соответствующие исторические события), однако не думаю, что данные «устойчивые выражения» могут принадлежать историкам-формалистам (в противном случае было бы достаточно называть соответствующие исторические периоды и не обобщать их таким образом). Очевидно, что, пользуясь этими языковыми маркерами, мы пытаемся сказать, что в это время (в то или другое) само наше существование становится иным, соответствующим этому времени, производным от него.

Нечто подобное мы имеем в виду, когда говорим, например, «да, сейчас такое время», «нет, сейчас совсем другое время», «а вот было время, когда…», «в иные времена». Здесь вполне определенно речь идет о некой специфике самой жизни, продиктованной временем, но не только его обстоятельствами, а еще и каким-то его особенным качеством. Или вот еще фигуры речи – «плохое время», «беззаботное время», «счастливое время», «никчемное время»… Предполагается вроде бы календарное время: когда непосредственно – год, месяц, день – мы были счастливы или, наоборот, удручены, ну или еще как-то. Но это только теоретически. По факту, используя эти обороты речи, мы говорим о другом – мы говорим о том, что в самом этом времени было что-то такое, что делало нас счастливыми или несчастными (или какими-то еще).

Иными словами, даже подразумевая определенное историческое или календарное время, мы говорим об этом времени (пытаемся сказать) что-то большее – что-то сверх и помимо формального указания на факт тех или иных политических, экономических или социально-психологических условий, мы пытаемся сказать о самом – специфическом – времени. Еще раз: мы говорим не просто о том, что обстоятельства нашего времени такие-то (война, застой, научно-технический прогресс и т. п.), и не просто о том, что нам было в этом времени как-то (весело, грустно, беззаботно), а что само наше переживание этого времени (его «атмосфера») чем-то отличается от других «времен», что мы сами другие в этом времени.

Возможно, что куда лучше нас это и такое время понимают китайцы, у которых в самом языке нет нашего, «западного» понятия времени, о чем самым замечательным образом пишет Франсуа Жюльен в своей книге «О „времени“. Элементы философии „жить“»: «Марсель Гране со свойственной ему проницательностью первым выдвинул предположение о том, что в Китае не было разработано понятие времени. […] Никто в Китае „не думал представлять время как монотонную длительность, состоящую из последовательности однородных моментов, соответственно равномерному движению“. Китайцы, согласно удачной формуле Гране, предпочитали видеть во Времени совокупность эр, сезонов или эпох. […] Если мы решим обратиться только к тем понятиям, которые были характерны для самих китайцев, то они, похоже, мысленно связывали две вещи: момент – благоприятный случай, с одной стороны (понятие ши), и длительность с другой (понятие цю). Однако они не думали об объемлющей оболочке, которая была бы „временем“. […]

Речь идет не о "времени", а о "благоприятном" времени, на латыни говорят: tempus сараге, "лови момент" – время, которого надо уметь не только "дождаться", но также и не упустить; оно вписывается в стратегическую, а никак не теоретическую логику, и именно по этой причине оно встречается в разговорной речи в смысле: (засечь подходящий) момент. […] Выражение, использованное в "Беседах и суждениях", предварительно сжато: ведь то, что мы переводим как "ждал благоприятного момента", выражено одним единственным термином ши, который обозначает "момент" ("сезон") и служит здесь глаголом. Ибо сам этот момент не нейтрален, не индифферентен, он остается качественно маркированным подобно сезону и поэтому является стратегическим. Момент является не простым сжатием "движения", как свидетельствует об этом его латинская этимология (moment выводится из movimentum, от лат. movere, "двигаться" – пер.), но внутренней меткой возможности, которую он приглашает нас постигнуть и которую надлежит использовать. Как таковой, он неотделим от ситуации, проникнутой некой естественной склонностью»^[19].

По каким-то причинам (надеюсь, в ходе дальнейшего изложения мы сможем понять, по каким именно) мы понимаем время не просто как показания часов, календарей или свидетельство учебников истории, но и как нечто самостоятельное, особенное, организующее наш мир и живущее нами и через нас. Однако, я сразу должен оговориться (не хочу быть понятым неправильно): при всем при этом я не готов рассматривать время ни в метафизическом аспекте, ни в аспекте некой мифической силы. Нет, я надеюсь обнаружить и конституировать этот феномен с предельно позитивистских позиций (что, впрочем, не означает, что мы будем говорить о «времени», как его понимают физики или психологи).

Складка времени как экспериментальная патология

Имплицитно осознавая наличие цивилизационного феномена, скрывающегося за понятием «время», им занимались историки и культурологи (в широком смысле этого слова), анализируя специфику различных исторических эпох, общественных формаций, разные уровни культурного развития и разные культуры (К. Маркс, О. Шпенглер, Ф. Фукуяма и др.). Психологи и социальные психологи (П. Фресс, Р. Левин, С. Гроф и др.) занимались изучением собственного «субъективного времени» (не в смысле субъектности, а в смысле индивидуального проживания и переживания времени) – известно, что человек, находящийся в том или ином психическом состоянии, например в мании или в депрессии, переживает время по-разному, опаздывающий – не так, как скучающий, а трезвый – не так, как в состоянии измененного сознания. Философы со своей стороны не раз пытались ухватить «за грудки» само время: описать его как феномен, имеющий собственное существование (св. Августин, Ф. Ницше, А. Бергсон, М. Хайдеггер, Ф. Жюльен и др.), тщетно преодолевая попытки его постоянного ускользания. А есть еще время физиков (А. Эйнштейн, С.Хоккинг, Р.Пенроуз), блистательные, ставшие почти классическими, работы Дж. Уитроу, Г. Рейхенбаха и А. Грюнбаума, время историков-методологов (Х.Уайт, Ф.Р. Анкерсмит), биологов, исследователей архетипов коллективного бессознательного (К. Юнг, Дж. Кэмпбелл, М. Эллиада) и т. д. и т. п.

Но суть, если оставить в стороне узкоспециальные подходы, как правило, неизменна: речь идет или о времени общества, или о времени индивида, или о времени как о некоем самостоятельном явлении. Время, таким образом, есть нечто, рождающееся где-то на стыке конкретного человека и социального, как такового. Другое дело, что провести здесь – между человеком и собственно социальным – некую границу крайне затруднительно, а главное сама такая попытка в очередной раз даст времени ускользнуть. В этом перманентном ускользании, как мне видится, и состоит главная трудность предпринимаемых исследований феномена времени.

В книге я пытаюсь рассмотреть не феномен времени как таковой, а феномен его складки – тот специфический эффект, который я, например, с удивлением наблюдаю в окружающей меня (равно как, думаю, и моего читателя) действительности: с одной стороны, мы все странным образом теряем прежнее ощущение перспективы – образ возможного будущего, ни собственного, ни общественного, не проступает, с другой – сама история, как наша, индивидуальная, так и общая (стран, культур, народов), перестает быть прежней, рассыпается, теряя свой когда-то стройный метанарративный облик; а мы сами, оказавшись в такой ситуации, как будто схлопываемся. Перед нами, таким образом, некая специфическая «патология» времени – его «складка», которая, возможно, и позволит разглядеть его – времени – истинные и сущностные черты (так, по крайней мере, в медицине именно патология часто позволяет понять то, что на самом деле происходит в норме).

Впрочем, «патология» эта дана нам лишь через наши собственные изменения, вызываемые этой «складкой»; и изменения не просто поведенческие (включая мышление, потребление и т. п.), а в самом нашем ощущении своего места в мире, которым данное поведение и определяется. Время складывается в складку не случайно и не само собой – вокруг нас меняется среда (информационная, социальная, экономическая, политическая), причем во многих вопросах сущностно, мы меняемся из-за этих изменений среды, и, меняясь (тоже сущностно?), меняем среду вокруг себя. Круг этот замкнутый, а темпы перемен в указанных средах – предельные (экспоненциальный рост объемов и доступность информации, многомерность глобализации и т. д.), что на фоне странного нашего субъектного схлопывания (замедления, рассеивания и сглаживания) не может не настораживать.

При этом если за феноменом «времени» мы действительно угадываем (и это непросто кажимость) нечто реальное и другое (нежели часы, календари и исторические нарративы), то упомянутая «патология» должна проявлять себя, во-первых, на разных уровнях социального (от самого простого – личностного – до самого сложного – общественного бытования в целом), во-вторых, в разных анклавах социального (в разных культурах и субкультурах, в различных системах мировоззрения, на разных территориях и т. д.), а в-третьих и наконец, в разные «исторические» времена, хотя и с разной содержательной спецификой и интенсивностью (под «историческим» здесь понимается в зависимости от уровня как индивидуальная, так и общественная история). Это именно те методологические принципы, которые определяют направленность дальнейшего повествования.

Складка, вообще говоря, понятие как раз геометрическое, пространственное. Именно в этом смысле им, например, активно пользуется Жиль Делёз, поясняя сущность монадной теории Лейбница, или рассказывая о «внутренней стороне мысли» Фуко, нагромождая образы – лабиринтов, этажей, бумажных сгибов, кожных складок и драпировок ткани, демонстрируя Бытие как игру видимого и скрытого, явленного и потаенного, приходящего и исчезающего. Как Складку.

А вот можно ли говорить о «складке» применительно ко времени? Думаю, если мы потолкуем с физиками-теоретиками, они ответят нам на этот вопрос положительно. У этих бравых парней, как известно, все может быть – и отрицательная масса, и отрицательная энергия, и, конечно, отрицательное время. А коли так, то почему бы ему – тому самому времени – не сложиться, пусть и забавы ради, в какую-нибудь складочку – туда-сюда-обратно? Вполне. В общем, пресловутая симультанность – единовременность, одновременность, синхронность и т. д. и т. п.

Впрочем, нас ведь интересует не физическая теория, нас интересует практика, причем не какая-нибудь, а ментальная, психологическая, сущностная, так сказать, Dasein (© M. Хайдеггер). Возможно ли, что мы с вами живем-живем и вдруг проваливаемся во времени, то есть вроде бы продолжаем жить, и то самое время как бы «течет» – тик-так, тик-так, но при этом больше не продвигается вперед, в будущее – как бы замирает, а мы идем-стоим на месте?.. Представьте, что я рисую горизонтальную линию времени на листе бумаги, она растет слева направо – из прошлого через настоящее в будущее. И вот моя линия (не обсуждаем сейчас причины и даже принципиальную возможность данного события), ныряет вниз, градусов эдак под 90, и где-то там, внизу, достигнув некоего условного «дна», разворачивается, теперь уже на 180 градусов, и поднимается обратно, «на поверхность», к прежнему уровню. Представили? Вот такая складка времени – когда время не останавливается, но и не продвигается вперед, то есть как бы идет, но стоя на месте.

Эксперимент этот, как мы хорошо с вами понимаем, сугубо мысленный (прямо как у тех самых бравых физиков), но у меня в личном опыте есть переживание, которое иначе как такой «складкой времени» (пусть пока и гипотетической) не назовешь.

Исходное ощущение

Дело было – время мое сложилось – в 1989–1991 годах, когда я, по существу совершенно домашний ребенок, оказался в стенах прославленного, не побоюсь этого слова, Нахимовского военно-морского училища (в просторечье – Нахимовское училище, «нахимония», «питания», «система» и проч.). И тут все важно – и «домашний», и «ребенок», и «военное училище». Мне, наверное, не следует сейчас углубляться в щемящие душу подробности этой моей личной истории, скажу только, что та пара лет стала настоящим испытанием для моей неокрепшей тогда еще психики. Хотя, поскольку я всегда мечтал стать военным врачом («потомственным», «как дедушка-генерал»), ничего по существу экстраординарного в самом факте моего поступлении в НВМУ не было. Но одно дело – представлять себе, как ты будешь (когда-нибудь) военным врачом (да еще каким!), и совсем другое – пройти весь этот путь от начала и до конца. А поначалу, как не трудно догадаться (если задуматься), эта «школа жизни, школа капитанов» не имеет ничего общего с самоуверенно-добродушным доктором в крахмально-белом халате, с многозначительно выглядывающими из-под него генеральскими лампасами. В общем, было непросто.

Я никогда толком не вел дневник – может, и делал когда-то какую-то запись в блокноте, но системно не приходилось или не складывалось. Но в памяти сохранилась одна в некотором смысле виртуальная дневниковая «запись» – нечто, что болезненно и нервно крутилось в моей голове все те два года, пока я был нахимовцем (то есть, мой 9-й и 10-й классы). Я навязчиво думал о том, смогу ли я когда-нибудь кому-нибудь объяснить, если вдруг меня спросят (странная идея, конечно), что это такое 24 часа своей жизни шесть (а то и семь) дней в неделю на протяжении двух лет, без пауз и перерывов, без смены лиц и декораций, провести в компании 27-ми человек? Одних и тех же 27-ми человек… Непросто, весьма. Кто не испытывал чего-то подобного, поверьте на слово. Думал, впрочем, так – опять же, риторически. Но ответа у меня на этот вопрос не было, не придумывался.

А ведь все, по существу, совершенно примитивная вещь… Команда: «Ро-о-ота, подъе-е-ем!» Ты просыпаешься – в кубрике, где вместе с тобой продирают глаза еще 27 твоих товарищей, стремительно одеваешься – вы одеваетесь – выскакиваешь на «утреннюю зарядку», бежишь кругами по набережной Невы: «Раз! Раз! Раз-два-три! Держать строй!». Возвращаешься в расположение, хватаешь мыльно-рыльные, моешься – вместе с ними же, 27 человек. Тут же, в тесном коридоре, построение – проверка 27-ми почищенных блях, такого же количества поглаженных гюйсов, подстриженных затылков, поддетых кальсон, подшитых воротничков и так далее, по сезону.

Построение на улице: «Равняйсь! Смирно! Шагом марш!». Строем на камбуз – все те же 27 человек в колонне по трое (впрочем, впереди еще три взвода твоей роты – но их присутствие, на деле, лишь условность, они существуют в своем собственном пространстве 27-ми или, положим, 31-го, повзводно). Вверх по трапу – там завтрак. Вниз по трапу – и строем на занятия. Из класса в класс – тоже бегом, строем. «Взвод, равняйсь! Смирно! Товарищ преподаватель, 44-й взвод на занятия по литературе прибыл!» Занятия в классах: алгебра и геометрия – в одном, русский и литература – в другом, физика и астрономия – в третьем, химия и биология – в четвертом, а история и что-то там еще – в пятом. Так до обеда. Строем на камбуз, 27 человек. Вверх-вниз по трапу. Построение и строем в расположение.

40 минут – «личное время» (издевательское название), когда ты тупо сидишь в кубрике, перекидываясь с товарищами такими же бессмысленными, как и ты сам в этот момент, фразами. 27 человек. Далее «самподготовка» – у каждого взвода свой крошечный класс, каждые 45 минут – перемена, и ты, вы все, 27 человек, выходите в рекреацию. Через 15 минут обратно в класс. И так до ужина. Построение, строем на камбуз, вверх-вниз и обратно. Еще час занятий и программа «Время» – 21.00: вас – 27 человек (плюс 3 взвода) – высаживают перед телевизором в рекреации, и ты делаешь вид, что смотришь, или, может быть, действительно смотришь новости о «политике партии» в такой «непростой для страны» период… Построение роты, «вечерняя поверка».

– Аванесов!

– Я!

– Бескишкий!

– Я!

– Бесчетный!

– Я!

– Второй Бесчетный!

(они близнецы)

– Я!

… и, после Кудрявцева…

– Курпатов!

– Я!

Так до Якушева.

– Я!

Теперь мыться и спать: тот же общий «совмещенный санузел», кубрик, те же 27 человек. Сон. И…

– Ро-о-ота, подъе-е-ем!!!

2 года. 730 дней. 17 520 часов. 1 051 200 минут.

63 072 000 секунд.

Конечно, декорации временами менялись. Например, увольнения раз в неделю (если не накажут за какую-нибудь провинность или плохую оценку). Чистка картошки – дежурный по картошке взвод и большая ванная «с картофаном» на все училище. Военный лагерь, учения, учебные тревоги, марш-броски, морская практика на учебном корабле «Хасан». Наряды. Каникулы («отпуск»). Многомесячная подготовка к трем военным парадам – бесчисленные строевые занятия, ночные репетиции на Дворцовой и Красной площадях. Наконец, «Ансамбль песни и пляски Нахимовского училища» с выступлениями на подшефных предприятиях (особенно у нас ценились кондитерские фабрики). Да и много чего еще: дружба, звонки девчонкам из телефона-автомата, самоволки, первый алкоголь и политически выверенные заметки в газету «Советский моряк». Много всего, разного.

Однако же, неотступно преследовало меня это чувство – складки времени. Казалось, что, несмотря на очевидное разнообразие жизненных процессов, череду каких-то невероятных подчас событий и весьма ярких, надо признать, переживаний, по существу ничего не менялось – все одно и то же, все время так. Тотальное ощущение беспросветной бесконечности. Удивительное, кстати сказать, словосочетание – «все время», которое приходило на ум постоянно. Но что это значит? Как вообще возможно, чтобы время было «все и сразу»? А как же «стрела времени», которая, если верить классикам, безоговорочно направлена из прошлого через настоящее в будущее? Невероятно! Но при этом удивительно предельно точно.

– Это что у вас такое?..

– Да не обращай внимания! У нас все время так.

У меня было ощущение, что я попал в какую-то паранормальную зону, капсулу времени. Как будто все вокруг этой капсулы по-прежнему пребывает в движении (там ведь, за окном, шла Перестройка, собирались Съезды, вводились и выводились армии, разваливался Союз – события в Баку, Тбилиси, Вильнюсе и т. д., да и вообще там была жизнь), а я из него – из этого движения – выпал. Застыл в каком-то временном тамбуре с бесконечным движением строем туда-сюда-обратно. Словно там, где-то вовне, осталась реальная, настоящая жизнь, а здесь – в моем мире, она прекратилась, обернулась каким-то надсадно заедающим фейком, встала.

Блистательный философ и выдающийся психолог Уильям Джеймс в своих легендарных «Принципах психологии» писал: сознание – это не бочки или ведра с водой (некие «стабильные» элементы сознания – А.К), по какой-то причине запрудившие реку, а та свободная вода, которая протекает между ними. Так вот, тогда я не чувствовал себя потоком, я чувствовал себя попавшим в такую бочку, причем даже не по Джеймсу уже, а по Пушкину Александру Сергеевичу: «…посадили, засмолили, покатили и пустили в Океан, так велел-де царь Салтан». И я должен был «оттрубить» этот свой срок, эти два года – никакого иного выбора, никаких других вариантов, никаких более целей и задач – оттрубить и… «"Как бы здесь на двор окошко нам проделать?" – молвил он, вышиб дно и вышел вон». Так что единственное, о чем я с затаенной робостью, думал – когда-нибудь это наконец-то закончится…

А пока: «Ро-о-ота-а, подъе-е-ем!»

Психическая симультанность

Что это было тогда – двухгодичное помутнение сознания или, может быть, трудности адаптации юного субъекта к «тяготам и лишениям воинской службы»? Или все-таки – складка?.. Прежде чем ответить на этот вопрос – согласиться или отвергнуть идею «складки» (как таковую), необходимо обосновать саму возможность (хотя бы теоретическую) данного психоэкзистенциального феномена. Физики, как мы помним, не против физической «складки времени», но что скажут психологи – возможна ли складка субъективного, психологического, то есть нашего с вами фактического времени?

Забавно, но на вопрос о потенциальной возможности психологической «складки времени» ответил именно физик. По крайней мере, по первому своему образованию выдающийся отечественный психолог Лев Маркович Веккер был именно физиком. Эта «физичность» веккеровского мышления звучит даже в названии его знаменитой теории – «теория сквозных психических процессов» – не вполне, впрочем, понятой и оцененной на родине (в 80-х годах прошлого века ему и вовсе пришлось, чтобы продолжить свои исследования, эмигрировать в США). Согласитесь, почти по-эйнштейновски – «единая теория поля», теория «сквозных психических процессов»… Да и сам подход к психологии у Льва Марковича был тоже такой – физический.

Тут надо заметить, что классические, так сказать, психологи-теоретики куда больше походят на филологов, нежели на физиков. Если для физиков язык – обуза (физики хорошо это понимают и всячески его – язык – обманывают), то для филолога он – мать родная (он их хлеб, понять можно). Психолог-гуманитарий – он как блаженный и чем-то очень напоминает ветхозаветного Адама, который блуждает по бескрайним просторам Эдема и нарекает имена всему, что попадается ему на глаза. Наивно и крайне опрометчиво. Следуя этой немудреной технологии, психологи, например, открыли (нарекли) – «внимание», «восприятие», «рефлекс», «ощущение», «инстинкт», «память», «желание», «воля», «эмоции», «чувства», «мышление», «сознание», «речь», «личность»… Но это же не какие-то самостоятельные штуки, разбросанные по разным полочкам нашей черепной коробки (как в той шутке про Васю, который, вот хохма-то, проснется, а голова в тумбочке!), нет – это лишь разные облики, частные проявления единого психического процесса. При всем уважении к психологическому знанию, согласитесь, трудно представить себе «восприятие» без «эмоций» или, например, «память» без «мышления». Но именно такой, как это ни странно, патологоанатомический способ думать исподволь предлагает нам классическая психология: кишки – отдельно, селезенка– отдельно. Вместо системы – куча.

Лев Маркович отчетливо понимал несовершенство нашего-языка, особенно применительно к исследованиям психики, и неоднократно подчеркивал, что используемое им слово «процесс» («психические процессы») нужно понимать так, как его физики понимают, а не психологи или просто гуманитарии. Действительно, отношение физиков (читай – естественников) к понятиям (концептам) существенно более строгое, нежели у гуманитариев: для последних понятие (концепт) лишь способ описания реальности, для физиков (естественников) – это механизм ее ухватывания. И Лев Маркович кое-что-таки ухватил, что, возможно, и позволило ему в рамках теории «сквозных психических процессов» описать загадочную и парадоксальную топологию психологического времени.

Так что же такое «сквозные психические процессы» Льва Веккера? Лев Маркович, пытаясь обеспечить хоть какую-то структурность психологического знания, скрупулёзно исследовал все психические феномены, могущие претендовать на роль «сквозных», то есть пронизывающих психику человека от самых ее низших слоев (элементарный уровень организации нервной системы) до наивысших (корковые отделы мозга человека). И, как у него водится, то есть обстоятельно и весьма последовательно, показал, что таковых всего четыре: память, воображение, внимание и речь. Именно они пронизывают и организуют наши эмоции, мысли и волю (это так называемая «классическая психологическая триада»), именно они являются теми магическими шампурами, на которых держится все здание нашей с вами психической организации. На первый взгляд эта «неклассическая психологическая тетрада Веккера» выглядит, как минимум, странно. Ну право, все же это какие-то частные вещи… Подумаешь, там – память, воображение, внимание, речь. Что в них такого особенного? Просто какие-то психические процессы, мало их что ли? Так, да не так.

Память – это опыт, а все содержание нашей психики является тем или иным опытом. Воображение – это тоже наш психологический опыт, только проецируемый психикой (хоть эмоциями, хоть мыслительными процессами, хоть волей (тем более!)) в будущее. Внимание – это вообще обязательное условие работы любой психической системы. Как без него взаимодействовать с внешним миром, да и просто с самим собой? Нет, без внимания тоже никуда. Наконец, речь – это же не просто свойство мышечного органа во рту и отнюдь не только выразитель нашего с вами мышления; речь – это уникальный в своем роде способ собирать в единое целое всю совокупность наших отношений с любым объектом (или явлением). Только представьте себе, сколько эмоций, мыслей и действий сосредоточено в слове «любовь»… Одно слово, синтезирующее невероятное число самых разнообразных переживаний, мыслей и волевых процессов! Звучит это слово, и нам в миг явлен синтез всей структуры психической организации. Чем не сквозной процесс? В общем, не так уж и проста эта «тетрада» Льва Марковича. Но я не буду вдаваться сейчас в нюансы теории, поскольку в данном контексте нас интересуют лишь те два «сквозных психических процесса», что неразрывно связаны со временем – память и воображение. Впрочем, сразу должен оговориться, что это не совсем те «память» и «воображение», как мы привыкли их понимать, у Веккера это именно процессы. В любом самом примитивном справочнике по психологии вы найдете определение памяти как психической функции, призванной сохранять, накапливать, воспроизводить и забывать информацию (про забывание иногда пишут, иногда нет). И это определение само по себе необыкновенно трогательно, но мало чем отличается от простого сотрясания воздуха или милого воркования чукчи из присказки – «что вижу, то пою». Загадка памяти в другом – в нашей удивительной способности (по-настоящему удивительной!) отличать прошлое от настоящего. Кажется, что это совершенно естественно: прошлое – это то, что уже случилось, а настоящее – это то, что происходит сейчас, все просто. Но как это понимает мозг? Если мы взглянем на это дело изнутри, то обнаружим, что и то и другое – и то, что было, и то, что есть, – по большому счету лишь нервный импульс, пробегающий по определенному ансамблю нервных клеток (нейронов)^[20]. И на этом импульсе, прошу прощения, не написано, что он несет информацию о том, что это несомое случилось «давно», «недавно» или «сейчас». Ну, нет на нем такой метки времени! Просто биохимическое электричество – тут импульс и там импульс, а где-то еще третий и пятый, и все!

«Я утверждаю, следовательно, – писал еще Иван Михайлович Сеченов в своих знаменитых „Рефлексах головного мозга“, – что со стороны процесса в нервных аппаратах в сущности все равно – видеть перед собою действительно человека или вспоминать о нем. […] При этом часто трудно разобрать, которое из представлений сильнее, на том основании, что вниманию нет возможности фиксироваться на каком-нибудь одном очень долго. […] Итак, повторяю еще раз: между действительным впечатлением с его последствиями и воспоминанием об этом впечатлении со стороны процесса в сущности нет ни малейшей разницы. Это тот же самый психический рефлекс с одинаковым психическим содержимым, лишь с разностью в возбудителях. Я вижу человека, потому что на моей сетчатой оболочке действительно рисуется его образ, и вспоминаю потому, что на мой глаз упал образ двери, около которой он стоял»^[21].

Иными словами, ни специального хронометра, ни а-ля библиотечных каталогов в голове нет – ничего подобного! Но всё-таки мозг понимает (или какое-то «я» в этом мозге) и безошибочно (психопатологию пока оставим в стороне) отличает одно от другого – прошлое от настоящего, а также и прошлое с настоящим от будущего, которое, кстати сказать, тоже лишь нервный импульс в том же мозгу. И ведь фундаментально отличает, без дураков! Неслучайно, психопатологическое переживание deja vu (чувство «ранее виденного») вызывает у нас состояние, близкое к ужасу – мы впадаем в панику, понимая, что наш мозг начинает путать настоящее с прошлым или, например, прошлое с будущим () amais vu – когда человек не узнает привычную ему обстановку). Так каким же образом я понимаю, что предыдущую часть текста я уже продумал, а последующую еще нет? Или то, что написанное я уже думал прежде, а это, то, что пишу сейчас, думаю только теперь? Вероятно, эту – излагаемую мною – нелепицу трудно представить, но при этом она вопиет о своей очевидности! И вот именно в этой нелепице и заключена сущность памяти как процесса.

Но бог с ней, с памятью… С воображением ведь все еще куда сложнее и драматичнее! Воображение как феномен психологами от науки и учеными от психологии, надо сказать, не слишком приветствуется (философию от Августина до Сартра пока тоже оставим в стороне) – мол, какая-то поверхностная ерунда. Но это же вещь поистине фантастическая! Вот все мы привыкли думать, что существует некая таинственная «стрела времени» – летящая, так сказать, из прошлого через настоящее в будущее. Физики уже показали, что это не так, и вообще течение времени зависит от массы космических объектов, а поэтому существует теоретическая возможность – провести пару лет на какой-нибудь удаленной планете, а потом вернуться на землю, где прошло уже полвека. Такой астронавт увидит своих близких в своем будущем, хотя будет отчетливо воспринимать их в настоящем. Какое же это, с позволения сказать, течение времени? Бардак какой-то, а не течение. Здесь можно возразить, что, мол, время в любом случае текло правильно, просто в разных местах по-разному. Допустим. Но как тогда быть с тем, что я способен воображать свое прошлое? Вот сижу я сейчас и воображаю, что, если бы я не бросил столько-то лет назад делать свою телевизионную программу «Доктор Курпатов» на Первом канале, то продажа моих популярных книжек по психологии была бы сейчас в разы больше. Естественная такая идея, согласитесь… Но ведь это «прошлое» случилось в моей голове сейчас, то есть я направил стрелу времени в обратном направлении, и никаких проблем у меня в связи с этим не возникло. Более того, с помощью воображения я могу и из будущего запульнуть эту «стрелу» в прошлое – без каких бы то ни было проблем! И вот все я это делаю, и крышу, как говорят в таких случаях, у меня не срывает – все нормально, нигде я во времени не потерялся (хотя само время, кажется, растерял уже окончательно).

Указывая на этот очевидный (при этом, конечно, совсем неочевидный, если о нем так не думать) парадокс времени, Лев Маркович говорит о том, что с помощью воображения психика «воспроизводит время», используя «парадоксальное сочетание последовательности и одновременности, создавая тем самым возможность обратимых ходов по его оси», что «обеспечивает реальный механизм и фактический ход процессов психического регулирования деятельности»^[22].

Помню, Лев Маркович как-то позвонил мне из Вашингтона и, так сказать, отчитался: «Андрей Владимирович, с трудом и удовольствием продираюсь через ваш текст…» (такой была его единственная рецензия на мою первую монографию – разговор состоялся буквально за две недели до его смерти). Так вот, через тексты Льва Марковича, как вы, наверное, могли заметить, тоже приходится «продираться» (с трудом и, разумеется, удовольствием) – иначе никак, уж слишком они структурированы специфическим терминологическим аппаратом, отмечающим мельчайшие нюансы и особенности предмета исследований. Так что я откажусь от долгого цитирования Льва Марковича и расскажу о «психологическом времени» максимально просто, без анализа «специфики формирования психического образа на основе сенсорных эффектов», о том, что в связи с этим возможно, а что невозможно (именно на эту «специфику» прежде всего и ссылается Веккер).

Итак, представим себе отрезок времени (несколько в ином качестве, нежели мы делали это вначале): слева – прошлое, справа – будущее, а точка посередине – настоящее. Вспоминая, что вчера вы ходили, например, в оперу, вы движетесь от точки «настоящее» в прошлое (налево по нашему отрезку). Рассказывая товарищу о том, какое она произвела на вас впечатление, вы движетесь из прошлого к точке «настоящее» (направо, к центру). Представляя (воображая), как вы пойдете на следующий концерт, вы движетесь уже от точки «настоящее» в будущее (направо по отрезку), а покупая сейчас билет на этот будущий концерт, вы уже движетесь от будущего к точке «настоящее» (то есть, на сей раз, справа налево к центру). Таким образом, заключает Лев Маркович, наша психика использует четыре вектора времени – из настоящего в прошлое (1), из прошлого в настоящее (2), из настоящего в будущее (3), из будущего в настоящее (4). А это значит, что все время – помните, то самое мое «все время» – находится в нашей психике одновременно и сразу (хотя и последовательно). Для описания этой парадоксальной ситуации – одновременно слеш последовательно – используется слово «симультанность»^[23]. И Лев Маркович Веккер убедительно показывает, что никакая регуляция нашей с вами деятельности без этой, обеспеченной работой памяти и воображения симультанности невозможна.

И все-таки не удержусь, вот небольшая цитата: «Базирующаяся на обратимости психического времени форма воображения, без которой реальное регулирование хода деятельности невозможно, представляет собой аналог оперативной памяти, который естественно назвать оперативным воображением. Последнее не совпадает с теми формами когнитивного и эмоционального воображения, которые не включены в реальное регулирование и тем самым могут не носить характера фактически функционирующих программ, реализация которых требует обратимого движения по оси психического времени. Актуальное же функционирование образов воображения именно в качестве программ деятельности сопряжено, по-видимому, именно с формой оперативного воображения. Последнее связано не с абстрактно-логическим интеллектуальным отображением времени путем соответствующих умозаключений о временной последовательности событий, а с исходными формами психического времени, непосредственно воспроизводящими его течение от прошлого через настоящее к будущему»^[24]. Продрались? Неподготовленный читатель может облегченно выдохнуть…

Что здесь важно? Развертка времени внутри нашей головушки – это не просто «игра ума»: мол, мы подумали, что нам надо что-то себе представить (хоть из «прошлого», хоть из «будущего»), и представили («продуктивное воображение», © Иммануил Кант). Нет, это процесс почти физиологический, оно само представляется («репродуктивное воображение», © Иммануил Кант). Само по себе, само собой! Любое движение нашей мысли автоматически сопровождается созданием психикой времени – туда-сюда-обратно, словно бы внутри нас живет самый настоящий Хронос.

Так можно ли себе представить, что движения нашей мысли таковы, что время разворачивается, а точнее, сворачивается в складку? Вполне, если, конечно, мы поймем, что это за движения нашей мысли такие, которые влекут не развернутое, а сложенное время.

Глава первая:
Инфляция идентичности
[первый критерий «складки времени»]

Тогда, еще будучи «в застенках» Нахимовского училища, я думал, что мое ощущение остановившегося времени связано с изоляцией, с территориальным ограничением, а в еще большей степени – с бесчеловечной концентрацией социальности. Но дело, как я сейчас понимаю, было в другом.

И теперь я хочу обратить ваше внимание на одну несообразность, которая странным образом прокралась в структуру тех моих юношеских воспоминаний. Дело в том, что численный состав моего – 44-го – взвода Нахимовского военно-морского училища указан верно, нас действительно было 27 человек. И когда я вспоминаю ту свою старую «виртуальную дневниковую запись», я отчетливо помню, что речь в ней шла именно о 27 человеках. Но на самом деле их было 26. 26, потому что 27-м был я. Иными словами, я тогда, оказавшись в той складке времени, неосознанно причислял себя к числу 27-ми, хотя в действительности я должен был прибавлять себя к 26-ти. То есть я в каком-то смысле не воспринимал себя отдельным, само-стоящим, присутствующим, бытийствующим… Я не ощущал свое «есть» (хотя, как вы понимаете, само слово «Есть!», ответствуя командирам, произносил более чем часто).

Меня тяготила эта неотступная общность людей, заключенных друг с другом, в которой я сам же себя и обнаруживал, но при этом, как я сейчас понимаю, себя из нее на самом деле не выделяя. И это, мне кажется, является неким специфическим дифференциальным признаком «складки времени»: парадоксальное единство-противопоставленность социального – я не могу помыслить себя вне той общности, в которой я замкнут, но при этом внутренне я эту общность не понимаю, не принимаю и потому противопоставляю себя ей (впрочем, как мы видим, – абсолютно безуспешно и на самом деле абсолютно формально, то есть это только моя «поза»).

Но коли так, то я не понимаю и не принимаю и самого себя (разумеется, ведь я не выделяю себя из той социальной массы, которую я «не понимаю и не принимаю»), однако же это не мешает мне пребывать в полной, идеалистической уверенности, что с кем-кем, а со мной-то как раз все хорошо и все понятно. Таким образом, мы имеем дело со своеобразным психологическим конфликтом: внутри себя самого я сам себе, грубо говоря, не нравлюсь (хотя и не осознаю этого), однако компенсирую это мое подсознательное неприятие самого себя обвинениями других – внешнего, окружающего меня мира, то есть классическая такая проекция по Вейнингеру-Фрейду и ситуативная экстернальность по Джулиану Роттеру^[25].

Иными словами, речь идет о специфической утрате идентичности, специфичность которой состоит в том, что сам субъект этой утраты не осознает – думает, что идентичность у него по-прежнему есть, хотя в действительности она у него отсутствует.

Неосознанность тождества

Надо ли объяснять, что, учитывая весь мой предельно «гуманистический» (по крайней мере, на тот момент) образ мысли, я был, мягко говоря, не в восторге от окружавшей меня военщины и порядков, которые являлись, скорее, нравом стаи (хотя и не самой плохой, надо признать), нежели подлинной человеческой общностью? Это правда, я был не в восторге. Но тут этот самый парадокс. Если бы кто-то в те мои славные годы спросил меня: что ты думаешь о своих товарищах по оружию? Я бы, вероятно, многое рассказал ему «о них» (то бишь о нахимовцах) – как они живут, чем они живут, что думают, чего хотят, что чувствуют и тому подобное. Но если бы потом вопрошавший сказал – мол, ну ладно, хватит о них, расскажи теперь просто о себе… Этот вопрос, уверен, поставил бы меня в полнейший тупик, потому что единственное, что бы я мог на это ответить – так это повторить уже сказанное «о нас» (прозвучали бы, конечно, какие-то несущественные отличающие меня от других подробности, но именно несущественные, неопределяющие). И понятно, что я сделал бы это без всякого удовольствия, с трудом подыскивая слова, но ничего другого, чего-то по-настоящему особенного, думаю, мне бы на ум не пришло.

При этом я же страдал от них, от этих окруживших меня (хоть, понятно, и не по своей воле) людей! Они были моими цепями, моей пыткой, моими «тяготами и лишениями» воинской службы. То есть на уровне сознания я предельно противопоставлял себя им, но оказывается, при всем при этом я был в них растворен, я был им тождественен! Все выглядит так (причем, наверное, так оно и есть), что проблема была не в них, а во мне: это я не принимал себя таким, каким я на самом деле был – там, в той своей «складке», но проецировал это мое неприятие себя на тех, с кем я проводил это время, «все время» – на училище, взвод… А теперь продолжим это перечисление, чтобы отвлечься от моей личной истории и увидеть работу данного принципа в целом – семью, страну, народ. «У нас все время так».

Уже больше десяти лет тому назад я написал так и не опубликованную, впрочем, статейку под броским названием «Они ненавидят русских». В ней я не без иронии рассматривал один наш широко распространенный национальный дискурс: мыслящие люди в России обожают ругать «русских» («россиян») – мол, долго они запрягают, а потом еще и не едут, страдают «открытой душой», а делом не занимаются, общительны, но недоверчивы и «себе на уме», пьют горькую и ругают власть (на чем свет стоит), но на выборы, например, не ходят, гражданской ответственностью не отягощены, ментальность у них какая-то не такая и т. д. и т. п. Перечень этих наших претензий к «русским» («россиянам») всем нам хорошо известен. Но проблема в том, что мы и есть те самые «русские» («россияне»), и носители указанного дискурса из той же пробирки. Так и хочется их спросить: «ну ладно, хватит о них, теперь расскажи просто о себе»… Поэтому тут только одно из двух: или сами утверждения этого дискурса напрочь ложные (а потому, соответственно, изрекающие их глупы до неприличия), или же перед нами тщательно закамуфлированная «самокритика», мазохистское самобичевание (но разве же осознает себя российский «интеллектуал» унтерофицерской вдовой, которая сама себя высекла?).

Короче говоря, мы странным образом сталкиваемся со знаменитым философским парадоксом «тождества и различия» – старым как мир, точнее, как сама философия (старым, как Парменид с Гераклитом, по крайней мере). Что такое тождество двух разных вещей? Возможно ли оно в принципе, если эти вещи сами по себе отдельные, а потому уже разные? Людвиг Витгенштейн («божественный Людвиг»), например, категоричен: «Сказать о двух предметах, что они тождественны, бессмысленно, а сказать об одном предмете, что он тождественен самому себе, значит ничего не сказать» [ЛФТ 5.5303], то есть само понятие тождества – бессмысленно или тавтологично^[26]. Трудно с этой логикой не согласиться. С другой стороны, разве мы не усматриваем некоего тождества, когда, например, говорим – «социальная масса», «общность людей», «социальная группа»? Следовательно, что-то тождественное позволяет нам объединить данные группы в группы.

При этом, проникая глубже, учитывая детали, мы не можем не признать, что все люди – «разные», «индивидуальные», «особенные», и замечательный Пьер Бурдье пишет скандальную статью под вызывающим названием «Общественное мнение не существует»^[27], в которой показывает, что всякие обобщения социального – курам на смех. Как водится, подобная проблема может быть «решена» лишь метафизически – возьмем, например, знаменитую книгу Алексея Федоровича Лосева «Самое Само» и увидим, как «тождество» и «различие» сливаются у него в диалектическом единстве, но сливаются метафизически, то есть на уровне абстракций^[28]. В общем, проблема, которая, казалось бы, яйца выеденного не стоит, может быть снята только на запредельном уровне абстракции – «с точки зрения Мирового Разума», а действительность зияет перед нами своей нагой неопределенностью. Хотя казалось бы.

Но ведь вопрос у меня предельно простой, конкретный и приземленный, вне какой-либо диалектики: я отличался от своих однокашников или нет? Понятно, что рост, вес, цвет глаз и любимая рок-группа – не в счет, не о том мы сейчас говорим. Речь идет о том, что я как субъект социальной активности производил ту активность, которую в том или ином виде производили и все мои товарищи. То есть, хотя я и отличался от них по ряду признаков, по существу я был таким же, как они (был, по сути, ими), хотя, конечно, на сознательном уровне, я почти уверен, с этим утверждением я бы не согласился (спроси меня кто-нибудь об этом), причем не согласился категорически.

Впрочем, в нынешнем времени (актуальных социально-культурных обстоятельствах) этот механизм работает с куда большей мощью и обладает куда большей наглядностью: все пространства активности предлагают нам что-то, что подчеркнет нашу индивидуальность (особенность, исключительность и т. д.). Настраивая интерфейс своего телефона, компьютера, страницы в социальной сети и т. д. и т. п., ты получаешь «уникальную возможность» сделать ее «непохожей ни на одну другую». Реклама любого товара, в свою очередь, обещает тебе, что соответствующая покупка подчеркнет твою «индивидуальность», «особенность», «выделит» тебя и т. д. Любая модная одежда по самой сути своей «модности» должна «подчеркнуть» исключительность своего обладателя. Иллюзорность этой «исключительности» вполне очевидна, если смотреть на эту ситуацию со стороны, аналитически. Однако всякий пользователь товара в действительности не «выделяется» таким образом из «толпы», а по существу именно благодаря приобщению к этой продукции становится ее полноценной частью. Таким образом, «индивидуальность» (желаемая, ожидаемая, потребная) продается на ура, но по факту сама эта покупка лишает человека всякой индивидуальности, ставит его в один общий и бесконечный ряд с такими же, как он, потребителями. Осознает ли эту подмену субъект-потребитель? Если бы он осознавал это, то такого рода маркетинговая стратегия была бы обречена на провал, но она работает.

Возможно, самым вопиющим и показательным примеромтакой стратегии стала недавняя рекламная кампания популярного напитка – «Найди свою Coca-Cola», где на бутылках и баночках появились имена потенциальных покупателей – «Настя», «Катя», «Саша», «Дима» и т. д. Не знаю, было ли на какой-то баночке написано «Андрей» (полагаю, что да), но вполне очевидно, что такую баночку посчитали бы своей все возможные Андреи, населяющие РФ. Однако также очевидно и то, что с приобретением этой виртуальной исключительности именно благодаря такой именной баночке-бутылочке я становлюсь абсолютно усредненным. Но разве я не испытаю в этот же самый момент предел собственной уникальности – у меня моя, именная банка Coca-Cola! Издевкой выглядит финал рекламного ролика этой кампании, когда собака, шокированная, по сценарию, тем, что у каждого человека есть своя именная банка Coca-Cola, встречает других таких же несчастных Бобиков, и тут они все обнаруживают на стене здания огромный рекламный плакат, на котором над волной Coca-Cola красуется – «Бобик»!

Если же вернуться теперь к выявленному нами парадоксу о загадочном «неприятии» мною «самого себя» (опять-таки неосознанном), то ответить придется так: поскольку я в должной мере не сознавал самого себя (у меня были, вероятно, лишь некие идеалистические конструкции на свой счет, какие-то образы себя, которые, видимо, мне нравились), я не имел возможности толком ни принимать себя, ни отвергать. Иными словами, во мне не было тождественности самому себе, но я, однако же, и не видел различий между мной – тем, каким я был (на самом деле – то есть тождественным другим), и мной, который думал, что это он и есть (мое представление о себе как об отличном от других). В общем, классическая, так сказать, драма российской интеллигенции – «я – не я», «ни дать ни взять», «быть или не быть?» и т. д. и т. п. Вечная ее складка.

Еще немного задержусь на этом… «Неосознанное неприятие самого себя» – кажется, на этом «комплексе» стоит чуть ли не вся «полужитейская психология»: женщина не может построить отношения с представителями мужеского пола – почему? – «она просто не принимает себя»; мужчина чувствует себя одиноким, «среди друзей он как в пустыне» – почему? – «он не принимает себя»; человек не может найти свое дело, работать в удовольствие – почему? – «он просто не принимает себя» и так далее и тому подобное. Очень удобная формула – все, как нам кажется, «объясняющая», но в действительности ничего не говорящая, а потому формула на самом деле глубоко тавтологичная. И тавтологичность ее продиктована сугубо методологическими причинами – потерялось понимание принципа «социального зеркала»: подобное «неприятие себя» является в полном смысле «неосознанным» (то есть человек не знает, что он не принимает себя или испытывает к себе некое неприятие), осознается же им нечто совсем другое – то, что «они» – «другие» – никуда не годятся. Но что это, если не выключение себя из единственно существующей, наличной среды? А если это самоисключение действительно осуществляется, то давайте уже признаемся себе в этом – субъект фактически множит себя на ноль. О каком приятии или неприятии себя вообще может идти речь, если я полностью лишен фактического контекста, если я «фигура» без «фона»? Возможна ли вообще такая «фигура»? Нет.

Не принимая «других» (окружающих), человек сам исключает себя из социальной среды, в которой, отмечу это специально, только и возможна вообще какая-либо его продуктивная деятельность (как социального агента, социального производного и т. д. и т. п.). То есть речь в данном случае идет не о том, нравлюсь я себе или не нравлюсь (право, это же блажь какая-то!), речь идет о том, что я исключаю себя из контекста, и уже в таком, исключенном, виде представляю собой нечто действительно совершенно никчемное, ну, я не знаю – рыбу какую-нибудь, выброшенную на берег, или что-нибудь технологичное – компьютер без программного обеспечения – в общем, какая-то полная бессмыслица.

Иными словами, проблема противопоставления себя социуму (притом что фактически, по гамбургскому счету, противопоставить мне им нечего) – это проблема невозможности действия, проблема утраты среды, в которой мое действие в принципе было бы возможно. Конечно, это не значит, что я не могу чего-нибудь такого отчебучить – раздеться, например, средь бела дня, натянуть на физиономию намордник и лаять на прохожих, как Олег Кулик. Нет, могу. И резонанс у этой акции будет – огромный, социальный, но это же внесредовое действие, это артефакт, факт вне времени, в котором живет (или которое генерит) общество вокруг меня. Литературный Клим Самгин, например, которого я очень полюбил именно в Нахимовском училище, – как раз такой артефакт, – исключенный из общества (самоисключившийся), он идет как бы сквозь время, бурлящее вокруг него, не соприкасаясь с ним. Возможно, ему кажется, что он «Другой», но в действительности он – никакой, в этом его драма – он «в складке».

Существо идентичности

При кажущейся незначительности рассматриваемой проблемы «тождества и различия» она имеет чрезвычайное значение, причем для нас лично. Да, можно считать пустой блажью философов их абсолютно абстрактную дискуссию о «подобии неподобного» и «неподобии подобного», но как иначе могло бы существовать для меня время, если бы не наличие этой специфической антиномии? Если вещь тождественна сама себе, то она неизменна, а значит, вневременна (чтобы существовало время, тождественность должна нарушаться). С другой стороны, если бы мы жили в царстве абсолютного различия, то время так же не существовало бы, но уже по другой причине – невозможно было бы сравнение разных фаз изменений, формирование точки отсчета (то есть опять же это была бы вневременность, но уже другого рода). Как справедливо, наследуя Иммануилу Канту, пишет доктор философии Павел Дмитриевич Тищенко: «Бытие предмета как конкретной модели («чтойности») для научного разума определено временем как структурирующим принципом. Время задает систему как последовательность тождеств и отличии предмета от себя самого»^[29]. Иными словами, поскольку время возможно лишь как последовательность тождеств и различий, я, не видящий этих различий, автоматически оказываюсь в складке времени. Это не значит, конечно, что время останавливается, это значит, что я перестаю его ощущать, а может быть, в каком-то смысле и генерить (если допустить, что искомый Хронос, как мы предположили, живет во мне). В общем, это то самое «время», которое «идет на месте».

Но каким образом философский конфликт «тождества» и «различия» преломляется в рамках психологии и социальной теории (если преломляется, конечно)? Есть, как говорится, такая партия! Речь идет о понятии «идентичность». Термин этот кажется нам ясным и привычным (мы же используем его где надо и не надо), хотя история его коротка и он не стал еще вполне понятным даже для соответствующих специалистов (что уж говорить о нас – профанах).

Зигмунд Фрейд объяснил нам, что мы можем идентифицироваться с родителями – с матерью или отцом, с мужчиной или женщиной, с пенисом или вагиной (но, как вы понимаете, эта «идентичность» еще далека от той, к которой мы привыкли). Вслед за ним один из основателей неофрейдизма Эрик Эриксон концептуализировал понятие «персональной идентичности» и ввел понятие «кризис идентичности». Согласно этой теории человек проходит восемь этапов «взросления» (пишу в кавычках, потому что этапы эти захватывают и зрелость, и даже старость), переход от этапа к этапу сопровождается «кризисами идентичности», благодаря которым человек последовательно обретает (или, наоборот, не обретает) следующие «добродетели»: надежда, воля, цель, уверенность, верность, любовь, забота, мудрость^[30]. Но это тоже, пока что, далековато от привычной нам «идентичности», ведь мы обычно, сознаем это или нет, вкладываем в понятие «идентичности» социальный контекст^[31].

Изначально под «идентичностью» понималось то, как я ощущаю себя – осознанно или неосознанно, сознательно или бессознательно. Теперь же «идентичность» – это мое место в структуре социальной реальности. Британские исследователи Л. Грифилд и Дж. Иствуд пишут: «Идентичность следует понимать как один из аспектов интерпретации социальной реальности, а именно того аспекта, который касается конфигурации и структуры самости индивида в соответствии с социальной реальностью»^[32]. То есть, «идентичность» у нас и для нас, конечно, наша, личная, так сказать; но по-настоящему личной является для нас не идентичность, а индивидуальность (впрочем, с этим термином и вовсе черт ногу сломит, поэтому – пока в сторону). Идентичность же всегда предполагает некую социальную группу (тип, класс и проч.), с которой мы идентифицируемся (осознанно или неосознанно) – тут и пол, и сексуальная ориентация, и поколение, и профессия, и нация, и политические взгляды (если они у нас, конечно, есть), и еще много всего-всего. Короче говоря, любая наша социальная роль предполагает какую-то нашу идентичность.

«Люди, – пишет американский ученый и политолог Самюэль Хантингтон, – стремятся объединиться с теми, с кем они схожи и с кем делят нечто общее, будь то расовая принадлежность, религия, традиции, мифы, происхождение или история»^[33]. Но осознаем ли мы эти свои идентичности? И да, и нет. Да, потому что, если задать нам конкретный вопрос (например, в анкете на получение бонусной карты в супермаркете) – пол, возраст, профессия и т. д., – мы легко на него ответим. Однако я, например, по целому ряду причин не готов идентифицироваться со всеми известными мне мужчинами или всеми представителями моего поколения, а уж тем более со всеми психиатрами или телевизионщиками (увольте меня, пожалуйста!). С другой стороны, этих возможных (потенциальных, но при этом фактических) идентичностей расплодилось сейчас столько, что и не со-счи-та-ешь…

Социолог, профессор ГУ Высшей школы экономики Леонид Григорьевич Ионин, занимающийся проблематикой современных идентичностей, считает, что они – идентичности – не только расплодились во множестве, но более того, что, кроме массы этих идентичностей (в современной культуре постмодерна, толерантности и политкорректности), ничего не осталось вовсе. В книге «Восстание меньшинств» он пишет: «На этапе массового общества люди оказывались в определенном смысле одномерными (в 70-е годы прошлого века была популярна книга Г Маркузе „Одномерный человек“), стремясь превзойти друг друга в одном и том же „измерении“: купить машину дороже, например, чем у соседа, заиметь жену красивее, чем соседская и т. п. В обществе меньшинств все иначе. Здесь каждый старается быть не таким, как другие, соревнование в брендах (машин, галстуков, телефонов и т. д.) отменяется, теперь каждый сам себе „бренд“ и старается продать себя как бренд. Если каждый не такой, как другие, и людям становится нечем меряться, то как, позвольте спросить, люди сумеют понять друг друга? Как будет существовать общество, в котором одному соседу не интересна машина его соседа, а тому не интересна жена первого?»^[34]. Иными словами, если еще совсем недавно мы жили в обществе сопоставимых различий – мы могли ими помериться, то теперь эти различия настолько множественны, а потому тотальны и всеобщи, что само сравнение становится невозможным.

«Как сравнить «представителя секс-меньшинств» и «любителя аквариумных рыбок»?» – недоумевает Леонид Григорьевич и с завидным полемическим задором обрушивается на современное мироустройство: «И главная абстракция, на которой зиждется вся громоздкая конструкция политкорректного мира» – это абстракция равенства. Собственно, политкорректность можно рассматривать как современное воплощение принципа равенства. Люди должны обходиться с неравными как с равными. […] Это и есть требование политической корректности, порождающее огромное количество парадоксов и абсурдов в политике и публичной жизни. […] Истолкование неравных как равных – цветных и белых, детей и взрослых, мужчин и женщин, бедных и богатых, маленьких и больших, глупых и умных, наконец, даже людей и животных – стало сегодня ценностью в себе. Неважно, каков человек – в отношении к нему мы не имеем права показать, что воспринимаем его в его особости и уникальности. Он для нас должен быть человеком вообще, абстрактным человеческим существом – голова, две руки, две ноги. Истинные его особенности и характеристики относительны, правовой и политический статус абсолютен»^[35].

Однако вряд ли проблема этой множественности идентичностей лежит именно в плоскости социально-политической (разрешать ли, например, однополые браки или не разрешать – из-за чего сильно переживает профессор Ионин). Проблема в том, что это гигантское множество идентичностей, образуемых актуальной культурной средой и общественными практиками, сопрягается в пределах одного индивида. Ведь ничто же не мешает «представителю секс-меньшинств» быть при этом и «любителем аквариумных рыбок», и «фанатом Спартака», и еще бог знает кем, включая профессорскую должность в ГУ ВШЭ. Но если это действительно так, если эта множественность в порядке вещей, то кто он тогда на самом деле? Имеет ли он шанс определить самого себя, быть собой? То есть при всем этом богатстве выбора обладать идентичностью как таковой?

Если бы существовало некое мое «я» (как таковое) – центр моего мироздания, и уже в таком качестве «я» бы примерял на себя те или иные идентичности (социальные роли), то все, возможно, было бы и не так плохо. Но, несмотря на все уверения экзистенциалистов, гуманистов и прочих идеалистов (которые всем нам, должно быть, приятны и лестны), наша личная индивидуальность как фактическая данность порождается – на все 100 % – той культурной средой (в самом широком смысле этого слова – от традиции до языка и системы ценностей), в которой мы формируемся. Мы ее ассимилируем (© Жан Пиаже), интроецируем (© Л.С. Выготский), всасываем как губка, а потому по большому счету не более «индивидуальны», чем капля воды в мировом океане. В каком-то смысле мы отличаемся друг от друга лишь компиляцией реплицирующихся «мемов» (© Ричард Докинз), а вовсе не по существу. То есть я не могу ни выбирать варианты, ни устанавливать правила, я заложник этого неструктурированного хаоса «мемов».

«В современном мире происходит процесс распада идентичности, – пишет философ и психоаналитик Павел Семенович Гуревич в книге «Расколотость человеческого бытия». – Посмодернисты обозначают этот процесс как кризис идентификации. Они показывают, что сегодня индивид не располагает такими условиями, которые обеспечивали бы ему возможность адекватного и целостного восприятия самого себя. Самотождественность личности разрушилась. […] Индивид оказывается все менее связан контекстом своего рождения и получает больше возможностей выбора в самоопределении. Конечно, мы по-прежнему рождаемся как члены семей и расовых групп, однако очевидно, что с нарастанием современных цивилизационных преобразований многие люди приобретут большую возможность в выборе культурной идентичности в соответствии с усилением индивидуальности и гетерогенности в новой социальной культуре»^[36].

Дальше естественным образом возникает вопрос к самой этой «среде» – структурирована ли она внутри самой себя? Предлагает ли она мне некую матрицу существования, обеспечивающую смыслами мою идентичность? Теоретически, например, это может быть матрица с горизонталью «свои – чужие» и вертикалью «высшие – низшие»^[37]. Когда есть «господин» и «раб», «дворянство» и «купечество», «профессура» и «рабочий» с «колхозницей» – все понятно; по крайней мере, существует возможность какого-то осмысления своей идентичности в отношении ее с другими (по отношению к другим идентичностям): в поле возникают силы, напряжение, отношение и, соответственно, движение, время. Но чем сейчас «профессор», грубо говоря, «лучше» какого-нибудь «бизнесмена», «мужчина», прошу прощения, – «женщины», а «старший» – «младшего»? С одной стороны, конечно, хорошо – «все разные, все равные», данный тезис лично я могу только приветствовать. Но с другой стороны, где конструктивное социальное напряжение? Что такое сама «социальность» без такого напряжения? И чего ждать от «социальности», исполненной неконструктивным напряжением, которое, конечно, наличествует, хотя и по умолчанию (© Конрад Лоренц), и не может исчезнуть просто в никуда?

Если верить тому же Конраду Лоренцу, это «социальное напряжение» (у автора – «внутривидовая агрессия»), не будучи реализованным в социуме (в стае, группе, прайде и т. д.), – то есть отреагировано на других представителей своего вида, – неизбежно оборачивается субъектом (индивидом) на самого себя^[38]. В результате последний демонстрирует приступы «аутоагрессии», – то есть всю возможную гамму саморазрушающего поведения. Если же теперь понять субъекта не просто как биологического представителя вида, а как продукт социальной интроекции, то есть как производное от самого этого социума, то понятно, что такое саморазрушающее поведение легко задваивается и тем самым усиливается^[39].

Но важно на самом деле даже не это: важно, что сама система личностных идентичностей актуального субъекта бессистемна – она шаткая, непростроенная, лоскутная, как старое бабушкино одеяло, и потому любые дополнительные удары по ней, чем бы они ни были вызваны, неизбежно приводят ее к еще большему хаосу и деконструкции. Таким образом, аутоагрессия, являющаяся следствием отсутствия внешней по отношению к субъекту социальной структуры, оборачиваясь на него самого, также бомбардирует не какую-то укрепленную цитадель, не несокрушимые стены Трои, а лишь жалкие трущобы, лагерь беженцев, уже и без того рассыпающуюся Вавилонскую башню.

В статье «Проблема формирования субъекта через преодоление идентичности со своим временем» профессор психологии Елена Викторовна Улыбина показывает, что одним из важнейших механизмов формирования субъектности человека является его сопротивление «границе своего Я и своего времени»^[40]: «Если говорить о субъектной позиции по отношению к „своему времени“, то в этом случае не совпадают реальное историческое время, в котором живет индивид, и то время, которое он считает действительно своим. Только при возникновении этого зазора человек может, как это ни парадоксально, по настоящему быть субъектом «своего времени» (курсив автора – А.К.)»^[41].

Иными словами, мое «Я», претендуя на подлинную субъектность, должно находиться в некоем сопротивлении «своему времени». И именно это сопротивление (мой конфликт с «моим временем», точнее, – с моим представлением о достойных и недостойных «временах») позволяет мне, согласно профессору Улыбиной, сформировать свою собственную, уникальную идентичность – идентичность самому себе, подлинную субъектность. Классическим примером такого упражнения, как кажется, является «Поэма без героя» Анны Андреевны Ахматовой, где поэтесса смотрит на героев своей молодости из будущего в прошлое, уже зная их судьбу, с которой ушло и ее время. Но какова в такой ситуации идентичность самой Анны Андреевны? Что это за идентичность, когда идентифицироваться не с кем и не через кого: «Как же это могло случиться, /что одная из них жива?»

Впрочем, ситуация еще сложнее и запутаннее: для того чтобы находиться в некой субъектной оппозиции к «своему времени» (времени, в котором я живу), я должен идентифицировать его как-то, как чье-то время – «время рыцарей» (это пример самой Елены Викторовны), или «время богов», «время героев» (если брать гомеровскую классификацию), «время дельцов», «бесчеловечное время» и т. д. и т. п. Но как это возможно сделать, если этого кого-то (конкретного и вместе с тем образно обобщенного – «рыцарей», «героев» или «дельцов») в данном времени нет? Кто в структуре современной гетерогенности способен выступить в роли «героя нашего времени»? На эту роль могут претендовать только фантомы масс-медиа– выдуманные образы реальных людей, еще способные отразиться, но уже не запечатляющиеся в массовом сознании, образы, являющиеся с той же скороспелостью, как и исчезающие – современные «калифы на час», осененные уорхоловской «всемирной известностью на 15 минут». Если же данная инстанция хоть какого-то «героя» отсутствует как класс, на что мне опираться в построении своей субъектности (читай – идентичности)? Возможна ли она в такой ситуации, в принципе?

Ирония, впрочем, в том, что «время рыцарей», равно как и «время героев» (включая «время» канувших в Лету «героев» Анны Андреевны), все эти символически заданные «времена» являются (всегда являлись) лишь в той или иной степени продуктивными фикциями, и не более того (что, в общем-то, ставит под вопрос саму эту концепцию). Но что еще более важно: только теперь мы вступили во время, когда все эти фикции (любые фикции) перманентно разоблачаются и уже не могут быть продуктивными (лежать в основе формирования нашей идентичности). И виноват в этом не абстрактный деконструктивизм или постмодернизм, покусившийся «на святое», а знание, точнее, – информация. Чем больше информации мы накаливаем о «времени рыцарей» (и чем доступнее она становится), а мы знаем о нем сейчас немало, тем сложнее нам сохранять прежние романтические (вальтерскоттовские или какие угодно еще) представления и верить в «другие времена», которые «не чета нашему».

«Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: /Богатыри – не вы!» (© М.Ю. Лермонтов) – сейчас эта нарративная структура, служившая прежде воспитательным целям, более не функциональна. Сложно относиться к благородному пафосу Михаила Юрьевича с благоговением, зная особенности его личности и подробности биографии. Если он в наших глазах романтический герой и одновременно «герой» своего «времени» – это одно дело, но если он тот, кем он был, а не тот, каким мы его себе романтически представляем – сложно… Да и Анна Андреевна – не исключение. Впрочем, и обо всем этом было сказано достаточно давно: «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает знание, тот умножает скорбь» (© Екклесиаст).

Так или иначе, но информация – ее растущий объем и потенциальная доступность – не оставляет нам никакого шанса для формирования нашей идентичности. Мы – обычные люди: «голова, две руки, две ноги» – лучше и не скажешь, а главное – больше ничего толком-то и сказать нельзя. А то, что массовый спрос на знание (информацию, отличную от пустого звука) не так велик, как хотелось бы, вовсе не служит обществу защитой от развенчания мифов: да, может быть, к рыцарству интерес у аудитории и не так велик, но спросите у политика или «звезды шоу-бизнеса», – легко ли ему сохранять миф о себе в мире твиттеров и гугл-глас? Ответ будет прост: если кого-то еще не «разоблачили», то только потому, что интерес публики к данной персоне пока недостаточно велик. Тем же, кто все-таки заинтересуется проблематикой «рыцарских времен», хватит и получаса, чтобы посерферить «благородных рыцарей» в инете и растерять любой мало-мальски романтический настрой. Мы живем в негероическую эпоху не потому, что героев больше не рождается, а потому, что мифы о них не выживают. Если же подобных нарративов в массовом сознании более нет, то и всякая технология формирования субъектности-идентичности, основанная на противопоставлении «Я» и «не-Я»^[42], лишается какого бы то ни было смысла.

Когда в 1989 году я заканчивал восьмой класс средней школы, нам выдали бланк анкеты, где мы должны были чистосердечно признаться в своих взглядах и настроениях. В пункте: «Кто ваш герой? На кого вы хотели бы быть похожи?», я с должной чистосердечностью написал: «Ленин». Когда через два года – в 1991 году – я заканчивал Нахимовское училище в аналогичной строке аналогичной анкеты, в силу известных перемен в области доступности информации, я уже мог указать только своего деда – героя войны, заслуженного врача и генерал-майора медицинской службы. К счастью, никто более не требует от меня заполнения подобного бланка, но если бы пришлось, то теперь, скорее всего, этот пункт я бы оставил незаполненным.

Американские исследователи Роджерс Брубейкер и Фредерик Купер пишут в своей программной статье «По ту сторону „идентичности“»: «Кризис идентичности – это кризис перепроизводства терминов и их последующего обессмысливания»^[43]. И трудно с этим не согласиться – на какое гигантское количество подгрупп рассыпается общество «Третьей волны» (© Элвин Тоффлер) – от «зеленых» до «несистемной оппозиции», от «битломанов» до «эмо», от «болельщиков „Анжи“» до «болельщиков „Зенита“»! То есть если у Эрика Эриксона понятие «кризиса идентичности» предполагало какую-то мою собственную, внутреннюю переоценку самого себя, в результате которой я обретал новые качества и, соответственно, возможности, то сейчас за этим «кризисом» стоит тотальное размежевание общества по отдельным «квартирам» (правда, если раньше мы говорили лишь о «национальных квартирах», то теперь подвидов этих «квартир» – легион). Не случайно упомянутый уже Самюэль Хантингтон в своей знаменитой книге «Кто мы?» формулирует эту проблему так парадоксально и так точно: идентичность – это «смысл себя», а кризис идентичности – это потеря смысла, затронувшая нас всех.

Переизбыток информации и множественность социальных активностей приводит к утрате смыслов: идентичность теряет внутреннюю структуру, определенность, исчезает контрастность между «я» и «они». Однако у самих действующих агентов – этих «я», «они», «свои», «чужие», «высшие», «низшие», «другие» – ощущение данного стирания границ отсутствует, ровно как у меня в моем двухгодичном погружении в «тяготы и лишения» воинской службы, когда я был свято уверен в том, что хотя все мы и равные, но безусловно разные (по крайней мере, лично я был полностью поглощен иллюзией, что я «Другой» – спасибо максимализму юношества, Максиму Горькому и Климу Самгину).

Казалось бы, различие, создаваемое увеличивающимся объемом информации, должно было усиливать каждую отдельную индивидуальность, вести к росту индивидуалистичности отдельно взятого субъекта, но по факту оно обернулось тождеством… пусть и разных^[44]. Грубо говоря, когда какие-нибудь гвельфы за Папу, а гибеллины – против, то все более-менее понятно, когда одни за коммунистов, а другие – против, и это еще куда ни шло, но когда одни «чайлдфри», а другие – «феминистки», система перестает работать. То есть формула теперь выглядит так: все разные, а потому одинаковые (при всей парадоксальности этого утверждения, противоречащего, разумеется, всякому здравому смыслу и наблюдаемой «объективности»).

Оказывается, что есть и безотказно срабатывает какое-то загадочное, неведомое нам правило масс: до тех пор пока существует некое «понятное» число идентичностей, они конституируются друг относительно друга путем противопоставления конкретных различий, но как только количество индентичностей достигает некого критического уровня, они в принципе перестают определяться и, соответственно, функционировать. Ивэр Нойманн в книге «Использование "Другого"» пишет о том, как «я» («мы») определяется как бы от обратного – через противопоставление себя – «другим» («они»)^[45], но когда и они – эти «другие» – теряют хоть сколько-либо внятную, соотносимую со мной идентичность, как мне сформировать собственную?

И не потому ли, вообще говоря, мы именно во второй половине XX века стали проблематизировать понятие «идентичности», что как раз из-за переизбытка «идентичностей», ее вдруг стало резко так не хватать? Парадоксальная, конечно, вещь, но, видимо, как полное слияние, так и предельное размежевание ведут к одному и тому же результату – тождеству, обезличиванию, потере движения и… утрате времени. И вот мы на всех парах сталкиваемся, налетаем, так сказать, на стену под названием «различие и тождество», где нет ни того ни другого.

Невозможность рефлексии

Для того чтобы свидетельствовать время, чувствовать его, необходимо отмечать изменения, видеть их, осознавать. Вот меня обрили на первом курсе училища «под ноль» – факт первый, а вот спустя всего пару месяцев волосы у меня отросли забавным «ежиком» – факт второй: что-то изменилось – прошло время. Я вижу это, я могу это ощутить, просто ощупав голову: что-то было «до», что-то стало «после» – это время, которое я свидетельствую, время, которое для меня действительно было, длилось. Это кажется очевидным, но что если вы спали и проснулись – было ли время в этом промежутке? То есть мы бодрствовали, потом потеряли сознание (т. е. заснули), а потом оно к нам вернулось… Тут только часы скажут вам, что прошло, например, восемь часов (а кататонику или многолетнему коматознику и Кремлевские куранты не помогут). Иными словами, лишаясь сознания, пусть даже и во сне, мы лишаемся и времени.

Эта игра сознания и времени чрезвычайно примечательна в анализе крайне специфического «времени сновидения». Доктор биологических наук Иван Николаевич Пигарёв, долгие годы занимающийся физиологией сна, говорит: «Экспериментатор может иметь дело не со сновидением, а только с отчетом о сновидении. И никто никогда не может узнать, в какой же момент сна это сновидение снилось. […] Бывают случаи, когда можно документально доказать, что человек в этот момент заснул, а вот в этот момент проснулся. Период сна мог быть очень коротким. Но он при этом может дать отчет о сновидении на целый месяц, что, например, ему приснилось длительное путешествие. Но мы можем четко документально подтвердить, что вот тут он был бодрый, тут он спал несколько минут, но у него прошло сновидение на целый месяц. То есть феномен сжатия или растягивания времени в сновидениях – это вещь, которая может быть действительно вполне научно подтверждена. Но при этом мы никогда не можем сказать, а в какой же именно момент даже этого маленького отрезка времени на самом деле ему это сновидение приснилось. Это вещь принципиально недоступная»^[46].

Если время шло (допустим), но «без меня», я не могу его свидетельствовать, а произошедшие «за это время» изменения потому не могут быть мною осмыслены как временные, я могу думать о них так только абстрактно-гипотетически. Куда разумнее было бы заключить, например, что я просто перенесся из одного мира в другой, мгновенно^[47]. Но мы считаем иначе: мы уверены, что время длилось «без нас», хотя никаких «доказательств» этому у нас нет, только общие соображения. Как вообще время может существовать для меня без моего сознания – то есть если я за ним не наблюдаю? Короче говоря, даже «на пустом месте» время легко может превратиться для меня в абсолютную абстракцию – когда я знаю о нем лишь «теоретически», не имея возможности ни проверить, ни вспомнить, ни подтвердить, ни опровергнуть.

Но что если мы говорим об изменениях другого порядка – например, об изменениях в моем образе мыслей, в моем способе думать, в пережитом опыте? Так ли просто осознать здесь собственные изменения? Нет, совсем непросто – недаром психологи любят говорить об «иллюзии неизменности собственного "я"». Возможно ли рефлексировать свой прежний образ мысли нынешним? От него ведь уже ничего не осталось…

Наши представления о том, какими мы были и как думали в определенный прошлый момент времени, удивительным образом не соответствуют действительности. Узнать об этом, впрочем, не так и сложно, при условии что в соответствующий период времени вы вели дневник или, как я, например, писали книгу В 2007 году мне представилась возможность выпустить книгу, написанную, но так и не опубликованную, десять лет назад. Для этого ее нужно было подготовить к печати, и я вернулся к собственному тексту, пережив самый настоящий шок, обнаружив, что она совсем не та, какой я себе ее представлял. Пытаясь выразить это парадоксальное ощущение, я написал в новом предисловии к этой своей старой книге: «Очень странное чувство, когда возвращаешься к своим текстам десятилетней давности. […] В этой книге, с этого она начинается, речь идет о „способах думать“, о том, как принципиально, сущностно менялось мировоззрение всего человечества от момента его зарождения до наших дней. О том, что эти изменения происходили этапно, но при этом оставались незамеченными, потому что мы так устроены, что заметить подобные перемены в себе действительно крайне сложно, а увидеть прошедшее „прежними глазами“ и вовсе никак невозможно. И вот, ты сам возвращаешься к себе прежнему, десятилетней давности, и с ужасом понимаешь, что это не твой текст. „Не твой“ в том смысле, что ты-нынешний так не думаешь, и он абсолютно твой – если ты остался там, в том прошлом. Ты думаешь о том же, ты думаешь те же самые мысли, но по-другому. Исторический опыт всего человечества и опыт твоего личного, какого-то жалкого десятилетия»^[48]…

А если я – просто технически – не могу сравнить то, как я думал прежде, с тем, как я думаю теперь, где «время»? И что если я действительно не отдаю себе отчет в своих собственных изменениях? Существует ли в таком случае для меня время? Вроде как нет. То есть, чтобы время существовало для меня в данном аспекте, я должен иметь возможность отрефлексировать себя таким, каким я был, и сравнить этого себя с тем, каким я стал – увидеть то, чем «Я» отличаюсь от «Я-штрих». Таким образом, рефлексия – как феномен, как моя способность – приобретает принципиальное значение для существования для меня времени.

Однако же, тут какой-то тупик: во-первых, для того, чтобы что-то рефлексировать, мне элементарно нужно время (я должен сделать своего рода шаг в сторону, отступить от себя, взглянуть на себя со стороны, я должен банально дать себе на это время), а во-вторых, я же не могу рефлексировать себя самого на абсолютно пустом, голом фоне, вне связи с чем бы то ни было – мне нужны точки сопоставления, сравнения, сличения, причем не одноразово и одномоментно, а в некоем периоде…

Так что, даже если мы допустим, что мне достанет мужества и таланта найти в этом безумном и суматошном мире минуту-другую для осмысленной и целенаправленной рефлексии самого себя (шансов, впрочем, немного – это я по своему психотерапевтическому опыту сужу), остается проблема с тем «кризисом идентичности», о котором мы только что толковали. Но отставим в сторону мой психотерапевтический опыт, пусть у меня, против обыкновения, есть шанс: я не смотрю телевизор, не сижу в интернете, не иду на работу или с работы, в магазин или на очередную премьеру чего-нибудь, не думаю о тысяче разных дел, проблем, отношений, не вожусь с ребенком, не говорю по телефону, не читаю книгу и не пишу этот текст… Допустим, у меня есть это искомое, необходимое мне для рефлексии себя самого время – я останавливаюсь, замираю, обращаю свой внутренний взор на самого себя и… Что я там обнаруживаю?

Мне совершенно очевидно, по крайней мере до момента предпринятой мною рефлексии, что я – «Другой»: вокруг меня ведь масса людей, которые, что называется, «без царя в голове». Чем они заняты? Что они делают? О чем думают? Да и вообще – кто они такие? Мне даже сравнивать себя с ними как-то неловко – смотрят телевизор, сидят в интернете, идут на работу или с работы, в магазин или на очередную премьеру чего-нибудь, думают о тысяче разных никчемных дел, проблем, отношений, возятся с детьми, говорят по телефону, читают книги, пишут тексты… Так, стоп. Где-то я уже это слышал… Нет, неправильно, попробую еще раз: они постоянно сетуют на жизнь, заняты какой-то бессмысленной ерундой и даже не думают, зачем это все, у них даже нет времени отрефлексировать самих себя! Получилось разотождествиться? Нет. По крайней мере, звучит слабовато.

Выходит, я отличаюсь от других людей только тем, что смотрю другой телевизионный канал, хожу на другие сайты, иду на другую работу, в другой магазин, на другую премьеру чего-нибудь другого, наконец, телефон и дети у них другие – и это все отличия?! И даже менее того: у меня нет какого-то специфического «моего» телевизора, принципиально «другого» интернета, эксклюзивных магазинов и премьер для меня тоже специально никто не придумал – есть еще огромная масса других людей, для которых это тоже имеет какую-то ценность… Так что же получается – вот эти люди, которые, как и я, делают то же, что и я, – моя референтная группа? Я почему-то этого не чувствую.

Изобретение социальных медиа, – прежде всего социальных сетей, произвело настоящую революцию в нашем восприятии времени. Социальные медиа удивительным образом создают и одновременно прячут следующий парадокс: они формируют у своих пользователей ощущение индивидуальности, даже исключительности (каждый из них имеет свой «аккаунт», «страницу», «аватар», «сетевое имя», «логин», «пароль», «личку» и т. д.), но, с другой стороны, все эти «страницы», «аккаунты», «аватары» (и тому подобные признаки индивидуальности) похожи друг на друга как две капли воды. При этом сам контент внутри этих страниц и аккаунтов по сути один и тот же – пользователи просто его копируют друг у друга, перепощивают. И потому, оказываясь на «индивидуальной странице» пользователя, вы не обнаруживаете там его личных следов (за единичными исключениями), а контент, который вы там видите, может относиться к любой исторической дате (если не указана, то он в любой момент будет казаться новым и актуальным).

Иными словами, время убивается социальными сетями множеством разных способов: тут и вне-историчность контента, и то время, которое современный молодой человек проводит в социальных сетях, по сути выпадая на этот период из времени, и, наконец, самое главное – полная иллюзия индивидуальности пользователя и полное отсутствие оной, а отсюда – невозможность подлинной рефлексии.

В 2011 году британский телеканал Channel 4 выпустил на экраны «сатирический», в духе черного английского юмора, сериал под названием «Black Mirror» («Черное зеркало») по сценарию Чарли Брукера. Сюжеты отдельных эпизодов этого сериала никак не связаны между собой, и объединяет их исключительно философский подтекст – Брукер предлагает нам представить, к каким последствиям могут привести современные технологии. Особого внимания заслуживает эпизод сериала под названием «Скоро вернусь».

Молодая пара переезжает жить за город, но в тот же день парень погибает. Его девушка оказывается одна и на новом месте. Понятно, что она совершенно убита горем. Однако выясняется, что до счастья рукой подать: достаточно скачать компьютерную программу, которая, используя всю информацию в сети, накопленную человеком за время его жизни, предлагает воссоздать его полноценный и интерактивный образ онлайн. Девушка решается, и вот уже она целыми днями просиживает в интернете, общаясь со своим умершим парнем. Это общение настолько эмоциональное и реальное, что девушка начинает переживать, что оно может быть только таким – онлайн. И тут ее умерший друг (точнее, программа, создавшая его образ) сообщает героине, что есть возможность и офлайн общения, нужно только заказать к программе тело из искусственной человеческой плоти – такой своего рода гаджет, экспериментальный вариант. Героиня мучается – все-таки это как-то странно… Но любовь берет свое, и вот в ее доме появляется ее умерший молодой человек, впрочем, вполне себе живенький, хотя и не без странностей – кое-чего не «помнит» (прототип просто не оставил соответствующую информацию в сети), не ест и не спит, но зато, например, идеально занимается сексом (спасибо порнофильмам). Девушка вскоре отходит от шока, но что-то все равно не так. Что именно? Ее искусственный парень со всем соглашается, никогда не говорит ей «нет», не может осадить, когда она устраивает ему скандал. Он – послушная машина, которая лишь содержательно полностью воссоздает свой прототип. После очередной сцены она требует, чтобы робот-муж выметался из спальни, он встает и направляется к двери. «Вот видишь, Эш бы никогда этого не сделал! Он бы не ушел!» – кричит героиня вслед ему. Получается, что единственное, чем робот её не устраивает – своей неспособностью к противодействию.

Впрочем, футурологическое откровение этого фильма не так уж значительно – нечеловечности грядущих биороботов и невозможности полноценной коммуникации с ними посвящено множество книг и фильмов (причем созданных зачастую с куда большим драматическим эффектом). Сюжет фильма «Скоро вернусь» отражает как раз нынешнее положение вещей – все наша с вами «индивидуальная» реальность больше не представляет собой единого полотна, скроенного прорастающей в общество личностью, теперь это скорее мозаика, собранная из многочисленных вмененных нам и заполняющих нас информационных блоков, которые можно комбинировать и перекомбинировать сколь угодно долго, полностью воспроизводя таким образом иллюзию активности нашей личности, которая, впрочем, по той же самой причине ничем по существу не будет отличаться от любой другой.

Наша внутренняя пустота, заполненная содержательно, не имеет структуры. Информация, получаемая нами извне, усваивается нами пассивно (по С. Жижеку – «интерпассивно») – у нас нет ни времени, ни, что еще важнее, внутренней потребности осмыслять ее (слишком широк выбор хорошо проваренной, прожеванной и прекрасно сервированной пищи «для ума», чтобы у него возникла потребность вгрызаться в какой-то, условно говоря, «гранит» – науки, творчества, истинной природы межличностных взаимодействий и т. д.). Поглощаемая нами информация более не перерабатывается нами, а потому и не изменяет нас самих, она проглатывается нами целиком – не будучи ни проанализированной, ни оцененной, ни усвоенной должным образом.

В результате у нас нет позиции, но есть лишь мнения, причем навязанные нам общим контуром фактов, подобранных окружающим нас «культурным пространством». Потому-то, возможно, «наши» мнения и столь переменчивы – сложно изменить что-то в едином и целостном полотне, но нет ничего сложного в том, чтобы передвинуть что-то с места на место в абстрактной мозаике. Как говорил Жан Бодрийяр в «Симулякрах и симуляции», описывая этот новый порядок, как он его называл, «гиперреального медийного капитализма»: «Мы живем в мире, где существует все больше информации и все меньше смысла».

Так ли по большому счету велика разница между мной, который смотрит телеканал «Дождь» и «НВО», и кем-то еще, кто смотрит, например, «НТВ», а также тем, кто смотрит «Первый», и тем (той), кто смотрит «Домашний», если всем нам при этом недосуг порефлексировать самих себя? Можно, наверное, успокоиться тем, что разница между мной и ними состоит в некой гипотетической потенции – мол, я бы еще мог то-то и то-то, а эти уж – точно нет, ни Витгенштейна, ни Губайдулину, ни Джойса с Кафкой не осилят. Да уж, были когда-то и мы рысаками… Надо признать, что именно этой нашей гипотетической потенцией мы себя и успокаиваем – мол, если бы да кабы, мы бы еще ого-го! Но разве это серьезно? Вот так, положа руку на сердце? Чудесный самообман! Как говорит одна моя хорошая знакомая, «в приюте для убогих с такими номерами выступать». Мы располагаем эту «потенциальную потенцию», этот «намек на тенденцию» исключительно в сослагательном наклонении, – то есть в другом времени. А сейчас мы в складке, это и есть она самая его – времени – складка.

Но даже если бы мы и решились на эту гипотетическую рефлексию, чего такого индивидуального мы бы в себе обнаружили? С волосами, положим, все понятно, а как со мной-то – как с пресловутой «личностью»? Понятно, что, чтобы идентифицировать себя с самим собой, нужно иметь еще что-то (кого-то, третьего) – по крайней мере, то (того и то, в нем), от чего (меня и чем во мне) я буду отличаться. Короче говоря, мне необходимо видеть некое отличие меня от других, чтобы ощутить собственную инаковость (особенность), и уже в рамках этой инаковости (особенности) я смогу определить (самоидентифицировать) самого себя. Впрочем, как мы уже говорили, здесь неизбежно возникает проблема: как в многоликой бездне отличий меня и других (от строения ушных раковин до музыкальных и политических предпочтений), ни одно из которых не является хоть сколько-нибудь определяющим (фундаментальным), увидеть это различие? Раньше, когда индивид мог идентифицироваться с некой группой, противопоставленной другим (другой) группам (мы – «советские люди», они – «капиталисты», мы – «хорошие», они – «плохие»), время рождалось в «идеологической борьбе» – мы накачивали свою идентичность, ощущая ее качество (ее «вес»), постоянно сверяясь с тем, что происходило с нашим «условным противником». Теперь же это попросту невозможно.

При всей очаровательности идеи «экономики символического обмена», сформулированной профессором Александром Борисовичем Долгиным и обещающей нам гуманитарную консолидацию общества «по интересам»^[49], данность нашего с вами бытия, к сожалению, не отражает оптимистичности этих прогнозов. Скорее, эффект «подстраивающихся под нас» современных технологий оказывается обратным – деиндивидуализующим. Информация, как и все, что связано с медиа, это, разумеется, бизнес, у которого, как известно, лишь две задачи – как можно больше произвести и как можно больше продать, но чем обширнее производство, тем сложнее заинтересовать публику. В результате мы сталкиваемся здесь с двумя маркетинговыми стратегиями: «топы» и «принудительные рекомендации».

«Топы» – это самые разнообразные рейтинги, подталкивающие покупателя (потребителя информации) выбирать «лучшее» из огромной массы произведенного контента. «Принудительная рекомендация» – это активное предложение потребителю определенного контента, который по тем или иным признакам совпадает с тем контентом, который он уже выбрал или выбирал прежде. Любой поисковик (будь то google, yandex или youtube), равно как и любой интернет-магазин (хоть amazon, хоть ozon, хоть чебурашки. ру), не только продает нам продукт, он параллельно с этим еще и собирает о нас информацию – что мы покупали (смотрели, читали, слушали и т. д.) – и, ориентируясь на этот массив данных, делает нам новое предложение, множество новых предложений – «вы купили то-то, вас может заинтересовать и это…», «те, кто смотрели то, что смотрели вы, смотрели также и…».

Разумеется, никаким индивидуальным подбором, не надо заблуждаться, здесь и не пахнет, ситуация как раз обратная – как итог, мы смотрим одно и то же. Сначала выбираем из «топов» одно и то же – то, что в «топе», а потом, основываясь на этом «нашем» выборе, нам предлагают то, что «может нас заинтересовать» – то есть всем потребителям, по сути, одно и то же. В перестроечные годы некое НПО «Альтернатива» рекламировалась гениальным в своей логической безукоризненности слоганом: «При всем богатстве выбора, другой Альтернативы нет!». И мы не ропщем, потому что именно этот подход позволяет нам находиться «в тренде» (потреблять то, что потребляют все остальные), а также максимально социализироваться (потребив тот же контент, что и все остальные, у меня есть о чем с ними поговорить, мне, с другой стороны, легче их понять, и в конечном итоге я не чувствую себя социально ущербным). Таким образом, масс-медиа полностью оправдывает свое название – как медиа масс.

Поскольку мы формируемся тем, что мы потребляем (не важно, на биологическом или на социально-культурном уровне), в результате мы представляем собой весьма и весьма однообразную массу, вне действительных индивидуальных различий. Это та самая черная комната, которая образована исключительно самими черными кошками. И о каком «фоне» для рефлексии моей «фигуры» может в таком случае идти речь? Нелепо думать, что мы можем «найти себя» просто так – безотносительно к окружающему нас миру, не соотносясь с ним (через игру тождеств и различий). Как нельзя вытащить себя за волосы из болота, так нельзя вынуть себя из мира, – не оттолкнувшись от чего-то в нем. Так или иначе, мы даны себе через соотнесение с чем-то внешним, а потому рефлексия – это вовсе не простое погружение внутрь себя (на одиноком батискафе в беспросветность Марианской впадины), напротив, – это как раз выход за пределы себя, взаимодействие с чем-то абсолютно другим, инаковым.

Поэтому если я не вижу собственных изменений – проблема не всегда именно во мне (изменения во мне как раз, быть может, и происходят), эта специфическая «слепота» может быть обусловлена спецификой (способом) моих отношений с внешним миром. Если я меняюсь, но не осознаю этого, то, вполне возможно, я просто выпал из продуктивных отношений с внешним миром и поэтому в каком-то смысле стою на месте: потерялись корреляционные связи моего процесса с иными процессами, мы не синхронизируемся, не координируемся – и я останавливаюсь.

Глава вторая:
Нехватка нехватки
[второй критерий «складки времени»]

Невозможность рефлексии самого себя – залог отсутствия необходимой мне нехватки, которая в случае наличия рефлексии и задает перспективу, обеспечивающую мое движение, мое время. Но о том, что мне чего-то не хватает, я узнаю, только осмысленно оглядывая себя в «социальное зеркало», и эта – обнаруженная – нехватка приводит меня в состояние действия, создает необходимость движения, ее – нехватки – заполнения. Так Церковь (используем эту грубую схему) является своего рода общественной рефлексией – она сообщает нам о наличии нехватки («ты грешен»), и именно эта нехватка рождает прошлое (согрешил), и будущее (искупил), и финальное – недостижимое (по крайней мере, «на сейчас») – будущее, будущее Царствие Небесное.

Осознание нехватки и нехватки нехватки – путь ко второму критерию «складки времени».

Переживание нехватки

Кроме военных парадов и прочих наших специфических «развлечений» всякому нахимовцу надлежало пройти учебную практику на военном корабле ВМФ СССР. В сущности, все оставалось как прежде – те же 27 человек, только теперь не в стенах училища, а в кубрике военно-учебного корабля (нам тогда достался корабль 1-го ранга 887-й серии под названием «Хасан»: 138 метров длиной, 8 палуб, настоящий экипаж, боевое вооружение на борту – мощь!). После окончания первого курса нас загрузили на этот самый «Хасан», распределили повзводно по кубрикам и покатили из Кронштадта в Балтийск. И это не фигура речи – именно так, покатили (разумеется, никто бы нам, пятнадцатилетним мальчишкам, «нести службу» на военном корабле не доверил).

По сути, это был своего рода круиз, с тем лишь отличием от круиза туристического, что мы были заперты в небольшом помещении – в кубрике на самой ватерлинии, откуда два раза день выходили на построение, а также четыре раза на камбуз (эту едуне забуду никогда), в гальюн (по надобности) и пять раз в день по полчаса – на уборку, а больше и дальше – ни-ни. Те две недели на «Хасане» каждому из нас показались вечностью… И главным в ней, в этой вечности, была полная бесцельность нашего существования – корабль шел без какого-либо нашего участия и без какой бы то ни было фактической, хоть сколько-нибудь осмысленной цели. Нас просто перевозили с места на место (и потом обратно), как какой-то почтовый груз, как балласт, просто потому, что «так надо» – для галочки, для порядка, для соблюдения каких-то предустановленных неким порядком формальностей. Как будто нас и не было вовсе. Такой классический, несмотря на факт передвижения по морю и эпизодические штормовые волны, «застой». Складка.

Не потому ли из всего этого путешествия, казавшегося вечностью, я помню лишь несколько небольших эпизодов-зарисовок? Причем все они из числа выходящих, так сказать, за «рамки приличия». Помню, например, как моих товарищей поймали за игрой в карты, и был жуткий скандал с массой щедро розданных нарядов вне очереди. Впрочем, этот эпизод, думаю, стерся бы у меня из памяти, если бы потом я не увидел случайно, как в эти самые конфискованные карты играли глубокоуважаемые мною до той поры командиры…

А еще однажды они – эти самые командиры – так дико напились и накуролесили в своей каюте, что мне пришлось выйти на самую настоящую, хоть, понятно, и внеплановую, «генеральную уборку». Помню, как пытался отмыть какое-то варенье вперемешку с блевотиной, собирал влипшие в пол осколки трехлитровой банки. Но помню это именно потому, что переживал тогда душераздирающий нравственный конфликт – мол, как так можно: детей в наряд за игру в «дурака», а самим водку жрать?! И это люди, которых я так бесконечно уважал. Кошмар, в общем. Травма, так сказать, идеалистических представлений о «добре» и «зле».

Но ведь, в сущности, это и все, что сохранила моя память о том первом моем, с позволения сказать, «военном походе». Еще, каюсь, помню, как самолеты-разведчики НАТО играючи пикировали на наш тихоходный «Хасан», когда мы вошли в нейтральные воды Балтики. Было красиво и чуть жутковато – как такое забудешь? Нов любом случае не густо по части воспоминаний для юного военного моряка в третьем поколении.

Впрочем, один день из всей этой «практики» я все-таки запомнил, причем до мелочей и явственно – день самоволки. Как именно мы в нее с тремя моими товарищами – Колей («Тузом») и двумя Дмитриями («Зайцем» и «Зеленым») – сбежали, кстати сказать, я тоже не помню (видимо, было в этом уже что-то рутинное к концу первого курса), но факт остается фактом – мы сбежали, и последующие события запечатлелись в моей памяти с предельной отчетливостью.

Уже несколько дней мы стояли, пришвартованные к пирсу военно-морской базы Балтийска, – тоска не просто зеленая, а зеленейшая. Планировались, вроде как, экскурсии на военные корабли, располагавшиеся в базе, но что-то, видимо, как говорят в таких случаях, не срослось (это ведь 1990 год был, как раз прибалтийские республики отделялись от «Нерушимого» – не до нахимовцев было командованию Балтфлота). По какой-то счастливой случайности мы вдруг оказались без присмотра – одни и на пирсе, черт его знает. Но упустить этот шанс мы, конечно же, не могли. Жидким строем «в колонну по одному» наша гоп-команда подходила то к одному кораблю, то к другому и, отрапортовав дневальному, что мы, мол, нахимовцы, прибыли для ознакомления с судном, поднималась на борт. Где-то бойцы проявили бдительность и не пускали нас, но чаще афера удавалась. Так мы пробрались на четыре корабля (в их числе был, например, и большой противолодочный крейсер «Адмирал Харламов», где мы не на шутку заплутали в бесконечности отсеков и палуб), а десантные корабли на воздушной подушке, как выяснилось, и вовсе стояли без охраны. Вне себя от восторга (от такой-то «политики открытости») мы залезли в рубку и там, балуясь оборудованием, увидели через перископ, что на нашем родном «Хасане» началось внеочередное построение. И мчались мы потом быстро… В тягучую беспросветность своей складки. Но чувство, порожденное этим приключением, было у нас потом удивительное! Грандиозное! Восторг!

Вот, собственно, и вся история. Ничего, в сущности, примечательного. Уверен, многие нечто подобное, пусть и не на корабле, да и вообще вне всякой военщины, испытывали: ты формально вроде как живешь, но себе на самом деле не принадлежишь, так что тебя, по существу, как бы и нет вовсе; время, объективно говоря, идет, течет, хотя и мучительно, но ты его, при всем желании, почувствовать не можешь (и забывается потому всё со страшной силой – стерто-стерто). Но вот что-то запоминается… И теперь вопрос: почему из безвременья этой «военно-морской практики» мне запомнилась лишь эта несчастная самоволка? Не потому ли, что в ней – в этом моменте – было время?

Я помню, как мы шли строем, ждали, прятались, плутали, дурачились, бежали и т. д. и т. п. – то есть, была некая протяженность меня (во времени); был я, и было то, что могло сохраниться во мне, став частью меня. И единственное, что, по существу, отличало эту ситуацию от всех прочих, тогда же случившихся, – феномен моего дела. Звучит, конечно, излишне пафосно, но по существу верно: это не меня взяли, погрузили и покатили куда-то и зачем-то по морю-океану, выгоняя попеременно из кубрика то на построение, то на уборку, то «для приема пищи», а я сам так решил – сбежать, зайти на охраняемую территорию, ввести в заблуждение дежурного по кораблю. То есть эксклюзивность вся в том, что действовал я по собственному выбору, ощущая при этом собственную же (и весьма остро, надо признать) ответственность за происходящее и всю полноту грозивших мне за это неприятностей.

То есть это было дело, которое я делал сам и по собственному выбору, и потому, видимо, чувствовал себя живущим – бытийствующим, так сказать, и в подлинном, ощущаемом мною времени. Когда же не я делал что-то, а что-то делали со мной (мной, с помощью меня – страдательный залог), когда я был, по сути, неодушевленным предметом, который, теоретически, можно было легко заменить любым другим «подобным» («винтик» на «шпунтик») без какого-либо ущерба для конечного результата, я не жил, не бытийствовал, не ощущал время, а был в его «складке».

И ведь это же легко представить – вот завалил бы я, например, вступительные экзамены в НВМУ (а я же на самом-то деле и завалил их – физкультуру мне по блату зачли вопреки моим слабым и бессмысленным протестам), а на мое место взяли бы какого-то другого мальчишку, более физкультуристого, и вот ведь ничего бы же не изменилось в этой «практике»: жил бы он той «моей» жизнью (если можно ее так назвать), переезжал балластом из Кронштадта в Балтийск и обратно на славном «Хасане», и никак эта подмена персоналий безвременную вечность мирозданья не поколебала бы. Там, в ней, в этой вечности (читай, безвременности), все, что случилось, должно было случиться – и нахимовец в кубрике на ватерлинии, и сам по себе круизный «Хасан», и весь прочий человеко-балласт на нем, и даже наши сорвавшиеся из-за прибалтийского сепаратизма экскурсии по кораблям Балтфлота.

То есть в ней – в этой безвременной вечности – уже было все, кроме одного-единственного исключения – моей самоволки (в прямом и переносном смысле этого слова), этой экзальтации меня во времени, случившейся на фоне предустановленной (неважно, кем, как и зачем) предопределенности. Да, возможно, он – этот не случившийся из-за желания моей семьи (и потому что дед мой служил когда-то на Северном Флоте вместе с тогдашним начальником НВМУ, Героем Советского Союза, контр-адмиралом, замечательным Львом Николаевичем Столяровым) нахимовец – тоже мог сбежать со своими друзьями в самоволку, бродить инкогнито по военным кораблям, смотреть в перископ на брошенном десантном катере. Да, но это уже он бы тогда создал время (или не создал, если бы не воспользовался свободой, бог весть как предоставившейся ему там, на том пирсе), и это было бы уже его дело, его действие, его событие, его время. Или не было бы.

Так мы, незаметно для самих себя, подошли к вопросу об определении «складки времени», пусть пока и в негативной форме. По сути, мы видим два феномена, – один из которых я уже назвал «складкой», а второй мне нравится, уж простите мне эту вольность, называть – «на марше» (навеяло, видимо, воспоминаниями юношества). «На марше» – это вот как раз та моя так запомнившаяся мне самоволка, когда я действовал из себя, вопреки довлевшей надо мной предустановленности, когда у меня было мое дело, мое событие, моя жизнь, которая и стала-то моей лишь потому, что у меня возникло отчетливое ощущение, что я ее делал. Это было движением за чем-то (к чему-то), чего мне не хватало. Это не значит, что мне не хватало конкретно этих кораблей или какой-то абстрактной экскурсии, впечатлений, нет (я вообще, как вы, наверное, могли догадаться, не большой любитель по этой части). У меня просто было желание чего-то настоящего, чего-то моего, личного (в полном смысле этого слова) – эту нехватку я ощущал (точнее, даже не ощущал, а был движим ею).

То есть «нехватка», о которой мы говорим, это не недостаток чего-то конкретного, определенного; «нехватка» – это когда ты отчетливо ощущаешь, что у тебя, простите за этот фразеологизм, что-то чешется в одном месте, не хватает тебе чего-то, хотя сам ты, возможно, и не понимаешь, чего именно. Не осознаешь, короче говоря, само своё желание, просто «зудит» (как любил говаривать в застенках «питонии» уже знакомый вам Коля «Туз»: «Кого знаю – не хочу! Кого хочу – не знаю!», и хотя звучит эта сентенция достаточно пессимистично, но скрыто в ней искомое хочу – и это главное). Вот это «хочу», вот эта «нехватка чего-то» и есть признак «марша», выхода «на марш» – когда ты вырываешься из ограниченности своего существования куда-то, где ты еще не был, к тому, что тебе еще неведомо, и делаешь это, в сущности, по одной лишь причине – из-за «нехватки», которая и порождает время.

Исходя из этого, «складку», таким образом, мы, наверное, могли бы назвать, пусть и слегка каламбуристе, «нехваткой нехватки» (то есть это «нехватка», в каком-то смысле обернутая на самою себя). Вот сидим мы в своей каюте на корабле «Хасан» взаперти – хочется ли нам чего-нибудь? Теоретически да. Я не помню, но думаю, что нам хотелось какой-нибудь съедобной еды – хлеба нормального, воды без этого жуткого металлического привкуса, кашу какую-нибудь неперловую. Но шансы-то каковы? Шансов никаких. Абсолютно. Так что если мы о чем-то и мечтали тогда, то совершенно бездеятельностно (с равным успехом мы могли бы мечтать, например, добраться на своем «Хасане» не в Балтийск, а на всю ту же самую Альфу-Центавру). То есть «нехватка нехватки» – это когда, даже если мы и хотим чего-то («абстрактно хотим»), мы в действительности, в реальности не можем этого захотеть. Может быть, и хотели бы хотеть, но не можем: не рисуется перспектива, не проявляется на горизонте цель, а если что-то и мерещится где-то вдалеке, – то лишь как неправдоподобный мираж, нереализуемый фантазм, недостижимая химера. Вот это и есть «нехватка нехватки» – когда и глаз не видит, и зуб неймет. Такая предельность невозможности, лишающая всякой нацеленности и перспективы. Паралич воли.

Но является ли такой «паралич воли», коли мы его даже почувствовать не можем, фактом реальности? То есть можем ли мы утверждать, что эта «нехватка нехватки» есть? Что это не химера, не фантазия, не теоретически выведенный конструкт, а факт? Иными словами, не имеем ли мы здесь дело с чистой абстракцией, лишенной всякой действительной представленности хотя бы и просто на уровне психического? Думаю, что нет, и вот почему…

«Потребное будущее»

Вот уже почти сто лет назад наш замечательный Иван Петрович Павлов – физиолог, академик, лауреат Нобелевской премии, разразился (дело было в Петрограде, на III Съезде по экспериментальной педагогике) докладом, озаглавленным буквально так: «Рефлекс цели». К сожалению, это его выступление было предельно лаконичным, в чем-то поверхностным и, честно говоря, весьма путаным, но сама интонация автора свидетельствовала о том, что он наткнулся на что-то чрезвычайно важное, значительное, даже невероятное! Вот послушайте: «Рефлекс цели, – говорил Иван Петрович в своем докладе, говорил бойко, резко, – имеет огромное жизненное значение, он есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели, или с одинаковым пылом переходит от одной цели к другой. Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура делается рефлексом цели»^[50]. По существу, «рефлекс цели», если верить автору того легендарного доклада, является системообразующей силой – он, ни много, ни мало, организует все наше бытие и, более того, это же бытие и определяет. Серьезное заявление, прямо скажем. Ответственное.

Но вот что удивительно: за последующие 20 лет своей жизни, полной научными изысканиями и множеством возможностей в деле исследования высшей нервной деятельности, Иван Петрович больше ни разу не вернулся к этой теме, ни разу и словом не обмолвился о «рефлексе цели» – не писал, не говорил, не вспоминал! Словно и не было ничего вовсе, послышалось драгоценным экспериментальным психологам. Сказать, что подобное поведение совсем не в духе Ивана Петровича, – это ничего не сказать. Теоретически измыслить некий рефлекс, объявить его краеугольным камнем психики, а затем, прошу прощения, молча «слиться»… Нет, это просто не укладывается в голове!

Спустя полвека ученик Ивана Петровича (существенно, впрочем, переросший эту роль) – академик АМН СССР Петр Кузьмич Анохин дает исчерпывающее объяснение этого кажущегося парадоксальным факта. «Нам кажется, пишет Петр Кузьмич в своих „Очерках по теории функциональных систем“, – что причина ухода И.П. Павлова от этой важнейшей проблемы заключается в том, что сам факт возникновения цели для получения того или иного результата вступает в принципиальное противоречие с основными чертами рефлекторной теории. И.П. Павлов, несомненно, думал и об этом, несомненно, видел и то, что поставив проблему цели, он вынужден был бы значительно перестроить то грандиозное здание, которое с такой гениальной смелостью и настойчивостью строил всю свою жизнь»^[51].

Действительно, понятие «цели», сколь бы парадоксальным это утверждение ни выглядело, никак не укладывается в классическую рефлекторную теорию. Последняя предполагает, что психика реагирует на стимуляцию извне, анализирует эти стимулы и отвечает на них той или иной – безусловной (биологически запрограммированной) или обусловленной (выученной) – реакцией. С «целью» же все иначе – она не ответ на какие-то внешние вызовы, она просто самозарождается, родится в мозгу, так сказать, сама собой! Чуть не сказал – «по волшебству»…

Вот, собственно, это и есть та самая точка, в которой физика психического начинает предательски напоминать метафизику (собственно, за эту «метафизику» Петр Кузьмич и был выпорот самым обстоятельным образом на знаменитой совместной Павловской сессии АН СССР и АМН СССР в 1950 году). Впрочем, свое наступление на павловский механицизм, так полюбившийся Иосифу Виссарионовичу, Петр Кузьмич начал еще в 30-х годах прошлого века (то есть еще при жизни своего великого учителя): на сложнейших и виртуозных экспериментах он показал, что наш с вами мозг, во-первых, обладает, как сказали бы сейчас, свойством «пластичности»^[52] (тут приоритет работ П.К. Анохина почему-то до сих пор не осознается), а во-вторых, и для нас это сейчас особенно важно – изготавливает в себе модель результата своих действий еще до того, как само это действие начать.

Звучит, наверное, сложновато, но на самом деле все очень просто: Петр Кузьмич доказывал, что наш мозг работает не наугад, не в слепую и не механически, а методом предвидения, предсказания, забегая, так сказать, вперед по абстрактной «стреле времени». «Смысл формирования данного механизма («акцептора результата действия» – А.К.), – поясняет Петр Кузьмич, – состоит в том, что нервные процессы, развивающиеся в основном в коре больших полушарий, по самой своей природе приобрели в эволюции возможность опережать течение внешних событий и на основании прошлого опыта предвосхищать те реальные афферентные воздействия, которые еще только должны будут поступить в центральную нервную систему в конце всего ряда целеустремленных действий»^[53].

«Акцептор результата действия» – это главное ноу-хау теории Петра Кузьмича Анохина, та самая «модель будущих результатов» наших действий. Проще говоря, «акцептор действия» – это картина желаемого нами (или, как говорит сам академик, «потребного для нас») будущего. То есть мозг не ждет пассивно, пока какой-то раздражитель начнет на него действовать, а сам создает образ того, в чем он нуждается (вспоминаем «воображение» Льва Марковича Веккера) и целенаправленно к этому стремится: сформировав такое представление (картину того, что мы должны получить в результате тех или иных наших действий), мозг входит в состояние действия («эфферентного возбуждения»), – то есть, сообразуясь с собственным прогнозом, он пытается достичь искомого результата. И какой-то результат (как следствие осуществленного действия), понятное дело, будет достигнут (даже отрицательный результат, как известно, тоже результат), но в любом случае результат этот только промежуточный.

Теперь в мозгу запускается еще один наиважнейший процесс – так называемой «обратной афферентации»: мозг оценивает достигнутые результаты (сравнивает придуманную «цель» и достигнутый «результат»), пытаясь понять – удалась его авантюра или нет. Если бы такая «обратная связь» в мозге не была предусмотрена, то организм ожидали бы большие неприятности: представьте, что вы, например, вилкой по тарелке с фуа-гра поводили, а в рот ею не попали – в отсутствие «обратной связи» мозг не узнает, что вы себя не покормили, но действовать прекратит, а так ведь можно и с голоду помереть. То есть важно, чтобы нервы, инерви-рующие ротовую полость, пищевод, желудок, отправили вверх по цепочке в мозг информацию – мол, все прекрасно, еда пошла и дошла (ну или не дошла, – а значит, повторите, пожалуйста). Так что иметь «обратную связь» (информацию о результате) важно: пока фактический результат не совпадет с результатом, который был запланирован анохинским «акцептором результата действия» (с той самой «целью»), живое существо будет искать способ решения задачи. Такова, кратко, суть «акцептора результата действия», и все с ним, как кажется, хорошо и даже прекрасно, но очень скоро мы увидим, что именно в вопросе «обратной связи», таком очевидном на первый взгляд, и обнаружится гигантская проблема…

Понятно, что главная «метафизическая» штука в теории Петра Кузьмича Анохина – это тот самый «акцептор результата действия», то есть некий центр нейрофизиологического возбуждения в головном мозгу, где сгенерилась модель того или иного «потребного будущего» («цель»). Зафиксируем это еще раз: мозг каким-то чудесным образом понимает, что ему нужно, в связи с чем рисует себе соответствующую картину будущего, а потом отдает команду телу, чтобы оно сделало то-то и то-то, дабы получить ожидаемый результат. Далее мозг контролирует уже сам процесс, причем на всех этапах: сравнивает «план» с «фактом» (полученный результат с ожидавшимся), корректирует настройки и снова отдает телу команду – теперь скорректированную. И это челночное движение информации между мозгом и периферией – туда-и-обратна-я-связь – продолжается до тех пор, пока нужное действие не будет совершено, а потребное будущее не станет желаемой явью, то есть настоящим.

Теперь повторим всё то же самое, но на примере, так скажем, парадоксальном: представьте, что вы только что сидели на диване, размышляли о каких-то сложных материях и вдруг обнаружили себя стоящим у книжного шкафа, держащим в руках ту книгу, о которой только что подумали в связи с этими самыми «матерями»… Странно, правда? (Хотя со мной часто такое случается). Наверное, дело обстояло следующим образом (и Петр Кузьмич на этом настаивает): вы сидели на диване, размышляли о какой-нибудь антиномии, и вам вдруг подумалось, что было бы неплохо, в связи с этим посмотреть соответствующий раздел в «Критике чистого разума» Иммануила Канта. То есть мозг припомнил эту книгу, а также то, что это за книга, как она выглядит, где находится, и дал вашему телу команду встать (что само по себе задача весьма сложная – много мышц в этом деле участвует, вестибулярный аппарат и т. д.), подойти к нужному книжному шкафу (тоже, кстати, задачка не из простых), поискать глазами соответствующий книжный корешок (сколько мозг должен был проанализировать визуальных сигналов!), затем дотянуться и вытащить нужную «Критику», открыв ее далее на нужной же странице! То есть ваш мозг заранее знал, что вам нужно, а затем прочертил «дорожную карту», которая и привела вас к этой придуманной им точке. Теперь совсем просто: в вашем мозге сначала нарисовалось ваше будущее («потребное» вам, «цель»), а затем вы к нему – к этому вашему будущему – пришли. Но как мозг придумывает, что ему нужно?!

Сам Петр Кузьмич считал, что для этого дела принципиально важны четыре компонента: доминирующая мотивация, обстановочная афферентация, пусковая афферентация и память. Если с первым и четвертым терминами все более-менее понятно, не все мои читатели, думаю, представляют себе, что скрывается за вторым и третьим. Но могу вас заверить, что, даже если мы и их проясним с предельной тщательностью, яснее ситуация не станет – искомый ответ продолжит скрываться под маской этих затейливых слов. Да, конечно, формально все понятно и придраться не к чему: у нас есть какое-то желание («доминирующая мотивация»), дальше мы оцениваем свои внешние и внутренние обстоятельства (те самые «афферентации»), припоминаем какие-то известные нам факты (прошлый опыт, имеющиеся у нас знания – «память») и приступаем к действию. Но это все так – понятно и замечательно – пока речь идет о вещах в некотором смысле элементарных: поесть, попить, какого-то сексу поиметь, на худой конец. Впрочем, и тут уже не все так просто – того хочу, этого не хочу, так, да не так: «Кого знаю – не хочу, кого хочу – не знаю!».

Очевидно, что рассматриваемая схема работает, пока речь идет о физиологическом уровне поведения. А вот Кант с антиномиями или, к примеру, какой-нибудь Стравинский и Венская филармония – как с этим быть? Как это-то возникает в мозгу? Иными словами, ситуация тут вчистую, как в логике с ее атомарными пропозициями, или в математике с арифметическими действиями, или, наконец, в физике с законами Ньютона: пока «на мышах» да на высоких уровнях абстракции/обобщения – все более-менее понятно, но как только чуть дальше, чуть сложнее и чуть подробнее – сплошная путаница и ни зги не видать. Как можно объяснить появление желания почитать о какой-нибудь антиномии в «Критике» Канта? И с какой-такой прекрасной «доминирующей мотивацией» оно может быть связано? А почему, как в нашем произвольном примере, в мозгу в качестве «потребного будущего» возникает именно Стравинский и именно Венская филармония? В чем тут фокус? Да и вообще, в каком это нужно быть уме и памяти, чтобы отнести такого рода «желание» к желаниям? Но разве же это не желания, с другой-то стороны?

Развивая данный «парадокс», главный, быть может, инфанттеррибль современной философии Славой Жижек и вовсе вводит понятие интерпассивности: мол, посмотришь на нынешнего человека без романтических очков и гуманистических предрассудков и ясно как белый день, что нет у него на самом-то деле никаких желаний, а хочет за него внешний мир (те самые, видимо, «обстановочная» и «пусковая афферентации») – реклама, телевидение, модные тренды, стереотипы всякие и так далее и тому подобное. И хотят они за него – за человека, и наслаждаются за него, и страдают за него, а сам он – человек – ничто, пустота, дырка, через которую все это туда-сюда протекает^[54].

Как нетрудно заметить, данная концепция, с одной стороны, прекрасным образом сочетается с тезисом об утрате современным человеком его «идентичности», а с другой – с моей историей про славный корабль «Хасан», на котором я почти физически ощущал, что это не я действую, а мной действуют (если это вообще можно было назвать действием), что меня вроде как и нет вовсе. И, если продолжить теперь эти размышления Славоя Жижека (хотя сам он здесь останавливается), памятуя также о том, что мы уже знаем про «акцептор результата действия» академика Анохина, вполне можно заключить, что мы по преимуществу действительно представляем собой что-то вроде аэродинамической трубы, через которую – «интерпассивно» – проносится все то, что через нее проносится.

То есть наш мозг, по сути, играет роль пассивного физиологического базиса этого священного теперь уже процесса круговращения информации: он – ничего не подозревающий «хозяин» (если пользоваться специальной паразито-логической терминологией), инфицированный «паразитом» по имени «информация» – этим великим новым «ОНО» (© 3. Фрейд) воцарившейся цивилизации. «Господин», ставший «рабом» (© Г.В.Ф. Гегель).

«Никогда не достижимая цель»

Продумаем эту штуку еще раз, чуть более сухо и схематично. Иван Петрович предложил нам такую модель: на нас действуют некие «стимулы», мы на эти «стимулы»

откликаемся и как-то реагируем («реакция»). Далее в упомянутом докладе он допустил, что в мозгу, кроме такой вот детерминистской практики есть еще и другая «все организующая» – некий «рефлекс цели». То есть мы (или что-то в нас) определяем для себя некую цель и организуем (она организует) все наше поведение в соответствии с этой целью. На самом деле, если задуматься, ничего удивительного в таком предположении нет (поэтому, вероятно, и речь Ивана Петровича на Съезде пропитана такой невероятной уверенностью). Более того, было бы даже странно, если бы именно Павлов эту мысль – о «рефлексе цели» – не высказал! Конечно! А как иначе объяснить его собственную профессиональную активность? Разве сам наш замечательный академик и лауреат не был движим всю свою жизнь таким вот «рефлексом» – этой своей «великой целью»? Разве не благодаря этому «рефлексу» он «строил всю жизнь» это «грандиозное здание своей системы»? Разве не является «гениальная смелость и настойчивость» Ивана Петровича, о чем пишет Анохин, прямым следствием этого самого «рефлекса цели»? И пусть «рефлекс цели» не был определен его создателем должным образом, пусть «рефлекс» этот в каком-то смысле просто химера, но какой-то же психический механизм, хотел того Иван Петрович или нет, подчинил себе все его существо, организовал его неустанный научный поиск!

Причем в случае Павлова это даже не фигура речи – про «неустанный» и тому подобное: неслучайно о смерти академика сложили именно такую легенду – мол, 86-летний смертельно больной старик собрал вокруг себя учеников, чтобы диктовать им объективно научный самоотчет о своем состоянии в процессе умирания… И хотя в действительности это были не ученики, а бригада врачей (лучших, надо заметить, врачей того времени), чистая правда заключается в том, что именно Павлов, и это уже без всякого вымысла, поставил себе верный диагноз, подтвердившийся только на вскрытии.

«Позвольте, но ведь это кора, это кора! Это отек коры!» – восклицал Иван Петрович прямо перед тем, как впасть в забытье, но лучшие врачи-клиницисты (сам Павлов клиницистом не был) отмахнулись. То есть Павлов, даже будучи в состоянии отека коры головного мозга, этой самой отекшей корой поставил себе верный диагноз. Причем, что особенно важно, Иван Петрович поставил себе именно тот диагноз, который находился в плоскости его всежизненного научного поиска, в пространстве его «цели». Кажется, что какие-либо дополнительные аргументы здесь излишни. Впрочем, есть еще два последних слова, произнесенных Иваном Петровичем перед самой смертью: «Вставать, одеваться!». Это ли не рефлекс цели?.. И если нет, то что это тогда?

Впрочем, именно тут у академика Павлова, как абсолютно точно пишет Петр Кузьмич Анохин, возникла методологическая проблема – а что это за «цель», откуда она берется, как родится, с чего? На помощь своему учителю, как мы уже знаем, приходит сам Анохин и постулирует (открывает) особый психический механизм целеполагания – «акцептор результата действия». Но давайте присмотримся к нему повнимательнее: «цель» в работах Анохина представляет собой лишь компиляцию определенных «мотиваций» и «афферентаций» (то есть тех же «стимулов» – внешних и внутренних), складывающихся в мозгу человека (или другого животного) в некую картинку, план, «потребное будущее». Иными словами, речь не идет о какой-то свободе от детерминизма – просто ситуация теперь сложнее, как с тем же Ньютоном (Эйнштейн не отрицает законы Ньютона, не подвергает сомнению силу всемирного тяготения – наоборот, он усложняет и детализирует реальность, которую физика Ньютона в какой-то части действительно описывает). Так что главный вопрос остается открытым: как мозг решает (понимает, изобретает), какое будущее для него «потребно», а какое нет (если речь, конечно, не идет об элементарной, генетически запрограммированной физиологии)?

Вернемся на секунду к докладу академика Павлова: в нем Иван Петрович (занимавшийся обычно собачками) иллюстрирует работу «рефлекса цели» примером, надо признать, сугубо человеческим – феноменом коллекционирования. «Коллекционерская страсть, – говорит Павлов в своем докладе, – стремление собрать части или единицы большого целого или огромного собрания, обыкновенно остающиеся недостижимыми»^[55]. И в этих оговорках про «большое целое», про «недостижимость» есть нечто очень важное: в любой данный момент времени коллекционер не знает, что еще (конкретно) окажется в его коллекции (и окажется ли), причем о существовании некоторых вещей, которые он уже в каком-то смысле жаждет заполучить, он может и не знать вовсе! Само это незнание не мешает ему, во-первых, хотеть этого (неизвестно что), а во-вторых, страстно к этому – неизвестному – объекту стремиться. Поскольку все мы, так или иначе, понимаем идею коллекционирования, я не думаю, что приведенное уточнение способно поразить моего читателя (по крайней мере, с первого раза и при первом прочтении), но попытайтесь подумать об этом, как говорится, «на трезвую голову»: как можно хотеть того, о существовании чего ты не в курсе? Иными словами, как можно захотеть то, чего в твоем мире (мире, о котором ты знаешь) даже гипотетически не существует?

Вот я, например, собираю фигурки носорогов – именно фигурки и именно носорогов (ну, бывают причуды у людей). И вот я оказываюсь в Танзании, в заповеднике Нгорон-горо (по преданию антропологов, тут как раз и зародилось наше с вами человечество), где в магазинчике сувениров нахожу странную фигурку человека, у которого на голове что-то вроде традиционного русского кокошника, а на кокошнике этом – шитый танзанийским бисером носорог Разумеется, этот артефакт находится вне каких-либо критериев моей коллекции – фигурка, но не носорога, носорог, но не фигурка. Однако же, в данном случае я совершаю покупку, практически не задумываясь: то есть я, по сути, хотел этот экспонат, еще не зная о его существовании, не имея даже интенции вообразить нечто подобное. И это, надо сказать, действительно чрезвычайно радикальная вещь!

О чем нам говорит «стимул-реактивная теория»? Она говорит нам: должно случиться нечто – некое событие, потом должно сработать его «положительное подкрепление» и уже потом мы будем хотеть, чтобы это событие случилось вновь – как в известном романсе: «ах, раз, да еще – раз, да еще много-много раз». Если, к примеру, вы никогда не пробовали некий заморский фрукт – допустим, маракуйю какую-нибудь, – вы не можете его хотеть (вам может хотеться его попробовать – вы о нем слышали, вам о нем говорили – мол, «полетели, птичка, там много вкусного» и т. д., но это «хотелось бы попробовать» – еще не «хочу», по крайней мере, не то хочу). Вам нужно попробовать маракуйю (событие), испытать удовольствие (положительное подкрепление), и тогда вы будете хотеть ее снова. Именно хотеть, по-настоящему. Но именно с этим, как мы обнаруживаем, и не соглашается сейчас стимул-рефлектолог Павлов: помните, как он говорил о «постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели». Вы может представить себе такую «павловскую» маракуйю – «постоянно достигаемую, но никогда не достижимую»? Как в таких обстоятельствах сформируется желание к ней? Как она может стать Целью? Стремление к павловской Цели – это что-то среднее между проклятьем Сизифа и Тантала, а еще точнее, – Ахилл, который, по Зенону патологически догоняет и патологически не может догнать черепаху. То есть, есть в нас такой уровень психики, на котором привычные правила перестают срабатывать!

В общем, пусть это и прозвучит абсурдно (по крайней мере, в рамках теорий «условного рефлекса» и «обратной связи»), оказывается (как заверяет нас Иван Петрович Павлов), что мы способны видеть и желать некое будущее, даже не представляя его себе хоть сколь-либо отчетливо. Есть тому, как говорится, и исторические примеры… Вряд ли кто-то из «советских людей» мог хоть сколько-нибудь детально описать искомый коммунизм – как это будет, что это будет, почему это будет? Но все хотели. И даже видели уже его – этого коммунизма – торжество (галлюцинировали, так сказать, наяву)! И верили, и знали – «как завещал великий Ленин». Иными словами, так уж устроена наша психика, что она способна грезить будущим, даже не понимая, каким оно будет. И это уже чуть больше, чем пресловутый детерминизм (по крайней мере, куда более сложный детерминизм, чем даже у Петра Кузьмича Анохина). Отсутствие соответствующих представлений и конкретики, как оказывается, для психики не помеха. И что-то, видимо, происходит с ней – с нашей психикой, – какой-то коллапс «психологического времени», когда она вдруг перестает грезить будущим, хотеть его, ждать и даже видеть его – как мы тогда, советские люди, – с закрытыми глазами. Короче говоря, избранный Иваном Петровичем пример, вольно или невольно, толкнул нас даже дальше, чем прошел затем Петр Кузьмич. Последний утверждает, что у нас должен возникнуть в мозгу некий «рисунок будущего», чтобы мы могли начать действовать. Иван Петрович предполагает (ну, не без нашей помощи, каюсь), что мы вполне можем идти абсолютно, предельно наугад, – предполагая лишь направление, а не конкретную «цель», как таковую («постоянно достигаемую, но никогда не достижимую»). Понятно, что «обратная связь», о важности которой говорит Анохин, нам в данном случае совершенно не поможет. Скорее, наоборот, вернет в исходную! Метафизический «акцептор результата действия» Петра Кузьмича сопоставит получившийся результат с планом и привет: мол, ясненько-понятненько, не получилось – носорог, но не фигурка, фигурка, но не носорога – «план» с «фактом» не сходятся. Возвращаемся, заряжаем ружье, начинаем все с начала. Но нет же, складывается! Складывается в «большое целое», как говорил Павлов, которое я и не видел, и не осознавал, и не воображал даже (с «акцептором результата действия» или без него), когда начал его складывать.

И снова шаг в сторону – не хочу, чтобы казалось, будто бы мы что-то к чему-то притягиваем зауши. Кроме того, я очень люблю этот эксперимент (впоследствии он был назван «сюрпризной пробой»^[56]), поставленный в лаборатории академика Анохина, а потому и по этой причине тоже не могу удержаться, чтобы о нем не рассказать.

В лаборатории Петра Кузьмича был выстроен большой лабиринт, в конце которого находилась специальная кормушка с педалькой. Собака, преодолевая лабиринт, оказывалась перед этой кормушкой с секретиком, нажимала на педальку, и та открывалась. Внутри находился «сухарный порошок» – классическое пищевое подкрепление лабораторных собак за хорошо выполненную работу (за выученный лабиринт и выученный же способ открывания кормушки). И вот так тренируют собаку, тренируют – она уверенно бегает по лабиринту, нажимает на педальку, лакомится сухарным порошком. Все хорошо, условные рефлексы работают на отлично. Однако же, в один прекрасный день в структуру эксперимента вносят небольшое изменение – то ли порошок у них закончился, то ли лаборант не с той ноги встал (не важно) – в общем, положили в кормушку не сухарный порошок, как обычно, а мясцо – хорошенькое такое, вкусное, собачья радость, короче говоря. Ну и запустили собаку в прекрасно знакомый ей лабиринт. Понятно, что она быстро его преодолела и оказалась перед кормушкой. Открыть ее надрессированной собаке тоже труда не составит, но – и давайте сейчас пофантазируем – какова будет ее реакция, когда она увидит там не ожидаемый сухарный порошок, а неожиданное мясо? Если сообразовываться со здравым смыслом и здравым же рассуждением, она должна обрадоваться и насладиться нечаянным подарком судьбы. Шутка ли: вместо сухарей – мясо! Но правда жизни (и данные эксперимента) противоречит всякой здравости – собака не только отказывается от предложенного ей мяса, она еще впадает в паническое неистовство! Как так, ей, понимаешь, дали по блату фактически что-то лучшее, а она – давай негодовать и биться в истерике! Парадокс. Нет Сточки зрения теории Петра Кузьмича, и практика тут ее подтверждает, собака именно таким образом и должна реагировать – «акцептор результата действия» был с сухарным порошком, а не с мясом, то есть всё собака сделала правильно, но не получила того, чего ожидала. «Обратная связь» сигнализирует об ошибке, и как результат – паника. Все верно! Да и с нами такое случается: вот представьте, встаете вы со стула или с кровати, а пол у вас под ногами проваливается, и вы летите… Какая у вас будет реакция? Уверяю вас, проверено на собственном опыте паралитика с нарушением проприоцептивной чувствительности, что это сплошной ужас и катастрофа. В общем, все правильно, хотя и странно (не с моим упомянутым падением, конечно, ас сухарным порошком).

Но давайте вернемся к Канту со Стравинским, которых мы избрали для своих альтернативных – мясу и порошку – примеров. Вот допустим, вы потянулись за «Критикой» (антиномию искали), пробегаете глазами по тексту и вдруг находите – нет, не ту антиномию, которую хотели найти, а нечто другое, чего, как раз не искали, но что вам, как оказывается, и надо было, чтобы додумать то, что вы собирались додумать («собрать целое»). Паника? Ужас? Вряд ли, скорее радость… Даже восторг, может быть! Или со Стравинским пример – заболел там кто-то, кто должен был дирижировать в блистательной Венской филармонии, и прислали другого, но он Стравинского наотрез играть отказывается – не люблю, так не люблю, а вот Шёнберга готов. Но так играет он этого Шёнберга, сукин сын, что аж дух захватывает! И что делать? Впадать в растерянную панику, метаться меж кресел по партеру? Или все-таки кричать «Браво!»? Думаю, все-таки будем кричать: «Браво!», и кричать истово! Более того, – радоваться, что такая оказия выпала, потому что, не будь ее, возможно, никогда бы мы не открыли для себя Шёнберга – вне плана, вне «потребного будущего», а по факту фактически случившегося будущего. То есть, возможно, есть этот механизм «акцептора результата действия», есть и работает – с сухарным порошком, с проприоцептивной чувствительностью, но не с Кантом и не со Стравинским. Что-то тут другое, совсем другое.

Два времени

Продумаем еще раз. «Нехватка нехватки» – это невозможность захотеть, некий паралич воли, существование нас в «пассивном залоге» (когда не мы действуем, а нами действуют). По большому счету это ситуация отсутствия целей: целей как желаний, целей как смыслов – того, что влечет, заставляет двигаться, рваться куда-то из никчемности, скованности, бессмысленности нашего существования. Однако Иван Петрович Павлов настаивает на существовании в нас некого психического механизма «цели», механизма, который, по сути, формирует для нас наше будущее.

Но о каком будущем в данном случае идет речь? О будущем, которое возможно вообразить (даже невозможно-не-вообразить), то есть о том будущем, которое уже в некотором смысле присутствует, наличествует в настоящем. Но насколько такое будущее действительно является будущим? Что если такое будущее, которое я легко могу вообразить сейчас, является лишь модификацией этого самого сейчас, а вовсе никаким не будущем в подлинном смысле этого слова (в том смысле, что его еще нет – совсем нет)? Действительно, что это за будущее, если оно слеплено из моих сейчасных «доминирующих мотиваций» и сейчасных же «обстановочных афферентаций»? Да, это то будущее, которого еще не существует (а может быть, никогда и не будет существовать), – то есть по этому критерию определения «будущего» мы вроде как проходим. Но ведь оно – это будущее, по существу, наличествует уже сейчас – уже сейчас есть эти желания (мотивация), уже сейчас есть эта определенная обстановка (актуальная афферентация, стимулы) и именно сейчас они уже сложились в моем мозгу в некое «потребное будущее». То ест, оно – это будущее – уже есть (имеет место быть), и пусть лишь как вариация фактически наличествующего «сейчас», и пусть только в моем мозгу, но уже. И с этой точки зрения, если мы так (с такой требовательностью) понимаем будущее, обнаруживается полный провал – это не будущее, а вариации настоящего, того, что так или иначе уже наличествует.

Это ли не складка? Что если мы на каком-то базовом уровне являемся заведенным моторчиком, для которого существует только такое – предполагаемое будущее, то есть, по сути, лишь вариация настоящего («сейчас»). Так, понятное дело, работает в нас (в нашем мозгу) замечательный «акцептор результата действия», и «стимул-реактивная теория» тоже не простаивает – что с них возьмешь? Но на уровне сознания, как мы могли убедиться, срабатывают какие-то другие более сложные механизмы.

И вот снова эта дурашливая, конструкция: «Кого знаю – не хочу, кого хочу – не знаю!», только давайте заменим в ней сексуально-эротический подтекст гносеологическим. Вот, например, Иван Петрович Павлов со своим «организующим бытие» рефлексом цели… Устраивало ли его актуальное состояние физиологической науки на тот момент, когда он его осмыслил, будучи студентом Петербургского университета? Видимо, нет, раз он пошел дальше. Конечно, сравнение смелое, но, когда я берусь за очередной текст, я берусь за него только потому, что меня что-то не устраивает в том, что написали об этом до меня (было бы, наверное, как-то глупо и странно поступать иначе). Недаром Джон Артур Пассмор, один из самых ярких историков философии XX века, основатель «проблемной» философской историографии, считал, что хорошего философа (а я бы распространил это правило и на любого хорошего исследователя) определяют три вопроса: «Какую проблему пытался решить философ?», «Как возникла эта проблема для него?» и, что самое важное – «Почему он считал имеющиеся решения неудовлетворительными?»^[57]. То есть, иными словами, тот факт, что он ощущал «нехватку».

В общем, это та самая ситуация: то, что есть – неинтересно (не возбуждает, не нравится, не удовлетворяет, не радует), и хочется чего-то другого. Но знаю ли я это другое, когда подступаюсь к нему? Нет. И в этом весь фокус, ведь это «нет» означает фактическое отсутствие. Речь идет о том, чего еще нет в полном смысле этого слова, его нет даже в моем воображении (сверх и вопреки любому «акцептору результата действия»)!

В этом «нет» – фактическое будущее (с учетом нашей пристрастности в его определении) – неизвестное, завораживающее, манящее – как тот мой побег с борта «Хасана». Разве же я знал тогда, убегая с пирса, что я найду, что увижу, чем вся эта авантюра для меня закончится? Нет! Но именно потому это и была для меня встреча с будущим, а не с утомительной вариацией настоящего – извечным «днем сурка» на «Хасане». Это была встреча с будущим, отличительной чертой которого была невозможность его вообразить, с будущем, которого, как ему и надлежит, еще не было – ни в воображении, ни в ясной цели, ни, простите за навязчивость, в акцепторе результата действия.

И именно это – настоящее будущее – выводило меня «на марш», и только оно может быть неизвестным, завораживающим, манящим. Если же я оказываюсь в «складке», у меня нет ощущения неизвестного, в ней все предопределено, «все понятно», а даже если «ничего не понятно», то «понятно, что ничего не понятно» (то есть все равно тупик). В этом состоянии я не ожидаю ничего по-настоящему нового, другого, а коли так, то оно, конечно, и не завораживает, и не манит. Я думаю о нем: «будет как будет», в нем нет притягательной, пусть и отчасти пугающей, силы еще неизведанного. В нем нет движения вперед, в нем не разворачивается время.

Так не является ли время тем, что разворачивается мною (посредством моего психического аппарата), в случае моей (его – аппарата) настроенности на то, что мне хочется просто потому, что со мной что-то не так (нехватка)? С собакой из эксперимента Петра Кузьмича как раз «все так» – она голодная, перед ней лабиринт с кормушкой в конце дистанции – все так, она сейчас все сделает, что нужно, и покушает, слава богу. Все нормально, так устроен мир – с мотивациями, афферентациями и т. д. и т. п. Но вот я с Кантом, Стравинским и Шёнбергом… – мне нужно что-то большее, превосходящее мое ожидание, превосходящее то, что я предполагаю, что оно может быть (а потому уже в каком-то смысле есть). И потому-то я неспокоен, поэтому-то и «чешется» у меня «в одном месте», что гложет меня эта не дающая мне покоя нехватка – нехватка, толкающая меня «на марш», сильное-желание-без-предмета-желания.

Петербургский философ Владимир Дмитриевич Плахов, описывая подобное состояние, формулирует закон «эпистемического дефицита», суть которого «заключается в неустранимом, те. никогда не преодолеваемом, принципиально неподдающемся окончательной и полной ликвидации хроническом недостатке знаний». Владимир Дмитриевич обосновывает свой «закон» более чем метафизически, постулируя «инстинктивное» и даже «архитипическое» стремление человека к знанию (он даже называет его – это стремление – «либидо по Плахову»). Можно ли считать это явление «архитипическим», и тем более думать, что это «либидо», сказать сложно, но трудно спорить с фактом наличия в нас подобного стремления, которое, по словам Плахова, «детерминирует общественное бытие в целом и вместе с тем поведение, деятельность и жизнь» как отдельных индивидов, так и любых общественных групп^[58].

Вообразить себе это сложно. Но не на эту ли странность психического с убежденностью указывает и Иван Петрович Павлов в своем знаменитом докладе: «Это наводит на мысль, что надо отделять самый акт стремления от смысла и ценности цели и что сущность заключается в самом стремлении (курсив мой—А. К.)»^[59]. Да, звучит и странно, и как-то очень метафизически (чего я, например, не люблю сильно, а от Павлова и вовсе ожидать странно). Но так получается, что там, где все запрограммировано, и потому как бы уже случилось там времени по большому счету, нет. А если и есть, то оно именно в складке – ничего «нового», «другого» не происходит, мы просто ждем, когда реализуется уже запрограммированный прежде, «известный» заранее (уже сейчас) результат – «у нас всегда так». И если правы все те, кто считает (а мне трудно с этим не согласиться), что прошлое – это то, чего уже нет, а будущее – это то, чего еще нет, то назвать такое – предопределенное – будущее будущим язык не поворачивается.

И вот мир досократиков и Гомера, с одной стороны, и мир платоников и Гесиода с другой. В обоих мирах есть Рок (Судьба), но у досократиков и Гомера этот Рок (эта Судьба) – предначертание: когда Оракул произносит свое пророчество – это не просто некая абстрактная гипотеза (мол, может быть… возможно… есть вариант…). Нет, это само будущее, которое и будет таким: о нем известно уже сейчас, а потому оно в каком-то смысле уже есть, то есть, по сути, является настоящим, просто еще не осуществившимся (Персей убьет деда, Эдип – отца, это неизбежно). А у Гесиода, и начиная с Сократа уже совершенно отчетливо, звучит нервной нотой императив личной ответственности, императив выбора – той интенции, которая станет основой всей последующей этической, религиозной и культурной традиции западной цивилизации. Не Рок приводит Сократа на казнь, но его собственное решение быть казненным. «Бог невиновен, – говорит Платон в «Государстве». – Не вас получает по жребию гений, но вы его себе избираете сами» [617 d-e]. Это как два прочтения одной и той же знаменитой фразы – «Познай самого себя!»: изначально она, как известно, была начертана на входе к Дельфийскому Оракулу, и звучал в ней призыв осознать свою ничтожность перед Лицом Божества (мол, сравни себя с Божеством и пади ниц); однако же значительно позже она звучит в устах Сократа как гордый призыв (или даже вызов?) к личности^[60].

Это два мира и два «Времени»: в первом, круговом, нет цели, которая должна быть достигнута, а есть лишь предписание (нечто уже потенциально существующее), которое должно лишь воплотиться (словно это простая формальность, нечто уже решенное); во втором – линейно-направленном времени – перед человеком стоит задача, он предчувствует некую цель, которая, и это, кажется, почти никого не удивляет, по существу своему не может быть исполнена. «Познай самого себя!» – это же практически: «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что!» – мы не знаем, что мы узнаем, и мы даже не знаем, как нам это узнать (случайно ли, что это путешествие закончилось в наши дни полной деконструкцией?). Однако же то, что мы именно так, по-сократовски, прочитываем эту фразу, само по себе свидетельствует о том, что у нас есть нехватка – желание знать, кто же я такой, кто я «на самом деле»? И эта нехватка, если она действительно есть, может наряду с другими развернуть наше Время.

Впрочем, раз уж мы говорим здесь не просто о «времени», но и о его, в первую очередь, «складке», имеет смысл сделать оговорку: толкование указанного вопрошания – «Познай самого себя!» – зависит не от конкретной исторической эпохи, но оттого, в каком времени – «круговом» или «линейно-направленном» – обнаруживает себя конкретный человеческий субъект.

Бескомпромиссный критик современного общества, петербургский философ Александр Куприянович Секацкий называет «пришедшее на смену иерархической духовности новое единство» «Плоско-Субъектным Континуумом (ПСК)», отличительными чертами которого является «массовая культура (культуриндустрия), доступная массам истина (позитивизм), общедоступная обесцененная демократия (политкорректность)»^[61]. Субъект, который способен завестись на пространствах ПСК, именуется Секацким (вследза Джейком Хорсли) «хуматоном».

Презентуя мир хуматона, Александр Куприянович пишет: «Отношение к личности как к вещи – вот уж воистину удачная страшилка, вызывающая у снубиков (субъектов предыдущего «экзистенциального проекта», «субъектов подозрения» – А. К.) ужас на протяжении двух столетий. Хуматон понимает толк в вещах и агрегатах, умеет с ними надлежащим образом обращаться. И если сказать, что к встречному другому хуматон относится как к особого рода вещи, это будет всего лишь означать, что он хорошо относится к человеку. Это значит, что он не будет "стучать по крышке", а попытается разобраться в вынесенной клавиатуре. Если же допустимые операции с клавиатурой упорно не соответствуют "картинке", возможно, что агрегат просто вышел из строя. Тогда следует обратиться к специалисту – психоаналитику или в учреждение, где устройство могут перегрузить»^[62].

В этом ироничном представлении «хуматона» (и противопоставлении его вымирающему в ПСК «снубику») с предельной наглядностью прорисовывается многозначность древнего вопрошания – «Познай самого себя!». Хуматон Секацкого находится в «круговом времени» идеально функционирующего «акцептора результата действия», определенного потребностями, которые «видят» будущее с той точностью, которая не позволяет отличить это «будущее» от «настоящего», потому что «все время так». Снубики Секацкого, напротив, сопротивляются ПСК и травмируются разрастающейся и втягивающей их «складкой времени». В «снубике», если верить Александру Куприяновичу, все еще живет гегелевская негативность, «поддерживающая непрерывное внутреннее беспокойство становящегося духа»^[63]. Эта гегелевская (но не кожевская) «негативность» (способность субъекта превосходить все налично-данное содержание как не соответствующее его самодостоверности) в каком-то смысле и есть «нехватка», позволяющая нам разворачивать время – из круга времени в направлении неопределенного, а потому фактического будущего.

Один из самых ярких современных исследователей античной философии Марсель Конш так начинает свою культовую книгу «Философская ориентация»: «"Хотел бы я, чтобы коровы научили меня своей мудрости", – говорит „добровольный нищий“ в „Заратустре“. Животное мудро и разумно в том смысле, что не ищет иной жизни нежели своей собственной […]. Человек философствует, потому что ему чего-то не хватает. Чего же? Ответ прост: ему не хватает смысла»^[64]. Далее Конш предлагает нам задуматься о двух временах – времени «коровы» (в котором все предначертано, предопределено) и времени человека (у которого есть нехватка чего-то большего, а потому он стоит перед лицом пугающей и одновременно завораживающей его неизвестности – действительного будущего). Странно ли, что «время коровы» – это и «время Дельфийского Оракула», и «время Гомера», «время досократиков», и время так называемого «вечного возращения» (само это понятие «вечное возращение» возникло именно у досократиков)^[65]?

И странно ли, что современным творцом теории «вечного возвращения», воскресившим ее из небытия, вернувшим ее, является именно Фридрих Ницше, завидующий «мудрости коровы»? Не потому ли в связи со всем этим отношения Ницше с теорией «вечного возвращения» один в один соответствуют отношениям Павлова с его незадачливым «рефлексом цели»? А это именно так: как Иван Павлов объявляет «рефлекс цели» ключевым для своей науки о человеке, а потом ни разу не вспоминает о нем, так и Фридрих Ницше объявляет идею «вечного возвращения» ключевой для всей своей философии, а потом словно бы забывает о ней (немногие дошедшие до нас записи по этой теме содержатся в дневниках и письмах философа, и только).

Как и Павлов, но как бы с другого ракурса, Ницше оказывается перед лицом неразрешимого противоречия: главная его книга – «Так говорил Заратустра» – посвящена «Сверхчеловеку» (созиданию того, чего еще не было), то есть, по сути, выходу из круга «вечного возвращения», но она же – эта книга – по заверениям самого автора должна была стать фундаментом его «новой» теории «вечного возвращения»: «Теперь я расскажу историю Заратустры. Основная концепция этого произведения, мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута…»^[66] Фундамента не получилось, потому что сама идея «вечного возвращения» ставила под сомнение то «грандиозное здание» новых смыслов («Сверхчеловека»), которые Фридрих Ницше с такой «гениальной смелостью и настойчивостью строил всю свою жизнь», и в особенности – в «Заратустре». Само собой возникло непреодолимое противоречие: или по кругу («вечное возвращение»), или из круга («Сверхчеловек») – aut-aut.

Однако же сам факт наличия этого противоречия, как и в случае с Иваном Петровичем, говорит, кажется, даже больше, чем любая другая «стройная теория»: перед нами подлинная загадка времени – и Ницше, и Павлов говорят о какой-то идущей из нас силе (том «самом акте стремления», помимо его «смысла и ценности цели»), которая раздвигает (создает) или, что, наверное, более правильно, пытается раздвинуть (создать) время. В противном случае вне этой силы мы словно бы под действием какой-то другой, противоположной силы, подобной силе всемирного тяготения, втягиваемся, проваливаемся в небытие недвижимой вечности – где «у нас все время так», в складку. В складку, где все циклически повторяется, ходит по кругу – от циркадных ритмов и последовательности смены времен года, от состояния физического порядка к полному господству энтропии и обратно – по кругу.

Сама проблема времени, с которой сталкиваются наши герои (и Ницше с Павловым – это только пример), осознают они это или нет, звучит следующим образом: или время уже и изначально дано нам – всё, сразу («всегда так», «вечное возвращение»), как в физическом мире (о чем мы будем говорить позже), как у животных, как и у нас самих на физиологическом (по сути, животном) уровне, или же оно – истинное время – само переживаемое нами состояние нехватки (ощущение, что чего-то еще нет, чего-то не хватает, что-то пока не складывается), а потому нам еще нужно что-то, и мы нацеливаемся идти туда, не знаем куда, искать то, не знаем что (то, чего действительно еще нет), и тем самым – создаем время. Мы или в складке, или на марше: или диск Персея, как и предначертано, убивает его деда – Акрисия, или же стрела (нехватка) Ивана-дурака (хотя, скорее, Ивана Петровича) устремляется в неизвестное…

Желание «того же самого»?

Итак, благодаря Фридриху Ницше и Ивану Петровичу Павлову, мы оказались перед крайне, на мой взгляд, продуктивным парадоксом, который с равным успехом можно было бы назвать как «парадоксом „рефлекса цели“ и „акцептора результата действия“», так и «парадоксом „ницшеанского сверхчеловека“ и „вечного возвращения“». Причем и в том и в другом случае мы обнаруживаем нечто вроде другого – на сей раз физического – парадокса «квантово-волнового дуализма».

Парадокс этот, напомню (крайне упрощая теорию), состоит в том, что мы – люди-человеки – не способны представить себе реальность, в которой нечто одновременно проявляет свойства кванта (корпускулы) и волны, хотя все эксперименты и соответствующие вычисления показывают, что такая реальность имеет место быть (то есть проблема лишь в ограниченности нашей системы представлений).

Для выхода из этой своеобразной ментальной ловушки замечательный Нильс Бор предложил соломоново решение – «принцип дополнительности», который, по сути, предлагает нам просто не обращать внимания на тот постыдный факт, что мы, со всей бездонностью своего хомосапиенского интеллекта, не можем представить себе реальность подлежащего нам микромира (как, впрочем, и массу других вещей, изобретенных теми же физиками и математиками, – от какого-нибудь 17-го пространственного измерения или суперструны до топологического бублика, вывернутого Григорием Перельманом наизнанку). Такое «решение», конечно, упрощает работу исследователей, но сути дела оно не меняет: мир, который организует нас (тот самый микромир Пуанкаре-Эйнштейна-Бора-Гейзенберга-et-cetera), нашим сознанием непредставим, он другой по самому своему принципу. Впрочем, в данном случае мы, по крайней мере, это осознаем. А как обстоят дела с нашим временным парадоксом?

Что если необходимо рассматривать выведенный нами сейчас «парадокс Ницше-Павлова» не как досадное логическое недоразумение – формальное противоречие между концепциями «кругового» и «линейного» времени, а как нечто весьма и весьма существенное – как указание на фактическую реальность, которую мы по тем или иным причинам не можем себе представить? Что если время (как мы его понимаем в обыденной своей жизни) – это что-то вроде физического макромира с его объектами и законами, определимостью и доступностью, тогда как в основе его – этого известного нам времени (с солнечными годами, наручными часами и миллисекундами) – лежит принципиально другая (для самого нашего с вами психического аппарата) реальность, которая именно по этой причине особенностей нашего с вами устройства и не может быть нами воспринята, открываясь нам только через такие вот смысловые разломы – базовые противоречия и парадоксы?

Иными словами (если уж говорить совсем прямо), что если мы наткнулись, наконец, на время как на фактическую силу? Обычно же, и это необходимо осознать со всей определенностью, мы используем время просто как средство описания последовательности неких фаз того или иного процесса. Мы его не видим, мы не можем его пощупать, мы не можем его даже измерить, но лишь исчислить с помощью сторонних приспособлений. В конце концов время, как мы его понимаем, это ведь просто некое виртуальное отношение между тем, чего уже нет, и тем, чего еще нет, – чистая абстракция, обеспеченная механизмами памяти наблюдателя. А тут – посредством этого самого «парадокса Ницше-Павлова» – перед нами открывается некая сила (причем наша и в нас же), пытающаяся преодолеть неизбежное скатывание в повторяемость, и потому безвременность.

Так, приглядевшись теперь уже внимательно, мы увидим, что никакого «линейного» времени ни в религиозном, ни в гуманитарном, ни даже в естественно-научном мировоззрении не существует. Вообще, это лишь вопрос масштаба: любое «линейное» время в этих областях – это всегда «время, ограниченное во времени». И стоит нам лишь чуть-чуть расширить его рамки, как оно тут же оказывается «круговым»: с физиками-агностиками вообще все просто – они все поголовно живут в мире от Большого Взрыва до Большого Взрыва (чем бы он ни был, хоть Большим Хлопком, как говорят последнее время), гуманитарии гениальным образом от античности и до современного деконструктивизма воспроизводят одни и те же схемы временности^[67], а любое религиозное мировоззрение – тем более, всегда «возвращение».

Внутренне противоречивый, но весьма показательный анализ этого феномена мы находим в книге «Homo amphiboles: Археология сознания» Сергея Березина и Софьи Агранович: «Если в культуре судьбы время двигалось по кругу и величайшим благом была его повторяемость (такую культуру можно назвать культурой гармонии), то новую культуру, где роль абсолюта и медитативной единицы выполняет субъективный абсолют, где время вытянулось в линию, можно назвать культурой цели. Время, в котором живут и умирают люди в культуре цели, возникает в момент творения, как бы вытекая, словно гигантская река, из вечности, в которой пребывал Бог Время прекратит свое движение к великой цели – Царствию Небесному, то есть к идеальной вечности, гармонии, в момент, который ни одному субъекту на земле знать не дано и который определит Бог, пребывающий в вечности и постоянно контролирующий все и вся во времени. Таким образом, линейность времени и здесь пока остается относительной, потому что христианское время, вытекая из вечности, в нее же и впадет. Это, конечно, не круг, а некий гигантский эллипс. Судя по всему, человеческому сознанию свойственно постоянное стремление к гармонии в форме круговой повторяемости времени. Культура же цели, видимо, необходима человечеству своей провокационностью, своей устремленностью к чему-то иному, новому. Однако цель всякой культуры цели оказывается гармония»^[68]. Нетрудно заметить, что в приведенной цитате не только время, но и сами авторы ходят по кругу.

Идея «вечного возвращения», по сути (если вдуматься) уничтожающая саму идею времени (как некого изменения, как некой «стрелы времени»), возникла значительно раньше, нежели она же роковым образом потрясла сознание Фридриха Ницше в августе 1881 года «у могучего, пирамидально нагроможденного блока камней, недалеко от Сурля». История концепта «вечного возвращения» уходит в далекое прошлое, настолько далекое, что даже исследователи античности не вполне могут ответить нам на вопрос, кому же из древних философов она в действительности принадлежит. Но то, что она существовала уже в античности – факт. Колесо «вечного возвращения» – это колесо нашей прежней культуры, культуры еще досократической, культуры, в которой не было еще поиска человеком себя, культуры, в которой мы лишь осмысляли окружающий нас мир.

Возможно, что и Ницше обнаруживает эту теорию не без влияния так любимых им греков, так же как и Хайдеггер, призывавший вернуться нас к Пармениду с Гераклитом. Все они, кто писал о «вечном возвращении», поклонники ранней, в чем-то еще архаичной античности. Античности, в которой еще не существовало ни платоновских «Идей», ни аристотелевских «Форм», там, где объекты мира не были еще «объектами», данными «субъекту» для «анализа» и «синтеза», а лишь чистыми явлениями большого и недифференцированного Мира. Это был Мир «стимулов», в котором продолжают существовать братья наши меньшие, регулируемые анохинским «акцептором результата действия» (да и мы сами до определенного возраста) – Мир «вечного возвращения», где правит счастливое чувство «того же самого». Но мы-нынешние (по крайней мере, многие из нас) уже не из их числа.

Сравним детское и взрослое коллекционирование (раз уж Иван Петрович уделил этому феномену такое значение в своей работе о «рефлексе цели»): при внешней схожести они отличаются как день и ночь – ребенок собирает то же самое, нечто с максимальной степенью похожести (фантики, солдатики и прочее), мы же, коллекционирующие впечатления, книги целыми библиотеками, музыкальные произведения разных эпох и жанров, – мы коллекционируем разное, иное, чего у нас еще действительно нет, в противном же случае мы быстро утомляемся, начинаем скучать и теряем всякий интерес.

Так может быть, время – это нечто большее, а может быть, просто нечто совсем иное, нежели пресловутая «стрела времени». Время – это не желание того же самого, а напротив, – это желание чего-то другого, «сила-желания-того-чего-еще-нет». Но что если ничего нового, ничего другого нет – ни зги не видать? Что если все, что мы видим перед собой, вызывает тягостное чувство «уже виденного», «уже узнанного», «уже бывшего»… Помню, как в юности меня потряс вычитанный где-то афоризм: «Если вам пришла в голову умная мысль, отправляйтесь в библиотеку и потрудитесь найти того, кто уже сформулировал ее до вас». Что значит жить в парменидо-зеноновом мире, в котором все уже было? Как в том анекдоте про старика, который, поймав золотую рыбку, попросил у нее: «Рыбка, рыбка, сделай так, чтобы у меня все было – и большой дом, и красавица жена, и машина иностранная, и много денег, все!». «Исполнено!» – отвечает ему рыбка. Старик оглядывается по сторонам – та же хибара, та же старуха, даже корыто – и то старое, разбитое.

«В смысле?» – недоуменно обращается он к золотой рыбке. «А вот так… – отвечает она загадочно. – Теперь у тебя все было».

Отсутствие надежды на новое, на другое – вот что такое «складка времени». Когда ты «находишься на марше», у тебя есть ощущение, что у тебя может быть еще что-то, чего ты еще сам не знаешь, но того, что ты уже хочешь, хочешь сейчас. И у тебя есть эта нехватка. Желание неизвестного – парадоксальный, но, возможно, истинный механизм времени.

Глава третья:
Фальсификация мышления
[третий критерий «складки времени»]

Ходит байка, будто бы однажды Альберта Эйнштейна спросили, есть ли у него блокнот, в который он записывает свои гениальные мысли. На что эталон интеллектуальной мощи XX века ответил буквально следующее: «Нет. Гениальные мысли приходят мне в голову настолько редко, что их нетрудно и запомнить». Впрочем, перед нами пример чрезвычайной строгости суждений и одновременно такой же требовательности к себе. Но даже если и так, то что мы можем сказать о мире, в котором «гениальной» объявляется не только забавная банальность в «демотиваторах», но и подчас незамысловатая фотография ресторанного блюда, выложенная в Instagram (я уже не говорю о бесчисленности «котиков»). Миллионы людей ведут свои электронные блокноты в социальных сетях, полагая, что то, что они записывают в них, – это «мысли», и, более того, совершенно уверены в их «гениальности». Помню, как еще на советском телевидении выходили репортажи, в которых журналисты с жаром рассказывали об ужасающей тупости американцев – мол, их дети не знают элементарных вещей, что, например, Мадагаскар – это остров, Прага – город, а столица Италии – Рим. К сожалению, не было шанса у советских журналистов проэкзаменовать современных российских подростков, которые путают столицы со странами и категорически не знают, кто, например, был «вождем революции» в 1917-м, а кто «развалил Союз» в 1991-м (некоторые считают, что это были «немцы»).

Вообще говоря, ценность мысли и действительных умственных способностей настолько теперь девальвирована, границы того, что, в принципе, следует именовать этими терминами, настолько размыты, а толерантность в отношении глупости и необразованности настолько высока, что сокрушаться по поводу отсутствия у современников способности к мыслительной деятельности даже как-то неловко. Интеллектуальные способности не являются больше фактором, обуславливающим «достойную жизнь» человека. По крайней мере, большинство наших потребностей в настоящее время может быть вполне удовлетворено и при минимальном уровне сообразительности, а потому нет больше нужды лезть из кожи вон, чтобы получить настоящее академическое образование и «пробиться в люди». Занять мягкое место в теплом офисе с гарантированной заработной платой можно и без особых интеллектуальных заслуг. При этом рост заработной платы у «простых работяг» зачастую куда существеннее, нежели у работников «интеллектуального труда», так что вообще непонятно, зачем человеку необходимо образование.

Мы вступили в новый «чудный» мир, где нет больше интеллектуальных авторитетов, а ценность умственных способностей определяется исключительно коммерческим спросом, в связи с чем востребованы лишь отдельные его подвиды (интеллектуальные навыки программиста, знания экономических консультантов и т. п.). Все это, впрочем, вовсе не означает, что умных людей отныне нет вовсе, а интеллектуальные забавы никого больше не развлекают. Это означает лишь то, что интеллектуальная вертикаль, характеризовавшая прежнюю итерацию нашей цивилизации, нивелировалась – отставлена, так сказать, за ненадобностью. Человек же, будучи животным стайным, а значит, обладающий выраженным иерархическим инстинктом, учится исключительно у тех, кто стоит выше его по социальной лестнице.

Этот феномен наглядно демонстрирует знаменитый эксперимент, приведенный Конрадом Лоренцом в книге «Агрессия (так называемое „зло“)»: «Йеркс и его сотрудники уже давно сделали чрезвычайно интересное, поистине поразительное наблюдение: шимпанзе, которые известны своей способностью обучаться за счёт прямого подражания, принципиально подражают только собратьям более высокого ранга. Из группы этих обезьян забрали одну, низкого ранга, и научили её доставать бананы из специально сконструированной кормушки с помощью весьма сложных манипуляций. Когда эту обезьяну вместе с её кормушкой вернули в группу, то сородичи более высокого ранга пробовали отнимать у нее честно заработанные бананы, но никому из них не пришло в голову посмотреть, как работает презираемый собрат и чему-то у него поучиться. Затем таким же образом работе с этой кормушкой научили шимпанзе наивысшего ранга. Когда его вернули в группу, то остальные наблюдали за ним с живейшим интересом и мгновенно переняли у него новый навык»^[69].

Наличие интеллектуальной вертикали в социальном пространстве формирует потребность «менее сообразительных» членов общества учиться у «более сообразительных», тянуться за ними. Но если такой вертикали нет, то и соответствующего позыва не возникает, то есть, отставив в сторону интеллектуальную вертикаль, мы, по сути, лишились возможности элементарного воспроизведения интеллектуальных навыков, не говоря уже о большем. Какое-то время мы еще проедем «на старых дрожжах», но и эти «дрожжи» выдыхаются куда быстрее, чем можно было бы подумать. И проблема не только в доступности основных благ для всех членов общества (вне зависимости от уровня образованности и интеллектуальных способностей), но в доступности информации, как таковой. Когда у тебя всегда есть возможность все что угодно «прогуглить» или «спросить у Яндекса», то, с одной стороны, умные и образованные люди перестают оцениваться по этому качеству (есть подспудное ощущение, что они все равно проигрывают поисковикам и интернету в целом) – в их таланте нет больше ничего эксклюзивного и тем более впечатляющего, а с другой стороны, теряется сам навык работы с информацией – ведь главным в прежние времена было не просто знание как таковое, но умение человека отыскивать это знание (в бесконечности библиотечных каталогов и междустрочии сложносочиненных монографий), осмысливать его и развивать.

Информационная эпоха – эта «третья тоффлерианская волна» – обернулась информационной инфляцией: она не сильно поспособствовала развитию интеллекта как такового (скорее, эффект был обратным), а кроме прочего, радикально девальвировала ценность знания, сделав его из «сакрального» – неприлично доступным. Кажется, все это не имеет никакого отношения к обсуждаемой нами теме – где время и его складка, а где информация, навыки интеллектуальной работы, авторитет знания и проч.? Но, на самом деле, речь идет о вещах предельно связанных друг с другом, о чем мы сейчас и поговорим, обсуждая третий критерий складки времени – феномен фальсификации мышления.

«Система 1» и «Система 2»

Раз уж я вспомнил про самоволки, приведу еще одно интересное наблюдение… Не знаю, как сейчас, но в мою бытность нахимовцем училище частенько называли «Системой». В этом нарицательном имени, конечно, важна была этимология: любая военная служба – это жизнь в системе, следование системе, и это система, живущая в тебе. Сейчас мне сложно вспомнить, как это было на самом деле – теперь уже и не представить, что так может быть (все-таки армейский порядок во вполне себе тоталитарном обществе – это нечто большее, чем просто армейский порядок). По нашим временам, когда молодого человека отчисляют из военного училища, невольно думаешь – «еще неизвестно, кому повезло», а вот в реалиях Советского Союза изгнание из военного учебного заведения ничего хорошего отчисленному не сулило. И еще это было очень стыдно – если тебя отчислили, то ты как бы не просто «неудачник», ты еще и какой-то «неправильный», а это куда более неприятная характеристика (с учетом того самого общества).

Короче говоря, мы все очень боялись отчисления. По-настоящему. Это спустя пять-шесть лет, закончив «вышку», каждый второй (а то и первый) мечтал уволиться из Вооруженных Сил, и было совершенно непонятно, как это сделать – из-за катастрофической нехватки кадров никого, что ты ни делай, не отпускали. Но тогда, в конце 80-х – страх и ужас: делайте что угодно, наказывайте, только не увольняйте, не отчисляйте. С другой стороны, существование в «Системе» (понимай ее хоть на уровне Нахимовского училища, хоть на уровне всей военной махины) требовало от тебя определенной доли садомазохизма, о котором, впрочем, в СССР знали далеко не все. И садомазохизм этот состоял в готовности беспрекословно принимать предлагаемые тебе «правила игры». В конце концов, никто над нами с секирой не стоял, ничего смертельного даже в отчислении из училища не было, но правила поведения были предельно строгими, выполнение приказаний должно было быть беспрекословным, а любая попытка «иметь мнение» приравнивалась, можно сказать, к измене Родине, поскольку нарушала главный принцип существования «Системы» – ее вертикаль.

В общем, если говорить уже совершенно специфическим физиологическим языком, главное, чему мы должны были выучиться в «Системе» (Нахимовском военно-морском училище) – это навыкам «торможения». Нейрофизиологическое понятие «торможения» имеет большую и непростую историю, которая в России писалась И.М. Сеченовым, Н.Е. Введенским, И.П. Павловым, В.М. Бехтеревым, A.A. Ухтомским, П.К. Анохиным, и тут безусловен как раз отечественный приоритет. Достаточно сказать, что в теории Ивана Петровича Павлова «процессы торможения» занимают первую строчку, по значимости, с «процессами возбуждения», а все последующие составляющие павловскую теорию элементы – от систематизации типов психики до определения существа экспериментальных неврозов – стоят уже за ними и на них же базируются. Однако тут все не так просто, как может показаться на первый взгляд, и если с акцептором результата действия Петр Кузьмич Анохин павловскую теорию поколебал, то его анализ «тормозного процесса» ее, по существу, разрушил (но об этом чуть позже). Если же вернуться к тем навыкам психики, которые вбивались в наши головы (формировались в наших головах) «Системой», то это, конечно, в первую очередь способность подавлять возникающие в этих же самых головах «процессы возбуждения», то есть способность контролировать свои импульсы, потребности, реакции и т. д.

Так вот, самоволка. Самоволка – это, безусловно, важнейшая часть жизни любого военнослужащего. Впрочем, не следуют думать, что самоволка – это проявление некой спонтанности его – военнослужащего – природы. Скорее даже, наоборот. Самоволка – это не когда ты поддаешься гуляющему в тебе возбуждению и безоглядно бросаешься в пучину безответственности, нет, самоволка – это когда ты в каком-то смысле затормаживаешь в себе собственное торможение. Жизнь в «Системе» – это жизнь под постоянным давлением, это перманентное торможение твоих «процессов возбуждения» (ты должен собой управлять, себя контролировать, держать в рамках и т. д.). Когда же ты нарушаешь установленные правила системы – ты должен подавить в себе возбуждение, вызванное самим фактом нарушения тобой установленных в тебе же границ. Иными словами, когда ты живешь в процессе постоянного подавления своих реакций, и ты решаешься сделать что-то, что изменит этот установленный порядок, то в тебе возникает возбуждение именно из-за того, что ты нарушаешь уже принятые тобою нормы, и его опять-таки надо тормозить. То есть это вполне определенный двойной стресс.

Почему в таком случае, спросите вы, если это насколько травматично, нахимовцы решались на подобные самоистязания? А это уже личностный компонент: заставить психику тормозить свои возбуждения – задача трудоемкая, но нехитрая и вполне выполнимая, однако же заставить личность полностью подчиниться – это значит ее разрушить, и это уже вопрос другого порядка. То есть личность должна, хотя бы время от времени, ради самосохранения заявлять себя – протестовать, трансгрессировать границы, иначе она перестанет чувствовать себя личностью и начнет сыпаться. Иными словами, самим фактом самоволки – надо тебе в нее на самом деле или не так чтобы очень – ты как бы доказываешь самому себе, что ты еще есть, а не превратился в бездумную машину, не тварь дрожащая, а имеешь права и право имеешь (хотя и запретное, запрещенное). Самоволка, таким образом (или иное нарушение правил «Системы»), для молодого человека есть мера его личностного самоохранения, то есть, уже по определению, процесс скорее тормозный, нежели спонтанного и бессмысленного возбуждения. Иными словами, стремясь к краткости: самоволка – это не какая-то легкомысленность, а то, что требует от «самовольца» высочайшего самоконтроля, напряжения и собранности.

Первое время в Нахимовском было очень тяжело, любое нарушение правил жестко и недвусмысленно каралось отчислением и вообще казалось чем-то невозможным. По-моему, пару-тройку человек из нашего потока отчислили в первый же месяц «курса молодого бойца», а другие намотали на ус. Но жить так – только по правилам – тоже невозможно, поэтому рано или поздно сначала самые зрелые и смелые, а за ними и большинство остальных начинают осваивать искусство побега. Будучи в первых самоволках, ты (и не случайно мы сейчас говорили о перенапряжении) буквально умираешь от ужаса – тебе постоянно кажется, что твое отсутствие обязательно обнаружится, что тебя поймают, изобличат, кто-то тебя сдаст, подставит и т. д., и весь этот кошмар в себе надо перманентно подавлять. Но постепенно, с опытом, страх притупляется, активизируясь только в те минуты, когда рядом оказывается наряд гарнизонного патруля, когда ты нелегально покидаешь расположение части (и тебя могут застать за этим правонарушением) или возвращаешься в нее (и тебя могут раскрыть).

Постепенно, освоившись с этим стрессом, мы стали сбегать с определенной регулярностью – необязательно, впрочем, за пределы училища, но и в самом училище за пределы предписанного расписания. К концу второго курса каждое утро несколько человек из роты обязательно бегали в булочную, чтобы накупить на камбузный стол горячего хлеба. Бегали по разнарядке – договаривались, кто в какой день, часто по трубе с третьего этажа, в общем, с приключениями. Нарушение правил постепенно входило в своеобразный ритуал, и одним из непременных атрибутов этого ритуала являлась, прошу прощения, «отмазка». Всегда, когда ты идешь в самоволку, находишься в самоволке или возвращаешься из самоволки, ты должен иметь «отмазку» – не соответствующее действительности, но предельно правдоподобное объяснение, почему ты там, где ты есть (точнее, там, где тебя быть не должно).

Поначалу придумывание этих историй («отмазок») занимало, возможно, чуть ли не большую часть времени, проведенную тобою в самоволке, – ты постоянно думаешь, как можно выкрутиться, что сказать, как соврать и что приплести, чтобы тебе, с одной стороны, поверили, с другой – не пытались проверить, а если бы и решились, то не смогли. Это были бесконечные разговоры внутри собственной головы с виртуальными непосредственными командирами, с начальником патруля, с дежурным по роде офицером, с дежурным по училищу и т. д. и т. п. Понятно, что в самоволку никто не бегал, когда ему заблагорассудится, всегда рассчитывалась сложная схема – дежурить по роте должен был офицер не из твоего взвода и не слишком усердно проводящий проверку, примерно такие же требования к дежурному по училищу. Надо было понимать, какие намечены мероприятия и не может ли быть каких-то внештатных сборов или побудок, каков график перемещения офицеров по территории училища и близлежащим улицам… Кроме того, надо было придумать бронебойный повод – исполнение какого-то поручения, невероятные медицинские показания, другие драматические события вселенского масштаба, а еще, например, надо было раздобыть бланк и изготовить поддельную увольнительную или найти, где спрятать «гражданку» и т. д. и т. п. Десятки вводных и целая наука, но постепенно, с опытом, освоиться можно. И мы осваивались и бегали, как к себе домой (а зачастую и домой бегали).

И вот однажды, где-то на втором курсе, за пределами училища меня останавливает один из офицеров с параллельного потока – недалеко, я иду в универсам за чем-то съестным (мы, с голодухи, делали это постоянно). Немая сцена. Капитан III ранга, почувствовавший вкус свежей нахимовской крови, принимает грозный вид, его плечи приподнимаются, брови насупливаются: «Товарищ нахимовец?!». И я уверенно направляюсь к нему, переходя на строевой шаг, и четкий доклад – мол, здравия желаю, товарищ капитан III ранга, нахимовец Курпатов, адъютант командира роты такой-то, возвращаюсь с почты – выполнил задание, отнес посылку. Причем даже не соврал в том смысле, что не сказал, что мне именно указанный командир дал такое задание – посылку относить (мало ли кто мог меня попросить, а этот вдруг решит проверять?). И пронесло.

Отдав честь офицеру, тут же отпустившему меня восвояси, я вдруг поймал себя на мысли, что, отправляясь в эту краткую самоволку, не подумал предварительно об «отмазке». То есть я выпалил все это, причем с чувством совершеннейшей уверенности в рассказанной басне, ни на секунду не задумавшись и ничего не придумывая на ходу, то есть абсолютно на автомате. Это было странное чувство – я вдруг осознал, что у меня заготовлена бездна таких «отмазок», придуманных мною прежде и уже многократно мысленно проигранных в голове (и не только в голове, разумеется). То есть то, что казалось раньше таким сложным, то, что требовало огромных интеллектуальных усилий, теперь превратилось в лаконичный и эффективный «джентльменский набор» хорошо отрежиссированных сцен на все случаи жизни!

Эта история наглядно иллюстрирует теорию психологов-когнитивистов Амоса Тверски и Даниэля Канемана, за которую последний получил в 2002 году Нобелевскую премию по экономике (Амос Тверски умер в 1996 году, что не позволило ему разделить с другом и коллегой этот триумф). Собственно, премию вручили не за саму теорию, а за ее приложение к экономической практике (за описание поведения людей при принятии решений, связанных с риском), но это не так важно. В чем же ее суть? Даниэль Канеман показал, что все мы пользуемся, хотя и попеременно, двумя стратегиями мышления, которые носят название (что в моем случае очень символично): «Система 1» и «Система 2»^[70]; или, если чуть понятнее, у нас есть: «быстрая», «интуитивная», «автоматическая» система интеллектуальных реакций, с одной стороны, и «медленная», «осознанная», «произвольная» – с другой^[71].

Причем первый из указанных способов думать – «Система 1» – даже сложно назвать думанием. Тут человек скорее «думает, что он думает», тогда как на самом деле он даже не слишком слушает вопрос^[72] и совсем не размышляет над вариантами ответа, а просто вываливает на своего собеседника «первое, что пришло ему в голову». Дело в том, что в течение жизни мы нарабатываем огромное множество «мини-программ»: установок, предубеждений, сценариев, систем представлений и т. д. и т. п. (наподобие моих «отмазок») и храним их в закромах своей памяти, пока не представится мало-мальский подходящий случай пустить их в ход. Это такая система-всезнайка: кажется, что у нее всегда и на все есть заготовленные ответы, и частенько они начинают звучать в голове еще до завершения вопроса или до окончательной формулировки проблемы. Словно от зубов отскакивает! Так что случай, который я только что рассказал про псевдопочтальона в самоволке, как раз наглядно иллюстрирует работу «Системы 1».

Однако тот долгий первый год своей службы-учебы, когда я мечтал об увольнительных и, сбегая в самоволки, трясся от ужаса, я всякий раз в аналогичной ситуации пользовался «Системой 2» – ведь у меня еще не было готовых ответов, и я должен был их наработать, надумать. Впрочем, «Система 2», если верить Канеману всегда в деле, только на холостом ходу – она как бы по умолчанию одобряет действия «Системы 1», а включается по-настоящему только в тех редких (редких!) случаях, когда у «Системы 1» нет готового ответа. Канеман предлагает читателям своего бестселлера «Мышление быстрое и медленное»^[73] в качестве небольшого эксперимента перемножить 17 и 24 – действие несложное, куда проще, чем «отмазаться» от грозного капитана III ранга, но если вы не знаете ответ наизусть, как таблицу умножения, то вам придется поразмыслить. И вот именно это – «поразмыслить» – Канеман и называет «Системой 2». Этот – «медленный», «осознанный», «произвольный» – способ думать требует от нас внимания, концентрации, интеллектуального напряжения и временных затрат. Кажется, что это предельно простое задание – умножь 17 на 24; так и есть, но произведите этот расчет, поворачивая налево в плотном потоке машин… «Не стоит даже и пробовать», – предусмотрительно предупреждает Даниэль Канеман. Но кроме прочего, и это в рамках рассматриваемой нами темы особенно важно, для работы «Системы 2» нам, как уже было сказано, требуется время – прогуливаясь с товарищем, попросите его умножить 17 на 24, и он тут же совершенно автоматически остановится (или, по крайней мере, замедлит шаг). Включая «Систему 2», мы неизбежно должны прерваться, остановиться, выделить себе время – иначе мы не можем думать (если, конечно, понимать под этим слово, то, что действительно является интеллектуальной деятельностью). Иными словами, когда мы действительно думаем – это нечто совсем другое, нежели наши обычные бла-бла-бла и та «умственная жвачка», что заполняет все наше ментальное пространство на протяжении любого нашего с вами обычного дня.

Собственно Нобелевскую премию Даниэлю Канеману присудили именно за подробный анализ того, как «Система 1», знающая, как ей кажется, ответы на любой вопрос, сбивает с толку «Систему 2», которой, чтобы реально включиться, надо задуматься, а она, к сожалению, ленится и позволяет нам поступать «привычным образом», а не так, как, наверное, следует (с учетом обстоятельств, знаний и по-настоящему здравого смыла). Как говорит сам Канеман: «Нам всегда необходим самоконтроль для поддержания связного хода мыслей и занятий умственной деятельностью, требующей усилий. Хоть я и не проводил систематических исследований в этой области, частое переключение между заданиями и умственная работа на повышенной скорости, скорее всего, не слишком привлекательны, и по возможности подобных занятий люди избегают. Именно поэтому закон наименьшего напряжения – это закон»^[74].

Впрочем, Даниэль Канеман постоянно и настойчиво подчеркивает, что «Система 1» и «Система 2» – это просто удобные абстракции, описывающие когнитивно-поведенческую динамику, а не какие-то там самостоятельные «субличности», живущие в наших головах. Действительно, никаких декартовых человечков в мозге, разумеется, нет, а есть определенные процессы, которые и создают тот рисунок, который удобно объяснять таким вот образом. С другой стороны, очевидно, что за этими абстракциями скрываются вполне объективные и фактически наличествующие нервные процессы в головном мозгу человека. Более того, еще в 60-х годах прошлого века Александр Романович Лурия обнаружил, если не самих этих «гомункулов» (что было бы, прямо скажем, странно), то по крайней мере индивидов, у которых осталась лишь одна такая «субличность» – «Система 1». И как это часто бывает в подобных случаях, на помощь пришла неврологическая патология^[75], а именно пациенты с травмами и заболеваниями, которые привели к развитию «лобного синдрома».

Лобный синдром

Главный признак того, что мы с вами существуем во времени – это целенаправленность наших действий. Если у наших с вами действий есть некая осознанная цель, то очевидно, что для нас существует будущее, то есть – время. Теперь представьте себе молодого мужчину, который сутками лежит на больничной койке, тупо уставясь в потолок. Ему не скучно, не печально… Ему никак. Он просто смотрит в потолок. Если вы подойдете к нему и попробуете чем-нибудь отвлечь, заинтересовать, это потребует от вас немалых усилий. А если вы попытаетесь произвести над ним какую-то манипуляцию – например, сделать ему лекарственную инъекцию, он, скорее всего, огреет вас ночным горшком. Но допустим, что до крайностей не дошло, и вам все-таки удалось привлечь его внимание, и вы даже сподвигли его на какую-то интеллектуальную деятельность. Он будет страшным образом на ней застревать. Например, вы уговорили его нарисовать круг (или треугольник, или крест) – он нарисует один, потом второй и будет продолжать рисовать круги (или другие «заказанные» фигуры), пока не закончится бумага или пока вы не отберете у него пишущий инструмент. В его мире время словно совсем не движется. Или, если вы попросите его повторить любую простую историю из трех-четырех предложении, он в ней запутается и начнет рассказывать обо всем, что попадается ему на глаза, и так же не сможет самостоятельно остановиться. Любой предмет, нечаянно оказавшийся в поле его зрения, тут же станет главным персонажем его бесконечного «пересказа» истории из нескольких предложений. Попадется другой предмет – будет другой.

Примерно так выглядит пациент с «лобным синдромом»^[76]. Этот молодой человек способен к элементарной интеллектуальной деятельности (но только здесь и сейчас), у него сохранена память, общие представления о действительности, он владеет языком, и вообще, у него масса других способностей. Нет у него, пожалуй, только одного – времени. Дело в том, что лобные доли играют определяющую роль в формировании нами целей и задач, а также в разработке планов наших будущих действий. Они координируют наши знания и умения, причем в правильной последовательности, и ведут нас к ожидаемому результату, а потом еще информируют нас о том, что с поставленной задачей мы справились. Конечно, лобные доли человеческого мозга достаточно велики – наша префронтальная кора занимает порядка 29 % всей коры головного мозга (для примера, у шимпанзе – только 17 %, у собак – 7 %, а у кошек и вовсе – 3,5 %), и в зависимости от объема и конкретной зоны поражения мозговой ткани симптомы будут варьироваться. Но сейчас нас интересуют в первую очередь, те нарушения, которые специфическим образом связаны с процессом мышления – точнее, с целенаправленным мышлением. Именно этот вопрос и изучал академик Александр Романович Лурия, а также многочисленные представители его научной школы.

Знаменитый ученик знаменитого академика Лурии – директор Института нейропсихологии и познавательных процессов Нью-Йоркского университета Элхонон Голдберг^[77] рассказывает в связи с этим весьма показательную в своем роде историю: «Ответственность за способность организовывать поведение во времени и экстраполировать во времени также лежит на лобных долях. Имеете ли вы хорошее предвидение и способность планирования, или же живете „без царя в голове“, зависит от того, насколько хорошо работают ваши лобные доли. Пациенты с повреждением лобных долей отличаются своей неспособностью планировать и предвидеть последствия своих действий. […] Я вспоминаю возмущение медсестер неврологической службы университетского госпиталя, где я консультировал много лет назад. Некоторые пациенты отделения постоянно заходили в комнаты других пациентов, вызывая гнев медсестер, которые обвиняли их во всех мыслимых враждебных намерениях. Реальность была намного проще и печальнее. Гуляющие пациенты заходили в двери просто потому, что двери там были»^[78]. А лобные пациенты Евгении Давыдовны Хомской – другой великой ученицы Александра Романовича – норовили, например, войти в шкаф, и все по той же самой причине – в нем была дверь. Зачем они это делают, объяснить лобные пациенты, конечно же, не могли^[79].

Итак, мы имеем рабочую «экспериментальную модель»: пациента с лобным синдромом, который не может управлять своим вниманием, не имеет целей и не способен строить планы по их достижению. Каким образом работает его мышление в этой ситуации фактического «безвременья»? Именно на этот вопрос и отвечает монография Александра Романовича Лурии «Нейропсихологический анализ решения задач», в которой он обобщил свой многолетний врачебный и исследовательский опыт работы с «лобными пациентами»^[80]. В этой работе, впрочем, исследуются не только лобные пациенты, но и в целях сопоставления пациенты с поражением теменно-затылочных отделов мозга^[81]. Сравнивая этих больных, его коллега и соавтор по монографии, выдающийся российский нейропсихолог Любовь Семеновна Цветкова пишет: «При поражении теменно-затылочных отделов мозга ориентировочно-исследовательская деятельность сохранена, сохранны и исследовательские действия, но нарушены операции, с помощью которых можно достичь результата. У больных лобной группы, наоборот, нарушена вся ориентировочно-исследовательская деятельность, отсутствуют исследовательские действия и в целом поведение не направлено на поиск и нахождение решения задачи»^[82]. Иными словами, специфичность поражения именно лобных долей заключается именно в неспособности пациента увидеть цель и построить планы ее достижения, то есть именно в них, в наших лобных долях, заключено искомое целеполагание.

Чем же отличается мышление во времени от мышления в «безвременье»? Удивительным образом – это наличие готового ответа (то есть уже наличествующего), тогда как собственно мышление – мышление «Системы 2» – начинается как раз с внутреннего поначалу абсолютно безответного вопрошания. «Лобный пациент», как, впрочем, и любой из нас, когда мы в своей обыденной жизни пользуемся «Системой 1» (а именно этим мы обычно и занимаемся), представляет собой человека с массой готовых, уже существующих ответов. Если вы попытаетесь проследить свои внутренние «моно-диалоги», то вы не без удивления заметите, что, во-первых, ходите по одним и тем же мыслительным кругам, а во-вторых, не придумываете для этих кругов и в них ничего нового. Допустим, вы находитесь с кем-то в ссоре – вы будете думать о том, что он неправ, «потому что вы столько раз ему говорили…», что вас это раздражает и «как он не может понять, что…» и так далее и тому подобное. Это масса уже готовых ответов, а правильные они или неправильные – в данном случае не имеет никакого значения: вы не решаете задачу, вы даже не видите задачи, не осознаете, что перед вами задача, вы, по существу, лишь топчитесь на месте и высказываете свое недовольство (для полноты эффекта не хватает только ночного горшка).

И именно эту черту «лобного пациента» Александр Романович Лурия считает определяющей: «Больными с выраженным „лобным синдромом“ не осознается основное условие – наличие самой задачи, а поэтому не формулируются и намерения „решать“ ее. Второй тесно связанный с этим дефект, характерный для больных с поражением лобных долей мозга, заключается в том, что у этих больных выпадает процесс предварительной ориентировки в условиях задачи, в результате чего они, даже не попытавшись разобраться в условиях задачи и сопоставить входящие в ее состав звенья, сразу же начинают импульсивно подыскивать „ответы“, чаще всего просто комбинируя входящие в условия числа и выполняя ряд фрагментарных операций, никак не связанных с контекстом задачи и, следовательно, не имеющих никакого смысла»^[83].

Подлинное внутреннее вопрошание – даже на субъективном уровне – выглядит совершенно иначе, а думать в состоянии такого вопрошания крайне сложно (собственно мышление в принципе крайне энергетически затратное и трудоемкое занятие). В многочисленных экспериментально-психологических исследованиях показано, что чем напряженнее действительная интеллектуальная деятельность человека, тем сложнее ему концентрироваться и удерживать внимание. Например, по данным британских психологов Нилли Лави и Жана де Фоккерта, существует жесткое соотношение между сложностью решаемых человеком задач и действием отвлекающих факторов^[84], а проще говоря, чем труднее задача, тем нас легче отвлечь от ее решения. Лобного пациента вы не отвлечете, хоть из пушки стреляй, а сбить человека, который просто пересчитывает денежные купюры – проще простого. Причем пересчет купюр сам по себе, как мы понимаем, не такая уж сложная задача, но и она требует полной концентрации и вовлеченности (кстати, Даниэль Канеман как раз и называет человека, находящегося в состоянии мышления «Система 2», именно так – «вовлеченный», а мы бы могли еще, хотя и с рядом оговорок, сказать – «на марше»).

Когда я решаю какую-то проблему, связанную с написанием этой книги (впрочем, она никакое не исключение – так с любой книжкой), я нахожусь в состоянии напряженного внутреннего вопрошания – я не понимаю, а ищу понимания: пытаюсь развернуть и направить мысль, подыскиваю нужные формулировки, то есть демонстрирую все признаки «ориентировочной реакции» и «деятельностный подход». Отвлечь меня в этот момент проще простого – я, конечно, буду сопротивляться, если кто-то обрушится на меня с очередными вводными, но любой звонок, любое обращение, любая случайно-внезапная мысль, возникшая в моем мозгу, способны легко сбить меня с толку. Даже не отвлекаясь фактически, я тут же отвлекусь внутри собственной головы, и мне сложно будет сконцентрироваться и направить свою мысль в прежнее русло, а могу и фактически отвлечься, лишь через несколько минут заметив, что занимаюсь какой-то не связанной с основной работой ерундой.

Мозг делает все возможное и невозможное, чтобы не перегружать себя интеллектуальной работой. «Для поддержания связной цепочки рассуждений, – пишет Даниэль Канеман, – даже неспешных – необходима дисциплина. Если замерить, сколько раз за час писательской работы я проверяю электронную почту или залезаю в холодильник, то вполне можно заключить, что я не хочу заниматься писательской деятельностью и что мне необходимо больше самоконтроля»^[85]. Но это, как мы понимаем, не совсем так – у профессора Канемана очень неплохо и с писательством, а тем более, с самоконтролем, его проблема – это проблема нашего мышления, которое, сталкиваясь с неизвестным, мучительно пытается перепрыгнуть на что-то уже знакомое, понятное, не требующее дополнительных интеллектуальных усилий, в идеальном случае – в состояние «лобного пациента», у которого даже вопросов никаких не возникает, не то что необходимости искать ответы на них.

Очевидно, что в этой игре «готовых ответов» и «внутреннего вопрошания» имплицитно скрыто время: постоянно пытаясь вернуться на круги своя, в мир привычных, уже когда-то продуманных мнений, оценок, ответов, я словно бы соскальзываю в «складку» – туда, где все уже есть, «всегда так». Задумываясь (включая «Систему 2»), я, напротив, словно бы создаю некий просвет неопределенности, соглашаюсь существовать в этой неопределенности, и только предчувствие цели – когда я предугадываю ее, но еще не знаю, потому что не достиг, – помогает мне продолжать искать новый, еще не проторенный в моих же префронтальных извилинах путь. По сути, я должен заставить нервные импульсы, которые привычно бегают в моем мозгу по уже сложенным нейронным сетям, избрать другой, новый, обходной (или в каком-то смысле более прямой) путь, сформировать его и пойти теперь по нему. Именно в этом причина высоких энергетических затрат нашего мозга на действительную интеллектуальную работу, именно поэтому так легко отвлечься от этой работы и соскользнуть в какую-то более привычную и понятную деятельность, именно поэтому всегда хочется использовать готовые ответы, а не задумываться и не искать новые обстоятельства, нюансы, знания, понимание.

Мне необходимо усилием воли собирать и складывать в новые конфигурации имеющиеся у меня данные, относящиеся к решаемому вопросу, – управлять, контролировать, организовывать (не случайно Элхонон Голберг очень точно сравнил мозг лобного больного с оркестром, который покинул дирижер). И все это я делаю в реальном времени: одновременно удерживая разрозненные элементы мысли в некоем, еще не сложившемся единстве, поддерживая их, так сказать, на плаву моих размышлений, комбинируя их и привлекая новые факты – все это есть активный процесс с ожидаемой целью, когда они-таки сложатся, расположатся в правильном порядке и создадут тот рисунок, который меня устроит. Я движим этой целью, и хотя мне может казаться, что время пролетает незаметно, это именно тот момент, когда мое время действительно существует.

В иной ситуации, когда я выполняю действия, предписанные мне «Системой 1», – вынимаю из закромов своей памяти уже многократно отработанные мною шаблоны и прикрываю ими возникающие разрывы между наличными элементами реальности, я не имею отношений со временем, хотя мне и может казаться, что я потратил («убил») на это (какое-то дело) «бездну времени». Иными словами, речь не идет о субъективном переживании времени, речь идет о том, существовал ли я в этот момент действительно во времени или же, подобно неодушевленному предмету, способному играться с базами данных, просто воспроизводил ряд, пусть и сложно организованных, но уже прописанных во мне реакций.

Возбуждение на торможение

Как мы могли видеть, лобный больной демонстрирует поразительную инертность – раз сподвигнутый на какое-либо действие, он уже не может остановиться. И в этом нет ничего удивительного, поскольку именно префронтальная кора является нашим, так сказать, главным тормозом. Тут, кажется, самое время еще раз вспомнить Зигмунда Фрейда и его теорию принципов «удовольствия» и «реальности»: нейрофизиологически «принцип реальности», безусловно, определяется префронтальной корой, и именно по причине ее отсутствия (или слабости) лобные пациенты пристают к медсестрам, воруют то, что им притянется, и тяготеют к насилию, если желаемое не дается им само. Впрочем, сейчас важно другое: дело в том, что проблема мышления – это, в чем мы могли уже убедиться, не проблема возбуждения, а как раз наоборот – специфический механизм затормаживания.

«Психологи, – пишет Александр Романович Лурия в „Основах нейропсихологии“, – единодушно исходят из того, что мышление возникает только в тех случаях, когда у субъекта существует соответствующий мотив, делающий задачу актуальной, а решение ее необходимым, и когда субъект оказывается в ситуации, относительного выхода из которой у него нет готового (врожденного или привычного) решения. […] Первый этап, непосредственно следующий за возникновением задачи, сводится не к производству соответствующих реакций, а, наоборот, к задержке импульсивно возникающих реакций, ориентировке в условиях задачи, анализу входящих в нее компонентов, выделению ее наиболее существенных частей и соотнесению их друг с другом. […] Следующим этапом процесса мышления является выбор одного из альтернативных путей решения и формирование общего пути (схемы) решения задачи, которые делает некоторые ходы более вероятными и оттесняет все неадекватные альтернативы». Дальше еще есть этап «подбора средств и операций» для решения задачи, «внешних действий», «проб и ошибок» и т. д. и т. п., заканчивая «сличением полученных результатов с исходными условиями задачи»^[86]. Кажется, трудно найти более подходящее описание для работы «Системы 2» (по классификации Станович-Уэста-Канемана).

Даниэль Канеман говорит о том, что «Система 2» требует нашего внимания, захватывает его, но Александр Романович точнее формулирует проблему: первым действием, началом пути процесса мышления является торможение – «задержка импульсивно возникающих реакций». Сам Канеман, кстати сказать, анализируя свои «Системы», приводит в пример знаменитый «зефирный тест» Уолтера Мишеля, который предлагал четырехлетним детям или получить небольшое лакомство прямо сейчас, или подождать четверть часа и получить в два раза больше (дальше детей оставляли один на один с печенюшкой и следили за тем, насколько бедолаг хватит). Хорошо известно, что дети, способные выдержать пятнадцатиминутный «зефирный тест», набирают впоследствии куда более высокие показатели в тестах на интеллект. То есть умение затормаживать свои реакции, импульсы и потребности, чтобы найти более выгодное и эффективное решение проблемы, является, по сути, диагностическим признаком умственных способностей (как говорил мой профессор по судебно-медицинской экспертизе: «Настоящие гении всегда тугодумы»). Тогда как пациенты, страдающие лобным синдромом, в принципе неспособны справиться с «зефировым тестом», демонстрируя абсолютную утрату навыков противостоять спонтанным импульсам, контролировать эмоциональные реакции и любые, даже случайные, позывы (разнообразие поведенческие безобразий тут, как я уже говорил, самое широкое – от классической клептомании и сексуальной распущенности, до употребления упомянутого ночного горшка в целях абсолютно излишней самообороны).

Так на что же нам указывает «зефирный тест»? Он указывает нам то, что способность затормозить свое стремление к получению немедленного удовольствия ради удовольствия большего, которое последует лишь через какое-то время, готовность дождаться его – есть некая уверенность субъекта в будущем времени, предощущение этого времени. И чем сильнее это качество (если оно, конечно, не обусловлено какой-то другой патологией – кататонией, например), тем большим интеллектом он, как выясняется, обладает. Но что это за загадочный механизм торможения?^[87]

Тема эта на самом деле огромная, поскольку «торможение и возбуждение, – как писал Петр Кузьмич Анохин, – составляя две стороны единого нервного процесса, своим сбалансированным соотношением определяют успех приспособительной деятельности животных и человека», и «нет ни одного дифференцированного акта поведения без вмешательства процесса внутреннего торможения»^[88]. И неслучайно поэтому Иван Петрович Павлов называл данный физиологический процесс «проклятым вопросом физиологии», ведь единственное, что было с этим торможением в его теории понятно, так это то, что с ним категорически ничего не понятно. До конца своей жизни Иван Петрович считал «вопрос соотношения возбуждения и торможения неразрешенным», «упорно не поддающимся решению» и т. д. и т. п.

Представить процесс возбуждения, как мы понимаем, совсем несложно – все, что мы наблюдаем в жизни животного и человека, это по большому счету разного рода возбуждения: встали, пошли, сели, читаем, едим, пьем, пишем, рыбу заворачиваем – все это какие-то действия, то есть возбуждения. С торможением иначе и сложнее… Вот мы сформировали у животного некий условный рефлекс, почему он впоследствии, вне дополнительных подкреплений, угасает, а само животное перестает реагировать на усвоенную команду? Что случилось, почему? Оно забыло? Или вот чесала собака у себя за ухом, покусанная блохами, а тут вдруг резкий шум, и она немедля перестает чесаться, вскакивает и кидается в соответствующем направлении – что затормозило чесание и как это произошло? При кажущейся простоте этих вопросов, ответ на них далеко не так очевиден.

Предполагались самые разные варианты, например, «доминантная» теория Алексея Алексеевича Ухтомского, который развивал идеи своего учителя, одного из праотцов современной теории торможения – профессора Николая Евгеньевича Введенского (тот, в свою очередь, принял эту эстафету у Ивана Михайловича Сеченова). Но рассматривались и более экстравагантные теории – «внутриклеточный процесс торможения», специальные «тормозные нервные пути» и проч. В целом же доминировала достаточно механистичная павловская концепция о том, что процессы «возбуждения» и «торможения» в нервной системе отдельны и самостоятельны, как две педали в автомобиле – газ и тормоз, и их сила постоянно вступает друг с другом в непримиримую «борьбу». Анализируя различные научные взгляды своего времени на процессы торможения, Петр Кузьмич сокрушается: «В указанных выше книгах не найти ответа на центральный вопрос: почему именно неподкрепление едой условного раздражителя приводит к появлению торможения в коре головного мозга?»^[89]. И сокрушается не зря, потому что терпеть такое мракобесие физиологу функциональных систем действительно сложно.

Теперь давайте поменяем точку обзора: да, представить себе процессы возбуждения просто – мы видим их проявления в окружающей нас социальной среде (да и в мире животных) в огромном количестве, но разве мы не видим точно так же и бесконечное множество торможений? Нет, видим, но не замечаем: кроме того, что окружающие нас люди встают, идут, садятся, читают, едят, пьют, пишут и рыбу заворачивают, они точно так же и замирают, и останавливаются, и сидят неподвижно, и прекращают чтение, равно как и прием пищи, питье воды, акты писания и заворачивания рыбы. Иными словами, применив, так скажем, физический, а не антропоцентричный подход и отказавшись от пут языка, который пестрит названиями для действий, но не для их прекращения, мы увидим совершенно иной мир, в котором как раз все останавливается (тормозится), а вовсе не начинается (возбуждается).

С другой стороны, становится вполне очевидным, что торможение – это просто не очень удачное название для процессов, по сути, возбуждения, которые приводят к остановкам, замираниям, прекращениям и т. д., где каждое действие требует усилия, то есть соответствующего нервного возбуждения. При этом именно это видимое, наблюдаемое нами торможение (тогда как на самом деле это просто возбуждение с другим внешним рисунком, нежели привычное нам возбуждение, сопровождающееся ростом активности) является куда более сложной реакцией, чем можно было бы, наверное, подумать: именно оно требует от нас особенной целенаправленности, когда мы не только действуем, будучи к тому побужденными (неважно – внешними или внутренними стимулами), но и соизмеряем достигнутый эффект с поставленной целью, и только поэтому принимаем решение о необходимости прекратить действие (лобный-то больной как раз остановиться-то и не может) – возбудиться на торможение.

Не углубляясь далее в перипетии научных изысканий по части процессов торможения (Петр Кузьмич, опасаясь гнева «истинных павловцев», уже провел более чем детальный анализ, подкрепляющий его позицию), сосредоточимся на собственно анохинской схеме. Здесь нам снова следует вспомнить феномен «афферентного синтеза»: дело в том, что академик Анохин весьма убедительно показывает, что при формировании нервной реакции (ее «конечного пути», то есть того, что там случится в результате: возбуждение или торможение) не происходит непосредственной борьбы неких «возбуждающих» и «тормозных» процессов (грубо говоря, мозг не управляется педалями газа и тормоза). Происходит, как это понимает Петр Кузьмич, «встреча двух систем возбуждений на уровнях их центральной интеграции, в результате чего полностью изменяется специфическая картина участия в реакциях и рабочих компонентов»^[90]. И случается все это именно в лобных долях на этапе афферентного синтеза, когда «совокупность внешних и внутренних раздражений» через «афферентный синтез определяет главнейший момент: какая целостная деятельность организма должна быть сформирована в данный момент, а участие того или иного моторного компонента вытекает из этого уже автоматически»^[91].

В статье «Лобная кора и целенаправленное поведение» один из представителей анохинской школы – Ю.В. Урываев приводит широкий обзор крайне примечательных данных по нейрофизиологическим исследованиям над животными с удаленными лобными долями – крысами, собаками, обезьянами и т. д. (над так называемыми безлобными животными). И вот, что он пишет: «Удаление лобных отделов коры мозга приводит к нарушению сложноинтегрированных поведенческих реакций в результате распада афферентного синтеза, осуществляющегося на основе обстановочной и пусковой афферентации, активации фиксированного в памяти прежнего опыта и соответствующей доминирующей мотивации». В норме же «после первоначального опознания раздражителя возникает афферентный аппарат, соответствующий свойствам предстоящего сигнала. Такие опережающие возбуждения соответствуют психологическим понятиям „намерение“, „избирательное внимание“ или „ожидание“. […] Как раз в этот период ориентировочной реакции и происходит активация лобной коры, о чем можно судить по появлению медленной негативности. Одновременно происходит не только повышение общего уровня бодрствования, но и избирательное повышение возбудимости афферентных входов. […] Все это заставляет считать, что лобная кора важна для развития ориентировочной реакции в тот период, когда на основе избирательного выделения нужной информации формируется предпусковая интеграция»^[92].

Переведем все это с нейротарабарского на русский. Внутреннее торможение – «затормаживание» – возникает в наших лобных долях не потому, что там включаются какие-то специальные тормоза, а, напротив, потому, что благодаря комплексной ориентировочной реакции в возникшем нервном центре открываются дополнительные афферентные ходы, что обеспечивает приток к нему новых и новых возбуждений (самых разных данных), которые система, как раз в момент этого своего «затормаживания», и обрабатывает. То есть это огромный и сложный процесс «переплавления», как говорит Петр Кузьмич, привходящей в лобные доли (афферентной) информации, что, разумеется, требует времени и внешне вполне может выглядеть как запаздывание и торможение.

Теперь попытаюсь еще проще. Когда мы оказываемся перед какой-либо задачей или проблемой, мы можем выдать на-гора любую уже заготовленную реакцию (даже если она тут, как говорится, ни к селу ни к городу) – так, по существу, действует «Система 1», да и лобный больной в придачу; но мы можем и озадачиться этой задачей. Что это значит? Это значит, что мы затормаживаем немедленный ответ (такой вот неподготовленный), но делаем это не с помощью какого-то специального тормоза, а потому, что за счет самого акта озадаченности («вопрошания» по Хайдеггеру и «вовлеченности» по Канеману) открываем доступ к этому вопросу (дело происходит как раз в наших лобных долях) дополнительной информации, нам известной и связанной с указанной проблемой. Данная информация (фактически – это нейрофизиологические возбуждения) начинает стекаться в этот центр (назовите его как угодно – хоть «центром принятия решений», хоть «психической доминантой», или просто «функциональным центром в лобных долях головного мозга»), увеличивая тем самым степень его напряжения (возбуждения), которая не может сразу вылиться в некую результирующую реакцию – слишком много данных надо обработать и «переплавить». Возникает, так сказать, напряженная работа мысли (при этом философская серьезность вопроса значения не имеет – подобный эффект может вызвать и совершенно элементарная математическая задачка из школьного учебника – мол, умножьте 17 на 24), в процессе которой в этом центре согласовываются все привходящие «вводные», «точки зрения», «подходы», «обстоятельства», «знания», «нюансы» и т. д. и т. п.

В известном наблюдении – мол, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке – речь идет именно об этом: находящиеся в состоянии алкогольной интоксикации лобные доли не впускают в центры принятия решений всю информацию об окружающей ситуации («обстановочную афферентацию»), а потому человек, находящийся в подпитии, счастливо не видит возможных рисков и не осознает последствия своих слов, а следовательно, вполне может сболтнуть лишнее. В состоянии подобной интоксикации не возникает необходимой ориентировочной реакции, позволяющей нам при иных обстоятельствах произвести полноценную рекогносцировку на культурно-социальной местности и понять, что можно, а что нельзя, что правильно, а что неправильно, что хорошо, а что плохо, и что выгодно, а что категорически нет.

Когда же, например, медицинская сестра подходит к нам со шприцом, то естественная наша реакция – это, разумеется, предотвратить грозящий дискомфорт бегством или нападением, но у кого-то в лобных долях формируется соответствующий функциональный центр, который впускает в себя все наши знания о том, что происходит (почему нам необходима эта инъекция, что такое эта наша болезнь и зачем ее надо лечить и т. д. и т. п.), и мы, совладав с предчувствием дискомфорта, ради будущего комфорта берем себя в руки и покорно выполняем инструкции медсестры, а у кого-то нет лобных долей, и он берется за ночной горшок, и ничто, кроме внешней физической силы, остановить его не способно.

Для пояснения этого механизма можно было бы, наверное, воспользоваться аналогией с оперативной памятью компьютера, но в данном случае она сущностно не вполне точна. Действительно, если вы одновременно запускаете на компьютере несколько «тяжелых» программ, он начинает «виснуть» (тормозить) – ему не хватает ресурсов для их обработки, а потому эта аналогия хороша для психологического понятия «рабочей памяти» (к чему мы еще вернемся). Рассматриваемая ситуация похожа, но есть важное отличие: вопрос здесь не столько в объеме поступающей информации (измеренной в мега-, гига-, терабайтах) и возможности ее переваривания, сколько в самой силе озадаченности, которая напрямую соотносится со степенью открытости данного центра привходящим информационным потокам (возбуждениям). Более того, это не простая открытость – мол, кому нечего делать, заходите и притекайте: по сути, в этот момент «нейрофизиологический центр» нашей мыслительной деятельности напоминает своего рода космическую «черную дыру», которая агрессивно втягивает в себя все, что может касаться рассматриваемого вопроса (пригодится для его решения). В состоянии действительной «озадаченности» мы не просто перегружаемся пассивно привходящими возбуждениями, а напротив – жадно сканируем наш мозг на предмет наличия в нем необходимых данных, как-либо относящихся к возникшему вопросу, и возможных алгоритмов его решения. Сформировавшийся в наших лобных долях «функциональный центр» агрессивно втягивает в себя все это разрозненное пока интеллектуальное богатство, пытаясь, перекомбинируя его, найти верное решение, способное вылиться в полноценный инсайт (оперативная память компьютера, конечно, так не действует – это мы ее в некотором смысле «извне» перегружаем).

«Лобные доли мозга, обладавшие мощными связями с восходящей и нисходящей ретикулярной формацией, оказались прежде всего аппаратом, обладающим мощной активирующей ролью, – описывает этот процесс Александр Романович Лурия в своих „Лекциях по общей психологии“. – Как показали исследования, при каждом интеллектуальном напряжении (ожидании сигнала, сложном счете) в лобных долях мозга возникают особые медленные волны, распространяющиеся на другие отделы коры и названные английским физиологом Г. Уолтером „волнами ожидания“. Когда же наступает прекращение ожидания сигнала, эти волны исчезают. Напряженная интеллектуальная работа, требующая повышенного тонуса коры, вызывает в лобных долях повышенное число синхронно возбуждающихся совместно работающих пунктов. Как показал советский ученый М.Н. Ливанов, эти синхронно работающие пункты сохраняются во все время сложной интеллектуальной работы и исчезают после ее прекращения»^[93].

Именно поэтому, будучи в состоянии настоящей озадаченности, когда работает наша «Система 2», мы не чувствуем, как течет время. По сути, оно для нас субъективно может даже останавливаться – мы вытягиваем из себя (и в себя) информацию, складываем ее, комбинируем, «переплавляем». Но не надо забывать, что подобная активная работа возможна только в том случае, если мы движимы «нехваткой», то есть, несмотря на это, само искомое, изыскиваемое решение находится для нас в будущем, к которому мы таким образом оказываемся направлены. Впрочем, есть и еще один временной аспект – это «торможение» (которое, как мы можем видеть, является по существу полной его противоположностью), на самом деле есть образовавшееся у нас время, время нашей подлинной интеллектуальной работы по созданию чего-то нового, прежде не существовавшего. Сумев озадачиться, мы в каком-то смысле создаем пространство для времени в нашем собственном мозгу – тот самый функциональный центр в лобных долях, где осмысляется вопрос, возникший в нашем сознании. То есть здесь не время что-то делает с нами, а мы сами совершаем акт его создания, и в этом времени есть фактическое существование нас (мы его активные делатели), а не обычное наше времяпрепровождение, свойственное «Системе 1».

Но возможно, главное заключается в том, что привлечение большого объема данных в физиологический центр нашей ориентировочной озадаченности (что естественным образом замедляет принятие нами решения, тормозит ответную реакцию и т. д. – в общем, «затормаживает» нас) неизбежно приводит и к росту перспективного зрения: чем больше фактов охватывает наше сознание, чем больше становится его «пространство» в этот момент, тем более широкие возможности нам открываются, тем более отдаленными и масштабными становятся наблюдаемые нами перспективы. В конце концов, всякое наше будущее родится не только из наших желаний (намерений, целей), но и прежде всего из нашего прошлого опыта (в самом широком смысле этого слова), таким образом, чем большее количество знаний и понимания оказывается в этом «уравнении», тем дальше возможно отнесение перспективы: чем выше мы поднимаемся, тем меньше препятствий, скрывающих от нас линию горизонта, и тем, по существу, дальше от нас эта линия, и тем больше разбег для наших желаний, намерений и целей.

Фальсификаты «семантических систем»

Альфреду Расселу Уоллесу (другу Чарльза Дарвина, который одновременно с ним высказал идею естественного отбора) принадлежат замечательные слова: «Основной закон эволюции гласит: каждый вид достигает того уровня организации и интеллекта, который прямо пропорционален его потребностям и никогда их не превышает. В результате естественного отбора дикарь был бы наделен мозгом, лишь слегка превосходящим мозг обезьяны, тогда как на деле его мозг лишь ненамного меньше мозга философа»^[94]. Мы редко задумываемся над этим очевидным фактом, но возможности нашего мозга действительно жестко ограничены, а решение задач, с которыми мы теперь сталкиваемся ежесекундно, не является для него таким уж естественным делом. «На интеллект каменного века, – пишет Клингберг Торкель в книге „Перегруженный мозг“, – обрушивается информационный поток» века XXI.

«Мозг, с которым мы рождаемся сегодня на свет, – поясняет К. Торкель, – практически идентичен тому, с которым рождались кроманьонцы 40 тысяч лет назад. И если генетически сама природа ограничила наши познавательные возможности, то произошло это уже тогда, когда самым технологически совершенным орудием был острый гарпун из кости. Иными словами, обладая тем же мозгом и интеллектом, что и десятки тысяч лет назад, сегодня мы пытаемся справиться с бесконечным потоком разнообразной цифровой информации. Можно предположить, что за год кроманьонец встречал столько же людей, сколько мы встречаем сегодня задень. При этом объем и сложность информации, с которой мы сталкиваемся сегодня, продолжает только нарастать»^[95].

Предисловие к этой книге я начал со «следственного эксперимента», демонстрирующего агрессивность той информационной среды, которая фактически является средой нашего обитания. В 1962 году президент Американской исторической ассоциации Карл Бриденбаух заявил о происходящей на наших глазах «великой мутации» – люди стали меньше читать книг, живут информацией из СМИ, утрачивают единство культуры, а в конечном итоге – входят в состояние «исторической амнезии»^[96]. Но проблема глубже, о чем в том же 1962 году заявил Маршалл Маклюэн в своей знаменитой «Галактике Гуттенберга». Уже в XVII веке великий Готфрид Вильгельм Лейбниц видел «в страшной массе книг, продолжающей увеличиваться» угрозу возврата к варварству, «потому что в конце беспорядок уже будет не преодолеть». Интересно, что бы сказал автор дифференциальных и интегральных исчислений, без которых теперь не обходится ни один компьютер, относительно интернета?.. Вопрос риторический. Американский историк культуры Элизабет Эйзенстайн, последовательница Маклюэна, так ответила на опасения Бриденбауха: проблема не в «исторической амнезии», наоборот, из-за того что информация, включая и историческую, становится в нашем мире все более доступной, возникает «перегрузка каналов». И термин оказался весьма удачным…

Джеймс Глик, которому принадлежит невероятно увлекательная книга «Информация: история – теория – поток», пишет: «В 1963 году два психолога попытались количественно определить влияние дополнительной информации на процесс постановки клинического диагноза. […] Они озаглавили свою статью „Может ли кто-то иногда слишком много знать?“ и перечислили альтернативные названия в качестве бонуса: „Никогда еще так много не давало так мало“ и „Слишком много информации – это опасно“. […] Одним из исследователей в этой области был Зигфрид Стройферт, который в 1960-е в серии статей отмечал, что взаимосвязь между информационной нагрузкой и обработкой информации обычно выглядит как „перевернутая U“: увеличение информации сначала помогает, затем помогает не так сильно, а потом начинает мешать. […] К 1980 году исследователи уверенно говорили о „парадигме информационной нагрузки“. Это была парадигма, построенная на трюизме: люди могут „поглощать“ или „обрабатывать“ лишь ограниченное количество информации. Разные исследователи обнаружили, что ее избыток приводит к растерянности и фрустрации. […]

Благодаря телефону количество доступной информации уже начало увеличиваться. Люди XX века осознали, что могут мгновенно узнавать результаты спортивных игр, которых не видели; эта мысль посетила такое количество людей, что The New York Times посчитала уместным в 1929 году напечатать на первой полосе объявление, умаляющее читателей перестать звонить: "Не спрашивайте по телефону счет в играх баскетбольного чемпионата". Сегодня получение информации "в реальном времени" рассматривается как неотъемлемое право. Что вы делаете, когда у вас наконец есть все? […] Музыка приходит к нам мгновенно. Это симптом универсального знания. Это то, что критик Алекс Росс называет "бесконечным плейлистом", понимая, насколько неоднозначен этот дар: "Возбуждение вместо насыщения, вызывающий привыкание замкнутый круг из жажды и чувства неудовлетворенности. Только находишь что-то, как вмешивается мысль – а что там есть еще?". Глаза разбегаются. Еще одно напоминание о том, что информация не есть знание, а знание не есть мудрость. […] Когда информация дешевеет, дорожает внимание».

«Прошлое гармошкой складывается в настоящее»^[97], – резюмирует Джеймс Глик спор между Карлом Бриден-баухом и Элизабетой Эйзенстайн. Буквально физически не имея места в своем сознании ни для прошлого, ни для будущего, мы словно бы схлопываемся во времени. Наше настоящее настолько насыщено и перегружено информацией, что ему, почти в прямом смысле этого слова, голову некогда поднять.

Мозг человека не справляется с информационным бумом – и прежде всего не справляется его «рабочая память»^[98], та самая, которая позволяет нам осуществлять целенаправленную мыслительную деятельность. Согласно «Большому психологическому словарю» российских авторов working memory (рабочая или оперативная память) – это «вид памяти, включающий в себя процессы запоминания, сохранения и воспроизведения информации, перерабатываемой в ходе выполнения действия и необходимой только для достижения цели данного действия»^[99]. Однако в действительности «рабочая память» – это специфическое название для, по существу, самого процесса активного мышления. Неслучайно профессор психологии Алан Бэддели пишет: «Под термином „рабочая память“ подразумевается система, которая может сохранять и обрабатывать информацию, необходимую для выполнения сложных когнитивных задач, таких как чтение, обучение и логическое мышление»^[100].

Мы привычно пользуемся понятиями кратковременной и долговременной памяти: благодаря «кратковременной памяти», обусловленной активностью нейромедиаторов, мы помним воспринятую только что информацию в течение весьма ограниченного периода времени, тогда как «долговременная память», за счет уже морфологических изменений в нервной ткани^[101], позволяет нам помнить полученную информацию неограниченно долго. Но данная классификация не отражает участие памяти в мыслительных процессах, хотя очевидно, что последние без нее невозможны: когда мы думаем, мы не просто решаем какую-то конкретную задачу, мы, с одной стороны, извлекаем из своей памяти необходимые для этого знания, а с другой – удерживаем в памяти определенное количество промежуточных результатов. Поэтому, если смотреть с точки зрения «памяти», перед нами «рабочая память», а если с точки зрения «мышления» – то мышление, которое невозможно без того, что мы знаем и, соответственно, помним.

Существует по крайней мере три факта, которые мы должны иметь в виду когда говорим о понятии «рабочая память». Во-первых, одна из главных характеристик рабочей памяти заключается в том, что мы откликаемся не на то, что воспринимаем здесь и сейчас, а на информацию, которая хранится в нашем мозге. Во-вторых, главными операторами рабочей памяти являются лобные и теменные (в особенности – ее интрапариетальная борозда) доли, причем именно эти же участки отвечают и за управление вниманием. И в-третьих, что, наверное, самое важное – это, если так можно выразиться, пропускная способность нашей рабочей памяти. В 1956 году американский психолог Джордж Миллер опубликовал знаменитую впоследствии статью «Магическое число семь, плюс-минус два: некоторые пределы нашей способности обрабатывать информацию», и, в сущности, все содержание этой статьи уже было отражено в ее названии. Однако «магическое число семь» актуально только для кратковременной памяти, если же мы говорим о рабочей памяти (то есть не только о нашей способности помнить здесь и сейчас какую-то информацию, но и о способности работать с актуальной для нас информацией), то «магическое число» семь на глазах ужимается до четырех. В 2001 году психолог Нельсон Кован достаточно убедительно показал, что в рамках нашей мыслительной деятельности мы способны одновременно оперировать тремя-четырьмя объектами, и лишь некоторые из нас способны довести их число до пяти^[102].

Занимательность и даже некоторая парадоксальность этого правила состоит в следующем: ограничение на количество «объектов», которыми способна оперировать рабочая память в процессе нашей мыследеятельности, ограничено у всех людей – и у упомянутого уже Альберта Эйнштейна, и у любого другого человека (если он, конечно, не лобный больной). Но у Эйнштейна спрашивают про блокнот для «гениальных мыслей», а у большинства из нас – нет, Эйнштейну удается совершить парадигмальный сдвиг в научном сознании, а бессчетной армии ученых – нет. Что-то здесь не складывается… С другой стороны, вспомните все хорошо известные нам мысленные эксперименты, которыми сам Альберт Эйнштейн иллюстрировал свои теории – они в общем и целом всегда состоят не более чем из трех-четырех объектов: поезд – мяч – наблюдатель, поезд – луч прожектора – наблюдатель, наблюдатель № 1 – ракета – наблюдатель № 2 и т. д. То есть Эйнштейну как-то хватало опциональное™ его столько же ограниченной, как и у нас, рабочей памяти для совершения великих открытий, а другим этого, оказывается, вроде как недостаточно. Так в чем тут фокус?

Как мы уже говорили, обычно нам кажется, что истинное мышление – это что-то такое невероятно масштабное, грандиозное, Философское (непременно с большой буквы). Но любое наше мышление ограничено емкостью рабочей памяти, которая, как мы теперь знаем, предельно невелика. Вы физически не можете оперировать большим количеством элементов (а тем более переменных) – они просто не уместятся на площадке вашего активного внимания! Иными словами, конструктор, которым мы пользуемся в разгар даже самых серьезных размышлений, на которые мы только способны, предельно ограничен по числу используемых в этом процессе деталей. Потенциальная мощность рабочей памяти и сильно ограничена, и, более того, неспособна к какому-то радикальному наращиванию. Поэтому ценность мыслей, которые мы способны надумать, определяется даже не тем, сколько элементов мы способны осмыслить одномоментно, а тем, что это за элементы, насколько они сложны сами в себе.

Занимаясь описанием этих «объектов» рабочей (оперативной) памяти, отечественные психологи пользуются понятиями «оперативной единицы восприятия», «оперативной единицы информации», «оперативной единицей памяти», «оперативного образа» и т. д. Суть всегда одна и та же: да, решая любую задачу, мы оперируем ограниченным количеством ментальных «объектов», но сами по себе эти «объекты» могут быть разными по своей сложности – «формирование оперативной единицы восприятия основано на объединении, обобщении и перекодировании информационных элементов с учетом смысловых связей между ними, что дает выигрыш в скорости восприятия, разгружает оперативную память», «на основе учета наиболее существенных, закономерных свойств материала формируются оптимальные оперативные единицы памяти, в наибольшей степени адекватные решаемой задаче; уровень оперативной единицы памяти не является константным свойством человека, он складывается в процессе обучения выполнению данного вида деятельности; путь формирования оперативной единицы памяти все более высокого уровня связан с превращением целенаправленных, развернутых действий в сокращенные автоматизированные операции» и т. д.^[103]

Если элементы, из которых вы складываете свою мысль и формируете понимание, примитивны как дважды два, то и результат будет соответствующий – дважды два, трижды три, пять на пять… Ну, можно рассчитать задолженность по электричеству. Однако же если элементы («объекты»), которыми вы пользуетесь, обладают высоким удельным весом (то есть сами по себе уже серьезно и обстоятельно продуманы, если за ними стоит большая интеллектуальная работа), то, вполне возможно, вы соберете из них что-то, заслуживающее большего внимания. В конце концов, модули космической станции, стыкуясь друг с другом, осуществляют операцию с не таким уж большим числом элементов – сам модуль, станция да несколько антенн, но сами по себе эти элементы сложны и сделаны (в нашем случае продуманы) заранее, по отдельности, и каждый еще, в свою очередь, состоит из множества других элементов.

То есть, сложность мышления – это не просто способность учесть большое количество вводных, но и понимание этих вводных – тех значений, смыслов, осознаний, которые за ними стоят. Об античной истории могут рассуждать и те, кто прочел детскую книжку с картинками «Мифы Древней Греции» да пятистраничный пересказ Илиады, но также и профессиональные антиковеды, которые занимаются этой темой всю жизнь. Вполне возможно, что те и другие, если им придется провести для публики небольшой экскурс в соответствующую область, воспользуются одними и теми же словами, но пласты информации, которые будут вовлечены в работу мышления тех и других, будут принципиально разными, несопоставимыми по объему. В результате, конечно, и сами рассказы получатся совершенно разными, несмотря на кажущееся сходство содержаний. И мы ведь всегда интуитивно чувствуем, если хоть как-то разбираемся в соответствующем предмете, насколько хорошо рассказчик знает то, о чем говорит. Если адресованный ему наводящий вопрос откроет нам новые пласты информации, обнаружит новый поворот темы, проявит альтернативы и комментарии к ним – мы говорим с компетентным специалистом, и одновременно эти же самые вопросы продемонстрируют нам абсолютную несостоятельность интеллектуального нувориша. «Свободное владение темой» – это не просто «интеллектуальные способности» и «хорошо подвешенный язык», это прежде всего наличие в нем (в его мышлении, сознании, мозге – как угодно) больших, сложносочиненных понятийных агрегатов – концептов, уже включающих в себя в свернутом виде полноценную теоретическую модель – продуманную, проработанную, апробированную на практике. Таким образом, не столь уж важно, каким именно количеством «объектов» способна оперировать наша рабочая память, важно то, из чего эти «объекты» состоят, какова их сложность, а последнее, в свою очередь, зависит от того, как они формировались.

Формирование содержательных элементов мышления – это сложнейший и длительный процесс, предполагающий большой объем работы с материалом, в точности по Александру Романовичу Лурии: «когда у субъекта существует соответствующий мотив, делающий задачу актуальной, а решение ее необходимым», «когда субъект оказывается в ситуации, относительного выхода из которой у него нет готового решения», когда он совершает бесконечное «задерживание импульсивно возникающих реакций», осуществляет «поисково-ориентировочные реакции», осмысляет «условия задачи, анализ входящих в нее компонентов», выделяет «ее наиболее существенные части и соотносит их друг с другом», выбирает «альтернативные пути решения», оттесняет «все неадекватные альтернативы», формирует «общий путь (схему) решения задачи» и т. д. и т. п., заканчивая «сличением полученных результатов с исходными условиями». Грубо говоря, настолько регулярно и системно он использует свою «Систему 2».

В книге-бестселлере «Гении и аутсайдеры» Малкольм Гладуэлл пишет: «Двадцать лет назад психолог Андерс Эриксон вместе с двумя коллегами провел исследование в Академии музыки в Берлине. Студентов-скрипачей разделили на три группы. В первую вошли звезды, потенциальные солисты мирового класса. Во вторую – те, кого оценили как перспективных. В третью – студенты, которые вряд ли могли бы стать профессиональными музыкантами, в лучшем случае – учителями музыки в школе. Всем участникам задали один вопрос: сколько часов вы практиковались с того момента. как впервые взяли в руки скрипку, и до сегодняшнего дня?

Почти все студенты начали играть примерно в одном возрасте – лет в пять. Первые несколько лет все занимались около двух-трех часов в неделю. Но лет с восьми стали проявляться различия. Лучшие студенты упражнялись больше всех остальных: к девяти годам по шесть часов в неделю, к двенадцати по восемь часов, к четырнадцати по шестнадцать, и так до двадцати лет, когда они стали заниматься – то есть целенаправленно и сосредоточенно совершенствовать свое мастерство – более чем по тридцать часов в неделю. К двадцати годам у лучших студентов набиралось до 10 000 часов занятий. В багаже середнячков было 8000 часов, а у будущих учителей музыки не более 4000. […] Любопытно, что Эриксону не удалось найти ни одного человека, который добился бы высокого уровня мастерства, не прикладывая особых усилий и упражняясь меньше сверстников. Не были выявлены и те, кто вкалывал изо всех сил, но не вырвался вперед просто потому, что не обладал нужными качествами. Оставалось предположить, что люди, способные поступить в лучшую музыкальную школу, отличались друг от друга лишь тем, насколько упорно они трудились. И все. Кстати, лучшие студенты работали не просто больше, чем все остальные. Они работали гораздо больше.

Мысль о том, что достичь мастерства в сложных видах деятельности невозможно без обширной практики, не раз высказывалась в исследованиях по профессиональной компетенции. Ученые даже вывели волшебное число, ведущее к мастерству: 10 000 часов. Невролог Даниэль Левитин пишет: "Из многочисленных исследований вырисовывается следующая картина: о какой бы области ни шла речь, для достижения уровня мастерства, соразмерного со статусом эксперта мирового класса, требуется 10 000 часов практики. Кого ни возьми – композиторов, баскетболистов, писателей, конькобежцев, пианистов, шахматистов, отпетых уголовников и так далее, – это число встречается с удивительной регулярностью. Десять тысяч часов – примерно три часа практики в день, или двадцать часов в неделю на протяжении десяти лет. Это, разумеется, не объясняет, почему одним людям занятия идут на пользу больше, чем другим. Но пока еще никому не встретился случай, когда высочайший уровень мастерства достигался бы за меньшее время. Складывается впечатление, что ровно столько времени требуется мозгу, чтобы усвоить всю необходимую информацию"»^[104].

«Правило 10 000 часов» – по существу, универсально, поскольку оно, судя по всему, определяет примерное количество операций, которые необходимо проделать нашему мозгу при освоении той или иной сферы деятельности (включая изучение какой-либо дисциплины), чтобы обзавестись необходимым количеством содержательных элементов, в которых – в упакованном виде – окажется заключена вся информация, необходимая для решения задач на высоком профессиональном уровне. Объемная терминология, множество теоретических воззрений и практических навыков «сплавляются» друг с другом через формирование огромного числа взаимных внутримозговых «гиперссылок». Можно сказать, что эти элементы как бы перелинковываются в мозгу таким образом, что, потягивая за один из них, вы вполне можете захватить относительно сразу всю массу знаний, относящихся к данному вопросу^[105]. Возможно, за те тысячи часов, пока человек работает над соответствующей темой (проблемой, навыком и т. д.), он не узнает постоянно чего-то совершенно нового – того, что он не знал в принципе или не мог узнать из учебников, специальной литературы, «спросить у Яндекса» или Википедии, дело не в этом. Дело в том, что за эти часы имеющиеся у него знания компонуются в емкие структуры, обладающие необходимым внутренним объемом, чтобы, складываясь «здесь и сейчас» в количестве трех-четырех элементов, решать задачу, максимально учитывая ее подлинный объем (или хотя бы приближаясь к нему).

Поэтому качество игры на скрипке, техника программирования или успешность психотерапевтического лечения – это не просто знания и навыки конкретного специалиста, это сама конструкция знаний в мозгу соответствующего работника. По всей видимости, до тех пор пока эта 10 000-часовая «практика» не пройдена, на необходимую полноту соответствующего действия рассчитывать не приходится, даже если внешне оно вполне может напоминать то, что нужно, – вспомним нашего дилетанта-историка и антиковеда со стажем. Конечно, на формирование у нахимовца навыка автоматической генерации «отмазок» может хватить и года более-менее регулярных упражнений (проверено на опыте), но речь, конечно, идет о более сложноорганизованных задачах. Так или иначе, но сам этот опыт работы мысли – скрупулёзной, настойчивой, системной, стрессовой – бесценен: мозг постепенно учится формировать множество дополнительных измерений реальности, образно говоря – она (точнее, «объекты», элементы мысли, ее представляющие) из 2D превращается в 3D, потом в 4D, 5D и т. д. до уровня Альберта Эйнштейна или, например, Григория Перельмана. Более того, освоение некой сферы деятельности (области знаний и т. п.) в течение столь значительного периода времени (и при условии высокой интенсивности данной работы), по всей видимости и в целом, влияет на способности человека к усвоению материала и решению задач, даже не связанных напрямую с данной сферой или областью. Его мозг уже научился строить соответствующие мномерные модели, у него уже есть шаблон формирования необходимых «гиперссылок» и техника «перелинковки» элементов системы, что объясняет как ценность «академического образования» (в основе которого лежат как раз формирование навыков работы с информацией и системность подхода), так, вероятно, и случаи политалантливости (так называемых полиматов) или, например, способности человека к усвоению большого количества иностранных языков.

Впрочем, вернемся к исследованиям Александра Романовича Лурии, но на сей раз уже не на лобных пациентах, а на умственно отсталых детях. Суть этого эксперимента сводилась к следующему: ребенка просили нажимать на ключ, когда в перечне озвучиваемых ему и не связанных друг с другом слов появлялось слово «кошка», параллельно с этим у ребенка замерялись сосудистые реакции – сужение сосудов пальца и расширение сосудов головы, характеризующих включение ориентировочной реакции. Нормальные дети в возрасте от 11 до 15 лет (контрольная группа) демонстрировали отчетливую ориентировочную реакцию в тот момент, когда произносилось указанное слово – «кошка», но также и слова, связанные с ним по значению, например, «котенок», «мышь», «животное», «собака» и т. п., что свидетельствовало о наличии в мозгу здорового ребенка целой системы семантических связей. На слова, которые не были связаны в его мозгу со словом «кошка», например «стекло», «карандаш», «облако» и т. д., а также на созвучные слова – «окошко», «крошка» и т. д. ориентировочной реакции не наблюдалось. Однако подростки (15–17 лет) со слабой формой олигофрении реагировали иначе, демонстрируя признаки ориентировочной реакции и при произнесении слов, близких к слову «кошка» по текстовому значению, и на слова, сходные по звучанию. Наконец, в группе подростков с глубокой формой олигофрении (имбецильность) ситуация и вовсе менялась – да, у них фиксировалась ориентировочная реакция на слово «кошка», но уже не было реакции на слова, близкие по значению (например, «крыса», «собака», «животное»), то есть они не были объединены у них сематическими полями, а сами эти поля были, соответственно, предельно узкими и примитивными. Но и в дополнение ко всему прочему, слова, сходные с сигнальным по звучанию – «крошка», «окошко», «крышка», «кружка» и т. д., – вызывали у детей с серьезными дефектами интеллекта полноценную ориентировочную реакцию. То есть семантические, с позволения сказать, поля таких пациентов не только были узкими и примитивными, но и строились уже не по семантическому принципу (принципу значения, смысла), а по акустическому.

Дальнейшие исследования Александра Романовича и его коллег, проведенные уже на здоровых взрослых испытуемых (куда более изощренные – с использованием дополнительных раздражителей, способов подкрепления и проч.), показали, что наши семантические поля, во-первых, многогранны, то есть крайне сложно организованы и вовсе не напоминают скучную статью из энциклопедического справочника, во-вторых, имеют свое весьма устойчивое «ядро» и подвижную «периферию», а в-третьих, и это здесь самое главное – «что далеко не все выявленные связи в равной степени осознаны и что во многих случаях сосудистые реакции раскрывают потенциальные системы связей более полно, чем это мог бы сознательно сделать сам испытуемый»^[106].

«Таким образом, – продолжает А.Р Лурия, – раскрытая нами система связей ясно не осознается; она более полно отражается в системе сосудистых реакций, чем в описании восприятия эксперимента самим испытуемым. Семантический анализ связей, сформированных испытуемым, подтверждает эту особенность. Он показывает, что образованная в опыте семантическая система с трудом поддается четкому логическому анализу и не совпадает полностью с какой-либо определенной системой понятий. […] Отсюда следует, что было бы грубой ошибкой подходить к реальным семантическим полям, возникающим в мозгу испытуемого, как к системе логических связей, категорий, которые могут быть и более широкими, и более узкими. […] Мы полагаем, что мы в данных экспериментах обнаружили семантические поля или системы, образованные в прошлом опыте и являющиеся автоматическими для взрослого человека. Эти поля, или системы, не осознаваемые в каждый данный момент, образуют фон любого познавательного процесса»^[107]

Иными словами, мы не отдаем себе отчета в сложности своего собственного мышления, когда решаем ту или иную задачу. Нам может казаться, что умозаключение, к которому мы пришли, решая ее, является простым, даже самоочевидным, что, например, нет ничего сложного в том, чтобы так понимать историю Древней Греции или психотерапию, так видеть те или иные экономические, политические, социальные, культурные процессы (подставьте сюда любую сферу, в которой вы настойчиво трудились на протяжении 10 000 часов), что мы «просто сложили два и два». В конце концов, если посмотреть на возможности нашей «рабочей памяти», мы действительно эти «два и два» и складываем, но вопрос в том, какие семантические поля (или системы) за этими «два и два» стоят, в том, насколько была вовлечена наша «Система 2» в проработку – продумывание, промысливание, проделывание – этих полей (или систем), каждого их элемента. Чем объемнее была эта проработка, тем серьезнее и состоятельнее становится наше мышление (замечаем мы это или нет), и наоборот, чем она была более поверхностной, простой, бессистемной, испрошенной у Яндекса, Гугла или Википедии, тем фиктивнее оказывается и само наше мышление, не захватывающее в себя и не «переплавляющее» в себе достаточный объем информации, понимания и опыта.

Иными словами, если природа не обделила нас интеллектуальной функцией как таковой (как обделила она, например, умственно отсталых детей), мы, в принципе, способны к подлинному – глубокому и содержательному – мышлению, используя в качестве его элементов сложноорганизованные, проработанные и продуманные «семантические системы» («концепты», как их понимали Жиль Делез и Феликс Гваттари^[108]). Но, учитывая тот факт, что мы все-таки имеем в себе дело с мозгом кроманьонца (именно поэтому он, видимо, и нуждается в столь длительной – 10 000 часов – тренировке, чтобы освоиться не с такими уж и сложными, положим руку на сердце, задачами, как умение хорошо играть на скрипке или проводить психотерапевтический сеанс качественно), вероятность того, что наши семантические поля, хоть и будучи разнообразными, в действительности окажутся пустыми и слабыми, куда выше.

Осмысляя теперь все сказанное, трудно не думать, что «Система 1» – это не только один из механизмов работы нашего с вами мозга, но в каком-то смысле сам способ существования окружающей нас информационной среды, где все, что мы хотим знать, уже наличествует «приготовленным» – упрощенным, однозначно определенным, выхолощенным, перелинкованным, превратилось в ту самую «детскую книжку с картинками». Масскультура (в самом широком смысле этого слова) теперь делает за наш мозг всю ту работу, которую, в принципе, он, наверное, должен был бы произвести сам: вместо того чтобы рыться в библиотечных каталогах, четко формулируя свою цель, соотнеся одно с другим, прорабатывая альтернативные варианты и так далее, вместо того, чтобы читать толстенные и нудные книги, копаться в справочниках, консультироваться с профессурой и, наконец, просто считать в столбик и с логарифмической линейкой, мы получаем все и сразу – в «прожеванном» и «переваренном» виде. Мозг не нуждается более в работе на протяжении 10 000 часов, чтобы формально соответствовать должному уровню компетенции. Он и так с помощью подручных средств – «интеллекта», вынесенного наружу (точнее добирающего снаружи – из Сети – все, что ему необходимо для решения оперативных задач), вполне может имитировать полноценное и системное мышление. Да, в этом мышлении могут фигурировать те же самые слова, но только «семантические поля» этих слов, их мощность как «концептов» (© Ж. Делез, Ф. Гваттари) в устах говорящего, несоразмерны решаемым в действительности задачам. Эти фейковые по существу «концепты», эти слова с бедными и полупустыми «семантическими полями» следовало бы называть не «понятиями» (и уж тем более не «концептами»), а фальсифицированными понятиями, или, проще, фальсификатами.

Теперь осталось задаться вопросом – возможно ли мышление с помощью «Системы 2», если элементами такого мышления (его «объектами»), выведенными в соответствующий момент в нашу рабочую (оперативную) память, являются подобные фальсификаты? Возникнет ли то «затормаживание», о котором писал Александр Романович Лурия, то анохинское «переплавление» стекающихся к лобным долям возбуждений – все то, что необходимо для возникновения как самого вопроса и по-настоящему временного состояния вопрошания? Включится ли, иными словами, канемановская «Система 2», если ее элементами будут фальсификаты?

Мир интеллектуальной функции («знаки», «мемы», «психические вирусы»)

Вряд ли можно счесть простой случайностью тот факт, что современные семиотические представления о «знаках» (как самостоятельных сущностях, организующих нашу жизнь) стали активно развиваться именно после Второй мировой войны, а еще точнее – после изобретения атомного оружия, после Хиросимы и Нагасаки, в эпоху гонки ядерных вооружений и холодной войны, «политики сдерживания» и «взаимно гарантированного уничтожения». В каком-то смысле это новое оружие положило конец историческому времени в прежнем его понимании – возник своего рода «порог возможного», порог, который нельзя преступать. Так наша цивилизация обнаружила себя в некоем анклаве существования. Футурологи тут же заговорили о «конце истории» и «последнем человеке» (© Ф. Фукуяма), возобладали концепции «неолиберализма», «глобализации» и «мультикультурализма», наконец, всеобщее внимание привлекла новая реальность… Как пишут «медиа-активисты» (они сами себя так называют), поскольку расширение в физическом мире более невозможно, нам необходима новая среда, где расширение может быть потенциально беспредельным – «инфосфера».

«Мы живем в эпоху, когда ценность данных, образов и идеологий превосходит ценность материальных приобретений и физического пространства, – пишет медиа-аналитик и тот самый «активист», изобретший термин «медиа-вирус», Дуглас Рашкофф. – В конечном итоге мы достигли наших континентальных пределов; мы увидели Землю из космоса по национальному телевидению. Иллюзия безграничности незавоеванных территорий разрушена навсегда. Свободного пространства попросту больше нет, колонизировать больше нечего. […] Единственная среда, в которой наша цивилизация еще может расширяться, наш единственный настоящий фронтир – это эфир, иными словами – медиа. […] Непрерывно расширяющиеся медиа стали настоящей средой обитания – пространством, таким же реальными по всей видимости, незамкнутым, каким был земной шар пятьсот лет назад. Это новое пространство называется инфосферой.

Инфосфера, или «медиа-пространство», новая территория, открытая для человеческого взаимодействия, расширения экономики и в особенности для социальных и политических махинаций. […] Точно также, как теперь экологи понимают, что жизнь на этой планете является частью единого биологического организма, медиа-активисты рассматривают инфосферу как кровеносную систему, в которой циркулируют информация, идеи и образы. […] Как индивидуумы, все мы подвергаемся воздействию инфосферы каждый раз, когда вступаем в контакт с коммуникационными технологиями – такими, как телевидение, компьютерные сети, журналы, видеоигры, факсы, радио-шоу, компакт-диски или видеокассеты»^[109].

Упоминание компакт-дисков и видеокассет вполне естественно – книга увидела свет в 1994 году, а с тех пор много технологической воды утекло, и тенденции, описанные в этой работе, только усиливались.

Впрочем, «инфосфера», наверное, не самый удачный термин для обозначения той среды, в которой все мы по большому счету и существуем. Да, физически (как физическое тело) мы пребываем в физическом же мире, но никто из нас, я думаю, не решится идентифицировать себя просто и только со своим физическим телом. Для нас «мысами» – это личность, сознание, субъективное «я», психика, наконец, душа (в зависимости от принятой на вооружение мировоззренческой концепции). Понятно, что этот загадочный эпифеномен психического (как его ни назови) – «мысами» – существует в некой адекватной ему среде, разделяемой с нами другими людьми. Эта разномастная «среда» – нашего языка (множества языков), господствующих представлений и тиражируемых образов (во всех существующих культурах) – включает в себя, во-первых, то, что происходит в наших индивидуальных внутренних мирах (все наши переживания, знания, мысли, сновидения и др.), во-вторых, коммуникативное взаимодействие с другими «носителями сознания», и в-третьих, наши бесконечные (теперь уже) контакты с источниками информации – телевидением, интернетом (включая социальные сети), книгами, фильмами, картинами и т. д.

Терминов, пытающихся как-то охватить и означить эту, не поддающуюся означиванию, трехголовую горгулью, изливающую из самой себя среду своего же обитания, много – от самого понятия «культуры» (в широком смысле этого слова и потому, к сожалению, совершенно невнятного) и слишком мистифицированной «ноосферы» (© В.И. Вернадский, Э. Леруа, П. Тейяр де Шарден) до упомянутой «инфосферы», «информационной среды», «сферы сознания», «виртуалистики» и т. д. и т. п.

Что есть этот загадочный мир, пытались объяснить (если не начинать плясать уж от самой печки – Платона и, например, И.Г. Фихте) и Людвиг Витгенштейн (с его «границами моего языка, определяющими границы моего мира»), и Ролан Барт в своих «Мифологиях» (через разработанное им семиотическое понятие «мифа»), и Жан Бодрийяр (в частности, в «Символическом обмене и смерти», «Политической экономии знака» и, наконец, «Симуляции и симулякрах») с Жилем Делезом (см. «Различие и повторение») – оба они говорили о «симулякрах». Ричард Докинз предложил использовать понятие «мема», реплицирующего, подобно генам, культуру. Его последователи создали целое направление исследований – «меметику», из которой, собственно, и выросли социально-политизированные идеи «инфосреды» и «медиа-вируса» Дугласа Рашкоффа, «психических вирусов» Ричарда Броуди, «пустышки» Николаса Kappa и т. д. и т. п.

Каждый из них, включая Грегори Бейтсона, Дэниела Деннета, Василия Васильевича Налимова и многих-многих других (это как раз тот случай, когда лучше вообще никого не упоминать, чтобы никого не обидеть), что-то внес в понимание той реальности, которая на самом-то деле и является для нас основной, а для нашей субъективности – так и вовсе единственной. Но никому до сих пор так и не удалось назвать ее общеупотребимым впоследствии термином^[110].

Обнаруживающаяся здесь терминологическая трудность весьма естественна и неизбежна. Неологизмы (например, «ноосфера») не приживаются, поскольку кажутся слишком оторванными от очевидности той реальности, которую они силятся означить; кроме того, нас не может не смущать несоответствие масштабов – какому слову мы доверим означить весь наш мир разом? А ведь именно таким образом и обстоят дела: все, что мы считаем «объективным» и «материальным», всегда и только – дано нам через эту сферу идеального, а потому для нас на самом-то деле нет ничего, что лежало бы за его – этого «идеального» мира – пределами. Потому, видимо, и попытки воспользоваться уже знакомыми словами, придав им новый смысл, оказались исторически несостоятельными: «культура», «лингвистическая картина мира», «массовое сознание», «информационная среда» и т. д. – все они хороши, но акцентируют лишь какие-то аспекты той реальности (сферы, среды и т. п.), о которой идет речь, но не могут ухватить ее целиком.

Изобрести так и не придуманный другими велосипед мне вряд ли удастся, поэтому я предлагаю инструментальный подход – использовать для обозначения той реальности, о которой мы ведем речь (и видимо, интуитивно понимаем, о чем эта речь), словосочетание – «мир интеллектуальной функции» (или, если угодно, МИФ). «Интеллектуальная функция», в отличие от функции собственно психической, которая обеспечивает процессы отражения окружающей действительности (прежде всего посредством ее центральных анализаторов), формирует внутрипсихические эквиваленты воспринимаемой нами реальности, ее, можно сказать, функциональную репрезентацию.

Механика работы «интеллектуальной функции» была в свое время убедительно показана еще Вольфгангом Келером в экспериментах на шимпанзе, а потом подробно разъяснена Львом Семеновичем Выготским и Александром Романовичем Лурия в их блистательной, как мне представляется, книге «Этюды по истории поведения»: когда шимпанзе перестает решать задачу простым перебором средств, методом «проб и ошибок», отстраняется и вдруг понимает, что ящики должны быть поставлены друг на друга, то есть перемещает образы этих предметов внутри собственного сознания, а потом мгновенно реализует верное решение. Целенаправленная работа с этими внутрипсихическими объектами, осуществляемая, как мы можем догадываться, в лобных долях, и представляет собой, по всей видимости, элементарное интеллектуальное действие.

«Усиленное нервное возбуждение не тратится наружу, на внешние беспорядочные движения, а переходит в какой-то сложный внутренний процесс, – пишут Л.С. Выготский и А.Р. Лурия. – Мы могли бы вместе с Бюлером предположить, что от внешних проб обезьяна переходит как бы к внутренним пробам, т. е. мы могли бы сказать, что возбужденные нервные центры обезьяны вступают в какое-то сложное взаимодействие, взаимоотношение, в результате которого и может возникнуть то «короткое замыкание», которым предположительно мы могли бы объяснить ее догадку. […] В опытах Кёлера обезьяна попадает всякий раз в новые положения. Ей никто не показывает, никто не учит ее, как она должна поступить, для того чтобы выйти из того затруднения, которое возникло на ее пути. Ее поведение есть приспособление к новым обстоятельствам, к новым условиям, в которых инстинктивные и выученные движения больше не помогают ей. […] Как мы уже указывали, орудие приобретает для нее «функциональное значение», и затем это функциональное значение может быть перенесено на любые другие предметы – кусок сукна, пучок соломинок, башмаки, поля соломенной шляпы и т. д. Обезьяна, таким образом, разрешает структуру, а не привыкает действовать при помощи ее элементов, и поэтому найденное ею решение оказывается широко независимым от конкретных элементов. […] Мы видим таким образом, что в поведении обезьяны намечается с совершенной ясностью новая форма – интеллект, – служащая основной предпосылкой для развития трудовой деятельности и представляющая соединительное звено между поведением обезьяны и поведением человека»^[111].

Эта репрезентация окружающей нас действительности (будь то ящики, палки или что угодно еще) радикально отличается от оригинала – просто отраженной (воспринимаемой нами) действительности: будучи «оторванной» от него функционально, она способна сложным образом самоорганизовываться. Вместо простых сигналов она оперирует уже сложными функциями (именно поэтому Л.С. Выготский и А.Р. Лурия говорят о «функциональных значениях»), которые могут, если речь идет о человеке, означаться благодаря языку. Последующая игра означаемых и означающих в нашей индивидуальной реальности создает индивидуальный мир интеллектуальной функции, который, благодаря тому же самому языку (который всегда первичен по отношению к индивидуальному сознанию) и социализации, неизбежно встроен в общий мир интеллектуальной функции (является частью МИФа). В конечном итоге (если отставить в сторону вопросы социализации, касающиеся судьбы отдельного индивида и зависящие от того, в какой он среде воспитывался) мы получим общий для нас всех мир интеллектуальной функции (МИФ), к которому мы все так или иначе причастны – то есть существуем в нем и, в принципе, имеем доступ к любой его части. Таким образом, мы одновременно являемся носителем этого наработанного цивилизацией «мира интеллектуальной функции» и влияем на его содержание (каждый в меру своих сил и возможностей).

После семиотической революции Ролана Барта «знак» перестал восприниматься в прежней – соссюровской – логике: теперь это не просто «слово», а то, что оно означает, связывая между собой означающее и означаемое. «Возьмем букет роз, – пишет Барт в «Мифологиях», – он будет означать мою любовь. Разве в нем есть только означающее и означаемое, то есть розы и мое чувство? В нем нет даже и того – есть только розы, "проникнутые любовью". Зато в плане анализа налицо все три элемента, ибо розы, наполненные любовью, точно и безупречно распадаются на розы и любовь; то и другое существовали по отдельности, пока не соединились вместе, образовав нечто третье – знак»^[112]. Мир интеллектуальной функции – это мир таких вот значащих семиотических знаков.

Если отбросить все ненужные абстракции, к которым мы приучены формальными науками, то очевидно, что внутри моего сознания я не имею дело со стерильно-бессмысленными названиями (а тем более с физическими объектами). Банальный стул, в действительности, не существует для меня ни как «физический предмет» (означаемое), ни как слово «стул» (означающее), но только как свернутая функция – то, на чем сидят, а иначе я его себе и не представляю^[113]. Действительным предметом моего мышления всегда является некая свернутая функция – что-то значащие для меня вещи, – и функция по природе своей интеллектуальная. Я не могу думать о «настольной лампе» иначе, как о какой-то функции (той самой – Выготского-Лурии – «функциональности»), то есть в связи с некой ее предназначенностью (в противном случае она уже не будет для меня «лампой» или вообще чем-либо, о чем можно было бы думать).

Могу ли я, например, думать о Гомере как о какой-то ничего не значащей для меня, бессодержательной абстракции? Нет, Гомер для меня автор «Одиссеи» и «Илиады», которые, в свою очередь, точно так же не существуют для меня не как бестелесные звуки, но как мое понимание этих произведений (то есть перед нами опять-таки все та же свернутая функция). Наконец, если я в принципе не знаю о существовании «Одиссеи» и «Илиады» (думаю, таких «антиковедов» сейчас много), но где-то краем уха слышал про «старика Гомера», то он, вероятно, будет для меня «стариком Гомером» – тоже, но уже так, свернутой функцией. Иными словами, всякая моя «внутренняя жизнь» – это гигантская масса взаимосвязанных, взаимообусловленных значащих что-то знаков. Но что есть эти знаки, взятые в своей массе?

Ролан Барт писал, что «наш мир бесконечно суггестивен»^[114] и легко усваивает ложные, неподлинные смыслы, функционирующие в культуре (именно их Барт называет «мифами» и им посвящены его «Мифологии»). Жиль Делез идет дальше – в своей «Логике смысла» он пишет о том, как симулякры «поднимаются на поверхность», что их властью «определяется современность», о том, наконец, что, в отличие от симулякров Платона, нынешние симулякры, таят в себе силу «отрицающую оригинал и копию, модель и реконструкцию»^[115]. Впрочем, если Делеза весь этот деконструктивизм просто радует и даже будоражит (почему-то), то у Бодрий-яратема симулякра и вовсе звучит уже как призывный набат. Выстраивая целую эволюцию симулякров, он говорит о «подделке», где образ отражает реальность, о «производстве», где образ скрывает и искажает реальность, о собственно «симуляции», где образ скрывает отсутствие реальности, и, наконец, о «фрактальной симуляции», когда образ не имеет никакого отношения к реальности, превращаясь в чистый симулякр симулякра^[116]. «Собственно больше опереться и не на что, – пишет Жан Бодрийяр в „Символическом обмене и смерти“. – Нам остается одно лишь теоретическое насилие. Смертельная спекуляция, единственным методом которой является радикализация всех гипотез. Даже „код“ и „символическое“ – все еще термины-симуляторы; хорошо бы суметь постепенно вывести их за пределы речи»^[117]

Полагаю, ни Барт, ни Делез, ни Бодрийяр не могли и представить себе, чем исторически продолжится фиксируемая ими «деконструкция» «логики смысла», точнее, тот тупик, в котором она окажется. И дело, конечно, не в медиа как таковых, о чем наперебой пишут критики современной культуры и разного рода «активисты», проблема возникает на стыке чрезвычайных объемов доступной нам информации, с одной стороны (и тут, конечно, без новых технологий не обошлось), и крайне низких пропускных способностях отдельно взятого мозга – с другой. Но и здесь проблема не в простой «перегрузке каналов», о которых предупреждала Элизабет Эйзенстайн, а в том способе преобразования информации, который начинает использовать наш мозг, приспосабливаясь к ее переизбытку. А выбор адаптационных стратегий здесь весьма ограничен: если не учитывать какие-то специальные технологии мыслительной деятельности, то их всего две – упрощение до стереотипного клише (это, как известно, главное свойство нашей психики по И.П. Павлову – «стремление к динамической стереотипии») и простое игнорирование избыточной информации.

В результате мы сталкиваемся с проблемой обратной связи между той информационно-культурной средой (миром интеллектуальной функции), в которой мы существуем, и способами, которыми мы с ней взаимодействуем. Чем более клишированным становится наше интеллектуальное восприятие, тем с большей настойчивостью мы игнорируем сложные (и трудоемкие в усвоении) объекты мира интеллектуальной функции, а соответственно, и тем меньшее количество таких – сложных – объектов в нем сохраняется. Иными словами, избыточный объем информации неизбежно приводит к структурному выхолащиванию мира интеллектуальной функции (что, впрочем, может совершенно не сказаться на его содержательных объемах), а за этим следует и еще большее упрощение интеллектуального восприятия, что, в свою очередь, по принципу обратной связи в еще большей степени дефрагментирует и уплощает культурно-информационную среду (наш общий МИФ). Как интересно в таком случае выглядит со стороны наше время, если уже Готфрида Лейбница в XVIII веке волновало (притом что мозги у Готфрида Вильгельма были, надо думать, не из самых слабых), что человечество скатывается к варварству, будучи не в силах разобраться в объеме существовавших на тот момент знаний?

То есть в тот момент, когда человечество настолько озабочено экологическими проблемами, настоящая экологическая катастрофа происходит непосредственно в среде обитания наших сознаний – в мире интеллектуальной функции. Ричард Докинз, как я уже говорил, решительно вводит в обиход понятие «мема». Он делает это уже в своей знаменитой книге «Эгоистичный ген», где выдвигает оригинальную – геноцентрическую – эволюционную теорию, согласно которой в естественном отборе участвуют не особи как таковые, а их гены. Согласно Докинзу сами гены, «заинтересованные» в создании бесчисленного множества собственных копий, толкают эволюционную спираль вверх. В этой же книге он высказал и другое, не менее, впрочем, дискуссионное предположение о том, что наша культура развивается и воспроизводится по тому же самому принципу – за счет копирования «мемов» – единиц культурной информации, копируемых нами друг у друга посредством имитации, научения и т. п.

«Мне уже приходилось выступать в поддержку репликатора абсолютно негенетической природы, процветающего в среде, образуемой высокоразвитыми, обменивающимися информацией мозгами, – пишет Р. Докинз в „Расширенном фенотипе“. – Я дал ему название „мем“ (Dawkins, 1976). К сожалению, я […] не провел достаточно четкой границы между собственно мемом как репликатором, с одной стороны, и его „фенотипическими эффектами“ или „меме-тическими продуктами“ – с другой. Мем следует рассматривать как единицы информации, хранящейся в мозге. Он имеет определенное строение, воплощенное в том материальном носителе информации, который использует наш мозг, каким бы этот носитель не был. […] Это нужно, чтобы отделить мем от его фенотипических эффектов – влияний, которые он оказывает на окружающий мир.

Фенотипические эффекты мема могут иметь форму слов, музыки, изображений, фасонов одежды, мимики и жестикуляции, а также навыков вроде открывания синицами молочных бутылок или мытья пищи японскими макаками. Все это внешние, видимые (слышимые и т. д.) проявления мемов, находящихся в мозге. Эти проявления могут восприниматься органами чувств других особей и воздействовать на мозг получателя таким образом, что в нем записывается копия исходного мема (не обязательно точная). Новая копия мема теперь имеет возможность распространять свои фенотипические эффекты, создавая в других мозгах копии уже самой себя. […] Если фенотипический эффект мема – мелодия, то чем она привязчивее, тем выше вероятность ее распространения. Если это научная идея – то возможность ее распространения по мозгам ученых всего мира будет зависеть от ее совместимости с комплексом идей, уже укоренившихся. […] Важным фактором отбора, действующего на любой конкретный мем, будут другие мемы, которым уже посчастливилось стать преобладающими в мемофонде. Если в обществе доминируют марксистские или фашистские мемы, то успех репликации любого нового мема будет зависеть от его совместимости с имеющимся фоном»^[118].

При всей спорности этой теории она обладает и несомненной продуктивной силой: используя аналогию отношений между геном и фенотипом, с одной стороны, и мемом и «меметическими продуктами» – с другой, Ричард Докинз заставляет нас сделать несколько вполне очевидных выводов.

Во-первых, данный подход позволяет нам задуматься над тем, где именно располагается наш совокупный «мир интеллектуальной функции». Да, мы привычно думаем о существовании некой культуры вне нас, но вне нас, объективно говоря, существуют только «меметические продукты», т. е. продукты культуры – фильмы, телепрограммы, книги, живопись, разнообразные языки, а собственно культура (наш МИФ) существует исключительно на естественном «материальном носителе» – внутри конкретных голов (в каждой по чуть-чуть). Да, можно сказать, что вот, мол, существуют же «мертвые языки» – и ничего. Но и они существуют ровно до тех пор, пока есть мозги специалистов, занимающихся их изучением. Как только не станет таких мозгов, исчезнет и соответствующий мертвый язык – как мы и сейчас не можем прочесть критское «линейное письмо А» или не знаем, какая музыка звучала в античных театрах.

Но пример «мертвых языков», честно говоря, может быть и не самый удачный, ведь речь идет не просто о доступности какой-либо информации (может быть, и слава богу, что мы не знаем, о чем писали древние критяне на своих черепках), речь идет о понимании этой информации – о сложности «объектов», все еще сохраняющихся в мире интеллектуальной функции. Современный молодой человек и в самом деле не способен понять, чем была плоха жизнь в Советском Союзе, что такое фашизм, или ответить на вопрос, почему «Гамлет» или «Анна Каренина» считаются великими произведениями литературы (я уж не говорю о каких-то менее раскрученных литературных «брендах»). Его мозг не сохранил соответствующих опций, а значит, знание, которым он как бы владеет, в действительности оказывается фальсифицированным – он знает слова, но не бартовские знаки, он пользуется не понятиями, а фальсификатами. А это значит, что совсем скоро соответствующее знание в принципе будет вытеснено и останется только ждать очередной эпохи Возрождения, если случится что-то поистине драматическое, и сложное устройство мира интеллектуальной функции еще зачем-то человечеству понадобится.

Ярый поборник коннектомики – исследовательской программы по картографированию и анализу нейрональной сети мозга – Себастьян Сеунг оптимистично обещает нам, что лет через восемьдесят все связи нашего мозга будут полностью расшифрованы (как теперь расшифрован геномный код человека)^[119]. Его книга «Коннектом» имеет хлесткий подзаголовок – «Как мозг делает нас тем, что мы есть», и потому, судя по всему, Сеунг не в полной мере отдает себе отчет в том, что результатом этой кропотливой и многотрудной работы будет, по существу, расшифрованный мозг кроманьонца. Само по себе это, конечно, чрезвычайно интересно и даже замечательно, но человечество и сама наша цивилизация – это не просто нейронная сеть мозга вида Homo Sapiens, а то, что по этой сети бегает, и главное – как оно это делает Тем, что мы есть, делает нас МИФ, а не нейронная структура нашего мозга.

Является ли общая теория относительности Альберта Эйнштейна мемом г-на Докинза? Для массового сознания – безусловно да (но массовое сознание ее и не понимает). Тогда как в мозгу ученого общая теория относительности (как, впрочем, и любая другая) существует не в виде «материального носителя информации», а в качестве способности соответствующих лобных долей привлечь эти знания (в актуальный функциональный центр) в момент решения какой-то другой задачи. Решать задачу, имея пропускную способность рабочей памяти в пределах трех-четырех объектов, возможно только в том случае, если теория не просто известна, а понята, осмыслена, превращена в инструмент, и никакая меметика в этом никак не поможет, это человек должен сделать сам. Если же в нашем мозгу просто зашита какая-то информация (знание о чем-то), но лобные доли неспособны привлечь ее для решения той или иной задачи, это банальный фальсификат. Методы, с помощью которых, по Докинзу, распространяются мемы – научение, имитация и т. д., не подходят для «распространения» способов думать. Судя по всему, способы думать вообще не способны «распространяться», они могут быть лишь воссозданы в процессе самостоятельной практики отдельно взятого мозга.

Во-вторых, что уже, впрочем, понятно и из первого пункта, нам не следует переоценивать силу и устойчивость культуры – мир интеллектуальной функции способен достаточно быстро деградировать, если в массе своей мозги перестают справляться с информационной нагрузкой и прибегают к постоянному упрощению ее объектов, а также начинают их системно игнорировать. Догадываюсь, что процент моих современников, прочитавших «Илиаду», не так уж велик (что вполне естественно – текст не из легких, а потому и в лучшие-то годы его осиливали далеко не все, кому это следовало согласно образовательному цензу), но я боюсь, что в следующем поколении таких не останется вовсе, а это значит, что еще через поколение не останется и тех, кто будет в состоянии понять, почему эта книга когда-то считалась одним из величайших творений человеческого гения. Таким образом, уже в поколении моих правнуков в нашей «культуре» не будет ни «старика Гомера», ни, что куда важнее, навыка восприятия подобного литературного текста. То есть с Гомером отойдут в мир иной и Софокл, и Эсхил, а там, глядишь, и прелести «солнца русской поэзии» уже станут читателю категорически непонятны, поскольку процессы эти взаимосвязанные. «Высокая культура» превратится в черепки острова Пасхи или «линейное письмо А», разгадать надписи на которых, к сожалению, не представляется возможным. И весь этот «чудный мир», надо признать, уже совсем рядом.

И наконец, третье соображение в этом ряду – культурные коды, в принципе, с легкостью замещаются: после того, как формируется новый класс «меметического продукта», прежние «мемы» (единицы информации) теряют способность к воспроизводству. Новый тип «меметического продукта», завоевав соответствующую «экологическую нишу» в наших мозгах, начинает агрессивно сопротивляться фенотипическим проявлениям прежних «мемов». Иными словами, вопрос, на самом деле стоит не так – будет Гомер или не будет Гомера? Его форма куда более жесткая и пугающая – насколько дурным тоном или, например, проявлением какой болезни будет считаться чтение «Илиады»? Уже сейчас кажется вполне нормальным, когда молодой человек заявляет, что «Гомер – отстой» (если он вообще знает какого-то Гомера, кроме того, что в «Симпсонах»), а «300 спартанцев-2» – это «круто».

Таким образом, несмотря на всю, и весьма обоснованную, критику меметики, которая, по словам того же Ричарда Докинза, никогда не станет наукой, сама идея мема как единицы усваиваемой нами информации весьма интересна и является лучшим подтверждением того факта, что мы с вами оказались в мире фальсификатов: любой мем – это клишированное представление, а не что-то, что нами понято, осмыслено и по-настоящему продумано. Мы усваиваем мемы по механизму своеобразного импринтинга-взрослых – за счет простого повторения за кем-то другим, разного вида имитации и подражательства. Трехлетнего ребенка можно научить невероятно сложным терминам, но не следует думать, что, воспроизводя их, он понимает, о чем говорит. Когда меня, ребенка, как говорили раньше «из благополучной семьи» в весьма нежном возрасте откомандировали зачем-то в летний спортивный лагерь, да еще по мотокроссу, я умудрился изучить все существующие матерные слова еще до того, как из соответствующих тематике анекдотов, по косвенным признакам, понял, что именно они означают (а что некоторые из них означают на самом деле я, как вы можете догадаться, и вовсе понял значительно позже).

Мир интеллектуальной функции, который заполняется не мыслями, а мемами (называй их хоть «вирусами», хоть как угодно еще), формирует убийственную среду для самой этой интеллектуальной функции. Иначе говоря, мем – это противоположность мышлению, это нечто псевдоинтеллектуальное, даже откровенно дебилизирующее. Джейм Глик пишет в своей «Информации»: «Но они существуют. По мере того как кривая информации склоняется по направлению к все большим возможностям связи, мемы развиваются быстрее и распространяются дальше. Их присутствие чувствуется, если не наблюдается воочию, в проявлениях стадного чувства, в паническом изъятии вкладов из банков, кумулятивном эффекте при продвижении информации и финансовых пузырях. […] Но мы не можем владеть ими. Когда в наших ушах звенит колокольчик, или какое-нибудь повальное увлечение переворачивает все с ног на голову, или мистификации месяцами доминируют в разговорах по всему миру, а затем исчезают так же быстро, как появились, хочется задать вопрос: кто тут хозяин, а кто раб?»^[120]

Теперь, когда масштабы «экологической катастрофы» нашего МИФа более-менее понятны, самое время вернуться к упомянутой в начале этого подраздела книге Дугласа Рашкоффа «Медиавирус». Рашкофф активно использует концепцию Ричарда Докинза о природе мемов, но весь пафос его социокультурного манифеста заключается в разоблачении своего рода тайного заговора (не вполне понятно, правда, кто заговорщики), цель которого одурачить население – мол, медиа намеренно продуцируют некие «жареные» истории, чтобы отвлечь внимание аудитории от той или иной политической ситуации, пытаются вызвать у нее какие-то определенные реакции (например, потребительские предпочтения) или просто стирают границы между фактической реальностью и художественным вымыслом, чтобы, видимо, окончательно погрузить нас в мир виртуализированных грез. Все это, признаться, выглядит вполне убедительно, но проблема, как мне представляется, в том, что Рашкофф путает причину со следствием: то, в каком состоянии уже находится наш МИФ, и приводит к тому, что шансы соответствующих «медиавирусов» («мемов» по Р. Докинзу) на распространение растут как на дрожжах. Медиа – не злой демиург, жаждущий разжижения человеческих мозгов, медиа как раз потому-то и успешны, что мозги потенциального зрителя уже находятся в соответствующем состоянии.

В недавней работе «Интернет как иллюзия. Обратная сторона Сети» известного белорусско-американского исследователя Евгения Морозова проводится весьма подробный анализ влияния доступности информации на поведение граждан авторитарных государств. Как выясняется, наличие доступа к свободной прессе не увеличивает степени политической ангажированности этих граждан, а если этого доступа не было и он вдруг открылся (к коммерческому телевидению, интернету и проч.), первое, а зачастую и единственное, к чему обращаются лица, лишенные до сего момента «свободы слова», – это развлечения, желтая пресса, порнография и разнообразные «котики». Резюмируя этот в целом нелицеприятный факт, Евгений Морозов пишет: «Интерес к диссидентам-интеллектуалам неизбежно должен угаснуть после того, как интернет распахнул врата в мир развлечений, а глобализация открыла дорогу консюмеризму В современной России немыслимо появление фигуры, подобной Андрею Сахарову. Но даже если такой человек появится, он, вероятно, будет пользоваться меньшим влиянием на национальный дискурс, чем Артемий Лебедев, который ежедневно устраивает в своем блоге фотоконкурс для женщин с красивой грудью^[121].

Тема "сисек" среди российских блогеров гораздо популярнее демократических реформ. […] Для того чтобы пробудить умы сограждан от нынешней развлекательной спячки, понадобится новое поколение интеллектуалов, причем необычайно изобретательных»^[122]. Однако проблема в том, что легкая доступность развлекательного контента для потребителя радикально снижает потенциальную мощность совокупного МИФа, и вероятность возникновения в нем «интеллектуалов», а уж тем более «необычайно изобретательных» вполне походит на классическую утопию.

Кемеровское шимпанзе, пытаясь понять, как же ей достать запрятанный экспериментатором банан, затормаживает свои «внешние беспорядочные движения» и «переходит на какой-то сложный внутренний процесс», «от внешних проб обезьяна переходит как бы к внутренним пробам», чем и можно «объяснить ее догадку». При этом внешнем затормаживании внутренняя работа животного только усиливается – его лобные доли активно стягивают на себя множество разрозненных возбуждений коры и осуществляют интеллектуальные действия, призванные решить возникшую проблему: животное делает паузу в своей спонтанной активности, чтобы дать себе возможность взглянуть на ситуацию во времени, оценить проделанные «пробы и ошибки». То есть даже в этих – человекообразных – мозгах появляется нечто похожее на время. Но можем ли мы так же дистанцироваться от медиа? Можем ли мы взглянуть на то, что происходит в нашей жизни со стороны – то есть во времени? Оказываясь на работе, мы включаем компьютер, приходя домой – телевизор, а садясь в машину – радио, передвигаясь по улице, молодые люди уже не вынимают наушники из ушей и продолжают сидеть в телефоне все свободное от остальной деятельности время. Учитывая все возрастающее потребление медиа-контента (включая общение в социальных сетях, компьютерные игры и т. п.), мы буквально не оставляем себе шанса на блокнот, в котором предположительно могли бы записать гениальные мысли, которые, возможно, пришли бы нам в голову, если бы она, в свою очередь, не была запружена безостановочно реплицирующимися мемами и потому имела бы еще некоторый шанс притормозить, чтобы подумать.

В книге «Мозг онлайн. Человек в эпоху Интернета» врач-психиатр Гэри Смолл и его супруга Гиги Ворган представили типичный портрет «цифровых от рождения» – поколения людей, выросших уже в новое, цифровое время. Они собрали результаты целого спектра медико-психологических исследований, характеризующих особенности этих «новых мозгов». Следуя по этому списку, мы узнаем, что тотальным является состояние «непрерывного рассеянного внимания» – мозг следит за всем сразу и неспособен сосредоточиться на чем-то конкретном, ни одна мысль в таких обстоятельствах не способна завладеть вниманием человека целиком. Постоянный поиск новых раздражителей и удовольствий обусловлен тем, что контроль за поведением берет на себя лимбическая система мозга, а лобные доли и теменная кора буквально не включаются. Зоны мозга, ответственные за обучение, развиты у «цифровых от рождения» хуже, нежели у «цифровых мигрантов», а избыток потребляемого видео-контента приводит у них к существенному ухудшению языковых навыков. «Преподаватели, – пишут Г Смолл и Г Ворган, – жалуются, что школьники из „многозадачного“ поколения хуже учатся. Хроническая и интенсивная многозадачность способна также затормозить планомерное развитие лобной коры – той области мозга, которая позволяет нам видеть за деталями целое, откладывать поощрения на будущее, рассуждать абстрактно и планировать наперед. Если подросток всегда знает, как вознаградить себя немедленно, и в состоянии это сделать – например, играя в компьютерную игру или переписываясь по „аське“, – то он не научится жертвовать своими капризами ради изматывающего проекта или скучной задачи, которые гарантируют удовлетворение только в будущем». Или вот еще нейропсихологический факт: «Чем больше времени подростки проводят за играми, тем реже активизируются ключевые области их лобных долей. У заядлых игроков, так называемых геймеров, которые проводят за этим занятием от двух до семи часов в сутки, развивается „синдром видеоигр“: лобные доли практически всегда выключены – даже если игрок давным-давно встал из-за компьютера»¹²². Список этих неутешительных нейропсихологических находок можно было бы продолжать достаточно долго…

Мы действительно больше почти не думаем, а лишь потребляем и реплицируем информацию по механизму своеобразного и столь популярного в Сети перепоста. Кто-то, возможно, решит утешить себя тем, что он потребляет много «содержательной» и «умной» информации, но вопрос не в том, чем именно заполнен наш мозг, вопрос в том, в каком качестве эта информация в наших мозгах существует. Да, Себастьян Сеунг прав – такой компьютер, как наш мозг, нужно еще поискать (причем где-то в отдаленном будущем), но одно дело использовать его в качестве «жесткого диска», пассивно принимающего и складирующего в себе информацию, и совсем другое – воспользоваться его операционной системой, а также другим сложным программным обеспечением, которое, как мы выяснили, мемами не передается. Но именно для этого и нужны остановки, внешнее затормаживание, когда мозг переключается с внешнего информационного потребления на внутреннюю работу, характеризующуюся напряженной активностью лобных долей. Если же мы находимся в непрерывном потоке информационного потребления, мы не имеем ни малейшего шанса на то, чтобы управлять этим процессом, само потребление информации начинает управлять нами.

Полагаю, мы совершенно не отдаем себе отчета в том, насколько уподобились невинным детям из сказки про гаммельнского крысолова. Мы следуем за звуками его волшебной дудочки, абсолютно не задумываясь о том, к чему это приведет. Спасся согласно древней легенде только хромоногий мальчик, ну и еще, кажется, глухой не пострадал, впрочем, все это та еще перспективка… Проблема, иными словами, не в каких-то там «вирусах» (которые мы сами же с настойчивостью, достойной лучшего применения, и разыскиваем), а в самой этой нашей привычке потреблять медиа – в телевизоре, из динамиков, с монитора компьютера, с экрана мобильного телефона. Возникает ли у нас момент затормаживания и работы мысли, когда мы тыкаем по кнопке телевизионного пульта, кликаем мышью или тычем пальцем в сенсорный экран? К сожалению, нет. Мы перманентно находимся в бесконечности потока этих проб и ошибок, оставаясь полностью поглощенными потребляемой информацией. И неважно даже, насколько эта информация «интеллектуальна» с точки зрения каких-то формальных критериев, если мы больше не можем совершать интеллектуальной деятельности, не прибегая при этом к постоянной внешней стимуляции, мы обречены находиться в складке времени или даже в его «черной дыре».

Вместо заключения

Полагаю достойными всякого сожаления любые попытки автора разобъяснить то, что он уже написал в тексте (как говаривал наставник нашей команды КВН в Военно-медицинской академии: «Если вы произнесли шутку, а она не прошла – это провал. Но если вы повторили ее, чтобы исправить положение, – это провал дважды»). Однако, я все-таки пойду на это, желая подвести некоторые промежуточные, возможно, итоги.

Дело в том, что изначально эта книга планировалась в двух частях, а ее рабочее название звучало так – «Складка времени (сущность и хронотоп)». К сожалению, до концептуализации понятия хронотопа применительно к феномену «складки», хотя этот аспект и казался мне в должной мере проработанным, я так и не добрался. Вторая часть, которую я уже начал писать, думая, что занялся тем самым «хронотопом», вывела меня к феномену возникновения времени в нас через «Другого» (грубо говоря, к социальной природе времени и его складки).

Таким образом, вопрос «хронотопа» мысленно перекочевал для меня в третью часть, а вторая тем временем превратилась в отдельное исследование, конца и края которому пока невидно. И потому лучшее, что я мог сделать в данных обстоятельствах – это финализировать работу по определению сущности и критериев складки времени, оставив «Другого» и «хронотоп» будущему. Мне хочется надеяться, что и с «Другим» во «времени», и с «хронотопом» в «складке» я еще смогу разобраться. Во мне, мне кажется, есть необходимая «нехватка», но соответствующие ей интеллектуальные объекты пока, к сожалению, сыры и не готовы к употреблению.

Так что, дописывая это «Вместо заключения» (о «заключении» говорить пока, мягко говоря, рановато), я хочу лишь расставить некоторые акценты, но не в жанре пересказа, а с целью прорисовать некий мета-уровень понимания феномена «складки времени», вывести это новое понимание из понимания уже достигнутого. Что важно, если мы все-таки планируем идти дальше…

Во-первых, о критериях «складки времени»

Мы рассмотрели три критерия «складки времени»: инфляция идентичности, нехватка нехватки и фальсификация мышления. По сути, речь шла о трех базовых аспектах нашей с вами – сугубо человеческой, то есть субъектной – природы, а именно и соответственно: о субъектности (как о способе организации нашей социальной сущности), о желании (как способах целеполагания и мотивации, доступных нам как субъектам), а также о мышлении (как способе нашего субъектного существования в мире интеллектуальной функции).

Доказывает ли все это, что время появилось только на нынешнем этапе эволюционного развития Вселенной, и что для его появления был необходим человеческий мозг, а также пусть и элементарный, но все-таки мир интеллектуальной функции? Нет, не доказывает. Считаю ли я, что это так? Да, считаю. Означает ли это, что в физическом мире (к которому я склонен отнести все, что не принадлежит миру интеллектуальной функции) время отсутствует? Не означает. Но вполне очевидно, что там бы мы имели дело, если бы это вообще было возможно, с другим феноменом^[123]. Более того, так может статься (допустим, что то и другое время имеют место быть), что между ними существует определенная взаимосвязь. В любом случае, если что и должно нас интересовать в первую очередь – так это наши отношения со временем, и это, как мы можем видеть, отношения субъекта и мира интеллектуальной функции, или, в прежней интерпретации, человека и Вот-Бытия или Dasein (© M. Хайдеггер). Наши отношения с гипотетическим временем физического мира, таким образом, вопрос второй.

Касательно самих «критериев» – здесь выявляется определенная закономерность. С одной стороны, именно развитие мира интеллектуальной функции, достигнутое в процессе становления культуры, позволяет нам видеть процессы развернутыми во времени. С другой стороны, очевидно, что само это развитие, в свою очередь (за счет перепроизводства информации, клиширования информации и перегрузки клишированной информацией) и создает ситуацию, при которой теряется специфическая дифференцировка наших сознаний, а потому время перестает быть для меня реальной функцией, трансформируясь в голую абстракцию («время часов»). Таким образом, когда мы говорим об отношении субъекта и мира интеллектуальной функции, мы должны будем определить различные положения наблюдателя: субъекта, находящегося в неразличимом для него потоке времени («складка времени»), а также субъекта, для которого время реально существует («на марше»).

Понятно, что когда я переживаю инфляцию собственной идентичности, я не ощущаю внутри самого себя нехватки и, по существу, имитирую мышление (фальсифицирую его) – то есть пассивен, ведом информационным потоком и внутренне дефрагментирован, время может быть для меня лишь внешним по отношению ко мне представлением (я понимаю, что существую во времени, но само оно для меня не существует), что ощущается мною как скука, однообразие, отсутствие смысла, ощущение понятности и предсказуемости мира (классическое «всегда так», «хотели как лучше, получилось как всегда»). То, что нынешняя достаточно глобальная складка времени вполне объясняется феноменами «информационной эпохи», «технологическим бумом» в сфере IT, «неолиберальным капитализмом» и т. д. и т. п. – вполне естественно. Однако, ошибкой было бы думать, что складка времени – это феномен являющийся прямым следствием состояния МИФа. У наших отношений с МИФом очевидно две стороны, и понятно, что состояние субъекта, например, его отношение к себе, состояние его внутренней рефлексии (возможно, что этот список достаточно велик или, напротив, куда короче и должен выглядеть иначе) играет в отношениях со временем – «складка» или «марш»? – настолько же важную роль, что и состояние МИФа, которому он принадлежит.

Вполне вероятно, что «складки», подобные нашей, 124. Равно как они уже не раз возникали в истории человечества^[124] и при других обстоятельствах, например (если мы говорим о европейской цивилизации), в последние столетия до нашей эры в Древней Греции, в первые столетия нашей эры в Древнем Риме, затем в Средневековье, на рубеже первой четверти XX века и на рубеже его третей четверти (все это совершенно гипотетически). Да, сейчас мы очевидно имеем последствия третьей тоффлерианской волны, но куда большее значение, возможно, имеют «практики и техники себя» (© М. Фуко), определяющие отношение субъекта к миру интеллектуальной функции, в котором он себя обнаруживает. Глубокое осознание собственной идентичности (как некой, условно говоря, предназначенности), ощущение какой-то специфической нехватки, толкающей человека на созидательную деятельность (некая гумилевская «пассионарность»), наконец, глубокое и концентрированное на задаче мышление – не зависят от конкретной исторической эпохи, но совершенно точно определяются отношением субъекта со временем.

Во-вторых, о «переживании» времени

Говоря о времени, мы испытываем очевидные проблемы с нашим обыденным языком, от чего зачастую у меня не получается с необходимой точностью сформулировать свою мысль о том или ином «временном» феномене (в связи с чем часто приходится рассчитывать только на то, что я могу быть понят правильно, исходя из общего контекста). В спорной, быть может, но весьма убедительной теории Стивина Линкера о «природных инстинктах» перечисляется аж 17 «модулей» нашего поведения, которые, как он пишет, «могут пройти проверку» на «врожденность», в их числе – «интуитивная механика», «интуитивная биология», «числа», «ментальные карты для больших территорий», «еда», «скверна», «родство», «половое партнерство» и т. д., включая, разумеется (это ведь Линкер), «язык». Все они, с большой долей вероятностью, имеют в нашем мозгу определенные нейрофизиологические представительства, образованные специфическими функциональными связями^[125]. Ло почему-то Линкер, хотя он и перечисляет такие «модули», например, как «опасность», «наблюдение за состоянием», «интуитивная психология» (помогающая предсказывать поведение других представителей нашего вида), что само по себе уже предполагает переживание времени, не говорит об отдельном «модуле» времени как такового. Это, возможно, не было столь существенным аргументом в некоем виртуальном споре о переживании «времени», но Стивен Линкер столь же блистательных психолог, сколь и лингвист, а потому, конечно, все знает о глагольных временах…

Да, язык учитывает время посредством хорошо нам известных «времен» глаголов (в некоторых языках через определенный строй предложений) – то есть как нечто имплицитное, время всегда в языке присутствует, тогда как самостоятельной – «инстинктивной» по С. Линкеру – сущности, каковая есть, например, у пространства (см. «ментальные карты больших территорий»), у него не обнаруживается. Действительно, время нам нужно всегда для чего-то (определение угрозы, наблюдение за состоянием, предсказание поведения других), а не само по себе, оно даже невозможно так – само по себе. Иными словами, время в языке, безусловно, так или иначе, присутствует, но вот языка для времени в языке не обнаруживается. Слова «прошлое» и «будущее» – это лишь способ соотнесения с настоящим моментом, но не время как таковое. События представляют собой некие капсулы во времени, и время потому тоже не играет тут значимой роли. Процессы, которые мы анализируем, есть нечто, что происходит с чем-то, но опять-таки – это не само время. То есть время всегда дано нам в языке как некий фон, но не выступает на этом фоне самостоятельной фигурой^[126].

Все это свидетельствует ровно о том, что мы не можем говорить о времени, которое, собственно, и нуждается в прояснении – сама внутренняя логика нашего языка этого не предполагает. Однако у нас, странным образом, все-таки есть некое представление о времени. Если я попрошу вас вспомнить детство, вам в голову придут какие-то образы, которые вы будете буквально ощущать в далеком прошлом. Возможно, у вас возникнут чувства ностальгии или какой-то неловкости, сожаление от невозможности что-то вернуть или исправить… Если же я, напротив, попрошу вас подумать о будущем вашего ребенка, например, представить себе, как он будет жить, когда вас не станет, или просто о том, что вы сами в обозримом будущем отправитесь в мир иной, вы, скорее всего, ощутите пугающую неопределенность и напряжение. То есть, мы определенно можем чувствовать время, но мы ничего не можем толком о нем сказать.

Точно так же, впрочем, мы чувствуем и складку времени, не осознавая этого в полной мере. Нам может, например, казаться, что мы «топчемся на одном месте», что «все достало», «все одно и тоже», «трясина», «какой-то замкнутый круг», «дурная бесконечность», «день сурка» и т. д. Все это чувства так или иначе связанные с нашим попаданием в складку, но увидеть эту складку, как предмет, на который мы могли бы привычным жестом указать пальцем, не представляется возможным. Аналогичная ситуация и с состоянием, когда нас захватывает и буквально выбрасывает «на марш»: когда мы ловим это состояние – мы и о времени-то не помним, мы просто чувствуем, как все двигается, развивается, как все нам важно, как все для нас значимо, ценно, мы ощущаем себя в эпицентре событий, действуем, вершим что-то. Но задумайтесь в этот момент о времени, и оно тут же ускользнет. Что о нем теперь сказать? Меня влекло, несло, тащило? – ну, это же ерунда какая-то.

Таким образом, говоря о времени как таковом (не о своих представлениях, а о самой реальности времени), мы говорим о некоем переживании, которое не может быть выражено в словах. Однако же слабость нашего языка никак не может быть критерием объективности и фактичности наличного. То, что мы не способны передать свои чувства – когда влюблены, очарованы музыкальным произведением, потрясены каким-то фильмом, – не значит, что мы не испытали или не испытываем того, о чем не можем сказать. И все, что мы все-таки скажем об этом (а можно и попытаться), не передаст того, что мы чувствуем. Более того, это чувство умрет, превращаясь в слова – не важно, какие «времена глаголов» мы при этом будем использовать. Время – нечто само собой разумеющееся, но невысказываемое. Проявления времени – «складка» или «марш» – такая же реальность времени, как и само время, но точно так же – не высказываемы.

Впрочем, ситуация еще сложнее, на что я хочу обратить ваше внимание: время только и может быть переживанием^[127]. И нам крайне важно по-новому взглянуть на эту, на самом деле, очевиднейшую очевидность: время на то и время, что прошлого уже нет, а будущего еще нет, а есть – в любом из возможных смыслов – только то, что есть сейчас (или, если угодно, в «настоящем»). Мы можем думать об истории, о процессах, о будущем человечества – о чем угодно, но есть только то, что есть сейчас: данный исторический момент, определенная фаза какого процесса – опадающая листва или пробивающийся из земли росток, какие-то сейчасные потенции на будущее, все – сейчас. Иными словами, если у нас нет аппарата, который хранит нечто как «бывшее», и не воображает что-то как «будущее», у нас нет времени. В природе же (если не учитывать указанный «аппарат» как механику его воспроизводства), в этом смысле, нет времени, но только это самое – сейчас.

Да, эти мгновения-сейчас всегда разные, мы можем их сложить (и они послушно складываются) в «осмысленную» временную последовательность, но всего того, что было до этого фактического сейчас, уже не нет, и все то, что произойдет после этого фактического, настоящего, естьного сейчас, тоже нет. Однако, наш мозг (а тем паче – мир интеллектуальной функции) дает нам полноту настоящего только через ощущение его во взаимосвязи с прошлым и будущем – все, и только через это, обретает смысл и ценность, становится желанным или пугает, давит и радует, а в общем и целом – направляет наше поведение. Настоящее без прошлого и без будущего – без единства с ними, которое создается нами, как продуцирующим эту взаимосвязь субъектом, блеклая фотография, объекты на которой совершенно, тотально неразличимы.

В каком-то смысле само это различие – и есть время, оно дано нам через фактическое, ощущаемое время, через это соотнесение во времени. С другой стороны, эта взаимосвязь может быть реконструирована – как история половецких войн, о которой мы знаем, что она была, но не переживаем ее как бывшую, или как будущие колонии людей на Марсе, которые мы понимаем, что почти неизбежны в будущем, но очевидно не ощущаются нами как будущее. Тогда как своей первый сексуальный опыт вы, скорее всего, еще чувствуете как прошлое, а предстоящий экзамен, защиту докторской, или, например, звонок врача, который должен сообщить вам результаты анализов на ВИЧ или данные онкотеста – явственно ощущаете как будущее. И дело тут не в том, что одни события пережиты нами как наше личное прошлое, а другие – нет, одни кажутся нам нашим будущим, а другие – будущим неопределенным. В действительности, это сложнее (не говоря уже об очевидном языковом бессилии): в одном случае, событие (объект, явление) переживается нами как бы вмещающее в себя время, а в другом – мы просто понимаем, что это нечто было-будет «до» или «после» (возможно, «значительно до» или «значительно после») настоящего времени.

Необходимо зафиксировать это несоответствие между фактическими прошлым и будущим (даже если оно искажено памятью и «придумано» воображением) и тем, о чем мы имеем лишь представление как о прошлом и будущем: в первом случае мы имеем дело со временем как таковым и сами как бы ощущаем время, во втором – мы просто думаем о чем-то как об определенном событии, относящемся к какому-то времени. И по всей видимости, подлинное время существует только в моменте вот такого живого и непосредственного «переживания» (слово, повторюсь, неудачное) явления-во-времени, а попытайся мы его отрефлексировать, оно тут же выскользнет (по-прустовски «утратится»), превратившись в представление, в тень самого себя, в идею о прошлом и будущем, которые, уж точно, абсолютно несущественная для пользы нашего дела абстракция.

Таким образом, время – это вовсе не представление о неких вереницах времен (от «Царя Гороха» до футурологичекой или религиозной вечности), а очень краткие моменты, когда мы осознаем нечто в его значении во времени – как бы раздвигаем границы сейчас, вовлекая отбывшее и еще не бывавшее в актуальное сейчас, в наличное существование, увеличивая таким образом его размеры, его объем, наконец, обнаруживая в нем смысл и значение. И собственно любой смысл – это всегда что-то, что мы делаем таковым, как бы натягивая на соответствующее событие (объект, явление) эту переживаемую нами троичность времени, а вне этой процедуры – все становится бессмысленным (глупым, пустым, ненужным). То есть, сама эта процедура одевания существующего (того, что есть) в координаты времени, придает ему смысловой статус, именно в этом и заключается интеллектуальная функция в своей исконной природе, именно в этом и раскрывается наша субъектность, именно это и необходимо, чтобы возникло подлинное желание (нехватка).

Вот почему, чем лучше нашим мозгом проделывается эта процедура и чем, соответственно, точнее мы разворачиваем во временном объеме некое фактически существующее сейчас (явление, событие, объект), тем мощнее работает наша интеллектуальная функция, тем интенсивнее мы проявляем себя как субъект действия, тем, наконец, более сильная потребность (нехватка) нами движет. Но что такое – это наличествующее сейчас нечто, на которое нами натянуто время (которое развернуто нами во времени), если не процесс? Иными словами, мы переживаем время, когда нечто разворачивается нами как процесс, очевидный нам во всей его полноте (хоть и условной) здесь и сейчас^[128]. Таким образом, время, в каком-то смысле, всегда «микроскопично» – это не время эпох или столетий, это время единичных сущностей, которые воспринимаются в целостности их проявлений, то есть – процессуально. В основе всегда специфическое отношение нас с событием (объектом, явлением), когда, по сути, мы даем ему это время. И если мы сами не делаем этого для сущностей и процессов, с которыми имеем дело, а смотрим на них через статичную рамку формализованной абстракции, мы сами оказываемся в складке времени.

В-третьих, о мире интеллектуальной функции

Содержание первой части, вероятно, может выглядеть как своего рода критика современной цивилизации – поток постоянно обваливающейся на нас информации, безотчетное потребление медиа-контента, высокий темп коммуникации и т. д., и т. п. Однако моей целью было лишь представить те декорации, в которых формируется наше нынешнее состояние «складки времени». Теоретически, как мне представляется (повторю это еще раз), «складка» способна возникнуть и на другом фоне, и я думаю, что это случалось в истории человечества не однажды. Образно говоря, не так важно, чем именно вызвано воспаление – тем или другим микробом, вирусом, грибком, инопланетной инфекцией – если речь идет о воспалении, то это воспаление, потому что так наш организм реагирует на чужеродный агент. «Складка времени» – это тоже, своего рода, реакция «организма», если понимать здесь под «организмом» того или иного субъекта мира интеллектуальной функции. Иначе говоря, обстоятельства, способные создать условия для возникновения «складки времени» могут быть разными (допускаю, что недостаток информации способен вызвать аналогичные по сути эффекты отношения со временем), но важно понять сам этот эффект – само состояние «складки».

На самом деле, когда я писал о современной цивилизации (или сравнивал ее с другими цивилизациями), я, конечно, в первую очередь писал и думал о состоянии мира интеллектуальной функции, о МИФе. Именно поэтому так важно понять значение данного концепта. Все разговоры о ноосфере, культурном пространстве, мире семантической реальности и проч., и проч., несмотря на всю их значимость и немалую продуктивность, страдают вполне естественным метафизическим пороком – понятно, что это всегда некая абстракция, общее и обобщающее представление. Очевидно, что никакой ноосферы или культурного пространства в действительности не существует – нет такой «материи». На самом деле есть только определенная масса голов, в этих головах есть определенная масса мозгов, которые производят в большом количестве некие эффекты, и посредством некоторых из них – эффекта коммуникации, эффекта речи, эффекта понимания текстов и т. д. и т. п. – эти мозги и головы объединяются в некоем информационном поле. Но самого этого «поля» как отдельной, самостоятельной и самосуществующей структуры, разумеется, нет. Проблема, таким образом, не может заключаться в самом этом «поле», потому как оно лишь удобная фикция.

Мы можем думать, что обобщенная «культура» обладает каким-то своим, особым, надличностным существованием, но это не так. Нет такой фактической субстанции как «культура», существует определенный культурный и образовательный уровень отдельных личностей, и ни у одной из них в голове нет всей культуры разом – это невозможно ни технически, ни даже гипотетически. То есть, проще говоря, ее нет нигде. Каждый из нас представляет собой носителя какой-то части этой культуры – не уникальной части, разумеется, с пересекающимися и взаимно перекрывающимися полями, но только части. А вся «культура» в целом – то, что, как нам кажется, мы имеем в виду, когда говорим о «культуре», лишь абстрактное представление о чем-то, что не имеет в реальности никакого действительного аналога. Таким образом, и «складка времени», в которой мы оказываемся, так же не является некой внешней силой, хотя через существующие системы коммуникации эта «инфекция» и может передаваться, вызывая что-то вроде «эпидемии». Но повторяю, это не довлеющий над нами надличностный эффект, каждый из нас воспроизводит ее сам.

Итак, следует с предельной честностью и решительностью признать, что не существует никакой «материи» культуры, цивилизации, смыслов и т. д. и т. п. – это миф, где все буквы строчные, а есть только конкретная интеллектуальная функция конкретных мозгов. И если, не дай бог, все эти мозги поочередно отключить или все разом, то всё, что мы с такой гордостью называем «предметами культуры», тут же превратится в не имеющие ни смысла, ни исторической перспективы черепки. Важно, иными словами, чтобы мозги значительного числа субъектов постоянно воспроизводили необходимый уровень интеллектуальной функции. И именно она – эта функция – продуцирует, формирует и поддерживает существование нашей идентичности, наших интеллектуальных потребностей, а также самой системы нашего мышления (обеспечивающей наши «способы думать»).

Поэтому, когда мы говорим о «мире интеллектуальной функции» (о МИФе), речь не идет о какой-то, опять-таки, самостоятельной «семантической реальности», витающей где-то в облаках «ноосферы» или «культуры», речь идет исключительно о том, что мы пока, по счастью, имеем достаточное количество мозгов, к этой функции способных. Причем, чтобы необходимые эффекты – «культуры», «смыслов», «понимания» – сохранялись, эти мозги должны, грубо говоря, постоянно «толкаться», потенцируя через эти столкновения интеллектуальную функцию друг друга – содействуя процессам самоосознания (и, как следствие, идентификации), формируя разрывы в понимании реальности (побуждая таким образом чувство нехватки), интенсифицируя саму интеллектуальную функцию как таковую (обеспечивая должный уровень качества нашего мышления). Как только интенсивность этих столкновений снижается, как только продукт интеллектуальной работы упрощаются, уплощаются, сглаживаются – тут же возникают и эффекты снижения интеллектуальной функции конкретных мозгов, а потому и снижение их общего потенциала – то есть потенциала МИФа, взятого в целом.

Концепт «сложности», который все чаще используется сейчас в литературе, посвященной беднеющему на глазах качеству массовой культуры (состояние образования, структура медиа-потребления, особенности интеллектуальных потребностей населения и т. д.), кажется мне в связи со сказанным весьма важным и перспективным. Выше мы уже говорили о сложности элементов (объектов) мышления, которые должны использоваться человеком при решении тех или иных задач, а также о том, что сами эти элементы (объекты) не чудесным образом залетают в наши головы, а могут сформироваться только там – нами же и путем длительной интеллектуальной практики, напряженной работой интеллектуальной функции каждого конкретного мозга.

Однако же склонность человеческого мозга к упрощению, стандартизации, клишированию информации (а необходимость поступать именно таким образом в условиях информационного переизбытка лишь нарастает), наполняет мир интеллектуальной функции – фальсификатами (непродуманными, но дающими ощущение «понятности» представлениями), из-за чего интеллектуальная функция отдельно взятых мозгов очевидно снижается. Если же мы принимаем во внимание, что никакой материи культуры, существующей самой по себе, нет, то понятно, что такое снижение интеллектуальной функции отдельно взятых мозгов неизбежно приводит к тому, что и мир интеллектуальной функции перестает их потенцировать, то есть здесь действует взаимная обратная связь. В свою очередь, чем содержание мира интеллектуальной функции становится проще и беднее, тем, соответственно, меньше у нас шансов видеть явления (объекты, сущности) как процессы – то есть системно и целостно, благодаря их развернутости во времени.

Примечания

1

Веккер М.М. Мир психической реальности: структура, процессы и механизмы. – М.: Информационно-издательское агентство «Русский мир», 2000. С. 183–184.

(обратно)

2

Волков А.Б. Бостонский зомби: ?. Аеннет и его теория сознания. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2012. – С. 169–204.

(обратно)

3

В книге «Искаженное время» Клодия Хэммонд собрала с десяток весьма показательных экспериментов, подтверждающих этот факт.

(обратно)

4

Хэммонд К. Искаженное время. Особенности нашего восприятия времени. – М.: Livebook, 2013. С. 138–139.

(обратно)

5

Уитроу ?.?. Естественная философия времени: Пер. с англ. / Общ. ред. М.Э. Омельяновского. Изд. 4-е. – М.: Едиториал УРСС, 2010. С. 373.

(обратно)

6

Пуанкаре А. Ценность науки. М., 1906. С. 33.

(обратно)

7

Эйнштейн ?., Бессо М. Переписка, 1903–1955// Эйнштейновский сборник 1977. – М.: Издательство «Наука», 1980.

(обратно)

8

Например, при прослушивании музыки с большим количеством нот и тактов в единицу времени само это время субъективно будет течь для нас дольше, т. е. медленнее, чем в случае с музыкой, где тех же нот и тактов на единицу времени приходится меньше. И таких примеров масса.

(обратно)

9

Тейлор С. Покорение времени: Как время воздействует на нас, а мы на время / Пер. с англ. – М.: Альпина нон-фикшн, 2010. С. S3-SS.

(обратно)

10

Жюльен Ф. «О „времени“. Элементы философии „жить“» / Пер. с франц. В.Г. Лысенко. – М.: Прогресс-Традиция, 2005. С. 97–98.

(обратно)

11

Конечно, я еще вернусь назад по тексту, чтобы десять раз все подправить, что-то убрать или добавить, но это уже детали, которые, поверьте, не повлияют на результаты моего «эксперимента».

(обратно)

12

Специально оговорюсь, что назвать сегодняшний день слишком загруженным по сравнению с привычной нормой, я не могу. И это притом, что я принципиально отказываюсь от разного рода «уведомлений», «рассылок» и тому подобных попыток завладеть моим вниманием на автоматизированной основе.

(обратно)

13

АанирА. Вы не гаджет. Манифест / Пер. с англ. М.Кононенко. – М.: Астр ель: CORPUS, 2011. 320 с.

(обратно)

14

Смолл Г., Ворган Г. Мозг онлайн. Человек в эпоху Интернета / Пер. с англ. Б.Козловского. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттику с, 2011. – 3S2 с.

(обратно)

15

Шпитцер М. Антимозг: цифровые технологии и мозг /Пер. с нем. А.Г. Гришина. – М.: ACT, 2014. – 288 с.

(обратно)

16

Kapp H. Пустышка. Что интернет делает с нашими мозгами / Пер. с англ. П.Миронов. – М.: BestBusinessBook, 2012. – 2S4 с.

(обратно)

17

Фрейд 3. «Я» и «Оно»: Труды рапных лет. Книга I. – Тбилиси: «Мерани», 1991. – 400 с.

(обратно)

18

Хюбнер Б. Смысл в бесСМЫСЛЕННОЕ время: метафизические расчеты, просчеты и сведение счетов / Пер. с нем. А.Б. Демидов. – Мн.: Экономпресс, 2006. – 384 с.

(обратно)

19

Там же, с. 55, 58, 64–65.

(обратно)

20

Кандель Э. В поисках памяти: Возникновение новой науки о человеческой психике/ Пер. с англ. П.Петров. – М.: Астрелъ: CORPUS, 2012. – 736 с.

(обратно)

21

Сеченов ИМ. Элементы мысли. – М.: Книжный Клуб Книговек, СПб.: Северо-Запад, 2011. С. 90–91.

(обратно)

22

Веккер Л.В. Психические процессы. ТомЗ. Субъект. Переживание. Действие. Сознание. – Л.: Издательство ЛГУ, – 1981. С. 271.

(обратно)

23

Симультанностью в средние века называлась одновременная установка на сценической площадке декораций всех мест действия, необходимых для данной пьесы (много позже футуристы говорили о симультанности, изображая на картине одновременно несколько фаз одного движения, разрезая фигуры острыми углами на части). В данном случае речь идет о специфической работе нашего психического аппарата, для которого «все время» существует одновременно (ну и последовательно, конечно).

(обратно)

24

Веккер Л.М. Психика иреальностъ: единая теория психических процессов. – М.: Смысл, 1998. С. S8S-S86.

(обратно)

25

Ажулиан Роттер – выдающийся когнитивный бихевиарист, разработавший концепцию «локуса контроля», согласно которой «интерналы» видят причину событий в себе, а «экстерналы» во внешнем мире.

(обратно)

26

ВигенштейнЛ. Логико-философский трактат / Л. Витгенштейн. Сер. Памятники философской мысли. – М.: «Канон+», РООИ «Реабилитация», 2008. – 288 с.

(обратно)

27

Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики /Пер. с франц.; отв. ред. перевода, сост. и послесл. Шматко H.A. – M. Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. С. 272–28S.

(обратно)

28

Лосев А.Ф. Миф – Число – Сущность / Сост. A.A. Тахо-Годи; Общ. Ред. Тахо-Годи A.A. и Маханькова И.И. – М.: Мысль, 1994. – 919 с.

(обратно)

29

Тищенко П.А. Как возможно мыслить жизнь. – В сб.: Человек в единстве социальных и биологических качеств / Отв. ред. A.A. Гусейнов; ред-сост. Г.А. Белкина; предисл. Г.А. Белкиной, С.Н. Корсакова. – М.: Книжный дом «АИБРОКОМ», 2012. С. 133.

(обратно)

30

ЭриксонЭ. Идентичность: юность и кризис/ Пер. с англ. – М.: Издательство «Прогресс», 1996. – 344 с.

(обратно)

31

Привожу amy «историческую справку» лишь для того, чтобы показать, что само понятие «идентичность», которое для нас, ныне живущих, непосредственно связано с положением человека в социуме, встретилось с этим самым «социумом» не так уж давно.

(обратно)

32

Цит. по Панову ПВ. Институты, идентичности, практики: теоретическая модель политического порядка. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2011. С. 92.

(обратно)

33

Хантингтон С. Кто мы?: Вызовы американской национальной идентичности /Пер. с англ. А. Башкирова. – М.: ACT: МОСКВА, 2008. С. 37.

(обратно)

34

Ионии Л.Г. Восстание меньшинств. – М.; СПб.: Университетская книга, 2012. Сб.

(обратно)

35

Там же, с. 30–31.

(обратно)

36

Гуревич П.С. Расколотость человеческого бытия /Рос. акад. наук, Ин-т философии. – М.: ИФ РАН, 2009. С. 101, 104.

(обратно)

37

Шипилов A.B. «Свои», «чужие» и другие. – М.: Прогресс-Традиция, 2008. – 568 с.

(обратно)

38

Лоренц К. Агрессия (так называемое «ало»): Пер. с нем. – М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994.

(обратно)

39

Это «задвоение» аутоагрессии есть естественное следствие того, что фактически внешние по отношению к субъекту другие в действительности находятся у него же в голове. Например, переживая ненависть по отношению к другому лицу, человек испытывает стресс, который его же и травмирует.

(обратно)

40

Елена Викторовна Улыбина и возглавляет кафедру в Институте психологии A.C. Выготского, и разделяет его культурно-исторический подход, согласно которому мы, грубо говоря, являемся «продуктом своего времени», – то есть, содержательно производны от той культурно-социально-исторической среды, в которой формировалась наша психика. Однако, основной акцент в указанной работе Е.В. Улыбиной делается как раз на активную роль субъекта – соответствующего/ не соответствующего «своему времени», совпадающего/не совпадающего с ним.

(обратно)

41

Улыбина Е.В. Проблема формирования субъекта черен преодоление идентичности со своим временем // В сб.: Субъект во времени социального бытия: историческое выполнение пространственно-временного континуума социальной эволюции/ Отв. ред. Э.В. Сайко; Ин-т всеобщей истории РАН.—М.: Наука, 2006. С. 470.

(обратно)

42

Там же, С. 471–472.

(обратно)

43

Цит. по Федотова H.H. Изучение идентичности и контексты ее формирования:. – М.: Культурная революция, Республика, 2012. С. 16.

(обратно)

44

Профессор А.Т. Ионин считает, что всему виной насаждаемая современному западному миру толерантность и политкорректность: мол, восстание меньшинств есть принуждение всех нас к равенству, вне учета заслуг и критериев истинности. Но как психиатр видит за паранойей своего пациента не фактическое преследование, а нарушение психических процессов, так и нам следует понимать, что этиология этого «равенства» не в конспирологическом заговоре «меньшинств», а в банальной ограниченности возможностей человеческого мозга к структурированию растущих информационных потоков и разнообразия социальных активностей своего хозяина.

(обратно)

45

Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей /Пер. с англ. В.Б. Литвинова и H.A. Нильщикова, предисл. А.И Миллера. – М.: Новое издательство, 2004. – 336 с.

(обратно)

46

http://polit.ru/article/2014/0S/04/pigarev

(обратно)

47

Именно так, к примеру, рассуждают индейцы племени амон-дава, живущие в джунглях Амазонки. Засыпая, они, в своем представлении, умирают, а проснувшись, считают себя родившимися наново. Неслучайно, именно в языке племени амондава нет никаких намеков на «время» – ни самого понятия «время», ни прочих временных прелестей – прошлого, будущего, дней, месяцев, лет и т. д.

(обратно)

48

Курпатов A.B., Алехин А.Н. Философия психологии. Новая методология. – М.: ОЛМГ, 2006. С. 7.

(обратно)

49

Долгий А. Экономика символического обмена. – М.: ИНФРА-М, 2006. – 632 с.

(обратно)

50

Павлов ИЛ. Рефлекс цели // В сб.: Рефлекс свободы. – М.: Книжный клуб Книговек, СПб.: Северо-Запад, 2011. – С. 79.

(обратно)

51

Анохин П.К. Очерки по физиологии функциональных систем. – M., 197S. С. 17–62.

(обратно)

52

Анохин П.К. Проблема центра и периферии в современной физиологии нервной деятельности /В сб.: Проблема центра и периферии в физиологии нервной деятельности. – Горький, 1935. С. 9–70.

(обратно)

53

Анохин П.К. Избранные труды. Философские аспекты теории функциональной системы. – М.: Издательство «Наука», 1978. – С. 304.

(обратно)

54

Жижек С. Чума фантазий / Пер. с англ. – X.: Изд-во Гуманитарный Центр, 2012.—388 с.

(обратно)

55

Павлов И.Л. Рефлекс свободы. – М.: Книжный клуб Книговек, СПб.: Северо-Запад, 2011. – С. 76.

(обратно)

56

Очерки физиологии высшей нервной деятельности в СССР. – Л.: «Наука», 1989. С. 129–130.

(обратно)

57

Историко-философский ежегодник / Ин-т философии РАН.—М.: Наука, 2009. С. 252.

(обратно)

58

Ллахов В.Д. HOMO GENIALIS aa чертой нормальности: Философско-антропологичес-кий дискурс. – СПб.: Издательский дом «Петрополис», 2010. – 256 с.

(обратно)

59

Павлов И.П. Полное собрание сочинений, т. III, кн. I. – ?.-?., 1951. С. 310.

(обратно)

60

Родзинский A.A. Сознание античного мудреца. – М.: Аграф, 2003. С. 18–21.

(обратно)

61

Секацкий А.К. Последний виток прогресса (от Просвещения к Транспарации). Исследование. – СПб., 2012. С. 15.

(обратно)

62

Там же, с. 69–70.

(обратно)

63

Там же, с. 78.

(обратно)

64

Конш М. Философская ориентация/ Пер. с франц. В.Ю. Быстрова и A.B. Шестакова. – СПб.: Издательство «Русский Миръ», 2012. С. 41.

(обратно)

65

Видаль-Накэ П. Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире / Пер. с ??.; под редакцией С.Карпюка. – М.: Ладомир, 2001. С. 77–78.

(обратно)

66

Ницше ?. Полное собрание сочинений: В 13 томах / Ин-т философии. – М.: Культурная революция, 2005. С. 251.

(обратно)

67

Гайденко П.П. Время. Длительность. Вечность. Проблема времени в европейской философии и науке. – М.: Прогресс-Традиция, 2007. – 464 с.

(обратно)

68

Агранович С.З., Березин C.B. Homo amphiboles: Археология сознания. – Самара: Издательский дом «БАХАР-М», 200S. С. 139–140.

(обратно)

69

Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»): Пер. с нем. – М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994. С. S3.

(обратно)

70

Изначально эти термины были предложены психологами Кейт Станович и Ричардом Уэст, но Ааниэль Канеман наполнил их содержанием.

(обратно)

71

Канеман А. Думай медленно… Решай быстро / Пер. с англ. – М.: ACT, 2014. – 6S3 с.

(обратно)

72

Поэтому частенько, пользуясь «Системой 1», человек отвечает не на тот вопрос, который ему задают, но на более для него легкий, лежащий, так сказать, поблизости.

(обратно)

73

В российском переводе эту книгу почему-то назвали «Думай медленно… Решай быстро».

(обратно)

74

Там же, с. 56.

(обратно)

75

Недаром Александр Романович во время ВОВ руководил Челябинским нейрохирургическим эквакогоспиталем, а затем работал в Институте нейрохирургии АМН СССР им. Н.Н. Бурденко и по праву считается основателем отечественной нейропсихологии.

(обратно)

76

Специфические нарушения в работе памяти (знаменитые неврологические пациенты, «затерянные во времени»), когда человек сохраняет основные характеристики нормального субъекта, но достаточно быстро забывает все происходящие с ним события, а поэтому находится в постоянном «дне сурка», что связано с гибелью клеток передних двух третей гиппокампа, мы здесь рассматривать не будем, поскольку время таким пациентом продолжает осознаваться.

(обратно)

77

Именно о его пациенте с ночным горшком я и рассказывал, дело было, кстати, в студенчестве будущего профессора Голдберга в Институте нейрохирургии H.H. Бурденко в Москве.

(обратно)

78

Голберг Э. Управляющий мозг: Лобные доли, лидерство и цивилизация / Пер. с англ. А. Бугакова. – М.: Смысл, 2003. С. 173, 17S.

(обратно)

79

Хомская Е.Д. Нейропсихология. – СПб.: Питер, 2011. С. 222.

(обратно)

80

Лурия А.Р. Нейропсихологический анализ решения задач / А.Р. Лурия, A.C. Цветкова. – 2-е изд., испр. идоп.—М.:МПСИ; Воронеж: МОДЭК, 2010. – 368 с.

(обратно)

81

Теменно-затылочные отделы мозга ответственны в норме за координацию деятельности зрительного, кинестетического и вестибулярного анализаторов, а также играют существенную роль в объединении поступающей информации в симультанные пространственно ориентированные структуры.

(обратно)

82

Цветкова A.C. Мозг и интеллект: Нарушение и восстановление интеллектуальной деятельности. – М.: Просвещение, 1995. С. 287

(обратно)

83

Лурия А.Р. Основы нейропсихологии. – М.: Издательство Московского университета, 1973. С. 320

(обратно)

84

Клингберг T. Перегруженный мозг. Информационный поток и пределы рабочей памяти / Пер. со швед. К. Мурадян uE. Серебро. – М.: Ломоносовь, 2010. С. 80.

(обратно)

85

Канеман Д. Думай медленно… Решай быстро / Пер. с англ. – М.: ACT, 2014. С. 56.

(обратно)

86

Лурия А.Р. Основы нейропсихологии. – М.: Издательство Московского университета, 1973. С. 310–313.

(обратно)

87

Здесь и далее речь идет о «внутреннем торможении», которое И.П. Павлов называл «условным торможением», понимая под ним торможение условного рефлекса, возникающее при неподкреплении условных раздражителей безусловными.

(обратно)

88

Анохин П.К. Системные механизмы высшей нервной деятельности. – М.: «Наука», 1979. С. 382.

(обратно)

89

Там же, с. 391.

(обратно)

90

Там же, с. 415.

(обратно)

91

Там же, с. 411.

(обратно)

92

Урываев Ю.В. Лобная кора и целенаправленное поведение // Ст. в сб.: Актуальные вопросы современной физиологии. – М.: Издательство «Наука», 1976. С. 67, 77

(обратно)

93

Лурия А.Р. Лекции по общей психологии. – СПб.: Питер, 2010. С. 92.

(обратно)

94

Клингберг T. Перегруженный мозг. Информационный поток и пределы рабочей памяти / Пер. со швед. К. My?адян и Е. Серебро. – М.: Ломоносовь, 2010. С. 91.

(обратно)

95

Там же, с. 16.

(обратно)

96

Тлик А. Информация. История. Теория. Поток / Пер. с англ. М. Кононенко. – AL ACT: CORPUS, 2013. С. 424.

(обратно)

97

Там же, с. 431–432, 435–436

(обратно)

98

В отечественной литературе закрепилось понятие не «рабочей», а «оперативной памяти».

(обратно)

99

Большой психологический словарь. – 4-е изд., расширенное/ Сост. и общ. ред. Б.Т. Мещеряков, В.П. Зинченко. – М.: ACT: ACT МОСКВА; СПб.: Прайм-ЕВРОЗНАК, 2009. С. 450–451.

(обратно)

100

Клингберг Т. Перегруженный мозг. Информационный поток и пределы рабочей памяти / Пер. со швед. К. Мурадян и Е. Серебро. – М.: Аомоносовъ, 2010. С. 48.

(обратно)

101

Речь идет о формировании дополнительных дендритных соединении между нейронами (как раз за это открытие Эрик Кандел получил свою Нобелевскую премию).

(обратно)

102

Там же, с. 62.

(обратно)

103

Большой психологический словарь. – 4-е изд., расширенное / Сост. и общ. ред. Б.Г. Мещеряков, В.П. Зинченко. – М.-.АСТ: АСТМОСКВА; СПб.: Прайм-ЕВРОЗНАК, 2009. С. 425–426.

(обратно)

104

Гладуэлл М. Гении и аутсайдеры. Почему одним всё, а другим ничего? / Пер. с англ. – М.: Юнайтед Пресс, 2008

(обратно)

105

Когда я использую понятия «динамический стереотип» или «доминанта», на которых в значительно степени базируется разработанная мною совместно с Геннадием Геннадиевичем Аверьяновым «системно-поведенческая психотерапия», за ними скрывается массив знаний и опыта, многократно превышающий представления специалиста, просто наткнувшегося на понятие «динамическая стереотипия» в работах Ивана Петровича Павлова или «экзогенный конец доминанты» в трудах Алексея Алексеевича Ухтомского.

(обратно)

106

Лурия А.Р. Психологическое наследие: Избранные труды по общей психологии / Под ред. Ж.М. Глозман, A.A. Леонтьева, Е.Г. Радковской. – М.: Смысл, 2003. С. 227.

(обратно)

107

Там же, с. 227–228.

(обратно)

108

Делез Ж; Гваттари ?. Что такое философия? / Пер. с фр. и послесл. С. Зенкина. – М.: Академический Проект, 2009. – 261 с.

(обратно)

109

Рашкофф ?. Медиавирус. Как поп-культура тайно воздействует на ваше сознание /Пер. с англ. Д. Борисова. – М.: Ультра. Культура, 2003. – 368 с.

(обратно)

110

Профессор В.В. Налимов, впрочем, использовал весьма продуктивное понятие «мир семантической реал ьности», причем, развивая его, он смог достаточно подробно продемонстрировать отношение «собственного времени» и «мышления» («как отчетливой проявленности смыслов»). Однако при всей грандиозности подхода Василия Васильевича и большом значении достигнутых им результатов некоторое сомнение вызывает сам феномен «смыслов» Налимова, которые, согласно автору обладают существованием и вне конкретных человеческих мозгов-умов (неслучайно свой подход В.В. Налимов и сам называл «вероятностной метафизикой»), с чем я не могу согласиться. Налимов В.В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. – Изд. 3-е.—М.: Академический Проект; Парадигма, 2011.—399с.

(обратно)

111

Выготский A.C., Лурия A.P. Этюды по истории поведения: Обезьяна. Примитив. Ребенок. – М.: Педагогика-Пресс, 1993. С. 51, 54, 56.

(обратно)

112

Барт P. Мифологии / Пер. с ??., вступ, ст. и коммент. С. Зенкина. – М.: Академический Проект, 2010. С. 269–270.

(обратно)

113

Все это, впрочем, совершенно не мешает мне представлять его одновременно с этим еще и как то, что можно продать, чем можно растопить камин, что красиво смотрится в интерьере, а также в виде множества других свернутых функций. Всю полноту «знака» представляет собой его «реестр свернутых функций», о чем я подробно писал в «Психософическом трактате».

(обратно)

114

Там же, с. 265.

(обратно)

115

Делез Ж. Логика смысла / Пер. с фр. ЯМ. Свирепого. – М.: Академический Проект, 2011. С. 340, 345.

(обратно)

116

Дьяков A.B. Жан Бодрийяр: Стратегии «радикального мышления» / Под ред. A.C. Колесникова. – СПб.: Изд-во С-Петерб. ун-та, 2008. С. 80.

(обратно)

117

Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. – М.: «Добросвет», «Издательство „КДУ“», 2011. С. 48.

(обратно)

118

Докинз Р. Расширенный фенотип: длинная рука гена/ Пер. с англ. А. Топко. – М.: Астрель: CORPUS, 2010. С. 192, 193, 196.

(обратно)

119

Сеунг С. Коннектом. Как мозг делает нас тем, что мы есть / Пер. с англ. А. Капанадзе. – М.: БИНОМ. Лаборатория знаний, 201S. – 440 с.

(обратно)

120

Глик Д. Информация. История. Теория. Поток /Пер. с англ. М. Кононенко. – М.: ACT. CORPUS, 2013. С. 344–345.

(обратно)

121

Морозов ?. Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети /Пер. с англ. Ш.Кригера. – М.: ACT: CORPUS, 2014. С. 107, 108.

(обратно)

122

Смолл Г., Ворган Г. Мозг онлайн. Человек в эпоху Интернета / Пер. с англ. Б.Козловского. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2011. – 3S2 с.

(обратно)

123

О проблемах, связанных с геометрическим подходом в финике, мы еще поговорим, поскольку отсутствие времени в финике далеко не так очевидно, несмотря на заверения Альберта Эйнштейна и других безусловных авторитетов, а также продуктивности предложенных ими уравнений.

(обратно)

124

Равно как они могут возникать и в рамках личной истории каждого конкретного субъекта.

(обратно)

125

Линкер С. Язык как инстинкт /Пер. с англ… Общ. ред. В.Д. Maso. – Изд. 3-е. —М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2013. С. 399–401.

(обратно)

126

Кажется весьма символичным, что Марселю Прусту и семи томов не достаточно, чтобы найти это «утраченное», а по-хорошему – так и не явленное нам через-само-себя «время».

(обратно)

127

Лолшен признать, что это не самое удачное слово для данного случая (причем, неоправданно отсылающее нас к бергсонизму), но, к сожалению, другого, более соответствующего, я найти не могу.

(обратно)

128

Если бы можно было избавить уайтхедский «процесс» от присущей ему метафизики, приводящей Альфреда Норта Уайтхеда к несколько надуманной, как мне представляется, «диалектике», то именно о таком понимании процесса и здесь должна идти речь.

(обратно)

Оглавление

От автора [следственный эксперимент]

Введение [теоретическая возможность «складки времени»]

  Складка времени как экспериментальная патология

  Исходное ощущение

  Психическая симультанность

Глава первая: Инфляция идентичности [первый критерий «складки времени»]

  Неосознанность тождества

  Существо идентичности

  Невозможность рефлексии

Глава вторая: Нехватка нехватки [второй критерий «складки времени»]

  Переживание нехватки

  «Потребное будущее»

  Два времени

  Желание «того же самого»?

Глава третья: Фальсификация мышления [третий критерий «складки времени»]

  «Система 1» и «Система 2»

  Лобный синдром

  Возбуждение на торможение

  Фальсификаты «семантических систем»

  Мир интеллектуальной функции («знаки», «мемы», «психические вирусы»)

Вместо заключения

  Во-первых, о критериях «складки времени»

  Во-вторых, о «переживании» времени

  В-третьих, о мире интеллектуальной функции

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно