Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

2008 год. Осень

Мы строим планы. Планы строят нас.

В одно мгновенье моя жизнь и жизнь моих детей изменилась. Никогда не будет, как прежде. Никогда. Ужасное слово. Все было расписано. Не пунктик к пунктику, но в целом программа была ясна. И что теперь?! Мне было тяжело. Бывший шеф по таможне предложил вернуться на работу. Но я отказался. Сейчас уж точно надо быть рядом с сыновьями. Но оставаться здесь нельзя. Надо возвращаться в Москву. Теперь однозначно. Мы молча сидели на кухне и пили чай. «Ну, что делать будем?» – я взглянул на сыновей. «А что тут поделаешь, папа, надо ехать».

Я не знаю, как теперь работать. Как показывать то, что я умею. Я много что чувствую, но сейчас меня просто отрубило. Да и умею ли я что-то делать вообще? Я не почувствовал смерть… Или не хотел себе в этом признаться? Смогу ли я собраться и выдать результат? Хорошо работать, когда все хорошо. В тот момент мне казалось, что ничего положительного в моей жизни уже нет и не будет. Уход Натальи перечеркнул все. Я вспоминал нашу жизнь день за днем. Память обострилась и выдавала то одну, то другую картину из прошлого, наши радости и печали, и это было невыносимым. В любом случае надо действовать. Парни мои еще очень молоды, и они должны знать и видеть, как надо держатся. Собралась вся моя родня. Настроение у всех было подавленное. Крутой поворот моей жизни не мог не отразиться на жизни моего рода. Все были в ожидании перемен. Я сказал, что мы улетаем в Москву. О настоящей своей цели я так никому и не сказал. Секрет есть секрет.

Мы вернулись в столицу. Несмотря на то, что у младшего сына было место в университетском общежитии, я не отпустил его туда. Пока будем все вместе, а потом посмотрим. Нам втроем будет легче, а там, в общежитии, с малознакомыми людьми, он останется один на один с горем. Да и мне будет спокойней, когда он на глазах. Новый город, новые люди. Мы стали жить по-новому, и я совершенно забыл, что мне 48 лет. Впереди очень много дел. Надо только собраться и успеть сделать как можно больше.

Марина позвонила поздно ночью. Голос ее был не такой веселый, как всегда. Она была предельно вежлива и лаконична: «Испытание завтра». В назначенный срок я приехал в условленное место. Обычно шумные участники проекта и сотрудники съемочной группы вели себя тихо. Ко мне подошла девушка по имени Ольга, какой-то главный администратор. Она говорила слова соболезнования, она волновалась. Похоже, у нее не было такого опыта. И хорошо, что не было. А у меня он был, и мне от этого было плохо. Она еще что-то говорила, я кивал ей, а сам думал об этом опыте. Ну зачем он мне? Такое жестокое испытание, зачем оно моим детям? Я знаю, что в мире все устроено справедливо, просто по времени эта справедливость порой не укладывается в рамки-сроки жизни одного человека. Но тогда это были мысли, всего лишь мысли, которыми я пытался как-то собрать себя. Ольга спросила, готов ли я к работе. Я не знал. Моя готовность будет определена там, на испытании.

Испытание. После ухода Натальи это слово, так часто употребляемое в проекте, уже не казалось мне столь серьезным. Испытание – это когда твои дети страдают от того, что потеряли маму, и ты не можешь им ее заменить. А здесь – работа. Моя работа, которую я должен сделать. Стимулов – более чем достаточно. В названии проекта есть слово «битва». Для меня она будет самой настоящей. Я буду бить свое сомнение, я буду его уговаривать, я буду подсылать к нему шпионов и разведчиков, но я его сломаю. Я обещал.

1

Мне пять лет. Мы стоим с мамой на автобусной остановке на улице Ленина. Через дорогу – огромный храм. Михайловский собор. Он просто до неба, он невероятно красив и он очень печален. «Мама, а почему там наверху крестик, это что, антенна?» Мама улыбнулась: «Может быть, и антенна…»

Я стоял и смотрел на этот храм, и от его высоты у меня закружилась голова. Это было очень интересное ощущение, и я постарался его запомнить. Много позже я стал это делать осознанно: запоминать свои эмоции и периодически вызывать их в памяти, а пока я просто стоял и впитывал это новое для меня ощущение.

Подошел автобус. Мы сели в него и поехали в центр города. Прямо возле центрального рынка, а по-простому – базара, находилась автостанция. Там было множество платформ, автобусы были переполнены, они приходили и отходили строго по расписанию. Вот в таком битком набитом людьми автобусе третьего маршрута мы подъехали к своей платформе. Мы стояли в центре салона, я держал мамину руку – это я точно помню: не меня держали, а я держал. Мама направилась было к передней двери, но я, вцепившись в маму, уперся ногами в пол, покрытый черной рифленой резиной, и изо всех сил потянул маму назад. Она в недоумении посмотрела на меня, поняла, что уступать я не собираюсь, пожала плечами, и двинулась за мной.

В тот самый момент, когда мы выходили из задней двери автобуса, в переднюю на огромной скорости врезался грузовой автомобиль. Я был маленьким и за спинами взрослых не видел, как он летел. Что-то голубое мелькнуло над толпой. Одновременный крик множества людей и… гробовая тишина. Кто-то из стоявших на платформе мужчин подбежал к кабине «Эмки», открыл дверь – и из нее выпал абсолютно пьяный водитель. Он не был без сознания – он был просто невменяемым. «Мама, он сумасшедший?! Так выглядят сумасшедшие люди?!»

Что-то голубое, мелькнувшее над толпой, оказалось маленькой девочкой, завернутой в голубую пеленку. Ее папа выходил из передней двери автобуса и, оказавшись прямо перед мчащимся автомобилем, сумел спасти свое дитя, бросив его в толпу. Ему тоже повезло, он остался жив, только получил перелом бедра и ребер. Я знаю этого мужчину, он живет недалеко от моих родителей.

Уже будучи взрослым я пытался анализировать, что именно почувствовал, когда уперся в пол салона автобуса. Я никогда не был капризным, я всегда слушался старших, я не закатывал истерик, но здесь со мной случилось нечто необычное – я стал главным. Главнее мамы! И смог утащить ее в правильном направлении. Не помню сейчас тех моих ощущений – катастрофа вытеснила все, став доминантой, но то, что решение было принято спонтанно и мгновенно, я помню хорошо.

2

Мои самые первые воспоминания относятся к 1963 году, то есть к трехлетнему возрасту. Я прекрасно помню день, когда мама купила стиральную машинку «Заря». Это было первое слово, которое я прочитал в своей жизни, и помню это. Мама привезла машинку на телеге. Телега была самая настоящая, деревянная. Кучер или извозчик, не знаю, как и назвать этого непонятного возраста мужичка в брезентовом плаще, помог маме сгрузить машинку и занести ее в дом. Не знаю почему, но я решил, что его зовут Кузьма. Так и оказалось – его имя было Кузьма, и он очень удивился, откуда я его знаю. А я просто сказал и все, совершенно не задумываясь почему. Сейчас-то я понимаю: это имя ему шло!

Я помню мамино лицо. В те времена стиральная машинка была воплощением настоящего маленького счастья, и я тоже был в этом счастливом облаке. Вероятно, поэтому и запомнил. Так что мое первое воспоминание связано со счастьем! И пусть оно вызвано тем, что мама купила стиральную машинку – особого значения не имеет! Счастье есть! Счастье есть здесь и сейчас!

3

Почему ботинок называется ботинком? Этот вопрос я задал себе в 5 лет. Почему именно так, а не иначе? Взрослые не смогли мне ответить. Обычный детский вопрос. Почему тому или иному предмету дают одно или другое название понятно, но почему именно это сочетание звуков – мне было весьма любопытно! С таких вопросов, в сущности, я и начал познавать мир.

Детство мое не отличалось насыщенностью событий. Как говорят мои родители, я их особо не напрягал, и мой дед иногда поражался тому, что я рос, не создавая проблем.

– Вы когда-нибудь берете этого ребенка на руки? – спрашивал он моих маму и папу.

– Нет, не берем. Он не плачет и не просит. Он занимается своими делами.

Я действительно занимался своими делами, и мне никогда не бывало скучно. Я не любил обращать на себя внимание взрослых. Я любил слушать. Я слушал все, что говорят люди. Что-то понимал, что-то не понимал, но каким-то образом догадывался о смысле. Я редко задавал вопросы. Их некому было задать. Тогда я знал меньше, чем сейчас, но одно знание было у меня с рождения и навсегда: никто не ответит мне на мои самые главные вопросы. Но тем не менее я пытался найти ответы.

С возрастом чувство понимания мира стало меняться: я расту, и получаю все больше и больше информации, но этот объем все дальше и дальше отодвигает меня от знаний. Чем больше я узнавал – тем больше было вопросов! В детстве меньше сомнений, и я думал, что чем больше узнаю, тем меньше будет белых пятен. Я ошибался. Теперь я понимаю, что ошибался, а тогда я просто изучал этот мир. Вероятно, из-за этого начал рано читать. Я вдруг понял, что эти маленькие значки – буквы – позволят мне получить необходимую информацию.

4

Читать меня научила мама. Как-то незаметно буква за буквой к пяти годам я уже неплохо читал, и мне было страшно скучно в первом классе. До сих пор помню: скорость чтения у меня была сто восемьдесят слов в минуту – на уровне школьника 5-го класса, и не было большого смысла повторять эти бесконечные «а-а… бэ… вэ…», которые бубнили мои одноклассники, для которых «Букварь» был настоящим открытием. Моя соседка подняла руку, учительница обратила на нее внимание: «А Шурик – читает!» Учительница подошла ко мне: «Что ты читаешь, Шурик?» Я достал из-под парты книгу Фенимора Купера «Последний из могикан». Я не испугался, я огорчился – книга была очень интересная, и мне оставалось дочитать всего три-четыре страницы до конца. Учительница спросила, на каком месте я остановился, я показал.

– Интересно?

– Да, очень.

– У тебя сейчас есть кто-нибудь дома?

– Да, мама. Она сегодня во вторую…

Мама работала на заводе посменно. Но слово «смена» никогда не говорилось. В первую или во вторую – и всем все было ясно.

– Иди домой!

Я шел и пытался сообразить: меня выгнали с урока или отпустили, потому что мне не надо учить этот предмет? В голове у меня не укладывалась сама возможность не ходить в школу, потому что я знал: все должны ходить в школу и сидеть там определенное время. И я решил, что меня выгнали! Когда мама спросила, почему я так рано пришел, я ответил, что у меня заболел живот. Мама заволновалась, но я сказал: «Не волнуйся, пока я шел домой, все уже прошло». Я не считал, что не прав, не сказав маме правду. Мне казалось, что если я начну рассуждать и требовать для себя каких-то преференций, я заставлю родителей волноваться по пустякам, а у них и без меня забот полон рот. Поэтому, собственно, я и придумал больной живот.

От урока чтения меня так и не освободили, и я продолжал страдать от безделья, так как читать на уроках я практически перестал, а на переменах мне очень хотелось бегать. Я бегал и периодически во что-то или в кого-то врезался, но однажды врезались в меня. Так врезались, что я оторвался от земли, пролетел не меньше метра, и с размаху влепился в стенд «Пионеры-герои». Каждая фотография юного героя была закрыта стеклом. Так как героев было много, то и стеклышек было много, и все они разбились на мелкие осколки. Таран, закинувший меня на стену, благополучно проследовал по школьному коридору, сшибая всех и вся, а я, от удара потерявший контроль над собственным дыханием, присел на корточки прямо в эпицентре разрушения героического стенда. Моих родителей вызвали в школу. Меня никто и не спросил, как произошло столкновение. Никто меня не слушал.

– Завтра с родителями в школу!

– С обоими?

– Нет, достаточно одного!

И я поплелся домой. Дома я рассказал маме и папе о приглашении.

Утром я шел в школу с папой, и я был очень печален. Я думал, что получу по полной программе ни за что, и мне было страшно обидно, хотя я, собственно, еще ничего и не получил, но мое воображение работало по максимуму. Я ожидал какого-то наказания от папы, и самым страшным наказанием было бы сидеть дома, а не играть с друзьями во все, что только можно. Мы шли по улице и догнали директора школы. Этого человека уважала и боялась вся школа! Он был с одним глазом, а второй скрывала черная повязка. Свое ранение он получил на фронте, в тяжелейшем бою, и для нас, пацанов, был непререкаемым авторитетом. Позже, когда он вел у нас историю, мы мгновенно становились очень взрослыми, когда наш учитель вдруг прерывал свою лекцию, опускался на стул и сидел, как роденовский мыслитель, а из-под черной повязки выкатывалась слеза. Мы знали, что ему больно, и нам становилось его так жалко, что мы боялись потревожить его даже дуновением своего дыхания. Директор был нашим соседом. Он спросил: «Что случилось?» Ведь просто так папы с детьми крайне редко ходят в школу. И спросил он не папу, а меня! Пока мы шли, я объяснил ситуацию. Он понял и сказал, что в визите моего папы необходимости нет. Папа пошел на службу, а мы с директором – в школу.

Потом он еще раз спас меня, когда меня выгнали с урока математики. Я не хулиганил, я сидел спокойно, но мальчик, сидящий сзади, доставал меня тем, что тыкал металлической линейкой в спину. На слова он не реагировал, и мне пришлось повернуться и просунуть кулак в его сторону. Учительница математики была на восьмом месяце беременности, и ей было явно не до нас. Она, не сомневаясь, отправила меня за дверь. Я сел на подоконник и скучал: книга осталась в портфеле, урок был не последний, а до следующего еще полчаса тут сидеть. От нечего делать я стал прислушиваться к голосам. Из-за закрытых дверей шла информация – русский, история, ботаника, в каких-то классах было шумно, а в каких-то тишина. Я увлекся, мне уже не было скучно, и я не заметил, как ко мне подошел директор.

– За что тебя выгнали с урока?

– За шум.

– Пойдем.

Он открыл дверь в класс, строго посмотрел на учительницу и сказал мне: «Иди, садись на свое место».

Я сел. У меня не было ни обиды, ни досады. Я смотрел на учительницу, лицо которой было сплошь покрыто пигментными пятнами, и я знал, что с математикой у меня не сложится. Не от того, что учителя плохие попадались – нет! Просто я точно знал: математика мне в жизни не понадобится. С точки зрения школы, это знание могло быть существенным тормозом в моей правильной реализации, но, что более существенно, это знание спасло меня от ненужной мне способности мыслить логически. Позже, эта свобода от логики стала очень важным для меня видом свободы!

5

С идентификацией у меня была проблема. Проблема возникла после того, как я вышел за незримую границу своей семьи. Мои родители были настолько сильны, что у них даже мысли не возникало о том, что у меня могут быть какие-то сложности, что я не смогу что-то самостоятельно решить. По сути, специального воспитания, связанного с разбором каких-то ситуаций у меня не было. Ни нотаций, ни рекомендаций. Решай проблемы по мере поступления, и при этом полагайся на свои силы. Наверное, именно это и была самая главная установка, которая потом неоднократно помогала мне в жизни. У меня возникло твердое убеждение в том, что я сам, только сам найду ответы на свои вопросы, просто нужно ждать подходящего момента в жизни. Иногда мне казалось, что такая привычка существенно снижает мои способности к адаптации и подстройке к системе, но события, происходившие позже на основе принятого мной решения, говорили, что все правильно. Надейся на себя и не иди на поводу у большинства. Я очень рано понял, что большинство чаще всего не право.

Сложно признать факт своей индивидуальности, когда все вокруг говорят о том, что мы едины, мы вместе, мы коллектив, у нас общая ответственность, мы одинаковые, должны носить одну и ту же одежду, делать то, что делают все, ходить строем, любить и петь одни и те же песни. Я и сейчас знаю, что ничего никому не должен, кроме своих родителей и детей, а тогда слово «должен» просто загоняло меня в тупик и тоску. Да, это очень удобно, когда есть единообразие, когда мысли и желания одинаковы. Когда не надо подбирать слова, и быть в постоянном поиске баланса. Когда не надо подстраиваться под каких-то странных людей, имеющих свой взгляд на жизнь. Проще всех сделать большинством, придумать систему ценностей для этого большинства, поощрять тех, кто смог максимально встроиться в систему, и назвать эту саму способность встраивания – ценностью. Мне повезло, мне очень повезло: мой протест против единообразия – детский и совершенно наивный – был воспринят мамой и папой как объективный. Просто он не рассматривался как протест. Их даже порадовало принятое мной решение. Решение, ставшее одним из главных в моей жизни!

Меня, как и большинство детей в моем маленьком городе, определили в детский сад. Я пошел в детский сад станкостроительного завода, на котором в то время работала мама. Мама отвела меня в сад и сказала, что там будет весело. Будет много детей и вообще – дети ходят в детский сад, а взрослые ходят на работу. Я пошел без капризов, любопытство было сильным, и мне хотелось взглянуть, что же это такое – детский сад.

Уют детского сада был каким-то казенным, но не смущал меня, как не смущал запах хлорки и еще чего-то кислого. В первый же день в детском саду я понял, что это место не для меня: мне крайне не понравилось то, что надо спать днем. Зачем мне спать днем? Светит солнце, на улице тепло, а я почему-то должен спать. Спать надо ночью, когда свет от солнца не мешает! К тому моменту мне было 4 года, и меня уже год как не укладывали спать днем, это я помню точно! Решение сбежать из детского сада пришло ко мне на четвертый день. Я не до конца уверен, что это было результатом недоработки взрослых. Скорее всего, при любом воспитателе я бы принял это решение, и в тот период моей жизни все случилось именно так.

Я до этого момента не встречал неискренних людей. Меня все любили, а если и сердились, то совершенно без злости, скорее делали вид, что сердились. Но то, с чем я столкнулся в детском саду, привело меня в неописуемый ужас. Симпатичная воспитательница с ослепительной улыбкой мило разговаривала с детьми. Но мне она не понравилась. Она улыбалась, а я понимал, что она – злая! Злая, как соседская собака, которая периодически облаивала прохожих. У собаки была совершенно свирепая морда. И это было правильно: собака злая, морда злая – все сходится. А здесь не сходилось. Я просто кожей ощущал эту внутреннюю угрозу. Мне было сложно понять одну простую вещь: люди бывают неискренними. Раньше я с такими людьми не встречался! Родители никогда мне не говорили, что люди могут говорить одно, думать другое, а делать третье.

Воспитательница проявила себя на четвертый день моего пребывания в детском саду, видимо, решив, что уже достаточно понянчилась со мной. Был тихий час. Я, как и в предыдущие три дня, лежал в какой-то не моей железной кровати, смотрел в потолок и мечтал о чем-то своем. Мечтать я умею с детства. Уже тогда я понял, что мои планы реализуются в первую очередь потому, что я очень красиво, сочно мечтаю. Одни могут красиво рисовать, другие великолепно играть на музыкальных инструментах, а я умею мечтать! Вот и в тот раз я мечтал. Я не баловался, не приставал к другим детям, не ворочался. Но не спал! И это было нарушением правил. Она подошла ко мне, схватила за пижаму и швырнула в угол. Вот теперь был баланс: злое лицо – злые эмоции. Я не испугался, я отстоял положенное время в углу, а на первой же прогулке нашел дырочку в заборе, пролез через нее, и пошел на работу к папе. Я знал, где он работает.

Пришел на КПП воинской части и попросил огромного солдата дежурившего там позвать моего папу. Тогда все солдаты мне казались огромными и очень взрослыми. Боец спросил, как зовут моего папу. Я сказал, что его зовут Богдан. Этого было достаточно. Из тысячи человек личного состава полка мой папа был единственным Богданом.

Это был последний день, когда я посетил детский сад в качестве воспитанника. Потом я еще много раз приходил в детский сад, но уже в качестве папы, и всегда очень внимательно смотрел на воспитателей моих сыновей, чтобы не допустить их раннего контакта с человеческим лицемерием. Я объяснял им, что люди в своей массе слабы, поэтому лукавят, лгут, лицемерят, играют какую-то роль, но именно из-за того, что это их слабость, нужно быть снисходительным.

Сейчас, когда я слышу, что дошкольное детское учреждение необходимо для всестороннего развития личности, мысленно улыбаюсь. Во-первых, сам критерий не корректен: всестороннее развитие невозможно. Мы все, все без исключения, чертовски талантливы, но наши таланты весьма ограничены в сферах применения. Стремление к постижению всего, что есть на планете, мне нравится, но это должно быть стремление общества, а не отдельного человека. На то мы и люди, чтобы быть разными, потому, что в нашей разности, в нашем многообразии и есть наша сила. На уровне планеты, ее строения, это очевидно: есть вода, земля, горы, леса, холодные и жаркие материки, и многообразие животного и растительного мира. Природа поддерживает совокупный талант – планету, но не сможет оказать поддержку одному человеку, чьи интересы будут безграничны. Я не исключение и, конечно, не всесторонне развит, но то, что я имею и умею делать – это, скорее, вопреки системе и благодаря семье.

6

Мою маму зовут Эльза. Это была единственная Эльза в моей жизни и в жизни многих других людей – жителей нашего маленького провинциального города. Моего папу зовут Богдан. Он тоже был единственным человеком с таким именем в городе. И вот эта уникальность имен родителей ставила меня в несколько неудобное, неловкое положение. Но и делала меня не таким, как все! Такой вот небольшой штрих дал мне ощущение, что я не такой!

Мне часто в детстве приходилось отвечать на этот вопрос как детям, так и взрослым: почему у твоих родителей такие странные имена? Я бы выделил имена мамы и папы в отдельный пункт – пункт ни в коем случае не создавал мне комплексов, он просто послужил толчком к изучению истории моей семьи. Тогда не было ни книг, ни Интернета, и волей-неволей приходилось задавать вопросы родителям. Они у меня совершенно простые люди, нашедшие друг друга в силу исторических событий, произошедших задолго до моего появления на свет. Нам иногда кажется, что история – это где-то далеко и не имеет никакого влияния на нас, здесь живущих. То есть в глобальном плане – да, имеет, а вот на частном уровне… Многие не отдают себе отчета в том, что история цепляет каждую жизнь, судьбу каждого человека.

Мой отец родился на Западной Украине. Он русин. Возможно, некоторые даже и не слышали о такой национальности. Но она есть! Так вот, до 1939 года территория Львовской области, на которой родился мой папа, принадлежала Польше. Мой дед родился там же, но это была Австро-Венгрия. Для моих одноклассников и друзей детства это было невероятным! Какие далекие края! Это же за границей!

Папа был военнослужащим и служил отлично! Кстати, это одна из фамильных характеристик. В той деревне, под Львовом, всех мужчин моего рода звали не иначе как гвардейцы.

Я знал с детства, что у меня есть родственники в Канаде по отцовской линии. Они эмигрировали в 1939 году. Папа не делал из этого тайны и не говорил мне о необходимости скрывать эту информацию, но мне моим детским умом удалось понять, что особо распространяться на эту тему не стоит – незачем. И потом, люди любят рассказывать про свои особенности, а моих и так было достаточно. Когда кто-то говорил, что его папа может это или вот это, я говорил, что моего папу зовут Богдан. И этого было вполне достаточно для поддержания детского авторитета!

Была у моего отца и, соответственно, у меня еще одна интересная, а для моего города просто уникальная, особенность. Вот она-то мне в детстве кровь попортила основательно, но потом неоднократно выручала меня при общении с преподавателями, чиновникам и прочими людьми, по долгу службы читающими наши биографии и анкеты. Папа был не просто Богдан. Он был Богдан-Ярослав! Именно так в его свидетельстве о рождении и было написано: Богдан-Ярослав Литвин. А в моем – Александр Богданович-Ярославович!

– У тебя что, два отца? – спросила меня учительница в классе.

Вот от учителя-то я ну никак не ожидал такого вопроса, да еще заданного на весь класс. Громко и четко!

Все одноклассники внимательно смотрели на меня. Их было двадцать восемь, моих одноклассников, и они молча пялились на меня. Я тогда не знал слов «боже мой, какая дура», поэтому тихо сказал: «Нет, один, просто у него два имени».

Как так?! Класс был обескуражен. Не может человек иметь два имени! Только одно! А мне сложно было за эти несколько секунд объяснить, что на западе нашей страны и в Европе это нормальное явление. Но оно было настолько невозможным здесь, на Урале, что моя взрослая учительница ничего лучше не придумала, как на весь класс озвучить свой вопрос. Из-за этого дурацкого вопроса я просто еще раз стал не таким, как все. И вероятно этот пункт был одним из основных в фундаменте моего понимания мира. Я думал так: поскольку уже в моем имени есть необычные моменты, значит, я и сам тоже несколько отличаюсь от других. Пока не знаю – в лучшую или худшую сторону, но отличаюсь.

Мамино имя доставляло мне меньше сложностей. Такое обычное немецкое имя Эльза, совсем не характерное для Южного Урала, тем не менее не вызывало вопросов в моем окружении. В переводе оно звучит как «почитающая Бога», что, как мне кажется, полностью соответствует моей маме. Вот так у меня и получилось: почитающая Бога мама и Богом данный отец. Значения их имен сплелись в союз. Мне нравятся имена моих родителей. Я даже не могу представить их другими. У меня даже вопросов не возникало, почему их так назвали. Это их имена! Я помню эти имена с самого рождения, вернее знаю, что помню.

7

Я часто оставался один дома. Старшая сестра уходила в школу, родители – на работу, и я был предоставлен самому себе. Да, в пять лет меня оставляли дома одного! Ненадолго, часа на три, не более, но оставляли.

Я очень любил свой дом. Дом, который построил мой отец. Он построил его своими руками, а мама сделала его уютным. Я знаю в этом доме каждый закуток, каждый гвоздь и каждый сучок в половицах. Папе тогда было 27. Он все сделал сам – от фундамента до крыши. Мои родители и сейчас живут в этом доме: когда родители стали старыми, я не предлагал им переехать в квартиру, я просто капитально отремонтировал свой дом, свое отечество. Мне был ровно год, когда мы отметили в нем новоселье. Я, конечно, не помню этот момент, я помню только ощущение безопасности. Мой дом – моя крепость! Так было с самого детства.

Мне не было скучно в моем доме. Мама оставляла мне альбомы с фотографиями, и я с удовольствием рассматривал фотографии родственников и совершенно незнакомых мне людей, некоторые меня очень сильно интересовали, и позже я устраивал допрос: а кто это, откуда, кем нам приходится, как и где живет, почему такая одежда, почему уже не живет, отчего умер и много-много прочих вопросов. Я пересматривал альбомы с фотографиями, играл с какими-то игрушками, оживлял их и устраивал целые спектакли, и порой мне казалось, что я всего лишь зритель, а игрушки играют сами по себе. Я взбирался на подоконник и смотрел на водонапорную башню. Башня в то время была самым высоким зданием в городе, ну, по крайней мере, в тех районах, где я бывал. Сейчас это символ города – красивая, строгая и монументальная, а тогда башня была для меня символом возвращающейся с работы мамы. Именно со стороны башни она приходила домой, и я очень радовался, когда мне удавалось ее заранее заметить. Ведь тогда я успевал спрятаться и разыграть ее. В руках у нее всегда был ридикюль и какая-нибудь авоська – в ней мама часто приносила что-то вкусное.

Я не очень любил ездить к бабушке и дедушке, потому что там был тотальный контроль. Бабушка строго следила за тем, чтобы мы куда-нибудь не вляпались – она была очень заботливой, а дед был человеком деловым, носил круглые очки, которые периодически терял, читал газеты и занимался домашними делами. У него всегда была работа. Летом он пропадал на картофельном поле – и его двадцать пять соток всегда выглядели образцово. Осенью продавал картошку на базаре. На большую телегу, похожую на арбу с большими колесами, он грузил по два-три мешка и вез их на базар. Однажды я увязался с ним. Была теплая осень, я то бежал рядом, то запрыгивал на телегу, и так мы потихоньку добрались до места. День был удачный, дед все быстро продал, и мы пошли с ним по рынку от прилавка к прилавку. Дед очень любил радовать нас всякими сладостями. Он накупил каких-то фиников, дыню, арбуз и виноград, и мы отправились домой. На выходе с базарной площади стоял небольшой вагончик, внутри которого был стрелковый тир. Стрелять я обожал, поэтому спрыгнул с телеги и помчался в этот самый вагончик, чтобы быстренько посмотреть на винтовки, а если повезет, подержать в руках. Я увлекся, я сильно увлекся и не заметил, что прошло десять или пятнадцать минут. Вышел из тира – ни деда, ни телеги…

Сначала я не испугался, я стал просто внимательно смотреть по сторонам, надеясь увидеть хоть какие-то ориентиры. Но сквозь огромную толпу было решительно невозможно что-либо разглядеть. И тогда я пошел к тем воротам, через которые мы пришли на рынок. Вышел на улицу Гагарина и попытался сообразить, в какой стороне мой дом. Но не увидел ничего, что давало бы хоть какую-то подсказку. Тогда я закрыл глаза, постоял немного, открыл их и просто пошел наугад. И тут мне стало по-настоящему страшно. Не знаю, что именно вселяло страх, может быть то, что я впервые остался один в большом городе. Скорее всего именно это. Каким-то образом я успокоился и… побежал. Лет до двенадцати я никогда не ходил, я всегда бегал. Я бежал и смотрел вдаль – и наконец увидел ее, свой ориентир, свою башню! Я рванул к ней. Подбежал и тогда сообразил, в какой стороне мой дом.

Я бежал все дальше и дальше в сторону дома, и настроение было замечательным. Мне оставалось совсем немного, примерно с километр, когда меня догнал мой папа. Он ехал со службы домой и, увидев меня, был очень удивлен: «Что ты здесь делаешь? Где дед?» Я опустил глаза: «Папа, дед потерялся! Надо его искать». Мы сели на мотоцикл и поехали в сторону дедовского дома. Догнали деда на мосту через реку. Он шел очень энергично, и по его походке я понял, что мне сейчас очень сильно достанется! Мы поравнялись, он обернулся, и я услышал его вздох. Мне было стыдно. Дед написал заявление о моей пропаже и шел домой из милиции уже предвкушая встречу с моей бабушкой, ведь эта встреча ему явно ничего хорошего не сулила. Потерять внука в огромном городе – это же верх безответственности! Но я нашелся и все были счастливы. Да, мы были счастливы.

8

Моя сестра была старшей внучкой, а я был старшим внуком – к тому времени уже появились наши двоюродные братья и сестры. Нас было пятеро, и мы часто все вместе собирались у бабушки. Она пекла невероятные лепешки и всякие прочие вкусности! И много рассказывала, очень много. Как оказалось, рассказывала она в основном для меня. Никто из моих братьев и сестер сейчас не помнит ее рассказы, только я. Это были не просто рассказы – это были лекции, и во многом благодаря этим лекциям я сейчас пишу эти строки. Она не читала их в классическом виде, она учила, сама того не замечая, а я, как губка, впитывал ее рассказы, ее знания, и запоминал все, что она говорила. Она умела разгадывать сны. Откуда пришло это умение, она и сама не знала, просто всегда правильно их истолковывала.

Бабушка рано осталась сиротой, ее жизнь не была легкой, как, впрочем, и у огромного числа живших в ту пору людей. В голодные двадцатые годы она была доведена до отчаяния длительным отсутствием еды. Она заболела тифом, она не ела уже три недели, и помощи ждать не приходилось. Она пила воду и старалась не двигаться, но силы уходили, и в какой-то момент она решила: все, хватит мучиться! Взяла веревку, сделала петлю и накинула ее на шею. Кровь запульсировала, застучала в голове, еще мгновение – и все бы закончилось, но ей стало очень страшно, она верила в Бога, поэтому взяла себя в руки и скинула петлю. А на следующий день кто-то принес муки. Немного, всего лишь горсточку, но ей хватило, чтобы поесть и окончательно прийти в себя. Безысходность, отсутствие надежды, одиночество – все это сильно обострило ее интуицию, она стала прислушиваться к себе и стала себе доверять. Много позже я понял причину этого доверия. Конечно, мне не хватало именно этого – состояния крайнего стресса, но пример моей любимой бабушки позволил мне научиться доверять себе без такого страшного опыта.

По утрам бабушка поила нас чаем. К подъему детей у нее всегда все было готово. Из кухни вкусно пахло чем-нибудь печеным. Она знала тысячи рецептов и из, казалось бы, простых вещей умудрялась испечь невероятно вкусные пироги, булочки и прочие вкусности. На столе был колотый сахар, сейчас такого не встретишь, а тогда в каждом доме были специальные щипчики для колки сахара. Сахар был твердый, как камень, но невероятно вкусный и сладкий! Дед клал на ладонь большой кусок и бил по нему обушком ножа. Бабушка периодически напоминала ему, что есть специальные щипцы, но деду нравилось колоть сахар ножом. Я грыз эти сладкие ледышки с особым удовольствием, а бабушка говорила: «Ешьте сахар – будете умными!» А я и рад стараться! Я очень хотел быть умным. Но Лобачевского из меня, как видите, не вышло. Видать, бабушка что-то другое имела в виду…

Утреннее чаепитие не было молчаливым. Бабушка часто задавала нам один и тот же вопрос: «Ну, рассказывайте, что кому снилось?» Мы рассказывали сны, а она их растолковывала. Как же было обидно тому, кто ночью ничего не видел! Иногда она рассказывала свои сны и говорила, к чему это приснилось. А иногда она заказывала сны. Я знал такие моменты. В такой день она шла в баню. Надевала все чистое, стелила новое постельное белье и вечером она ни с кем не говорила – ни слова! Только перед самым сном я слышал ее негромкую молитву. Утром она рассказывала нам о событиях, которые произойдут чуть позже. Она, например, говорила, что у моего дяди, ее младшего сына, тяжелый период, он много пишет, но все будет хорошо. Она говорила, что больше не будет голода, а война будет на востоке, но нас не коснется. Она говорила, что приедут гости с запада, и многое, многое другое. И мы ей верили, потому что она не ошибалась.

Во время Великой Отечественной войны к моей бабушке приходили солдатки и спрашивали, придет ли муж, сын или брат с фронта – и она никогда не ошибалась. Я не знаю этот ее метод, но результат она узнавала по паутине, которую плел посаженный в банку паучок. Однажды она сказала: «Миром будут править желтолицые». Мороз по коже после ее слов просто ошпарил меня! Я тогда ничего не понимал в политике и практически ни в чем еще ничего не понимал, но ее слова так сильно меня зацепили, что я никогда не забуду это ощущение. Сейчас я знаю: это ощущение истины! Если мороз по коже, значит, я точно попадаю в цель. Тогда этот озноб был первым. Сейчас, написав эти строки, я тоже чувствую холод. Значит, это истина!

Как-то мы с бабушкой шли по улице и услышали карканье вороны. «Каркай на свою башку», – сказала бабушка. Я прицепился к ней: «Зачем ты так говоришь?» «Я говорю так, чтобы не было плохих вестей. Ворона – вестник. Просто так каркать не будет. Может, и не для нас каркает, а вот для тех людей, но, на всякий случай, я заткну ей клюв. Нечего народ пугать!» Ворона действительно замолчала, а я запомнил. Бабушкино мировоззрение и способность увидеть связь между людьми и природными явлениями, животным и растительным миром, нашим действием или бездействием, ее память и следование народным традициям были именно теми необходимыми условиями для того, чтобы я стал себе доверять. Ее нелегкая жизнь была примером не только для меня, но и для моей мамы – моего второго учителя.

Моя мама помнит 21 июня 1941 года. Ей было 9 лет. Она шла по полю и увидела кроваво-красный закат. Столб красного цвета на западе уходил в небо. Она пришла домой и рассказала бабушке. «Это война!» – бабушка стала собирать припасы, но надолго их не хватило. Опять был жуткий голод – корова, кормилица всей семьи, была в запуске, и должна была вот-вот отелиться. Из еды в доме не было ни крошки. Бабушка уложила детей на кровать, и четыре дня они не вставали. А на пятый корова отелилась, и бабушка напоила детей молозивом. Она не сомневалась, что эта война закончится победой! И моя мама не сомневалась! Они видели сны и о начале большой беды, и о ее окончании. И понимали: надо выжить! Мама хорошо помнит страшный февраль 1942 года. Она была самой старшей, и до сих пор самая главная ее забота – накормить всех.

Помнит она и самую страшную бабушкину досаду. Не обиду, а именно досаду. В моей семье все очень любят чай, даже папа, который до 18 лет не пил его ни разу: во Львове, где он родился, и сейчас чай не особо жалуют, а в годы его детства, кроме кофе, там никто ничего не пил. Так вот, во время войны чай, как и все прочее, был страшным дефицитом. Бабушка надоила молока, сделала сыр и поменяла его на чай. Она шла с рынка в предвкушении большого семейного чаепития. С порога поставила чайник на плиту, достала пакет с чаем, засыпала его в заварочный фарфоровый чайник и вдруг, к своему ужасу, обнаружила, что купила спитый чай! Спитый – ранее заваренный, высушенный и обменянный на сыр, самый настоящий сыр, который бы могли съесть ее голодные дети. Она только сказала: «Может, у этого человека просто ничего нет, и у него тоже есть дети». Но эта досада все же была с ней всю ее долгую жизнь.

Моя мама во многом похожа на бабушку. Сны, приметы, знаки – все это было в порядке вещей. А еще она научила меня очень аккуратно обращаться с эмоциями. Хоть и не сразу, но я понял, насколько сильна человеческая эмоция и как она может влиять на окружающий мир, а мир в свою очередь – на нас.

У отца были брюки. Одни брюки. Единственные выходные брюки из бостона. Мама их как-то выстирала и повесила сушить. Утром их не оказалось. Мама была очень огорчена, и несмотря на свои знания в отношении желаний, потеряла контроль над переполнявшими ее эмоциями. Она сказала одну фразу: «Да отсохнут твои руки!» А вечером соседу, живущему неподалеку, уголовнику по кличке Кислый, прострелили руку в локтевом суставе, и рука стала сохнуть и отсохла. Мама у меня сообразительная, поняла, в чем дело. Она встретила его и в глаза сказала: «Ну что, второй рукой тоже будешь мое белье воровать?» Уголовник шарахнулся от нее, как от чумы, а позже и вовсе уехал их города.

Мой дед никогда не ругался с бабушкой. Нет, сначала он, конечно, пытался навести патриархальные порядки, но очень быстро понял: если бабушка обижена – все! Ничего у него не получится, и все будет просто валиться из рук. Дед у меня тоже был крайне интуитивным, поэтому они жили без скандалов и ругани. Я просто не помню ничего подобного в их жизни!

9

По линии моей мамы чудес хватало, но и по линии отца необычных вещей хватало тоже. Самым главным чудом для меня было то, что мой дед, русин, кроме родного, владел еще пятью языками: украинским, русским, венгерским, ивритом, польским и немного немецким. Он был строителем и в тех странах, где строил, изучал языки, и это ему давалось легко и просто. В разговорах с родней по линии отца дед выступал в качестве переводчика. Если бы это был украинский, я бы, наверное, все понял, но язык русинов отличается от него, и мне не знаком.

Моя русинская родня очень религиозна. Они искренне верили, верят и будут верить, и никогда не нарушат заповеди – это в крови! Они верят очень серьезно! И эта вера помогает им относиться к такой важной составляющей нашей жизни – смерти – как к явлению не просто не вредному, но необходимому, и они никоим образом не делают из этого трагедии.

Однажды я залез на чердак и, к своему изумлению, увидел там стоящий на подставках настоящий гроб. Он был шикарным! Полированное дерево благородного оттенка, ни одного видимого стыка. Какая-то идеально гармоничная форма. Произведение искусства! Его пропорции и качество работы меня просто поразили, и только потом пришло понимание и испуг – это же гроб! Мне было всего семь лет, и к этому возрасту наш род и клан из двух моих корней еще не терял родных. Я пришел в ужас от того, что кто-то умрет. Спустился с чердака и тихо спросил папу: «Папа, а зачем там гроб? На чердаке». Папа улыбнулся: «Это ты у деда спроси – это ж его гроб». Дед совершенно серьезно, несмотря на то что перед ним ребенок, сказал, что придет время помирать и в принципе большого значения не имеет, в каком гробу будет лежать тело – душа все равно на небесах: «Но я все-таки мастер и хочу, чтоб меня по деревне в красивом гробу понесли. Не доверяю я другим мастерам. Собственный мне очень нравится!»

Такое отношение к смерти меня крайне удивило. Это был шок, вернее, часть шока – вторую половину я пережил позже. Дед в свой срок ушел в мир иной, ему выделили участок «с перспективой», на двоих. Бабушка была намного моложе деда, но тоже достаточно легко относилась к смерти. Ничуть не сомневаясь, она велела – именно велела, такая уж была: командовала и дедом и всеми остальными – заказать два красивейших мраморных памятника и установить их одновременно в день похорон деда. На дедовском были даты рождения и смерти, а на втором только – имя и фамилия бабушки и дата рождения. Вторую дату нанесли много лет спустя, когда пришло и ее время.

Мне их очень не хватает, моих дорогих бабушек и дедушек! С каким удовольствием я бы помогал и заботился о них сейчас, но, увы, моя благодарность за науку – только слова и эмоции. Я знаю, что они все видят – не без этого. У меня была встреча с ними, со всеми моими ушедшими родными. Я с ними встречался и это, наверное, было самое удивительное событие в моей жизни.

10

Я отслеживаю три поколения моей родни и в ужасе вижу, что на каждое из них пришлось испытание голодом, холодом, войнами и прочими напастями и, может быть, поэтому надежда на Бога и на себя так обострила их интуицию, их способности и их возможности. Я говорю о своих корнях. О своих истоках, о тех людях, которые влияли на меня. В моем роду были разные люди – очень хорошие и очень плохие, но чем больше я размышляю о том, когда человек становится хорошим, а когда плохим, тем больше погружаюсь в историю своей страны. Как же круто история страны меняла историю моего рода!

Мой прадед по линии мамы до революции имел большой дом. Он не был капиталистом – он шил модельную обувь, она была красивой, и на тот момент весьма дорогой и модной. Он шил не только ради заработка – он был обувщик от Бога. Когда его старший сын в 1905 году поехал на соревнования по конькобежному спорту в Париж, мой прадед попросил его привезти из Парижа две пары самой модной обуви – женскую и мужскую. Сын привез то, что просили, а еще он привез золотую медаль! Я никогда ее не видел – мои дяди потеряли ее в пятидесятых годах.

От владельца медали в нашем роду осталась шинель. В детстве я еще не понимал, что такое – каппелевская шинель. Позже узнал, что старший брат моего деда служил в царской армии, а потом в белой армии под командованием генерала Каппеля. А мой дед служил совершенно в противоположной системе – во время гражданской войны он был красноармейцем. Писарем. Ну, казалось бы, чего такого героического – писарь? А между тем, мой дед, окончивший гимназию с отличием, получил личное благодарственное письмо от председателя Временного правительства Керенского за выдающиеся успехи в учебе – это письмо до сих пор хранится в нашей семье. Так получилось, что во время гражданской войны деда мобилизовали, дали коня и трехлинейку, и отправили служить в армию легендарного комдива Блюхера, где дед и стал писарем. Почерк у него был каллиграфический! Читая его письма, я всегда удивлялся постоянству стиля: буковка к буковке, как будто отпечатаны на удивительной печатной машинке. Вот таким красивым безукоризненным почерком мой дед и записал допрос адмирала Колчака. Да, того самого легендарного адмирала Колчака! Вот такое хитросплетение событий. И это хитросплетение заставляло и заставляет меня тщательно изучать историю своего рода, а вместе с ней и историю своей страны, и не только своей страны, а еще и историю Польши, Австро-Венгрии и Украины.

От деда в нашей семье осталась буденовка, а от его старшего брата – каппелевская шинель. Дед не был коммунистом. Он прошел две войны, но иначе, как крохоборами, коммунистов не называл. Ему было сложно – идеалы его семьи были разрушены, свободы нет, и только понимание того, что никто на этом свете не позаботится о его семье и что надо выжить, определяло его жизнь. Я не вправе осуждать его за действие или бездействие – я не жил в то время. Я знаю только одно, и мне этого более чем достаточно: мой дед был честным человеком. В 1941 году он пошел на фронт. Был в армии Доватора, участвовал в атаках кавалерии на немецкие танки. Он не бегал от войны. В 1942 получил тяжелейшее ранение и до 1944 года его выхаживали в госпитале в Череповце. Слава Богу, выходили, и сейчас у меня есть возможность рассуждать об истории прошлого с точки зрения одного, но правильного человека, на глазах которого происходили события, определившие развитие территорий под названием СССР. И эта точка зрения существенным образом отличалась от того, что мне рассказывали в школе.

11

В моей родне по линии мамы есть много интересных людей, но один человек в нашем роду считается легендой. Это дядя моего деда. Так получилось, что его призвали служить на флот. И он много лет прослужил под командованием адмирала Макарова и вместе с этим легендарным адмиралом он совершил кругосветное путешествие. Для меня он был каким-то идеалом. С самого детства, с того момента, как только я узнал о нем. Я постоянно расспрашивал деда, бабушку и маму – я хотел знать про него все, а они знали совсем не много. Он умер, когда ему было далеко за 90, а мне – два года. Я, к сожалению, его не помню. Но все родственники, дед, бабушка, мама и папа, отзывались о нем как об уникальной личности.

Рассказывали, что после службы на флоте, выйдя в отставку, он начал лечить людей. Жил он в Оренбурге, и был там очень известным человеком. Лечил он, на первый взгляд, достаточно просто: клал руку на голову больного и читал молитву. Его молитва была сильной, очень сильной. За один раз он снимал всю симптоматику эпилепсии – раз и навсегда! Как-то он приехал к нам, когда моя старшая сестра сильно заболела. Он взял ее на руки и она выздоровела – моментально! Моя мама до сих пор с трепетом вспоминает этот момент. К нему съезжались со всей нашей необъятной страны, а в те дни, когда он бывал у нас, люди находили его и просили о помощи.

Он был очень набожным! Мама как-то рассказала такую историю. Ей в детстве подарили маленького заводного цыпленка. Он заводился ключиком и, как настоящий, «клевал» зерна. Наша легенда, увидев такое чудо, снял с ноги тапок и разбил игрушку, приговаривая: «Выше Бога не будешь!» Во всей этой истории меня всегда поражала не косность его мышления, а вера. Он верил по-настоящему, иначе не сумел бы совершить огромное количество чудес, о которых и сейчас помнят в уральских степях.

12

Мне 9 лет. Мы с сестрой в городском саду. Играет музыка, множество людей. Мы купили мороженое, потом купили газировки из автомата, по три копейки стакан, и пошли на карусель. Карусель была обычная, цепочная. Сестра купила билеты, и нам оставалось только сесть на свои места, как я обратил внимание на двух подростков несколько старше меня – они мне не нравятся! «Ира, давай не пойдем кататься, вот эти парни мне не нравятся». Ира посмотрела на ребят: «Не выдумывай, ничего особенного, поехали».

– Нет, я не поеду! Они мне не нравятся!

– Ну, как хочешь, я поеду одна.

Она села на свое место, карусельщик проверил застежки и включил рубильник. Карусель закрутилась, все быстрей и быстрей, все выше и выше поднимая от земли кресла с катающимися детьми. Ребята, которые мне не понравились, каким-то образом зацепили пустующее кресло и стали им баловаться, придавая ему дополнительное ускорение. В следующее мгновение это кресло достигло кресла моей сестры и с силой врезалось в него. Удар пришелся прямо в колено, и от сильной боли Ира потеряла сознание. Капли крови из разбитого колена веером разлетались вокруг. Карусельщик заметил, что произошло, и выключил аттракцион. Я побежал к Ире, но какая-то женщина оказалась раньше возле сестры. Она отстегнула страховочную цепочку, уложила Иру на скамейку, смотритель карусели принес аптечку. Нашатырный спирт привел Иру в чувство. Женщина наложила повязку на разбитое колено, и мы потихоньку пошли на автобусную остановку.

– Ну что ж ты, говорил же тебе, не нравятся мне эти ребята.

Ира кивнула.

– Ну вот, все же уже случилось, что уж теперь поделаешь…

– В следующий раз слушай, что говорю!

Ира старше меня на три года, но тогда старше был я. Да и сейчас тоже.

Я сам про этот случай забыл, это Ира мне напомнила, когда я сказал ей, что буду писать эту книгу.

13

В моем детстве было много хороших моментов. Я очень любил, когда к нам приезжали гости. Тогда не было сотовой связи, а телефон в доме моих родителей появился не так давно – я сам его установил уже будучи военным пенсионером. В моем детстве для общения с родственниками пользовались почтой. Мы все умели писать письма и с удовольствием их получали, и только моя бабушка получала вести от близких в своих снах.

Ее младший сын, мой дядя, учился в мореходном училище в Мурманске. Он был просто уникальной личностью! Легко учился в школе на отлично, но в силу обстоятельств тех лет не получил полного среднего образования и пошел работать и учиться в ШРМ – школу рабочей молодежи. Окончив ее, поехал в Мурманск – поступать на судоводительский факультет. Он всегда мечтал о море. Я не знаю, откуда была эта мечта. Может, тот наш родственник, который совершил кругосветное плавание с адмиралом Макаровым, его подтолкнул, или так же как и у меня, любопытство и мечта о дальних странах привели его на порог этого учебного заведения. Но в дальнейшем его выбор и на меня оказал серьезное влияние: я не стал моряком, но путешествий в моей жизни было предостаточно.

Итак, мой дядя приехал в Мурманск. У него был отличный аттестат, но не было очень важного в то время документа – служебной характеристики, без которой тогда не принимали ни в один вуз страны. Дядя был очень огорчен этим – времени было в обрез, и он отправил на Урал телеграмму: «Срочно пришлите заверенную характеристику с места учебы». Моя тетя, тогда еще совсем молодая, очень энергичная, направилась в школу рабочей молодежи. Директор там был – самый настоящий педагог и мастер своего дела. Он помнил всех своих выпускников и, ничуть не сомневаясь, написал характеристику и поставил на нее синюю гербовую печать. Получив этот документ, приемная комиссия была в некой растерянности. Обычно характеристика имела определенную форму с анкетными сведениями, упоминанием об отношениях в коллективе, трудолюбии, участии в общественной деятельности. Разница была только в ведомственной принадлежности. Допустим, в армейской характеристике мне всегда писали: военную и государственную тайну хранить умеет. А характеристика моего дяди выглядела так: «Характеристика дана ФИО. Очень умный. Восклицательный знак. Директор ШРМ». Подпись. Печать.

Дядя успешно выдержал вступительные экзамены, а бабушка ждала от него известий. Он периодически присылал письма, но не так часто, как хотелось бы, а о телефонных переговорах не было и речи: ни денег лишних, ни времени. В нашей стране еще долгое время для того чтобы поговорить по телефону, надо было идти на переговорный пункт, ждать там своей очереди и кричать как можно громче, так как связь была просто отвратительной! У бабушки не было терпения, и она смотрела сны. И была спокойна: у сына все нормально. Она рассказывала всем свои сны про него и их значение, и никто не сомневался в правдивости ее информации, так как к тому моменту скепсис даже у самых недоверчивых членов моего клана был нивелирован следующими за ее снами событиями.

Бабушка никого никогда не ждала раньше времени, и практически всегда знала, кто приедет. Иногда она брала в руки карты и гадала. Так уж вышло, что и у меня это тоже неплохо получалось, возможно, получится и сейчас – давно не пробовал. Ребенком я запомнил все варианты расклада, специально она меня не учила, все как-то само собой получалось. Раскидывая свои карты в очередной раз, она сказала: «О, скоро гости в дом. Много гостей издалека». Кто, она не знает. «Кто бы это мог быть?» – спросила моя мама. Нет, гости ее, конечно, не пугали, ей просто было интересно знать, кто именно приедет. Она напекла пирогов, а на следующий день приехали гости – бабушкин двоюродный брат из Семипалатинска, а с ним еще какие-то люди. К их приезду было все готово!

Я всегда любил гостей и очень любил их слушать. А когда приезжал мой «морской» дядька, я не отходил от него, доставая вопросами: что там, как там, какой океан, какой корабль, какие люди-иностранцы, как ты с ними говоришь? Миллион вопросов сваливался на одного человека. Но он очень много знал и с удовольствием отвечал, а я все запоминал и думал: когда-нибудь я тоже поеду на остров Тенерифе, и увижу Санта-Круз, и поплыву на корабле, и буду поднимать паруса! И поехал, и увидел, и поднимал! Все, что было в моем детстве в мечтах, позже действительно произошло со мной в реальной жизни. Все, кроме одного: я так и не понимаю английский язык. Именно не понимаю. Когда я что-то объясняю иностранцам на английском, они меня понимают, а вот я их – нет. Думаю, это из-за того, что когда-то я неправильно поставил задачу мирозданию. Надо было сказать «я хочу понимать язык англичан», а я сказал, что хочу знать английский язык.

14

Мой первый юбилей чуть не оказался последним. Я хорошо помню этот день – 25 июля 1970 года. Мне исполнилось десять лет.

Было огромное количество подарков. Я не помню, чтобы до этого дня мне дарили так много подарков за один раз. Больше всего запомнился огромный букет и сабля. Мне никогда не дарили цветов, это было впервые. Взяв в руки букет, я подумал: странное дело, цветы обычно дарят женщинам, мне-то зачем цветы? Букет мне не понравился. Я люблю цветы, но только живые, а эти были срезанные. Огромный букет белых лилий, которые не пахли – попытка понюхать их только испачкала пыльцой мой любопытный нос. Но я был в хорошем настроении, вокруг были все свои – дядьки, тетки, сестры и братья, бабушка – всего человек тридцать. Мы вкусно пообедали, взяли несколько больших арбузов и пошли на речку. Расположились на берегу, купались, загорали, ели арбузы и веселились. Дело было на естественном пляже, жара была далеко за тридцать, и кроме нас, там было много народу. Нужно сказать, я к тому времени неплохо плавал.

Мы играли в догонялки в воде – бегали, ныряли, уплывали друг от друга. В какой-то момент я обратил внимание на маленького мальчика. Ему было три-четыре года. Это был симпатичный кудрявый цыганенок. Он плескался на мелководье и что-то весело кричал. Мы продолжали играть, но я почему-то все время следил за этим ребенком. Подошла моя очередь кого-то догонять, я увлекся погоней и упустил малыша из виду. Оторвавшись от игры, стал искать его глазами и не нашел: его не было на берегу, но и на воде его тоже не было! Без малейшего сомнения с открытыми глазами я нырнул в самое глубокое место – полтора метра тогда казались мне действительно большой глубиной. Я увидел малыша зависшим между дном и поверхностью воды. Схватил его, вытащил на поверхность, положил на траву. Мальчик тут же пришел в себя, откашлялся и, даже не заплакав, убежал. Мне было страшно обидно, что никто не заметил. Я совершенно не задумывался о том, что я только что спас ребенка, – мне была очень важна оценка моих действий, а никто ничего не заметил. Совсем никто – ни игравшие со мной дети, ни родители. Вообще никто! Я действительно был огорчен этим фактом, но мое огорчение в принципе не могло длиться долго, поэтому я опять увлекся игрой в догонялки.

Спустя каких-то десять минут я нырнул в очередной раз – предварительно как следует продышавшись, практически до головокружения – чтобы нырнуть как можно глубже и получить преимущество. Я нырнул и погрузился в тишину. Голоса звучали все дальше, а какой-то странный звук все нарастал и нарастал. Я не знал, что это за звук, но какая-то сила заставила меня прижаться ко дну и распластаться на нем как камбала. Звук прогрохотал над моей головой, я успел увидеть что-то вращающееся и какой-то длинный силуэт. Сил оставаться под водой уже не было, я вынырнул, и в метре от себя увидел… винт моторной лодки! На корме, лицом ко мне сидел какой-то молодой мужчина и испуганно смотрел на меня. Мне в тот момент показалось, что я читаю его мысли. Они скрежетали, как ржавые ворота. Человек явно не понимал, как я оказался под лодкой, и с ужасом прикидывал, какие могли быть последствия. А моя первая мысль: мне подарили дурацкие мертвые цветы.

Потом я забыл про эти цветы, но через какое-то время букеты снова появились в моей жизни. Мне понадобилось всего три букета, чтобы понять: цветы – не мое! Спустя много лет от одного очень известного актера я услышал фразу: «Цветы и конфеты не пью!» К конфетам я отношусь очень хорошо, а вот цветы в подарок не беру и сам никогда их не дарю. Для меня это табу.

Бабушка как-то сказала, что все имеет свои причины. Я понял ее слова так: если следить за событиями, обязательно найдешь закономерность. Потом, осмысливая события этого дня, я наталкивался на разные мысли, в том числе и о том, что никто не уходит несвоевременно, и стало быть, мальчику-цыганенку было не время. Или я нарушил этот закон? И тем самым подверг себя опасности, оказавшись спустя какие-то десять минут под этой злополучной лодкой? Мироздание – это просто и сложно одновременно. Но то, что все имеет свои причины, я запомнил навсегда. Я тогда не понимал, насколько плотна связь между событиями и явлениями в разных областях. Понимание пришло намного позже, но я не могу сказать, что оно было спонтанным, как озарение. Когда математик занимается вычислением в течение многих и многих лет – это медитация. Когда физик или химик с упорством исследуют свою ниву – это медитация. Я же исследовал мир в целом, и мое исследование не всегда совпадало с мнением окружающих.

15

В детстве я много думал о Боге. С детства я знал, что Он есть. Я не был уверен в этом, но интуитивно понимал, что не все так просто устроено в этом мире, и должен быть какой-то регулятор, механизм управления, внешний контроль. Когда мне было десять лет, мама принесла старинную Библию. Она была на старорусском языке – со всеми ятями, вся залитая капельками воска и с удивительным запахом. Ни одна книга в моей жизни не пахла, как эта Библия. Я начал ее читать, и мне стало интересно. Чем больше я читал, тем больше вопросов копилось во мне. Я стал искать какой-то тайный смысл, шифровку или нечто подобное. Но ничего не обнаружил. Я бросил заниматься поисками тайного смысла и решил воспринимать все так, как написано. Бог есть свет. Свет это солнце, значит Бог – Солнце! Знакомая история про бога Ра. Бог есть любовь. Вот тут проблема: я считал, что есть люди, достойные любви, а есть те, кого любить нельзя – просто не за что. Это сейчас мне легко с людьми: мне не надо заставлять себя кого-то любить. А тогда я еще не понимал, что каждый из нас рождается в определенное время, с определенным набором характеристик, и мы такие не по нашей воле, а по воле предков. Предки своими эмоциями и реакциями на окружающих людей сформировали события, которые произойдут с их потомками.

Самая главная фраза, которая меня искренне зацепила в Библии – «Человек создан по образу и подобию Господа!» Вот это действительно круто! Значит, Он такой же, как я, а я такой же, как Он. Это было детское впечатление. Но мне на тот момент этого было более чем достаточно. Мне и сейчас этого более чем достаточно, и я никогда не сомневался в той трактовке, которая была принята мной в детстве. Только я еще тогда не понимал, что подобие заключается в способности творить! Мы являемся частицей Бога, каждый из нас – маленький пазл одного большого Бога, и в каждом из нас – его дыхание.

В свои 10 лет я был уверен на все сто процентов: Бог один, а религии – разные. Религии – это выдумка людей! И раз Бог есть любовь, а я-то уж точно ее достоин, я Бога не боялся! С возрастом это понимание только усиливалось, становилось четче и яснее. Теперь я с Ним говорю, я прошу Его совета, я молюсь, я уговариваю Его обратить внимание на то или иное явление в нашей жизни. Бог для меня – это справедливость. Она растянута во времени, и иногда с точки зрения одного поколения не ощущается, но с точки зрения трех-четырех поколений справедливость реализуется в полном объеме. Нужно только знать свои корни и следить за развитием событий.

16

Я следил. Я создал для себя свой список маркеров – примет, которые помогали мне двигаться по жизни. Я смотрел свои сны. Мой первый опыт получения информации из снов связан с историей, рассказанной мне бабушкой. Будучи совсем молодой она заказала сон: уж очень хотела знать, за кого она выйдет замуж. Ей приснился человек в военной форме, в галифе, в шинели. Он был старше ее. Когда она впервые увидела моего деда, она вспомнила свой сон и не противилась судьбе. Потом она заказала такой же сон про свою старшую дочь и увидела голубоглазого светловолосого паренька. Бабушка тогда сказала маме: «Ты выйдешь за голубоглазого светловолосого деревенского парня. Он придет с запада». Однажды она смотрела в окно и увидела военного. Это был симпатичный парень с голубыми глазами.

– Эльза, Эльза, – закричала она, – иди скорей сюда. Вон твой муж пошел!

Мама прибежала, но военный уже скрылся за углом. Через пару недель на танцах мама познакомилась с папой. Когда бабушка его увидела, она не сомневалась: это был он. Моя бабушка очень любила моего отца и до самого последнего своего дня называла его исключительно на Вы, чего не был удостоен ни один мужчина в роду. А мой отец до сих пор не понимает анекдотов про тещ. Повезло.

Наслушавшись бабушкиных рассказов, я тоже захотел узнать, кто будет моей женой. Я проделал все, что она говорила, и впервые заказал сон. И увидел его. Он был коротким, точным, ярким, с деталями. Обращать внимание на детали я стал много позже, а тогда меня устроило и то, что я видел. Я не поверил своему сну. Во сне я увидел тоненькую, хрупкую, голубоглазую девочку. И она мне не понравилась. Я же ожидал увидеть там невесту – красивую, нарядную, взрослую! А тут какая-то худышка, да еще и маленькая. Прошло много лет. Я познакомился с Натальей, мы поженились и полетели к ее родителям. Взяв альбом с семейными фотографиями, я увидел ту самую худенькую девочку из сна. Это была моя жена много лет назад. В том сне мне показали ее в режиме реального времени, но в детстве я этого не понял. Реализация этого сна заставила меня пересмотреть свои позиции и начать доверять тому, что снится. Позже по деталям я научился распознавать время наступления события. Сейчас для меня работа во сне – наиболее приоритетная. Там я получаю массу подсказок и идей. К тому же она не такая выматывающая. Главное – создать условия: тишина и низкая температура воздуха. Ну и, конечно, правильно заданный вопрос.

17

Я учился в самой обычной школе. Там не было задачи сделать из нас умных и самостоятельных. Задача была другая: стране были нужны рабочие руки, а в ПТУ полно вакантных мест. Поэтому никто нами особо не занимался, нам ставили оценки и спокойно переводили из класса в класс.

У нашей школы, как и у многих других школ в то время, были шефы. Нашим шефом был пивоваренный завод. Завод чем-то помогал нашей школе, хотя чем именно – я не помню, а вот то, что мы помогали заводу, я помню хорошо! Мы ходили работать на этот самый завод. Завод находился в старинном, построенном еще до революции здании. Его на собственные деньги построил один немец, а когда пришла советская власть, он ей поверил, и стал первым красным директором своего же собственного завода. Завод был уникальный. Его баварские технологии соблюдали с абсолютной точностью, и, соответственно, качество пива было отменным. Продукция этого завода славилась по всему Уралу, Казахстану и Средней Азии.

Мы, мальчики, работали в тарном цехе. Наша задача была очень простой – переносить готовые ящики из мастерской на склад. Ящики для пива тогда были исключительно из дерева – из очень легких дощечек. Мастера сколачивали эти дощечки, по углам прикрепляли металлические накладки – и получался ящик. Нам было интересно смотреть, как рабочие, разговаривая о том о сем, выдавали их новенькие, один за другим. Я спросил одного рабочего: «А часто по пальцам молотком достается?» Он улыбнулся, зачерпнул из банки горсть мелких гвоздей, положил их себе в рот, разложил возле себя кучу дощечек-заготовок, перехватил молоток, закрыл глаза и тонким концом молотка стал сколачивать ящик. Без единой остановки, одним движением забивая гвоздь по самую шляпку, и при этом ни разу ни по пальцу, ни мимо шляпки гвоздя не попал. Все точно, аккуратно, в цель! Мы стояли с широко раскрытыми глазами. Это был не просто цирковой трюк, это в цирке ты ждешь, что тебя будут удивлять, а здесь изумление было незапланированным и от этого очень сильным. Мы тут же решили попробовать сами и попросили дать нам молоток. У рабочих как раз был очередной перекур, и нам дали возможность постучать молотками. Естественно, каждый из нас не преминул попробовать то, что только что наблюдал. Я тоже закрыл глаза. Несколько гвоздей я смог забить, но потом перехватил молоток, ударил тонким концом и влепил себе по пальцу. Мужики заулыбались:

– Тыщу ящиков сколотишь – и тоже так сможешь.

– А сколько вы сколотили?

Мужчина улыбнулся:

– Я лет тридцать их колочу. По семь часов в день минус выходные и отпуск. На ящик уходит примерно десять минут. Вот и считайте.

Он блестяще продемонстрировал нам свое мастерство, и не было лучше примера: хочешь иметь результат – работай. Я, конечно, не собирался всю жизнь колотить ящики, но я видел, даже это можно делать виртуозно и красиво.

После работы нам полагался приз. Это же был пивзавод, и мы получали за ударный труд ведро пива. Полнехонькое эмалированное ведро. На двадцать пацанов. Пиво было холодным и очень вкусным. Девчонкам тоже давали ведро, но только с газировкой. Такой вкусной газировки я в своей жизни больше не припомню, а вот пиво встречал: как-то в аэропорту Мюнхена я заказал кружку пива, и оно было тем самым, которое я пил в седьмом классе. Но вообще я пиво не пью, это не мой напиток. Оно снижает интуицию и делает людей одинокими. Но если стоит длительная жара, тогда могу себе позволить один бокал, не более, и при условии, что мне не нужно работать, используя свою интуицию для получения ответов.

18

Первое сентября любого школьного года я вспоминаю, как один из самых несчастных моих дней! В этот день всегда начинался период, когда я не мог интересоваться тем, чем хочу. Я, как и все мои сверстники, был вынужден учить обязательную программу. Я отбывал повинность. Ни за что ни про что, но повинность. Увы, по-другому я это не воспринимал.

Я не был двоечником, нет. Но учился неважно. Не потому, что я был ленивый или глупый – просто не мог учить то, что в будущем мне бы никогда не понадобилось. Я знал, что изучение и понимание интегралов для меня, это примерно то же самое, как если бы в самую красивую комнату в доме, обставленную изящной старинной мебелью, поставить металлический верстак со слесарным инструментом. Верстак – в ту комнату, где должен быть идеальный порядок и чистота, и все на своем месте, и при этом есть простор для новых, крайне необходимых красивых вещей. Меня заставляли учить то, что мне не пригодится. Я не включал долговременную память: достаточно было выучить на пять минут, а потом после ответа выбросить из головы, как будто дом вымести. Если я не учил, то мне пытались внушить, что это крайне плохо. А я не понимал: почему плохо? Я что, стал плохим человеком?

Никогда не понимал систему ценностей, придуманных человеческим обществом, где главная ценность – создание среднестатистического человека. Мне никак не хотелось попадать в среднестатистические. Не потому, что гордыня обуяла, а потому, что догадывался о том, что могу влиять на ситуацию, как могут делать практически все люди, если понимают свою уникальность и значимость причины и следствия в этом мире. Я и сейчас не знаю, как пользоваться логарифмической линейкой. Ну, если только для начертания прямых линий.

Моим учебником был журнал «Наука и жизнь». Родители выписывали его с 1967 года. Я и сейчас с удовольствием его перечитываю – благо, что практически все экземпляры за много-много лет до сих пор в целости и сохранности. Позже к этому журналу присоединился второй. Он назывался «Химия и жизнь». Это были мои учебники. Я многого не понимал, мое дилетантство было обширным: я знал всего по чуть-чуть, особо не углубляясь. Но даже эти минимальные знания превосходили то, что давали в школе. В журналах я читал только то, что мне интересно, и напрочь игнорировал скучные, на мой взгляд, вещи. Но со временем я понял, что наука – это не множество школьных предметов, а единое целое, и чтобы понять что-то и ответить на собственные вопросы, надо читать. Не все подряд, конечно, но все же постараться. Честное слово, я не знаю, почему я так решил. Но потом это мое решение неоднократно помогало мне в жизни. По крайней мере, к моменту появления Интернета я уже точно знал, что и где искать!

Как же мне не хватало в то время Интернета! Но были библиотеки, и я был записан практически во все в городе. Ждал своей очереди и читал, читал. Не могу сказать точно, сколько книг я прочитал – их было множество. Чтение сделало мою речь отличной от речи моих товарищей. Однажды я назвал одного мальчика глупцом. Не дураком, а глупцом. Смеялись над этим все, даже тот, кого я назвал глупцом. Это слово показалось им необычным, но не оскорбительным. Книги меняли даже мои физические реакции. Был конфликт, и вместо того, чтобы двинуть кулаком, как это было принято в моей школе, я влепил пареньку звонкую пощечину. Это было необычно и очень эффектно. Мне потом было очень жаль этого паренька. Я потом только понял, как унизил его перед всем классом.

19

В моем классе было двадцать девять человек: двадцать мальчиков и девять девочек. Культ силы процветал, мы были в состоянии перманентной борьбы за лидерство. Я не был агрессивным ребенком, хотя в обиду себя не давал и никогда не жаловался родителям, никогда. Тяжело оставаться неагрессивным в среде, где агрессия является преимуществом.

Спустя много лет я понял про себя одну вещь: ко мне нельзя относиться несправедливо. Я сделал этот вывод, понаблюдав за всеми, кто когда-то был не прав по отношению ко мне. Для человека, поступившего со мной несправедливо, самым безопасным возмездием была и есть моя физическая реакция, мой одномоментный выплеск энергии и трансформация эмоциональной силы в физическую. Если же в силу обстоятельств я не мог произвести эту трансформацию, человеку становилось плохо. Плохо настолько, что жизнь его катилась под откос со скоростью курьерского поезда, а то и вовсе заканчивалась.

Мне 12 лет. Старшие ребята привязали меня к дереву. Им было весело, очень весело, они ничего не делали, просто привязали меня к дереву. Сказать, что я был в ужасе, – ничего не сказать. Это была такая бурная эмоция! Она не имела слов, это было молчаливое сочетание отчаяния, злости, ненависти и несправедливости. Инициатором был паренек, года на четыре постарше меня. Я «пробил» его. Тогда я еще не знал, что могу это делать. Лет через десять я узнал о его ужасной судьбе… Позже было еще несколько случаев, но они были разбросаны во времени, поэтому у меня не появлялось ощущение закономерности, пока опять не случилась несправедливость. Меня обвинили во всех смертных грехах. И ведь не врежешь в ухо. Такая ситуация. Я лег спать в полнейшей тоске и безысходности. Долго ворочался и наконец впал в какое-то полудремотное состояние. Вдруг, слышу голос. Мужской, глубокий, очень чистый. «Хочешь, он умрет?»

Я даже не задумывался, о чем речь. Я знал. Я закричал так, как не кричал никогда в жизни: «Н-Н-Н-ЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!»

Я проснулся. Было пять часов утра. А пятью часами позже я узнал, что тот человек попал в реанимацию, и ровно в пять утра врачи констатировали клиническую смерть, но сердце смогли запустить дефибриллятором. Это событие сделало меня крайне осторожным в эмоциях. Понадобилось еще три случая, чтобы я, наконец-то, понял.

Кто стоит у меня за спиной? Кто решает вопросы счастья и несчастья, жизни и смерти? Кто этот судья? Я не знаю. Я слышал его однажды.

20

Детство у меня было хорошим, правда, для этого родители работали с утра до вечера, а папа, кадровый военный, еще умудрялся подрабатывать тем, что шил шапки. Во Львове он в свое время работал помощником портного и там научился шить практически все, кроме шапок: там они особо и не нужны, а на Урале его умение оказалось востребованным. Первую шапку он сшил мне, и она получилась такой классной, что он сшил вторую и себе. Потом еще кто-то попросил шапку – и понеслось. В феврале 1973 года папа купил машину – дополнительную степень свободы, которую мы всей семьей использовали с огромным удовольствием.

Мы путешествовали по разным городам и республикам, и я стал замечать существенную разницу в ощущениях от своего географического положения. На удалении двухсот километров разница особо не чувствовалась, но если расстояние было больше, я точно понимал: место новое, есть в нем что-то для меня непонятное, не мое, и поэтому надо быть осторожным. Особенно заметно это ощущение накрывало меня в горах. Горы я люблю не меньше моря, 13 лет я жил в их окружении и силе. Но тревожность в горах иногда утомляла. Я понимаю, какую энергетику они несут, и почему родившиеся в горах отличаются от родившихся на равнине. Но это понимание пришло позже, когда система знаков стала для меня объективной. Я помню слова своей бабушки. Всегда есть причина. Ищи. Смотри и увидишь.

В 1973 году мы всей семьей отправились на юг. Югом в советское время был Крым и черноморское побережье Кавказа. Мы выбрали Абхазию. Хотя выбора, в сущности, не было. У папы в военной части служил солдат по имени Андрей. В мае он уволился в запас, а приехав домой, написал моему папе большое письмо, поблагодарил его за поддержку и понимание солдат срочной службы и пригласил с семьей отдохнуть на его родине – в Гантиади, маленьком приморском поселке недалеко от Адлера. Мы сели в машину и поехали. Всю дорогу я просто с ума сходил от нетерпения! Я ни разу не видел моря! Оно появилось внезапно, в районе Джубги, от горизонта до горизонта, неимоверного цвета и неимоверной красоты и силы. Тогда у меня еще не было опыта сравнения морских энергий – это было первое и самое мощное ощущение величия силы воды. Той стихии, о которой я грезил. Я влюбился в море раз и навсегда. Я и сейчас могу смотреть на него часами или идти под парусом. В море мне никогда не бывает скучно. Его энергия дает мне силы и обостряет интуицию.

Мы разместились в большом доме, в котором, кроме нас, жили еще пять семей. Дом был огромным, просто гигантским. Нам он понравился! Я быстро познакомился со всеми жильцами и, естественно, с хозяевами – родителями Андрея. Они были так благодарны моему отцу, за то, что их сын служил в нормальных условиях, что нам даже было неловко. Каждое утро они приносили нам свежие овощи и фрукты, сыр и молоко и отзывались на малейшую нашу просьбу. Они не сидели сложа руки – в их огромном саду постоянно кипела работа, но основным их доходом была сдача комнат в аренду отдыхающим. Я даже помню тариф: рубль в день за койко-место, и все места всегда были заняты! Там я познакомился с Вадимом, 20-летним студентом из Ленинграда.

Это был длинноволосый, по моде тех лет, парень с бледным лицом. Он был очень вежлив и предупредителен. Отдыхал один. Мы с ним сдружились и вместе ходили на пляж. У Вадима был приемник, и он слушал радио. Мне всегда было очень интересно, что же он слушает – дело в том, что радио было на английском. Радиостанция называлась «Голос Америки». Я, конечно, знал, что это вражеский голос, но особо не доверял нашим СМИ. Это недоверие не было вызвано влиянием родителей, это недоверие было вызвано тем, что каждый раз, глядя на экран телевизора, я понимал, что диктор неискренен. Что ему не нравится говорить то, что он говорит. Я попросил Вадима перевести передачу. Оказывается, он слушал роман про Сталина и довольно быстро, но очень тихо стал мне переводить на русский, а я, слушая перевод с вражеского, понял, что этот роман-то – правда. Что они не врут, что все так и было – и мания преследования, и паранойя, и страх, и Поскребышев со своей характерной фамилией. Все это правда! Я спросил Вадима:

– А есть ли на русском нечто подобное?

– Да, есть, на коротких волнах, но здесь не поймать – «глушилки» мощные.

Вадим настроил волну – и раздался вой «глушилки». И только на самом краю диапазона я с трудом смог услышать несколько русских слов. С тех пор радио вошло в мою жизнь!

Вернувшись домой, я залез в учебники по радиотехнике, благо, дома они были, ведь папа служил в радиотехнической части. Я сам установил диполь и стал слушать весь мир! Это было так захватывающе! Я ловил переговоры Мурманских лоцманов и прогноз погоды для Амдермы и Диксона. Я знал коэффициент сцепления на взлетной полосе Якутска и новости старообрядческой общины в Бразилии. Я слышал голос Китая о каких-то советских ревизионистах и об успехах северных корейцев в построении самого справедливого общества. У меня появился новый источник информации. Он шел вразрез со всем, что показывали по двум каналам ТВ, и о чем вещали на Маяке. Он был отличен от газет «Правда» и «Красная Звезда», которые заставляли выписывать пропагандисты.

Но это было позже, а пока, лежа на камнях у красивого моря, я слушал о культе личности. Да, наверное, чтобы попасть под такое определение нужно действительно быть личностью. С большой буквы. Сталин был таким. Со своими фобиями и страхами, но он был личностью. Иначе ему бы не удалось подмять под себя огромную территорию и самое главное – разум миллионов людей, из страха или из глупости и отсутствия информации сотворивших себе кумира и назвавших его вождем всех времен и народов.

А Вадим оказался интересным собеседником. У него, кроме радио, был свой, семейный источник правды – его папа. Он назвал его имя и фамилию. Тогда они мне ничего не сказали: я был из маленького провинциального городка, далекого от большой, с точки зрения общества, культуры. Но имя я запомнил: Георгий Товстоногов. Может быть, когда-нибудь Вадим прочтет эти строки. Спасибо тебе, Вадим! За радио и ту степень свободы, которое оно мне дало!

21

25 июля 1973 года. Мой день рождения у моря. Я получил много подарков, в том числе маску, трубку, ласты и совершенно замечательную надувную резиновую лодку «Ветерок», которая, кстати, в целости и сохранности до сих пор! И еще я получил букет. Опять букет красивейших южных роз. Кто-то из жильцов нашего дома вручил мне эту красоту, но в то время я еще не пришел к выводу о маркере-цветах. Я был рад, по-настоящему рад подаркам, потому что они были к месту, потому что они мне нравились и потому что открывали новые возможности удовлетворить собственное любопытство.

Вечером мы пошли на море. Был хороший прибой, и я с удовольствием подныривал под волну, а маска позволяла мне рассматривать удивительный подводный мир. Рядом купалась девушка из нашего дома. Она приехала из Баку. Ей было 18, но для своего возраста девушка была довольно крупной. Она барахталась на самом краю, у среза воды, и не отходила от берега далее, чем на метр: не умела плавать. Я помню ее имя – Сусанна. Она была армянка. Вволю наплававшись, я вышел на берег. Взрослые сидели поодаль под зонтиком, а я, распластавшись на песке, рассматривал корабль, проходивший параллельно берегу, буквально метрах в пятидесяти. Корабль поднял большую волну – и нашу Сусанну, как спичку, утянуло в море, и никто, совершенно никто, кроме меня, этого не увидел. Я опять не думал – просто бросился за ней.

Я нашел ее на глубине. Она активно гребла руками и ногами, но погружалась все глубже и глубже. Изо рта у нее вылетали пузыри воздуха. Я понял, что она пытается что-то кричать, подхватил ее и стал тащить на поверхность, до которой оставалось не более метра. И тут Сусанна вцепилась в меня так, что часть воздуха просто выскочила из легких. Я действовал инстинктивно: сколько было сил – я их все вложил в удар локтем. Ее хватка тут же ослабла, и я смог вытащить ее на берег. Сам нахлебался соленой воды, в ушах стоял шум, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я лежал на берегу и вспоминал историю трехлетней давности. Опять день рождения, опять цветы, и опять я кого-то тащу из воды. Осталось подождать катер, который прогрохочет над моей головой. Но катера не было – его заменили объятия Сусанны. В этот раз я был героем. Девушка рассказала про происшествие родителям, и они устроили пир горой. А я тогда сделал себе заметочку на память. Но помнил про нее недолго: дела, дела. Чтобы система, наконец, выстроилась, я получил букет в подарок еще раз. Но все своим чередом, расскажу и про это.

Я пишу эти строки, и мне ничего не надо выдумывать, но вот больше десяти страниц в день написать не удается. Погружаясь в воспоминания, мне сложно дифференцировать, что важно, а что нет. По сути, важно все, абсолютно все. Потому что каждая секунда моей жизни предопределяет те или иные события. Они произойдут рано или поздно. Одни – в ближайшем будущем, другие – в более позднем периоде, а третьи – когда меня уже не будет. Но все-таки есть ключевые, реперные точки, переворачивающие судьбу каждого из нас, и эти поворотные пункты хорошо бы всем замечать. Но в повседневной жизни мы чаще проходим мимо них.

Я старался такие моменты запомнить, но опыта и знаний было недостаточно. Были довольно жесткие события, но я их как-то игнорировал: в детском возрасте аналитикой мало кто занимается, тем более в глобальном масштабе. Но вычислить для себя опасное время в жизни я все же сумел достаточно рано.

22

1974 год, 8 мая. Мне 13 лет. Предвкушение замечательного дня, моего любимого праздника – Дня Победы. Этот праздник был любим не только мною, но и всеми вокруг. Я родился спустя всего лишь 15 лет после той страшной войны, и застал время, когда ее участники были еще молоды и полны оптимизма. В этот день все школьники всегда ходили на митинг, а на следующий день в нашем доме или у кого-то из родственников собиралась вся моя родня.

Я с удовольствием смотрел на ветеранов, я рассматривал их награды. Я сожалел о том, что родился поздно, и что никакой войны в ближайшее время не предвидится, тем более что огромное количество людей искренне молилось за мир в своих домах и в стране, и никакая сила не могла оставить эту мольбу не услышанной. К сожалению, тех людей все меньше и меньше, и тех, кто просит за мир, становится все меньше и меньше, и сила мольбы, просьбы, обращения уже не та, и я вижу рост агрессии у людей, которые забыли, что такое война, а напомнить им весь ужас, к сожалению, уже некому. И с каждый днем их становится все меньше и меньше. Все помнят о Великой Победе, но мало остается тех, кто знает ей цену. Это проблема, это величайшая проблема нашей памяти, памяти поколений. В то время о войне многие знали лично. Не по книгам и фильмам, а видели ее своими глазами. Они особо не распространялись о ней. Они даже словом не хотели будить лихо и долгие годы им это удавалось.

С утра у меня было странное ощущение. Надо было идти на митинг, слушать мои любимые марши – «Прощание славянки» и «Вход Красной Армии в Будапешт» – в исполнении городского духового оркестра, смотреть на солдат, вооруженных карабинами СКС с примкнутыми блестящими штыками, дождаться торжественного салюта и радостно идти домой в ожидании завтрашнего дня, праздничного стола и встречи моей многочисленной родни, но я не хотел.

– Я, наверное, не пойду на митинг, я вас дома подожду.

– Ты не заболел? – спросила мама.

– Нет, просто не хочу.

Она не настаивала. Я остался дома. Включил телевизор и увидел фильм про войну. Нет, надо идти. А то как-то неправильно будет. И я побежал к своей школе, где был общий сбор и мы, построившись классами в колонну, отправились на митинг. Он проходил недалеко от дома, возле старого городского кладбища – там была огромная братская могила солдат, умерших в городском военном госпитале во время войны. Были речи, были марши, но настроение мое почему-то не менялось.

После митинга мы дружной ватагой пошли домой. Мы шли через какую-то строительную площадку и, как все дети, решили немного развлечься, преодолевая многочисленные препятствия. Я шел по бетонному ригелю на высоте 6–7 метров, было страшно, но весело. Я не боялся высоты и уверенно шагал, тем более что ригель был достаточно широким, сантиметров в тридцать шириной. В какой-то момент время для меня остановилось: я увидел летящий в меня камень, он летел медленно-медленно, как в замедленном кино. Я располагал огромным, как мне казалось, неограниченным количеством времени, я осмотрелся вокруг, увидел торчащие подо мной куски арматуры, просчитал траекторию полета и понял, что камень летит мне точно в голову. Я не стал отклоняться, только слегка повернул голову так, чтобы камень не прилетел под прямым углом и не сбил меня с ног. И в этот момент скорость этого мира стала обычной, камень острым краем рассек мне кожу на голове, и к моменту преодоления препятствия моя белоснежная рубашка с одной стороны сравнялась по цвету с моим красным галстуком. Больно не было, было удивительно от того, что я видел. Остановившееся время.

Кровь хлестала ручьем, я зажал рану рукой и побежал в сторону дома. Правда, домой я так не зашел: я подумал, что мой внешний вид может сильно напугать маму, поэтому забежал к соседям. Дома у соседей оказалась их дочка, года на три старше меня. Вот про то, что ей может стать плохо, я как-то не подумал. Она открыла дверь, увидев мою алую расцветку, схватилась за косяк и тихо присела. Мой спокойной голос привел ее в чувство. «Не бойся, мне не больно. Это всего лишь глубокая царапина. Сотрясения у меня нет точно.» К тому моменту я уже знал, что такое сотрясение мозга – имел опыт полета с турника, на котором накручивал «солнышко». В тот раз я отвалялся пять дней без движения, потому что мне врачи запретили двигаться, а на шестой сел на велосипед и помчался, как будто ничего и не было. В тот раз время не останавливалось, я просто сорвался с турника и только что успел выставить руки вперед. В этот раз все было намного лучше. Ни тошноты, ни рвоты, только воспоминание о глобальной, какой-то мировой тишине и отсутствии времени у всех, кроме меня. Соседка собралась, быстро нашла бинт и достаточно неумело стала меня бинтовать. И надо же так случиться, что именно в этот момент в дом вошла моя мама! Причину не помню, но зашла она крайне несвоевременно. Она и сама до сих пор не знает, что ее привело. Я думаю, ее привело то, что на моей голове появился очередной шрам. Она всегда меня хорошо чувствовала. И зашла. Ни раньше, ни позже.

Увидев эту картину, она побледнела, охнула и схватилась за сердце. Я как мог ее успокоил, но она сказала, что надо вызывать скорую – попросила соседку сбегать в магазин, где был единственный на всю округу телефон, а мы пошли домой. Она сняла с меня пропитанную и уже негнущуюся от запекшейся крови рубаху, теплой водой вымыла мне голову, стараясь не попасть на рану, и наложила новую повязку. К этому моменту приехала скорая помощь, меня отвезли в травмпункт, где дежурил друг отца, военный врач. Он зашил мне рану, красиво наложил повязку, поздравил с наступающим праздником и дал команду водителю скорой отвезти нас с мамой домой. В этот самый момент в здание травмпункта вбежал папа. Кто-то участливо сообщил ему, что мне в двух местах пробили голову, и соответственно этой информации он и выглядел. Его друг сказал, что ничего страшного нет, через неделю снимет швы. По дороге я выслушал длинную лекцию по поводу моего поведения и бестолковости, и на неделю стал школьным Щорсом: песня об обвязанной голове, окровавленном рукаве, кровавых следах на сырой земле просто преследовала меня. Я не обращал на этот юмор никакого внимания – меня все время накрывало воспоминание о замедленном времени. Это было впервые. Это было крайне необычное и невероятно захватывающее ощущение. Я пытался попасть в это состояние еще раз, но без реальной опасности у меня ничего не получалось, а провоцировать опасность особого желания не было. Но когда время замедлилось в следующий раз, я уже знал, что делать.

23

Конечно, иногда я огорчал родителей плохими оценками или какими-нибудь хулиганскими выходками, и такое было, все-таки улица есть улица, и мне тоже хотелось как-то выделиться в толпе сверстников. Порой я оступался, следуя по пути Дарвина. Но в какой-то момент понял, что путь этот – тупиковый: выживает не сильный физически, а сильный интуитивно. В моем доме было два примера. Пример папы – несгибаемая воля и совершенная невозможность поступиться принципами. Принципы его были простыми, и не он их придумал. Он получил их от своих предков, и заключены они в десяти заповедях, о которых знают все, но не все исполняют. Он был и остается очень авторитетным человеком. Сила его не физическая, а духовная. Однажды он в два счета утихомирил огромного пьяного верзилу, сельского кузнеца. Тот был в два раз больше моего папы, и я с ужасом думал, что этот амбал разнесет все и вся. Но папа оказался круче. Для меня этот случай был большим подспорьем в разных жизненных ситуациях. И самое главное – я понял: если ты прав и справедлив, ты победитель.

Мама всегда мягкая, как вода. Но физика и сила воды в том, что она несжимаема. Так и моя мама – несжимаема! Она крайне редко включала свои волевые характеристики, но если уж была необходимость, то становилась кристаллом, тверже алмаза. Она всегда надеялась исключительно на свои ощущения. Когда была беременна мной, врачи в один голос говорили ей: эта беременность вас разрушит, вы умрете. У мамы с войны была сильнейшая аритмия и порок сердца после перенесенной в 11 лет тяжелейшей ангины. Она шла на реку за водой и провалилась в полынью. Был декабрь – и мороз под тридцать. Ангина была ужасная, лекарств не было, и как результат – сердце дало сбой. Врачи тоже люди и имеют право на ошибку, но моя мама не ошибалась. Она сказала: ну умру, так умру. Пришло время моего появления на свет. Я родился очень крупным – 4650 граммов, доктор Куклин шлепнул меня по толстой белой попе, я закричал, а мама сказала:

– Ну вот я и не умерла.

Я появился – и маме стало лучше. Она и сейчас говорит: «Когда ты приезжаешь, я совершенно не болею».

24

Мне явно не хватало школьных знаний, но я решил не продолжать учебу в школе, а после 8-го класса подал документы в медицинское училище. У меня тогда уже был кое-какой авторитет, поэтому вслед за мной еще восемь мальчиков и одна девочка – та, что в первом классе сдала меня учительнице за чтение книги на уроке, подали документы на фельдшерское отделение. Было несколько причин, определивших мой выбор. Во-первых, медицина всегда была мне интересна как стык огромного количества наук. Во-вторых, медучилище было самым близким к дому учебным заведением. И, в-третьих, там много девчонок! Именно так, чего уж тут скрывать.

1 сентября 1975 года меня выгнали с лекции по анатомии за отвратительное поведение. Девчонок было действительно много, и я много хохмил. Преподаватель анатомии попросила меня выйти из аудитории и повеселиться на свежем воздухе. Настроение было прекрасное, и мысль о том, что все начинается как-то не так, особо меня не занимала. Я пришел домой, и мама спросила, почему утром я пошел из дома в противоположную сторону, ведь школа находится совсем не там. «Мама, я уже не учусь в школе, я учусь в медучилище». Мама удивилась, но мой выбор одобрила. Папа тоже поддержал мое решение. Учеба в медучилище была для меня компенсацией потери времени в школе. Я учился! Там я действительно учился, и все дилетантские знания, почерпнутые в журналах, получили продолжение на весьма серьезном уровне. Мне было страшно интересно изучать процессы, происходящие в человеческом организме. Я зубрил анатомию, латынь, физиологию и мой любимый предмет – психиатрию. Когда-то в детстве мне попалась книга. Она назвалась просто: «Гипноз». Это явление захватило меня целиком и полностью. Именно из этой книги я узнал о Мессинге. Мне очень хотелось понять и применить эти знания – и я учился!

Система обучения в медучилище была замечательной! С 8.00 до 13.00 часов – практика в стационаре. С 15.00 до 20.00 – получение теоретических знаний. Первые полгода только теория, а потом понеслось! Четыре года в таком жестком ритме, и всегда с удовольствием. Мы уставали, мы страшно уставали, но нам нравилось. Не скажу за всех, но я был счастлив! Я первый в своей группе сделал внутримышечную инъекцию больному, я первый внутривенно ввел хлористый калий пациенту, страдающему тяжелейшим расстройством психики – обычный больной испытывает весьма неприятные ощущения от такой инъекции, а что уж тут говорить о необычном больном; я первый сделал надрез, ассистируя хирургу. Я не боялся, я учился и практиковался, потому что понимал: это мое, и мне надо все это знать, и все это пригодится в моей жизни. Мне пригодилось все. Даже сон на лекциях по фармакологии, которую читали на последней паре, и я уже был настолько измотан за день, что бодрствовать просто не было сил. Во сне я запомнил все, и когда уже учился в фармацевтическом институте, фармакология, технология лекарственных форм и токсическая химия были для меня самыми легкими предметами. Я по ним даже проводил консультации перед сдачей зачета или экзамена.

В медучилище не выучить что-то, на мой взгляд, было невозможно. Там я все время был в состоянии экзамена, и именно там я впервые понял некоторые закономерности в развитии заболеваний. У меня было огромное количество статистических данных и возможность исследовать эту статистику. Помню, однажды на практике в психиатрической больнице доктор, руководитель практики, рассказал, что диагноз шизофрения имеет сезонный характер, и более 80 процентов больных рождены в период с декабря по февраль, и что сезонность выражена также в фазах обострения и ремиссии. Меня все это очень заинтересовало! Мне было интересно наблюдать, что рисуют больные алкогольным делирием: несмотря на разный социальный статус, пол и возраст, их рисунки были удивительно похожи друг на друга – на них были очень страшные черти. Как же все это было интересно! Выпускные государственные экзамены я сдал на одни пятерки. И не пользовался своим методом определения билета, на который знаю ответ. Я просто учил.

25

Однажды в наш город приехал известный гипнотизер, и мы всей группой пошли на представление. У меня тогда уже были кое-какие знания об эриксоновском гипнозе, но я никогда не видел, как это происходит вживую. Мы пришли в театр. Я сел близко к сцене и просто впитывал все происходящее. Я запомнил энергетику артиста, его эмоции, его жесты и мимику, его голос, глубину, четкость и ясность в произношении. На следующий день в библиотеке училища я забрал всю литературу по гипнозу, в течение недели тщательно ее изучал и вот решился на эксперимент.

Вечером, усадив на диван двух своих сестер и сестру своего зятя Ольгу, я попросил их внимательно меня выслушать в течение 10 минут, не отвлекаться, не хихикать, а просто слушать. Я достал учебник и слово в слово, вспоминая недавнее представление и маэстро на сцене, прочитал формулу. «Я буду считать до тридцати, и при слове тридцать вы уснете. Один! С каждой единицей счета желание спать усиливается, усиливается, усиливается… Два». Оля уснула при счете двадцать. Она спала и никого, кроме меня, не слышала. Сначала мне показалось, что это розыгрыш, но потом, к своему дикому восторгу и восторгу сестер, в силу веселого характера так и не попавших под влияние моего голоса, я понял, что погрузил ее в гипнотический сон. Я сказал ей: «Проснись!» Она проснулась.

Мы втроем, наперебой, стали рассказывать ей, что она спала и выполняла какие-то команды. Она нам не поверила. Тогда я посмотрел на нее и сказал: «Спать!» Она тут же снова уснула. Я включил магнитофон на запись и попросил Олю спеть песню из мультфильма. Дело в том, что у Оли не было музыкального слуха и голоса. Никто из нас никогда не слышал, как она поет. Она запела, и я записал это на пленку. Затем разбудил ее и сказал, что она сейчас пела песню из мультфильма. И включил запись. Для нее это было потрясением и шоком. Она сильно смутилась, и я понял, что как-то не правильно использовал вдруг оказавшуюся в моих руках власть. Она попросила прекратить эксперимент и немного обиделась. Я, очень довольный результатом, согласился, и мы отправились пить чай.

В следующие три дня мы практически не виделись и не вспоминали об этом эксперименте, но на четвертый день Ольга взяла в руки утюг, собираясь что-то погладить. Я сказал ей: «Оля, осторожно, утюг горячий!» Оля швырнула утюг в сторону с такой силой, что он оставил вмятину на штукатурке. Я понял, что она продолжает оставаться под моим тотальным контролем. Не надо ничего читать, никаких формул – стопроцентный контроль, и как вывести ее из этого состояния, я не знаю. Паники не было. Надо было просто пойти в библиотеку и читать – искать способ. Я нашел его не сразу – примерно пару дней у меня не получалось, но в конце концов мне удалось вернуть ее в норму. Ольга до сих пор меня побаивается. А я стал задумываться о возможностях человеческой психики. Если такая элементарная формула приводит к таким последствиям, то, вероятно, этим пользуются люди с трибуны. И я стал искать ключи – слова. Мне понадобилось много лет, чтобы найти эти ключи. Я их нашел. Ключи для управления отдельными людьми и для управления людьми в целом. После этого эксперимента я стал достаточно глубоко изучать нейрофизиологию, но в те времена материала было мало, отдельные научные публикации не позволяли увидеть всю картину в целом, отсутствие в печати работ иностранных специалистов также не давало мне продвигаться в этой области. И только с наступлением эры Интернета я получил необходимый в настоящий момент объем материалов.

26

Медицинское училище дало мне многое, именно там я понял, что много не знаю, и что в медицине интуиция имеет первостепенное значение.

Однажды мы были на практике в родильном доме. Был час пик – одновременно рожали восемь женщин. Все родильные столы были заняты, а две дежурных акушерки и врач метались от одной роженицы к другой. Мы знали теорию, а здесь была практика, и практика очень жесткая. Опытная акушерка быстро сориентировалась, кто из женщин родит легко и просто, и распределила нас по столам. Мне досталась женщина, которая рожала четвертого ребенка. Она сказала:

– Не бойся ничего, главное не мешай! Я рожу минут через пятнадцать. Как ты думаешь, кто это будет?

– Девочка. Я думаю, что девочка.

– Я тоже так думаю. Мне девочку надо. Тем более, у меня уже есть три мальчика.

Тогда не было УЗИ, и до появления ребенка на белый свет никто не знал, кто это будет – мальчик или девочка. Родилась девочка весом 3800 граммов, и по шкале APGAR я поставил ей высший был. Женщина сказала: «Иди в гинекологи, у тебя получится, я уверена. Я родила четверых детей и знаю, что дети чувствуют того, кто первый встречает их на этом свете. Ты ей понравился!» Впоследствии я понял, насколько она была права, и при появлении на свет своих детей всегда внимательно следил за тем, кто именно будет принимать роды. Мне не удалось проконтролировать это только со старшим сыном Евгением: он родился на Урале, а я в это время был на Чукотке.

Да, медицина, как и многие другие сферы человеческого бытия, требует не только знаний, но и интуиции. И часто интуиции – особенно. Работая фельдшером скорой помощи, не имея ни экспресс-анализов, ни медицинской карточки пациента, полагаешься только на собственный опыт и интуицию. Самостоятельного опыта у меня тогда было еще маловато: практика в училище была хороша, но явно недостаточна. Одно дело – принимать решение под контролем докторов, отработавших по пятнадцать-двадцать лет, и совсем другое – выстраивать тактику и стратегию в условиях жесточайшего цейтнота, когда дорога не минута, а секунда, и цена этой секунды – жизнь человека. Моя первая медицинская потеря случилась на практике.

Я работал в реанимации городской больницы. Дежурный доктор отправил меня в палату интенсивной терапии, где умирала 30-летняя женщина. История ужасная сама по себе: женщина из деревни, глухой деревни, где ни больницы, ни аптеки, вообще ничего. У нее заболело ухо, и она терпела боль, терпела так долго, что банальный отит перешел в абсцесс головного мозга, и сделать было уже ничего нельзя. Доктор сказал мне: «Сиди и смотри, ты это тоже должен видеть. Периодически коли ей промедол и фиксируй все, что видишь». Три часа агонии. Мне эти три часа показались тремя годами. Медики – циники, и я знаю почему: ты выстраиваешь стену между страданиями и собой, чтобы оставаться максимально мобилизованным. Но в этой ситуации я понимал, что чуда не будет, и никакой мобилизации от меня не требуется. Она сильно страдала, и я старался ей помочь не только промедолом. Я говорил с ней о том, что впереди у нее новое существование. До сих пор не знаю, где я находил слова. Когда пришло ее время, я это почувствовал: стало очень тихо и прохладно. Температура в палате снизилась, как будто кто-то открыл окно в морозный день. Я посмотрел на нее. Она улыбнулась, не открывая глаз, и выдохнула воздух. В 4.45 я констатировал факт смерти. Я запомнил это ощущение, эту эмоцию и теперь даже по фотографии могу отличить живого человека от неживого. Тогда это был мой первый страшный опыт.

Доктор был человеком понимающим. Когда я доложил ему об обстановке, он спросил:

– Как ты?

– Да как-то не очень.

Мне действительно было нехорошо и страшно жалко эту молодую женщину, которой невозможно было помочь.

– Ты не должен воспринимать каждого как родного, иначе тебя надолго не хватит. Если не сможешь выстроить стену – лучше уходи из медицины, иначе сам станешь пациентом.

Он достал флакон со спиртом и разлил граммов по тридцать в больничные чашки.

– Учись, студент. Такова жизнь. Теперь ты знаешь, какова смерть. Если будет нечто подобное с твоими близкими или знакомыми – лучше не лезь, доверь другим докторам.

Как он был прав, я узнал много позже, когда первым приехал на место автомобильной катастрофы, в которой погиб мой коллега по работе в таможне. Это была страшная авария, на большой скорости, лоб в лоб. Еще утром мы ехали с ним на таможенный пост в одной машине, и меня зацепила какая-то дурацкая мысль: «У него не будет детей. У него никогда не будет детей». Я не сделал особого акцента на этом, но мысль запала. Он был молод – 27 лет, совсем недавно женился. И вдруг такая мысль. Неожиданная, спонтанная, ни к чему не привязанная.

Он погиб спустя четыре часа. Был обеденный перерыв, я был в столовой, стоял с подносом в очереди на кассу. Передо мной – молодой пограничник с радиостанцией на ремне. Она затрещала, и я услышал: «Тут в районе моста авария, похоже, таможенник разбился». У него никогда не будет детей… Сомнений у меня не оставалось. Не я не хотел верить своей мысли. Я летел туда так быстро, как позволяла машина. Приехав на место аварии, я кинулся к нему. Я только успел услышать под своими пальцами последние три или четыре удара сердца. И все. Он ушел. Не задерживаясь ни на секунду, я бросился к другой машине. В ней двое. Один явно не жилец – весь переломан, пневмоторакс и прочие опасные травмы. Я вытащил брючный ремень, зажгутовал одно бедро, потом какой-то веревкой зажгутовал второе. Второй пассажир был весь залит кровью – просто какой-то кровавый душ, но насчет его судьбы сомнений не было: этот фартовый, отделался переломом костей носа, не более. Я затампонировал его какой-то салфеткой и стал ждать скорую помощь. Их увезли на трех машинах, а я остался сидеть на обочине. Я курил и вспоминал сегодняшнее утро. Оно было осенним и прохладным, 25 октября. Коллега строил планы, он был молод, и планов у него было много. Я вспомнил утренний разговор, и от этих воспоминаний сердце мое болело, болело так, что пришлось чего-то там выпить. Но боль не уходила, она корежила меня, и я вспомнил слова того дежурного врача в реанимации. Как же он был прав!

Я с большой любовью вспоминаю своих педагогов из медицинского училища. Это были настоящие люди и настоящие профессионалы. Они знали, что нам предстоит, они знали: от того, как они нас научат, будут зависеть судьбы людей. Вопрос был черно-белым и по-гамлетовски простым: быть или не быть. Жить или не жить. Я не помню многих имен, но слова, услышанные в стенах моего медучилища, всегда в памяти. И самые важные слова я услышал в первый день занятий. Мне объяснили, что лечит не лекарство, а врач. Объяснили, что такое ятрогения. Для тех, кто не знает этого термина, поясню: ятрогения – это изменение здоровья пациента к худшему, вызванное неосторожным действием или словом врача. Я тогда задал вопрос, свой первый вопрос в медучилище:

– Если словом можно вызвать ухудшение, стало быть, возможна и обратная реакция?

– Хороший вопрос, – преподаватель был явно доволен. – Но для того чтобы лечить словом, надо все же знать этиологию, симптоматику, механизмы действия лекарственных средств и многое другое. Именно глубокие знания дают врачу способность лечить словом! Слово должно быть уверенным. А как может быть уверенным слово человека, не знающего всей глубины процесса? Так что, молодой человек, учитесь хорошо, и, возможно, вы будете лечить словом!

Это был опытный доктор, и его слово было уверенным, так что я не сомневался в его правоте. Одно дело – когда ты читаешь текст в книге, и совсем другое – когда слышишь слова, полные силы, правды и искренней эмоции от человека, имеющего стопроцентные основания для рассуждений на заданную тему. Мои медицинские учителя дали мне еще один ракурс восприятия человека и раскрыли всю ошибочность популярной по сей день поговорки про то, что незаменимых нет. Есть! Еще как есть! Незаменимые профессионалы, глубоко изучившие свое дело и пребывающие, что называется, на своем месте! Вы не представляете, какое важное воздействие оказал на меня тот преподаватель. Глубокое знание предмета всегда лежит в основе успеха. Но есть только одно «но». Это «но» всегда меня смущало, с самого первого класса: зачем учить то, что не будет востребовано в дальнейшем? Это мое «зачем», как же оно мне мешало!

27

Все было понятно и стабильно до 18 апреля 1979 года. В тот день, в 6.00, вся моя большая родня и друзья провожали меня до военкомата. Мы шли пешком по утреннему апрельскому городу. Было прохладно, оттаивающие за день лужи замерзли, но настроение у всех было хорошим. Ни мама и папа, ни многочисленная родня, ни друзья не испытывали какой-то грусти. Тогда армия была обычным делом, настолько обязательным, что в принципе воспринималась как необходимость объективная и обоснованная. Я был в предвкушении. У меня была мечта попасть на флот. Я очень хотел попасть на корабль в качестве корабельного медика. Моя тяга к путешествиям, заложенная в детстве, была настолько сильной, что перспектива служить три года вместо двух меня нисколько не смущала. Я хотел попасть на флот, чтобы посмотреть другие страны! Я был уверен, что реальные путешествия и люди, которых я встречу на пути, дадут мне возможность стать более образованным – отчасти так и получилось.

На областном сборном пункте я нашел представителей Северного флота и попросил записать меня в их команду. Узнав, что я фельдшер, имеющий хоть и небольшую, но практику, они с радостью согласились взять меня, и в мыслях я уже ехал в Североморск… но медицинская комиссия не позволила мне стать военным моряком: минус! Минус два! И я отправился на Дальний Восток в совершенно сухопутную структуру. Ох, как я был огорчен своим низким зрением. Оно ухудшилось когда мне исполнилось 12 лет, но еще год я не знал о том, что стал хуже видеть. Я сидел за последней партой с самой симпатичной девочкой в классе. Правда, это было не мое мнение, а мнение моей мамы. Да, она была симпатичная, но так как внешние факторы никогда не казались мне важными, я к ней относился весьма индифферентно. А за одну парту мы попали по команде классного руководителя, которая, вероятно, понимала, что мы будем сидеть там смирно и не мешать преподавательской деятельности. Однажды девочка пришла в очках. Я, естественно, тут же примерил их на себя. Вот это даааа! Так четко видно! Оказывается, я многое теряю. Оказывается, все, что написано на доске, читается легко и просто. Тогда я еще не знал, что интенсивное чтение книг никоим образом не повлияло на мое зрение. Много позже пришло понимание: у тех, кто плохо видит, обостряется не только слух, но и интуиция!

Море осталось в мечтах, и меня ждал Дальний Восток. Поезда. С самого детства я люблю поезда. Мои первые путешествия связаны с ними. Мне и сегодня путешествие в поезде доставляет огромное удовольствие, а в детстве это было просто счастьем. Помню, как я просил маму сварить мне борщ «как в поезде» и налить чай в тонкий стакан в подстаканнике. Борщ и чай в подстаканнике уносили меня в путешествие. Мое самое длинное путешествие на поезде началось в Копейске. От сборного пункта до железнодорожного вокзала мы шли примерно два часа, и я натер мозоль. Я шел и думал, не успел начать службу, а уже мозоль, что же будет дальше? А дальше ничего подобного не было. Это была первая и последняя армейская мозоль. За девятидневное путешествие мозоль моя ликвидировалась, потому что наши сержанты и офицеры оказались весьма серьезными парнями. Во-первых, они заставили нас выдраить вагон до зеркального блеска и запретили перемещаться по нему в обуви. Во-вторых, раздали в каждое купе по Уставу и определили конкретные сроки сдачи зачета. В-третьих, за время путешествия каждого новобранца научили мотать портянки. Для меня это не было неожиданностью. Мой папа 25 лет проходил в сапогах, и я умел мотать их не хуже, чем завязывать галстук. Но галстук в армии был с металлической застежкой, и никакого мастерства не требовал, а сапоги – это важнейший предмет для бойца. В поезде я даже вспомнил свой сон, который мне снился года за три до призыва: к моему дому подъезжает поезд, я поднимаюсь в купе и начинаю наматывать портянки.

Наш эшелон отправился в путь. В нашем поезде не было ни нормального борща, ни подстаканников. Были алюминиевые кружки, тушенка и картофельное пюре, сваренное из концентрата – гадость еще та, но это ничуть не мешало быть счастливым. Я путешествовал, я ехал в армию и я был счастлив. Это было замечательное путешествие. Через всю огромную страну, через степи, леса и горы. На пятый день мы остановились на станции Слиденка, и я увидел легендарный Байкал. Даже сквозь железную оболочку вагона я почувствовал его величие и мощь. Позже я бывал на Байкале снова, но первое ощущение от него не покинет меня никогда! Я запомнил его, и потом не раз использовал в работе. Энергия этого водоема столь велика, что далеко не каждый сможет ее выдержать! Чингисхан – не смог. И пошел войной на весь мир и захватил его.

На девятые сутки нас выгрузили в Хабаровске, посадили в армейские «Уралы» и повезли в часть. Мы подъехали к КПП. Я узнал эти ворота, я видел их раньше. Не помню, где – во сне, или это было очередное дежавю, но перед воротами я сказал друзьям: «Там, за воротами, за строевым плацем стоит железнодорожный вагон, справа – спортплощадка, а слева – столовая». Когда мы зашли на территорию, так и было: и вагон, стоящий на рельсах чуть длиннее него, и все остальное. Конечно, в целом обстановка была обычной для любой воинской части, но только не вагон. Вагон – это да! Мои друзья были в недоумении:

– Ты что, был здесь раньше?

– Я не помню, но я видел это место!

Так что я правильно приехал.

И началось! Подъем, отбой и между ними бег. Бег с голым торсом, бег с полной выкладкой, бег в туалет, бег в столовую, бег на стрельбище. И постоянная изжога от черного, пластилиноподобного хлеба. Мы курили сигареты, а пепел складывали в пакетик. При очередном приступе изжоги мы делились этим пеплом. О том, чтобы попасть в медпункт, и речи не было. Для этого надо было сначала потерять сознание и желательно надолго. Тем, кто быстро приходил в себя, медпункт не светил. Я не терял сознание. Оказалось, что я очень даже неплохо переношу нагрузки, но вот изжога осталась в памяти навечно. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, в моем желудке оживает этот фантом в виде куска черного хлеба. Особенно тяжело было во время рытья окопов, когда работаешь в наклон. Однообразие тоже утомляло. И, пожалуй, только стрельба из боевого оружия приносила мне истинное удовольствие. Несмотря на свой минус, я очень хорошо стрелял из автомата. Звук выстрела, запах пороха и отверстия в десятке компенсировали трехкилометровую беготню до стрельбища. Еще мне нравилось кидать гранаты. Там нервы были на пределе. Офицеры и сержанты в такие моменты были очень суровы. Никаких лишних движений, никаких лишних слов, максимальная концентрация.

На фоне однообразия любое изменение в жизни солдата воспринимается на ура. Однажды командир взвода построил нас и вызвал добровольцев.

– А какая задача?

– Нет, сначала добровольцы, а задача потом.

Я вышел из строя, со мной еще человек шесть. Во главе с сержантом мы отправились на товарную станцию разгружать вагоны. Студентом я разгружал вагоны, знал, что это тяжело, но тем не менее не огорчился: хоть какое-то разнообразие. Лишь бы только не арбузы в мешках – от них страшно болит спина, разгружал я как-то эту ягодку.

Мы приехали на товарную станцию, где нас ожидало два вагона. Один – с ананасами, второй – с минеральной водой. Ананасы были из Вьетнама, в деревянных ящиках. Вода – из какого-то источника в Забайкалье, называлась «Ласточка». Женщина, пересчитывающая товар при погрузке на автомобили, сказала, что мы можем есть ананасы, сколько хотим, и пить минералку, сколько влезет. И работа закипела! За месяц тренировок мы изрядно поднакачались, и работу выполнили в хорошем темпе, практически не очень-то и устав. Сколько могли, мы съели и выпили и довольные оправились в полк. Ананасы – штука вкусная, но в большом количестве, как известно, обладают весьма серьезным протеолитическим эффектом, проще говоря, расщепляют белки. Продукт этот в советское время был явлением крайне редким, про эффект этот особенно никто и не знал. Я тоже помнил о нем только в контексте какой-то лекции по диетологии.

По прибытии в часть выглядели мы ужасно. Мы и так имели недостаток веса, но те метаморфозы, что произошли с нами после обжорства, достойны описания. Глаза ввалились, кожа плотно обтянула черепа, слизистая оболочка на губах покрылась продольными трещинами. Мы были похожи на мумий, но мы себя прекрасно чувствовали! И изжоги у нас не было! «Ласточка» сделала свое дело! Сержант, который вместе с нами ящики не разгружал, и поэтому практически не ел ананасов, по сравнению с нами выглядел абсолютным молодцом, отправился с докладом. Командир увидел нас и потерял дар речи.

– Что с вами?

Мы не понимали вопроса. Уставшие, конечно, но трезвые, мы стояли перед ним.

– Всех срочно в медпункт.

Сержант получил в свой адрес максимум армейских комплиментов, а мы строем отправились в медпункт. Дежурный фельдшер после осмотра сказал, что нас надо срочно кормить. Это было очень правильное решение. Нам дали доппаек белого хлеба, масла и сваренных вкрутую яиц. Изжоги снова не было, и утром мы были как огурчики!

28

Забег на полтора месяца закончился. В полк приехал начальник медицинской службы дивизии. Серьезный полковник, прослуживший во всех военных округах, имеющий колоссальный медицинский опыт и авторитет человека, находящегося на своем месте. Он спросил меня, где бы я хотел служить. В армии часто спрашивают мнение бойцов, не потому, что к нему будут прислушиваться, а потому, что есть такая установка. Попытка создать иллюзию партнерства, но чаще такие вопросы не более чем проформа. Меня всегда умиляла фраза проверяющих, обращенная к личному составу. Перед всем строем, перед командирами:

– Жалобы, просьбы, заявления есть?

– Никак нет, – звучало практически в 100 процентах случаев.

Но сейчас передо мной сидел человек, чей вопрос был вызван не служебными обязанностями, а желанием создать хотя бы минимальные условия для хорошей службы. Мне очень не хватало общения с моими родителями и друзьями, и я попросил направить меня как можно западней от Хабаровска – чтобы письма шли быстрее. И он пошел мне навстречу, отправив меня в Читу. Это с точки зрения жителя европейской части нашей страны Чита и Хабаровск – рядом, а на самом деле это двое суток на поезде.

И вот я прибыл в Читу в качестве фельдшера полкового медпункта. Мне было легко служить. Все-таки папа 25 лет отдал этой деятельности и объяснил, что принцип службы не зависит от места. Все было одинаковым – разница только в климате. Чита мне понравилась тем, что похожа на мой родной Троицк. Те же кварталы ровно по двести метров, все параллельно и перпендикулярно, огромное озеро Кенон и живописные сопки на горизонте. Дело было летом, а лето, оно и в Чите – лето! Начальник медслужбы устроил мне опрос по медицинским знаниям, спросил о моем опыте работы и сказал, что первый год я буду здесь, в областном центре, а на второй отправлюсь на восток, в отдаленное подразделение, где до ближайшего госпиталя или лазарета 200 километров, не более, так что давай, мол, учись.

И я стал служить. Я был единственным фельдшером срочной службы и потому практически не вылезал из дежурств по медпункту. Я помню, что в феврале у меня было 24 суточных дежурства. Не всегда они были сложными, но солдаты есть солдаты – большинство из них с детским любопытством и поэтому с травматизмом. Я учился у нашего полкового стоматолога удалять и пломбировать зубы, у хирурга в госпитале – вправлять выбитые нижние челюсти, бороться с грибком стоп и кровавыми мозолями, стрептодермией и прочими заболеваниями, характерными для армии тех лет. Год пролетел незаметно. Служил я хорошо, и мне дали отпуск. Я полетел самолетом, дабы сэкономить драгоценные дни и побыть дома как можно дольше. Рано утром 20-го июля я постучал в дверь своего дома. Я никого не предупреждал, и когда постучал в дверь радости моих родителей не было предела! Мне очень повезло, как раз начиналась Олимпиада, и у меня была возможность ее увидеть по новому цветному телевизору, который специально к этому событию купили мои родители.

25 июля 1980 года мне исполнилось двадцать лет. Мои друзья и родня собрались в нашем доме, все в приподнятом настроении, но дальнейшие события этого дня огорчили меня надолго. В этот день умер Владимир Семенович Высоцкий. Впервые его песни я услышал в семилетнем возрасте. Был август, середина месяца, День авиации. Мой город – авиационный. Там всегда был военный аэродром, и сейчас есть авиационно-технический колледж, так что День Авиации – это профессиональный праздник для множества моих земляков и друзей. Я тоже был на этом празднике. Было очень весело, желающих катали над городом на АН-2, военные истребители МИГ-15 крутили в небе фигуры высшего пилотажа, а парашютисты с огромной высоты попадали точно в центр креста из белой ткани, выложенный в ковыльной степи. Тогда вокруг города еще оставались участки реликтовых ковылей, и однажды я даже видел дрофу, птицу, которую сейчас на моей родине уже не встретишь. Все это веселье сопровождалось какими-то странными хриплыми песнями, которые доносились то от одной, то от другой компании отдыхающих. Я подошел и начал слушать. Мне было мало лет, но мороз по коже в летний зной пробрал меня до самых косточек. Этот голос и смысл завораживал. Я его понимал! А он понимал меня. Он пел для меня, он хрипел для меня, а не для этих теток и дядек, радующихся солнечному дню, арбузам, газировке и пиву. Он пел для меня. Парень, владелец магнитофона, был серьезен и внимателен. Он пел и для него. Я понял по лицу этого молодого человека, что он тоже забыл, где он. Он внимал, а я постеснялся спросить, кто поет. Подождал, песня закончилась – и парень сам повернулся ко мне.

– Нравится?

– Да, – сказал я, – здорово!

– Это Высоцкий!

И вот он умер, и прямо в мой день рождения! Ох, как же мне было нехорошо от того, что он больше ничего для нас не напишет. Я не думал о своем эгоизме, ведь его песни не для услады – его песни для мысли, это инструмент, это способ выжить, это способ научиться любить и ненавидеть. И вот нет учителя. Нет человека, ради слов которого я когда-то взял в руки гитару. И это все в мой день рождения. Да уж, подарок от мироздания не из лучших, но, возможно, и это знак. Я опять вспомнил бабушку и ее слова о причинах и следствиях. Нет. Он для меня не кумир, нет. Но он Учитель с большой буквы и таким останется для меня навсегда. Отношение человека к творчеству Высоцкого для меня – один из индикаторов личности. Наличия личности или отсутствия таковой. При условии, конечно, что человек знает и слушал песни Владимира Семеновича.

29

Отпуск пролетел незаметно, и я вернулся в свой полк. Там меня ожидал перевод в забайкальскую тайгу, в район станции Ксеньевская, где был мой четвертый батальон и три заставы, вытянутых в цепочку по реке. Как мне и обещали, ближайший медицинский объект – военный лазарет ВДВ на станции Могоча находился за 200 километров по железной дороге. В летнее время автомобильных дорог практически не было, в зимнее – дорогу прокладывали по льду замерзших до самого дна рек.

У меня был маленький медпункт, отдельный бокс для особо опасных инфекций, военно-полевой набор хирургических инструментов, щипцы для удаления зубов, аппарат УВЧ-66 и инфракрасная лампа, под которой я спал в лютые морозы. Запас медикаментов был неплохой и с приличными сроками годности, спирта было 50 литров. Я приступил к своим обязанностям, и уже на третий день вступил в конфликт с заместителем батальона по тылу. В батальоне свирепствовала пиодермия, грибок стоп. Я быстро нашел причину – банальные кеды, совершенно бесхозные, и бойцы обували их по очереди, когда в свободное от службы время играли в волейбол или футбол. Я понял, что у меня нет ни средств, ни возможностей для дезинфекции, и принял решение уничтожить 100 пар кед, а их было именно столько. Я взял в помощники бойца, который к своему удовольствию разжег костер из обуви, зараженной грибком. Вечером в каждый солдатский сапог было залито по 200 миллилитров формалина в смеси с марганцовкой и еще не помню чем. Каждый солдат был обработан фунгицидом, облучен кварцевой лампой и промазан трехпроцентным раствором йода. Они выздоровели, но зам по тылу посчитал мои инквизиционные меры по отношению к спортивной обуви страшным самоуправством, а одномоментное лечение солдат всего подразделения – подрывом боеготовности. Он на полном серьезе назвал меня вредителем и пособником империалистов и китайцев, которые на той стороне речки только и ждали, когда я сожгу кеды. Мне редко везло на командиров в армии, но в этот раз комбат был адекватным. Он достаточно грубо заткнул рот тыловику, тем самым дав ему понять, что я хоть и на срочной службе, но задачи выполняю не менее важные, чем он.

На ближайший год враг мне был обеспечен. И он оказался не империалистом и не голодным китайцем, алчно разглядывающим в бинокль наши кедровые шишки, а заместителем командира батальона по тылу, имеющем разницу в возрасте со мной лет в пятнадцать минимум. Он доставал меня как только мог. Две недели я отбивался от его агрессивных атак, но наступил момент, когда конфликт был исчерпан. Я заказал сон и спросил, что мне надо знать, чтобы остановить этого агрессора. Я увидел его в гипсе. Он сидел и перебирал бруснику: бело-розовые ягоды – в одну сторону, а красные – в другую. Проснувшись, я стал вспоминать детали. Зам. по тылу, гипс, ягоды… Я пошел в лес, нашел бруснику. Красной еще не было – вся сплошь бело-розовая, неспелая. У меня на родине брусники нет. Интересно, когда она здесь спеет, надо у местных спросить. По дороге мне попались пацаны на велосипеде. Я их остановил:

– А когда брусника поспеет?

– А это когда мы в школу пойдем. После 5-го сентября обычно ходим ее собирать.

А сейчас 20 августа, значит, еще дней 10–15 мне его терпеть. Ладно. Потерплю. Я ушел в состояние глухой обороны: есть, так точно, никак нет. Я ждал 12 дней. На 13-й день, снимая пробы на кухне – а это была моя довольно приятная обязанность – я записал замечание по качеству приготовления третьего блюда, а конкретно – киселя, который повар не кипятил, а просто размешал в бачке с горячей водой. Та проба, что мне принесли, оказалась на голове у повара, а обед личного состава был задержан на время приготовления нового киселя. Задержка обеда в армии – это своего рода ЧП. Война войной, а обед по расписанию. И это не просто поговорка – это жесткое правило, обязательное к исполнению. Что тут началось! Солдаты ропщут: желудочный сок выделился минута в минуту, а еды нет! Я переключил их гнев на нерадивого повара, которого они пообещали накормить уже несъедобным продуктом, а вот истерики зам. по тылу мне избежать не удалось. Он кричал, брызгал слюной, растоптал свою фуражку и обещал гноить меня на губе до самого дембеля. Я смотрел ему в глаза и ждал, ждал, ждал, когда же он наконец проорется и будет способен услышать меня. Он проорался, а я объяснил причину задержки приема пищи. Не спеша, методично и пунктуально я говорил об особенностях термообработки продуктов питания и возможных последствиях нарушения технологии. Я вплел в свои слова его же обвинения в диверсии, саботаже и попустительстве, так как повар – его непосредственный подчиненный, а в конце я сказал: «Вы совершенно напрасно преследуете меня за то, что я правильно исполняю свои служебные обязанности. Ваше несправедливое преследование будет остановлено в течение десяти ближайших дней и скорее всего на физическом уровне».

Он замолчал. Он пялился во все глаза и ноздри его трепетали.

– Это что, угрррррозззаааа? – он просто прорычал это слово. Угрррррозззаааа?!

– Нет, это свершившийся факт.

Мороз шел по коже, и я знал, что это не от страха, а от того, что так и будет.

Он сломал ногу, вылетев на повороте с заднего сиденья мотоцикла. Я сам накладывал шину на его ногу и сам сопровождал его в лазарет в кабине локомотива товарного состава. Он все время молчал и уже после того, как его осмотрели, просветили на рентгене и наложили гипс, спросил:

– Как ты это сделал?

– Это не я, это ты сам себе сделал.

Я говорил ему «ты», а он даже и не подумал меня одернуть и напомнить о субординации. Больше он никогда не вмешивался в мою работу.

30

Служба продолжалась, я лечил бойцов, офицеров, их жен и детей, которые периодически болели или травмировались. Мне приходилось делать все, что я умел, чему меня учили. Я не могу сказать, что был сильно загружен работой, как-то постепенно все выровнялось. У меня появились друзья, и было свободное время для чтения книг. Читал я, как и в детстве, по ночам, а книги покупал в магазине, маленьком магазине рядом со станцией. В этом магазине было пять покупателей: замполит, жена командира, учительница местной школы, сама продавщица книжного магазина и я. В то время я получал 20 рублей 70 копеек и, кроме как на книги, эти деньги мне девать было некуда. Книги были хорошие, разные, изданные в Иркутске Восточно-сибирским книжным издательством. Раз в неделю из Читы приходил поезд, который, кроме продуктов, привозил литературу. За год службы у меня скопилась приличная библиотека. Прочитанные книги я отправлял почтой родителям, а себе покупал новые. Никаких ЧП, никаких кризисов – все было спокойно до одного случая.

Как-то в субботу я проверил качество пищи, сделал запись в журнал и пошел в баню. Баня была рядом со зданием батальона. Хорошая баня, с горячей и холодной водой. Вы скажете, не бывает бани без горячей воды? Еще как бывает! Я в такой бане в Хабаровске полтора месяца мылся. Сказать, что бодрит – ничего не сказать. Еще повезло, что это весна и начало лета. А здесь все было как надо!

Я намылил голову и только собрался смыть пену, как услышал крик:

– Товарищ сержант, товарищ сержант!

Я смахнул пену.

– Чего ты кричишь?

Передо мной стоял испуганный боец. Узбек. От страха он что-то быстро-быстро говорил на своем языке. Я его остановил:

– По-русски говори, что случилось?

– Там батальон умирает!

– Кто умирает?

– Батальон умирает! Столовая! Батальон умирает!

Первая мысль: отравились что ли? Нет, не может быть, вроде все проверил, продукты свежие, да и повар давно толковый назначен.

Я как был в мыле, так и побежал в столовую батальона, на ходу натягивая гимнастерку. Забежав в столовую, увидел, что один солдатик катается по полу, а остальные с ужасом смотрят на него. Он крутился винтом и кричал. Я не узнал этого солдатика. Как так? Всех знаю, а этот какой-то незнакомый. Только потом понял, что это боль так исказила его лицо, а при росте 192 сантиметра он от боли уменьшился настолько, что и представить нельзя, как же он хотел спрятаться от этой ужасной боли! Я прижал его к полу, оторвал руки от живота, задрал гимнастерку и приложил ладони. Живот был как доска. Тааак, кинжальная боль. Похоже на прободную язву желудка. «Быстро дайте лед!» Я приложил лед к его животу. У парня начинался болевой шок.

По всем законам, до выставления диагноза обезболивать нельзя, чтобы не смазать картину симптоматики, но до ближайшего госпиталя 200 километров, а делать полостную операцию я не решусь. Только в крайнем случае, и я не хотел, чтобы этот случай наступил. А он наступал у меня на глазах. Сомнений в диагнозе не было: практика на скорой даром не прошла, нечто подобное я уже встречал. Времени в обрез, шок надо убрать, а там разберусь что и как. Я вколол ему промедол из шприц-тюбика прямо через ткань галифе. Попросил бойцов подержать больного, а сам побежал за капельницей. Тогда не было ничего одноразового, но у меня был стерильный комплект и банка изотонического раствора. Настроив систему, я ввел иглу в вену. Дежурный офицер спросил:

– Что будем делать?

– Вызывай вертушку, вариантов нет, здесь только операция. Похоже на перфорацию стенки желудка. Если она не прикрыта сальником, я его не спасу – начнется перитонит. Офицер побежал куда-то звонить, а я остался с бойцом. Парень затих. Боль ушла, но я понимал, что времени у меня совсем-совсем мало. Офицер вернулся:

– Вертушки не будет – нет погоды.

Он уставился на меня. Ох уж эти офицеры! Не дай бог война, подумал я.

– Тормози любой поезд, лучше товарный, и чтоб ему зеленый дали до Могочи!

Поезд был рядом, товарный, длинный. Мы погрузились в заднюю кабину локомотива и поехали на восток. Лед на животе растаял, раствор закончился. Я выставил свою руку в окно, остудил ее до онемения и положил на живот бойцу. Так мы и ехали: я периодически остужал свою руку и держал на его животе. Я представлял, что это не рука, а кусок нетающего льда, холод от которого замораживал парня до самого позвоночника. При этом волей или не волей, мой позвоночник тоже промораживался. А вот это напрасно, нет у меня на это времени. Поезд шел медленно, на том участке дороги был серпантин, и я постоянно видел в окне часть состава. В какой-то момент поезд просто встал. Он забуксовал на рельсах, и машинист вышел с ведром и посыпал рельсы песком. Тот песок, что был в специальных емкостях перед колесными парами от мороза превратился в несыпучую глыбу, и машинисту пришлось отсыпать метров тридцать полотна вручную. Я его торопил, а он и сам понимал, что вопрос серьезней просто некуда. Мы подъехали к мосту перед станцией на красный семафор и встали.

– Надолго?

– Не знаю, там несколько поездов маневрируют.

Давление у парня в ноль. Вытаскиваю его из локомотива, гружу на себя и тащу по мосту. Идти с этим длинным парнем на плечах было крайне неудобно, надо не промазать мимо шпал, а внизу пропасть и слышно шум реки, которая даже в такие морозы никогда не замерзает. Я протащил его через мост, там меня ждала машина скорой помощи, и мы поехали в госпиталь.

Я сидел в холле хирургического отделения и ждал. Спать не мог: так устал, что сон никак не шел. Я согрелся, и только рука все еще была огромным айсбергом. Вышел дежурный хирург, капитан медслужбы.

– Живучий у тебя пациент попался! Сколько ты его сюда тащил?

– С момента пенетрации – пять часов.

– Не может быть! Но повезло парню, повезло: дырка сальником была прикрыта. Ты там разберись у себя, с чего это боец язву заработал.

– Разберусь, обязательно разберусь, дай только до дома доехать.

Меня отпустило. Назад я ехал на пассажирском «Владивосток – Москва». Попросил проводницу разбудить меня за 5 минут до остановки, залез на вторую полку плацкарта и уснул. Вокруг был лед, и моя рука страшно мерзла.

По прибытии в батальон, я доложил командиру обстановку, а сам пошел в медпункт. Мне вдруг стало плохо, я присел на кровать и потерял сознание. Пришел в себя от того, что кто-то меня бил по щекам. Это был мой армейский дружок – узнал, что я вернулся, и решил проведать. Он обнаружил меня в полусидячем положении, бледным и практически не дышащим. Сначала он подумал, что я сплю, но потом сообразил, что я без сознания, и достаточно сильно влепил мне по щеке. Я очнулся, слабость была дичайшая и сильнейшая боль в спине. Ощущение, что в позвоночнике какое-то отверстие, и из него уходят силы. Я попытался повернуться и вновь потерял сознание. Товарищ сунул мне под нос нашатырь, я пришел в себя, стараясь не шевелиться: похоже, пока тащил парня, сместился межпозвоночный диск. Сказал другу, какой препарат надо найти, как развести, и велел сделать укол. Он умел делать уколы собакам, поскольку был инструктором служебно-розыскной собаки. А я был его первым человеческим пациентом. Руки у него дрожали, но виду он не подавал.

Я проболел ровно десять дней и терял в день по полкилограмма веса. Я ничего не ел, только пил. И спал. Все дни и ночи напролет мне снились кошмары и лед. Лед до горизонта, лед вокруг меня. И я никак не мог согреться. Я искал способ выздороветь и нашел его: попросил друга налить мне спирта и насыпать в него молотого черного или красного перца и найти пару стеариновых свечек.

– А тебе можно? Состояние-то не очень.

– Лед надо растопить – по-другому никак!

Я выпил двести граммов спирта с перцем и уставился на горящие свечи. Я тянул это пламя на себя. Наконец пламя внутри меня пересилило, и я уснул. Уснул, и лед мне больше не снился. Утром проснулся абсолютно здоровым, но крайне страшным из-за своей резкой худобы. Восстановился я быстро. И тут же занялся поиском причин прободной язвы желудка у того самого бойца. Причина была элементарной. Солдат был водителем. Он заправлял машину бензином из 200-литровой бочки, предварительно переливая бензин из бочки в канистру: опустил в бочку шланг и принялся отсасывать воздух, чтобы создать отрицательное давление и, по принципу сообщающихся сосудов, перелить топливо в канистру. Но не рассчитал момент и проглотил приличную порцию ядовитого этилированного бензина. И все.

Этого бойца комиссовали из армии. Через несколько лет я сделал вывод: при вовлечении внешней энергии никогда нельзя быть ее частью, только распределителем. То есть мне нельзя было представлять, что моя рука – изо льда. Нужно было брать лед из конкретных реальных мест, ведь льда в моей жизни, как и в жизни многих в северном полушарии, было более чем достаточно.

31

Помня о полученных в медучилище опыте и знаниях, я решил продолжить образование в таком институте, где можно изучить максимальное количество интересных мне предметов, которые позволят и без путешествий – раз уж с флотом не вышло – стать достаточно образованным хотя бы для примерного понимания мира. Я не стал отрываться от медицины и выбрал фармацевтический институт. Тяга к химии у меня была с детства, но она ограничивалась пиротехникой и изготовлением различных взрывных устройств. Уже в седьмом классе из подручных материалов я мог сделать приличную бомбу или фейерверк. Хотя само вещество и его преобразование без каких-то прикладных целей меня тоже интересовало. Мне хотелось знать, как все устроено на уровне микромира, и как это устройство влияет на макромир, на меня и на людей. Изучение фармакологии в медучилище дало мне дополнительный толчок, и я стал готовиться к поступлению в вуз.

Я ехал в поезде и читал учебник. Его корешок был сломан и учебник постоянно раскрывался на одной и той же страничке. Прочитав разворот, я засыпал. Проснувшись, вновь перечитывал тот же разворот и вновь засыпал под стук колес. В результате восемнадцатичасового путешествия мне не удалось продвинуться дальше этих двух страниц, которые я перечитал не менее пятнадцати раз. Я пришел на письменный экзамен по химии. Конкурс в институт был – пять человек на место. Но каких человек! Влюбленных в химию, знающих предмет от и до. А тут я – любопытный и совершенно не подготовленный. Но у меня было одно преимущество: отслуживший два года срочной службы имел право пройти в вуз вне конкурса. Помню, мне даже посоветовали надеть на экзамен форму. Но я ее не надел.

Химия. Профильный предмет, который надо сдать только на «отлично». Я вытащил билет. Первым вопросом был вопрос о валентности. Именно то, что в поезде я прочитал пятнадцать раз, пытаясь подготовиться. Я закрыл глаза и увидел страницу учебника. Я даже не напрягал память – просто слово в слово списал из отпечатанного на моей сетчатке. Второй вопрос был мне знаком по медучилищу. А задачу мне решила симпатичная девушка, которая сидела на один ряд позади выше меня. Она прочитала условие задачи через мое плечо и через несколько минут скинула решение.

Следующим экзаменом была биология, наука для меня интересная, и четыре балла я себе просто гарантировал. Последний экзамен – сочинение. С сочинением была проблема. На тот момент единственная «пятерка» за сочинение у меня была на выпускном экзамене в 8-м классе. Остальные сочинения я кое-как писал на «тройки». Анализировать чужие произведения – это не мой конек. И на сочинении я задумался: три темы, одна свободная. Подошел преподаватель.

– Пишите, время уходит.

– Я не могу определиться с темой.

– Пишите на свободную – про природу.

И я начал писать о природе, о болдинской осени, о картинах Рериха. Три часа пролетели незаметно, я проверил текст на ошибки – вроде бы все хорошо, но объем был маловат. Два листа формата А4. Но времени больше не было, и я сдал работу.

32

Меня зачислили в вуз. В институте я имел возможность изучать то, что нравится. Я никогда не планировал быть аптекарем, но узнать это ремесло мне всегда было интересно. Я с удовольствием посещал лекции по токсикологической химии, мне было интересно знать скрытые опасности вещества, их влияние и способы устранение этой опасности. Я с удовольствием изучал тонкослойную хроматографию и ядерный магнитный резонанс. Аналитическая химия, особенно практические занятия, приносили мне колоссальное удовольствие. А вот ботаника и фармокогнозия казались скучнейшими предметами, хотя преподаватели практически на всех кафедрах были от Бога. Наверное, невозможно не любить свою работу, когда речь идет о таких сложных вещах. Но все, что касалось растительного мира, для меня было скучнейшим занятием.

Я сидел на практике по фармакогнозии и смотрел в бинокулярный микроскоп. Под микроскопом был срез какого-то растения, и я должен был описать это растение и по характерным признакам определить его принадлежность к виду, роду и соцветию. Те, кто занимался и кому нравилась ботаника, делали это легко и просто, а мне было скучно, и я уснул, упершись глазами в обрезиненные окуляры микроскопа. Когда занятие закончилось, однокурсники стали брякать банками и склянками. Я проснулся, и в этот момент преподаватель, молодая женщина, обратила на меня внимание:

– Литвин, что с вами?

– А что со мной? Я рассматривал лекарственное растение!

– Я понимаю. Но так же нельзя, надо делать перерыв, давать глазам отдохнуть. Вы только посмотрите на себя!

Вся группа посмотрела на меня, и лаборатория содрогнулась от смеха. Мне дали зеркало. На меня смотрело лицо с багровыми кругами вокруг глаз. Эти фантастические очки образовались после моего двухчасового сна на окулярах. Я очень хорошо уснул. Уснул так, что чуть зрения не лишился. А наивный преподаватель, добрейшей души человек, на полном серьезе решила, что я так самозабвенно изучаю ее предмет. Я его конечно же изучал, но мне была важна стратегия и понимание растительного мира в целом, а не те частности, которые необходимы в прикладной деятельности. Сейчас я не могу сказать, что знаю о растительном мире все, нет, но я знаю, как он влияет на нас с вами, на планету и на происходящие на ней события.

33

Не могу сказать, что в институте я учился так же глубоко, как в медучилище. Многие лекции пропускал, только к зачетам я готовился весьма тщательно. Получить зачет для меня было самым сложным. А вот экзамен всегда был праздником. Праздником моего тщеславия. Я учил всегда не более пяти билетов, а то и вовсе – один, и просил своих однокурсников пустить меня в аудиторию первым, пока никто не вытянул мои выученные билеты. Я входил первым, отдавал зачетку, закрывал глаза и искал «свой» билет. Любой из пяти выученных.

– Что вы делаете, Литвин?

– Я ищу билет, на который знаю ответ.

– Ну-ну, ищите.

Я находил его, отвечал на вопросы и уходил. Уже к третьему курсу преподаватели не удивлялись – они привыкли, а бабулька-киоскер, продававшая билеты «Спортлото», показывала меня своим подружкам. У меня было правило: утром, перед экзаменом покупать один лотерейный билетик за рубль. Я подходил к окошку, просил бабульку положить билеты в рядок, вытаскивал выигрышный, забирал деньги и шел на экзамен. Это была репетиция перед серьезной работой. Я проделывал это на протяжении пяти лет. Бабулька всегда предлагала продолжить игру, но я никогда не соглашался. К тому моменту у меня уже был свой перечень примет, и я, допустим, точно знал, что встреченная утром девушка – к легкому зачету или семинару. И я их постоянно встречал. Это было несложно – все-таки фарминститут, и количество девушек в разы превышало количество парней.

Перед экзаменом по биохимии я, как всегда, выучил пять билетов, повторил их еще раз и вышел из комнаты. К моему ужасу, в коридоре на подоконнике восседал какой-то небритый мужик. Что он здесь делает в 7 утра? Ох, что-то меня ждет! Я же выстроил систему знаков и теперь шел за результатом. В то время я еще не знал, как Мироздание ловит нас на стереотипах поведения, и сделал все, как обычно, в том числе и выиграл в лотерею. Я вытащил один из пяти билетов, ответил на вопрос, написал формулу, но преподаватель строго глядя мне в глаза сказал: «Вы не готовы. Вот здесь вы не указали свободный радикал».

Один малюсенький радикальчик, который можно было бы и не заметить, но он его заметил. А я и не стал даже говорить, что все остальное безупречно. Скорее всего у преподавателя было плохое настроение, и добиваться положительной оценки или хотя бы удовлетворительной я не стал. Сдавал я первым в группе, вышел из аудитории и огорчил ожидающих своей очереди друзей:

– Иду на пересдачу.

– Как? Ты не вытащил свой билет?

– Билет я вытащил, но настроение у преподавателя оставляет желать лучшего…

Я сидел на скамейке возле учебного корпуса и наблюдал, как один за другим вылетали мои расстроенные сокурсники. Мне было их очень жаль, ведь я учил всего пять билетов, а они зубрили с утра до ночи и ходили на все лекции без исключения.

Пересдача была назначена на третий день. По старой схеме я встал в 6 утра. Я стоял перед зеркалом и поправлял галстук, как вдруг распахнулась дверь и ко мне в комнату вошла однокурсница. Не глядя на меня, она сбросила халат, осталась в чем мать родила, и только потом подняла глаза. Не придумав ничего лучшего, она начала дико кричать от ужаса, закрывая по очереди руками те части тела, которые, как она думала, я видеть не должен. Я от этого гопака просто обалдел. Руки у нее были маленькие, а части тела большие. Наконец она схватила халат и выскочила из комнаты, а я так и стоял в недоумении. Что это было? Через пару минут она вошла, красная, как вареный рак.

– Ты только никому не рассказывай.

– Хорошо, не буду. А чего ты ко мне с утра пораньше в таком виде?

– Я, похоже, заучилась.

Поверить ей было не трудно: ее комната была этажом выше, и там не было термометра. Термометр был на моем этаже. Она, бедная, так заучилась и так хотела спать, что температуру-то она посмотрела, а подняться этажом выше памяти уже не хватило – зашла в мою комнату как к себе домой, пребывая в полной уверенности.

– Тебе сегодня повезет!

– Почему это? – она сделала круглые глаза. – У меня свирепейший препод, который вчера «завалил» меня за какую-то нелепую малость.

– Не бойся, сегодня все будет хорошо!

А я пошел на экзамен и получил «пятерку»! Тот преподаватель, видимо, от плохого настроения приболел, и пересдачу принимал милейший человек, которого интересовала наша химическая стратегия, а не тактика, и который не зацикливался на мелочах.

В основном, конечно, именно такие преподаватели мне чаще всего и встречались. Мне очень на них везло! Как-то я не мог сдать зачет. Зачет не экзамен, это к экзамену я учил всего пять билетов, а к зачету штудировал весь материал. И случилась у меня проблема с материалом: не понимаю! Заведующая кафедрой, сильнейший химик, склонилась надо мной.

– Ну, как вы не понимаете, это же элементарно!

Я внимательно посмотрел ей в глаза:

– Вы можете играть на фортепиано?

– Нет.

– А это элементарно, я знаю – я немного играю.

Она поняла меня. Она ставила мне зачеты, не погружаясь в мои ответы, но когда пришло время госэкзамена, я, как всегда, вытащил «свой» билет. Без колебаний, она поставила мне тройку за блестящий ответ, чем смутила двух своих ассистентов. «У нас со студентом Литвиным свой договор». А я и не возражал. Это было справедливо.

34

Я все время вспоминаю тот момент, когда принял решение служить на Чукотке. Предложение поступило незадолго до окончания моей срочной и было крайне неожиданным службы. Меня пригласил на разговор один военный человек и сказал:

– На Чукотке формируется новое подразделение. Есть вакантная должность начальника медицинской службы. Времени на принятие решения у тебя – ночь. Утром я должен знать ответ. Кандидатов несколько, в том числе и ты.

– По каким критериям отбор?

– По профессионализму и по безупречной анкете. Служба там достаточно секретная, военной формы нет, задачи серьезные. На первом этапе – организация медицинской службы и налаживание контактов с местными органами здравоохранения.

Разговор был вечером, часов в 10, а в 9 утра я должен был дать ответ. Я уснул, и мне приснился сон: ночной город, залитый искусственным светом и я, барахтающийся в огромном сугробе. Я долго, очень долго из него выбирался. Выбрался и… проснулся. Город был большой и освещенный, и я туда надолго. Ну, что ж, решение принято.

Дорога была дальняя. Первым северным городом был Магадан. Маленький город на мысу между двумя бухтами – Нагаева и Гертнера. Ветер гонял облака из одной бухты в другую, периодически накрывая ими город и не поднимая их выше двадцати метров в высоту. Потом был Сеймчан с его маленьким аэропортом, самым красивым на северо-востоке. Во время войны его построили американцы, когда по ленд-лизу перегоняли свои Аэрокобры на фронт. Сильный мороз хорошо сохранил это уютное деревянное здание. Оно казалось таким необычным на фоне строений, покрытых унылым шифером. Следующим аэропортом был Кепервеем. В переводе с чукотского – «росомашья река». Невзрачный домик, больше похожий на какой-то деревенский магазин, и грунтовая полоса, на которую сел наш АН-24. Чукотка, но вокруг лес. Не очень густой, но лес. И снег. На дворе – 21 мая, а снега еще о-го-го! Метра под два. Когда растает, неизвестно. Ну и где же этот большой город, залитый искусственным светом? Мы отъехали 25 километров и увидели его. Он был именно таким – большим, красивым, точно, как в моем сне, только свет был естественный. Стоял полярный день. Поселок мне понравился с первой же минуты.

Энергетика менялась стремительно и, чем быстрее я приближался к поселку, тем мне становилось веселей.

13 лет я барахтался в чукотских снегах, но ничуть не жалею об этом времени! Я не встречал природы чище и красивее. Людей честней и сильней встречал, но не в таком количестве, как на Чукотке. Я не могу сказать, что это были лучшие годы. Нет. Было трудно и тяжело, это были годы работы и учебы. Именно там, в этих снегах, арктических пустынях и морозах, от которых буквально замерзают глаза, я научился чувствовать природу. Там я стал стабильным. Не спонтанным, неожиданным и не знающим, получу я ответ или нет, а именно стабильным. Но всеобъемлющего доверия к себе тогда еще не было. Я только начинал познавать всю полноту мира. Я, собственно, и на сегодняшний день еще ничего толком не знаю, но тогда, в самом начале, смог понять: мне будет сложно, но это мой путь и моя дорога. Я еще не знал, что эта дорога приведет и в Москву, и в Стамбул, и в Тулузу. Я просто знал, что надо идти.

35

У меня – отпуск. Холодный чукотский февраль, морозы за 50, хотя «Маяк» говорит, что 30, а у меня по графику – отпуск. Служба есть служба, и график придумывал не я. Я полетел через Москву. Страна большая, но магазины с нужным только в Москве. Три часа до Магадана, восемь часов до Москвы на шикарном ИЛ-62, без всяких там дозаправок, – и я в столице. Минус четыре, а я готов ко всем минус шестидесяти. Жарко, очень жарко. Грудь нараспашку, шапка в руке, иду к такси.

– Куда едем? – таксист, похожий на Армена Джигарханяна, искренне улыбался. Никакого счетчика в глазах, и я, ничуть не сомневаясь, направился к его машине, почти новой «Волге» ГАЗ-24.

– Мне нужно проехаться по хорошим магазинам, подарки родне купить.

Таксист был рад такому клиенту. Я сказал, что даю пятьдесят рублей, а он везет меня по лучшим магазинам. На тот момент это были очень серьезные деньги, но таксист мне понравился, и мы отправились за подарками.

– Вам повезло, – повернулся ко мне водитель, – я знаю всех директоров в лучших магазинах.

В тот день я не стоял в очередях. Мы подъезжали с каких-то задних дворов, водитель выходил из машины и через некоторое время приглашал меня войти в магазин. Я выбирал все, что мне нравилось, отдавал деньги, и мы ехали дальше. Этот мужчина появится в моей жизни еще раз, но тогда я еще не знал, что он – знак. Очень уж обыденной была ситуация, за исключением того, что он был не жадный и действительно мне очень помог. Мне пришлось купить огромный рыжий чемодан, который я с ходу назвал мечтой оккупанта. Этот чемодан до сих пор цел и готов к дальним путешествиям.

Нагруженный покупками и экипированный, как для самого дальнего похода в тундре, я кое-как добрался до номера в гостинице в аэропорту «Внуково», куда меня за один хвост кеты при заявленном отсутствии мест поселили в двухместный номер, и обещали никого не подселять. Номер обещали приличный, но по меркам СССР он оказался просто буржуйским! В своей северной одежде я выглядел как зажиточный колхозник, а наличие огромного чемодана и еще каких-то коробок и мешков добавляло мне спекулянтскую составляющую. Но все это мало меня волновало – устал я изрядно, да еще девять часов разницы во времени. Я ввалился в лифт. Там стоял молодой парень с длинными волосами. Он спросил про мой этаж и любезно нажал нужную кнопку, так как вещей я разве что в зубах не держал.

– Куда летим?

– В Челябинск, – я ничуть не сомневался в порядочности этого человека.

– Хороший город, я там служил, – сказал парень и вышел на своем этаже.

А я, наконец, добрался до номера, и принял душ. Меня слегка отпустил полетный и особенно магазинный тремор, и я решил поесть в местном ресторане.

Внизу я столкнулся с обычной проблемой в то время – очередью из пятнадцати-двадцати человек. Есть хотелось сильно, и я уже было решил не ждать, а найти менее людное место, как из дверей ресторана вышел мой попутчик по лифту и радостно, как будто мы с ним друзья с детства, приглашающе махнул мне рукой. Я подошел.

– Это со мной, – сказал парень стражу дверей, и тот, сыграв доброго человека, широко мне улыбнулся.

Мы прошли в зал и сели за столик. Мелькнула мысль: «Чего это мне так везет? И этот товарищ уже второй раз мне попадается. И каждый раз с услугой. Нет, надо держать ухо востро, Москва есть Москва». Страха не было, просто включился режим осторожности, а интуиция помалкивала после длинной дороги, и я на нее особо не рассчитывал, потому что после любого полета я еще долго восстанавливаюсь в плане интуиции. Было ощущение, что человек честный, а мне в принципе этого и достаточно. Но логика, ее ж не сбросишь, как шубу, она держала ситуацию под контролем. Он представился и опять сказал:

– Я служил у вас там, на Урале. Под Челябинском.

– А где под Челябинском?

– В Троицке.

– А где?

– На горке.

Услышав это «на горке», я понял, что парень на самом деле знает мой родной город: на горке была воинская часть. Парень принялся рассказывать.

– В авиации там служил. Хороший город.

– Неужели? А я, собственно, туда и лечу. Я родом оттуда, там мои родители живут.

Парень искренне обрадовался. Он был так рад, как будто брата родного встретил.

Мне повезло, да еще где – в Москве, жители которой порой имеют обоснованный статус жлобов. «Хорошо начинается отпуск. Погода летная, таксист не подвел и затарил меня именно тем, чем нужно, место в гостинице нашлось, человек хороший встретился. Вот только жарко» – подумал я. На следующий день в Москве было минус 20 – и я задышал полной грудью. «Даже с погодой, и то фартит!» А местное население жаловалось на влажность. После трехмесячной атаки пятидесятиградусных морозов влажность значения не имеет. Я отдышался, и Москва начала мне нравиться. Я подумал: этот город хорош для меня – мне идут здесь навстречу, когда-нибудь я буду в нем жить. Подкинул Мирозданию задачу, а сам полетел на Южный Урал, где меня ожидала многочисленная родня и родители.

Вот на Урале было все как надо: минус сорок, и я, как сейчас говорят, был в тренде. Отпуск пролетел незаметно и быстро, и мне постоянно везло. Я даже задумывался, к чему бы это. Но очень хорошо понимал, что нравлюсь людям так, как никогда не нравился. Девушки заглядывались на меня, таксисты не лупили больших денег, а продавщица в обувном магазине вынула из-под прилавка такие шикарные зимние ботинки, круче каких у меня по сей день не было и нет! Пришло время улетать. Начиналась весна, звенели ручьи, а я особо не радовался, так как знал, что на Чукотке меня ждут все те же минус сорок и много работы.

За два перелета я добрался до Магадана и стал ожидать вылет на Кепервеем. Все было по расписанию. Ну, надо же, как прет! Погода на северо-востоке крайне нестабильная, и своевременный вылет – это не норма, а исключение. А тут просто минута в минуту! На северных авиалиниях не было рассадки по билетам: кто где сел, тот там и летел. Ну если только центровка самолета не нарушена. Тогда стюардессы пересаживали пассажиров по своему усмотрению. Я сел в начале салона и собирался уснуть, но после взлета понял, что уснуть будет крайне сложно: АН-24 – что снаружи, что внутри децибелы зашкаливают, и лишь в хвосте относительно не громко. Я встал и пошел по салону: вдруг где будет свободное местечко. И нашел одно. Возле окна сидела девушка в красивой шубе и лисьей шапке-боярке по той моде – в шапках-то я точно разбирался: отец их перешил вагон и маленькую тележку.

– У вас свободно?

– Да, садитесь, пожалуйста.

И я сел. На 25 лет. Это была Наталья.

Потом, много позже, я размышлял, как же сложно устроен мир. Чтобы собрать нас обоих в одну точку, нужно было выполнить огромное количество условий, даже не знаю, откуда начиная. Даже то, что мой график выпал на февраль – это работа не начальника штаба моего подразделения, он только маленький карандашный грифель в руке Провидения. Люди, на которых мне вдруг так стало везти, здорово улучшили мне настроение, я был невероятно уверен в своих силах. Скорее всего именно эта уверенность и покорила Наталью. Мы познакомились. Она оказалась с Урала. Это был существенный момент – все-таки землячка. Я в тот момент не испытывал никаких ощущений. Дело было на высоте 5000 метров, а я на этой высоте практически ничего не чувствую. Чем меньше влажность, тем ниже интуиция. Возможно, будь наша встреча на земле, она бы ничем не закончилась. Но судьба меня обезоружила высотой. А Наталья была чертовски симпатичной. Мы разговорились.

Она летела на Чукотку по распределению. Еще не знала, где будет жить и работать. Она практически летела в никуда. Этот ее риск и самостоятельность мне тоже понравились. Я и сам на Север попал, раздумывая примерно полчаса и увидев один сон. По дороге я рассказал про поселок – все-таки я там провел уже 10 месяцев и считал себя знающим Чукотку и местные нравы. Мы не менялись телефонами и адресами, мы сказали друг другу, что увидимся – поселок маленький. И увиделись через месяц. Я шел по улице Курчатова, она стояла на остановке и окликнула меня. С этого момента мы практически не расставались. На земле я ее быстро разглядел – и ее силу, и ее возможности, и трудные стороны ее характера. Я знал, что она очень сложный человек, но я также знал, что в тот момент только она сможет меня понимать, и так и было следующие 25 лет.

Мы поженились в декабре. Был очень сильный мороз, а в небе – совершенно необычное радужное сияние огромных размеров. Оно расходилось веером из центра небосвода.

Я слышал ее мысли, независимо от расстояния. Это пришло уже после рождения старшего сына Евгения. Пришло неожиданно и спонтанно, помимо моей воли. Она вздрогнула от того, что я вслух проговорил ее мысль.

– Ты меня подслушиваешь?

– Нет, я не знаю, как это получилось.

– Ты уже несколько раз опережал меня, и я знаю, что ты читаешь мои мысли.

– Так это же здорово – телефона не надо, всегда на связи.

– Тебе да, не надо, но я-то не могу твои читать.

Оказывается, могла. Не сразу, а день за днем она училась слушать меня, иногда неправильно интерпретировала – и тогда у нас были конфликты. Ей тяжело было признавать неправоту, но я читал ее и знал, что она знает, что неправа. Ей было тяжело читать мои мысли, когда я молчал, а внутри все бушевало. Но со временем наступил баланс, и мы больше молчали. Это были молчаливые диалоги. Со стороны казалось странным, а нам было удобно: одна мысль заменяла кучу слов. Был такой слоган в рекламе конфет – «Вместо тысячи слов». Это были ее любимые конфеты.

36

Я проснулся в 5 утра. Сон был странный. Купейный вагон, я стою в коридоре, напротив меня – Леонид Ильич Брежнев. В длинной, до пола, белой рубахе. Он стоит передо мной, показывает два пальца правой руки и, пятясь назад, в какой-то туман, говорит, уже исчезая в тумане: «Еще два, еще два…». Меня выбрасывает из сна. Я лежу и думаю: что это, что два, почему Генсек? А через час ко мне прибежал посыльный: «В ружье!» Я схватил тревожный чемодан и помчался на службу. Там, в бункере, мы сидели практически в полном составе и сначала не было никакого волнения – обычная боевая учеба и проверка норматива по сбору личного состава. Командир пояснил, что команда поступила из Москвы, но и он думал так же, как и все остальные: часть боевая и команда «В ружье!» была не редкость. Но прошел час, второй, а команды «Отбой!» не поступало.

Командир нарушил субординацию и по ВЧ-связи связался с Москвой. Выслушав отборный мат, он побледнел и потом сказал:

– Не знаю, что там, но меня крепко приложили.

Я вспомнил свой сон и рассказал сослуживцам:

– Сон сегодня видел, что-то в правительстве происходит. Власть меняться будет.

Я сам себе поверить не мог, что Брежнев умрет. Он же ВЕЧНЫЙ! Он был вечный для всех, все привыкли к его вечности. Замполит, мозги которого были изрядно промыты в училище, посмотрел в мою сторону очень внимательно и сурово. Он уже раз сдал меня командиру за политический анекдот. Но командир был адекватным, и как-то, собрав нас без замполита, объявил: «Никаких анекдотов при замполите, у него с чувством юмора проблема. Я надеюсь, тот, кого это касается, меня понял». Я понял, но сейчас случай неординарный, и сон явно информационный. Мне не хотелось особо привлекать внимание своими снами, но здесь очень уж важный момент. Часа через два раздался звонок по ВЧ-связи. Командир выслушал и положил трубку:

– Отбой! И одно объявление, – лицо было весьма серьезным. – Товарищи. Нас постигла тяжелая утрата. Скончался Леонид Ильич Брежнев.

Он слово в слово повторил то, что ему сказали по телефону. Замполит резко развернулся ко мне. Все-таки запомнил мои слова. Но теперь он смотрел по-другому: «А что ты видел?». И я рассказал свой сон.

Потом сменилось еще два генсека, которые ушли вслед за Брежневым, а замполит стал нормальным человеком.

Наталья была первая, кому я рассказал сон про Брежнева. Она не была удивлена, она только сказала: «Если еще нечто подобное увидишь, не рассказывай никому». Она боялась за меня и была, наверное, права: такие вещи в те времена рассказывать было нельзя. Могли неправильно понять и запытать вопросами. Откуда информация, откуда утечка? И весьма сложно потом объяснить, что это сон.

После этого сна, который оказался реализован так быстро, практически моментально, я стал к ним готовиться. Я выполнял методику бабушки, но пока еще не знал всей сути механизма. Информация то шла, то не шла. То она была прямого рода, то мне приходилось ее интерпретировать, но знаний явно не хватало, и на эту нехватку указывали мои сны. Мне снилось, что я вновь и вновь сдаю экзамены. То в школе, то в училище, то в институте. И постоянно испытывал затруднения с ответами. Эти сны изматывали меня: мало знаешь… мало знаешь! Учителя, все учителя, которые были в моей жизни, они снились мне все, даже те, кто когда-либо по замене вел у меня один или два урока. Мало знаете, не готовы, идите и читайте, поучитесь еще! Это было похоже на сумасшествие. Я на физическом уровне уставал от ночной критики, просыпался разбитым и в какой-то момент решил: хватит, так и в дурдом загреметь можно. Я заказал сон и спросил: «Что мне надо делать, чтобы прекратились эти кошмары?» И увидел ответ. Я в лесу, на Чукотке, река, рыба плещется в реке. Солнце встает и заходит, появляется Луна, скатывается, и опять Солнце. Вода в реке пребывает и убывает. Я проснулся. Интересно. Что это за ускоренное кино – восход-закат Солнца и Луны. Астрономию что ли почитать? Этот предмет я специально никогда не изучал, ни в школе, ни в училище, ни в институте. Я начал с астрономии и до сих пор еще не закончил, но сон про экзамены мне больше не снился никогда.

Я доверял своим снам все больше и больше, но доверять – одно, а действовать в соответствии с ними у меня не всегда получалось. Однажды я увидел сон, в котором собирался в дорогу, и никак не мог найти один сапог, да так и пошел. Утром мне и детям надо было лететь на материк. Дети совсем еще маленькие. Младшему Альберту всего полтора года. А у меня командировка, вот я и прихватил их с собой, чтобы отвезти пораньше к бабушке и дедушке. Я понимал, что что-то в дороге должно произойти, что путь будет тяжелым и опасным, но…

Мы приехали в аэропорт. Сон был в голове, и я все время следил за обстановкой. При посадке стюардесса поскользнулась на металлическом трапе и сильно подвернула ногу. Какой-то ребенок истошно орал и не хотел лететь. Пожалуй, никто, кроме меня, выводов не сделал. Я сделал. Но ведь все равно зашел с детьми на этот борт.

В полете ничего необычного не происходило, мы летели хорошо. На подлете к Сеймчану, как положено, пристегнули ремни, и самолет приступил к снижению. До земли было уже не более 600 метров, когда наш самолет вдруг резко стал менять курс. Он летел так, что кроме земли в моем иллюминаторе не было видно ничего, а в иллюминаторе напротив – только небо. Вещи летали по салону, стоял тошнотворный запах, так как далеко не все смогли выдержать такие маневры. Сказать, что это было страшно, – ничего не сказать. Я собрал детей в охапку, закрыл глаза и стал просить. Просьба была короткая. Господи, помоги. И все. Пилоты смогли выровнять самолет, все успокоилось, и командир объявил, что по метеоусловиям в Сеймчане посадки не будет, мы летим дальше, в Магадан. Мужчина, которому надо было выходить именно в этом аэропорту, завозмущался. Но сплоченные страхом пассажиры предложили ему замолчать – и он замолчал. Страх, он, знаете ли, иногда тоже бывает весомым аргументом в споре.

Это был мне урок. Жесткий, не оставляющий сомнений. Чувствуешь опасность? Бойся!

37

Как-то в аэропорту Иркутска ко мне подошла пожилая цыганка: «Дай руку. Погадаю. Заплати, сколько не жалко!» Даю ей рубль. Мне и рубля жалко, но хочется, чтобы было чудо. Очень хочется поговорить с этой старухой, может, она знает, кто я и что я, и почему так часто попадаю в точку. И почему порой не попадаю? И что мне еще сделать, чтобы всегда был правильный ответ на загадку, заданную Мирозданием? Она посмотрела на мою руку и почему-то сразу вернула рубль.

– Будет две бумаги: одна с положительным решением, а вторая с отрицательным. И еще будет три разных жизни у тебя, сейчас, считай, первая идет.

– А чего рубль не берешь? Почему?

– Боюсь я тебя, вдруг ошибусь – этот рубль поперек горла встанет.

Я приехал домой, а в почтовом ящике два письма. Как и обещала старая цыганка. В одном положительный ответ, а в другом – отрицательный. Молодец бабушка, не ошиблась совсем. Я вспомнил еще несколько ее слов. Тогда она мне сказала следующее:

– Там, где ты работаешь, все считают тебя очень хитрым. Они просто не знают, что ты раньше них чувствуешь изменение в ситуации. Надо бы им глаза замылить.

– А что надо сделать?

– Купи кулек конфет и положи их там, где все собираются. Поставь на самое видное место, а сам ни единой конфетки не бери.

Она не объясняла мне, как это работает, да я и не спрашивал. Я про эти конфеты вспомнил лишь после того, как прочитал письма, о которых она говорила. Я пошел в магазин, купил килограмм конфет, поставил в кабинете, где все пили чай. Конфеты разошлись быстро, а я стал замечать некоторые изменения. Со мной ничего не происходило – происходило с моими коллегами. Они перестали меня замечать. Перестали замечать мои недостатки, и я стал намного быстрее с ними договариваться. Они легко шли мне навстречу и не отказывали в просьбах. После этого случая у меня ни разу за 13 лет службы не было отпуска в зимнее время. Сейчас я понимаю механизм этого воздействия, а тогда это для меня показалось настоящим чудом. Я потом очень сожалел, что так мало поговорил с этой цыганской бабушкой. Я продолжал искать человека, который бы мне все объяснил, и не находил.

38

Однажды я попал в стойбище к чукчам. О чукотских шаманах наслышаны все, и я хотел найти шамана в надежде, что он мне, может быть, что-то подскажет.

– Есть шаман здесь у вас?

– Есть.

– А поговорить с ним можно?

– Не будет он с тобой говорить, не любит он вас.

– Кого нас?

– Белых людей не любит.

Удивило меня это весьма сильно. Чукчи – очень добрый народ, наивный, а тут такой ответ. И при этом не от шамана, который, по идее, должен знать про нас больше, чем обычные оленеводы, а от самих оленеводов. Я начал уговаривать, даже, чего уж тут скрывать, спирт достал. Спирт выпили, но на контакт не пошли.

– Шаман, если злой, очень плохо будет.

Вот же как запугал народ! Мне стало еще интересней встретиться с этим человеком. Я добился от них одного – обещания сказать ему про меня.

– Если согласится поговорить, дадим знать.

– А как я узнаю?

– Это только кажется, что тундра большая. Узнаешь.

Я уехал из стойбища. Дело было в апреле, а осенью, в конце сентября, перед самым ледоставом мы с другом шли на лодке вверх по течению, чтобы наловить хариусов. Маршрут наш пролегал мимо стойбища. Так как чукчи кочуют, и в одном месте их не застать, шанс встретиться с одним и тем же человеком из местных невелик. Но тут на излучине реки оказались те же самые апрельские чукчи. Они меня узнали, хотя я их все время путал – очень уж они для нас одинаковые, впрочем, как и мы для них. Один старый русский охотник как-то сказал мне: «Если хочешь с местными дружить, носи одну и ту же одежду. Потом они тебя путать ни с кем не будут, но сначала носи одно и то же».

Мои чукчи узнали меня и сказали, что мою просьбу передали шаману, и он готов встретиться со мной, но сейчас его в стойбище нет, если ты согласен встретиться, оставайся – он завтра придет. Мне оставалось просто поверить им на слово. К тому же рыбалка была отменной, работы было много: сначала наловить рыбу, потом засолить ее. Время года было замечательное: легкий минус ночью вышибал последних комаров, деревья были всех цветов радуги, вода в реке кристально прозрачная, и множество рыбы. Чукотская осень, самое мое любимое время.

К утру пришел шаман. Он пришел к нашей стоянке на берегу. Мы только вскипятили чай и собирались позавтракать, а он тут как тут, прямо к столу. Шаман, однако! Он подошел совершенно обыкновенно и не представлялся, что шаман. Я понял это по его одежде. На шее у него висели зубы медведя, нанизанные на кожаный ремешок. Я видел медвежьи зубы и раньше, но таких огромных – не приходилось. Огромные такие клыки. Я уставился на его ожерелье. Он перехватил мой взгляд:

– Это не современный медведь. Это зубы из пещеры. Их нашли мои предки.

Я понял, что он носит зубы ископаемого зверя. На Чукотке это не редкость. Я знавал одного геолога, у которого был свитер из шерсти мамонта. Жесткий и колючий, и носить его было невозможно, но геолог был страшно горд, потому как он, вероятней всего, был единственным обладателем такого свитера в мире.

Шаман был трезв, хорошо выглядел, но взгляд был жесткий, раньше я такого взгляда у местных не встречал. Он внимательно посмотрел своими темно-карими, почти черными глазами, которые были очень выразительны на белейшем лице. Обычно лица у местные жителей к осени имеют цвет меди, а этот был белокожий! Ни опасности, ничего другого, кроме детского любопытства, исходящего от обладателя этих черных глаз, я не заметил. Я ему был явно интересен, но я уже понимал: он не сможет мне всего рассказать. Он сам в поиске, и ему бы самому надо разобраться со своими мыслями. Он меня изучал, а я изучал его. Я хотел спросить его про сны. Мол, сны вижу, иногда понимаю, иногда – нет, многие реализуются на сто процентов, а есть – пустые, умею их заказывать, но не всегда умею интерпретировать. Но не стал этого делать.

Я спросил его, как он работает. Он ответил, что это не работа – это его жизнь, и другой он не понимает. Он с семи лет камлает, сначала под руководством того, кто его выбрал, а потом самостоятельно. Шаманы не любят династий. Их выбирают среди всех жителей тундры и выбирают одного-двух. Второй в качестве резерва, если вдруг что-то случится с первым.

– Когда стоишь на вершине сопки, лучше видно, куда петляет река. Меня учили просить ответы у Верхних Людей. Они все знают. Если ты им нравишься, они тебе расскажут обо всем, что просишь. У меня тоже много вопросов к тебе. Я и сам не понимаю многого. То, что знаю, расскажу. Только про грибы не спрашивай. Белый человек от них умирает, как мы умираем от водки. Это не твой способ. Ищи свой сам. Я знаю, что ты найдешь. Хочешь, вечером устроим камлание?

– Если только ради меня, то не надо.

Шаман улыбнулся.

– Правильно. Несвоевременное знание сильно мешает жить. Ищи сам.

Я ищу до сих пор. Я ищу человека, книги, знаки, которые бы мне помогли разобраться со всеми своими особенностями, со своими снами и ощущениями. Я перечитал огромное количество литературы и не нашел то, чего искал. И только Библия, как мне сначала показалось, эта сказка для взрослых, несла информацию. Информация была зашифрована, скрыта настолько глубоко, и в ней столько ложных путей, созданных людьми в угоду собственным частным устремлениям, превратившими понятную инструкцию в сложнейший лабиринт, что поначалу мне показалось, я никогда не смогу этот лабиринт пройти. Я сейчас еще блуждаю по нему, но у меня уже нет повторов пути, и за каждым поворотом новый сюжет, и нить, по которой бы я вернулся назад, к исходной точке, мне не нужна.

39

26 апреля 1986 года я дежурил в медпункте атомной станции. Между всеми «атомками» страны была установлена ведомственная связь. И вот по этой связи пришло сообщение, что на Чернобыльской станции произошла авария. Еще никто ничего не объявлял в СМИ: информация была ведомственной. Я не видел сон, у меня не было никаких ощущений, но в тот момент, когда я узнал об аварии, знакомый мне леденящий холод охватил меня с головы до ног. Этого было достаточно для понимания всей глубины проблемы. Мы обсуждали с сослуживцами эту аварию, и я тогда подумал: у меня не было предварительной информации и, вероятней всего, это событие было неизбежным. Но почему регулятор так жестко испытывает людей? Атом мирный, и не несет в себе агрессии, если им правильно управлять. Может, причина в том, что мы ушли с правильного пути и нам следует пересмотреть отношение к источникам энергии? Но достаточно ли будет силы сигнала, чтобы те, кто стоит у истоков, приняли верное решение? Или еще нужен повтор и «тыканье носом» в неправильный путь? И только через болезни и смерть мы способны понять, что дорога ведет к пропасти? Оказалось, нужен повтор, многократный и кровавый. Страна рушилась на глазах. Ее символы взрывались, она умирала, и агония ее была жуткой.

1 июня 1989 года моя мама увидела сон. Она увидела Михаила Горбачева. Он шел по железнодорожным рельсам в сторону запада. Рельсы плавно погружались в болото. Первый президент выглядел крайне уставшим и утомленным. В глазах его была тоска. Он шел сначала по шпалам, а потом уже и по болоту, медленно вытягивая ноги из грязи. А через три дня, 4-го июня во втором часу ночи по местному времени произошла крупнейшая в истории страны катастрофа, связанная с мощнейшим взрывом газового облака, с взрывом нашего народного достояния, взрывом, который унес 575 человеческих жизней. Эту катастрофу принято называть железнодорожной, но я думаю, это неправильно. Это катастрофа прежде всего связана с углеводородным сырьем. Это был прямой намек на недра и их использование.

Я не занимаюсь созданием математической модели, но вероятность концентрации в одной географической точке двух поездов Новосибирск-Адлер, Адлер-Новосибирск и Чернобыльская катастрофа стали для меня явным знаком разрушения моей огромной страны СССР. Мамин сон с участием первого лица государства выстроил все в одну, понятную мне линию. Впереди наступало время взрывов и хаоса. Потом был Сумгаит, потом Спитак, и множество локальных кровавых конфликтов. Время катастроф и разрушения будущего. Система была настолько консервативной и инертной, что только взрыв мог ее разрушить – и он случился.

Многие говорят, что это случилось в одночасье, и что Горбачев всему виной. Нет, это случилось раньше. Задолго до 1918 года, когда была расстреляна семья царя и сам царь Николай II. Это реализовалось проклятье Марины Мнишек, которое нависло над всей необъятной территорией страны. Она не была ангелом, она была предприимчивой особой, в какой-то степени аферисткой со склонностью ко лжи во имя денег и власти. Но ее любовь к собственному сыну была настоящей. Его повесили, как взрослого, предварительно соорудив виселицу, зачитав приговор. Регламент смерти через повешение был выполнен в полном объеме. Я не знаю, чем руководствовались те люди, хотя и людьми их назвать сложно. Но то, что они прикрывались словами о государственной важности мероприятия, я знаю! Они увязали смерь младенца с судьбой государства и тем самым поставили страну в мучительную ситуацию повторения ошибок и открыли кровавый источник, которым впоследствии многие российские правители пытались отмыть кровь. Но кровью кровь не отмоешь. Марина прокляла род Романовых – и ее услышали.

Николай II понимал весь трагизм ситуации, он пытался исправить ошибки прошлого. Он смотрел на своего страдающего сына и понимал истинную причину его заболевания. Да, многие исследователи под болезнь наследника подводили биологическую базу, ссылаясь на нарушения генетики и прочие причины. Но нарушение генетики происходит не только от близкородственных связей или, допустим, вследствие радиоактивного излучения. Есть еще эмоция, способная своей силой привести к мутации. В этиологии любого заболевания есть энергетический сбой. То, что современная медицина рассматривает как этиологию, для меня всего лишь симптом. Насморк это симптом, а в этиологии его происхождения – переохлаждение. Логично? Но ведь это не вся проблема – надо смотреть, почему возникло переохлаждение. Не потому ли, что человек был легко одет? А почему он был легко одет? Потому, что он не догадался одеться потеплее или не позаботился об одежде. Эта догадка и есть маленькая работа интуиции. Проклятие – это снижение интуиции. Иногда до максимально низкого уровня. Низкий уровень интуиции – это когда ты видишь только очевидные вещи, вещи, которые на поверхности, которые можешь потрогать. Интуиция дает другие способности – чувствовать правильность своих действий и действий других. Находить безопасный путь не только для себя, но и для своих потомков, понимать, что десять заповедей Христа – это шпаргалка для нас, не имеющих возможности понимать весь масштаб нашей жизни и ее влияние на мир в целом.

Да, Николай II знал о проблеме. Совершенно не случайно возле него появился Распутин. Многие исследователи пытаются понять, каким образом этот деревенский парень вдруг стал особой, приближенной к Императору. Я знаю, каким. Распутин обладал уникальной способностью снижать уровень проклятия. Одним только своим присутствием он снижал концентрацию яда. Такое возможно. Распутин обладал этими способностями, и пока он был жив, была жива и царская семья. Как только его убили, концентрация яда достигла максимума. И все полетело в тартарары.

40

Природа, не загруженная людьми, всегда открыта для восприятия. Я выбрал Чукотку, имея о ней представление только из книг. В моей жизни ни разу не встречался человек, который смог бы рассказать мне о природе, и мой первый контакт с природой, настоящий, без посредников, был именно на Чукотке. В детстве я много раз бывал и в лесу, и в степи – я работал на земле, я помогал косить сено, я ездил на лошадях и любил купать их в реке. Я много времени проводил у воды, знал все окрестные озера и любил ловить рыбу, но природа оставалась для меня закрытой. Причина закрытости была в людях, в тех следах, которые они оставляли на ней. Даже на удалении 40 километров от города я наблюдал трубы Троицкой электрической станции, коптившей небо так, что шлейф дыма был виден из космоса. Чукотка была другой. Она была наполнена любой формой жизни, кроме человеческой. Не ступала нога человека – таких мест на Чукотке всегда было в избытке, и именно это сыграло главную роль в понимании природы и ее роли. Незаметные в насыщенной людьми европейской части страны, природные знаки стали очевидными. Вся сила и мощь стихии, с одной стороны, указывала на ничтожество и такую малость меня на этой планете, а, с другой стороны, давала возможность ощутить себя частью подлинной, настоящей системы, а не той искусственной структуры, которую придумали люди для удобства пользования планетой, воспринимая ее как исключительную собственность и не признавая ее живой в целом! Там, на Чукотке, я понял, что планета – живая. Еще в раннем детстве я задумывался о нас, людях, как о мелких насекомых, которые живут на теле огромного зверя. Эти детские мысли оказались далеко не детскими. Мы даже не насекомые, мы опасней – мы вирусы! В природе все в балансе: хищник-жертва-хищник. И тут появляемся мы со способностью меняться не физически, а умственно. На первом этапе надо было выжить. Выжили. Выжили, стали умнее, но в какой-то момент наш путь сместился к банальному дарвинизму: выживает сильнейший. И это стало стратегической ошибкой общества.

Как-то я заметил такой факт: Чукотка – край миллионов птиц. Но чаще всего эти птицы летят очень высоко, как шутили местные охотники, «на кислороде» – по аналогии с летчиками, летающими на больших высотах в кислородных масках. Позже, побывав на другом континенте, я с удивлением обнаружил, что гуси спокойно могут летать над людьми, машинами и магазинами на высоте 10–15 метров, обдавая прохожих ветром крыльев. Что олени могут скакать по твоему участку, нисколько не обращая внимания на гостей и горящий мангал. Что в центре крайне густонаселенной страны можно спокойно ловить форель. Да, даже на малонаселенной Чукотке животные и птицы боялись нас. Но там этот пресс был не таким жестким, и я имел возможность получить от природы массу энергии и понимания меня ею. Это было очень важно – понять, что я ей интересен и не воспринимаюсь исключительно как вирус, которого надо уничтожить. У природы к нам отношение бережное, а мы никак не можем оценить.

Я смотрел прямо в глаза волку. Он сидел неподалеку от лыжни, по которой я шел. Он был сыт: от оленя осталась только передняя часть. Я вышел на него неожиданно. И не увидел его, а почувствовал. Я почувствовал взгляд. Взгляд кого-то очень сильного и уверенного в себе, настороженного, но не агрессивного, и это не был взгляд человека. Я остановился, посмотрел вправо и столкнулся с ним глазами. Это был крупный полярный волк, красивейший экземпляр с практически белой огромной головой. Он явно наелся и не собирался на меня нападать. Я снял с плеча ружье, патрон был в патроннике. Навел ствол на эту красивую волчью голову. Секунд тридцать я рассматривал его. Через прицел смотреть было проще – страх ушел, и я, чувствуя себя в безопасности, рассматривал этого красивого зверя. Волк тоже неплохо соображал. Он оценил меня взглядом, явно понял, что угрозы нет, и отвернулся, откусив еще кусочек оленины. Я неплохо разбираюсь в мехах, шкуру его оценил как крайне хорошую и даже прикинул, куда надо стрелять, чтобы не испортить мех, но стрелять его я не стал. Этот зверь был в правильной системе координат, он не ел, когда был сыт, он был в симбиозе с планетой, и он был для нее свой. Меня поразило ощущение того, что он дома, а я здесь совершенно не нужен. Мне слегка стало стыдно за свое преимущество и за свои мысли. Похоже, волк что-то понял, когда я оценивал качество его меха. Я отдавал себе отчет в том, что мое преимущество условно, и не будь у меня ружья, еще неизвестно, чем бы закончилась наша встреча.

Я шел и вспоминал полный уверенности в своей силе волчий взгляд. Я запомнил этот взгляд и однажды посмотрел на человека так, как смотрел этот волк. У человека не было ружья, у него были другие преимущества, но он сдался. Он уступил мне, уступил удивленно, не понимая своего смущения и страха. Он уступил на инстинкте самосохранения.

Я изъездил Чукотку вдоль и поперек: летом на лодке по рекам, зимой на ГАЗ-66, на самолетах и вертолетах, много ходил пешком, ночевал при минус 25 под открытым небом, накормил миллионы комаров, возможно, этим самым поучаствовав в увеличении популяции местных хариусов, которых выловил предостаточно. Везде Чукотка была разная, и она была огромная. От райцентра, где я жил, до крайнего села на границе района было никак не меньше 600 километров. Такие масштабы – и так мало людей. Я запоминал эту природу интуитивно. Я тогда еще не знал, что буду делать с этими своими эмоциями, с памятью об этих ледниках и срывающихся с них каплях воды, дающих начало росомашьей реке. С этими шикарными пейзажами и кристально чистым воздухом. И даже с энергией атомного реактора, который был в центре материковой Чукотки и весьма своеобразно менял людей. Эту разницу я стал замечать, как только начались мои путешествия по этой красивой земле. Реактор менял людей. Их настроение, их предприимчивость, скорость принятия решений. Люди становились громкими, резкими, вспыльчивыми, но одновременно красивыми. Так же сильно меняло людей золото, которого в недрах Чукотки очень и очень много. Чукчи говорят, что как-то по небу летел золотой олень. Рассматривая Чукотку, он поразился ее красоте, и, забыв о правилах навигации, рухнул на планету. Тело его упало на Чукотку, а голова – на Аляску. Не знаю, как там на Аляске, я ее только в бинокль видел, но то, что досталось Чукотке, впечатляет. Да и олень, похоже, был не просто золотой – он был из полиметаллов! Металл и есть металл, и добывающие его люди обладают весьма высоким уровнем агрессии, а, стало быть, и воли! Энергия ядерного реактора и скрытого в недрах земли металла меняли людей – очень скоро приезжие тоже становились яркими, жесткими и бескомпромиссными, с обостренным чувством справедливости.

41

Там же, на Чукотке, жила еще одна категория людей. Справедливость для них была самой сутью их жизни. Они приехали сюда не по своей воле, а под конвоем. Сначала из центральной России в столыпинском вагоне до порта Ванино, потом – пароходом в Магадан, а из Магадана они шли по Колыме, осваивая эти громадные территории и оставляя за собой разведанные недра и свои кости по всему северо-востоку. Их было много. Очень много. Точной статистики нет, сколько было заключенных. Неизвестно, сколько осталось в живых, но я их встречал. Это были удивительные люди. Совсем не уголовники, а весьма интеллигентные, приличного возраста. Они остались там из принципа: дальше послать их уже некуда, на родине у них никого не осталось, а здесь все было ясно и понятно. Эти люди не боялись ничего. Совершенно ничего. У них в жизни уже был момент, когда они потеряли абсолютно все, к чему все мы обычно стремимся, чем дорожим. Они не смотрели в календарь. У них было только вчера, сегодня и завтра. А что будет послезавтра – не известно, так далеко они обычно не заглядывали.

Я встретил одного старика, отсидевшего в лагерях 30 лет. Мы познакомились с ним в музее. Его приятель, тоже старик, был директором этого музея, и он любил туда приходить. Часть экспонатов он принес в этот музей сам. Я периодически заходил туда – мне было интересно рассматривать находившиеся там экспонаты. Там были разные вещи, но основная экспозиция была связана с минералогией и с открытием месторождения рассыпного и рудного золота. Старик подошел ко мне, когда я рассматривал огромные бивни мамонта. Он рассказал мне историю их находки и даже указал место, где этого добра было столько, что самосвалами не вывезти. Позже, в очередном путешествии по реке, я нашел это место, где река, обваливая берега, обнажает древнейшие пласты, армированные костями невиданных зверей. Мы познакомились. Старик был честным и этим расположил меня к общению. На Севере все – приезжие. И первый вопрос незнакомцу: откуда ты и как сюда попал? Я рассказал ему свою историю и свой сон, в котором увяз в снежной массе посреди освещенного искусственным светом города.

Старик посмотрел на меня, как бы прицениваясь, достоин ли я выслушать его повествование: «Я тоже видел свой сон…» Решив, что можно, он продолжил свой рассказ.

– Я не видел снов двадцать лет. Еще в начале срока мне часто снился дом и родители. В моих снах они все больше молчали. Но потом и это прошло. Была постоянная усталость, и снов просто не было. Только движение век: закрыл – уснул, открыл – проснулся.

Но однажды, в 1952 году его отправили на машине из поселка Палатка в Омсукчан. Было лето. Он сидел в кузове грузовой машины с такими же бедолагами. Машина едет небыстро, дорога дальняя. Он уснул, и первый его сон был обычным: закрыл глаза – открыл глаза. Он уснул во второй раз, потом какая-то кочка на трассе выбила его из сна, но он вспомнил, что что-то видел. Старик мне рассказывал, а сам радовался так, как будто это было вчера.

– Так вот, я сидел и вспоминал, что же мне приснилось. И уснул еще раз. Снова ухабы – и я снова проснулся, но сон остался в памяти. Это был необычный сон. Я полетел. Полетел, как в детстве, полетел, как ребенок, все выше и дальше. Становилось все теплее и теплее, и рядом со мной тоже летели люди.

Он проснулся и стал еще и еще, снова и снова вспоминать свой сон. Ему, забывшему сны, это доставляло несказанное удовольствие. Он давно понял, почему они ему не снились. Не снились не только ему, а многим заключенным. Наверное, потому, что так легче пережить этот ужас. Ведь сон – это свобода, а возврат в реальность не каждая душа могла бы выдержать.

Вспоминая сон, он вспоминал все больше деталей, свою одежду, направление полета, окружающий его пейзаж, людей, появившихся в небе рядом. Сон он вспомнил, а вот истолковал неправильно. Он летел, а снизу, с земли, на него смотрели собаки. Ровно двенадцать собак, смотревших на его полет. Он решил, что жить ему осталось двенадцать дней. Он решил, что должно что-то случиться, и он, и другие участники его сна, умрут. Он думал очень логически: двенадцать собак – двенадцать дней.

Он приехал на место, сны больше не посещали его. Он отсчитывал каждый день, и за сутки до назначенного себе срока написал большое письмо. Засунул его в обрезок трубы, забил трубу деревянными чопиками с торцов, тщательно их просмолил и отнес подальше от реки – засунул свое «послание к потомкам» в расщелину в скале. В послании этом, кстати, не было ничего особенного. Фамилия, имя, отчество, место рождения. Имена родителей и сестры. Их даты рождения и информация о том, что он умер такого-то числа такого-то года. Как армейский медальон, только более тщательно изготовленный. На двенадцатый день ничего не случилось. Все шло своим чередом, работа с вагонеткой до изнеможения, тучи комаров и ежесекундное ожидание смерти. Это был самый жуткий день за все время его огромного срока.

Через двенадцать месяцев, практически день в день, он вышел на волю. Поехал на родину, но никого там не нашел. Ни родителей, ни сестры. И он вернулся назад. Старался на прииске, в артелях, мало говорил и много слушал, практически не пил и очень любил читать. У него было много знакомых, но практически не было друзей. Он мало кому доверял. Его увлечением стали старые кости. Кости мамонтов, которые вымерли давным-давно. Он и себя называл ископаемым. Он был последним ископаемым зэком в нашем поселке. Умер он, когда ему было далеко за 90. Вероятно, 30 лет лагерей в зачет его жизни не вошли. До последних дней он был объективным в оценке людей и себя.

Вспоминая его, я думаю, какую цель преследовало Мироздание, знакомя меня с таким человеком? И отвечаю себе: для того, чтобы у меня не оставалось сомнений, что в мире существует альтернативный источник информации, которому можно доверять. Что в жизни каждого из нас есть моменты, когда обычного человеческого восприятия недостаточно, тогда на помощь приходит сила, которой подвластны картины из будущего. Своеобразная машина времени, переносящая нас на несколько лет вперед и предупреждающая о горе или радости. Если есть предупреждение, значит не все так плохо, значит можно избежать то, о чем предупреждали.

Я заметил одну интересную вещь: предупреждения всегда касаются наших эмоций. Не каких-то материальных благ или их отсутствия, а именно эмоций, состояния счастья или несчастья. Мне понадобилось еще достаточно пожить, чтобы понять, что эмоция – это единственный наш инструмент влияния на природу. Все остальное не имеет значения! Набирая опыт сновидений, я почувствовал одну удивительную особенность: сон несет информацию, которую всегда можно понять. Никогда во сне человеку не дается информации больше его способностей интерпретировать этот сон. Чем больше знаний, тем больше деталей я замечаю, чем больше деталей, тем лучше и точнее интерпретация сна и тем я ближе к истине.

42

Время шло. Работа, быт, квартирный вопрос – все как у всех. Наталья была на 8-м месяце беременности, когда мы получили телеграмму о смерти ее отца и полетели на Урал. При жизни с этим человеком, дедом моих сыновей, мне познакомиться не пришлось. Зато я познакомился с тещей. Она замечательный человек, очень проницательный и интуитивный. В ней я увидел генетические корни интуиции Натальи – она была очень похожа на свою мать. Именно тогда я и наткнулся на ее детскую фотографию в альбоме и вспомнил свой заказанный сеанс получения информации, свое посещение «библиотеки данных». Это открытие здорово повлияло на меня, как, впрочем, и все события, подтверждавшие мои мысли или сны. Но до настоящего раскрытия было еще далеко. Позже я понял: чтобы понимать, надо иметь эмоциональный опыт. Во всем. И в самых крайних его проявлениях. Нужно на собственном опыте не казаться, а быть самым счастливым в этом мире и самым несчастным во вселенной. Было и то, и другое. И все это надо было пережить. Назад на Чукотку я Наталью не повез. Дальний перелет на таком сроке беременности был бы стратегической ошибкой.

И вот настало 10 октября. Я пришел со службы, а мои соседки по коммунальной квартире с порога заявили:

– Если угадаешь, кто у тебя родился, то мы сами накроем стол, а если нет, то тебе придется поработать.

– Не морочьте мне голову и топайте на кухню. У меня родился сын.

И пришлось им накрывать на стол.

Когда Женьке исполнилось четыре месяца, я полетел на Урал и забрал их на Чукотку. Женька обживался на Чукотке ценой больших усилий. Привыкший к абсолютной тишине в большом доме бабушки, в нашей новой квартире он просыпался от малейшего шороха. Дом сдали недавно, и все соседи еще продолжали делать ремонт. Хрустальный мальчик – так назвали его мои уральские родственники. Женька был худенький и высокий. Длинноногий журавлик, как говорила о нем моя бабушка. Он долго не хотел говорить, и я знал, в чем дело: он легко читал наши мысли, но не понимал, что мы его не всегда слышим. Когда он это понял, то заговорил – четко и ясно, не совсем обычными оборотами для ребенка в возрасте двух с половиной лет. В очередной раз, когда мы возвращались на Чукотку, один из моих друзей в шутку поинтересовался:

– Вы, наверное, назад на оленях поедете?

– Нет, – ответил Евгений, – Чукотка далеко, вероятно, на самолете полетим.

Этим своим «вероятно» он застолбил за собой статус интеллектуала, каким и остается в нашем клане до сих пор.

Я тогда был достаточно молод и играл с ним во все, во что играют дети. Я тренировал его, как умел, принимая во внимание его «хрустальную» составляющую. Мне не хотелось, чтобы он подвергался несправедливости. Мне хотелось, чтобы в его энергии была воля, и я учил его боевым искусствам – не для уличных побед, а для того, чтобы у хулиганов не было повода сомневаться в получении адекватной реакции. Но его внешность всегда вводила в заблуждение, и ему периодически приходилось драться и при этом всегда побеждать.

В садик Женька ходил с удовольствием. Ему повезло с воспитателем. Я помню его детский сад и его воспитателя. Да, подумал я, мне б такого воспитателя в свои годы, я бы не сбежал. Она любила детей, всех без исключения. Они были для нее родными. Но боялась родителей. Руководство поставило ей задачу в очередной раз собрать деньги на какой-то очередной ремонт. Она подошла ко мне и, смущаясь, начала издалека.

– А вы умеете что-нибудь делать?

Я сразу понял, откуда дует ветер. Посмотрел ей в глаза и сказал:

– Я умею делать красивых детей. Вот Женьку сделал. Хорошо получилось?

Она больше не подходила с вопросами.

В первом классе Женькиной классной руководительницей стала совсем еще молоденькая выпускница пединститута. Это был первый в ее жизни класс. Она боялась, боялась всего и вся, кроме детей. Она радовала нас. Радовала тем, что прежде, чем отпустить детей из школы, в вестибюле лично завязывала им шарфы и надевала варежки. Это Чукотка, и дети учатся даже при минус сорока, даже первые классы, иначе школу можно было бы просто закрыть: сорокоградусные морозы начинались практически с первого ноября. Детские сады тоже никогда не закрывались, и работающим родителям приходилось тащить туда своих малышей и в самые лютые морозы. Тогда мне это казалось каким-то привычным делом. Сейчас я бы ребенка не потащил! Тогда время было другое, и мы были другими, и страна была совсем-совсем другая. Двери в наших домах на ключ не запирались. Я мог оставить лодку с мотором в двадцати километрах от дома и обнаружить ее на том же месте через неделю, в полной комплектации. Помню, как-то оставил в лесу часы на пеньке. Чистил рыбу, снял их и забыл. Забрал через год.

Но время шло, и начались перемены. Пришлось ставить замки, да и лодку уже не бросишь. И водитель автобуса уже не останавливается на призывные взмахи руками человека, идущего в лютый мороз по трассе. В магаданском аэропорту мне попались два друга. Один сидел на подоконнике, ему было примерно двадцать пять, а второй, ровесник, периодически подносил к его губам сигарету: у того не было рук и ног. Он отморозил их в новогоднюю ночь. Дикий и совершенно невозможный случай в восьмидесятые годы! На Севере всегда много пили, но при этом была тотальная взаимовыручка. И Север не поменялся, просто со временем потянулись на него не только романтики. Начались девяностые годы. Годы, когда закон Дарвина проявился на одной шестой части света во всей своей красе. Я понимал, что это не лучшее время, и не торопился уехать на материк.

43

Альберт родился в 1990. Опять был октябрь. Мне вынесли двух пацанов, которые родились одновременно.

– Минуточку, я точно знаю, что у меня один.

Акушерка улыбнулась:

– Один из них твой. Который?

Опять игра в угадайку. Свой, он и есть свой! Он внимательно смотрел на меня. Очень внимательно. Он был невероятно красивым: настоящая мужская энергия и очень, очень высокая интуиция.

– Привет, парень! Будем знакомы, я твой папа. Еще у тебя есть брат. Он уже взрослый, в первый класс пошел, чуть позже я вас познакомлю.

Он все рассматривал и рассматривал меня, а потом улыбнулся.

У нас с Натальей уже был опыт воспитания старшего сына, который до года устраивал концерты не только нам, но и соседям. Тогда я снов не видел. Усталость была перманентной. С Альбертом было проще. Я знал, что он слышит наши мысли, и постарался объяснить ему, что для общения нужны слова. И в год он достаточно неплохо заговорил. Он рос спокойным и очень уравновешенным. Именно он, а не Женя, разбудил в Наталье материнский инстинкт. Она носилась с ним везде. Она не оставляла его ни на минуту. Она никому его не доверяла. Она любила обоих сыновей, но Альберт для нее был истинным светом в окошке. Его спокойствию и терпению могли позавидовать взрослые.

Тем временем в службе у меня наступил самый спокойный период. Я мог отказаться от неудобной мне командировки, мог подрабатывать, преподавая первую медицинскую помощь на курсах ДОСААФа, мог позволить себе на рабочем месте заниматься тем, чем хотел. А хотел я свой дом. Я проектировал его два года. Я слепил макет дома, я рассчитал количество кирпичей, и потом, при окончании строительства, мне пришлось докупить еще пять кирпичей вместо тех, что разбились во время транспортировки. В очередной свой отпуск я поехал в родной город, чтобы заложить фундамент. Все сорок пять дней отпуска я месил бетон, укладывал и сваривал арматуру, доставал какие-то рельсы, колотил опалубку и был безумно счастлив тому, что у меня все получается!

Я выбирал момент, я ждал, когда появится попутный ветер, и я смогу вернуться в южные широты. И вот такой момент наступил. Я написал рапорт на увольнение по выслуге лет. Шестнадцатого июля меня уволили, а восемнадцатого, продав квартиру, и раздарив все, что у меня было, я с семьей полетел на Урал, в свой родной Троицк. Там не было жилья, но были друзья детства. Серега, мой друг Серега, с которым мы дружим с 1966 года, отдал мне ключи от доставшейся по наследству квартиры, и сказал: «Сколько надо, столько и живите».

Улетал я с большой грустью. И еще долго мне снилась Чукотка, знакомые очертания сопок, улицы поселка и оставшиеся там друзья. Все, что когда-то огорчало, стало вдруг таким ничтожным, и в памяти сохранились только хорошие воспоминания. Так закончился очередной этап в моей жизни. Он был очень существенным, он во многом меня сделал. Он был уникальным с точки зрения моего опыта восприятия реальности.

44

Сон. Очередной сон. Он пришел внезапно, когда я и не ожидал. Я не готовился к нему, это была информация без запроса. Я в военной форме. Новенькая, чистая, красивая – она сидела на мне как влитая. На ногах – начищенные до зеркального блеска сапоги. Я сидел верхом на вороном коне. Конь был крупный, донской. На нем была дорогая сбруя. Я стоял напротив красных казарм, тех самых казарм, куда в гражданскую призвали моего деда. И от них же позже моя бабушка проводила его на Волховский фронт в сорок первом году. Эти казармы имели давнюю историю – в позапрошлом веке там служил отец известного русского писателя Ивана Андреевича Крылова. В моем детстве там был расквартирован полк моего отца, я ходил туда по праздникам и будням. Я знал эти казармы, как свой собственный дом. Но никогда не видел эти казармы с высоты трех метров, как во сне с высоты моего коня – конь был именно такой, высоченный. Он слушался не меня, а моих мыслей: я думал, а он выполнял все, о чем я думал. Ощущение было удивительным. Тотальный контроль над мощным скакуном.

По утру я проснулся в хорошем настроении. Сон рассказывать никому не стал: бабушка к тому времени была уже старенькой, да и у меня самого уже было достаточно опыта, чтобы понимать свои сны. Я знал, что у меня все сложится удачно, что я буду на своем месте, что я буду сам управлять ситуацией и что впереди меня ждет интересное дело, с которым я буду справляться играючи, не напрягаясь. Смущали меня только казармы и военная форма – служить я точно не собирался.

Время было непростым: страна болела, останавливались заводы, появлялись магазины и магазинчики, челноки сновали по Китаю, Польше и Турции, бандиты устраивали перестрелки в городах и в деревнях, а я не испытывал никакого дискомфорта. У меня и до сновидения было какое-то уверенное состояние души. Не пропадем: юг Урала – чай не Чукотка, тут растут картошка, помидоры и арбузы, а вокруг родня и друзья. Я, конечно же, думал, чем занять себя на пенсии – а я уже месяц был военным пенсионером, – но мое личное дело с Чукотки еще не пришло, и у меня еще не было даже паспорта. Я уже месяц отдыхал, правда, за это время я что-то сделал на строительстве своей мечты – своего дома, привел в порядок квартиру, которую отдал мне во временное пользование друг, купил в нее мебель и прочие бытовые вещи. Важнейшим событием того периода было одно – Евгений сдал экзамены в Троицкий лицей. Это было лучшее учебное заведение города. Он успешно прошел все испытания. А я тогда подумал, что пора и работу присмотреть. С этими мыслями я ехал по центральной улице города и напротив своего детского маяка, водонапорной башни, которая когда-то помогла мне найти путь домой, остановился на красный сигнал светофора.

Дорогу переходили какие-то молодые ребята лет двадцати пяти – тридцати. На них была форма, ранее мне не знакомая.

– Парни, а вы кто?

– В смысле? – парни приостановились.

– Форма у вас интересная, вроде как прокурорская, но погоны не те.

– Мы таможенники.

– А штаб ваш где?

– Какой штаб? А, контора? Да вот здесь, на территории авиаучилища.

Загорелся зеленый сигнал светофора. Я припарковал машину и пошел искать таможню. Возле здания таможенного поста стояли человек десять в такой же необычной форме. Я подошел, посмотрел на всех, выбрал одного, как мне показалось, старшего, и попросил разрешения обратиться. У него было две звезды, но располагались они совсем не так, как обычно расположены на армейских погонах. На всякий случай я назвал его полковником – товарищ был явно из военных. Я представился и сказал, что меня интересует работа в таможне.

– Есть ли у вас документы? – обладатель неправильных звезд уставился на меня.

Я рассказал, что я и кто, и сказал, что пока он должен верить мне только на слово, так как личное дело еще в пути, и никаких документов у меня в данный момент нет. Я был очень уверен в себе: я только что понял все про свой сон, и того красивого коня, очень мощного и сильного, но всецело подчинившегося мне. Бывший военный мне поверил. Узнав о моем фармацевтическом образовании, он спросил:

– В химии соображаешь?

Для военного вопрос достойный.

– Соображаю.

– У нас по штату должна быть таможенная лаборатория, но пока ее нет, и поэтому предлагаю должность инспектора. А когда будет, станешь заведующим лабораторией.

– Хорошо, я согласен.

– Но нам нужен хоть какой-то документ.

– Дайте мне позывной телетайпа. Мой командир отправит в ваш адрес служебную характеристику.

Командир все отправил в течение 30 минут. Характеристика устроила моего нового начальника. Вполне себе стандартная: в строевом отношении подтянут, личным оружием владеет уверенно, в коллективе пользуется авторитетом, военную и государственную тайну хранить умеет. Там было все, как у всех, кроме одного предложения. В длинном списке моих армейских значков и медалей был один необычный пункт: награжден Почетной грамотой «За предотвращение аварии на атомной станции» и деньгами в сумме столько-то рублей – был в моей жизни такой эпизод.

Это случилось через год после аварии в Чернобыле. Все уже понимали опасность, таившуюся в мирном атоме. Все понимали, каким может быть человеческий фактор. Работая на столь важном объекте, практически все сотрудники отдавали себе отчет в силе, скрытой под крышкой реактора. И неважно, кто какую должность занимал – отношение к объекту на «Вы» было искренним. В тот день я просто позвонил начальнику караула и сказал, что с северной стороны объекта летят искры. Начкар не стал уточнять о происхождении информации. Он, не раздумывая и не задавая лишних вопросов, отправил туда тревожную группу, которая обнаружила обрыв высоковольтного провода на выходе из основного периметра реакторно-турбинного цеха станции. Позже специалисты пояснили мне, что ценой вопроса была как минимум экономия миллиона рублей, а как максимум – серьезная авария.

45

Я устроился работать в таможню. У меня не было формы – сначала нужно было пройти испытательный срок и сдать аттестацию. Я еще не понимал самой сути работы, поэтому, когда мой руководитель практически через две недели после начала работы предложил пройти обучение на специальных курсах на таможенном факультете Екатеринбургской юридической академии, я согласился не раздумывая, хотя это и не было обязательным условием.

Приехав в Екатеринбург, я понял, как погорячился. Занятия были хороши для тех, кто как минимум год занимался таможенным контролем. Мне были совершенно непонятны термины. Мне было непонятно практически все, но преподавательский состав был замечательным, коллеги шли мне навстречу – объясняли, рассказывали основные моменты. Я и сам достаточно много готовился и через месяц успешно сдал экзамены, в том числе самый страшный: товарная номенклатура внешнеэкономической деятельности и основные правила интерпретации – ТН ВЭД. Позже, уже погрузившись в эту напряженную и очень интересную работу, я выучил еще тысячи приказов, распоряжений и инструкций, писем и рекомендаций, кодексов и правил – практически все они имели смысл, поэтому я их знал.

В академии нам читал лекции удивительный человек. Доктор юридических наук, профессор, Заслуженный деятель науки РФ Демьян Николаевич Бахрах. Это были не уроки в обычном понимании – это был и театр, и проповедь, и лекция одновременно. Он был на своем месте, и это было понятно даже самым неспособным ученикам. Его выступления – я по-другому и сказать не могу – существенно изменили мое отношение к юридическим аспектам нашей жизни и впоследствии под впечатлением от этой уникальной личности я поступил на юридический факультет. Уникальность этого человека была в стопроцентной реализации его человеческого потенциала. Такое бывает крайне редко, но бывает, и мне очень повезло – мой конь вывез меня куда надо. Был еще один важный момент. По своей силе и энергетике он мне очень напоминал моего отца – они даже внешне были чем-то похожи.

В таможне я стал профессионалом. После академических лекций успешно прошел аттестацию и приступил к исполнению обязанностей в отделе таможенного транзита. Направление интересное, напряженное, порой опасное и крайне сложное – необходимо знать международное законодательство и иностранные языки. Категории товаров разные – от дипломатических грузов до личных вещей. Вот здесь-то мне и понадобилась вся моя интуиция. Я устраивал себе экзамены практически в каждую смену. Не глядя в документы, я записывал на отдельном листочке имя человека. Потом перепроверял себя. С русскими именами было проще, с иностранными – сложнее. Имена азиатские давались на порядок легче, чем европейские. С китайскими была самая большая проблема: китайцы умеют прятать мысли. Это у них, похоже, на уровне генетики.

Я очень быстро двигался по служебной лестнице. Я доверял себе и своим ощущениям. Если человек мне не нравился, я себе верил и не ошибался. Ошибаться было попросту нельзя! Необоснованный прессинг участника внешнеэкономической деятельности пугал не только разборками с начальством, но и перспективой незаслуженно огорчить или обидеть человека. В моих руках была огромная власть. И это я должен был управлять властью, а не она мною. Власть – это самое страшное испытание. Нет, не деньги, а именно власть. Деньги всего лишь выполняют роль осветительного оборудования, попросту – прожектора. Когда люди говорят, что кого-то испортили деньги, это не правда – он и был таким, просто деньги высветили его полностью, показали истину. С властью дело обстоит сложнее. Этой энергетике очень сложно соответствовать. Она не прощает ошибок. Государство, как структура, придуманная людьми, души не имеет: в случае твоей ошибки оно не будет плакать, в случае твоего успеха оно не будет радоваться. А простой человек, который целиком и полностью в твоей власти, своей эмоцией, невидимой и незаметной, может дать тебе все, что только возможно, и забрать все, что возможно.

Таможенные инспекторы тоже бывают разными. Кто-то легко справляется с властью, кому-то надо помочь, а кому-то она срывает голову и несет, несет прямиком к обрыву, к пропасти. И хорошо, если человек здесь и сейчас подходит к этой пропасти, при своей жизни, а не «грузит» еще не родившихся представителей своего рода. Один такой был очень дерзким. Он не работал в моем отделе, и мне, к счастью, не надо было его перевоспитывать по долгу службы. Он был грамотным инспектором, но его презрение к людям просто зашкаливало. Он говорил:

– Да, я подонок! Зато живу хорошо.

Я как-то сказал ему:

– Можно обмануть государство – оно не заплачет, но у людей, которые едут через границу, есть души, и их эмоции сильнее, чем ты можешь себе представить. Он не поверил. Он все повторял: «Зато живу хорошо».

Даже в тюрьме, даже когда его бросила жена, даже когда он остался совсем один в окружении таких же, как он.

46

Я не имел права на ошибку, и я не ошибался. Поэтому довольно быстро стал главным инспектором. Коллектив подобрался хороший, веселый. Я по возрасту был намного старше большинства коллег, но мне это не мешало находить с ними общий язык. Год пролетел незаметно, у меня появились новые замечательные друзья, мастерство росло. График работы был посменный: день-ночь – и сорок восемь часов свободного времени. Но свободного времени у меня как раз и не было: я жил в квартире моего друга, и мне надо было строить свой дом. Еще в армии я знал, что деньги не будут иметь стабильного курса, и все, что у меня было, вложил в строительные материалы: кирпич, цемент, плиты перекрытия, какие-то блоки, гвозди. И вот все это добро, в свободное от работы в таможне время, я складывал в стены своего дома. Я чертовски уставал, но восстанавливался быстро. Эйфория от созданного своими руками давала силы: я никогда не был в такой отличной физической форме. Я даже не ожидал такого эффекта. Однажды в доме у родителей нужно было переставить дубовый стол. Обычно это работа для двух мужчин, а тут, я, не задумываясь, в одиночку поднял его и перенес. Если бы это были тренировки в спортзале, я, вероятней всего, ожидал бы какого-то результата, а здесь за ежедневным трудом, незаметно, я стал очень силен. Я стал таким сильным, каким мечтал в детстве.

К слову, опыт трансформации многолетних спортивных тренировок в результат у меня уже был. Я много лет играл в волейбол, минимум лет пятнадцать. Это был настоящий спорт, по три раза в неделю. Этот вид спорта давался мне нелегко: я был невысокого роста, неплохо принимал мяч и был неплохим распасовщиком. Мне приходилось прыгать довольно высоко, так как мои коллеги по спорту в среднем были выше сантиметров на десять. И вот, день за днем тренируясь в спортзале, однажды я прыгнул. Я прыгнул так, как никогда до этого раньше не прыгал! Это был один единственный такой прыжок в моей жизни, позже я никогда не смог его повторить, но то, что было со мной в момент этого полета, я не забуду никогда.

Я находился на линии атаки и ожидал пас от моего партнера. Схема была отработана годами, я совершенно не задумывался, все работало на инстинктах, но в этой ситуации я почему-то решил «просмотреть» ее заранее: за какие-то доли секунды я «увидел» летящий мяч, выходящий на точку удара, в три шага разбежался, взлетел и ударил. А потом был настоящий пас, и мяч вышел точно в заданную точку, я взлетел… и стало тихо. Абсолютная тишина и тотальная неподвижность. Мяч завис в воздухе, я парил над сеткой. Я осмотрел площадку соперников – я видел ее всю – и нашел на ней свободное место. Соперники стояли в разных позах, с замершими на лицах эмоциями, кто-то из них повис в воздухе в стремительном прыжке, кто-то, вскинув руки в воздух, остался висеть, и только я плавно и тихо подлетал к мячу. Удар – и все ожило. Шум, крики и изумленный взгляд моего товарища. Он ничего не мог сказать и смотрел на меня во все глаза. Когда его удивление стало поддаваться контролю, он спросил:

– Ты помнишь высоту сетки?

– Да, конечно, помню. Два метра, сорок три сантиметра.

– Ты вылетел по пояс выше сетки!

Во сне я летал часто, а вот так, в жизни, в объективной реальности, впервые и, как я понял, один единственный раз – позже мне ни разу не удавалось повторить тот прыжок. Тогда я еще не вел наблюдений за природой с календарем в руках и не знаю, какая энергия превалировала в тот день. Но скорее всего это был оранжевый спектр и полнолуние, когда гравитация минимальна.

Эйфория от созданного своими руками давала силы, и работа на строительстве дома спорилась. За лето я поднял первый этаж, и мне нужно было перекрыть оконные проемы. Работавший на самосвале одноклассник привез мне бетонные оконные балки. Они были килограммов под пятьдесят, и в принципе мне было под силу их поднять. Чтобы не сломать их, я аккуратно стаскивал балки с кузова, прижимал к себе и аккуратно опускал на кучу песка. Балки были совершенно идентичными. Все одинаковые. Кроме одной. Она лежала в кузове девятой и десятой, я схватил ее так же, как хватал предыдущие. Но недооценил свои силы, и это было моей ошибкой. Хотя, ошибкой бы я это не назвал: когда много работаешь со строительными материалами, с землей, с цементом, с песком, интуиция снижается. Монотонная механическая работа не давала возможности остановиться и почувствовать опасность, да и Мирозданию, видимо было угодно не дать мне ее почувствовать. Меня надо было менять, и, вероятно, это был единственный приемлемый и объективный для других и меня способ. Уже позже, в конце октября, когда я вышел из больницы, я измерил эту балку линейкой, она оказалась на четыре сантиметра шире обычных. Четыре несчастных сантиметра бетона, которые отправили меня на встречу с моими, как оказалось, многочисленными предками.

Я прижал ее к себе, еще не понимая, что вес для меня запредельный. Внутри что-то тихо щелкнуло, я опустил балку на песок. На какое-то мгновение мне стало нехорошо. Я присел, закурил сигарету. Отпустило. Разгрузил остальные балки и отправился домой – вечером мы с Женькой планировали ехать на озеро, погонять уток. Быстро проскочив сорок километров до заветного озера, накачали лодку и отправились в камыш. Я успел сделать два выстрела. На втором отдачу почувствовал не в плечо, как обычно, а в солнечное сплетение. Я положил на него руку, и тут мне стало нехорошо – не от боли, а от того, что я понял: кровь, капелька за капелькой уходила в полость желудка из лопнувшего сосуда. Стараясь не напугать Женьку, я сказал, что нам придется ехать домой.

– Почему?

– Да что-то желудок прихватило.

Мы сели в машину и поехали. Трасса пустынная, совершенно прямая. Я старался сохранить силы и не потерять сознание. Мне удавалось это делать, но поле моего зрения постепенно сужалось. У меня было ощущение, что схлопываются какие-то ставни-створки, и в результате я видел дорогу в каком-то маленьком квадратике. Но сил хватило.

Я приехал домой и сказал Наталье, чтобы вызвала скорую. Скорая приехала быстро. Меня как следует растрясли по пути в стационар. Страха не было абсолютно. Я знал, что не умру. Дежурный доктор долго не появлялся, потом он пришел и задал обычный вопрос:

– На что жалуетесь?

– На желудочное кровотечение. Мне срочно нужна аминокапроновая кислота.

– Так, ты не спеши. Врач здесь я. Сначала надо сделать гастроскопию.

– Доктор, а, может, сразу начнем терапию? Я не ошибаюсь.

– Ты кто? Таможенник? Вот там и командуй.

У меня не было сил объяснять, кто я и что я. Я сидел в палате, ждал, когда придет гастроэнтеролог. Мне очень резко стало плохо. Последнее, что я помню, это огромную лужу крови на белом кафельном полу и отдаленную суету, доносившуюся сквозь какую-то вату.

Стало тихо-тихо, и я увидел их. Они стояли плотной толпой, в два ручья: по левую руку – все ушедшие родственники по линии отца, по правую – по линии матери. Тех, кто был в первых рядах и кого я знал при жизни, я, естественно, узнал. Но и тех, кто дальше, я, как ни странно, тоже стал узнавать. Это были мои прямые предки, прапрапрабабушки и прапрапрадедушки, и их было много. Их было так много, что они заполнили все пространство с обеих сторон от меня и за спиной. И они все внимательно на меня смотрели. Взгляды их были наполнены интересом, любопытством и чем-то еще. Я все никак не мог понять, что именно их привело. Я не почувствовал ни любви, ни ненависти. Они стояли и смотрели, и в какой-то момент я понял, что они просто показывают себя мне. Смотри: мы были, мы есть, мы твой род, мы твой клан. Нас миллионы. Их действительно было очень много, представителей множества народов и наций. Это была мимолетная встреча, но она осталась в моей памяти на всю жизнь.

Я проснулся после операции. Третье сентября, на улице плюс тридцать, я лежу в реанимации, в ноздри мне вставили шланг с кислородом, в венах стоят катетеры. Медленно, капелька, за капелькой, мне вливают чужую кровь. Она смешивается с остатками моей, запуская процесс выздоровления и моего изменения. Об этом я думал в последнюю очередь, а пока мне хотелось дышать. Экскурсия легких была ограниченной, боли не было, если дышишь в полвдоха. Я оглядел палату. Рядом лежал молодой парень. Он еще не вышел из наркоза, но в отношении этого человека мне все стало ясным, как божий день: жить от силы пять часов. Веселая кудрявая голова второго пациента всем свои видом давала понять, что человек помирать не собирается. Вот какой интересный бедолага, подумал я, похоже приключений у него было много, не в первый раз в реанимации. Я тогда плохо контролировал свои мысли, и они лились каким-то тягучим потоком: «Странно, а чего так долго шла операция? Там делов-то – вскрыть, ушить сосуд и зашить. Чего они копались 5 часов? Стоп. Я ж в наркозе был, а помню. Наверное, анестезиолог держал на минимуме. Но все равно, не должен помнить. Ладно, потом разберемся».

Пришла симпатичная медсестра. На вопрос «Почему так долго оперировали?» эта простушка, решив, что я отчасти в курсе событий, что кто-то успел поделиться со мной информацией, ответила:

– Так иголку же уронили. Долго искали.

– Вот же ж! Интересно, они там больше ничего не забыли?

– Вроде нет.

Ох, как хочется вдохнуть побольше воздуха. Медсестра вколола какой-то наркотик. Я вздохнул во всю грудь и уснул. Проснулся от хрипа первого пациента. Он прохрипел и затих. Все, полетел парень по делам. Счастливой тебе дороги. Кудрявый уже очухался и повернул свой одуванчик в мою сторону:

– Что он там, готов?

– Да, надо бы медсестру позвать, а я только шептать могу.

– Я сейчас сам позову.

Кудрявый явно недооценивал свое состояние. Его тоненький шепоток – ссссестраааа! – не услышал никто, кроме меня. Я опять погрузился в какое-то дремотное состояние. Проснулся от металлического лязганья каталки. В палате нас осталось двое. Кудрявый был весел. Он получил свое очередное ножевое ранение. Второе за месяц. В нормальном-то состоянии он был страшным болтуном, а здесь, даже в состоянии, близком к обмороку, умудрился меня достать. Он задавал вопросы, а я не мог ответить. Каждый ответ – дополнительный вдох, а это больно. Я сказал ему: не спрашивай, лучше про себя говори.

Я засыпал – он говорил, я просыпался – он говорил. Он был отчаянным парнем. Первый срок – в армии, полтора года дисбата, потом еще. И причина всех его бед – личная конфликтность, в основе которой – борьба за справедливость. Вот и сейчас он тут лежит с отверстием в животе, полученным в борьбе за справедливость. Первые восемь часов после операции ко мне не пускали ни жену, ни детей, ни родителей – наверное, пытались отгородить от общения и эмоций. Но этот только что умирающий парень утомил меня до такой степени, что я попросил выписать меня в обычную палату. Мне сказали: там нет кислорода. Но здесь его тоже не было: этот болтун просто выжигал его напалмом своей энергии. Наконец, ко мне пустили Наталью. Она вошла и побледнела.

– Ты как?

– Все нормально, не волнуйся.

Она молча достала зеркало из сумочки. На меня смотрел совершенно незнакомый скуластый мужчина с какими-то безумными провалившимися глазами и с огромным носом. Я был страшен, как никогда: «Ничего, зато я видел всю родню. Все будет хорошо».

47

Меня перевели в общую палату на третьем этаже, и начался нескончаемый поток родни и друзей. Каждый раз, держа двумя руками живот, я спускался по лестнице, поднимался обратно и падал без сил. Но, правда, и восстанавливался я очень быстро. Мои друзья таможенники, каждая смена, считали своим долгом нанести визит. Больничные холодильники ломились от дынь, арбузов и прочих фруктов, принесенных ими. Сосед по палате, сельский мужичок, который слаще морковки ничего не ел, заявил супруге, чтобы ничего не приносила: «У нас есть все! Я ни разу еще так не болел!»

Восстанавливался я очень быстро. Вероятно, сыграла роль поддержка моих родственников и друзей, и моя уверенность в том, что все будет хорошо. Лечащий врач как-то устроил разгон медсестрам. Он посмотрел мои анализы крови: «Так. Вчера гемоглобина было 42, а сегодня 78. Кто брал кровь? Взять еще раз!» Медсестры из лаборатории сделали повторный анализ. На следующее утро картина повторилась: было 78 – стало 90: «Вы что там, все на свете перепутали?» А я на самом деле чувствовал себя намного лучше. Мне многое было нельзя, но свежевыжатый морковный сок, который каждое утро приносила моя тетка, творил чудеса. В обычном состоянии тяжело прочувствовать всю силу и энергетику продуктов, а вот в состоянии болезни я просто слышал, как мой организм разбирает этот сок на составляющие элементы и усваивает их с огромной скоростью. Товарищей я попросил принести хорошего коньяка и красной икры. Чайная ложка коньяка, три икринки и маленький кусочек белого хлеба. Доктор не выдержал:

– Что ты ешь?

– Морковный сок, красную икру, коньяк, хлеб и масло.

И мне попались хорошие доноры! Гемоглобин быстро пришел в норму, но я еще оставался в больнице. Мне залили много чужой крови. Вся моя таможня сдавала. Но так получилось, что четвертой группы ни у кого не было. Чью кровь мне залили, я не знаю, но я точно знаю, что это были разные люди. Они, вероятно, и сейчас не знают, кому досталась их кровь, так же, как и я не знаю, кому досталась моя. Я сдавал кровь с шестнадцати лет – в медучилище, в девятнадцать – на срочной службе, в двадцать пять – на Чукотке, когда сам организовывал забор крови совместно с районной станцией переливания. Меня ценили как донора. Четвертая группа.

Много позже я обдумывал эту историю с бетонной балкой на четыре сантиметра толще стандарта, с лопнувшим сосудом, с реанимацией. С одной стороны, я увидел множество душ, стоящих у меня за спиной, но этот опыт, цена его, она же очень высока – я чуть Богу душу не отдал за это кино. Видимо, за всем этим стоит что-то еще. Но что? Спустя пару лет я понял, что. Почему-то Мирозданию было угодно изменить меня, и, вероятно, переливание крови от какого-то конкретного или конкретных доноров и обеспечило это изменение. Кровь имеет генетическую память и активизирует спящие гены. Возможно, кто-то из доноров был отдаленным членом моего огромного рода, и его кровь дала импульс к активизации. Я еще продолжаю над этим думать. Возможно, когда-нибудь закажу сон на эту тему.

Кроме того, что я выздоравливал, других изменений не происходило. Точнее, я их не замечал, и скорее всего потому, что как-то не задумывался о том, что кровь может внести какую-либо коррекцию. Дело шло к выписке, и я попросил Наталью принести мне одежду. Сказал, что не нужно за мной приезжать, когда выпишут, я сам дойду до дома, хоть прогуляюсь немного. Несмотря на начало октября – а я провел в больнице целый месяц – погода была отменной. Мое любимое время. Осень. Солнечно, тепло и тихо. Утром, после обхода, врач объявил мне, что сегодня я могу идти домой. Я достал одежду, принесенную Натальей и, надевая ее, вдруг понял, что она мне мала. Вот это номер, подумал я, наверное, села при стирке… Я пошел домой, но после месяца отсутствия активного движения идти было тяжело. Я понял, что погорячился. При переходе через дорогу на зеленый свет сил хватило дойти только до разделительной полосы. Я стоял и ждал, когда вновь загорится зеленый. Добравшись до дома, я упал на диван. Усталость была великолепной! Вот, оказывается, по чему скучал мой организм – по банальной усталости. Вдруг пришла мысль: весь период в больнице – это работа, работа надо мной, но и я как объект работы тоже подустал. Вокруг меня наконец-то были родные люди, состояние счастья и покоя, все позади. Но ощущение того, что самое интересное и сложное впереди, не покидало меня. Это не было тревогой – просто знанием. В предстоящих переменах я не сомневался.

Одежда действительно была мне мала. Я, на протяжении двадцати лет весивший семьдесят пять килограммов, вышел из больницы с весом восемьдесят. Я не казался толстым – я просто стал больше. То, что я вырос, обнаружилось позже, в декабре, когда на очередном медосмотре, который таможенники проходят ежегодно, я обнаружил свой рост на два сантиметра выше прошлогоднего. Я списал это на ошибку измерения. Но когда в том же декабре, подбривая бороду, вдруг подрезал мочку уха, я уставился в зеркало и стал внимательно рассматривать свою физиономию. Я полез в альбом, достал старые фотографии. Так и есть: мочка уха у меня была сросшаяся. То есть впадинки между лицом и мочкой уха практически не было. А теперь вот она, есть. Самая настоящая мочка, и я ее порезал, потому что тридцать пять лет ее там не было!

Позже Наталья стала замечать изменения в моем характере. Я стал менее терпимым к людям, значительно менее терпимее. И одновременно я стал прощать очень многие вещи. Но и люди стали меня меньше огорчать. Наверное, потому, что я стал понимать их суть значительно глубже. Я стал менее дипломатичным. Я прекратил тратить время на ненужных людей. Может быть, в какой-то другой сфере они и были нужны, но в моем пространстве они были лишними. И еще я начал замечать любое лукавство. Я стал ставить людей в тупик банальным вопросом: а зачем ты мне сейчас сказал вот это? Люди терялись от этого: не знаю, просто сказал и все. Те, кто до момента моей трансформации, не внушали мне никаких опасений и сомнений, теперь были мне ясны и понятны в своем лукавстве и попытке скрыть какую-либо информацию. Но я не указывал им на недостатки, я просто вел себя с ними по-другому. Я обнаружил, что основная часть людей – ведомая. Они думают, что они самостоятельные, но их самостоятельность всегда имеет границы. Границы профессии, семьи, государства и даже границы восприятия мира. Дальше этих границ они не старались заглянуть. Они были в системе, и если системы вдруг не оказывалось, они старались немедленно примкнуть к другой системе. Тогда я понял, почему у людей появляются кумиры, почему люди так верят печатному слову, почему людям не нужна свобода. Вернее, им нужна свобода исключительно для себя, а свободу одномоментно для всех они не воспринимали. Но были другие, их было намного меньше, они не были ограничены системой. Они были на самом ее краю, оставляя для себя гипотетическую свободу, возможность вырваться на другие орбиты. Эти люди мне были очень интересны. Многие из них не отдавали себе отчет в своей интуиции, но так как они были на периферии системы, к их мнению мало кто прислушивался.

Я вдруг перестал замечать внешние характеристики людей. Если раньше большой, крупный человек вызывал у меня какие-то эмоции, то сейчас для меня эти критерии – вес, размер, габариты – ушли на второй план. Физические характеристики перестали оказывать на меня какое-либо воздействие. Мне нравились люди, которые по человеческим оценкам были, возможно, не самыми симпатичными. А симпатичные, красивые люди в общепринятом смысле, казались обычными, иногда неприятными и даже уродливыми. Я откровенно радовался, когда внешняя красота оболочки совпадала с красотой внутренней, но такие люди были, как правило, одиноки. К ним тянулись, как к свету, а они понимали, что ими просто пользуются, как пользуются торшером. Меня совершенно не разочаровывал человек внешне несимпатичный. Я понял, что первично не отражение внешнего света от объекта, а внутреннее излучение!

Тогда многие говорили об ауре. Неком световом фоне вокруг людей. Я смотрел на свои руки и однажды увидел. Белый плотный ореол. Он был на расстоянии двух-трех миллиметров вокруг пальцев. Сначала я подумал, что мне показалось. Но нет. Он был. Он присутствовал. Я как-то спросил маму, видит ли она свет вокруг пальцев.

– Нет, – сказала мама.

– Ну, посмотри!

Она посмотрела и увидела. Она научилась этому с первого раза, и я был горд тем, что смог показать ей это зрелище. Эта способность с ней постоянно. Когда папа был в реанимации, мама, находясь за сто двадцать километров от него, смотрела на свои руки и говорила: «Ему плохо – мой свет стал совсем маленьким». По мере роста свечения она видела улучшение состояния папы. Она не знает, почему она связала уровень своего свечения с состоянием отца, она просто так решила. И это работало! Это свечение для нее стало настоящим, подлинным индикатором. Папа – страстный садовод и пчеловод, он мог увлечься работой и не приехать к урочному часу. Мама начинала волноваться и смотрела на свои руки. Все нормально, он еще работает. На работе я пытался рассматривать людей именно таким образом. Я тогда еще не привязывал состояние погоды, время рождения и родителей к человеку, к его энергетическим характеристикам. Я смотрел только на свет, излучаемый человеком.

48

Много лет я пытался каким-то образом найти закономерность, но она ускользала. В какие-то дни свечение было очень заметным, в какие-то оно практически отсутствовало, и только вспышки оранжево-красного спектра указывали мне на людей, выпивших что-то крепкое из спиртного. Однажды я встретил мальчика, он просто полыхал красным. Не может быть, чего это он так горит? Спросил у ребенка:

– Что ты ел?

– Мандарины!

– Вкусные?

– Очень, я их много съел!

Так, водка, коньяк, мандарины… Дома я налил себе 50 миллилитров коньяка и посмотрел на пальцы: как всегда, белый спектр. Но через несколько секунд проскочила оранжевая полоска, кратковременная и малоприметная. «Надо бы попробовать на ком-то другом. Я не могу быть объективным – я жду, и это ожидание может дать ложную картину». Случай скоро представился. Я спросил друга, пил ли он вчера или сегодня что-то из спиртного. Нет, говорит, какой там пил, работы очень много. Я налил 100 граммов водки. Он выпил – и хоть бы что. Ну, абсолютно ничего. С выводами я не торопился. Я наблюдал.

Как-то я летел в очередную командировку. Только что приземлился самолет, и из него выходили люди. Над толпой был еле заметный шлейф оранжевого – и взрослые, и дети, и женщины, и мужчины имели один оттенок. Что это? Не думаю, что они одновременно ели мандарины и пили коньяк. Я смотрел на них и замечал, что не все имеют такой свет. Несколько человек были обычными, с легкой белой дымкой. Я сел в самолет и стал ломать голову: что происходит? По мере набора высоты я смотрел на свои пальцы. Появилась оранжевая полоска, и она нарастала у меня на глазах. Она зафиксировалась с ростом высоты. Я посмотрел в начало салона, поверх кресел, на торчащие макушки. Все светились оранжевым – некоторые очень ярко, некоторые еле заметно. А вот у одной дамы отсутствовало даже белое свечение. Мой сосед справа тоже не светился. Я набрался наглости и сказал.

– Вы знаете, у меня к вам есть один вопрос. Не хотите – не отвечайте. Кем вы работаете?

– Я строитель, – ответил мужчина. – Всю жизнь строю. Сначала каменщиком, потом прорабом, сейчас вот в стройуправлении тружусь.

Его год рождения я тогда не спросил. Тогда для меня это еще не было важным. Я понимал, что дата рождения имеет какое-то значение, по крайней мере зависимость между датой рождения и некоторыми заболеваниями подмечена давно. Но тогда для меня все это было загадкой, и я не привязывал к дате рождения особенности людей. Позже, опускаясь под землю, в московское метро, я увидел совсем другой свет: подавляющее большинство имело желтый оттенок.

С тех пор, как мне перелили кровь, жизнь стала меняться. Ни в лучшую, ни в худшую сторону, она просто стала другой. Возле пункта пропуска на границе на территории кемпинга ребята с Кавказа оборудовали шашлычную. Отличный был у них шашлык! У меня заканчивался рабочий день. Вдруг ловлю мысль. Вернее, просто слышу голос Натальи: «Купи по дороге шашлык, очень уж хочется». Голос был или не был, или мне показалось. После работы я заказал три шампура шашлыка, который мне аккуратно завернули в фольгу, положили в пакет три тоненькие лепешки, и все это я привез домой. Наталья, открыв дверь, спросила:

– Привез?

– Что привез?

– Шашлык, я просила.

– Привез, – я достал спрятанный за спиной пакет с едой.

– Здорово! Ты меня услышал, а я думала, думала.

– Я поймал еле слышный голосок. В следующий раз думай громче!

Интересно, подумал я, смогу ли я услышать мысли других людей? Надо попробовать. Но с чего начать? Никто не подскажет. То, что я услышал Наталью, это ее энергия, направленная на меня. Она хотела, чтобы я услышал, а люди всегда пытаются скрыть свой истинный интерес и свои мысли, маскируя их словами и действиями. Далеко не все, конечно, но большая часть пытается это сделать. Ну, хотя бы для того, чтобы выжить.

49

Однажды я работал на контроле пассажирского транспорта. Обычно я этим не занимался: я работал в кабинете и на контроль не выходил. А тут ударил сильный мороз, и я не надолго подменил замерзшего коллегу, – он пошел греться и пить чай, а я пошел досматривать очередной автобус. Я вошел в автобус, пассажиры не спали. Таможенный контроль, да и вообще пересечение границы – это всегда стресс. Сигнал от человека я специально не ловил. То, что произошло потом, для меня самого было непонятным. Я просто знал: в автобусе что-то есть. То, что нельзя перемещать через границу. Я дал команду бойцу СОБРа наблюдать за пассажирами, а сам прошел через весь салон, и на задней площадке автобуса остановился. На полу у левого борта лежало запасное колесо. Внутри диска стояли вещи пассажиров.

– Чьи вещи?

Сидевшая рядом женщина сказала, что сумка ее.

– Возьмите свою сумку.

Женщина взяла сумку в руки, под сумкой в колесном диске лежал черный полиэтиленовый пакет. Он был чем-то плотно набит.

– Чей пакет? – я посмотрел на женщину.

– Нет, не мой. Моя только сумка.

Женщина была спокойна, не волновалась и не лукавила.

– Граждане пассажиры, в колесном диске находится полиэтиленовый пакет черного цвета. Кому он принадлежит?

В ответ тишина. Пассажиры стали оборачиваться, смотреть друг на друга. Нестандартная ситуация всегда интересна. Боец СОБРа напрягся. Он был опытным сотрудником и понимал, что реакция владельца пакета может быть различной. Он поправил автомат:

– Всем оставаться на своих местах.

Голос его был уверенным настолько, что мне самому не очень-то хотелось двигаться.

– Вы и вы, – я обратился к двум сидящим рядом пассажирам, – наблюдайте за тем, как я открываю пакет.

Я приоткрыл пакет, внутри была высушенная буро-зеленая трава. Я вернулся в переднюю часть салона. И начал рассматривать пассажиров, начиная с первого сидения. Они во все глаза смотрели на меня. Я ждал сигнал. Мне нужно было ощущение холода, ощущение, будто я стою на краю обрыва, ощущение перехваченного дыхания и напряжения всех мышц, ощущение попытки избежать падения с огромной высоты.

Сигнал пришел справа. Он был очень четким. В середине салона сидели двое молодых парней, лет по 25–26. Вот один из них и боялся упасть. Я подошел к молодому человеку.

– Где ваш багаж?

– У меня ничего нет.

– Вам придется пройти со мной на таможенный досмотр.

Он встал. Надо отдать должное его воле. Он держался из последних сил, визуально не выдав себя ничем. Я понимал, что не будет ни отпечатков пальцев, ни свидетелей того, как он положил в это злополучное для него колесо пакет, а мои ощущения к делу не пришьешь. Началось выполнение всех положенных в такой ситуации формальностей, огромное количество бумажной работы, химические экспресс-анализы содержимого пакета. Там оказалась марихуана. Вещество, запрещенное к ввозу в страну. Другими словами, это была контрабанда наркотического вещества, а контрабандист сидел передо мной и страшно боялся. Единственной уликой против него был смыв из-под ногтей, под которыми обнаружились следы каннабиса. В принципе, мое дело сделано, дальше – работа дознавателей. Но вероятность того, что у парня есть шанс уйти от ответственности, была весьма высока. Увязать бесхозный пакет и следы под ногтями теоретически можно, а на практике любой адвокат разобьет это дело. Но у меня все же было преимущество. Парень был в шоке от того, что пакет был обнаружен очень быстро и в конкретном месте, а его самого я вычислил в течение каких-то пяти-шести секунд. Он был уверен, что есть свидетели, которые, возможно, что-то заметили и сообщили на границу. Он думал, что я все знал заранее. Эти мысли были его ошибкой. Я дал ему ручку и бумагу: «Меня не интересуют твои прошлые дела. Меня интересует конкретный пакет и конкретное перемещение его через границу. Я располагаю в отношении тебя оперативной информацией с самого начала спланированной тобой операции по перемещению через границу наркотического вещества. Лично к тебе у меня есть огромные претензии, и, будь моя воля, я бы принял к тебе самые жесткие меры за то, что ты делаешь, но закон ограничивает меня, и поэтому все будет в его рамках. Ты перевозишь запрещенный товар, то есть ты наркокурьер и, возможно, продавец. Пиши. Воду не лей. Пиши только то, что относится исключительно к этой теме». Парень подробно, в деталях изложил свой маршрут. Он был подготовлен и указал, что все это было впервые и что только зависимость толкнула его на эти действия, и что он вез это для себя, а не на продажу, и прочие обычные в таком случае слова, смысл которых сводился к стремлению отделаться минимальным наказанием. Дознавателям практически уже нечего было делать.

Моя работа, да и работа многих других людей в таможне, была построена на работе интуиции. Разве что у меня получалось значительно лучше. Кроме непосредственной фискальной функции основной задачей была борьба с контрабандой. Экономическая составляющая в этой деятельности была весьма важна с точки зрения государства, а вот борьба с контрабандой наркотиков была личным делом практически каждого сотрудника. Мы хорошо понимали важность этой борьбы. И у меня не было сомнения, что наркомафия может попытаться завербовать инспекторов, ведь люди слабы. При назначении на руководящую должность я сразу сказал своему начальнику, что некоторых уволю, ради их же блага: они не справятся с задачей.

50

Интуиция – чувство, не регламентированное наукой, поэтому в каждой таможне есть психологическая служба, которая подбирает кадры и занимается их подготовкой, в том числе выработкой навыков и тренировкой способностей на основе методов невербального анализа лиц. Кому-то из инспекторов это удавалось легко, кто-то откровенно не понимал и потому не видел смысла в изучении этой науки. Но я всегда акцентировал внимание на необходимости ее изучения и просил опытных сотрудников рассказывать молодым, по каким признакам происходило то или иное задержание запрещенных веществ. И очень часто эти сотрудники говорили одну фразу: «Я не знаю чем, но чем-то он мне не понравился». Вспоминай чем, чем именно. Всегда есть эмоция! Одна девушка как-то вспомнила: «Я почему-то испугалась его. Человека, который вез наркотики».

Все, естественно, свели к психологии. Я в принципе не считаю психологию окончательно сформированной наукой. Она еще на пути своего развития и не дает всеобъемлющие ответы на многие вопросы. Далеко не случайно многие психологи проводят многократные консультации. И это никак не связано с меркантильным интересом, а прежде всего с тем, что огромное количество нюансов не позволяет быстро решить проблему. Таможенная психология имеет достаточно узкую направленность, но даже она, максимально суженая до невербальных методов анализа, давала неплохой результат. Как в случае с этой девушкой – она заметила какие-то признаки агрессии в его портрете. Позже она вспомнила, как он подошел на контроль: голова слегка наклонена вперед, ноги на ширине плеч, жесткий взгляд, готовность к движению. Девушка блестяще описала то, что буквально пять минут назад не могла вспомнить. Такой обмен мнениями позволял и другим инспекторам относиться к психологии более внимательно. Я, конечно, понимал, что в основе таких спонтанных озарений лежит не психология, а интуиция, она срабатывает раньше, чем ты считаешь все эти знаки. И есть еще один немаловажный момент: так должно было случиться!

Я ни в коем случае не пренебрегал психологическими знаниями и с удовольствием посещал лекции нашего таможенного психолога. Совокупность этих знаний позволяла мне неплохо справляться с проблемами управления своего отдела, когда я был назначен руководителем. У меня не было особого желания командовать людьми. Да, я боялся ответственности за них, за их поступки, за их промахи. За их достижения я не боялся. Когда мне сделали это предложение, я не отказывался – я просто понимал, что это испытание тоже надо пройти и прочувствовать себя в новой ипостаси. У меня было сомнение в том, как встретят меня те, с кем многие годы я был на равных. Но ничего страшного не произошло. Я собрал коллектив и объявил буквально следующее: «Я один, вас много. Я не смогу подстроиться под каждого из вас, это будет крайне сложной задачей, поэтому вам придется подстраиваться под меня». Основная масса так и сделала. Тех, кто не смог подстроиться, я либо уволил, либо перевел в другой отдел. Начальник поста как-то заметил: «Как легко они у тебя пишут рапорты на увольнение». Ему было невдомек, что вызывая на беседу, я очень сильно удивлял некоторых инспекторов фактами из их служебной карьеры, теми фактами, о которых обычно не говорят. Тут, извините, было без вариантов.

Я знал практически всех в своем отделе и приступил к формированию смен. Мне хотелось, чтобы люди максимально подходили друг другу по энергетике, чтобы у них не было вражды или личного неприятия, и чтобы на основе этого не возникла необъективная критика. Я рассматривал каждую кандидатуру еще и еще раз. Кто с кем в одной смене, кто за что отвечает, кто слабый, кто сильный, кто требует особого внимания и контроля в тот или иной период. Казалось бы, я учел все, и мой отдел неплохо работал: были отличные показатели по фискальной составляющей, неплохие результаты по правоохранительной деятельности. Вроде все как надо, и мое подразделение, мой пост был неоднократно признан лучшим во всей Федеральной таможенной службе. Но я не учел один момент. Он просто вылетел у меня из головы. Я не учел, что в моем отделе работают и мужчины, и женщины, и, что подбирая команды по признакам максимального партнерства, я совершенно проигнорировал личные симпатии, которые неизбежным образом проявились в процессе совместной работы. Сначала они оценивали друг друга исключительно с профессиональной точки зрения, а потом оценка перешла и на личный план. Они стали нравиться друг другу! Кто-то на этом пути остановился на отметке личных симпатий, а кого-то тянуло друг к другу просто как магнитом. В основном все из них были женаты и замужем, у многих дети, и такая расстановка кадров имела реальную угрозу для семей моих сотрудников. Однажды ко мне пришел сотрудник и сказал:

– Я прошу вас перевести меня в другую смену.

Причину он назвал какую-то нелепую. Я понял, что парень не хочет говорить правду. Посмотрел на него:

– Хорошо, я подумаю. Пока работай.

Вечером по дороге домой я ехал и думал о том, что могло быть причиной. От таможенного поста до моего дома двадцать километров, я думал – в движении всегда думается лучше – и не торопился. Примерно через пять километров я поравнялся с какими-то людьми. Парень и девушка. В спортивной одежде, с рюкзаками. Они, услышав шум моей машины, остановились и подняли руки. Автостопщики. Я часто встречал таких путешественников.

– Вам куда, ребята?

– Нам в сторону Челябинска.

Они несколько смутились, увидев, что я в форме.

– Могу до поворота довезти, там большой кемпинг.

– С удовольствием, а то топаем от самой границы, и почему-то никто не останавливается.

Машин было много, я ехал медленно, меня все обогоняли. Значит, эти двое ко мне. Без вариантов. Понять бы, зачем. Они уселись в машину. Я посмотрел на их загар.

– Давно путешествуете?

– Второй месяц уже.

Девушка молчала, в основном отвечал парень. Говорил с акцентом, который я ни с каким не спутаю.

– Откуда путь держите, пермяки?

– Были на Иссык-Куле и Балхаше. Уволились с работы и махнули, – парень немного запнулся. – А откуда вы знаете, что пермяки? По акценту? Нас по дороге часто спрашивали, откуда мы и почему так говорим.

– Да, по акценту. Я там пять лет учился и очень любил слушать профессоров с пермским акцентом. Как-то даже лучше запоминалось!

Я доехал до кемпинга, они вышли из машины, и я поехал дальше, мысленно рассуждая о встрече. Хорошая пара, дружная. Молодые, легкие на подъем, влюбленные и свободные. Захотели – уволились с работы, и вперед в путешествие! Стоп. Я даже притормозил. Теперь понятно, зачем они тут у меня нарисовались. Таааак, кто же может так сильно понравиться моему инспектору, что он хочет уйти в другую смену. Сотрудницы моего отдела быстро выстроились в ряд в моей голове. Маша? Нет, тут скорей всего другой вариант больше подходит. Светлана? Тоже нет. О господи. Надо что-то делать. Мой отдел может просто погрязнуть в романах. Или уже погряз? Тогда задача усложнится. Этого допустить нельзя, надо сохранить работоспособность. Так, симпатии симпатиями, но семьи ценней. Я своим подбором могу эти семьи развалить и, стало быть, я и буду потом отвечать. И даже не перед ними. Не хотелось бы. Спасибо, попутчики, надеюсь, вы попались мне своевременно. Ох, Мироздание слышит меня. А я его – никак. Это же элементарная вещь!

Я развернул машину и поехал на работу. Времени было в обрез – наступал июнь, а я к тому времени уже понимал всю его опасность в виде ускорения процессов любого рода, будь то разрыв или налаживание новых отношений. Я перекроил график. Мне нужно было усилить критику в отделе. Усилить так, чтобы возникшая влюбленность была разложена по полочкам, и вывод был однозначным: это просто влюбленность, легкая симпатия, ничего серьезного. Я успел затормозить процесс. А того парня, который своей влюбленностью раскрыл мне глаза на ошибку, я отправил в командировку, совершенствовать знания.

51

Мне всегда нравились собаки. Они были у меня с самого детства, они сами прибивались к нашему дому. У меня не было ни одной купленной собаки. Я продолжал строить дом, и как-то приехав на стройку, спустился в подвал, чтобы взять что-то, и почувствовал, что в подвале кроме меня кто-то есть. Этот кто-то смотрел на меня из-за кучи березовых поддонов. Это был маленький рыжий щенок. Ума не приложу, как он туда забрался. Он не скулил, не дрожал, он смотрел и всем своим видом давал понять, что он это место занял. «Привет, Рыжик, ты мне как раз нужен!» Я взял этого щенка и отвез родителям. У них не было собаки, а бум, связанный со сбором металлолома, уже коснулся и того района города, где жили мои родители: алкаши всех мастей днем и ночью проводили ревизию территории и, совершенно не боясь никого, тащили все, что напоминает металл. Моим родителям нужен был пес со звонким голосом – если не защитить имущество, то хотя бы сообщить о непрошенных гостях. Пес не сопротивлялся, когда я взял его на руки и посадил в машину. Я привез его к родителям. Дома была мама. Она посмотрела на щенка и сказала: «Рыжик, ты Рыжик». И Рыжик заулыбался ей. Он по-настоящему улыбался, и я понял, что это будет мамин хвостик.

У мамы интересные отношения с собаками. Она их никогда не боялась и не боится, и они ее никогда не кусали. Однажды утром, зайдя в гараж, я обнаружил в нем огромного волкодава. Он был в ошейнике, на котором болтался кусок цепи. Этот кусок за что-то там зацепился, и это что-то спасло меня. Пес кинулся на меня со всей свирепостью. Я успел закрыть дверь, вернулся домой и сказал родителям, что у нас в гараже гость и он очень злой. Папа попытался зайти – та же реакция.

– Ну, не стрелять же его, – сказал папа. – Надо что-то делать.

Мама тоже решила пообщаться с собачкой. На наше удивление, он не кинулся на нее, была попытка, но в какой-то момент он встал как вкопанный.

– Как тебя зовут? – спросила мама.

Пес, естественно, молчал, но я не видел у него никакой агрессии, он просто знакомился с мамой. Она попросила меня принести кусок хлеба. Я сбегал в дом, взял корочку вчерашнего серого хлеба. Мама протянула этот кусок собаке со словами:

– На, поешь. Ты, наверное, голодный? Всю ночь здесь сидишь?

Она положила перед собакой хлеб. Собака потянулась было за хлебом, но цепь оказалась короткой и зацепилась хорошо, надежно. Пес вздохнул и отступил на шаг назад. Мама рукой пододвинула хлеб поближе. Пес подошел и стал есть.

– Как тебя зовут?

Мама стала перечислять собачьи имена. На банальное Дружок волкодав заскулил. Он сразу стал каким-то ласковым и добрым, но когда папа попытался подойти и освободить пса, он опять стал свирепым и кинулся на него. Папа отскочил, а мама, присев перед огромным псом, сказала: «Ну, что ты волнуешься, успокойся, я сейчас тебя отвяжу и отпущу, а ты сам найдешь дорогу». Мама взяла цепь в руку, нашла место, где она зацепилась за какой-то крюк, распутала ее и вышла с собакой из гаража. Они пошли за ворота, и мама отпустила цепь, но собака не уходила. Она села рядом и смотрела на маму. Проходившая мимо соседка сказала, что знает, чья это собака, и назвала адрес. Мама взяла цепь и повела пса домой. Хозяева собаки были немало удивлены, увидев такую картину. Они всегда думали, что их собака – самая злобная. Она слушалась только хозяина, а остальные домочадцы к ней не приближались. А тут такая картина. Мама отдала им собаку со словами: «Вы гуляйте с ней почаще, а то она у вас чуть с ума не сошла от постоянного сидения на цепи».

Позже я ее спросил:

– Ну, как ты не побоялась эту собаку? Она же могла тебя укусить.

– Я не знаю такого чувства, – сказала мама. – И они меня не боятся. Собака кусает не от злости, а от страха – она просто хочет первой укусить, чтобы иметь преимущество. Так и люди иногда бывают злыми. От страха. Нападают первыми, чтобы иметь преимущество. Но если у тебя нет страха, на тебя никто нападать не будет.

Рыжик очень долго жил в доме родителей. Он был обычной дворняжкой, но воля у него была железная. Поэтому дом долгое время был под его защитой. Мама с ним разговаривала, а он ей отвечал. Иногда она не понимала, и он очень волновался, подбирая движения и звуки. На это было смешно смотреть, но это было полноценное общение. Если мама теряла папу из вида, она отправляла Рыжего на поиски: «Пойди, найди Богдана». И пес шел, находил, и своим собачьим языком объяснял, что пора домой. Рыжик стал для мамы ориентиром – по его поведению она узнавала погоду, с какой стороны приедут гости, в какой стороне проблема. Однажды он завыл. Тяжело, низко, неожиданно для такой маленькой собаки. Это было один раз, но так тревожно и с такой безысходностью. Мама в этот раз не сказала свое обычное «Вой на свою башку». Мама не на шутку опечалилась. На следующий день наша бабушка ушла. За неделю до своего ухода она упала и сломала ногу. Перелом шейки бедра в таком возрасте был серьезной травмой, но никто не ожидал скорого прощания. Был составлен график ухода за бабушкой – родни много, мы распределились, а я все время гнал от себя мысль, которая сидела в голове: какой график, это – все. Я не хотел даже думать об этом, я понимал, что всему есть конец и всему есть начало, но не хотел принимать это. Но все произошло своевременно. В момент похорон над кладбищем появилась белая голубка. Она покружилась и улетела.

– Счастливо тебе! В добрый час, – сказал я словами бабушки.

Я часто ее вспоминаю. Иногда мне нужен совет, но я не заказываю с ней снов – у нее и без меня много дел. Я просто вспоминаю, что она говорила. О сложных вещах простым языком. Ее копия, моя мама, так же просто все объясняет. Когда-то я научил ее смотреть ауру, но раньше она мне показала, как дрожат цветы, когда к ним подносишь руку. Маму Бог слышит. Когда она шла по улице, беременная мной, было начало июля, и я должен был скоро появиться на этот свет. Жара стояла сильная – в это время года в Троицке обычно далеко за тридцать. Мама хотела мороженого. Очень хотела, а денег не было. Она шла, мечтая о мороженом, и попросила деньги на него. И вдруг увидела пять рублей. Они лежали на дороге, прямо перед ней. Это были единственные в ее жизни деньги, которые она нашла. Мама купила себе мороженого. Впрочем, может это мне, может, это я хотел мороженого, а не мама? Тоже вариант. Я же тоже его очень люблю.

52

День за днем я получал информацию, и она стала складываться в определенную систему. Но система эта была очень неустойчивой. Знаний явно не хватало, и поговорить об этом я мог только в своей семье, да и то не всегда рассказывал о своих ощущениях. В какой-то момент я вдруг стал понимать опасность разглашения своих стратегических задач и планов. На тактическом уровне режим секретности не имел решающего значения, а вот стратегические задачи однозначно попадали под удар. Или я повзрослел, или чужая, ставшая моей, кровь сделала меня таким, но результатом молчания стала хорошая и быстрая реализация планов. Эзотерическая и мистическая литература предлагала различные методы и способы исполнения желаний, но как я ни старался найти там для себя что-то действительно полезное, мороз по коже не шел, и я понимал, что все это из разряда сказок и не имеет никаких оснований для серьезного отношения. Работа занимала все мое время, и я практически не задумывался над своим интуитивным совершенствованием. Но судьба опять подкинула мне информацию для размышления.

Глава соседнего государства принял решение о переносе столицы. Решение волевое, жесткое, сложное в исполнении. Как это отразилось на мне? Очень просто. Во-первых, резко вырос товаропоток на моем участке границы: в Астану сначала везли стройматериалы, потом все, чем наполняют офисы и жилье. В огромных количествах, днем и ночью. Я стал задумываться о последствиях этого переноса, понимая, что это политическое решение. Я стал исследовать эту тему и пришел к выводу, что проект переноса столицы Казахстана будет успешным. Я смотрел на карту, я в миллионный раз смотрел на карту мира. Карта, географическая карта всегда со мной, с момента, как я себя помню, с трех лет. Сначала это была маленькая карта СССР. Мама повесила ее в моей комнате, и через неделю я знал все республики, и столицы, и названия огромного количества городов, рек, озер и множества прочих географических объектов. Обыграть меня в «Города» было практически невозможно. Потом у меня появилась карта мира, которая раздвинула мои границы. Теперь, слушая радио или просматривая «Международную панораму» по ТВ, я знал, в каком месте планеты происходит то, о чем в них рассказывали.

Я смотрел на карту и пытался понять, что происходит со мной при перемещении в пространстве, что происходит с другими людьми, что произойдет, если перенесут столицу целого государства. И размышления у карты однажды привели меня к интересному выводу. Все случилось спонтанно. Рассматривая карту, я обратил внимание на расположение столиц относительно географического центра стран. Северное полушарие. Устойчивые в плане экономики страны расположили свои столицы в восточных секторах. Может мне показалось? Нет, не показалось. Так и есть. Так, а если столица на западе страны? Экономика несбалансированна. Вывод напрашивался очевидный: успешность тех или иных стран зависит от места расположения столицы относительно границ государства.

Я начал с глобальной проблемы, а потом перешел на человека, конкретно на себя. Моя успешность имеет выраженное западное направление. Неважно, что я делаю. Еду ли служить на Дальний Восток или еду на рыбалку в восточном направлении, результат один: полноценной реализации моих планов нет. Я стал рассматривать истории известных мне людей и начал со своей семьи. Потом рассматривал родственников, потом друзей и знакомых. Я искал закономерности успеха и не успеха в зависимости от географического положения человека. За точку старта я считал сначала место жительства, но в процессе уточнил ее до места рождения. Место рождения человека – точка старта. Но почему у всех по-разному? Я стал вспоминать своих армейских друзей, уж их-то жизнь помотала по гарнизонам. Вспомнил одного парня, имеющего репутацию ходячего чрезвычайного происшествия. Количество взысканий, как говорится, как у Моськи блох, включая неполный ход, что в переводе с армейского означает неполное соответствие занимаемой должности, а дальше только разжалование и увольнение. Парню не везло катастрофически. Его подчиненные солдаты срочной службы постоянно попадали в какие-то происшествия, и он как их начальник получал от командования все больше и больше критики. Один старший офицер, вероятно, был мудрым человеком. Он вызвал этого невезучего и сказал: «У тебя не получается работать с личным составом срочной службы. Есть подразделение, где нет срочников, только кадровый состав. По большому счету, это место, куда стремятся попасть многие офицеры с безупречной репутацией, а я тебя отправляю туда как в ссылку».

Как только он ступил на промороженную чукотскую землю, все его несчастья закончились. Я подружился с этим парнем. Он оказался хорошим, грамотным офицером, с тонким чувством юмора. Решительный и смелый, и очень честный. Он говорил, что был на грани. Каждое утро просыпался в ожидании какого-то ЧП, и оно случалось: «Может быть, мне не надо было так думать, может, я своими мыслями привлекал все плохое. Но странное дело, уже месяц служу на Чукотке, и ничего плохого не происходит, только хорошее». Этот человек прожил на Чукотке двадцать лет. Он не хотел уезжать в другое место, так как боялся, что вернется все, что было с ним в молодости. Просматривая другого сослуживца, крайне успешного до перевода на крайний Север, я наблюдал совсем иную реакцию: развод с женой, травмы, конфликт с командованием. И все это, казалось бы, на ровном месте. Так я просмотрел судьбы множества людей, обычных и очень известных, про которых написано много книг, и сделал вывод: успешность человека, кроме всего прочего, зависит и от его перемещения в пространстве. Я смог найти зависимость между точкой рождения человека, его последующим географическим перемещением в пространстве и его успешностью. Я пока не понимал глобальность этого явления, для чего мне все это, но свой вектор я определил четко: мне надо на запад от места рождения. На запад от Троицка. Кстати, и свой дом в Троицке я построил на самой западной его окраине. Оставалось только выяснить, как это работает в отношении всех людей – кому какое направление выбирать.

53

Была середина декабря 1998 года. Обычный зимний пасмурный день, метель, а в метель на Урале тепло. Я поставил машину перед домом, снега намело, и чистить машину сейчас смысла не было: к утру заровняет опять под метр, если не больше, так что лучше просто встать пораньше. Дни были насыщенные работой, конец года – это всегда суета. На работе надо выполнять намеченные планы, после работы купить новогодние подарки – потом, ближе к Новому году, уже не успею: очереди в магазинах, и ничего хорошего не найти. Пока есть время, надо подумать о том, что подарить. Городок маленький, в магазинах ничего особенного не найдешь. А к подаркам я всегда относился серьезно. Я просто понимал ощущения людей от подарков, которые вручены исключительно ради факта вручения. Усталость не позволяла мне определиться. Вечером все как обычно: обмен информацией по дневным событиям, телевизор, два-три звонка с работы. Спать я ложился с мыслями о необходимости съездить в Челябинск. Там-то я точно найду необходимое. С подарком для Альберта я определился. Я немного играю на гитаре и когда-то показал несколько приемов и ему. И все. Он начал играть. Но инструмент был неважный, а способности очень хорошие, и я решил подарить ему хорошую гитару. С этой мыслью я, собственно, и заснул. Я ничего не просил и не заказывал, я просто хотел спать. Проснулся от обычного городского шума: сигналящих машин, разговоров по телефону и какого-то ощущения беготни и суеты. Сначала я ничего не помнил. Быстрый подъем – и в душ. Я всегда просыпаюсь быстро, и мне совершенно не нужно время, чтобы собрать мозги и тело. Я встал под воду и с первыми прохладными брызгами вспомнил свой сон. Он проявился моментально, сразу, без поиска зацепок в памяти. Цельная картина.

Я стою перед гротом. Передо мной сидит старик в каком-то восточном халате с ассиметричной застежкой. Он улыбается и смотрит на меня. Выглядит он лет на семьдесят, не больше, но я понимаю, что это не так: в его глазах мудрость не одного тысячелетия. Глаза этого старика я не забуду никогда. Они были синие. Не голубые, а именно синие. При этом старик имел все признаки отношения к монголоидной расе – эпикантус, скуластое лицо. Да и одежда его была исключительно восточного покроя.

Старик улыбался и протягивал мне какой-то предмет. Это был жезл, примерно сорока сантиметров в длину и четырех-пяти сантиметров в диаметре. Он был сделан из темного, отполированного дерева – мне почему-то показалось, что это палисандр – и инкрустирован золотой проволокой и драгоценными камнями – рубинами, сапфирами и изумрудами. Я спросил старика:

– Зачем он мне?

– Возьми, – старик настойчиво протягивал жезл.

Я взял жезл в правую руку.

– И что мне с ним делать?

– Обернись, – сказал старик.

Я обернулся и в тот же миг буквально оглох от шума. Я стоял на тротуаре, по широченной дороге рядов в десять неслись автомобили, по тротуару шли люди, спешили по своим делам – кто с вещами, кто без – взрослые и дети. Милиционеры стояли возле машины, дворник с совком подбирал бумажки. О том, что была зима, говорила только одежда людей и клубы дыма из-под проезжающих машин. Снега я не видел, все было вычищено. Жизнь в этом большом городе кипела. Я повернулся к старику. Опять грот, тишина.

– И что?

Я так и сказал: «И что?»

– Направь на них.

Я повернулся, снова шум, город, транспорт, люди, собаки, воробьи. Я направил на них жезл. Все замерло. Передо мной было мгновение. Тишина. Я рассматривал людей. Повернувшись к старику, я опять, кроме грота, ничего не видел.

– И что дальше?

– Направь еще раз.

Я повернулся в это замороженное мгновенье, направил в него жезл и проснулся от шума огромного города.

Я ехал на работу и думал о том, где я был, что это за старик, что за жезл, почему он голубоглазый, а сам как монгол, почему он мне его дал, зачем нужна остановка людей. Что это за пульт управления? Город показался мне знакомым. Я точно понимал: город наш, российский и очень большой. И еще я понимал, что это не просто сон. Это информация о предстоящих событиях, но смысл этих событий, год их наступления, место – все это было тайной, кроме времени года. Это будет зимой. Это я точно знал. Я целый день вспоминал детали, указывающие на время, и не находил их. Огромный поток людей и машин, огни рекламы – и ни одной четкой, понятной цифры. Я вспоминал цифры на номерах проезжающих машин, я пытался рассмотреть номера домов, я рассматривал рекламу в надежде вспомнить указанные на них номера телефонов – ни-че-го! Ну, разве только сам жезл. Деревянная палка круглой формы. Я всегда хотел быть волшебником и иметь волшебную палочку. А здесь был целый жезл! Мечта гаишника, подумал я и понял: похоже, когда-то я буду управлять движением. Я и сейчас по роду своей служебной деятельности управляю, но это будет совсем другое управление. Глобальное и тотальное. Я пытался найти портрет этого человека в медленном в то время Интернете. Я запомнил это лицо. Но у меня не было таких знакомых. Я решил, что до реализации этого сна еще очень далеко, а пока надо работать, учить детей, строить дом и радоваться жизни. А гитару я Альберту купил, испанскую.

54

Работа в таможне занимала все мое время. Наверное, это была моя самая любимая и самая тяжелая работа. Люди и их проблемы, постоянный цейтнот и стресс. И ответственность, колоссальная ответственность. Отвечать за себя всегда легче, а здесь надо было отвечать за действия подчиненных, а они были разными, и как бы ни пытались подстраиваться под мои требования, не всегда все происходило как надо. Люди есть люди, они уставали, они ошибались, они не выдерживали. И порой они делали элементарные ошибки.

Как-то утром я решил проверить декларации, оформленные ночной сменой. Обычно это делал мой заместитель, но взглянув на инспектора, который как-то странно выглядел и улыбался так, будто я ему сейчас орден вручу, я решил проверить здесь и сейчас, пока он не сдал свою смену. Инспектор выдал мне заполненные за ночь бланки. Во внушительных размеров пачке деклараций самой верхней была декларация, где четким почерком было написано: скрипка. Все необходимые печати и подписи – на месте. И все, никаких приложенных документов. Мне сразу стало как-то не очень комфортно: «Ты зачем оформил скрипку без разрешения на вывоз?» По правилам смычковые инструменты можно вывозить при наличии паспорта и разрешения, которое выдает уполномоченный Министерства культуры. Инспектор сделал круглые глаза. Он работал всю ночь, и это было последнее его оформление в смене, которое могло стать последним и в его карьере таможенника. Любой, абсолютно любой, новый или старый смычковый инструмент при пересечении таможенной границы должен сопровождаться паспортом и разрешением. Я посмотрел запись в журнале – по времени это было пятнадцать минут назад: «Сиди здесь и никуда не уходи!» Я сел в свою машину и рванул в соседнее государство, благо до него было не более трехсот метров. Автобус еще не успел пройти паспортный контроль и стоял на нейтральной полосе. Я думал, как вернуть скрипку в Россию. Все формальности были пройдены. Если пассажир откажется возвращаться, я ничего сделать не смогу. К тому же я так быстро принял решение догнать автобус, что даже не спросил, как выглядит женщина, перевозившая скрипку.

Я зашел в автобус. Пассажиры немного удивились: Российская граница пройдена, и они ждали, когда после пересмены откроется сопредельный пункт пропуска. Девушку я узнал сразу, не по страху, не по внешности. Она выделялась среди сорока пяти пассажиров своей энергетикой. Ее здесь не было, она где-то летала в своих мыслях. Бледная, с тонкой, прозрачной кожей, с такими же прозрачными голубовато-зеленоватыми глазами. Ей было лет двадцать. Да, скрипачка, слух у нее феноменальный, и мне надо говорить сейчас как можно тише. Я подошел к ней и практически прошептал:

– Девушка, мне необходимо с вами поговорить.

Мы вышли из автобуса. Она действительно не понимала, что случилось.

– Вы незаконно вывезли скрипку из страны. Я сейчас не могу вас вернуть назад, все формальности выполнены. Вы ничего не нарушили, нарушил молодой человек, который оформил вашу декларацию. Он, скорее всего, будет уволен за эту ошибку, но у него могут быть и более серьезные проблемы, если скрипка будет представлять собой культурную ценность. Вы сейчас можете решить его судьбу.

Девушка посмотрела на меня очень внимательно, она явно не хотела решать чью-то судьбу.

– Да, да, конечно, я понимаю. Я просто не знала… Но я уже не успею на свой автобус… И как я попаду потом в тот город, куда еду?

– Я договорюсь с водителем автобуса, он подождет вас, а инструмент будет в камере хранения. На обратном пути заберете.

Я посадил девушку в машину, и мы поехали на нашу сторону. Девушка крепко держала футляр в руках. Мой инспектор, увидев ее, обрадовался, и я понял, отчего он проштамповал не глядя все, что можно. Он был просто ею очарован, этой скрипачкой. Даже если бы она везла хоть двадцать скрипок, он все равно бы пошел ей навстречу. Я понял, что этот парень был просто не в состоянии правильно оформить документы на инструмент. Попросил у девушки футляр, который сам по себе представлял историческую ценность. Что же внутри? Старая, старая скрипка. Не Амати, не Страдивари, но лет ей как минимум сто.

– Ваша?

Девушка замотала головой:

– Нет, что вы, мне ее в Екатеринбурге выдали, в консерватории, для репетиций, а я взяла с собой, чтобы и дома репетировать.

– Хорошо, вероятно, учишься, раз такой раритет выдали.

Девушка слегка смутилась:

– Я лауреат Всероссийского конкурса, через месяц буду играть в Милане. Вот и взяла, чтобы потренироваться. Я не знала, что нельзя вывозить.

Инспектор не сводил с нее глаз. Познакомьтесь – еще 15 минут назад он был практически бывшим сотрудником таможни. Я решил помочь парню хоть что-то о себе сказать. Инспектор совсем растерялся.

– Имя свое назови и телефон попроси.

– Сергей! А телефон? Что телефон?

– Телефон попроси, а то уедет, и все, ищи ее!

– Так приедет же, за скрипкой!

– Ну да, приедет.

Она приехала, специально в смену Сергея. Он ей все-таки позвонил, и они договорились. На свадьбе я у них не был – работы много, а Сергей уволился и живет сейчас в Екатеринбурге со своей скрипачкой.

Я всегда удивляюсь тому, как порой жизнь загоняет нас на один-единственный путь. Тогда мне пришла мысль: многие недоразумения и несчастья, которые с нами случаются, на самом деле не всегда таковыми являются. Иногда они просто как прививка от большей беды, а иногда приводят к хорошему результату. Девушка играла на скрипке с утра до ночи и добилась результатов. Ей выдали хороший инструмент, и этот инструмент позволил ей не только расти профессионально, но еще и личную жизнь выстроить. Хорошие скрипки делали старые мастера!

55

Работа у меня шла неплохо, но не хватало юридических знаний, и я, сагитировав несколько подчиненных, пошел в который раз учиться. На этот раз – на юридический факультет. Учиться мне было легко, потому что юриспруденция нравилась мне сама по себе, потому что каждый свой рабочий день я применял законы на практике, и потому, что знание законов – вещь, не лишняя для каждого человека. К сессиям я готовился основательно. Мне было неудобно плохо учиться: мои коллеги по работе находились рядом, и я старался знать больше, чем они. Занимался я в основном в выходные.

Однажды мне нужно было пройти технический осмотр моего автомобиля. При желании в нашем городе, где меня многие знают, эту процедуру можно было пройти, по крайней мере, без очереди, но я встал в семь утра, поехал на станцию техобслуживания и занял очередь. С собой у меня был учебник теории государства и права, термос с чаем и какие-то бутерброды. Продвигаясь метр за метром к заветному пункту, я читал учебник, страницу за страницей, и так не спеша, получив приличный объем информации, к шестнадцати часам представил свой автомобиль к осмотру. Какие-то важные мужики с жуликоватыми физиономия с неудовольствием определили, что мой автомобиль в исправном состоянии, выдали мне наклейку на стекло, и я отправился домой продолжать подготовку к экзамену. Я ехал и думал: «Молодость, что ли вспомнить? Чего я тут пыхчу, пять билетов выучил, и хватит». Но что-то меня останавливало. Нет, я совсем не боялся промахнуться и не вытащить билет, на который знаю ответ. Но почему-то понял, что сейчас так делать нельзя.

И вот наступил день экзамена. Я среди толпы студентов, которые были моложе меня в два раза, сидел у аудитории и ждал начала экзамена. Из аудитории вышла симпатичная женщина и очень тихо, но четко сказала: «Если кто-то готов сдавать без подготовки, то прошу. Оценку ставлю на балл выше. Всем такие условия предложить не могу, но один из группы может воспользоваться преимуществом». По поводу преимущества она явно слукавила. Теория государства и права – достаточно сложная дисциплина. Она охватывает практически все сферы юридической истории с римского права и до наших дней, постоянно изменяется и корректируется, и чтобы в ней разбираться, одной зубрежки явно недостаточно. Мои однокурсники попритихли. Желающих не оказалось, и я решил не огорчать педагога недоверием. Во всяком случае, на три балла я отвечу. Хотя это нежелательная оценка. Перед этими пацанами будет стыдно, а я не люблю, когда мне стыдно.

Я встал и прошел в кабинет. Взял первый попавшийся билет и стал отвечать. Мне повезло, ответы на вопросы в билете я знал в полном объеме. Педагог с удовольствием поставила мне отличную оценку, проводила меня до двери и так же тихо, но четко произнесла: «В данном случае оценка “отлично” выставлена без моего бонуса, так что, уважаемые господа студенты, у группы есть еще одна попытка». Безусловно, я был в хорошем настроении от результата. Но вот мои однокурсники не рискнули, и никто не пошел сдавать экзамен без очереди. Среди них были совсем не глупые с точки зрения способностей к обучению люди, и это было их второе высшее образование, но изначальный настрой на обычный процесс экзамена никто ломать не хотел. Напрасно вы так, друзья мои. Иногда надо принимать решение не по стереотипу, а вопреки ему.

Я к тому моменту уже убедился, что многие проблемы мы получаем на стереотипах поведения. Действуя по определенным и чаще всего не нами заведенным правилам. Регулярно отрабатывая определенную схему, мы теряем способность принимать правильное решение при малейшем сбое в программе. Особенно хорошо это видно на оперативной работе. В таможне за смену через мой переход проходили до трех тысяч человек. Все разные люди, со своими документами, товарами и проблемами. Как правило, процентов девяносто проходили таможню легко и просто, но вот оставшиеся десять процентов могли поставить перед инспектором совершенно разноплановые вопросы, и вот здесь наступал ступор. Именно поэтому я отправлял ребят на дальнейшую учебу, чтобы они хотя бы на работе могли на основе знаний иметь многовариантность принятия решений.

Многовариантность важна не только в работе. Способность сломать стереотип поведения – очень важная вещь в плане безопасности. Обычно я перемещаюсь по одному и тому же маршруту. Я привык к нему, я знаю, где надо притормозить, где ускориться, я еду практически наизусть. Но вот в какой-то момент я вдруг чувствую какую-то тревожность, что-то меня беспокоит, что-то идет не так, а что – непонятно. Интуиция не выдает мне полный пакет информации – мне просто не нравится текущий момент. В таком случае я принимаю решение изменить свой маршрут или сделать на маршруте что-то, чего никогда не делал. Могу остановиться и купить газету, которую никогда не покупал, могу позвонить человеку, которому не звонил сто лет – словом, могу сделать что угодно, что не вписывается в мой постоянный ритуал. Для чего? Для того, чтобы не попасть на самый пик накопленных ошибок.

Двигаясь по определенной схеме, мы допускаем ошибки. Их величины незначительны, ничтожны, но изо дня в день эта ничтожность превращается в ощутимый дисбаланс. Вот этот дисбаланс я и чувствую. И не только я. Интуитивных людей на свете много, но школ по развитию интуиции нет, а та, что есть, в принципе отвергает интуицию как чувство. Шестое чувство, стоящее в иерархии на последнем месте, я бы поставил на первое. Все остальные чувства важны, но они лишь дополнение к интуиции. Интуиция обеспечивает безопасность, а чем больше ты знаешь, тем лучше твоя интуиция. Значит, знания увеличивают степень безопасности.

56

Наступило лето, и я старался по возможности больше времени проводить на природе. Я люблю рыбалку и находиться у воды. Меня не волнует погода, наличие или отсутствие клева. На рыбалке я думаю. Для меня рыбалка – это своего рода медитация. Если я один, иногда ловлю себя на том, что вслух рассуждаю на какие-то темы. Иногда, в момент каких-то глубоких мыслей, в момент озарения и понимания причин и следствий того или иного события, неожиданная поклевка вырывает меня в объективную реальность, и мне становится досадно, и я ругаюсь на пойманную рыбу.

Я плыл по реке, искал хорошее место, чтобы не бросать якорь, а зацепиться за какой-нибудь куст на берегу, и чтобы при этом было удобно закидывать удочки. Издалека я приметил одну заводь. Я знал, что там достаточно глубоко: это река моего детства, и я выучил ее отмели и омуты, как свои пять пальцев. Я привязал лодку, закинул удочку, уставился на гусиное перо поплавка. Даже пение ранних птиц не тревожило тишину в это просто волшебное утро. Поплавок мой неподвижно застыл. Ни ветерка.

Холод наступил внезапно. Он стоял у меня за спиной. Леденящий холод такой силы я испытывал лишь однажды – на Чукотке. Было минус шестьдесят четыре градуса по Цельсию, и тогда это было нормально, это была Чукотка. А здесь начало лета, а ощущение такое, что спина покрылась инеем. Меня затрясло мелкой дрожью, тело сковало, но поворачиваться я не спешил. Я не знал, что я там увижу. Мне было страшно. Такого страха я не испытывал никогда. Это был ужас, сковавший меня по рукам и ногам. Масса эмоций и ощущений, леденящие душу ощущения невыносимой злобы и безудержной силы. И тишина – звенящая тишина. Казалось, сама река подернулась льдом. Я начал молится: «Господи, помоги!» Я сказал это искренне. И холод отступил. Я повернулся – никого. Те же кусты, то же дерево. Оставаться на этом месте мне больше не хотелось. Я отправился домой. А ночью увидел сон. Я стою на берегу реки, а с запада на восток идет он, дьявол. Он был огромных размеров, до небес, и опять был тот же холод и замолчавшие птицы. Он шел и клубился, как ядерный взрыв, и от шагов его дрожала земля. Он шел, а я боялся, что он меня заметит, боялось все живое, и трава, и вода, и рыбы в ней. Я начал молиться, но язык не был мне знаком. Я говорил на нем, я понимал его, но я не знал, чей это язык. Я проснулся с жутким ощущением. Неужели он стоял у меня за спиной? Господи, помоги! Я знаю, что Ты есть. Есть во мне и в каждом из моих предков. И если я Тебя прошу, Ты слышишь. И вопрос: на каком языке я с Тобой говорил?

57

Время летело быстро, очень быстро. Дом – работа, дом – работа. Я не ездил в отпуска. Евгений заканчивал 11-й класс, с выбором профессии он определился давно. Множество побед на юридических олимпиадах и учеба в заочной школе при МГУ имени Ломоносова как-то сами собой привели нас к решению, что учиться ему надо будет в Москве. Он хотел в МГУ, а я, понимая, что это не совсем его вуз, рекомендовал ему другие юридические факультеты. Один из них – юрфак Академии водного транспорта. Но переубедить его было невозможно, и мы поехали в столицу.

Москва. Я не был в ней давно, она изменилась, стала интересней, больше, но не испугала меня своей динамикой. Город как город, только большой. И это был мой город. Я не уставал, я очень мало спал и все время был в движении. Мой ритм совпал с ритмом мегаполиса. Женя тогда обратил внимание на цвет моих глаз: «Папа, они у тебя какие-то синие стали. Не такие как дома, на Урале». Мне некогда было смотреть на себя, но однажды, рассматривая фотографии, я обратил внимание на этот факт.

В то время у меня еще не было уверенности в том, что я могу влиять на ситуацию. Я понимал, что с Мирозданием можно и нужно договариваться, но веры в свою убедительность не имел и поэтому все шло как-то с надеждой на авось. В тот год в МГУ Евгений не добрал всего один балл. Ох, как же он был расстроен, а я не менее. Но мне свое настроение надо было держать под контролем. Евгений подавал документы одновременно в несколько вузов, и в одном из них экзамены сдал блестяще. Это было не то, что ему хотелось, но вариантов не было. Он тогда мне сказал: «На следующий год поступлю, а пока поучусь здесь». Так и случилось. Через год Евгений сдал все экзамены на «отлично», и вся наша семья и многочисленная родня была счастлива от того что один из нас поступил на бюджетное отделение в один из лучших вузов страны. Это достаточно серьезно тешило мое самолюбие – чего уж тут скрывать! На работе многие почему-то решили, что в Москве у меня есть связи и поэтому вот такой результат. Но связей никаких не было, была просто кропотливая работа Евгения и уверенность в своих силах. Я никоим образом не старался сдерживать порыв своих сыновей. Да, я говорил Евгению про академию водного транспорта, про то, что ему понадобится в жизни морское право, но ломать его не стал. Уже окончив МГУ, Женя самостоятельно стал изучать морскую тему, потому что жизнь повернулась так, что это стало необходимостью.

А я тогда решил, что надо все же искать возможность влиять на ситуацию не только отличными знаниями. Важно еще не допускать возможности вмешательства случайностей с отрицательным вектором. Случайности должны быть только хорошими! И я стал изучать закономерности, вспоминая события и пытаясь составить некий календарь. Начал с элементарного – с аналитики. Я помнил еще с институтских времен: если перед экзаменом мне первой встречается женщина, то все будет хорошо. Это краткосрочный прогноз, и он меня не устраивал. Хотелось бы знать немного больше и дальше по времени. Я знал, что всегда получу информацию во сне, но и этого мне было мало. Я искал систему.

Порой мне казалось, я нащупал нить и вот-вот все пойму, но результата не было, были исключительно интуитивные вещи. Я уже не сомневался в своей интуиции, но хотелось более понятных вещей, хотелось не только чувствовать самому, но и объяснить другим, почему так, а не иначе. Я все время думал о том, как сделать так, чтобы благоприятный знак – женщина на встречу – попадалась мне не по воле случая, а по моему желанию. Сны я мог видеть и верил в их информацию, а вот создавать предпосылки событий и сами события мне не приходилось, за исключением того случая, когда я просчитал и увидел заранее отличный пас и свой феноменальный прыжок в игре в волейбол. Но это опять был краткосрочный успех, который более не повторялся никогда.

Я начал тренироваться. Но это была не игра в волейбол, не с мячом – это была игра с Мирозданием и эмоциями. Я уже не помню, когда именно мне в голову пришла мысль о том, что эмоция – это вневременное понятие, что эмоции не исчезают. Я не понимал еще их воздействия на мир, но воспроизвести эмоциональное состояние от произошедшего много лет назад события здесь и сейчас мне удавалось легко. Теперь надо научиться получать эмоцию от события несуществующего.

Поводов для экспериментов было множество, но я начал с работы, совмещая эмоциональные тренировки с профессиональной деятельностью. Я даже составил график, когда должен быть добрым, а когда злым. В дни, когда я себя искусственно загонял в состояние агрессии, устраивал разбор рабочих моментов с сотрудниками, которые не то чтобы допускали ошибки в работе, но ленились исполнять ее в полном объеме, были и такие. Я достаточно быстро заметил, что когда искусственно вызываешь состояние агрессии, нет опасности потерять над ней контроль и сорваться на критику личных характеристик человека. Но надо было тренировать и положительные эмоции, надо было нравиться людям, надо было снизить их уровень критики к себе. Вот здесь в качестве подопытных я использовал своих руководителей всех уровней. Мне в то время приходилось много заниматься бумажной работой. Огромное количество документов нужно было продумать, изложить, распечатать и самое сложное – подписать у начальников. А начальники у меня в таможне, в отличие от армии, в основном были люди умные, и если видели хотя бы одну ошибку, то документы не подписывали. Я сделал из этого процесса площадку для тренировок. Моей главной задачей было не создание идеального документа – их в таможне в жизни не переделать – а создание ситуации, в которой начальники были бы менее критичны не к документу, а ко мне лично. Я настраивал себя на каждый визит. Я в красках представлял весь процесс подписания, и практически всегда этот процесс заканчивался подписью. Сначала получалось нестабильно. Но потом раз за разом ситуация улучшалась и, в конце концов, я добился результата: документ подписывали по первому предоставлению. Талант мой в составлении бумаг, естественно, тоже вырос, но это было не главным фактором. Я научился поднимать людям настроение. Но для этого мне самому всегда надо было быть в хорошем настроении. Перед визитом я сидел и представлял солнце высоко в чистом небе. Оно согревает меня, наполняет своим светом. Мне очень комфортно, тепло, безопасно. В такие минуты я представлял себя на вершине сопки в августовский день: прозрачный воздух, огромные просторы и теплые лучи солнца. Удерживая такое настроение и такую эмоцию, я заходил в любые кабинеты. И подписывал все, что надо было подписать! Другие начальники отделов порой недоумевали, как это у меня получается решить вопроc, особенно в те дни, когда шеф был чем-то огорчен. Я пока не делился секретом. Было еще рано говорить на эти темы, я только нащупывал этот путь. Но в правильности направления сомнений у меня не было.

58

К тому времени Интернет прибавил в скорости, и я опять стал много читать. Но сейчас меня не интересовала художественная литература, меня интересовала интуиция как явление и все, что с ней связано. Огромное количество материалов по религии, эзотерике, биографии Рериха и Блаватской, Распутина и Нострадамуса, Ванги и мадам Ленорман. Я читал труды Вернадского и его теорию ноосферы, но, кроме этого, огромное количество всяких сказок, фантазий, случаев, и весь этот огромный материал мне надо было перелопатить и систематизировать.

Однажды я работал ночью, был какой-то ответственный момент, и мне пришлось задержаться на работе. Было примерно три часа ночи. Я устал и решил немного подышать свежим воздухом. А воздух был действительно свеж – минус сорок. Инспекторы были одеты соответственно: шапки, унты – все как положено. На дороге никого, ночь. И только возле модуля контроля стоит какой-то мужчина. В хорошем, дорогом пальто из тонкого сукна, в черных перчатках, на ногах у него аккуратные демисезонные сапоги. Я смотрел на этого человека и пытался понять, что с ним не так. Что одежда не соответствует погоде, это понятно, но что с ним не так? Я подошел поближе. Этот человек не мерз! Замерзло все вокруг, а он стоял, и было понятно, что он не мерзнет. Кроме того, я понял, что он каким-то образом находится в гармонии с этим морозом, и мороз его не трогает. Интересный человек, очень интересный.

Я спросил, куда он едет и на чем – никакой машины в радиусе двухсот метров я не видел. Человек сказал, что он едет в Казахстан читать лекцию. Но машина, которую за ним послали, сломалась, и он ждет, когда за ним приедет другая. Я пригласил его к себе в кабинет, заварил горячего чаю, мы немного поговорили. Он сказал, что пишет книги о способностях человека и дал мне свою визитку. Мирзакарим Норбеков. Что-то явно знакомое – слышал или видел в Интернете, но не читал. Вскоре за ним приехала машина, мы попрощались, и я сказал, что когда-нибудь встретимся, было приятно познакомиться. Утром я заехал в книжный магазин и купил его книгу.

Я начал читать и понял, как много моих разрозненных мыслей приобретают смысл. И прежде всего то, что раз я создан по образу и подобию, то и сам могу себя регулировать, если буду в гармонии. Он своей тонкой одеждой подтвердил это, не имея зрителей: он стоял и не мерз исключительно для себя. Ну, в принципе, тоже вариант. Я ж не собираюсь кому-то что-то доказывать. Тоже не буду мерзнуть зимой и умирать от жары летом. Как раз вторая часть программы после многих лет жизни в арктических районах давалась мне с трудом. Я просто не выносил жару. Я не мог ни отдыхать, ни работать. Кондиционер был моим лучшим другом.

«Ну что? Человека видел, инструкция есть, надо действовать!» Я начал работать со своим организмом. Как раз наступило время очередного медосмотра. Молодой доктор измерял мне артериальное давление. Я спокойно сидел и вспоминал, как поднимаю тяжеленную балку, ту балку, из-за которой потом слетал на встречу с предками. Доктор обеспокоенно смотрел на меня:

– Как вы себя чувствуете?

– Нормально. А что?

– У вас давление 180!

– Доктор, скорее всего ваш аппарат неисправен, давайте еще раз.

Теперь я сидел в своей резиновой лодке и плыл по реке, было раннее утро. Шипение тонометра отвлекло меня от мыслей.

– Да, действительно, – улыбнулся доктор, – космонавт. 110 на 70.

– Вот и отлично, – сказал я и пошел по своим делам.

Я начал искать литературу о способностях людей в экстремальной ситуации. То там, то здесь я находил примеры. Женщина подняла громадную бетонную плиту, освобождая своего ребенка. Человек без всякой подготовки смог преодолеть все лабиринты отсеков корабля и выйти на поверхность спустя 10 минут после кораблекрушения, и при этом он никогда ранее не тренировался в остановке дыхания. Однажды я наткнулся на такой феномен: человек без помощи рук удерживает на груди многокилограммовый лист металла. Тоже мне удивил! Моя мама и сейчас, в преклонном возрасте, может делать то же самое. Вот это я точно не считал за что-то особенное. В школе я спокойно приклеивал к руке все металлическое, а позже эта способность стала у меня еще одним индикатором: есть сила или нет. Я попробовал как-то то же самое сделать в самолете – увы, ничего не получилось. Я знал, что моя интуиция с высотой снижалась, но вот о том, что с высотой так же меняются мои свойства магнитного характера, я не знал. Почему так происходит? В чем механизм? Как я меняюсь с высотой? Я искал, искал, но пока ответа не было.

59

Прошла зима, и, как всегда, с апреля я продолжил строительство дома. Задача была простая: нужно было достроить фронтоны, установить стропила и к осени закончить крышу. Для такой ответственной работы я нанял бригаду строителей, и сам все свободное время проводил там. Мне хотелось, чтобы все было идеальным, чтобы дом был красивым, и я никак не мог оставить работу без контроля. В один из дней были выведены четыре фронтона – треугольники по торцам здания, с круглыми окнами в их центре. Высота треугольников составляла примерно четыре с половиной метра с основанием в десять метров. Фронтоны были выложены толщиной с кирпич. Осталось положить всего лишь несколько кирпичей, чтобы закончить каменные работы и приступить к монтажу. Мы работали на высоте десяти метров. В течение всего дня был ветерок, заметный, но не сильный. Он кончился внезапно, как будто выключили вентилятор. И стало необычно тихо. Я поднял голову, осмотрелся. На западе горизонт был бурым.

– Все бегом вниз, сейчас начнется!

Строители не поняли:

– Что начнется?

– Бегом!!!

Иногда армейский опыт позволяет управлять людьми, к тому же и строители его имели. Все, пока еще ничего не понимая, кинулись вниз. Надвигалась песчаная буря. Такие катаклизмы периодически случались и случаются после того, как в соседнем Казахстане распахали целину на миллионах гектаров. Ураганный ветер поднимает огромную массу земли со вспаханных весенних полей, и вся эта масса летит со скоростью сто двадцать километров в час, сметая на своем пути все препятствия и обрабатывая, как наждачным инструментом, все, что можно.

Буря надвигалась стремительно, и я понимал, что фронтоны мои сейчас повалятся, так как раствор еще не схватился. Да даже если и схватился – парусность большая, они не связаны между собой, и сдуть их может ветер и меньшей силы. Я лихорадочно стал вспоминать, что там говорила бабушка по поводу ветра, как остановить, что делать. Кроме стихов Пушкина, в голове ничего не было. «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…» Ох, как жалко работу и время, да еще кирпича совсем впритык, я ж все до последнего рассчитал. Не рассчитал только вот эту бурю. Мама утром говорила: будет ветер, сильный. Да, точно, говорила. Рыжик купался в песке и несколько раз подряд перевернулся. Маму надо слушать. Так. Что делать? Град… если град надо бросать кочергу! Кочерги нет. Кроме щебенки и кирпича, под рукой у меня ничего. Полведра раствора. Строители пулей сбежали и оставили и инструмент, и раствор. Я взял это ведро и сколько было сил бросил его в сторону надвигающегося ветра.

И началось. Я успел только сбежать вниз и наблюдал, как с соседнего дома ветер поднял огромную крышу вместе со стропилами, перенес ее метров на двадцать и бросил оземь. Трансформаторная будка, стоящая на двух фундаментных блоках, сползла и завалилась на бок. Порыв был такой силы, что в воздух взлетело все, что могло. Бочка-двухсотка, полная воды, опрокинулась, как будто пустое пластмассовое ведро. Все стихло так же стремительно, как и началось. Я отошел от дома, посмотрел вверх: фронтоны мои стояли как ни в чем не бывало. Ребята-строители тоже задрали головы и удивлялись: стоят. Стоят, как огромные паруса, и ветер их не истрепал. Строители уже было решили, что все придется делать заново. Они знали, что кирпича у меня поштучно и ожидали, что теперь будет возможность еще раз подзаработать. Они не были такими уж алчными и действительно хорошо работали, но, как говорится, больше работы – больше денег. Но работы не было – фронтоны стояли, как будто урагана и не бывало. Один парень, который наблюдал за мной, когда я скидывал ведро с раствором, сказал: «Зря ты ведро-то сбросил, ничего бы не случилось. Видишь, все стоит. А так, придется опять маленький замес сделать, да и ведро всмятку». Нет, не зря я это ведро кинул в пасть буре.

Иногда природе надо дать что-то малое, чтобы она не взяла большего. Это я точно знал! Это понимание пришло моментально. Когда осматривался, я уже знал, что что-то надо сделать, а вот потом все произошло автоматически.

Вечером я размышлял о жертве. О традициях жертвоприношения. Эти традиции сильны в любой религии и в любом народе. Я встречал их и продолжаю встречать. Ни одна традиция не имеет необоснованного появления. Да, в процессе жизни она обрастает легендами, домыслами, фантазиями и специально введенными искажениями в угоду политического момента. Но изначально в традициях – только тысячелетние наблюдения и применение их на практике. То же самое относиться и к жертвоприношению. По сути, любая медицинская прививка – тоже есть жертва, только жертва научно доказанная. Человек переносит болезнь в легкой форме и приобретает иммунитет, в некоторых случаях – пожизненный. Это самая натуральная жертва. Природа получает свое, человек свое – и все довольны. Так, вероятно, случилось и в этот раз. Я отдал ведро с раствором – железо и камень, и этого было достаточно, чтобы оставить мне мою крышу. Моя крыша устояла! Я вспоминал и вспоминал свое ощущение. Мне важно было его вспомнить: какая эмоция, о чем я думал в этот момент, почему именно так, а не иначе. Зацепиться было не за что. В основе было только одно не проверенное мной знание: когда идет град – надо бросить кочергу. Не пробовал, не знаю, работает или нет. Пойдет град – брошу.

60

Я все время наблюдал за природой, мне с детства было интересно знать три вещи: место моего положения на поверхности земли, погоду и все, что с ней связано, и оперативную информацию. Карта, компас, бинокль, термометр и радио – эти предметы были всегда рядом со мной. Это был комплект любопытного человека. Как мне в те годы не хватало Интернета! Сейчас в моем телефоне есть все: навигатор, компас, бинокль, термометр, барометр, альтиметр, уровень, счетчик шагов, карта звездного неба, фотоаппарат, видеокамера, даже измеритель уровня шума в децибелах. И есть Интернет – величайшее изобретение человеческого гения. Я в принципе знал, что так и случится в будущем, что придет время – и телевизоры будут плоскими, что телефонная связь будет привычной вещью, и всем этим я буду успешно пользоваться. Так все и произошло, но у меня по-прежнему есть самые обычные, проверенные временем вещи. Карта, компас, бинокль, термометр и радио. Все это лежит в моей машине, и я никогда не отправляюсь в путешествие без этих предметов, не смотря на то, что и заряженный телефон всегда со мной.

Мы сидели с бабушкой дома. Шел дождь. Мелкий и нудный, он не прекращался уже неделю.

– Бабушка, останови дождь, каникулы проходят, а тут льет и льет.

– Это у тебя каникулы, а другим этот дождь в радость. Пусть льет, урожай будет хороший. К тому же дождь скоро сам кончится. Завтра уже четверг.

Мы пили чай и смотрели телевизор. «Клуб кинопутешествий». Одна из моих любимых телепередач. Я смотрел и думал: когда-нибудь я поеду и все увижу сам, надо только моряком стать. Раздался оглушительный взрыв. Телевизор погас, вырубило свет. Молния попала в столб. Столб стоял на границе участков, он был частью забора, он рос из забора, и молния попадала в него уже не первый раз. Он даже как-то вспыхнул, и столб поменяли. Теперь он опять стал мишенью.

– Интересно, почему молния все время бьет в одно место?

– Не знаю, сказала бабушка, наверное, там что-то есть в земле, что-то притягивает. Но его лучше не убирать, бьет и пусть себе бьет. Иногда даже полезно.

– Что полезно? Кому полезно? Огороду? Земле? Столбу?

– Нет, нам, людям полезно. Особенно если у кого спина болит. Вот как сверкнет молния, жди гром, и пока гремит, кувыркайся.

– И что, помогает?

– Да, помогает. И мне помогает, и всем помогает.

– Странно, а почему?

– Я не знаю, это мне еще в детстве кто-то сказал.

Я слушал бабушку и запоминал. Я не расспрашивал о механизмах – не знаешь, ну ладно, сам попробую разобраться. Когда я учился в медицинском училище, как-то проходя практику у невропатолога, сказал пациенту:

– Вам надо бы в грозу покувыркаться.

Пациент вытаращил на меня глаза:

– Зачем?

– Чтобы спина не болела.

Пациент не стал крутить пальцем у виска, но лицо выражало все, что он обо мне подумал в этот момент. Доктор, который вел практику, выписал ему болеутоляющие, а мне после приема сказал: «Шутить можно не с каждым больным». Какие тут шутки, подумал я. Своего желания испытать метод бабушки на практике я не оставил. Моя спина не болела – для экспериментов на себе я был не пригоден, и я стал ждать еще какой-нибудь случай. Он представился довольно скоро. На прием пришел учитель физкультуры. На уроке он что-то показывал ученикам и сорвал спину. Доктор сказал, что ничего страшного, диски на месте, протрузий нет, но есть небольшая отечность – она, собственно, и дает болевой синдром. Выписал больничный, выдал рецепт и направление в физиотерапевтическое отделение. Это был наш последний в тот день пациент. Ему с трудом давались движения, и пока он медленно брел в сторону автобусной остановки, я успел заполнить дневник практики, переодеться и догнать физрука. Я помог ему подняться на заднюю площадку автобуса. Ему было тяжело. Он кряхтел на каждой кочке.

– Знаете что, я вам дам один совет, он несколько странный, но действенный.

Я был уверен, что действенный, иначе не рискнул бы дать эту рекомендацию больному. Я сказал, что надо сделать, добавив, что это рецепт моей бабушки.

– Кувыркнуться, говоришь? А сколько раз?

– Ну, два-три.

– Кувыркаться-то я умею, но вот, как… Видишь, каждую ямку в асфальте чувствую спиной. Да и гром то ли будет, то ли нет.

Гром был. Он был под вечер и гремел сильно и долго. Практика моя продолжалась и утром, к девяти я пришел в поликлинику. Возле кабинета стоял физрук. Увидев меня, он разулыбался.

– Я хоть и физрук, но все-таки учитель, педагог, так сказать, и посчитал, что обязательно должен доложить о результате эксперимента. Видишь, хожу, прыгаю, двигаюсь! Бабушке большой привет! Мне легче, мне намного легче! Вечером я кое-как сумел пару раз кувыркнуться, один раз прямо в самый удар молнии. Перед сном почувствовал, что вроде чуть-чуть отпустило, наверное, лекарства подействовали, я пару таблеток-то принял. А утром встал и только потом вспомнил. Вот, пришел, чтобы вы посмотрели. И если все нормально, надо закрыть больничный. «С больничным к доктору, я всего лишь практикант». Доктор осмотрел пациента:

– Да, интересно, отечности нет, диск на месте, – он внимательно осмотрел спину, мял его, давил. – А так больно? А так? Ну, бывает. Спортсмены, они быстро восстанавливаются.

И закрыл больничный лист.

Я ломал голову над этим случаем. Каков механизм? В чем волшебство? Диагноз известен. Тактика лечения тоже. Тактика заключается в обезболивающих препаратах и физиотерапевтическом лечении. Молнию он не глотал, а две таблетки за ночь отек не снимут. Остается физиотерапия, но физиотерапию он не делал. Или все-таки делал? Но не в поликлинике. Как работает аппарат ультравысокой частоты, я знаю, ультразвуковая терапия тоже знакома. Здесь все понятно. Что дает нам молния? Молния дает высоковольтный разряд, ионизирует воздух, создает звуковую волну, возможно, и ультразвук, и инфразвук. Зачем переворот, ротация? При ротации позвонки уходят на большее расстояние друг от друга, открывая тем самым доступ к пораженным участкам. Интенсивность воздействия больше. Возможно, в процесс еще включается механизм веры – и результат на лицо. Никакого волшебства, просто физика и механика.

Молния – природный источник необходимого для лечения излучения. Побочный, разумеется, но все же действенный. Всем, разумеется, рекомендовать нельзя, но я его использовал в свое время в полевых условиях, когда под рукой не было болеутоляющих средств, а до ближайшей поликлиники было очень, очень далеко. Но это какой же надо обладать наблюдательностью, чтобы прийти к выводу, что гром во время грозы помогает снять боль и уменьшить отечность! Молния, конечно, явление частое. Но вот увидеть взаимосвязь на двух-трех случаях невозможно, остается только признать факт высокой интуиции людей в далеком прошлом.

61

Я продолжал наблюдать за природой, людьми и собой. Мои наблюдения не были постоянными. Много разноплановой работы, которая мне, с одной стороны, доставляла удовольствие, а с другой, утомляла так, что порой я не видел ни смены времен года, ни снов. Время сжималось стремительно. Я даже не знаю, умнел ли я, старел ли я. Скорость была невероятной. День, месяц, год. Все спрессовывалось в какие-то минуты. О полноценных наблюдениях речи не было, я просто выхватывал какие-то самые яркие моменты. Меня спасала природа. Неважно, в какое время года, но при первой же возможности я ездил на рыбалку и охоту. Я не привозил много добычи, да в принципе она и не была моей целью. Моей целью была дорога туда и обратно и время, проведенное наедине со своими мыслями. Порой они отбрасывали меня в прошлое, и я вспоминал какие-то моменты, которые всплывали спонтанно.

Как-то я сидел и размышлял по поводу своей жизни. Успешен ли я как человек? С точки зрения обывателя, вполне успешен. Есть жена, дети, работа. Неплохие отношения с людьми и вроде бы достаточно ясная линия жизни в будущем. Но я понимал, что я себя обманываю: та линия жизни, которую я вижу, нереальна. Будет что-то другое. Мне становилось тесно в моем городе. Очень тесно. На работе потолок, старший сын уже уехал и вряд ли сюда вернется, да я и сам ему не посоветую – не то время и не то место для молодого человека. Младший скоро закончит школу и тоже уедет. Этот точно уедет, а если даже не захочет, я отправлю его сам. Мы с Натальей останемся здесь, и что? Я знал, что надо все менять, и мне не было страшно. Я строил дом и однажды, устав от какой-то работы, вдруг понял, что дом этот не будет моим. Эта мысль меня ошпарила, как кипяток. Это же дом моей мечты, я столько сил в него вложил. Я чуть не умер на его строительстве – и вдруг такая вспышка. Сильная и ясная. Я не то чтобы не хотел принимать это к сведению – я даже пытался на волевом усилии не поверить в свои ощущения. Я уговаривал себя, я придумывал какие-то вещи, которые бы нивелировали мое ощущение от того, что дом не мой. Но они не проходили. В этом доме все было сделано под меня, включая высоту выключателей и прочие мелочи, но мысль пришла, и я стал задумываться о ее реализации. Вариантов у меня особо не было: Москва.

Я помню ее энергетику. После поездки в Москву с Евгением, ее заряда мне хватило года на три. Я еще тогда решил, что этот город для меня. И вот эта мысль о том, что мой дом не будет моим, подтолкнула меня к другой мысли – о Москве. Я стал о ней думать. Это было просто – мы периодически созванивались с Евгением. Ему нравилась Москва, и скорость, и город, и друзья, и сам университет, и даже жизнь в общежитии в Ясеневе. Он рассказывал, а я все это живо представлял.

Однажды утром, собираясь на работу, я включил телевизор. Я редко включал телевизор по утрам, просто нет времени, а тут механически нажал на кнопку попавшегося под руку пульта. ТВЦ тогда был одним из немногих московских городских каналов, вещавших на всю страну. За утренними делами я не смотрел на экран, я просто слушал какой-то обычный сюжет об очистке тротуаров и дорог столицы от снега. Но случайно взглянув на экран, в ту же секунду увидел, как мой старший сын выходит из подземного перехода и идет дальше по улице. Был морозный день, а он без шапки. Сюжет был настолько коротким и неожиданным, но Евгения я узнал.

– Наташа, я только что Евгения видел по ТВ.

– Не может быть! Тебе, вероятно, показалось.

Я посмотрел программу передач – через сорок минут повтор сюжета, специально задержался дома и дождался. Да, наш Евгений шагает по улицам Москвы без шапки. Вероятность попасть на экран ТВ есть, но не такая уж высокая. Вероятность включить ТВ в определенную минуту и секунду – ничтожна! Вероятность того, что я включу именно этот канал, стремилась к нулю.

– Наташа, это похоже на знак.

– Какой знак?

– Пока не пойму, но я все время думаю о Москве. Я уверен, что я там нужен.

Наталья призадумалась:

– Может, командировка?

– Может быть.

– Я позвонил Евгению и отругал его за то, что он ходит в мороз без шапки. Он даже не пытался оправдываться. Просто спросил: «Откуда ты узнал?»

Я, сам того не замечая, стал моделировать ситуацию, и однажды пришла разнарядка: я собрался и поехал на учебу в таможенную академию.

62

Огромный город, суета, беготня, и опять я всюду успеваю. Учебный график по ускоренной программе, максимально сконцентрированный. Занятия с девяти утра до десяти вечера. Многое надо знать, многое понимать и многое уметь. Усталости нет. Я смотрел на своих коллег намного моложе меня: они уставали. Я не чувствовал нагрузки, и меня это поражало. У меня не было сомнений: Москва – это мое место. Мне не было необходимости включать интуицию, просчитывать какие-то варианты – все получалось само собой. Я опять вспоминал свои ощущения от тех мест, в которых я когда-то был. По всем параметрам снова выходило, что наиболее успешен я к западу от места рождения. Я вспомнил все свои охоты и рыбалки, все свои поездки на транспорте, все свои проколы колес и предпосылки авиапроисшествий. Все сводилось к одному: чем западнее перемещаюсь, тем больше нравлюсь людям, тем более я удачливый, более фартовый, как говорили старатели на севере, и более интуитивный. Москва была строго на запад от роддома на улице Комсомольской в городе Троицке, Челябинской области.

63

В один из вечеров, возвращаясь с занятий в таможенной академии, я решил немного изменить свой маршрут. Вдоль забора шла тропинка. Я проходил по этой тропинке много раз. Тропинка разветвлялась и вела к автобусной остановке, на которой была несуразная надпись: «На железнодорожный». Надо полагать, это была остановка автобусов, направлявшихся в город Железнодорожный Московской области. Я уже второй месяц ходил возле нее и каждый раз думал: «В этом городе когда-то жил мой сослуживец по Чукотке, капитан Леонид Киселев. Вот интересно, где он теперь? Скорее всего давно на пенсии, ведь уже столько лет прошло». Я смотрел на эту остановку и никогда не сворачивал на ведущую к ней тропинку. Вот и сейчас эта надпись попалась мне на глаза. Я опять дошел до развилки, остановился на долю секунды и свернул в сторону остановки. Леонид стоял на этой остановке, он был здесь впервые в жизни и через пару минут уехал на последней маршрутке. Мы успели обменяться телефонами.

Мысль о том, что я могу найти нужного мне человека, пришла не в этот раз, а намного раньше. Бабушка однажды сказала о ком-то: «Вот только подумала – и он и пришел». Уже не помню, кто именно, но вот эта ее способность вот только подумать, заинтересовала меня.

– А ты специально думала, чтобы кто-то пришел, или у тебя случайно получается?

– Нет, не специально, мысль как-то сама собой приходит – и человек вслед за мыслью.

Я пытался понять механизм. Человек идет к бабушке в дом, он-то точно знает, что увидит бабушку и, естественно, думает о ней. Она каким-то образом чувствует его мысли о ней, и в какой-то момент вспоминает этого человека. Может, имя, а, может быть, и облик, не знаю. Если человек не думает, бабушка не реагирует. Моя бабушка – приемник мыслей тех, кто про нее думает. Этот вывод я сделал достаточно рано, а после изучения физиологии, где даже самые хорошие учителя не дали мне однозначного ответа по поводу генерации наших мыслей, я решил, что головной мозг, мой собственный, а не мозг других людей – я ведь все воспринимал только через свои ощущения – устроен по принципу радиоприемника и радиопередатчика. Причем функцию радиопередатчика он выполняет, не имея свойства генерации сигнала – только ловит информацию из центрального банка и отражает ее в сторону конкретного объекта. Волны информации, как и обычные радиоволны, наполняют эфир, а я их ловлю, каким-то образом интерпретирую и получаю информацию – знания. В этом своем юношеском открытии я уверен и сейчас на все сто процентов. Если есть человек – источник информации, источник мысли, отраженный и направленный в мою сторону, – я его услышу, но нужно чтобы этот источник тебя знал и был настроен на твою волну, совпадал по каким-то критериям. Чем должен обладать человек, имеющий такие способности? Какой такой признак, какой критерий? Когда мать волнуется за своих детей, это волнение всегда обоснованное: есть сигнал, и он всегда достигает приемника. Я думал, что же связывает матерей и детей? Ничего, кроме как любовь, мне в голову не пришло. Я достаточно рано сделал этот вывод и понял: это крайне сложная задача – слушать и чувствовать людей, если ты их не любишь. И еще одна очень важная мысль: любовь должна быть естественной, не выдуманной, не навязанной. А просто как в жизни: родился человек, и мама его любит. Просто так, ни за что, без нотаций, наставлений и инструкций.

Я сначала в Библии прочитал: Бог есть любовь. И только потом понял эти слова и их значение: Бог нас слышит. Он слышит, потому что любит. Но чтобы я услышал Бога, нужна такая же настройка. Его надо любить – и я буду получать ответы на свои вопросы и советы, позволяющие мне избегать ошибок. Я тогда решил, что задача мне не под силу – я не Бог, чтобы любить всех и вся. Но я понял, что другого пути просто не существует. Ладно, думаю, хорошо. Он меня любит, значит, слышит, мало того – Он периодически дает мне знаки и подсказки, значит, я тоже люблю Его. Не знаю, не уверен, да скорее всего и не люблю. Я до сих пор не знаю, люблю ли я Бога. Я стараюсь выполнять его инструкции, но это не любовь, это просто понимание необходимости их выполнения. Похоже на синтетику. Кумира создавать нельзя, я это помню, надо сохранять критику ко всему, но критика бывает разная – конструктивная и нет. Кумир – вне критики, а значит – это опасно. Но другая озвученная в Библии мысль развеяла все мои сомнения: мы созданы по образу и подобию Его, а значит, если я люблю людей, то я люблю Бога. Не всего полностью, а только часть его, ту часть, которая находится в людях, которых я люблю!

Вот это мне вполне понятно. Значит, надо стараться их любить. Конкретных людей. Задача вполне простая: многих я люблю без нотаций и инструкций – тех, кто со мной с детства, многих полюбил за время жизни и, надеюсь, еще полюблю.

64

Мозг – приемник. А как же память? Меня заставляли учить какие-то интегралы, а я никак не хотел их воспринимать. Для чего обучение, как не для того, чтобы воспроизвести выученное ранее и на основе этого выученного строить свою жизнь? Но тогда это чисто магнитофонная функция. Способность повторить урок есть, а счастья нет. Есть прибор, который может заменить эту способность, но нет прибора, который дает счастье. Значит, не все так просто. По мере обучения – а окончил я не одно высшее учебное заведение – я понимал, что дело здесь не в тренировке памяти как таковой, а в полученной на основе знаний способности быстро перестроить свое приемное устройство на необходимую волну. Способность чувствовать, в каком диапазоне лежит та или иная информация, способность искать в конкретном месте, а не блуждать в случайном поиске по эфиру – вот что дают знания для нашего приемника. Юстировка, точная настройка прибора, в основе которой лежит необходимость получения информации. Эта информация позволяет создать необходимые закладки, в том числе закладку на самую главную и одновременно универсальную частоту. Частоту, на которой Бог разговаривает с нами. Частоту, на которой мама слышит своего ребенка за тридевять земель. Частоту, которая называется любовью. Для поколения, неплохо освоившего компьютер, можно объяснить так: знания – это закладка в компьютере. Сохраненные страницы не нужно искать в поисковике, просто наводите курсор – и вот она, информация. И если мы можем создавать закладки в процессе обучения, то не значит ли это, что мы можем обучиться любить? Создать закладку, которая сразу нас включит в любовь. Утопия, скажете? Нет, не утопия. Есть много условностей для выполнения этой задачи, но это не утопия. Нужно просто выполнять десять заповедей, но выполнять всем одновременно – и тогда уникальная на сегодняшний день способность слышать мысли, телепатия, будет реальностью.

Кстати, о моменте утраты этой способности слышать тоже есть в Библии. Я говорю о строительстве Вавилонской башни. По мере строительства башни люди стали терять способность понимания друг друга. В Библии сказано, что люди до этого момента говорили на одном языке, а потом Бог рассеял их, дав множество языков. В моем понимании это и есть момент исчезновения партнерских способностей. Люди оглохли, они не слышали Бога, они потеряли эту волну и перестали понимать друг друга, чувства и желания других, а зачастую и себя. Они строили огромный Зиккурат, Пирамиду. Куски этого строительства и сегодня разбросаны по всей планете, и мы все так же не можем нащупать эту частоту. Но есть люди, которые не попадают под воздействие этих кумиров. Они имеют внутренний генетический генератор справедливости и знают, как звучит эта частота. Я нашел этих людей: я шел к ним, а они ко мне. Когда-нибудь я расскажу про них, а пока что все, что написано в этой книге, – это только начало моего пути.

65

Измучив бабушку вопросами, я подумал, что если не всех, то самых близких я смогу почувствовать, ведь я их люблю. И я смог. Обычный весенний день. Я пришел из школы, в доме пусто. В тишине я прилег на диван, закрыл глаза и просто задал вопрос: кто сейчас первым придет в дом? Это была моя первая тренировка. Любимых родственников у меня, слава Богу, много. Не имея еще никакого опыта и навыков и до конца еще не доверяя своим чувствам, я лежал с закрытыми глазами и пытался нащупать тонкую нить, которая бы связывала меня с человеком, который идет в мой дом. Собака тявкнула, машина проехала, какие-то люди прошли за окном. Ничего пока необычного, просто звуки.

Глаза закрыты, темнота. Я стал разглядывать темноту. Она вдруг начала меняться, пульсировать, это уже была не темнота, она переливалась, как радуга, как пятно бензина в луже, и внутри этого пятна вдруг возникали какие-то картины, смысл которых я не успевал понять. Я забыл о своей задаче, о своем вопросе, я смотрел и смотрел завороженный, как в некий калейдоскоп, и вдруг это пятно исчезло, исчезло стремительно, но я успел заметить это движение от центра к периферии и увидел поезд, обычный железнодорожный состав. Он мелькнул так же быстро, как исчезло пятно. Я открыл глаза: ничего не запомнил из множества картинок, только вот этот поезд. «Эх, ничего не видно… А так хотелось бы, чтобы не случайно, как у меня всегда бывает, а когда я хочу видеть и знать», – подумал я и пошел пить чай. А минут через сорок в гости пришел мамин старший брат. Он работал начальником рефрижераторной секции, которая колесила по всему огромному Советскому Союзу в составе различных поездов.

Мой первый опыт вдохновил меня. Я понял одну вещь: этот способ получения информации очень похож на получение информации во сне и так же, как и многие сны, требует интерпретации, толкования, улавливания каких-то деталей, которые могут нести в себе важнейшие моменты предстоящих событий. Несмотря на мой бешеный интерес к этой теме, часто я такие опыты не проводил. Почему, объяснить смог только позже, когда информации стало достаточно.

Исследуя свою историю жизни, я пытаюсь вспомнить те моменты, которые бы дали возможность понять и себе, и вам, каким образом я стал себе доверять. Ведь принять то, что ты создан по образу и подобию Творца, крайне сложно. Даже в Библии Творец неоднократно предстает перед нами как грозный судья, напрочь нивелируя сказанные слова о том, что Бог есть Любовь. Как только я находил в Книге противоречия, я возвращался к началу. Начало мне нравилось – я чувствовал, что это истина. Но когда я читал о каре божьей, истину я не чувствовал. А спросить было просто не у кого. Мне никогда не нравился термин «богобоязненный». Он придуман теми, кто пытается загнать нас под лавку и сидеть там в ожидании разрешения жить полной жизнью. Это те, кто сотворил себе кумира и теперь навязывает его. Мне больше нравится слово боговлюбленный. Оно как-то веселей звучит!

66

Время шло, Евгений окончил университет и стал работать юристом. Альберт заканчивал одиннадцатый класс и усиленно готовился к поступлению в университет, я, как и прежде, работал в таможне. Я выстроил механизм взаимодействия внутри коллектива, у меня появилось свободное время, немного, совсем не много, но достаточно для того, чтобы я начал писать… стихи.

Безусловно, ничего не бывает случайно. Однажды начальник собрал руководителей отделов и объявил, что в таможенном управлении проводится конкурс художественной самодеятельности: «При приеме на работу наши кандидаты, как правило, рассказывают, что они мастера на все руки – и спортсмены, и художники, и крестиком вышивают. Так вот сейчас свое творчество личный состав обязан продемонстрировать в лучшем виде, дабы не уронить честь поста и мундира. Через неделю начальники отделов представляют мне списки участников художественной самодеятельности со своими концертными номерами, а если таковых в ваших подразделениях не обнаружится, тогда извольте сами».

Народ немного повозмущался, но приказ получен – надо искать таланты. Сдвинуть людей в сторону творчества, особенно если они им не занимались, крайне сложно. Я решил, что вернусь к этому вопросу через неделю, а пока надо почитать документы.

Я сел заполнять формуляр в отделе документационного обеспечения. Передо мной стоял монитор, с набранным кем-то текстом – какие-то нелепые, ужасные по смыслу стихи с рифмами из серии «ботинки-полуботинки». Скорее всего энергетика дня была агрессивной и критичной, и я, не заморачиваясь на этикете, спросил девушку, начальницу этого отдела: «А что за бред у вас в компьютере, кто это в безумстве тренируется?» Девушка обиделась, очень серьезно обиделась, потому как стихотворение было подготовлено ею к конкурсу художественной самодеятельности. Узнав про это, я сказал, что такие тексты даже на заборах писать нельзя, не то что со сцены читать. Девушка ответила, что я ничего не понимаю в стихах, сам в этом плане полный ноль и нечего критиковать прекрасное произведение. Я никогда раньше не писал стихов, хотя в детстве пытался, но получалось примерно то же самое, что я видел на экране монитора. Я ушел к себе в кабинет и через десять минут принес ей стихотворение на листе формата А4. Это было мое первое стихотворение в жизни.

Когда на следующем совещании начальник спросил, кто из моего отдела поедет на конкурс, я сказал, что поеду сам лично. Я поехал и занял там первое место. Позже я написал еще множество стихов, и это было очень интересным занятием. Я закрывался в кабинете и практически уходил в какой-то транс, буквы складывались в рифмы сами собой. И я испытывал огромное удовольствие от того, что все получается. Но однажды мой компьютер вышел из строя, и я решил взять карандаш и бумагу и написать пару строк. И вот тут-то меня ждало еще одно открытие: ни строчки, ни букв, ни рифм, ни смысла. Полный ноль. Куда что подевалось? Как интересно, подумал я, вот уже два месяца, каждый день, мне легко и просто удается написать какие-то интересные строки, а тут как будто и не было всего этого – ни конкурса, ни первого места, ни пылесоса, который мне там вручили. За целый день ни одной стоящей мысли, которую можно было бы сказать стихами, я так и не выдал. Я расстроился и огорчился. Вечером я думал о том, что же произошло, почему. Я вспоминал все обстоятельства: все было как обычно, за исключением того, что компьютер был сломан. Я включил домашний компьютер и быстро написал стихотворение, практически играючи. Убрав в сторону клавиатуру, взял в руку ручку и… ничего, ничегошеньки, ни строчки в голове. «Интересно, что происходит? Надо поспать, утро вечера мудренее, может, во сне что увижу».

Проснулся я от кошмара. Мне приснилась давняя история, в которой меня привязали к дереву, и тот же ужас от невозможности пошевелиться. Что это? При чем тут та моя ситуация и моя способность писать стихи? Мне два раза повторять не надо: если не мое, значит, не мое, я это быстро понимаю. Начал вспоминать все, что связано с деревьями, растениями, растительным миром. Так… в третьем классе я залез на березу – все лазили, и я полез. Никто не упал – а подо мной та же самая ветка, на которой все безопасно тарзанили, сломалась, и я рухнул на землю. Так… следующий момент. Взрослые скидывали с крыши доски, одну за другой. Присели отдохнуть. Работы возобновились в тот самый момент, когда я проходил мимо – и первая же доска припечатала меня к земле, вторая шлепнулась на меня уже лежащего. Кое-как, с гудящей головой, я отполз в безопасное место. Потом был вот этот случай, про который мне напомнили во сне. Маловато фактов. Что еще? В памяти всплыло огромное количество случаев не очень приятного контакта с растительным миром. Я вспомнил, как мне тяжело давались уроки ботаники. Я там просто засыпал, был в каком-то анабиозе. Любой отвар или настой из трав только усугублял мое состояние во время простуды. Сбор гербария и в школе, и в институте казался какой-то нескончаемой, просто невыносимой каторгой. Как я не любил работать в летнем саду, находиться длительное время в лесу! А сильнейший в своей жизни приступ радикулита я получил после того, как поспал на ветках ивняка. Бумага это целлюлоза, целлюлоза происходит из растительного мира, из деревьев. Цветы! Да, конечно, цветы! Сколько раз мне их дарили – и все время я попадал в переплет.

Практику принятия подаренных цветов я прекратил в двадцать пять лет. Опять в день рождения мне подарили огромный букет – и в этот же вечер у меня вышел серьезный конфликт с начальником милиции. Его только что назначили командовать районным отделом. Он был молодым, полным сил и энергии, он хотел побороть преступность, я так полагаю, и для этого пришел в ресторан. Он был без формы. Совершенно обычный с виду человек, но внутри у него сидела власть, власть, не данная природой, а приобретенная вследствие изощренного ума и хитросплетений в отношениях. Он был навеселе, и этот фактор ускорял желание проявить новообретенную власть. В общем, он достаточно жестко раскритиковал нашу веселую компанию и попытался взять меня на болевой прием – вероятно борьбой занимался. А я занимался волейболом и как-то на рефлексе воспринял его голову за мяч. И влепил со всей силы. Мой деньрожденный аргумент расстроил его сознание. И все. По тем временам это было очень серьезным уголовное правонарушением: сопротивление работнику милиции.

Утром в кабинете командира части меня уже ждала группа товарищей. Теперь начальник милиции был в форме. Да, подумал я, надо же было так вляпаться в историю. Чуть поодаль сидел полковник КГБ, он тоже был в ресторане в тот вечер. Он, собственно, меня и спас, сказав: «Так, парни, я свидетель, и свидетель на стороне вот этого… – он указал рукой на меня. – Тебе на будущее: аккуратней с головами граждан, а тебе, – он посмотрел на начальника милиции, – форма очень к лицу, носи ее и не снимай никогда, даже когда спишь, чтобы люди знали, с кем имеют дело». Вот вам и цветочки! Я вдруг вспомнил огромное количество эпизодов с цветами. Понравилась девушка, дарю букет – все, нет девушки в моем поле зрения! Навсегда! Или замуж выйдет, или уедет в далекие края. С тех пор цветы в подарок не беру и никому их не дарю ни в каком виде.

То, что энергия растительного мира плохо действует на меня, на мою интуицию, стало очевидным. До полной утраты рифмы. А что такое рифма? Она ведь тоже не рождается в голове. Мы ловим ее. Это информация от Мироздания. Стихи, музыка, любой вид творчества – это работа интуиции. Я, конечно, про творчество говорю, а не про «ботинки-полуботинки». Стало быть, в моей ситуации растительный мир, его энергия снижает уровень моей интуиции и безопасности, и способность писать стихи таким образом исчезает, потому что без интуиции их не напишешь. Все это понятно, но почему это действует именно на меня? Огромное количество поэтов и писателей творили на бумаге и создавали шедевры. Что в моем взаимодействии с растительным миром не так? Я решил не проводить эксперименты, но крепко задумался. Когда-нибудь я пойму эту странную пока еще связь. Но все будет своевременно. В то время я это уже знал. Пока что Мироздание без ответов меня не оставляло. А стихи привели меня к очень интересному моменту в моей жизни. Они дали мне возможность задуматься о взаимодействии веществ в природе не с точки зрения физики и химии, а с точки зрения их воздействия на мою интуицию и безопасность.

67

Наступил 2008 год. Первого января я вышел из дома. Первый день Нового года. Легкий морозец. Надо следить за знаками. Что принесет этот год, как он сложится? Задач много. Альберт в этом году заканчивает школу. Мне тоже предстоит получение диплома. На работе эксперимент за экспериментом. Все вроде бы по плану. Утром я встретил пару: мужчина и женщина стояли перед входной дверью. За много-много лет я не встречал в первый новогодний день одновременно и мужчину и женщину. Женщины были, мужчины были. А чтобы вместе – это было впервые. Интересный впереди год, подумал я. Черно-белое кино. И хорошо будет, и плохо. Ну, в принципе, ничего страшного в этом нет. Будем жить и решать вопросы по мере поступления. Год начался очень быстро, события на работе следовали одно за другим, дома все было как обычно, Альберт готовился к сдаче самых ответственных на тот момент экзаменов, прошли праздники, двадцать третье февраля и восьмое марта, и моя интуиция спала так, как никогда раньше.

Я был дома, рабочий день закончился. Раздался звонок – звонил оперативный дежурный: «Богданыч, беда у нас… Владимир Данилыч умер». Владимир Данилыч был моим другом. Он был моложе меня на 12 лет. Бывший военный штурман, сотрудник таможни. Человек, которому в жизни никто плохого ни в лицо, ни в спину не сказал. Диагноз – внезапная коронарная смерть. Ему было тридцать семь, и мне было страшно жаль его жену и маленького сына. За него я не переживал. Я все ждал, когда он мне приснится. Всех моих близких после ухода я видел на третий день. Володька мне не снился год. Ровно через год он появился. Я знал, что у него времени в обрез, и эту степень свободы – общения с живыми – еще надо заслужить. Я только успел сказать:

– Давай, рассказывай быстро, что ты, где ты?

– Говорить не могу, у меня сейчас своя работа. Когда это все случилось, я, конечно, просто обомлел от удивления. И всех вас видел, и… но потом мне все правила рассказали, и сейчас у меня важная работа.

Он протараторил это и исчез. И это произошло только через год, а тогда мы сидели с друзьями и вспоминали, каким он был. Мне и сейчас его не хватает. Но понимание того, что смерть имеет совсем другие характеристики, дает мне возможность сильно не печалиться.

Потом был месяц май, и знаки сыпались как из рога изобилия. И они были полярные по значению. Первый был на весенней охоте. Я сидел в кустах на каком-то болоте, выцеливал селезней. Все шло нормально. Селезень летел на меня с востока, со стороны солнца, мне неудобно было стрелять, но азарт есть азарт, и я выстрелил. Выстрел был точный, точнее не бывает. Я умудрился попасть в селезня, но часть заряда зацепила лебедя, который летел гораздо выше. Это была пара, и один из них начал падать, а второй летел рядом. Мне стало нехорошо. Я никогда не стрелял в лебедей. Как он умудрился нарваться на мою дробь, до сих пор не представляю. Это была дробь, не картечь, для лебедя практически безопасная штука, особенно на таком большом расстоянии. Но это случилось. Это была моя последняя охота. Я продал все свои ружья и больше ни по птицам, ни по животным никогда не стрелял.

Второй знак пришел в конце мая. Во дворе у меня росли две березки. Выросли сами. Семена птички принесли. Они росли рядышком, одна чуть повыше, другая пониже. Я не стал их вырубать – выросли они в правильном месте, ничему и никому не мешали. И вот ураган. Маленькую березку ураган сломал пополам. Молодые березы обычно очень гибкие, гнутся до земли, но не ломаются, а эта сломалась.

Я видел эти знаки, но отказывался признавать их. Я никому про них не говорил, я старался не думать о плохом, я не стал заказывать сон. Тут еще алабай наш вдруг завыл – так жутко и так безысходно. Что будет? Мне все это очень не нравилось. Но я старался отключиться от симптомов грядущей катастрофы.

У Альберта наступила горячая пора. Наталья бегала по магазинам в поисках приличного костюма для выпускного вечера, а он готовился к экзаменам. По поводу его поступления я был уверен, и этому тоже были знаки: я видел сон, где поднимался с ним по лестнице – широкие мраморные ступени вели вверх. В другой раз я шел по такой же красивой лестнице один и тоже только вверх. Лестница была необычной, из полированной яшмы с красивыми перилами и с очень удобными ступенями, иди по которым одно удовольствие.

Наступила пора экзаменов. Альберт сдал их успешно. Потом был выпускной, который совпал с победой нашей футбольной сборной над голландцами, и это был просто всенародный праздник. А потом мы отправились в Москву. Приехали в аэропорт, прошли регистрацию и стали ждать посадку. Наш самолет стоял на взлетной полосе. Подошло контрольное время, но нас никто не приглашал к выходу. Потом по громкой связи объявили, что вылет задерживается. Причину не уточнили. Я смотрел на самолет сквозь стекло и думал: «Этот самолет ни сегодня, ни завтра никуда не полетит». Я позвонил Наталье и сказал, что мы меняем рейс, и пошел сдавать билеты. Представитель авиакомпании заверил, мои волнения напрасны и скоро мы полетим в Москву.

– Вы извините, но этот самолет не полетит ни сегодня, ни завтра, а нам надо срочно в Москву подавать документы в университет. Кстати, а в чем причина задержки?

Представитель заволновался:

– Вы только никому пока не говорите. При посадке лопнуло переднее колесо. Ждем замену. Его из Внуково должны передать со следующим рейсом.

– А когда следующий рейс?

Представитель сделал круглые глаза:

– А вот пока не знаю – сюда или в Екатеринбург.

Да уж, подумал я, весело начинаем осваивать программу абитуриента.

68

Мы прилетели в Москву. На этот раз мне было легче. Евгений снимал однокомнатную квартиру на «Проспекте Вернадского», в одной остановке от «Университета». Квартирка маленькая, но места нам хватало: я купил надувной матрас и спал на нем. Готовить я умею, поэтому первым делом зашел в магазин за продуктами, а потом мы поехали подавать документы.

Университет гудел, как улей. Альберт был спокоен. Я же, помня печальный опыт с Евгением, прикладывал максимум усилий, чтобы он туда поступил с первого раза. Моя «работа» заключалась в том, что я представлял список зачисленных на юридический факультет студентов и был по-настоящему счастлив. Я делал это изо дня в день, по два, три, четыре часа. Я видел эту картину день за днем. Стеклянная дверь в здание гуманитарного корпуса МГУ, толпа, все обступили эту дверь, я не могу подойти и жду, когда толпа немного схлынет. И вот подхожу, читаю список и вижу напечатанные буквы: Литвин Альберт Александрович. Я жму Альберту руку, достаю телефон и звоню Наталье, а потом всем бабушкам и дедушкам и говорю, что мы сделали это. Мы поступили.

В эту картину я вкладывал всю свою память, все свое ощущение счастья, которое у меня было за мои сорок восемь лет. Я вспоминал ту стиральную машину, которую купила мама, я вспоминал, как пришел в отпуск из армии, как рождались мои сыновья – все, что можно было вспомнить из своей счастливой жизни, я собирал в одну точку в своем разуме и кричал Мирозданию: «Спасибо, что у нас все получилось!» Я ходил по улицам Москвы, улыбался и был похож на городского сумасшедшего. Я сидел в вагоне метро, положив руки на колени ладонями вверх, и улыбался, и в какой-то момент, после двух-трех недель таких тренировок, это ощущение счастья врывалось в мое сознание, и я забывал о реальности.

Альберт должен был писать сочинение. Евгений, уже имеющий такой опыт, подсказал ему, что и как писать, в каких объемах, на что обратить особое внимание. Он прошел этот путь и теперь мог помочь младшему брату преодолеть вступительный барьер. Альберт все внимательно слушал, с утра до вечера учил, а я половину дня что-то готовил на кухне, а вторую половину ездил по Москве, по ее самым красивым местам. Мне было важно, чтобы мое искусственное ощущение выполненной работы и эмоции счастья были там, где красиво. Я был везде, кроме кладбищ и Красной площади. К Мавзолею я боялся не то что приближаться, а даже думать о нем. Мне нужны были те места в Москве, где люди были бы если не счастливы, то хотя бы не печальны от окружающего их. Мне очень нравилось гулять в Воронцовском парке, на юго-западе. Там есть небольшой пруд, всегда много детей и взрослых. Я садился на скамью, смотрел на воду и представлял, что все получилось!

Однажды я сидел и смотрел на воду. Потом закрыл глаза и собирался было взорвать свое воображение эмоцией, тысячи раз вызванной в памяти, но в это время перед глазами опять появилось то самое радужное пятно. Оно закружилось, переливаясь цветами, и я увидел тот же пруд, но только замерзший, подо льдом. Парк пустой, людей – никого. Было холодно, и шел снег. Я открыл глаза. Мне действительно было очень холодно, хотя на улице – под тридцать жары. Что это? Что я делаю в этом парке зимой? Я пошел домой, вспоминая картинку. Как ее понимать? Я же не задавал вопросов, я только хотел опять испытать эмоцию счастья. А мне дали зимний пейзаж. Я приеду сюда зимой. Когда? Непонятно, деталей нет, снег хлопьями, лед на пруду, и все. Нет, не все – человек на той стороне пруда, фотограф. Теперь все. Причем тут фотограф? Что за наблюдатель? Он смотрел на меня. Теперь точно все. Больше ничего не видел. Замерз и вылетел из картинки в московскую жару.

69

Наступило время сочинения. Экзамен первый по списку, и на нем происходит максимальный отсев. Альберт готовился часов до четырех утра, и я никак не мог уснуть. Впереди важный день. Я очень волновался, как пройдет этот день. Мы вышли из подъезда. Какая-то девушка юркнула в дверь навстречу.

– Видал барышню?

Альберт, толком не выспавшийся, не понял вопрос.

– Ну да, что-то прошмыгнуло.

Я не стал ему говорить, что именно прошмыгнуло. Главное – она первая в этот день. Маленькая светловолосая девчонка, которая не знала и знать не могла о своей важной роли.

Мы пришли в университет, и Альберт отправился на первое испытание, а я пошел по маршруту, который представлял собой овал, внутри которого был весь университетский городок. В голове моей звенело от эмоций, а улыбка смущала людей.

Мы стояли и ждали Альберта: я, Евгений и мой дядька-моряк, прилетевший в командировку из Мурманска и присоединившийся к нам. Альберт вышел из главного здания МГУ. Он был совершенно спокоен.

– Ну что, как?

– Нормально.

– Что нормально, тема какая?

– Не помню.

Он был уставший, но спокойный, как будто не с экзамена, а просто из спортзала.

– Ладно, бог с ней с темой, ошибки проверил?

– Проверил, нет ошибок.

– А объем какой, сколько написал?

– Полтора листа.

Вот тут Евгений сделал круглые глаза.

– Ты что? Я же тебе сказал, там обязательный объем – четыре листа!

– Нормально все, хорошее сочинение, – Альберт был в этот момент похож на металлическую шпалу: тотальная уверенность и спокойствие.

Я немного огорчился из-за небольшого объема сочинения.

– А что ты так рано вышел из аудитории? Надо было бы еще посидеть, подумать, ошибки проверить, у тебя ж почти полчаса в запасе.

– Папа, я все написал, без ошибок. Думаю, все будет нормально.

Мы ждали и боялись. Альберт оказался прав: сочинение его было оценено по высшему баллу. Он улыбался:

– Папа, ты же сам писал короткие сочинения.

– Да, писал. Но это МГУ. Давай посерьезней отнесись.

Я опять отправился в путешествие по красивым местам Москвы, а Альберт сел за следующий предмет. В одну из таких поездок я наткнулся на киоск, в котором продавались разные фильмы. Один из них – фильм Леонида Парфенова «Азовские походы Петра» – я купил и за ужином показал его Альберту.

– Перед историей обязательно посмотри этот фильм. Там очень хорошо и доступно изложенный материал. Фильм снят талантливо, тебе пригодится.

– Да-да, посмотрю обязательно, – сказал Альберт и после ужина стал готовиться к очередному экзамену.

Я понимал, что хорошая подготовка к экзаменам и глубокие знания школьной программы являются важными факторы при поступлении. Но я так же знал, что есть огромное количество ситуаций, которые будут препятствовать этому. Их намного больше, чем мы себе представляем. Даже рассадка во время экзамена и та имеет огромное значение. Я не говорю о возможности списать – я говорю о том, что человек, который сидит рядом, и который является твоим конкурентом, во время активного процесса поиска информации создает активные же помехи. Преподаватель – тоже человек, со своими эмоциями, со своим пониманием красоты и со своим хорошим или плохим настроением. Место в аудитории, в зависимости от конфигурации стен, тоже может как усилить человека, так и разрушить. Я понимал, что не смогу дать Альберту ответы на вопросы в билетах, но вот скорректировать все остальное – задача трудная, но выполнимая. Я очень хотел, чтобы он поступил в этот вуз. Я думал о том, что мне надо сделать, как сделать, где сделать, и как сформулировать все эти вопросы Мирозданию. Шагая по улицам Москвы, постоянно меняя маршруты, я прислушивался к голосам людей, присматривался к пейзажам, следил за поведением животных и птиц, читал рекламные щиты и рассматривал газетные киоски. И ждал, ждал ответ на свой вопрос.

Однажды я шел по одной из центральных улиц. В голове, как всегда, вопрос. Я пытал и пытал Мироздание. Я думал: если мне будет известно несколько больше, легче будет работать. Ответ пришел неожиданно, он практически прилетел. В виде маленького кусочка кирпича, не более спичечного коробка по размерам. Он практически упал мне на голову. Откуда, не могу сказать. Здания вокруг были современными – из стекла и бетона – и стояли на удалении. Он упал не с высоты, потому что не было удара. Просто легкий толчок – и у моих ног этот маленький кусочек красного кирпича. Я поднял его: ничего особенного, если не считать, что вокруг ни души, ни одного старинного здания в радиусе километра, а кирпич был древний, очень старый. Я стою на перекрестке, до которого ни один кирпич не долетит. Посмотрел на небо. Ни птиц, ни кого-то еще, кто бы мог отправить мне этот привет. Интересный знак. Может уже хватит грузить небеса? А то вон уже кирпичи с них посыпались. Кирпич – это строительный материал, строительство – это в основном неподвижное состояние, это основательность. Кирпичи, конечно, летают, но редко. Это скорей явление необычное, чем рядовое. Сам факт, что он упал и совершенно не нанес вреда, уже очень интересен. Я ходил с одним и тем же вопросом. Я тогда все воспринимал сквозь призму поставленной задачи, и все мое сознание было на этом сосредоточено. Кирпич… строительство, здания, сооружения. Сейчас меня интересует только одно здание в мире – высотка МГУ. Я поехал в университет.

Я зашел в главное здание, нашел его центральную точку, прямо под куполом, уселся там на пол, положил руки ладонями вверх, закрыл глаза и прошептал: «Я хочу, чтобы мой сын Альберт поступил в это учебное заведение – Московский государственный университет, в этом 2008 году, на юридический факультет, на бюджетное отделение. Я хочу, чтобы мой сын Альберт нравился людям, которые находятся внутри этих стен. Я хочу, чтобы все, кто находиться внутри этих стен, были лояльны к моему ребенку». Мимо меня шли люди и ручейком обходили меня, но никто не делал мне никаких замечаний. Я посидел так минут десять, повторяя снова и снова свою просьбу о лояльности всех, кто находится внутри здания университета. В какой-то момент мне стало холодно. Все правильно, я делаю все правильно. Меня услышали. Я даже немного устал просить. Я не очень хорошо умею просить, вернее, вообще не умею просить – так уж устроен. Мне это тяжело дается. Но делать нечего, хочешь получить результат – проси! Но проси правильно!

До решающего момента оставалось еще две недели. Уверенность в успехе была значительной. Люди шли мне навстречу. Я как-то пошел в магазин, набрал там два полных, довольно тяжелых пакета всякой всячины, и отправился домой. Голова моя была занята все тем же. Я шел в состоянии счастья от успехов моего сына, я улыбался всем прохожим, я не замечал веса пакетов. Это синтетическая эйфория захватывала меня целиком и полностью, и я совершенно не обратил внимания на то, как быстро вдруг почернело небо. Когда хлынул ливень, прятаться мне было уже поздно, а зонта с собой не было. Я шел какое-то время под дождем и продолжал испытывать счастье от того, что все у нас получилось. Вдруг над моей головой появился зонт. Какая-то женщина раскрыла его надо мной. Мы молча шли с ней по тротуару до самого моего дома. Она проводила меня до подъезда. Я поблагодарил ее, она улыбнулась и пошла куда-то дальше. Все будет хорошо…

70

Альберт готовился с утра и до вечера. Скоро, очень скоро наступит день решающего экзамена. Времени все меньше и меньше, а объем, который надо освежить в памяти, такой большой, что становится просто страшно. Я опять напомнил ему о том, что было бы неплохо посмотреть диск с Азовскими походами Петра. И опять получил в ответ: «Да, да, обязательно, позже».

И вот он, этот день. Экзамен по истории. Мы пришли к 9 утра. Абитуриенты и родители стояли перед входом в гуманитарный корпус. Уже было жарко, все места в тени деревьев были плотно оккупированы людьми с серьезными лицами. Все как один имели весьма суровый вид и крайнюю озабоченность предстоящими событиями. О, как я их понимал! Но на моем лице была улыбка. Сейчас я сяду в центр газона, и пока мой ребенок там, я с места не сойду. Я ставил себе задачу. Альберт зашел в здание, а я сел так, чтобы здание было передо мной. Закрыл глаза и начал просить: «Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ПРЕПОДАВАТЕЛЬ БЫЛ ЛОЯЛЕН К МОЕМУ СЫНУ АЛЬБЕРТУ!» Я повторил это фразу пять или шесть раз. И вдруг мне стало жарко, просто ошпарило! Что я делаю! От волнения я неправильно сформулировал просьбу. Человек, который будет сейчас принимать экзамен у Альберта, по отношению к абитуриенту не преподаватель! Он экзаменатор! Я чуть все не испортил. Я отключил мысли. Дождь, просто дождь, я вспомнил тот дождь и внезапно раскрывшийся над моей головой зонт. Так… настроился. Настроение хорошее, ошибка устранена: «Я хочу, чтобы ЭКЗАМЕНАТОР был лоялен к моему сыну Альберту!»

Перед глазами темнота, потом еле заметное вращение бензиновой пленки. Я все прошу и прошу лояльности неизвестного мне экзаменатора, я представляю лист, в котором выставляются баллы, я вижу, как ручка с синей пастой выводит какие-то цифры, я знаю, что мне надо не менее 75 баллов – и вот они появляются, эти цифры, семь и пять. Я прокручиваю это еще и еще, я вижу лицо Альберта, он улыбается, я протягиваю ему руку и поздравляю и опять вижу перед собой ведомость и ручку с синей пастой, семь и пять, вижу руку, которая держит эту ручку, вижу лак, красный лак на ногтях. Это женщина. Это женщина-экзаменатор. Ох, как хорошо! Теперь надо попробовать оторвать взгляд от руки и посмотреть ей прямо в глаза. Мне нужно видеть ее лицо. Я раскачиваюсь, как китайский болванчик, сидя на газоне перед зданием МГУ последние полтора часа, и все это время поднимаю глаза выше и выше, и вот я смог увидеть ее – ту, которая решает судьбу. Мне стало легче: я обращаюсь к конкретному человеку, пусть я не знаю ее имя, но у меня есть ее лицо, ее облик, я знаю, что она сейчас экзаменатор в городе Москве, в России, в здании МГУ, я знаю, что она красит ногти в красный цвет. Теперь моя просьба только относительно нее. Я хочу, чтобы женщина-экзаменатор, с красными ногтями, которая сейчас принимает экзамен у моего сына Альберта, была к нему лояльна. Я хочу, чтобы мой сын Альберт понравился женщине с красными ногтями, женщине-экзаменатору с короткой стрижкой и серо-голубыми глазами. Вот, смотри: вот так она выглядит. Я высветил ее лицо на огромном экране. Она улыбалась.

– Папа, подъем!

Передо мной стоял Альберт, он был красный, как рак.

– Ну что? Как тетка?

Альберт стоял и пылал.

– Папа, мне так стыдно. Меня ни разу в жизни не тащили так за уши на экзамене.

– Что было?

– Был шок. Первый вопрос – Азовские походы Петра. Я подумал: если не сдам, ты меня убьешь. Я так и не посмотрел этот фильм. Тетка попалась классная. Я очень плохо отвечал, она поставила мне семьдесят пять и сказала: ничего, в университете историю подтянешь.

71

Каждый вечер мы созванивались с Натальей и рассказывали об успехах. Она очень переживала, но я ее успокаивал. Я был уверен, что все получится. Наталье дома скучать тоже не приходилось. Большой дом, сад и огород – все это требовало внимания. Она очень любила все свои растения, а они требовали ухода. Лето на Урале выдалось жарким. Вот таким жарким вечером, уставшая Наталья налила себе чаю и включила телевизор. Шла программа «Битва экстрасенсов», и в конце было объявление: хотите принять участие в телепроекте, позвоните по телефону в Москве. Наталья записала номер телефона и отправила мне: «Сходи, посмотри, что там и как». Все равно делать уже нечего, осталось только дождаться результатов.

Я позвонил ей:

– Ты что, серьезно все это воспринимаешь?

– Нет, несерьезно. Но то, что у тебя все может получиться намного лучше, я уверена. И вообще это все интересно. Съезди туда, потом расскажешь.

Я взял телефон. Время – 20.00. Скорее всего никто не ответит.

– Здравствуйте, вас приветствует телеканал ТНТ, мое имя Татьяна.

– Я звоню по объявлению. По поводу участия в телепроекте «Битва экстрасенсов».

– А что вы можете?

– Ну, что могу? Есть интуиция. Знаю, когда говорят правду, а когда ложь. В незнакомых городах хорошо ориентируюсь. Есть опыт интуитивной работы на таможне.

– Завтра к десяти можете подъехать?

– Да, конечно.

– Вот и отлично!

Я любопытный, а телевидение – это всегда интересно и любопытно. Наверное, именно любопытство толкнуло меня сделать этот шаг. И еще один момент: мне хотелось встретить того, кто бы мог мне объяснить более подробно, что и как происходит, почему у меня получается делать какие-то вещи, которые остальные делать не могут. Я думал, что, возможно, там, на этом проекте, я встречу кого-нибудь, у кого больше знаний и интуиции, чем у меня. Перед сном я задал вопрос: надо ли? И уснул без сновидений.

Ровно в 10 утра я был по указанному адресу. Красивое здание недалеко от станции метро «Рижская». В вестибюле тишина. Я позвонил по внутреннему телефону, ко мне вышла симпатичная девушка и проводила меня в кабинет с надписью «Битва экстрасенсов» на двери. Кастинг. В кабинете сидела молодая женщина. Мы поздоровались, и она устроила мне допрос. Женщину звали Ирина. Она отвечала за кастинг и была там каким-то начальником. Вся очень серьезная и деловая. Стала задавать вопросы. Кто, что, откуда, где работаю, семья, что могу. Выслушав меня, Ирина предложила пройти в соседний кабинет для тестирования: «Вы не волнуйтесь, если у вас есть экстрасенсорные способности, это будет не сложно». А я и не волновался. Все мое волнение было направлено на результат работы Альберта и приемной комиссии МГУ, а здесь просто любопытно и еще интересно сдать сейчас свой экзамен.

Усадив меня за стол, девушка положила передо мной три конверта и сказала:

– В одном конверте квадрат, в одном треугольник, а в одном круг. Ваша задача, не вскрывая конвертов, – определить, что где лежит.

– В руки можно взять?

– Да, конечно, но только не открывайте.

Я взял первый конверт, положил его на ладонь. Интересно, что это? Какие ощущения? Да никаких! Пока никаких. Я взял второй конверт: да практически то же самое. Взял третий. Есть какое-то изменение в ощущениях. Что именно? Положив предыдущий конверт на вторую ладонь, я задумался. Третий конверт показался мне тяжелее по весу, совсем немного, возможно, даже какие-то сотые доли, но тяжелее. Я решил взвесить все три по очереди. Первые два тоже отличались, но там отличие было еще более ничтожным. Я взял в руки самый, на мой взгляд, тяжелый. Закрыл глаза. Я на прогулке, поднимаю все тот же кусочек древнего кирпича. Так, кирпич – прямоугольник, и тяжелый ведь. Принимаю решение: в самом тяжелом – квадрат. С этим все ясно. А как отличить треугольник от круга?

– Ирина, как я должен открывать конверты – в порядке очередности или после распределения?

– Сначала определяетесь, что в каком конверте, а потом я их открою.

– Хорошо.

Самый тяжелый я убрал в сторону – здесь квадрат, я уверен. Взял в руки другой – он был самым легким. Я не знаю, почему я так решил: треугольник. А третий, соответственно, был с кругом внутри. Ирина взяла самый тяжелый конверт, открыла его и вытряхнула на стол лист бумаги, на которой был нарисован квадрат. О, здорово, подумал я! Интересно, что в других. Потом выпал легкий треугольник. Есть! Я сам открыл конверт с кругом внутри.

– Хорошо, сказала Ирина. Еще одно задание. Если хотите, могу предложить кофе или чай.

– Мне нужна вода, если можно, просто вода.

Я с удовольствием медленно пил воду, глоток за глотком, а сам задавал вопрос: какое следующее испытание? Ирина предъявила мне фотографию девочки в пионерском галстуке в школьной форме: «Ваша задача – рассказать об этом человек все, что чувствуете». Я смотрел на черно-белую фотографию девочки. Фотография старая – ей как минимум лет двадцать. Стоп! По логике сейчас идти никак нельзя. Сейчас только лицо запомнить, а потом уже смотреть. Я вглядывался в лицо, запоминал его, старался удержать в памяти. Закрыв глаза, я увидел это лицо и задал вопрос: кто она, эта девочка на фотографии, которую я держу в руке? Я смотрел в темноту. Она мелькнула передо мной в красивом платье, в старинном платье, в шляпке. Пионерка стала дамой в старинном платье? Невозможно. Для чего маскарад? Маскарад, цирк, театр. Больше ничего в голову не идет. Ладно, терять-то, собственно, нечего.

– Эта девочка сейчас скорее всего актриса.

Мой экзаменатор Ирина улыбнулась и достала другую фотографию. Есть! Звезда ТВ. Мне было все интересней.

– А теперь, – Ирина сделала серьезное лицо, – что вы скажете про меня? Все, что сочтете нужным.

Я смотрел на нее. Я не погружался в транс, не закрывал глаза, просто смотрел. И картинка сложилась. За спиной никого нет, работает много. Есть парень, но не муж. Не москвичка, приехала в столицу года два-три назад с юга, но недалеко – ночь в поезде. Пенза или Воронеж. Воронеж первым нарисовался. Я смотрел на нее:

– Вы приехали в Москву из Воронежа.

Я уже не видел перед собой серьезного экзаменатора. Было любопытство, был неподдельный интерес.

– А еще что скажете?

– Пару лет назад. Ты не замужем, но у тебя есть друг. Все.

– Да, я из Воронежа приехала. Александр, вы прошли первичный кастинг и допущены к дальнейшим испытаниям. Ваша задача – быть постоянно на связи. Вам будут звонить и назначать место встречи. Встречи будут в разных местах, по всему городу. Если вы согласны участвовать, то должны подписать кое-какие документы.

Мне дали контракт, из которого выходило, что прав у меня нет никаких. Да я и не претендовал. Мне просто было интересно удовлетворить свое любопытство, посмотреть телевидение изнутри да еще 500 рублей заработать, согласно тому же контракту. Я приехал к сыновьям и рассказал все, что происходило на студии. Наталью тоже обрадовал мой результат, но она сказала, чтобы я отнесся серьезней: основные испытания впереди. Как же она была права. Она чувствовала.

72

Я купил второй аккумулятор к телефону, чтобы всегда быть на связи и ждал звонка. Он прозвучал в двенадцать ночи. Мне сказали прибыть по тому же адресу к 9.00. Одежда красивая – будет испытание и съемка. С красивой одеждой у меня проблем не было. Костюм. Обычный мужской костюм, в котором я как в бронежилете.

В этот раз картина была иной. Перед зданием стояла огромная толпа, ну никак не меньше тысячи человек. Я опешил от такого количества странных людей. Это было шоу. Большая часть из них имела какие-то необычные элементы в одежде и аксессуарах. На многих была просто очень необычная одежда. Первый человек, на которого я обратил внимание, – молодая женщина в платье из мешковины, ткани, из которой делают картофельные мешки. Ей было лет тридцать пять. Она была стройной. Вообще-то этот мешок не выглядел на ней, как на корове седло: он ей действительно шел. На шее у нее было монисто. Ожерелье из множества монет. Такое я видел в детстве, у старых татарок и казашек, которых в моем Троицке было предостаточно. Потом мне на глаза попался человек в белой шляпе. Крепкий мужчина с горящими глазами, весь в белом. Он что-то громко рассказывал и при этом активно жестикулировал. Стоял неимоверный гул, но я услышал этого человека. Он говорил, что может вытащить любую болезнь, при этом показывал, как тащит – будто в руках у него морской канат. Морячок скорее всего, решил я, вон как профессионально тащит болезнь. Человек сорок, не меньше, держали в руках рамки – изогнутые проволочки. У многих в руках были четки, мелькали колоды карт, какой-то молодой паренек носился с пауками в руках. Вид у него был устрашающий. Боже мой, я попал в дурдом! Такого маскарада я даже в кино не видел. Я рассматривал этих людей и думал: ну кто из них может действительно ответить на мои вопросы? Я обратил внимание на человека в тюбетейке. Безумный взгляд и яростное доказательство какой-то своей правоты. Скорее всего шизофрения. Интуиция есть, бесспорно, но неуправляемая и часто заводящая в бред. Я был в кунсткамере.

Позже мне сказали, что там было полторы тысячи человек. Полторы тысячи кандидатов на участие в проекте. Из них отберут десять человек. Я на тот момент даже и не думал о десятке. Я искал настоящего экстрасенса. Нет, нет, не то, все не то. Придется все-таки двигаться к десятке. Возможно, там кто-то появится в ходе отбора и концентрации, а пока буду наслаждаться необыкновенной картиной. Главное – смотреть на все со стороны, а не погружаться внутрь процесса. Уж очень много патологических личностей, со сверхценными идеями. Много, очень много галдящих и бьющих себя в грудь людей странной наружности и в странных одеждах. Молодой человек с пришитой к штанам противогазной маской, эпатировал публику нарядом, дама с черепом в руках что-то яростно доказывала даме с рыцарским мечом.

Я отошел в сторону и присел на скамью. По крайней мере не скучно. Народ двигался хаотично, то сбиваясь в одну кучу, то разделяясь на мелкие группы, в центре которых кто-то что-то вещал. Рядом со мной присела женщина в черном платке. На ней было обычное платье из плотной ткани и какая-то трикотажная кофта. Явно не по сезону одета. Взгляд твердый. Очень уверенный. Он вдруг взяла меня за руку и, глядя в глаза, очень четко и твердо сказала:

– Я знаю, ты выиграешь, – встала и пошла.

Неплохо! Для начала очень неплохо. Женщина, первая со мной заговорившая, – это для меня проверенный знак. Она очень уверена в себе и явно не из этих, странных. Мне стало холодно. Мне стало холодно чуть позже, уже после того, как она затерялась в этой огромной толпе. Но ее слова «я знаю, ты выиграешь» еще несколько минут звучали в моей голове. Холод, его ощущение говорит о том, что тетка не врет. Ладно, посмотрим по ситуации.

Вдруг вся толпа загудела и резко сдвинулась в сторону какого-то седого мужчины в возрасте. О, да это Михаил Виноградов, один из скептиков. Психиатр с именем. Я сидел и смотрел, как толпа прильнула к нему. Шум стоял неимоверный, но товарищ, похоже, действительно хороший психиатр. Тишину он организовал быстро. Негромкий голос, но на такой частоте, что слышно каждое его слово. Он мне нравился, что-то свое я почувствовал в нем. Он был похож на моего отца, нет не внешностью, а уверенностью в себе, уверенностью, которая дает длительная профессиональная деятельность, когда человек находится на своем месте.

Три оператора с камерами сновали через толпу, поворачиваясь то к одному, то к другому человеку. Молоденькая девушка задавала вопросы кандидатам, те важно отвечали и не отрывали взгляд от объективов. Они хотели произвести впечатление. Я осмотрелся еще раз. Мысль о том, что я не вижу здесь соперника, появилась в голове. Она была четкой и ясной. Да, эти люди, возможно, что-то и умеют, но они мне не соперники. Я достал сигарету и закурил. А ведь, действительно, соперников у меня среди людей нет и не будет. Соперник не снаружи, он внутри меня. Его имя – сомнение! О, сколько раз я уже боролся с ним, с собственным сомнением. Концепция в поведении была выработана именно в тот момент: я не примыкаю ни к какой коалиции, я дружу абсолютно со всеми. Они мне не враги. Раз они здесь, значит, что-то могут. Но правильно ли они понимают задачу? Скорее всего они буду искать причину побед в себе, а причину неудач – во внешнем контуре. Война план покажет.

Голова у меня в этот день была светлая, настроение замечательное, но гвалт и хоровод уже утомил, и я с нетерпением ждал испытание. Наконец, организатор – девушка, а там, хочу заметить, за исключением Михаила Виноградова, все были молодые, не старше тридцати трех лет, объявила первое задание. Нам следует пройти в здание театра, на сцене которого стоит некий предмет, и определить, что именно там находится. Проще пареной репы, если ты, конечно, что-то можешь.

Мы долго заходили в здание, шутка ли – столько людей, я шел в последних рядах, но, к моему удивлению, на первом ряду, прямо напротив объекта, было свободное место. Я сел в кресло и посмотрел на сцену. Там стоял куб, накрытый черной тканью. Что там? Я закрыл глаза, пытаясь разглядеть то, что скрыто. В зале было душно. Гул постепенно стих, и в какой-то момент я услышал то здесь, то там какое-то бормотанье. Я открыл глаза. Горели свечи, люди вытягивали руки вперед, кто-то встал со своего места и расположился на полу, возле объекта, совершая какие-то движения. Так, отвлекаться нельзя, надо работать. Я максимально удобно расположился в кресле, подпер голову правой ладонью как роденовский мыслитель, закрыл глаза и… уснул.

Да, на своей первой съемке я уснул. Под шум, под бормотанье заклинаний, под треск свечек я уснул без всяких сновидений и картин. Проснулся от какого-то резкого звука – кто-то выронил тяжелый хрустальный шар. Я открыл глаза, пальцы мои плотно сжимали виски. Первое, что я увидел – свой ботинок, возле которого сидела кобылка – здоровенный зеленый кузнечик. Саранча. Вот так номер. Центр Москвы, а возле моих ног сидит степной гость. Я схватил этого длинноного кузнечика и положил в карман. Вскоре организаторы сообщили, что время испытания закончено и нужно идти на интервью и на камеру сказать, кто что видел или чувствовал. Подошла моя очередь, я прошел в небольшую комнату с камерой на штативе. Девушка с микрофоном просила отвечать на ее вопросы, но при этом смотреть в объектив.

– Хорошо, попробую.

– Александр, скажите, пожалуйста, что скрыто за тканью? Какие ваши ощущения?

Я смотрел в объектив.

– Там, в зале, я действительно хотел узнать, что это, но так получилось, что я уснул, а когда проснулся, обнаружил, что возле моего правого ботинка сидит и молчит вот этот зверь.

Я полез в карман и достал из кармана кузнечика. Сказать, что съемочная группа смутилась, ничего не сказать.

– Поскольку кузнечик сам пришел ко мне, я не могу говорить о честном испытании, я не проявил своих способностей. Но почему эта букашка пришла ко мне – большой вопрос. Возможно, так было надо. Редактор напряглась:

– Вы кому-нибудь показывали этого кузнечика?

– Нет, не показывал.

– У нас к вам просьба: никому ни слова. Пока все, кто проходил испытание, не дадут интервью.

– А что со мной? – мне было интересно узнать, что они сделают. – То, что он у вас убежал, не моя проблема. Я бы мог в принципе вам сказать, что там кузнечик, и все. Дайте мне другое задание.

Минут пять шло совещание, потом ко мне вышла некая девушка-начальник и сказала: «Вы прошли это испытание, ждите звонка о времени и месте встречи». Я вышел несколько ошарашенный. Я практически ничего им не показал, я просто поймал убежавшего кузнечика. Но ведь он сам ко мне пришел, сам меня выбрал. Я отбросил сомнения по поводу корректности испытания. Я им сказал правду, и они ее оценили. Наверное, так. Что там дальше будет, посмотрим, а пока я в чудесном настроении оттого, что мне просто везет.

Я пришел домой и сказал парням: «Слушайте меня внимательно. С сегодняшнего дня вы становитесь обладателями одной тайны. Тайна заключается в том, что я участвую в проекте “Битва экстрасенсов”, и ни одна душа не должна об этом знать, включая бабушек и дедушек. Ни слова ни при каких обстоятельствах! Это информация совершенно секретная, особой важности! Я вошел в число 25 человек, которые будут продолжать участие в проекте». Парни мои покивали головами, а самим не терпелось выяснить, как и что было. Я позвонил Наталье и рассказал ей о событиях сегодняшнего дня. Просить ее о секретности необходимости не было. Она знала и сама, когда надо говорить, а когда молчать.

– Вот и замечательно, – сказала она, – кузнечик знал к кому идти. А пока ты все же займись приемной комиссией. Это самое главное на сегодняшний день.

Я и сам знал, что это главное.

73

Вся наша семья, весь наш род, разбросанный по огромной стране, но не потерявший связи, от Мурманска на крайнем северо-западе до Благовещенска на Амуре был в ожидании результатов вступительных экзаменов. Альберт сильно переживал, а я думал о том, не рано ли я успокоился и пошел на проект. Может быть, продолжать умолять Мироздание о помощи? Я опять переключился на проблему поступления. Я давно заметил: лучшие мои мысли и интуитивные озарения приходят возле воды, и я пошел по набережной Москвы-реки, моделируя поступление Альберта. Но сосредоточиться мне не удалось – сигналы машин, толкающиеся люди, все эти шумы отвлекали, я не чувствовал воду, я не слышал ее. Тогда я поехал на ВДНХ – к тем самым большим фонтанам, про которые говорят, что они волшебные. Волшебные так волшебные, это мне, собственно, и надо.

Я пришел к фонтану «Дружба народов». Название очень подходило под мои цели: дружба – это лояльность, способность идти навстречу, взаимовыручка, снисхождение. Именно то, что я сейчас ожидаю от людей, которые решают судьбу моего ребенка. Я пошел по кругу. Не могу сказать, сколько кругов я сделал вокруг этого фонтана. Я шел и представлял эту радостную весть о зачислении, я видел довольное лицо Натальи, своих улыбающихся стариков, исполненных гордости за внука, своих сестер и братьев, теток и дядек, соседей, друзей, слышал поздравления от своих коллег по работе. Я режиссировал, а потом просматривал в голове кино о том, как Альберт поступил в МГУ. Я устал, я очень устал, я шел три часа. Доплелся до метро и со счастливой, пугающей пассажиров улыбкой поехал домой.

В то утро мы все проснулись в состоянии тревожности. Сегодня, в пятнадцать ноль-ноль, будут вывешены результаты вступительных экзаменов. Я приготовил завтрак – ничего особенного: яичница с беконом, салат из огурцов и помидоров и чай с ванильными сухариками и конфетами «Ласточка». Было десять утра, когда раздался звонок из съемочной группы: «Александр, здравствуйте! Сегодня у нас испытание. Вам следует прибыть на станцию метро «Кропоткинская» к четырнадцати часам. Одежда, как всегда, красивая!» Вот незадача. Это значит, Альберт и Евгений пойдут в университет без меня. А, может, оно и к лучшему, а то у меня от волнения уже нервы на пределе: я скручивал в трубочку все, что попадалось под руку, фантики от «Ласточки», деньги, карточку в метро, осталось только паспорт еще свернуть. Надел все самое нарядное и поехал на испытание. Поехал на такси: дело предстоит серьезное, и под землю лучше не лезть. Метро, конечно, – хороший вид транспорта, быстрый, но для моей интуиции сейчас может быть опасным.

Возле входа в метро уже стояли люди. Высокая, стройная девушка из съемочной группы, Марина, помахала нам рукой: «Следуйте за мной!» И мы все пошли за Мариной в какое-то кафе: «Пока сидим и ждем здесь, никуда не расходимся, можете попить кофе и чего-нибудь съесть». Есть мне было нельзя. Я заказал себе бутылку минералки и принялся рассматривать участников соревнований. Безумных практически не осталось, парень с противогазом на штанах не прошел испытаний, девушку в монисто тоже не наблюдал, а вот зато «морячка» в белой шляпе не заметить было невозможно. Он опять чего-то вытягивал. Вдруг я столкнулся взглядом с молодым симпатичным человеком. Он был красиво одет, хорошо подстрижен, никаких атрибутов, за исключением серебряных колец на пальцах. Очень умный взгляд. Да, этот интуитивный, очень интуитивный, и, пожалуй, может получать информацию. Ну, хорошо, хоть кто-то есть, для азарта. Хотя какой азарт – все сведется к борьбе со своими же страхами. Да. Нет. Да? Нет?

Я рассматривал людей, а в голове тикали часы. Я ждал 15.00. Я ждал, когда мне позвонит Альберт и скажет, что его зачислили. Я все для этого сделал. Я уверен в справедливости своих поступков в отношении других людей, и лояльности людей ко мне и моему роду в прошлом и сейчас. Все получится, как я хочу! От подсчета минут меня отвлек человек в рясе монаха. А батюшка-то каким боком здесь? Интересно. Пухленькая дама лет шестидесяти пяти гадала батюшке на кофейной гуще. Она так красиво говорила ему о предстоящих событиях, так складно, что я решил заглянуть в его чашку. Я никогда этого не делал ранее, я не умею гадать на кофейной гуще, но тут решил посмотреть, что же там такого есть, что пухленькая мадам как по писаному говорит. Я попросил передать мне чашку. Смотрел на эти потеки кофе и пытался что-то понять. Развернул чашку и вдруг четко увидел карту нашей родины, ее северо-запад. Там, где Архангельск, стояла маленькая звездочка. Я посмотрел на батюшку. Обращаться на «Вы» у меня желания не было.

– А чего ты в Архангельске-то накосячил?

Батюшка был явно обескуражен.

– Я там служил, проблема там была. Девушка была, у нее ребенок от меня.

Теперь обескуражен был я. Сидящие за столом дружно повернулись в нашу сторону.

Интересно быть в роли изучаемого объекта. Я не почувствовал какого-то особенного влияния, но вот то, что практически все они увидели во мне конкурента, я понял. Ну что ж, тем хуже для вас. Учить вас я тут не собираюсь.

Звонок прозвучал неожиданно. Я посмотрел на экран телефона: Альберт. На часах – 15.03. «Папа, я в списках! Мы поступили!»

Мир стал другим. Люди, которые на меня смотрели, стали все чертовски милыми, ряженый поп – просто святым отцом, а строгая Марина – ангелом! Ангел, тем не менее на звонок отреагировала по-своему: «Так, господа, совсем забыла: быстро всем сдать мне телефоны! Через десять минут идем на испытание». Я сказал Альберту, чтобы он всех оповестил о победе, отключил телефон и в совершенно невероятном настроении заказал себе чашку кофе. На душе было хорошо. Работа сделана, задача решена! Я счастлив. Я представлял, как счастлива вся моя родня. Как мы приедем и будем принимать поздравления, и это уже не мои фантазии, а факт. Радость моя была невероятной. Я повернулся к сидящим участникам процесса. «Друзья, сейчас мне позвонил мой сын Альберт. Он поступил в МГУ. Я сегодня счастливый человек!» Все стали меня поздравлять, и поздравления были искренними. Женщина в черном платке, которая сказала мне, что я выиграю, подошла последней. Она тоже попала в те двадцать пять человек: «Поздравляю. Радуйся. Но учиться ему будет сложно». Она опять была серьезной. Я ей поверил: опять холод, опять правда. Маринин телефон выдал какую-то фугу, она сказала «Идем!» – и мы пошли по улицам Москвы. Свернув в какой-то двор, оказались перед огромным ангаром с двумя высоченными воротами. Марина показала нам на ворота и сказала: «Вам сюда. За ворота не выходить».

74

Я зашел в ангар. Огромное помещение, половина которого представляла собой фотостудию: все белоснежное, и ни малейшего намека на прямой угол – пол плавно переходил в стены, а стены плавно переходили в потолок. Пространство исчезло, и мне это очень понравилось. Время остановилось. Интересный эффект геометрии и света. Резкий звук вывел меня из созерцания белого: женщина выронила из рук свой меч. Рукоятку меча венчал череп. От удара у черепа отскочил один из зубов. Еще один участник выбыл, подумал я, и принялся рассматривать свое окружение.

Настроение у меня было распрекрасное. Мы поступили, и я теперь могу поиграть и посмотреть, что там в телевизоре. Участников вызывали по одному. Приходил молодой человек, называл имя и фамилию очередного испытуемого, и они уходили за ворота. У нас был чай в пакетиках, какие-то сухарики и сушки и вода в пластиковых бутылках. Мы сидели в ангаре и ждали своей очереди, а она тянулась крайне медленно. Многие вслух высказывали предположения про испытание впереди. Я не хотел заглядывать вдаль – что будет, то и будет. Долго, очень долго шел весь этот процесс. Ожидание начало меня утомлять. Мне хотелось быстро здесь все пройти и скорей бежать домой, чтобы поздравить Альберта. Я остался один. Все ушли. Прошло еще минут пять, открылись ворота, ко мне подошел молодой человек и сказал:

– Александр, ваша очередь.

– Граждане, за мной не занимать, – пошутил я, обратившись к невидимой очереди, и направился к автобусу, который стоял возле вторых ворот ангара.

На меня одели гарнитуру и впервые в жизни мне сделали грим. В команде гримером была блондинка Оксана. В руках у нее была здоровенная кисть – у профессиональных маляров она называется маховой. Оксана макнула эту кисть в пластиковое ведерко с гримом и перекрестила меня Андреевским крестом. И в этот момент со мной произошло нечто необыкновенное. Я включился. Я сразу включился, обострилось все – и зрение, и слух, и самое главное – время стало замедляться. Я почувствовал это по тому, как звуки стали тише, а люди медленнее. Такое со мной уже было, но в других ситуациях, а чтобы вот так, без экстрима – впервые. Ворота ангара распахнулись и бутафорский дым окутал меня. На входе меня проверили охранники, показали знаком, что можно проходить, и я направился в центр зала, где стоял один из скептиков. Это был веселый, рыжий парень. Он протянул мне руку. Рука была сильной, тренированой. Я несколько дольше, чем принято, задержал его ладонь в своей ладони. Рыжий четко объяснил задачу: «Перед вами тридцать автомобилей. В багажнике одного из них находится человек. У вас есть 10 минут, чтобы найти его».

Щелкнул секундомер, и я приступил к поиску. У меня было много времени, больше чем думали организаторы испытания. Для них это было десять минут, для меня же – не менее получаса. Мне не было страшно участвовать в испытании, хотя я знал, что это все может выйти в эфир. И мои ошибки будут видны огромному количеству людей. У меня был другой страх – не поверить своим ощущениям. Свет очень мешал. Я подошел к машине, закрыл глаза, но темноты не было – софиты пробивали через веки, и можно было даже не мечтать о темноте. Нет, надо менять тактику. Я встал в центре ангара, справа и слева от меня стояли машины. Разные – новые, недавно с заводского конвейера, и старые, раритетные. Да, если идти логическим путем, времени уйдет много. Я и не собирался вычислять по внешним признакам. Я вспоминал свою учебу в институте, когда без ошибок вытаскивал билет, на который знаю ответ. Здесь, по сути, то же самое. В одном из багажников человек, мне надо поймать изменение в ощущениях – и все. Эта машина должна быть не такая, как все. Надо просто зацепить эту непохожесть.

Я выставил перед собой руки, закрыл глаза и стал поворачиваться так, чтобы руки были направлены поочередно на все машины. Все это время я задавал один и тот же вопрос: в какой из машин в этом ангаре находится молодой человек, мужчина, знакомый рыжего скептика, который только что пожал мне руку? Сигнал был очень четким и мощным. С билетами в институте такого мощного сигнала я никогда не получал. Мне казалось, что я делаю все крайне медленно. Появление сигнала я не заметил. Он уже был и плавно нарастал, достиг апогея без дискретных скачков и стал ослабевать. Я открыл глаза. Передо мной стояли три машины. Я снова закрыл глаза. Теперь все мои чувства, все мысли, все вопросы были сконцентрированы в ладонях и направлены только в этот сектор. Есть изменение в ощущении, вот оно нарастает, вот идет на спад. И холодок, еле заметное снижение температуры воздуха вокруг меня, но я его чувствую, а значит я на правильном пути.

Я проверил себя еще раз и на пике изменения открыл глаза. Передо мной стояла светло-зеленая «Волга» Газ-21. У меня сомнений не было. Я сказал ведущему: «Вот эта машина». Ведущий ответил, что у меня есть время подумать. Ох, рыжий, чего ж ты меня путаешь. Сомнение. Он пытается загнать меня в сомнение. Буду верить себе. Нет, рыжий, нет, эта машина. Я указал на «Волгу». Ведущий открыл багажник машины. Свернувшись калачиком, внутри багажника лежал молодой человек. Он улыбался и что-то кричал, но я еще толком ничего не слышал. Звук пришел позже. Да. Я нашел этого парня. Это хорошо. Будет что детям рассказать.

Ведущие были явно удивлены и смущены. Интересные скептики, подумал я. Уже шестой сезон телепроекта, и они уж должны привыкнуть к таким чудесам. А они смотрят на меня во все глаза, и их радость и изумление – искренние. Рыжий скептик напомнил, что в интервью я сказал, что могу отличить правду от лжи.

– Да, могу, – я был на кураже, и, наверное, спроси меня в тот момент что угодно, я бы не ошибся.

– Скажите, – скептик хитро прищурился, – прыгал ли я с парашютом когда-нибудь?

Надо было брать инициативу в свои руки. Мне надо на секунду быть здесь главнее, тем более что после багажника у него еще восторг не прошел.

– Нет, давайте так. Я задам вопрос: вы прыгали с парашютом?

– Да!

Врешь, подумал я.

– Вы не прыгали с парашютом.

– Я не прыгал.

Скептик был счастлив больше, чем я. Я услышал аплодисменты. Мои первые телевизионные аплодисменты. Мне аплодировали те, кто делает телевидение.

Было далеко за полночь, когда я приехал домой. Дети не спали, ждали меня. Звонить Наталье я не стал: разница с Уралом во времени – два часа, и я не стал ее беспокоить. Мы накрыли на стол. Я поздравил Альберта с зачислением в университет. Мы все были счастливы. У нас все получилось, а тут еще мой сегодняшний фурор в ангаре! Все это создало непередаваемую атмосферу в нашей маленькой однушке на юго-западе Москвы. Альберт сфотографировал список поступивших. Да, именно так я себе и представлял этот белый лист бумаги формата А4. Но теперь это все в прошлом. Надо получить общежитие и выполнить еще ряд формальностей, но это приятные вещи.

У меня в голове уже созревал план действий. Я формулировал вопросы к Мирозданию, я вспоминал это изменение в ощущениях, я положил его в свою копилку. Была уверенность, что проект для меня будет удачным. Эта уверенность пришла в ангаре. Никогда, никогда раньше я не испытывал ничего подобного. Я перешел на другой уровень. Я это четко осознал. Менялся не сигнал – менялся я. Все сигналы остаются при своей мощности – возрастает только моя чувствительность. Надо работать с собой.

В ту ночь я долго не мог уснуть. Если я продолжаю участие в проекте – это полностью меняет всю мою жизнь. Я отдавал себе отчет в силе телевидения. Но ведь я сам этого хотел – поменять. Нет, конечно, такой способ мне в голову не приходил. Я никогда не рассматривал телевизионные проекты как способ каких-то перемен в жизни, но вот он, проект, и я стою на его пороге. Я неплохо работал, мог при моем послужном списке занять неплохую должность в одной из московских таможен, это вполне выполнимая задача, но здесь другое, здесь совсем другое, то, что всегда привлекало меня, то, что было за семью печатями, все неизученное и неизведанное, и я смогу этим заниматься. Мне сорок восемь лет. Не еще, а уже. Может быть, поздновато? Сомнение накрыло меня с головой…

75

Мы прилетели с Евгением и Альбертом домой, на Урал. Наталья заплакала, обнимая Альберта. Она никогда не плакала, а тут расчувствовалась. Она очень переживала за поступление, но все прошло хорошо. Мой успешный кастинг на телевидении ее несколько насторожил. Она тоже понимала, что есть риск, огромный риск. Я сказал, что у меня есть время подумать. Десять дней. А пока я пойду на работу. Отпуск мой закончился.

Работы было много, очень много. Горы бумаг слева и справа от меня требовали внимания, звонков и сроков. Два дня я работал по 12 часов. Два дня были вычеркнуты из жизни. Я не имел ни минуты, чтобы остановиться и ответить на вопрос, на мысль, крутящуюся в голове: что я здесь делаю?

К концу второго дня раздался звонок из Управления. Молоденькая девушка, в силу каких-то обстоятельств занявшая должность и совершенно не понимающая весь смысл таможенной специфики, решила поучить меня работать и требовала дать ответ на какой-то свой документ. Очень настойчиво. При этом у нее был какой-то неприятный тембр голоса. Такой тембр появляется у человека, власть которому дана не от природы, не по результатам длительного труда и большого профессионализма, а как испытание. Казалось бы, совершенно случайно, но девушка, прочитав однажды, что ничего случайного не бывает, решила, что власть ей досталась заслуженно, да и вообще власть – это она. Голоса у таких людей меняются в зависимости от ситуации – от царственного, бархатного, несколько вальяжного, но не терпящего возражений, до тошнотворного «Чего изволите!» с заглядыванием в глаза. Девушка не выдерживала испытание властью. Она была очень важной. Но мне с моим опытом общения с такими начальниками было понятно, что исполнять сию минуту ее поручение смысла нет, сама задача была настолько ничтожной и непринципиальной, по сути своей, мешающей основной работе, что я сказал ей: «Позвоните мне через пару часиков, потому что сейчас я занят более важным делом», – и, не выслушав ее ответ, аккуратненько положил трубку телефона.

Что я здесь делаю? Я сидел и прокручивал в памяти последние полтора месяца. Все получилось. Абсолютно все, что я хотел. Даже несколько больше. Я увидел женщину-экзаменатора, я прошел кастинг на программу, в которой мне было интересно, я вытащил человека из багажника. У меня получилось! Для чего? Для чего это все? Какие плюсы, какие минусы? Женя определился, у него есть работа. Альберта надо еще учить. Москва – город дорогой. Здесь у меня есть стабильность, хорошая работа, здесь меня все знают. В своем городе я не езжу на такси – каждые 2–3 минуты мимо едет кто-то свой. Здесь мои старики, которым нужна моя помощь. Хотя какая там помощь – я с утра до ночи на работе, и могу пару раз в неделю заскочить на чашку чая. Но я рядом, и им это очень важно. Хочу ли я, чтобы мои дети были привязаны ко мне? Чтобы были рядом – хочу, привязаны – нет. Я сам их отправил в Москву. В сложные времена, когда были трудности с деньгами, при первой возможности я отправил Евгения в Лондон. С одной целью: пусть знает, что мир огромный, разный, и в одной точке на планете свет клином не сошелся. Я отправил его туда для стимула к работе, к учебе, к появлению конкретных целей. Дай-ка я ему позвоню.

Я набрал номер телефона Евгения.

– Вот сижу и думаю, взвешиваю все «за» и «против».

У Евгения сомнений не было.

– Папа, ну что такое сорок восемь лет? Мое мнение – надо действовать. Я работаю – если что, Альберта прикрою. Папа, когда Лужкову было 48 лет, его никто не знал. Сейчас его знает весь мир.

Я сидел и бездумно, автоматически, перебирал бумаги. Мне 48 лет, и я хочу рискнуть. Взял лист бумаги и написал рапорт. Прошу уволить меня по собственному желанию. Подпись. Дата.

20 августа 2008 года. Этот день был концом и началом. Это было время принятия решения, время старта. Ветер был попутным, корабль крепким, экипаж любопытным. Я поставил свою подпись – и Мироздание зафиксировало мое отправление в путешествие, которые будет необычным, полном горя и радости и интересных открытий.

Я отдал рапорт заместителю и попросил отнести его в приемную руководителя. Зам вопросов не задавал. Через некоторое время ко мне в кабинете влетела Светлана, секретарь.

– Богданыч, в чем дело? Что случилось? Я не отдам твой рапорт на подпись. Что стряслось?

– Светлана Витальевна, ничего не стряслось, просто я меняю свою жизнь, и, как ни странно, изменение начинается со слов «Прошу меня уволить».

Светлана искренне не понимала. У нее было очень серьезное лицо, она рассматривала меня, пытаясь понять, что происходит.

– Все нормально. На лбу у меня ты ничего не прочитаешь, иди, неси рапорт начальнику.

Она ушла и вернулась уже с шефом. Начальник выглядел как большой знак вопроса.

– Дорогие мои, меня надо быстро уволить со службы. Вопрос решен. Объяснить пока не смогу, потому как нельзя.

– В смысле нельзя? – начальник стал очень серьезным.

– Потому что существует документ, согласно которому я обязан не разглашать некоторую информацию, держать до определенного момента.

Я, если и слукавил, то чуть-чуть: в контракте с телевидением был пункт о неразглашении сведений, касающихся проекта. Это сообщение повергло начальника в еще большее изумление. Я его подвел. В то время у меня была сложная работа, связанная с экспериментом по организации совместного таможенного контроля с сопредельным государством, и я принимал самое непосредственное участие в выработке технологических схем.

– Вы не волнуйтесь, мой заместитель в курсе, если что, я всегда буду на связи, а пока прошу подписать мой рапорт.

Начальник было заикнулся о каких-то двух неделях отработки, но понял, что я просто не выйду на работу, и дал ход моему рапорту, ну и мне, соответственно.

Вечером, за столом я объявил, что подал рапорт на увольнение, и он подписан. Наталья запечалилась.

– Да, я сама тебе отправила номер телефона, а вот сейчас мне страшно. Если ты будешь участвовать и не выиграешь, то обратно в таможню тебя точно не возьмут.

Мне пришлось остановить ее размышления.

– Так даже думать нельзя! Во-первых, я выиграю. Не переживай. Даже если что-то случится, то работу себе найду всегда – у меня три диплома, и один из них всегда сработает.

Был теплый августовский вечер. Я пошел на реку. Вода была приятной, я медленно плыл по реке. Мне нужно было плыть к конкретному месту – к небольшому песчаному перекату. На перекате я развернулся в воде так, чтобы течение било в голову. Вода шумела в ушах, а я смотрел на закатное небо и просил дать мне знак, дать мне сон с информацией. Все ли правильно делаю? Мне нужен еще один знак. Сомнение надо убрать. Кто-то топит сомнение в вине, а мой способ – вода и информация. Я заранее знал, что будет хороший знак, но мне надо было еще раз получить то самое «Да!». Я вернулся домой и ни с кем уже не разговаривал. Наталья сразу сообразила, почему я молчу.

Утром она спросила:

– Ну что, видел?

– Видел. Лестница. Широкая, красивая, и я иду по ней вверх, и состояние у меня спокойное, как будто я всю жизнь по таким красивым лестницам хожу.

Я вспоминал детали. Поднимался легко, не видел, что вокруг, но было ощущение чего-то красивого. Где-то справа и слева – красивые стены с каким-то красивым орнаментом. Краем глаза я увидел букет желтеньких цветов. Он мелькнул в самом начале лестницы, на второй ступеньке, и я как-то забуксовал, ноги стали тяжелыми, три или четыре ступеньки мне было идти тяжело, но потом я собрался – и опять пошло движение. Я шел вверх, но края лестницы не видел, она не заканчивалась.

– Ну, что же, иди. Сон хороший.

Наталья была грустной. Она знала, почему я не дарю ей цветов.

– Вначале тебе будет трудно, но ты справишься.

Она была очень серьезной. Я тогда подумал, что ее пугают перемены, хотя она была не из пугливых. Мы давно обсуждали тему переезда в Москву. Я старался хорошо работать и знать свою работу в том числе и для того, чтобы мне было легче решить этот вопрос.

Родителям, родственникам и друзьям я объявил о своем отъезде в столицу. Причину не знал никто, даже мама, чьи рекомендации могли быть мне очень и очень полезны. Я все это понимал, понимал, что мамина помощь могла бы быть очень важной, но сказал ей только одно:

– Молись, чтобы у меня все получилось.

Я знаю, что Бог ее слышит.

76

Мы полетели в Москву. Я – на испытания, а Альберт – на учебу. Я вышел из самолета. Присел и положил ладонь на бетон. Меня не было на планете два часа, и я решил поздороваться с землей. Женя нас встретил в аэропорту. Мы сели и поехали.

– Папа, смотри, Джигарханян таксует.

Мы стояли на светофоре, я повернул голову – справа подъехал автомобиль с шашечками. Таксист показался знакомым. Я его вспомнил. Он постарел и стал еще больше походить на актера. Это он много лет назад возил меня по Москве. Я открыл окно и помахал ему.

– Вы не узнаете меня? Вы возили меня зимой, двадцать пять лет назад.

Мужчина присмотрелся. Двадцать пять лет, тысячи, десятки тысяч пассажиров. Я смотрел ему прямо в глаза.

– Вы из Челябинска?

Он меня узнал. Мне было очень важно, чтобы он меня узнал – и он узнал. Тогда, много лет назад, у меня тоже все получалось. Получится и сейчас.

Я ждал начала съемок. Инструктаж тот же: ждать звонка на телефоне и быть в трехчасовой готовности прибытия в любую точку города. В долгие часы ожидания я консультировал коллег и подчиненных. Они доставали меня всю первую неделю, но потом звонки стали все реже, и я начал концентрироваться на главной задаче. Мне надо выиграть. Я искал точку опоры. Я искал тот момент, который бы включил механизм правильной работы и успеха. Я искал максимально короткую в вербальном смысле формулу просьбы. Меньше слов – больше смысла. Интернет – великая штука: я пересматривал моменты предыдущих программ и думал, думал. Как-то я включил финальную сцену программы: победитель шел за наградой. А наградой была хрустальная рука. Включив стоп-кадр, я уставился на экран. Вот то, что мне нужно. Распыляться на каждое испытание и ставить перед Мирозданием какую-то многозадачную цель смысла не было. Итоговый момент процесса – получение вот этой самой руки. Остальное можно оставить за рамками.

Для начала надо вспомнить химию. Мирозданию надо дать понять, что именно я хочу. Я не буду вплетать это в свою просьбу, просто я сам должен максимально глубоко знать физические свойства объекта. Как, из чего он сделан. Как там у нас хрусталь переводится? По-гречески это будет «лед, каменный лед». Сначала люди дали ему такое название. Рука сделана из синтетического хрусталя. Практически это стекло, плюс двадцать четыре процента окиси свинца. Рука голубого цвета. Скорее всего, добавлен кобальт. Или медь? Надо почитать. Надеяться на память опасно. Я полез в интернет и перечитал все, что есть о хрустале. Я готовился к трансляции образа объекта. Нужно будет его показать. Вот! Вот, что мне нужно. Вот, что я хочу получить. И как только я получу эту хрустальную руку у меня будет вот такая эмоция. Я верну небесам часть этой эмоции. Я поделюсь своей радостью с ними. Я скажу спасибо за то, что у меня есть вот эта хрустальная рука. Я продумывал схему и раз за разом уточнял детали своей просьбы. У меня был опыт получения подлинной эмоции от несуществующего события, и тогда задача была не менее важная, чем сейчас. Я получаю информацию, значит, я иду правильно. Я вспоминаю сон про лестницу. Я сметаю последние крошки сомнения. Я выиграл, я счастлив! Я вижу лица своих близких и их ликование. Но лицо Натальи всегда было грустным. Такое, как когда она мне сказала «Ну что ж, иди».

77

Я опять ходил со счастливой улыбкой по огромному городу, я не терял ни минуты. Как только появлялась возможность, мысли, желания и ощущение счастья свивались в одну массу, плавились, как плавится хрусталь, и я брал в руки эту тяжелую, холодную на ощупь руку, и сердце мое ликовало от восторга. Где-то внутри меня какой-то контролер говорил мне: «Не верю, пока не верю».

То, что мне надо, рисуется очень хорошо, а вот счастья от этого – пока нет. Я нашел в квартире место, где мне максимально комфортно – мой надувной матрас. Мне очень важно было все это время быть несколько в отрыве от земли, в нескольких сантиметрах. Каждый вечер душ: я слушал шум воды и вытаскивал в памяти картины из своей жизни, те картины, когда был счастлив. Слава Богу, в моей жизни было много таких эпизодов. Я тщательно их отбирал и создавал из них кнопку счастья. Такую кнопку, прикосновение к которой позволит быть счастливым от события, которого еще нет.

Звонок. Марина из съемочной группы строгим голосом спросила, готов ли я к испытаниям.

– У меня нет вариантов. Если я скажу, что не готов, вы же их не перенесете.

– Нет, не перенесем, даже если вы заболеете. Так что постарайтесь не простужаться. Завтра я вас жду на станции метро Коньково в 15.00.

Хорошо, что звонок был в двенадцатом часу ночи, а то бы целый день ходил как на иголках, а так только бессонная ночь. Я боялся, я очень боялся. Я не заказывал сон. Я практически не спал.

С утра я позвонил Наталье. Она сначала не хотела мне ничего говорить, но по голосу я понял, что что-то произошло.

– Что случилось?

– Ты знаешь, утром выхожу во двор, а Акбарс сдох.

Акбарс – это наша собака. Красивая крупная собака, привезенная мной из Казахстана в 1999 году. Среднеазиатская овчарка. Безумно красивый и сильный пес, которого мы все очень любили и который был нам родным. Он практически никогда не болел – и вдруг такое. Речи об отравлении не было. Я сам его воспитывал, он ел только из своей миски и никогда не подбирал с земли корм, даже если это был кусок мяса или кость.

– Видать время его пришло, – сказал я, – не расстраивайся.

Я придумал для Натальи отговорку, что такие крупные собаки не бывают долгожителями, ему практически 9 лет, и это просто старость. У меня мелькнула очень нехорошая мысль, но я не дал ей развиться, я подавил ее всей своей волей. Я вспомнил, как он однажды истошно завыл, сидя мордой к входной двери. Тогда я сказал ему: «Вой на свою башку».

И вот он сдох. Мне было его очень жаль. Я, как мог, успокоил Наталью, а сам себе места не находил. Это сверлящая мысль не давала мне покоя. Надо сосредоточиться на испытании. До назначенного срока еще много времени. Пойду в парк, прогуляюсь.

Рядом с домом был знакомый Воронцовский парк. Я и сейчас люблю это место и хоть живу от него далеко, периодически его навещаю. Я пошел в парк, сел на скамейку у пруда и в который раз показал Мирозданию то, что я от него хочу. В это утро мне было крайне трудно это сделать. Мысль о собаке не оставляла меня. Скорей бы уж это испытание пройти и выспаться.

Нас собрали в театре. Сцена была круглой. Полный зал зрителей. Меня пригласили на сцену и сказали: «Вот перед вами зрители. У одного из них есть наркотик. Вы, как бывший таможенник, должны это задание выполнить легко и просто». Хорошо. Деваться некуда. Надо искать. Так, людей много, все смотрят на меня. Искать как человека в багажнике? Нет, вариант не тот. Как на работе, ловить на страх тоже не получится: никто из них меня не боится. Да и, похоже, не наркотик это вовсе. На любопытство – так они все тут сгорают от нетерпения. Да уж. Элементарная вроде бы вещь, а не просто. Я встал посреди сцены. Десять минут у меня есть. Я начал сканировать. Странно. Страх! Есть страх. Кто ж меня боится? Открыл глаза – в секторе молодой парень. Худой, бледный и испуганный. Очень интересная персона. Нет, не может быть. Он скорее всего просто наркоман, попавший в массовку. Возможно, с дозой в кармане. Реакции зрителей, а они видели, куда прятали наркотик, в виде интереса к его персоне, я не чувствую. Человек, у которого спрятаны наркотики, должен привлечь к себе внимание остальных. Продолжим. Сначала определюсь с сектором. Здесь, как с человеком в багажнике, изменение в ощущениях. Но страх – это не сегодняшняя эмоция. Его надо забыть. Все внимание на руки. Так, сектор вижу, но вот как распознать, кто из них? Сидят очень плотно, амфитеатром, один над другим. Точной дифференцировки нет. Мироздание оглохло. КТО?! Я практически кричал.

Тишина. Изменение в ощущении было, но каким-то размытым пятном. Не мой день! Уже с утра было ясно, что не мой день. Я посмотрел на сектор: в центре пятна сидела девушка, ведущая с телевидения. Ну, это же очевидно. Нет, это отвлекающий маневр: ни одного знакомого лица – и тут эта симпатюля. Логика задавила мою интуицию. Я указал на человека, голова которого возвышалась над девушкой. Упс. Девушка полезла в декольте и извлекла пакетик с белым порошком.

Я не огорчился. Я ни сколько не огорчился тому, что не поверил себе. Я обрадовался тому, что у меня был правильный ответ. Он у меня был. Сейчас неважно, озвучил я его или нет. Ответ был дан. А я, ну что я, я же не Господь Бог, я только создан по образу и подобию. Хотя и этого достаточно, чтобы решать множество задач. После испытания ко мне подошла женщина лет тридцати:

– А скажите, Александр…

О, это сакраментальное «А скажите, Александр» будет преследовать меня еще и долго, а тогда это прозвучало впервые.

«А скажите, Александр, я более десяти лет замужем, но у меня нет детей. Будут ли они у меня?»

Вопрос был неожиданным. Я еще толком не отошел от испытания, а тут вопрос. Я практически не думал. Спокойствие вернулось.

– Будет у тебя ребенок, девочка, годик-полтора подожди.

Женщина смотрела на меня во все глаза. Она мне верила. А я верил себе. Позже по обстоятельствам рождения ее дочери будет снят фильм, а пока я провалил испытание и шел домой с мыслями о том, что похвалиться мне практически нечем, и хорошо, что никто не знает, чем я тут в Москве занимаюсь.

78

В этот день я вернулся домой раньше, чем сыновья. Альберт после занятий поехал в Ясенево, прописываться по новому месту жительства, а у Евгения рабочий день был не нормирован. В квартире был легкий беспорядок. На подоконнике и на полу валялись голубиные перья. Сам голубь улетел, но, судя по разбросанным перьям, он довольно долго искал выход. Даже тюль был сорван с колец. То, что ничего хорошего это нам не сулит, мне было очевидно, но я в который раз срывал стоп-кран и останавливал процесс. Нельзя даже думать! Но память выстраивала цепочку казалось бы случайных событий. Лебедь, попавший под мой выстрел, сломанная ураганом березка во дворе нашего дома, вой собаки и ее смерть, голубь, раскидавший свои перья в моем временном жилье. И букет желтых цветов, мелькнувших в моем сне. Все эти знаки переплетались, все они были даны в течение трех последних месяцев. И все они были не хорошими.

К приходу сыновей я навел порядок. Их интересовал мой сегодняшний день, и я в деталях описал испытание в театре.

– Ну как же так, папа, не надо было торопиться и спешить.

– Я собственно и не спешил, просто не мой день.

Я рассказал им про собаку, про дневного визитера я умолчал. Они тоже многое понимают, и напрягать их мне абсолютно не хотелось.

79

Утро как утро. Я встал первым, приготовил завтрак. В ближайший день-два испытаний не планировалось. Я думал о том, чем мне занять сегодняшний день. Сначала надо сходить за продуктами в соседний магазин, потом я хотел встретиться с одним знакомым таможенником, с которым учился в таможенной академии. Накормив детей, я отправился в магазин. Совершенно спокойное состояние, ясная голова. Я быстро вышел из квартиры, сбежал вниз по лестнице два пролета, вышел из подъезда и прошел еще метров пять – и вдруг земля качнулась под ногами. Картинка поплыла, контуры стали нечеткими, меня качнуло вперед, и я с трудом удержал равновесие. Я медленно присел на асфальт: если потеряю сознание, то хоть не побьюсь. Я сидел минут пять, оглушенный и ослепший. Какая-то странная боль в спине, прямо между лопаток, как будто забили гвоздь. У меня в жизни были разные случаи, и я не раз терял сознание, но все это было по одному сценарию. Знакомо и не страшно. Здесь мне было не то чтобы страшно – было жутко. Арктический холод пробрал до самых костей. Приехали. Мысль была одна: вот же Марина! «Даже если вы заболеете, мы съемки не отменим!» Видать, набралась опыта в первых пяти сезонах, вот и блещет интуицией.

Я разозлился, и эта злость мне помогла. Зрение и слух вернулись, боль в спине исчезла. Я встал совершенно здоровым. Абсолютно! Что это было? Странная симптоматика. Только что, минуту назад, я света белого не видел, а сейчас все в порядке. Весь мой медицинский опыт напрягся, но так и не мог вспомнить похожие симптомы. Норма-удар-норма. Странно все это. И почему так страшно? Страх смерти, он именно такой, жуткий, безысходный. Неприятно все это. Но отпустило, и я пошел в магазин. Пошел, но не дошел. Через пять минут на меня обрушился удар еще большей силы. Я обнял какой-то столб и сполз по нему. Какая-то женщина присела возле меня. «Что с вами, вам плохо?» Я по губам прочитал ее вопрос, но сил говорить просто не было. Меня отпустило так же резко. Меня два раза учить не надо. Я знал, что это повторится.

Развернувшись в сторону дома, я очень быстро пошел к подъезду, держа руки перед собой. На спину падать нельзя, только на руки. Шатаясь, как пьяный, я вошел в квартиру и рухнул прямо посреди комнаты. Звон в ушах был громче курантов на башне. Пять минут – и я опять в норме. Что за припадки? На эпилепсию не похоже. Все помню, абсолютно все. Я сел на диван и стал смотреть на часы. Семь минут покоя и тишины, а потом звон в ушах, и сердце резко участило ход. Так, вспомним старый фокус. Нет, сил на изменение пульса нет совершенно. Аптечка у меня есть, но что со мной происходит, я не знал. Я позвонил Евгению и попросил купить по дороге домой тонометр.

Целый день меня ломало. К приходу сыновей я был полностью измотан. Но пугать их не стал. Сказал, что просто не здоровится, ночь толком не спал, волновался на испытаниях. Я измерил давление: 110 на 70. Рабочий формат. Лишь бы хватило сил на измерение в момент удара. Семь минут. Опять боль в спине, пульс в висках. Манжета тонометра была закреплена на руке заранее. Я успел увидеть цифры: 180 на 110. Придя в себя, я сделал контрольный замер: 110 на 70. Вот интересно, если я сейчас вызову врача, надолго меня упекут для выяснения диагноза? Накрывается весь мой план. А тут еще собака сдохла, голубь залетел. Похоже, намечается совершенно другой план, и он меня явно не устраивает.

Меня трясло всю ночь и весь следующий день. Я ничего не соображал. Я тихо лежал на своем надувном матрасе и делал вид, что сплю. Скачки давления повторялись, но я уже мог контролировать себя. Страх не ушел. Каждое погружение в него было ужасным. Самое страшное чувство – безысходность. Я не могу сказать почему, но скорую я вызывать не хотел. Я был уверен: медицина не поможет. Это что-то другое. И еще я очень не хотел пугать детей.

Утром следующего дня в момент нормального состояния я позвонил Наталье. Я сказал ей вчера, что мне несколько нехорошо, но насколько не говорил. Она спросила о моем самочувствии, потом стала рассказывать о своих домашних делах и вдруг закашлялась.

– Ты что, простыла?

– Да, похоже на то, но где, ума не приложу. Голова что-то кружится и кашель с утра.

Я стал замерзать. Моментально, резко провалился под лед.

– Срочно вызови себе скорую. СРОЧНО!!!

– Зачем скорую? Сейчас, что-нибудь от кашля выпью да и все.

Мои опасения, которые я принял на свой счет, приобрели конкретику. А понимание этой конкретики было невыносимым.

– Вызывай скорую и жди нас. Мы скоро будем.

Я пошел за билетом. Я шел, пошатываясь, к авиакассам, которые были в пяти минутах ходьбы. Лишь бы успеть до очередного приступа. Кассир протянула мне билеты, и в этот момент сильнейшая боль в позвоночнике пронзила меня, я рухнул на пол, не успев взять билеты. И тут же все прекратилось. Продолжения не было. Голова, спина, сердце – все в норме. Я встал, забрал билеты у перепуганной кассирши и позвонил Наталье. Мне ответил мужской голос, это был врач скорой помощи. Она не дождалась нас.

Мне очень нелегко все это вспоминать. Как будто вчера. Все было вчера. Нет, в тот момент я еще ничего не понимал. Я думал, что я скажу детям, особенно Альберту, с которым она была все время рядом. Женьке тоже будет нелегко, но он уже шесть лет живет отдельно от нас, ну, наверное, ему будет лишь немного легче. Альберту будет плохо. Он мужчина, я знаю. Но ему всего семнадцать. Я позвонил детям. Я не помню, что я им говорил. Они приехали быстро. Они не плакали, только лица их были серыми от горя. Евгений спросил меня, звонил ли я телевизионщикам.

– Нет, я про них забыл.

– Позвони, а то так уедешь, а они ждать будут, искать.

Я набрал Марину и сказал, что не могу участвовать в проекте. Узнав о смерти Натальи, Марина охнула.

– Александр, я понимаю, что сейчас не время. Вы летите к ней, я вам позже позвоню. Нуждаетесь ли вы в деньгах? Компания оплатит перелет, – она была искренней.

– Спасибо Марина, билеты уже на руках, и через час самолет.

Я положил трубку, и мы поехал в аэропорт.

Дальше были похороны. Я их практически не помню. Друзья помогли нам все организовать. Все были в шоке. Какие-то люди подходили ко мне и детям, обнимали нас и что-то говорили, а я смотрел на венки, зажав свою глотку спазмом, и думал о том таксисте, похожем на Армена Джигарханяна, который возил меня двадцать пять лет назад по Москве, и все у меня получалось. В тот год мы познакомились с Натальей, потом мы поженились, у нас родились два сына. И опять тот же таксист мелькнул в моей жизни, и Наталья ушла.

Три дня пролетели в каком-то бреду. Я не мог оставаться в квартире. Все, буквально все бросалось в глаза. Пока кто-то был рядом, я держался. Но наступил момент – и рядом никого не оказалось. И я завыл. Откуда взялся этот вой, я не знаю. Он был нечеловеческий, но мне стало легче. Наталья пришла ко мне на третий день. Она сказала: «Не вой, все нормально. Я родилась еще раз, в Уссурийске».

2014 год. Осень

Я вновь и вновь возвращаюсь в прошлое. Моя жизнь. Моя история. Она – разная. Правильная и неправильная. Правильная, но не совсем. Неправильная, но не совсем. Где же истина, и зачем мне даются подсказки и знаки? Для чего я встречал и встречаю людей, животных, птиц, слышу отрывки чьих-то разговоров, вижу внезапные вспышки рекламы, случайно открываю книги на нужных страницах, натыкаюсь на нужные телевизионные программы или их фрагменты, дающие ответы на мои вопросы? Все, что несет мне знаки, – для чего?

Я не случайно попал в Тулузу, Стамбул и Несебыр, и, похоже на то, что я вовсе не случайно выиграл в той, шестой «Битве». А это была именно битва, самая настоящая, и она еще не закончена. Моя битва за истину.

В познании мира существует три слова, и все они начинаются с буквы И – исторические источники информации. Историки пользуются источниками и информацией, которые оставили люди, жившие в прошлом. Я тоже пользуюсь этими источниками, но они для меня не основа, а только материал для интерпретации собственных ощущений, мыслей, своих и чужих видений. Подлинность любого события я проверяю не в библиотеке, а на том, что чувствую сам. Критерий для меня здесь один: «да-нет», «было-не было», «правда-ложь». Изучение истории – одна из причин, по которой я отправился на «Битву». В мире нет школы интуиции, каждый совершенствуется самостоятельно и выбирает для этого свой путь. Я выбрал «Битву».

В «Битве» я поверил в себя. Именно тогда, под софитами, в прицеле видеокамер, осененный Андреевским крестом маховой кистью гримера Оксаны, практически с переставшим биться, замершим сердцем, я шел на каждое испытание как на амбразуру, на амбразуру недоверия и скепсиса. Каждый раз брал за горло самых главных врагов – собственное сомнение и логику. Моя хватка от испытания к испытанию становилась все тверже, а желание постичь причину побед увеличивалось с каждым днем!

Для чего я написал эту книгу? Пришла пора собрать все знаки и разобраться с собственной биографией. Не той, в которой я родился, учился, служил, а с той, в которой постигал законы мироздания, не имеющие ничего общего с объективной реальностью, той, которая несет истинный смысл всего произошедшего со мной за мою жизнь.

Послесловие

Продолжение следует.

Благодарности

Спасибо моим родителям: моей маме Эльзе и моему отцу Богдану за то, что они меня никогда ни в чем не ограничивали, дали мне свободу выбора и возможность самому принимать решения.

Благодарю моих сыновей Евгения, Альберта и Владимира, а также мою вторую жену Алену, которые вдохновили меня на написание этой книги. Особенно Владимира, которому на момент написания книги исполнилось два года, и которому тяжелее всех было принять тот факт, что папа занят чем-то совсем неинтересным, вместо того, чтобы играть с ним в паровозик, но он справился!

Особую помощь мне оказали Катя и Грег Тейн, которые предоставили в мое распоряжение свой замечательный дом на юге Франции – именно там, в Montr?jeau, я, наконец, смог полностью уединиться, сосредоточиться и написать эту книгу практически на одном дыхании!

Я хочу поблагодарить всех телезрителей, кто меня подбадривал на проекте «Битва экстрасенсов» – личными переживаниями, письмами и словами поддержки. Я чувствовал это физически! Благодаря вам я стал известным, и поэтому теперь имею возможность говорить и быть услышанным.

И я благодарю Бога, что у меня есть способность работать произвольно, по желанию, а не по обязанности. Потому что такая работа – это страшное наказание. Постоянно быть включенным – это очень тяжело, невозможно жить с таким напряжением.

* * *

Мне помогали многие, но человек, который изменил меня, этих строк не прочитает, да ей и не зачем: на небесах и без слов все ясно. Спасибо тебе, Наташа.

* * *

Целых лет двадцать человек занимается каким-нибудь делом, например, читает римское право, а на двадцать первом – вдруг оказывается, что римское право ни при чем, что он даже не понимает его и не любит, а на самом деле он тонкий садовод и горит любовью к цветам

М. Булгаков

КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ ПО ВЫБОРУ ПРОФЕССИИ – это, прежде всего, мои рекомендации, основанные на анализе вашей личной энергетики, относительно профессионального и географического направления, в котором вы сможете максимально раскрыться и наиболее полно реализовать свой потенциал. Вы узнаете, какими уникальными качествами вы обладаете, как их использовать, как изменить свою жизнь, разрушить стереотипы, навязанные социумом и стать собой.

ВАЖНО: То, как вы в дальнейшем будете использовать и применять эти рекомендации, остается полностью на ваше усмотрение.

МОИ РЕКОМЕНДАЦИИ ДЛЯ ТЕХ, КТО:

только выбирает или уже заканчивает специальное, среднее, высшее образование, но не знает, какой профессии и карьере посвятить свою жизнь;

уже имеет образование, но не уверен в правильности его выбора и определения дальнейшего профессионального пути;

не удовлетворен своей работой;

хочет найти себя, стать тем, кем призван и создан быть.

ДЛЯ КОГО МОИ РЕКОМЕНДАЦИИ НЕ ОКАЖУТСЯ ПОЛЕЗНЫМИ:

Для тех, кто ожидает от меня лишь подтверждения собственных ощущений и амбиций, а также помощи в моделировании успеха, независимо от возможностей и ограничений, налагаемых личной энергетикой.

Для собственников бизнеса, не являющихся частными предпринимателями, для топ-менеджеров, работающих с коллективами людей, существует бизнес-консультирование.

ЗАПИСЬ НА КОНСУЛЬТАЦИЮ осуществляется моим администратором по телефону: +7 915 468 25 02

НА СКАЙП-КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ можно записаться на моем сайте: www.alexander-litvin.ru

Оглавление

2008 год. Осень

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

2014 год. Осень

Послесловие

Благодарности

* * *

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно