Карлос Кастанеда, книги 1-3 (пер. В.П.Максимов, ред. В.О.Пелевин)

КАРЛОС КАСТАНЕДА (пер. В.П.Максимов, ред. В.О.Пелевин)

кн.1 (1968) «УЧЕНИЯ ДОНА ХУАНА: ПУТЬ ЗНАНИЯ ИНДЕЙЦЕВ ЯКИ»

Перевод с английского В.П.Максимова

Редактор текста В.О.Пелевин

Введение

Летом 1960 года, еще будучи студентом антропологии в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, я предпринял несколько поездок на Юго-Запад, чтобы собрать сведения о лекарственных растениях, используемых индейцами тех мест. События, которые здесь описываются, начались во время одной из этих поездок. Я ждал автобуса на Грейхунд в пограничном городке и разговаривал с приятелем, моим тогдашним гидом и помощником. Внезапно он наклонился ко мне и прошептал, что человек, сидевший перед окошком — седовласый пожилой индеец, — очень много знает о растениях, особенно о пейоте. Я, конечно, попросил представить меня этому человеку.

Приятель издали поздоровался, затем подошел и пожал индейцу руку. После краткого разговора он жестом подозвал меня, но тотчас, не заботясь о том, чтобы нас познакомить, отошел. Старик нисколько не выглядел смущенным. Я назвался, а он ответил, что его зовут Хуаном и что он к моим услугам, причем воспользовался испанской вежливой формой обращения. По моей инициативе мы пожали друг другу руки и затем какое-то время молчали. Молчание не было натянутым, оба мы естественно и ненапряженно сохраняли безмолвие. Его темное лицо и шея были в морщинах, что явно указывало на преклонный возраст, но меня сразу поразили крепость и мускулистость его тела.

Потом я сказал ему, что интересуюсь сведениями о лекарственных растениях. По правде сказать, я почти совсем ничего не знал о пейоте, но выставил себя большим знатоком и даже намекнул, что ему будет очень полезно со мной поговорить. Пока я болтал в таком духе, он медленно кивнул и посмотрел на меня, но ничего не сказал. Мне пришлось отвести глаза под его взглядом, и мы кончили тем, что стояли друг против друга в гробовом молчании. Наконец, после очень долгой, как показалось, паузы дон Хуан поднялся и выглянул в окно. Появился его автобус, и он, попрощавшись, вышел из здания станции.

Я досадовал на себя из-за того, что наговорил ему чепухи, а его замечательные глаза видели меня насквозь. Вернувшийся приятель попытался оправдать мою неудачу в разговоре с доном Хуаном. Старик, объяснил он, часто бывает молчалив и необщителен. Но беспокойство, вызванное этой первой встречей, рассеять было нелегко.

Приложив некоторые усилия, я разузнал, где живет дон Хуан, и потом несколько раз приезжал к нему. При каждом визите я пытался навести его на разговор о пейоте, но безуспешно. Мы стали тем не менее добрыми друзьями, и мои научные исследования были забыты или, по крайней мере, перенаправлены в русло, весьма далекое от первоначальных намерений.

Тот приятель, который представил меня дону Хуану, объяснил позднее, что старик родом не из Аризоны, где мы встретились, что он — индеец племени яки из штата Сопора в Мексике.

Сначала дон Хуан был для меня просто занятным человеком, который многое знал о пейоте и превосходно говорил по-испански. А вот люди, с которыми он жил, верили, что он обладает каким-то «секретным знанием», что он — брухо. Испанское слово «brujo» обозначает одновременно доктора, знахаря, колдуна, мага. Так еще называется человек, наделенный необыкновенными и, как правило, злыми силами.

Я поддерживал знакомство с доном Хуаном целый год, прежде чем он проникся ко мне доверием. Однажды он сказал, что владеет неким знанием, полученным в годы его ученичества от наставника, — он называл его «бенефактором»^[1]. Дон Хуан, в свою очередь, избрал своим учеником меня, но предупредил, что придется взять на себя очень серьезные обязательства и что обучение будет долгим и утомительным.

Описывая своего учителя, дон Хуан использовал слово «диаблеро». Позднее я узнал, что это понятие в ходу только у сонорских индейцев. Оно обозначает злого человека, занимающегося черной магией и способного превращаться в животных — птицу, собаку, койота или любую другую тварь. Во время одной из поездок в Сонору со мной произошло любопытное приключение, выявившее отношение индейцев к диаблеро. Я вел машину ночью в компании двух индейских друзей и вдруг увидел, как животное, похожее на собаку, пересекает дорогу. Один из друзей сказал, что это не собака, а гигантский койот. Я затормозил и подъехал к краю дороги, чтобы лучше рассмотреть зверя. Он застыл в свете фар на несколько секунд, а затем скрылся в чапарале^[2]. Несомненно, это был койот, но в два раза крупнее обычного. Возбужденно переговорив, мои друзья согласились, что мы видели весьма необычное животное, а один из них предположил, что это мог быть диаблеро. Я решил воспользоваться этим случаем и расспросил индейцев той области насчет веры в существование диаблеро. Поговорил со многими людьми — рассказывал им эту историю и задавал вопросы. Следующие три беседы показывают, что они думали по этому поводу.

— Ты думаешь, это был койот, Чой? — спросил я молодого человека после того, как он выслушал историю.

— Кто знает? Собака, конечно. Слишком велик для койота.

— Ты не думаешь, что это мог быть диаблеро? Ну, это ерунда. Такого не бывает.

— Почему ты так говоришь, Чой?

— Люди всякое придумывают. Я могу спорить, что если бы вы поймали этого зверя, то он оказался бы собакой. У меня однажды были дела в другом городе, я поднялся до рассвета и оседлал лошадь. Когда выезжал, мне встретилась темная тень на дороге, которая выглядела как огромное животное. Моя лошадь попятилась и выкинула меня из седла. Я тоже здорово напугался, но тень эта оказалась просто женщиной, шедшей в город.

— Ты имеешь в виду, Чой, что не веришь в существование диаблеро?

— Диаблеро? Кто такой диаблеро? Скажите мне, кто такой диаблеро.

— Я не знаю, Чой. Мануэль, который ехал со мной той ночью, сказал, что койот мог быть диаблеро. Может, ты мне скажешь, кто такой диаблеро?

— Говорят, что диаблеро — это брухо, который превращается во что угодно. Но все знают, что это враки. Старики здесь набиты историями о диаблеро. От нас, молодых, не дождешься ничего подобного.

— Что за животное это было, как вы думаете, донья Лус? — спросил я женщину средних лет.

— Один лишь Бог знает наверняка, но я думаю, что это был не койот. Кое-что можно принять за койота, но на самом деле там совсем другое. Койот бежал или он ел?

— Большую часть времени он стоял, но когда я только его увидел, то, по-моему, он что-то ел.

— А вы уверены, что он не нес ничего во рту?

— Может, и нес. Но скажите, какая от этого разница?

— Разница есть. Если он нес что-то во рту, то это был не койот.

— Кто же это был тогда?

— Мужчина или женщина.

— Как вы называете таких людей, донья Лус? — Она не отвечала. Я спрашивал ее еще некоторое время, но безуспешно. Наконец она сказала, что не знает. Я спросил ее, не называют ли таких людей диаблеро, и она ответила, что это одно из их названий.

— А вы знаете какого-нибудь диаблеро? — спросил я.

— Я знала одну женщину, — ответила она. — Ее убили. Это случилось, когда я была девочкой. Женщина, как говорили, превращалась в суку, и раз ночью какая-то собака забежала в дом белого человека, чтобы украсть сыр. Белый убил ее из пистолета, и в тот самый момент, когда собака сдохла в доме белого человека, женщина умерла в своей хижине. Ее родственники собрались вместе, пришли к белому и потребовали выкуп. Он заплатил много денег за ее убийство.

— Как они могли требовать выкуп, если он убил всего лишь собаку?

— Они сказали, белый знал, что это не собака, потому что с ним были другие люди, и все они видели, как собака встала на задние лапы и, словно человек, потянулась к сыру, который лежал на подносе, подвешенном к крыше. Люди тогда ждали вора, потому что сыр исчезал каждую ночь. Так что тот человек убил вора, зная, что это не собака.

— Есть ли диаблеро теперь, донья Лус?

— Такие вещи держат в очень большой тайне. Говорят, что больше диаблеро нет, но я сомневаюсь, потому что один из членов семьи диаблеро обязан изучить то, что знает диаблеро. У диаблеро есть свои законы, и один из законов говорит, что диаблеро должен обучить секретам кого-то из своих.

— Как вы думаете, Хенаро, что это было за животное? — спросил я одного глубокого старика.

— Собака с какого-нибудь ранчо, что же еще?

— Это мог быть диаблеро!

— Диаблеро? Ты с ума сошел! Нет никаких диаблеро.

— Вы имеете в виду, что их нет теперь или что их не было никогда?

— Одно время они были, да. Это всем известно. Каждый это знает. Но люди их очень боялись и всех поубивали.

— Кто убил их, Хенаро?

— Все люди племени. Последним из диаблеро, о котором я знал, был С. Он убил десятки, а может, и сотни людей своим колдовством. Мы не могли этого стерпеть, люди собрались вместе, захватили его врасплох однажды ночью и сожгли живьем.

— Как давно это было, Хенаро?

— В 1942 году.

— Вы сами видели это?

— Нет, но люди до сих пор толкуют об этом. Говорят, от него не осталось пепла, несмотря даже на то, что костер был из сырых дров. Все, что после него осталось, — так это громадная лужа топленого жира.

Хотя дон Хуан и зачислил своего бенефактора в ряды диаблеро, он никогда не называл места, где получил от него знание, и имени своего учителя. Надо сказать, дон Хуан рассказывал ничтожно мало о своей личной жизни. Он сообщил только, что родился на Юго-Западе в 1891 году, что провел почти всю жизнь в Мексике, что в 1900 году его семью, как и тысячи других сонорских индейцев, мексиканское правительство изгнало в Центральную Мексику и что он жил в Центральной и Южной Мексике до 1940 года. Поскольку дон Хуан много путешествовал, его знания могли быть результатом очень многих влияний. И несмотря на то что сам он считал себя индейцем из Соноры, я не уверен, можно ли целиком связать контекст его знаний с культурой сонорских индейцев. Впрочем, здесь у меня нет намерения точно определять среду его культурного происхождения.

Я начал свое ученичество у дона Хуана в июне 1961 года. До того времени я встречался с ним при разных обстоятельствах, но всегда как антрополог-наблюдатель. В ходе этих первых разговоров я делал записи украдкой. Потом по памяти восстанавливал весь разговор. А когда приступил к ученичеству, записывать так стало очень трудно, потому что наши беседы затрагивали слишком много различных тем. Тогда дон Хуан позволил мне — правда, после долгих уговоров — открыто записывать все, что говорилось. Мне еще очень хотелось фотографировать и делать магнитофонные записи, но этого он не разрешил.

Мое ученичество проходило сначала в Аризоне, а затем в Соноре, потому что дон Хуан к тому времени перебрался в Мексику. Принятый мной распорядок состоял в том чтобы проводить с ним несколько дней подряд, как можно чаще. В летние месяцы 1961–1964 годов мои визиты стали более частыми и длились дольше. Оглядываясь назад, я думаю, что этот метод не способствовал успешному обучению, так как мешал полностью отрешиться от всего остального, а именно в отрешенности я нуждался для того, чтобы стать магом. Однако для меня лично это было удобно тем, что не до конца связывало, а значит, помогало не терять критичности — что было бы невозможно при постоянной, без перерывов, вовлеченности. В сентябре 1965 года я по своей воле отказался от ученичества.

Несколько месяцев спустя я в первый раз подумал о том, чтобы привести в порядок полевые заметки. Поскольку собранный материал был довольно объемистым и содержал много самой разной информации, я начал с того, что попытался его систематизировать. Разобрал все данные по областям взаимосвязанных понятий и процедур, расположил их иерархически по степени важности — то есть по смыслу того влияния, какое они на меня оказали.

Таким образом я пришел к следующей классификации: использование галлюциногенных растений; процедуры и формулы колдовства; добывание и употребление предметов силы; использование лекарственных растений; песни и легенды.

Размышляя о пережитых феноменальных событиях, я понял, что такая попытка классификации не дает ничего, кроме списка категорий; значит, любая попытка улучшить мою схему приведет лишь к усложнению списка. Это было не то, чего я хотел. Сразу после отказа от ученичества мне нужно было понять, что я испытал, — а то, что я испытал, было учением о связной системе верований, передававшимся при помощи прагматического, экспериментального метода. С самой первой сессии, в которой я участвовал, было очевидно, что в учении дона Хуана есть внутренний строй. Как только он твердо решил передать свое учение, его объяснения обрели поступательный порядок. Задача найти этот порядок и понять его оказалась для меня самой трудной.

Не понимал я, видимо, из-за того, что после четырех лет ученичества все еще был новичком. Мне было ясно, что знание дона Хуана и метод, которым он его передавал, достались от его бенефактора, поэтому мои трудности при понимании учения должны быть аналогичны тем, которые испытал он сам. Дон Хуан упоминал о нашем с ним сходстве в этом смысле, рассказывая при случае о своей былой неспособности понять учителя. Такие соображения привели меня к мысли, что любому начинающему, индейцу или неиндейцу, колдовское знание предстает совершенно непостижимым из-за диковинное™ характеристик переживаемых им явлений. Лично для меня, западного человека, эти характеристики столь странны, что я не нахожу действительной возможности объяснить их в терминах моей собственной обыденной жизни. Поэтому я был вынужден заключить, что любая попытка классифицировать мой полевой материал на своем языке будет тщетной.

Так для меня стало очевидным, что знание дона Хуана следует рассматривать в тех терминах, при помощи которых он сам его понимает. Лишь тогда оно будет приниматься с очевидностью и убедительностью. Пытаясь, однако, совместить мои собственные взгляды со взглядами дона Хуана, я понял, что всякий раз, пытаясь объяснить свое знание мне, он пользовался понятиями, которые делали знание «интеллигибельным» для него самого. Поскольку эти понятия для меня оставались чуждыми, старание понять его знание так, как понимал его он, привело к еще одной неудаче. Поэтому сначала мне нужно было уяснить его способ концептуализации. Работая в этом направлении, я заметил, что дон Хуан сам особое внимание отводил одной части своего учения — использованию галлюциногенных растений. Исходя из этого, я пересмотрел свою собственную схему категорий.

Дон Хуан использовал — по отдельности и по различным надобностям — три галлюциногена: кактус пейот (Lophophora Williamsii), дурман (Datura inoxia, синоним D. meteloides) и грибы (вероятно, Psilocybe mexicana). Американские индейцы задолго до встречи с европейцами узнали о галлюциногенных свойствах этих растений. Применяли их для наслаждения, для лечения, для ведьмовства и для достижения экстаза. В особом контексте дон Хуан связывал использование Datura inoxia и Psilocybe mexicana с добыванием силы, силы, которую он называл «союзником»^[3]. А опыты с Lophophora Williamsii относил к поискам мудрости, или знания правильного образа жизни.

Важность растений состояла для дона Хуана в их способности вызывать у человека состояния своеобразного восприятия. Так, он вводил меня в опыт переживания последовательности этих состояний, чтобы развернуть для меня свое знание и показать его достоверность. Я назвал их «состояниями необыкновенной реальности», имея в виду непривычную реальность, которая противоречит обыкновению повседневной действительности. Различие основано на внутреннем смысле состояний необыкновенной реальности. В контексте знания дона Хуана они считались реальными, хотя их реальность была иной, чем обычная реальность.

Дон Хуан полагал, что состояния необычной реальности — единственный метод прагматического обучения и единственный способ обретения силы. Создавалось впечатление, что все прочие части его учения второстепенны в сравнении с обретением силы. Такая точка зрения определяла отношение дона Хуана ко всему, не связанному прямо с состояниями необычной реальности. В моих полевых дневниках попадаются записи о том, что по этому поводу думал дон Хуан. Например, в одном из разговоров он намекнул, что некоторые предметы имеют в себе определенное количество силы. Хотя сам он и не испытывал особого уважения к предметам силы, их постоянно, по его словам, используют колдуны (брухо) низшего уровня. Я часто спрашивал его о таких предметах, но он не был, по-видимому, склонен их обсуждать. Однако, когда эта тема возникла в очередной раз, он нехотя согласился рассказать.

— Есть определенные предметы, которые наделены силой, — сказал он. — Таких предметов множество, и их используют могущественные люди при помощи дружественных духов. Эти предметы — инструменты, не обычные инструменты, а инструменты смерти. И все же это только инструменты. У них нет силы учить. Прямо говоря, они относятся к предметам войны и предназначены для битвы. Они созданы для того, чтобы убивать.

— Что же это за предметы, дон Хуан?

— Это на самом деле не предметы, скорее это разновидности силы.

— Как можно получить эти разновидности силы?

— Это зависит от типа предмета, который ты хочешь иметь.

— А какие они бывают?

— Как я уже сказал, их масса. Все, что угодно, может быть предметом силы.

— Ну а какие тогда обладают наибольшей силой?

— Сила предмета зависит от его владельца, от того, что он за человек. Предметы силы, употребляемые брухо низших категорий, — почти что шутка; с другой стороны, сильный могущественный брухо дает свою силу своим инструментам.

— А какие предметы силы самые обычные? Какие предпочитает большинство брухо?

— Тут нет предпочтений. Все они — предметы силы. Все — одно и то же.

— Есть ли у тебя самого какие-нибудь, дон Хуан? — Он не ответил, просто посмотрел на меня и рассмеялся. Долгое время он оставался спокоен, и я подумал, что ему здорово досаждают мои вопросы.

— Есть ограничения у этих типов силы, — продолжал он. — Но это-то, я уверен, тебе непонятно. Мне чуть ли не вся жизнь потребовалась для того, чтобы понять: союзник сам по себе может открыть все секреты этих низших сил, так что они становятся детской забавой. Одно время у меня были инструменты подобного рода, когда я был совсем молодым.

— Какие предметы силы у тебя были?

— Маис-пинто, кристаллы и перья.

— Что такое маис-пинто, дон Хуан?

— Маленький проросток зерна, с язычком красного цвета посередине.

— Это один-единственный проросток?

— Нет, брухо владеет 48-ю проростками.

— А что они делают, эти проростки, дон Хуан?

— Каждый из них способен убить человека, если войдет в его тело.

— А как проросток входит в тело?

— Это предмет силы, и его сила заключается, помимо всего прочего, в том, что он входит в тело.

— Что же он делает, когда войдет в тело?

— Он проникает в тело, затем оседает в груди или на кишках. Человек заболевает и — за исключением тех случаев, когда брухо, который его лечит, сильнее, чем тот, кто околдовал, — умирает через три месяца после того, как проросток вошел в его тело.

— Есть ли какой-то способ вылечить его?

— Единственный способ — это высосать проросток из тела, но очень немногие брухо осмелятся это сделать. Брухо может добиться успеха и высосать его, но если он недостаточно могуществен, чтобы извергнуть его из себя, этот проросток попадет в него самого и убьет.

— Но каким образом ему удается проникать в чье-то тело?

— Чтобы объяснить тебе это, я должен рассказать о колдовстве на зерне, одном из самых сильных, что я знаю. Колдовство делается двумя проростками. Один из них помещают внутрь свежего бутона желтого цветка, цветок затем кладут в таком месте, где он непременно соприкоснется с жертвой: там, где тот проходит ежедневно, или в любом месте, где он обычно находится. Как только жертва наступит на проросток или дотронется до него — колдовство совершено, зерно проникнет в тело.

— Что случится с проростком после того, как человек коснется его?

— Вся его сила уходит в человека, и проросток свободен. Это уже совсем другой проросток. Его можно оставить на месте колдовства или выбросить — не имеет значения. Лучше всего замести его под кусты, где птица подберет его.

— Может ли птица съесть проросток прежде, чем его коснется человек?

— Нет, таких глупых птиц нет, уверяю тебя. Птицы держатся от него подальше.

Затем дон Хуан описал очень сложную процедуру добывания таких проростков силы.

— Ты должен иметь в виду, что маис-пинто — просто инструмент, не союзник, — сказал он. — Когда разберешься в этом, проблем у тебя не будет. Но если считаешь такие инструменты совершенными, то ты дурак.

— Предметы силы так же сильны, как союзник? — спросил я.

Дон Хуан укоризненно засмеялся, прежде чем ответить. Казалось, он очень старается быть со мной терпеливым.

— Маис-пинто, кристаллы и перья — просто игрушки по сравнению с союзником, — сказал он. — Эти предметы силы бывают нужны лишь тогда, когда человек не имеет союзника. Гоняться за ними значит попусту тратить время — особенно для тебя. Ты должен стараться обрести союзника. Вот если получится у тебя это, тогда поймешь то, о чем я говорю сейчас. Предметы силы — все равно что игрушки для детей.

— Не пойми меня неверно, дон Хуан, — запротестовал я. — Я хочу иметь союзника, но я также хочу узнать все, что смогу. Ты сам говорил, что знание — это сила.

— Нет, — сказал он с чувством. — Сила зависит от того, какого вида знанием ты владеешь. Какой прок от знания вещей, которые бесполезны?

В системе верований дона Хуана обретение союзника означало исключительно эксплуатацию состояний необычной реальности, которые он вызывал во мне, используя галлюциногенные растения.

Он считал, что, сосредоточивая внимание на этих состояниях и опуская прочие аспекты знания, которое он мне преподавал, я подойду к связному взгляду на то, что испытал.

Поэтому я разделил книгу на две части: в первой даны выборки из моих полевых записок, относящиеся к состояниям необычной реальности, которые я испытывал в пору моего ученичества. Поскольку записи расположены так, чтобы повествование не прерывалось, они не всегда следуют в должном хронологическом порядке. Я никогда не описывал состояние необычной реальности раньше чем через несколько дней после того, как испытал его, выжидая, пока не смогу рассмотреть его спокойно и объективно. А разговоры с доном Хуаном я записывал по мере того, как они велись, сразу же после каждого события. Поэтому отчеты об этих разговорах иногда опережают подробное описание самого опыта.

Мои полевые заметки — это, конечно, субъективная версия того, что я ощущал в ходе опыта. Она воспроизводится здесь точно так, как я излагал ее дону Хуану, — он требовал законченного и верного воспоминания обо всех деталях и подробного пересказа каждого из опытов. Записывая эти переживания, я добавил менее значимые детали, надеясь более полно воссоздать обстоятельства каждого из состояний необычной реальности. Я постарался с максимальной полнотой выразить переживавшуюся мной всякий раз эмоциональную встряску.

Мои записки, кроме того, бросают свет на содержание системы верований дона Хуана. Долгие страницы наших с ним диалогов я сжал, устранив повторы. Но так как еще хотелось точно передать общее их настроение, сокращены лишь те части, которые ничего не добавили к моему пониманию пути знания дона Хуана. Информация, которую он сообщал мне о своем пути знания, всегда была отвлеченной, и на каждое высказывание с его стороны приходились часы моих расспросов. Тем не менее часто бывало, что он свободно раскрывал свое знание.

Во второй части книги я привожу структурный анализ, построенный исключительно на материале, изложенном в первой части^[4].

1

Мои заметки о первой сессии с доном Хуаном датированы 23 июня 1961 года. Тогда и началось мое обучение. До того дня я уже несколько раз встречался с ним, но лишь в качестве наблюдателя. При каждом удобном случае я просил его учить меня о пейоте. Он каждый раз отказывался, но никогда не отказывался наотрез, и я все-таки видел в его колебаниях возможную склонность поделиться этими знаниями, но после долгих уговоров.

Тогда же он дал понять, что подумает о моей просьбе, но при одном непременном условии: я должен ясно сознавать то, о чем прошу, и не уклоняться. У меня не было возможности это условие соблюсти, я лишь пытался просьбой об учении установить более тесную связь с доном Хуаном. Я считал, что сама тема могла бы расположить его к большей открытости и склонить к разговорам, — а тем самым и для меня откроется дверь к его знанию о свойствах растений. Он, однако, истолковал просьбу буквально и интересовался только моей устремленностью в желании учиться о пейоте.

Пятница, 23 июня 1961 года

— Не мог бы ты научить меня о пейоте, дон Хуан?

— Почему ты хочешь этому учиться?

— Я действительно хотел бы знать. Разве просто хотеть знать — не достаточная причина?

— Нет, ты должен покопаться в своем сердце и выяснить, почему такой молодой человек, как ты, хочет поставить себе именно эту задачу учения.

— Почему ты учился этому сам, дон Хуан?

— А для чего ты спрашиваешь?

— Может быть, у нас одна и та же причина.

— Сомневаюсь в этом. Я индеец. У нас разные пути.

— Единственная причина, которая у меня есть, — то, что я хочу узнать об этом, просто, чтобы знать. Но уверяю тебя, дон Хуан, у меня нет дурных намерений.

— Я верю. Я курил о тебе.

— Что ты сказал?

— Это сейчас не важно. Я знаю твои намерения.

— Ты хочешь сказать, что видишь меня насквозь?

— Можешь называть это так.

— Ну и будешь ли ты учить меня?

— Нет.

— Потому, что я не индеец?

— Нет, потому что ты не знаешь своего сердца. Главное-то в том, чтобы знать точно, почему хочешь этим заниматься. Учение о Мескалито — крайне серьезное дело. Будь ты индейцем, одного твоего желания было бы достаточно. У очень немногих индейцев есть такое желание.

Воскресенье, 25 июня 1961 года

В пятницу я весь день пробыл у дона Хуана. Мы сидели на веранде перед домом. Я собирался уехать около 7 часов вечера и решился напоследок еще раз осведомиться об учении. Просьба была уже традиционной, и я опять ожидал отказа. Но спросил все же, есть ли условие, при котором он согласился бы просто с моим желанием учиться, как если бы я был индейцем. Ответа долго не было. Казалось, он пытается что-то решить, поэтому пришлось подождать.

Наконец дон Хуан сказал, что способ есть, и сразу перешел к постановке задачи. Он напомнил, что я очень устаю сидеть на полу, и поэтому мне надо найти на полу пятно, где я мог бы сидеть без усталости. В тот момент я сидел с поджатыми к подбородку коленями, обхватив ноги руками. Когда он сказал об усталости, я сразу ясно ощутил, как ломит мою спину и насколько я вымотан.

Я ждал от него пояснений — что за пятно имеется в виду, но он и не собирался это обсуждать. Может быть, подразумевалось, что мне надо сменить положение, — я поднялся и пересел поближе к нему. Он жестом отверг такое решение и наставительно проговорил, что пятно — это место, где человек естественным образом чувствует себя счастливым и сильным. Он похлопал по полу прямо перед собой и сказал, что это его собственное место, а потом добавил, что мне предстоит загадка, которую надо решить самостоятельно, без всяких дальнейших колебаний.

Задача, которую он предложил, и впрямь была загадкой. Я не имел представления, с чего начать и даже чего он все-таки хочет. Несколько раз просил его дать хоть какой-нибудь ключ или, по крайней мере, намек — как приступить к поискам места, где я буду чувствовать себя счастливым и сильным. Я спорил и настаивал, что вообще не имею представления, о чем идет речь, так как не могу уразуметь задачу. Он предложил мне ходить по веранде, пока пятно не найдется.

Я поднялся и начал ходить по полу. Почувствовал себя глупо и сел рядом с ним.

Он казался очень недовольным и, обвинив в невнимательности, сказал, что, по-видимому, я не хочу учиться. Через некоторое время он успокоился и объяснил, что не на всяком месте хорошо сидеть или вообще находиться и что в пределах веранды обязательно есть одно уникальное место, самое лучшее для меня «пятно». Мне нужно разыскать его среди всех остальных мест. По общей схеме, я должен «прочувствовать» все возможные места, пока без всяких сомнений смогу определить, какое из них правильное.

Я возразил, что, хотя веранда и не очень велика (12x8 футов), возможных мест на ней слишком много, на проверку их всех у меня уйдет слишком много времени, а так как он не указал размеров «пятна», количество вариантов возрастает до бесконечности. Возражения мои пропали даром. Он поднялся и предупредил меня очень резко: пусть даже я потрачу на эти вычисления много дней, но если не решу проблемы, то могу спокойно уезжать, так как ему тогда вообще не о чем со мной говорить. Сам он знает, где находится мое пятно, и поэтому я не смогу его обмануть. Это единственный способ, как ему можно принять мое желание учиться о пейоте за достаточное условие. Он добавил, что в его мире ничего не достается даром, и все, чему здесь можно научиться, постигается трудным путем.

Он отправился вокруг дома в кусты — справить нужду, а потом вошел прямо в дом через заднюю дверь.

Я подумал, что задание найти пресловутое пятно счастья было просто его маневром, чтобы отделаться от меня, но все же поднялся и начал шагать туда-сюда по веранде. Небо было ясным, и все было хорошо видно и на самой веранде, и рядом с ней. Должно быть, я проходил около часа или более того, но не случилось ничего, что подсказало бы мне местонахождение пятна. Я устал шагать и сел. Через несколько минут пересаживался на другое место, а затем еще на одно, пока таким полусистематическим образом не покрыл весь пол. Я старательно пытался «чувствовать» разницу между местами, но у меня не было критерия для их различения. Подумал, что с меня хватит, что я напрасно трачу время, но решил остаться. Оправдывал себя тем, что приехал издалека только для того, чтобы встретиться с доном Хуаном, и что мне действительно больше нечем здесь заниматься.

И я лег на спину, подложил руку под голову, вместо подушки, а затем перекатился на живот и полежал некоторое время. Так перекатывался по всему полу. Впервые мне показалось, что нашелся хоть какой-то критерий. Я чувствовал себя теплее, лежа на спине.

Я покатился опять, теперь в обратную сторону, полежав на всем протяжении пола лицом вниз там, где раньше, во время первого тура перекатов, лежал на спине. Я испытывал те же самые ощущения тепла или холода в зависимости от того положения, которое принимал, но разницы между местами не было.

Затем пришла идея, показавшаяся мне блестящей: место дона Хуана! Я сел там, затем лег, сначала лицом вниз, а потом на спину, но и это место было точно таким же, как другие. Я встал, с меня было довольно. Я хотел распрощаться с доном Хуаном, но неудобно было его будить. Взглянул на свои часы. Два часа ночи! Я катался уже шесть часов.

И в эту минуту вышел дон Хуан и пошел вокруг дома в кусты чапараля. Вернувшись, встал у двери. Я чувствовал себя совершенно ни к чему не годным, хотелось сказать ему какую-нибудь гадость и уехать. Но как-то сообразил, что тут нет его вины, что я сам решил пройти через всю эту ерунду. Я сказал ему, что побежден: всю ночь как идиот катался по его полу и все еще не вижу никакого смысла в его загадке.

Он рассмеялся и сообщил, что его это не удивляет, потому что действовал я неправильно — не пользовался глазами. Это было так, но ведь я был вполне уверен, что мне нужно — по его словам — «ощутить» разницу. Я упомянул об этом, но он возразил, что ощущать можно и глазами — когда не вглядываешься в предметы прямо. Что касается меня, сказал он, то нет другого средства решить эту задачу, как только пользуясь единственным, что у меня есть, — моими глазами.

Он вошел в дом; я был уверен, что он наблюдал за мной. Ведь иного способа узнать, что я не пользовался глазами, у него не было.

Я снова начал кататься, так как эта процедура была самой удобной. Но на этот раз я клал подбородок на руки и всматривался в каждую деталь.

Через некоторое время темнота вокруг меня изменилась. Когда я фокусировал взгляд в точке прямо перед глазами, вся периферийная зона моего поля зрения однообразно окрашивалась сверкающим зеленовато-желтым цветом. Эффект был поразителен. Удерживая глаза скошенными в точку прямо перед собой, я начал отползать на животе в сторону, передвигаясь на фут примерно за один раз.

Внезапно я осознал перемену оттенка в точке, находящейся примерно на середине пола. Справа от меня, по-прежнему на периферии поля зрения, зеленовато-желтый оттенок стал ярко-пурпурным. Я переключил внимание туда. Пурпур поблек, но был все еще блестящим и оставался таким постоянно, пока я удерживал на нем свое внимание.

Отметив место пиджаком, я позвал дона Хуана. Он вышел на веранду. Я был не на шутку возбужден, ибо действительно видел перемену в оттенках. Его же это, видимо, не впечатлило, он велел мне сесть на то место и описать свои ощущения на нем.

Я уселся, а затем лег на спину. Он встал рядом и допытывался, как я себя чувствую. Но я не ощущал никаких отличий. Примерно в течение 15 минут я пытался почувствовать или увидеть разницу, в то время как дон Хуан терпеливо стоял рядом. Я испытывал какое-то отвращение. Во рту был металлический привкус. Внезапно начался приступ мигрени. Я понял, что заболеваю. Бессмысленность всего этого предприятия раздражала меня до ярости. Я поднялся.

Дон Хуан, вероятно, заметил, как глубоко я расстроен. Он не смеялся, а очень серьезно сказал, что мне надо быть непреклонным с самим собой, если я хочу учиться. Лишь две возможности есть у меня, сказал он. Или сдаться и ехать домой — это значит, я никогда не буду учиться, — или же решить загадку.

Он вновь ушел в дом. Я хотел немедленно уехать, но слишком устал, чтобы садиться за руль. К тому же восприятие оттенков было потрясающим, и я уверился, что это все-таки критерий, — а может быть, отыщутся и еще какие-нибудь заметные изменения. Во всяком случае, уезжать было слишком поздно. Поэтому я сел, вытянул ноги и начал все сначала.

На этот раз я быстро передвигался с места на место, минуя точку дона Хуана, до края пола, затем развернулся, чтобы захватить и внешний его край. Попав в центр, я понял, что произошло еще одно изменение в окраске, опять на периферии поля моего зрения. Однообразный зеленовато-желтый цвет, который я видел повсюду, превратился в одном месте, справа от меня, в яркий серо-зеленый. Какое-то мгновение этот оттенок держался, а затем внезапно переменился на другой постоянный оттенок, отличный от того, что я видел раньше. Сняв один ботинок, я отметил эту точку и продолжал кататься, пока не покрыл пол во всех возможных направлениях. Больше никаких изменений окраски не было.

Вернувшись к точке, отмеченной ботинком, я осмотрел ее. Она находилась в пяти-шести футах на юго-восток от той, где лежал пиджак. Рядом был большой камень. Совсем ненадолго я прилег рядом, пытаясь найти отгадку, приглядываясь к каждой детали, но не чувствовал никакой разницы.

Я решил опробовать другую точку. Быстро опустившись на колени, я уже собирался лечь на свой пиджак, но внезапно испытал нечто необычное. Больше всего это было похоже на физическое ощущение чего-то, давящего мне в живот. Я отскочил одним махом. Почувствовал, как поднялись волосы на шее. Ноги подогнулись, туловище наклонилось вперед, руки напряженно поднялись, а пальцы согнулись как клешни. Я заметил странность своей позы и еще больше испугался.

Невольно попятившись, я уселся на камне рядом с оставленным ботинком, а с камня сполз на пол. Пытался сообразить, что же вызывало у меня такой испуг, и подумал — это могло произойти из-за усталости. Уже почти наступил день. Я чувствовал себя глупо и неудобно. И все же никак не мог понять, что меня напугало, и никак не мог додуматься, чего хочет дон Хуан.

Я решился на последнюю попытку. Поднялся и медленно приблизился к точке, отмеченной пиджаком, но снова испытал то же самое. На этот раз понадобилось серьезное усилие, чтобы прийти в себя. Я уселся, затем встал на колени, чтобы лечь на живот, но не мог этого сделать, несмотря на все свои усилия. Опустил руки на пол перед собой. Дыхание убыстрилось. Желудок был неспокоен. Я ясно ощущал свою панику и еле сдерживался, чтобы не убежать. Думая, что дон Хуан, наверное, наблюдает за мной, медленно отполз на второе место и прислонился спиной к камню. Я хотел немного отдохнуть и привести свои мысли в порядок, но сразу заснул.

Я услышал речь и смех дона Хуана у себя над головой и проснулся.

— Ты нашел пятно, — сказал он.

Сначала я не понял, но он еще раз заверил меня, что то место, где я заснул, и было нужным пятном. Как и раньше, он спросил, как я себя чувствую, лежа на нем. Я сказал, что на самом деле не вижу никакой разницы.

Он попросил меня сравнить ощущения в этот момент с теми, что я испытывал, лежа на втором месте. В первый раз мне пришло в голову, что, пожалуй, я не смогу объяснить впечатления прошедшей ночи. Словно дразня меня, он велел сесть на второе место. И по какой-то совершенно необъяснимой причине я действительно боялся второго места — так и не сумел там сесть. Он заявил тогда, что только дурак может не заметить разницы.

Я спросил его, есть ли у этих мест свои названия. Дон Хуан ответил, что хорошее место называется «сиденьем», а плохое зовут «врагом». Он сказал, что эти два места — ключ к самочувствию человека, особенно у того, кто ищет знания. Просто сидя на своем месте, обретаешь высочайшую силу; с другой стороны, «враг» лишает сил и даже способен вызвать смерть. Он сказал, что я восполнил свою энергию, порядком растраченную минувшей ночью, только тем, что прикорнул на своем месте.

Он сказал также, что окраски, которые я отметил в связи с каждым из этих мест, имеют то же общее действие — придают силы или лишают их.

Я спросил, есть ли для меня другие места, подобные двум найденным, и как мне следует искать их. Он ответил, что в мире есть очень много мест, похожих на эти два, а лучший способ находить их — отмечать соответствующие им цвета.

Для меня оставалось неясным, решил я задачу или нет, — по сути дела, я даже не был убежден, что проблема вообще была; меня преследовало ощущение натянутости и произвольности всего этого. Я был уверен, что дон Хуан всю ночь следил за мной, а затем принялся шутить — мол, место, где я заснул, и было тем местом, что я искал. И, однако же, я не мог найти разумного основания для такого его поступка, а когда он предложил мне сесть на «второе место», я не мог этого сделать. Существовал странный разрыв между моим практическим опытом боязни «второго места» и моими рациональными рассуждениями обо всем этом событии.

Дон Хуан, с другой стороны, был вполне убежден, что я добился успеха, и, поступая соответственно моему успеху, дал знать, что собирается учить меня о пейоте.

— Ты просил учить тебя о Мескалито, — сказал он. — Я хотел узнать, достаточно ли крепкий у тебя хребет, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Мескалито — не такая вещь, над которой можно смеяться. Ты должен иметь власть над своими способностями. Сейчас я знаю, что могу принять одно твое желание учиться за достаточную причину, чтобы тебя учить.

— Ты действительно собираешься учить меня о пейоте?

— Я предпочитаю называть его Мескалито, говори так и ты.

— Когда ты собираешься начать?

— Это не так просто. Сначала ты должен быть готов.

— Я думаю, что готов.

— Это не шутка. Ты должен подождать, пока не останется сомнений, и тогда ты встретишься с ним.

— Мне следует подготовиться?

— Нет, тебе надо просто ждать. Ты можешь отказаться от всей этой затеи немного погодя. Ты легко устаешь. Прошлой ночью ты готов был сдаться, как только почувствовал трудность. Мескалито требует очень серьезного намерения.

2

Понедельник, 7 августа 1961 года

Я подъехал к дому дона Хуана в Аризоне в пятницу около семи часов вечера. На веранде вместе с ним сидели еще пять индейцев. Я поздоровался и сел, ожидая, что разговор начнут они. После традиционного молчания один из мужчин поднялся, подошел ко мне и произнес: «Buenas noches». Я встал и ответил: «Buenas noches». Затем все остальные поднимались и подходили ко мне, мы бормотали «добрый вечер» и обменивались рукопожатиями, едва касаясь кончиками пальцев или задерживая руку в своей на секунду и затем резко отпуская ее.

Все снова уселись. Они, наверное, порядком стеснялись меня — из-за отсутствия слов, хотя все говорили по-испански.

Должно быть, около половины восьмого все внезапно поднялись и пошли на задворки. Ни слова не произносилось уже долгое время. Дон Хуан знаком велел мне идти со всеми, и мы забрались в кузов стоящего там старого грузовичка. Я сел сзади с доном Хуаном и двумя молодыми парнями. Не было ни сидений, ни скамеек, и железный пол был болезненно тверд, особенно когда мы свернули с шоссе на грунтовую дорогу. Дон Хуан прошептал, что мы едем к дому одного из его друзей, у которого есть для меня семь Мескалито. Я спросил:

— Разве у тебя самого нет ни одного?

— У меня есть, но я не могу предложить их тебе. Видишь ли, это должен сделать кто-либо другой.

— Скажи, пожалуйста, почему?

— Может быть, ты не подходишь «ему» и «он» тебя невзлюбит, а тогда тебе ни за что не узнать «его» с тем отношением, какое нужно, и наша дружба будет разрушена.

— Почему я мог бы не понравиться ему? Ведь я никогда ничего ему не сделал?

— Тебе и не нужно что-либо делать, чтобы нравиться или не нравиться. Или он принимает тебя, или отшвыривает прочь.

— Но если он не примет меня, что сделать, чтобы он все-таки меня полюбил?

Двое других мужчин, видимо, расслышали мой вопрос и засмеялись.

— Нет! Я ничего не могу придумать, что тут можно бы сделать, — ответил дон Хуан.

Он наполовину отвернулся, и больше я не мог с ним разговаривать.

Мы ехали, должно быть, не меньше часа, пока не остановились перед маленьким домом. Было уже совсем темно, и после того как водитель выключил фары, я сумел разглядеть лишь смутный контур строения.

Молодая женщина — судя по акценту, мексиканка — кричала на лающего пса, пытаясь его утихомирить. Мы вылезли из грузовика и прошли в дом. Мужчины пробормотали: «Buenas noches», проходя мимо нее. Она ответила им и снова принялась орать на собаку.

Комната была просторна и забита множеством вещей. Слабый свет от маленькой электрической лампочки освещал помещение очень тускло. Стулья со сломанными ножками и продавленными сиденьями — их было довольно много — были прислонены к стене. Трое мужчин сели на диван, который был самым вместительным из всей мебели в комнате. Он был очень стар и продавлен до самого пола. В тусклом свете он казался красным и грязным.

Остальные расселись на стульях. Довольно долго мы сидели молча.

Один из мужчин — лет пятидесяти, темнолицый, высокий и крепкий — резко поднялся и вышел в другую комнату. Минуту спустя он вернулся с кофейником. Открыв крышку, он вручил кофейник мне; внутри лежали семь странных предметов. Они были разными по размеру и плотности. Некоторые были почти круглыми, другие продолговатыми. На ощупь они напоминали брикеты из земляного ореха или пробку. Коричневая окраска делала их похожими на твердую сухую скорлупу. Я вертел их в руках, щупал и тер довольно долго.

— Это надо жевать (Esto se masca), — прошептал дон Хуан. Пока он не заговорил, я не замечал, что он сидит рядом со мной. Я взглянул на других мужчин, но никто не смотрел на меня. Они очень тихо разговаривали между собой. Настал момент острой нерешительности и страха. Я понял, что почти не в состоянии владеть собой.

— Мне нужно в уборную, — сказал я ему, — заодно выйду проветриться.

Он протянул мне кофейник, и я положил туда батончики пейота. Когда я выходил из комнаты, мужчина, который дал мне пейот, подошел и сказал, что в соседней комнате есть туалетная раковина.

Уборная находилась прямо напротив двери. Почти вплотную к ней стояла большая кровать, занимавшая чуть ли не полкомнаты. Там спала какая-то женщина. Я некоторое время постоял у двери, не двигаясь, а потом вернулся в комнату ко всем остальным.

Хозяин дома заговорил со мной по-английски:

— Дон Хуан сказал, что вы из Южной Америки. Есть там Мескалин?

Я ответил ему, что даже не слышал об этом. Их, по-видимому, интересовала Южная Америка, и мы какое-то время говорили об индейцах. Потом один из них спросил, почему я хочу есть пейот. Я ответил, что хочу узнать, что это такое. Тогда он и все остальные застенчиво рассмеялись.

Дон Хуан мягко толкнул меня:

— Жуй, жуй (Masca, masca).

Ладони мои стали влажными, живот сжался. Кофейник с батончиками пейота стоял на полу около стула. Я наклонился, взял один наугад и положил в рот. У него был затхлый привкус. Я раскусил его, начал жевать один из кусочков и ощутил сильную вяжущую горечь; через короткое время рот мой онемел. Горечь усиливалась по мере того, как я продолжал жевать, борясь с невероятным потоком слюны. По ощущениям десен и внутренней части рта казалось, будто я ем соленое сухое мясо или рыбу, и это, наверное, вынуждало жевать еще больше. Немного спустя я разжевал вторую половину, и мой рот так онемел, что я перестал чувствовать горечь. Батончик пейота состоит из пучка волокон, подобных мякоти апельсина или сахарного тростника, и я не знал, нужно ли проглатывать эти волокна или выплевывать. В эту минуту хозяин дома поднялся и пригласил всех выйти на веранду.

Мы вышли и сели в темноте. Снаружи было очень удобно, и хозяин принес бутылку текильи^[5].

Мужчины сидели в ряд, спиной к стене. Я оказался крайним справа. Дон Хуан, севший рядом, поставил кофейник с батончиками пейота у меня между ног. Затем дал мне бутылку, которую передавали по кругу, и велел отхлебнуть немного текильи, чтобы запить горечь.

Я выплюнул остатки первого батончика и взял в рот немного напитка. Он сказал, чтобы я не глотал его, но только пополоскал во рту, чтобы остановить слюну. Со слюной это помогло мало, но горечь действительно уменьшилась.

Дон Хуан дал мне кусочек сушеного абрикоса или, может быть, сушеную фигу — я не мог ни разглядеть в темноте, ни разобрать вкус — и велел разжевать его основательно и медленно, не торопясь. Мне очень трудно было глотать. Казалось, что проглоченное застрянет в горле.

Через некоторое время бутылка снова пошла по кругу. Дон Хуан дал мне кусок волокнистого сухого мяса. Я сказал, что не хочу есть.

— Это не еда, — сказал он твердо.

Процедура повторялась шесть раз. Я помню, что разжевал уже шесть батончиков пейота, когда разговор стал очень оживленным, хотя я и не мог понять, на каком языке говорят. Тема разговора, в котором участвовали все, была чрезвычайно интересной, и я старался слушать внимательно, чтобы в него вступить. Но когда попытался заговорить, понял, что не могу. Слова бесцельно крутились в моем уме.

Я сидел, опершись спиной о стену, и слушал, о чем говорили индейцы. Беседа шла по-итальянски, и вновь и вновь повторялась одна и та же фраза о глупости акул. Мне тема казалась вполне логически связной. Раньше я говорил дону Хуану, что реку Колорадо в Аризоне первые испанцы назвали «Еl rio de los tizones» (река затопленного леса), но кто-то прочитал или произнес неправильно «tizones», и река стала называться «Еl rio de los tiburones» (река акул). Я был уверен, что все обсуждали именно эту историю, и мне не приходило в голову, что никто из них не знает итальянского языка.

Очень хотелось подняться, но я не помню, как это сделал. Я спросил, нет ли у кого-нибудь воды. Жажда была невыносимой.

Дон Хуан принес большую кастрюлю и поставил ее на землю у стены. Еще он принес маленькую чашку или банку. Зачерпнув ею из кастрюли и вручив мне, он сказал, что пить не надо, а только пополоскать во рту, чтобы его освежить.

Вода выглядела странно сверкающей, стеклянистой, как толстая слюда. Я хотел спросить дона Хуана об этом и старательно пытался выразить свои мысли по-английски, но вдруг вспомнил, что он не знает английского. Я очень смешался, когда понял, что не могу говорить, хотя мыслю совершенно ясно. Мне хотелось высказаться о странном качестве воды, но то, что последовало, вовсе не было речью. Я ощущал, что невысказанные мысли выходили у меня изо рта в жидком виде. Было ощущение ненапряженной рвоты без сокращения диафрагмы. Это был приятный поток жидких слов.

Я попил, и чувство, что меня тошнит, исчезло. К тому времени все шумы стихли, и оказалось, что мне трудно фокусировать глаза. Я взглянул на дона Хуана и, когда поворачивал голову, увидел, что поле моего зрения уменьшилось до круглой зоны прямо перед глазами. Это ощущение не было пугающим, не было неприятным, наоборот — в нем была радующая новизна. Я мог буквально коснуться взглядом земли, сосредоточившись на одной точке и затем медленно перемещая взгляд в любом направлении. Когда я впервые попал на веранду, то заметил, что было совсем темно, кроме, пожалуй, далекого света городских огней. А в круге моего зрения все было теперь ясно видно. Я забыл о доне Хуане, о других людях и полностью отдался обследованию земли лучом своего зрения.

Я увидел соединение пола веранды со стеной. Медленно повернул голову правее, следуя за стеной, и увидел прислонившегося к ней дона Хуана. Потом сместил голову влево, чтобы посмотреть на воду. Наткнулся взглядом на дно кастрюли, медленно приподнял голову и увидел средних размеров черную собаку, приближавшуюся к воде. Собака начала пить. Я поднял руку, чтобы прогнать ее от моей воды. При этом посмотрел на нее пристально и внезапно увидел, как собака стала прозрачной. Вода же была сияющей тягучей жидкостью. Я видел, как она проходит по горлу собаки в ее тело; видел, как она равномерно по нему растекается и затем изливается через каждый из волосков шерсти. Я видел, как светящаяся жидкость движется по каждому волоску и затем выходит, образуя длинный, белый, шелковистый ореол.

В тот же миг я ощутил сильные конвульсии, и через пару секунд вокруг меня сформировался очень низкий и узкий туннель, тяжелый и странно холодный. На ощупь он был как бы из твердой жести. Я оказался сидящим на полу туннеля. Попытался встать, но ушиб голову о железный потолок, а туннель сжался до такой степени, что я начал задыхаться. Помню, как полез к какому-то круглому отверстию, где туннель кончался; когда я до него добрался (если добрался, самого этого момента не помню), то уже совсем забыл о собаке, о доне Хуане и о самом себе. Я был измучен, вся одежда пропиталась холодной липкой жидкостью. Я катался взад и вперед, пытаясь найти положение, в котором можно отдохнуть, положение, в котором у меня перестанет так оглушительно колотиться сердце. При одном из этих передвижений я снова увидел собаку.

Память тут же вернулась ко мне, и внезапно ум мой прояснился. Я оглянулся в поисках дона Хуана, но не смог различить никого и ничего. Все, что я мог видеть, — так это собаку, которая становилась радужной. Сильный свет исходил от ее тела. Я опять увидел, как в нем течет вода, воспламеняя его подобно костру.

Я добрался до воды, опустил лицо в кастрюлю и пил вместе с собакой. Руками я опирался о землю перед собой, и когда пил, видел, как жидкость течет по венам, меняясь в цвете, в красном, желтом и зеленом оттенках. Я пил еще и еще. Пил, пока не воспламенился весь. Я весь пылал. Пил, пока жидкость не начала выходить из моего тела через каждую пору и не начала изливаться, подобно шелковым волокнам, и я тоже обрел длинный, светящийся, переливающийся ореол. Я посмотрел на собаку, и ее ореол был таким же, как мой. Высшее счастье переполнило мое тело, и мы вместе помчались в направлении какого-то желтого тепла, исходившего неизвестно откуда. Там мы принялись играть. Мы играли и боролись с псом, пока я не узнал все его желания, а он — все мои. Мы по очереди управляли друг другом, как в театре марионеток. Я умел заставить его двигать ногами, когда сам вращал ступней, и каждый раз, когда он кивал головой, я чувствовал неодолимое желание прыгать. А коронным его номером было заставить меня сидя чесать голову ногой; он добивался этого, хлопая ушами сбоку набок. Этот прием меня предельно, невыносимо забавлял. Какой взлет изящества и иронии, думал я, какое мастерство! Охватившая меня эйфория была неописуемой. Я так смеялся, что становилось почти невозможно дышать.

Я ясно ощущал неспособность открыть глаза. Я глядел через толщу воды. Состояние это было длительным и очень болезненным, полным того беспокойства, как будто уже проснулся, но никак не можешь пробудиться окончательно. Затем мир медленно стал снова ясным и четким. Мое поле зрения опять сделалось округлым и пространным, а вместе с этим пришла и обычная сознательная активность — оглядеться и поискать чудесное существо. Тут я столкнулся с очень трудным переходом. Смена моего нормального состояния прошла для меня почти незаметно: я был в сознании, чувства и мысли были критериями этого, и переход был гладок и ясен. Но обратное изменение, пробуждение к серьезному, трезвому сознанию, было поистине ошеломительным. Я забыл, что я — человек! Непоправимость этого обстоятельства так меня опечалила, что я заплакал.

Суббота, 5 августа 1961 года

Позднее тем же утром, после завтрака, наш хозяин, дон Хуан и я отправились в дом дона Хуана. Я очень устал, но в грузовике уснуть не смог. Лишь когда тот человек уехал, я заснул на веранде дона Хуана.

Когда я проснулся, было уже темно; дон Хуан накрыл меня одеялом. Я поискал, но в доме его не оказалось. Он пришел позднее, принес котелок жареных бобов и стопку лепешек. Я был чрезвычайно голоден.

После того как мы поели и отдохнули, он попросил рассказать ему все, что случилось со мной предыдущей ночью. Я очень детально пересказал все, что испытал, — так подробно, как только смог.

Он кивнул головой, когда я закончил, и сказал:

— Я думаю, у тебя все прекрасно. Мне сейчас трудно объяснить, как и почему. Но я думаю, что все для тебя прошло хорошо. Видишь ли, иногда он игрив, как ребенок, в другое время — ужасен, страшен. Или он шутит, или он предельно серьезен. Нельзя сказать заранее, каким он будет с тем или другим человеком. Правда, когда хорошо его знаешь, все-таки можно — иногда. Ты играл с ним этой ночью. Ты единственный из всех, кого я знаю, кому повезло на такую встречу.

— Чем же мой опыт отличается от того, что испытывали другие?

— Ты не индеец, поэтому мне трудно разобраться, в чем тут дело. Он, между прочим, или принимает людей, или отталкивает, независимо от того, индейцы они или нет. Это я знаю. Я видел много таких случаев. Я знаю также, что он шутит и заставляет многих смеяться, но никогда не видел, чтоб он с кем-нибудь играл.

— Можешь ты теперь сказать мне, дон Хуан, как пейот защищает…

Он не дал мне кончить. Быстро тронул меня за плечо.

— Никогда не называй его так. Ты еще недостаточно видел его, чтобы узнать.

— Как все-таки Мескалито защищает людей?

— Он советует. Отвечает на все вопросы, что ему задаешь.

— Значит, Мескалито реален? Я имею в виду, что он что-то такое, что можно видеть?

Он, казалось, был ошарашен моим вопросом недоуменно взглянул на меня.

— Я хочу сказать, что Мескалито…

— Да я слышал, что ты сказал. Разве ты не видел его сам прошлой ночью?

Я хотел сказать, что видел лишь собаку, но заметил его озадаченный взгляд.

— Так ты думаешь, что я именно его видел прошлой ночью?

Он взглянул на меня уже с презрением. Усмехнулся, покачал головой, как если бы не мог в такое поверить, и очень интеллигентным тоном сказал:

— А росо crees que era tu… mama? (He говори только, будто думаешь, что это была твоя… мама.) Он приостановился перед словом «мама», так как подразумевалась идиома «tu chingada madre» — неуважительный намек на чью-нибудь мать. Слово «мама» было здесь так не к месту, что оба мы надолго закатились хохотом.

А потом я увидел, что он заснул, так и не ответив на мой вопрос.

Воскресенье, 6 августа 1961 года

Я отвез дона Хуана к дому, где принимали пейот. По дороге он сказал мне, что человека, «который представил меня Мескалито», зовут Джоном. Подъехав к дому, мы увидели Джона на веранде с двумя молодыми людьми. Все они были в исключительно хорошем настроении. Они смеялись и говорили очень непринужденно. Все трое владели английским в совершенстве. Я сказал Джону, что приехал поблагодарить его за оказанную мне помощь.

Мне хотелось узнать их мнение о своем поведении во время галлюциногенного опыта, и я сказал им, что пробовал думать об этом, но ничего не могу вспомнить. Они смеялись и не выказывали охоты говорить. Наверное, их сдерживало присутствие дона Хуана: они все поглядывали на него, как бы ожидая утвердительного знака. Дон Хуан, видимо, дал им такой знак, — хотя я ничего такого не заметил, — потому что Джон внезапно начал рассказывать о том, что я делал в ту ночь.

Он узнал о том, что я «принят», когда меня стошнило. Он предположил, что меня стошнило тридцать раз. Дон Хуан поправил — не тридцать, а только десять. Джон продолжал:

— Тогда мы все подвинулись к тебе. Ты застыл, и у тебя начались конвульсии. Очень долго, лежа на спине, ты двигал ртом, как будто говоришь. Затем начал стучать головой об пол, и дон Хуан надел старую шляпу тебе на голову, тогда ты это прекратил. Ты дрожал и вздрагивал, часами, лежа на полу. Я думаю, как раз тогда все заснули. Но я слышал сквозь сон, как ты пыхтел и стонал. Затем я услышал твой крик и проснулся. И увидел, как ты, вскрикивая, подпрыгиваешь на месте. Ты кинулся к воде, перевернул посудину и стал барахтаться в луже.

Дон Хуан принес тебе еще воды. Ты сидел спокойно перед кастрюлей. Затем вскочил и разделся. Потом встал на колени перед водой и начал пить большими глотками. Потом ты просто сидел и смотрел в пространство. Мы думали, что ты так будешь сидеть все время. Почти все — и дон Хуан тоже — заснули, когда ты с воем вскочил и погнался за собакой. Собака испугалась, завыла тоже и побежала к задней половине дома. Тогда все проснулись и поднялись. Ты вернулся с другой стороны дома, все еще преследуя собаку. Собака бежала перед тобой, лая и завывая. Думаю, ты раз двадцать обежал вокруг дома и сам лаял как собака. Я опасался, что люди заинтересуются. Здесь нет близких соседей, но твои завывания были такими громкими, что их можно было слышать за много миль.

Один из молодых людей добавил:

— Ты наконец поймал собаку и принес ее на веранду на руках.

Джон продолжал:

— Затем ты стал играть с собакой. Ты боролся с ней, и вы кусали друг друга и кувыркались. Это, мне кажется, было забавно. Моя собака обычно не играет. Но на этот раз вы с ней катались друг через друга.

— Затем ты побежал к воде, и собака пила вместе с тобой, — сказал молодой человек, — ты пять или шесть раз бегал к воде с собакой.

— Как долго это продолжалось? — спросил я.

— Несколько часов, — сказал Джон, — один раз мы потеряли вас обоих из виду. Я думал, что ты побежал за дом. Мы только слышали, как ты лаял и визжал. Твой лай так был похож на собачий, что мы не могли вас различить.

— Может, это и была одна собака, — сказал я. Они засмеялись, и Джон сказал:

— Ты, парень, там лаял.

— А что было потом?

Все трое смотрели друг на друга и, казалось, затруднялись вспомнить, что было дальше. Наконец молодой человек, который до того молчал, заговорил.

— Он поперхнулся, — сказал и посмотрел на дона Хуана.

— Да, ты, конечно, поперхнулся. Ты начал очень странно плакать, а потом упал на пол. Мы подумали, что ты откусил себе язык. Дон Хуан разжал тебе челюсти и плеснул на лицо воды. Тогда ты начал дрожать, и по всему телу у тебя опять пошли судороги. Затем ты долго оставался недвижим. Дон Хуан сказал, что все закончилось. Но к этому времени уже настало утро, и, укрыв одеялом, мы оставили тебя спать на веранде.

Тут он остановился и взглянул на остальных, которые, казалось, сдерживали смех. Он повернулся к дону Хуану и спросил его о чем-то. Дон Хуан улыбнулся и ответил. Потом дон Хуан повернулся ко мне и сказал:

— Мы оставили тебя на веранде, так как боялись, что ты начнешь писать по всем комнатам.

Они громко рассмеялись.

— Что со мной было? — спросил я. — Разве я…

— Разве ты? — передразнил меня Джон. — Мы не собирались об этом говорить, но дон Хуан сказал, что все в порядке. Ты обоссал мою собаку с головы до хвоста!

— Что я сделал?

— Ты же не думаешь, что собака бегала от тебя, потому что испугалась? Собака убегала, потому что ты ссал на нее.

Тут грянул общий хохот. Я попытался обратиться к одному из парней, но все смеялись, и он не слышал меня. Джон продолжал:

— Мой пес не остался в долгу. Он тоже ссал на тебя. Это заявление было, видимо, чрезвычайно смешным, потому что все так и покатились со смеху, включая дона Хуана. Когда они успокоились, я спросил со всей серьезностью:

— Это правда? Это действительно было так? Все еще смеясь, Джон ответил:

— Клянусь, собака действительно ссала на тебя. По дороге обратно к дому дона Хуана я спросил его:

— Это все действительно случилось, дон Хуан?

— Да, — сказал дон Хуан, — но они не знают, что ты видел. Они не понимают, что ты играл с «ним». Вот почему я не мешал тебе.

— Но разве все эти дела со мной и собакой, писающими друг на друга, — правда?

— Это была не собака! Сколько раз тебе это говорить? Есть единственный способ это понять. Один-единственный способ! Это был «он», и «он» играл с тобой.

— Знал ли ты, что все это происходило, до того как я рассказал об этом?

Он запнулся на миг, прежде чем ответить.

— Нет, после того, как ты мне все рассказал, я вспомнил о твоем странном виде. Я просто догадывался, что с тобой все прекрасно, потому что ты не был испуган.

— Собака на самом деле играла со мной, как они говорят?

— Проклятье! Это была не собака!

Четверг, 17 августа 1961 года

Я рассказал дону Хуану, что думаю по поводу своего опыта. С точки зрения той работы, которую я планировал, это событие было катастрофой. Сказал, что и думать не хочу еще об одной подобной «встрече» с Мескалито. Я согласился, что все, со мной происходившее, было более чем интересным, но добавил, что никакой из этих интересов не заставит меня искать такой встречи вновь. Я серьезно считал себя непригодным для такого рода предприятий. В качестве последействия пейот оставил во мне странное физическое неудобство. Это был какой-то беспричинный страх, какая-то несчастливость, меланхолия — точно я определить не мог. И никоим образом не находил такое состояние достойным.

Дон Хуан засмеялся и сказал:

— Ты начинаешь учиться.

— Учение такого рода не для меня. Я не создан для него, дон Хуан.

— Ты всегда преувеличиваешь.

— Это не преувеличение.

— Нет, это так. Беда лишь в том, что ты преувеличиваешь только худые стороны.

— Тут нет хороших сторон, насколько это касается меня. Это меня пугает, и все.

— Нет ничего плохого в том, что тебя это пугает. Когда боишься, видишь вещи иначе.

— Но мне нет дела до того, чтобы видеть вещи иначе, дон Хуан. Я думаю оставить учение о Мескалито. Я не могу с ним справиться. Здесь у меня действительно дела плохи.

— Конечно, это плохо, даже для меня. Не одного тебя это сбило с толку.

— Но почему тебе-то быть сбитым с толку, дон Хуан?

— Я думал о том, что увидел прошлой ночью. Мескалито, несомненно, играл с тобой, и это меня поражает. Это было указанием (omen, предзнаменование).

— Что это было за указание, дон Хуан?

— Мескалито указывал мне на тебя.

— Зачем?

— Тогда мне было неясно, а теперь понятно. Он имел в виду, что ты «избранный». Мескалито указал мне на тебя и дал знать, что ты «избранный» (escogido).

— Ты имеешь в виду, что я был выбран среди других для какой-нибудь цели или что-то вроде того?

— Нет, я имею в виду, что Мескалито сказал мне, что ты можешь быть тем человеком, которого я ищу.

— Когда он тебе это сказал, дон Хуан?

— Он сказал это тем, что играл с тобой. Это делает тебя избранным человеком для меня.

— Что это значит — избранный человек?

— Есть кое-какие секреты (Tengo secretos). У меня есть секреты, которые я не могу открыть, пока не найду избранного человека. Прошлой ночью, когда я увидел тебя играющим с Мескалито, мне стало ясно, что ты именно такой человек. Но ты не индеец. Потрясающе!

— Но что это значит для меня? Что мне надо делать?

— Я принял решение, и я буду учить тебя тем секретам, что делают судьбу человека знания.

— Ты имеешь в виду секреты Мескалито?

— Да. Но это не все секреты, которые я знаю. Есть и другие, иного рода, которые я хотел бы кому-нибудь передать. У меня самого был учитель, мой бенефактор, и я тоже, выполнив определенные условия, стал его избранным человеком. Он обучил меня всему, что я знаю.

Я опять спросил, чего эта новая роль потребует от меня; он ответил, что подразумевается только обучение, обучение в том смысле, какой я испытал на себе за две сессии с ним.

То, как обернулось дело, было очень странным. Я решил сказать ему, что собираюсь бросить идею учения о пейоте, и, прежде чем успел высказаться, он предлагает учить меня своему «знанию». Я не понял, что он имеет в виду, но чувствовал, что этот неожиданный поворот очень серьезен. Я возражал, что у меня нет нужных для такой задачи свойств, поскольку требуется редкое мужество, которого я лишен. Сказал, что больше склонен говорить о действиях, совершаемых другими. Я хотел бы узнать его мнение обо всем этом. Я говорил ему, что был бы счастлив, если бы мог сидеть тут и целыми днями слушать его рассказы. Для меня это было бы учением.

Он слушал не перебивая. Я говорил еще долго. Затем он сказал:

— Все это очень легко понять. Страх — первый естественный враг, которого человек должен перебороть на своем пути к знанию. К тому же ты любопытен. Это решает дело. И ты будешь учиться, даже против твоей собственной воли; это — правило.

Я продолжал протестовать, пытаясь его разубедить. Но он, по-видимому, был убежден, что мне не остается ничего, кроме как учиться.

— Ты не в том порядке думаешь, — сказал он. — Мескалито действительно играл с тобой. Об этом следует подумать. Почему ты не ухватишься за это, вместо того чтобы думать о собственном страхе?

— А что было так уж необычно?

— Ты единственный, которого я видел играющим с Мескалито. Ты не привык к такой жизни. Поэтому указания (omens) прошли мимо тебя. Да, ты серьезный человек, но твоя серьезность привязана к тому, что ты делаешь, а не к тому, что происходит вне тебя. Ты слишком застреваешь на самом себе. В этом беда. И это порождает ужасную усталость.

— Но что еще можно делать, дон Хуан?

— Ищи чудес повсюду вокруг себя и смотри на них. Ты устаешь от глядения на одного себя, и эта усталость делает тебя глухим и слепым ко всему остальному.

— Ты попал в точку, дон Хуан. Но как мне измениться?

— Думай о чуде Мескалито, играющего с тобой. Не думай ни о чем другом. Остальное придет к тебе само.

Воскресенье, 20 августа 1961 года

Прошлой ночью дон Хуан начал вводить меня в круг своего «знания». Мы сидели перед его домом в темноте. И ни с того ни с сего, после молчания, он начал говорить. Сказал, что собирается сообщить мне те самые слова, которыми воспользовался его бенефактор в первый день его собственного ученичества. Дон Хуан, видимо, запомнил эти слова наизусть, потому что повторил их несколько раз, как бы для того, чтобы все они дошли до меня.

— Человек идет к знанию так же, как идет на войну: полностью проснувшись, со страхом, с уважением и с абсолютной уверенностью. Идти к знанию или идти на войну как-либо иначе — ошибка; тот, кто совершает ее, будет всю жизнь сожалеть о сделанных шагах.

Я спросил, почему это так, и он ответил, что при соблюдении человеком этих четырех требований любую ошибку можно принять в расчет, в таких условиях его действия теряют бестолковый характер действий дурака. Если такой человек терпит неудачу или поражение, то проигрывает только битву — и тогда ему не о чем сожалеть.

Затем он сказал, что собирается учить меня о союзнике тем же самым способом, каким его учил бенефактор. Он особо подчеркнул слова «тем же самым способом», повторив это выражение несколько раз.

— Союзник, — сказал он, — это мощь, которую человек может ввести в свою жизнь, чтобы она помогала, советовала и давала ему силы, необходимые для выполнения действий, будь они большими или малыми, правильными или неправильными. Союзник нужен для того, чтобы укрепить жизнь человека, направить его поступки и углубить его знания. По существу помощь союзника в приобретении знания неоценима.

Дон Хуан сказал это с большой силой и убежденностью. Казалось, он тщательно выбирает слова. Следующую фразу он повторил четыре раза:

— Союзник позволит тебе видеть и понимать в вещах, в которых ни один человек, вероятно, тебя не просветит.

— Союзник — это что-то вроде духа-хранителя?

— Нет, он не хранитель и не дух. Это — помощь.

— Мескалито — твой союзник?

— Нет! Мескалито — сила другого рода. Уникальная сила! Защитник, учитель.

— Чем же Мескалито отличается от союзника?

— Его нельзя приручить или использовать, как приручают и используют союзника. Мескалито вне тебя. Он показывается во многих обличьях тому, кто стоит перед ним, будь это брухо или деревенский мальчик. — Дон Хуан с глубоким уважением говорил о том, что Мескалито — учитель правильного образа жизни. Я спросил, как Мескалито учит «правильному образу жизни», и он ответил, что Мескалито показывает, как жить.

— Как он это показывает? — спросил я.

— У него много способов показать это. Иногда он показывает это на своей руке, или на камнях, или на деревьях, или прямо перед тобой.

— Это как картинки перед тобой?

— Нет, это учение перед тобой.

— Говорит ли Мескалито с людьми?

— Да. Но не словами.

— Как же тогда он говорит?

— Он с каждым говорит по-разному.

Я чувствовал, что мои вопросы надоедают ему, и больше не спрашивал. Он продолжал объяснять, что нет точных шагов к Мескалито, к тому, чтобы узнать его. Поэтому никто не может учить о нем, кроме самого Мескалито. Это качество делает его уникальной силой; он не один и тот же для каждого из людей.

С другой стороны, чтобы получить союзника, требуется точнейшее учение и последовательность стадий, или шагов, без малейшего отклонения. В мире много таких сил-союзников, говорил он, но сам он знаком лишь с двумя из них. И он собирается привести меня к ним и к их секретам, но мне нужно будет выбрать одного из них, потому что я могу иметь только одного союзника. Он сказал, что союзник его бенефактора был в «lа yerba del diablo» (в «траве дьявола»), но лично ему она не нравится, хотя бенефактор и обучил его ее секретам. Его собственный союзник, сказал он, находится в «humino» (в «дымке»), но подробно объяснять природу этого «дымка» не стал.

Я спросил его об этом. Он промолчал. После долгой паузы я спросил:

— А что за сила, этот союзник?

— Это помощь. Я уже говорил тебе.

— Как она помогает?

— Союзник — сила, способная вынести человека за границы его самого. Именно таким образом союзник может открыть ему те вещи, которые не способен открыть никто из людей.

— Но Мескалито тоже выводит тебя за границы тебя самого. Разве это не делает его союзником?

— Нет. Мескалито берет тебя из тебя самого, чтобы учить. Союзник же берет тебя, чтобы дать силу.

Я попросил его объяснить этот момент поточнее или описать разницу в действии того и другого. Он долго смотрел на меня, а потом расхохотался. Он сказал, что учение через разговоры — не только пустая трата времени, но и глупость, потому что учение — это самая трудная задача, какую только может взять на себя человек. Он попросил меня вспомнить время, когда я пытался найти свое пятно, — как я хотел сделать это, не выполняя никакой работы, и ждал, что он вручит мне все сведения. Сделай он это за меня, сказал он, я никогда не научился бы. А сознавая, как трудно найти свое пятно, и, главное, зная, что оно существует, я получал уникальное чувство уверенности. Он сказал, что, пока я укоренен в своем «хорошем пятне», ничто не способно нанести мне физического вреда, ибо у меня есть уверенность, что именно на этом месте мне лучше всего. Я обрел силу отбрасывать все, что могло бы мне повредить. Если же, допустим, он рассказал бы мне, где оно находится, — я никогда не имел бы той уверенности, какая необходима, чтобы признать это Истинным знанием. Таким образом, знание действительно стало силой.

Затем дон Хуан сказал, что каждый раз, когда человек отдается учению, ему приходится работать так же усердно, как работал я, чтобы найти свое пятно, и границы его учения определяются его собственной натурой. Так что он не видел смысла в разговорах о знании. Он сказал, что некоторые виды знания слишком могущественны для той малой силы, что у меня есть, и от разговоров о них выйдет только вред. Ему ясно, что тут больше нечего сказать. Он поднялся и пошел к дому. Я сказал, что ситуация меня подавила. Это было совсем не то, как я ее понимал, и не то, что я хотел бы в ней видеть.

Он ответил, что страхи естественны. Все мы их испытываем, и с этим ничего не поделаешь. Но, с другой стороны, каким устрашающим ни казалось бы учение, еще страшнее думать о человеке без союзника или без знания.

3

За два года с лишним, со времени, когда дон Хуан решил учить меня о силах союзников, до поры, когда он посчитал, что я готов учиться в прагматической форме, как участник, — то есть в той форме, которую он признавал учением, — он постепенно обрисовал общие черты двух союзников, о которых ранее шла речь. Тем самым он подготовил меня к обязательному итогу всех наших разговоров, закрепляющему суть всех его учений, — к состояниям необычной реальности.

Сначала он говорил о силах союзников очень мало, от случая к случаю. Первые упоминания о них в моих записях проскакивают среди других тем.

Пятница, 23 августа 1961 года

— Трава дьявола (Jimson weed, дурман) была союзником моего бенефактора, могла бы стать и моим тоже, но я не полюбил ее.

— Почему тебе не нравится трава дьявола, дон Хуан?

— У нее есть серьезный недостаток.

— Она что, слабее других союзников?

— Нет. Пойми меня правильно. Она так же могущественна, как и лучшие из союзников. Но есть в ней нечто, что мне лично очень не нравится.

— Можешь ты сказать мне, что это?

— Она портит людей. Она дает вкус силы слишком рано, не укрепив их сердца, и делает их властными и непредсказуемыми. Она делает их слабыми в самом центре их великой мощи.

— Есть ли какой-нибудь способ избежать этого?

— Есть способ преодолеть, но не избежать. Всякий, чьим союзником становится дурман, должен заплатить эту цену.

— Как можно преодолеть ее действие, дон Хуан?

— У травы дьявола четыре головы: корень, стебель с листьями, цветы и семена. Они отличаются одна от другой, и всякий, кто становится ее союзником, должен учиться о ней в этом вот порядке. Самая важная голова в корнях. Сила травы дьявола покоряется через корень. Стебель и листья — это голова, которая лечит болезни; если ее правильно использовать, то эта голова будет подарком для человечества. Третья голова — в цветах, и ее используют, чтобы сводить людей с ума, или делать их послушными, или убивать. Человек, чей союзник дурман, сам никогда цветы не принимает — как не принимает он стебель и листья, если только сам не болен. Всегда принимают корни и семена, особенно семена — это четвертая голова травы дьявола и самая могущественная. Мой бенефактор обычно говорил, что семена — это «трезвая голова», единственная часть, которая может укреплять сердца людей. Трава дьявола со своими «сотрудниками» сурова, говорил он, потому что она стремится быстро убить их, что обычно и делает, прежде чем они доберутся до секретов «трезвой головы». Рассказывают, впрочем, о людях, которые распутали все секреты «трезвой головы». Вот настоящий вызов для человека знания!

— Твой бенефактор распутал эти секреты?

— Нет, не распутал.

— Встречал ли ты кого-нибудь, кто сделал это?

— Нет. Ведь и жили они в те давние времена, когда это знание было важным.

— Знаешь ли ты кого-нибудь, кто встречал таких людей?

— Нет, не знаю.

— Знал ли твой бенефактор кого-нибудь из них?

— Знал.

— А почему он сам не добрался до тайн «трезвой головы»?

— Приручить траву дьявола и обратить ее в своего союзника — одна из самых трудных задач, какие я знаю. Например, мы так и не стали с ней одним целым, наверное, потому что она никогда мне не нравилась.

— Можешь ли ты все еще использовать ее как союзника, несмотря на то что она тебе не нравится?

— Могу. Тем не менее я предпочитаю этого не делать. Может, для тебя все будет иначе.

— Почему ее называют травой дьявола?

Дон Хуан безразлично пожал плечами и некоторое время молчал. Наконец сказал, что трава дьявола — это временное имя (su nombre de leche). Еще он сказал, что есть другие названия для травы дьявола, но их нельзя употреблять, потому что произнесение имени — дело серьезное, особенно если учишься использовать силу союзника. Я спросил, почему назвать имя это так уж серьезно. Он ответил, что имена оставляются на крайний случай, чтобы использовать их, только когда зовешь на помощь, в минуту большого напряжения и нужды, и он заверил меня, что рано или поздно такое случается в жизни всякого, кто ищет знания.

Воскресенье, 3 сентября 1961 года

Сегодня после обеда дон Хуан выкопал и принес с поля два растения Datura.

Сначала, совершенно неожиданно он завел разговор о траве дьявола, а затем позвал меня пойти с ним в холмы и поискать ее.

Мы доехали до ближайших холмов. Я достал из багажника лопату и пошел за доном Хуаном в один из каньонов. Некоторое время мы шли, пробираясь сквозь чапараль, густо разросшийся на мягкой песчаной почве. Дон Хуан остановился у небольшого растения с темно-зелеными листьями и большими беловатыми цветами, похожими на колокольчики.

— Вот она, — сказал он.

И сразу же начал копать. Я попытался помочь ему, но он отказался энергичным движением головы и продолжал копать яму вокруг растения, глубокую с внешнего края и с горсткой в форме конуса, поднимающейся в центре круга. Закончив работу, он опустился перед стеблем на колени и пальцами расчистил мягкую землю, открыв примерно на четыре дюйма большое трубчатое и раздвоенное корневище, толщина которого заметно отличалась от толщины стебля, сравнительно более хрупкого.

Дон Хуан взглянул на меня и сказал, что растение — самец, так как корень раздваивается как раз в точке соединения со стеблем. Затем он поднялся и отошел, что-то разыскивая.

— Что ты ищешь, дон Хуан?

— Хочу найти палку.

Я начал смотреть вокруг, но он остановил меня.

— Не ты. Ты садись вон там, — он указал на кучу камней, футов на двадцать в стороне, — я сам найду.

Через некоторое время он вернулся с длинной сухой веткой. Используя ее как копалку, осторожно расчистил землю вокруг обеих ветвей корня. Обнажил их на глубину приблизительно двух футов. Когда копнул глубже, почва стала такой плотной, что палка уже не помогала.

Он остановился и сел передохнуть. Я подошел к нему. Долгое время мы молчали.

— Почему ты не выкопаешь его лопатой? — спросил я.

— Она может порезать и поранить растение. Мне потому нужна была палка, принадлежащая к этому месту, что если вдруг я ударю корень, повреждение не будет таким серьезным, как от лопаты или от чужого предмета.

— Что за палку ты нашел?

— Подойдет любая палка дерева паловерд. Если не найдется сухой, придется срезать свежую.

— Можно ли взять ветку от какого-нибудь другого дерева?

— Я сказал тебе — только паловерд и никакое другое.

— Почему, дон Хуан?

— У травы дьявола очень мало друзей, и паловерд — единственное дерево в этих местах, что дружит с ней. Единственное, которое хватает, цепляется за нее (lo unico que prende). Если поранишь корень лопатой, пересаженная трава дьявола не вырастет для тебя, но если вред будет нанесен такой палкой, можно надеяться, что растение даже не почувствует этого.

— Что ты собираешься делать с корнем теперь?

— Я собираюсь его срезать. Тебе нужно уйти. Ступай поищи другое растение и жди, пока я не позову.

— Ты не хочешь, чтобы я помог?

— Ты поможешь, только если я тебя попрошу об этом.

Я отошел и начал высматривать другое такое же растение, еле справляясь с желанием подкрасться и понаблюдать за ним. Через некоторое время он присоединился ко мне.

— Теперь поищем самку, — сказал он.

— Как ты их различаешь?

— Самка выше и растет вверх, от земли, поэтому выглядит она как маленькое деревцо. Самец широкий, разрастается у земли и выглядит скорее как густой куст. Когда мы выкопаем самку, ты увидишь, что у нее единое корневище, которое идет довольно глубоко, прежде чем раздвоиться. У самца же корневище раздваивается прямо от самого стебля.

Мы вместе осмотрели поле дурмана. Затем, показав на одно растение, он сказал:

— Вот самка.

Он начал выкапывать ее так же, как первое растение. Когда корень очистился, я смог увидеть, что он соответствует описанию. Я опять ушел, как только он был готов срезать корень.

Когда мы вернулись домой, он развязал узел, в который положил растения дурмана. Сначала взял более крупное, самца, и обмыл его в большом металлическом тазу. Очень осторожно очистил почву с корня, стебля и листьев. После кропотливой чистки он отрезал корень от стебля — коротким зазубренным ножом сделал поверхностный надрез по окружности в месте их соединения, а затем разломил их. Потом взял стебель и разложил все его части на отдельные кучки листьев, цветов и колючих семенных коробочек. Он отбрасывал все сухое или испорченное червями и оставлял лишь целые части. Связал вместе обе ветви корня двумя бечевками, сломал их пополам, сделав поверхностный надрез в месте соединения, и получил два одинаковых по размеру куска корня.

Затем он взял кусок грубой материи и поместил на нее сначала два куска корня, связанные вместе. На них положил листья аккуратной стопкой, затем цветы, семена и стебель. Сложил ткань и связал концы в узел.

То же самое он проделал со вторым растением, самкой, за исключением того, что, дойдя до корня, не разрезал его, а оставил развилку целой, как перевернутую букву Y. Затем сложил все части в другой тряпочный узел. Когда он все это закончил, было уже совсем темно.

Среда, 6 сентября 1961 года

Сегодня в конце дня мы вернулись к разговору о траве дьявола.

— Я думаю, нам опять надо заняться этой травой, — внезапно сказал дон Хуан. После вежливого молчания я спросил:

— Что ты собираешься делать с растениями?

— Растения, которые я выкопал и срезал, мои, — сказал он. — Это все равно, как если бы они были мной самим. С их помощью я собираюсь научить тебя приготовлению травы дьявола.

— И как же ее готовят?

— Траву дьявола делят на порции (partes). Каждая из порций различна, у каждой есть своя уникальная задача и предназначение.

Он открыл левую ладонь и отмерил на полу расстояние от конца большого пальца до конца безымянного.

— Это моя порция. Свою ты будешь отмерять своей рукой. Теперь, чтобы овладеть травой, ты должен начать с первой порции — от корня. Но, раз я привел тебя к ней, ты должен будешь принять первую порцию от моего растения.

Он сходил в дом и вынес матерчатый сверток. Сел и развернул его. Я заметил, что это мужское растение. Там был лишь один кусок корня. Он взял этот кусок, оставшийся от первоначальных двух, и поднес его к моему лицу.

— Это твоя первая порция, — сказал он, — я даю ее тебе. Я сам срезал ее для тебя. И отмерил ее как свою собственную; теперь я даю ее тебе.

На секунду у меня мелькнула мысль, что я должен буду грызть корень как морковку, но он убрал его в маленький хлопчатобумажный мешок.

Он пошел на задворки, сел там, скрестив ноги, и круглым каменным пестом начал разминать корень внутри мешка. Плоский камень служил ему ступкой. Время от времени он мыл оба камня, а воду сливал в небольшой долбленый сосуд из дерева.

Работая, он очень мягко и монотонно пел неразборчивую песню. Размяв корень в мягкую кашу внутри мешка, он положил мешок в деревянный сосуд. Туда же положил ступку и пестик, наполнил сосуд водой и поставил его во что-то вроде кормушки для свиней у забора.

По его словам, корень надо мочить всю ночь и оставить вне дома: тогда он схватит ночной воздух (el sereno).

— Если завтра будет солнечный жаркий день, это будет превосходным знаком, — сказал он.

Воскресенье, 10 сентября 1961 года

В четверг, 7 сентября, было очень ясно и жарко. Дону Хуану понравился добрый знак, и он несколько раз повторил, что траве дьявола я, видимо, нравлюсь. Корень мок всю ночь, и около десяти часов утра мы пошли к задней части дома. Он взял сосуд из кормушки, поставил на землю и сел рядом. Мешком потер дно сосуда. Поднял мешок немного над водой и отжал вместе с содержимым, а потом опустил в воду. Он повторил эту процедуру еще три раза. Затем, отжав мешок, бросил его в кормушку и оставил сосуд на жарком солнце.

Через два часа мы опять пришли туда. Он принес с собой небольшой чайник с кипящей желтоватой водой. Очень осторожно наклонил сосуд и слил верхнюю воду, сохранив густой осадок, накопившийся на дне. Полил из чайника кипящей водой на осадок и снова поставил сосуд на солнце.

Это повторилось три раза с интервалами более часа. Наконец он вылил почти всю воду, наклонил сосуд под таким углом, чтобы содержимое освещалось вечерним солнцем, и оставил его.

Когда через несколько часов мы вернулись, было уже темно. На дне сосуда образовался слой каучуковидной субстанции. Она напоминала недоваренный крахмал, была беловатой или светло-серой. Пожалуй, там набралась бы полная чайная ложка. Дон Хуан занес сосуд в дом и поставил кипятиться на огонь немного воды. Я вынул кусочки почвы, которые ветер набросал на осадок. Он засмеялся.

— Эти комочки земли никому не повредят.

Когда вода закипела, он вылил почти полную чашку кипятка в сосуд. Это была та же самая желтоватая вода, которой он пользовался раньше. Она размочила осадок, образовав раствор, похожий на молоко.

— Что это за вода, дон Хуан?

— Отвар из фруктов и цветов того каньона.

Он вылил содержимое деревянного сосуда в старую глиняную чашку, похожую на цветочный горшок. Раствор был еще горячим, поэтому он подул, чтобы его остудить. Попробовал его сам и затем протянул кружку мне.

— Теперь пей, — сказал он.

Я автоматически взял кружку и без размышлений выпил всю воду. На вкус она была горьковата, хотя горечь еле ощущалась. А самым заметным был едкий запах. Вода пахла тараканами.

Почти тотчас я начал потеть. Тело очень разогрелось, и кровь прилила к ушам. Перед глазами возникло красное пятно, мышцы живота начали сокращаться болезненными спазмами. Через некоторое время я уже больше не испытывал боли, но мне стало холодно, и я буквально обливался потом.

Дон Хуан спросил, не вижу ли я черноты или черного пятна перед глазами. Я сказал ему, что вижу все в красном цвете.

Я стучал зубами из-за неконтролируемой нервозности, которая накатывалась на меня волнами, как бы излучаясь из середины груди.

Затем он спросил, не боюсь ли я. Его вопросы казались мне не имеющими никакого значения. Да, конечно же, я боюсь. Но он спросил опять, не боюсь ли я ее. Я не понял, о чем он говорит, и сказал «да». Он засмеялся и сказал, что на самом деле я вовсе не боюсь. Его беспокоило, вижу ли я по-прежнему красное. А единственное, что я видел тогда, — громадное красное пятно прямо перед глазами.

Через некоторое время я почувствовал себя лучше. Нервные спазмы постепенно прекратились, оставив лишь приятную усталость и сильное желание спать. Я не мог держать глаза открытыми, хотя все еще слышал голос дона Хуана. Я заснул. Но ощущение погруженности в глубокий красный цвет оставалось всю ночь. Даже сны были красного цвета.

Я проснулся в воскресенье около трех часов дня, проспав почти двое суток. У меня немного болела голова, было неспокойно в желудке, и я испытывал очень острые перемещающиеся боли в кишечнике. За исключением этого, все остальное было как при обычном пробуждении. Я нашел дона Хуана дремлющим перед домом. Он улыбнулся мне.

— Все прошло хорошо позапрошлым вечером, — сказал он, — ты видел красный цвет, а только это и важно.

— Что было бы, если бы я не увидел красного?

— Ты видел бы черное, а это плохой признак.

— Почему это плохо?

— Когда человек видит черное, это значит, что он не создан для травы дьявола. Его будет рвать черным и зеленым.

— Он умрет?

— Я не думаю, что умрет, но он будет долго болеть.

— Что случается с теми, кто видел красное?

— Нет рвоты, и корень дает им приятные ощущения, а это значит, что они сильны и имеют насильственную натуру — как раз то, что любит трава дьявола. Так она соблазняет. Единственная беда: эти люди кончают тем, что становятся рабами травы дьявола в обмен на силу, которую она им дает. Но в этих делах мы не имеем никакого контроля. Человек живет для того, чтобы учиться. И если он учится, то такова его судьба, одинаково — во благо или во вред себе.

— Что мне надо делать дальше, дон Хуан?

— Теперь ты должен посадить отросток (brote), который я отрезал от другой половины первой порции корня. Ты принял половину позапрошлой ночью, и теперь вторую половину надо посадить в землю. Она должна вырасти и принести семена, тогда только ты сможешь по-настоящему заняться приручением растения.

— Как я буду приручать его?

— Трава дьявола приручается через корень. Шаг за шагом ты должен изучить секреты каждой порции корня. Ты должен принимать их так, чтобы изучить секреты и завоевать силу.

— Другие порции приготовляются так же, как ты готовил первую?

— Нет, каждая порция по-своему.

— А какие особенные действия у каждой порции?

— Я уже сказал, каждая учит разным видам силы. То, что ты принял позапрошлой ночью, — пока еще пустяки. Каждый может это сделать. Но только брухо может принимать более серьезные порции. Я не могу сказать тебе, что они делают, так как я пока не знаю, подходишь ли ты ей. Мы должны подождать.

— Когда же ты расскажешь мне?

— Как только твое растение вырастет и принесет семена.

— Если первую порцию могут принимать все, то для чего она используется?

— В разведенном виде она хороша для всего мужского. Для стариков, которые потеряли жизненную силу, или для юношей, которые ищут приключений, или даже для женщин, которые хотят страсти.

— Ты сказал, что корень используется только для обретения силы, но я вижу, что его употребляют и для других целей, помимо силы. Правильно?

Он очень долго смотрел на меня пристально, чем всерьез смутил. Я почувствовал, что вопрос его рассердил, но не мог понять почему.

— Трава дьявола используется только для силы, — сказал он наконец жестко. — Тот, кто хочет вернуть свою энергию, юноши, которые ищут средства от голода и усталости, человек, который хочет убить другого человека, женщина, которая хочет разгореться страстью, — все они желают силы. И трава дьявола дает им ее! Чувствуешь, как она тебе нравится? — спросил он после паузы.

— У меня странный подъем сил, — сказал я, и это было правдой. Я отметил свою энергичность еще при пробуждении, и потом она сохранилась. Это было ярко выраженное ощущение неудобства, интенсивной неудовлетворенности, все мое тело двигалось и вытягивалось с необычной легкостью и мощью. Руки и ноги зудели, плечи как будто раздались, мышцы спины и шеи словно побуждали меня потереться о деревья или потолкать их. Я чувствовал, что могу разрушить стену, если бодну ее.

Больше мы не разговаривали. Некоторое время просто сидели на веранде. Я заметил, что дон Хуан засыпает. Он несколько раз «клюнул носом», затем просто вытянул ноги, лег на пол, положил руки за голову и заснул. Я поднялся и пошел за дом, где употребил избыток сил на очистку двора. Мне запомнилось, как он говорил однажды, что был бы рад, если я помогу ему убрать мусор.

Позднее, когда он проснулся и вышел за дом, я был более расслаблен.

Мы сели за стол, и во время еды он трижды спрашивал, как я себя чувствую. Поскольку такого между нами не водилось, я наконец спросил:

— Почему тебя заботит мое самочувствие, дон Хуан? Уж не ждешь ли ты, что у меня будет плохой стул оттого, что я попил соку?

Он засмеялся. Казалось, он ведет себя как проказливый мальчишка, который подстроил какую-то каверзу и время от времени проверяет, нет ли уже результатов. Все еще смеясь, он сказал:

— Ты не выглядишь больным. А недавно ты даже грубил мне.

— Я этого не делал, — запротестовал я. — Не могу даже припомнить, когда так с тобой разговаривал. — Я был очень серьезен на этот счет, потому что вообще не помнил, чтобы когда-нибудь раздражался на него.

— Ты вступился за нее, — сказал он.

— За кого?

— Ты защищал траву дьявола. Ты говорил уже как влюбленный в нее.

Я было принялся еще энергичнее протестовать, но сдержал себя.

— Я по правде не припоминаю, что защищал ее.

— Конечно. Ты даже не помнишь, что говорил, так?

— Нет, не помню. Признаю это.

— Вот видишь, трава дьявола такая. Она подбирается к тебе как женщина, ты даже не замечаешь этого. Все, чему ты уделяешь внимание, — что она дает хорошее самочувствие и силу: мышцы надуваются жизненной силой, кулаки чешутся, ноги горят от желания загнать кого-нибудь. Когда человек узнает ее, он действительно переполняется неистовыми желаниями. Мой бенефактор обычно говорил, что трава дьявола держит людей, которые хотят силы, и избавляется от тех, кто не умеет ею владеть. Но тогда сила больше была в ходу. Ее искали более жадно. Бенефактор был могучим человеком, и, по его словам, его собственный бенефактор был еще более увлечен поисками силы. Но в те дни имелись все основания, чтобы быть сильным.

— Ты думаешь, в наши дни сила ни к чему?

— Тебе сейчас сила по вкусу. Ты молод. Ты не индеец. Возможно, трава дьявола будет хороша в твоих руках. Она тебе как будто понравилась. Заставила чувствовать себя сильным. Я все это ощущал и сам. И все же я ее не полюбил.

— Можешь сказать почему, дон Хуан?

— Мне не нравится ее сила! Для нее больше нет применения. В другие времена, вроде тех, о которых рассказывал мой бенефактор, был смысл искать силу. Люди совершали удивительные дела — их почитали за силу, их боялись и уважали за знание. Бенефактор рассказывал мне о действительно небывалых делах, которые совершались давным-давно. Но теперь мы, индейцы, больше не ищем этой силы. Сейчас индейцы используют траву, чтобы натираться. Берут листья и цветы для других дел. Они даже говорят, что трава лечит их нарывы. Но они не ищут больше ее силы, которая действует как магнит, — силы, все более мощной и все более опасной в обращении, чем глубже корень уходит в землю. Когда доберешься до глубины четырех ярдов (3, 7 м), — говорят, что некоторые люди это делают, — находишь источник постоянной силы, силы без конца. Очень редкие люди делали это в прошлом, и никто не сделал этого сейчас. Уверяю тебя, сила травы дьявола больше не нужна нам, индейцам. Мало-помалу мы, я думаю, потеряли интерес к ней, и теперь сила уже не имеет значения. Сам я не ищу ее, и все же когда-то, в твоем возрасте, я тоже ощущал, как она разбухает внутри. Я чувствовал себя как ты сегодня, но только в пятьсот раз сильнее. Я убил человека ударом кулака. Мог бросать валуны, огромные валуны, которые даже двадцати человекам были не под силу. Раз я подпрыгнул так высоко, что сорвал листья с верхушек самых высоких деревьев. Но все это было ни к чему! Все, что я делал, это пугал индейцев, и только индейцев. Остальные, те, кто ничего не знал, в это не верили. Они видели или сумасшедшего индейца, или что-то неясное, движущееся у вершин деревьев.

Мы долгое время молчали. Мне нужно было хоть что-нибудь сказать.

— Было совсем иначе, — продолжал он, — когда жили такие люди, которые знали, что человек может стать горным львом или птицей или что человек может просто летать. Так что я больше не пользуюсь травой дьявола. Для чего? Чтобы пугать индейцев? (Para que? Para asustar a los Indios?)

Я видел его печальным, и глубокое сочувствие наполнило меня. Я хотел что-нибудь ему сказать, даже если это будет банальностью.

— Дон Хуан, может быть, это судьба всех людей, которые хотят знать?

— Может быть, — ответил он спокойно.

Четверг, 23 ноября 1961 года

Я не увидел дона Хуана на веранде, когда подъехал к его дому. И подумал, что это странно. Я громко позвал, и навстречу вышла его невестка.

— Он в доме, — сказала она.

Оказалось, что несколько недель назад он вывихнул щиколотку. Сам наложил себе шину, смочив полосы материи в кашице из кактусов и толченой кости. Материя, туго обернутая вокруг щиколотки, высохла в легкий и гладкий панцирь. Повязка имела твердость гипсовой, но не была такой громоздкой.

— Как это случилось? — спросил я.

Ответила его невестка, мексиканка из Юкатана, которая за ним ухаживала.

— Это был несчастный случай! Он упал и чуть не сломал ногу!

Дон Хуан засмеялся и, подождав, пока мы не остались наедине, сказал:

— Несчастный случай — как бы не так! У меня есть враг тут поблизости. Женщина. Ла Каталина! Она толкнула меня в момент слабости, и я упал.

— Зачем она это сделала?

— Она хотела убить меня, вот зачем.

— Она была здесь, с тобой? — Да.

— А зачем ты позволил ей войти?

— Я не позволял. Она влетела.

— Извини, я не понял.

— Она — черный дрозд (chanate). И очень ловка в этом. Я был застигнут врасплох. Она пытается покончить со мной уже давно. И на этот раз действительно чуть не добилась своего.

— Ты сказал, что она — черный дрозд? То есть она что — птица?

— Ну вот, опять ты со своими вопросами! Она — черный дрозд! Точно так же, как я — ворона. Кто я, человек или птица? Я человек, который знает, как становиться птицей. Что касается Ла Каталины, то она — ведьма. Ее намерение меня убить столь сильно, что я еле-еле от нее отбился. Черный дрозд ворвался прямо в мой дом, и я не мог остановить его.

— Ты можешь стать птицей, дон Хуан?

— Да! Но это нечто такое, в чем мы с тобой разберемся позднее.

— Почему она хочет убить тебя?

— О, это у нас с ней старая загвоздка. Я упустил контроль над ситуацией, и теперь дело обстоит так, что мне следует покончить с ней прежде, чем она доберется до меня.

— Ты собираешься воспользоваться колдовством? — спросил я с большими надеждами.

— Не будь дураком. Никакое колдовство на нее не подействует. У меня другие планы. Как-нибудь я тебе о них расскажу.

— Твой союзник может защитить тебя от нее?

— Нет, дымок только говорит мне, что делать. А защищать себя я должен сам.

— Как насчет Мескалито? Может он защитить тебя?

— Нет! Мескалито — учитель, а не сила, которую можно было бы использовать в личных интересах.

— А трава дьявола?

— Я уже сказал, что должен защищаться сам, следуя указаниям своего союзника-дымка. И насколько я знаю, дымок может делать все. Если ты хочешь узнать что бы то ни было по какому-то делу, дымок тебе скажет. И он даст тебе не только знание, но и средства для его применения. Это самый чудесный союзник, какого только может пожелать человек.

— Что, дымок — самый лучший союзник для каждого?

— Он для каждого разный. Многие его боятся и не будут его трогать, даже не приблизятся к нему. Дымок, как и все остальное, создан не для всякого.

— Что же это за дымок, дон Хуан?

— Дымок предсказателей.

В его голосе явно звучало преклонение — то, чего я до сих пор ни разу в нем не замечал.

— Начну с того, что сказал мой бенефактор, когда начал учить меня об этом. Хотя в то время я, как и ты сейчас, пожалуй, не мог этого понять. «Трава дьявола для тех, кто просит о силе. Дымок для тех, кто хочет наблюдать и видеть». И, по моему мнению, дымок не имеет равных. Как только человек вступает в его владения, любая другая сила в его власти. Это изумительно! Конечно, на это уйдет вся жизнь. Потребуются годы только на знакомство с двумя его существенными частями: трубкой и курительной смесью. Трубку мне дал мой бенефактор, и вот уже много лет я так ласково с ней обращаюсь, что она стала моей. Она вросла в мои руки. Передать ее в твои руки, например, действительно серьезная задача для меня и большое достижение для тебя — если мы добьемся успеха! Трубка будет испытывать напряжение, если ее возьмет кто-то другой; и если один из нас ошибется, ничем уже не поможешь, когда трубка вдруг сама по себе расколется или выскользнет своей силой из рук и разобьется, даже упав на кучу соломы. Если это когда-нибудь случится, то будет концом для нас обоих. В особенности для меня. Невообразимым образом дымок обратится против меня.

— Как он может обратиться против тебя, он ведь твой союзник?

Мой вопрос, по-видимому, прервал поток его мыслей. Долгое время он ничего не отвечал.

— Сложность составных частей, — внезапно заговорил он, — делает курительную смесь одним из самых опасных веществ, какие я знаю. Никто не сможет приготовить ее без серьезной выучки. Она смертельно ядовита для всякого, кроме тех, кого опекает дымок! Трубка и смесь требуют самой нежной заботы. И человек, пытающийся учиться, должен следовать аккуратному, спокойному образу жизни. Действия дымка столь потрясающи, что только очень сильный человек сможет выдержать даже небольшую затяжку. Все пугает и запутывает сначала, но каждая следующая затяжка проясняет вещи. И внезапно мир открывается заново! Невообразимо! Когда это случится, дымок становится союзником этого человека и открывает любые секреты, позволяет ему входить в непостижимые миры. Это величайшее качество дымка, его величайший дар. И он делает свое дело, не причиняя ни малейшего вреда. Я называю дымок истинным союзником!

Как обычно, мы сидели перед его домом, где земляной пол всегда чист и хорошо утоптан; внезапно он поднялся и вошел в дом. Через несколько секунд он вернулся с узким свертком и сел снова.

— Это моя трубка, — сказал он.

Он наклонился ко мне и показал трубку, которую вытащил из чехла, сделанного из зеленой парусины. Она была, пожалуй, девяти-десяти дюймов длиной. Чубук из красноватого дерева, гладкий, без украшений. Чашечка трубки тоже казалась деревянной, но была довольно громоздкой по сравнению с тонким чубуком. Она была отполирована до блеска, темно-серого цвета, почти как каменный уголь.

Он подержал трубку перед моим лицом. Я думал, он подает ее мне. Протянул руку, чтобы взять, но он быстро убрал ее.

— Эта трубка была дана мне моим бенефактором, — сказал он. — В свою очередь я передам ее тебе. Но сначала ты должен ее узнать. Каждый раз, когда приедешь сюда, я буду давать ее тебе. Начни с прикосновения. Держи ее поначалу очень недолго, пока вы с трубкой не привыкнете друг к другу. Затем положи ее в карман или, скажем, за пазуху и, наконец, поднеси ко рту. Все это надо делать мало-помалу, медленно и осторожно. Когда связь установится (la amistad esta hecha), ты будешь курить из нее. Если последуешь моему совету и не будешь спешить, дымок станет и твоим любимым союзником.

Он подал мне трубку, но не выпустил ее из рук. Я протянул правую руку.

— Обеими руками, — сказал он.

Я коснулся трубки на мгновение обеими руками. Он не отдал ее совсем, так что я мог лишь коснуться ее, а не взять. Затем он спрятал ее обратно.

— Первый шаг в том, чтобы полюбить трубку. Это требует времени.

— А может трубка невзлюбить меня?

— Нет. Трубка не может невзлюбить тебя, но ты должен научиться любить ее, чтобы к тому времени, когда будешь курить, трубка помогла бы тебе не бояться.

— Что ты куришь, дон Хуан?

— Вот что.

Он расстегнул воротник и показал скрытый под рубашкой небольшой мешочек, висевший на шее наподобие медальона. Он вынул его, развязал и очень осторожно отсыпал на ладонь немного содержимого.

Насколько я мог судить, смесь выглядела как тонко истертые чайные листья, разнящиеся по цвету от темно-коричневого до светло-зеленого с несколькими пятнышками ярко-желтого.

Он ссыпал смесь обратно в мешочек, закрыл его, завязал ремешком и опять спрятал под рубашку.

— Что это за смесь?

— Там масса вещей. Добыча всех составных частей — очень трудное дело. Нужно далеко путешествовать. Грибки (los honguitos), необходимые для приготовления смеси, растут только в определенное время года и только в определенных местах.

— Смеси у тебя разные для разных видов помощи, в которой ты можешь нуждаться?

— Нет. Есть только один дымок, и нет другого, подобного ему.

Он показал на мешочек, висевший на груди, и поднял трубку, которая была зажата у него между ног.

— Это и это — одно! Без одного не может быть другого. Эта трубка и секрет этой смеси принадлежали моему бенефактору. Их передали ему точно так же, как он передал их мне. Хотя эту смесь трудно приготовить, она восполнима. Ее секрет — в составных частях, в способе их сбора и обработки. Трубка же — предмет на всю жизнь. За ней надо следить с бесконечной заботой. Она прочна и крепка, но ее нельзя ни обо что ударять. Ее надо держать сухими руками. Никогда не браться за нее, если руки потные, и пользоваться ею лишь в одиночестве. И никогда, вообще никто никогда не должен видеть ее, разве что человек, которому ты намерен ее передать. Вот чему мой бенефактор научил меня, и именно так я обращаюсь с трубкой всю мою жизнь.

— Что случится, если ты потеряешь или сломаешь трубку?

Он очень медленно покачал головой и взглянул на меня.

— Я умру.

— Все трубки магов такие, как твоя?

— Не у всех есть трубки, подобные моей, но я знаю некоторых, у кого они есть.

— Можешь ты сам сделать такую трубку, как эта, дон Хуан? — настаивал я. — Предположим, у тебя ее не было бы. Как бы ты передал мне трубку, если бы хотел это сделать?

— Если бы у меня не было своей трубки, я не смог бы, да и не захотел бы передавать ее тебе. Я дал бы тебе взамен что-нибудь другое.

Казалось, он почему-то мной недоволен. Очень осторожно он положил трубку в чехол, в котором, наверное, был вкладыш из мягкого материала, потому что, едва войдя в чехол, она скользнула внутрь очень легко. Он ушел в дом отнести трубку.

— Ты не сердишься на меня, дон Хуан? — спросил я, когда он вернулся. Его, по-видимому, удивил мой вопрос.

— Нет, я никогда ни на кого не сержусь. Никому из людей не удастся сделать что-то, достаточно для этого важное. На людей сердишься, когда веришь, что их поступки важны. Ничему подобному я больше не верю.

Вторник, 26 декабря 1961 года

Специального времени для пересадки «саженца», как дон Хуан называл корень, выбрано не было, хотя и предполагалось, что именно эта операция будет следующим шагом в приручении силы растения.

Я приехал к дону Хуану в субботу, 23 декабря, сразу после обеда. Как обычно, мы некоторое время просидели в молчании. День был теплый и облачный. Прошло уже много месяцев с тех пор, как он дал мне первую порцию.

— Время вернуть траву земле, — сказал он внезапно, — но сначала я собираюсь устроить защиту для тебя. Ты будешь держать и беречь ее, и никто, кроме тебя, не должен эту защиту видеть. Раз устанавливать буду я, то тоже ее увижу. Это нехорошо, ведь как ты помнишь, я не поклонник травы дьявола — тут мы с тобою непохожи. Но моя память долго не проживет, я слишком стар. Ты должен охранять ее от чужих глаз, потому что на то время, пока длится их память об увиденном, сила защиты подпорчена.

Он пошел в свою комнату и вытащил три узла из-под старой соломенной циновки. Вернулся с ними на веранду и сел.

После долгого молчания он открыл один узел. Это было женское растение дурмана, которое он приготовил вместе со мной. Все листья, цветы и семенные коробочки, уложенные им раньше, были уже сухими. Он взял длинный кусок корня в форме буквы Y и снова завязал узел.

Корень высох и сморщился, складки коры широко отставали и топорщились. Он положил корень себе на колени, открыл свою кожаную сумку и вынул нож. Подержал сухой корень передо мной.

— Эта часть для головы, — сказал он и сделал первый надрез на хвосте «игрека», который в перевернутом виде напоминал человека с расставленными ногами.

— Эта — для сердца. — И он надрезал вблизи развилки. Затем он обрезал концы корня, оставив примерно по три дюйма на каждом отростке. Потом медленно и терпеливо вырезал фигурку человека.

Корень был сухим и волокнистым. Для того чтобы вырезать из него, дон Хуан сделал два надреза, разворошил и уложил волокна между ними как раз на глубину надреза. А когда перешел к деталям, придал деревяшке форму рук и ладоней. В результате получилась вытянутая фигурка человека со сложенными на груди руками и кистями, сплетенными в замок.

Дон Хуан поднялся и подошел к голубой агаве, что росла перед домом рядом с верандой. Он взялся за твердый шип одного из центральных мясистых листьев, нагнул его и повернул три или четыре раза. Круговое движение почти отделило шип от листа, он повис. Дон Хуан схватил его зубами и выдернул. Шип вышел из мякоти листа и потянул за собой сросшийся с деревом хвост из длинных белых нитевидных волокон длиной около двух футов. Все еще держа шип зубами, дон Хуан скрутил волокна между ладонями и сделал шнур, которым стянул ноги фигурки. Он обматывал нижнюю часть фигурки, пока весь шнур не кончился. Затем очень ловко вкрутил шип, как шило, в переднюю часть фигурки, под сложенными руками, так что острый конец выступил из сцепленных ладоней. Он опять воспользовался зубами и, осторожно потянув, вытащил почти весь шип. Теперь тот выглядел как длинное копье, выступающее из груди фигурки. Не глядя на нее больше, дон Хуан положил фигурку в кожаную сумку. Казалось, работа утомила его. Он растянулся на веранде и заснул.

Было уже темно, когда он проснулся. Мы поели из тех припасов, что я привез ему, и еще немного посидели на веранде. Затем дон Хуан пошел за дом, взяв с собою три узла. Он нарубил веток и сухих сучьев и развел костер. Мы удобно уселись перед огнем, и он открыл все три узла. Вдобавок к тому, в котором были сухие части женского растения, открыл другой, содержащий все, что осталось от мужского растения, и третий, толстый узел с зелеными свежесрезанными частями дурмана.

Дон Хуан пошел к кормушке для свиней и вернулся с каменной ступкой, очень глубокой, похожей скорее на горшок с мягко закругленным дном. Сделал небольшое углубление в земле и твердо установил ступку. Подбросил сучьев в костер, затем взял два узла с сухими частями мужского и женского растений и все сразу высыпал в ступку. Встряхнул материю, чтобы убедиться, что все кусочки растения упали в ступку. Из третьего узла он извлек два свежих куска корня дурмана.

— Я намерен приготовить их специально для тебя.

— Что это за приготовления, дон Хуан?

— Одна из этих частей — от женского растения, другая — от мужского. Это единственный случай, когда два растения нужно положить вместе. Части корня — с глубины одного ярда.

Он растер их в ступке равномерными ударами пестика. При этом пел тихим голосом, звучавшим как монотонный гул без всякого ритма. Слов я разобрать не смог. Он был полностью погружен в работу.

Когда корни были окончательно раздроблены, он вынул из свертка немного листьев дурмана, свежесрезанных и очищенных, без единого повреждения. Он бросал их в ступку по одному. Взял горсть цветов дурмана и тоже побросал в ступку по одному. Я насчитал 14 листьев и 14 цветков. Затем он достал связку свежих семенных коробочек, еще не раскрывшихся и со всеми своими шипами. Я не смог их сосчитать, так как он бросил в ступку все сразу, — но думаю, что их тоже было 14. Он добавил три стебля дурмана без листьев. Темно-красные и чистые, они, по-видимому, принадлежали большим растениям, судя по их многочисленным отросткам.

После того как все эти кусочки попали в ступку, он равномерными ударами растер их в кашу. Через какое-то время наклонил ступку и рукой переложил всю смесь в старый горшок. Протянул руку, и я решил, что он просит ее вытереть. Вместо этого он схватил мою левую руку и резким движением раздвинул средний и безымянный пальцы на максимальную ширину. Затем концом своего ножа уколол как раз между пальцами и прорезал кожу вниз по безымянному пальцу. Он действовал с такой ловкостью и быстротой, что, когда я отдернул руку, она уже была глубоко порезана, из нее обильно лилась кровь. Он опять схватил мою руку, поднял ее над горшком и сжал, чтобы выпустить побольше крови.

Рука моя онемела. Я был в состоянии шока — странным образом похолодел и напрягся, грудь мою сдавило и заложило в ушах. Я почувствовал, что соскальзываю со своего сиденья. Сознание покидало меня! Он отпустил мою руку и перемешал содержимое горшка. Очнувшись от шока, я по-настоящему на него рассердился. И чтобы полностью прийти в себя, мне понадобилось довольно много времени.

Он положил вокруг костра три камня и поместил на них горшок. К смеси он добавил что-то, что я принял за большой кусок столярного клея, и большой ковш воды, а затем оставил все это кипеть. Растения дурмана сами по себе пахнут весьма специфично. Вместе с «клеем», от которого пошла сильная вонь, когда смесь закипела, они распространяли столь зловонные испарения, что я с трудом удерживал рвоту.

Смесь кипела долго, а мы сидели неподвижно перед очагом. Временами, когда ветер гнал испарения в мою сторону, вонь обволакивала меня, и я задерживал дыхание, всеми силами пытаясь ее избежать.

Дон Хуан открыл свою кожаную сумку и вытащил фигурку. Осторожно передал ее мне и велел положить в горшок, но не обжечь пальцев. Я дал ей мягко соскользнуть в кипящую кашу. Он вынул нож, и на какую-то секунду я подумал, что он опять собирается меня резать; но вместо этого он концом ножа подтолкнул фигурку и утопил ее. Еще некоторое время он наблюдал, как кипит каша, а затем начал чистить ступку. Я помогал ему. Когда мы закончили, он прислонил ступку и пестик к ограде. Мы вошли в дом, а горшок остался на камнях на всю ночь.

На следующее утро, на рассвете, дон Хуан велел мне вытащить фигурку из клея и подвесить ее к крыше, лицом к востоку, чтобы она высохла на солнце. К полудню она стала твердой, как проволока. Жара высушила клей, он окрасился зеленым цветом листьев. Фигурка приобрела жутковатый стеклянный блеск.

Дон Хуан попросил меня ее снять. Потом вручил мне кожаную сумку, которую, кстати, сделал из старой кожаной куртки, которую я как-то привез. Сумка выглядела точно так же, как и его собственная. Единственное различие было в том, что его сумка была из мягкой желтой кожи.

— Положи свое «изображение» в сумку и закрой ее, — сказал он.

Он не смотрел на меня и нарочно отвернулся. Когда я убрал фигурку в сумку, он дал мне сетку и велел положить в нее глиняный горшок.

Потом подошел к моей машине, взял сетку у меня из рук и укрепил ее в машине в висячем положении.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Я последовал за ним. Он обошел дом, сделав полный круг по часовой стрелке. Остановился у веранды, еще раз обошел дом, на этот раз в обратную сторону, против часовой стрелки, и снова вернулся на веранду. Некоторое время стоял неподвижно, а затем сел. Я уже привык верить, что все, что он делает, имеет значение. И теперь гадал о том, какой смысл кружить вокруг дома, когда он сказал:

— Эй! Я забыл, куда я его дел.

Я спросил его, что пропало. Он ответил, что забыл, куда положил саженец, который я должен пересадить. Мы еще раз обошли вокруг дома, прежде чем он вспомнил.

Он показал мне маленькую стеклянную кружку на дощечке, прибитой под крышей. В кружке была другая половина первой порции корня дурмана. Саженец пустил отростки листьев на верхнем своем конце. В кружке было немного воды, но совсем не было земли.

— Почему там нет земли? — спросил я.

— Не все почвы одинаковы, а трава дьявола должна знать только ту землю, на которой она будет расти. А сейчас время вернуть ее земле, прежде чем ее успеют испортить гусеницы.

— Может, посадим ее здесь, перед домом? — спросил я.

— Нет! Нет! Только не здесь. Ее нужно вернуть на место твоего предпочтения.

— Но где я найду место Своего предпочтения?

— Не знаю. Можешь посадить ее всюду, где захочешь. Но за ней надо смотреть и ухаживать — она должна выжить, чтобы у тебя была та сила, в которой ты нуждаешься. Если она погибнет, это будет значить, что она тебя не хочет, — и ты не должен ее больше беспокоить. Это значит, что ты не получишь власти над ней. Поэтому надо ухаживать и присматривать за ней, чтобы она росла. Однако не стоит и надоедать ей.

— Почему?

— Если она не захочет расти, делать с ней что-либо бесполезно. Но, с другой стороны, ты должен доказать, что заботишься о ней. Снимай гусениц и поливай, когда ее навешаешь. Это следует делать регулярно, пока не появятся семена. После того как первые семена опадут, мы будем уверены, что она хочет тебя.

— Но, дон Хуан, это же невозможно для меня — смотреть за корнем так, как ты хочешь.

— Если хочешь ее силы, тебе придется это делать. Другого способа нет.

— Можешь ли ты посмотреть за ней в мое отсутствие?

— Нет! Нет! Мне нельзя этого делать! Каждый должен сам взращивать свой росток. У меня есть свой. Теперь и ты должен иметь свой. И не раньше, чем она даст семена, можешь ты считать себя готовым к учению.

— Как ты думаешь, где я могу пересадить ее?

— Это уж тебе самому решать. И никто не должен знать этого места, даже я. Только так следует делать пересадку. Никто, совсем никто, не должен знать, где ты его посадишь. Если незнакомец пойдет за тобой и увидит тебя, бери росток и беги в другое место. Он причинил бы тебе невообразимый вред, манипулируя ростком. Он может искалечить или убить тебя. Вот почему даже я не должен знать, где находится твое растение. — Он вручил мне кружку с ростком. — Теперь бери.

Я взял кружку, и он почти силой потащил меня к машине.

— Теперь тебе надо уехать. Поезжай и выбери место, где посадишь росток. Выкопай глубокую яму в мягкой почве, неподалеку от воды. Помни, что ему нужно быть рядом с водой, чтобы расти. Копай яму только руками, пусть хоть до крови их раздерешь. Помести росток в центр ямы и сделай вокруг него пирамидку. Затем полей его водой. Когда вода впитается, засыпь яму мягкой землей. После этого выбери место в двух шагах от ростка в юго-восточном направлении.

Выкопай там вторую глубокую яму — тоже своими руками — и вылей в нее все, что есть в горшке. Затем разбей горшок и глубоко зарой его в другом месте, далеко от своего ростка. Когда похоронишь горшок, возвращайся к ростку и еще раз полей его. Затем достань свое изображение. Держи его между пальцами — там, где у тебя свежая рана, — и, стоя на том месте, где похоронил клей, слегка тронь росток острием фигурки. Четыре раза обойди его кругом, каждый раз останавливаясь на том же самом месте, чтобы коснуться растения.

— Надо ли мне держаться какого-то определенного направления, когда я буду обходить вокруг корня?

— Любое направление годится, но ты должен запомнить, в каком направлении закопал клей и в каком направлении пошел вокруг ростка. Касайся ростка острием слегка каждый раз, кроме последнего, когда уколешь его глубоко. Но делай это осторожно. Встань на колени, чтоб рука не дрогнула, потому что нельзя сломать острие и оставить его в ростке. Если сломаешь острие — с тобой покончено. И даже корень тебе не пригодится.

— Надо ли говорить какие-нибудь слова, когда я буду ходить вокруг ростка?

— Нет. Я сделаю это за тебя.

Суббота, 27 января 1962 года

Как только я вошел тем утром в дом дона Хуана, он сказал, что собирается показать мне, как готовить курительную смесь.

Мы пошли с ним в холмы и далеко углубились в один из каньонов. Он остановился у высокого тонкого куста, цвет которого заметно отличался от окружающей растительности. Чапараль вокруг куста был желтоватым, а сам куст — ярко-зеленым.

— С этого деревца ты должен собирать листья и цветы, — сказал он. — Лучшее время для сбора — день всех святых (el dia de las animas).

Он вынул нож и срезал конец тонкой ветки. Выбрал другую такую же веточку и тоже срезал у нее верхушку. Операция повторялась, пока у него в руках не оказался пучок верхушек. Затем он сел на землю.

— Смотри сюда, — сказал он. — Я срезал все эти ветки выше развилок, образованных двумя или более листьями и стволом. Видишь? Все они одинаковы. Я использовал только верхушку каждой ветки, где листья свежие и нежные. Теперь нам надо найти тенистое место.

Мы шли, пока он, видимо, не нашел то, что искал. Он вытащил из кармана длинный шнурок и привязал его к стволу и нижним ветвям двух кустов наподобие бельевой веревки, на которой развесил срезанные веточки, срезами вверх. Расположил их вдоль шнурка равномерно; подвешенные за развилки между листьями и стеблем, они напоминали ряд всадников в зеленой одежде.

— Позаботься о том, чтобы листья сохли в тени, — сказал он. — Место должно быть укромным и труднодоступным. Тогда листья защищены. Сушить нужно в таком месте, где их почти невозможно найти. После того как они высохнут, их следует сложить в пучок и связать.

Он снял листья со шнурка и забросил их в ближайший куст. Наверное, на этот раз хотел лишь показать мне процедуру.

Мы продолжали идти, и он сорвал три разных цветка, сказав, что они тоже являются составными частями и должны быть собраны в то же самое время. Но цветы нужно положить в отдельные глиняные горшки, а сушить их в темноте. Каждый горшок накрывается крышкой, чтобы цветы высыхали в нем медленно. Еще он сказал, что функция листьев и цветов в том, чтобы смягчить курительную смесь.

Мы вышли из каньона и направились к высохшему речному руслу. Долгим окольным путем вернулись к его дому. И уже поздно вечером сели в его собственной комнате, куда он редко меня приглашал. Там он рассказал о последней составной части смеси — о грибах.

— Настоящий секрет смеси — в грибах, — сказал он. — Это самый трудный для сбора ингредиент. Путешествие в места, где они растут, трудное и опасное. А собрать именно те грибы, какие нужны, еще труднее. Рядом растут другие, от которых пользы нет. Они испортят хорошие грибы, если их сушить вместе. Понадобится время, чтобы научиться правильно распознавать их и не делать ошибок. А от использования неправильных грибов выйдет серьезный вред — вред для человека и вред для трубки. Я знал людей, умерших на месте из-за дурного дымка.

Как только грибы собраны, их складывают в кувшин, поэтому уже невозможно их перепроверить. Ведь, чтобы протолкнуть через узкое горлышко кувшина, их надо искрошить.

— А как избежать ошибки?

— Надо быть осторожным и знать, как выбирать. Я говорил тебе, что это трудно. Не всякий способен приручить дымок; большинство людей даже не пытается.

— Сколько времени ты держишь грибы в кувшине?

— Год. Все остальные части смеси тоже запечатываются на год. Затем их поровну отмеряют и по отдельности размалывают в очень мелкий порошок. Грибки не нужно размалывать — они сами собой превращаются за это время в мельчайшую пыль. Все, что остается с ними сделать, — размять комки. К четырем частям грибов добавляют одну часть всех остальных ингредиентов, смешанных вместе. Все это хорошо перемешивается и складывается в мешочек, подобный моему. — Он показал на мешочек, висевший у него под рубашкой.

— Затем все составляющие собирают заново, и после того, как положишь их сушиться, ты готов курить смесь, которую только что приготовил. В твоем случае курить ты будешь в следующем году. А еще через год смесь будет всецело твоей, потому что ты соберешь ее сам. Первый раз, когда будешь курить, я зажгу для тебя трубку. Ты выкуришь всю смесь в чашечке и будешь ждать. Дымок придет, ты почувствуешь его. Он освободит тебя — и ты увидишь все, что захочешь увидеть. Прямо скажу: это несравненный союзник. Но тому, кто ищет его, понадобятся безупречное намерение и безупречная воля. Во-первых, потому что нужно намереваться и хотеть вернуться, иначе дымок не отпустит обратно. Во-вторых, нужно иметь намерение и волю запомнить все, что дымок позволит увидеть. Иначе не выйдет ничего, кроме клочков тумана в сознании.

Воскресенье, 8 апреля 1962 года

В наших разговорах дон Хуан постоянно возвращался к выражению «человек знания», но ни разу не объяснил, что оно означает. Я попросил его об этом.

— Человек знания — это тот, кто честно пошел по трудному пути учения. Тот, кто не спеша и не мешкая продвинулся в раскрытии секретов знания и силы настолько далеко, насколько смог.

— Всякий может быть человеком знания?

— Нет, не всякий.

— Но тогда что делать, чтобы стать человеком знания?

— Человек должен вызвать на бой и победить четырех своих природных врагов.

— Будет ли он человеком знания после победы над этими четырьмя врагами?

— Да, можно назвать себя человеком знания, но только если сумеешь победить всех четырех.

— Значит, любой, кто победит этих врагов, будет человеком знания?

— Любой, кто победит их, становится человеком знания.

— А есть какие-нибудь особые требования, которые надо выполнить, прежде чем сражаться с этими врагами?

— Нет, любой может пытаться стать человеком знания; мало ты здесь преуспел, но это и понятно. Враги, с которыми человек сталкивается на пути учения, стремясь стать знающим, поистине ужасны. Большинство людей уступает им.

— Что это за враги, дон Хуан?

Он отказался говорить о врагах. Сказал, что должно пройти много времени, прежде чем этот предмет будет иметь для меня хоть какой-нибудь смысл. Я попытался удержать эту тему в разговоре и спросил, могу ли я — по его мнению — стать человеком знания. Он ответил, что ни один человек не смог бы сказать об этом наверняка. Но я настаивал, вызнавая, есть ли какой-нибудь способ, по которому он мог бы определить, — имею я шанс стать человеком знания или нет. Он сказал, что это будет зависеть от исхода моей битвы с четырьмя врагами — или я одержу победу, или они победят меня, — но исход этот предсказать невозможно.

Тогда я спросил, умеет ли он применять колдовство или искусство прорицания, чтобы предсказать исход битвы. Он категорически заявил, что результат борьбы нельзя предсказать никаким способом, потому что стать человеком знания можно лишь на время. Когда я попросил его объяснить это, он сказал:

— Человеком знания не становишься навсегда. Реально никто не становится человеком знания. Скорее дело обстоит так, что, победив четырех природных врагов, станешь человеком знания на очень короткое мгновение.

— Ты должен рассказать мне, дон Хуан, что это за враги. Он не ответил. Я вновь настаивал, но он бросил эту тему и заговорил о чем-то другом.

Воскресенье, 15 апреля 1962 года

Собираясь уезжать, я решил еще раз спросить его о врагах человека знания. Я доказывал, что в течение некоторого времени не смогу вернуться — и поэтому будет совсем неплохо, если я запишу все, что он сумеет сказать, и подумаю об этом, пока буду отсутствовать.

Он некоторое время колебался, а потом начал все-таки говорить:

— Когда человек начинает учиться, он никогда не знает ясно своих целей. Его замысел ошибочен, а намерение смутно. Он надеется на вознаграждения, которых никогда не получит, потому что еще ничего не знает о тяготах учения.

Он медленно начинает учиться — сначала понемногу, шаг за шагом, а потом большими скачками. И скоро у него ум зайдет за разум. То, что он узнает, всегда оказывается не тем, что он себе рисовал или воображал, и поэтому он начинает пугаться. Учение никогда не даст того, чего от него ожидают. Каждый шаг — это новая задача, и страх, испытываемый человеком, накапливается безжалостно и неуклонно. Замысел оказывается полем битвы.

И таким образом он натыкается на первого из своих природных врагов. Страх! Ужасный враг — вероломный и трудноодолимый. Он таится на каждом повороте пути, маскируется, выжидает. И если человек, испугавшись непосредственной близости страха, побежит прочь, враг положит конец его поискам.

— Что случится с человеком, если он в страхе убежит?

— Ничего с ним не случится, кроме того, правда, что он никогда не научится. Никогда не станет человеком знания. Он, вероятно, станет упрямцем, не желающим ничего видеть, или безвредным испуганным человеком, — во всяком случае, он будет побежденным. Его первый природный враг положит конец всем его притязаниям.

— И что же делать, чтобы одолеть страх?

— Ответ очень прост. Он не должен убегать. Он должен победить свой страх и вопреки ему сделать следующий шаг в учении, еще шаг и еще. Будучи всецело во власти страха, он все же не должен останавливаться. Таково правило! И придет миг, когда его первый враг отступит. Человек начнет чувствовать уверенность в себе. Его намерение крепнет. Учение — уже не пугающая задача. В этот радостный миг человек может сказать без колебаний, что он победил своего первого природного врага.

— Это произойдет сразу, дон Хуан, или мало-помалу?

— Это произойдет мало-помалу, но страх исчезнет внезапно и быстро.

— А не испугается ли человек снова, если с ним случится что-то еще?

— Нет, однажды уничтожив страх, он свободен от него до конца своей жизни, потому что вместо страха он приобрел ясность — ясность ума, которая рассеивает страх. К этому времени человек знает свои желания, знает, как удовлетворить эти желания. Он умеет предвидеть новые шаги в учении, и острая ясность сознавания сопутствует всему, что он делает. Человек понимает, что нет ничего скрытого.

И вот так он встречает своего второго врага: ясность! Эта ясность сознания, которую так трудно достичь, рассеивает страх, но вместе с тем ослепляет.

Она заставляет человека никогда не сомневаться в себе. Она дает ему уверенность, что можно делать все, что ему нравится, — потому что он все видит ясно, насквозь. И он храбр — ибо ясно видит, и он ни перед чем не остановится — ибо ясно видит. Но все это — ошибка; в этом есть что-то незавершенное. Если человек поддается этому мнимому могуществу, значит, он побежден своим вторым врагом и будет топтаться на месте, когда надо быть стремительным. И он будет мямлей в учении, пока не выдохнется, неспособный научиться чему бы то ни было.

— Что случится с человеком, который побежден таким образом, дон Хуан? Он что, в результате умрет?

— Нет, не умрет. Второй враг просто остановил его на месте и охладил его попытки стать человеком знания. Вместо этого он обратится в бодрого воина или в клоуна. Но ясность ума, за которую он так дорого заплатил, никогда уже не сменится тьмой и страхом. Он будет ясен до конца своих дней, но никогда не будет учиться чему-нибудь или томиться по чему-то.

— Но что же он должен делать, чтобы избежать поражения?

— Он должен делать то же самое, что делал со страхом. Он должен победить свою ясность мысли и использовать ее лишь для того, чтобы видеть, терпеливо ждать, тщательно все измерять и взвешивать, прежде чем сделать новый шаг. И главное, он должен думать, что ясность его ума — это почти ошибка. И придет мгновение, когда он поймет, что его ясность была лишь точкой перед глазами. Так он одолеет своего второго природного врага и займет позицию, где ничто уже не сможет ему повредить. Это не будет ошибкой. Это не будет точкой перед глазами. Это будет истинной силой.

Вот тут он узнает, что сила, за которой он так долго гонялся, наконец принадлежит ему. Он сможет делать с ней все, что захочет. Союзник в его подчинении. Его желание — закон. Он видит все, что есть вокруг. Но он наткнулся вместе с тем на своего третьего врага: Силу!

Сила — самый могущественный из всех врагов. И естественно, самое легкое, что можно сделать, — это уступить ей. В конце концов, человек действительно неуязвим. Он командует, он начинает с того, что идет на рассчитанный риск, а кончает тем, что устанавливает законы, потому что он — мастер.

Человек на этой стадии вряд ли замечает третьего врага, что надвигается на него. И внезапно, сам того не замечая, он проигрывает битву. Враг превратит его в жестокого и капризного воина.

— Потеряет ли он свою силу?

— Нет. Он никогда не потеряет ни ясности ума, ни силы.

— Чем же тогда он будет отличаться от человека знания?

— Человек, побежденный силой, так и умрет, не узнав на самом деле, как с этой силой обращаться. Сила — лишь бремя в его судьбе. Такой человек не имеет власти над самим собой и не умеет сказать, когда и как использовать силу.

— Будет ли поражение от какого-то из врагов окончательным поражением?

— Конечно, оно окончательно. Раз уж какой-нибудь из этих врагов пересилил человека, то тому уже ничем нельзя помочь.

— Возможно ли, например, чтобы человек; побежденный силой, увидел свою ошибку и исправил свой путь?

— Нет, раз человек сдался, с ним покончено.

— Ну а что, если он лишь на время ослеплен силой и потом откажется от нее?

— Это значит, что его битва все еще не проиграна и продолжается. Это значит, что он все еще пытается стать человеком знания. Человек побежден лишь тогда, когда больше не пытается и отказывается от самого себя.

— Но тогда, дон Хуан, человек может отдать себя страху, но через сколько-то лет все же победить его.

— Нет, так не бывает. Если уж он поддался страху, то никогда не победит его, потому что будет уклоняться от учения и никогда не попробует снова. Но если в самой гуще своего страха он будет много лет снова и снова делать попытки учиться, то в конце концов победит его, потому что так никогда ему и не сдался.

— Как можно победить своего третьего врага, дон Хуан?

— Его нужно победить пониманием. Человек должен прийти к пониманию того, что сила, которую он, казалось бы, покорил, в действительности никогда ему не принадлежала. Он все время должен придерживаться своей линии, обращаясь осторожно и добросовестно со всем, что узнал. Если он сумеет увидеть, что ясность и сила без контроля над самим собой еще хуже, чем ошибки, достигнет такой точки, где все схвачено. Тут он будет знать, когда и как использовать свою силу. И таким образом победит своего третьего врага.

К тому времени человек будет завершать свой путь учения и почти без предупреждения столкнется со своим последним врагом. Старость! Этот враг — самый жестокий из всех. Враг, которого никогда не победить полностью, можно лишь заставить его отступить.

К этому времени у человека нет больше страхов, нет больше терпеливой ясности ума. Тогда вся его сила при нем, но тогда же возникает неотступное желание отдохнуть. Если он целиком поддается своему желанию лечь и забыться, если потакает себе в своей усталости — он проиграет свою последнюю битву, и враг обратит его в старое слабое существо. Желание уступить пересилит всю его ясность, всю его силу и все его знание.

Но если человек преодолеет свою усталость и проживет свою судьбу полностью — тогда его можно назвать человеком знания. Если хотя бы на одно краткое мгновение он отобьется от своего последнего, непобедимого врага! Этого мгновения ясности, силы и знания достаточно.

4

Дон Хуан редко напрямую говорил о Мескалито. Всякий раз, когда я о нем спрашивал, он отказывался от обстоятельного разговора, но понемногу у меня создавалось впечатление о Мескалито — некий образ, который всегда был антропоморфным. Согласно ему выходило, что Мескалито мужского пола — не только по грамматическому предписанию для испанских слов мужского рода, но и по наличию у него качеств покровителя и наставника. Во всех наших беседах дон Хуан заново, хотя и по-разному, подтверждал эти черты.

Воскресенье, 24 декабря 1961 года

— Трава дьявола никогда никого не защищала. Она служит лишь для того, чтобы получить силу. Мескалито же ласков, как ребенок.

— Но ты говорил, что Мескалито иногда бывает ужасен.

— Конечно, он ужасен, но раз ты его узнал, он для тебя добр и ласков.

— И в чем проявляется его доброта?

— Он — покровитель и наставник.

— Как он покровительствует?

— Ты можешь держать его все время при себе, а он будет следить за тем, чтобы с тобой не случилось ничего плохого.

— А как можно держать его при себе все время?

— В маленьком мешочке, под мышкой или на шее.

— У тебя он с собой?

— Нет — ведь у меня есть союзник, но другие люди носят его с собой.

— Чему он учит?

— Он учит, как жить правильно.

— А как он учит?

— Он показывает разные вещи и говорит, что есть что (enzena las cosas у te dice lo que son)

— Как?

— Тебе надо посмотреть самому.

Вторник, 30 января 1962 года

— Что ты видишь, когда Мескалито берет тебя с собой, дон Хуан?

— Такие вещи не для простого разговора. Я не могу тебе этого рассказать.

— С тобой случится что-то плохое, если ты расскажешь?

— Мескалито — защитник. Добрый, мягкий защитник, но это не значит, что над ним можно смеяться. Именно потому что он добрый защитник, он может стать самым грозным для тех, кого не любит.

— Я не собираюсь над ним смеяться. Просто хочу узнать, что заставляет видеть и делать других людей. Я ведь описал тебе все, что Мескалито меня заставил увидеть.

— С тобой все иначе, — может быть, потому, что ты не знаешь его дел. Приходится учить тебя его делам, как ребенка учат ходить.

— Как долго мне еще надо учиться?

— Пока он сам не сделается понятным для тебя.

— А потом?

— Потом ты поймешь сам. И тогда не нужно будет ничего мне рассказывать.

— Скажи мне только, куда Мескалито тебя берет?

— Я не могу говорить об этом.

— Я только хочу узнать, есть ли какой-то другой мир, куда он берет людей?

— Да, есть.

— Это небеса? (По-испански «небеса» — «cielo», что означает также и просто «небо».)

— Он берет тебя сквозь небо (cielo).

— Я имею в виду то небо (cielo), где Бог.

— Ты говоришь глупости. Я не знаю, где Бог.

— Мескалито — это Бог? Единый Бог? Или он просто один из богов?

— Он просто защитник и учитель. Он — сила.

— Он что — сила внутри нас?

— Нет. Мескалито ничего общего с нами не имеет. Он вне нас, понимаешь?

— Но тогда все, кто принимает Мескалито, должны видеть его одинаково.

— Нет, совсем не так. Он никогда не бывает одним и тем же для разных людей.

Четверг, 12 апреля 1962 года

— Почему ты не расскажешь мне побольше о Мескалито, дон Хуан?

— Нечего рассказывать.

— Ведь есть, наверное, тысячи вещей, которые мне надо бы узнать, прежде чем я встречусь с ним снова.

— Нет. Может быть, нет ничего, что ты должен узнать. Я тебе уже говорил — он не одинаков со всеми.

— Понятно. Но все же мне хотелось бы узнать, что чувствуют другие по отношению к нему.

— Мнения тех, кто о нем болтает, не многого стоят. Да ты и сам это увидишь. Возможно, ты поговоришь о нем до какого-то момента, но потом уже никогда не будешь этим заниматься.

— Можешь ты мне рассказать о твоем собственном первом опыте?

— Для чего?

— Ну тогда я буду знать, как вести себя с Мескалито.

— Ты уже и так знаешь больше, чем я. Ты ведь играл с ним. Когда-нибудь ты поймешь, как добр был к тебе защитник. В тот первый раз, я уверен, он сказал тебе много-много вещей, но ты был глух и слеп.

Суббота, 14 апреля 1962 года

— Мескалито может принимать любую форму, когда показывает себя?

— Да, любую форму.

— А тогда какую форму ты знаешь как самую обычную?

— Обычных форм нет.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что он является в любой форме даже людям, которые хорошо его знают?

— Нет. Он является в любой форме тем людям, которые его знают лишь немного; а для тех, кто хорошо его знает, он всегда постоянен.

— Каким образом он постоянен?

— Он является им иногда как человек вроде нас или как свет. Просто как свет.

— Мескалито когда-нибудь изменяет свою постоянную форму с теми, кто знает его хорошо?

— Насколько я знаю, нет.

Пятница, 6 июля 1962 года

Мы с доном Хуаном вышли из дому в субботу 23 июня, в конце дня. Он сказал, что мы едем искать грибы (honguitos) в штат Чиуауа. Сказал, что путешествие будет долгим и трудным. И оказался прав. Мы прибыли в небольшой шахтерский городок на севере штата Чиуауа в 10 часов вечера в среду, 27 июня. От того места, где я оставил машину, мы прошли на окраину города, к дому его друзей, индейцев племени тарахумара. Там и заночевали.

На следующее утро хозяин разбудил нас около пяти часов и принес бобы и хлеб. Пока мы ели, он разговаривал с доном Хуаном, но ничего не сказал о нашем путешествии.

После завтрака хозяин налил воды во флягу и положил пару сладких булочек в мой рюкзак. Дон Хуан отдал флягу мне, приспособил поудобней мой рюкзак, поблагодарил хозяина за заботу и, повернувшись ко мне, сказал:

— Время идти.

Около мили мы двигались по грунтовой дороге. Оттуда прошли по полю и через два часа были у подножия холмов на юге города. Поднимались по пологому склону в юго-западном направлении. Когда дорога стала круче, дон Хуан сменил курс, и мы пошли по возвышенной равнине на восток. Несмотря на свой преклонный возраст, дон Хуан шел все время так невероятно быстро, что к полудню я уже полностью выдохся. Мы сели, и он открыл мешок с хлебом.

— Ты можешь съесть все, если хочешь, — сказал он.

— А как же ты?

— Я сыт, а позднее нам эта пища не понадобится.

Я же очень устал, был голоден и потому поймал его на слове. Я подумал, что это подходящее время поговорить о цели нашего путешествия, и как бы небрежно спросил:

— Ты считаешь, что мы здесь пробудем долго?

— Мы здесь для того, чтобы собирать Мескалито. Останемся до завтра.

— А где Мескалито?

— Повсюду вокруг нас.

Вокруг было более чем достаточно кактусов разных видов, но я не мог распознать среди них пейот.

Мы снова отправились в путь и к трем часам пришли в узкую длинную долину меж крутых холмов. Я чувствовал странное возбуждение при мысли о том, что найду пейот, которого никогда не видел в его естественной среде. Мы вступили в долину и прошли около 400 футов, когда внезапно я заметил три несомненных растения пейота. Прямо передо мной, слева от тропы, сросшиеся вместе, они выступали над землей на несколько дюймов. Они выглядели как круглые мясистые зеленые розы. Я побежал туда, указывая на них дону Хуану.

Он не обращал на меня внимания и, намеренно повернувшись спиной, уходил дальше. До меня дошло, что я сделал что-то дурное, и всю вторую половину дня мы шли в молчании, медленно передвигаясь по плоской равнине, покрытой мелкими острыми камнями. Мы шли среди кактусов, вспугивая полчища ящериц, а по временам — одинокую птицу. Я прошел мимо дюжины растений пейота, не произнося ни слова.

В шесть часов мы были у подножия гор, ограничивавших долину. Потом взобрались по склону на один из скальных уступов. Дон Хуан бросил свой мешок и сел. Я опять был голоден, но еды у нас не осталось. Я предложил собрать Мескалито и вернуться в город. Дон Хуан выглядел раздраженным и даже причмокнул губами. Он сказал, что мы проведем ночь на скалах.

Мы сидели молча. Слева была скала, справа долина, которую мы пересекли. Она тянулась довольно далеко и казалась более широкой и не такой плоской, как раньше. С того места, где я сидел, она виделась сплошь состоящей из небольших холмов и бугров.

— Обратно мы двинемся завтра, — сказал дон Хуан, не глядя на меня и указывая на долину. — Мы пойдем назад и будем срывать его, проходя через поле. То есть мы будем срывать его только тогда, когда он будет прямо на нашем пути. Он будет находить нас, и никак иначе. Он найдет нас — если сам этого захочет.

Дон Хуан прислонился спиной к скале и, наклонив голову, продолжал говорить так, как будто кроме меня там еще кто-то был:

— И вот еще что. Только я буду его срывать. Ты, может, понесешь мешок или пойдешь впереди — я еще не знаю. Но завтра ты не будешь указывать на него, как сделал сегодня.

— Я виноват, дон Хуан.

— Ладно. Ты не знал.

— Твой бенефактор учил тебя всему этому о Мескалито?

— Нет. О нем меня никто не учил. Сам защитник был моим наставником.

— Тогда, значит, Мескалито вроде человека, с которым можно разговаривать.

— Нет.

— Как же тогда он учит? Некоторое время он молчал.

— Помнишь то время, когда ты играл с ним? Ты понимал его, так ведь? Да!

— Вот так он и учит. Тогда ты этого не знал. Но если бы ты был внимателен к нему, он поговорил бы с тобой.

— Когда?

— Когда ты в первый раз его увидел.

Он, казалось, был очень раздражен моими вопросами. Я сказал, что задаю их, потому что хочу узнать все, что смогу.

— Не спрашивай меня, — улыбнулся он. — Спроси его. В следующий раз, когда увидишь его, спроси все, что пожелаешь.

— Значит, с Мескалито все-таки можно поговорить…

Он не дал мне закончить. Отвернулся, взял флягу, сошел с уступа и исчез за скалой. Я не хотел оставаться один и — хотя он и не звал — последовал за ним. Мы прошли около 500 футов до небольшого источника. Он помыл лицо и руки и наполнил флягу. Пополоскал во рту, но не пил.

Я набрал в ладони воды и стал пить, но он, остановив меня, сказал, что пить не стоит.

Он отдал мне флягу и направился обратно, на уступ. Придя туда, мы снова уселись лицом к долине, а спиной к скале. Я спросил, не можем ли мы развести костер. Ответом было недоумение — дескать, как можно задавать подобные вопросы. Он сказал, что этой ночью мы в гостях у Мескалито и хозяин позаботится, чтобы нам было тепло.

Уже стемнело. Дон Хуан вынул из своего мешка два тонких хлопчатобумажных одеяла, бросил одно из них мне на колени и сел, скрестив ноги и накинув другое одеяло себе на плечи. Долина под нами погрузилась в темноту, и края ее расплывались в вечерних сумерках.

Дон Хуан сидел неподвижно, обратясь к пейотному полю. Ровный ветер дул мне в лицо.

— Сумерки — трещина между мирами, — сказал он мягко, не поворачиваясь ко мне.

Я не спросил, что он имеет в виду. Глаза мои устали. Внезапно я почувствовал себя покинутым, возникло странное всепобеждающее желание плакать! Я лег на живот — каменное ложе было жестким и неудобным, и мне приходилось менять положение через каждые несколько минут. Наконец я сел, скрестив ноги, и накинул одеяло на плечи. К моему изумлению, эта поза была в высшей степени удобной, и я заснул.

Проснувшись, я услышал, как дон Хуан что-то мне говорит. Было очень темно. Я не мог хорошо его видеть. Не разобрав, что он сказал, я все же встал и вслед за ним начал спускаться вниз по склону. Мы двигались осторожно — во всяком случае я — из-за темноты. Остановились у подножия скалы. Дон Хуан сел и знаком показал мне место слева от себя. Он расстегнул рубашку и достал кожаный мешочек, открыл его и положил на землю перед собой. В нем было несколько сушеных батончиков пейота.

После долгой паузы он взял один из батончиков. Держа в правой руке, он потер его несколько раз большим и указательным пальцами и тихо запел. И вдруг оглушительно закричал: «Айиии!»

Это было неожиданно и сверхъестественно. И напугало меня. Я смутно видел, что он положил батончик себе в рот и начал жевать. Через минуту он поднял мешок, наклонился ко мне и шепотом велел взять мешок, достать один Мескалито, положить затем мешок опять перед нами и делать все в точности так, как делал он.

Я взял батончик пейота и потер его так, как делал дон Хуан. Тем временем он пел, раскачиваясь взад и вперед. Несколько раз я пытался положить батончик в рот, но очень стеснялся крикнуть. Затем, словно во сне, невероятный вопль вырвался у меня: «Айиии!» На какой-то миг я подумал, что крикнул кто-то другой. Опять я почуял признаки нервного потрясения у себя в желудке. Я падал назад. Сознание покидало меня. Сунув батончик пейота в рот, я его разжевал. Через некоторое время дон Хуан достал из мешка другой батончик. С облегчением я увидел, что после короткой песни он съел его сам. Потом он передал мешок мне, и я опустил его на землю и взял один батончик. Все это повторилось пять раз, пока мне не захотелось пить. Я поднял флягу, чтоб напиться, но дон Хуан велел только прополоскать рот водой, но не пить, иначе меня вырвет.

Я несколько раз прополоскал рот. И в какую-то минуту желание попить стало огромным искушением, так что я глотнул немного воды. Немедленно вслед за этим желудок начал сжиматься. Я ждал безболезненного и незаметного излияния жидкости изо рта, как это было при первом знакомстве с пейотом, но, к моему удивлению, рвало меня самым обычным способом. Впрочем, длилось это недолго.

Дон Хуан взял еще один батончик и вручил мне мешок, весь цикл возобновился и повторялся, пока я не разжевал 14 батончиков. К этому времени все прежние ощущения жажды, холода и неудобства исчезли. Вместо них я испытывал незнакомое чувство тепла и возбуждения. Я взял флягу, чтоб освежить рот, но она была пуста.

— Мы можем сходить к ручью, дон Хуан?

Звук моего голоса не вырвался изо рта, а отразился от неба обратно в горло и словно эхо катался так взад-вперед. Эхо было мягким и музыкальным и, казалось, имело крылья, которые хлопали внутри моего горла. Их касания ласкали меня. Я следил за их движениями взад и вперед, пока они не пропали.

Я повторил вопрос. Мой голос звучал так, как если бы я говорил из-под свода. Дон Хуан не ответил. Я поднялся и повернул к ручью. Посмотрел, не идет ли за мной дон

Хуан, но он, казалось, к чему-то внимательно прислушивается.

Жестом он приказал мне замереть.

— Абутол (?) уже здесь! — сказал он.

Я раньше ни разу не слышал этого имени и заколебался, спросить его о нем или нет, как вдруг услышал легкий шум, похожий на звон в ушах. Звук становился громче и громче, пока не стал подобен реву гигантского быка. Он длился несколько мгновений и постепенно затих, снова наступила тишина. Сила и интенсивность звука перепугали меня. Я трясся так сильно, что едва мог стоять, и тем не менее рассудок мой работал совершенно нормально. Если несколько минут назад меня клонило ко сну, то теперь это состояние совсем пропало, на смену ему пришла исключительная ясность. Звук напомнил мне научно-фантастический фильм, в котором гигантская пчела, гудя крыльями, вылетает из зоны атомной радиации. При этой мысли я засмеялся. Я увидел, что дон Хуан опять откинулся назад в своей расслабленной позе. И внезапно меня вновь захватило видение огромной пчелы. Оно было более реальным, чем обычные мысли. Оно было отдельным, окруженным исключительной ясностью. Все остальное из моего ума исчезло. Это состояние ментальной ясности, какого никогда раньше не бывало, породило во мне еще одну вспышку страха.

Я начал потеть. Наклонился к дону Хуану, чтобы сказать, что боюсь. Его лицо было в нескольких дюймах от моего. Он смотрел на меня — и глаза его были глазами пчелы. Они выглядели как круглые очки, светящие в темноте своим собственным светом. Его губы вытянулись вперед и издавали прерывистый шум: «Пета-пета-пе-та». Я отпрыгнул назад, чуть не разбившись о скальную стену. В течение, как показалось, бесконечного времени я испытывал невыносимый ужас. Я сопел и отдувался. Пот замерзал на коже, придавая ей затруднительную жесткость. Затем я услышал голос дона Хуана:

— Поднимайся! Двигайся! Поднимайся!

Видение исчезло, и я снова увидел его привычно знакомое лицо.

— Принесу воды, — сказал я после еще одной бесконечной минуты. Голос мой прерывался. Я с трудом мог выговаривать слова. Дон Хуан согласно кивнул. Уже на ходу я понял, что мой страх исчез так же быстро и так же загадочно, как появился.

Приближаясь к ручью, я заметил, что могу ясно видеть каждый предмет на своем пути. Я вспомнил, как только что ясно видел дона Хуана, хотя незадолго перед тем с трудом мог различить очертания его фигуры. Я остановился, посмотрел вдаль и смог увидеть даже противоположную сторону долины. Отдельные камни на той стороне видны были совершенно отчетливо. Подумал, что уже настает утро, но потом сообразил, что, наверное, потерял чувство времени. Я взглянул на часы. Было десять минут двенадцатого! Проверил, идут ли они, — часы были в порядке. Полдня быть не могло. Значит, это полночь! Я намеревался сбегать к воде и вернуться назад на скалу, но увидел, что дон Хуан идет вниз, и подождал его. Сказал ему, что могу видеть в темноте.

Он долго смотрел на меня, ничего не говоря; если и сказал что-то, — я прослушал, так как мое внимание было увлечено новой уникальной способностью видеть в темноте. Я мог различать мельчайшие песчинки. Временами все было так ясно, что казалось — сейчас утренние или вечерние сумерки. Потом потемнело, потом опять посветлело. Вскоре я понял, что яркость совпадает с диастолой моего сердца, а темнота — с систолой. Мир становился ярким, темным, ярким снова с каждым ударом моего сердца.

Я полностью ушел в изучение этого открытия, как вдруг тот же странный звук, что слышался раньше, возник снова. Мои мышцы напряглись.

— Ануктал (так я расслышал слово на этот раз) здесь, — сказал дон Хуан. Звук казался мне таким громоподобным, таким всепоглощающим, что ничто другое значения уже не имело. Когда рев затих, я обнаружил, что воды внезапно стало больше. Ручей, который минуту назад был с ладонь шириной, расширился так, что стал огромным озером. Свет, падавший, видимо, сверху, касался поверхности, сверкая сквозь густую листву. Время от времени вода на секунду проблескивала золотым и черным. Потом оставалась темной, неосвещенной, почти невидимой и все же странным образом присутствующей.

Не помню, как долго стоял я там, на берегу черного озера, просто глядел и изумлялся. К тому времени рев, должно быть, прекратился, потому что новый взрыв устрашающего гудения отбросил меня назад (к реальности?). Я оглянулся, ища дона Хуан Увидел, как он вскарабкался и исчез за отрогом скалы. Странно, но чувство одиночества совсем меня не беспокоило; я сел на корточки, испытывая полную уверенность и отстраненность. Рев снова стал слышен. Он был очень интенсивным, подобным шуму сильнейшего ветра. Прислушиваясь к нему так тщательно, как только мог, я улавливал определенную мелодию. Она состояла из высоких звуков, похожих на человеческие голоса в сопровождении басового барабана. Я сосредоточил все свое внимание на мелодии и вновь заметил, что систола и диастола моего сердца совпадали со звуками барабана и с рисунком мелодии.

Я встал, и музыка прекратилась. Я попытался услышать сердечный ритм, но не смог. Опять сел на корточки, думая, что звучание возникало при таком положении тела. Но ничего не произошло. Ни звука! Ни даже стука сердца! Я решил, что с меня хватит, но когда поднялся уходить, почувствовал дрожь земли. Почва под моими ногами колебалась. Я терял равновесие. Упал на спину и оставался в этом положении, пока земля сильно тряслась. Попытался схватиться за скалу или за куст, но подо мной что-то поехало. Я вскочил, секунду продержался и опять упал. Земля, на которой я сидел, двигалась, скользила в воде как плот. Я оставался неподвижным, меня сковал ужас, который был, как и все прочее, уникальным, беспрерывным и абсолютным.

Я двигался по водам черного озера на клочке почвы, похожем на что-то вроде земляного бревна. Казалось, что течение увлекает меня в южном направлении. Я мог видеть, как вода вокруг двигается и бурлит. Она была холодной и странно тяжелой на ощупь. Мне она представлялась живой.

Ни берегов, ни каких-то других ориентиров я не различал и не могу припомнить своих мыслей и чувств во время путешествия. После долгих, как показалось, часов плавания мой плот повернул под прямым углом налево, к востоку. Он еще скользил по воде какое-то время и вдруг на что-то наткнулся. Инерция бросила меня вперед. Я закрыл глаза и почувствовал острую боль в коленях и вытянутых руках от удара о грунт. Через секунду я открыл глаза и увидел, что лежу на земле. Мое земляное бревно как будто слилось с почвой. Я сел и оглянулся. Вода отступала! Она двигалась назад, как отливная волна, пока не исчезла совсем.

Я долго сидел там, пытаясь привести в порядок мысли и собрать все, что произошло, в связное целое. Все тело мое ныло, горло казалось открытой раной. Я прикусил себе губы, когда «приземлился». Я встал. Ветер дал мне понять, что я озяб. Одежда была мокрой. Руки, колени и челюсти так сильно дрожали, что мне пришлось снова лечь. Капли пота затекали в глаза и жгли их так сильно, что я взвыл от боли.

Через некоторое время мне удалось немного восстановить равновесие в своем самочувствии, и я поднялся. В темных сумерках окрестность была очень ясной. Я сделал пару шагов. До меня вдруг донесся отчетливый звук многих человеческих голосов. Как будто громкий разговор. Я пошел на звук. Прошел примерно пятьдесят ярдов и внезапно остановился. Передо мной был тупик. Место, куда я попал, было загоном для скота, образованным огромными валунами. За ними просматривался еще один ряд валунов, затем еще и еще, покуда они не переходили в отвесную гору. Откуда-то из этих валунов доносилась самая изысканная музыка. Текучий, непрерывный, приятный для слуха поток звуков. У подножия одного из валунов я увидел сидевшего на земле человека, его лицо было повернуто ко мне почти в профиль. Я пошел к нему и остановился чуть ли не в десяти футах; он тогда повернул голову и взглянул на меня. Я замер — его глаза были той самой водой, которую я только что видел! Они были так же беспредельно глубоки и так же сверкали золотым и черным. Голова человека была заостренной, как ягода земляники, а кожа — зеленой, испещренной бесчисленными оспинками. Если не считать заостренной формы, эта голова была в точности подобна поверхности пейота. Я стоял перед ним и не мог отвести глаз. Чувствовал, что он намеренно давит мне на грудь тяжестью своих глаз. Я задыхался. И, потеряв равновесие, упал наземь. Его глаза отвернулись от меня. Я услышал, что он говорит со мной. Сначала его голос был подобен мягкому шелесту ветерка. Потом я услышал его как музыку — как голосовую мелодию, — и я «знал», что мелодия говорила: «Чего ты хочешь?»

Я упал перед ним на колени и стал рассказывать о своей жизни, потом заплакал. Он снова взглянул на меня. Я почувствовал, что его глаза отталкивают меня, и подумал, что эта минута будет моей смертной минутой. Он сделал знак подойти ближе. Я мгновение колебался, прежде чем сделать шаг вперед. Когда же я приблизился, он отвел глаза и показал мне тыльную сторону своей ладони. Мелодия сказала: «Смотри». Посередине ладони была круглая дыра. «Смотри», — опять сказала мелодия. Я взглянул в дырку и увидел самого себя. Я был там очень старым, слабым и бежал, низко нагибаясь; вокруг меня отовсюду вспыхивали яркие искры, Затем три искры попали в меня: две — в голову, а одна — в левое плечо. Моя фигура в дырке секунду стояла, пока не выпрямилась совершенно вертикально, а затем исчезла вместе с дыркой.

Мескалито вновь повернул ко мне глаза. Они были так близко, что я «услышал», как они мягко грохочут тем самым особенным звуком, который уже так много раз слышался этой ночью. Постепенно они успокаивались, пока не стали подобны тихим озерам, подернутым рябью золотых и черных искр.

Он еще раз отвел глаза и вдруг отпрыгнул как кузнечик, чуть ли не на пятьдесят ярдов. Он прыгал снова и снова, пока не исчез.

Дальше я помню, что пошел. Очень рассудительно я пытался узнать приметы местности, вроде гор вдали, чтобы сориентироваться. У меня не было точек ориентации во время всего приключения, но я считал, что север должен быть слева. Я долго шел в этом направлении, пока не понял, что уже наступил день и что у меня уже нет способности «ночного виденья». Я вспомнил о своих часах и посмотрел время: восемь утра.

Где-то около десяти я пришел к уступу, где был прошлой ночью. Дон Хуан лежал на земле и, видимо, спал.

— Где ты был? — спросил он.

Я сел, чтобы перевести дыхание. После долгого молчания он спросил:

— Ты видел его?

Я начал пересказывать ему последовательность моих приключений с самого начала, но он, прервав меня, сказал, что значение имеет только одно — видел я его или нет. Он спросил, как близко от меня был Мескалито. Я ответил, что почти касался его. Эта часть моего рассказа его заинтересовала. Он внимательно выслушал все детали без замечаний, вмешиваясь лишь для того, чтобы спросить о форме существа, что я видел, о позе, движениях и прочих деталях относительно него. Было уже около полудня, когда дону Хуану, видимо, хватило моих рассказов. Он поднялся и привязал мне на грудь полотняный мешок. Велел идти за ним, сказал, что будет срезать Мескалито и передавать мне, а я должен буду осторожно укладывать их в сумку.

Мы попили воды и отправились. Дойдя до края долины, он как будто на секунду заколебался, в каком направлении идти. После того как он принял решение, мы пошли уже все время по прямой. Каждый раз подходя к растению пейота, он склонялся перед ним и очень осторожно срезал верхушку коротким зазубренным ножом параллельно земле. Затем посыпал «рану», как он это называл, чистым порошком серы из кожаного мешочка. Он брал батончик кактуса левой рукой, а посыпал срез правой. Вставал и передавал батончик мне, а я принимал его двумя руками, как он велел, и клал внутрь мешка.

— Стой прямо и не давай мешку коснуться земли, кустов или чего-нибудь еще, — несколько раз повторил он, как будто считал, что я могу забыть.

Мы собрали 65 батончиков. Когда мешок заполнился, дон Хуан перевесил его мне на спину, а на грудь привязал новый мешок. К тому времени, когда мы пересекли долину, два мешка уже были полны, в них поместилось 110 батончиков пейота. Мешки были тяжелы и громоздки, что я едва с ними справлялся и шел с трудом.

Дон Хуан прошептал мне, что мешки так тяжелы, потому что Мескалито хотят вернуться к земле. Он сказал, что печаль при оставлении своих мест делает Мескалито тяжелым. Моя главная задача — не дать мешкам коснуться земли, так как, если это случится, Мескалито уже не позволит мне взять его снова.

В какой-то момент давление лямок на мои плечи стало невыносимым. Что-то со страшной силой пригибало меня вниз. Я почувствовал себя очень тревожно. Отметил про себя, что убыстряю шаги, почти бегу. В конце концов я уже трусцой бежал за доном Хуаном.

Внезапно тяжесть на спине и груди почти исчезла, ноша стала легкой, как будто в мешках была губка. Я свободно бежал, чтобы не отстать от дона Хуана, шедшего впереди. Я сказал ему, что больше не чувствую тяжести. Он объяснил, что мы вышли из владений Мескалито.

Вторник, 3 июля 1962 года

— Надо думать, Мескалито почти принял тебя, — сказал дон Хуан.

— Почему ты говоришь, что он почти принял меня?

— Он не убил тебя и даже не нанес вреда. Он тебя по-доброму напугал, а не во вред. Если бы он не принял тебя совсем, то явился бы чудовищным и полным ярости. Некоторые люди узнали сполна, что такое ужас, когда встретились с ним и не понравились ему.

— Если он так ужасен, почему ты мне не сказал об этом, прежде чем вести на поле?

— У тебя нет мужества, чтобы искать его по своей воле. Я подумал, — лучше, если ты не будешь знать заранее.

— Но, дон Хуан, я ведь мог умереть!

— Да, мог. Но я был уверен, что для тебя все обойдется благополучно. Он играл с тобой однажды. Он не повредил тебе. И я посчитал, что он пожалеет тебя и на этот раз.

Я спросил, действительно ли он думает, что у Мескалито есть ко мне сочувствие. Пережитое было для меня устрашающим, я хорошо понимал, что чуть не умер от испуга.

На его взгляд, Мескалито был очень добр ко мне — показал мне картину, которая ответила на мой вопрос. Дон Хуан сказал, что Мескалито дал мне урок. Я спросил тогда, что это был за урок и что он значит. На такой вопрос нельзя ответить, сказал он, потому что я был слишком напуган, чтобы знать точно, о чем спрашиваю у Мескалито.

Дон Хуан советовал вспомнить, что я говорил Мескалито, перед тем как он показал мне сцену на руке. Но я все забыл. Припомнил только, как упал на колени и начал «исповедоваться в своих грехах» перед ним.

Дон Хуан, по-видимому, не интересовался продолжением этой темы. Я спросил тогда:

— Можешь научить меня словам песни, которую ты пел?

— Нет, не могу. Это мои собственные слова, слова, которым меня обучил сам защитник. Песни — это мои песни. Я не могу рассказать тебе, что это такое.

— Почему ты не можешь рассказать, дон Хуан?

— Потому что эти песни — связующее звено между мной и защитником. Я уверен, что когда-нибудь он обучит тебя твоим собственным песням. Подожди до тех пор. И никогда, вообще никогда, не повторяй песен, которые принадлежат другому человеку, и не спрашивай о них.

— А что за имя ты называл? Можешь мне это сказать?

— Нет. Его имя никогда не должно произноситься вслух, кроме как для того, чтобы позвать его.

— Что если я сам захочу позвать его?

— Если когда-нибудь он примет тебя, то скажет тебе свое имя. Это имя будет только для тебя одного. Или чтобы звать громко, чтобы произносить про себя. Может, он скажет, что его имя — Хосе. Как знать?

— Почему нельзя произносить его имя, говоря о нем?

— Ты ведь видел его глаза? Не стоит заигрывать и придуриваться с защитником. Вот, кстати, почему я не могу не принять во внимание, что он играл с тобой.

— Как может он быть защитником, если некоторым людям причиняет вред?

— Очень просто. Мескалито — защитник, потому что он доступен каждому, кто его ищет.

— Но разве не верно, что все в мире доступно всякому, кто этого ищет?

— Нет, это не так. Силы союзников доступны только для брухо, а Мескалито может отведать любой.

— Но почему же тогда он приносит вред некоторым?

— Не все любят Мескалито. И тем не менее ищут его, надеясь что-то выгадать, не затрачивая трудов. Естественно, их встреча с ним всегда ужасна.

— Что происходит, когда он полностью кого-то примет?

— Он является ему как человек или как свет. Когда кто-то добился этого, Мескалито постоянен. Он никогда после этого не меняется. Может быть, когда ты встретишься с ним опять, он будет светом и как-нибудь даже возьмет тебя в полет, чтобы раскрыть тебе все свои секреты.

— Что мне делать, чтобы достичь этого, дон Хуан?

— Тебе надо быть сильным человеком, и жизнь твоя должна быть правдивой.

— Что такое правдивая жизнь?

— Та, которую ведешь обдуманно, хорошая, сильная жизнь.

5

Время от времени дон Хуан мимоходом спрашивал о состоянии моего растения дурмана. За год, прошедший с тех пор, когда я посадил корень, растение поднялось в большой куст, принесло семена, а семенные коробочки высохли. И дон Хуан решил, что для меня настало время узнать больше о траве дьявола.

Воскресенье, 27 января 1963 года

Сегодня дон Хуан дал мне предварительную информацию о второй порции корня дурмана — о втором шаге в традиционном учении. Он сказал, что вторая порция корня есть действительное начало учения; по сравнению с ней первая порция была детской игрой. Вторая порция должна быть освоена в совершенстве, ее следует принять, сказал он, по крайней мере раз двадцать, прежде чем переходить к третьему шагу.

Я спросил:

— Что дает вторая порция?

— Вторая порция травы дьявола используется для виденья. С ее помощью человек может парить в воздухе и видеть, что творится в любом месте по его выбору.

— Разве человек действительно может летать по воздуху, дон Хуан?

— Почему же нет? Как я тебе уже говорил раньше, трава дьявола для тех, кто ищет силу. Человек, освоивший вторую порцию, может с помощью травы дьявола делать невообразимые вещи, чтобы получить еще больше силы.

— Что за вещи, дон Хуан?

— Не могу тебе сказать — все люди разные.

Понедельник, 28 января 1963 года

Дон Хуан сказал:

— Если ты успешно завершишь второй этап, я смогу показать тебе лишь еще один. Обучаясь траве дьявола, я понял, что она не для меня, и не пошел по ее пути дальше.

— Что заставило тебя отступиться, дон Хуан?

— Трава дьявола чуть не убивала меня каждый раз, когда я пытался пользоваться ею. Однажды было так плохо, что я подумал — со мной все кончено. И все же я смог избавиться от всех этих бед.

— Как? Разве есть способ избежать беды?

— Да, способ есть.

— Это что, заклинание, ритуал или еще что-то?

— Это способ браться за дело. Например, когда я учился о траве дьявола, я был слишком горяч. Я хватался за знание, как дети хватаются за сладости. А трава дьявола — лишь один путь из миллиона. Да и все на свете — только один путь из миллиона возможных (un camino entre canti-dades de caminos). Поэтому всегда помни, что путь — это только путь. Если чувствуешь, что тебе не следовало бы идти по нему, ты не должен оставаться на нем ни при каких обстоятельствах. Чтобы обладать такой ясностью, ты должен вести дисциплинированную жизнь. Только тогда ты будешь знать, что любой путь есть всего лишь путь, и никакой обиды ни для тебя самого, ни для других нет в том, что ты его бросаешь, — если сделать это велит тебе сердце. Но твое решение остаться на пути или бросить его должно быть свободно от страха или амбиции. Я предупреждаю тебя об этом. Смотри на любой путь внимательно и обдуманно. Испытай его столько раз, сколько найдешь нужным. Этот вопрос так серьезен, что лишь очень старые люди задают его себе. Мой бенефактор сказал мне о нем однажды, когда я был молод, но кровь моя была слишком горяча, чтобы разобраться. Теперь-то я его понимаю. И скажу тебе, что это такое: есть ли у этого пути сердце? Все пути одинаковы — все они ведут в никуда. Они либо проходят самую суть насквозь, либо обходят ее стороной. Я могу сказать, что за свою жизнь прошел длинные-длинные пути, но нигде не застрял. Вопрос бенефактора имеет теперь смысл. Есть ли у этого пути сердце? Если есть — то этот путь хорош. Если нет — толку от этого пути не будет. Оба пути ведут в никуда, но один имеет сердце, а другой — нет. Один путь делает путешествие радостным — все время, что идешь по нему, ты с ним одно целое. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь. Один делает тебя сильным, другой — лишает сил.

Воскресенье, 21 апреля 1963 года

Во вторник днем, 16 апреля, мы с доном Хуаном отправились в холмы, где росли его растения дурмана. Он попросил меня оставить его там одного и подождать в машине. Он вернулся почти через три часа со свертком, покрытым красной тряпицей. Когда мы поехали назад к дому, он показал на сверток и сказал, что это его последний дар мне.

Я спросил, не собирается ли он бросить учить меня дальше. Он пояснил, что у меня самого теперь есть вполне зрелое растение и я не нуждаюсь уже в его растениях.

В конце дня мы сели в его комнате. Дон Хуан принес хорошо выделанную каменную ступку и пестик. Чаша ступки была примерно шести дюймов в диаметре. Он развернул большой узел, полный маленьких свертков, выбрал из них два и положил на соломенную циновку рядом со мной; затем добавил еще четыре свертка такого же размера из другого узла, который принес с собой. Он сказал, что это семена и мне предстоит растереть их в мелкий порошок. Он развернул первый узел и высыпал часть его содержимого в ступку. Семена были сухими, округлыми и карамельно-желтыми по цвету.

Я начал работать пестиком; через некоторое время он поправил меня, сказав, что надо сначала упереть пестик с одной стороны ступки, а затем вести его через дно вверх по другой стороне. Я спросил, что он собирается делать с порошком. Но говорить об этом он не захотел.

Первая кучка семян оказалась очень твердой. Мне понадобилось четыре часа на то, чтобы их растереть. Спину ломило из-за неудобного положения, в котором мне приходилось сидеть. Я лег и собрался тут же уснуть, но дон Хуан открыл следующий мешок и положил часть его содержимого в ступку. Эти семена были немного более темными, чем прежние, и слипшимися. Прочее содержимое мешка напоминало порошок из очень маленьких и круглых темных гранул.

Я хотел чего-нибудь поесть, но дон Хуан сказал, что если я хочу учиться, то должен следовать правилу, а правило в данном случае гласит, что при обучении секретам второй порции мне можно только попить немного воды.

В третьем мешочке была горсть живых черных семенных жучков. И в последнем — свежие белые семена, почти совсем мягкие и волокнистые, плохо поддающиеся растиранию в тонкую пасту, которой он от меня добивался. После того как я закончил растирать содержимое четырех мешков, дон Хуан отмерил две чашки зеленоватой воды, вылил в глиняный горшок и поставил его на огонь. Когда вода закипела, он бросил первую кучку растертых семян и принялся размешивать длинным острым куском дерева или кости, который достал из своей кожаной сумки. Как только вода снова закипела, он ссыпал одно за другим остальные вещества, следуя тому же порядку. Затем добавил еще одну чашку зеленоватой воды и оставил смесь париться на слабом огне.

После этого он сказал мне, что пришло время раздробить корень. Он осторожно вытащил длинный кусок корня дурмана из мешка, который принес с собой. Корень был примерно шестнадцати дюймов длиной. Он был толстым, около дюйма в диаметре. Дон Хуан сказал, что это и есть вторая порция, что снова он отмерил ее сам, так как это все еще его корень. И добавил, что в следующий раз, когда я буду испытывать траву дьявола, мне придется самому отмерять свой собственный корень.

Он подвинул ко мне большую ступку, и я начал дробить корень тем же способом, каким он готовил первую порцию. Он руководил моими действиями в том же порядке, и опять мы оставили измельченный корень вымачиваться в воде, выставленной на ночной воздух. К тому времени кипящая смесь в глиняном горшке загустела. Дон Хуан снял горшок с огня, положил его в сетку и подвесил к потолку в центре комнаты.

Примерно в 8 часов утра 17 апреля мы с доном Хуаном начали «отмывать» экстракт корня водой. Был ясный солнечный день, и дон Хуан истолковал хорошую погоду как знак того, что я нравлюсь траве дьявола. Он сказал, что рядом со мной ему приходится только сожалеть, какой злой она была с ним. Процедура отмывания экстракта корня была той же самой, что я наблюдал при изготовлении первой порции. В конце дня, после того как верхняя вода была слита в восьмой раз, мы получили ложку желтоватой субстанции на дне чашки.

Мы вернулись в его комнату, где еще оставались два мешочка, которые он не трогал. Он открыл один из них, сунул в него руку и другой рукой обернул края мешка вокруг запястья. Он, казалось, что-то хватал, судя по движениям его руки внутри мешка. Внезапно, быстрым движением он стянул мешок с руки, вывернув его как перчатку, и поднес руку вплотную к моему лицу. Он держал ящерицу. Ее голова находилась в нескольких дюймах от моих глаз. Что-то странное было у нее со ртом. Я вгляделся на секунду и, разобравшись, невольно отшатнулся. Рот ящерицы был зашит грубыми стежками. Дон Хуан велел мне держать ящерицу в левой руке. Я схватил ее. Она извивалась в кулаке. Меня охватило отвращение, подступила тошнота. Руки мои сразу вспотели.

Он взял последний мешок и, повторив те же движения, вытащил еще одну ящерицу. Так же подержал ее около моего лица. И я увидел, что у нее сшиты веки. Он велел мне держать эту ящерицу в правой руке.

Когда обе ящерицы оказались у меня в руках, я был почти в обмороке. Желание бросить ящериц и бежать прочь было непреодолимым.

— Не задави их, — сказал дон Хуан, и его голос вернул меня к происходящему, что было очень кстати. Он спросил, что со мной неладно. Пытаясь быть серьезным, все же он не выдержал и рассмеялся. Я попробовал ослабить свою хватку, но ладони так сильно вспотели, что ящерицы начали выскальзывать из них. Их маленькие острые коготки царапали мне руки, вызывая невероятное отвращение и тошноту. Я закрыл глаза и стиснул зубы. Одна из ящериц уже вылезала мне на запястье. Ей оставалось только вытащить голову, зажатую у меня между пальцами, — и она была свободна. Я испытывал непередаваемое физиологическое отчаяние и крайнее неудобство. И сквозь зубы прорычал дону Хуану, чтобы забрал у меня проклятых тварей. Голова моя непроизвольно тряслась. Он посмотрел на меня с любопытством. Я ревел в эту минуту как медведь, сотрясаясь всем телом. Он бросил ящериц обратно в их мешки и захохотал. Мне тоже хотелось смеяться, но этому помешали неполадки в животе. Я лег.

Я объяснил ему, что так на меня подействовало царапанье их коготков. Он сказал, что есть множество вещей, способных свести человека с ума, особенно если у него нет решимости и целеустремленности в учении. А если есть у человека ясное несгибаемое намерение, то чувства никогда не будут препятствием, потому что он в состоянии их контролировать.

Дон Хуан какое-то время подождал, а затем, повторяя все прежние движения, вручил мне ящериц снова. Он велел держать их головами вверх и, мягко поглаживая ими по вискам, спросить у них что-нибудь, что я хочу узнать.

Сначала я не понял, чего он от меня добивается. Он снова предложил задать ящерицам любой вопрос, какой я не могу решить сам. И привел несколько примеров: можно разузнать о людях, которых я давно не видел, или о потерянных вещах, или о местах, где я не бывал. Тогда я понял, что он говорит о ворожбе, и очень возбудился. Сердце заколотилось. Я почувствовал, что у меня перехватывает дыхание.

Он предупредил, чтобы в первый раз я не задавал личных вопросов; сказал, что лучше подумать о чем-либо, меня не касающемся. Думать нужно быстро и отчетливо, потому что потом не будет возможности переменить свои мысли.

Я лихорадочно стал искать, что бы такое мне хотелось узнать. Дон Хуан нещадно подгонял меня, и я поразился тому, что не могу придумать, о чем «спросить» ящериц.

После мучительно долгого ожидания кое-что пришло мне на ум. Не так давно из читального зала была украдена большая пачка книг. И неизвестно, кто это сделал. Вопрос не был личным, и все же он меня занимал. У меня не было никаких предварительных соображений относительно лица или лиц, взявших книги. Я потер ящерицами виски и спросил их, кто был вором.

Немного погодя дон Хуан убрал ящериц в их мешки и сказал, что нет никаких глубоких секретов о корне или о пасте. Пасту изготовляют, чтобы получить направленность; корень же делает вещи ясными. А вот настоящая тайна заключена в ящерицах. В них секрет всего колдовства со второй порцией. Я спросил, являются ли они каким-то особым видом ящериц. Он кивнул. Их нужно ловить в тех местах, где растет трава дьявола. И они должны быть его друзьями. Чтобы завести дружбу с ящерицами, понадобится долгий период ухаживания. Подружиться нужно прочно, — а для этого давать им пищу и по-доброму с ними разговаривать.

Я спросил, почему так важна их дружба. Он ответил, что ящерицы позволят себя поймать, только если знают человека, и любой, кто серьезно занимается травой дьявола, должен и ящериц принимать всерьез. Он сказал, что ящериц следует ловить, как правило, после того, как паста и корень уже приготовлены. Делать это надо в конце дня. Если близости с ящерицами нет, сказал он, можно потратить несколько дней на безуспешные попытки их поймать. А паста хранится только один день. Затем он дал мне подробнейшие разъяснения о том, что следует делать после поимки ящериц.

— Как только поймаешь ящериц, посади их в отдельные мешочки. Затем возьми первую и поговори с ней. Извинись за то, что причиняешь ей боль, и попроси помочь тебе. И деревянной иглой зашей ей рот. Для шитья используй один из шипов растения чойа и волокно агавы. Стежки затягивай туго. Затем то же самое скажи второй ящерице и сшей ей веки. Все должно быть сделано до наступления ночи. Возьми ящерицу с зашитым ртом и объясни ей, о чем хочешь узнать. Попроси ее пойти и посмотреть вместо тебя; скажи ей, что ты был вынужден зашить ей рот, чтобы она спешила назад и ничего никому не разболтала по дороге. Помажь ей голову пастой, и пусть она сама вымажется в пасте, а затем опусти ее на землю. Если она побежит в удачную для тебя сторону, то магия будет успешной и легкой. Если же в противоположную, то колдовство не удастся. Если ящерица побежит к тебе (на юг), можешь ожидать даже еще большей удачи, но если она будет убегать от тебя (на север) — колдовство будет ужасно трудным. Ты даже можешь погибнуть. Поэтому, если ящерица бежит прямо от тебя, — самое время отступиться. В тот момент ты можешь принять решение отступить. Если решишь так, потеряешь возможность командовать ящерицами, но это лучше, чем потерять жизнь. С другой стороны, ты можешь решиться продолжать колдовство, несмотря на ее предупреждение. Если так, то следующим шагом возьми вторую ящерицу и попроси ее выслушать рассказ сестры и пересказать его тебе.

— Но как может ящерица с закрытым ртом рассказать, что она видит? Разве ее рот зашит не для того, чтобы заставить молчать?

— Зашитый рот не позволит ей рассказать свою повесть чужим. Люди говорят, что ящерицы болтливы. Они повсюду задерживаются поболтать. Как бы то ни было, следующим делом нанеси пасту на заднюю часть ее головки. Затем потри ее головой свой правый висок, не давая пасте попасть на середину лба. В начале твоего учения неплохо было бы привязать ящерицу за середину туловища к твоему правому плечу. Тогда ты не потеряешь ее и не покалечишь. Но по мере продвижения в учении, когда ты лучше познакомишься с силой травы дьявола, ящерицы научатся повиноваться и сами будут сидеть у тебя на плече. После того как ящерицей нанесешь пасту на правый висок, намажь пальцы обеих рук. Сначала разотри пасту на висках, а потом нанеси ее по обеим сторонам головы. Паста высыхает очень быстро, и ее можно накладывать столько раз, сколько необходимо. Каждый раз начинай намазываться головой ящерицы, а затем уже пальцами. Рано или поздно, та ящерица, что убежала смотреть, вернется и расскажет о путешествии своей слепой сестре, а та все перескажет тебе, как будто ты для нее свой. Когда колдовство будет закончено, отпусти ящерицу, но не смотри, куда она побежит. Выкопай голыми руками глубокую яму и зарой туда все, чем воспользовался.

Около шести часов вечера дон Хуан выбрал из горшка экстракт корня на плоский кусок сланца — набралось меньше чайной ложки желтоватого крахмала. Половину он выложил в чашку и добавил немного желтоватой воды. Покрутив чашку в руке, чтобы растворить вещество, он вручил ее мне и велел выпить. Смесь была безвкусной, но оставила горьковатый привкус во рту. Вода была слишком горячей, и это меня разозлило. Сердце начало сильно биться, но скоро я опять успокоился.

Дон Хуан взял другую чашку с пастой. Поверхность пасты выглядела застывшей и стекловидной. Я попробовал проткнуть корку пальцем, но дон Хуан подскочил ко мне и оттолкнул от чашки. Он очень разозлился и сказал, что такие шутки — чистое безумие с моей стороны и что, если я действительно хочу учиться, нельзя быть таким беззаботным. Это — сила, сказал он, указывая на пасту, и никто не в состоянии сказать, что это за сила на самом деле. Уже то достаточно плохо, что мы занимаемся ею для наших личных целей, — чего избежать не можем, так как мы люди, — но, по крайней мере, обращаться с ней нужно с должным уважением. Смесь выглядела как овсяная каша. По-видимому, в ней было достаточно крахмала, чтобы получилась такая консистенция. Дон Хуан велел принести мешочки с ящерицами. Достал ящерицу с зашитым ртом и осторожно передал ее мне. Я взял ее левой рукой, как он велел, намазал чуть-чуть пасты на палец и растер на голове ящерицы, затем опустил ящерицу в горшок и держал там, пока паста не покрыла все ее туловище. После этого он велел вынуть ящерицу из горшка. Взял его и повел меня на каменистое место, неподалеку от дома. Там он указал на большую скалу, велел сесть прямо перед ней, как если бы это было мое растение дурмана, и, держа ящерицу у своего лица, объяснить ей снова, что я хочу узнать, а потом попросить ее пойти и найти для меня ответ. Он посоветовал мне извиниться перед ящерицей за причиненное неудобство и пообещать ей, что взамен я буду добрым ко всем ящерицам. А затем велел мне взять ящерицу между средним и безымянным пальцами левой руки — там, где он когда-то разрезал, — и танцевать вокруг скалы точно так же, как я делал, когда пересаживал отросток травы дьявола; он спросил, помню ли я все, что делал в тот раз. Я сказал, что помню. Он подчеркнул, что все должно происходить точно так же, и если я что-то забуду, надо подождать, пока все в голове не прояснится. Очень настоятельно он предупредил меня, что если я буду спешить и действовать необдуманно, то причиню себе много вреда. Наконец, мне нужно будет положить ящерицу с зашитым ртом на землю и следить, куда она побежит, — чтобы определить исход колдовства. Он сказал, что даже на секунду я не должен отрывать от нее глаз, потому что ящерицы умеют ловко рассеять внимание наблюдателя и шмыгнуть в сторону.

Еще не совсем стемнело. Дон Хуан взглянул на небо.

— Я оставлю тебя одного, — сказал он и ушел.

Выполнив все его наставления, я опустил ящерицу на землю. Она застыла, не двигаясь с места. Затем вдруг взглянула на меня, побежала к камням на востоке и скрылась среди них. Я сел на землю перед скалой, как будто перед своим растением дурмана. Глубокая печаль охватила меня. Я задумался о ящерице с зашитым ртом. Размышлял о ее странном путешествии и о том, как она глянула на меня перед тем, как убежать. Мысль была для меня фатальной, была навязчивой проекцией. По-своему я тоже совершал странное путешествие. Моя судьба лучше, может быть, только тем, что я вижу, — правда, в ту минуту я чувствовал, что, вероятно, никогда никому не смогу рассказать о том, что видел. К тому времени стало уже совсем темно. Я с трудом мог различать скалы перед собой. И подумал о словах дона Хуана: «Сумерки — это трещина между мирами».

После долгого колебания я начал выполнять предписанные действия. Паста, хотя и выглядела как овсяная каша, на ощупь оказалась совсем непохожей. Она была очень скользкой и холодной и имела специфический запах. Она холодила кожу и быстро высыхала. Я потер свои виски 11 раз и не заметил никаких признаков ее действия. Я очень старался не пропустить ни малейшего изменения в восприятии или в настроении, потому что даже не знал, чего ждать. К слову сказать, я так и не уразумел тогда сути опыта и продолжал искать какой-то ключ к нему.

Паста высохла и сковала мои виски. Я уже собирался нанести на них еще пасты, когда понял, что сижу по-японски на пятках. До того я сидел, скрестив ноги, и теперь не мог припомнить, когда поменял положение. Потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что я сижу на полу в своего рода келье с высокими сводами. Показалось, что своды кирпичные, но, приглядевшись, я увидел, что они каменные.

Этот переход был очень труден. Он совершился так внезапно, что я не был готов уследить за ним. Восприятие элементов видения было рассеянным, как в сновидении. Они, однако, не менялись. Они оставались постоянными, и я мог задержаться на любом из них и по-настоящему обследовать. Видение не было ясным или реальным, как то, что дает пейот. Туманное его свойство было чрезвычайно приятно своей пастельностью.

Я подумал, в состоянии ли я встать, и сразу же вслед за тем понял, что двигаюсь. Я оказался наверху какой-то лестницы, а внизу ее находилась моя подруга X. Ее глаза лихорадочно блестели, в них был отблеск безумия. Она громко смеялась — и так безудержно, что это пугало. Она начала подниматься по лестнице. Я хотел убежать или укрыться, потому что она была явно «чокнутой». Именно такая мысль появилась у меня. Я укрылся за колонной, и она прошла мимо, даже не взглянув. «Сейчас она отправляется в долгое путешествие», — подумал я. И, наконец, последняя мысль, которую я запомнил, была: «Она смеется всякий раз, когда готова надломиться».

Внезапно сцена стала очень ясной. Больше она уже не походила на сновидение. Словно это была реальная сцена, на которую я смотрю через оконное стекло. Я попытался тронуть колонну, но ощутил только, что не способен двинуться. И все же я знал, что могу оставаться здесь, сколько хочу, наблюдая за сценой. Я был в ней, но не был ее частью.

На меня обрушился вал рациональных мыслей и доводов. Насколько можно было судить, я был в самом обычном состоянии трезвого сознания. Каждый из элементов восприятия относился к области моих нормальных умственных процессов. И все же я почему-то знал, что это не обычное состояние.

Сцена резко сменилась. Была ночь. Я находился в холле какого-то здания. По темноте внутри здания я осознал, что предыдущая сцена была ярко залита прекрасным солнечным светом. Однако там это было так уместно, что я не обратил внимания. Освоясь с новым видением, я разглядел молодого человека, который вышел из комнаты с большим рюкзаком за плечами. Я не знал, кто он такой, хотя видел его раньше, раз или два. Он прошел мимо меня и начал спускаться по ступеням. К этому времени я уже забыл о своих представлениях и рациональных дилеммах. «Кто этот парень? — подумал я. — Зачем я его увидел?»

Сцена вновь поменялась, и я увидел, как молодой человек выкладывает книги. Он склеивал некоторые страницы вместе, удалял надписи и так далее. Затем увидел, как он аккуратно укладывает книги в упаковочную корзину. Там была целая груда корзин. Они находились не у него в комнате, а в каком-то хранилище. Мне в голову приходили и другие картины, но они не были такими ясными. Сцена затуманилась. Я ощутил вращение.

Дон Хуан тряс меня за плечи, и я проснулся. Он помог мне встать, и мы пошли к дому. С момента, когда я начал растирать пасту на висках, прошло три с половиной часа, но мое визионерское состояние не могло длиться более десяти минут. У меня совсем не было болезненных ощущений. Я просто был голоден и хотел спать.

Четверг, 18 апреля 1963 года

Накануне вечером дон Хуан попросил описать ему мои переживания, но я был слишком сонным, чтобы говорить об этом. Я не мог сконцентрироваться. Сегодня, как только я проснулся, он попросил меня снова.

— Кто тебе сказал, что у этой девушки X. не все дома? — спросил он, когда я кончил рассказывать.

— Никто. Это просто одна из мыслей, что приходили мне в голову.

— Ты думаешь, это были твои мысли?

Я ответил ему, что это, конечно же, мои мысли — хотя у меня не было повода думать, что X. больна. Это были странные мысли. Они, казалось, из ниоткуда выстреливали в уме. Дон Хуан пристально на меня посмотрел. Я спросил, верит ли он мне. Он рассмеялся и сказал, что моя привычная черта — неосторожность в поступках.

— Что я сделал не так, дон Хуан?

— Ты должен был слушать ящериц.

— Как я должен был слушать?

— Маленькая ящерица на твоем плече описывала тебе все, что видела ее сестра. Она говорила с тобой. Она все рассказывала тебе, но ты не обращал внимания. Вместо этого ты посчитал, что слова ящерицы — это твои собственные мысли.

— Но это были мои собственные мысли, дон Хуан.

— Нет, не так. В этом-то самая суть такого колдовства. Видение нужно, на самом деле, выслушивать, а не смотреть. То же самое случилось когда-то и со мной. Я собирался предупредить тебя об этом, но вспомнил, что бенефактор меня не предупреждал.

— Был твой опыт похож на мой, дон Хуан?

— Нет. У меня было адское путешествие. Я чуть не умер.

— Почему оно было адским?

— Может, потому, что трава дьявола меня не любила, или потому, что мне не было ясно самому, о чем я хочу спросить, — как тебе вчера. Ты, должно быть, думал о той девушке, когда спрашивал о книгах.

— Не могу припомнить.

— Ящерицы никогда не ошибаются. Каждую мысль они воспринимают как вопрос. Ящерица вернулась и рассказала тебе о X. то, что никто никогда не поймет, потому что даже ты не знаешь, о чем спрашивал.

— А как насчет другого видения, которое у меня было?

— Должно быть, твои мысли были устойчивы, когда ты задавал этот вопрос. Именно так и должно проводиться это колдовство — с ясностью.

— Ты имеешь в виду, что видение с девушкой не надо принимать всерьез?

— Как можно принимать его серьезно, если ты не знаешь, на какой вопрос отвечали маленькие ящерки?

— Будет ли ящерице понятнее, если задавать только один вопрос?

— Да, так будет яснее. Если сможешь держать одну мысль.

— А что случится, если этот один вопрос будет не простым, а сложным?

— До тех пор пока твоя мысль устойчива и не уходит в сторону, она ясна ящеркам, а их ответ ясен тебе.

— Можно ли задавать другие вопросы ящерицам по ходу видения?

— Нет. Виденье в том и заключается, чтобы смотреть на то, что рассказывают тебе ящерицы. Вот почему я сказал, что это скорее виденье для слуха, чем виденье для глаз. Вот почему я просил тебя не задавать личных вопросов. Обычно, когда вопрос задан о близких людях, твое желание дотронуться до них или поговорить с ними слишком сильно и ящерки прекращают рассказывать, колдовство рассеивается. Ты должен знать гораздо больше, чем знаешь сейчас, прежде чем попытаешься видеть вещи, которые касаются тебя лично. В следующий раз ты должен слушать внимательно. Я уверен, что ящерицы говорили тебе много-много всего, но ты не слушал.

Пятница, 19 апреля 1963 года

— Что это я такое перетирал для пасты, дон Хуан?

— Семена травы дьявола и насекомых, что живут в семенных коробочках. Мерка — по горсти того и другого. — Он сложил ладонь лодочкой, показывая мне сколько. Я спросил, что случится, если один элемент будет использован без другого. Он ответил, что такой произвол только вызовет вражду со стороны травы дьявола и ящериц. — Ты не должен отвращать ящериц, — сказал он, — поэтому на следующий день, к вечеру, ты должен вернуться на место твоего растения. Поговори со всеми ящерицами и попроси тех двух, что помогли тебе в колдовстве, выйти снова. Ищи повсюду, пока совсем не стемнеет. Если не сможешь найти их, ты должен попытаться на следующий день. Если ты силен, найдешь обеих — и тогда должен будешь съесть их тут же на месте. И ты навсегда будешь наделен способностью видеть неизвестное. Тебе уже не надо будет вновь ловить ящериц, чтобы практиковать это колдовство. С тех пор они будут жить внутри тебя.

— А что делать, если я найду только одну из них?

— Если ты найдешь только одну, то ты должен в конце своих поисков отпустить ее. Если поймаешь ящерицу в первый день, не держи ее в надежде, что на следующий день поймаешь другую. Это только испортит твою дружбу с ними.

— Что случится, если я вообще не смогу их найти?

— Я думаю, для тебя это будет самым лучшим. Это будет означать, что ты должен будешь ловить ящериц заново каждый раз, когда понадобится их помощь, а еще — что ты свободен.

— Что ты имеешь в виду?

— Свободен от того, чтобы быть рабом травы дьявола. Если ящерицы будут жить внутри тебя, то трава дьявола никогда тебя не отпустит.

— Это плохо?

— Конечно, плохо. Она отрежет тебя от всего остального. Ты будешь вынужден провести всю жизнь, ухаживая за нею, как за своим союзником. Она — собственница. Как только она овладеет тобой, для тебя останется один путь — ее путь.

— Что, если я найду ящериц мертвыми?

— Если обнаружишь одну или обеих ящериц мертвыми, то ты не должен пытаться совершать это колдовство в течение некоторого времени. Отложи все это пока.

Я думаю, это все, что я должен был тебе сказать; и то, что я сказал тебе, — правило. Когда бы ты ни совершал это колдовство сам, ты должен следовать всем шагам, которые я описал, когда ты сидел перед своим растением. Еще одна вещь. Ты не должен ни есть, ни пить, пока колдовство не закончено.

6

Следующим этапом в учении дона Хуана явился новый шаг в освоении второй порции корня дурмана. За время, прошедшее между двумя учебными стадиями, ничего не происходило, дон Хуан только расспрашивал о развитии моего растения.

Четверг, 27 июня 1963 года

— Было бы неплохо испытать траву дьявола, прежде чем ты окончательно ступишь на ее путь, — сказал дон Хуан.

— Как ты собираешься испытать ее, дон Хуан?

— Ты должен заново попробовать колдовство с ящерицами. У тебя есть все необходимое, чтобы задать ящерицам еще один вопрос, на этот раз без моей помощи.

— А мне обязательно нужно заниматься этим колдовством?

— Это лучший способ испытать чувства травы дьявола по отношению к тебе. Она проверяет тебя все время, поэтому будет вполне справедливо испытать и ее тоже, и, если почувствуешь где-нибудь на ее пути, что по той или иной причине тебе не следует идти дальше, — надо просто остановиться.

Суббота, 29 июня 1963 года

Я сам завел разговор о траве дьявола. Хотелось, чтобы дон Хуан рассказал о ней побольше, — и все же я не желал быть принужденным к участию в опыте с нею.

— Вторую порцию используют только для гадания, так ведь, дон Хуан? — спросил я, чтобы как-то начать.

— Не только для этого. С ее помощью учатся колдовству с ящерицами и в то же время испытывают траву дьявола; но в действительности вторая порция используется для других целей. Колдовство с ящерицами — это только начало.

— Тогда для чего же она, дон Хуан?

Он не ответил. Резко сменил тему разговора и спросил, насколько выросли кусты дурмана вокруг моего растения. Я рукой показал размеры.

Дон Хуан сказал:

— Я научил тебя, как отличить мужское растение от женского. Теперь отправляйся к своим растениям и принеси мне то и другое. Сначала иди к своему старому растению и тщательно разыщи водяные следы, промытые дождем. К настоящему времени дождь, должно быть, далеко разнес семена. Проследи промоины (zanjitas), сделанные дождевыми потоками, и по ним определи направление стока. Затем найди растение в самой отдаленной точке от твоего растения. Все растения дурмана между ними будут твоими. Позднее, когда осыплются семена, ты сможешь расширить свою территорию, проходя по следам дождя от каждого из растений.

Он дал мне подробнейшие инструкции насчет того, где и как достать режущий инструмент. Обрезку корня следовало проводить следующим образом. Прежде всего я должен выбрать растение и расчистить землю вокруг того места, где корень соединяется со стеблем. А затем повторить в точности тот же танец, который я исполнял, когда пересаживал корневой отросток. В-третьих, я должен отрезать стебель, оставив корень в земле. И наконец, выкопать 16 дюймов (38, 5 см) корня. Дон Хуан предостерег меня от любых слов и от любого выражения чувств в ходе работы.

— Ты должен принести с собой два куска материи, — сказал он. — Расстели их на земле и положи на них растения. Затем разрежь растения на части и сложи их. Порядок выбирай сам. Но ты должен запомнить этот порядок, потому что должен будешь делать так всегда. Принеси растения сразу же ко мне.

Суббота, 6 июля 1963 года

В понедельник, 1 июля, я срезал растения дурмана, о которых говорил дон Хуан. Я ждал, пока не стемнеет, чтобы исполнить танцы вокруг растений, так как не хотел, чтобы кто-нибудь меня увидел. Мне было очень тревожно. Я был уверен, что кто-то подсмотрит за моими странными действиями. Заранее я уже выбрал растения, которые считал мужским и женским. Теперь мне нужно было отрезать по 16 дюймов корня каждого из них, а копать на такую глубину палкой было нелегко. Работа заняла несколько часов. Мне пришлось заканчивать в полной темноте, и, когда нужно уже было отрезать корень, понадобился фонарик. Первоначальное опасение, что кто-то будет наблюдать за мной, было пустяком по сравнению со страхом, что кто-нибудь заметит в кустах свет фонарика.

Я принес растения в дом дона Хуана во вторник, 2 июля. Он развязал узлы и осмотрел принесенные куски. И сказал, что все-таки вынужден дать мне семена от своих растений. Он поставил передо мной ступку, взял стеклянную кружку и высыпал ее содержимое — склеившиеся сухие семена — в ступку.

Я спросил, что это такое, и он ответил, что это семена, потравленные жучками. В семенах, кстати, было довольно много маленьких черных жучков-точильщиков. Он сказал, что они особенные, — нам надо выбрать их и ссыпать в отдельную кружку. Эту кружку, на одну треть уже заполненную такими же жучками, он заткнул комком бумаги, который не давал жучкам удрать.

— В следующий раз тебе надо будет взять жучков со своих собственных растений, — сказал дон Хуан, — ты срежешь семенные коробочки с маленькими дырочками — они полны жучков. Открывай коробочку и выскребай все ее содержимое в кружку. Набери горсть жучков и положи их в другую посудину. Обращайся с ними грубо. Не деликатничай. Отмерь одну горсть семян, поеденных жучками, и одну горсть порошка из жучков и закопай все остальное в любом месте в том направлении (он показал на юго-восток) от своего растения. Затем собери хорошие сухие семена и храни их отдельно. Их можешь собрать сколько хочешь и использовать когда угодно. Неплохо там же, на месте, выбрать семена из коробочек, чтобы захоронить все сразу.

После этого дон Хуан велел мне растолочь сначала слипшиеся семена, потом яйца жучков, затем жучков и последними — сухие неповрежденные семена.

Когда все это было растерто в мелкий порошок, дон Хуан взял куски дурмана, которые я ранее нарезал и сложил вместе. Он отделил мужской корень и осторожно завернул его в кусок материи. Отдал остальное мне и велел порезать на мелкие кусочки, хорошенько раздробить и затем слить весь сок до капли в горшок. Он сказал, что растирать надо в том же порядке, в каком я все это складывал.

После того как я закончил, он велел отмерить одну чашку кипящей воды, смешать ее с содержимым горшка, а затем добавить еще две кружки воды. И вручил мне гладко отделанную костяную палочку. Я помешал ею в горшке и поставил его на огонь. Потом он сказал, что пора готовить корень, а для этого понадобится ступка большего размера, так как мужской корень совсем нельзя резать. Мы пошли за дом. Ступка у него была наготове, и я начал мять корень так же, как делал это раньше. Мы оставили корень отмокать в воде, открытой ночному воздуху, и зашли в дом.

Он велел следить за смесью в горшке. Нужно было кипятить ее до загустения — пока не станет трудно размешивать. Потом он лег на циновку и заснул. Смесь кипела по крайней мере час, когда я заметил, что ее все труднее и труднее мешать. Решил, что она готова, и снял с огня. Поставил в сетку и лег спать.

Проснулся я, когда дон Хуан уже встал. Солнце сияло с чистого неба. Был сухой жаркий день. Дон Хуан опять заметил, что траве дьявола я наверняка нравлюсь.

Мы начали обрабатывать корень и к концу дня получили порядочную щепоть желтоватой субстанции на дне чашки. Дон Хуан слил верхнюю воду. Я подумал, что это конец процедуры, но он опять наполнил посудину кипящей водой.

Он снял горшок из-под крыши, где я его повесил накануне. Смесь, казалось, совсем высохла. Он занес горшок в дом, осторожно поставил его на пол и сел. Затем начал говорить.

— Мой бенефактор говорил мне, что позволяется смешивать части растения с нутряным жиром. И именно этим ты сейчас займешься. Мой бенефактор делал это для меня сам, но, как я уже говорил, меня никогда особенно не увлекал дурман, и я, по сути, никогда не пытался слиться с ним в одно целое. Бенефактор говорил, что для лучшего результата — для тех, кто действительно хочет овладеть силой дурмана, — правильнее будет смешивать растение с нутряным жиром дикого вепря. Жир с кишок лучше всего. Но это уж ты сам выберешь. Может быть, колесо повернется так, что ты решишь заключить союз с травой дьявола, — в этом случае я советую тебе, как советовал мой бенефактор, охотиться за диким вепрем и достать жир с его кишок (sebo de tripa). В иные времена, когда трава дьявола была пределом желаний, брухо, бывало, отправлялись в специальные охотничьи экспедиции, чтобы добыть жир диких вепрей. Они искали самых крупных и самых сильных. У них было специальное колдовство на диких вепрей; от них получали особую силу — такую силу, что даже в те времена этому трудно было поверить. Но та сила утеряна. Я ничего о ней не знаю. И не знаю никого, кто бы знал о ней. Может быть, сама трава научит тебя этой силе.

Дон Хуан отмерил пригоршню жира, бросил его в горшок с высохшей смесью и соскоблил жир, оставшийся на ладони, о край горшка. Мне предстояло растирать содержимое до полного и равномерного перемешивания.

Я взбивал смесь в течение почти трех часов. Дон Хуан время от времени смотрел на нее и решал, что она еще не готова. Наконец он, по-видимому, удовлетворился. Воздух, вбитый в пасту, придал ей светло-серую окраску и консистенцию желе. Он повесил горшок под крышей, рядом с другим горшком. И сказал, что собирается оставить его здесь до завтра, потому что приготовление этой второй порции требует двух дней. Велел мне ничего не есть все это время. Я мог пить воду, но совсем не должен был принимать пищи.

На следующий день, в четверг 4 июля, под наблюдением дона Хуана я четыре раза осадил корень горячей водой. Когда я сливал верхнюю воду в последний раз, было уже довольно темно. Мы сели на веранде. Он поставил перед собой две чашки. Экстракт корня представлял собой чайную ложку беловатого крахмала. Он положил его в чашку и добавил воды. Покрутил чашку в руке, чтобы вещество лучше растворилось, и передал мне. Нужно было выпить все, что было в чашке. Я выпил залпом, поставил чашку на пол и откинулся назад. Сердце мое заколотилось. Я почувствовал, что не могу дышать. Неожиданно, словно это разумелось само собой, дон Хуан велел мне освободиться от одежды. Я спросил зачем, и он объяснил, что мне надо натереться пастой. Я колебался, стоит ли раздеваться. Дон Хуан торопил меня. Он сказал, что времени слишком мало, чтобы валять дурака. И я снял с себя всю одежду.

Он взял свою костяную палочку и начертил две горизонтальные линии на поверхности пасты, разделив таким образом содержимое чашки на три равные части. Затем от центра верхней линии провел вертикальную линию вниз, разделив тем самым содержимое уже на пять частей. Он указал на нижнюю правую часть и сказал, что она для моей левой стопы. Над ней — часть для левой ноги. Верхняя, самая большая часть — для половых органов. Следующая часть внизу с левой стороны — для правой ноги, а часть над ней — для правой стопы. Он велел наложить часть пасты, предназначенную для моей левой стопы, на подошву и хорошенько растереть ее. Затем показал, как наложить следующие части пасты на всю внутреннюю сторону левой ноги, на половые органы, вниз по всей внутренней стороне правой ноги и, наконец, на подошву правой ноги.

Я последовал его наставлениям. Паста была холодной и пахла исключительно сильно. Кончив ее накладывать, я выпрямился, и запах попал мне в ноздри. Он душил меня, его едкость была действительно потрясающей. Он напоминал какой-то газ. Я буквально задыхался. Попытался дышать через рот и заговорить с доном Хуаном, но не смог.

Дон Хуан продолжал в упор смотреть на меня. Я сделал шаг к нему. Ноги стали резиновыми и длинными, чрезвычайно длинными. Сделал еще шаг. Колени пружинили наподобие подкидной доски, вздрагивали, вибрировали и эластично сжимались. Я двинулся вперед. Движение получалось медленным и тряским, оно больше походило на вздрагивания вперед и вверх, чем на ходьбу. Я взглянул вниз и увидел сидящего далеко внизу под собой дона Хуана. Инерция пронесла меня вперед еще на один шаг, который был даже еще более эластичным и длинным, чем предыдущий. И тут я вдруг взлетел. Помню, что один раз я опустился, затем оттолкнулся обеими ногами, прыгнул назад и заскользил на спине. Увидел черное небо над собой и облака, проносящиеся мимо. Я дернулся так, чтобы можно было смотреть вниз. И увидел там темную массу гор. Моя скорость была сверхъестественной. Руки прижались к бокам. Голова стала направляющим приспособлением. Удерживая ее откинутой назад, я совершал вертикальные круги. Поворачивая голову в какую-нибудь сторону, я изменял направление. Я наслаждался такой свободой и такой скоростью, каких никогда не знал раньше. Чудесная темнота наградила меня печалью, возможно, томлением. Словно нашлось место, откуда я родом, — темнота ночи. Я пытался смотреть кругом, но воспринимал только безмятежность ночи и вместе с тем знал, как много силы она в себе хранит.

Внезапно я понял, что пора спускаться. Словно получил приказ, которому должен сразу повиноваться. И начал снижаться как перышко, маятникообразными движениями. От такого способа перемещения мне сделалось очень нехорошо. Движение было медленным и дергающимся, как если бы меня стягивали вниз за веревку. Мне стало совсем плохо. Голова раскалывалась от боли. Какая-то чернота обволокла меня. Я очень хорошо помню себя погруженным в эту черноту.

Следующее, что я помню, — это ощущение пробуждения. Я был в своей постели в собственной комнате. Я сел. И картина моей комнаты исчезла. Я встал. Я был наг! Из-за движений мне опять стало плохо.

Понемногу я узнавал окружающую обстановку. Я находился примерно в полумиле от дома дона Хуана, рядом с тем местом, где росли его растения дурмана. Внезапно все стало на свои места, и я сообразил, что мне придется идти пешком всю дорогу до дома дона Хуана голым. Лишение одежды явилось глубоким психологическим неудобством, но я никак не мог решить эту проблему. Подумал, не сделать ли себе юбку из веток, но мысль показалась нелепой, к тому же восход солнца был недалек, так как сумерки уже рассеивались. Так что я забыл о своем неудобстве и о своей тошноте и пошел к дому. Мной овладел навязчивый страх быть замеченным. Я высматривал, нет ли впереди людей или собак; пытался бежать, но поранил ноги об острые камешки. И пошел медленно. Уже совсем рассвело. Вдруг я увидел кого-то, идущего навстречу по дороге, и быстро прыгнул в кусты. Положение казалось мне совершенно безвыходным. Только что я испытывал невероятную радость полета — и в следующую минуту оказался прячущимся, стесняющимся своей наготы. Я решил было выскочить опять на дорогу и изо всех сил промчаться по дороге мимо приближающегося человека. Подумал, что он будет этим поражен и, пока сообразит, что это был голый мужчина, — я оставлю его далеко позади. Все это обдумывая, я, однако, не осмеливался двинуться.

Человек, идущий по дороге, поравнялся со мной и остановился. Я услышал, как он зовет меня по имени. Это был дон Хуан, и с ним моя одежда. Пока я одевался, он смотрел на меня и хохотал. Это было так заразительно, что я тоже рассмеялся.

В тот же день, в пятницу 5 июля, вечером, дон Хуан попросил рассказать ему детали моего опыта. Так тщательно, как только мог, я изложил ему весь эпизод.

— Вторая порция травы дьявола используется для полетов, — сказал он, когда я закончил. — Причем самой по себе мази недостаточно. Мой бенефактор говорил, что именно корень дает направленность и мудрость, и именно он вызывает полет. Когда научишься большему и будешь чаще принимать его для того, чтобы летать, будешь все видеть яснее. Ты сможешь летать по воздуху за сотни километров — и смотреть, что происходит в любом месте, в каком захочешь, или наносить роковой удар своему врагу, находящемуся далеко от тебя. Когда познакомишься с травой дьявола, она научит тебя, как делать подобные вещи. Например, она уже научила тебя, как менять направление полета. Точно так же она обучит тебя самым невообразимым вещам.

— Каким же вещам, дон Хуан?

— Этого я сказать тебе не могу. Каждый человек отличается от других. Бенефактор никогда не говорил мне, чему он научился. Он говорил, как продвигаться самому, но никогда — что он видел. Это только для себя самого.

— Но я рассказываю тебе все, что видел, дон Хуан.

— Сейчас рассказываешь. Позднее не будешь. В следующий раз ты примешь траву дьявола совсем один, у твоих собственных растений, потому что именно там ты приземлишься — у своих растений. Запомни это. Вот почему я пошел тебя искать к моим растениям.

Больше он ничего не сказал, и я заснул. Проснувшись поздно вечером, я ощутил себя полным жизненных сил. Почему-то меня просто распирало от физического довольства. Я был счастлив, удовлетворен.

Дон Хуан спросил меня:

— Понравилась тебе эта ночь? Или была ужасной? Я ответил, что ночь была поистине великолепной.

— Как твоя головная боль? Очень было плохо?

— Головная боль была такой же сильной, как и все остальное. Это была самая сильная боль, какую мне только довелось испытать.

— Удержит ли тебя это от желания попробовать силу травы дьявола еще раз?

— Не знаю. Сейчас я этого не хочу. Но позднее — может, и захочу. Я действительно не знаю, дон Хуан.

У меня был серьезный вопрос. Я знал, что он будет уклоняться от ответа, и поэтому ждал, что он сам коснется этой темы, — и прождал весь день. Наконец, уже перед отъездом, пришлось все-таки спросить:

— Так я летал, дон Хуан?

— Ты же мне сам сказал. Разве нет?

— Я знаю, дон Хуан. Я имею в виду — тело мое летало? Я что — взлетел как птица?

— Ты всегда задаешь вопросы, на которые я не могу ответить. Ты летал. Для этого и существует вторая порция травы дьявола. Когда примешь ее больше, научишься полетам в совершенстве. Это вовсе не просто. Человек летает с помощью второй порции травы дьявола. Это все, что я могу тебе сказать. А то, что ты хочешь узнать, не имеет смысла. Птицы летают как птицы, а человек, который принял траву дьявола, летает как человек, принявший траву дьявола (el enyerbado vuela asi).

— Так же как птицы? (Asi como los pajaros?)

— Нет — как человек, принявший траву дьявола.

— Значит, на самом деле я не летал, да, дон Хуан? Я летал в своем воображении. Только в своем уме. Где тогда было мое тело?

— В кустах, — отрезал он и тут уже совсем зашелся от смеха. — Беда твоя в том, что ты понимаешь все на один-единственный манер. Ты не веришь, что человек летает, — а брухо может переместиться на тысячу миль в одну секунду, чтобы посмотреть, что там происходит. Он способен нанести удар врагу, находящемуся очень далеко. Так летает он или нет?

— Видишь ли, дон Хуан, мы с тобой о разном говорим. Допустим, один из моих друзей-студентов был бы здесь со мной, когда я принимал траву дьявола. Увидел бы он меня летающим?

— Ну вот, опять ты со своими вопросами о том, что будет, если бы… Бесполезно разговаривать таким образом. Если твой друг или кто-то еще примет вторую порцию травы, единственное, что он сможет делать, — это летать. Ну а если он просто наблюдает за тобой, то может увидеть тебя летящим, а может и не увидеть. Это зависит от человека.

— Но я хочу сказать, дон Хуан, что, если мы с тобой смотрим на птицу и видим ее летящей, мы ведь согласимся, что она летает. А если бы двое моих друзей видели меня летящим — как это было прошлой ночью, — согласились бы они, что я летал?

— Ну, наверное, да. Ты согласен с тем, что птицы летают, потому что видел их летящими. Полет обычен для птиц. Но ты не согласишься с другими вещами, которые делают птицы, потому что не видел никогда, как они это делают. Если бы твои друзья знали о людях, летающих с помощью травы дьявола, — тогда они согласились бы.

— Давай я скажу это по-другому, дон Хуан. Я вот что имею в виду: если я привяжу себя к скале тяжелой цепью, то буду летать точно так же, потому что мое тело не имеет никакого отношения к моему полету, правильно?

Дон Хуан взглянул на меня с недоверием.

— Если ты привяжешь себя к скале, — сказал он, — то боюсь, тебе придется летать вместе со скалой и тяжелой цепью.

7

Сбор составных частей курительной смеси и их подготовка составили годовой цикл. В первый же год дон Хуан обучил меня процедуре. В декабре 1962 года, на втором году, когда цикл возобновился, дон Хуан просто руководил мной; я собрал составные части, сам приготовил их и отложил до следующего года.

В декабре 1963 года цикл начался в третий раз. Дон Хуан тогда показал мне, как объединять высушенные ингредиенты смеси, которые я собрал и приготовил годом раньше. Он положил курительную смесь в небольшой кожаный мешочек. И мы опять взялись за сбор всех составных частей на следующий год.

Дон Хуан редко упоминал о дымке в течение года, прошедшего от одного сбора до другого. Но во всякий мой приезд он давал мне подержать свою трубку, и «знакомство» с трубкой развивалось так, как он описал. Трубка передавалась в мои руки очень постепенно. Он требовал абсолютной и тщательной сосредоточенности на этом действии и давал мне исчерпывающие указания. Любая небрежность с трубкой, сказал он, неизбежно приведет к его или моей смерти.

Как только мы закончили третий цикл сбора и приготовления, дон Хуан начал говорить — впервые за более чем годичный период — о дымке как о союзнике.

Понедельник, 23 декабря 1963 года

Мы возвращались на машине к его дому после сбора желтых цветков для смеси — одной из необходимых составных частей. Я заметил, что в этом году мы не следуем тому порядку в сборе ингредиентов, что установился годом раньше. Он рассмеялся и сказал, что дымок не поддается настроениям и не мстителен, как трава дьявола. Для дымка не важен порядок сбора ингредиентов; все, чего он требует, — чтобы человек, употребляющий смесь, был аккуратен и точен.

Я спросил дона Хуана, что мы будем делать со смесью, которую он приготовил и отдал мне на хранение. Он ответил, что эта смесь — моя, и добавил, что ею надо воспользоваться как можно скорее. Я спросил, сколько ее требуется каждый раз. Небольшой мешочек, который он мне дал, содержал примерно втрое больше, чем маленькая пачка табака. Он сказал, что мне надо использовать содержимое мешочка за год, а сколько брать каждый раз при курении — мое личное дело.

Я хотел узнать, что случится, если не израсходовать весь запас. Дон Хуан сказал, что ничего не случится, — дымок ничего не требует. Сам он больше не нуждается в курении и все же каждый год приготавливает новую смесь. Затем поправился и сказал, что изредка ему приходится курить. Я спросил, что он делает с неиспользованной смесью, но ответа не получил. Он сказал только, что смесь уже не хороша, если ее не использовать в течение года.

Вот тут мы затеяли долгий спор. Я неправильно сформулировал свои вопросы, и его ответы казались неясными. Я хотел знать, теряет ли смесь свои галлюциногенные свойства или свою силу через год (и тогда годовой цикл необходим), а он настаивал, что смесь не потеряет своей силы за любой срок. Единственное, сказал он, что через год она больше не нужна, так как уже сделан новый запас. От неиспользованной старой смеси нужно избавляться особым способом, который дон Хуан не захотел мне раскрывать в тот день.

Вторник, 24 декабря 1963 года

— Ты сказал, дон Хуан, что тебе больше не нужно курить.

— Да, раз дымок — мой союзник, мне не надо больше курить. Я могу вызвать его в любое время и в любом месте.

— Ты хочешь сказать, что он приходит к тебе, даже если ты не куришь?

— Я имею в виду, что сам иду к нему свободно.

— Смогу ли я тоже это делать?

— Да, если тебе удастся сделать его своим союзником.

Вторник, 31 декабря 1963 года

В четверг, 26 декабря, я впервые испытал союзника дона Хуана — дымок. Весь день я возил его по окрестностям и выполнял поручения. Мы вернулись в дом к концу дня. Я упомянул о том, что весь день мы ничего не ели, но его это совершенно не заботило. Вместо этого он начал говорить, что мне обязательно надо познакомиться с дымком. По его словам, я сам должен испытать, насколько он важен как союзник.

Не давая мне возможности что-либо возразить, дон Хуан сказал, что собирается зажечь свою трубку для меня прямо сейчас. Я попытался отговорить его и утверждал, что не считаю себя готовым. Сказал, что мне кажется, я слишком мало просто держал трубку в руках и не свыкся с ней. Но он ответил, что мне осталось не так много времени учиться и очень скоро придется воспользоваться трубкой. Он вынул ее из ее футляра и погладил. Я сел на пол рядом с ним и отчаянно пытался заболеть и спасовать — сделать что угодно, лишь бы уклониться от этого неизбежного шага.

В комнате было почти совсем темно. Дон Хуан зажег керосиновую лампу и поставил ее в угол. Обычно лампа поддерживала в комнате относительную полутьму, и ее желтоватый свет всегда успокаивал. На этот раз свет казался тусклым и необычно красным; он нервировал. Дон Хуан развязал свой мешочек со смесью, не снимая его с тесьмы, накинутой на шею. Поднеся трубку к себе вплотную, он взял ее внутрь рубашки и положил немного смеси в чашечку. Велел мне наблюдать за процедурой и показал, что если сколько-то смеси просыплется, то попадет к нему за рубашку.

Дон Хуан наполнил три четверти чашечки, затем завязал мешочек одной рукой, держа трубку в другой. Взял небольшое глиняное блюдо, передал его мне и попросил принести угольков снаружи. Я пошел за дом и с несколькими углями из печки поспешил назад. Мною овладело глубокое беспокойство. Как будто некое предчувствие.

Я сел рядом с доном Хуаном и подал ему блюдо. Он взглянул на него и спокойно заметил, что угли слишком большие. Ему нужны более мелкие, которые поместятся внутрь чашечки. Я пошел обратно к печке и принес то, что требовалось. Он взял новое блюдо углей и поставил перед собой. Дон Хуан сидел со скрещенными ногами, поджав их под себя. Взглянув на меня краем глаза, он наклонился вперед, так что подбородком почти касался углей. Держа трубку в левой руке, исключительно быстрым движением правой схватил пылающий уголек и положил его в чашечку трубки; затем выпрямился, держа трубку обеими руками, поднес ее к губам и три раза пыхнул дымом. Он протянул руки ко мне и повелительным шепотом сказал, чтоб я взял трубку в руки и курил.

На секунду мне пришла мысль отказаться и сбежать, но дон Хуан еще раз потребовал, все еще шепотом, чтобы я взял трубку и курил. Я поднял на него глаза. Он смотрел в упор, но дружески, участливо. Было ясно, что выбор я сделал давным-давно, и здесь нет другого пути — только делать то, что он сказал.

Я взял трубку и чуть ее не уронил. Она была горячей! Я приложил ее ко рту с исключительной осторожностью, воображая, что ее жар будет невыносим для моих губ. Однако совсем не почувствовал жара.

Дон Хуан велел мне затянуться. Дым потек мне в рот и, казалось, вращается там. Он был тяжелым! Словно рот мой полон дробью. Сравнение почему-то пришло мне на ум, хотя я никогда не держал дроби во рту. Дым еще напоминал ментол, и во рту у меня внезапно стало холодно. Ощущение было освежающим.

— Еще! Еще! — слышался шепот дона Хуана. Я почувствовал, как дым свободно просачивается по телу почти без моего контроля. Мне больше не нужны были понукания дона Хуана. Я механически продолжал вдыхать.

Внезапно дон Хуан наклонился и забрал трубку у меня из рук. Он осторожно вытряс пепел на блюдо с углями, затем послюнив палец, покрутил им в чашечке, прочищая бока. Несколько раз он продул мундштук. Я видел, как он положил трубку обратно в чехол. Его действия удерживали мое внимание.

Почистив трубку и убрав ее, он уставился на меня, и тут только я почувствовал, что все тело мое онемело, словно пропиталось ментолом. Лицо отяжелело, и челюсти болели. Я не мог удержать рот закрытым, но потока слюны не было. Рот мой высох и горел, и все же я не чувствовал жажды. Вся голова пылала необычайным жаром. Холодным жаром! Дыхание, казалось, разрывает ноздри и верхнюю губу при каждом выдохе. Но оно не обжигало. Оно жгло холодом, как кусок льда.

Дон Хуан неподвижно сидел рядом со мной, справа, и держал чехол с трубкой на полу, как бы прижимая его с силой. Мои ладони были тяжелы. Руки ломило, они оттягивали плечи вниз. Из носа текло. Я вытер его тыльной стороной ладони — и снял напрочь свою верхнюю губу! Вытер лицо — и снял с него все мясо! Я таял! Я чувствовал, как будто плоть моя действительно тает. Вскочил на ноги и попытался за что-нибудь ухватиться — за что угодно, что могло бы меня поддержать. Ужас охватил меня, ужас, какого я не испытывал раньше. Я ухватился за столб, подпиравший потолок в центре комнаты. Простоял там секунду, затем повернулся и взглянул на дона Хуана. Он все еще сидел неподвижно с трубкой в руках и глядел на меня.

Дыхание мое было болезненно-горячим (или холодным?) и сдавливало горло. Я наклонил голову вперед, чтобы дать ей отдохнуть на столбе, но, видимо, промахнулся, и голова продолжала опускаться мимо точки, где находился столб. Я задержался уже у самого пола. Выпрямился. Столб был тут, перед моими глазами! Я снова попробовал прислонить к нему голову. Постарался владеть собой и не отвлекаться, держал глаза открытыми, наклоняясь вперед, чтобы коснуться столба лбом. Он был в нескольких дюймах от моих глаз, но, положив на него голову, я самым странным образом ощутил, что голова прошла прямо сквозь столб.

В отчаянных поисках разумного объяснения я решил, что мое зрение искажает расстояние, и столб, должно быть, находится футах в десяти от меня, хотя я и вижу его прямо перед собой. Тогда я начал логически и разумно определять местонахождение столба. Я пошел вокруг него боком, шаг за шагом. Смысл состоял в том, что, двигаясь таким образом вокруг столба, я не смог бы сделать круг, больший чем пять футов в диаметре; если столб действительно был в десяти футах от меня, то есть вне досягаемости моей руки, то рано или поздно настанет момент, когда я окажусь к нему спиной. Я верил, что в этот момент столб исчезнет, так как на самом деле будет сзади меня.

Я начал кружить вокруг столба, но он по-прежнему оставался у меня перед глазами. В порыве отчаяния я схватил его обеими руками, но руки прошли насквозь. И схватили воздух. Я тщательно рассчитал расстояние между собой и столбом, и по-моему, там было три фута. То есть глаза мои воспринимали расстояние в три фута. Некоторое время я поиграл с восприятием зрительной глубины, поворачивая голову с боку на бок, по очереди фокусируя каждый глаз то на столбе, то на дальней стене. По моей оценке глубины, столб, несомненно, был передо мной, примерно в трех футах. Вытянув руки, чтобы предохранить голову, я бросился на него со всей своей силой. Ощущение было тем же — я прошел сквозь столб. И на этот раз грохнулся на пол. Я снова встал, и это было, пожалуй, самым необычным из всех моих действий той ночью. Я поднял себя мыслью! Для того чтобы встать, я не пользовался мышцами и костной структурой, как привык это делать, — потому что больше не умел ими управлять. Это стало понятно в тот момент, когда я упал на пол. Но мое любопытство относительно столба было столь сильным, что я мыслью поднял себя наподобие рефлекторного действия. И прежде чем осознать до конца, что не могу больше двигаться, я уже поднялся.

Я звал на помощь дона Хуана. Один раз я даже взвыл в полный голос, но дон Хуан не двинулся. Он продолжал искоса смотреть на меня, как если бы ему не хотелось поворачивать голову, чтобы взглянуть прямо. Я сделал было к нему шаг, но вместо того, чтобы двинуться вперед, качнулся назад и упал на стену. Я знал, что спиной столкнулся с ней, но не ощутил ее твердости; я целиком погружался в мягкое губкообразное вещество — это была стена. Руки остались вытянутыми в стороны, а все тело как будто медленно тонуло в стене. Я мог только смотреть вперед, в комнату. Дон Хуан по-прежнему наблюдал за мной, но не предпринял ничего, чтобы мне помочь. Я сделал сверхусилие, пытаясь выдернуть свое тело из стены, но оно тонуло все глубже и глубже. С неописуемым ужасом я чувствовал, как губкообразная стена смыкается на моем лице. Попробовал закрыть глаза, но они не закрывались.

Я не помню, что случилось дальше. Внезапно дон Хуан оказался уже передо мной, очень близко. Мы были в другой комнате. Я видел стол и огонь в глиняной печи, а краем глаза разглядел ограду за домом. Все было видно очень ясно. Дон Хуан принес керосиновую лампу и повесил ее в центре комнаты. Я попытался взглянуть в другую сторону, но мои глаза были способны смотреть только вперед. Я не мог отличить или почувствовать ни одну из частей своего тела. Дыхание тоже было неощутимым. Но вот мысли мои были исключительно ясны. Я отчетливо сознавал все, что происходило передо мной. Дон Хуан подошел ко мне, и ясность мыслей исчезла. Что-то словно остановилось во мне. Мыслей не было вообще. Я увидел приближающегося дона Хуана и возненавидел его. Хотелось разорвать его на части. Я был способен убить его тогда, но не мог двинуться. До того я смутно ощущал какое-то давление на голову, но и оно исчезло. Осталось только одно — всепоглощающий гнев на дона Хуана. Я видел его в нескольких дюймах от себя. Я хотел рвать его. Наверное, я рычал. И что-то во мне начало содрогаться. Я услышал, что дон Хуан говорит со мной. Его голос был мягким, успокаивающим, и меня охватило бесконечное удовольствие. Он подошел еще ближе и начал читать испанскую колыбельную.

«Госпожа святая Анна, почему дитя плачет? Из-за потерянного яблока. Я дам тебе яблоко. Я дам тебе два. Одно для мальчика, другое для тебя (Senora Santa Ana, porque Uora el nino? Рог una manzana que se le ha perdido. Yo le dare dos. Yo le dare dos. Una para el nino у otra para vos)». Меня будто пронизало теплом. Это была теплота сердца и чувств. Слова дона Хуана были далеким эхом. Они поднимали далекие воспоминания детства.

Ненависть, которую я перед тем испытывал, исчезла. Негодование сменилось любовью — радостным притяжением к дону Хуану. Он сказал, что я должен стараться не заснуть, что у меня больше нет тела и я могу превратиться во что захочу. Он отступил назад. Мои глаза находились на нормальном уровне, как если бы я стоял рядом с ним. Он протянул обе руки ко мне и велел мне войти в них.

То ли я двинулся вперед, то ли он подошел ближе ко мне. Его руки были почти на моем лице — на глазах, хотя я их и не чувствовал.

— Зайди ко мне в грудь, — услышал я его голос. Возникло ощущение, что он вбирает меня. То же самое ощущение, что и с губкообразной стеной.

Потом я слышал только его голос, приказывающий мне смотреть и видеть. Его самого я уже не мог различать. Мои глаза были, вероятно, открыты, так как я видел вспышки света на красном фоне. Как будто я смотрю на свет сквозь сомкнутые веки. Вслед за этим снова включились мои мысли. Они вернулись тесным нагромождением картин — лица, сцены. Сцены появлялись и исчезали без всякого порядка. Это было подобно быстрому сновидению, где картины наплывают и сменяются одна другой. Затем мысли стали убывать по количеству и интенсивности и скоро исчезли совсем. Осталось лишь осознавание взволнованности, счастья. Я не мог различить каких-либо форм или света. И внезапно меня вытолкнуло на поверхность. Я определенно чувствовал, что меня куда-то поднимает. Я был свободен и двигался с огромной скоростью, словно в воде или в воздухе. Я плавал как угорь. Извивался, и крутился, и взмывал, и опускался совершенно произвольно. Холодный ветер дул отовсюду вокруг меня, и я начал парить, как перышко, вперед и назад, вниз, и вниз, и вниз.

Суббота, 28 декабря 1963 года

Я пробудился вчера во второй половине дня, мирно — по словам дона Хуана, — проспав почти двое суток. Голова моя раскалывалась. Я выпил воды, и мне стало нехорошо. Я чувствовал себя усталым, чрезвычайно усталым, и после еды лег спать снова.

Сегодня я уже полностью отдохнул. Мыс доном Хуаном обсудили мой опыт с дымком. Думая, что он ждет от меня целой истории — так, как это было всегда, — я начал описывать свои впечатления, но он остановил меня, сказав, что этого не нужно. Так как в действительности я ничего не сделал и сразу заснул, то и говорить было не о чем.

— А как с тем, что я чувствовал? Разве это совсем не важно? — настаивал я.

— Нет. С дымком — не важно. Позднее, когда ты научишься путешествовать, мы поговорим. Когда ты научишься проникать внутрь вещей.

— А «проникать» в вещи можно реально?

— Разве ты не помнишь? Ты проник в эту стену и прошел сквозь нее.

— Думаю, что на самом деле я вышел из ума.

— Нет, ты не сошел с ума.

— Дон Хуан, а ты вел себя так же, когда курил впервые?

— Нет, тогда было не так. Мы разные по характеру.

— Как ты себя вел?

Дон Хуан не ответил. Я переиначил вопрос и повторил его снова. Но он сказал, что не помнит своих впечатлений и что задавать такой вопрос — все равно что спрашивать у старого рыбака, какие были ощущения, когда он рыбачил в первый раз.

Он сказал, что как союзник дымок уникален, а я напомнил ему, как он и о Мескалито говорил, что тот уникален. Он настаивал, что и тот и другой уникальны, но различаются по качеству.

— Мескалито — защитник, потому что он разговаривает с тобой и может направлять твои поступки, — сказал он. — Мескалито учит правильному образу жизни. И ты можешь видеть его, потому что он вне тебя. Дымок же — союзник. Он изменяет тебя и дает тебе силу, даже не показывая своего присутствия. С ним нельзя говорить. Но ты знаешь, что он существует, потому что он убирает твое тело и делает тебя легким, как воздух. И все же ты никогда его не увидишь. Тем не менее он здесь и дает тебе силу для свершения невообразимых дел, вроде того, как он убирает твое тело.

— Я действительно чувствовал, что потерял свое тело.

— Да, ты его потерял.

— Ты говоришь, у меня действительно не было тела?

— А как ты сам думаешь?

— Ну, я не знаю. Все, о чем я могу сказать, — это то, что я чувствовал.

— Вот это и есть то, что было на самом деле, — то, что ты чувствовал.

— Но как ты видел меня, дон Хуан? Каким я тебе казался?

— Каким я тебя видел — не имеет значения. Помнишь, когда ты ловил столб? Ты чувствовал, что его там нет, и ты ходил вокруг него, чтобы убедиться, что он там. А когда прыгнул на него — снова ведь почувствовал, что в действительности его там нет.

— Но ты меня видел таким, какой я сейчас, так?

— Нет! Ты не был таким, какой ты сейчас!

— Верно! Я согласен. Но у меня было мое тело, разве нет, — хотя я и не мог его чувствовать?

— Да нет же, черт возьми! У тебя не было такого тела, какое у тебя сейчас!

— Что в таком случае сталось с моим телом?

— Я думал, ты понимаешь. Дымок взял твое тело.

— Но куда же оно делось?

— Какого черта, ты думаешь, я буду это знать?

Упорствовать в надежде получить «рациональное» объяснение было бесполезно. Я сказал, что не хочу спорить, не хочу задавать глупые вопросы, но если я соглашусь с мыслью, что можно потерять свое тело, то потеряю всю свою рациональность.

Он ответил, что здесь я, как обычно, преувеличиваю и что я ничего не потерял и не потеряю из-за маленького дымка.

Вторник, 28 января 1964 года

Я спросил дона Хуана, как он расценивает идею дать дымок кому-нибудь, кто хочет такого опыта.

Он с негодованием ответил, что дать дымок кому бы то ни было — совершенно то же самое, что сразу убить, потому что вести этого человека будет некому. Я попросил дона Хуана объяснить, что он имеет в виду. Он сказал, что я тут, живой и невредимый, потому что он вернул меня назад. Он сохранил мое тело. Без него я бы никогда не проснулся.

— Как же ты сохранил мое тело, дон Хуан?

— Ты узнаешь об этом позднее, но тебе придется научиться все это проделывать самостоятельно. Вот почему я хочу, чтобы ты узнал как можно больше, пока я еще рядом с тобой. Ты потерял слишком много времени, задавая глупые вопросы о ерунде. А может быть, это и не твое как раз призвание — научиться всему о дымке.

— Так, а что мне тогда делать?

— Позволь дымку обучить тебя всему, чему ты сможешь научиться.

— Разве дымок тоже учит?

— Конечно, учит!

— Он учит так же, как Мескалито?

— Нет, он не учитель, как Мескалито. Он не показывает таких же вещей.

— Чему же тогда учит дымок?

— Он показывает, как обращаться с его силой и как научиться принимать его как можно чаще.

— Твой союзник очень пугает меня, дон Хуан. Это так непохоже на все, что я испытывал ранее. Я думал, что свихнулся.

Это был самый острый образ, который почему-то пришел мне на ум. Я воспринимал все со странной позиции человека, испытавшего и другие галлюциногенные переживания, с которыми мог сравнивать, и единственное, что снова и снова приходило ко мне, — это что с дымком теряешь рассудок.

Дон Хуан отверг мое сравнение, сказав, что то, что я чувствовал, было невообразимой силой дымка. И для того, чтобы управлять этой силой, сказал он, надо вести сильную жизнь. Идея сильной жизни касается не только подготовительного периода, а предписывает и отношение человека ко всему после опыта. Он сказал, что дымок так силен, что человек способен соответствовать ему только за счет своей стойкости. Иначе его жизнь разобьется на куски.

Я спросил, на всех ли дымок оказывает одинаковое действие. Он ответил, что дымок производит изменение, но не во всех подряд.

— А почему я преобразился под действием дымка?

— Это, я думаю, очень глупый вопрос. Ты послушно прошел по всем требуемым шагам. Нет никакого чуда в том, что дымок тебя преобразил.

Я еще раз попросил его рассказать, как я выглядел. Мне хотелось узнать об этом, потому что образ бестелесного существа, который он мне внушил, был, конечно же, невыносим. Он сказал, что, по правде говоря, боялся смотреть на меня. Он чувствовал себя так же, как, очевидно, его бенефактор, когда дон Хуан курил в первый раз.

— Почему ты боялся? Я был таким страшным? — спросил я.

— Я до этого никого не видел курящим.

— Ты не видел, как курил твой бенефактор?

— Нет.

— И никогда не видел себя самого?

— Как я мог видеть?

— Ты мог бы курить перед зеркалом.

Он не ответил, а уставился на меня и потряс головой. Я опять спросил его, можно ли смотреть в зеркало. Он сказал, что хотя это вообще возможно, но бессмысленно — так как, пожалуй, умрешь от испуга, если не от чего-либо еще.

Я спросил:

— Значит, выглядишь ужасно?

— Всю жизнь я хотел это узнать, — сказал он. — И все же не спрашивал и не глядел в зеркало. Я даже не думал об этом.

— Но как тогда мне узнать?

— Тебе надо ждать, так же как ждал я, пока не сумеешь передать дымок кому-нибудь еще — конечно, если ты когда-либо освоишь его. Тогда и увидишь, как при этом выглядит человек. Таково правило.

— Что случится, если я буду курить перед фотокамерой и сделаю снимок самого себя?

— Не знаю. Вероятно, дымок обратится против тебя. Мне кажется, ты находишь его столь безобидным, что считаешь, с ним можно играть.

Я сказал ему, что вовсе не собираюсь играть, но ведь он сам говорил раньше, что дымок не требует определенных шагов, и мне показалось, не будет вреда оттого, чтобы узнать, как выглядишь. Он поправил меня, сказав, что имел в виду необязательность определенного порядка действий с дымком по сравнению с травой дьявола — все, что требуется для дымка, сказал он, это правильное отношение. С этой вот точки зрения и следует быть точным в соблюдении правил. В качестве примера он объяснил, что не имеет значения, какую из составных частей курительной смеси взять первой, если количественное соотношение соблюдено.

Я спросил, будет ли какой-нибудь вред, если я расскажу другим о том, что испытал. Он ответил, что есть три секрета, которые нельзя раскрывать: как приготовить курительную смесь, как передвигаться и как возвращаться; все остальное, относящееся к этому предмету, не представляет никакой важности.

8

Мое последнее столкновение с Мескалито было серией из четырех сессий, которые заняли четыре дня подряд. Дон Хуан называл такую длинную сессию «митот». Это настоящая пейотная церемония для «пейотерос» и учеников. Участвовали в ней два старика в возрасте дона Хуана, один из которых руководил митотом, и пятеро молодых людей, включая меня. Церемония состоялась в штате Чиуауа в Мексике, почти на границе с Техасом. Заключалась она в пении и приеме пейота по ночам. Днем женщины, которых не допускали к самой церемонии, снабжали всех участников водой и ритуальной пищей — того и другого было почти символически мало.

Суббота, 12 сентября 1964 года

В течение первой ночи церемонии, 3 сентября, я принял восемь батончиков пейота. Если они и подействовали на меня, то очень слабо. Почти всю ночь я просидел с закрытыми глазами — так мне было легче. Я не заснул и не устал. К самому концу сессии пение стало необычайным. На короткое время я почувствовал душевный подъем и захотел плакать, но с окончанием песни чувство это исчезло.

Все поднялись и вышли наружу. Женщины дали нам воды; некоторые пополоскали ею горло, другие пили. Мужчины не разговаривали вообще, а женщины болтали и смеялись без умолку. Ритуальную пищу — поджаренные зерна — раздали в полдень.

На заходе солнца 4 сентября началась вторая сессия. Ведущий спел свою пейотную песню, и весь цикл пения и принятия пейота повторился снова. Завершился он утром, когда каждый спел свою пейотную песню в унисон с остальными.

Когда я вышел, то заметил, что женщин не так много, как накануне. Кто-то предложил мне воду, но меня уже не интересовало окружающее. Проглотил я те же восемь батончиков, но их действие было уже иным.

Должно быть, к концу сессии, когда пение заметно усилилось и все запели одновременно, я почувствовал, как кто-то или что-то снаружи хочет войти в дом. Непонятно было, предполагается ли пением помешать «этому» ворваться или же наоборот — заманить внутрь.

Только у меня не было своей песни. Все, казалось, с любопытством поглядывали на меня, особенно молодежь. Это раздражало, я закрыл глаза. И сразу почувствовал, что так гораздо лучше воспринимаю все происходящее. Мысль об этом полностью захватила мое внимание. Я закрывал глаза и видел перед собой людей, открывал — и картина не менялась. Окружающее было для меня совершенно тем же самым и с открытыми, и с закрытыми глазами.

Внезапно все исчезло или стерлось, и на этом месте возникла человекоподобная фигура Мескалито, которую я видел двумя годами раньше. Он сидел поодаль, в профиль ко мне. Я смотрел на него, не отрываясь, а он не взглянул на меня ни разу и даже не повернулся.

Наверное, что-то я делал неправильно, что-то его удерживало. Я поднялся и пошел к нему, чтобы спросить об этом. Но движение рассеяло картину. Она начала таять, и сквозь нее начали проступать знакомые фигуры мужчин. Снова я услышал громкое исступленное пение.

Я немного прошелся среди кустов недалеко от дома. Все предметы выделялись очень ясно. Я отметил, что могу видеть в темноте, но на сей раз это имело очень мало значения. Важным же было, почему Мескалито избегает меня.

Я хотел было вернуться к остальным, но, когда входил в дом, услышал погромыхивание и почувствовал сотрясение. Земля дрожала. А звук был тем же самым, что я слышал в пейотной долине два года назад.

Я снова побежал в кусты. Я знал, что Мескалито здесь, и собирался найти его. Но его там не было. Я прождал до утра и присоединился к другим как раз перед самым окончанием сессии.

Обычная процедура повторилась и на третий день. Я не чувствовал усталости, но после обеда поспал.

Вечером в субботу, 5 сентября, старик запел свою пейотную песню, начиная цикл заново. За эту сессию я разжевал только один батончик, не прислушивался ни к одной из песен и не уделял внимания ничему из происходящего. С самой первой минуты все мое существо сосредоточилось на одном. Я знал, что упущено что-то ужасно важное для моего благополучия.

Пока мужчины пели, я вслух попросил Мескалито научить меня песне. Моя просьба смешалась с громким пением остальных. И тотчас же в моих ушах зазвучала песня. Я повернулся, сел спиной к группе и слушал. Разбирал слова и мотив снова и снова, повторял их, пока не выучил всю песню. Это была длинная песня на испанском языке. Затем я несколько раз пропел ее для всей группы, а вскоре после этого новая песня послышалась у меня в ушах. К утру я пропел обе песни бесчисленное количество раз. Я чувствовал себя обновленным, окрепшим.

После того как нам дали воды, дон Хуан вручил мне мешок, и все мы отправились в холмы. Долгий путь к низкому плоскогорью был изматывающим. Там я увидел несколько растений пейота, но по какой-то неведомой причине не захотел на них смотреть. После того как мы пересекли плоскогорье, группа разделилась. Мы с доном Хуаном пошли назад, собирая батончики пейота точно так же, как в прошлый раз, когда я помогал ему.

Вернулись мы к концу дня в воскресенье, 6 сентября. Вечером ведущий открыл цикл снова. Не произнесено было ни единого слова, но я совершенно твердо знал, что это последняя встреча. На этот раз старик спел новую песню. Сетка со свежими батончиками пейота пошла по кругу. Впервые я испробовал свежий батончик. Он был сочным, но жевать его было трудно. По вкусу он напоминал какой-то незрелый фрукт и был острее и горше, чем сухие батончики. Лично мне свежий пейот показался бесконечно более живым.

Я сжевал 14 батончиков, тщательно их считая. Последний я не разжевал до конца, потому что услышал знакомое погромыхивание, говорившее о присутствии Мескалито. Все исступленно запели, и я знал, что дон Хуан и все остальные действительно услышали этот шум. Мысль о том, что такое пение было ответом на знак, поданный одним из них просто для того, чтобы меня обмануть, я сразу же отбросил.

В этот момент я почувствовал, как огромная волна мудрости поглощает меня. Догадка, с которой я играл в течение трех лет, обратилась в уверенность. Три года потребовалось, чтобы понять, а скорее разгадать: что бы там ни содержалось в кактусе Lophophora Williamsii, оно ничего общего не имеет лично со мной и существует само по себе, совершенно независимо. Тогда я знал это.

Я лихорадочно пел, пока еще мог произносить слова. Мои песни как будто были внутри тела и приводили его в неуправляемую дрожь. Нужно было выйти и найти Мескалито, иначе я бы взорвался. Я пошел в сторону пейотного поля, продолжая петь свои песни. Я знал, что они лично мои — неоспоримое доказательство моей единственности. Каждый шаг был ощутим, эхом отдавался от земли. Эхо моих шагов рождало неописуемую эйфорию от осознания себя человеком.

Все растения пейота на поле сияли голубоватым мерцающим светом. Одно из них светилось особенно ярко. Я сел перед ним и спел ему свои песни. И пока я пел, из растения вышел Мескалито — та же человекоподобная фигура, что я видел раньше. Он посмотрел на меня. С большим (для человека моего темперамента) выражением я пропел ему песни. Были еще звуки флейт или ветра, знакомая музыкальная вибрация. Вероятно, он сказал, как и два года назад: «Чего ты хочешь?»

Я заговорил очень громко. Сказал, что знаю, что в моей жизни, в моих поступках чего-то не хватает, но я не могу обнаружить, что это такое. Умолял его сказать, что со мной не так, просил назвать имя, каким я мог бы позвать его, когда буду в беде. Он взглянул на меня, вытянул свой рот наподобие тромбона, пока тот не достиг моего уха, и сказал свое имя.

Внезапно я увидел своего отца, стоявшего посреди пейотного поля, — но само поле исчезло, и действие переместилось в мой старый дом, дом моего детства. Мы с отцом стояли у фигового дерева. Я обнял его и поспешно стал говорить о том, чего никогда раньше не мог ему сказать. Каждая из моих мыслей была четкой и уместной. Казалось, у нас нет, по сути дела, времени и нужно поэтому сказать все сразу. Я сказал ему потрясающие вещи о моих чувствах к нему, чего при обычных обстоятельствах никогда не осмелился бы проговорить вслух.

Отец не говорил, он просто слушал, а затем его куда-то втянуло или всосало. Я снова остался один и заплакал от раскаяния и печали.

Я шел через пейотное поле, повторяя имя, которому научил меня Мескалито. Вдруг что-то появилось из странного звездоподобного света на растении пейота. Длинное, сияющее — столб света величиной с человека. На мгновение он осветил все поле интенсивным желтоватым или цвета амбры светом; потом, озарив все небо наверху, создал грандиозное, чудесное зрелище. Я подумал, что ослепну, если буду продолжать смотреть. Закрыл глаза и спрятал лицо в ладонях.

Я ясно понял, что Мескалито велит мне съесть еще один батончик пейота. И подумал: «Как это сделать? У меня ведь нет ножа, чтобы его срезать». «Ешь прямо с земли», — сказал он мне тем же странным способом.

Я лег на живот и сжевал верхушку растения. Оно воспламенило меня. Наполнило все частички моего тела теплотой и прямотой. Все стало живым. Все обрело изысканную и сложную деталировку — и в то же время было таким простым! Я был всюду; я мог видеть вверху, внизу и вокруг себя сразу и одновременно.

Это особенное чувство длилось достаточно долго, чтобы я смог его осознать. Затем оно сменилось давящим страхом, ужасом, который навалился на меня не резко, но как-то плавно и быстро. Сначала чудесный мир тишины был разбит резкими звуками, но мне не было до этого дела. Звуки стали более громкими и непрерывными, как если бы они надвигались на меня. И постепенно я потерял ощущение парения в неразделенном, отрешенном и прекрасном мире. Звуки обратились гигантскими шагами. Что-то громадное дышало и ходило вокруг меня. Я решил, что оно охотится за мной.

Я побежал, спрятался под валун и попытался оттуда определить, кто меня преследует. Через несколько мгновений я выполз из своего убежища, чтобы наконец взглянуть прямо, — и преследователь — а я так и не увидел его — бросился на меня. Что-то подобное морской водоросли обрушилось сверху. Своей тяжестью гигантский слизень уже готов был раздавить меня, но я уже оказался в какой-то выбоине или впадине. И увидел, что слизень покрывает не всю поверхность вокруг меня. Под валуном еще оставался кусочек свободной земли. Я начал заползать туда. Видел огромные капли, стекающие со слизня. Я в этот миг «знал», что он выделяет пищеварительную кислоту, чтобы растворить меня. Капля попала мне на руку; я пытался стереть кислоту землей и смачивал руку слюной, продолжая закапываться. Но через несколько секунд я почти испарялся сам. Меня выталкивало к свету. Наверное, слизень растворил меня. Я смутно отметил свет, он становился все ярче. Свет прорывался из-под земли, усиливался — и наконец стал солнцем, выходящим из-за холмистого горизонта.

Медленно начали восстанавливаться мои обычные способности восприятия. Я лег на живот, подставил руку под голову. Растение пейота передо мной снова засветилось, и прежде чем я успел повести глазами, снова вырвался длинный свет. Он навис надо мной. Я сел. Свет коснулся всего моего тела спокойной силой, а затем скатился и пропал из виду.

Я бежал всю дорогу к тому месту, где оставались мужчины. Все вместе вернулись в город. Мы с доном Хуаном провели еще один день у дона Роберта — пейотного ведущего. Все время, что мы там пробыли, я проспал. А когда уже собрались уезжать, ко мне подошли молодые люди, принимавшие участие в пейотной сессии. Один за другим они обнимали меня и застенчиво смеялись. Каждый из них представился. Я проговорил с ними много часов обо всем на свете, кроме пейотных встреч.

Дон Хуан сказал, что время ехать. Молодые люди снова обняли меня. «Приезжай», — сказал один из них. «Мы уже ждем тебя», — добавил второй. Я собирался медленно, рассчитывая увидеться со стариками, но никого из них уже не было.

Четверг, 10 сентября 1964 года

Рассказывая дону Хуану о своих приключениях, я всегда был вынужден вспоминать их, насколько мог, шаг за шагом. Это казалось единственным способом восстановить все событие.

Сегодня я рассказал ему детали последней встречи с Мескалито. Он внимательно слушал рассказ до того места, когда Мескалито назвал свое имя. Тут дон Хуан прервал меня.

— Теперь ты сам по себе, — сказал он. — Защитник принял тебя. С этого момента от меня тебе будет очень мало толку. Больше не рассказывай мне ничего о своих отношениях с ним. Ты знаешь его имя — и ни одному живому существу нельзя теперь даже упоминать ни его имени, ни ваших с ним дел.

Я настаивал, что хочу рассказать ему все детали испытанного, потому что для меня оно не имеет смысла. Сказал, что мне нужна его помощь в истолковании того, что я видел. Он же ответил, что я способен сделать это сам, что для меня было бы лучше начать думать самому. Но мне интересно узнать его мнение, возразил я, потому что у меня уйдет слишком много времени, чтобы понять это самому, и я не знаю, с чего начать.

— Возьми песни, например. Что они значат?

— Только ты можешь это решить, — сказал он. — Откуда я могу знать, что они означают? Один защитник может сказать тебе об этом, так же как только он мог научить тебя своим песням. Если бы я взялся объяснять тебе, что они значат, это было бы то же самое, что ты выучил чьи-то чужие песни.

— Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан?

— Можно сразу узнать, кто жульничает — просто повторяет за другими, поющими песни защитника. Его песни — всегда песни с душой, и только таким он учит. Все остальные — это копии песен других людей. Вот так иногда бывают люди лживы. Они поют чужие песни, даже не зная, о чем в них говорится.

Я сказал, что намеревался спросить, зачем поются песни. Он ответил, что те песни, которым я научился, — для вызова защитника и что я всегда должен пользоваться ими вместе с именем, чтобы его позвать. Позже Мескалито научит меня, вероятно, песням для иных целей, сказал дон Хуан.

После этого я спросил, считает ли он, что защитник полностью меня принял. В ответ он рассмеялся, как будто сам вопрос был глупым. Сказал, что защитник принял меня и дважды подтвердил это, чтобы было понятно, показавшись мне как свет. Казалось, дона Хуана весьма впечатляло, что я увидел свет дважды. Он подчеркнул именно эту сторону моего столкновения с Мескалито.

Я пожаловался, что не понимаю, как может быть, что Мескалито принимает тебя и все же так смертельно пугает.

Очень долго он не отвечал, и казалось, пребывал в замешательстве. Наконец сказал:

— Это же ясно. То, чего он хотел, так ясно, что я не могу понять, как это непонятно тебе.

— Все вообще непостижимо для меня, дон Хуан.

— Нужно время, чтобы действительно увидеть и понять, что Мескалито имеет в виду; ты должен думать о его уроках, пока они не станут для тебя ясны.

Пятница, 11 сентября 1964 года

Снова я настаивал, чтобы дон Хуан истолковал мой визионерский опыт. Некоторое время он отказывался. Затем заговорил, причем словно продолжая разговор о Мескалито.

— Ты видишь, что глупо спрашивать, как если бы он был человеком, с которым можно разговаривать? Он не похож ни на что из того, что ты уже видел; он как человек, но в то же время он совсем не похож на человека. Это трудно объяснить людям, которые ничего о нем не знают и хотят сразу узнать о нем все. И потом его уроки столь же таинственны, как и он сам. Насколько я знаю, ни один человек не может предсказать его действия. Ты задаешь ему вопрос, и он показывает тебе путь, но не говорит тебе о нем так, как разговариваем мы с тобой. Понимаешь теперь, что он делает?

— Думаю, это мне понять нетрудно. Но вот не могу вообразить, в чем здесь смысл.

— Ты просил его сказать, что с тобой не так, и он дал тебе полную картину. Здесь не может быть ошибки! Ты не вправе заявить, что не понял. Это не было разговором — и все же было. Потом ты задал ему другой вопрос, и он ответил тебе тем же способом. Я не уверен, что понимаю, о чем он поведал, так как ты предпочел не говорить мне, что это был за вопрос.

Я очень тщательно вспомнил вопросы, которые задавал. И повторил их в том же порядке: «Поступаю ли я так, как надо? На правильном ли я пути? Что мне делать со своей жизнью?» Дон Хуан сказал, что вопросы, которые я задал, — только слова. Лучше не произносить их, а спрашивать изнутри. Он добавил, что защитник имел в виду дать мне урок, а не отпугнуть, поэтому и показался как свет дважды.

Я все еще не понимал, зачем Мескалито понадобилось запугивать меня, если он меня принял. Я напомнил дону Хуану, что, согласно его утверждению, когда Мескалито принимает, его форма остается неизменной, а не скачет от блаженства к кошмару. Дон Хуан рассмеялся снова и сказал, что если я подумаю о вопросе, который был у меня в сердце, когда я разговаривал с Мескалито, то пойму урок сам.

Думать о вопросе, что был у меня «в сердце», оказалось делом трудным. Я сказал дону Хуану, что у меня на уме было тогда много всякого. Спрашивая, правилен ли мой путь, я имел в виду вот что: так ли, что я пребываю в двух мирах одновременно? Какой из этих миров правильный? Куда следует направить мою жизнь?

Дон Хуан выслушал пояснения и заключил, что у меня нет ясного представления о мире и что защитник дал мне великолепно ясный урок.

Он продолжил:

— Ты думаешь, у тебя два мира, два пути. А есть лишь один. Защитник показал тебе это с невероятной ясностью. Единственный доступный для тебя мир — мир людей; и этот мир ты не можешь по выбору покинуть. Ты человек! Защитник показал тебе мир счастья, где нет разницы между вещами, потому что некому спрашивать о различиях. Но это не мир людей. Защитник вытряхнул тебя оттуда и показал, как думает и борется человек. Это — мир людей. И быть человеком значит быть приговоренным к этому миру. Ты имеешь глупость считать, что живешь в двух мирах, но это только твоя глупость. Есть только один мир для нас, нет никакого другого. Мы люди и должны следовать миру людей с удовлетворением. Я считаю, что в этом был для тебя урок.

9

Дон Хуан, казалось, хотел, чтобы я работал с травой дьявола как можно больше. Такое предпочтение никак не отвечало высказанной им неприязни к этой силе. Он объяснился, что приближается время, когда мне надо будет опять курить, и к этому времени мне следует получше узнать силу травы дьявола. Не раз он предлагал мне по крайней мере испытать траву дьявола еще одним колдовством с ящерицами. Я долго обдумывал эту идею. Настойчивость дона Хуана драматично возрастала, пока я не почувствовал себя обязанным выполнить его требование. И принял решение поворожить о некоторых украденных вещах.

Понедельник, 28 декабря 1964 года

В субботу, 19 декабря, я срезал корень дурмана. Подождал, пока стемнело, чтобы исполнить свои танцы вокруг растения. За ночь приготовил экстракт корня и в воскресенье, примерно в 6 часов утра, пришел к месту своего растения. Я сел перед ним. Все наставления дона Хуана о процедуре у меня были тщательно записаны. Я вновь перечитал свои записки и сообразил, что размалывать семена нужно не в этом месте. Каким-то образом то, что я просто находился перед растением, рождало во мне редкую эмоциональную устойчивость, ясность мысли и способность сосредоточиться на своих действиях, чего я обычно совсем лишен.

Я следовал инструкциям в точности, так рассчитав время, чтобы паста и корень были готовы к концу дня. В пять вечера я уже занялся поимкой ящериц. За полтора часа перепробовал все способы, какие только мог придумать, но все неудачно.

Сидя перед кустом дурмана, я ломал голову, как все-таки добиться своего, и вдруг вспомнил идею дона Хуана, что с ящерицами нужно поговорить. Сначала мне было не по себе — я чувствовал себя неудобно, словно перед публикой. Но скоро это ощущение пропало, и я продолжал говорить. Почти совсем стемнело. Я поднял камень. Под ним была ящерица. Она казалась застывшей.

Я взял ее. И тут же увидел, что рядом, под другим камнем, застыла еще одна ящерица. Обе они даже не вырывались.

Зашивать им рот и веки оказалось труднее всего. Я заметил, что дон Хуан сообщил некий смысл бесповоротности моим поступкам. Сам он стоял на том, что, когда начинаешь действовать, останавливаться уже нельзя. И тем не менее, захоти я остановиться, ничто не могло бы мне в этом помешать. Может быть, я просто не хотел останавливаться.

Я отпустил одну ящерицу, и она побежала в северо-восточном направлении — знак удачного, но трудного колдовства. Я привязал другую ящерицу к плечу и смазал виски пастой, как предписывалось. Ящерица не двигалась; на секунду я подумал, что она умерла, а дон Хуан ничего не говорил мне о том, что делать, если такое случится. Но она просто оцепенела.

Я выпил снадобье и немного подождал. Ничего необычного со мной не происходило. Я начал растирать пасту у себя на висках. Наложил ее 25 раз. Затем, совершенно механически, как во сне, несколько раз мазнул по лбу. Я сразу же понял свою ошибку и поспешно стер пасту. На лбу выступила испарина. Меня лихорадило. Необъятное отчаяние охватило меня, потому что дон Хуан строго советовал не наносить пасту на лоб. Страх сменился чувством абсолютного одиночества, чувством обреченности. Я сам себе это устроил. Случись со мной беда, нет никого, кто бы мне помог. Хотелось убежать. Я испытывал тревожную нерешительность, совсем не знал, что делать. Поток мыслей затопил сознание, они сменялись с невероятной скоростью. Я заметил, что это довольно странные мысли, то есть они казались странными, чужими, потому что возникали иначе, чем обычно. Мне известно, как я думаю. Мои мысли имеют определенный порядок, который присущ именно мне, и любое отклонение заметно.

Одна из чужих мыслей была высказыванием кого-то из писателей. И прозвучала, как я смутно помню, словно голос или некое звучание на заднем плане. Это случилось так быстро, что заставило меня вздрогнуть. Я затаился, чтобы ее осмыслить, но она вытеснилась какой-то обычной мыслью. Я был уверен, что читал это высказывание, но не мог вспомнить автора. Внезапно я понял, что это Альфред Кребер. Тогда хлопнула еще одна чужая мысль и сказала, что это не Кребер, а Георг Зиммель. Я настаивал, что автор высказывания Кребер, и сразу вслед за этим поймал себя на том, что нахожусь в гуще спора с самим собой. И напрочь забыл о своем чувстве обреченности.

Мои веки отяжелели, будто под действием снотворного. Хотя никогда никакого снотворного я не принимал, именно такое сравнение пришло мне на ум. Я засыпал. Захотелось пойти к машине и забраться в нее, но я не мог двинуться.

Потом, совсем неожиданно, я проснулся или, вернее, ясно почувствовал, что проснулся. Сразу захотелось узнать, сколько теперь времени. Я огляделся. Растения дурмана рядом уже не было — я оказался в ином месте. Сам факт еще одного опыта гадания воспринимался с безразличием. По часам над моей головой было 12.35. Я знал, что это полдень.

Прямо передо мной какой-то парень нес пачку бумаг. Я чуть не касался его. Видел пульсирующую вену у него на шее и слышал частое биение его сердца. Я углубился в то, что видел, и не уделял в это время внимания качеству своих мыслей. Затем я услышал «голос», описывающий всю сцену, говорящий мне прямо в ухо, — и понял, что этот «голос» был чужим в моем уме.

Я так увлекся слушанием, что зримая сцена перестала меня интересовать. «Голос» был у моего правого уха, прямо над плечом. Он-то и создавал сцену, описывая ее. Но он слушался моей воли — в любой момент я мог остановить его и заняться деталями того, о чем говорилось, пока я просто слушал. Я «слышалвидел» всю последовательность действий молодого человека. Голосок продолжал описывать их в мельчайших деталях, но сами они почему-то были неважны. Голос был явлением сверхъестественным. Трижды я пытался повернуться и посмотреть на того, кто там говорит. Пытался повернуть голову направо, неожиданно крутнуться назад, чтобы увидеть, есть ли там кто-нибудь. Но каждый раз зрение мое становилось расплывчатым. Подумалось: «Я оттого не могу повернуться, что эта сцена не из обыденной реальности». И эта мысль была моей собственной.

Вот тогда я сосредоточился на одном только голосе. Он, казалось, исходил из моего плеча. Он был совершенно ясен, хотя и был тоненьким голоском. Однако не голосом ребенка и не фальцетом, а голосом миниатюрного мужчины. И это был не мой голос. Я предполагал, что говорит он по-английски. Как я ни пытался нарочно уловить этот голос, он затихал тут же или становился неясным, а сцена мутнела. Созрело некое сравнение. Голос был похож на картинку, созданную пылинками на ресницах или кровяными сосудами на оболочке глаза, на ту червеобразную форму, которую можно видеть, пока не смотришь на нее прямо. Но в ту секунду, когда попытаешься взглянуть на нее, она ускользает из поля зрения вместе с движением глазного яблока.

Я полностью потерял интерес к действию. По мере того как я слушал, голос все усложнялся. То, что я считал голосом, стало больше походить на что-то, нашептывающее мысли мне на ухо. Но это неточно. Что-то думало за меня. Мысли были вне меня. Я знал, что это так, потому что мог удерживать свои собственные мысли и мысли «другого» в одно и то же время.

Через какое-то время создаваемые голосом сцены с тем парнем уже не имели ничего общего с моим первоначальным вопросом о потерянных вещах. Он делал что-то очень сложное. Действия снова приобрели для меня значение, и я уже не обращал внимание на голос. Я начал терять терпение; я хотел остановиться, подумал: «Как мне закончить это?» Голос над ухом сказал, что для этого надо вернуться в каньон. Я спросил, как это сделать, и голос ответил, что надо думать о своем растении.

Я подумал о своем растении. Обычно я сидел прямо перед ним. И делал это так часто, что визуализировать его не составило никакого труда. Я считал, что то, как я его теперь вижу, — еще одна галлюцинация, но голос сказал, что я «вернулся»! Я напряженно вслушался. Только тишина. Растение дурмана передо мной казалось таким же реальным, как и все, что я только что видел, но его я мог трогать, мог вокруг него двигаться.

Я встал и пошел к машине. Усилие истощило меня. Я сел и закрыл глаза. Поташнивало, голова кружилась. В ушах звенело.

Что-то вдруг соскользнуло мне на грудь. Это была ящерица. Я сразу вспомнил наставления дона Хуана насчет того, чтобы отпустить ее. Вернулся к своему растению и отвязал ящерицу. Не хотелось даже смотреть, была она мертвой или живой. Я разбил глиняный горшок с пастой и ногой набросал на него земли. Потом забрался в машину и уснул.

Четверг, 24 декабря 1964 года

Сегодня я пересказал все свои приключения дону Хуану. Как обычно, он выслушал меня не перебивая. После чего между нами произошел следующий разговор.

— Кое-что ты сделал очень зря.

— Я знаю. Это была очень глупая ошибка. Случайность.

— Нет случайностей, когда имеешь дело с травой дьявола. Я говорил тебе, что она все время будет тебя испытывать. Видно, ты или уж очень силен, или действительно нравишься траве. Центр лба только для великих брухо, которые знают, как обращаться с ее силой.

— Что случится, если человек потрет себе пастой лоб?

— Если этот человек не великий брухо, то он просто никогда не вернется из путешествия.

— Ты сам когда-нибудь мазал пастой лоб, дон Хуан?

— Никогда. Мой бенефактор говорил мне, что очень немногие возвращаются из такого путешествия. Человек может отсутствовать месяцами, и другим приходится заботиться о нем все это время. Бенефактор говорил, что ящерицы могут взять человека хоть на край света и по его просьбе показать ему самые чудесные вещи.

— Знаешь ли ты кого-то, совершившего такое путешествие?

— Да. Мой бенефактор. Но он никогда не говорил мне, как оттуда вернуться.

— Разве так трудно вернуться, дон Хуан?

— Да, трудно. Вот почему твои поступки и впрямь меня поражают. У тебя нет никакой последовательности, а мы обязаны придерживаться определенных шагов, потому что именно в таких шагах приобретает человек силу. Без них мы ничто.

Несколько часов мы молчали. Он, казалось, глубоко о чем-то раздумывал.

Суббота, 26 декабря 1964 года

Дон Хуан спросил, пришлось ли мне искать ящериц. Я ответил, что искал их, но не смог найти. На мой вопрос, что бы случилось, если одна из ящериц умерла бы у меня в руках, он ответил, что гибель ящерицы вообще событие несчастливое. Если умрет ящерица с зашитым ртом, причем в любое время, то продолжать колдовство нет смысла, сказал он. Это будет означать, что ящерицы порвали дружбу со мной, и мне придется надолго отложить дальнейшее учение о траве дьявола.

— На какое время, дон Хуан? — спросил я.

— Два года или больше.

— А что случилось бы, если бы умерла и вторая ящерица?

— Если умерла вторая ящерица, ты по-настоящему в опасности. Ты бы оказался один, без гида. Если бы она умерла до начала колдовства, то ты мог бы прекратить его. Ты также должен был бы отказаться от травы дьявола. Если бы ящерица умерла у тебя на плече после начала колдовства, тебе пришлось бы его продолжать, а это уж действительно было бы безумием.

— Почему это было бы безумием?

— Потому что при таких условиях все бессмысленно. Ты один, без гида, и ты видишь устрашающие бессмысленные вещи.

— Что ты имеешь в виду под «бессмысленными вещами»?

— То, что мы видим сами. То, что мы видим, когда не имеем направления. Это значит, что трава дьявола старается от тебя отделаться, отпихивает тебя прочь.

— Знаешь ли ты кого-нибудь, кто испытал это?

— Да, я сам. Без мудрости ящериц я сошел с ума.

— Что ты видел, дон Хуан?

— Кучу чепухи. Что еще мог я увидеть без направления?

Понедельник, 28 декабря 1964 года

— Ты говорил, дон Хуан, что трава дьявола испытывает людей. Что ты этим хотел сказать?

— Трава дьявола подобна женщине, и — так же как женщина — она завлекает мужчин. Она ставит им ловушки на каждом повороте. Она подловила тебя, когда заставила помазать пастой лоб. Она попробует это снова, и ты, вероятно, попадешься. Я предупреждаю тебя об этом. Не принимай ее со страстью; трава дьявола — это только один из путей к секретам человека знания. Есть и другие пути. А ее ловушка как раз в том, чтобы заставить тебя поверить, что ее путь — единственный. Я говорю, что бесполезно тратить всю свою жизнь на один-единственный путь, особенно если этот путь не имеет сердца.

— Но как ты знаешь, дон Хуан, что у пути нет сердца?

— Прежде чем решительно вступить на путь, спроси себя: имеет ли он сердце? Если нет, то ты будешь об этом знать и сможешь тогда выбрать другой путь.

— А как я узнаю, есть у этого пути сердце или нет?

— Это всякий узнает. Беда в том, что никто не задает вопроса; и когда человек наконец поймет, что выбрал путь без сердца, этот путь уже готов убить его. Вот тут лишь очень немногие способны прекратить свои сомнения и оставить его.

— С чего мне начать, дон Хуан, чтобы должным образом задать себе этот вопрос?

— Просто задай его.

— Так есть ли какой-то верный метод, чтобы не обмануть самого себя и не принять за «да» действительное «нет»?

— А зачем тебе лгать самому себе?

— Может быть, потому, что в этот момент путь будет казаться приятным и радостным.

— Чепуха. Путь без сердца никогда не бывает радостным. Тяжкий труд нужен, чтобы только вступить на него. А вот путь с сердцем легок. Тебе не придется работать, чтобы любить его.

Дон Хуан внезапно сменил тему и оглушил меня идеей, будто мне нравится трава дьявола. Я вынужден был признать, что, пожалуй, предпочитаю ее. Он спросил, как я отношусь к его союзнику — дымку, и мне пришлось сознаться, что одна только мысль о нем пугает меня до потери чувств.

— Я говорил тебе, что при выборе пути надо быть свободным от страха и амбиции. Но дымок ослепляет тебя страхом, а трава дьявола ослепляет амбицией.

Я возразил, что амбиция нужна даже для того, чтобы вступить на какой-либо путь, и что его утверждение, будто следует быть свободным от амбиции, не имеет смысла. Человеку нужна амбиция для того, чтобы учиться.

— В желании учиться нет амбиции, — сказал он. — Это наш человеческий жребий — хотеть знать; но с травой дьявола ты стремишься к силе, а это амбиция, потому что ты не стремишься знать. Не позволяй траве дьявола ослепить тебя. Ты уже зацеплен. Она опутывает мужчин и дает им ощущение силы, как будто они в состоянии совершать такие вещи, которые никакой обычный человек совершить не может. Но в этом ее ловушка. И еще: путь без сердца обернется против человека и уничтожит его. Немного нужно, чтобы умереть, искать смерть значит ничего не искать.

10

В декабре 1964 года мы с доном Хуаном отправились собирать растения, необходимые для приготовления курительной смеси. Это был четвертый цикл. Дон Хуан просто контролировал мои действия. Он напомнил мне, что, прежде чем срывать любое из растений, надо выбрать время, понаблюдать и собраться с мыслями. Как только все нужные растения были собраны и приготовлены для хранения, он стал уговаривать меня еще раз встретиться с союзником.

Четверг, 31 декабря 1964 года

— Теперь, когда ты узнал чуть лучше траву дьявола и дымок, можно четче сказать, который из двух тебе нравится больше, — сказал дон Хуан.

— Дымок действительно пугает меня, дон Хуан. Я не знаю точно почему, но у меня нет добрых чувств к нему.

— Ты любишь лесть, и трава дьявола льстит тебе. Как женщина, она дает тебе ощущать приятное. Дымок же — самая благородная власть. У него чистейшее сердце. Он не завлекает мужчин и не делает их пленниками, он свободен и от любви, и от ненависти. Все, чего он требует, так это силы. Трава дьявола тоже требует силы, но другого рода — ближе к той силе, которая нужна, чтобы быть зрелым мужчиной с женщинами. С другой стороны, сила, что нужна дымку, — это сила сердца. У тебя ее нет! А есть она у очень немногих мужчин. Вот почему я рекомендую тебе побольше узнать о дымке. Он укрепляет сердце. Он непохож на траву дьявола с ее страстями, ревностью и насилием. Дымок постоянен. С ним не надо беспокоиться, что ты по ходу дела о чем-нибудь позабудешь.

Среда, 27 января 1965 года

Во вторник, 19 января, я опять курил галлюциногенную смесь. Я сказал дону Хуану, что чувствую себя очень нерасположенным к дымку, боюсь его. Он сказал, что мне нужно попробовать еще раз, чтобы оценить его по достоинству.

Мы прошли к нему в комнату. Было около двух часов дня. Он вынул трубку. Я принес угли, затем мы сели лицом друг к другу. Он сказал, что собирается согреть трубку и разбудить ее, и если я буду внимателен, то увижу, как она засветится. Он поднес три или четыре раза трубку к губам и всосал через нее воздух. Нежно потер ее. Внезапно он еле заметно кивнул мне, приглашая смотреть на пробуждение трубки. Я смотрел, но увидеть этого не смог.

Он вручил трубку мне. Я наполнил чашечку своей собственной смесью, а затем взял горящий уголек щипцами, которые сделал специально для такого случая из деревянной вешалки. Дон Хуан взглянул на щипцы и начал смеяться. Я секунду промешкал, и уголек пригорел к щипцам. Побоявшись стучать щипцами о трубку, я был вынужден плюнуть на него, чтобы снять со щипцов.

Дон Хуан отвернулся и закрыл лицо руками. Тело его сотрясалось. На мгновение я подумал, что он плачет, но он беззвучно хохотал.

Действие на долгое время было прервано; затем он быстро взял уголек сам, положил его в трубку и велел мне курить. Потребовалось значительное усилие, чтобы прососать воздух сквозь смесь, которая казалась очень компактной. После первой затяжки я почувствовал, что всосал с дымом мелкий порошок. Рот мой тотчас онемел. Я видел жар в трубке, но совсем не чувствовал дыма, как чувствуешь дым сигареты. Однако я ощущал, что вдыхаю что-то, что сначала заполняло легкие, а потом проваливалось вниз, растекаясь уже по всему телу.

Я насчитал 20 затяжек, а затем счет потерял значение. Я начал потеть; дон Хуан посмотрел на меня пристально и сказал, чтобы я не боялся и делал все в точности так, как он говорит. Я попытался сказать «ладно», но вместо этого издал утробный завывающий звук, который продолжал звучать и после того, как я закрыл рот. Звук ошеломил дона Хуана и вызвал у него еще один приступ смеха. Я хотел кивнуть «да», но не мог вообще двинуться.

Дон Хуан мягко разжал мои руки и забрал трубку. Приказал мне лечь на пол, но не засыпать. Я ждал, что он поможет мне лечь, но он этого не сделал. Он просто неотрывно смотрел на меня. Внезапно я увидел, что комната крутнулась, и я уже видел дона Хуана из положения на боку. С этого момента видения стали странно расплывчатыми, как во сне. Смутно могу припомнить, что дон Хуан много говорил, пока я был обездвижен.

Не было ни страха, ни чего-либо неприятного в самом этом состоянии, и я не чувствовал себя больным, пробудившись на следующий день. Единственное, что было необычным, — я не мог думать ясно какое-то время сразу после пробуждения. Затем постепенно, за 4–5 часов, я снова стал самим собой.

Среда, 20 января 1965 года

Дон Хуан не стал говорить о моих впечатлениях и не просил о них рассказать. Заметил только, что я слишком быстро заснул.

— Единственный способ не заснуть — это стать птицей или зайцем или чем-то в этом роде, — сказал он.

— Как ты это делаешь, дон Хуан?

— Именно этому я и учу тебя. Ты помнишь, что я сказал тебе вчера, когда ты был без тела?

— Не могу припомнить ясно.

— Я — ворона. Я учу тебя, как стать вороной. Когда ты научишься этому, будешь оставаться бодрствующим и будешь свободно двигаться. Иначе всегда будешь приклеен к земле — там, где ты упал.

Воскресенье, 7 февраля 1965 года

Моя вторая попытка с дымком имела место около полудня в воскресенье, 31 января. Проснулся я на следующий день ранним вечером. И ощутил необыкновенную способность вспомнить все, что дон Хуан сказал мне во время опыта. Его слова словно впечатались в сознание. Я продолжал слышать их со сверхъестественной ясностью и уверенностью. И еще одно стало для меня тогда очевидным: все мое тело онемело сразу после того, как я начал глотать мелкий порошок, попадавший в рот всякий раз, когда я затягивался. Значит, я не только вдыхал дым, но и ел смесь.

Я попытался передать свои ощущения дону Хуану; он сказал, что ничего серьезного не вышло. Я прибавил тогда, что могу вспомнить все, что происходило, но он не захотел об этом слушать. Каждое воспоминание было точным и безошибочным. Процедура курения была той же, что и накануне. Казалось, оба опыта полностью совпадают, и я мог бы начать свой пересказ с того места, где первый эксперимент закончился. Ясно помню, что после того, как я упал набок, чувства и мысли полностью меня оставили. И тем не менее ясность ума ни в чем не нарушилась. Я помню, что последней моей мыслью, когда комната перевернулась в вертикальной плоскости, было: «Я, должно быть, треснулся головой об пол и все же не чувствую никакой боли».

С этого мгновения я способен был лишь слышать и видеть. Мог повторить каждое слово, что говорил мне дон Хуан. Я следовал всем его указаниям. Они казались ясными, логичными и простыми. Он сказал, что мое тело исчезает и у меня останется только голова, а в таких условиях единственный способ сохранить бодрствование и способность двигаться — это стать вороной. Он велел постараться моргнуть и добавил, что если я сумею моргнуть, это значит, что я готов продолжать. Затем он сказал, что тело полностью исчезло и у меня не осталось ничего, кроме головы; голова никогда не исчезает, так как именно голова превращается в ворону.

Он приказал мне моргать. Должно быть, он повторил это приказание — как и все другие команды — бесчисленное множество раз, потому что я могу вспомнить их с предельной ясностью. По-видимому, я моргнул, так как он решил, что теперь я готов, и приказал мне выпрямить голову и опереться на подбородок. Оказывается, в подбородке — лапы вороны. Он велел мне почувствовать лапы и следить за тем, чтобы они медленно выходили. Дальше он говорил, что я еще не крепок, что я должен отрастить хвост и что хвост выйдет из моей шеи. Велел распустить хвост как веер и почувствовать, как он метет по полу.

Потом он заговорил о крыльях вороны и сказал, что они должны выйти из моих скул. Это будет трудным и болезненным делом. Приказал мне выпустить их. Они должны были быть исключительно длинными, такими длинными, какими только смогу их сделать, иначе я не полечу. Он сказал, что крылья выходят, они длинные и красивые, и мне нужно махать ими до тех пор, пока они не станут настоящими крыльями.

Потом он заговорил о верхушке моей головы и сказал, что она еще очень большая и тяжелая, что ее тяжесть помешает мне лететь. Чтобы уменьшить ее, нужно моргать; с каждым миганием голова будет становиться меньше. Он велел мне моргать, пока вес верхушки не уменьшится и я не смогу свободно подскакивать. Затем он сказал мне, что я уже уменьшил свою голову до размеров вороны и мне следует походить вокруг и попрыгать, пока не исчезнет моя скованность.

Осталась еще одна вещь, которую мне нужно изменить, сказал он, и тогда я смогу летать. Это было самым трудным изменением — чтобы его добиться, мне нужно было во всем слушаться и делать все в точности так, как он говорил. Я должен был научиться видеть как ворона. Дон Хуан сказал, что сейчас у меня между глаз вырастут рот и нос, образуется твердый клюв. Он добавил, что вороны смотрят прямо в обе стороны, и приказал мне повернуть голову и посмотреть на него одним глазом. Если бы я захотел посмотреть на него другим глазом, мне нужно было дернуть клюв вниз — благодаря этому движению я получу возможность видеть другим глазом. Он приказал мне переключить зрение с одного глаза на другой. А потом заключил, что я готов лететь и ему осталось только подбросить меня в воздух.

У меня не было затруднений ни с одним из ощущений, соответствующих его командам. Я чувствовал, как у меня вырастают птичьи лапы, поначалу слабые и дрожащие. Я ощущал, как из задней части моей шеи выходит хвост, а из скул — крылья. Крылья были туго свернуты. Чувствовал, как постепенно они выходят. Процесс был трудным, но не болезненным. Затем я моргал до тех пор, пока моя голова не уменьшилась до размера вороньей. Но самый удивительный эффект произошел с моими глазами. Я стал видеть как птица!

Когда под управлением дона Хуана я выращивал клюв, появилось раздражающее ощущение нехватки воздуха. Затем что-то выпятилось и образовало передо мной некое препятствие. И пока дон Хуан не велел мне смотреть вбок, у моих глаз не было по сути полного обзора. Я мог, мигая одним глазом, сдвинуть фокус зрения с одного глаза на другой. При этом комната и все предметы, находящиеся в ней, выглядели не так, как обычно. Впрочем, я не мог сказать, в чем была разница. По-видимому, я смотрел наискось или, может быть, предметы были не в фокусе.

Дон Хуан стал очень большим и ярко светился. По отношению к нему я ощущал своего рода комфорт и безопасность. Затем зрительные образы затуманились, потеряли очертания и превратились в четкие схематические узоры, которые иногда вспыхивали и мерцали.

Воскресенье, 28 марта 1965 года

Во вторник, 18 марта, я опять курил галлюциногенную смесь. Первоначальная процедура изменилась в мелких деталях. Мне пришлось дважды набивать трубку. После того как я выкурил первую трубку, дон Хуан велел вычистить ее, а смесь засыпал снова сам, потому что меня подводила мышечная координация. Очень серьезно приходилось напрягаться, чтобы просто двигать руками. В моем мешочке смеси хватило, чтобы еще раз наполнить трубку. Дон Хуан взглянул на него и сказал, что это будет моей последней попыткой с дымком до следующего года, — я использовал все свои запасы.

Он вывернул мешочек наизнанку и вытряхнул пыль на блюдо с углями. Вспыхнуло оранжевое пламя, как если бы он положил лист прозрачного материала на угли. Лист вспыхнул пламенем и затем рассыпался сложным рисунком линий. Что-то зигзагом промелькнуло по этим линиям. Дон Хуан велел мне смотреть на движение линий. Я увидел что-то, подобное небольшому шарику, катающемуся туда-сюда по светящемуся пятну. Дон Хуан наклонился, сунул руку в это сияние, вынул шарик и положил его в чашечку трубки. Велел мне затянуться. У меня было ясное впечатление, что он положил шарик в трубку, чтобы я смог вдохнуть его. В одно мгновение комната потеряла свою горизонтальную расположенность. Я почувствовал глубокую скованность и тяжесть.

Проснулся я, лежа на спине на дне мелкой ирригационной канавы, погруженный в воду до подбородка. Кто-то поддерживал мою голову. Это оказался дон Хуан. Мне сразу пришло на ум, что вода в канаве необычного свойства. Она была холодной и тяжелой. Она легко накатывалась на меня, и мои мысли прояснялись с каждой волной. Сначала у воды был ярко-зеленый ореол, или флюоресценция, но вскоре свечение растворилось, оставив лишь поток обыкновенной воды.

Я спросил дона Хуана о времени дня. Это было раннее утро. Через некоторое время я совсем проснулся и вылез из воды.

— Расскажи мне все, что видел, — сказал дон Хуан, когда мы вошли в дом. Сам он поведал, что в течение трех дней пытался «вытащить меня», и ему пришлось очень тяжко. Я несколько раз начинал описывать ему увиденное, но никак не мог сосредоточиться. Позднее, в начале вечера, я почувствовал, что готов с ним говорить, и принялся рассказывать ему все, что запомнил с той минуты, как упал набок. Но об этом он не захотел слушать и сказал, что его интересует только та часть, когда он бросил меня в воздух и я улетел. Что я видел и слышал тогда?

А я смог вспомнить всего лишь серию похожих на сон картин или сцен без последовательного порядка. Осталось такое впечатление, что каждая из них была подобна отдельному пузырю, вплывающему в фокус и затем удалявшемуся. Впрочем, они были не просто сценами, на которые надо только смотреть. Я был внутри их. Я был их частью. Пытаясь восстановить эти сцены в памяти, я поначалу ощущал их как смутные размазанные вспышки, но по размышлении понял, что каждая из них была исключительно ясной, хотя не связанной совершенно с обычным видением, — оттого и возникало ощущение смутности. Картин было немного, и они были просты.

Когда дон Хуан упомянул о том, что «подбросил меня в воздух», родилось тусклое воспоминание об" абсолютно ясной сцене, в которой я прямо гляжу на него с некоторого расстояния. Я смотрел только на его лицо. Оно было монументальным по размерам, плоским и интенсивно светилось. Волосы были желтоватыми, и они двигались. Каждая часть лица двигалась сама по себе, отбрасывая какой-то медово-желтый свет.

В следующей картине дон Хуан действительно подбрасывает или швыряет меня вперед и вверх. Я помню, что «распластал свои крылья и полетел». Я чувствовал себя одиноким, проносясь по воздуху, и болезненно перемещался полным ходом вперед. Это больше походило на ходьбу, чем на полет. И утомляло мое тело. Ощущения свободного парения и воодушевления не было.

Затем я вспомнил мгновение, когда, оставаясь неподвижным, глядел на темную массу острых краев, выступающих на какой-то площадке со смутным тягостным освещением. Потом увидел поле с бесконечным разнообразием светов. Свечения двигались, мелькали и меняли яркость. Они были почти как цвета. Их интенсивность ослепила меня.

Сразу вслед за тем некий предмет встал прямо перед моими глазами. Он был толстым и заостренным, имел явно розоватое свечение. Что-то во мне внезапно задрожало, и я увидел множество таких розовых форм, приближающихся ко мне. Все они быстро надвигались. Я отпрыгнул в сторону.

В последней сцене, которую я помню, были три серебристые птицы. Они излучали металлическое сияние — почти как отсвет нержавеющей стали, но интенсивный, движущийся и живой. Мне они нравились. И мы полетели вместе.

У дона Хуана не нашлось никаких замечаний по поводу моего рассказа.

Вторник, 23 марта 1965 года

Эта беседа произошла на следующий день после рассказа о моем опыте. Дон Хуан сказал:

— Многого, как видишь, не требуется, чтобы стать вороной. Ты сделал это, и теперь ты всегда будешь вороной.

— Что случилось после того, как я стал вороной, дон Хуан? Я три дня летал?

— Нет. Ты вернулся с заходом солнца, как я тебя просил.

— А как я вернулся?

— Ты был очень уставшим и сразу заснул. Это все.

— Я имею в виду — я прилетел обратно?

— Сказано же тебе — ты послушался меня и вернулся назад, в дом. Но не заботься об этом. Это неважно.

— Но что же тогда важно?

— Во всем твоем путешествии только одна вещь чрезвычайно ценна — серебристые птицы!

— Что же такого в них особенного? Это были просто птицы.

— Не просто птицы. Это были вороны.

— Что — белые вороны, дон Хуан?

— Черные перья ворон на самом деле серебристые. Вороны сверкают так интенсивно, что их не беспокоят другие птицы.

— Но почему их перья выглядят серебристыми?

— Потому что ты видел так, как видит ворона. Птица, которая выглядит темной для нас, для вороны — белая. Белых голубей, например, вороны видят розовыми или голубыми. Морских чаек — желтыми. Теперь попытайся вспомнить, как ты присоединился к ним.

Я подумал об этом, но птицы оставались смутным несвязным образом, не имевшим продолжения. Я сказал дону Хуану, что могу вспомнить только свои чувства, как я улетал вместе с ними. Он спросил, присоединился ли я к ним в воздухе или на земле, но я не смог ответить. Он тогда почти рассердился на меня. Требовал, чтобы я подумал об этом, и сказал:

— Все это не будет стоить и гроша, останется всего лишь безумным сном, если ты не вспомнишь точно.

Я всячески старался вспомнить, но так и не смог.

Суббота, 3 апреля 1965 года

Сегодня я подумал о другой картине в своем «сне» о серебристых птицах. Я вспомнил, что видел темную массу с миллиардами дырочек, как от булавок. Фактически эта масса была черным скопищем маленьких дырочек. Почему-то я решил, что она мягкая. Пока я смотрел на нее, три птицы летели прямо на меня. Одна из них издала звук, затем все три уже были рядом со мною на земле.

Я описал картину дону Хуану. Он спросил, откуда прилетели птицы. Я сказал, что, пожалуй, не могу определить. Он стал очень нетерпелив и обвинил меня в негибкости мышления. Сказал, что я очень хорошо могу вспомнить, если попытаюсь, и что я боюсь позволить себе немного расслабиться. По его словам, я думаю с точки зрения людей и ворон, а в то время, которое я хочу вспомнить, я не был ни человеком, ни вороной.

Он попросил вспомнить, что вороны мне сказали. Я пытался подумать об этом, но мои мысли были заняты массой других вещей. Мне не удалось сосредоточиться.

Воскресенье, 4 апреля 1965 года

Сегодня я проехал большое расстояние. Еще до того, как я добрался к дону Хуану, совсем стемнело. Я думал о воронах, и внезапно очень странная «мысль» пришла мне на ум. Больше похожая на чувство или на впечатление, чем на мысль. Птица, которую я услышал первой, сообщила, что они летят с севера и следуют на юг, а когда мы встретимся вновь, они прилетят тем же путем.

Я сказал дону Хуану, что пришло мне на ум, а может быть, вспомнилось. И услышал от него:

— Не думай о том, вспомнил ты то или же выдумал. Такие мысли годятся только для людей. Воронам они не подходят, особенно тем, которых ты видел, — ведь они были вестниками твоей судьбы. Ты уже ворона. И никогда не изменишь этого. От сего времени и впредь вороны будут говорить тебе своим полетом о каждом повороте твоей судьбы. В каком направлении ты полетел с ними?

— Я не могу этого знать, дон Хуан!

— Если подумаешь как следует, ты вспомнишь. Сядь на пол и покажи положение, в котором находился, когда птицы прилетели к тебе. Закрой глаза и начерти линию на полу.

Я последовал предложению и определил точку.

— Не открывай пока глаз, — продолжал он. — В каком направлении по отношению к этой точке вы полетели?

Я сделал еще одну отметку на полу. Взяв эти ориентиры за отправные точки, дон Хуан растолковал различные схемы полета, которыми вороны могли бы предсказать мое личное будущее или судьбу. Он установил оси их полета по четырем сторонам света.

Я спросил его, всегда ли следуют по ним вороны, чтобы предсказывать судьбу человека. Он сказал, что ориентация была только для меня одного. Абсолютно все, что вороны делали при встрече со мной, имело чрезвычайную важность. Он настаивал, чтобы я вспомнил каждую деталь, поскольку послание или же вид «посланников» — индивидуальное, личное дело.

Еще одну вещь он настоятельно просил вспомнить — время суток, когда «посланники» меня покинули. Он посоветовал подумать о разнице в освещении вокруг меня в ту минуту, когда я «взлетел», и в то время, когда серебряные птицы «полетели со мной». Когда я впервые ощутил мучительный свет, было темно, а когда увидел птиц, все уже было красноватым — светло-красным или, пожалуй, оранжевым.

Он сказал:

— Значит, это было во второй половине дня. Солнце еще не село. Когда совсем темнеет, ворона ослеплена белизной — как мы ночью ослеплены темнотой. Это указание времени относит последнюю весть для тебя на конец дня. Вестники позовут тебя, и, пролетая над твоей головой, они будут серебристо-белыми. Ты увидишь их сияющими в небе. И это будет означать, что твое время пришло. Это будет означать, что ты умрешь и сам станешь вороной.

— А что будет, если я увижу их утром?

— Ты не увидишь их утром.

— Но вороны летают весь день…

— Не твои посланники, дурень.

— А как насчет твоих посланников, дон Хуан?

— Мои прилетят утром. Их тоже будет трое. Мой бенефактор говорил мне, что можно криком отогнать их, превратить в черных, если не хочешь умирать. Но теперь я знаю, что этого сделать нельзя. Бенефактор был одарен по части крика, по части всякого шума и насилия, связанного с травой дьявола. Когда твои серебряные посланники придут за тобой, нет нужды кричать на них — просто лети вместе с ними, как ты уже это делал. Взяв тебя с собой, они сменят направление — и четыре вороны улетят прочь.

Суббота, 10 апреля 1965 года

Я испытывал короткие вспышки несвязанности, поверхностные состояния необычной реальности.

Кое-что из галлюциногенного опыта с грибами снова и снова возвращалось на ум — мягкая темная масса булавочных отверстий. Я по-прежнему визуализировал это как жир или масляный пузырь, который начинал затягивать меня в свой центр. Это было, как будто центр открывается и заглатывает меня. И на кратчайшие мгновения я испытывал что-то, напоминающее состояния необычной реальности. В результате меня беспокоили наплывы глубокого возбуждения, тревоги и неудобства, и я намеренно стремился скорее к концу переживаний, сразу как только они начинались.

Сегодня я поговорил об этом состоянии с доном Хуаном. И попросил его совета. Ему, видимо, не было до этого дела, и он предложил не обращать внимания на все эти ощущения — они бессмысленны и не имеют никакой ценности. Он сказал, что только те впечатления достойны моих усилий и внимания, в которых я увижу ворону. Любое другое «видение» будет просто порождением моих страхов. Он еще раз напомнил мне, что для того, чтобы приобщиться к дымку, надо вести сильную спокойную жизнь. Лично я достиг, кажется, опасного порога. Я сказал ему, что чувствую невозможность для себя идти дальше, — было что-то действительно пугающее с этими грибами.

Перебирая картины из своего галлюциногенного опыта, я пришел к неизбежному заключению, что я увидел мир, который в некотором отношении структурно отличается от обычного видения. Увиденные в других состояниях необычной реальности, которые я прошел, формы и системы образов всегда оставались в границах моего обычного визуального восприятия мира. А под действием галлюциногенного дымка я видел совсем не так. Все было передо мной, на прямой линии зрения, — и ничего над этой линией или под ней.

Всякая картина была раздражающе плоской и все же, как ни странно, обладала чрезвычайной глубиной. Наверное, точнее можно сказать, что картины были конгломератом невероятно отточенных деталей, размещавшихся в поле другого освещения. Свет в поле двигался, создавая эффект вращения.

Напрягаясь и заставляя себя вспомнить, я был вынужден применить серию аналогий, чтобы наконец «понять» то, что я «видел». Лицо дона Хуана, например, выглядело так, как если бы оно было погружено под воду. Вода как бы двигалась непрерывным потоком по его лицу и волосам. При этом все увеличивалось, так что я мог видеть каждую пору его кожи и каждый волосок на голове, когда фокусировал на этом свое внимание. С другой стороны, я видел массы материи, плоские и переполненные углами и краями, но они не двигались, так как свет, от них исходивший, не мерцал.

Когда я спросил дона Хуана, что это такое было, он сказал, что, поскольку я в первый раз «видел» как ворона, образы были неясными и неинтересными и что позже при достаточной практике я буду все узнавать сам.

Я снова заговорил о различиях, которые заметил в движении света.

— То, что живое, — сказал он, — обладает движением внутри себя, и ворона легко может видеть, когда что-нибудь мертво или готово умереть, потому что движение прекращается или замедляется до полной остановки. Кроме того, ворона способна сказать, когда что-то движется слишком быстро, и по тому же признаку — когда что-то движется так, как надо.

— А что это значит, когда что-то движется слишком быстро или так, как надо?

— Это означает, что ворона действительно может сказать, чего следует избегать, а чего искать. Когда что-нибудь двигается слишком быстро внутри, это означает, что оно готово яростно взорваться или броситься, и ворона будет избегать этого. Когда оно двигается внутри так, как надо, это приятное зрелище и ворона будет искать его.

— Камни двигаются внутри?

— Нет. Ни камни, ни мертвые животные, ни мертвые деревья. Но на них приятно смотреть. Вот почему вороны задерживаются над мертвыми телами. Им нравится смотреть на них. Ни один свет не движется внутри их.

— Но когда плоть распадается, разве она не изменяется, не двигается?

— Конечно, меняется. Но это совсем другое движение. То, что ворона видит, — это миллионы маленьких отдельных светов, двигающихся внутри плоти. Каждая из движущихся точек имеет свой собственный свет, и вот почему воронам так нравится это видеть. Это действительно незабываемое зрелище.

— Ты видел это сам, дон Хуан?

— Каждый, кто учится становиться вороной, может это видеть. Ты сам это увидишь.

Вот тут я задал дону Хуану неизбежный вопрос:

— Я действительно стал вороной? То есть что — любой, кто посмотрит на меня, примет меня за обычную ворону?

— Нет, ты не можешь думать так, когда имеешь дело с силами союзника. Такие вопросы не имеют смысла. И, однако же, стать вороной — это самое простое из всех дел. Почти как шалости — пользы в этом мало. Как я тебе уже говорил, дымок не для тех, кто ищет силу. Он только для тех, кто старается видеть. Я научился становиться вороной, потому что эти птицы самые эффективные. Никакие другие птицы не беспокоят их, кроме, может быть, орлов покрупнее и поголоднее. Но вороны летают стаями и способны защитить себя. Люди тоже не беспокоят ворон — и это важный момент. Всякий сумеет распознать большого орла, особенно необычного орла, или любую другую крупную необычную птицу, но кому есть дело до ворон? Ворона в безопасности. Ее размеры и природа идеальны. Она может безопасно проникать в любое место, не привлекая внимания. С другой стороны, можно стать львом или медведем, но это довольно опасно. Эти твари слишком велики — чтобы в таких превращаться, слишком много потребуется энергии. Можно еще стать ящерицей, или тараканом, или даже муравьем, но это еще более опасно, потому что крупные животные охотятся за мелкими.

Я начал спорить — ведь то, что он говорит, означает возможность действительного превращения в ворону, в таракана или во что-то еще. А он настаивал на том, что я ничего не понял.

— Нужно очень долгое время, чтобы научиться действительно быть вороной, — сказал он, — но ты не изменился и не перестал быть человеком. Это кое-что другое.

— Можешь ты мне сказать, дон Хуан, что это — кое-что другое?

— Может быть, сейчас ты уже знаешь это сам. Наверное, если бы ты не так боялся сойти с ума или потерять свое тело, ты понял бы этот чудесный секрет. Но, может быть, тебе нужно подождать, пока не освободишься от своего страха, — тогда и поймешь, что я имею в виду.

11

Последнее событие, записанное в моих полевых блокнотах, произошло в сентябре 1965 года. Оно стало последним уроком дона Хуана. Я назвал его «особым состоянием необычной реальности», потому что оно не было вызвано ни одним из использовавшихся до того растений. Очевидно, дон Хуан создал его для меня, искусно манипулируя намеками относительно самого себя. Иначе говоря, он вел себя в такой мастерской манере, что произвел на меня ясное и устойчивое впечатление, что он — в действительности не он, а кто-то ему подражающий. В результате я испытал глубокий внутренний конфликт. Хотел верить, что передо мной дон Хуан, и все же не мог вполне в этом удостовериться. Следствием конфликта был осознанный ужас, столь острый, что здоровье мое расстроилось на несколько недель. После этого я решил, что благоразумно будет закончить на этом мое ученичество. И ни в чем уже с тех пор не участвовал, хотя дон Хуан не перестал считать меня своим учеником. В моем уходе он видел только необходимый период для переосмысления, еще один шаг учения, который может длиться бесконечно долго. С того времени, однако, он никогда больше не излагал свое знание.

Я записал подробный отчет о последнем опыте почти месяц спустя, хотя пространные заметки о самых ярких его моментах делал на следующий же день, в часы величайшего эмоционального возбуждения, которое предшествовало наивысшей точке моего ужаса.

Пятница, 29 октября 1965 года

В четверг, 30 сентября 1965 года, я приехал повидать дона Хуана. По-прежнему со мной случались краткие неглубокие смещения в состояние необычной реальности, несмотря на намеренные попытки покончить с ними или отбросить их, как предлагал дон Хуан. Я чувствовал, что дела мои все хуже, так как продолжительность таких смещений раз от разу увеличивалась. Я начал остро сознавать шум самолетов. Когда они пролетали надо мной, внимание неизбежно захватывалось шумом мотора и застревало на нем, так что я ощущал, как следую за самолетом, — словно внутри или рядом с ним. Само ощущение очень меня раздражало. А неумение его с себя стряхнуть вызывало глубокую тревогу.

Дон Хуан внимательно выслушал все эти подробности и заключил, что я мучаюсь из-за потери души. Я сказал, что эти галлюцинации возникают уже с того самого времени, когда я начал курить грибы. Но он настаивал, что они появились недавно, что раньше я был напуган и просто «грезил о бессмысленном», а вот теперь — действительно околдован. Доказательством был звук улетающих самолетов, уносивший меня с собой. Обычно, сказал он, шум ручья или реки может поймать околдованного человека, который потерял свою душу, и унести его к смерти. Затем он попросил описать все мои дела до того, как я начал испытывать такие галлюцинации. Я перечислил ему все, что делал, так, как смог это вспомнить. И по моему рассказу он определил место, где я потерял свою душу.

Дон Хуан казался чрезвычайно заинтересованным — а это состояние было для него необычным. Само собой, сразу повысилась и моя восприимчивость. Он сказал, что у него нет определенных соображений о том, кто захватил мою душу, — но кто бы это ни был, он, несомненно, намеревается погубить меня или причинить серьезный вред. Затем дон Хуан дал точные инструкции относительно «боевой формы» — особой позы, которую следует принимать, оставаясь на благоприятном для себя месте (пятне). Я должен был поддерживать это положение, которое он назвал формой (una forma para pelear).

Я спросил, для чего все это надо и с кем я должен воевать. Он ответил, что собирается понять, кто взял мою душу и нельзя ли вернуть ее обратно. Тем временем мне следует оставаться на моем месте до его возвращения. Боевая форма, сказал он, нужна для предосторожности, если что-нибудь случится во время его отсутствия. И используется, если меня атакуют. Она состоит в следующем: нужно похлопывать по икре и ляжке правой ноги, топая левой ногой в своего рода танце, который я должен исполнять, встречая лицом к лицу атакующего.

Он предупредил, что эту форму следует принимать лишь в моменты крайнего напряжения, а пока прямой опасности нет, я должен просто сидеть, скрестив ноги, на своем месте. В обстоятельствах же исключительной опасности, сказал он, нужно обратиться к одному из последних средств защиты: швырнуть чем-нибудь во врага. И пояснил, что обычно швыряют предмет силы, — но, поскольку у меня такого нет, я должен использовать любой небольшой камень, который уляжется в ладонь правой руки, — камень, который я смогу держать, прижимая к ладони большим пальцем. Он сказал, что такую технику надо применять, только если жизнь моя будет без всякого сомнения под угрозой. Бросок должен сопровождаться боевым кличем, воплем, способным направить предмет точно к цели. Он очень сочувственно порекомендовал, чтобы я был осторожен и сознателен в смысле выкрика и не пользовался им просто так — но лишь в «условиях чрезвычайной серьезности».

Я спросил, что он имеет в виду под «условиями чрезвычайной серьезности». Он сказал, что боевой клич — это то, что остается с человеком на всю жизнь; поэтому он должен быть хорош с самого начала. А единственный способ правильно начать — сдерживать естественный страх и колебания до тех пор, пока не наполнишься силой до предела, и тогда клич вырвется с направлением и силой. Вот это и есть условие серьезности, необходимое, чтобы получился боевой клич.

Мне потребовались разъяснения о силе, которая, как Предполагается, должна наполнить меня перед выкриком. Он сказал, что-то пробежит по телу, изойдя из земли, на которой стоишь. Точнее говоря, это — род силы, которую излучает само благоприятное место. Эта сила и издает вопль. Если ее правильно направить, то боевой клич будет совершенен.

Тогда я повторил вопрос насчет того, что же, по его мнению, должно со мной случиться. Он сказал, что ничего не знает об этом, и весьма театрально упрашивал меня приклеиться к моему месту на все то время, что потребуется, потому что в этом будет единственная защита от всего того, что может случиться.

Я начал пугаться, попросил его быть более конкретным. Он же ответил, что он знает лишь одно — что мне не следует двигаться ни при каких обстоятельствах. Не следует заходить в дом или в кусты. Превыше всего, сказал он, я не должен издавать ни единого звука, не говорить ни единого слова — даже ему. И добавил, что можно петь свои песни Мескалито, если я слишком перепугаюсь. Вообще мне якобы и так уже предостаточно известно обо всех этих делах, и поэтому меня не нужно предупреждать как ребенка о важности надлежащего выполнения всякого дела.

Его уговоры вызвали во мне глубочайшее беспокойство. Было ясно, что он чего-то ожидает. Я спросил, почему он рекомендует мне петь песни Мескалито и чего, по его мнению, мне предстоит испугаться. Он в ответ рассмеялся и сказал, что я могу испугаться одиночества. С этим он вошел в дом и закрыл за собой дверь.

Я посмотрел на часы. Было семь часов вечера. Я сидел спокойно достаточно долго. Никаких звуков не доносилось из комнаты дона Хуана. Все вокруг безмолвствовало. Было ветрено. Я подумал, не сбегать ли к машине, чтобы принести оттуда щит для защиты от ветра, но не осмелился нарушить наказ дона Хуана. Спать мне не хотелось, но я устал. Холодный ветер не давал мне возможности отдохнуть.

Четыре часа спустя я услышал, как дон Хуан идет вокруг дома. Я подумал, он, должно быть, вышел через заднюю дверь, чтобы справить нужду в кустах. Затем он громко позвал меня: «Эй, парень! Эй, парень, ты мне нужен здесь».

Я чуть было не кинулся к нему. Голос был его, но не его тон и не его обычные слова. Дон Хуан никогда не кричал мне «Эй, парень!». Вот поэтому я остался там, где был.

Мороз пробежал у меня по спине. Он опять выкрикнул те же или похожие слова.

Я слышал, как он обходит дом сзади. Как споткнулся о кучу дров, словно не знал о том, что она там есть. Затем подошел к веранде и уселся рядом с дверью спиной к стене. Он казался тяжелее, чем обычно. Движения его были не медленными или неуклюжими, а просто более тяжелыми. Он плюхнулся на пол вместо того, чтобы легко опуститься, как он это делал обычно. Кроме того, это было не его место — а дон Хуан никогда, ни при каких обстоятельствах, не сидел ни на каком другом месте.

Затем он заговорил со мной снова. Спросил, почему я отказался прийти, когда был ему нужен. Он говорил громко. Я не хотел на него смотреть, и все же что-то навязчиво заставляло меня следить за ним. Медленно он начал слегка раскачиваться из стороны в сторону. Я изменил положение, приняв боевую форму, которой он научил меня, и повернулся к нему лицом. Мышцы мои напряглись и странно застыли. Не знаю, что побудило меня принять боевую форму, — может быть, уверенность, что дон Хуан нарочно старается испугать меня, создавая впечатление, что тот, кого я вижу, вовсе не он. Казалось так, что он очень аккуратно делает то, что ему несвойственно, чтобы поселить сомнения в моем сознании. Я боялся, но все еще ощущал себя выше всего этого — ведь я действительно критически оценивал и анализировал всю последовательность событий.

В этот момент дон Хуан поднялся. Его движения при этом были совершенно незнакомыми. Он вытянул руки перед собой и толкнулся вверх, подняв в первую очередь задницу. Затем ухватился за дверь и выпрямил верхнюю часть тела. Я был поражен тем, как глубоко, оказывается, мне известны его движения, и тем, какой ужас он во мне вызвал, просто показав дона Хуана, который движется не как дон Хуан.

Он сделал пару шагов в мою сторону. Руками поддерживал себя за поясницу, как будто пытаясь распрямиться или как будто у него болит спина. Он отдувался и пыхтел. Его нос, казалось, был заложен. Он сказал, что собирается взять меня с собой, и велел подниматься и следовать за ним. И пошел в западном направлении от дома. Я тогда изменил положение, чтобы быть лицом к нему. Он повернулся. Я же не тронулся с места: сидел на нем как приклеенный.

Он заорал:

— Эй, парень, я тебе сказал, чтобы ты шел со мной. Не пойдешь, я тебя потащу силой!

И направился ко мне. Я начал бить по колену и по ляжке, быстро пританцовывать. Он подошел к краю веранды прямо напротив меня и почти вплотную. С неистовым отчаянием я готовился принять позицию для броска, но он изменил направление и двинулся от меня, к кустам слева. На секунду, уже уходя, он внезапно повернулся, но я был наготове, лицом к нему.

Он скрылся из виду. Я сохранял боевое положение еще некоторое время, но так как его не было видно, уселся, скрестив ноги, опираясь спиной на скалу. И тут уж действительно испугался. Захотелось убежать, но сама эта мысль напугала меня еще больше. Я понимал, что окажусь в полной его власти, если он схватит меня по дороге к машине. Я начал распевать пейотные песни, которые знал. Но почему-то чувствовал, что эти песни здесь силы не имеют. Они могли действовать лишь как некий успокоитель, и однако же они помогали мне. Я пел их снова и снова.

Без четверти три примерно послышался шум внутри дома. Я тотчас изменил позу. Дверь распахнулась, и оттуда вышел, шатаясь, дон Хуан. Он держался за горло и хватал ртом воздух. Склонился на колени передо мной и застонал. Тонким жалобным голосом он попросил подойти и помочь ему. Затем он опять заорал, требуя, чтобы я подошел. Голос у него стал гортанным. Он умолял меня подойти и помочь — что-то его душило. Пополз на четвереньках, пока не оказался чуть ли не в полутора метрах от меня. Протянул ко мне руки и сказал: «Иди сюда!» Потом он поднялся. Его руки тянулись ко мне. Он, казалось, готов был схватить меня. Я ударил ногой о землю и захлопал по икре и ляжке. Я был вне себя от страха.

Вдруг остановившись, он направился к углу дома и дальше в кусты. Я переменил положение, чтобы быть к нему лицом. Затем вновь уселся. Петь больше не хотелось. Казалось, вся моя энергия истощилась. Тело болело. Все мускулы были напряжены и болезненно зажаты. Я не знал, что и думать. Не мог решить, сердиться мне на дона Хуана или нет. Уже всерьез подумывал наброситься на него, но каким-то образом знал, что он смахнет меня как букашку. Я действительно хотел закричать. Отчаяние мое достигло предела — от мысли, что дон Хуан собирается все время пугать меня, я был готов зарыдать. Не было ведь никакой причины для этой актерской показухи; но его движения были столь искусны, что я совсем спутался. Не то чтобы он пытался двигаться как женщина, а наоборот — это было так, как если бы женщина пыталась двигаться как дон Хуан. Создавалось впечатление, что она по-настоящему пытается ходить и двигаться с осознанностью дона Хуана, но слишком тяжела для этого и не обладает его проворством. Кто бы ни был передо мной, выходило, как будто молодая мощная женщина пытается имитировать мягкие движения легкого и скорого старика.

Эти размышления довели меня до состояния паники. Громко, очень близко от меня, затрещал сверчок. Я отметил богатство его тона; пожалуй, у него был баритон. Звук начал затихать. Внезапно дрожь пробудила все мое тело. Я принял боевое положение и обратился лицом туда, где только что звучал сверчок. Звук утягивал меня; он начал захватывать меня еще до того, как я понял, что это было лишь подобием треска сверчка. Звук вновь приблизился. И стал ужасно громким. Я запел свою пейотную песню — все громче и громче. Внезапно сверчок замолк. Я тотчас же уселся, но продолжал петь. Секунду спустя я увидел фигуру человека, бегущего по направлению ко мне со стороны, противоположной той, откуда слышался сверчок. Я начал хлопать по ноге и неистово топать пяткой. Фигура быстро пронеслась мимо, почти меня коснувшись. Что-то вроде собаки. Страх обуял меня — и такой силы, что я оцепенел. Что я еще в тот момент чувствовал или думал, вспомнить уже невозможно.

С утренней свежестью я почувствовал себя лучше. Чем бы ни было происшедшее, оно, видимо, уже закончилось. В 5.48 утра дверь открылась, и дон Хуан спокойно вышел на веранду. Он потянулся, зевнул и посмотрел на меня. Потом сделал два шага по направлению ко мне, продолжая зевать. Я увидел его глаза, глядящие из полуприкрытых век. И вскочил. Я знал тогда, что, кто бы это ни был (или что бы это ни было), это не дон Хуан.

Я схватил небольшой угловатый камень с земли, который как раз оказался под моей правой рукой, и, даже не взглянув на него, прижал большим пальцем к вытянутым остальным пальцам. Получилась та форма, которой научил меня дон Хуан. Странная сила наполнила меня за считанные секунды. А затем я завопил и швырнул камень в него. Думаю, что это был великолепный выкрик. В тот момент мне не было дела, жив я или мертв, — я сознавал, что крик был ужасен по своей силе. Он был пронзительным и протяжным, и он в самом деле направил мою руку. Фигура передо мной закачалась, взвизгнула и проковыляла в сторону от дома и опять в кусты.

Потребовалось несколько часов, чтобы успокоиться. Сидеть я больше не мог. И продолжал топтаться на том же самом месте. Мне пришлось дышать через рот, чтобы захватывать достаточно воздуха.

В 11 часов утра дон Хуан вышел вновь. Я собирался вскочить — но движения были его движениями. Он прошел прямо к своему месту и уселся в своей обычной, такой знакомой позе.

Взглянул на меня и улыбнулся. Это был дон Хуан! Я подошел к нему и вместо того, чтобы разозлиться, поцеловал его руку. Я действительно верил, что не он создавал нынешний драматический эффект, — что кто-то, подражая ему, хотел причинить мне вред или даже убить.

Разговор начался с рассуждений о том, кто та женщина, которая, по нашим предположениям, захватила мою душу. Дон Хуан попросил меня рассказать ему все детали моего опыта.

Я кратко изложил всю последовательность событий очень рассудительным образом. Он все время смеялся, как если бы это было шуткой. Когда я закончил, он сказал:

— Ты действовал прекрасно. Ты выиграл битву за свою душу. Но это дело куда серьезнее, чем я думал. Твоя жизнь не стоила и гроша прошлой ночью. К счастью, ты кое-чему научился в прошлом. Если бы у тебя не было этой небольшой подготовки, ты был бы мертв сейчас, потому что то, с чем ты столкнулся прошлой ночью, имело целью покончить с тобой.

— Но как это возможно, дон Хуан, что она может принимать твою форму?

— Очень просто. Она — диаблера, и у нее есть хороший помощник на той стороне. Но она оказалась не слишком умелой в присвоении моей внешности, и ты разгадал ее уловку.

— Помощник с другой стороны — это то же, что и союзник?

— Нет, помощник помогает диаблеро. Помощник — это дух, который живет на другой стороне мира и помогает диаблеро причинять болезнь или боль. Он помогает ему убивать.

— Может ли диаблеро иметь и союзника тоже, дон Хуан?

— Как раз диаблеро и имеют союзников, но прежде чем диаблеро сумеет приручить союзника, он обычно использует помощника, который пособляет ему в делах.

— А как насчет женщины, которая приняла твою форму, дон Хуан? У нее есть только помощник? Нет ли союзника?

— Я не знаю, есть у нее союзник или нет. Некоторым не нравится сила союзника, и они предпочитают помощника. Приручить союзника — трудная работа. Куда легче заполучить помощника с той стороны.

— Как ты думаешь, могу я найти себе помощника?

— Чтобы знать это, ты должен еще многому научиться. Мы снова в самом начале, почти так же, как в самый первый день, когда ты пришел ко мне и попросил рассказать о Мескалито, а я не мог этого, потому что ты бы не понял. Та, другая сторона — это мир диаблеро. Я думаю, лучше всего будет рассказать тебе о моих собственных чувствах — так же как мой бенефактор рассказал мне о своих. Он был диаблеро и воин. Его жизнь была весьма предрасположена к силе и насилию над миром. Я же не отношусь ни к тем, ни к другим — таков по натуре. Ты видел мой мир с самого начала. Что касается того, чтобы показать тебе мир моего бенефактора, — я могу только подвести тебя ко входу туда, а ты уж решай сам. Тебе придется учиться ему самостоятельно. Нужно признать теперь, что я совершил одну ошибку. Намного лучше — сейчас это понятно — начинать путь, как начинал его я сам. Тогда легче понять, как проста и в то же время как глубока разница. Диаблеро — это диаблеро, а воин — это воин. Но человек, который только проходит по путям жизни, является всем. Сегодня я не воин и не диаблеро. Для меня есть только странствие по путям, у которых есть сердце, по любому пути, который может иметь сердце. Там я странствую, и единственная достойная вещь для меня — пройти их полностью. И я странствую там, глядя кругом, глядя, затаив дыхание.

Он замолчал. На лице его отразилось своеобразное настроение — он казался необычайно серьезным. Я не знал, что спросить или что сказать. Он продолжил:

— Особенная вещь, которой нужно научиться, — это как попасть к трещине между мирами и как войти в другой мир. Есть трещина между двумя мирами: миром диаблеро и миром живых людей. Есть место, где два мира пересекаются. Трещина там. Она открывается и закрывается, как дверь на ветру. Чтобы попасть туда, человек должен упражнять волю. То есть должен развить непреодолимое желание этого, непреклонную решимость. Но сделать это нужно без помощи какой-либо силы или кого-то другого. Надо самому все взвесить и решить к тому моменту, когда тело будет готово совершить путешествие. Этот момент предвещается длительным дрожанием рук и ног и ужасной рвотой. Человек обычно не может спать или есть и совершенно изматывается. Когда конвульсии не прекращаются, он готов; и трещина между мирами открывается прямо перед его глазами, подобно монументальной двери, — трещина, идущая сверху вниз. Когда трещина открылась, надо проскользнуть через нее. На другой стороне трудно видеть. Там ветрено, как в песчаную бурю. Отовсюду завихриваются смерчи. Человек тогда должен идти — в любом направлении. Путешествие будет коротким или длинным в зависимости от силы его воли. Человек с сильной волей идет недалеко. Нерешительный и слабый человек идет долго и опасно. После этого путешествия человек приходит на что-то вроде плато. Некоторые его признаки узнаются очень ясно. Это плоская возвышенность над землей. Ее можно узнать по ветру, который в этом месте становится еще более свирепым, он хлещет, ревет со всех сторон. На вершине этого плато вход в другой мир, и там находится завеса, отделяющая один мир от другого. Мертвые проходят через нее без звука, но мы должны разорвать ее криком. Ветер набирает силу — тот же неуправляемый ветер, что дует на плато. Когда ветер соберет достаточно силы, человек должен хранить несгибаемость, чтобы справиться с ветром. Понадобится всего лишь мягкий толчок, не нужно ведь, чтобы относило на край другого мира. Как только он окажется на той стороне, надо походить вокруг. Большой удачей будет отыскать помощника поблизости, не слишком далеко от входа. Человек должен попросить его о помощи. Своими собственными словами он должен просить помощника научить его и сделать его диаблеро. Если помощник согласится, он убивает человека на месте и, пока тот мертв, учит его. Когда ты проделываешь такое путешествие сам, то, если повезет, можешь найти в помощники и великого диаблеро, который убьет и обучит тебя. Но чаще всего встречаются более мелкие брухо, которые очень мало чему могут научить. Впрочем, ни ты, ни они не имеют силы отказаться. Самое лучшее — найти мужского помощника, иначе попадешься диаблере, которая заставит тебя страдать самым невероятным образом. Женщины всегда таковы. Но это зависит от одной лишь удачи. Разве что у человека сам бенефактор — великий диаблеро и у него много помощников в другом мире, в этом случае он может направить ученика, чтобы тот встретился с определенным помощником. Мой бенефактор был таким. Он отправил меня на встречу со своим духом-помощником. После того как вернешься, ты уже не будешь тем же самым. Ты будешь вынужден возвращаться обратно, чтобы часто видеться со своим помощником, и ты будешь вынужден бродить все дальше и дальше от входа до тех пор, пока наконец не зайдешь однажды слишком далеко и не сможешь вернуться.

Иногда диаблеро может схватить душу, протолкнуть ее через вход и оставить на попечение своего помощника — до тех пор пока тот не заберет у человека полностью всю его силу воли. В других случаях, скажем, вроде твоего, душа принадлежит человеку с сильной волей, и диаблеро будет держать ее в своем мешке, так как она слишком тяжела, чтобы куда-то ее нести. В таких случаях, как твой, проблему может решить битва, битва, в которой диаблеро все выигрывает или все теряет. На этот раз она потерпела поражение и вынуждена освободить твою душу. Если бы она победила, то взяла бы ее к своему помощнику на сохранение.

— Но каким образом я победил?

— Ты не сдвинулся с места. Если бы ты сдвинулся хоть на дюйм, то был бы уничтожен. Она выбрала для удара то время, когда меня здесь не было, и поступила верно. А проиграла потому, что не положилась на твою собственную натуру, которая насильственна, и потому еще, что ты не сдвинулся со своего места — на котором ты непобедим.

— Как бы она убила меня, если б я сдвинулся?

— Она поразила бы тебя, подобно молнии. Но прежде всего она удержала бы твою душу, и ты бы зачах.

— А что произойдет теперь, дон Хуан?

— Ничего. Ты отвоевал свою душу. Это была хорошая битва. Ты очень многому научился прошлой ночью.

После этого мы начали искать камень, который я бросил. Дон Хуан сказал, что если он найдется, то мы сможем быть совершенно уверены, что дело закончено. Мы искали почти три часа. У меня было такое чувство, что я сразу узнаю его. Но не удалось.

В тот же самый день ранним вечером дон Хуан взял меня в холмы рядом со своим домом. Там он дал мне длинные и детальные инструкции, касающиеся боевых процедур. В один из моментов, в ходе повторения определенных предписанных шагов, я обнаружил, что остался один. Я взбежал на холм и выдохся. Я обливался потом и тем не менее замерз. Несколько раз позвал дона Хуана, но он не отвечал. Я начал испытывать странное неудобство. И вдруг в ближайших кустах послышался шелест, будто кто-то подходил ко мне. Я прислушался внимательнее, но шум прекратился. Затем вновь зашуршало — ближе и громче. В этот миг мне показалось, что события минувшей ночи начинают повторяться. Через несколько секунд страх мой возрос до бесконечности. Шум в кустах еще приблизился, и сила моя совсем увяла. Я хотел завизжать, или заплакать, или убежать, или потерять сознание. Ноги подкосились, и я с воплем повалился на землю. Я даже не смог закрыть глаза. После этого помню только, как дон Хуан разводил костер и растирал мои сведенные руки и ноги.

В течение нескольких часов я оставался в состоянии глубокого расстройства. Впоследствии дон Хуан объявил мою столь неадекватную реакцию самым обычным явлением. Я сказал, что не могу логически понять, что именно привело меня в панику, и он объяснил, что это был не страх смерти, а скорее страх потерять свою душу — страх, обычный среди людей, не имеющих несгибаемого намерения.

Это переживание стало последним из учений дона Хуана. С тех пор я воздерживался от его уроков. И хотя дон Хуан не изменил ко мне своего отношения — отношения бенефактора к ученику, сам я считаю, что проиграл битву первому из врагов человека знания.

кн.2 (1971) «ОТДЕЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ»

Перевод с английского В.П.Максимова

Редактор текста В.О.Пелевин

Введение

Десять лет назад мне посчастливилось встретить одного индейца племени яки из Северо-Западной Мексики. Я называю его «дон Хуан». В испанском языке обращение «дон» используют, чтобы выразить уважение. Познакомились мы с доном Хуаном при самых случайных обстоятельствах. Я и мой друг Билл сидели на автобусной станции пограничного городка в Аризоне. Мы вели себя очень тихо. Был летний день, и жара казалась непереносимой. Неожиданно Билл наклонился ко мне и тронул за плечо.

— Вот человек, о котором я тебе говорил, — негромко сказал он и кивнул в сторону входа. В помещение только что вошел старик.

— А что ты о нем говорил? — спросил я.

— Это тот индеец, который знает о пейоте. Помнишь?

Я вспомнил, что однажды мы с Биллом провели целый день в машине, разыскивая дом «эксцентричного» мексиканского индейца, который жил в тех местах. Мы не нашли его, и у меня возникло ощущение, что индейцы, которых мы расспрашивали, намеренно указывали нам неверную дорогу. Билл говорил, что этот человек — «йерберо» («травник»), собиратель и продавец лекарственных растений, и что он очень много знает о галлюциногенном кактусе — пейоте. Еще он говорил, что мне было бы полезно встретиться с ним. Билл был моим гидом на Юго-Западе, когда я собирал информацию и образцы лекарственных трав, используемых индейцами.

Билл поднялся и пошел здороваться со стариком. Индеец был среднего роста. Седые короткие волосы немного нависали над его ушами, подчеркивая округлость головы. Он был очень смуглым; глубокие морщины на лице старили его, однако тело казалось сильным и подтянутым. Я с минуту наблюдал за ним. Он передвигался с легкостью, которая казалась невозможной для старого человека.

Билл сделал мне знак подойти.

— Он хороший парень, — сказал он мне, — но я не могу понять, что он говорит. Его испанский, по-моему, исковеркан и полон сельских словечек.

Старик взглянул на Билла и улыбнулся. А Билл, который знал по-испански лишь несколько слов, произнес на этом языке какую-то абсурдную фразу. Он посмотрел на меня, как бы спрашивая, был ли смысл в том, что он сказал, но я не знал, что он имел в виду; тогда он смущенно улыбнулся и отошел. Старик перевел взгляд на меня и рассмеялся. Я объяснил ему, что мой друг иногда забывает, что не говорит по-испански.

— Кроме того, он забыл познакомить нас, — сказал я и назвал свое имя.

— А я Хуан Матус, к вашим услугам, — сказал он.

Мы пожали друг другу руки и некоторое время молчали. Я нарушил тишину первым и рассказал о своем деле. Я объяснил, что ищу любого рода информацию о растениях, особенно о пейоте. Некоторое время я продолжал напористо говорить, и, хотя я был почти полным невеждой в этом предмете, я упомянул, что знаю о пейоте очень многое. Я считал, что, если я похвастаюсь своими знаниями, ему будет интересно со мной разговаривать. Но он ничего не сказал. Он терпеливо слушал. Затем медленно кивнул и уставился на меня. Его глаза, казалось, излучали свой собственный свет. Я отвел взгляд. Я был растерян. В этот момент я был уверен, что он знает, какую чушь я нес.

— Приходи когда-нибудь ко мне домой, — сказал он, наконец перестав глядеть на меня. — Возможно, там нам будет легче разговаривать.

Я не знал, о чем еще говорить, и чувствовал себя неловко. Через некоторое время Билл вернулся в зал. Он понял мои затруднения и ничего не сказал. Некоторое время мы сидели в напряженном молчании. Затем старик поднялся — пришел его автобус. Он попрощался с нами.

— Не очень хорошо прошло? — спросил Билл.

— Нет.

— Ты спрашивал его о растениях?

— Спрашивал. Но, по-моему, я все испортил.

— Я же говорил тебе, что он очень эксцентричен. Индейцы в этих местах знают его, но никогда о нем не говорят. А это уже кое-что.

— Все же он сказал, что я могу зайти к нему домой.

— Он тебя морочил. Конечно, ты можешь зайти к нему домой, но что с того? Он никогда ничего тебе не скажет. Если ты что-нибудь спросишь, он наберет в рот воды, как будто ты идиот и несешь околесицу.

Билл очень уверенно заговорил о том, что встречал людей такого сорта — создающих впечатление, что они многое знают. Он сказал, что, по его мнению, на них не стоит тратить время, потому что рано или поздно ту же информацию можно получить от кого-нибудь еще, кто не строит из себя недотрогу. Он добавил, что у него нет ни времени, ни терпения на старческие причуды и что наверняка старик только и делает вид, что он большой знаток трав, а на самом деле понимает в них не больше любого другого.

Билл продолжал говорить, но я не слушал. Мои мысли все еще были заняты старым индейцем. Он знал, что я блефую. Я вспомнил его глаза — они действительно сияли.

Через пару месяцев я вернулся, чтобы его навестить — не столько в качестве студента-антрополога, интересующегося медицинскими растениями, сколько из-за необъяснимого любопытства. То, как он тогда взглянул на меня, было беспримерным событием в моей жизни. Я хотел знать, что скрывалось за этим взглядом. И это стало для меня почти навязчивой идеей. Чем дольше я размышлял, тем более необычным это казалось.

Мы с доном Хуаном стали друзьями, и в течение года я приезжал к нему бесчисленное количество раз. Его манера держать себя воодушевляла, а чувство юмора было удивительным; но, помимо всего прочего, я чувствовал какую-то скрытую содержательность в его поступках, содержательность, которая была для меня совершенно неясной. Я испытывал странное удовольствие в его присутствии и в то же самое время ощущал странное неудобство. Одно только его общество заставило меня произвести глубокую переоценку моих моделей поведения. Я был приучен — как, пожалуй, любой другой — видеть в человеке слабое по сути своей и ошибающееся создание. Меня поражало, что дон Хуан не оставлял ни малейшего впечатления слабости и бессилия, и, просто находясь с ним рядом, я видел, что сравнение его поведения с моим будет не в мою пользу. Наверное, одно из самых поразительных его утверждений того периода касалось врожденного различия между нами. Как-то по дороге к нему я почувствовал себя особенно несчастным из-за общего течения жизни и кое-каких тягостных личных конфликтов. Я приехал угрюмым и нервным.

Мы обсуждали мой интерес к знанию, но, как обычно, говорили о разном. Я имел в виду академическое знание, которое выходит за пределы опыта, тогда как он говорил о прямом знании мира.

— Знаешь ли ты что-нибудь об окружающем тебя мире? — спросил он.

— Я знаю всякого рода вещи, — сказал я.

— Я имею в виду — ощущаешь ли ты мир вокруг себя?

— Я ощущаю в мире столько, сколько могу.

— Этого недостаточно. Ты должен чувствовать все, иначе мир теряет свой смысл.

Я привел классический довод насчет того, что мне не нужно пробовать суп, чтобы узнать его рецепт, и не нужно получать удар током, чтобы узнать об электричестве.

— Ты превращаешь все в глупость, — сказал он. — Насколько я вижу, ты хочешь уцепиться за свои доводы, несмотря на то что они ничего тебе не дают. Ты хочешь остаться тем же самым, даже вопреки собственному благополучию.

— Не знаю, о чем ты говоришь.

— Я говорю о том, что ты не целостен. В тебе нет покоя. Это утверждение рассердило меня. Я почувствовал себя задетым. Я думал, что он недостаточно компетентен, чтобы судить о моих поступках или о моей личности.

— Ты заражен проблемами, — сказал он. — Почему?

— Я всего лишь человек, дон Хуан, — ответил я раздраженно.

Я произнес это, копируя своего отца. Когда он говорил, что он всего лишь человек, то всегда подразумевал, что слаб и беззащитен, и его слова — как и мои сейчас — были полны крайнего отчаяния.

Дон Хуан уставился на меня точно так же, как при первой нашей встрече.

— Ты слишком много думаешь о себе, — сказал он и улыбнулся. — А это приводит к странной усталости, которая заставляет тебя отгораживаться от окружающего мира и цепляться за собственные рассуждения. Поэтому проблемы — это единственное, что у тебя есть. Я тоже всего лишь человек, но я вкладываю в это совсем другой смысл.

— Что ты имеешь в виду?

— Я избавился от своих проблем. Очень плохо, что моя жизнь слишком коротка и я не могу взяться за все то, за что мне хотелось бы. Но это не проблема. Это просто сожаление.

Мне понравился тон его высказывания. В нем не было отчаяния или жалости к самому себе.

В 1961 году, через год после нашей первой встречи, дон Хуан открыл мне, что он обладает секретным знанием о лекарственных травах, что он — брухо. Испанское слово «brujo» можно перевести как «маг», «знахарь», «целитель». С этого момента отношения между нами изменились. Я стал его учеником, и в течение следующих четырех лет он пытался обучать меня тайнам магии. Об этом я написал книгу «Учения дона Хуана: Путь знания индейцев яки».

Наши разговоры велись на испанском языке, и, благодаря тому, что дон Хуан блестяще им владел, я получил детальные объяснения сложных понятий из его системы верований. Я назвал эту сложную и хорошо систематизированную ветвь знания магией, а его самого — магом, потому что именно эти категории он сам использовал в беседах. Однако в контексте более серьезного обсуждения он употреблял термин «знание», чтобы обозначить магию, и термин «человек знания» или «тот, кто знает», чтобы обозначить мага.

При обучении и передаче своего знания дон Хуан использовал три хорошо известных психотропных растения: пейот (Lophophora Williamsii), дурман (Datura inoxia) и какой-то вид грибов, относящихся к роду Psylocebe. По отдельности давая мне каждый из этих галлюциногенов, он вызывал во мне — своем ученике — любопытное состояние искаженного восприятия, измененного сознания, которые я называл «состояниями необычной реальности». Я использовал слово «реальность», потому что основным в системе верований дона Хуана было положение о том, что состояния сознания после принятия любого из этих трех растений были не галлюцинациями, а конкретными, хотя и необычными, аспектами реальности повседневной жизни. Дон Хуан относился к этим состояниям необычной реальности не «как если бы» они были реальными, а «как» к реальным.

Классифицировать растения как галлюциногены, а состояния, которые они продуцируют, как необычную реальность было, конечно, моим собственным изобретением. Дон Хуан понимал и объяснял эти растения как средства, которые должны приводить или доставлять человека к неким безличным силам, а состояния, которые они продуцируют, как «встречи», в которых маг пытается добиться контроля над этими «силами».

Пейот он называл Мескалито и объяснял, что Мескалито — доброжелательный учитель и защитник людей. Он учит «правильному способу жизни». Пейот обычно принимался на собрании магов, называемом «митот», с целью получать урок о том, как правильно жить.

Дурман и грибы дон Хуан считал силами другого рода. Он называл их «помощниками» и говорил, что ими можно управлять; фактически маг обретает свою силу, управляя помощниками. Из этих двух сил дон Хуан предпочитал грибы. Он утверждал, что сила, содержащаяся в грибах, его личный союзник, и называл ее «дым» или «дымок».

Процедура употребления грибов у дона Хуана начиналась с их высушивания в мельчайший порошок внутри небольшого кувшина. Кувшин запечатывался на год, и после смешивания получившегося порошка с пятью другими высушенными растениями грибы были готовы для курения в трубке.

Чтобы стать человеком знания, надо было «встречаться» с помощником как можно большее количество раз, надо было познакомиться ним. Это подразумевало, конечно, достаточно частое курение галлюциногенной смеси. «Курение» заключалось в проглатывании мелкого порошка, который не сгорал, и вдыхании дыма других пяти растений, составлявших курительную смесь. Дон Хуан объяснял глубокое воздействие грибов на способности восприятия тем, что «союзник убирает тело».

Метод обучения дона Хуана требовал огромных усилий со стороны ученика. Требуемый уровень вовлеченности и участия был столь высок, что к концу 1965 года я вынужден был бросить ученичество. Теперь, когда с тех пор прошло уже пять лет, я могу сказать, что в то время учение дона Хуана начало серьезно расшатывать мою «идею мира». Я стал терять общую для всех нас уверенность в том, что реальность повседневной жизни является чем-то навсегда гарантированным.

Принимая решение прекратить ученичество, я был убежден, что оно окончательное: у меня не было желания видеться с доном Хуаном. Однако в апреле 1968 года я получил один из первых экземпляров своей книги и почувствовал себя обязанным показать ее дону Хуану. Я навестил его. Наша связь учителя и ученика таинственным образом восстановилась, и можно сказать, что с того времени начался второй цикл моего ученичества, очень отличающийся от первого. Мой страх уже не был таким острым, как в прошлом. Общее настроение уроков дона Хуана смягчилось. Он много смеялся и смешил меня. В нем угадывалось сознательное намерение свести к минимуму серьезность происходящего. Он дурачился в самые критические моменты этого второго цикла и таким образом помог мне справиться с испытаниями, которые легко могли перерасти в навязчивый кошмар. Он считал легкое и восприимчивое расположение духа необходимым для того, чтобы выдержать напор и необычность передаваемого мне знания.

— Ты испугался и удрал из-за того, что чувствуешь себя чертовски важным, — сказал он, объясняя мой предыдущий уход. — Чувство важности делает человека тяжелым, неуклюжим и самодовольным. А чтобы стать человеком знания, надо быть легким и текучим.

Во время второго цикла моего ученичества дон Хуан был особенно заинтересован в том, чтобы научить меня «видеть». Очевидно, система его знания позволяла семантически различить «видение» и «смотрение» как два разных способа восприятия. «Смотрение» подразумевает тот обычный способ, каким мы привыкли воспринимать мир, в то время как «видение» обозначает сложный процесс, благодаря которому человек знания, как считается, воспринимает «сущность» вещей мира.

Чтобы передать сложности учебного процесса в удобной для чтения форме, я сжал длинные цепочки вопросов и ответов и, таким образом, отредактировал свои первоначальные полевые заметки. Однако я уверен, что мое изложение не стало из-за этого расходиться со смыслом наставлений дона Хуана. Редактирование было направлено на то, чтобы мои слова текли, как течет разговор, чтобы они оказывали то воздействие, которого хотелось мне; иначе говоря, я хотел средствами репортажа передать читателю драматизм и определенность полевой ситуации. Каждый раздел, обозначенный как глава, посвящен одной из встреч с доном Хуаном. Как правило, он заканчивал каждую нашу встречу на полуслове; поэтому драматическая нота, на которой кончается каждая глава, — не мое собственное литературное изобретение; это свойственно устной традиции дона Хуана. Наверное, в этом заключен мнемонический прием, который должен был помочь мне удерживать в памяти остроту и значимость уроков.

Однако для того, чтобы мой репортаж стал убедительным, необходимы некоторые пояснения; чтобы придать изложению ясность, мне хотелось бы осветить ряд ключевых идей или ключевых понятий. Выбор того, на что я обращаю особое внимание, связан с моим интересом к общественным наукам. Вполне возможно, что кто-то другой, ставящий перед собой другие цели и исходящий из других ожиданий, выделил бы понятия, полностью отличные от тех, которые выбирал я.

Во время второго цикла ученичества дон Хуан старался убедить меня, что использование курительной смеси необходимо как предварительное условие «виденья». Поэтому я должен был курить ее как можно чаще.

— Только дымок может дать тебе скорость, необходимую, чтобы уловить отблеск мимолетного мира, — сказал он.

С помощью психотропной смеси он вызвал во мне серию состояний необычной реальности. Главным в таких состояниях — в их связи с тем, что делал дон Хуан, — было качество «неприложимости». То, что я воспринимал в этих состояниях измененного сознания, было непостижимым и не поддающимся интерпретации средствами нашего повседневного миропонимания. Другими словами, из-за неприложимости в моем восприятии мира исчезла связность.

Дон Хуан использовал эту неприложимость состояний необычной реальности для того, чтобы ввести серию новых «единиц значения». Все они, как единичные элементы, присущи тому знанию, которое дон Хуан стремился мне передать. Единицами значения я назвал их потому, что они составляют базовый конгломерат сенсорных данных и их интерпретаций, на основе которых выстраиваются более сложные понятия. Одной из таких единиц значения является, например, способ понимания физиологического эффекта психотропной смеси. Она вызывает онемение и потерю двигательного контроля, и это интерпретируется в системе дона Хуана как действие, выполняемое дымком, который в этом случае выступал как союзник (ally), помогающий «убрать тело практикующего».

Единицы значения особым образом объединялись, и каждая так созданная группа формировала то, что я назвал «разумной интерпретацией». Очевидно, что должно существовать бесконечное число присущих магии разумных интерпретаций, которыми магу следует научиться владеть. В нашей повседневной жизни мы сталкиваемся с бесчисленным количеством разумных интерпретаций, присущих повседневности. Простым примером может служить непроизвольная интерпретация, которую мы делаем множество раз каждый день в связи со структурой, называемой «комната». Очевидно, что мы научились истолковывать структуру «комната» в терминах комнаты; то есть комната является разумной интерпретацией, потому что в тот момент, когда мы ее делаем, мы тем или иным образом осознаем все элементы, входящие в ее состав. Система разумных интерпретаций является, иными словами, процессом, при помощи которого практикующий осознает все единицы значения, необходимые, чтобы делать заключения, выводы, предсказания и т. п. обо всех ситуациях, связанных с его активностью.

Под «практикующим» я подразумеваю участника, имеющего адекватное знание обо всех или почти обо всех единицах значения, входящих в его конкретную систему разумных интерпретаций. Дон Хуан был практиком, то есть он был магом, который знал все ступени своей магии.

Как практикующий он попытался сделать свою систему смысловых интерпретаций доступной для меня. Достижение этого было равносильно процессу заново проводимой социализации, в котором происходило обучение новым способам интерпретирования информации, получаемой через органы чувств.

Я был «чужим», то есть неспособным давать осмысленные и адекватные интерпретации единиц значения, относящихся к магии.

Задачей дона Хуана как практика, делающего свою систему доступной для меня, было разрушить ту особую уверенность, которую я разделял со всеми остальными, — уверенность в том, что наши «общепризнанные» воззрения на мир окончательны. При помощи психотропных растений и умелого управления моими контактами с чуждой мне системой ему удалось показать, что мой взгляд на мир отнюдь не окончателен, так как это всего лишь интерпретация.

Для американских индейцев — возможно, в течение тысячелетий — тот неясный феномен, который мы называем магией, был серьезной, достоверной практикой, сопоставимой по своему положению с нашей наукой. Трудности в ее понимании для нас, несомненно, связаны с незнакомыми единицами значения, которыми она оперирует.

Однажды дон Хуан сказал мне, что человек знания имеет предрасположения. Я попросил его разъяснить это.

— Мое предрасположение состоит в том, чтобы видеть, — сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне нравится видеть, — сказал он, — потому что только при помощи виденья человек знания может знать.

— Какого рода вещи ты видишь?

— Все.

— Но я тоже вижу все, а я не человек знания.

— Нет, ты не видишь.

— Я считаю, что вижу.

— Говорю тебе, что нет.

— Но почему ты так решил, дон Хуан?

— Ты только смотришь на поверхность вещей.

— Ты хочешь сказать, что каждый человек знания действительно видит насквозь все, на что смотрит?

— Нет, я не об этом. Я сказал, что у человека знания есть свои предрасположения. Мое — как раз в том, чтобы видеть и знать; другие делают что-то еще.

— А что, например, еще?

— Возьмем Сакатеку; он человек знания, и его предрасположение — танцевать. Поэтому он танцует и знает.

— Значит, предрасположение человека знания — это нечто такое, что он делает для того, чтобы знать?

— Да, правильно.

— Но как может танец помочь Сакатеке знать?

— Можно сказать, что Сакатека танцует со всем, что у него есть.

— Он танцует так, как я? Я хочу сказать, так, как вообще танцуют?

— Скажем, танцует так, как я вижу, а не так, как ты танцуешь.

— А он тоже видит, как ты?

— Да, но он еще и танцует.

— Как танцует Сакатека?

— Трудно объяснить. Это особый способ танцевать, которым он пользуется, когда хочет знать. Но все, что я могу об этом сказать, — это то, что, пока ты не понимаешь путей человека, который знает, невозможно говорить о танце или виденье.

— А ты видел, как он танцует свой танец?

— Да. Но не всякий, кто смотрит на его танец, видит, что это его особый путь познания.

Я знал Сакатеку — по крайней мере знал, кто он такой. Мы встречались, и однажды я покупал ему пиво. Он был очень вежлив и сказал, что я могу запросто останавливаться в его доме, когда мне это понадобится. Я долго прикидывал, не посетить ли его, но дону Хуану ничего об этом не говорил.

В полдень 14 мая 1962 года я подъехал к дому Сакатеки. Он объяснил, как до него добраться, и мне не составило труда найти его дом. Он стоял на углу и со всех сторон был окружен изгородью. Калитка была закрыта. Я обошел кругом, выискивая, нельзя ли где-нибудь заглянуть внутрь. Казалось, что дом покинут.

— Дон Элиас! — крикнул я громко. Куры перепугались и рассыпались по двору с возмущенным кудахтаньем. К изгороди подошла маленькая собака. Я ждал, что она залает; вместо этого она просто уселась, глядя на меня. Я позвал еще раз, и куры снова раскудахтались. Из дома вышла какая-то старуха. Я попросил ее позвать дона Элиаса.

— Его здесь нет, — сказала она.

— А где я могу найти его?

— Он в поле.

— Где в поле?

— Я не знаю. Приходите к вечеру. Он будет около пяти.

— Вы жена дона Элиаса?

— Да, я его жена, — сказала она и улыбнулась.

Я попытался расспросить ее о Сакатеке, но она извинилась и сказала, что плохо знает испанский. Мне оставалось только сесть в машину и уехать.

Вернулся я около шести вечера, подъехал к двери и выкрикнул его имя. На этот раз он сам вышел из дома. Я включил магнитофон, который висел в коричневом кожаном чехле у меня на плече и был похож на фотоаппарат. Судя по всему, Сакатека узнал меня.

— О, это вы, — сказал он улыбаясь. — Как Хуан?

— У него все в порядке. А как ваши дела, дон Элиас?

Он не отвечал. Казалось, он нервничает. Внешне он был очень спокоен, но я чувствовал, что он не в своей тарелке.

— Хуан прислал тебя с каким-то поручением?

— Нет, я сам приехал.

— Но чего же ради? — Его вопрос выдал самое искреннее удивление.

— Просто хотелось побеседовать с вами, — сказал я, стараясь говорить как можно естественнее. — Дон Хуан рассказывал мне о вас чудесные вещи, я заинтересовался и захотел вас немного расспросить.

Сакатека стоял прямо передо мной. Тело его было тощим и жилистым. Он был одет в рубашку и штаны цвета хаки. Его глаза были прищурены, и он казался сонным или, может быть, пьяным. Его рот был слегка приоткрыт, и нижняя губа отвисла. Я заметил, что он глубоко дышит и вроде бы даже похрапывает. Мне пришла в голову мысль, что Сакатека пьян до одури. Но она была нелепой, потому что всего несколько минут назад, выходя из дома, он был настороже и внимательно смотрел на меня.

— О чем ты хочешь говорить? — сказал он наконец.

У него был очень усталый голос — он словно выдавливал из себя каждое слово. Мне стало очень неловко. Его усталость как будто передалась мне.

— Ни о чем особенном, — ответил я. — Просто приехал поболтать с вами по-дружески. Вы ведь как-то приглашали меня к себе домой.

— Да, приглашал, но сейчас все иначе.

— Почему все иначе?

— Разве ты не говоришь с Хуаном?

— Говорю.

— Так что же ты хочешь от меня?

— Я думал, что смогу задать вам несколько вопросов.

— Спроси Хуана. Разве он не учит тебя?

— Он учит, но все равно мне хотелось бы спросить вас о том, чему он учит, и узнать ваше мнение. Тогда бы я понял, что делать.

— Зачем тебе это? Ты не веришь Хуану?

— Верю.

— Тогда почему ты не попросишь его рассказать о том, что ты хочешь знать?

— Я так и делаю. И он мне рассказывает. Но если бы вы тоже рассказали мне о том, чему он меня учит, я, возможно, лучше бы это понял.

— Хуан может рассказать тебе все. Он может сделать это один. Неужели тебе это не ясно?

— Понимаю. Но я также хочу говорить с людьми вроде вас, дон Элиас. Не каждый день встречаешься с человеком знания.

— Хуан — человек знания.

— Я знаю.

— Тогда почему ты говоришь со мной?

— Я же сказал, что приехал как друг.

— Нет, это не так. На этот раз в тебе есть что-то еще.

Я хотел объясниться, но, кроме несвязного бормотания, ничего не вышло. Сакатека молчал. Казалось, он внимательно слушает. Его глаза опять наполовину закрылись, но я чувствовал, что он всматривается в меня. Он едва уловимо кивнул. Затем его веки раскрылись, и я увидел его глаза. Он смотрел как бы мимо меня и небрежно притоптывал носком правой ноги как раз позади левой пятки. Его ноги были слегка согнуты; руки расслабленно висели вдоль тела. Затем он поднял правую руку — ее открытая ладонь была повернута перпендикулярно земле, а пальцы вытянуты и направлены на меня. Он позволил своей руке пару раз качнуться, а потом поднял ее на высоту моего лица. В таком положении он задержал ее на секунду, а потом сказал мне несколько слов. Его голос был очень ясным, и все же речь нельзя было разобрать.

Через секунду он уронил руку вдоль тела и замер в странной позе — он стоял на носке левой ноги, а его правая нога заходила за пятку левой, мягко и ритмично постукивая носком по полу.

Я ощутил что-то неприятное, своего рода беспокойство. Мои мысли стали бессвязными. Я думал о вещах, не связанных с происходящим. Заметив это, я попытался вернуть свои мысли к действительности, но не мог этого сделать, несмотря на огромные усилия. Словно какая-то сила мешала мне сосредоточиться, мешала думать связно.

Сакатека не сказал ни слова, и я не знал, что еще сказать или сделать. Совершенно автоматически я повернулся и ушел.

Позднее я счел себя обязанным рассказать дону Хуану о своей встрече с Сакатекой. Дон Хуан расхохотался.

— Что же в действительности произошло? — спросил я.

— Сакатека танцевал! Он увидел тебя, а затем танцевал.

— Что он сделал со мной? Я чувствовал холод, и у меня все плыло перед глазами.

— Очевидно, ты ему не понравился, и он остановил тебя, бросив на тебя слово.

— Каким образом он мог это сделать? — недоверчиво воскликнул я.

— Очень просто — остановил тебя своей волей.

— Как ты сказал?

— Он остановил тебя своей волей.

Объяснение меня не устроило. Его заявления звучали для меня белибердой. Я попытался расспрашивать его дальше, но он не смог объяснить этого так, чтобы я был удовлетворен.

Очевидно, что этот случай — как и любой случай в чужой системе разумных интерпретаций — можно объяснить или понять только на языке соответствующих этой системе единиц значения. Поэтому эта книга является репортажем, и ее следует читать как репортаж. Система, которую я записывал, была мне непонятна, и претензия на что-либо, кроме отчета о ней, была бы нечестной и нахальной. В связи с этим я придерживаюсь феноменологического метода и стараюсь касаться магии исключительно как представленного мне феномена. Как воспринимающий я записывал то, что воспринимал, в момент записи пытаясь удержаться от суждений.

Часть первая: Подготовка к «видению»

1

2 апреля 1968 года

Дон Хуан секунду глядел на меня — он как будто совсем не был удивлен моему появлению, хотя прошло уже больше двух лет с тех пор, как я приезжал последний раз. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что моя внешность изменилась — я стал толстым и мягким.

Я привез ему экземпляр своей книги. Без всяких предисловий я вынул ее из портфеля и вручил ему.

— Эта книга о тебе, дон Хуан, — сказал я.

Он взял ее и одним движением пролистал страницы, как если бы это была колода карт. Ему понравился зеленый цвет суперобложки и формат книги. Он ощупал переплет ладонями, пару раз повернул его и затем вручил мне книгу обратно. Я почувствовал могучий прилив гордости.

— Я хочу, чтобы ты взял ее себе, — сказал я. Тихо засмеявшись, он покачал головой.

— Лучше не надо, — сказал он и добавил с широкой улыбкой: — Ты знаешь, что мы в Мексике делаем с бумагой.

Я рассмеялся. Его ирония показалась мне прекрасной.

Мы сидели на скамейке в парке небольшого городка в горном районе Центральной Мексики. Абсолютно никакой возможности дать ему знать о моем намерении посетить его у меня не было, но я был уверен, что найду его, и нашел. Я провел в этом городе совсем немного времени, и дон Хуан спустился с гор — я нашел его на рынке, у прилавка одного из его друзей.

Как нечто само собой разумеющееся, дон Хуан сказал, что я подоспел как раз вовремя, чтобы отвезти его обратно в Сонору; мы уселись в парке, поджидая его друга, индейца племени масатек, у которого он жил.

Мы ждали около трех часов. Говорили о разных пустяках, и к концу дня, как раз перед самым появлением его друга, я рассказал ему об одном случае, свидетелем которого стал несколькими днями раньше.

В дороге моя машина сломалась на окраине одного города, и мне пришлось задержаться там на три дня, пока ее ремонтировали. Напротив автомастерской был мотель, но окраины всегда действовали на меня удручающе, поэтому я остановился в современной восьмиэтажной гостинице в центре города.

Коридорный сказал мне, что в отеле есть ресторан, а когда я спустился туда поесть, оказалось, что столики есть и снаружи, на тротуаре. Они довольно красиво располагались на углу улицы под низкими кирпичными арками современных форм. Снаружи было прохладно, и столики были свободны, однако я предпочел устроиться в душном помещении. Входя, я заметил, что на краю тротуара перед рестораном сидит группа мальчишек-чистильщиков обуви; я был уверен, что они привязались бы ко мне, сядь я за один из наружных столиков.

Со своего места я мог видеть этих мальчишек через оконное стекло. Пара молодых людей заняла столик, и мальчишки окружили их, предлагая почистить обувь. Молодые люди отказались, и, к моему удивлению, мальчишки не стали настаивать, а вернулись и сели на свое место. Вскоре трое мужчин в деловых костюмах поднялись и ушли, и мальчишки, подбежав к столику, занялись остатками пищи. Через несколько секунд тарелки были чистыми. То же самое повторилось и с объедками на всех остальных столах.

Я заметил, что дети были очень аккуратны — пролив воду, они вытирали ее своими фланельками для чистки обуви. Еще я отметил тщательность, с которой они уничтожали объедки. Они съели даже кубики льда, оставшиеся в стаканах, лимонные дольки из чая, кожуру и все прочее. Не осталось абсолютно ничего.

За то время, что я пробыл в отеле, выяснилось, что между детьми и хозяином ресторана существует соглашение: детям позволено околачиваться у заведения, чтобы заработать немного денег у посетителей и доедать остатки пищи на столиках — с условием, что они никого не рассердят и ничего не разобьют. Всего их было одиннадцать, в возрасте от пяти до двенадцати лет; старший, однако, держался особняком от остальной группы. Они намеренно отгоняли его, распевая издевательскую дразнилку, в которой говорилось, что у него уже есть волосы на лобке и он слишком стар, чтобы находиться среди них.

После трех дней наблюдения за тем, как они подобно стервятникам бросались на самые непривлекательные объедки, я искренне расстроился и покинул город с чувством, что для этих детей нет никакой надежды, что их мир уже сформирован ежедневной борьбой за крохи пищи.

— Ты их жалеешь? — воскликнул дон Хуан.

— Конечно, — сказал я.

— Почему?

— Потому что я озабочен благополучием окружающих меня людей. Это дети, а их мир уродлив и жалок.

— Подожди! Подожди! Как ты можешь говорить, что их мир уродлив и жалок? — спросил дон Хуан, передразнивая мои слова. — Ты думаешь, что твои дела обстоят лучше?

Я сказал, что думаю; тогда он спросил, почему. Я ответил, что по сравнению с миром этих детей мой мир бесконечно более разнообразен, богат переживаниями и возможностями для личного удовлетворения и развития. Смех дона Хуана был искренним и дружеским. Он сказал, что я неосторожен в своих высказываниях и что у меня нет возможности измерить богатство и возможности мира этих детей.

Я подумал, что дон Хуан просто упрямится. Я действительно считал, что он становится на противоположную точку зрения просто для того, чтобы позлить меня; я искренне верил, что у этих детей нет ни малейшего шанса для интеллектуального роста.

Я отстаивал свое мнение еще некоторое время, а затем дон Хуан прямо спросил меня:

— Разве ты не говорил однажды, что величайшим, на твой взгляд, человеческим достижением было бы стать человеком знания?

Я говорил так и повторил вновь, что стать человеком знания — это, по-моему, одно из величайших интеллектуальных достижений.

— Ты считаешь, что твой очень богатый мир когда-нибудь поможет тебе стать человеком знания? — с легким сарказмом спросил дон Хуан.

Я не ответил, и тогда он сформулировал этот же вопрос иначе — так всегда делал я, когда считал, что он не понимает.

— Другими словами, — сказал он, лучезарно улыбаясь и явно сознавая, что я уловил его проделку, — помогут ли тебе стать человеком знания твоя свобода и возможности?

— Нет! — сказал я с чувством.

— Тогда как же ты можешь испытывать жалость к этим детям? — спросил он серьезно. — Любой из них может стать человеком знания. Все известные мне люди знания были детьми вроде тех, которые на твоих глазах доедали объедки и вылизывали столы.

Аргумент дона Хуана вызвал у меня неприятное ощущение. Я чувствовал жалость к этим обделенным детям не потому, что им не хватало пищи, а потому, что мир уже приговорил их, по моему мнению, к интеллектуальной несостоятельности. И однако же, по мнению дона Хуана, каждый из них мог достичь того, что я считал вершиной интеллектуального успеха, — каждый мог стать человеком знания. Моя жалость к ним была просто неуместна. Дон Хуан поймал меня очень точно.

— Может быть, ты и прав, — сказал я. — Но как избавиться от желания, искреннего желания помочь ближним?

— А как, по-твоему, им можно помочь?

— Облегчить их ношу. Самое меньшее, что можно сделать для наших ближних, — это попытаться изменить их. Ты ведь сам занят этим. Разве не так?

— Нет, не так. Я не знаю, что и зачем менять в моих ближних.

— А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты учил меня не для того, чтобы я смог измениться?

— Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что однажды ты станешь человеком знания — этого никак нельзя установить заранее, — но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно, сумеешь увидеть людей другим способом и тогда поймешь, что невозможно хоть что-то изменить в них.

— Что это за другой способ видеть людей?

— Люди выглядят по-другому, когда видишь. Дымок поможет тебе увидеть людей, как нити света.

— Нити света?

— Да. Нити, похожие на белую паутину. Очень тонкие волокна, которые идут по кругу от головы к пупку. Так что человек выглядит как яйцо из кругообразно движущихся волокон. А его руки и ноги подобны светящейся щетине, торчащей в разные стороны.

— И так выглядит каждый?

— Каждый. Кроме того, человек связан со всем остальным — но не через руки, а через пучок длинных волокон, вырастающих из центра живота. Эти волокна соединяют человека со всем окружающим, сохраняют его равновесие, придают ему устойчивость. В общем, как ты сам когда-нибудь сможешь увидеть, человек — это светящееся яйцо, будь он нищим или королем, и не существует способа изменить хоть что-то: точнее сказать, что может быть изменено в этом светящемся яйце? Что?

2

Мой визит к дону Хуану открыл новый цикл. Мои ощущения без труда вернулись в старое русло — я наслаждался его чувством драматизма, его юмором и его терпеливостью со мной. Я определенно чувствовал, что мне нужно посещать его чаще. Не видеть дона Хуана было большой потерей; кроме того, меня сильно интересовали некоторые проблемы, которые я хотел с ним обсудить.

Закончив книгу о его учении, я начал перечитывать полевые записи, которые не использовал. Я опустил довольно много информации, потому что делал акцент на состояниях необычной реальности. Просматривая свои старые записки, я пришел к заключению, что умелый маг может вызвать у своего ученика самые необычные восприятия, просто «манипулируя социальными намеками». Все мои построения, касающиеся природы этих манипулятивных процедур, основывались на предположении, что для создания требуемого спектра восприятий необходим ведущий. Для проверки этой мысли я решил специально изучить пейотное собрание магов. Считая, что на этих собраниях маги приходят к соглашению относительно природы реальности без какого-либо открытого обмена словами или знаками, я сделал вывод, что для достижения такого соглашения участники пользуются крайне запутанным кодом. Я разработал сложную систему для объяснения кода и процедур и отправился обратно к дону Хуану узнать его мнение о моей работе и спросить совета.

21 мая 1968 года

Во время моего путешествия к дону Хуану не произошло ничего необычного. Температура в пустыне превышала сорок градусов, что было довольно утомительно. После обеда жара спала, и, когда я ранним вечером подъехал к дому дона Хуана, дул прохладный ветер. Я не очень устал, и мы сели поговорить в его комнате. Я чувствовал себя легко и расслабленно, и мы беседовали несколько часов. Это не было разговором, который стоило записывать; я не пытался говорить особо умно или вкладывать в слова большое значение. Мы обсуждали погоду, урожай, его внука, индейцев яки, мексиканское правительство. Я сказал дону Хуану, как мне нравится особое ощущение от разговора в темноте. Он сказал, что мои слова соответствуют моей разговорчивой натуре; мне легко было любить болтовню в темноте, потому что болтовня — единственное, чем я мог заниматься в это время. Я возразил, что мне приятен не сам процесс разговора — мне нравится успокоительное тепло темноты вокруг нас. Он спросил меня, что я делаю дома, когда становится темно. Я ответил, что всегда включаю свет или гуляю по освещенным улицам, пока не придет время спать.

— О! — сказал он с недоверием. — Я думал, что ты научился использовать темноту.

— Для чего ее можно использовать? — спросил я.

Он сказал, что темнота (он назвал ее «темнота дня») — лучшее время для того, чтобы «видеть». Он выделил слово «видеть» особой интонацией. Я захотел узнать, что он имеет в виду, но он ответил, что уже слишком поздно, чтобы углубляться в этот вопрос.

22 мая 1968 года

Как только я проснулся утром, я без всяких вступлений сказал дону Хуану, что придумал систему, объясняющую происходящее на пейотном собрании — митоте.

Я взял свои записи и прочел то, что разработал. Он терпеливо слушал, пока я старался разъяснить свою схему.

Я сказал, что необходим скрытый лидер, способный настроить всех участников таким образом, чтобы они могли прийти к подходящему соглашению. Я отметил, что люди приходят на митот, чтобы повстречать Мескалито и получить от него урок правильной жизни; они не обмениваются между собою ни единым словом или жестом и все же находятся в согласии относительно присутствия Мескалито и содержания урока. По крайней мере, все было именно так на тех митотах, на которых я присутствовал: все согласились, что Мескалито появился перед ними и дал им урок. На собственном опыте я убедился, что форма индивидуального появления Мескалито и его последующий урок были поразительно однообразными, хотя и варьировали по содержанию от человека к человеку. Я не мог объяснить такого однообразия иначе, как приняв его за результат скрытой и сложной настройки.

У меня ушло почти два часа на то, чтобы прочесть и объяснить дону Хуану сконструированную мной схему. Кончил я тем, что попросил его своими словами рассказать, какова в действительности процедура приведения участников митота к соглашению. Когда я закончил, он нахмурился. Я подумал, что мои объяснения показались ему крайне интересными; он казался глубоко поглощенным в размышления. После довольно долгого молчания я спросил его, что он думает о моей идее.

Мой вопрос внезапно изменил его гримасу на улыбку, а затем он раскатисто захохотал. Я тоже попытался засмеяться и нервно спросил, что тут такого смешного.

— Ты рехнулся! — воскликнул он. — Зачем кто-то будет возиться с настройкой в такое важное время, как митот? Ты думаешь, что с Мескалито можно валять дурака?

На секунду я подумал, что он уклонился от темы; он не ответил на мой вопрос.

— Зачем кому-либо этим заниматься? — резко спросил дон Хуан. — Ты был на митотах и должен знать, что никто не объяснял тебе, что чувствовать или делать, — никто, кроме самого Мескалито.

Я настаивал на том, что такое объяснение невозможно, и вновь попросил его рассказать, каким способом достигается соглашение.

— Я знаю, зачем ты приехал, — сказал дон Хуан таинственным тоном. — Но я не могу помочь тебе в твоем деле, потому что не существует никакой системы настройки.

— Но как же все эти люди соглашаются относительно присутствия Мескалито?

— Они соглашаются, потому что они видят, — произнес дон Хуан и добавил как бы ненароком: — Почему бы тебе не посетить еще один митот и не увидеть все самому?

Я почувствовал, что это была ловушка. Я ничего не сказал, но отложил свои записи. Он не настаивал.

Некоторое время спустя он попросил меня отвезти его к дому одного из его друзей. Большую часть дня мы провели там. В ходе разговора его друг Джон спросил меня, что стало с моим интересом к пейоту. Почти восемь лет назад Джон давал мне батончики пейота при моем первом опыте. Я не знал, что ему ответить. Дон Хуан пришел мне на помощь и сказал, что я делаю успехи.

По пути назад к дому дона Хуана я почувствовал себя обязанным ответить что-то на заданный Джоном вопрос и сказал среди прочего, что у меня нет намерения учиться чему-либо еще о пейоте, потому что это требует мужества такого сорта, которого у меня нет, и что я, сказав о своем решении закончить обучение, действительно имел это в виду. Дон Хуан улыбнулся и ничего не сказал. Я продолжал говорить, пока мы не подъехали к дому.

Мы сели на чистое место перед дверью. Был жаркий ясный день, но дул легкий ветер, достаточный, чтобы сделать погоду приятной.

— А почему ты так сильно на этом настаиваешь? — внезапно спросил дон Хуан. — Сколько лет ты уже говоришь, что не хочешь больше учиться?

— Три.

— Почему ты так беспокоишься насчет этого?

— Я чувствую, что предаю тебя, дон Хуан. Наверно, потому все время и говорю об этом.

— Ты меня не предаешь.

— Я подвел тебя. Я убежал. Я чувствую, что побежден.

— Ты делаешь то, что можешь. Кроме того, ты еще не был побежден. То, чему я учу тебя, очень трудно. По крайней мере, для меня это было еще трудней.

— Но ты выдержал, дон Хуан. Со мной все иначе. Я сдался и пришел к тебе навестить не потому, что хочу учиться, а потому, что хотел попросить тебя прояснить некоторые моменты в моей работе.

Дон Хуан секунду смотрел на меня, а затем отвел взгляд.

— Ты должен позволить дымку направить тебя, — сказал он с силой.

— Нет, дон Хуан, я не могу больше принимать твой дымок. Я думаю, что уже выдохся.

— Ты еще даже не начинал.

— Я слишком боюсь.

— Понятно, что ты боишься. Но в страхе нет ничего нового. Не думай о нем. Думай о чудесах виденья.

— Я искренне хотел бы думать об этих чудесах, но не могу. Когда я думаю о твоем дымке, то чувствую какую-то тьму, наплывающую на меня. Это как если бы на земле не было больше людей, никого, к кому можно было бы обратиться. Твой дымок показал мне безграничность одиночества, дон Хуан.

— Это не так. Возьми, например, меня. Дымок — мой союзник, а я не ощущаю такого одиночества.

— Но ты другой. Ты победил свой страх. Дон Хуан слегка похлопал меня по плечу.

— Ты не боишься, — сказал он мягко. В его голосе было странное обвинение.

— Разве я лгу о своем страхе, дон Хуан?

— Мне не до лжи, — сказал он резко. — Мне есть дело до другого. Причина того, что ты не хочешь учиться, лежит не в том, что ты боишься. Это что-то еще.

Я настойчиво побуждал его объяснить мне, что это. Я упрашивал его, но он ничего не сказал — просто качал головой, как бы не в силах поверить, что я не знаю этого сам.

Я сказал ему, что, может быть, это инерция удерживает меня от учения. Он захотел узнать значение слова «инерция». Я прочел ему в словаре: «Тенденция материи сохранять покой, если она покоится, или, в случае движения, сохранять движение в прежнем направлении, если на нее не действует какая-нибудь внешняя сила».

— Если на нее не воздействует какая-нибудь внешняя сила, — повторил он. — Это, пожалуй, лучшие слова, которые ты нашел. Я уже говорил тебе — только треснутый горшок может попытаться стать человеком знания своими собственными силами. Трезвомыслящего человека приходится вовлекать обманом.

— Но я уверен, что нашлась бы масса людей, которые с радостью взяли бы на себя такую задачу.

— Да, но все не в счет. Они обычно уже с придурью. Они похожи на тыквы, которые снаружи выглядят прекрасно, но начинают протекать в ту же минуту, как только надавишь на них, как только наполнишь их водой. Мне пришлось вовлечь тебя в учение хитростью, так же как мой бенефактор вовлек меня. В противном случае ты не научился бы и тому, что знаешь сейчас. Может быть, пришло время опять обмануть тебя?

Хитрость, о которой он напомнил, была одним из самых критических этапов моего ученичества. Это произошло несколько лет назад, но в моей памяти все было так живо, как будто случилось только что. Путем очень искусных манипуляций дон Хуан заставил меня войти в прямое и ужасающее столкновение с женщиной, имевшей репутацию колдуньи. Столкновение вызвало глубокую враждебность с ее стороны. Дон Хуан пользовался моим страхом перед этой женщиной как поводом для того, чтобы продолжать обучение, утверждая, что я должен учиться магии дальше, чтобы защищать себя от ее магических нападений. Конечный результат его «хитрости» был столь убедителен, что я искренне почувствовал, что не имею никакого выхода, кроме как учиться изо всех сил, если хочу остаться в живых.

— Если ты хочешь опять пугать меня этой женщиной, то я просто не приду больше, — сказал я.

Смех дона Хуана был очень весел.

— Не беспокойся. Трюки со страхом с тобой больше не пройдут, — сказал он ободряюще. — Ты больше не боишься. Но если понадобится, ты можешь быть обманут где угодно — тебе необязательно находиться поблизости.

Он заложил руки за голову и лег спать. Я работал над своими записями, пока через пару часов он не проснулся. К этому времени стало почти темно. Заметив, что я пишу, он сел прямо и, улыбаясь, спросил меня, «выписался» ли я из своей проблемы.

23 мая 1968 года

Мы разговаривали об Оаксаке. Я сказал дону Хуану, что однажды приехал туда в базарный день, когда толпы индейцев со всей округи стекаются в город, чтобы продавать пищу и разного рода мелочи. Я сказал, что меня особенно заинтересовал человек, торговавший лекарственными растениями. В его деревянном лотке было несколько маленьких баночек с сухими толчеными растениями; он стоял посреди улицы, держа одну баночку в руках и выкрикивая очень забавную песенку:

Состав против мух, блох, комаров и клещей,

Состав для коз, коров, лошадей и свиней.

Лекарства от всех болезней людей.

Исцеляют кашель, прострел, ревматизм и угри.

Есть лекарства для печени, сердца, желудка, груди.

Подходите ближе, леди и джентльмены.

Состав против мух, блох, комаров и клещей.

Я долгое время слушал его. Его реклама состояла из длинного перечня человеческих болезней, против которых, как он утверждал, у него есть целебные средства; для того чтобы придать ритм своей песенке, он делал паузу после перечисления каждых четырех болезней.

Дон Хуан сказал, что тоже продавал лекарственные растения в Оаксаке, когда был молод, и еще помнит свою рекламную песенку. Он прокричал ее мне и добавил, что он со своим другом Висенте обычно составлял снадобья.

— Это были действительно хорошие снадобья, — сказал дон Хуан. — Мой друг Висенте делал великолепные экстракты из растений.

Я рассказал дону Хуану, что во время одной из своих поездок по Мексике встретил его друга Висенте. Дон Хуан, казалось, был удивлен и захотел узнать об этом побольше.

В тот раз я ехал через Дуранго и вспомнил, что дон Хуан как-то сказал мне, чтобы я навестил его друга, жившего в этом городке. Я стал его искать, нашел и некоторое время с ним разговаривал. Перед моим отъездом он дал мне мешок с растениями и серию наставлений относительно того, как посадить одно из них.

По пути из города Агуас-Кальентес я остановил машину и убедился, что вокруг никого нет. По крайней мере в течение 10 минут я следил за дорогой и окрестностями. Не было видно ни жилищ, ни пасущегося вблизи дороги скота. Я остановился на вершине небольшого холма — отсюда я мог наблюдать всю дорогу впереди и позади меня. Насколько хватало взгляда, она была пуста в обе стороны. Я подождал несколько минут, чтобы сориентироваться и вспомнить инструкции дона Висенте. Взяв одно из растений, я пошел на кактусовое поле к востоку от дороги и посадил его так, как объяснил дон Висенте. У меня с собой была бутылка минеральной воды, чтобы полить растение. Я попытался открыть ее, сбив пробку железкой, которой копал яму, но бутылка разбилась, и осколок стекла задел мою верхнюю губу, заставив ее кровоточить.

Я пошел назад к машине за другой бутылкой минеральной воды. Когда я вынимал ее из багажника, около меня остановился микроавтобус «Фольксваген», и водитель спросил, не нужна ли мне помощь. Я сказал, что все в порядке, и он уехал. Я вернулся полить растение, а затем сразу пошел назад. Когда до машины осталось метров тридцать, я внезапно услышал голоса. Я побежал к шоссе вниз по склону и увидел около машины троих мексиканцев — двух мужчин и одну женщину. Один из мужчин сидел на переднем бампере. Ему было лет сорок; он был среднего роста, с черными вьющимися волосами. За его спиной был узел; на нем были старые брюки и изношенная розовая рубашка. Его ботинки были не завязаны и, пожалуй, слишком велики для него; они казались хлябающими и неудобными. Он обливался потом.

Другой мужчина стоял метрах в шести от машины. Он был более тонкокостным, чем первый, и ниже ростом; у него были прямые зачесанные назад волосы. За его спиной был узел меньших размеров, и он казался старше — пожалуй, лет пятидесяти. Одет он был лучше. На нем были темно-синяя куртка, синие брюки и черные ботинки. Он совсем не вспотел и казался отрешенным и безразличным.

Женщине, казалось, тоже было за сорок. Она была толстой и темной. Одета в черную юбку, белый свитер и остроконечные туфли. У нее не было узла, но был транзисторный приемник. Она выглядела очень усталой, и ее лицо было покрыто каплями пота.

Когда я подошел, женщина и мужчина помоложе обратились ко мне. Они хотели, чтоб я их подвез. Я сказал, что у меня в машине нет места, и показал им, что заднее сиденье полностью загружено — так, что места действительно совсем не оставалось. Мужчина предложил, чтобы я ехал медленно, а они разместились бы на заднем бампере или лежа на переднем капоте. Я счел эту идею идиотской. Однако в их просьбе была такая настойчивость, что я почувствовал себя очень неудобно и дал им денег на автобусные билеты. Мужчина помоложе взял деньги, поблагодарив меня, но старший с неприязнью повернулся ко мне спиной.

— Я хочу, чтобы меня подвезли, — сказал он. — Меня не интересуют деньги.

Затем он повернулся ко мне.

— Можете вы дать нам немного пищи или воды? — спросил он.

Мне действительно нечего было им дать. Они постояли еще, глядя на меня, а затем пошли прочь.

Я залез в машину и попытался завести мотор. Жара была очень сильной, и я, видимо, перекачал бензин. Услышав скрежет стартера, мужчина помоложе остановился, вернулся назад и встал позади машины, готовый подтолкнуть ее. Я испытал огромное неудобство и даже начал загнанно дышать. Наконец мотор заработал, и я уехал.

После того как я закончил рассказ, дон Хуан долго молчал.

— Почему ты не рассказал мне об этом раньше? — спросил он, не глядя на меня.

Не зная, что сказать, я пожал плечами и ответил, что никогда не считал это чем-то важным.

— Это чертовски важно, — сказал он. — Висенте — первоклассный маг. Он дал тебе что-то посадить, потому что у него были на это причины. И если ты встретил трех человек, которые, казалось, выскочили прямо из ниоткуда сразу же, как только ты посадил это, то здесь тоже была своя причина. Но только такой дурак, как ты, мог не обратить внимания на происшедшее и думать, что все это неважно.

Он захотел знать точно, что произошло, когда я навестил Висенте.

Я рассказал ему, что ехал через город и проезжал мимо базара. Мне пришла в голову мысль взглянуть на дона Висенте. Я пошел на базар и нашел ряд, где торговали лекарственными растениями. В ряду было три прилавка, за ними стояли три толстые женщины. Я дошел до конца прохода и обнаружил еще одну стойку за углом. Там я увидел худого хрупкого мужчину с седыми волосами. Он продавал женщине птичью клетку.

Я подождал, пока он освободится, и спросил, не знает ли он дона Висенте Медрано. Он смотрел на меня, не отвечая.

— Что вы хотите от этого Висенте Медрано? — спросил он наконец.

Я сказал, что пришел его навестить от друга, и назвал имя дона Хуана. Старик секунду смотрел на меня, а затем сказал, что он и есть Висенте Медрано и что он к моим услугам. Он попросил меня сесть. Он казался довольным, совершенно расслабленным и искренне дружественным. Я рассказал ему о своей дружбе с доном Хуаном и почувствовал, что между нами тут же возникли узы симпатии. Он сказал, что знает дона Хуана с тех пор, как им обоим было по двадцать лет. Дон Висенте выразил свое восхищение доном Хуаном. К концу нашего разговора он сказал с дрожью в голосе:

— Хуан — истинный человек знания. Сам я лишь немного занимался силами растений. Я всегда интересовался их целебными свойствами, даже собирал ботанические книги, которые продал совсем недавно.

Минуту помолчав, он пару раз потер свой подбородок. Казалось, он подыскивает нужное слово.

— Можно сказать, что я всего лишь человек лирического знания. Я не такой, как Хуан, мой индейский брат.

Дон Висенте молчал еще минуту. Его блестящие глаза смотрели на землю слева от меня. Затем он повернулся ко мне и сказал почти шепотом:

— О, как высоко парит мой индейский брат!

Он поднялся. Похоже, что наш разговор был окончен.

Если бы кто-нибудь другой делал заявления насчет индейского брата, я принял бы это за дешевое клише. Однако тон дона Висенте был столь искренен и глаза его были настолько ясны, что меня тронули его слова насчет индейского брата, парящего так высоко. И я поверил, что он сказал именно то, что имел в виду.

— Лирическое знание, ну и ну! — воскликнул дон Хуан, когда я все ему рассказал. — Висенте — брухо. Зачем ты пошел навещать его?

Я напомнил, что он сам просил меня об этом.

— Это абсурд! — воскликнул он драматически. — Я сказал тебе — когда-нибудь, когда будешь знать, как видеть, ты должен будешь навестить моего друга Висенте. Вот что я сказал. Очевидно, ты не слушал.

Я возразил, что не вижу дурного в том, что я навестил дона Висенте, что я был очарован его манерами и добротой.

Дон Хуан покачал головой и полушутливым тоном выразил свое удивление моей, как он выразился, «потрясающей удачей». Он сказал, что мой визит к дону Висенте — это то же самое, как если бы я вошел в львиную клетку, вооруженный прутиком. Дон Хуан казался возбужденным, однако же я не видел никаких причин для этого. Дон Висенте был прекрасным человеком; он казался таким хрупким. Его странно запоминающиеся глаза делали его почти эфемерным. Я спросил дона Хуана, каким образом такой замечательный человек может быть опасен.

— Ты неизлечимый дурак, — сказал он очень жестко. — Сам по себе он не станет причинять тебе никакого вреда. Но знание — это сила. И если человек встал на дорогу знания, он больше не отвечает за то, что может случиться с людьми, которые входят с ним в контакт. Ты должен был навестить его, уже узнав достаточно, чтобы защитить себя — не от него, а от той силы, которой он овладел и которая, кстати, не принадлежит ни ему, ни кому-то другому. Услышав, что ты мой друг, Висенте заключил, что ты можешь защитить себя, и сделал тебе подарок. Вероятно, ты ему понравился, и его подарок был удивителен, но ты не воспользовался им. Какая жалость!

24 мая 1968 года

Я надоедал дону Хуану почти весь день, прося, чтобы он рассказал мне о подарке дона Висенте. Я самыми различными способами объяснял ему, что он должен учесть различия между нами; то, что ему понятно само собой, может быть совершенно невоспринимаемым для меня.

— Сколько растений он тебе дал? — спросил он меня наконец.

Я сказал, что четыре, но в действительности я не запомнил. Тогда дон Хуан захотел узнать, что в точности произошло после того, как я покинул дона Висенте, и до того, как я остановился у дороги. Но и этого я не помнил.

— Важно количество растений и порядок событий, — сказал он. — Как я могу сказать тебе, что это был за пода-рок, если ты не помнишь, что случилось?

Я безуспешно пытался зрительно представить последовательность событий.

— Если бы ты помнил все, что случилось, — сказал он, — то я, по крайней мере, мог бы тебе сказать, как ты отбросил свой подарок.

Дон Хуан казался очень расстроенным. Он нетерпеливо добивался, чтобы я вспомнил, но моя память была почти совершенно пуста.

— Как ты думаешь, что я сделал неправильно, дон Хуан? — сказал я просто для того, чтобы продолжить разговор.

— Все.

— Но я следовал инструкциям дона Висенте буквально.

— Что ж из этого? Разве ты не понимаешь, что следовать его инструкциям было бессмысленно?

— Почему?

— Потому что эти инструкции были для того, кто умеет видеть, а не для идиота, который остался в живых только благодаря везению. Ты приехал повидать Висенте без подготовки. Ты ему понравился, и он сделал тебе подарок. И этот подарок легко мог стоить тебе жизни.

— Но зачем он дал мне что-то настолько серьезное? Если он маг, то он должен был знать, что я ничего не знаю.

— Нет, он не мог этого видеть. Ты выглядишь так, будто ты знаешь, но в действительности ты знаешь не много.

Я сказал, что искренне убежден, что нигде ничего из себя не строил — по крайней мере сознательно.

— Я не это имею в виду, — сказал он. — Если бы ты что-то из себя строил, Висенте все понял бы. Когда я вижу тебя, ты выглядишь так, словно знаешь очень многое, и, однако, я знаю, что это не соответствует действительности.

— Я выгляжу, как если бы я знал что?

— Секреты силы, конечно: знание брухо. Поэтому, когда Висенте увидел тебя, он сделал тебе подарок, а ты поступил с этим подарком так, как собака поступает с пищей, когда ее брюхо полно. Собака ссыт на пищу, когда она не хочет больше есть, чтобы не съели другие собаки. Так и ты поступил с подарком. Теперь мы никогда не узнаем, что произошло на самом деле. Ты многое потерял. Какая жалость!

Некоторое время он был спокоен. Затем передернул плечами и усмехнулся.

— От жалости нет пользы, — сказал он, — и все же трудно удержаться от нее. Подарки силы встречаются в жизни так редко; они уникальны и драгоценны. Возьми, например, меня; никто никогда не делал мне таких подарков. И я знаю очень немного людей, которые когда-либо получали такой подарок. Бросаться чем-то столь уникальным — стыдно.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, дон Хуан, — сказал я. — Могу я что-нибудь сделать, чтобы спасти подарок?

Он засмеялся и несколько раз повторил: «спасти подарок».

— Это звучит здорово, — сказал он. — Мне это нравится. Однако нет ничего, что можно было бы сделать, чтобы спасти твой подарок.

25 мая 1968 года

Сегодня дон Хуан потратил почти все время на то, чтобы показать мне, как собирать простые ловушки для маленьких животных. Почти все утро мы срезали и очищали ветки. У меня в голове вертелось множество вопросов. Я пытался говорить с ним, пока мы работали, но он отшатнулся, сказав, что из нас двоих только я могу одновременно двигать руками и ртом. Наконец мы сели отдохнуть'; и я выпалил вопрос:

— На что похоже виденье, дон Хуан?

— Ты должен научиться видеть, чтобы узнать это. Я не могу рассказать тебе.

— Это секрет, который мне нельзя знать?

— Нет. Просто я не могу описать тебе этого.

— Почему?

— Потому что это не имело бы для тебя никакого смысла.

— Испытай меня, дон Хуан. Может быть, это будет иметь смысл.

— Нет. Ты должен сделать это сам. Когда ты научишься, ты сможешь видеть каждую вещь в мире иначе.

— Значит ты, дон Хуан, видишь мир не таким, как все остальные люди?

— Я вижу обоими способами. Если я хочу «смотреть» на мир, я вижу его так, как это делаешь ты. А если я хочу видеть его, то воспринимаю иначе, известным мне способом.

— Выглядят ли вещи всегда одними и теми же, когда ты видишь их?

— Вещи не меняются. Ты меняешь свой способ смотреть, вот и все.

— Я имею в виду, дон Хуан, что если ты видишь, например, одно и то же дерево, остается ли оно таким же всегда, когда ты видишь его?

— Нет, оно меняется, и все же оно — то же самое.

— Но если то же самое дерево меняется всякий раз, когда ты видишь, то твое виденье может быть простой иллюзией.

Он засмеялся и некоторое время не отвечал, а, казалось, думал. Наконец он сказал:

— Когда ты смотришь на вещи, ты не видишь их. Ты просто смотришь на них — для того, я полагаю, чтобы убедиться, что там что-то есть. Поскольку ты не связан с виденьем, вещи выглядят практически одинаково всегда, когда ты смотришь на них. С другой стороны, если ты умеешь видеть, ни одна вещь никогда не оказывается той же самой, когда ты видишь ее, и тем не менее она та же самая. Например, я говорил тебе, что человек выглядит как яйцо. Всякий раз, когда я вижу яйцо одного и того же человека, я вижу яйцо, однако это не то же самое яйцо.

— Но если ни одна вещь не будет той же самой, ты не сможешь ничего распознать; так в чем же преимущество виденья!

— Ты сможешь различать вещи. Ты сможешь видеть их такими, каковы они в действительности.

— А разве я не вижу вещи такими, каковы они в действительности?

— Нет. Твои глаза научились только смотреть. Возьмем в качестве примера трех людей, с которыми ты встретился, трех мексиканцев. Ты детально описал их и даже рассказал мне, как они были одеты. И это только подтвердило мне, что ты вообще не видел их. Если бы ты был способен видеть, ты мгновенно определил бы, что они не люди.

— Это были не люди? А кто же?

— Они были не люди, вот и все.

— Но это невозможно. Они совершенно такие же, как ты и я.

— Нет, они были не такие. Я уверен в этом.

Я спросил его, кем они были — духами, призраками или душами умерших людей. Он ответил, что не знает, кто такие духи, призраки и души.

Я перевел ему определение слова «призрак» из словаря Вебстера: «Предполагаемый развоплощенный дух умершего человека, появление которого воспринимается живыми людьми как бледное туманное привидение», а затем определение духа: «Сверхъестественное существо, особенно известное… как призрак, обитающее в определенной области, имеющее определенный (хороший или дурной) характер».

Он сказал, что их можно было бы назвать духами, хотя определение, которое я прочитал, не совсем точно описывает их.

— Являются ли они хранителями какого-либо рода? — спросил я.

— Нет, они ничего не охраняют.

— Они надзиратели? Наблюдают за людьми?

— Они — силы, ни хорошие, ни плохие, просто силы, которые брухо обучается подчинять себе.

— Они союзники, дон Хуан?

— Да, они являются союзниками человека знания. — Это был первый случай за восемь лет нашей связи, когда дон Хуан близко подошел к определению «союзника». Я просил его сделать это десятки раз. Он обычно отметал мои вопросы, говоря, что я знаю, что такое союзники, и что было бы глупо говорить о том, что мне и так известно. Прямое высказывание дона Хуана о природе союзников было новым для меня, и это побудило меня расспрашивать его дальше.

— Ты говорил мне, что союзники находятся в растениях, — сказал я, — дурмане и в грибах.

— Я никогда не говорил тебе этого, — сказал он с большой убежденностью. — Ты сам все время делаешь поспешные выводы.

— Но я записал это в своем блокноте, дон Хуан.

— Ты можешь записывать все, что тебе угодно, но не говори мне, что это сказал я.

Я напомнил ему, что сначала он говорил, что союзником его бенефактора был дурман, а его собственным союзником — дымок; и что позже он разъяснил это, сказав, что союзник находится в каждом растении.

— Нет. Это неправильно, — сказал он, сморщившись. — Дымок — мой союзник, но это не значит, что мой союзник находится в курительной смеси, или в грибах, или в моей трубке. Они все должны соединиться вместе для того, чтобы привести меня в контакт с союзником, и этого союзника я по своим соображениям называю дымком.

Дон Хуан сказал, что три человека, которых я видел и которых он назвал «лос ке но сон хенте» (те, кто не является людьми), были в действительности союзниками дона Висенте.

Я напомнил ему, что, по его словам, различие между союзником и Мескалито состоит в том, что союзника нельзя увидеть, в то время как Мескалито увидеть очень легко.

После этого мы вступили в длинную дискуссию. Он сказал, что подразумевал, что союзника нельзя увидеть, так как тот может принимать любую форму. Когда я вспомнил его слова о том, что Мескалито также может принимать любую форму, дон Хуан прекратил беседу, сказав, что виденье, которое он имеет в виду, — это не простое «смотрение на вещи» и что я запутался из-за своей приверженности к разговорам.

Несколько часов спустя дон Хуан опять вернулся к теме союзников. Я чувствовал, что его каким-то образом раздражают мои вопросы, поэтому больше не нажимал на него. В это время он показывал мне, как делать ловушку для кроликов; я должен был держать длинную палку и сгибать ее как можно сильнее, так, чтобы он мог привязать к концам палки шнур. Палка была довольно тонкой, но все же требовалось значительное усилие, чтобы согнуть ее. Мои руки и голова дрожали от напряжения, и я почти выдохся к тому времени, когда он наконец привязал шнур.

Мы уселись, и он начал говорить. Он сказал, что для него очевидно, что я ничего не могу уразуметь до тех пор, пока не поговорю об этом, и поэтому он не возражает против моих вопросов и собирается рассказать мне о союзниках.

— Союзники не в дымке, — сказал он. — Дымок берет тебя туда, где находится союзник, а когда ты станешь с союзником одним целым, тебе больше не понадобится курить. С этого времени ты можешь призывать своего союзника по желанию и заставлять его делать все, что пожелаешь. Союзники не плохие и не хорошие, а используются магами для всего, что те считают нужным. Мне нравится дымок как союзник, потому что он не требует от меня многого. Он постоянен и честен.

— Каким ты видишь союзника, дон Хуан? Те трое людей, которых я видел, выглядели для меня обычными людьми; как бы они выглядели для тебя?

— Они бы выглядели обычными людьми.

— Но тогда как же ты можешь отличать их от реальных людей?

— Реальные люди выглядят светящимися яйцами, когда ты видишь их. Нелюди всегда выглядят как люди. Вот что я имел в виду, когда сказал, что ты не можешь увидеть союзника. Союзники принимают разную форму. Они выглядят как собаки, койоты, птицы, даже репейники или что угодно другое. Единственное различие в том, что, когда ты видишь их, они выглядят совершенно как то, чем они притворяются. Все имеют свою собственную форму бытия, когда ты видишь. Точно так же, как люди выглядят яйцами, другие вещи выглядят как что-либо еще, но союзников можно видеть только в той форме, которую они изображают. Эта форма достаточно хороша, чтобы обмануть глаза, наши глаза то есть. Собака никогда не обманется, и точно так же ворона.

— Но зачем им нас обманывать?

— Я считаю нас шутами. Мы обманываем сами себя. Союзники просто принимают внешнюю форму того, что вокруг, а затем мы принимаем их за то, чем они не являются. Не их вина, что мы приучили наши глаза только смотреть на вещи.

— Мне неясна их функция, дон Хуан. Что делают союзники в мире?

— Это все равно что спросить меня, что мы, люди, делаем в мире. Я действительно не знаю. Мы здесь, и это все. И союзники здесь так же, как мы; а может, были здесь и до нас.

— Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан: «до нас»?

— Мы, люди, не всегда были здесь.

— Ты имеешь в виду здесь — в стране или здесь — в мире?

Тут мы вступили в длительный спор. Дон Хуан сказал, что для него существует только один мир — то место, куда он ставит свои ноги. Я спросил его, откуда он знает, что мы не всегда были в мире.

— Очень просто, — сказал он. — Мы, люди, очень мало знаем о мире. Койот знает намного больше вас. Койот едва ли когда-нибудь обманывается внешним видом мира.

— Как же мы тогда ухитряемся их ловить и убивать? — спросил я. — Если они не обманываются внешним видом, то как же они так легко погибают?

Дон Хуан смотрел на меня до тех пор, пока я не почувствовал замешательства.

— Мы можем поймать, или отравить, или застрелить койота, — сказал он, — он для нас легкая жертва, потому что не знаком с манипуляциями человека. Однако если койот выживет, то можешь быть уверен, что мы его не поймаем во второй раз. Хороший охотник знает это и никогда не ставит свои ловушки дважды в одном месте. Потому что если койот умер в ловушке, то каждый койот может увидеть его смерть, которая остается там, и поэтому они будут избегать ловушки или даже всего того места, где она была поставлена. Мы, с другой стороны, не видим смерти, которая остается на том месте, где умер один из окружающих нас людей; мы можем догадываться о ней, но мы никогда ее не видим.

— Может койот видеть союзника?

— Конечно.

— Как выглядит союзник для койота?

— Мне нужно быть койотом, чтобы знать это. Я могу сказать тебе, однако, что для вороны он подобен остроконечной шляпе — круглой и широкой внизу, с длинной острой верхушкой. Некоторые из них светятся, но большинство — тусклые и кажутся очень мрачными, походят на мокрый кусок ткани. Они выглядят зловеще.

— Как они выглядят, когда ты видишь их, дон Хуан?

— Я сказал тебе уже: они выглядят как то, чем они притворяются. Они принимают любой размер или форму, которые им подходят. Могут принять форму камня или горы.

— Разговаривают ли они, смеются или производят какой-нибудь шум?

— В обществе людей они ведут себя как люди. В обществе животных они ведут себя подобно животным. Животные обычно боятся их; однако если они привыкают к виду союзников, то оставляют их в покое. Мы сами делаем нечто подобное. Среди нас — множество союзников, но мы не пристаем к ним. Поскольку наши глаза могут только смотреть на вещи, мы их не замечаем.

— Это значит, что некоторые из людей, которых я вижу на улице, на самом деле не являются людьми? — спросил я, поистине сбитый с толку его утверждением.

— Да, некоторые не являются, — сказал он выразительно.

Его слова показались мне невероятными, и все же я не мог всерьез считать, что дон Хуан говорит такие вещи только для эффекта. Я сказал, что это звучит как научно-фантастический рассказ о существах с других планет. Он ответил, что его не волнует, как это звучит, но некоторые люди на улице не являются людьми.

— Почему ты должен думать, что каждое лицо в движущейся толпе является человеческим существом? — спросил он с самым серьезным видом.

Я в самом деле не мог объяснить почему, за исключением того, что с моей стороны это было актом чистой веры.

Он заговорил о том, что часто он охотно наблюдал в оживленных местах скопления народа и мог иногда видеть толпу людей, выглядящих наподобие яиц, — и среди массы яйцеподобных существ ему удавалось заметить одного, который выглядел просто как человек.

— Очень приятно заниматься этим, — сказал он, смеясь, — по крайней мере мне. Я люблю сидеть в парках и на автостанциях и наблюдать. Иногда я могу сразу же заметить союзника, в другое время я вижу только настоящих людей. Однажды я увидел двух союзников, сидящих в автобусе бок о бок. Только один раз в своей жизни я видел двух союзников вместе.

— Это имело для тебя особое значение — увидеть двух?

— Конечно. Все, что они делают, имеет значение. Из их действий брухо может иногда извлечь свою силу. Даже если брухо не имеет своего собственного союзника, но знает, как видеть, он может получить силу, наблюдая действия союзников. Мой бенефактор научил меня этому, и за несколько лет до того, как у меня появился свой собственный союзник, я отыскивал союзников в толпах людей и каждый раз видел одного, который учил меня чему-нибудь. Ты нашел трех вместе. Какой великолепный урок ты прозевал!

Больше он ничего не говорил, пока мы не кончили собирать кроличьи ловушки. Потом он повернулся ко мне и неожиданно, как будто он только что об этом вспомнил, сказал, что другая важная вещь, относящаяся к союзникам, следующая: если они вдвоем, то всегда одинаковы. Два союзника, которых он видел, были мужчинами, сказал он; и из того, что я видел двух мужчин и одну женщину, он заключил, что мой опыт был особенно необычным.

Я спросил его, могут ли союзники принимать вид детей; могут ли дети быть одного или разных полов; могут ли союзники изображать людей различных рас; могут ли они иметь вид семьи, состоящей из мужчины, женщины и ребенка; и, наконец, я спросил его, может ли союзник иметь вид человека, управляющего автомобилем или автобусом.

Дон Хуан ничего не отвечал на это. Он улыбался, пока я говорил все это. Когда он услышал мой последний вопрос, то расхохотался и сказал, что я не обдумываю своих вопросов и что более уместным было бы спросить, видел ли он когда-либо союзника, управляющего транспортным средством.

— Ведь ты не собираешься забывать про мотоциклы, да? — спросил он с предательским блеском в глазах.

Я нашел его насмешки над моими вопросами забавными и необидными и засмеялся вместе с ним.

Затем он объяснил, что союзники не могут руководить чем-нибудь или воздействовать на что-то прямо; однако они могут влиять на человека косвенно. Дон Хуан сказал, что входить в контакт с союзником опасно, потому что союзник может вывести наружу самое худшее, что есть в человеке. Ученичество здесь бывает долгим и трудным, сказал он, так как надо свести к минимуму все, что не является необходимым в жизни, чтобы выдержать нагрузку такого столкновения. Дон Хуан сказал, что его бенефактор, впервые войдя в контакт с союзником, был вынужден обжечь себя и получил такие шрамы, как будто на него напал горный лев. Что касается его самого, сказал дон Хуан, то союзник толкнул его в кучу горящих дров, и он немного обжег колено и лопатку, но когда он стал с союзником одним целым, шрамы исчезли.

3

10 июня 1968 года мы с доном Хуаном отправились в дальнее путешествие, чтобы участвовать в митоте. Уже несколько месяцев я ждал такой возможности, хотя не был уверен, что на самом деле хочу ехать. Колебался я, наверное, из-за страха, что на митоте придется глотать пейот, а такого намерения у меня не было совсем. Не раз я объяснял эти чувства дону Хуану. Сначала он терпеливо посмеивался, но в конце концов заявил, что не желает слышать больше ни слова о моих страхах.

Привлекло меня то, что митот был идеален для проверки выстроенных мною схем. Я так и не отказался полностью от идеи о необходимом присутствии на таких собраниях скрытого лидера, который обеспечивает согласие между участниками. У меня было ощущение, что дон Хуан отверг эту идею по каким-то собственным соображениям, предпочитая объяснять все, что имеет место на митотах, в терминах виденья. Я считал, что мое стремление найти подходящее объяснение в собственных терминах не совпадало с тем, чего он от меня хотел, и ему пришлось отбросить мои доводы, как он привык делать со всем, что не вписывалось в его систему.

Перед самым отъездом дон Хуан смягчил мои опасения относительно пейота, сказав, что я буду на встрече только для того, чтобы наблюдать. Я обрадовался. Я был почти уверен, что раскрою скрытую процедуру, при помощи которой участники приходят к согласию.

Время шло уже к вечеру, когда мы отправились. Солнце почти касалось горизонта; я чувствовал его на своей шее и жалел, что на заднем стекле моей машины нет шторки. С вершины холма я видел огромную равнину; дорога была похожа на черную ленту, расстеленную по земле, бегущую вверх и вниз по бесчисленным холмам. Мгновение я глядел на нее, а потом мы начали спускаться. Дорога уходила на юг и исчезла за рядом низких гор на горизонте.

Дон Хуан сидел спокойно, глядя прямо вперед. За долгое время мы не проронили ни слова. В машине стояла неприятная духота. Я открыл все окна, но это не помогло — день был исключительно жарким. Я чувствовал себя очень беспокойно и раздраженно и начал жаловаться на жару.

Дон Хуан наморщился и насмешливо поглядел на меня.

— В это время повсюду в Мексике жарко, — сказал он. — С этим ничего не поделаешь.

Я не смотрел на него, но знал, что он за мной наблюдает. Двигаясь под уклон, машина набирала скорость. Я мельком увидел дорожный знак «Vado» — выбоина. Когда действительно показался ухаб, мы ехали довольно быстро, и, хоть я притормозил, мы ощутили удар и подскочили на сиденьях. Я значительно уменьшил скорость: в местах, по которым мы проезжали, скот свободно пасется по сторонам дороги, а труп сбитой автомобилем лошади или коровы — обычное явление. В одном месте мне пришлось остановиться совсем, чтобы пропустить несколько лошадей, переходивших дорогу. Я еще больше занервничал и разозлился — дону Хуану я сказал, что это все от жары, которую я не люблю с самого детства, потому что маленьким я каждое лето изнывал от духоты и едва мог дышать.

— Но теперь ты не ребенок, — ответил он.

— Жара все так же душит меня.

— Что ж, меня обычно душил голод, когда я был ребенком, — сказал он мягко. — Быть очень голодным — единственное, что я знал тогда; часто я распухал так, что тоже не мог дышать. Но это было, когда я был ребенком. Теперь я не могу ни задыхаться, ни раздуваться, как жаба, когда голоден.

Я не знал, что сказать. Понятно было, что я занял неверную позицию и вскоре мне придется отстаивать точку зрения, которую в действительности совершенно не хотелось защищать. Жара была не такой уж нестерпимой. А удручала меня на самом деле перспектива вести машину больше тысячи миль к цели нашего путешествия. Я чувствовал раздражение от мысли, что придется вымотаться.

— Давай остановимся и купим чего-нибудь поесть, — сказал я. — Может быть, когда солнце сядет, такой жары не будет.

Дон Хуан взглянул на меня с улыбкой и сказал, что, насколько он понимает, моя политика — не есть в придорожных буфетах, а впереди еще долго не будет ни одного чистого городка.

— Разве ты уже не боишься поноса? — спросил он.

Я уловил его сарказм, но выражение его лица оставалось вопрошающим и в то же время серьезным.

— Твои поступки, — сказал он, — наводят на мысль, что дизентерия так и рыскает вокруг, выжидая, когда ты выйдешь из машины, чтобы на тебя наброситься. Ты в ужасном положении — если тебе удастся сбежать от жары, тебя наверняка настигнет дизентерия!

Тон дона Хуана был настолько серьезен, что я неожиданно для себя рассмеялся. Потом мы долго ехали молча. И когда доехали почти до автостоянки под названием «Los Vidrios» — «Стекло», уже почти стемнело.

Дон Хуан крикнул, не выходя из машины:

— Что у вас сегодня на ужин?

— Свинина, — раздался крик из помещения.

— Надеюсь, что свинья попала под машину сегодня, — сказал мне, смеясь, дон Хуан.

Мы вышли из машины. Дорога с обеих сторон была ограждена цепями низких гор, которые казались застывшей лавой гигантского вулканического извержения. В темноте черные зубчатые силуэты пиков на фоне неба казались огромными осколками стекла.

Пока мы ели, я сказал дону Хуану, что знаю, почему это место называется «Стекло». По моему мнению, название было дано из-за формы гор, похожих на огромные стекла.

Дон Хуан сказал убежденно, что место называется «Los Vidrios», потому что тут когда-то перевернулся грузовик со стеклом и битые стекла годами валялись вдоль дороги.

Я подумал, что он шутит, и спросил, действительно ли стоянку назвали так из-за этого.

— Почему ты не спросишь кого-нибудь из местных? — ответил он.

Я спросил человека, который сидел за соседним столиком. Он извинился, что не знает. Я отправился на кухню и спросил женщин, но никто из них не знал, в чем дело, — по их словам, место просто называлось «Стекло».

— Думаю, что я прав, — тихо сказал дон Хуан. — Мексиканцы не привыкли замечать вещи вокруг себя. Они способны не заметить стеклянные горы, но наверняка могут оставить гору битого стекла валяться где попало несколько лет.

Оба мы нашли картину забавной и рассмеялись.

Когда мы покончили с едой, дон Хуан спросил, как я себя чувствую. Я сказал, что хорошо, но на самом деле испытывал какую-то неловкость. Дон Хуан посмотрел на меня и, по-видимому, заметил, что мне не по себе.

— Раз ты решил приехать в Мексику, ты должен был отбросить все свои мелкие страхи, — сказал он очень жестко. — Твое решение приехать должно было развеять их. Ты приехал, потому что ты хотел приехать. Так поступает воин. Я говорил много раз: самый эффективный способ жить — жить как воин. Беспокойся и думай до того, как принять решение, но когда ты его принял, освободись от забот и мыслей; впереди тебя будут ждать миллионы других решений. Таков путь воина.

— Я думаю, что так и делаю, дон Хуан, хотя бы иногда. Но все же очень трудно постоянно напоминать себе об этом.

— Когда вещи становятся неясными, воин думает о своей смерти.

— Это еще труднее, дон Хуан. Для большинства из людей смерть — что-то очень неясное и далекое. Мы никогда о ней не думаем.

— Почему нет?

— А почему мы должны?

— Очень просто, — сказал он, — потому, что идея смерти — это единственная вещь, которая закаляет наш дух.

К тому времени, когда мы покинули Лос Видриос, было уже так темно, что зубчатые силуэты гор растворялись в черноте неба. Больше часа мы ехали в молчании. Я устал. Мне не хотелось разговаривать, потому что было не о чем говорить. Движение на дороге почти прекратилось — появлялись только редкие встречные машины. Похоже, одни мы ехали по шоссе на юг. Мне это показалось странным, и я все время смотрел в зеркало заднего обзора в поисках других машин, но их не было.

Через некоторое время я перестал высматривать машины и снова задумался о смысле нашей поездки. Потом я заметил, что свет моих фар очень ярок по сравнению с темнотой вокруг, и еще раз взглянул в зеркало. Сначала я увидел яркое сияние, а затем две светящиеся точки, словно возникшие из-под земли. Это были фары машины на вершине холма далеко позади нас. Некоторое время они были видны, а потом исчезли в темноте, как если бы их выключили. Через секунду они появились на другом бугре, а затем исчезли вновь. Я долго следил за их появлениями и исчезновениями. В какой-то миг мне пришло в голову, что машина нагоняет нас. Она определенно приближалась. Огни становились больше и ярче. Непроизвольно я нажал сильнее на педаль газа. И ощутил неловкость. Дон Хуан понял, наверное, что меня беспокоит, а может быть, только заметил, что я увеличиваю скорость. Сначала он взглянул на меня, затем обернулся и посмотрел на огни далеких фар.

Он спросил, все ли со мной в порядке. Я ответил, что долго не замечал позади нас никаких машин и внезапно увидел фары машины, которая нас нагоняет.

Он хмыкнул и спросил, действительно ли мне кажется, что это машина. Я ответил, что это должно быть машиной, и тогда он сказал, что по моему интересу к этому свету он понял — я чувствую, что позади нас нечто большее, чем просто машина. Я настаивал на том, что это просто еще одна машина на шоссе или, может быть, грузовик.

— Что же еще это может быть? — громко сказал я. Намеки дона Хуана привели меня на грань срыва.

Он повернулся и посмотрел прямо на меня, затем медленно кивнул, словно взвешивая то, что собирался сказать.

— Это огни на голове смерти, — сказал он мягко. — Смерть надевает их, как шляпу, а затем галопом срывается с места. Это огни смерти, галопом несущейся за нами и подбирающейся все ближе.

По моей спине пробежали мурашки. Через некоторое время я снова взглянул в зеркало, но огней уже не было.

Я сказал дону Хуану, что машина, должно быть, остановилась или свернула с дороги. Он не стал смотреть назад, просто вытянул руки и зевнул:

— Нет. Смерть никогда не останавливается. Иногда она гасит свои огни, только и всего.

Мы приехали в Северо-Восточную Мексику 13 июня. Две старые индейские женщины, похожие друг на друга и казавшиеся сестрами, и четыре девушки стояли у дверей небольшого саманного дома. Позади дома была пристройка и сарай с двухскатной крышей, от которого осталась лишь часть крыши и одна стена. Женщины явно ждали нас; они, видимо, заметили мою машину по столбу пыли, которую она поднимала на грунтовой дороге после того, как несколькими милями ранее я свернул с шоссе. Дом стоял в глубокой долине, и от его дверей дорога выглядела длинным шрамом, поднимавшимся высоко вверх по склону зеленых холмов.

Дон Хуан вышел из машины и минуту разговаривал со старыми женщинами. Они указали на деревянные стулья перед дверью. Дон Хуан сделал мне знак подойти и сесть. Одна из старых женщин села с нами; все остальные ушли в дом. Две девушки остановились около двери, с любопытством разглядывая меня. Я помахал им. Они захихикали и убежали внутрь. Через некоторое время подошли двое молодых людей и поздоровались с доном Хуаном. Они не говорили со мной и даже не смотрели на меня. Они коротко что-то рассказали дону Хуану; он поднялся, и все мы, включая женщин, пошли к другому дому, примерно в полумиле от первого.

Там мы встретились с другой группой людей. Дон Хуан вошел внутрь, но мне велел остаться у двери. Я заглянул внутрь и увидел старого индейца, примерно в возрасте дона Хуана, который сидел на деревянном стуле.

Было еще не совсем темно. Группа молодых индейцев и индианок спокойно стояла вокруг грузовика у дома. Я заговорил с ними по-испански, но они намеренно избегали отвечать мне; женщины хихикали каждый раз, когда я что-либо говорил, а мужчины вежливо улыбались и отводили глаза.

Казалось, они меня не понимали, и все же я был уверен, что некоторые из них говорят по-испански, так как слышал их разговоры между собой.

Через некоторое время дон Хуан и другой старик вышли наружу, забрались в грузовик и сели рядом с шофером. Для нас это послужило сигналом, и мы полезли в грузовик. У кузова не было бокового ограждения, и когда грузовик тронулся, мы все схватились за длинную веревку, привязанную к каким-то крюкам на полу.

Грузовик медленно ехал по грунтовой дороге. В одном месте на очень крутом склоне он остановился; все соскочили и пошли сзади. Затем двое молодых людей вскочили обратно и сели на краю, держась за веревку. Пока они с трудом удерживали равновесие, женщины смеялись и подбадривали их. Дон Хуан и старик, к которому обращались как к дону Сильвио, тоже шли позади, и им, казалось, не было дела до проделок молодежи. Когда дорога выровнялась, все снова сели на пол кузова.

Мы ехали около часа. Пол был исключительно твердым и неудобным, поэтому я стоял, держась за крышку кабины, и ехал так до тех пор, пока мы не остановились перед группой хижин. Там были люди; к этому времени стало довольно темно, и я смог разглядеть только нескольких в тусклом желтоватом свете керосиновой лампы, висящей возле открытой двери.

Все покинули машину и смешались с людьми из домов. Дон Хуан опять велел мне оставаться снаружи. Я облокотился о переднее крыло грузовика, и через одну-две минуты ко мне присоединились еще трое молодых людей. Одного из них я встречал четыре года назад на предыдущем митоте. Он обнял меня за плечи.

— Ты молодец, — прошептал он по-испански.

Мы очень тихо стояли около грузовика. Была теплая ветреная ночь, слышалось тихое рокотание ручья неподалеку. Мой приятель спросил меня шепотом, нет ли у меня сигарет. Я предложил окружающим пачку. При свете сигарет я взглянул на часы. Было девять.

Вскоре после этого из дома вышло несколько человек, и трое молодых людей ушли. Дон Хуан подошел ко мне и сказал, что объяснил мое присутствие к общему удовлетворению и что меня приглашают обслуживать водой участников митота. Надо было отправляться прямо сейчас.

Группа из десяти женщин и одиннадцати мужчин вышла из дома. Их предводитель был довольно кряжист, на вид ему было за пятьдесят. Они называли его Мочо — прозвище, которое означает «усеченный». Его шаги были стремительными и твердыми; в руке он нес керосиновый фонарь, помахивая им из стороны в сторону. Сначала я думал, что он машет фонарем просто так, а потом заметил, что взмахом фонаря он указывает на какое-нибудь препятствие или трудное место на дороге. Мы шли больше часа. Женщины болтали и время от времени тихо смеялись. Дон Хуан и второй старик были во главе процессии, а я — в самом конце. Я не спускал глаз с дороги, пытаясь разглядеть, куда я ставлю ноги.

Прошло уже четыре года с тех пор, как дон Хуан и я ходили ночью в горы, и моя физическая форма была уже не та — я все время спотыкался, из-под ног у меня летели камни, а колени совсем потеряли гибкость. Дорога, казалось, бросалась на меня, когда я доходил до более высокого места, или проваливалась подо мною, когда появлялась впадина. Я был самым шумным пешеходом, и это невольно делало из меня клоуна. Кто-то в группе говорил «Ух»; когда я спотыкался, и все смеялись. Один камень, который я нечаянно пнул ногою, попал в пятку женщине, и она громко сказала, ко всеобщему удовольствию: «Дайте свечку бедному мальчику». Но последним испытанием для меня было, когда я оступился и вынужден был схватиться за идущего впереди; он чуть не потерял равновесие под моей тяжестью и издал нарочитый визг. Все так смеялись, что группа должна была на время остановиться.

Наконец человек, который был ведущим, махнул своей лампой вверх и вниз. Похоже, это был знак, что мы прибыли к месту назначения. Справа, неподалеку, виднелся темный силуэт низкого дома. Все разбрелись в разных направлениях. Я стал искать дона Хуана. Его было трудно найти в темноте. Я некоторое время бродил, шумно натыкаясь на все вокруг, пока не заметил, что он сидит на камне.

Он опять сказал, что моя задача — подносить воду участникам митота. Этой процедуре он уже обучил меня несколько лет назад. Я помнил каждую ее деталь, но он решил освежить мои воспоминания и вновь показал мне, как это делается.

Затем мы прошли за дом, где собрались все мужчины. Они развели костер. Примерно в пяти метрах от костра был чистый участок, покрытый соломенными циновками. Мочо — человек, который вел нас, — сел на циновку первым; я заметил, что у него отсутствует верхняя половина левого уха, что объясняло причину его прозвища. Дон Сильвио сел справа от него, а дон Хуан — слева. Мочо сидел лицом к огню. Молодой человек приблизился к нему, положил перед ним плоскую корзину с батончиками пейота и сел между Мочо и доном Сильвио. Другой молодой человек принес две небольшие корзинки, поставил их рядом с пейотными батончиками и сел между Мочо и доном Хуаном. Затем еще двое молодых людей сели по бокам дона Сильвио и дона Хуана, образовывая круг из семи человек. Женщины оставались внутри дома. Обязанностью молодых людей было поддерживать огонь всю ночь, а один подросток и я должны были хранить воду, которая предназначалась семи участникам ночного ритуала. Мы с мальчиком сели у камня. Огонь и сосуд с водой находились напротив друг друга, на равном расстоянии от круга участников.

Мочо, который был ведущим, запел свою пейотную песню; его глаза были закрыты, а тело покачивалось вверх-вниз. Это была очень длинная песня. Языка я не понимал. Затем все остальные один за другим пропели свои пейотные песни. Они явно не следовали никакому установленному порядку, а пели тогда, когда чувствовали потребность. Затем Мочо поднял корзину с пейотными батончиками, взял два из них и поставил ее назад в центр круга. Следующим был дон Сильвио, а затем дон Хуан. Четверо молодых людей, которые казались отдельной группой, по очереди взяли по два батончика, передавая корзину в направлении против часовой стрелки.

Каждый из семи участников спел свою песню и съел по два батончика пейота четыре раза. Затем они пустили по кругу две другие корзины с сухими фруктами и сушеным мясом.

Эту последовательность они повторяли в различное время в течение ночи, однако я не смог заметить никакого скрытого распорядка в их движениях. Они не разговаривали друг с другом; казалось, они здесь сами по себе и сами для себя. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них хотя бы один раз обратил внимание на то, что делают остальные.

Перед рассветом они поднялись, и мы с молодым парнем дали им воды. Потом я пошел погулять, чтобы сориентироваться. Дом — хижина в одну комнату — был низким саманным сооружением с крышей из хвороста. Пейзаж был очень подавляющим. Хижина стояла на холмистой равнине со смешанной растительностью; кустарники и кактусы росли вперемешку, но деревьев не было совершенно. Я не испытывал желания удаляться от дома.

Утром женщины ушли. Мужчины молча ходили перед домом. Около полудня все мы опять сели в том же порядке, как и предыдущей ночью. Корзина с сушеным мясом, нарезанным на куски такой же величины, что и батончики пейота, пошла по кругу. Некоторые из мужчин спели свои пейотные песни. Через час или около того все они поднялись и разошлись в разные стороны.

Женщины оставили горшок каши для тех, кто следит за огнем и водой. Я немного поел, а затем проспал большую часть дня.

Когда стемнело, молодые люди, ответственные за огонь, опять развели костер, и начался новый цикл. Он шел примерно в том же порядке, что и предыдущей ночью, и кончился на рассвете.

В течение всей ночи я старался наблюдать и фиксировать все движения каждого из семи участников в надежде заметить хотя бы малейший след системы словесной или бессловесной связи между ними. Однако в их действиях не было ничего, что указывало бы на скрытую систему.

В начале вечера цикл принятия пейота возобновился. К утру я знал, что потерпел полную неудачу в попытках определить скрытого лидера, заметить хоть какую-нибудь форму тайной связи между участниками или какие-либо следы системы соглашений. Остаток дня я приводил в порядок свои записи.

Когда мужчины собрались опять на четвертую ночь, я каким-то образом уже знал, что эта встреча будет последней. Никто ничего не говорил мне об этом, однако я знал, что на следующий день все разъедутся. Я сел возле воды, и каждый занял свое место в том порядке, какой был установлен ранее.

Семь человек, сидящие кругом, вели себя так же, как в три предыдущие ночи. Как и прежде, я погрузился в наблюдение за их движениями. Я хотел записать все — каждое движение, каждый жест, каждый звук.

В один момент я услышал нечто вроде гудения. Это был просто звон в ушах, и я не придал ему значения. Гудение стало громче, однако все еще было в границах моих обычных телесных ощущений. Мое внимание было разделено между людьми, за которыми я наблюдал, и звуком, который я слышал. Затем, в какое-то мгновение, лица людей стали ярче — словно включили свет. Но это было не совсем так, как если бы включили электрический свет или зажгли лампу или как если бы их лица осветил костер. Это, скорее, было похоже на люминесценцию, розовое свечение, очень размытое, но заметное с того места, где я сидел. Гудение стало громче. Я взглянул на подростка, который был со мной, но тот спал.

К этому времени розовое свечение стало еще более заметным. Я взглянул на дона Хуана. Его глаза были закрыты; так же были закрыты глаза дона Сильвио и Мочо. Глаз четырех молодых людей видно не было, потому что двое из них склонились вперед, а двое сидели спиной ко мне.

Я еще глубже погрузился в наблюдение, однако пока не понимал, действительно ли я слышу гудение и действительно ли вижу розовое свечение вокруг людей. Через минуту я заметил, что размытый розовый свет и гудение очень устойчивы. Я пережил момент сильнейшего замешательства, а затем мне пришла в голову мысль, ничего общего не имеющая ни с происходящим вокруг, ни с той целью, которую я перед собой ставил. Я вспомнил одну вещь, которую моя мать сказала мне, когда я был ребенком.

Мысль была отвлекающей и очень неуместной; я попытался отогнать ее и вновь заняться наблюдением, но не мог этого сделать. Мысль возвращалась; она была сильнее и требовательней. Затем я ясно услышал голос моей матери, которая звала меня, услышал шлепанье ее тапочек и ее смех. Я оглянулся, ища ее. Мне представилось, что благодаря какому-то миражу или галлюцинации я перенесусь сейчас во времени и пространстве и увижу ее, но я увидел только спящего мальчика. То, что я увидел его, встряхнуло меня, и на короткое время я почувствовал себя легко и собранно.

Я опять посмотрел на группу мужчин. Они совсем не изменили своего положения. Однако свет пропал, и пропало гудение у меня в ушах. Я почувствовал облегчение и подумал, что галлюцинация, в которой слышался голос моей матери, прошла. Ее голос был таким ясным и живым. Я говорил себе снова и снова, что на мгновение этот голос чуть не поймал меня. Мельком я заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но это не имело значения. Я был загипнотизирован воспоминанием о голосе матери, позвавшем меня. Я отчаянно старался думать о чем-либо другом. И вдруг я снова услышал ее голос так ясно, как если бы она стояла у меня за спиной. Она позвала меня по имени. Я быстро повернулся, но увидел только силуэт хижины и кустов.

То, что я услышал свое имя, ввергло меня в глубокую тоску и заставило застонать. Я ощутил холод и крайнее одиночество и заплакал. В этот момент у меня было ощущение, что я нуждаюсь в ком-то, кто обо мне заботился бы. Я повернул голову, чтобы поглядеть на дона Хуана; он смотрел на меня. Я не хотел его видеть и закрыл глаза. И тогда я увидел свою мать. Это не было мыслью о матери, обычно возникавшей у меня, когда я о ней думал. Я ясно увидел ее рядом. Я почувствовал отчаяние и задрожал; мне захотелось убежать. Образ матери был слишком беспокоящим, слишком чуждым тому, чего я искал на этом пейотном собрании. Однако никаким сознательным действием я не мог избавиться от него. Наверно, если бы я действительно хотел избавиться от видения, я мог бы открыть глаза, но вместо этого я стал его детально исследовать. Я не просто смотрел — я скрупулезно изучал и оценивал. Очень странное чувство, подобно внешней силе, охватило меня, и я неожиданно почувствовал ужасное бремя любви к моей матери. Когда я услышал свое имя, то как бы разорвался; воспоминания о матери наполнили меня тоской и меланхолией. Но рассмотрев ее, я понял, что она никогда мне не нравилась. Это было шокирующим открытием. Мысли и видения хлынули на меня лавиной. Образ матери в какой-то момент исчез — он уже не был важным. Меня больше не интересовало, что делают индейцы. Я вообще забыл про митот. Меня захватили необычные мысли; необычные, потому что они были не просто мыслями — это были целостные единицы ощущения, являвшиеся эмоциональными определенностями, бесспорными свидетельствами истинной природы моих взаимоотношений с матерью.

В какой-то момент приток этих необычных мыслей прекратился. Я заметил, что они потеряли свою текучесть и свое качество целостных единиц ощущения, и начал думать о других вещах. Мой ум пришел в хаотическое состояние. Я подумал о других членах моей семьи, но эти мысли уже не сопровождались видениями. Тогда я взглянул на дона Хуана. Он стоял. Остальные мужчины тоже были на ногах — они шли к воде. Я подвинулся и толкнул паренька, который все еще спал.

Я пересказал дону Хуану свои поразительные видения почти сразу после того, как он сел в мою машину. Он засмеялся с большим удовольствием и сказал, что мое видение было знаком, указанием — таким же важным, как и мой первый опыт с Мескалито. Я вспомнил, что дон Хуан истолковал мои реакции, вызванные первым принятием пейота, как указания первостепенной важности; фактически благодаря этому он и решил учить меня своему знанию.

Дон Хуан сказал, что в течение последней ночи митота Мескалито так явно указал на меня, что все были вынуждены повернуться ко мне, поэтому он и смотрел на меня, когда я взглянул в его сторону.

Я захотел узнать его толкование моих видений, но он не пожелал говорить об этом. По его словам все, что я испытал, было чепухой по сравнению с указанием.

Дон Хуан продолжал говорить о том, как свет Мескалито покрыл меня и как все это видели.

— Это действительно было кое-чем, — сказал я, — я хочу знать, что со мной случилось!

Он сделал огорченную гримасу и минуту оставался совершенно неподвижным, окаменевшим. Затем он взглянул на меня. Его голос был полон силы. Он сказал, что единственная важная вещь — это то, что Мескалито был очень благосклонен ко мне, покрыл меня своим светом и дал мне урок, хотя единственным усилием с моей стороны было то, что я оказался поблизости.

4

4 сентября 1968 года я поехал в Сонору навестить дона Хуана. Выполняя то, о чем он просил меня во время моего прошлого визита, я по пути остановился в Ермосийо, чтобы купить ему текилу^[6] под названием баканора. Его просьба показалась мне очень странной, поскольку я знал, что он не любит пить, однако я купил четыре бутылки и сунул их в ящик вместе с другими вещами, которые я вез ему.

— Зачем ты купил четыре бутылки? — смеясь, спросил он, когда я открыл ящик. — Я просил тебя купить мне одну. Наверное, ты подумал, что баканора для меня, но это для моего внука Люсио, и тебе нужно будет отдать ее самому, как будто это твой собственный подарок.

Я встречался с внуком дона Хуана двумя годами раньше; ему тогда было двадцать восемь лет. Он был очень высоким, выше шести футов, и всегда был экстравагантно и хорошо одет — для своих средств и по сравнению с окружающими. В то время как большинство индейцев яки носили джинсы, соломенные шляпы и самодельные сандалии, называемые гарачес, наряд Люсио состоял из дорогого пиджака из черной кожи со множеством черепаховых пуговиц, техасской ковбойской шляпы и пары сапог ручной отделки с монограммами.

Люсио обрадовался подарку и немедленно утащил бутылки в дом, очевидно, чтобы их спрятать. Дон Хуан мимоходом заметил, что никогда не следует прятать напитки и пить их одному. Люсио ответил, что он не прячет их, а убирает до вечера, когда пригласит своих друзей, чтобы вместе выпить.

Тем же вечером, около семи часов, я вернулся к дому Люсио. Было темно. Я смутно разглядел силуэты двух людей, стоящих под небольшим деревом. Это был Люсио и один из его друзей, которые ждали меня и провели в дом при свете карманного фонарика.

Дом Люсио представлял собой неуклюжее саманное сооружение с земляным полом и двумя комнатами. Длиной он был около шести метров и поддерживался довольно тонкими деревянными стойками из мескитового дерева. Он имел, как и дома всех индейцев яки, плоскую соломенную крышу и трехметровой ширины рамаду, которая представляет собой своего рода веранду вдоль всей фронтальной части дома. Крыша рамады никогда не кроется соломой; она делается из прутьев, уложенных с промежутками, так, что получается достаточно тени и в то же время воздух может свободно циркулировать.

Войдя в дом, я включил магнитофон, который был у меня в портфеле. Люсио представил меня своим друзьям. Считая дона Хуана, в доме было восемь мужчин. Они непринужденно сидели в середине комнаты под ярким светом бензиновой лампы, свисавшей с потолочной балки. Дон Хуан сидел на ящике. Я сел лицом к нему на краю двухметровой скамьи, сделанной из толстой доски, прибитой к двум чурбанам, вкопанным в землю.

Дон Хуан положил свою шляпу на землю рядом с собой. Свет бензиновой лампы сделал его короткие седые волосы сверкающе белыми. Я взглянул ему в лицо. Свет подчеркивал глубокие морщины на шее и лбу и делал его темнее и старше. Я взглянул на остальных мужчин. При зеленовато-белом свете бензиновой лампы все они выглядели усталыми и старыми.

Люсио обратился ко всем присутствующим по-испански и сказал громким голосом, что мы разопьем одну бутылку баканоры, которую я привез ему из Ермосийо. Он пошел в другую комнату, принес бутылку, открыл ее и передал мне вместе с маленькой жестяной чашкой. Я налил очень немного в чашку и выпил. Баканора оказалась более ароматной, чем обычная текила, да и крепче тоже. Она заставила меня закашляться. Я передал бутылку, и каждый налил себе небольшую дозу, каждый, за исключением дона Хуана. Он просто взял бутылку и поставил ее перед Люсио, который был последним по кругу.

Все обменялись живыми замечаниями о богатом букете и вкусе содержимого бутылки и согласились, что напиток, должно быть, приготовлен высоко в горах Чиуауа.

Бутылка пошла по кругу еще раз. Мужчины облизали губы, повторили свои похвалы и начали беседу о заметной разнице между текилой, изготовляемой около Гуадалахара, и той, что приходит с высот Чиуауа.

Во время второго круга дон Хуан опять не пил, и я налил себе лишь на глоток, но все остальные наполнили чашки до краев. Бутылка прошла третий круг и опустела.

— Принеси остальные бутылки, Люсио, — сказал дон Хуан. Люсио, казалось, колебался, и дон Хуан, как бы невзначай, объяснил остальным, что я привез Люсио четыре бутылки.

Бениньо, молодой человек в возрасте Люсио, посмотрел на портфель, который я бессознательно поставил позади себя, и спросил, не являюсь ли я продавцом текилы. Дон Хуан сказал, что это не так и что я приехал навестить его.

— Карлос изучает Мескалито, и я его учу, — сказал дон Хуан. Все взглянули на меня и вежливо улыбнулись. Бахеа, дровосек, небольшого роста тощий человек с острыми чертами лица, пристально смотрел на меня секунду, а затем сказал, что кладовщик обвинял меня в том, что я шпион американской компании, которая собирается открыть рудники на земле яки. Все отреагировали так, будто их возмутило это обвинение. Кроме того, они все недолюбливали кладовщика, который был мексиканцем, или, как говорят яки, йори.

Люсио прошел в другую комнату и вернулся с другой бутылкой баканоры. Он открыл ее, налил себе побольше, а затем передал ее по кругу. Разговор перешел на вероятность того, что американская компания обоснуется в Со-норе, и о возможных последствиях этого для яки.

Бутылка вернулась к Люсио. Он поднял ее и посмотрел, сколько там осталось.

— Скажи ему, пусть не горюет, — прошептал мне дон Хуан. — Скажи ему, что ты привезешь больше в следующий раз.

Я наклонился к Люсио и заверил его, что в следующий раз собираюсь привезти ему не менее полудюжины бутылок.

Наконец темы для разговора иссякли. Дон Хуан повернулся ко мне и громко сказал:

— Почему бы тебе не рассказать ребятам о своей встрече с Мескалито? Я думаю, что это будет намного интереснее, чем этот никчемный разговор о том, что случится, если американцы придут в Сонору.

— Мескалито — это пейот, дед? — спросил Люсио с любопытством.

— Некоторые зовут его так, — сухо сказал дон Хуан, — я предпочитаю называть его Мескалито.

— Эта проклятая штука вызывает сумасшествие, — сказал Хенаро, высокий крупный мужчина среднего возраста.

— Я полагаю, глупо говорить, что Мескалито вызывает сумасшествие, — мягко сказал дон Хуан. — Потому что иначе Карлос не говорил бы сейчас с вами, а сидел в смирительной рубашке. Он принимал его — и посмотрите. С ним все в порядке.

Бахеа улыбнулся и смущенно сказал: «Кто знает?» — и все рассмеялись.

— Тогда взгляните на меня, — сказал дон Хуан. — Я знал Мескалито почти всю свою жизнь, но он никогда не повредил мне ни в чем.

Никто не засмеялся, но было очевидно, что они не принимают его всерьез.

— С другой стороны, — продолжал дон Хуан, — справедливо то, что Мескалито сводит с ума людей, как ты сказал, но только тогда, когда они приходят к нему, не зная, что делают.

Эскуере, старик приблизительно в возрасте дона Хуана, слегка хмыкнул, покачав головой.

— Что ты хочешь, Хуан, сказать этим «зная»? — спросил он. — Прошлый раз, когда я тебя видел, ты говорил то же самое.

— Люди сходят с ума, когда наглотаются этого пейотного снадобья, — продолжал Хенаро. — Я видел, как индейцы уичоль ели его. Они вели себя так, будто у них горячка. Они несли какую-то чушь, блевали и ссали повсюду. Употребляя эту дрянь, можно заболеть эпилепсией. Это мне однажды сказал мистер Салас, правительственный инженер. А ведь эпилепсия — это на всю жизнь, заметьте.

— Это значит быть хуже животных, — торжественно добавил Бахеа.

— У индейцев уичоль ты видел только то, что хотел видеть, Хенаро, — сказал дон Хуан. — Например, ты не удосужился выяснить у них, что означает быть знакомым с Мескалито. Насколько я знаю, Мескалито никогда никого не сделал эпилептиком. Правительственный инженер — йори, и я сомневаюсь, чтобы йори что-нибудь об этом знал. Ты ведь не думаешь, что все те тысячи людей, которые знают Мескалито, — сумасшедшие, не так ли?

— Они должны быть сумасшедшими или очень близкими к этому, чтобы делать подобные вещи, — ответил Хенаро.

— Но если все эти тысячи людей сумасшедшие в одно и то же время, то кто будет делать их работу? Как они ухитряются выжить? — спросил дон Хуан.

— Макарио, который приехал с «той стороны» (из США), рассказывал мне, что всякий, кто принимает пейот, отмечен на всю жизнь, — сказал Эскуере.

— Макарио лжет, если он так говорит, — сказал дон Хуан. — Я уверен, что он не знает того, о чем говорит.

— Он действительно очень много врет… — сказал Бениньо.

— Кто такой Макарио? — спросил я.

— Он индеец яки, живет здесь, — сказал Люсио. — Говорит, что он из Аризоны и что во время войны был в Европе, рассказывает всякое…

— Говорит, что был полковником! — сказал Бениньо.

Все рассмеялись, и разговор ненадолго перешел на невероятные рассказы Макарио, но дон Хуан вновь вернул его к теме Мескалито.

— Если вы знаете, что Макарио лжец, то как же вы можете верить ему, когда он говорит о Мескалито?

— Ты имеешь в виду пейот, дед? — спросил Люсио, как если бы действительно пытался определить смысл термина.

— Да, черт возьми!

Тон дона Хуана был грубым и резким. Люсио невольно распрямился, и на секунду я почувствовал, что все они испугались.

Затем дон Хуан широко улыбнулся и продолжал спокойным голосом:

— Разве вы, друзья, не видите, что Макарио не знает того, о чем говорит? Разве вы не видите, что для того, чтоб говорить о Мескалито, нужно знать?

— Опять то же самое, — сказал Эскуере. — Что, черт возьми, это за знание? Ты хуже, чем Макарио. Тот, по крайней мере, говорит то, что у него на уме, знает он это или не знает. Уже много лет я слышал, как ты говоришь, что нам нужно знать. Что нам нужно знать?

— Дон Хуан говорит, что в пейоте есть дух, — сказал Бениньо.

— Я видел пейот в поле, но никогда не замечал ни духов, ни чего-нибудь вроде, — добавил Бахеа.

— Мескалито, пожалуй, похож на духа, — объяснил дон Хуан, — но чем бы он ни был, это не станет ясным до тех пор, пока не узнаешь его. Эскуере жалуется, что я говорю это уже много лет. Да, действительно, это так. Но не моя вина в том, что вы не понимаете. Бахеа говорил, что тот, кто принимает его, становится похож на животное. По-моему, это не так. По-моему те, кто думает, что они выше животных, живут хуже, чем животные. Взгляните на моего внука. Он работает без отдыха. Я бы сказал, что он живет для того, чтобы пахать, как мул. И все, что он делает неживотного, — так это напивается.

Все рассмеялись. Виктор, очень молодой человек, который, казалось, еще не вышел из подросткового возраста, смеялся звонче всех. Элихио, молодой фермер, до сих пор не произнес ни слова. Он сидел на полу справа от меня, опершись спиной на мешки с химическими удобрениями, сложенные внутри дома от дождя. Он был одним из друзей детства Люсио, выглядел сильным и, хотя был ниже Люсио ростом, был более подтянут и лучше сложен. Элихио, казалось, заинтересовали слова дона Хуана. Бахеа пытался опять сделать замечание, но Элихио его перебил.

— Каким образом пейот изменил бы все это? — спросил он. — Мне кажется, что человек рожден работать всю свою жизнь, как мул.

— Мескалито меняет все, — сказал дон Хуан. — И, однако же, нам все равно придется работать, как и всем остальным, как мулы. Я сказал, что внутри Мескалито есть дух, потому что то, что вносит изменения в людей, — это нечто вроде духа. Дух, которого мы можем увидеть и потрогать, дух, который меняет нас, иногда даже против нашей воли.

— От пейота ты спятишь, — сказал Хенаро, — а там, конечно, поверишь, что изменился. Верно?

— Как он может изменить нас? — настаивал Элихио.

— Он обучает нас тому, как правильно жить, — сказал дон Хуан, — он помогает и защищает тех, кто его знает. Та жизнь, которую вы, ребята, ведете, — это не жизнь. Вы не знаете, какое счастье — действовать сознательно. У вас нет защитника.

— Что ты подразумеваешь? — возмущенно спросил Хенаро. — У нас есть наш Господь Христос, и наша Мать Дева, и маленькая Дева Гваделупская. Разве они не наши защитники?

— Хорошая компания защитников, — сказал дон Хуан насмешливо. — Разве они научили тебя лучшему образу жизни?

— Это потому, что люди их не слушают! — запротестовал Хенаро. — Они уделяют внимание только дьяволу!

— Если бы они были настоящими защитниками, они бы заставили тебя слушать, — сказал дон Хуан. — Если Мескалито станет твоим защитником, то тебе придется слушать его, понравится тебе это или нет, потому что ты сможешь его видеть, и ты должен будешь следовать тому, что он скажет. Он заставит тебя относиться к нему с уважением. А не так, как вы, ребята, привыкли относиться к своим защитникам.

— Что ты имеешь в виду, Хуан? — спросил Эскуере.

— Я имею в виду, что для вас прийти к вашим защитникам означает, что один из вас будет играть на скрипке, а танцор наденет свою маску, наколенники, погремушки и начнет танцевать, в то время как остальные будут пить^[7]. Вот ты, Бениньо, ты был танцором когда-то — расскажи нам об этом.

— Я бросил через три года, — сказал Бениньо. — Это тяжелая работа.

— Спроси Люсио, — сказал Эскуере с сарказмом. — Он бросил это дело через неделю.

Все рассмеялись. Все, кроме дона Хуана. Люсио засмеялся явно раздраженно и отпил два огромных глотка баканоры.

— Это не трудно, это глупо, — сказал дон Хуан. — Спроси Валенсио, танцора, нравится ли ему танцевать. Ему не нравится! Он привык к этому, и все. Я много видел, как он танцует, и каждый раз видел одни и те же плохо выполняемые движения. Он не гордится своим искусством, за исключением тех случаев, когда он говорит о нем. Он не любит его, поэтому год за годом повторяет одни и те же движения. То, что было плохо в его танцах в самом начале, стало постоянным. Он больше этого не видит.

— Его научили так танцевать, — сказал Элихио. — Я тоже был танцором в городе Торим и знаю, что танцевать надо так, как тебя учат.

— Во всяком случае, Валенсио — не лучший танцор, — сказал Эскуере. — Есть и другие. Как насчет Сакатеки?

— Сакатека — человек знания. Он не из одной компании с вами, ребята, — сказал дон Хуан резко. — Он танцует, потому что такова его природная склонность. Все, что я хотел сказать, так это то, что вы — не танцоры — не наслаждаетесь танцем. Может быть, если танец хорош, некоторые из вас получат удовольствие. Однако мало кто из вас настолько знает танец. Поэтому вам остается совсем мало радости. Вот почему, ребята, все вы пьяницы. Поглядите на моего внука!

— Брось это, дед, — запротестовал Люсио.

— Он не ленив и не глуп, — продолжал дон Хуан, — а чем он занят, кроме пьянства?

— Он покупает кожаные пиджаки, — заметил Хенаро, и все слушатели захохотали.

Люсио выпил еще баканоры.

— И как пейот может изменить все это? — спросил Элихио.

— Если бы Люсио стал искать защитника, — сказал дон Хуан, — то его жизнь изменилась бы. Я не знаю в точности, как именно, но я уверен, что она стала бы иной.

— Он бросил бы пить, это ты хочешь сказать? — настаивал Элихио.

— Может быть, он бросил бы. Ему нужно что-то кроме текилы, чтобы жизнь стала приносить ему радость. И это что-то, чем бы оно ни было, может быть предоставлено защитником.

— Тогда пейот должен быть очень вкусным, — сказал Элихио.

— Я бы этого не сказал, — сказал дон Хуан.

— Но как же, черт возьми, можно наслаждаться тем, что невкусно? — спросил Элихио.

— Он дает возможность полнее наслаждаться жизнью, — сказал дон Хуан.

— Но если он невкусный, то как же он может заставить нас полнее наслаждаться жизнью? — настаивал Элихио. — Это бессмыслица!

— Конечно, есть смысл, — сказал Хенаро с убеждением. — Пейот сведет тебя с ума, и, естественно, ты станешь думать, что началась лучшая жизнь, что бы ты ни делал!

Опять все засмеялись.

— Смысл появится, — продолжал дон Хуан как ни в чем не бывало, — если вы подумаете о том, как мало мы знаем и как много можем увидеть. Эта выпивка делает людей безумными. Она все искажает. Мескалито, напротив, все проясняет. Он дает возможность видеть очень хорошо. Настолько хорошо!

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и улыбнулись, как если бы уже слышали все это раньше. Хенаро и Эскуере стали беспокойнее и начали говорить одновременно. Виктор смеялся, покрывая все остальные голоса. Казалось, единственным заинтересованным был Элихио.

— Как может пейот все это сделать? — спросил он.

— В первую очередь, — объяснил дон Хуан, — ты должен захотеть познакомиться с ним. И я думаю, что это важнее всего остального. Затем ты должен быть представлен ему и должен встречать его много раз, прежде чем сможешь сказать, что его знаешь.

— И что случится тогда? — спросил Элихио.

Хенаро перебил:

— Ты будешь срать на крыше, а жопа останется на земле!

Присутствующие покатились со смеху.

— Что случится потом, полностью зависит от тебя самого, — продолжал дон Хуан, не теряя контроля над собой. — Ты должен приходить к нему без страха, и мало-помалу он научит тебя, как жить лучшей жизнью.

Наступила длинная пауза. Мужчины, казалось, устали. Бутылка была пуста. Люсио с явной неохотой принес и открыл новую.

— Пейот — защитник Карлоса тоже? — спросил Элихио шутливым тоном.

— Я не знаю, — сказал дон Хуан. — Он принимал его три раза, попроси его рассказать тебе об этом.

Все с любопытством повернулись ко мне, и Элихио спросил:

— Ты действительно принимал его?

— Да. Принимал.

Казалось, дон Хуан выиграл раунд у своих слушателей: они были или заинтересованы в моем рассказе, или слишком вежливы, чтобы смеяться мне в лицо.

— Он скрутил тебе рот? — спросил Люсио.

— Да. У него ужасный вкус.

— Зачем же тогда ты его ел? — спросил Бениньо.

Я начал подробно объяснять им, что для западного человека знание дона Хуана о пейоте является одной из самых захватывающих вещей, которые только можно найти. Я сказал, что все рассказанное доном Хуаном верно и что каждый может проверить истину сказанного на самом себе.

Я заметил, что все они улыбаются, словно скрывая свое презрение. Я пришел в сильное раздражение. Сознавая свою неуклюжесть в передаче того, что я хотел сказать, я говорил уже некоторое время, но потерял нить и стал повторять слова дона Хуана.

Дон Хуан пришел мне на помощь и ободряюще спросил:

— Ты ведь не искал защитника, когда впервые пришел к Мескалито, не так ли?

Я сказал им, что не знал, что Мескалито может быть защитником, и что мною двигали только любопытство и сильное желание узнать его. Дон Хуан подтвердил, что мои намерения были безукоризненны, и сказал, что из-за этого Мескалито оказал на меня благотворный эффект.

— Но он заставил тебя блевать и ссать повсюду, да? — настаивал Хенаро.

Я сказал, что он действительно подействовал на меня таким образом. Все с облегчением рассмеялись. Я почувствовал, что их презрение ко мне выросло. Они не казались заинтересованными, кроме Элихио, который смотрел на меня.

— Что ты видел? — спросил он.

Дон Хуан велел пересказать им все или почти все ключевые детали моего опыта, поэтому я рассказал последовательность и содержание того, что ощутил. Когда я кончил говорить, Люсио сделал замечание:

— Если пейот такой дурной, я рад, что никогда его не ел.

— Все так, как я сказал, — сказал Хенаро, обращаясь к Бахеа. — Эта штука сводит с ума.

— Но Карлос сейчас нормальный. Как ты объяснишь это? — спросил дон Хуан у Хенаро.

— Откуда мы знаем, что он нормальный? — ответил Хенаро.

Все рассмеялись, включая дона Хуана.

— Ты боялся? — спросил Бениньо.

— Конечно, боялся.

— Тогда зачем ты это делал? — спросил Элихио.

— Он сказал, что хотел знать, — ответил за меня Люсио. — Я думаю, что Карлос собирается стать таким же, как мой дед. Оба говорили, что они хотят знать, но никто не знает, что, черт возьми, они хотят знать!

— Невозможно объяснить это знание, — сказал дон Хуан Элихио, — потому что оно разное для разных людей. Единственно общим для всех является то, что Мескалито раскрывает свои секреты частным образом каждому человеку. Зная, как чувствует Хенаро, я не рекомендовал бы ему встречаться с Мескалито. И все же, несмотря на мои слова или его чувства, Мескалито может оказать на него полностью благоприятный эффект. Но только он может это узнать, и это и есть знание, о котором я говорю.

Дон Хуан поднялся.

— Время идти домой, — сказал он. — Люсио пьян, а Виктор спит.

Двумя днями позже, 6 сентября, Люсио, Бениньо и Элихио подошли к дому, где я остановился, чтобы пойти со мной на охоту. Некоторое время, пока я писал, они хранили молчание. Затем Бениньо вежливо засмеялся, как бы предупреждая, что собирается сказать нечто важное.

После неловкой вступительной паузы он засмеялся опять и сказал:

— Вот Люсио говорит, что стал бы глотать пейот.

— Действительно? — спросил я.

— Да, я не возражаю.

Смех Бениньо стал спазматическим.

— Люсио говорит, что будет есть пейот, если ты купишь ему мотоцикл.

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и зашлись смехом.

— Сколько стоит мотоцикл в Соединенных Штатах? — спросил Люсио.

— Долларов за сто можно найти, — сказал я.

— Это ведь не очень много, верно? Ты легко можешь достать один для него, разве не так? — спросил Бениньо.

— Хорошо, но сначала я спрошу у твоего деда, — сказал я Люсио.

— Нет, нет, — запротестовал он. — Ему ты ничего об этом не говори. Он все испортит. Он чудак. И кроме того, слабоумный и не знает, что делает.

— Он когда-то был настоящим магом, — добавил Бениньо. — Я хочу сказать, действительным магом. Народ говорит, что он был лучшим. Но пристрастился к пейоту и стал никем. Теперь он слишком стар.

— И он вновь и вновь повторяет те же идиотские истории о пейоте, — сказал Люсио.

— Этот пейот полное говно, — сказал Бениньо. — Знаешь, мы однажды его пробовали. Люсио утащил целый мешок у своего деда. Однажды ночью по пути в город мы начали его жевать. Он разорвал мне рот на части, сукин сын! Вкус прямо адский!

— Вы проглотили его? — спросил я.

— Выплюнули, — сказал Люсио, — и выбросили весь проклятый мешок.

Им обоим случай показался очень забавным. Элихио не сказал ни слова. Как обычно, у него был отсутствующий вид. Он даже не смеялся.

— Ты хотел бы попробовать, Элихио? — спросил я.

— Нет! Только не я. Даже за мотоцикл.

Люсио и Бениньо нашли утверждение чрезвычайно забавным и вновь захохотали.

— Все равно, — продолжал Элихио, — должен сказать, что дон Хуан меня поражает.

— Мой дел слишком стар, чтобы что-то знать, — сказал Люсио с большой убежденностью.

— Да, он очень стар, — эхом отозвался Бениньо.

Я подумал, что мнение, высказанное о доне Хуане двумя молодыми людьми, было ребяческим и необоснованным. Я чувствовал себя обязанным защитить его и сказал, что, на мой взгляд, дон Хуан, так же как и в прошлом, великий маг, может быть, даже величайший из всех. Я сказал, что чувствую в нем что-то действительно необычное, и напомнил им, что ему уже за семьдесят и тем не менее он энергичнее и сильнее всех нас, вместе взятых. Я предложил молодым людям проверить это самим и попробовать проследить за доном Хуаном.

— Ты просто не сможешь следить за моим дедом, — сказал Люсио с гордостью. — Он — брухо.

Я напомнил, что, по их же словам, он слишком стар и слабоумен, а слабоумный человек не знает, что происходит вокруг. Я сказал, что с давних пор не перестаю поражаться, насколько дон Хуан всегда начеку.

— Никто не может следить за брухо, даже если он стар, — авторитетно сказал Бениньо. — На него можно наброситься толпой, когда он спит. Именно это произошло с человеком по имени Севикас, люди устали от его злой магии и убили его.

Я попросил их рассказать все подробности этого случая, но они сказали, что это произошло еще до них или тогда, когда они были совсем маленькими. Элихио добавил, что тайно люди верят — Севикас был просто дурак, а настоящему магу никто не может причинить вреда. Я попробовал выяснить их мнения по поводу магов, однако они не очень интересовались этим предметом; к тому же им не терпелось отправиться пострелять из ружья двадцать второго калибра, которое я купил.

Некоторое время по пути к зарослям чапараля мы молчали. Затем Элихио, который шел первым, повернулся и сказал мне:

— Может, это мы сумасшедшие. Может, дон Хуан прав. Посмотри, как мы живем.

Люсио и Бениньо запротестовали. Я попытался вмешаться. Я согласился с Элихио и сказал, что сам считаю свой образ жизни в чем-то неправильным. Бениньо ответил, что мне нечего жаловаться на свою жизнь, потому что у меня есть деньги и машина. Я ответил, что легко могу сказать, что это они живут лучше, потому что у них есть по участку земли.

Они хором возразили, что хозяином земли является федеральный банк. Я ответил им, что тоже не владею машиной, что она принадлежит банку в Калифорнии, и моя жизнь другая, но не лучше, чем их. К тому времени мы уже были в густых зарослях.

Мы не нашли ни оленя, ни диких свиней, но убили трех кроликов. На обратном пути мы остановились в доме Люсио, и он объявил, что его жена собирается приготовить жаркое из кроликов. Бениньо отправился в магазин, чтобы купить бутылку текилы и содовой воды. Когда он вернулся, с ним был дон Хуан.

— Уж не нашел ли ты моего деда в магазине покупающим пиво? — смеясь, спросил Люсио.

— Я не был приглашен на эту встречу, — сказал дон Хуан. — Я просто зашел спросить Карл оса, не едет ли он в Ермосийо.

Я сказал ему, что собирался уехать на следующий день, и пока мы разговаривали, Бениньо раздал бутылки. Элихио дал свою дону Хуану, и поскольку у яки отказаться, даже из вежливости, значит нанести смертельную обиду, дон Хуан спокойно взял ее. Я отдал свою бутылку Элихио, и он вынужден был взять ее. Поэтому Бениньо, в свою очередь, отдал мне свою бутылку. Но Люсио, который, очевидно, заранее просчитал всю схему хороших манер яки, уже закончил пить свою содовую. Он повернулся к Бениньо, у которого на лице застыло патетическое выражение, и сказал, смеясь:

— Они надули тебя на бутылку.

Дон Хуан сказал, что не пьет содовую, и сунул свою бутылку в руки Бениньо. Мы сидели под рамадой в молчании. Элихио казался нервным. Он теребил края своей шляпы.

— Я думал о том, что ты сказал прошлой ночью, — сказал он дону Хуану. — Как может пейот изменить нашу жизнь? Как?

Дон Хуан не отвечал. Он некоторое время пристально смотрел на Элихио, а затем начал петь на языке яки. Это была даже не песня, а короткая декламация. Мы долгое время сидели молча. Затем я попросил дона Хуана перевести слова.

— Это было только для яки, — сказал он как само собой разумеющееся.

Я почувствовал себя отвергнутым. Я был уверен, что он сказал что-то очень важное.

— Элихио — индеец, — наконец сказал мне дон Хуан. — И, как индеец, Элихио не имеет ничего. Мы, индейцы, ничего не имеем. Все, что ты видишь вокруг, принадлежит йори. Яки имеют только свою ярость и то, что земля дает им бесплатно.

Довольно долго все молчали, затем дон Хуан поднялся, попрощался и вышел. Мы смотрели на него, пока он не скрылся за поворотом дороги. Похоже, все мы нервничали. Люсио неуверенным тоном сказал, что его дед ушел, потому что не любит жаркое из кролика. Элихио казался погруженным в свои мысли. Бениньо повернулся ко мне и громко сказал:

— Я думаю, что Господь накажет тебя и дона Хуана за то, что вы делаете.

Люсио начал хохотать, и Бениньо к нему присоединился.

— Ты паясничаешь, Бениньо, — грустно сказал Элихио. — То, что ты сказал, ни черта не стоит.

15 сентября 1968 года

Было девять часов субботнего вечера. Дон Хуан сидел напротив Элихио в центре рамады дома Люсио. Поставив между ним и собой корзину с пейотными батончиками, дон Хуан пел, слегка раскачиваясь взад-вперед. Люсио, Бениньо и я сидели в полутора-двух метрах позади Элихио, опершись спиной о стену. Сначала было совсем темно. До этого мы сидели внутри дома под бензиновой лампой, ожидая дона Хуана. Он позвал нас на рамаду, когда пришел, и показал, где кому сесть. Через некоторое время мои глаза привыкли к темноте. Я мог ясно видеть каждого и заметил, что Элихио как будто скован ужасом. Его тело тряслось, его зубы непроизвольно стучали, а голова и спина конвульсивно подергивались.

Дон Хуан обратился к нему, уговаривая не бояться, довериться защитнику и не думать ни о чем другом. Он взял пейотный батончик, протянул его Элихио и велел очень медленно жевать. Элихио взвизгнул, как щенок, и распрямился; дыхание его было очень быстрым и звучало, как шум кузнечных мехов. Он снял шляпу, вытер ею лоб и закрыл лицо руками. Я думал, что он плачет. Прежде чем он восстановил контроль над собою, прошла долгая напряженная пауза. Он сел прямо, все еще закрывая лицо одной рукой, взял пейотный батончик и начал его жевать.

У меня появилось ужасное предчувствие. До этого я не отдавал себе отчета в том, что боюсь, пожалуй, так же, как Элихио. У меня во рту стало сухо, словно от пейота. Элихио жевал батончик долго. Мое напряжение росло. Я невольно начал покачиваться, и одновременно мое дыхание убыстрилось.

Дон Хуан начал петь громче, затем протянул Элихио другой батончик и, после того как Элихио закончил с ним, дал ему сухих фруктов и велел жевать их очень медленно.

Несколько раз Элихио поднимался и уходил в кусты. Один раз он попросил воды. Дон Хуан велел ему не глотать воду, а только прополоскать ею рот.

Элихио разжевал еще два батончика, и дон Хуан дал ему сушеного мяса.

К тому времени, как он разжевал десятый батончик, мне было почти дурно от нетерпения.

Внезапно Элихио упал вперед и стукнулся лбом о землю. Перекатившись на левый бок, он конвульсивно дернулся. Я взглянул на часы. Было двадцать минут двенадцатого. Элихио катался, трясся и стонал на полу больше часа.

Дон Хуан сидел перед ним в той же позе. Его пейотные песни были едва различимы. Бениньо, сидевший слева от меня, выглядел невнимательным; рядом с ним на боку храпел Люсио.

Элихио скорчился на правом боку, лицом ко мне, зажав руки между коленей. Он сильно подпрыгнул и перевернулся на спину, слегка согнув ноги. Его левая рука стала волнообразно качаться вверх и вбок в удивительно свободной элегантной манере. Потом то же самое проделала правая, а затем обе руки задвигались по очереди, выполняя медленные волнообразные движения, словно он играл на арфе. Постепенно движения стали более быстрыми. Его кисти ощутимо вибрировали и двигались вверх и вниз, как поршни. В то же время предплечья совершали круговые движения вперед, а пальцы поочередно сгибались и разгибались. Это было прекрасное, гармоничное, гипнотизирующее зрелище. Я подумал, что этот ритм и мускульный контроль не с чем сравнить.

Затем Элихио медленно поднялся, как будто сопротивляясь обволакивающей его силе. Его тело дрожало. Он качнулся, а потом резко выпрямился. Его руки, туловище и голова тряслись, как если бы через них порциями пропускали электрический ток. Казалось, сила вне его контроля определяла его позу и управляла им.

Пение дона Хуана стало очень громким. Люсио и Бениньо проснулись, некоторое время без интереса смотрели на происходящее и заснули снова.

Элихио, казалось, двигался куда-то выше и выше. Он явно карабкался. Он вытягивал руки и хватался за что-то, мне невидимое, подтягивался и замирал, чтобы перевести дыхание.

Я хотел увидеть его глаза и придвинулся ближе к нему, но дон Хуан свирепо посмотрел на меня, и я вернулся на место.

Затем Элихио прыгнул. Это был последний, поразительный прыжок. Он, очевидно, достиг своей цели. Он отдувался, всхлипывал от перенапряжения и, казалось, держался за какой-то выступ. Но что-то его пересиливало. Он вскрикнул в отчаянии. Его тело выгнулось назад и сотрясалось с головы до пальцев ног; по нему проходила исключительно красивая ритмичная дрожь. Волна дрожи прошла не менее ста раз, прежде чем тело его рухнуло на землю, как безжизненный мешок.

Через некоторое время он вытянул руки перед собой, словно защищая лицо. Он лежал на груди; его ноги вытянулись назад и слегка приподнялись над землей, придавая телу такой вид, будто оно скользит или летит с невероятной скоростью. Его голова была до предела откинута назад, а руки сцеплены перед глазами, защищая их. Я чувствовал, как вокруг него свистит ветер. Я непроизвольно заорал. Люсио и Бениньо проснулись и с любопытством взглянули на Элихио.

— Если ты обещаешь купить мне мотоцикл, я буду сейчас жевать это, — громко сказал Люсио.

Я взглянул на дона Хуана. Он сделал головой повелительный жест.

— Вот черт, — пробормотал Люсио и снова заснул.

Элихио встал и начал ходить. Он сделал несколько шагов в мою сторону и остановился. Я видел, что он счастливо улыбается. Он пытался свистеть. Чистого звука не получилось, но гармония присутствовала. Это был какой-то мотив. Он имел лишь пару переходов, которые повторялись вновь и вновь. Через некоторое время отчетливо стало слышно насвистывание, и затем оно стало ясной мелодией. Элихио бормотал невнятные слова. Эти слова были словами песни. Он повторял их часами. Очень простая песня с повторами, монотонная и все же странно красивая.

Элихио, казалось, смотрел на что-то, пока пел. Один раз он подошел ко мне очень близко. Я видел в полутьме его глаза. Они были стеклянными и остановившимися. Он улыбался и хихикал. Он ходил, и садился, и ходил опять, стоная и вздыхая.

Внезапно что-то, казалось, толкнуло его сзади. Его тело выгнулось посредине, как будто его сдвинула прямая сила. Мгновение Элихио удерживал равновесие но носках ног, изогнувшись колесом, так, что его руки касались земли. Он вновь упал на пол — мягко, на спину, и, вытянувшись во всю длину, застыл в странном напряжении.

Некоторое время он бормотал и стонал, затем начал храпеть. Дон Хуан накрыл его пустыми мешками. Было 5.35 утра.

Люсио и Бениньо спали плечом к плечу, прислонясь к стене. Мы с доном Хуаном очень долго сидели молча. Он казался усталым. Я нарушил тишину и спросил его об Элихио. Он сказал мне, что встреча Элихио с Мескалито была исключительно успешной. Мескалито научил его песне уже при первой встрече, а это действительно необычно.

Я спросил его, почему он не разрешил Люсио принять пейот в обмен на мотоцикл. Он сказал, что Мескалито убил бы Люсио, если бы тот приблизился к нему при таких условиях. Дон Хуан признал, что подготовил все очень тщательно, чтобы убедить своего внука. Центральной частью его стратегии была моя дружба с Люсио. Он сказал, что Люсио всегда был его большой заботой и что когда-то они жили вместе и были очень близки, но Люсио в возрасте семи лет очень серьезно заболел, и сын дона Хуана, набожный католик, дал обет Гваделупской Деве, что Люсио поступит в школу священных танцев, если его жизнь будет спасена. Люсио поправился и вынужден был исполнить обещание. Неделю он пробыл учеником и решил нарушить обет. Он думал, что в результате ему придется умереть, обхватил себя руками и целый день ждал прихода смерти. Все смеялись над мальчиком, и случай этот не забылся.

Дон Хуан долгое время не говорил. Он казался погруженным в свои мысли.

— Моя ставка была на Люсио, — сказал он, — а вместо него я нашел Элихио. Я знал, что это бесполезно, но когда нам кто-то нравится, мы должны по-настоящему настаивать, как если бы было возможно переделать человека. У Люсио было мужество, когда он был маленьким мальчиком, а затем он потерял его.

— Ты можешь околдовать его, дон Хуан?

— Околдовать его? Зачем?

— Чтобы он вновь изменился и обрел свое мужество.

— Нельзя околдовать человека, чтобы он обрел мужество. Мужество — это нечто личное. Околдовывают для того, чтобы сделать людей безвредными, или больными, или идиотами. Нельзя околдовать так, чтобы получить воина. Чтобы быть воином, надо быть кристально чистым, как Элихио. Вот тебе человек мужества.

Элихио мирно храпел под пустыми мешками. Было уже светло. Небо было безупречно синим. Не было видно ни одного облака.

— Я отдал бы что угодно, чтобы узнать о том путешествии, которое проделал Элихио. Ты не возражаешь, если я попрошу его рассказать мне об Этом?

— Ни при каких обстоятельствах ты не должен просить его об этом.

— Но почему? Я ведь рассказывал тебе все о своем опыте.

— Это совсем другое. В тебе нет наклонности держать все при себе. Элихио — индеец. Его путешествие — все, что он имеет. Я хотел бы, чтобы это был Люсио.

— Разве ты ничего не можешь поделать, дон Хуан?

— Нет. К несчастью, нет способа вставить скелет в медузу. Это была всего лишь моя глупость.

Взошло солнце. Его свет ослепил мои усталые глаза.

— Ты много раз говорил мне, дон Хуан, что маг не может делать глупостей. Я никогда не думал, что ты можешь их делать.

Дон Хуан пронзительно взглянул на меня, встал, посмотрел на Элихио, а потом на Люсио. Нахлобучив шляпу, он похлопал по ее верхушке.

— Можно настаивать, по-настоящему настаивать, даже если мы знаем, что то, что мы делаем, — бесполезно, — сказал он, улыбаясь. — Но прежде мы должны знать, что наши действия бесполезны, и все же действовать так, как если бы мы не знали. Это контролируемая глупость мага.

5

Я вернулся в дом дона Хуана 3 октября 1968 года с единственной целью — расспросить его о различных моментах, сопутствовавших посвящению Элихио. Почти бесконечный поток вопросов пришел мне в голову, когда я перечитал описание того, что произошло. Я хотел получить очень точные объяснения, поэтому заранее составил список вопросов, тщательно подбирая наиболее подходящие слова.

Я начал с того, что спросил его:

— Дон Хуан, я видел той ночью?

— Почти что.

— А ты видел, что я вижу движения Элихио?

— Да, я видел, что Мескалито позволил тебе видеть часть урока Элихио, иначе ты смотрел бы на человека, который сидит или лежит. Во время последнего митота ты не заметил, чтобы люди что-либо делали, не так ли?

На последнем митоте я не заметил, чтобы кто-нибудь из участников делал необычные движения. Я признался, что единственной записью в моих заметках было то, что некоторые ходили в кусты чаще других.

— Но ты почти увидел весь урок Элихио, — продолжал дон Хуан. — Подумай об этом. Понимаешь теперь, как великодушен Мескалито с тобой? Мескалито никогда не был так мягок ни с кем, насколько я знаю. Ни с одним. И все же ты не благодарен ему за его великодушие. Как ты можешь так тупо поворачиваться к нему спиной? Или, может, мне следует спросить: в ответ на что ты поворачиваешься спиной к Мескалито?

Я почувствовал, что дон Хуан опять загоняет меня в угол, и не мог ответить на его вопрос. Я всегда считал, что покончил с ученичеством для того, чтобы спасти себя, однако не имел представления, от чего я спасал себя и зачем. Мне захотелось побыстрее изменить направление нашего разговора, и поэтому я оставил свое намерение задавать приготовленные вопросы по порядку и спросил о самом важном:

— Не можешь ли ты рассказать мне о своей контролируемой глупости?

— Что ты хочешь о ней знать?

— Пожалуйста, скажи мне, дон Хуан, что такое в точности контролируемая глупость?

Дон Хуан громко расхохотался и хлопнул себя ладонью по ляжке.

— Это контролируемая глупость, — сказал он, засмеялся и хлопнул себя по ляжке опять.

— Что ты имеешь в виду?

— Я рад, что наконец ты спросил меня о моей контролируемой глупости после стольких лет, но меня совершенно не волновало бы, если б ты не задал этого вопроса никогда. Все же я решил обрадоваться, как будто мне есть дело до того, что ты меня об этом спросил, словно то, есть мне до этого дело или нет, имеет какое-нибудь значение. Вот это и есть контролируемая глупость.

Мы оба громко засмеялись. Я обнял его. Я нашел его объяснение превосходным, хотя и не особо его понял.

Мы сидели, как обычно, перед дверями его дома. Было позднее утро. Перед доном Хуаном лежала куча семян, и он выбирал из них мусор. Я предложил ему свою помощь, но он отклонил ее; он сказал, что семена — это подарок одному из его друзей в Центральной Мексике и у меня нет достаточной силы, чтобы прикасаться к ним.

— С кем ты применяешь контролируемую глупость, дон Хуан? — спросил я после долгого молчания.

Он хмыкнул.

— Со всеми! — произнес он с улыбкой.

— А когда ты применяешь ее?

— Всегда, когда что-то делаю.

Я почувствовал, что должен вернуться к началу, и спросил его, означает ли его контролируемая глупость, что его поступки никогда не бывают искренними, а являются лишь действиями актера.

— Мои поступки искренни, — сказал он, — но они лишь действия актера.

— Но тогда все, что ты делаешь, должно быть контролируемой глупостью! — сказал я с чистосердечным удивлением.

— Да, все, — сказал он.

— Но ведь не может быть так, — возразил я, что каждый из твоих поступков всего лишь контролируемая глупость.

— А почему нет? — возразил он с загадочным видом.

— Это означало бы, что тебя в действительности никто и ничто не волнует. Возьми, например, меня. Ты имеешь в виду, что для тебя не имеет значения, стану я человеком знания или нет, жив я или умер, делаю что-то или нет?

— Верно, мне нет до этого дела. Ты, как Люсио или кто-нибудь еще в моей жизни, — моя контролируемая глупость.

Я испытал необычайную опустошенность. Было очевидным, что не существует причины, по которой дон Хуан должен был бы заботиться обо мне, но, с другой стороны, я был почти уверен, что ему есть дело до меня лично, и думал, что иначе и быть не может, поскольку он всегда уделял мне все свое внимание в любой момент, который я проводил с ним. Мне пришло в голову, что дон Хуан может говорить так просто потому, что я ему надоел. В конце концов, ведь я отказался от его учения.

— Я чувствую, что мы говорим о разных вещах, — сказал я. — Мне не следовало приводить в пример самого себя. Я имел в виду, что должно же быть в мире что-то, до чего тебе есть дело в том смысле, что это не контролируемая глупость. Не думаю, чтобы можно было продолжать жить, если нам действительно ни до чего не было бы дела.

— Это относится к тебе, — сказал он. — Вещи имеют значение для тебя. Ты спросил меня о моей контролируемой глупости, и я сказал тебе, что все, что я делаю по отношению к себе и к другим людям, есть глупость, поскольку ничто не имеет значения.

— Я хочу сказать, дон Хуан, что если для тебя ничего не имеет значения, то как ты можешь продолжать жить?

Он засмеялся и после короткой паузы, во время которой он, казалось, взвешивал, отвечать мне или нет, встал и пошел за дом. Я последовал за ним.

— Подожди, подожди, дон Хуан, — сказал я, — я действительно хочу это выяснить; ты должен объяснить мне, что ты имеешь в виду.

— Может быть, это невозможно объяснить, — сказал он. — Некоторые вещи в твоей жизни имеют для тебя значение, потому что они важны. Твои поступки определенно важны для тебя; но для меня ни единая вещь не важнее любой другой, ни один из моих поступков и ни один из поступков людей. Тем не менее я продолжаю жить, потому что я закалил свою волю в течение своей жизни, она стала отточенной и цельной, и теперь для меня не имеет значения то, что ничего не имеет значения. Моя воля контролирует глупость моей жизни.

Он сел на корточки и запустил пальцы в растения, которые сушились на солнце на большом куске мешковины. Я пришел в замешательство. Я не мог и предположить, что мои расспросы приведут к такому обороту разговора. После длинной паузы мне пришел в голову хороший аргумент. Я сказал, что, на мой взгляд, некоторые поступки окружающих нас людей очень важны и что ядерная война — самый драматический пример этого. Я сказал, что для меня уничтожение жизни на земле было бы событием ошеломляющей ненормальности.

— Ты веришь этому, потому что думаешь. Ты думаешь о жизни, — сказал дон Хуан с блеском в глазах. — Ты не видишь.

— Разве я чувствовал бы иначе, если бы мог видеть! — спросил я.

— Как только человек обучается виденью, он оказывается один в мире, где есть только глупость, — загадочно сказал дон Хуан.

Он сделал небольшую паузу и взглянул на меня, как если бы хотел оценить эффект своих слов.

— Твои поступки, точно так же как поступки других людей, кажутся тебе важными, потому что ты научился думать, что они важны.

Он произнес слово «научился» с такой необычной интонацией, что я был вынужден спросить у него, что он имеет в виду.

Он перестал возиться со своими растениями и взглянул на меня.

— Мы выучиваемся думать обо всем и затем приучаем наши глаза видеть так, как мы думаем о вещах, на которые смотрим. Мы смотрим на себя, уже думая, что важны. И поэтому нам приходится чувствовать себя важным. Но потом, когда человек обучается видеть, он понимает, что не может больше думать о вещах, на которые смотрит; а если он не может думать о вещах, на которые смотрит, все становится неважным.

Дон Хуан, должно быть, заметил мой удивленный взгляд и повторил свое утверждение три раза, как бы стараясь заставить меня понять. То, что он сказал, сначала показалось мне ерундой, но, поразмыслив об этом, я увидел, что его слова скорее напоминают сложное утверждение об одной из сторон восприятия.

Я попытался придумать хороший вопрос, который заставил бы его прояснить свою точку зрения, но не смог. Внезапно я почувствовал сильную усталость и уже не мог ясно формулировать свои мысли. Дон Хуан, казалось, заметил мое утомление и мягко похлопал меня по спине.

— Почисти эти растения, — сказал он, — а потом покроши их в горшок.

Он вручил мне большой горшок и вышел.

Он вернулся домой через несколько часов, когда уже близился вечер. Я кончил крошить его растения и имел достаточно времени, чтобы сделать записи. Мне хотелось сразу же задать ему несколько вопросов, но он был не в настроении отвечать, сказал, что голоден и хочет сначала поесть.

Он разжег огонь в глиняной печи и поставил на нее горшок с мясным бульоном. Заглянув в пакеты с провизией, которые я привез, он взял немного овощей, нарезал их на мелкие кусочки и бросил в горшок. Затем он лег на циновку, сбросил сандалии и велел мне сесть поближе к печке, чтобы я мог поддерживать огонь.

Почти стемнело; с того места, где я сидел, было видно небо на западе. Края нескольких плотных облаков были окрашены в бледно-коричневый цвет, а их средняя часть была почти черной.

Я собирался заговорить о том, как красивы облака, но он заговорил первым.

— Рыхлые края и плотный центр, — сказал он, указывая на облака. Его замечание настолько совпало с тем, что я собирался сказать, что я подскочил.

— Только что собирался сказать тебе об облаках.

— Значит, я тебя опередил, — сказал он и засмеялся с детской непосредственностью.

Я спросил, не может ли он ответить мне на несколько вопросов.

— Что тебя интересует?

— То, что ты сказал мне сегодня днем о контролируемой глупости, очень сильно взволновало меня. Никак не могу понять, что ты имеешь в виду?

— Конечно, ты не можешь этого понять. Ты пытаешься думать об этом, а то, что я сказал, не совпадает с твоими мыслями.

— Я пытаюсь об этом думать, потому что лично для меня это единственный способ что-нибудь понять. Например, дон Хуан, имеешь ли ты в виду, что, когда человек обучается видеть, все в мире теряет ценность?

— Я не сказал, что теряет ценность. Я сказал, что становится неважным. Все равноценно и поэтому неважно. Например, я никак не могу сказать, что мои поступки более важны, чем твои, или что одна вещь более существенна, чем другая, и поэтому все вещи равны; а оттого, что они равны, все они неважны.

Я спросил, не означают ли его высказывания, что то, что он называет «виденьем», является на самом деле «лучшим способом», чем просто «смотрение на вещи». Он сказал, что глаза человека могут выполнять обе функции, но ни одна из них не лучше другой; однако, по его мнению, приучать глаза только смотреть было ненужным самоограничением.

— Например, нам нужно смотреть глазами для того, чтобы смеяться. Потому что, только когда мы смотрим на вещи, мы можем ощутить смешную сторону мира. С другой стороны, когда наши глаза видят, все вещи настолько равны друг другу, что не остается ничего смешного.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что человек, который видит, не может смеяться?

Некоторое время он молчал.

— Возможно, есть люди знания, которые никогда не смеются, — сказал он, — хотя я не знаю ни одного из них. Те, кого я знаю, видят, но еще и смотрят, поэтому смеются.

— Может человек знания плакать?

— Почему бы и нет. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем смеяться, плакать или развлекаться. Лично я не люблю быть печальным, поэтому, когда я оказываюсь свидетелем чего-нибудь, что обычно меня печалит, я просто смещаю свои глаза и вижу, вместо того чтобы смотреть.

Но когда я встречаюсь с чем-либо забавным, я смотрю и смеюсь.

— Но тогда, дон Хуан, твой смех настоящий и не является контролируемой глупостью.

Дон Хуан некоторое время смотрел на меня.

— Я говорю с тобой, потому что ты меня смешишь, — сказал он. — Ты напоминаешь мне тех живущих в пустыне крыс с пушистыми хвостами, которые попадаются, когда засовывают свои хвосты в норы других крыс, чтобы испугать их и украсть пищу. Ты попался в свои собственные вопросы. Берегись — иногда эти крысы отрывают себе хвосты, чтобы вырваться на свободу.

Я нашел его сравнение забавным и рассмеялся. Дон Хуан однажды показывал мне небольших грызунов с пушистыми хвостами, которые были похожи на толстых белок; образ одной из этих жирных крыс, отрывающей свой хвост, был печален и в то же время ужасно смешным.

— Мой смех, как и все вообще, что я делаю, реален, — сказал дон Хуан, — и в то же время это контролируемая глупость, потому что он бесполезен. Он ничего не меняет, и все же я продолжаю делать это.

— Но, как я понял, дон Хуан, твой смех не бесполезен — он делает тебя счастливым.

— Нет, я счастлив, потому что предпочитаю смотреть на вещи, которые делают меня счастливым, — тогда мои глаза схватывают их забавные стороны, и я смеюсь. Я говорил тебе это уже бессчетное число раз. Всегда следует выбирать тропу с сердцем для того, чтобы выбрать лучшее; тогда, может быть, можно будет смеяться всегда.

Я истолковал сказанное им так, что плач ниже, чем смех, или что плач — действие, которое нас ослабляет. Он сказал, что тут нет внутренней разницы и что то и другое не важно; однако он предпочитает смех, потому что смех позволяет телу чувствовать себя лучше, чем плач.

На это я заметил, что если есть предпочтение, то нет равенства: если он плачу предпочитает смех, значит, последний действительно важнее.

Он упрямо утверждал, что предпочтение не означает, что они не равны; а я настаивал, что наш спор может быть логически доведен до утверждения: если все вещи настолько равны, почему бы не выбрать смерть?

— Многие люди знания делают это, — сказал он. — Однажды они могут просто исчезнуть. Люди могут думать, что их подкараулили и убили за их поступки. Они избирают смерть, потому что для них это не имеет никакого значения. С другой стороны, я выбираю жить и смеяться не потому, что это имеет какое-то значение, а потому, что такова склонность моей натуры. Причина, по которой я говорю, что выбрал это, в том, что я вижу, но это не значит, что я выбираю жить; моя воля заставляет меня продолжать жить независимо от всего, что я могу увидеть. Ты сейчас не понимаешь меня из-за своей привычки думать так, как смотришь, и думать так, как думаешь.

Его заявление очень меня заинтересовало. Я попросил его объяснить, что он имеет в виду.

Он повторил ту же самую конструкцию несколько раз, как бы давая себе время, чтобы выстроить ее из других слов, и затем пояснил свою точку зрения, сказав, что под думаньем он подразумевает ту постоянную идею, которую мы имеем обо всем в мире. Он сказал, что виденье разрушает эту привычку, и до тех пор, пока я не научусь видеть, я не смогу в действительности понять того, что он имеет в виду.

— Но если ничто не имеет значения, дон Хуан, то почему должно иметь значение, научусь я видеть или нет?

— Однажды я уже сказал тебе, что наша судьба как людей состоит в том, чтобы учиться, к лучшему это или к худшему. Я научился видеть и говорю тебе — ничто в действительности не имеет значения. Теперь твоя очередь; может быть, когда-нибудь ты будешь видеть и узнаешь, имеют вещи значение или нет. Для меня ничто не имеет значения, но, может быть, для тебя все будет иметь. Сейчас ты уже должен знать, что человек знания живет действиями, а не мыслями о действиях и не думаньем о том, что он будет делать после того, как выполнит действие. Человек знания выбирает тропу с сердцем и следует по ней. И он смотрит, радуется и смеется, а потом видит и знает. Он знает, что его жизнь завершится в конечном счете очень быстро. Он знает, что он, как и любой другой, не идет никуда. Он знает — потому что видит, — что ни одна вещь не является более важной, чем другая. Иными словами, человек знания не имеет ни чести, ни достоинства, ни семьи, ни имени, ни страны, а только жизнь, чтобы ее прожить, и при таких обстоятельствах единственное, что связывает его с людьми, — это его контролируемая глупость. Поэтому человек знания предпринимает усилия, потеет, отдувается; и если взглянуть на него, он выглядит точно так же, как обычный человек, за исключением того, что глупость его жизни под контролем. Поскольку не существует чего-то более важного, чем все остальное, человек знания выбирает любое действие и выполняет его так, как будто оно имеет значение. Его контролируемая глупость заставляет его говорить, что его поступки имеют значение, и действовать так, как будто они его имеют, и в то же время он знает, что это не так, поэтому, выполнив действие, он спокойно отходит в сторону, и были ли его поступки хорошими или плохими, принесли они результаты или нет, ни в коей мере его не заботит. С другой стороны, человек знания может избрать совершенную безмятежность, никогда не действовать и вести себя так, как будто безмятежность действительно имеет для него значение. И он будет совершенно прав, поскольку это также будет его контролируемой глупостью.

Тут я произнес очень путаный монолог, пытаясь объяснить дону Хуану свой интерес к причинам, которые все-таки побуждают человека знания поступать определенным образом, хоть он и знает, что ничто не имеет значения.

Он мягко засмеялся, прежде чем ответить.

— Ты думаешь о своих поступках, — сказал он, — и поэтому вынужден верить, что они важны настолько, насколько ты думаешь, хотя в действительности ничто из того, что кто-либо делает, не имеет значения. Ничто! Но если действительно ничто не имеет значения, то зачем, как ты спросил, я продолжаю жить? Было бы проще умереть; так ты говоришь и в это веришь, потому что думаешь о жизни точно так же, как думаешь сейчас, на что похоже виденье. Теперь ты хочешь, чтобы я описал тебе причины моей контролируемой глупости, и я могу сказать тебе только одно — контролируемая глупость очень похожа на виденье. Это нечто такое, о чем невозможно думать.

Он зевнул, лег на спину и вытянул руки и ноги. Его кости издали хрустящий звук.

— Ты слишком долго отсутствовал, — сказал ой. — Ты слишком много думаешь.

Он поднялся и пошел в заросли чапараля у дома. Я поддерживал огонь, чтобы похлебка в горшке кипела. Я хотел зажечь керосиновую лампу, но полутьма была очень успокаивающей. Огонь в печи давал достаточно света, чтобы можно было писать, и создавал красноватое сияние повсюду вокруг меня. Я положил свои записки на землю и лег. Я чувствовал усталость. Из всего разговора с доном Хуаном в моем уме осталась единственная горькая мысль, что ему до меня нет никакого дела; это очень обеспокоило меня. За долгие годы я стал доверять ему. Если бы не полное доверие, страх парализовал бы меня при одной только мысли об изучении знания; я основывал свое доверие на идее, что он заботится лично обо мне; на самом деле я всегда боялся его, но держал свой страх в узде, потому что верил ему. Когда он убрал этот фундамент, у меня не осталось ничего, на что бы можно было опереться, и я почувствовал себя беспомощным.

Очень странное беспокойство охватило меня. Я возбужденно шагал взад-вперед перед печкой. Дон Хуан задерживался. Я с нетерпением ждал его.

Через некоторое время он вернулся, опять сел перед печкой, и я описал ему свои страхи. Я сказал ему, что волнуюсь, потому что не в состоянии изменить направление посреди потока; объяснил, что помимо доверия, которое питаю к нему, научился также уважать его образ жизни и рассматривать его как существенно более рациональный или, по крайней мере, более действенный, чем мой; что его слова ввергли меня в ужасный конфликт, потому что они толкают на то, чтобы я изменил свои чувства. Чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, я рассказал дону Хуану историю одного старика, очень богатого консервативного юриста, который прожил всю свою жизнь в убеждении, что борется за правду. В первой половине тридцатых, с началом Нового Курса, он страстно вовлекся в политическую драму того времени. Он был абсолютно убежден, что перемены гибельны для страны, и из преданности своему образу жизни поклялся бороться с тем, что рассматривал как политическое зло. Но напор времени был слишком мощен и осилил его. Больше десяти лет он боролся на политической арене и в своей частной жизни; затем вторая мировая война завершила все его усилия полным поражением. Его политический и идеологический крах вызвал в нем глубокую горечь. На двадцать пять лет он удалился в самоизгнание. Когда я встретил его, ему было уже восемьдесят четыре года, и он вернулся в родной город, чтобы провести последние годы в доме для престарелых. Мне было непонятно, как он жил так долго, расточая свою жизнь на горечь и жалость к самому себе. Отчего-то он нашел мое общество приятным, и мы подолгу с ним разговаривали.

В последний раз, когда я его встретил, он закончил наш разговор так: «У меня было время, чтобы оглянуться и изучить свою жизнь. Ключевые вопросы моего времени сейчас только история, причем даже не очень интересная. Похоже, я выбросил годы на погоню за тем, чего никогда не существовало. В последнее время у меня бывает чувство, что я верил в какой-то фарс. Я понял, что игра не стоила свеч. Однако я не могу вернуть сорок потерянных лет».

Я сказал дону Хуану, что мой конфликт возник из сомнений, в которые меня ввергли его слова о контролируемой глупости.

— Если ничего в действительности не имеет значения, — сказал я, — то, став человеком знания, невольно окажешься таким же опустошенным, как мой друг, и не в лучшем положении, чем он.

— Это не так, — отрывисто сказал дон Хуан. — Твой друг одинок, потому что умрет без виденья. За свою жизнь он просто состарился, и теперь у него должно быть еще больше жалости к самому себе, чем когда-либо раньше. Он чувствует, что выбросил сорок лет, потому что гнался за победами, а нашел только поражения. Он никогда не узнает, что быть победителем или быть побежденным — одно и то же.

Теперь ты боишься меня, потому что я сказал тебе, что ты равнозначен всему остальному. Это просто ребячество. Наша судьба как людей — учиться, а идти к знанию следует так же, как на войну; я говорил тебе это бессчетное число раз. К знанию или на войну идут со страхом, с уважением, с сознанием того, что идут на войну. И с абсолютной уверенностью в себе. Верь в себя, а не в меня. И ты теперь испуган пустотой жизни своего друга. Но в жизни человека знания нет пустоты, уверяю Тебя. Все наполнено до краев.

Дон Хуан встал и вытянул руки, словно ощупывая что-то в воздухе.

— Все наполнено до краев, — повторил он, — и все вещи равны. Я не похож на твоего друга, который просто состарился. Когда я говорю тебе, что ничто не имеет значения, я не имею в виду то же, что и он. Для него борьба не стоила усилий, потому что он был побежден; для меня не существует ни победы, ни поражения, ни пустоты. Все наполнено до краев, все вещи равны, и моя борьба стоила моих усилий.

— Для того чтобы стать человеком знания, надо быть воином, а не хныкающим ребенком. Нужно биться и не сдаваться, не жалуясь и не отступая до тех пор, пока не станешь видеть, лишь для того, чтобы понять — ничто не имеет значения.

Дон Хуан помешал в горшке деревянной ложкой. Еда была готова. Он снял горшок с огня и поставил его на четырехугольный глиняный блок, который примыкал к стене и служил полкой и столом. Ногой он подтянул два небольших ящика, на которых было удобно сидеть, особенно прислонясь спиной к стене. Знаком он пригласил меня сесть и налил миску супа. Он улыбнулся. Его глаза сияли, как будто он в самом деле наслаждался моим присутствием. Он мягко подвинул миску ко мне. В его жесте было столько добра и теплоты, что это казалось призывом восстановить мое доверие к нему. Я чувствовал себя идиотски; я попытался избавиться от этого чувства, разыскивая свою ложку, и не смог ее найти. Суп был слишком горяч, чтобы пить его прямо из миски, и, пока он остывал, я спросил дона Хуана, означает ли контролируемая глупость, что человеку знания никто больше не может нравиться.

Он перестал есть и засмеялся.

— Ты слишком заботишься о том, что кто-то нравится тебе, или о том, чтобы нравиться самому, — сказал он. — Человеку знания может нравиться что угодно или кто угодно, но он использует свою контролируемую глупость для того, чтобы не заботиться об этом. Это противоположно тому, что ты делаешь теперь. Любить людей или быть любимым людьми — это далеко не все, что можно делать в качестве человека.

Он некоторое время смотрел на меня, склонив голову набок.

— Подумай над этим, — сказал он.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу спросить тебя, дон Хуан. Ты говорил, что надо смотреть глазами, чтобы смеяться, но я считаю, что мы смеемся потому, что мы думаем. Возьми слепого человека — он тоже смеется.

— Нет, слепые не смеются, — сказал он, — их тела слегка трясутся, и они издают звук смеха. Они никогда не смотрели на смешные грани мира и должны их воображать. Их смех — это не хохот.

Больше мы не говорили. У меня было ощущение благополучия, счастья. Мы ели молча; затем дон Хуан начал смеяться. Я пользовался сухим прутиком, чтобы подносить овощи ко рту.

4 октября 1968 года

Я выбрал момент и спросил дона Хуана, не против ли он поговорить о виденье. Он, казалось, секунду размышлял, затем улыбнулся и сказал, что я опять взялся за старое — говорить, вместо того чтобы делать.

— Если ты хочешь видеть, ты должен позволить дымку направить себя, — сказал он с чувством. — Я больше не буду говорить об этом.

Я помогал ему чистить сухие растения. Долгое время мы работали в полном молчании. Когда я вынужден долго молчать, я всегда испытываю дурные предчувствия, особенно в обществе дона Хуана. Наконец я не выдержал и задал ему вопрос, который, казалось, сам вырвался из меня.

— Как человек знания применяет контролируемую глупость, если умрет человек, которого он любит? — спросил я.

Дон Хуан был удивлен моим вопросом и вопросительно посмотрел на меня.

— Возьмем твоего внука Люсио, — сказал я. — Будут твои действия контролируемой глупостью во время его смерти?

— Возьмем моего сына Эулалио — это более подходящий пример, — спокойно ответил дон Хуан. — Он был раздавлен камнями, когда работал на строительстве Панамериканского шоссе. Мои поступки по отношению к нему во время его смерти были контролируемой глупостью. Когда я прибыл к месту взрыва, он был почти мертв, но его тело было настолько сильным, что продолжало двигаться и дергаться. Я остановился перед ним и попросил парней из дорожной команды не трогать его больше — они послушались и встали вокруг моего сына, глядя на его изуродованное тело. Я тоже стоял там, но не смотрел. Я сдвинул глаза так, чтобы видеть, как распадается жизнь его личности, неконтролируемо расширяясь за свои границы, подобно туману из кристаллов, потому что именно так жизнь и смерть смешиваются и расширяются. Вот что я делал во время смерти моего сына. Это все, что я мог сделать, и это контролируемая глупость. Если бы я смотрел на него, то увидел бы, как он становится неподвижным, и почувствовал бы подступающий к горлу плач, потому что никогда больше мне не придется смотреть на его прекрасную фигуру, идущую по земле. Вместо этого я видел его смерть, и в этом не было ни печали, ни чувств. Его смерть была равнозначна всему остальному.

Дон Хуан секунду молчал. Он казался печальным, но вдруг улыбнулся и потрепал меня по голове.

— Так что ты можешь считать, что, когда происходит смерть людей, которых я люблю, моя контролируемая глупость состоит в том, чтобы сдвинуть свои глаза.

Я подумал о людях, которых сам люблю, и ужасная давящая волна жалости к самому себе охватила меня.

— Тебе хорошо, дон Хуан, — сказал я. — Ты можешь сдвинуть свое зрение, а я могу только смотреть.

Он нашел мое высказывание забавным и рассмеялся.

— Ничего себе хорошо, — сказал он, — это трудная работа.

Мы оба рассмеялись. После долгого молчания я опять стал расспрашивать его — возможно, только для того, чтобы развеять собственную печаль.

— Если я тебя понял правильно, дон Хуан, — сказал я, — то единственные действия в жизни человека знания, которые не являются контролируемой глупостью, — это те, что связаны с его союзником или Мескалито, не так ли?

— Верно, — сказал он посмеиваясь. — Мой союзник и Мескалито не на одной доске с нами, людьми. Моя контролируемая глупость приложима только ко мне самому и к поступкам, которые я выполняю, находясь в обществе людей.

— Однако логически возможно, — сказал я, — что человек знания может рассматривать свои поступки по отношению к своим союзникам или Мескалито как контролируемую глупость, верно?

Он секунду пристально смотрел на меня.

— Ты снова думаешь, — сказал он. — Человек знания не думает, поэтому он не может встретиться с такой возможностью. Возьми, например, меня. Я говорю, что моя контролируемая глупость приложима к поступкам, которые я совершаю, находясь в обществе людей. Я говорю это, потому что могу видеть людей. Однако я не могу видеть сквозь своего союзника, и это делает его невоспринимаемым для меня. Поэтому как же я могу контролировать свою глупость, если не вижу сквозь него? Со своим союзником или Мескалито я всего лишь человек, знающий, как видеть, и оглушенный тем, что видит, — человек, знающий, что он никогда не поймет всего того, что вокруг. Или возьмем твой случай. Для меня не важно, станешь ты человеком знания или нет. Однако это имеет значение для Мескалито. Совершенно очевидно, что для него это имеет значение, иначе он бы не предпринял столько шагов, чтобы показать свою заботу о тебе. Я могу заметить его заботу и действую в соответствии с этим; и тем не менее его мотивы мне непонятны.

6

5 октября 1968 года, как раз когда мы собирались сесть в мою машину, чтобы начать путешествие в Центральную Мексику, дон Хуан остановил меня.

— Я говорил тебе раньше, — сказал он с серьезным выражением лица, — что нельзя раскрывать ни имени, ни местонахождения мага. Я полагаю, что ты понимаешь, что не должен открывать ни моего имени, ни места, где находится мое тело. Сейчас я собираюсь попросить тебя о том же самом по отношению к моему другу, которого ты будешь звать Хенаро. Мы едемте его дому. Там мы проведем некоторое время.

Я заверил дона Хуана, что никогда не обманывал его доверия.

— Я знаю это, — сказал он с той же серьезностью. — И все же меня заботит то, что ты можешь поступать бездумно.

Я запротестовал, и дон Хуан сказал, что его целью было только напомнить мне, что каждый раз, когда человек проявляет беспечность в вопросах магии, он играет с неминуемой и безжалостной смертью, которую можно предотвратить, оставаясь внимательным и осознавая свои поступки.

— Мы больше не будем касаться этого, — сказал он. — Как только мы уедем отсюда, мы не будем упоминать о Хенаро и не будем думать о нем. Я хочу, чтобы сейчас ты привел в порядок свои мысли. Когда ты встретишь его, ты должен быть в ясном сознании и не иметь сомнений в уме.

— О какого рода сомнениях ты говоришь, дон Хуан?

— Любого рода сомнения вообще. Когда ты встретишь его, ты должен быть кристально чистым. Он «увидит» тебя!

Его странные предупреждения очень меня смутили. Я сказал, что, может быть, мне лучше вообще не встречаться с его другом, а просто подвезти к его дому дон Хуана и высадить там.

— То, что я сказал, всего лишь предупреждение, — заметил он. — Ты уже встретил одного мага, Висенте, и он чуть не убил тебя. Берегись на этот раз!

Прибыв в Центральную Мексику, мы потратили еще два дня, чтобы пешком дойти от места, где я оставил свою машину, до дома его друга — маленькой хижины, прилепившейся к склону горы. Друг дона Хуана стоял у дверей, словно ожидая нас. Я тут же узнал его. Я уже познакомился с ним, хотя и очень поверхностно, когда привез свою книгу дону Хуану. В тот раз я смотрел на него только мельком, поэтому у меня было ощущение, что он того же возраста, что и дон Хуан. Однако сейчас, у дверей его дома, я заметил, что он значительно моложе. Ему, вероятно, только перевалило за шестьдесят. Он был ниже дона Хуана и тоньше его, очень темен и жилист. Его волосы были густыми, седоватыми и довольно длинными — они нависали над ушами и лбом. Его лицо было округлым и грубым. Сильно выступающий нос придавал ему вид хищной птицы с маленькими темными глазами.

Сначала он обратился к дону Хуану. Дон Хуан утвердительно кивнул. Они коротко поговорили. Беседовали они не по-испански, поэтому я не понимал, о чем речь. Затем дон Хенаро повернулся ко мне.

— Добро пожаловать в мою скромную лачугу, — извиняющимся тоном сказал он по-испански.

Его слова были вежливой формулой, которую я слышал и раньше в разных сельских районах Мексики. Однако произнося их, он весело засмеялся без всякой видимой причины, и я понял, что он применяет свою контролируемую глупость. Его меньше всего волновало, что его дом был жалкой лачугой. Мне очень понравился дон Хенаро.

В течение двух следующих дней мы ходили в горы собирать растения. Дон Хуан, дон Хенаро и я отправлялись каждый день на рассвете. Они уходили вместе в какой-то особый, но неопределимый район гор и оставляли меня одного в лесной зоне. Я приходил там в удивительное состояние. Я не замечал хода времени, не ощущал никакого неудобства от того, что я один. Необычным опытом этих двух дней была обостренная способность концентрироваться на сложной задаче поиска особых растений, которые дон Хуан доверил мне собирать.

Мы возвращались домой к вечеру, и оба дня я так уставал, что немедленно засыпал.

Однако третий день был другим. Мы все работали вместе, и дон Хуан попросил дона Хенаро научить меня собирать некоторые растения. Мы вернулись около полудня, и оба они несколько часов сидели около дома в полном молчании, как если бы были в трансе. Однако они не спали. Я пару раз прошел перед ними; дон Хуан проводил меня глазами, и так же сделал дон Хенаро.

— Ты должен говорить с растениями, прежде чем ты их сорвешь, — сказал дон Хуан.

Он ронял слова небрежно, но повторил свое высказывание трижды, словно чтобы привлечь мое внимание. Пока он не заговорил, все молчали.

— Для того чтобы видеть растения, ты должен поговорить с ними лично, — продолжал он. — Ты должен знать их индивидуально, тогда растения смогут рассказать о себе все, что ты захочешь о них узнать.

Время клонилось к вечеру. Дон Хуан сидел на плоском камне лицом к западным горам; дон Хенаро сидел рядом с ним на соломенной циновке лицом на север. Дон Хуан сказал мне в день, когда мы приехали, что это — их «позиции» и что я должен садиться на землю в любом месте напротив них. Он сказал, что, пока мы сидим в таких позициях, мое лицо должно быть повернуто к юго-востоку и смотреть на них я могу только короткими взглядами.

— Да, так обстоит дело с растениями, верно? — спросил дон Хуан, поворачиваясь к дону Хенаро, который ответил утвердительным жестом.

Я сказал, что причиной, по которой я не последовал его инструкциям, было то, что я чувствовал себя несколько глупо, разговаривая с растениями.

— Ты никак не можешь понять, что маг не шутит, — сказал он сурово. — Когда маг добивается того, чтобы видеть, он добивается силы.

Дон Хенаро глядел на меня. Я делал заметки, и это, казалось, поражало его. Он улыбнулся мне, потряс головой и что-то сказал дону Хуану. Дон Хуан пожал плечами. Видеть меня пишущим дону Хенаро было явно странно. Дон Хуан, похоже, уже привык к тому, что я все записываю, и то, что я пишу, когда он говорит, больше не удивляло его; он мог продолжать говорить, не показывая, что замечает мои действия. Но дон Хенаро продолжал смеяться, и мне пришлось прекратить записывать, чтобы не сбивать настроения разговора.

Дон Хуан еще раз подтвердил, что поступки мага не следует принимать за шутки, потому что маг играет со смертью на каждом повороте своего пути. Затем он начал рассказывать дону Хенаро, как однажды ночью я посмотрел на огни смерти, следовавшей за нами во время одного из наших путешествий. Рассказ оказался очень смешным. Дон Хенаро катался от смеха по земле.

Дон Хуан извинился передо мной и сказал, что его друг бывает подвержен приступам смеха. Я взглянул на дона Хенаро, который, как я думал, все еще катается по земле, и увидел, что он выполняет совершенно необычное действие. Он стоял на голове без помощи рук, а его ноги были сложены так, как если бы он сидел. Зрелище настолько не лезло ни в какие ворота, что я вскочил. Когда я понял, что он делает нечто совершенно невозможное с точки зрения механики тела, он вернулся опять в нормальное сидячее положение. Однако дон Хуан, видимо, знал, в чем тут дело, и приветствовал представление дона Хенаро раскатистым хохотом.

Дон Хенаро, казалось, заметил мое замешательство. Он пару раз хлопнул в ладоши и вновь начал кататься по земле; очевидно, он хотел, чтобы я следил за ним. На самом деле он не катался по земле, как мне сперва показалось, а раскачивал тело в сидячем положении так, что голова касалась земли. Он, видимо, принимал свою необычную позу, набирая момент — раскачиваясь, пока инерция не выведет его тело в вертикальное положение, так что на мгновение он «садился на голову».

Когда их смех утих, дон Хуан продолжил разговор; его тон был очень жестким. Я изменил положение тела, чтобы сесть удобнее и уделить разговору все свое внимание. Он совсем не улыбался, как делал обычно, когда я старался слушать его внимательно. Дон Хенаро продолжал смотреть на меня, словно ожидая, что я опять начну записывать, но я больше не брался за свои заметки. Дон Хуан отчитал меня за то, что я не разговаривал с растениями, собирая их, как он велел делать. Он сказал, что убитые мной растения тоже могли убить меня и что он уверен — рано или поздно они принесут мне болезнь. Он добавил, что если я заболею из-за причиненного растениям вреда, то не признаю этого и предпочту считать болезнь гриппом.

Оба они опять развеселились, затем дон Хуан вновь стал серьезен и сказал, что если я не думаю о своей смерти, то вся моя жизнь будет только личным хаосом. Он выглядел очень жестким.

— Что еще может быть у человека, кроме его жизни и его смерти? — сказал он мне.

В этот момент я почувствовал, что совершенно необходимо все это записать, и взялся за блокнот. Дон Хенаро уставился на меня и улыбнулся. Затем он склонил голову немного набок и расширил ноздри. Он, очевидно, имел замечательный контроль над мышцами ноздрей, потому что они стали в два раза шире своего обычного размера.

Самым комичным в его клоунаде были не его жесты, а его собственная реакция на них. После того как он расширил свои ноздри, он, смеясь, склонился вперед и вновь привел свое тело в ту же странную перевернутую позу.

Дон Хуан смеялся, пока слезы не потекли у него по щекам. Я чувствовал себя несколько раздраженным и смеялся нервно.

— Хенаро не любит писать, — сказал дон Хуан в качестве объяснения.

Я отложил свои заметки, но дон Хенаро заверил меня, что я могу писать, потому что на самом деле ему это не мешает. Я снова взял свои заметки и стал писать. Он повторил те же невообразимые движения, и оба они опять отреагировали так же.

Дон Хуан взглянул на меня, все еще смеясь, и сказал, что его друг изображает меня. Что у меня есть привычка раздувать ноздри, как только я начинаю писать, и что дон Хенаро думает, что пытаться стать магом, делая записи, так же абсурдно, как сидеть на голове, поэтому он и принимает такую смешную позу, перенося на голову вес своего сидящего тела.

— Возможно, ты не найдешь это забавным, — сказал дон Хуан, — но только Хенаро может сидеть на голове, и только ты можешь думать о том, чтобы научиться магии, делая записи.

Опять последовал взрыв смеха, и дон Хенаро повторил свое невероятное движение.

Он мне нравился. Его поступки были полны прямоты и изящества.

— Приношу извинения, дон Хенаро, — сказал я, указывая на блокнот.

— Все в порядке, — сказал он и опять хмыкнул.

Я больше не мог писать. Они очень долго говорили о том, как растения могут убить и как маги используют это свойство. Оба продолжали смотреть на меня, когда говорили, как бы ожидая, что я начну записывать.

— Карлос, как лошадь, которой не нравится седло, — сказал дон Хуан. — С ним надо быть очень деликатным. Ты испугал его, и теперь он не хочет писать.

Дон Хенаро расширил ноздри и сказал тоном насмешливой просьбы, морщась и кривя рот:

— Продолжай, Карлитос, пиши. Пиши, пока у тебя не отвалится большой палец.

Дон Хуан поднялся, расправил руки и выгнул спину. Несмотря на преклонный возраст, его тело было сильным и гибким. Он пошел в кусты у края дома, и я остался наедине с доном Хенаро. Он посмотрел на меня, и я отвел глаза, потому что он заставил меня почувствовать растерянность.

— Неужто ты не хочешь даже смотреть на меня? — сказал он самым веселым тоном.

Он раздул свои ноздри и заставил их дрожать. Затем поднялся и повторил движения дона Хуана, выгибая спину и вытягивая руки, но при этом его тело приняло крайне смешное положение; это была неописуемая поза, которая совмещала в себе исключительное чувство пантомимы и юмора. Она зачаровала меня. Это была мастерская карикатура на дона Хуана.

Появившийся в этот момент дон Хуан заметил пантомиму дона Хенаро и явно понял ее значение. Посмеиваясь, он сел.

— Куда дует ветер? — небрежно спросил дон Хенаро. Дон Хуан указал движением головы на запад.

— Я лучше пойду туда, куда дует ветер, — сказал дон Хенаро с серьезным выражением.

Затем он повернулся ко мне и погрозил пальцем.

— И не обращай внимания, если ты услышишь странные звуки, — сказал он. — Когда Хенаро срет, горы трясутся.

Он нырнул в кусты, и мгновение спустя я услышал очень странный звук — раскатистый неземной грохот. Не зная, как его объяснить, я взглянул на дона Хуана, но он согнулся вдвое от хохота.

17 октября 1968 года

Я не помню, что побудило дона Хенаро рассказать мне об устройстве «другого мира», как он его называл. Он сказал, что мастер-маг является орлом или, скорее, может превращаться в орла; с другой стороны, злой маг является «теколоте» — совой. Дон Хенаро сказал, что злой маг — это дитя ночи, и для такого человека полезные животные — это горный лев, или другие дикие кошки, или ночные птицы, особенно совы. Он сказал, что «брухос лирикос», лирические маги, — имелись в виду маги-дилетанты — предпочитают других животных, например ворону. Дон Хуан засмеялся; он слушал молча.

Дон Хенаро повернулся к нему и сказал:

— Это правда, и ты это знаешь, Хуан.

Затем он сказал, что мастер-маг может взять своего ученика с собой в путешествие и реально пройти десять слоев другого мира. Мастер, при условии что он орел, может начать с самого первого, нижнего слоя и затем проходить каждый последующий мир, пока не достигнет вершины. Злые маги и дилетанты могут, в лучшем случае, проходить только три слоя.

Дон Хенаро коснулся того, что представляют собой эти ступени, сказав:

— Начинаешь с самого дна, и затем твой учитель берет тебя с собою в полет, и вскоре — бум… Ты проходишь сквозь первый слой. Затем, немного погодя — бум… Ты проходишь сквозь второй… и — бум… проходишь через третий…

Дон Хенаро провел меня через десять бумов до последнего слоя мира. Когда он кончил говорить, дон Хуан взглянул на меня и понимающе улыбнулся.

— Разговор — не предрасположенность Хенаро, — сказал он, — но если ты хочешь получить урок, он будет учить тебя о равновесии вещей.

Дон Хенаро утвердительно кивнул. Он скривил губы и полуприкрыл глаза. Мне его жест показался чудесным. Дон Хенаро поднялся, и то же сделал дон Хуан.

— Ладно, — сказал дон Хенаро, — пошли. Мы можем поехать и подождать Нестора и Паблито. Они уже свободны. По четвергам они рано освобождаются.

Оба сели ко мне в машину; дон Хуан сел спереди. Я ни о чем не спрашивал их, а просто завел мотор. Дон Хуан велел мне ехать к месту, которое, по его словам, было домом Нестора. Дон Хенаро вошел в дом и немного погодя вышел в сопровождении Нестора и Паблито, двух молодых людей, которые были его учениками. Все они сели в машину, и дон Хуан сказал, чтобы я ехал по дороге, ведущей к западным горам.

Мы оставили мою машину на краю грунтовой дороги и пошли пешком вдоль берега реки, ширина которой была пять-шесть метров, к водопаду, который был виден еще с того места, где я оставил машину. Было около четырех часов дня. Панорама была впечатляющей. Прямо у нас над головой висела огромная черная с синевой туча, которая казалась парящей крышей; она имела хорошо выраженный край, а по форме была громадным полукругом. К западу, на склонах высоких гор Центральных Кордильер, видимо, шел дождь. Он выглядел беловатым занавесом, спадающим на зеленые пики. На востоке была глубокая длинная долина, над которой висели разбросанные облака и сияло солнце. Контраст между двумя этими районами был великолепен. Мы остановились у подножия водопада. Его высота была около пятидесяти метров; рев был очень легким.

Дон Хенаро надел ремень вокруг пояса. С него свисало по меньшей мере семь предметов, которые выглядели как маленькие кувшинчики. Он снял шляпу, и она повисла за его спиной на завязанном вокруг шеи шнурке. Он надел головную повязку, которую вынул из мешочка, сделанного из толстой шерстяной материи. Головная повязка тоже была изготовлена из разноцветных шерстяных нитей. В ней особенно выделялся ярко-желтый цвет. В головную повязку он воткнул три пера, по-видимому, орлиных. Я заметил, что точки, куда он воткнул перья, были несимметричными. Одно перо было позади его правого уха, другое было в нескольких дюймах впереди, а третье — над его левым виском. Затем он снял сандалии, прицепил или привязал их к поясу и затянул ремень поверх пончо. Ремень, кажется, был сплетен из полосок кожи. Я не видел, завязал он его или застегнул на пряжку. Дон Хенаро пошел по направлению к водопаду.

Дон Хуан установил круглый камень в устойчивое положение и сел на него. Оба молодых человека сделали то же самое с другими камнями и сели слева от него. Дон Хуан указал мне на место рядом с собой с правой стороны и сказал, чтобы я принес камень и сел.

— Мы должны образовать здесь линию, — сказал он, показав, что они трое сели в ряд.

К этому времени дон Хенаро достиг самого дна водопада и начал взбираться по тропинке слева от него. Оттуда, где мы сидели, скала казалась довольно крутой. Там было много кустов, которые он использовал как поручни. Один раз он, видимо, потерял опору и чуть не соскользнул вниз, как если бы почва была скользкой. Немного погодя повторилось то же самое, и мне пришла в голову мысль, что дон Хенаро, пожалуй, слишком стар, чтобы лазить по скалам. Я видел, как он несколько раз поскальзывался и оступался, прежде чем достиг точки, где тропинка кончалась.

Я испытал чувство растерянности, когда он начал карабкаться по скалам. Я не мог себе объяснить, что он собирается делать.

— Что он делает? — спросил я дона Хуана шепотом. Дон Хуан не взглянул на меня.

— Видимо, он взбирается, — сказал он.

Дон Хуан смотрел прямо на дона Хенаро. Его взгляд остановился, а глаза были полуприкрыты. Он сидел на краю камня, очень прямо, с руками, сложенными на коленях.

Я немного наклонился, чтобы посмотреть на двух молодых людей; дон Хуан рукой дал мне знак вернуться на линию. Я тотчас откачнулся, лишь мельком увидев молодых людей. Они казались такими же внимательными, как и он.

Дон Хуан показал рукой в направлении водопада.

Я посмотрел туда опять. Дон Хенаро взобрался довольно высоко на скалу. В тот момент, когда я поднял взгляд, он находился на плоской площадке, медленно двигаясь в обход огромного булыжника. Его руки были вытянуты в стороны, как если бы он обнимал скалу. Он медленно продвигался вправо и внезапно потерял опору под ногами. Я невольно ахнул. На мгновение все его тело повисло в воздухе. Я был уверен, что он падает, но он не упал. Его правая рука схватилась за что-то, и очень медленно его ноги вернулись на выступ. Но прежде чем двинуться дальше, он повернулся и взглянул на нас. Это был только мимолетный взгляд, но в движении его головы была такая стилизация, что я почувствовал удивление. Я вспомнил, что он делал то же самое — поворачивался и смотрел на нас — каждый раз, когда поскальзывался. Я подумал, что дона Хенаро раздражает его собственная неуклюжесть и он поворачивается посмотреть, видим ли ее мы.

Он ещё немного продвинулся к вершине, еще раз потерял опору под ногами и схватился за нависающую скалу. На этот раз он удержался левой рукой. Когда он восстановил равновесие, он опять повернулся и посмотрел на нас. Он еще дважды поскальзывался, прежде чем достиг вершины. Оттуда, где мы сидели, верхний край водопада казался шести-семи метров шириной. Секунду дон Хенаро стоял неподвижно. Я собирался спросить дона Хуана, что дон Хенаро намерен там делать, но дон Хуан казался настолько поглощенным наблюдением, что я не осмелился беспокоить его.

Внезапно дон Хенаро прыгнул на поверхность воды. Это было настолько неожиданным действием, что у меня захватило дыхание. Это был великолепный, небывалый прыжок. На мгновение мне показалось, что я видел серию наложенных друг на друга образов его тела, совершающего эллиптический полет на середину потока.

Когда мое удивление улеглось, я заметил, что он приземлился на камень у самого края водопада, камень, который был едва заметен с того места, где мы сидели.

Он оставался там долгое время; казалось, он боролся с перекатывающейся через камень водой. Дважды он повисал над пропастью, и я не мог понять, что его удерживает от падения. Он восстановил свое равновесие и переступил на камне с ноги на ногу. Затем прыгнул опять, как тигр. Я едва мог разглядеть следующий камень, на который он опустился; это был маленький острый выступ на гребне водопада.

Там он оставался почти десять минут. Он был неподвижен. Его неподвижность произвела на меня такое впечатление, что я начал дрожать. Я хотел встать и пройтись. Дон Хуан заметил мою нервозность и приказал мне успокоиться.

Неподвижность дона Хенаро вызвала во мне какой-то загадочный ужас. Я чувствовал, что, если он останется там еще, я не смогу удерживать контроль над собой. Внезапно он прыгнул вновь. На этот раз — прямо на другой берег водопада. Он опустился на ноги и руки, как кошка. Он оставался в таком положении секунду, затем поднялся и взглянул через водопад на другую сторону, а затем вниз, на нас. Он стоял в каменной неподвижности, глядя на нас. Его руки были сжаты у боков, как будто он держался за невидимые поручни.

Было что-то поистине изысканное в том, как он стоял; его тело казалось таким тонким, таким хрупким. Я подумал, что дон Хенаро со своей головной повязкой, со своими орлиными перьями, своим темным пончо и босыми ногами был самым красивым человеческим существом, какое я когда-либо видел.

Внезапно он вытянул руки вверх, поднял голову и быстрым движением наподобие левого бокового сальто бросил свое тело в сторону. Валун, на котором он стоял, был круглым, и когда он прыгнул, он исчез за ним.

В этот момент стали падать крупные капли дождя. Дон Хуан поднялся, и вместе с ним поднялись двое молодых людей. Их движение было столь резким, что я замешкался. Мастерский трюк дона Хенаро ввел меня в состояние глубокого эмоционального возбуждения. Я чувствовал, что он замечательный артист, и хотел тут же увидеть его и аплодировать ему.

Я старался разглядеть левую сторону водопада, чтобы увидеть, не спускается ли он вниз, но его не было. Я настойчиво пытался узнать, что с ним сталось. Дон Хуан не отвечал.

— Нам лучше поспешить отсюда, — сказал он. — Это настоящий ливень. Нам надо завезти Паблито и Нестора домой, а потом мы начнем обратное путешествие.

— Я даже не попрощался с доном Хенаро, — возразил я.

— Он уже попрощался с тобой, — ответил дон Хуан резко.

Он секунду смотрел на меня, затем смягчил выражение лица и улыбнулся.

— Он пожелал тебе всего хорошего, — сказал он. — Он был счастлив с тобой.

— Но разве мы не дождемся его?

— Нет, — сказал дон Хуан резко, — предоставь ему быть там, где он находится. Может быть, он орел, летящий в другой мир. Или, может быть, он умер там, наверху. Сейчас это не имеет значения.

23 октября 1968 года

Дон Хуан невзначай заметил, что он собирается в недалеком будущем совершить еще одну поездку в Центральную Мексику.

— Ты собираешься навестить дона Хенаро? — спросил я.

— Возможно, — сказал он, не глядя на меня.

— С ним все в порядке, не так ли, дон Хуан? Я хочу сказать — с ним не случилось ничего плохого тогда, на вершине водопада?

— Ничего с ним не случилось. Он сильный.

Некоторое время мы разговаривали о путешествии, которое он планировал. Затем я сказал, что мне очень понравилось общество дона Хенаро и его шутки. Он засмеялся и сказал, что Хенаро действительно похож на ребенка. Последовала длинная пауза; я напрягал свой ум, пытаясь найти способ перевести разговор на данный мне урок. Дон Хуан посмотрел на меня и дразнящим тоном спросил:

— Тебе до смерти хочется спросить меня об уроке Хенаро, не так ли?

Я напряженно засмеялся. Я не переставал думать о том, что произошло у водопада. Вновь и вновь перебирал все детали, какие только мог вспомнить, и приходил к заключению, что был свидетелем проявления невероятной физической ловкости. Я думал, что дон Хенаро, без сомнения, является непревзойденным мастером равновесия. Каждое движение, которое он совершал, было высоко ритуализованным, не говоря уже о том, что оно наверняка имело какое-то сложное символическое значение.

— Да, — сказал я. — Признаю, что мне до смерти хочется узнать, в чем заключается его урок.

— Позволь сказать тебе одну вещь, — сказал дон Хуан. — Для тебя это было пустой тратой времени. Его урок был для тех, кто видит. Паблито и Нестор уловили его суть, хотя они видят не особо хорошо. Но ты — ты пришел туда смотреть. Я говорил Хенаро, что ты очень странный набитый дурак и что, возможно, тебе поможет его урок, но этого не произошло. Впрочем, это неважно. Виденье — очень трудная вещь. Я не хотел, чтобы ты потом разговаривал с Хенаро, поэтому нам пришлось уехать. Очень плохо. Но было бы хуже остаться. Хенаро очень рисковал, чтобы показать тебе нечто действительно чудесное. Очень плохо, что ты не можешь видеть.

— Может быть, дон Хуан, если ты расскажешь мне, в чем состоял урок, то выяснится, что я на самом деле видел.

Дон Хуан от смеха согнулся вдвое.

— Твоя лучшая черта — задавать вопросы, — сказал он. Он явно собирался оставить эту тему. Мы сидели, как обычно, на площадке перед его домом; внезапно он поднялся и пошел внутрь. Я пошел следом, настойчиво пытаясь описать ему то, что я видел. Я добросовестно изложил последовательность событий так, как я помнил. Все время, пока я рассказывал, дон Хуан продолжал улыбаться. Когда я закончил, он покачал головой.

— Виденье очень трудная вещь, — сказал он.

Я попросил его объяснить это утверждение.

— Виденье не тема для разговоров, — жестко сказал он.

Очевидно, он не собирался больше ничего мне рассказывать. Поэтому я сдался и вышел из дома, чтобы выполнить кое-какие его поручения.

Когда я вернулся, уже стемнело. Мы перекусили, а затем вышли на рамаду. Не успели мы усесться, как дон Хуан начал говорить об уроке дона Хенаро. Он совсем не дал мне времени приготовиться. Мои записки были при мне, но было слишком темно, чтобы писать, и я не хотел прерывать течение разговора, отправляясь за керосиновой лампой.

Он сказал, что дон Хенаро, являясь мастером равновесия, мог выполнять очень запутанные и сложные движения. Сидение на голове было одним из таких движений, и им он хотел показать мне, что невозможно учиться видеть, делая записи. Сидение на голове без помощи рук было, в лучшем случае, шутовским трюком, который длился лишь секунду. По мнению дона Хенаро, писать о виденье — это то же самое, то есть это просто запутанное действие, такое же странное и такое же ненужное, как сидение на голове.

Дон Хуан уставился на меня в темноте и очень драматическим тоном сказал, что, в то время как дон Хенаро разыгрывал шутку, сидя на голове, я был на самой грани виденья. Дон Хенаро заметил это и повторил свой маневр снова и снова, но без толку, так как я уже потерял найденную было нить.

Дон Хуан сказал, что затем дон Хенаро, движимый личной симпатией ко мне, предпринял очень рискованную попытку вновь вернуть меня на грань виденья. После тщательных размышлений он решил показать мне искусство владения равновесием, пересекая водопад. Он чувствовал, что водопад подобен тому порогу, перед которым я стою, и верил, что я тоже смогу его пересечь.

Затем дон Хуан объяснил представление, данное доном Хенаро. Он сказал, что уже говорил мне, что человеческие существа являются для тех, кто видит, светящимися существами, состоящими из чего-то вроде волокон или нитей света, которые идут по кругу спереди назад и создают видимость яйца. Он сказал, что говорил мне также, что самой поразительной чертой яйцеподобных существ был набор длинных волокон, выходящих из района пупка. Дон Хуан сказал, что эти волокна имеют очень большое значение в жизни человека. Эти волокна были секретом равновесия дона Хенаро, и его урок не имел ничего общего с акробатическими прыжками через водопад. Его искусство равновесия заключалось в способе, которым он использовал «щупальцеподобные» нити.

Дон Хуан прекратил разговор на эту тему так же внезапно, как начал, и стал говорить о чем-то совершенно другом.

24 октября 1968 года

Я загнал дона Хуана в угол и сказал, что интуитивно чувствую, что мне никогда больше не дадут урока равновесия, поэтому он должен объяснить мне все скрытые детали, которые я иначе никогда не смогу понять. Дон Хуан сказал, что я прав в том, что дон Хенаро не станет мне давать другого урока равновесия.

— Что ты еще хочешь знать? — спросил он.

— Что это за щупальцеподобные волокна, дон Хуан?

— Это щупальца, которые выходят из тела человека и которые очевидны для любого мага, который может видеть. Маги действуют в отношении людей соответственно тому, как они видят их щупальца. Слабые люди имеют очень короткие, почти незаметные волокна; сильные люди имеют волокна длинные и яркие. У Хенаро, например, они настолько яркие, что кажутся толстыми. По этим волокнам можно сказать, здоров человек или болен, зол он или добр, надежен или нет. По этим волокнам можно сказать также, может ли человек видеть. Однако здесь встает проблема. Когда Хенаро увидел тебя, то узнал, совершенно так же, как и мой друг Висенте, что ты можешь видеть; когда я вижу тебя, то вижу, что ты можешь видеть, и в то же время знаю сам, что ты этого не можешь. До чего странно! Хенаро не мог преодолеть этого. Я говорил ему, что ты странный дурак. Я думаю, что он хотел сам это увидеть и поэтому взял тебя к водопаду.

— Почему ты считаешь, что я произвожу впечатление, будто могу видеть!

Дон Хуан не ответил мне. Он долго молчал. Я не хотел ничего больше у него спрашивать. Наконец он заговорил и сказал, что знает почему, но не знает, как это объяснить.

— Ты считаешь, что все в мире легко понять, — сказал он, — потому что все, что делаешь ты, — это рутина, которую легко понять. У водопада, когда ты смотрел на то, как Хенаро движется над водой, ты считал, что он мастер кувыркаться, потому что кувырки — это все, о чем ты мог думать. И ты всегда будешь считать, что это все, что он делал. Однако Хенаро вовсе не прыгал через водопад. Если бы он прыгнул, он бы погиб. Хенаро балансировал на своих великолепных ярких волокнах. Он делал их длинными, длинными настолько, что мог, скажем, перекатиться по ним через водопад. Он демонстрировал верный способ, как делать эти щупальца длинными и как ими с точностью манипулировать. Паблито видел почти все движения дона Хенаро. Нестор, с другой стороны, видел только самые очевидные маневры. Он упустил мелкие детали. Но ты, ты совершенно ничего не видел.

— Может быть, если бы ты, дон Хуан, сказал мне заранее, на что смотреть…

Он прервал меня и сказал, что дону Хенаро только помешало бы, если бы он стал давать мне инструкции. Если бы я знал, что именно должно произойти, то мои нити были бы возбуждены и мешали бы нитям дона Хенаро.

— Если бы ты мог видеть, — сказал он, — тебе было бы ясно уже с первого шага, сделанного Хенаро, что он не поскальзывался, когда лез к вершине водопада. Он ослаблял свои волокна. Дважды он охватывал ими камни и повисал на голой скале, как муха. Когда он поднялся на вершину и был готов пересечь воду, он сфокусировал их на небольшом камне на середине потока, и, когда они были там надежно закреплены, он позволил нитям перетащить его туда. Хенаро вовсе не прыгал и поэтому мог приземлиться на скользкую поверхность совсем маленьких камней на самом краю водопада. Его нити все время крепко охватывали каждый камень, который он использовал.

Он не стоял долго на первом камне, потому что остальные его нити были прикреплены к другому, еще меньшему камню в том месте, где напор воды был сильнее всего. Волокна притянули его вновь, и он приземлился там. Это было самым удивительным, что он сделал. Поверхность камня была слишком маленькой для того, чтобы человек мог на нем стоять, и напор воды сбросил бы его в пропасть, если бы он не оставил часть своих нитей сфокусированными на первом камне.

В этом втором положении он стоял долгое время, потому что ему нужно было опять вытянуть свои волокна и послать их на другую сторону водопада. Когда он закрепил их там, ему нужно было освободить нити, закрепленные на первом камне. Это было очень непросто. Пожалуй, только один Хенаро мог сделать это. Он чуть не потерял свою хватку или, может, просто дурачил нас — мы этого никогда наверняка не узнаем. Лично я действительно думаю, что он чуть не потерял свою хватку. Я знаю это потому, что он напрягся и выбросил через воду великолепный пучок, подобный лучу прожектора. Я думаю, что один этот пучок мог перетянуть его на другую сторону. Оказавшись на другой стороне, он встал и заставил свои нити сиять множеством огней. Это он сделал специально для тебя. Если бы ты был способен видеть, ты увидел бы это.

Хенаро встал там, глядя на тебя, и понял, что ты не видел.

Часть вторая: Задача «виденья»

7

Дона Хуана не было дома, когда я приехал к нему в полдень 8 ноября 1968 года. Я не имел представления, где его искать, поэтому сел и стал ждать. По какой-то неизвестной причине я знал, что он скоро вернется. Немного погодя дон Хуан вошел в дом. Он кивнул мне. Мы обменялись приветствиями. Он выглядел усталым и лег на циновку, пару раз зевнув.

Идея виденья стала для меня камнем преткновения, и я решил опять воспользоваться его галлюциногенной курительной смесью. Принять такое решение мне было очень трудно, поэтому я хотел обговорить этот вопрос.

— Я хочу учиться видеть, дон Хуан, — сказал я прямо. — Но я действительно не хочу ничего принимать; я не хочу курить твою смесь. Как ты думаешь, есть какой-нибудь шанс научиться видеть без нее?

Он сел, секунду пристально смотрел на меня, а затем лег опять.

— Нет, — сказал он. — Тебе придется воспользоваться дымком.

— Но ты говорил, что я был на грани виденья у дона Хенаро.

— Я хотел сказать, что в тебе что-то светилось, словно ты действительно осознавал действия Хенаро, но ты просто смотрел. В тебе, очевидно, есть что-то напоминающее виденье, но не являющееся им. Ты набит до краев, и только дымок может помочь тебе.

— Но зачем нужно курить? Почему нельзя просто научиться видеть самому? У меня очень сильное желание, разве этого недостаточно?

— Нет, недостаточно. Виденье не так просто. Только дымок может дать тебе скорость, необходимую, чтобы уловить отблеск этого мимолетного мира. Иначе ты будешь только смотреть.

— Что ты имеешь в виду под мимолетным миром?

— Мир, когда видишь, не таков, каким ты представляешь его себе сейчас. Это скорее мимолетный мир, который движется и меняется. Может быть, можно научиться самому воспринимать его, но ничего хорошего из этого не выйдет, потому что тело разрушится от стресса. С другой стороны, с дымком никогда не страдаешь от утомления. Дымок дает необходимую скорость для того, чтобы поймать мимолетное движение мира, и в то же время сохраняет тело и его силы целыми.

— Хорошо, — сказал я драматически. — Я больше не буду ходить вокруг да около. Я буду курить.

Он рассмеялся над моими эмоциями:

— Выбрось это из головы. Ты всегда хватаешься не за то, за что следует. Теперь ты считаешь, что простое решение позволить дымку вести тебя может дать тебе виденье. Нужно еще многое. Всегда и для всего нужно еще многое.

На секунду он стал серьезен.

— Я был с тобой очень осторожен, и мои поступки были обдуманны, потому что Мескалито хочет, чтобы ты понял мое знание. Но я знаю, что у меня не будет времени, чтобы научить тебя всему, чему я хочу. У меня будет время только на то, чтобы поставить тебя на дорогу и верить, что ты будешь искать так же, как искал я. Я должен признать, что ты более упрям и менее восприимчив, чем я. Ты имеешь иные взгляды, и направление, которое примет твоя жизнь, — это нечто такое, чего я не могу предвидеть.

Рассудительный тон его голоса и что-то в его поведении вызвали во мне старое чувство — смесь страха, одиночества и ожидания.

— Скоро мы узнаем, где ты стоишь, — сказал он загадочно.

Больше он ничего не сказал. Немного погодя он вышел из дома. Я вышел следом и встал перед ним, не зная, то ли сесть, то ли начать распаковывать свертки, которые я привез ему.

— Это будет опасно? — спросил я, просто чтобы нарушить тишину.

— Все опасно, — сказал он.

Дон Хуан, видимо, не был расположен говорить мне что-нибудь еще. Он собирал какие-то маленькие узлы, сваленные в углу, и складывал их в сетку. Я не предлагал ему помощь, зная, что если бы она была ему нужна, он попросил бы сам. Потом он лег на соломенную циновку и сказал, чтобы я расслабился и отдохнул. Я лег на свою циновку и попытался заснуть, но я не был усталым. Прошлой ночью я остановился в мотеле и спал до полудня, зная, что до дома дона Хуана мне ехать всего три-четыре часа. Он тоже не спал. Хотя его глаза были закрыты, я заметил почти неуловимые ритмические движения его головы. Мне пришла в голову мысль, что он, пожалуй, поет про себя.

— Поедим что-нибудь, — внезапно сказал дон Хуан, и его голос заставил меня подскочить. — Тебе понадобится вся твоя энергия. Ты должен быть в хорошей форме.

Он приготовил суп, но я не был голоден.

На следующий день, 9 ноября, дон Хуан позволил мне съесть лишь немного пищи и велел отдыхать. Я валялся все утро, но расслабиться не мог. Я не имел понятия, что у дона Хуана на уме, но что хуже всего, я не знал твердо, что на уме у меня самого.

Примерно в три часа дня мы сидели под его рамадой. Я был очень голоден. Несколько раз я предлагал поесть, но он отказывался.

— Ты не готовил свою смесь уже три года, — внезапно сказал он. — Тебе придется курить мою, поэтому будем считать, что я собрал ее для тебя. Тебе понадобится совсем немного. Я один раз набью трубку. Ты всю ее выкуришь и затем будешь сохранять покой. Потом придет страж другого мира. Ты не будешь ничего делать, только наблюдать за ним. Наблюдай, как он двигается; наблюдай за всем, что он делает. Твоя жизнь может зависеть от того, насколько хорошо ты будешь смотреть.

Дон Хуан так внезапно прервал свои инструкции, что я не знал, что сказать и даже что подумать. Секунду я бормотал что-то бессвязное. Я не мог привести в порядок свои мысли. Наконец я спросил первое, что пришло мне в голову:

— Кто такой этот страж?

Дон Хуан категорически отказался разговаривать, но я слишком нервничал, чтобы замолчать, и настойчиво просил его рассказать об этом страже.

— Ты увидишь его, — сказал он мимоходом. — Он охраняет другой мир.

— Какой мир? Мир мертвых?

— Это не мир мертвых и не мир чего-нибудь еще. Это просто другой мир. Нет смысла говорить об этом. Ты увидишь это сам.

С этим дон Хуан пошел в дом. Я последовал за ним в его комнату.

— Подожди, подожди, дон Хуан. Что ты собираешься делать?

Он не отвечал. Вытащив из мешочка свою трубку, он сел на соломенную циновку в центре комнаты, испытующе глядя на меня. Казалось, он ждал моего согласия.

— Ты дурак, — сказал он мягко. — Ты не боишься. Ты просто говоришь себе, что боишься.

Он медленно покачал головой из стороны в сторону. Затем достал небольшой мешочек с курительной смесью и набил трубку.

— Боюсь, дон Хуан. Я действительно боюсь.

— Нет, это не страх.

Я отчаянно старался выиграть время и начал длинное обсуждение природы моих чувств. Я искренне считал, что боюсь, но он указал на то, что мое дыхание не прерывисто и сердце бьется не быстрее, чем обычно.

Я некоторое время думал о том, что он сказал. Он ошибался: у меня было много физических ощущений, обычно связанных со страхом, и я был в отчаянии. Ощущение неотвратимого рока пропитало все вокруг меня. Мой желудок был неспокоен, и я был уверен, что побледнел; мои ладони сильно вспотели; и тем не менее я действительно думал, что не боюсь. У меня не было того чувства страха, к которому я привык за свою жизнь. Страх, который всегда был специфически моим, отсутствовал. Я разговаривал, шагая взад и вперед по комнате перед доном Хуаном, который все еще сидел на циновке, держа свою трубку и пристально глядя на меня; наконец, рассмотрев все, я пришел к заключению, что то, что я чувствовал вместо своего обычного страха, было глубоким чувством неудовольствия, дискомфорта при одной только мысли о смятении, вызываемом психотропными растениями.

Дон Хуан секунду глядел на меня, затем взглянул на меня, прищурившись, как будто старался обнаружить что-то вдалеке.

Я продолжал ходить взад и вперед перед ним до тех пор, пока он не велел мне сесть и расслабиться. Несколько минут мы тихо сидели.

— Ты не хочешь потерять свою ясность, не так ли? — сказал он внезапно.

— Очень точно сказано, дон Хуан, — ответил я.

Он засмеялся с явным удовольствием.

— Ясность, второй враг человека знания, подавляет тебя. Ты не боишься, — сказал он успокаивающе, — ты не можешь вынести перспективы потерять ясность, а поскольку ты дурак, ты называешь это страхом. — Он хмыкнул. — Принеси мне угли, — велел он.

Его тон был мягким и успокаивающим. Я автоматически встал и пошел за дом, чтобы набрать небольших кусочков горящего угля из костра, положил их на маленькую каменную плитку и вернулся в комнату.

— Выходи на крыльцо, — громко позвал дон Хуан снаружи.

Он положил соломенную подстилку на место, где я обычно сидел. Я положил угли рядом с ним, и он подул на них, чтобы заставить их гореть ярче. Я собирался сесть, но он остановил меня и велел сесть на правый край циновки. Затем он положил кусочек угля в трубку и вручил ее мне. Я взял ее. Я был поражен молчаливой силой, с которой дон Хуан управлял мною. Я не мог придумать, что сказать. У меня не было аргументов. Я был убежден, что не боюсь, а просто не желаю терять свою ясность.

— Кури, кури, — приказал он мне мягко. — На этот раз только одна чашечка.

Я потянул из трубки и услышал шуршание занимающейся смеси. Мгновенно возник холод во рту и носу. Я сделал другую затяжку, и холод распространился на грудь. Когда я сделал последнюю затяжку, внутри всего моего тела было особое ощущение холодного тепла.

Дон Хуан взял у меня трубку и постучал чашкой по ладони, чтобы выбить остаток. Затем, как всегда, он смочил палец слюной и протер чашку изнутри.

Тело онемело, но я мог двигаться. Я изменил положение, чтобы сесть удобнее.

— Что должно случиться? — спросил я.

Мне было несколько трудно говорить.

Дон Хуан очень бережно убрал трубку в мешочек и завернул его в длинный кусок ткани. Затем сел прямо, лицом ко мне. Я почувствовал головокружение; мои глаза непроизвольно закрывались. Дон Хуан энергично встряхнул меня и приказал не спать. Он сказал, что я знаю очень хорошо, что умру, если усну. Это встряхнуло меня. Мне пришло в голову, что дон Хуан говорит мне это, чтобы я продолжал бодрствовать, но, с другой стороны, мне также пришло в голову, что он мог быть прав. Я как можно шире раскрыл глаза, и это заставило дона Хуана рассмеяться. Он сказал, что я должен ждать, не закрывая глаз ни на миг, и что в определенный момент я смогу увидеть стража другого мира.

Я чувствовал очень неприятный жар во всем теле; я попытался изменить положение, но уже не мог сдвинуться. Я хотел заговорить с доном Хуаном, но слова, казалось, были так глубоко внутри меня, что я не мог вытянуть их. Тогда я упал на левую сторону и обнаружил себя глядящим на дона Хуана с пола.

Он наклонился и шепотом приказал мне не смотреть на него, а пристально уставиться в точку на циновке прямо напротив моих глаз. Он сказал, что я должен смотреть одним глазом, левым, и что рано или поздно я увижу стража.

Я стал глядеть туда, куда он указал, но ничего не увидел. В какой-то момент, однако, я заметил комара, летящего перед моими глазами. Он сел на циновку. Я следил за его движениями. Он приблизился вплотную ко мне, так близко, что мое зрение затуманилось. Внезапно я почувствовал, что словно бы встал на ноги. Это было очень озадачивающее ощущение — оно заслуживало того, чтобы его обдумать, но для этого не было времени. У меня было полное ощущение, что я смотрю прямо вперед с обычного уровня глаз, и то, что я увидел, потрясло все фибры моего существа. Нет способа описать эмоциональное потрясение, которое я пережил. Прямо передо мной, на близком расстоянии, находилось гигантское, чудовищное животное. Настоящий монстр! Никогда в самых диких фантазиях я не встречался ни с чем подобным. Я смотрел на него в полнейшем замешательстве.

Первое, что я действительно заметил, был его размер. По какой-то причине я решил, что оно было около тридцати метров высотой. Оно, казалось, стояло прямо, хотя я не мог понять, как. Потом я заметил, что у него были два коротких широких крыла. В этот момент я понял, что изучаю животное так, словно это обычное зрелище, то есть смотрю на него. Но в действительности я не мог смотреть на него, как привык. Я понял, что скорее замечаю относящееся к нему, как будто картина становилась более ясной, когда добавлялись ее части. Его тело было покрыто пучками черных волос. У него было длинное сочащееся рыло. Его глаза были выпуклыми и круглыми, как два огромных белых шара.

Затем оно начало бить крыльями. Это было не машущее движение крыльев птицы, а трепетание, вибрация. Оно набрало скорость и начало кружиться передо мной; это был не полет, а скорее скольжение с поразительной скоростью и проворством всего в нескольких дюймах над землей. В этот момент я обнаружил, что поглощен наблюдением его движений. Я подумал, что его движения безобразны и все же его скорость и легкость великолепны.

Оно описало передо мной два круга, вибрируя крыльями; то, что сочилось из его рта, летело во все стороны. Потом оно повернулось и заскользило прочь с неописуемой скоростью, пока не исчезло из виду. Я пристально смотрел туда, куда оно улетело, поскольку ничего другого мне не оставалось. У меня было очень любопытное ощущение тяжести, ощущение неспособности собрать мысли воедино. Я не мог сдвинуться, будто был приклеен к месту.

Затем я увидал вдали нечто, похожее на облако; спустя мгновение громадный зверь снова закружился передо мной на полной скорости. Его крылья становились все ближе и ближе к моим глазам, пока не ударили меня. Я почувствовал, что его крылья действительно ударили ту мою часть, которая там была. Я изо всех сил закричал от одного из самых сильных в жизни приступов боли.

Следующее, что я осознал, — что сижу на своей циновке и дон Хуан трет мне лоб. Он натер мои руки и ноги листьями, затем отвел меня к ирригационной канаве позади его дома, снял с меня одежду и полностью окунул в воду; затем вытащил меня и окунул еще раз и еще.

Пока я лежал на Неглубоком дне канавы, дон Хуан время от времени поднимал мою левую ногу и осторожно похлопывал по подошве. Спустя некоторое время я почувствовал щекотку. Он заметил это и сказал, что я в порядке. Я оделся, и мы вернулись в его дом. Я снова сел на свою соломенную циновку и попытался заговорить, но почувствовал, что не могу сконцентрироваться на том, что хочу сказать, хотя мои мысли были очень ясны. Я был удивлен, поняв, как много концентрации необходимо, чтобы говорить. Еще я заметил, что, для того чтобы сказать что-нибудь, я должен перестать глядеть на вещи. У меня было ощущение, что я запутался на большой глубине и, пытаясь заговорить, должен всплывать, как водолаз; я должен был подниматься, словно слова вытягивали меня. Дважды я продвинулся до того, что откашлялся самым обычным способом. После этого я мог сказать все, что хотел, но не сделал этого. Я предпочел остаться на незнакомом уровне молчания, где мог только смотреть. Было чувство, что я начинаю постигать то, что дон Хуан называл «виденьем», и это переполняло меня счастьем.

Потом дон Хуан дал мне суп, лепешки и велел поесть. Я мог есть без всякого усилия и без потери того, что я считал своей «силой виденья». Я фокусировал свой взгляд на всем вокруг. Я был убежден, что могу «видеть» все, и тем не менее, насколько я мог судить, мир выглядел таким же. Я старался «видеть» до тех пор, пока не стало совершенно темно. Наконец я устал, лег и заснул.

Я проснулся, когда дон Хуан накрывал меня одеялом. У меня болела голова, и меня тошнило. Через некоторое время я почувствовал себя лучше и крепко заснул до следующего дня.

Утром я снова был самим собой и нетерпеливо спросил дона Хуана:

— Что со мной происходило? Дон Хуан смущенно засмеялся.

— Ты ходил искать стража и, конечно, нашел его, — сказал он.

— Но что это было, дон Хуан?

— Страж, хранитель, часовой другого мира, — сказал дон Хуан как нечто само собой разумеющееся.

Я хотел подробно рассказать ему об этом зловещем и безобразном звере, но он отверг мою попытку, сказав, что в моем опыте не было ничего особенного и что любой человек мог приобрести его.

Я сказал ему, что страж вызвал во мне такой шок, что я до сих пор не могу толком думать о нем.

Дон Хуан стал высмеивать то, что он назвал сверхдраматической наклонностью моей натуры.

— Этот зверь, чем бы он ни был, ударил меня! — сказал я. — Он был так же реален, как ты и я.

— Конечно, реален. Он ведь сделал тебе больно, не так ли?

Одновременно с тем, как я вспоминал свои переживания, мое возбуждение росло. Дон Хуан велел мне успокоиться и спросил, действительно ли я боялся; он подчеркнул слово «действительно».

— Я был ошеломлен, — сказал я. — Никогда в жизни я не испытывал такого жуткого ужаса.

— Брось, — сказал он, смеясь. — Тебе было нечего бояться.

— Клянусь тебе, — сказал я с искренней дрожью, — если б я мог двигаться, я удрал бы в истерике!

Он нашел мое утверждение очень забавным и захохотал во все горло.

— Зачем надо было заставлять меня видеть эту тварь, дон Хуан?

Он стал серьезен и пристально посмотрел на меня.

— Это был страж. Если ты хочешь видеть, ты должен победить стража.

— Но как его победить, дон Хуан? В нем метров тридцать роста!

Дон Хуан засмеялся так, что по его щекам потекли слезы.

— Почему ты не даешь мне рассказать о том, что я видел, чтобы не оставалось никаких неясностей? — спросил я;

— Если тебя это осчастливит, валяй, рассказывай.

Я рассказал все, что мог вспомнить, но это, казалось, не изменило его настроения.

— Ну и что, ничего нового, — сказал он, улыбаясь.

— Но ты ждешь, чтобы я победил это чудовище? Чем?

Он минуту помолчал. Затем повернулся ко мне и сказал:

— На самом деле ты не боялся. Тебе было больно, но ты не боялся.

Он откинулся на какие-то узлы и закинул руки за голову. Я решил, что разговор окончен.

— Знаешь, — неожиданно сказал он, глядя на крышу рамады: каждый человек может увидеть стража. Иногда он бывает устрашающим зверем высотой до неба. Ты счастливец: для тебя он был только тридцатиметровым. И все же его секрет очень прост.

Он сделал паузу и замурлыкал мексиканскую песенку.

— Страж другого мира — это комар, — сказал он медленно, как будто взвешивая эффект своих слов.

— Извини?

— Страж другого мира — это комар, — повторил он. — То, с чем ты встретился вчера, было комаром; и этот маленький комар не пропустит тебя, пока ты не победишь его.

Сперва я не хотел верить тому, что говорил дон Хуан, но, вспомнив по порядку свои видения, должен был согласиться, что смотрел на комара, а мгновение спустя случилось нечто вроде миража, и я увидел зверя.

— Но как мог комар навредить мне, дон Хуан? — спросил я, действительно сбитый с толку.

— Он не был комаром, когда причинял тебе боль, — сказал он, — он был стражем другого мира. Возможно, однажды ты наберешься мужества победить его. Впрочем, не сейчас; сейчас он для тебя тридцатиметровый истекающий слюной зверь. Но нет смысла говорить об этом. Стоять перед ним несложно; поэтому, если хочешь узнать про него больше — найди стража опять.

Два дня спустя, 11 ноября, я снова курил смесь дона Хуана. Я попросил дона Хуана дать мне покурить еще раз, чтобы найти стража. Я просил его не под влиянием минутного настроения, а после долгого размышления. Мой интерес к стражу был намного больше страха или боязни потерять ясность.

Процедура была той же. Дон Хуан набил трубку и, когда содержимое кончилось, взял ее и спрятал.

Эффект был заметно медленнее. Когда я почувствовал легкое головокружение, дон Хуан подошел ко мне и, поддерживая мою голову руками, помог мне лечь на левый бок. Он велел мне вытянуть ноги и расслабиться, а затем помог поместить правую руку перед собой, на уровне груди. Он так повернул мою руку, чтобы ладонь упиралась в циновку и на нее приходился вес тела. Я ничего не делал, чтобы помочь или помешать ему, не зная, что он собирается делать.

Он сел напротив и велел мне ни о чем не заботиться. Он сказал, что страж сейчас придет и я должен смотреть вокруг, чтобы увидеть его. Кроме того, он небрежно заметил, что страж может причинить сильную боль, но есть один способ предотвратить это. Он напомнил, что два дня назад заставил меня сесть, когда решил, что с меня хватит. Указав на мою правую руку, он сказал, что намеренно поставил ее в такое положение — я могу пользоваться ею как рычагом, чтобы подняться в любой момент.

Когда он кончил говорить, мое тело совсем онемело. Я хотел обратить его внимание на то, что не смогу подняться, потому что потерял контроль над своими мускулами. Я пытался произнести слова, но не мог. Он, однако, понял меня и объяснил, что вся хитрость была в воле. Он убеждал меня вспомнить, как несколько лет назад я впервые курил грибы. В тот раз я упал на землю и поднял себя с помощью того, что он назвал моей «волей»; я «подумал себя стоящим». Он сказал, что это был единственно возможный способ встать.

То, что он говорил, было бесполезно, потому что я не помнил, что в действительности делал годы назад. Я испытывал всепоглощающее чувство безнадежности и закрыл глаза.

Дон Хуан схватил меня за волосы, энергично встряхнул мою голову и приказал мне не закрывать глаз. Я не только открыл глаза, но сделал нечто, что показалось мне невероятным. Я вдруг произнес:

— Я не знаю, как тогда вставал.

Я был поражен. Что-то очень монотонное было в ритме моего голоса, но это был действительно мой голос, и тем не менее я искренне верил, что не мог сказать этого, потому что минутой раньше не был способен говорить.

Я посмотрел на дона Хуана. Он отвернулся и засмеялся.

— Я не говорил этого, — сказал я.

Я опять сильно удивился своему голосу. Я почувствовал себя бодрее. Говорить в этой ситуации было увлекательно. Мне хотелось попросить дона Хуана, чтобы он объяснил, как я говорю, но я обнаружил, что снова не в состоянии произнести ни единого слова. Я неистово старался высказать свои мысли, но это было бесполезно. Я отказался от этого, и сразу же, почти непроизвольно, сказал:

— Кто говорит, кто говорит?

Этот вопрос так рассмешил дона Хуана, что он повалился набок.

Очевидно, я мог высказывать простые вещи, если знал точно то, что хотел сказать.

— Я говорю? Я говорю? — спросил я.

Дон Хуан сказал мне, что если я не остановлюсь, то он ляжет отдыхать под рамадой и оставит меня одного с моим дурачеством.

— Это не дурачество, — сказал я.

Я говорил очень серьезно. Мои мысли были ясными; тело, однако, онемело — я не чувствовал его. Я не задыхался, как однажды в прошлом в подобных условиях; мне было удобно, потому что я не мог ничего чувствовать; контроля над произвольными реакциями у меня не было, но все же я мог говорить. Мне пришла в голову мысль, что если я могу говорить, то, возможно, смогу и встать, как сказал дон Хуан.

— Вверх, — сказал я по-английски, и в мгновение ока оказался на ногах.

Дон Хуан недоверчиво покачал головой и вышел из дома.

— Дон Хуан! — позвал я три раза. Он вернулся.

— Положи меня, — сказал я.

— Положи себя сам, — сказал он. — Кажется, ты делаешь все очень хорошо.

Я сказал: «Вниз» — и внезапно потерял комнату из виду. Я ничего не видел. Через секунду комната и дон Хуан опять появились в поле моего зрения. Я подумал, что, должно быть, лежал лицом вниз, а он взял меня за волосы и поднял мою голову.

— Спасибо, — сказал я очень медленно и монотонно.

— Пожалуйста, — ответил он, копируя тон моего голоса, и снова разразился смехом.

Затем он принес листья и начал растирать ими мои руки и ноги.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Растираю тебя, — сказал он, имитируя болезненную монотонность моей речи, и содрогнулся от смеха. Его глаза были блестящими и очень дружелюбными. Он нравился мне. Я ощущал, что дон Хуан сочувствует мне и пребывает в хорошем и смешливом настроении. Я не мог смеяться с ним, но мне бы этого хотелось. Новая волна счастья охватила меня, и я засмеялся; это был настолько ужасный звук, что дон Хуан был удивлен.

— Я лучше отведу тебя к канаве, — сказал он, — или ты убьешь себя дурачеством.

Он поставил меня на ноги и заставил прогуляться по комнате. Мало-помалу я стал приходить в чувство, ощутил свои ноги и, наконец, все тело. Уши разрывались от странного давления. Это напоминало ощущение затекшей руки или ноги. Я чувствовал огромную тяжесть в затылке и под кожей макушки.

Дон Хуан потащил меня к канаве позади дома и окунул туда полностью одетого. Холодная вода уменьшила давление и боль, и постепенно все прошло.

В доме я переоделся, сел и снова почувствовал прежнюю отчужденность, прежнее желание молчать. Однако на этот раз я заметил, что это была не ясность ума или способность к сосредоточению; скорее это была разновидность меланхолии и физической усталости. Наконец я заснул.

12 ноября 1968 года

В это утро дон Хуан и я пошли на соседние холмы собирать растения. Мы прошли около шести миль по чрезвычайно неровной местности. Я очень устал. По моей инициативе мы сели отдохнуть, и он начал разговор, сказав, что доволен моим прогрессом.

— Я знаю теперь, что это говорил я, — сказал я, — не тогда мог поклясться, что это был кто-то другой.

— Конечно, это был ты.

— Как же случилось, что я не мог узнать себя?

— Это то, что делает дымок. Можно говорить и не чувствовать этого или перенестись на тысячи миль и не заметить. Еще это способ проникать сквозь предметы. Дымок убирает тело, и человек становится свободен, как ветер; свободнее, чем ветер, — ведь ветер может быть остановлен скалой, стеной или горой. Дымок делает человека свободным, как воздух; возможно, даже свободнее — воздух может быть заперт в гробнице и стать затхлым, а того, кому помогает дымок, уже нельзя остановить или запереть.

Слова дона Хуана вызвали во мне смесь эйфории и сомнения. Я чувствовал сильное беспокойство; у меня было ощущение неопределенной вины.

— Тогда человек действительно может делать все эти вещи, дон Хуан?

— А что ты думаешь? Скорее ты решишь, что спятил, не так ли? — сказал он язвительно.

— Тебе легко принять все эти вещи. Для меня это невозможно.

— Мне это не легко. У меня не больше привилегий, чем у тебя. Эти вещи одинаково трудно принять тебе, мне или любому другому.

— Но ты на короткой ноге со всем этим, дон Хуан.

— Да, но это многого мне стоило. Я должен был бороться, возможно, больше, чем ты когда-либо будешь. У тебя потрясающая способность заставлять все работать на себя. Ты не представляешь, сколько я потратил сил, чтобы сделать то, что ты сделал вчера. У тебя есть что-то, что помогает тебе на каждом дюйме пути. Нет другого возможного объяснения тому, как ты узнаешь о силах. Ты делал это прежде с Мескалито, теперь делаешь с дымком. Ты должен сосредоточиться на том, что имеешь огромный дар, и отбросить другие соображения в сторону.

— У тебя все звучит очень просто, но для меня это не так. Меня разрывает изнутри.

— Очень скоро ты снова будешь целым. Во всяком случае, ты не заботишься о своем теле. Ты слишком толстый. Раньше я не хотел ничего тебе говорить. Нужно всегда позволять другим делать то, что они должны делать. Тебя не было годы. Однако я сказал, что ты вернешься, и ты вернулся. Та же вещь случилась и со мной. Я ушел на пять с половиной лет.

— Почему ты это сделал, дон Хуан?

— По той же причине, что и ты. Мне все это не нравилось.

— Почему же ты вернулся?

— По той же причине, по какой вернулся ты сам, — потому что нет другого пути, чтобы жить.

Эти слова сильно на меня подействовали — я тоже пришел к выводу, что, наверно, нет другого пути жизни. Я никогда не высказывал эту мысль никому, однако дон Хуан угадал ее точно.

После очень долгого молчания я спросил его:

— Что я сделал вчера, дон Хуан?

— Ты вставал, когда хотел.

— Но я не знаю, как я это делал.

— Совершенствование этой техники отнимает время, однако важно то, что ты знаешь, как это делать.

— Но я не знаю. В том-то и дело — я действительно не знаю.

— Конечно, ты знаешь.

— Дон Хуан, я уверяю тебя, я клянусь тебе… Он не дал мне окончить, встал и вышел.

Позже мы снова беседовали о страже другого мира.

— Если я верю, что все, что я испытал, действительно реально, — сказал я, — тогда страж является гигантским созданием, которое может причинить невероятную физическую боль; и если я верю, что можно действительно путешествовать на огромные расстояния посредством акта воли, тогда логично заключить, что я мог бы также захотеть, чтобы чудовище исчезло. Так?

— Не совсем так, — сказал он. — Ты не можешь волей заставить стража исчезнуть. Однако твоя воля может помешать ему причинить тебе вред. Стоит когда-нибудь выполнить это, и дорога открыта. Ты действительно сможешь пройти мимо стража, и он ничего не сможет сделать, не сможет даже бешено кружиться вокруг.

— Как же я это сделаю?

— Ты уже знаешь, как. Все, что нужно, — это практика.

Я сказал ему, что у нас было взаимное непонимание, происходящее от разницы в восприятии мира. Я сказал, что для меня знать что-нибудь подразумевает, что я должен полностью осознавать то, что я делаю, и быть в состоянии повторить то, что знаю, по желанию, а в этом случае я не осознавал того, что делал под влиянием дымка, и не смог бы ничего повторить, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Дон Хуан изучающе посмотрел на меня. Его, казалось, забавляли мои слова. Он снял свою шляпу и почесал виски, как обычно делал, изображая смущение.

— Ты действительно знаешь, как говорить, ничего не сообщая, — сказал он, смеясь. — Я сказал, что тебе необходимо обрести непреклонное намерение, чтобы стать человеком знания. Но у тебя, кажется, непреклонное намерение путаться в загадках. Ты настаиваешь на объяснении всего, как будто весь мир составлен из вещей, которые могут быть объяснены. Теперь ты стоишь лицом к лицу со стражем и с проблемой движения путем использования воли. Тебе когда-нибудь приходило на ум, что только немногие вещи в этом мире могут быть объяснены твоим способом? Когда я говорил, что страж на самом деле преграждает тебе проход и может действительно выбить из тебя дурь, я знал, что подразумеваю. Когда я говорю, что можно двигаться, используя свою волю, я тоже знаю, что имею в виду. Я хотел научить тебя двигаться мало-помалу, но затем понял, что ты знаешь это, хотя и говоришь, что не знаешь.

— Но я действительно не знаю как, — запротестовал я.

— Ты знаешь, дурак, — сказал он неумолимо и затем улыбнулся. — Это напоминает мне случай, когда кто-то посадил малыша Хулио на комбайн; он знал, как вести его, хотя никогда не пробовал.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, дон Хуан, однако чувствую, что не смогу сделать это снова, потому что не уверен в том, что делал.

— Липовый маг пытается объяснить все в мире объяснениями, в которых не уверен, — сказал он, — поэтому все для него является колдовством. Но только ты не лучше. Ты тоже хочешь объяснить все своим способом, но точно так же не уверен в своих объяснениях.

8

Дон Хуан неожиданно спросил меня, планирую ли я уезжать домой в конце недели. Я сказал, что намеревался уехать в понедельник утром. Мы сидели под его рамадой в середине дня в субботу, 18 января 1969 года, отдыхая после долгой прогулки по окрестным холмам. Дон Хуан встал и вошел в дом. Немного погодя он позвал меня внутрь. Он сидел посреди комнаты; мою соломенную циновку он положил перед собой. Он предложил мне сесть и, не говоря ни слова, достал свою трубку, вынул ее из мешочка, наполнил чашечку своей курительной смесью и зажег. Он даже успел принести в комнату глиняный поднос, наполненный мелкими углями.

Он не спросил меня, хочу ли я курить, а просто вручил мне трубку. Я не колебался. Дон Хуан определил мое настроение верно: мое непреодолимое любопытство к стражу, должно быть, было очевидным. Я не нуждался в уговорах и нетерпеливо выкурил трубку.

Я ощутил то же, что и раньше. Также и дон Хуан действовал в очень похожей манере. На этот раз, однако, вместо того, чтобы помогать мне, он велел только опереться правой рукой на циновку и лечь на левый бок. Он предложил, чтобы я сжал кулак, если это даст мне лучший упор.

Я сжал кулак правой руки, найдя, что это легче, чем поворачивать ладонь на полу, когда на нее приходится весь вес. Спать не хотелось; некоторое время мне было очень тепло, а затем я потерял всякие чувства.

Дон Хуан лег на бок напротив меня; его правое предплечье опиралось на локоть и подпирало голову подобно подушке. Все было совершенно спокойно, даже мое тело, которое к этому времени уже потеряло тактильные ощущения. Я чувствовал себя очень довольным.

— Чудесно, — сказал я. Дон Хуан поспешно встал.

— Не смей начинать с этой чепухи, — сказал он с силой. — Не говори. Говоря, ты совершенно потеряешь энергию, и тогда страж раздавит тебя, как ты прихлопываешь комара.

Он, должно быть, подумал, что его аналогия была забавной, потому что начал смеяться, но внезапно остановился.

— Не разговаривай, пожалуйста, не разговаривай, — сказал он с серьезным выражением лица.

— Я не собирался ничего говорить, — сказал я, и действительно я не хотел говорить этого.

Дон Хуан встал. Я видел, как он ушел за дом. Мгновением позже я заметил, что на мою циновку сел комар, и это наполнило меня такой тревогой, какой я не испытывал никогда. Это была смесь приподнятого настроения, страдания и страха. Я полностью осознавал, что передо мной должно было появиться нечто трансцендентальное — комар, который охранял другой мир. Это была нелепая мысль; мне захотелось громко захохотать, но затем я понял, что приподнятое настроение отвлекает меня и я могу упустить стадию перевоплощения, которую собирался изучить. Во время своей предыдущей попытки увидеть стража я смотрел на комара сперва левым глазом, а затем почувствовал, что стою и смотрю на него обоими глазами, но не заметил, как произошел этот переход.

Я увидел комара, кружащегося над циновкой перед моим лицом, и понял, что смотрю на него обоими глазами. Он подлетел очень близко; с какого-то момента я больше не мог видеть его обоими глазами и стал смотреть левым глазом, который был на уровне земли. В то же мгновение, когда я изменил фокус, я почувствовал, что выпрямился в вертикальное положение и смотрю на неправдоподобно огромное животное. Оно было блестяще-черным. Его перед был покрыт длинными черными волосами, которые выглядели как шипы, проходящие сквозь трещины какой-то блестящей, лоснящейся чешуи. Волосы были расположены пучками. Его тело было массивным, толстым и круглым. Его крылья были широкими и короткими по сравнению с длиной тела. У него были два белых выпуклых глаза и длинное рыло. На этот раз животное было похоже больше всего на аллигатора. У него, казалось, были длинные уши или, возможно, рога, и оно истекало слюной.

Я изо всех сил старался удерживать на нем свой пристальный взгляд и затем полностью осознал, что не могу смотреть на него так, как обычно смотрю на вещи. Мне пришла в голову странная мысль: глядя на тело стража, я чувствовал, что каждая отдельная часть его была независимо живой, как живы человеческие глаза. Тогда я понял первый раз в жизни, что глаза были единственной частью человека, которая могла показать мне, жив он или нет. Страж, с другой стороны, имел «миллион глаз».

Я подумал, что это было замечательным открытием. Перед этим опытом я размышлял о сравнениях, которые могли описать «искажения», создававшие впечатление превращения комара в гигантского зверя, и подумал, что хорошим сравнением было бы сказать: «как будто смотришь на насекомое через увеличительные линзы микроскопа». Но это было не так. Наблюдение за стражем вмещало в себя намного больше.

Страж стал кружиться передо мной. Через некоторое время он остановился, и я почувствовал, что он смотрит на меня. Тогда я заметил, что он не производил звука. Танец стража был безмолвным. Его внешность была ужасна: выпуклые глаза, чудовищная пасть, слюнявость, отвратительные волосы и, кроме всего этого, невероятные размеры. С очень близкого расстояния я наблюдал, как он двигает крыльями, вибрируя ими без звука. Я смотрел, как он скользит над землей подобно огромному конькобежцу.

Рассматривая это кошмарное создание, я почувствовал радость. Я действительно верил, что открыл тайну, как одолеть его. Я подумал, что страж был только движущейся картинкой на немом экране; он не мог причинить мне вреда — только выглядел ужасно.

Страж неподвижно стоял, повернувшись ко мне; внезапно он завибрировал своими крыльями и повернулся кругом. Его спина казалась блестяще окрашенным панцирем; его сияние было ослепительным, но оттенок отвратителен — это был неблагоприятный для меня цвет. Страж некоторое время стоял, повернувшись ко мне спиной, а затем, замахав крыльями, скрылся.

Я столкнулся с необычной дилеммой — я искренне верил, что одолел его, поняв, что он представляет собой только картину ярости. Моя уверенность была, видимо, вызвана настойчивым утверждением дона Хуана, что я знаю больше, чем готов признать. Во всяком случае, я чувствовал, что победил стража и путь свободен. Однако я не знал, что делать дальше. Дон Хуан не сказал мне, как быть в таком случае. Я попытался повернуться и посмотреть назад, но не мог двигаться. Однако я очень хорошо видел большую часть 180-градусного сектора перед глазами. То, что я видел, было туманным, бледно-желтым горизонтом; он казался газообразным. Лимонный оттенок одинаково покрывал все, что я мог видеть. Казалось, что я попал на плато, наполненное парами серы.

Внезапно страж снова появился в одной из точек на горизонте. Он сделал широкий круг, прежде чем остановиться передо мной; его широко открытый беззубый рот напоминал огромную пещеру. На мгновение он завибрировал крыльями, а затем кинулся на меня. Он действительно кинулся на меня, как бык, и своими гигантскими крыльями ударил меня по глазам. Я закричал от боли, а потом взлетел или, скорее, почувствовал, что выдернул себя вверх — прочь от стража, за пределы желтоватого плато, в другой мир, мир людей, — и обнаружил, что стою посреди комнаты дона Хуана.

19 января 1969 года

— Я действительно думал, что одолел стража, — сказал я дону Хуану.

— Ты, должно быть, шутишь, — сказал он.

Дон Хуан не сказал ни слова со вчерашнего дня, и я не возражал против этого. Я был погружен в мечты и опять чувствовал, что если бы смотрел внимательно, то мог бы видеть. Но я не замечал никаких различий. Молчание, однако, чрезвычайно расслабило меня.

Дон Хуан попросил меня вспомнить последовательность моих переживаний; что особенно интересовало его, так это цвет, который я видел на спине стража. Дон Хуан вздохнул — казалось, он был действительно озабочен.

— Тебе повезло, что цвет был на спине стража, — сказал он с серьезным лицом. — Будь он на передней части его тела или, еще хуже, на голове, ты был бы сейчас мертв. Ты не должен пытаться увидеть стража когда-либо снова. Пересекать эту равнину — не доля твоего темперамента; однако я был убежден, что ты сможешь пройти через нее. Но не будем говорить об этом больше. Это был только один из возможных путей.

Я заметил необычную тяжесть в тоне дона Хуана.

— Что со мной случится, если я попытаюсь увидеть стража снова?

— Страж заберет тебя, — сказал он. — Он подхватит тебя своим ртом, унесет на ту равнину и оставит там навсегда. Совершенно ясно — страж узнал, что это не для твоего темперамента, и предупредил тебя, чтобы ты держался от него подальше.

— Как страж узнал это?

Дон Хуан посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом. Он пытался сказать что-то, но сдался, как будто не мог найти правильных слов.

— Я всегда прихожу в недоумение от твоих вопросов, — сказал он, улыбаясь, — ты действительно не думал, когда спрашивал меня об этом?

Я запротестовал и вновь подтвердил, что озадачен тем, что страж знаком с моим темпераментом.

У дона Хуана странно блеснули глаза, когда он сказал:

— А ты точно ничего не говорил стражу о своем темпераменте?

Его тон был так комически серьезен, что мы оба рассмеялись. После этого, однако, он сказал, что страж, являясь хранителем, часовым того мира, знал много секретов, которые брухо мог узнать от него.

— Для брухо это один из способов научить видеть, — сказал он. — Но этот способ не будет твоим, поэтому нет смысла говорить о нем.

— Курение — единственный способ увидеть стража? — спросил я.

— Нет. Ты можешь видеть его и без этого. Есть множество людей, которые могут делать это. Я предпочитаю курить, потому что это более эффективно и менее опасно. Если пытаешься увидеть стража без помощи дымка, есть вероятность, что замешкаешься, убираясь с его пути. В твоем случае, например, очевидно, что страж предупредил тебя, когда повернулся к тебе спиной, чтобы ты мог увидеть свой враждебный цвет. Затем он улетел, но когда он вернулся, ты был еще там, поэтому он напал на тебя. Однако ты был подготовлен и прыгнул. Дымок дал тебе защиту, в которой ты нуждался: если бы ты пошел в тот мир без его помощи, ты не смог бы освободиться от захвата стража.

— Почему?

— Твои движения были бы слишком медленными. Чтобы уцелеть в том мире, ты должен быть быстрым, как молния. Моей ошибкой было уйти из комнаты, но я не хотел, чтобы ты продолжал говорить. Ты болтун, поэтому говоришь даже против своего желания. Будь я с тобой, я бы отдернул твою голову. Ты выпрыгнул сам, что было даже лучше; однако я, пожалуй, не рисковал бы так; страж — это не то, с чем можно валять дурака.

9

В течение трех месяцев дон Хуан постоянно избегал разговоров о страже. За это время я посетил его четыре раза, и каждый раз он вовлекал меня в текущие дела, а когда я выполнял его поручения, он просто отправлял меня домой. 24 апреля 1969 года, когда я в четвертый раз был в его доме, я наконец заговорил с ним, когда мы, пообедав, сидели около земляного очага. Я сказал, что он поступает со мной нелепо; я готов учиться, а он даже не хочет, чтобы я находился рядом. Я должен был очень сильно напрячься, чтобы побороть свое отвращение к использованию галлюциногенных грибов, и чувствовал, как он сам говорил, что нельзя больше терять время.

Дон Хуан терпеливо выслушал мои жалобы.

— Ты еще слишком слаб, — сказал он. — Ты торопишься, когда должен ждать, но ждешь, когда должен торопиться. Ты слишком много думаешь. Сейчас ты думаешь, что нельзя терять время. Недавно ты думал, что не хочешь больше курить. Твоя жизнь слишком разболтана; ты недостаточно собран, чтобы встретиться с дымком. Я отвечаю за тебя и не хочу, чтобы ты умер, как полный идиот.

Я почувствовал смущение.

— Что я могу поделать, дон Хуан? Я в нетерпении.

— Живи как воин! Я уже говорил тебе, что воин принимает ответственность за свои поступки, за самые незначительные из своих поступков. Ты действуешь, основываясь на мыслях, а это неверно. Ты потерпел неудачу со стражем из-за своих мыслей.

— Как я потерпел неудачу, дон Хуан?

— Ты думаешь обо всем. Ты думал о страже и поэтому не смог победить его. В первую очередь ты должен жить как воин. Я думаю, ты понимаешь это очень хорошо.

Я хотел вставить что-нибудь в свою защиту, но он показал жестом, чтобы я молчал.

— Твоя жизнь довольно собранна, — продолжал он. — Фактически твоя жизнь более собранна, чем у Паблито или Нестора, учеников Хенаро, и все они видят, а ты нет. Твоя жизнь более собранна, чем у Элихио, а он, вероятно, увидит раньше тебя. Это меня поражает. Даже Хенаро не может понять этого. Ты добросовестно выполнил все, что я говорил тебе. Все, чему мой бенефактор научил меня на первой ступени обучения, я передал тебе. Правило верно; шаги не могут быть изменены. Ты сделал все, что нужно было сделать, и все же ты не видишь; но тем, кто видит, подобно Хенаро, кажется, что ты видишь. Я полагаюсь на это и обманываюсь. Ты всегда делаешь поворот и ведешь себя как идиот, который не видит, что, конечно, так и есть.

Слова дона Хуана причинили мне глубокую боль. Не знаю почему, но я был близок к слезам. Я начал рассказывать о своем детстве, и волна жалости к себе охватила меня. Дон Хуан секунду пристально смотрел на меня и отвел глаза. Это был пронизывающий взгляд. Я почувствовал, что он захватил меня своими глазами. У меня было ощущение, что два пальца ласково сжали меня, и я почувствовал странное возбуждение, зуд, приятное отчаяние в области солнечного сплетения. Я ощутил свою брюшную область — я почувствовал там жар. Больше я не мог говорить связно и начал бормотать, затем перестал говорить вовсе.

— Возможно, это обещание, — сказал дон Хуан после долгой паузы.

— Извини, я не понял.

— Обещание, которое ты дал однажды, давным-давно.

— Какое обещание?

— Может, ты мне скажешь? Ты его помнишь?

— Нет.

— Однажды ты обещал что-то очень важное. Я подумал, что, может быть, это обещание не дает тебе видеть.

— Не знаю, о чем ты говоришь.

— Я говорю об обещании, которое ты дал! Ты должен помнить его.

— Если ты знаешь, что это было за обещание, почему ты не скажешь мне, дон Хуан?

— Нет. От этого не будет никакой пользы.

— Это было обещание, которое я дал себе?

На мгновение я подумал, что он, может быть, ссылается на мое решение оставить ученичество.

— Нет. Это нечто такое, что было очень давно, — сказал он.

Я засмеялся, в уверенности, что дон Хуан играет со мной в какую-то игру. Я почувствовал озорство. У меня поднялось настроение при мысли, что я могу одурачить дона Хуана, который, как я был убежден, знал об этом обещании так же мало, как и я. Я был уверен, что он действует наугад и пытается импровизировать. Мысль разыграть его доставила мне удовольствие.

— Было ли это чем-то, что я обещал своему дедушке?

— Нет, — сказал он, и глаза его заблестели. — Это также не было тем, что ты обещал своей бабушке.

Смешная интонация, которую он придал слову «бабушка», заставила меня расхохотаться. Я подумал, что дон Хуан ставит мне какую-то ловушку, но был готов играть до конца. Я начал перечислять всех людей, которым мог обещать что-нибудь очень важное. О каждом он сказал «нет». Затем он перевел разговор на мое детство.

— Отчего твое детство было печальным? — спросил он серьезно.

Я сказал, что мое детство было вовсе не печальным — может быть, немного трудным.

— Каждый чувствует то же, — сказал он, снова поглядев на меня. — Я тоже был очень несчастен и испуган, когда был ребенком. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет больше для меня значения; трудно было раньше. Я перестал думать о трудности моей жизни еще до того, как научился видеть.

— Я тоже не думаю о своем детстве, — сказал я.

— Тогда почему это делает тебя печальным? Почему ты хочешь плакать?

— Не знаю. Возможно, когда я думаю о себе как о ребенке, я чувствую жалость к себе и ко всем близким людям. Я чувствую себя беспомощным и печальным.

Он пристально посмотрел на меня, и я опять отметил необычайное ощущение в области живота — как будто ее слегка сжимали двумя пальцами. Я отвел глаза, а затем снова взглянул на него. Он смотрел вдаль, мимо меня; его глаза были затуманены и не сфокусированы ни на чем.

— Это было обещание твоего детства, — сказал он после короткого молчания.

— Что я обещал?

Он не отвечал. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся; я знал, что он бредет на ощупь в потемках; однако я потерял некоторую часть своего первоначального стремления разыграть его.

— Я был тощим ребенком, — продолжал он, — и всегда боялся.

— Таким же был и я, — сказал я.

— То, что я помню лучше всего, — это ужас и печаль, которые обрушились на меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, — сказал он тихо, как будто его до сих пор мучили воспоминания. — Она была бедной и покорной индианкой. Может быть, это даже лучше, что ее жизнь тогда закончилась. Я хотел быть убитым с нею, потому что я был ребенком. Но солдаты поймали и избили меня. Когда я вцепился в тело своей матери, они ударили меня по пальцам хлыстом и сломали их. Я не чувствовал никакой боли, но больше не мог хвататься, и они меня оттащили.

Он замолчал. Его глаза были еще закрыты, и я мог видеть слабое-слабое подрагивание его губ. Я ощутил глубокую печаль. Картины моего собственного детства нахлынули на меня.

— Сколько лет тебе было, дон Хуан? — спросил я, просто чтобы ослабить свою печаль.

— Может быть, семь. Это было время великих войн яки. Мексиканские солдаты напали на нас неожиданно, когда моя мать готовила пищу. Она была беспомощной женщиной. Ее убили безо всякого повода. Не имеет никакого значения, что она умерла так, действительно никакого, и все же для меня значение есть. Я не могу объяснить себе почему; оно просто есть. Я думал, что моего отца тоже убили, оказалось — нет. Он был ранен. Потом нас, как скот, загнали в поезд и закрыли дверь. Несколько дней они держали нас в темноте, как животных. Поддерживали нашу жизнь кусками пищи, которые бросали время от времени в вагон. Мой отец умер от ран в этом вагоне. Он стал бредить от боли и лихорадки и продолжал говорить мне, что я должен выжить. Он продолжал говорить мне это до самого последнего момента своей жизни. Люди позаботились обо мне, накормили; старая знахарка скрепила сломанные кости моей руки. И, как ты видишь, я выжил. Жизнь не была ни хорошей, ни плохой, жизнь была трудной. Жизнь трудна, а для ребенка она порой сам ужас.

Мы очень долго молчали. Возможно, час прошел в полной тишине. Я испытывал очень противоречивые чувства. Я был несколько удручен, сам не зная почему. Меня мучили угрызения совести — перед этим я хотел разыграть дона Хуана, но он внезапно изменил ситуацию своим откровенным рассказом. Этот рассказ был прост и выразителен и произвел необычайное впечатление. Мысль о ребенке, испытывающем боль, всегда была для меня чувствительным предметом. За мгновение мое сочувствие к дону Хуану сменилось отвращением к себе. Я делал записи, как будто жизнь дона Хуана была просто клиническим случаем. Я был на грани того, чтобы порвать свой блокнот, когда дон Хуан ткнул меня носком в икру, чтобы привлечь внимание. Он сказал, что видел свет насилия вокруг меня, поинтересовался, не собираюсь ли я его бить, и разразился смехом. Его смех создал приятную паузу. Он сказал, что я склонен к вспышкам насильственного поведения, но в действительности я не так уж зол и чаще всего сам страдаю от этих вспышек.

— Ты прав, дон Хуан, — сказал я.

— Конечно, — сказал он, смеясь.

Он убедил меня рассказать о своем детстве. Я начал рассказывать о годах своего страдания и одиночества и увлекся описанием того, что я считал потрясающей борьбой за выживание и утверждение моего духа. Он рассмеялся над метафорой «утверждение моего духа».

Я рассказывал долго. Он слушал с серьезным выражением лица. Затем в один момент его глаза «прижали» меня снова, и я перестал говорить. После секундной паузы он сказал, что никто никогда не унижал меня,' и это было причиной того, что я не был плохим.

— Ты еще не терпел поражения, — сказал он.

Он повторил это утверждение четыре или пять раз, и я ощутил потребность спросить, что он имеет в виду. Он объяснил, что «потерпеть поражение» было условием жизни, которое было неизбежно. Люди или побеждают, или терпят поражение и в зависимости от этого становятся преследователями или жертвами. Эти два условия преобладают, пока человек не начинает видеть; виденье рассеивает иллюзию победы, поражения или страдания. Он добавил, что я должен учиться видеть, пока являюсь победителем, чтобы избежать образования любых воспоминаний о том, что был когда-то унижен.

Я запротестовал, говоря, что не являюсь и никогда не был победителем ни в чем и что моя жизнь была, пожалуй, поражением.

Он засмеялся и бросил свою шляпу на пол.

— Если такая жизнь называется поражением, наступи на мою шляпу, — вызвал он меня в шутку.

Я чистосердечно доказывал свое. Дон Хуан стал серьезным, его глаза сузились до тонких щелок. Он сказал, что я думал о жизни как о поражении по другим причинам, нежели само поражение. Затем быстро и совершенно неожиданно он взял мою голову в свои руки, сжав ладонями мои виски. Когда он взглянул на меня, в его глазах была ярость. От испуга я непроизвольно сделал глубокий вдох ртом. Затем он прислонил мою голову к стене, по-прежнему пристально глядя на меня. Он выполнил свое движение с такой скоростью, что к тому времени, когда он расслабился и удобно прислонился к стене, я был еще на середине глубокого вдоха. Я ощутил головокружение и неловкость.

— Я вижу маленького плачущего мальчика, — сказал дон Хуан после паузы.

Он повторил это несколько раз, как будто я не понимал. У меня было чувство, что он говорит обо мне как о маленьком плачущем мальчике, поэтому я не обратил на это особого внимания.

— Эй! — сказал он, требуя моего полного внимания. — Я вижу маленького плачущего мальчика.

Я спросил его, был ли этот мальчик мной. Он сказал, что нет. Тогда я спросил, было ли это видением из моей жизни или просто воспоминанием из его собственной. Он не ответил.

— Я вижу маленького мальчика, — продолжал он. — Он плачет и плачет.

— Я знаю этого мальчика? — спросил я.

— Да.

— Это мой маленький мальчик?

— Нет.

— Он сейчас плачет?

— Он сейчас плачет, — сказал он с убеждением.

Я подумал, что дон Хуан видит какого-то известного мне маленького мальчика, который в этот самый момент плачет. Я назвал по имени всех детей, которых знал, но он сказал, что те дети не имели отношения к моему обещанию, а ребенок, который плакал, имел, и очень большое.

Утверждение дона Хуана казалось нелепым. Он сказал, что я обещал что-то кому-то в моем детстве и что ребенок, который плакал в этот момент, имел прямое отношение к моему обещанию. Я говорил, что это бессмыслица. Он спокойно повторял, что видел маленького мальчика, плачущего в этот момент, и что маленькому мальчику было больно.

Я серьезно старался придать его утверждениям какой-нибудь разумный смысл, но не мог установить связи с чем-нибудь известным мне.

— Я сдаюсь, — сказал я, — потому что не помню, чтобы давал важное обещание кому-нибудь, в особенности ребенку.

Он прищурил глаза снова и сказал, что этот особенный ребенок, который плачет в этот момент, — ребенок из моего детства.

— Он был ребенком во время моего детства и тем не менее плачет теперь? — спросил я.

— Он — ребенок, который плачет сейчас, — настаивал он.

— Ты понимаешь, что говоришь, дон Хуан?

— Понимаю.

— Это бессмысленно. Как он может быть ребенком теперь, если он был ребенком, когда я сам был ребенком?

— Это ребенок, и он плачет сейчас, — настаивал он.

— Объясни мне это, дон Хуан.

— Нет. Ты должен объяснить это мне. Я совершенно не мог его понять.

— Он плачет! Он плачет! — гипнотизирующим тоном продолжал дон Хуан. — И он крепко держит тебя. Ему больно! Ему больно! Он смотрит на тебя. Ты чувствуешь его глаза? Он становится на колени и обнимает тебя. Он моложе тебя. Он подбегает к тебе. Но его рука сломана. Ты чувствуешь его руку? У этого маленького мальчика нос, как пуговица. Да! Это нос пуговицей.

У меня в ушах зажужжало, и я потерял ощущение, что нахожусь в доме дона Хуана. Слова «нос пуговицей» мгновенно перенесли меня в сцену из моего детства. Я знал мальчика с носом пуговицей! Дон Хуан незаметно проложил путь в одну из самых скрытых областей моей жизни. И тут я понял, о каком обещании он говорил. У меня появилось ощущение радости, отчаяния, благоговения перед доном Хуаном и его великолепным маневром. Как, черт побери, он узнал о мальчике с носом пуговицей из моего детства? Я был так возбужден воспоминанием, которое дон Хуан разбудил во мне, что память перенесла меня назад, ко времени, когда мне было восемь лет. Моя мать умерла за два года до этого, и я провел самые адские годы жизни, переезжая от одной сестры моей матери к другой; они заменяли мою мать, заботясь обо мне по очереди два месяца каждая. У каждой из моих теток была большая семья, и, невзирая на то что тетки были заботливы и добры, со мной соперничали двадцать два двоюродных брата и сестры. Их бессердечность иногда поражала. Я чувствовал, что меня окружают враги, и в последующие мучительные годы вел отчаянную и отвратительную войну. Наконец каким-то до сих пор непонятным мне способом я добился успеха в покорении всех своих двоюродных родственников. Я и вправду стал победителем. У меня не было больше идущих в счет соперников. Но я не знал этого, так же как не знал способа остановить свою войну, которая распространилась на школу.

Классы сельской школы, куда я ходил, были смешанными, и первый и третий были разделены только пустым местом между партами. Это там я встретил маленького мальчика с плоским носом, которого дразнили «пуговичный нос». Он был первоклассник. Я дразнил его просто так, не желая ничего дурного. Но он, казалось, любил меня, несмотря на все, что я делал ему. Он обычно следовал за мной повсюду и даже хранил в тайне, что это я нес ответственность за некоторые проделки, которые поставили в тупик директора. И все равно я дразнил его. Однажды я нарочно опрокинул тяжелую классную доску; она упала на него; парта, за которой он сидел, смягчила удар, но все же у него сломалась ключица. Он упал. Я помог ему встать и увидел боль и испуг в его глазах, когда он смотрел на меня и держался за меня. Шок при виде его боли и его искалеченной руки был больше, чем я мог вынести. Много лет я упорно боролся против своих родственников и победил; я покорил своих врагов и чувствовал себя могучим до того момента, когда вид плачущего мальчика с носом пуговицей разрушил мои победы. Прямо там я оставил битву. Я решил никогда больше не побеждать — любым путем, которым смогу. Я думал, что ему отрежут руку, и поклялся, что, если маленький мальчик вылечится, я никогда больше не буду победителем. Я отказался от своих побед ради него. Так я это понимал в то время.

Дон Хуан разбередил мучительную рану в моей жизни. Я чувствовал головокружение, потрясение. Неизмеримая печаль проснулась во мне, и я сдался ей. Я ощутил тяжесть своих действий на себе. Воспоминание о маленьком мальчике по имени Хоакин причинило мне такую острую боль, что я заплакал. Я сказал дону Хуану о своей печали, об этом мальчике, у которого никогда ничего не было, об этом маленьком Хоакине, у которого не было денег, чтобы пойти к врачу, и чья рука так и не срослась правильно. И все, что я мог отдать ему, были мои детские победы. Мне стало страшно стыдно.

— Успокойся, чудак, — сказал дон Хуан повелительно. — Ты отдал ему достаточно. Твои победы были сильными, и они были твоими. Ты отдал достаточно. Теперь ты должен изменить свое обещание.

— Как я изменю его? Просто откажусь?

— Обещание не может быть изменено простым отказом от него. Может быть, очень скоро ты узнаешь, что надо делать, чтобы изменить его. Тогда, возможно ты даже будешь видеть.

— Ты можешь дать мне какие-нибудь указания, дон Хуан?

— Ты должен терпеливо ждать, зная, что ты ждешь, и зная, чего ты ждешь. Это путь воина. И если это связано с выполнением твоего обещания, то ты должен отдавать себе отчет в том, что выполняешь его. Потом придет время, когда ожидание закончится и ты не должен будешь больше соблюдать свое обещание. Ты ничего не можешь сделать для этого маленького мальчика. Только он мог бы отменить это событие.

— Но как он может?

— Научившись сводить свои желания к нулю. Пока он думает, что был жертвой, его жизнь будет адом. Пока ты думаешь так же, твое обещание будет действительным. То, что делает нас несчастными, — это желания. Но если мы научимся сводить свои желания к нулю, малейшая вещь, которую мы получим, будет истинным даром. Успокойся, ты сделал хороший дар Хоакину. Быть бедным или хотеть — это только мысль; и точно так же мысль — ненавидеть, или быть голодным, или страдать от боли.

— Я не могу поверить этому, дон Хуан. Как могут голод или боль быть только мыслями?

— Теперь для меня это только мысли. Это все, что я знаю. Я прошел эту ступень. Запомни: сила поступить так — это все, что мы можем противопоставить напору наших жизней; без этой силы мы мусор, пыль на ветру.

— У меня нет сомнений, что ты добился этого, дон Хуан, но как это сможет сделать простой человек вроде меня или маленького Хоакина?

— Это наша задача как отдельных личностей — противостоять силам наших жизней. Я говорил это тебе уже несчетное число раз: только воин может выжить. Воин знает, что он ждет, и знает, чего он ждет; и пока он ждет, он ничего не хочет, поэтому какую бы маленькую вещь он ни получил, она больше, чем он может взять. Если он хочет есть, он найдет путь, потому что он не голоден; если что-нибудь ранит его тело, он находит способ, чтобы остановить это, потому что не страдает от боли. Быть голодным или страдать от боли означает, что человек сдался и больше не воин; и сила его голода и боли уничтожает его.

Я хотел дальше отстаивать свою точку зрения, но остановился, потому что понял, что спором, как барьером, пытаюсь защитить себя от разрушительной силы великолепного достижения дона Хуана, которое тронуло меня так глубоко и сильно. Как он узнал? Я подумал, что, может быть, рассказал ему историю о мальчике с носом пуговицей во время одного из своих глубоких состояний необычной реальности. Я не помнил, чтобы я говорил ему об этом, но моя забывчивость в таких условиях была понятна.

— Как ты узнал о моем обещании, дон Хуан?

— Я увидел его.

— Ты увидел его, когда я принимал Мескалито или когда я курил твою смесь?

— Я увидел его сейчас. Сегодня.

— Ты увидел все целиком?

— Опять ты за свое. Я же сказал тебе, что нет смысла говорить о том, на что похоже виденье. Это пустяки.

Я не настаивал больше. Эмоционально я был убежден.

— Я тоже один раз дал клятву, — неожиданно сказал дон Хуан.

Звук его голоса заставил меня вздрогнуть.

— Я обещал отцу, что буду жить, чтобы уничтожить его убийц. Я носил это обещание с собой долгие годы. Теперь обещание изменено. Я не интересуюсь больше уничтожением кого-либо. Я не испытываю ненависти к мексиканцам. Я не испытываю ненависти ни к кому. Я узнал, что все бесчисленные пути, которые человек проходит в своей жизни, равны. Угнетатель и угнетенный встречаются в конце, и единственная вещь, которая имеет значение, — это то, что жизнь была слишком короткой для обоих. Сегодня я чувствую печаль не потому, что мои мать и отец умерли так, как умерли; я печалюсь потому, что они были индейцами. Они жили как индейцы и умерли как индейцы и так и не узнали, что были прежде всего людьми.

10

Я вернулся к дону Хуану 30 мая 1969 года и прямо сказал ему, что хочу сделать новую попытку достичь виденья. Он отрицательно покачал головой и засмеялся, и я почувствовал себя обязанным выразить протест. Он сказал, что я должен быть терпелив и что сейчас неподходящее время, но я упрямо настаивал на том, что готов.

Он не казался раздраженным моими постоянными просьбами, но старался тем не менее сменить тему. Я не поддался и попросил его посоветовать, что мне делать, чтобы преодолеть нетерпение.

— Ты должен действовать как воин, — сказал он.

— Как?

— Действовать, как воин учится действуя, а не разговаривая.

— Ты говорил, что воин думает о своей смерти. Я делаю это все время, но, очевидно, этого недостаточно.

Казалось, что в нем прорвалось нетерпение — он даже чмокнул губами. Я сказал, что не хотел его рассердить и что если я не нужен ему здесь, в его доме, то готов уехать обратно в Лос-Анджелес. Дон Хуан мягко похлопал меня по спине и сказал, что никогда не сердится на меня; просто он считал, что я знаю, что значит быть воином.

— Что я должен делать, чтобы жить как воин? — спросил я.

Он снял шляпу, почесал виски, пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ты любишь, чтобы тебе все обстоятельно объясняли, да?

— Мой ум работает таким образом.

— Он не должен так работать.

— Я не знаю, как измениться. Вот почему я прошу тебя сказать мне точно, что нужно делать, чтобы жить как воин; если бы я знал, то мог бы найти способ приспособить себя к этому.

Он, должно быть, решил, что я шучу, и долго хохотал, хлопая меня по спине.

У меня было чувство, что он может попросить меня уехать каждую минуту, поэтому я быстро сел на соломенный мат лицом к нему и начал задавать вопросы. Я хотел знать, почему я должен ждать.

Он объяснил, что, если я буду пытаться видеть кое-как, прежде чем «залечу раны», которые получил в битве со стражем, может случиться, что я встречу стража снова, даже если не ожидаю этого. Дон Хуан заверил меня, что никто в таком положении не был бы способен пережить эту встречу.

— Ты должен совершенно забыть стража, прежде чем сможешь продолжить путь к виденью, — сказал он.

— Как может кто-то забыть стража?

— Воин должен использовать свою волю и терпение, чтобы забывать. В действительности воин имеет только свою волю и свое терпение, и с ними он создает все, что хочет.

— Но я не воин.

— Ты начал учиться путям магов. У тебя нет больше времени для отступлений или сожалений. Есть время только для того, чтобы жить как воин и работать для достижения терпения и воли, нравится это тебе или нет.

— Как воин работает для этого?

Дон Хуан надолго задумался перед ответом.

— Я думаю, что нет способа говорить об этом, — сказал он наконец. — Особенно о воле. Воля — это нечто весьма особое. Она проявляется загадочно. Нет реального способа рассказать, как ее используют, кроме того, что результаты использования воли поразительны. Может быть, первое, что нужно сделать, — это узнать, что волю можно развить. Воин знает это и продолжает ждать ее. Твоя ошибка в том, что ты не знаешь, что ждешь свою волю. Мой бенефактор говорил, что воин знает, что ждет, и знает, чего ждет. В твоем случае ты знаешь, что ждешь. Ты был здесь со мной много лет, и все же ты не знаешь, чего ты ждешь. Обычному человеку очень трудно, если не невозможно, узнать, чего он ждет. У воина нет проблем, он знает, что ждет свою волю.

— Чем точно является воля? Это решимость вроде решимости твоего внука Люсио иметь мотоцикл?

— Нет, — сказал дон Хуан мягко и улыбнулся. — Это не воля. Люсио только потакает себе. Воля — это нечто другое, нечто очень ясное и мощное, что может направлять наши поступки. Воля — это нечто такое, что человек использует, например, чтобы выиграть битву, которую он, по всем расчетам, должен проиграть.

— Тогда воля, должно быть, то, что мы называем мужеством, — сказал я.

— Нет. Мужество — это нечто другое. Мужественные люди — это надежные люди, благородные люди, вечно окруженные теми, кто толпится вокруг и восхищается; но очень мало мужественных людей имеют волю. Обычно они бесстрашны и очень способны к совершению смелых поступков, отвечающих здравому смыслу; большею частью мужественный человек также внушает страх. Воля, с другой стороны, имеет дело с поразительными задачами, которые побеждают наш здравый смысл.

— Это контроль, который мы можем держать над собой? — спросил я.

— Можно сказать, что это разновидность контроля.

— Как ты думаешь, могу ли я упражнять свою волю, например, отказывая себе в нескольких вещах?

— В таких, как задавание вопросов? — вставил он.

Он сказал это таким насмешливым тоном, что я прекратил писать, чтобы взглянуть на него. Мы оба засмеялись.

— Нет, — сказал он. — Отказывать себе в чем-то — это потакание себе, и я не советую ничего подобного. Поэтому я позволяю тебе задавать все вопросы, какие ты хочешь. Если бы я велел тебе прекратить задавать вопросы, то мог бы искривить свою волю, пытаясь сделать это. Потакание себе путем отказа от чего-то хуже всего; оно заставляет нас верить, что мы совершаем великие дела, тогда как в действительности мы просто застыли внутри себя. Перестать задавать вопросы — это не воля, о которой я говорил. Воля — это сила. И поскольку это сила, она должна быть контролируемой и настроенной, а это требует времени. Я знаю это, и я терпелив с тобой. Когда я был в твоем возрасте, я был так же импульсивен, как и ты, но изменился. Наша воля действует независимо от нашего потакания себе. Например, твоя воля уже приоткрывает твой просвет мало-помалу.

— О каком просвете ты говоришь?

— В нас есть просвет — как мягкий участок на голове ребенка, который закрывается с возрастом и открывается, когда развиваешь свою волю.

— Где этот просвет?

— В местах твоих светящихся волокон, — сказал он, показывая на свою брюшную область.

— На что он похож? Для чего он?

— Это отверстие. Оно дает воле просвет, чтобы та могла вылететь подобно стреле.

— Воля — это предмет? Или подобна предмету?

— Нет. Я просто сказал так, чтобы ты мог понять. То, что маг называет волей, — это сила внутри нас самих. Это не мысль, не предмет, не желание. Перестать задавать вопросы — не является волей, потому что для этого нужно думать и хотеть. Воля — это то, что заставляет тебя побеждать, когда твои мысли говорят тебе, что ты побежден. Воля — это то, что делает тебя неуязвимым. Воля — это то, что позволяет магу проходить сквозь стены, сквозь пространство, на луну, если он хочет.

Я ничего больше не хотел спрашивать. Я устал и был несколько напряжен. Я боялся, что дон Хуан собирается попросить меня уйти, и это беспокоило.

— Пойдем на холмы, — сказал он неожиданно и встал. По пути он снова начал говорить о воле и смеялся над моим замешательством из-за того, что я не мог записывать на ходу. Он описал волю как силу, которая была истинным звеном между людьми и миром. Очень тщательно он объяснил, что мир — это все, что мы воспринимаем, каким бы способом мы ни делали это. Дон Хуан подчеркнул, что «восприятие мира» заключает в себе процесс понимания всего, что предстает перед нами. Это особое «восприятие» совершается нашими чувствами и нашей волей.

Я спросил его, не является ли воля шестым чувством. Он сказал, что она скорее отношение между нами самими и воспринимаемым миром.

Я предложил, чтобы мы остановились и я мог сделать заметки в блокноте. Он засмеялся и продолжал идти.

Этой ночью он не велел мне уезжать, а на следующий день после завтрака сам возобновил разговор о воле.

— То, что ты сам называешь волей, — это характер и крутой нрав, — сказал он. — То, что маг называет волей, — это сила, которая выходит изнутри и прикрепляется к внешнему миру. Она выходит через живот, прямо здесь, где находятся светящиеся волокна.

Он потер свой пупок, указывая место.

— Я говорю, что она выходит отсюда, потому что можно почувствовать, как она выходит.

— Почему ты называешь это волей?

— Я не называю ее никак. Мой бенефактор называл его волей, и другие люди знания называют его волей.

— Вчера ты сказал, что можно воспринимать мир как чувствами, так и волей. Как это возможно?

— Средний человек может «схватить» вещи мира только своими руками, или глазами, или ушами, но маг может схватывать их также своим носом, языком или своей волей, особенно своей волей. На самом деле я не могу описать, как это делается, но ты и сам, например, не можешь описать, как ты слышишь. Так случается, что я тоже могу слышать, поэтому мы можем говорить о том, что слышим, но не о том, как мы слышим. Маг использует свою волю для того, чтобы воспринимать мир. Однако это восприятие не похоже на слух. Когда мы смотрим на мир или когда слышим его, мы получаем впечатление, что он вне нас и что он реален. Когда мы воспринимаем мир нашей волей, мы знаем, что он не настолько «вне нас» и не так «реален», как мы думаем.

— Воля то же самое, что и виденье!

— Нет, воля — это сила, могущество. Виденье — это не сила, а скорее способ проходить сквозь вещи. Маг может иметь очень сильную волю и все же не видеть, что означает, что только человек знания воспринимает мир и своими чувствами, и своей волей, и своим виденьем.

Я сказал ему, что мне ясно меньше, чем когда-либо, как использовать волю, чтобы забыть стража. Это заявление и мое недоумение, казалось, развеселили его.

— Я уже повторял тебе, что, когда ты говоришь, ты только запутываешься, — сказал он и засмеялся. — Но, по крайней мере, теперь ты знаешь, что ждешь свою волю. Ты до сих пор не знаешь, что это такое или как это может с тобой случиться. Поэтому тщательно следи за всем, что делаешь. Та самая вещь, которая может помочь тебе развить свою волю, находится среди всех тех мелочей, которые ты делаешь.

Дона Хуана не было все утро; он вернулся вскоре помеле полудня со связкой сухих растений, кивком дал мне знак помочь ему, и мы работали в полном молчании несколько часов, сортируя растения. Закончив, мы сели отдохнуть, и он доброжелательно улыбнулся мне.

Я сказал ему очень серьезно, что перечитал свои записи и так и не могу понять, что значит быть воином и что представляет собою идея воли.

— Воля — не идея, — сказал он.

Это был первый случай, когда он разговаривал со мной целый день.

После долгой паузы он продолжал:

— Мы различны, ты и я. Наши характеры непохожи. Твоя природа более насильственна, чем моя. Когда я был в твоем возрасте, я был не насильственным, а злобным; ты же — наоборот. Мой бенефактор был таким же; его бы полностью устроило быть твоим учителем. Он был великим магом, но не видел, как вижу я. или Хенаро. Я понимаю мир и живу, руководствуясь своим виденьем. Мой бенефактор, с другой стороны, должен был жить как воин. Если человек видит, то он не должен жить как воин или как кто-нибудь еще, так как он может видеть вещи такими, какие они есть в действительности, и соответственно направлять свою жизнь. Но, принимая во внимание твой характер, я сказал бы, что ты можешь никогда не научиться видеть, и в этом случае тебе придется прожить всю свою жизнь как воину.

Мой бенефактор говорил, что человек, вступивший на путь магии, постепенно начинает сознавать, что обычная жизнь навсегда оставлена позади, что знание в действительности пугающая вещь, что средства обычного мира больше не будут буферами для него и что он должен приспособиться к новому образу жизни, если собирается выжить. Первая вещь, которую ему надо сделать, — это захотеть стать воином; это очень важный шаг и решение. Пугающая природа знания на оставляет никакой альтернативы — только стать воином.

К тому времени, когда знание становится пугающим делом, человек также осознает, что смерть является незаменимым партнером, который сидит рядом с ним на одной циновке. Каждая капля знания, которая становится энергией, имеет своей центральной силой смерть. Смерть делает завершающий мазок, и все, чего касается смерть, действительно становится силой.

Человек, который идет путями магии, встречается с возможностью уничтожения на каждом повороте пути и неизбежно начинает остро осознавать свою смерть. Без осознания смерти он будет только обычным человеком, погрязшим в обычных поступках. У него будет отсутствовать необходимая потенция, которая преобразует его обычное время на земле в волшебную силу.

Таким образом, чтобы быть воином, человек должен прежде всего — и правильно, что это так, — остро сознавать свою собственную смерть. Но озабоченность смертью заставит любого из нас фокусироваться на самом себе, а это ослабляет. Поэтому следующая вещь, которая необходима, чтобы стать воином, — это отрешенность. Мысль о неминуемой смерти, вместо того чтобы стать навязчивой идеей, перестает играть роль.

Дон Хуан остановился и взглянул на меня. Он, казалось, ожидал замечаний.

— Ты понимаешь? — спросил он.

Понимая то, что он говорит, я лично не мог увидеть, как кто-либо может прийти к чувству отрешенности; я сказал, что с точки зрения моего собственного ученичества я уже пережил момент, когда знание стало устрашающим. Я также мог правдиво сказать, что больше не нахожу поддержки в обычных обстоятельствах моей повседневной жизни. И я хотел или, может быть, даже больше, чем хотел, — я нуждался в том, чтобы жить как воин.

— Теперь ты должен отрешиться, — сказал он.

— От чего?

— Отрешиться от всего.

— Это невозможно. Я не хочу быть отшельником.

— Быть отшельником — это потакание себе, и я никогда не имел этого в виду. Отшельник не отрешен, так как он сознательно предается отшельничеству. Только мысль о смерти делает человека достаточно отрешенным, так, что он не может предаваться чему-либо. Только мысль о смерти делает человека достаточно отрешенным, так, что он не может отказать себе в чем-то. Человек такого сорта, однако, ничего не жаждет, потому что приобрел молчаливую страсть к жизни и ко всем вещам жизни. Он знает, что его смерть охотится за ним и не даст ему времени привязаться к чему-либо, поэтому он испытывает, без алчности, все и вся.

Отрешенный человек, который знает, что у него нет возможности отбиться от смерти, имеет только одну вещь, чтобы поддержать себя, — силу своих решений. Он должен быть, так сказать, хозяином своего выбора. Он должен полностью понимать, что его выбор — это его ответственность, и если однажды он сделал его, то нет больше времени для сожалений или упреков. Его решения окончательны просто потому, что его смерть не позволяет ему привязываться к чему-либо.

И, таким образом, с помощью осознания своей смерти, с помощью своей отрешенности и силы своих решений воин организует свою жизнь стратегически. Знание о своей смерти ведет его и делает отрешенным и безмолвно страстным; сила его окончательных решений делает его способным выбирать без сожаления, и то, что он выбирает, стратегически всегда самое лучшее; и поэтому он выполняет все, что должен выполнить, со вкусом и страстной эффективностью.

Когда человек ведет себя таким образом, то можно справедливо сказать, что он воин и приобрел терпение!

Дон Хуан спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь сказать, и я заметил, что задача, которую он описал, потребовала бы целой жизни. Он сказал, что я очень много возражаю ему, но он знает, что я веду себя или, по крайней мере, стараюсь вести себя в своей повседневной жизни как воин.

— У тебя достаточно хорошие когти, — сказал он смеясь. — Показывай их мне время от времени. Это хорошая практика.

Я жестом изобразил когти и зарычал, и он засмеялся. Затем он откашлялся и продолжал:

— Когда воин приобрел терпение, то он на пути к своей воле. Он знает, как ждать. Его смерть сидит рядом с ним на циновке, они друзья. Его смерть загадочным образом советует ему, как выбирать, как жить стратегически. И воин ждет! Я бы сказал, что воин учится без всякой спешки, потому что знает, что ждет свою волю; и однажды он добьется успеха в выполнении чего-то, что обычно совершенно невозможно выполнить. Он может даже не заметить своего невероятного поступка. Но по мере того как он продолжает совершать невозможные поступки или по мере того как невероятные вещи продолжают случаться с ним, он начинает осознавать, что проявляется какого-то рода сила. Сила, которая исходит из его тела, в то время как он продвигается по пути знания. Сначала она подобна зуду на животе или теплому месту, которое нельзя успокоить; затем это становится болью, большим неудобством. Иногда боль и неудобство так велики, что у воина бывают конвульсии, тем лучше для него. Отличной воле всегда предшествует сильная боль.

Когда конвульсии исчезают, воин замечает, что у него появилось странное чувство относительно вещей. Он замечает, что может трогать все, что хочет, тем чувством, которое исходит из его тела, из точки, находящейся прямо под или над пупком. Это чувство и есть воля, и когда он способен хватать им, то можно справедливо сказать, что воин — маг и что он достиг цели.

Дон Хуан остановился и, казалось, ждал моих замечаний или вопросов. Мне нечего было сказать. Меня сильно смущала мысль, что маг должен испытывать боль и конвульсии, но мне было неудобно спрашивать его, должен ли я также проходить через это. Наконец, после долгого молчания, я спросил его, и он рассмеялся, как будто ждал моего вопроса. Он сказал, что боль не была абсолютно необходимой; он, например, никогда не испытывал ее, и воля просто пришла к нему.

— Однажды я был в горах, — сказал он, — и наткнулся на пуму, самку; она была большая и голодная. Я побежал, и она побежала за мной. Я влез на скалу, и она остановилась в нескольких футах, готовая прыгнуть. Я бросал в нее камни. Она зарычала и кинулась на меня. И тогда моя воля полностью проявилась, и я остановил ее волей до того, как она прыгнула. Я ласкал ее своей волей. Я в прямом смысле тер ее соски. Она посмотрела на меня сонными глазами и легла, а я побежал, как сукин сын, пока она не пришла в себя.

Дон Хуан сделал очень комичный жест, изображающий человека, бегущего для спасения жизни и придерживающего свою шляпу.

Я сказал ему, что мне не нравится, что меня ожидают только самки горных львов или конвульсии, если я стану искать волю.

— Мой бенефактор был магом большой силы, — продолжал он. — Он был воин до мозга костей. Его воля действительно была его самым чудесным достижением. Но человек может пойти еще дальше этого — человек может научиться видеть. После того, как он научится видеть, он больше не должен жить как воин или быть магом. Научившись видеть, человек становится всем, становясь ничем. Он, так сказать, исчезает и тем не менее остается здесь. Я бы сказал, что это то время, когда человек может быть всем или получить все, что он пожелает. Но он ничего не желает, и вместо того, чтобы играть с окружающими его людьми, как игрушками, он встречает их в самой гуще их глупости. Единственная разница между ними состоит в том, что человек, который видит, контролирует свою глупость, в то время как окружающие его люди этого не могут. Человек, который видит, не имеет больше активного интереса к окружающим его людям. Виденье уже отделило его абсолютно от всего, что он знал прежде.

— Одна лишь мысль о том, чтобы отрешиться от всего, что я знаю, вгоняет в дрожь, — сказал я.

— Ты, наверно, шутишь! Вещь, которая должна вгонять тебя в дрожь, — это не иметь впереди ничего, кроме перспективы всю жизнь делать то же самое, что ты всегда делал. Подумай о человеке, который из года в год сажает хлеб, до тех пор пока не становится слишком старым и усталым, чтобы подняться, и поэтому валяется, как старая собака. Его мысли и чувства — лучшее в нем — ползут бесцельно к единственному, что он когда-либо делал: сажать хлеб. Для меня это самая пугающая неудача, которая только может быть. Мы люди, и наш жребий — учиться и проникать в непостижимые новые миры.

— Действительно, есть какие-то новые миры для нас? — спросил я наполовину жестом.

— Мы не исчерпали ничего, дурак, — сказал он повелительным жестом. — Виденье — для безупречных людей. Настрой свой дух теперь же, стань воином, научись видеть; и тогда ты узнаешь, что новым мирам для нашего восприятия нет конца.

11

Дон Хуан не отправил меня домой после того, как я выполнил его поручения, как он делал последнее время. Он сказал, что я могу остаться, а на следующий день, 28 июня 1969 года, как раз перед полуднем, сообщил, что я буду курить снова.

— Я должен буду снова видеть стража?

— Нет, с этим все. Это нечто другое.

Дон Хуан спокойно наполнил свою трубку курительной смесью, зажег ее и вручил мне. Я не испытывал опасений. Приятная сонливость сразу же охватила меня. Когда я докурил полную чашечку смеси, дон Хуан взял трубку и помог мне встать. Мы сидели лицом друг к другу на двух соломенных циновках, которые он положил в центре комнаты. Он сказал, что мы направляемся на короткую прогулку, и убеждал меня идти, слегка подталкивая. Я шагнул, и мои ноги подогнулись. Я не почувствовал никакой боли, когда мои колени ударились в пол. Дон Хуан взял меня за руку и снова помог мне встать на ноги.

— Ты должен идти, — сказал он, — тем же способом, каким вставал в прошлый раз. Ты должен использовать свою волю.

Я, казалось, прилип к земле. Попытавшись шагнуть правой ногой, я чуть не потерял равновесие. Дон Хуан поддержал мою правую руку возле подмышки и слегка толкнул меня вперед, но ноги не держали меня, и я бы упал лицом вниз, если бы дон Хуан не схватил меня за руку и не удержал от падения. Он держал меня под правую руку и наклонял к себе. Я ничего не чувствовал, но был уверен, что моя голова лежит на его плече — я видел комнату в наклонной перспективе. Он протащил меня в этом положении вокруг веранды. Мы обошли ее дважды с большим трудом; наконец, я полагаю, мой вес стал таким большим, что он был вынужден опустить меня на землю. Я знал, что он не мог сдвинуть меня. Это было так, как если бы часть меня намеренно хотела стать тяжелой, как свинец. Дон Хуан не делал никаких усилий, чтобы поднять меня. Я попытался улыбнуться ему, и он засмеялся; затем он наклонился и похлопал меня по животу. У меня возникло необычное ощущение. Оно не было болезненным, или приятным, или чем-нибудь, о чем я мог подумать. Это было скорее толчком. Дон Хуан немедленно начал переворачивать меня. Я ничего не чувствовал; я заключил, что он переворачивает меня, потому, что вид веранды смещался в соответствии с круговым движением. Когда дон Хуан привел меня в положение, в которое хотел, он отступил назад.

— Встань! — сказал он мне повелительно. — Встань, как ты делал это в прошлый раз. Не занимайся пустяками. Ты знаешь, как вставать. Теперь встань!

Я настойчиво пытался вспомнить действия, которые выполнял в таких случаях, но не мог ясно думать — словно у моих мыслей была собственная воля, как я ни старался взять их под контроль. Наконец мне пришло в голову, что если я скажу «вверх», как делал раньше, то непременно встану. Я сказал «вверх» громко и отчетливо, но ничего не случилось.

Дон Хуан посмотрел на меня с явным неудовольствием, а затем пошел мимо меня к двери. Лежа на левом боку, я полностью видел пространство перед его домом; я лежал спиной к двери, поэтому, когда он обошел вокруг меня, я немедленно заключил, что он ушел в дом.

— Дон Хуан! — позвал я громко, но он не отвечал.

У меня возникло непреодолимое чувство бессилия и отчаяния. Я хотел встать и говорил «вверх» снова и снова, как будто это было магическое слово, которое заставило бы меня сдвинуться. Ничего не случилось. Потом я расстроился и разозлился; хотелось биться головой о землю и плакать. Прошло несколько мучительных моментов, в течение которых я пытался двигаться или говорить, но не мог сделать ни того, ни другого. Я был полностью неподвижен, парализован.

— Дон Хуан, помоги мне! — сумел я, наконец, промычать.

Дон Хуан вернулся и, смеясь, сел передо мной. Он сказал, что я стал истеричным и что все, что я переживаю, не имеет значения. Он поднял мою голову и посмотрел прямо на меня, сказав, что на меня напал притворный страх. Он велел мне не беспокоиться.

— Твоя жизнь усложнена, — сказал он. — Избавься от всего, что заставляет тебя выходить из себя. Оставайся здесь, успокойся и приведи себя в порядок.

Он положил мою голову на землю. Он шагнул через меня, и все, что я мог воспринять, было шарканьем его сандалий, когда он уходил.

Моим первым импульсом снова было беспокойство, но я не мог собрать энергию, чтобы втянуться в него. Вместо этого я перешел в необыкновенное состояние ясности; чувство легкости окутало меня. Я знал, какая сложность была в моей жизни. Это был мой маленький мальчик. Я хотел стать его отцом больше всего на свете. Мне нравилась мысль о формировании его характера и о том, что я мог бы брать его на прогулки и учить его, «как жить», и все же я очень не хотел, чтобы его жизнь стала похожей на мою, — но это было именно то, что я должен был бы сделать, подчинить его силой или набором искусных аргументов и поощрений, которые мы называем пониманием.

«Я должен отпустить его, — подумал я, — я не должен цепляться за него. Я должен оставить его в покое».

Мои мысли вызвали ужасную меланхолию. Я заплакал. Мои глаза наполнились слезами, и вид веранды расплылся. Внезапно у меня появилась большая потребность встать и найти дона Хуана, чтобы рассказать ему о моем маленьком мальчике; следующее, что я понял, — что смотрю на веранду стоя. Я повернулся к фасаду дома и обнаружил перед собой дона Хуана. Очевидно, он стоял позади меня все время.

Хотя я не чувствовал своих шагов, должно быть, я подошел к нему, потому что я двигался. Дон Хуан приблизился ко мне, улыбаясь, и подхватил меня под руки. Его лицо было очень близко ко мне.

— Хорошо, отлично, — сказал он ободряюще.

В это мгновение я осознал, что происходит что-то необычное. Сначала у меня было чувство, что я только вспоминаю событие, которое случилось несколько лет раньше. Однажды в прошлом я видел лицо дона Хуана очень близко; я курил его смесь, и у меня тогда было чувство, что лицо дона Хуана погрузилось в бак с водой. Оно было огромным, светящимся и двигалось. Видение было таким недолгим, что я не успел «ухватить» его. На этот раз, однако, дон Хуан держал меня, его лицо было на расстоянии не более фута от моего, и у меня было время рассмотреть его. Когда я встал и повернулся, то определенно видел дона Хуана; «дон Хуан, которого я знаю», определенно подошел ко мне и держал меня. Но когда я сфокусировал глаза на его лице, то не увидел дона Хуана, как привык его видеть; вместо этого я увидел перед глазами большой предмет. Я знал, что это было лицо дона Хуана, но все же это знание не вытекало из моего восприятия; это было скорее логическое заключение с моей стороны; в конце концов моя память подтвердила это мгновением раньше: «дон Хуан, которого я знаю», держал меня под руки. Поэтому необычный светящийся предмет напротив меня должен был быть лицом дона Хуана; в нем было что-то знакомое, однако он ничуть не напоминал то, что я назвал бы «настоящим» лицом дона Хуана. То, на что я смотрел, было круглым предметом, который имел свое собственное свечение. Каждая часть в нем двигалась. Я воспринимал сдержанное, волнообразное, ритмическое течение; это было так, словно его текучесть заключалось в нем самом, не выходя за его пределы; и все же объект перед моими глазами медленно тек в любом месте своей поверхности. У меня мелькнула мысль, что это медленно течет жизнь. Действительно, он был таким живым, что я втянулся в разглядывание этого движения. Мерцание было гипнотизирующим. Оно все больше и больше поглощало меня, до тех пор, пока я уже не мог больше различать, что это за феномен перед моими глазами.

Я ощутил внезапный толчок; светящийся предмет стал размытым, как будто что-то трясло его, и затем потерял свое свечение и стал плотным и твердым. Потом я увидел знакомое темное лицо дона Хуана. Он спокойно улыбался. Вид его «настоящего» лица сохранялся мгновение, а затем оно снова приобрело свечение, блеск и переливчатость. Это был не свет, каким я привык ощущать свет, и даже не сияние; скорее это было движение, неправдоподобно быстрое мерцание чего-то. Светящийся предмет снова начал подскакивать вверх и вниз, и это разрушало его волнообразную целостность. Свечение уменьшалось как бы толчками до тех пор, пока он снова не стал «плотным» лицом дона Хуана, таким, каким я видел его в обычной жизни. В этот момент я смутно понял, что дон Хуан трясет меня, даже говорит мне что-то. Я не понимал, что он говорит, но, поскольку он продолжал трясти меня, я, наконец, услышал.

— Не смотри на меня. Не смотри на меня, — говорил он. — Отведи взгляд. Убери свой взгляд. Переведи свои глаза.

Сотрясение моего тела заставило меня отвести взгляд; очевидно, когда я не всматривался в лицо дона Хуана, то не видел светящегося предмета. Когда я отвел глаза от его лица и смотрел на него, так сказать, краешком глаза, то мог ощущать его плотность; то есть я мог ощущать трехмерного человека; практически не глядя на него, я мог воспринимать все его тело, но когда я фокусировал взгляд, лицо сразу становилось светящимся объектом.

— Не смотри на меня вообще, — сказал дон Хуан серьезно.

Я отвел глаза и уставился в землю.

— Не фиксируй свой взгляд ни на чем, — повелительно сказал дон Хуан и шагнул в сторону, чтобы помочь мне идти.

Я не чувствовал шагов и не понимал, как мне удается идти, однако с помощью дона Хуана, державшего меня за плечо, мы прошли весь путь к задней стороне его дома. Мы остановились у оросительной канавы.

— Теперь вглядись в воду, — велел мне дон Хуан.

Я посмотрел на воду, но не мог вглядеться в нее. Почему-то ее движение отвлекало. Дон Хуан шутливо убеждал меня упражнять мою «способность пристального созерцания», но я не мог сосредоточиться. Я снова уставился на лицо дона Хуана, но свечение больше не появлялось.

Я начал испытывать необычайный зуд во всем теле, будто все оно затекло; мускулы моих ног начали подергиваться. Дон Хуан столкнул меня в воду, и я упал на дно. Он, по-видимому, держал мою правую руку, когда толкнул меня, и когда я ударился о мелкое дно, он вытянул меня обратно.

Мне потребовалось долгое время, чтобы восстановить контроль над собой. Когда мы вернулись через несколько часов к дому, я попросил его объяснить мои переживания. Переодеваясь в сухое, я возбужденно описал ему то, что я воспринимал, но он отбросил весь мой отчет, сказав, что в этом не было ничего важного.

— Большое дело! — сказал он насмешливо. — Ты видел свечение. С ума сойти.

Я хотел объяснений, но он встал и сказал, что должен уйти. Было почти пять часов пополудни.

На следующий день я опять стал настаивать на обсуждении моего необычного переживания.

— Это было виденье, дон Хуан? — спросил я.

Он был спокоен и таинственно улыбался, в то время как я продолжал требовать ответа.

— Можно сказать, что виденье до некоторой степени походит на это, — сказал он наконец. — Ты глядел на мое лицо и увидел его сияющим, но это было все же мое лицо. Просто дымок заставляет каждого смотреть таким образом. Это пустяки.

— Но каким способом отличить виденье?

— Когда видишь, то в мире больше нет привычных черт. Все является новым. Все никогда не случалось прежде. Мир становится неописуемым!

— Почему ты говоришь — неописуемым, дон Хуан? Что делает его неописуемым?

— Нет больше ничего знакомого. Все, на что ты глядишь, становится ничем! Вчера ты не видел. Ты пристально смотрел на мое лицо, и, так как я нравлюсь тебе, ты заметил мое свечение. Я был не чудовищем, вроде стража, а красивым и интересным. Но ты не видел меня. Я не превратился в ничто перед тобой. Однако ты добился успеха. Ты сделал первый настоящий шаг к виденью. Единственным недостатком было то, что ты сосредоточился на мне, а в этом случае я для тебя ничем не лучше стража. Ты не выдержал в обоих случаях и не видел.

— Вещи исчезают? Как они становятся ничем?

— Вещи не исчезают. Они не пропадают, если это то, что ты имеешь в виду; они просто становятся ничем и тем не менее остаются здесь.

— Как это может быть, дон Хуан?

— У тебя чертовское пристрастие к разговорам! — воскликнул дон Хуан с серьезным лицом. — Я думаю, что мы неправильно определили твое обещание. Может, в действительности ты обещал никогда не прекращать болтовни?

Тон дона Хуана был строгим. Выражение лица было озабоченным. Я хотел засмеяться, но не посмел. Я думал, что дон Хуан серьезен, но это было не так. Он захохотал. Я сказал ему, что если я не говорю, то становлюсь очень нервным.

— Тогда пойдем гулять, — сказал он.

Он привел меня ко входу в каньон у подножия холмов. Это было примерно в часе ходьбы. Мы отдохнули короткое время, и затем он повел меня через густой пустынный подлесок к источнику, то есть к месту, где, как он сказал, был источник. Оно было таким же сухим, как любое другое место в округе.

— Сядь в центре источника, — велел он мне. Я повиновался и сел.

— Ты тоже собираешься здесь сидеть? — спросил я.

Я увидел, что он устраивает место, чтобы сесть, метрах в двадцати от меня, около камней на склоне горы.

Он сказал, что собирается наблюдать за мной оттуда. Я сел, прижав колени к груди. Он поправил мою позу, велев, чтобы я поджал левую ногу под себя, а правую согнул, подняв колено вверх. Моя правая рука должна была упираться кулаком в землю, а левая рука наискось лежала на груди. Он велел мне повернуться лицом к нему и оставаться в этом положении, расслабясь, но не «теряя себя». Затем он вынул беловатый шнур из своего мешка (он выглядел, как большая петля), обернул его вокруг своей шеи, туго натянул левой рукой и дернул натянутый шнур правой. Тот издал монотонный вибрирующий звук.

Ослабив натяжение, он посмотрел на меня и сказал, что я должен выкрикивать особое слово, если почувствую, что ко мне что-то приближается, когда он дергает шнур.

Я спросил, что должно было напасть на меня, и он сказал, чтобы я заткнулся. Он показал рукой, что собирается начать, но не начал; вместо этого он дал мне еще одно предостережение. Он сказал, что если нечто очень угрожающе приблизится ко мне, я должен буду принять боевое положение, которое он показывал мне несколько лет назад; оно заключалось в том, что я танцевал, постукивая по земле носком левой ноги, одновременно энергично хлопая ладонью по своему правому бедру. Боевое положение было частью оборонительной техники, которая использовалась в случаях крайней необходимости и при опасности.

У меня появилось мрачное предчувствие. Я хотел спросить, зачем мы пришли сюда, но он не дал мне времени и начал дергать шнур. Он делал это различными способами, с постоянным интервалом в двадцать секунд. Я заметил, что когда он дергал шнур, то увеличивал натяжение, и ясно видел, что его рука и шея дрожат от напряжения. Звук стал более ясным, и тогда я понял, что он добавлял странный выкрик каждый раз, когда дергал шнур. Одновременное звучание натянутого шнура и человеческого голоса производило странный сверхъестественный звук.

Я не чувствовал ничего, что приближалось бы ко мне, но вид дона Хуана и производимый им жуткий звук привели меня почти в состояние транса.

Дон Хуан ослабил натяжение шнура и посмотрел на меня. Играя, он стоял спиной ко мне и лицом на юго-восток, как и я; расслабившись, он повернулся ко мне лицом.

— Не смотри на меня, когда я играю, — сказал он. — Но не закрывай глаз. Ни за что. Смотри на землю перед собой и слушай.

Он снова натянул шнур и начал играть. Я смотрел в землю и концентрировался на звуке, который он производил. Никогда прежде в жизни я не слышал такого.

Я был очень напуган. Жуткий звук наполнил узкий каньон и начал возвращаться ко мне эхом от всех его стен. Дон Хуан, должно быть, заметил это и увеличил натяжение своего шнура. Хотя он изменил высоту тона, эхо, казалось, стало тише, а затем словно сконцентрировалось в одной точке на юго-востоке.

Дон Хуан уменьшал натяжение шнура постепенно, до тех пор, пока я не услышал заключительный глухой звук. Он положил шнур в мешок, подошел ко мне и помог мне встать. Тогда я заметил, что мускулы моих рук и ног одеревенели, подобно камню; я был буквально пропитан потом. Я не подозревал, что вспотел так сильно. Капли пота набежали мне в глаза, и их защипало.

Дон Хуан практически поволок меня прочь. Я пытался сказать что-нибудь, но он зажал мне рот рукой.

Вместо того чтобы покинуть каньон тем же путем, каким мы пришли, дон Хуан пошел в обход. Мы поднялись по склону горы и вышли к холмам очень далеко от устья каньона. К его дому мы шли в полном молчании. Когда мы дошли, было уже темно. Я попытался заговорить снова, но дон Хуан опять зажал мой рот рукой.

Мы не ели и не зажигали керосиновой лампы. Дон Хуан положил мою циновку в своей комнате и указал на нее подбородком. Я понял это как знак, что должен лечь спать.

— Я хочу предложить тебе сделать одну полезную вещь, — сказал мне дон Хуан, как только я проснулся на следующее утро. — Ты начнешь ее сегодня. Времени не так уж много, ты знаешь.

После очередной долгой неловкой паузы я почувствовал себя обязанным спросить:

— Что ты вчера проделывал со мной в каньоне? Дон Хуан захихикал, как ребенок.

— Я просто коснулся духа того источника, — сказал он. — Дух такого типа может быть вызван, когда источник высох и дух удалился в горы. Вчера я, можно сказать, пробудил его ото сна. Но он не имел ничего против этого и указал тебе удачное направление. Его голос исходил из этого направления. — Дон Хуан указал на юго-восток.

— Что это был за шнур, на котором ты играл, дон Хуан?

— Ловец духов.

— Могу я посмотреть на него?

— Нет. Но я сделаю тебе такой же. Или, еще лучше, ты сам сделаешь его себе когда-нибудь, когда научишься видеть.

— Из чего он сделан, дон Хуан?

— Мой — это дикий кабан. Когда у тебя будет свой, ты поймешь, что он живой и может научить тебя различным звукам, которые ему нравятся. Постепенно ты узнаешь своего ловца духов так хорошо, что вместе вы будете производить звуки, исполненные силы.

— Почему ты взял меня к духу источника, дон Хуан?

— Ты очень скоро узнаешь это.

Около 11.30 того же дня мы сидели под его рамадой, где он приготовил для меня свою трубку.

Он велел мне встать, когда мое тело совершенно оцепенело; я сделал это с большой легкостью. Он помог мне пройтись. Я удивился своему контролю — я дважды обошел вокруг рамады сам. Дон Хуан находился рядом, но не руководил мною и не поддерживал меня. Затем он взял меня под руку и отвел к оросительной канаве. Он усадил меня на край канавы, велел мне смотреть на воду и ни о чем больше не думать. Я пытался сфокусировать взгляд на воде, но ее движение отвлекало меня. Мои глаза и мысли начали блуждать по другим предметам вокруг нас. Дон Хуан потряс мою голову и снова велел мне глядеть только на воду и не думать вообще. Он сказал, что смотреть на движущуюся воду трудно, но нужно продолжать попытки. Я пробовал три раза и каждый раз на что-то отвлекался. Дон Хуан каждый раз терпеливо тряс мою голову. Наконец я заметил, что мои глаза и ум сфокусировались на воде; несмотря на ее движение, я погрузился в наблюдение ее текучести. Вода несколько изменилась. Она была однообразно бледно-зеленой; казалось, она стала тяжелее. Я мог видеть рябь при ее движении. Рябь была чрезвычайно отчетливой. А затем у меня появилось ощущение, что я смотрю не на массу движущейся воды, а на картину; перед моими глазами был застывший кусок текущей воды. Рябь была неподвижной. Я мог рассмотреть каждую ее деталь. Затем она начала приобретать зеленое свечение, и из нее медленно заструился какой-то туман зеленого цвета. Туман расходился волнами, и одновременно с этим его зелень сверкала все сильнее, до тех пор, пока не стала ослепительным сиянием, которое покрыло все.

Я не знаю, как долго я находился у канавы. Дон Хуан не прерывал меня. Я был погружен в зеленое свечение ряби. Я чувствовал его повсюду вокруг. Оно успокаивало меня. У меня не было ни мыслей, ни чувств. Все, что было, — это спокойное осознание, осознание сверкающей, успокаивающей зелени.

Чрезвычайный холод и сырость были следующим, что я ощутил. Постепенно я понял, что погружен в канаву. В этот момент вода попала мне в нос, и я закашлялся, проглотив ее. В носу стало зудеть, и я несколько раз чихнул, а встав, чихнул так сильно и звучно, что одновременно перднул. Дон Хуан захлопал в ладоши и расхохотался.

— Если тело пердит, оно живо, — сказал он.

Он знаком предложил мне следовать за ним, и мы пошли к его дому.

Я следил за тем, чтобы сохранить молчание. Я ожидал, что буду в отрешенном и мрачном настроении, но в действительности я не ощущал усталости или меланхолии. Я чувствовал себя жизнерадостно и переоделся очень быстро. Я стал насвистывать. Дон Хуан с любопытством посмотрел на меня и притворился удивленным; он открыл рот и выпучил глаза. Его фигура была очень забавной, и я смеялся несколько дольше, чем это требовалось.

— Ты кривляешься, — сказал он и громко рассмеялся сам.

Я объяснил ему, что не хочу привыкать к мрачному настроению после употребления его курительной смеси; я сказал, что после того, как он вытаскивал меня из канавы во время моих попыток встретить стража, я убедился, что могу видеть, если пристально смотрю на вещи вокруг себя достаточно долго.

— Виденье — это не смотрение и не сохранение покоя, — сказал он. — Виденье — это техника, которую нужно изучить. Или, может быть, это техника, которую некоторые из нас уже знают.

Он уставился на меня, как будто давая понять, что я был одним из тех, кто уже знает технику.

— Ты достаточно силен, чтобы прогуляться? — спросил он.

Я сказал, что чувствую себя прекрасно, что было правдой. Я не был голоден, хотя не ел весь день. Дон Хуан положил хлеб и несколько кусков сушеного мяса в рюкзак, вручил его мне и движением головы велел следовать за ним.

— Куда мы идем? — спросил я.

Он кивнул в сторону холмов. Мы направились к тому же каньону, где был источник, но не вошли в него. Дон Хуан полез на скалы справа, у самого устья каньона. Мы стали подниматься вверх. Солнце находилось почти на горизонте. Был прохладный день, но мне было жарко, и я задыхался. Я едва мог дышать.

Дон Хуан намного опередил меня и был вынужден остановиться, чтобы я смог догнать его. Он сказал, что я в ужасном физическом состоянии и что, пожалуй, идти дальше неразумно. Он позволил мне отдохнуть около часа. Выбрав гладкий, почти круглый валун и велев мне лечь на него, он расположил мое тело на камне, сказав, чтобы я вытянул руки и ноги и свободно их опустил. Моя спина слегка изогнулась, и шея расслабилась, так что голова тоже свободно повисала. Он оставил меня в этом положении примерно на пятнадцать минут, затем велел открыть среднюю часть тела, тщательно отобрал какие-то ветки и листья и наложил их на мой голый живот. Я почувствовал мгновенную теплоту во всем теле. Затем дон Хуан взял меня за ногу и поворачивал до тех пор, пока моя голова не оказалась на юго-востоке.

— Теперь давай позовем этого духа источника, — сказал он.

Я попытался повернуть голову, чтобы посмотреть на него. Он с силой удержал меня за волосы и сказал, что я нахожусь в очень уязвимом положении, ужасно ослаб физически и должен оставаться спокойным и неподвижным. Все эти особые ветки на мой живот он положил, чтобы защитить меня, и собирается оставаться рядом на случай, если я не смогу позаботиться о себе.

Он стоял у меня за затылком, и я мог видеть его, закатывая глаза. Он взял свой шнурок, натянул его, но затем понял, что я смотрю на него, закатив глаза ко лбу. Он легко стукнул меня по голове костяшками пальцев и велел смотреть в небо, не закрывая глаз и концентрируясь на звуке. Подумав, он добавил, чтобы я не стеснялся прокричать слово, которому он научил меня, если почувствую, что на меня что-то нападает.

Дон Хуан и его «ловец духов» начали с низкого звука. Он медленно увеличивал натяжение, и я начал слышать какой-то отзвук, а затем ясное эхо, которое все время приходило с юго-востока. Натяжение увеличилось. Дон Хуан и его «ловец духов» в совершенстве дополняли друг друга. Струна производила низкую ноту, и дон Хуан менял тон, усиливая натяжение до тех пор, пока нота не становилась пронзительным криком, воющим зовом. Вершиной был жуткий вопль, невообразимый с точки зрения моего опыта.

Звук отражался в горах и эхом возвращался ко мне. Мне показалось, что он приходит прямо ко мне и, должно быть, что-то делает с температурой моего тела. Перед тем как дон Хуан начал все это, мне было очень тепло и удобно, но когда звук достигал высшей точки, я замерзал: зубы непроизвольно стучали, и я действительно чувствовал, как кто-то приближается ко мне. В один момент я заметил, что небо очень потемнело. До этого я не воспринимал неба, хоть и смотрел на него. Со мной случился сильный приступ страха, и я выкрикнул слово, которое сказал мне дон Хуан.

Дон Хуан немедленно начал понижать напряжение своего жуткого зова, но это не принесло мне никакого облегчения.

— Зажми уши, — шепотом велел дон Хуан.

Я закрыл их руками. Через несколько минут дон Хуан совсем остановился и подошел ко мне сбоку. Убрав ветки и листья с моего живота, он помог мне встать и осторожно положил их на камень, где я лежал. Он сложил из них костер и, пока тот горел, растер мой живот другими листьями из своей сумки.

Он зажал мне рот рукой, когда я хотел сказать ему, что у меня ужасная головная боль.

Мы оставались там, пока все листья не сгорели. К тому времени стало совершенно темно. Мы спустились с холма, и у меня стало плохо с желудком.

Пока мы шли вдоль оросительной канавы, дон Хуан сказал, что происшедшего достаточно и мне не следует здесь оставаться. Я попросил его объяснить, что такое дух источника, но он, жестом велев мне замолчать, сказал, что мы поговорим об этом в другое время, а затем умышленно сменил тему и долго рассказывал о виденье. Я выразил сожаление, что не могу писать в темноте. Он, казалось, был очень рад, пояснив, что большую часть времени я не уделяю внимания тому, что он говорит, потому что принял решение все записывать.

Он говорил о виденье как о процессе, не зависящем ни от союзников, ни от техники магии. Маг — это человек, который мог командовать союзником и, таким образом, манипулировать силой союзника себе на пользу, но тот факт, что он командовал союзником, не означал, что он видит. Я напомнил его слова о том, что невозможно видеть, не имея союзника. Дон Хуан очень спокойно заметил, что пришел к убеждению о возможности видеть и все же не командовать союзником. Он чувствовал, что нет причин для невозможности этого, поскольку виденье не имело ничего общего с манипулятивной техникой магии, служащей только для влияния на окружающих людей. Техника виденья, с другой стороны, не воздействовала на людей.

Моя голова была очень ясной. Пока мы шли с доном Хуаном, я не испытывал усталости или сонливости, и не было больше неприятного ощущения в желудке. Я был ужасно голоден, и когда мы добрались до его дома, очень плотно поел.

Потом я попросил рассказать побольше о технике виденья. Он широко улыбнулся и сказал, что я снова стал собой.

— Как это так, — сказал я, — что техника виденья не имеет воздействия на окружающих нас людей?

— Я уже говорил тебе, — сказал он. — Виденье — это не магия. Им все же их легко спутать, потому что человек, который видит, может просто моментально научиться управлять союзником и стать магом. С другой стороны, человек может научиться определенной технике для того, чтобы командовать союзником и таким образом стать магом, и тем не менее он может никогда не научиться видеть. Кроме того, виденье противоположно магии. Виденье заставляет понять незначительность всего этого.

— Незначительность чего, дон Хуан?

— Незначительность всего.

Мы больше не говорили. Я чувствовал себя очень расслабленным и не хотел ничего говорить. Я лежал на спине на соломенной циновке. Подушкой служила моя свернутая куртка. Я чувствовал себя удобно и счастливо и писал свои заметки в течение нескольких часов при свете керосиновой лампы.

Внезапно дон Хуан снова заговорил.

— Сегодня все было очень хорошо, — сказал он. — Ты добился успеха с водой. Духу родника ты нравишься, и он все время помогал тебе.

Тогда я понял, что забыл рассказать ему мое переживание. Я начал описывать, как я воспринимал воду. Он не дал мне продолжить и сказал, что знает — я воспринимал зеленый туман.

— Как ты узнал это, дон Хуан?

— Я видел тебя.

— Что я делал?

— Ничего, ты сидел здесь и пристально смотрел на воду и наконец ощутил зеленый туман.

— Это было виденье!

— Нет. Но это было очень близко. Ты приближаешься. Это меня очень взволновало. Я хотел узнать об этом больше. Он засмеялся над моим рвением, сказав, что всякий может ощутить зеленый туман, потому что это было нечто вроде стража, нечто неизбежно ждущее там, и в этом не было особого достижения.

— Когда я сказал, что ты добился успеха, я имел в виду, что ты не беспокоился, как тогда, когда имел дело со стражем. Если бы ты потерял спокойствие, я должен был бы встряхнуть твою голову и привести тебя назад. Когда человек идет в зеленый туман, его бенефактор должен находиться при нем на случай, если туман начнет заманивать его. Ты можешь выскочить за пределы досягаемости стража сам, но сам не избежишь плена зеленого тумана. По крайней мере, не избежишь вначале. Позже ты сможешь этому научиться. Теперь нас будет интересовать другое.

— Что?

— Можешь ли ты видеть воду.

— Как же я узнаю, что я видел ее или что я вижу!

— Узнаешь. Ты путаешься, только когда говоришь.

12

Во время работы над заметками у меня возникли различные вопросы.

— Зеленый туман, как и стража, необходимо победить для того, чтобы видеть! — спросил я дона Хуана, как только мы сели под его рамадой 8 августа 1969 года.

— Да. Нужно победить все.

— Как мне победить зеленый туман?

— Тем же способом, каким ты должен был победить стража — позволив ему обратиться в ничто.

— А что надо делать?

— Ничего. Для тебя зеленый туман намного легче, чем страж. Духу источника ты нравишься, а вот иметь дело со стражем, конечно, не для твоего темперамента. Ты на самом деле не видел стража.

— Может, потому, что он мне не нравился? Вот если бы я встретил стража, который мне понравился? Должно быть, некоторые люди могут посчитать стража, которого я встретил, красивым существом. Победили бы они его, ведь он бы им понравился?

— Нет! Ты не понял. Не имеет значения, нравится тебе страж или нет. Если ты питаешь к нему чувства, страж останется стражем, чудовищным, прекрасным или любым другим. Если, с другой стороны, у тебя нет чувств к нему, страж станет ничем, но будет по-прежнему перед тобой.

Мысль, что такая громадина, как страж, может стать ничем и все же остаться перед глазами, была абсолютно бессмысленной. Я чувствовал, что это было одной из алогичных предпосылок знания дона Хуана. Однако в то же время я чувствовал, что он мог бы объяснить мне это, и допытывался, что он имел в виду.

— Ты думал, что страж — это нечто знакомое, вот что я имею в виду.

— Но я не думал, что это нечто знакомое.

— Ты думал, что он безобразный. Его размеры были потрясающими. Это было чудовище. Ты знал все эти вещи. Поэтому страж всегда был чем-то знакомым, а пока он был таковым, ты не видел его. Я уже говорил — страж должен стать ничем и все же должен оставаться перед тобой. Он должен оставаться там и в то же время быть ничем.

— Но как же, дон Хуан? Это абсурд!

— Да. Но это виденье. И говорить об этом совершенно бесполезно. Виденье, как я тебе говорил, узнается посредством виденья. Очевидно, у тебя нет проблем с водой. Ты почти видел ее на днях. Вода — это твой конек. Все, что тебе теперь нужно, — это совершенствовать технику виденья. Ты обрел сильного помощника в духе источника.

— У меня есть еще один очень важный вопрос, дон Хуан.

— У тебя может быть сколько угодно очень важных вопросов, но мы не можем говорить о духе источника в этой местности. А лучше всего не думать о нем вообще. Совсем. В противном случае дух тебя заманит, и тогда, считай, нет ничего, что живой человек мог бы для тебя сделать. Поэтому держи рот закрытым и думай о чем-нибудь другом.

Следующим утром, примерно в десять часов, дон Хуан вынул свою трубку из мешочка, наполнил ее курительной смесью, затем вручил мне и велел отнести на берег ручья. Держа трубку двумя руками, я сумел расстегнуть рубашку, сунул трубку за пазуху и крепко держал ее. Дон Хуан принес два соломенных мата и небольшой поднос с углями. Был теплый день. Мы сели на циновки в тени небольшой рощи деревьев бреа у самого края воды. Дон Хуан положил уголь в чашку трубки и велел мне курить. У меня не было ни опасений, ни чувства приподнятости. Я вспомнил, что во время второй попытки увидеть стража, после того как дон Хуан объяснил его природу, я испытывал удивление и благоговение. Но в этот раз, хоть дон Хуан и предупредил, что я действительно могу увидеть воду, у меня не было эмоциональной увлеченности — было только любопытство.

Дон Хуан заставил меня курить вдвое дольше, чем во время предыдущих попыток. В определенный момент он наклонился и прошептал в мое правое ухо, что собирается научить меня, как использовать воду для того, чтобы двигаться. Я чувствовал его лицо очень близко, как будто он приставил рот к моему уху. Он сказал, чтобы я не смотрел пристально на воду, а фокусировал глаза на ее поверхности и фиксировал взгляд до тех пор, пока вода не превратится в зеленый туман. Он повторял еще и еще, что я должен сосредоточить все свое внимание на тумане до тех пор, пока не перестану видеть что-нибудь другое.

— Смотри на воду перед собой, — слышал я его голос, — но не позволяй ее звуку унести тебя, я никогда не смогу найти тебя и привести обратно. Теперь войди в зеленый туман и прислушивайся к моему голосу.

Я слушал и понимал его с чрезвычайной ясностью. Я начал внимательно смотреть на воду и испытал необычное ощущение физического удовольствия — зуд; неопределенное счастье. Я долго глядел, но не замечал зеленого тумана. Я чувствовал, что мои глаза выходят из фокуса и я должен бороться, чтобы удерживать взгляд на воде; наконец, я больше не мог контролировать их и был вынужден закрыть их, или мигнуть ими, или, возможно, просто потерял способность фокусировать их; во всяком случае, в этот самый момент вода остановилась — она перестала двигаться. Она начала слабо шипеть, как будто в ней были пузырьки углекислого газа, которые сразу лопались. На мгновение я увидел шипение как медленное расширение зеленого вещества. Это был безмолвный взрыв; вода взорвалась и превратилась в сверкающий зеленый туман, который расширялся до тех пор, пока не окутал меня.

Я оставался взвешенным в нем до тех пор, пока очень резкий непрерывный шум не сотряс все вокруг; туман словно свернулся в обычную картину поверхности воды. Резкий шум был выкриком дона Хуана около моего уха: «Э-э-э-й!» Он велел прислушиваться к его голосу, вернуться назад в туман и ждать там до тех пор, пока он не позовет. Я сказал: «О'кей» по-английски — и услышал его хохот.

— Пожалуйста, не разговаривай, — сказал он. — Не выдавай мне больше никаких «О'кей».

Я слышал его очень хорошо. Звук его голоса был мелодичным и, главное, дружественным. Я знал это, не думая; это было убеждение, которое появилось у меня, а затем прошло.

Голос дона Хуана приказал мне сосредоточить все внимание на тумане, но не сдаваться ему. Он опять сказал, что воин не сдается ничему, даже своей смерти. Я погрузился в туман и снова заметил, что это был совсем не туман или, по крайней мере, не то, что я понимал под туманом. Туманоподобный феномен состоял из крошечных пузырьков, круглых предметов, которые входили в мою область «наблюдения» и удалялись из нее, уплывая. Я некоторое время наблюдал их движение, а затем громкий, отдаленный шум отвлек мое внимание, я потерял способность сосредоточиваться и больше не воспринимал крошечные пузырьки. Все, что я сознавал, — это зеленое, аморфное, туманообразное свечение. Я услышал громкий шум снова, гораздо ближе, — это был голос дона Хуана. Он говорил мне, чтобы я следил за ним, потому что его голос был единственным моим проводником. Он велел мне смотреть на берег ручья и на растительность прямо перед собой. Я видел тростник и пространство, свободное от тростника. Это была маленькая бухточка, место, куда дон Хуан ходил с ведром набирать воду. Через некоторое время дон Хуан велел мне вернуться в туман и снова попросил меня следить за его голосом, потому что он собирался руководить мною так, чтобы я мог научиться двигаться; он сказал, что раз я видел пузырьки, то должен «оседлать» один из них и позволить ему унести меня.

Я повиновался и был сразу окружен зеленым туманом, а затем увидел крошечные пузырьки и снова услышал голос дона Хуана как очень необычное и пугающее грохотанье. Сразу за этим я начал терять способность воспринимать пузырьки.

— Взберись на один из этих пузырьков, — услышал я голос.

Я старался удерживать восприятие зеленых пузырьков и в то же время слышать его голос. Не знаю, как долго я старался, но внезапно я понял, что могу слушать его и все же сохранять вид пузырьков, которые продолжали проходить, медленно уплывая из моего поля восприятия. Голос дона Хуана продолжал убеждать меня последовать за одним из них и взобраться на него.

Я не знал, как мне это сделать, и автоматически произнес слово «как». Я почувствовал, что оно было очень глубоко внутри, а когда оно вышло, то понесло меня к поверхности. Слово было подобно бую, который вышел из моей глубины. Я услышал свой голос, произносящий «как», — он напоминал собачий вой. Дон Хуан тоже завыл, как собака, а потом издал несколько криков койота и засмеялся. Я подумал, что это очень забавно, и тоже засмеялся.

Дон Хуан сказал очень спокойно, чтобы я позволил себе прикрепиться к пузырьку и следовать за ним.

— Вернись, — сказал он. — Войди в туман! В туман!

Я вернулся и заметил, что движение пузырьков замедлилось и они стали большими, как баскетбольные мячи. Они стали такими большими и медленными, что я мог рассмотреть каждый во всех деталях. Это были вовсе не пузырьки, и они не походили ни на мыльный пузырь, ни на воздушный шар, ни на любой другой сферический предмет. Они не имели определенной формы и тем не менее занимали определенное место. Не были они и круглыми, хотя, когда я впервые воспринял их, я мог бы поклясться, что они круглые, и образ, который пришел мне на ум, был — «пузырьки». Я рассматривал их, как будто смотрел через окно; то есть рама окна не позволяла мне следовать за ними, а давала только наблюдать за их приходом и уходом из поля моего восприятия.

Когда я перестал рассматривать их как пузырьки, оказалось, что я могу следовать за ними; следуя за ними, я прикрепился к одному и поплыл с ним. Я действительно чувствовал, что двигаюсь, и фактически был пузырьком, или тем, что походило на него.

Затем я услышал пронзительный звук голоса дона Хуана. Это встряхнуло меня, и я потерял свое чувство. Звук был чрезвычайно пугающим; это был отдаленный голос, очень металлический, как будто дон Хуан говорил через громкоговоритель. Я разобрал некоторые из слов.

— Посмотри на берега, — сказал он.

Я увидел очень большую массу воды. Вода неслась. Я мог слышать шум ее движения.

— Посмотри на берега, — снова велел дон Хуан.

Я увидел бетонную стену.

Звук воды стал ужасно громким; звук поглотил меня. Затем он внезапно исчез, как будто его обрезали. У меня было ощущение темноты, сна.

Я стал осознавать, что погружен в оросительную канаву. Дон Хуан плескал водой мне в лицо и что-то говорил. Затем он окунул меня в канаву. Он вытянул мою голову вверх, над поверхностью, и позволил мне положить ее на берег, держа меня сзади за воротник рубашки. В моих руках и ногах было очень приятное ощущение. Я вытянул их. Глаза устали и зудели, и я поднял правую руку, чтобы потереть их. Это было трудным движением. Рука казалась тяжелой. Я едва смог вынуть ее из воды, но когда я сделал это, она вышла, покрытая поразительной массой зеленого тумана. Я держал свою руку перед глазами и видел ее контур как более темную массу зелени, окруженную очень интенсивным зеленоватым свечением. Я поспешно вскочил на ноги, встал в середине течения и посмотрел на свое тело: моя грудь, руки и ноги были зелеными, густо-зелеными. Цвет был таким интенсивным, что у меня возникло ощущение вязкого вещества. Я выглядел подобно статуэтке, которую дон Хуан сделал для меня несколько лет назад из корня дурмана.

Дон Хуан велел мне выйти. Я заметил настойчивость в его голосе.

— Я зеленый! — сказал я.

— Брось! — сказал он повелительно. — У тебя нет времени. Вылезай оттуда. Вода вот-вот захватит тебя. Вылезай из нее! Вылезай! Вылезай!

В панике я выскочил.

— На этот раз ты должен мне рассказать все, что происходило, — сказал он как нечто само собой разумеющееся, когда мы сели лицом друг к другу в его комнате.

Он не интересовался последовательностью моих переживаний; он хотел знать только о том, с чем я встречался, когда он велел мне посмотреть на берег. Его интересовали подробности. Я описал стену, которую видел.

— Была стена справа или слева? — спросил он.

Я сказал ему, что стена была просто передо мной. Но он настаивал, что она должна была быть или справа, или слева.

— Когда ты впервые увидел ее, где она была? Закрой глаза и не открывай, пока не вспомнишь.

Он встал и поворачивал мое тело, когда я закрыл глаза, до тех пор, пока не повернул меня лицом на восток — в том направлении, к которому я был повернут лицом, когда сидел перед ручьем. Он спросил, в какую сторону я двигался.

Я сказал, что двигался вперед, прямо перед собой. Он настаивал, что я должен вспомнить и сосредоточиться на времени, когда еще видел воду как пузырьки.

— Куда они плыли? — спросил он.

Дон Хуан убеждал меня вспомнить, и, наконец, я должен был признать, что пузырьки, кажется, двигались справа от меня. Однако у меня не было той уверенности, которой он требовал. Под нажимом его расспросов я начал понимать, что не был способен классифицировать свои восприятия. Пузырьки двигались ко мне справа, когда я впервые увидел их, но когда они стали больше, то плыли повсюду. Некоторые из них, казалось, шли прямо на меня, другие словно метались во все стороны. Были пузырьки, которые двигались выше и ниже меня. Фактически они были везде вокруг. Я вспомнил, что слышал их Шипение, поэтому должен был воспринимать их ушами так же, как и глазами.

Когда пузырьки стали такими большими, что я мог «взобраться» на один из них, я «видел», что они терлись друг о друга, подобно воздушным шарам.

Мое возбуждение усилилось, когда вспомнились подробности моего восприятия. Дон Хуан, однако, совершенно не интересовался этим. Я сказал ему, что видел шипящие пузырьки. Это не был чисто слуховой или чисто визуальный эффект — это было что-то неопределимое, однако кристально ясное; пузырьки терлись друг о друга. Я не видел и не слышал их перемещения — я чувствовал его, был частью звука и движения.

Рассказывая о своем переживании, я сильно разволновался. Я держал его руку и тряс ее в сильном возбуждении. Я понял, что пузырьки не имели внешней границы; тем не менее они занимали определенное место, их края меняли форму и были неровными и зазубренными. Пузырьки сливались и разделялись с большой скоростью, однако их движение не утомляло глаз. Оно было быстрым и в то же самое время медленным.

Другой вещью, которую я вспомнил, рассказывая о своем переживании, было качество цвета, в который были окрашены пузырьки. Они были прозрачными и очень яркими и казались почти зелеными, хотя это было не то, что я привык воспринимать в качестве цвета.

— Ты уклоняешься, — сказал дон Хуан. — Эти вещи не важны. Ты задерживаешься на несущественных предметах. Направление — единственный важный вопрос.

Я мог только вспомнить, что двигался без какой-либо точки отсчета, но дон Хуан заключил, что так как вначале пузырьки плыли все время справа от меня — с юга, — то юг должен был быть интересующим меня направлением. Он стал настойчиво убеждать меня вспомнить, была стена справа или слева от меня. Я старался вспомнить.

Когда дон Хуан «позвал меня» и я, так сказать, всплыл на поверхность, то вроде бы стена была от меня слева. Я был очень близко к ней и мог различить желобки и выступы деревянной арматуры или опалубки, в которую был залит бетон. Были использованы очень тонкие полоски дерева, и рисунок, который они создали, был компактным. Стена была очень высокой. Мне был виден один конец ее, и я заметил, что он не имел углов, а плавно изгибался.

Он сидел молча некоторое время, словно думая, как расшифровать смысл моего опыта, и, наконец, сказал, что я не достиг многого и не выполнил того, что он ожидал.

— Что же мне полагалось сделать? Он не ответил, но сморщил губы.

— Ты все делал очень хорошо, — сказал он. — Сегодня ты узнал, что брухо использует воду, чтобы двигаться.

— Но видел ли я?

Он посмотрел на меня с любопытством, отвел глаза и сказал, что я должен входить в зеленый туман очень много раз, чтобы ответить на этот вопрос. Он чуть изменил направление нашего разговора, сказав, что я узнал не о том, как двигаться, используя воду, а о том, что брухо мог делать это и что он умышленно велел мне посмотреть на берег ручья, чтобы я смог убедиться в своем движении.

— Ты двигался очень быстро, — сказал он, — так же быстро, как человек, который знает технику. Мне было тяжело не отставать от тебя.

Я попросил его объяснить, что случилось со мной вначале. Он засмеялся, слегка покачав головой, как будто с недоверием.

— Ты всегда настаиваешь на знании вещей от начала, — сказал он. — Но нет никакого начала; оно есть только в твоих мыслях.

— Я думаю, что начало было тогда, когда я сидел на берегу и курил, — сказал я.

— Но до того, как ты курил, я должен был решить, что с тобой делать, — сказал он. — Я должен был бы рассказать тебе о том, что я сделал, а я не могу так поступить, потому что это приведет к новому предмету разговора. Поэтому, может быть, вещи были бы яснее для тебя, если бы ты не думал о началах.

— Тогда скажи, что произошло после того, как я сидел на берегу и курил.

— Так ты мне это уже рассказал! — сказал он рассмеявшись.

— Было хоть что-нибудь из того, что я сделал, важным?

Он пожал плечами.

— Ты следовал моим указаниям очень хорошо и без труда входил в туман и выходил из него. Затем ты слушал мой голос и возвращался на поверхность каждый раз, когда я звал тебя. Это было упражнением. Остальное было очень легко. Ты просто позволил туману унести тебя и вел себя так, как будто знал, что делать. Когда ты был очень далеко, я позвал тебя снова и велел тебе смотреть на берег, чтобы ты определил, насколько далеко ты ушел. Затем я вытянул тебя назад.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что я на самом деле путешествовал в воде?

— Да. И очень далеко к тому же.

— Как далеко?

— Ты не поверишь.

Я пытался убедить его дать мне объяснения, но он отставил эту тему и сказал, что должен на время уйти. Я настаивал, чтобы он, по крайней мере, намекнул.

— Мне не нравится оставаться в потемках, — сказал я.

— Ты сам держишь себя в потемках, — сказал он. — Думай о стене, которую ты видел. Сядь на циновку и вспомни каждую подробность. Тогда, возможно, ты и сам сумеешь выяснить, как далеко ты ушел. Все, что я знаю, — что ты ушел очень далеко. Я знаю это потому, что мне было ужасно трудно вытянуть тебя назад. Если бы меня не было рядом, ты бы совсем заблудился и никогда не вернулся; в этом случае от тебя остался бы только труп на берегу ручья. Или, возможно, ты смог бы вернуться сам. Насчет тебя уверенности у меня нет. Поэтому, оценив усилия, которые мне пришлось затратить, чтобы привести тебя назад, я сказал бы, что ты, несомненно, дошел до…

Он сделал паузу и дружелюбно посмотрел на меня.

— Я бы сказал, до гор Центральной Мексики, — сказал он. — Но я не знаю, что скажешь ты — возможно, до Лос-Анджелеса, а возможно, и до Бразилии.

Дон Хуан вернулся на следующий день к вечеру. К тому времени я записал все, что мог вспомнить. Когда я писал, мне пришло на ум пройтись по берегам ручья вверх и вниз и проверить, не мог ли я действительно видеть на какой-нибудь из его сторон деталей, которые могли вызвать у меня образ стены. Я предположил, что дон Хуан мог ввести меня в состояние оцепенения, а затем заставить сосредоточиться на какой-нибудь стене по дороге. Я вычислил, что если он заставил меня идти, то за часы, которые прошли между временем, когда я впервые обнаружил туман, и временем, когда вылез из канавы и вернулся к его дому, мы могли пройти, самое большее, две с половиной мили. Поэтому я прошел вдоль берега ручья по три мили в каждую сторону, внимательно рассматривая все детали, которые могли иметь отношение к моему видению стены. Ручей был, насколько я мог судить, простым каналом, использовавшимся для орошения. Он был около полутора метров шириной по всей длине, и я не мог найти никаких видимых деталей, которые напоминали бы или хотя бы могли вызвать образ бетонной стены.

Когда дон Хуан вернулся домой, я заговорил с ним и настоял, чтобы он выслушал то, что я записал. Он отказался слушать и велел мне сесть. Он сел лицом ко мне. Он не улыбался. Судя по пронзительному взгляду его глаз, глядевших куда-то над линией горизонта, он думал.

— Думаю, ты должен был осознать к этому времени, — сказал он тоном, который был неожиданно очень суровым, — что все является смертельно опасным. Вода является такой же смертельной, как и страж. Если ты не остережешься, вода заманит тебя. Она почти сделала это вчера. Но для того, чтобы попасть в ловушку, человек должен хотеть этого. В этом твое затруднение. Ты хочешь сдаться.

Я не знал, о чем он говорит. Его нападение было таким неожиданным, что я был сбит с толку. Я робко попросил его объяснить. Он с неохотой упомянул, что ходил к водному каньону, видел духа источника и обрел глубокое убеждение, что я прошляпил свои возможности видеть воду.

— Как? — спросил я, действительно пораженный.

— Дух — это сила, — сказал он, — и как таковой он отзывается только на силу. Ты не можешь потакать себе в его присутствии.

— Когда я потакал себе?

— Вчера, когда ты стал зеленым в воде.

— Я не потакал себе. Я думал, что это очень важный момент, и рассказывал тебе то, что происходило со мной.

— Кто ты такой, чтобы думать или решать, что важно? Ты ничего не знаешь о силах, с которыми имеешь дело. Дух источника существует и может помочь тебе и действительно помогал, пока ты не прошляпил своих возможностей. Теперь я не знаю, каковы будут последствия твоих действий. Ты уступил силе духа источника, и теперь он может взять тебя в любое время.

— Разве было нельзя смотреть на себя позеленевшего?

— Ты покинул себя. Ты хотел покинуть самого себя. Это было неправильно. Я уже говорил тебе это и повторяю снова: можно выжить в мире брухо, только если ты воин. Воин обращается со всем уважительно и не топчет ничего, если не вынужден этого делать. Ты вчера общался с водой без уважения. Обычно ты ведешь себя очень хорошо. Однако вчера ты оставил себя своей смерти, как проклятый дурак! Воин не отдает себя ничему, даже смерти. Воин — это не готовый на все партнер; воин недоступен, и если он вовлекается во что-то, то, можешь быть уверен, он осознает, что делает.

Я не знал, что сказать, — дон Хуан был почти сердит. Это расстроило меня. Дон Хуан редко обращался со мной так. Я сказал, что у меня и мысли не было, что я сделал что-то неправильно. После нескольких минут напряженного молчания он снял шляпу, улыбнулся и сказал, что я должен уйти и не возвращаться в его дом до тех пор, пока не почувствую, что приобрел контроль над моим самопотаканием. Он подчеркнул, что я должен сторониться воды и не давать ей касаться поверхности моего тела три или четыре месяца.

— Я не думаю, что смогу обходиться без душа, — сказал я.

Дон Хуан хохотал до тех пор, пока на его щеках не появились слезы.

— Ты не можешь обходиться без душа! Временами ты так слаб, что, я думаю, ты разыгрываешь меня. Но это не шутка. Временами ты совершенно бесконтролен, и силы твоей жизни свободно завладевают тобой.

Я сказал, что это невозможно для человека — контролировать себя все время. Он заявил, что для воина нет ничего вне контроля. Тогда я заспорил о случайностях — то, что случилось со мною у водного каньона, можно было, конечно, классифицировать как случайность, поскольку я не собирался этого делать и не осознавал своего неправильного поведения. Я говорил о различных людях, с которыми происходили несчастья, которые могли быть объяснены как случайности; особенно я напирал на старого Лукаса, очень хорошего индейца племени яки, который серьезно пострадал, когда грузовик, который он вел, перевернулся.

— Мне кажется, невозможно избежать случайностей, — сказал я. — Никто не может контролировать все вокруг себя.

— Верно, — сказал дон Хуан резко. — Но не все является неизбежной случайностью. Лукас не живет как воин, а если б жил так, то знал бы, что он ждет и чего ждет, и не вел бы грузовик пьяным. Он наскочил на скалу у дороги, потому что был пьян, и искалечился ни за что. Вся жизнь для воина — упражнение в стратегии, — продолжал дон Хуан. — Но ты хочешь найти смысл жизни. Воин не заботится о смыслах. Если бы Лукас жил как воин, — а он имел такую возможность, мы все имеем возможность, — он устроил бы свою жизнь стратегически. И если бы он не мог избежать катастрофы, в которой он переломал ребра, то нашел бы способы ослабить это бедствие, или избежать его последствий, или бороться против них. Если бы Лукас был воином, он не сидел бы в своем развалившемся доме, умирая от голода, а бился бы до конца.

Я предложил пример дону Хуану, спросив, что было бы, если б он сам попал в несчастный случай и ему отрезало бы ноги.

— Если бы я не смог уберечься и потерял бы ноги, — сказал он, — я больше не был бы человеком и потому соединился бы с тем, что ждет меня вовне.

Он сделал широкий жест рукой, очерчивая все вокруг.

Я сказал, что он неправильно понял меня. Я имел в виду, что невозможно для любого отдельного человека предвидеть все факторы, включенные в его повседневную жизнь.

— Все, что я могу тебе сказать, — сказал дон Хуан, — что воин никогда не доступен; он никогда не стоит на дороге, ожидая, что его стукнут по голове. Так он сводит к минимуму свои шансы непредвиденного. Того, что ты называешь случайностью, в большинстве случаев очень легко избежать, если не быть идиотом и не жить спустя рукава.

— Невозможно жить стратегически все время, — сказал я. — Представь, что кто-то подкарауливает тебя с дальнобойной винтовкой, снабженной оптическим прицелом; он может сделать в тебе дырку аккурат с пятисот метров. Что ты станешь делать в таком случае?

Дон Хуан недоверчиво взглянул на меня, а затем разразился хохотом.

— Что ты будешь делать? — наседал я на него.

— Если кто-то подкарауливает меня с винтовкой, снабженной оптическим прицелом? — спросил он, явно передразнивая меня.

— Если кто-то подкарауливает тебя, а ты его не видишь. У тебя не будет никакого шанса. Ты не сможешь остановить пулю.

— Да, не смогу. Но я все еще не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я хочу сказать, что вся твоя стратегия ничем не сможет помочь тебе в ситуации вроде этой.

— Нет, сможет. Если кто-то подкарауливает меня с дальнобойной винтовкой, снабженной оптическим прицелом, я просто туда не пойду.

13

Моя следующая попытка видеть произошла 3 сентября 1969 года. Дон Хуан заставил меня выкурить две чашки смеси.

Немедленные результаты были аналогичны тем, что я испытал во время предыдущих попыток. Я помню, что, когда тело совсем онемело, дон Хуан помог мне, поддерживая меня под руку, войти в густой пустынный чапараль, который рос на несколько миль вокруг его дома. Я не мог припомнить того, что я или дон Хуан делали, войдя в заросли; не мог вспомнить, как долго мы шли; в какой-то момент я обнаружил, что сижу на вершине небольшого холма. Дон Хуан сидел слева, касаясь меня. Я не чувствовал его, но видел уголком глаза. Было чувство, что он говорил со мною, хотя я не мог вспомнить его слов. Все же я знал точно, о чем он говорил, несмотря на то что не мог вспомнить этого ясно. У меня было ощущение, что его слова были подобны вагонам поезда, который удалялся, и его последнее слово напоминало квадратный служебный вагон. Я знал, что это последнее слово означало, но не мог сказать его или подумать о нем ясно. Это было состояние полубодрствования с прозрачным образом поезда без слов. Затем очень слабо я услышал голос дона Хуана, который говорил:

— Теперь ты должен посмотреть на меня.

Повернув мою голову к своему лицу, он повторил это три или четыре раза. Я посмотрел и сразу обнаружил тот же самый светящийся эффект, который воспринимал дважды прежде, когда смотрел на его лицо: это было гипнотизирующее движение, волнообразное перемещение света в содержащих его областях. Между этими областями не было определенных границ, и, однако, волны света никогда не разливались, а двигались внутри невидимых пределов.

Я оглядел светящийся предмет, и тотчас он начал терять свое свечение — появились обычные черты лица дона Хуана или, скорее, они стали накладываться на затухающее свечение. Затем я, должно быть, сфокусировал взгляд снова — черты дона Хуана поблекли, а свечение усилилось. Я перенес внимание на область, которая должна была быть его левым глазом, и заметил, что там движение свечения не сдерживалось. Я обнаружил нечто, весьма похожее на вспышки искр. Вспышки были ритмичными и действительно рождали что-то вроде частичек света, которые с заметной силой вылетали ко мне, а затем отлетали назад, как будто они были резиновыми нитями.

Дон Хуан, должно быть, повернул мою голову вокруг — внезапно я обнаружил, что смотрю на вспаханное поле.

— Теперь смотри вперед, — услышал я голос дона Хуана. Передо мной, возможно, в двух сотнях метров, был большой длинный холм, весь склон которого был вспахан. Горизонтальные борозды бежали параллельно друг другу от подножия до самой вершины холма. Я заметил, что на вспаханном поле лежат небольшие камни и три громадных валуна, которые нарушили линейность борозд. Прямо передо мною были кусты, которые мешали разглядеть детали оврага или водного каньона у подножия холма. С места, откуда я смотрел, каньон казался глубоким разрезом, заметно отличающимся зеленой растительностью от бесплодного холма. Зелень казалась деревьями, которые росли на дне каньона. Чувствовался легкий ветерок, дувший мне в глаза. У меня было ощущение мира и полного покоя. Не было слышно ни птиц, ни насекомых.

Дон Хуан заговорил со мной снова. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, о чем он говорит.

— Видишь человека на этом поле? — продолжал он спрашивать.

Я хотел ответить, что на поле не было человека, но не мог произнести ни слова. Дон Хуан взял мою голову в свои руки сзади — я видел его пальцы над своими бровями и на щеках — и заставил меня посмотреть через все поле, медленно передвигая мою голову справа налево, а затем в противоположном направлении.

— Наблюдай каждую деталь. Твоя жизнь может зависеть от этого, — повторял он снова и снова.

Он заставил меня четыре раза оглядеть 180-градусную панораму передо мной. В один момент, когда он сдвинул мою голову в крайнее левое положение, я подумал, что заметил что-то, движущееся в поле. Я уловил короткое движение уголком правого глаза. Он начал передвигать мою голову назад, вправо, и я смог сфокусировать взгляд на вспаханном поле. Я увидел человека, идущего вдоль борозд. Это был обычный человек, одетый как мексиканский крестьянин: он носил сандалии, легкие серые штаны, бежевую рубашку с длинными рукавами и соломенную шляпу и нес легкую коричневую сумку с ремнем через правое плечо.

Дон Хуан, должно быть, заметил, что я увидел человека. Он снова спросил меня, смотрел ли человек на меня и ко мне ли он шел. Я хотел сказать, что человек уходил и был повернут ко мне спиной, но мог только сказать «нет». Дон Хуан сказал, что если человек повернется и пойдет на меня, я должен крикнуть, и он развернет мою голову, чтобы защитить меня.

У меня не было страха, или опасений, или чувства запутанности ситуации. Я холодно наблюдал за происходящим. Человек остановился на середине поля, поставил правую ногу на край большого круглого валуна, как будто зашнуровывая сандалию. Затем он выпрямился, вынул веревку из сумки и обернул ее вокруг своей левой руки. Он повернулся ко мне спиной и, став лицом к вершине холма, начал оглядывать пространство перед собой. Я подумал, что он изучает местность, потому что его голова медленно поворачивалась вправо; я видел его профиль, а затем он начал поворачивать все тело ко мне до тех пор, пока не оказался смотрящим на меня. Его голова сделала такое движение, что я понял — он, несомненно, меня видит. Он вытянул перед собой левую руку, указывая на землю, и, держа руку в этом положении, двинулся ко мне.

— Он приближается! — прокричал я без всякого труда.

Дон Хуан, должно быть, повернул мою голову в сторону, потому что в следующий момент я смотрел на чапараль. Он велел мне не глядеть на вещи пристально, а смотреть на них «слегка», скользить по ним взглядом. Он сказал, что собирается встать недалеко от меня и затем подходить и что я должен глядеть на него, пока не увижу его свечение.

Я видел, как дон Хуан отошел от меня метров на двадцать. Он шел с такой невероятной скоростью и проворством, что я едва мог поверить, что это дон Хуан. Он повернулся лицом ко мне и велел смотреть на него.

Его лицо было светящимся; оно выглядело, как пятно света. Свет, казалось, переливался через его грудь почти до середины тела. Это было так, будто я смотрел на свет сквозь полузакрытые веки. Свечение расширялось и убывало. Он, должно быть, начал подходить ко мне, потому что свет стал более интенсивным и различимым.

Он что-то сказал мне. Я попытался понять и перестал видеть свечение, а затем увидел дона Хуана так, как в повседневной жизни: он был в двух шагах. Он сел лицом ко мне.

Когда я точно сосредоточил свое внимание на его лице, я стал воспринимать слабое свечение. Лицо дона Хуана было как бы перекрещено тонкими лучами света и выглядело так, словно кто-то светил на него крошечными зеркальцами; когда свет стал более интенсивным, лицо потеряло свои контуры и опять стало аморфным светящимся предметом. Я снова наблюдал эффект пульсирующих вспышек света, исходящих из области, бывшей, видимо, его левым глазом. Я не сосредоточивал внимание на ней, а специально смотрел на соседнюю область, которая, как я полагал, была правым глазом. Я сразу увидел ясную, прозрачную лужицу света. Это был жидкий свет.

Я заметил, что восприятие было глубже, чем наблюдение; это было ощущение. Лужа темного, жидкого света имела чрезвычайную глубину. Она была «дружественной», «доброй». Свет, который излучался из нее, не взрывался, а медленно заворачивался внутрь, создавая прелестные отблески. Свечение очень приятно и нежно касалось меня, успокаивало и вызывало ощущение изысканности.

Я видел симметричный круг сверкающих всплесков света, который ритмично расширялся в вертикальной плоскости светящегося пространства. Круг расширялся, закрывая почти всю светящуюся поверхность, а затем сокращался до точки света в середине сверкающей лужи. Я видел расширение и сокращение круга несколько раз. Затем я намеренно подался назад, не отводя взгляда, и увидел оба глаза. Я различил ритм обоих видов световых вспышек. Левый глаз посылал всплески света, которые выходили за пределы вертикальной плоскости, в то время как правый глаз давал всплески, которые расходились, не выдаваясь. Ритм обоих глаз был перемежающимся: свет левого глаза выплескивался наружу, в то время как световые лучи правого глаза сокращались и закручивались внутрь. Затем свет правого глаза расширялся, закрывая всю светящуюся поверхность, в то время как вспыхивающий свет левого затухал.

Дон Хуан, должно быть, повернул меня еще раз, потому что я снова смотрел на вспаханное поле. Я слышал, как он велит мне наблюдать за человеком.

Человек стоял у камня и смотрел на меня. Я не мог различить его черт — шляпа закрывала большую часть его лица. Через несколько секунд он сунул свою сумку под правую руку и пошел вправо от меня. Дойдя почти до конца вспаханного пространства, он изменил направление и сделал несколько шагов к оврагу. Затем я потерял контроль за фокусом своего взгляда, и человек исчез; пейзаж тоже исчез. На него наложился вид кустов в пустыне.

Я не помню ни того, как вернулся к дому дона Хуана, ни того, что он делал со мной, чтобы «вернуть меня назад». Когда я проснулся, я лежал на своем соломенном мате в комнате дона Хуана. Он подошел ко мне и помог встать.

Кружилась голова; желудок был расстроен. Дон Хуан очень быстро и умело оттащил меня к кустам в стороне от его дома. Меня стошнило, и он рассмеялся.

Потом я почувствовал себя лучше. Я посмотрел на свои часы: было одиннадцать вечера. Я опять лег спать и к часу следующего дня снова был самим собою.

Дон Хуан продолжал спрашивать, как я себя чувствую. У меня было ощущение рассеянности — я никак не мог сконцентрироваться. Некоторое время я ходил вокруг дома под изучающим взглядом дона Хуана. Он следовал за мною. Я чувствовал, что делать нечего, и снова отправился спать. Проснувшись в конце дня, я увидел вокруг себя множество раздавленных листьев. Я попросту лежал на животе на куче листьев. Их запах был очень сильным. Я вспомнил, что стал осознавать запах еще до того, как полностью проснулся.

Я вышел за дом и обнаружил дона Хуана, сидевшего у оросительной канавы. Увидев меня, он яростными жестами велел мне остановиться и вернуться в дом.

— Беги внутрь! — завопил он.

Я вбежал в дом, и он присоединился ко мне через некоторое время.

— Никогда не ходи за мной, — сказал он. — Если хочешь меня видеть, жди меня здесь.

Я извинился. Он сказал, чтобы я не утруждал себя глупыми извинениями, которые бессильны отменить мои поступки. Он сказал, что ему было очень трудно привести меня назад и что он ходатайствовал за меня перед водой.

— Теперь мы должны попытать удачи и вымыть тебя в воде, — сказал он.

Я заверил его, что чувствую себя превосходно. Он долго и пристально смотрел мне в глаза.

— Пойдем со мной, — сказал он. — Я тебя окуну.

— Со мной все в порядке, — сказал я. — Смотри, я пишу заметки.

Он с силой оторвал меня от циновки.

— Не потакай себе! Пройдет совсем немного времени, и ты уснешь опять. Может быть, я не сумею разбудить тебя на этот раз.

Мы побежали за дом. Перед тем как мы достигли воды, он очень драматично велел мне плотно закрыть глаза и не открывать их, пока он не велит; он сказал, что если я погляжу на воду даже на мгновение, то могу умереть. Он вел меня за руку, а затем столкнул в оросительную канаву головой вперед.

Я держал глаза закрытыми, пока он в течение нескольких часов окунал и вытаскивал меня из воды. Изменение, которое я испытал, было замечательным. Все, что было не в порядке со мной до того, как я погрузился в воду, было таким неуловимым, что я действительно не замечал этого, пока не сравнил с чувством благополучия и собранности, которое я испытал, пока дон Хуан держал меня в оросительной канаве.

Вода попала мне в нос, и я начал чихать. Дон Хуан вытащил меня и повел, все еще с закрытыми глазами, в дом. Он велел мне сменить одежду, а затем провел в свою комнату, посадил на мат, сориентировал мое тело и велел открыть глаза. Я открыл их, и то, что я увидел, заставило меня отпрыгнуть и схватиться за его ногу. Я пережил момент чрезвычайного замешательства. Дон Хуан слегка постучал меня своими пальцами по самой макушке. Это был быстрый удар, который не был сильным или болезненным, но почему-то шокирующим.

— Что с тобою? Что ты увидел? — спросил он.

Открыв глаза, я увидел ту же сцену, которую наблюдал прежде. Я увидел того же человека. На этот раз, однако, он почти касался меня. Я увидел его лицо. В нем было что-то знакомое. Я почти знал, кто это. Картина исчезла, когда дон Хуан стукнул меня по голове.

Я поднял глаза на дона Хуана. Он был готов ударить меня снова. Он засмеялся и спросил, не хочу ли я получить еще. Я оторвался от его ноги и расслабился на циновке. Он велел мне смотреть прямо вперед и ни в коем случае не поворачиваться в сторону воды позади дома.

Тогда я в первый раз заметил, что в комнате была полная темнота. Некоторое время я не был уверен, открыты ли мои глаза. Чтобы удостовериться, я потрогал их руками. Я громко позвал дона Хуана и сказал, что с моими глазами что-то не в порядке: я совсем перестал видеть, хотя только что видел его готовым меня ударить. Я услышал его смех справа над головой, а затем он зажег керосиновую лампу. Мои глаза привыкли к свету за несколько секунд. Все было как обычно: мазаные стены комнаты и странно искривленные сухие лекарственные корни, развешанные на них; связки трав; тростниковая крыша; керосиновая лампа, прикрепленная к балке. Я видел комнату сотни раз, но сейчас я ощутил нечто уникальное насчет нее и себя. Впервые я не поверил в окончательную «реальность» моего восприятия. Я бывал на грани этого чувства и, возможно, интеллектуализировал его в разное время, но никогда не начинал сомневаться всерьез. На этот раз, однако, я не верил, что комната была «реальной», и некоторое время у меня было странное ощущение, что это сцена, которая пропадет, если дон Хуан стукнет меня по макушке костяшками пальцев.

Я начал дрожать, хотя не было холодно. По моей спине пробежали нервные спазмы. В голове была тяжесть, особенно сразу над шеей.

Я пожаловался, что чувствую себя неважно, и описал, что я видел. Он засмеялся надо мной, сказав, что поддаваться испугу было жалким потаканием себе.

— Ты пугаешься, не боясь, — сказал он. — Ты видел союзника, пристально посмотревшего на тебя. Большое дело! Прежде чем наложить в штаны, подожди, пока столкнешься с ним лицом к лицу.

Он велел мне встать и идти к машине, не поворачиваясь в направлении воды, и ждать его, пока он возьмет веревку и лопату. Он велел мне ехать к месту, где раньше мы нашли пень дерева. В темноте мы снова стали выкапывать его. Я тяжело работал в течение нескольких часов. Мы не выкопали пень, но я почувствовал себя много лучше. Мы вернулись к дому, поели, и вещи опять были совершенно «реальными» и обыденными.

— Что со мной происходило? — спросил я. — Что я делал вчера?

— Ты курил меня, а затем курил союзника.

— Прошу прощения?

Дон Хуан рассмеялся и сказал, что следующее, что я сделаю, — это потребую рассказать обо всем с самого начала.

— Ты курил меня, — повторил он. — Ты пристально смотрел мне в лицо, в мои глаза. Ты видел огни, которые отмечают лицо человека. Я — маг, ты видел это в моих глазах, однако не знал этого, потому что делал это впервые.

Далеко не все глаза одинаковы. Ты скоро это узнаешь. Затем ты курил союзника.

— Ты имеешь в виду человека в поле?

— Это был не человек, это был союзник, который звал тебя.

— Куда мы ходили? Где мы были, когда я увидел этого человека, я имею в виду союзника?

Дон Хуан сделал жест подбородком, указывая на пространство перед своим домом, и сказал, что брал меня на вершину небольшого холма. Я сказал, что сцена, которую я наблюдал, не имела никакого отношения к пустынному чапаралю вокруг его дома, и он ответил, что союзник, «манивший» меня, был не из этих окрестностей.

— Откуда он?

— Очень скоро я тебя туда возьму.

— В чем смысл того, что я видел?

— Ты учился видеть, вот и все; но теперь ты готов потерять штаны, потакая себе; ты сдался своему испугу. Может быть, тебе следует описать все, что ты видел.

Когда я начал описывать, каким мне показалось его лицо, он заставил меня остановиться и сказал, что это совершенно неважно. Я сказал, что почти видел его как «светящееся яйцо». Он сказал, что «почти» — недостаточно и что виденье еще потребует от меня много времени и работы.

Он интересовался картиной вспаханного поля и каждой деталью, которую я мог вспомнить о человеке.

— Этот союзник манил тебя, — сказал он. — Я двигал твою голову, когда он шел к тебе, не потому, что ты подвергался опасности, а потому, что лучше подождать. Тебе некуда торопиться. Воин никогда не бездельничает и никогда не торопится. Встретить союзника неподготовленным — это то же, что напасть на льва, перднув в него.

Мне понравилась метафора. Мы с наслаждением рассмеялись.

— Что случилось бы, если бы ты не отвел мою голову?

— Ты должен был бы отвести ее сам.

— А если нет?

— Союзник подошел бы к тебе и напугал бы до одури. А если бы ты был один, он мог бы и убить тебя. Тебе не стоит бывать одному в горах или пустыне, пока ты не можешь защищаться. Схватив тебя там одного, союзник может сделать из тебя котлету.

— Каково было значение действий, которые он выполнял?

— Глядя на тебя, он дал понять, что приветствует тебя. Он показал, что тебе нужен ловец духов и сумка, но не из этого района; его сумка была из другой части страны. Ты имеешь три камня преткновения на своем пути, которые заставляют тебя останавливаться; это были те три валуна. И определенно ты должен приобрести свои лучшие силы в водных каньонах и оврагах; союзник указал тебе на овраг. Остальная часть сцены должна была помочь тебе определить точное место, чтобы найти союзника. Я знаю теперь, где оно, и возьму тебя туда очень скоро.

— Ты имеешь в виду, что местность, которую я видел, действительно существует?

— Конечно.

— Где?

— Я не могу сказать, но не потому, что не хочу, просто не знаю, как сказать.

Я захотел узнать, в чем был смысл повторения той же самой сцены, когда я был в его комнате. Дон Хуан засмеялся и изобразил, как я схватил его за ногу.

— Это было новым подтверждением, что союзник принимает тебя, — сказал он. — Он окончательно подтвердил тебе или мне, что он приветствует тебя.

— Что за лицо я видел?

— Оно знакомо тебе потому, что ты его знаешь. Ты его видел прежде. Может быть, это лицо твоей смерти. Ты испугался, но это была твоя беспечность. Он ждал тебя, а когда он неожиданно появился, ты поддался испугу. К счастью, я был рядом и стукнул тебя, иначе он бы обратился против тебя, чего ты и заслуживал. Встречаясь с союзником, человек должен быть безупречным воином, иначе союзник может обратиться против него и уничтожить его.

Дон Хуан отсоветовал мне возвращаться в Лос-Анджелес на следующее утро, очевидно, думая, что я еще не вполне оправился. Он настоял, чтобы я сидел в его комнате лицом к юго-востоку с целью сохранить свою силу. Он сел слева от меня, вручил мне мою записную книжку и сказал, что на этот раз я его подловил: он не только должен был оставаться со мной, но также должен был говорить со мной.

— Я должен снова взять тебя к воде в сумерках, — сказал он. — Ты еще не тверд и не должен оставаться сегодня один. Я составлю тебе компанию на все утро; после обеда тебе будет лучше.

Его забота очень меня встревожила.

— Что со мною не в порядке? — спросил я.

— Ты соприкоснулся с союзником.

— Что ты имеешь в виду?

— Не надо говорить сегодня о союзнике, поговорим о чем-нибудь другом.

На самом деле мне совершенно не хотелось говорить. Я начинал чувствовать беспокойство и тревогу. Дон Хуан явно нашел ситуацию крайне смешной; он хохотал, пока у него не выступили слезы.

— Только не говори мне, что в тот момент, когда тебе надо говорить, тебе совершенно нечего сказать, — сказал он, и его глаза заблестели озорным блеском.

Его настроение было очень успокаивающим.

Существовал только один предмет, интересовавший меня в тот момент: союзник. Его лицо было очень знакомым; но это было не так, как если бы я знал его или видел раньше. Это было что-то еще. Всякий раз, когда я начинал думать о его лице, мой ум переживал бомбардировку другими мыслями, будто какая-то часть меня знала тайну, но не позволяла остальному во мне приблизиться к ней. Ощущение того, что лицо союзника знакомо мне, было таким жутким, что привело меня в состояние крайней меланхолии. Дон Хуан сказал, что это могло быть лицо моей смерти. Я думаю, что это утверждение меня доконало. В отчаянии я хотел спросить его об этом, но у меня было ясное ощущение, что дон Хуан сдерживает меня. Я сделал пару глубоких вдохов и выпалил вопрос:

— Что такое смерть, дон Хуан?

— Не знаю, — сказал он, улыбаясь.

— Я имел в виду, как бы ты описал смерть? Я хочу знать твое мнение. Я думаю, у каждого есть определенное мнение о смерти.

— Не знаю, о чем ты.

У меня в багажнике машины была «Тибетская книга мертвых». Мне пришло в голову использовать ее в качестве темы для разговора, так как в ней шла речь о смерти. Я сказал, что собираюсь почитать ему, и начал подниматься. Дон Хуан заставил меня сесть, вышел и принес книгу сам.

— Утро — плохое время для магов, — сказал он, объясняя, почему я должен оставаться сидящим. — Ты еще слаб, чтобы выходить из своей комнаты. Здесь, внутри, ты защищен. Если выйдешь отсюда сейчас, может случиться ужасное несчастье. Союзник может убить тебя по дороге или в кустах, а потом, когда найдут тело, решат, что ты или таинственно умер, или стал жертвой несчастного случая.

Я не был в состоянии или настроении подвергать сомнению его решения, поэтому почти все утро я сидел на месте, читая и объясняя ему некоторые части книги. Он внимательно слушал и совсем не перебивал меня. Дважды я останавливался на короткое время, пока он ходил за водой и пищей, но как только он освобождался, то просил меня продолжать. Он казался очень заинтересованным.

Когда я кончил, он посмотрел на меня.

— Не понимаю, почему эти люди говорят о смерти так, как будто смерть подобна жизни, — сказал он мягко.

— Может быть, это способ, которым они ее понимают. Как ты думаешь, тибетцы видят?

— Едва ли. Когда человек умеет видеть, ни одна вещь из тех, что он знает, не преобладает. Ни одна. Если бы тибетцы видели, они бы сразу сказали, что ни одна вещь не осталась той же самой. Когда мы видим, не остается ничего известного, ничто не остается таким, каким мы знали его, когда не видели.

— Может быть, дон Хуан, виденье не одинаково для каждого?

— Верно. Оно не одно и то же. Только это не означает, что жизнь имеет какой-то преобладающий смысл. Когда человек научается видеть, ни одна вещь не остается той же.

— Тибетцы, очевидно, думают, что смерть подобна жизни. Как думаешь ты сам, на что похожа смерть? — спросил я.

— Я не думаю, что смерть похожа на что-нибудь, и думаю, что тибетцы, должно быть, говорили о чем-то другом. Во всяком случае, то, о чем они говорят, — это не смерть.

— Как ты думаешь, о чем они говорят?

— Может быть, ты мне скажешь? Ведь это ты читаешь. Я пытался сказать что-то еще, но он засмеялся.

— Может быть, тибетцы действительно видят, — продолжал дон Хуан, — и в этом случае им, должно быть, стало ясно, что то, что они видят, не имеет никакого смысла вообще, и они написали эту кучу чепухи, потому что им было совершенно все равно; и в этом случае то, что они написали, уже не чепуха.

— Меня действительно не заботит, что хотели сказать тибетцы, — сказал я, — но мне, конечно же, интересно, что скажешь ты. Я хочу услышать, что ты думаешь о смерти.

Секунду он глядел на меня, а затем усмехнулся. Он открыл глаза и поднял брови в комическом удивлении.

— Смерть — это завитушка, — сказал он. — Смерть — это лицо союзника; смерть — это сияющее облако над горизонтом; смерть — это шепот Мескалито в твоих ушах; смерть — это беззубый рот стража; смерть — это Хенаро, стоящий на своей голове; смерть — это я говорящий; смерть — это ты и твой блокнот; смерть — это ничто. Ничто! Она здесь, и все же ее здесь нет.

Дон Хуан рассмеялся с большим наслаждением. Его смех был похож на песню, в нем было нечто вроде танцевального ритма.

— Я говорю бессмыслицу? — спросил дон Хуан. — Я не могу сказать, на что похожа смерть. Но, возможно, я смогу рассказать о твоей собственной смерти. Нет способа узнать, чему она будет подобна в действительности; однако я могу сказать, на что она может быть похожа.

Тут я испугался и возразил, что хотел знать, на что смерть казалась похожей ему; я подчеркнул, что интересовался его мнением о смерти в общем смысле, но не стремился узнать о подробностях чьей-либо личной смерти, особенно собственной.

— Я не могу говорить о смерти в безличных терминах, — сказал он. — Ты хотел, чтобы я рассказал о смерти. Хорошо! Тогда не бойся услышать о своей собственной.

Я признался, что слишком нервничаю, чтобы говорить об этом. Я сказал, что хотел бы поговорить о смерти вообще, как говорил он сам, рассказывая, что во время смерти его сына Эулалио жизнь и смерть смешивались, как туман из кристаллов.

— Я говорил, что жизнь моего сына расширилась во время его смерти, — сказал он. — Я не говорил о смерти вообще, но о смерти моего сына. Смерть, чем бы она ни была, заставила его жизнь расшириться.

Я хотел увести разговор от частностей и упомянул, что прочел отчеты людей, которые были мертвыми несколько минут и ожили благодаря медицинской технике. Во всех случаях, о которых я читал, люди утверждали после оживления, что они не могли припомнить ничего вообще; что умирание было просто ощущением затемнения сознания.

— Это вполне понятно, — сказал он. — Смерть имеет две стадии. Первая — это затемнение. Это бессмысленная стадия, очень похожая на первое действие Мескалито, когда переживается легкость, человек ощущает себя счастливым, удовлетворенным и чувствует, что все в мире несложно. Но это только поверхностное состояние; оно вскоре исчезает, и человек входит в новую область, область жесткости и силы. Эта вторая стадия является действительной встречей с Мескалито. Смерть очень сильно походит на это. Первая стадия — это поверхностное затемнение сознания. Вторая, однако, настоящая стадия, где человек встречается со смертью; это недолгий момент после первого затемнения, когда мы обнаруживаем, что стали в каком-то смысле опять собой. Это тогда смерть налетает на нас с тихой яростью и силой до тех пор, пока не растворит нашу жизнь в ничто.

— Как ты можешь быть уверен, что говоришь о смерти?

— У меня есть союзник. Дымок показал мне мою несомненную смерть с большой ясностью. Вот почему я могу говорить только о собственной смерти.

Слова дона Хуана вызвали во мне глубокое опасение и драматическую раздвоенность. У меня было чувство, что он собирается описать явные, общепонятные детали моей смерти и сказать мне, как или когда я должен умереть. Одна мысль о том, чтобы узнать это, вызывала у меня отчаяние и в то же время возбуждала мое любопытство. Конечно, я мог попросить описать его собственную смерть, но чувствовал, что такая просьба была бы несколько грубой, и автоматически исключил ее.

Дон Хуан, казалось, наслаждался моим конфликтом. Его тело содрогалось от смеха.

— Хочешь знать, на что может быть похожа твоя смерть? — спросил он меня с детской радостью на лице.

Я нашел его насмешливое подтрунивание надо мной успокаивающим. Оно почти уняло мои опасения.

— О'кей, говори, — сказал я охрипшим голосом.

С его стороны последовал мощный взрыв смеха. Он держался за живот, крутился по сторонам и, передразнивая, хрипло повторял: «О'кей, говори». Затем он выпрямился и сел, напустив на себя притворную торжественность, и с дрожью в голосе сказал:

— Вторая стадия твоей смерти вполне может быть такой.

Его глаза изучали меня с искренним любопытством. Я засмеялся. Я ясно понимал, что его шутовство было единственным средством, которое могло притупить остроту мысли о смерти.

— Ты много ездишь, — продолжал он говорить, — поэтому в какой-то момент ты можешь снова обнаружить себя за рулем. Это будет очень быстрое ощущение, которое не даст тебе времени на размышления. Неожиданно, скажем, ты заметишь, что ведешь машину, как делал тысячи раз. Но, прежде чем ты удивишься, ты увидишь странное образование перед своим ветровым стеклом. Если ты приглядишься, ты поймешь, что это облако, которое выглядит, как блестящий завиток. Оно напомнит, скажем, лицо прямо в середине неба перед тобой. Глядя на него, ты увидишь, что оно движется назад, пока не станет просто сверкающей точкой вдалеке, а затем ты заметишь, что оно начинает двигаться к тебе снова; оно наберет скорость и в мгновение ока врежется в стекло твоей машины. Ты сильный; я уверен, что смерти потребуется пара ударов, чтобы добраться до тебя.

К тому времени ты будешь знать, где ты и что с тобой происходит; лицо снова отступит до горизонта, наберет скорость и сокрушит тебя. Лицо войдет внутрь тебя, и тогда ты узнаешь — оно все время было лицом союзника, или мною говорящим, или тобою пишущим. Смерть была ничем все время. Пустяком. Она была крошечной точкой, затерявшейся на листах твоего блокнота. И все же она войдет внутрь тебя с неудержимой силой и заставит тебя расшириться; она расплющит тебя и растянет по небу и земле и за их пределами. И ты уподобишься туману из мельчайших кристаллов, уносящемуся прочь.

Меня захватило описание моей смерти. Я ожидал услышать нечто совершенно другое и долгое время не мог говорить.

— Смерть входит через живот, — продолжал он. — Прямо через просвет воли. Это место является наиболее важной и чувствительной частью человека. Это — область воли и также область, через которую все мы умираем. Я знаю это, потому что мой союзник приводил меня к этой стадии. Маг настраивает свою волю, позволяя своей смерти овладеть им, а когда он расплющивается и начинает расширяться, его безупречная воля берет вверх и снова собирает туман в человека.

Дон Хуан сделал странный жест. Он раскрыл свои руки подобно двум веерам, поднял их на уровень своих локтей, повернул их, пока его большие пальцы не коснулись боков, а затем медленно перенес их к центру тела над пупком. Секунду он держал их там. Его руки дрожали от напряжения. Затем он поднял их и кончиками средних пальцев коснулся лба, а затем опустил в то же положение к центру тела.

Это был потрясающий жест. Дон Хуан выполнил его с такой силой и красотой, что я был зачарован.

— Мага собирает его воля, — сказал он, — но когда старость делает его дряхлым, его воля слабеет, и приходит неизбежный момент, когда он не может больше управлять своей волей. Тогда у него не остается ничего, чтобы противиться безмолвной силе его смерти, и его жизнь становится, подобно жизни всех окружающих людей, расширяющимся туманом, движущимся за свои пределы.

Дон Хуан посмотрел на меня и встал. Я дрожал.

— Теперь можешь сходить в кусты, — сказал он. — Уже день.

Мне нужно было сходить туда, но я не отважился. Я чувствовал себя скорее нервно, чем испуганно. Однако у меня не было больше мрачных предчувствий, связанных с союзником.

Дон Хуан сказал, что не имеет значения, как я чувствую себя, до тех пор, пока я «твердый». Он заверил меня, что я нахожусь в прекрасной форме и могу безопасно идти в кусты, если не буду приближаться к воде.

— Это другое дело, — сказал он. — Мне нужно вымыть тебя еще раз, поэтому держись подальше от воды.

Позднее он пожелал, чтобы я отвез его в соседний город. Я заметил, что поездка будет приятной переменой, потому что меня еще трясло; мысль, что маг действительно играет со своей смертью, была для меня ужасной.

— Быть магом — это ужасная ноша, — сказал он убежденным тоном. — Я говорил тебе, что намного лучше научиться видеть. Человек, который видит, — это все; в сравнении с ним маг — бедняга.

— Что такое магия, дон Хуан?

Он смотрел на меня долгое время, почти незаметно покачивая головой.

— Магия — это значит приложить свою волю к ключевому звену, — сказал он. — Магия — это вмешательство. Маг идет и находит ключевое звено во всем, на что хочет воздействовать, а затем прилагает туда свою волю. Магу не надо видеть, чтобы быть магом. Все, что ему надо знать, — так это как пользоваться волей.

Я попросил его объяснить, что он имеет в виду под ключевым звеном. Он задумался на мгновение, а потом сказал, что знает, чем является моя машина.

— Очевидно, это механизм, — сказал я.

— Я имею в виду, что твоя машина — это свечи зажигания. Это ключевое звено для меня. Я могу приложить к нему волю, и твоя машина не будет работать.

Дон Хуан сел в машину. Он предложил мне сделать то же самое и удобно сесть.

— Наблюдай за тем, что я делаю, — сказал он. — Я ворона, поэтому сперва я распущу свои перья.

Он задрожал всем телом. Его движения напомнили мне воробья, намочившего перья в луже. Он опустил голову, подобно птице, макающей клюв в воду.

— Это действительно приятно, — сказал он и засмеялся.

Его смех был странным. Он имел очень необычное гипнотическое действие на меня. Я вспомнил, что слышал такой же его смех много раз прежде. Возможно, что причиной, по которой я никогда ясно не осознавал этого, было то, что он никогда не смеялся так достаточно долго в моем присутствии.

— Затем ворона расслабляет шею, — сказал он и начал крутить шеей и тереться щеками о плечи. — Затем она смотрит на мир одним глазом, а потом другим.

Его голова встряхивалась, когда он делал вид, что смотрит на мир то одним глазом, то другим. Тон его смеха стал выше. У меня было нелепое чувство, что он собирается превратиться в ворону прямо на моих глазах. Я хотел отделаться смехом, но был почти парализован и действительно чувствовал какую-то охватывающую силу вокруг. Я не ощущал ни страха, ни головокружения, ни сонливости. Мои способности не были затронуты, насколько я был в состоянии судить.

— Теперь заводи машину, — сказал дон Хуан.

Я включил стартер и автоматически нажал на педаль газа. Стартер заверещал, но двигатель не завелся. Дон Хуан засмеялся тихим, ритмичным смехом. Я попробовал снова; потом опять. Я потратил, возможно, десять минут, заставляя стартер визжать. Дон Хуан хихикал все это время. Тогда я сдался и замер в полной растерянности.

Он кончил смеяться и стал изучать меня, и тогда я «узнал», что его смех ввел меня в гипнотический транс. Вполне сознавая то, что происходит, я чувствовал, что не был самим собой. В течение того времени, пока не заводилась машина, я был очень податливым, почти онемевшим. Дон Хуан как будто сделал что-то не только с машиной, но и со мной тоже. Когда он кончил смеяться, я был убежден, что колдовство кончилось, и стремительно нажал на стартер снова. Я был уверен, что дон Хуан только гипнотизировал меня своим смехом, заставляя верить, что машина не заводится. Уголком глаза я видел, что он с любопытством наблюдал за мной, пока я включал мотор и яростно нажимал на газ.

Дон Хуан мягко похлопал меня и сказал, что ярость сделает меня «твердым» и, возможно, мне не нужно будет купаться в воде снова. Чем яростнее я буду, тем скорее смогу оправиться от встречи с союзником.

— Не смущайся, — сказал дон Хуан. — Ударь машину ногой.

Он разразился своим обычным смехом, и я почувствовал себя смешным и глуповато засмеялся.

Через некоторое время дон Хуан сказал, что освободил машину. Она завелась!

14

25 сентября 1969 года

В доме дона Хуана было что-то жуткое. На секунду я решил, что он спрятался где-то поблизости, чтобы напугать меня. Я покричал ему, а затем собрал достаточно мужества, чтобы войти внутрь. Дона Хуана там не было. Поставив на штабель дров две сумки бакалейных товаров, которые я привез, я сел дожидаться его, как делал много раз раньше. Но в первый раз за все годы моей связи с доном Хуаном мне было страшно оставаться одному в его доме. Я чувствовал присутствие кого-то невидимого. Потом я вспомнил, что несколько лет назад у меня было то же самое неясное чувство, что что-то неизвестное бродит вокруг меня, когда я один. Вскочив на ноги, я выбежал из дома.

Я приехал, чтобы увидеть дона Хуана и рассказать ему, что накопившиеся последствия задачи виденья начали действовать на меня. Я стал чувствовать беспокойство, смутные страхи без какой-либо очевидной причины, утомление без усталости. Одиночество в доме дона Хуана заставило меня полностью вспомнить, как копился раньше мой страх.

След страха уходил на годы назад, когда дон Хуан вызвал очень странное столкновение между женщиной-магом, которую он называл Ла Каталина, и мной. Это началось 23 ноября 1961 года, когда я нашел его дома с вывихнутой лодыжкой. Он объяснил, что у него был враг — ведьма, которая могла оборачиваться черным дроздом и пыталась убить его.

— Как только смогу ходить, я покажу тебе, кто эта женщина, — сказал дон Хуан. — Ты должен знать, кто она такая.

— Почему она хочет тебя убить?

Он нетерпеливо пожал плечами и отказался сказать что-нибудь еще.

Я вернулся десять дней спустя и нашел его совершенно здоровым. Он покрутил своей лодыжкой, чтобы продемонстрировать мне, что она в прекрасном состоянии, и приписал свое быстрое выздоровление природе лубка, который он сам сделал.

— Хорошо, что ты здесь, — сказал он. — Сегодня я собираюсь взять тебя в небольшое путешествие.

Затем он велел мне ехать в безлюдное место. Мы остановились там; дон Хуан вытянул ноги и удобно устроился на сиденье, как будто собираясь вздремнуть. Он велел мне расслабиться и оставаться совершенно спокойным; он сказал, что мы должны быть как можно незаметнее до наступления сумерек, потому что поздний вечер был очень опасным временем для дела, которым мы занимались.

— Каким делом мы занимаемся? — спросил я.

— Мы здесь для того, чтобы следить за Ла Каталиной, — сказал он.

Когда стало очень темно, мы незаметно вышли из машины и очень медленно и бесшумно вошли в пустынный чапараль.

С места, где мы остановились, я разглядел темные силуэты холмов по обеим сторонам. Мы были в плоском, довольно широком каньоне. Дон Хуан дал мне подробные инструкции о том, как оставаться слитым с чапаралем, и научил меня сидеть «бодрствуя», как он это назвал. Он велел мне подогнуть правую ногу под левое бедро и сохранять левую ногу в согнутом положении. Он объяснил, что подогнутая нога используется как пружина для того, чтобы встать с большей скоростью, если это будет необходимо. Затем он велел мне сесть лицом на запад, потому что это было направление дома женщины. Он сел рядом со мною, справа, и шепотом велел сфокусировать глаза на земле и ждать нечто вроде волны ветра, от которой по кустам пройдет рябь. Когда рябь коснется кустов, на которых был сфокусирован мой взгляд, я должен был посмотреть вверх и увидеть колдунью во всем ее «великолепном зловещем блеске». Дон Хуан употребил именно эти слова. Когда я попросил его объяснить, что он имеет в виду, он сказал, что, если я обнаружу рябь, я просто должен посмотреть вверх и увидеть все сам, потому что «летящий маг» был таким необыкновенным зрелищем, что это не поддавалось описанию.

Дул довольно устойчивый ветер, и мне много раз казалось, что я заметил на кустах рябь. Каждый раз я поднимал глаза, готовясь к трансцендентальному переживанию, но не видел ничего. Каждый раз, когда ветер обдувал кусты, дон Хуан энергично бил ногой по земле, крутясь и двигая руками, словно плетьми. Сила его движений была необычной.

После нескольких неудачных попыток увидеть колдунью «в полете» я приобрел уверенность, что не стану свидетелем трансцендентального события, но демонстрация «силы» доном Хуаном была настолько изысканна, что я не возражал бы провести там целую ночь.

На рассвете дон Хуан сел рядом со мной. Он казался совершенно истощенным. Он еле мог двигаться. Он лег на спину и пробормотал, что ему не удалось «пронзить женщину». Я был сильно заинтригован этим заявлением; он повторил его несколько раз, и каждый раз его тон становился все более унылым, более отчаянным. Я начал переживать необычное беспокойство. Мне было очень легко спроецировать свои чувства на настроение дона Хуана.

Дон Хуан ничего не упоминал ни об этом случае, ни о женщине несколько месяцев. Я думал, что он или забыл, или разрешил все это дело. Однако однажды я нашел его в очень взволнованном настроении, и в манере, которая совершенно не соответствовала его природному спокойствию, он сообщил мне, что «черный дрозд» стоял перед ним предыдущей ночью, едва не касаясь его, а он даже не проснулся. Искусство женщины было таким, что он совсем не чувствовал ее присутствия. Он сказал, что он, к счастью, проснулся в последний момент, чтобы успеть приготовиться к ужасному бою за свою жизнь. Тон дона Хуана был трогательным, почти патетическим. Я ощутил захватывающий порыв сочувствия и беспокойства.

Мрачно и драматически он подтвердил, что у него нет способа остановить ее и что следующий раз, когда она приблизится к нему, будет его последним днем на земле. Я пришел в уныние и был едва не в слезах. Дон Хуан, казалось, заметил мое глубокое беспокойство и засмеялся — как я подумал, храбро. Он похлопал меня по спине и сказал, что я не должен волноваться, что он еще не полностью пропал, потому что у него осталась одна карта, козырная карта.

— Воин живет стратегически, — сказал он, улыбаясь. — Воин никогда не берется за груз, который не может удержать в руках.

У улыбки дона Хуана была сила разгонять зловещие предчувствия. Я ощутил приподнятость, и мы оба засмеялись. Он потрепал меня по голове.

— Ты знаешь, изо всех вещей на земле ты — это моя последняя карта, — сказал он отрывисто, взглянув прямо мне в глаза.

— Что?

— Ты — моя козырная карта в бою против этой ведьмы.

Я не понял, что он имеет в виду, и он объяснил, что женщина не знала меня и что, если я поступлю так, как он укажет, у меня будет более чем хороший шанс «пронзить ее».

— Что ты имеешь в виду под «пронзить ее»?

— Ты не можешь убить ее, но должен пронзить ее, как воздушный шар. Если ты сделаешь это, она оставит меня в покое. Но не думай об этом. Я скажу тебе, что делать, когда придет время.

Прошли месяцы. Я забыл этот случай и, как-то приехав к нему, был удивлен тем, что дон Хуан выбежал из дома и не дал мне выйти из машины.

— Ты должен уехать немедленно, — прошептал он с поразившей меня настойчивостью. — Слушай внимательно. Купи ружье или достань его каким угодно способом; не приноси мне свое собственное ружье, понимаешь? Достань любое ружье, за исключением своего собственного, и принеси его сюда немедленно.

— Зачем тебе ружье?

— Отправляйся сейчас же!

Я вернулся с ружьем. У меня не было достаточно денег, чтобы купить его, но мой друг дал мне свое старое ружье. Дон Хуан не посмотрел на него и объяснил, смеясь, что был резок со мною, потому что черный дрозд была на крыше дома и он не хотел, чтобы она видела меня.

— Когда я обнаружил черного дрозда на крыше, у меня возникла мысль, что ты мог бы принести ружье и пронзить ее с его помощью, — сказал дон Хуан выразительно. — Я не хочу, чтобы с тобою что-нибудь случилось, поэтому я и предложил, чтобы ты купил ружье или достал его каким-нибудь другим путем. Видишь ли, ты должен уничтожить ружье после выполнения задачи.

— О какой задаче ты говоришь?

— Ты должен попытаться пронзить женщину с помощью ружья.

Он заставил меня вычистить ружье, натерев его свежими листьями и стеблями по-особому пахнущего растения. Он сам протер оба патрона и вложил их в стволы. Затем он сказал, что мне следует спрятаться перед домом и ждать, пока черный дрозд не сядет на крышу, а затем, тщательно прицелившись, выпалить из обоих стволов. Эффект удивления в большей степени, чем дробь, пронзит женщину, и если я буду сильным и решительным, то заставлю ее оставить его в покое. Поэтому мой прицел должен быть безупречным и таким же — мое решение пронзить ее.

— Ты должен закричать в момент выстрела, — сказал он. — Это должен быть мощный и пронзительный выкрик.

Затем он сложил кучу из связок бамбука и дров в трех метрах от рамады своего дома. Он велел мне опереться на кучу. Положение было вполне удобным. Я как бы полусидел; моя спина была хорошо подперта, и у меня был прекрасный вид на крышу.

Он сказал, что ведьме было еще слишком рано выходить и что до темноты мы сделаем все приготовления; затем он притворился, что заперся в доме, чтобы привлечь ее и вызвать еще одно нападение на себя. Он велел мне расслабиться и найти удобное положение, чтобы я мог выстрелить, не делая движений. Он заставил меня прицелиться в крышу пару раз и заключил, что я поднимаю ружье к плечу и целюсь слишком медленно и неловко. Затем он соорудил подпорку для ружья. Он сделал два глубоких отверстия острым железным прутом, воткнул в них две раздвоенные палки и привязал между их развилками длинную жердь. Конструкция давала мне упор для стрельбы и позволяла держать ружье наведенным на крышу.

Дон Хуан посмотрел на небо и сказал, что ему пора идти в дом. Он встал и молча пошел внутрь, последний раз напомнив, что мое предприятие не было шуткой и что я должен поразить птицу с первого выстрела.

После того как дон Хуан ушел, всего лишь несколько минут продолжались сумерки, а затем стало совершенно темно. Казалось, что темнота дожидалась, пока я останусь один, и внезапно опустилась на меня. Я попытался сфокусировать глаза на крыше, которая вырисовывалась на фоне неба; некоторое время на горизонте было достаточно света, и очертания крыши были еще видны, но затем небо стало черным, и я едва мог разглядеть дом. Я сохранял глаза сфокусированными на крыше несколько часов, не замечая совсем ничего. Видел пару сов, пролетевших к северу; размах их крыльев был весьма примечательным, и их нельзя было принять за черных дроздов. В определенный момент, однако, я отчетливо заметил черный контур маленькой птицы, севшей на крышу. Это определенно была птица! Мое сердце начало сильно стучать; я почувствовал гул в ушах. Я прицелился в птицу и спустил оба курка. Звук выстрела был довольно громким. Я почувствовал сильную отдачу ружейного приклада в плечо, и в тот же самый момент услышал пронзительный и ужасающий человеческий крик. Он был громким и жутким и, казалось, шел с крыши. У меня был момент полного замешательства. Затем я вспомнил, что дон Хуан велел мне закричать в момент выстрела, а я забыл это сделать. Я собирался перезарядить ружье, когда дон Хуан открыл дверь и выбежал наружу. У него с собой была керосиновая лампа. Он казался очень взволнованным.

— Я думаю, ты попал в нее, — сказал он. — Теперь мы должны найти мертвую птицу.

Он принес лестницу и велел мне залезть и посмотреть на рамаду, но я ничего не нашел. Он влез туда сам и некоторое время смотрел с теми же результатами.

— Может быть, ты разнес птицу на куски, — сказал дон Хуан. — В таком случае мы должны найти хотя бы перо.

Сначала мы смотрели все вокруг рамады, а затем — вокруг дома. Мы искали до утра при свете лампы. Затем снова начали изучать всю поверхность, которую осмотрели за ночь. Около одиннадцати часов утра дон Хуан прекратил наши поиски. Он удрученно сел, простовато улыбнулся мне и сказал, что мне не удалось остановить его врага и что теперь, более чем когда-либо прежде, его жизнь не стоит крика совы, потому что женщина была, несомненно, раздражена и жаждала отомстить.

— Ты, однако, в безопасности, — сказал дон Хуан ободряюще, — женщина не знает тебя.

Когда я шел к машине, чтобы вернуться домой, я спросил его, надо ли уничтожать ружье. Он сказал, что ружье не сделало ничего и что я могу вернуть его владельцу. Я заметил глубокое отчаяние в глазах дона Хуана. Меня это до того тронуло, что я был недалек от слез.

— Чем я могу помочь тебе? — спросил я.

— Ты ничего не можешь сделать, — сказал дон Хуан.

Мы молчали некоторое время. Я хотел уехать немедленно. Я чувствовал гнетущую муку. Мне было неловко.

— Хотел бы ты действительно попытаться помочь мне? — спросил дон Хуан тоном ребенка.

Я снова сказал ему, что весь целиком в его распоряжении, а моя привязанность к нему настолько глубока, что я готов предпринять что угодно, чтобы помочь ему.

Дон Хуан улыбнулся и снова спросил, говорю ли я всерьез, и я горячо подтвердил желание помочь ему.

— Если ты говоришь правду, — сказал он, — у меня есть еще один шанс.

Он казался обрадованным. Он широко улыбнулся и несколько раз хлопнул в ладоши, как делал всегда, когда хотел выразить свое удовольствие. Изменение его настроения было таким удивительным, что оно захватило и меня. Я внезапно почувствовал, что угнетенность, тоска исчезли и жизнь опять необъяснимо хороша. Дон Хуан сел, и я сделал то же самое. Он долгое время смотрел на меня и затем очень спокойно и взвешенно стал говорить, что я действительно единственный человек, который может помочь ему в тот момент, и потому он собирается попросить меня сделать нечто очень опасное и необычное.

Он остановился на миг, как будто хотел нового подтверждения с моей стороны, и я вновь подтвердил твердое желание сделать все, что угодно, для него.

— Я собираюсь дать тебе оружие, чтобы пронзить ее, — сказал он.

Он вынул из своей сумки длинный предмет и вручил его мне. Я взял его, осмотрел и чуть не выронил.

— Это дикий кабан, — продолжал он. — Ты должен пронзить ее этим.

Предмет, который я держал, был сухой передней ногой кабана. Шкура была уродливой, а щетина была отвратительной на ощупь. Копыто было целым, и его две половины были вытянуты вперед, как будто нога напряжена. Он быстро забрал ее назад.

— Ты должен забить кабана прямо в ее пупок, — сказал дон Хуан.

— Что? — спросил я слабым голосом.

— Ты должен взять кабана в левую руку и заколоть им ее. Она — колдунья, и кабан войдет ей в живот, и никто на свете, за исключением другого мага, не увидит его воткнутым. Это не обычная битва, а дело магов. Опасность, которой ты подвергаешься, заключена в том, что, если тебе не удастся пронзить ее, она может уложить тебя на месте или ее компаньоны и родственники застрелят или зарежут тебя. С другой стороны, ты можешь уйти без единой царапины. Если ты добьешься успеха, для нее наступит ужасное время — с кабаном в теле она оставит меня в покое.

Гнетущая тоска охватила меня снова. Я был глубоко привязан к дону Хуану; Я восхищался им. Ко времени этой поразительной просьбы я уже научился смотреть на его образ жизни и на его знание как на высшее достижение. Как можно было позволить умереть такому человеку? И все же как можно было сознательно рисковать своей жизнью? Я погрузился в свои размышления и не замечал, что дон Хуан встал и стоит около меня, пока он не похлопал меня по плечу. Я поднял глаза; он благожелательно улыбался.

— Когда почувствуешь, что действительно хочешь помочь мне, ты должен вернуться, — сказал он, — но не раньше. Если ты вернешься, я знаю, что нам надо будет сделать. Теперь отправляйся! Если ты не захочешь вернуться, я это тоже пойму.

Я автоматически поднялся, сел в машину и поехал. Дон Хуан действительно спустил меня с крючка. Я мог уехать и никогда не возвращаться, но почему-то мысль о том, что я свободен уехать, не успокаивала меня. Я ехал еще некоторое время, а затем импульсивно повернул и покатил назад к дому дона Хуана.

Он все еще сидел под своей рамадой и не казался удивленным, увидев меня.

— Садись, — сказал он. — На западе прекрасные тучи. Скоро будет темно. Сиди спокойно и позволь сумеркам охватить тебя. Сейчас делай все, что хочешь, но, когда я скажу, посмотри прямо на те блестящие облака и попроси сумерки дать тебе силу и спокойствие.

Около двух часов я сидел лицом к облакам на западе. Дон Хуан вошел в дом и остался внутри. Когда стало темно, он вернулся.

— Сумерки пришли, — сказал он. — Встань! Не закрывай глаза, смотри прямо на облака; подними руку с открытыми ладонями и вытянутыми пальцами и беги на месте.

Я последовал его инструкциям; подняв руки над головой, я побежал. Дон Хуан подошел сбоку и корректировал мои движения. Он вложил ногу кабана в ладонь моей левой руки и велел мне прижать ее большим пальцем. Затем он опустил мои руки вниз, пока они не стали указывать на оранжевые и темно-серые тучи над горизонтом на западе; он заставил меня раскрыть пальцы подобно вееру и велел мне не сгибать их. Решающее значение имело то, чтобы я сохранил свои пальцы распрямленными, потому что если бы я закрыл их, то не просил бы сумерки о силе и спокойствии, а угрожал бы им. Он также исправил мой бег. Он сказал, что мой бег должен быть спокойным и однообразным, как будто я действительно бегу к сумеркам с протянутыми руками.

Я не мог заснуть в эту ночь. Было так, как будто вместо того, чтобы успокоить меня, сумерки возбудили во мне бешенство.

— У меня в жизни еще столько незаконченного, — сказал я. — Так много неразрешенных вещей.

Дон Хуан мягко хихикнул.

— В мире нет ничего незаконченного, — сказал он. — Ничто не окончено, и, однако, нет ничего неразрешенного. Иди спать.

Слова дона Хуана были необычайно успокаивающими.

Около десяти часов на следующее утро дон Хуан дал мне что-то поесть, и затем мы отправились в путь. Он прошептал, что мы должны подойти к женщине около полудня или перед полуднем, если возможно. По его словам, идеальным временем были ранние часы дня, потому что ведьма всегда имеет меньше сил и осознанности утром, но никогда не уйдет из-под защиты своего дома в эти часы. Я не задавал никаких вопросов. Он указал мне дорогу до шоссе и в определенном месте велел остановиться и припарковать машину у дороги. Он сказал, что мы должны ждать здесь.

Я посмотрел на часы — было пять минут одиннадцатого. Я непрерывно зевал. Мне хотелось спать; мои мысли бесцельно блуждали.

Внезапно дон Хуан выпрямился и толкнул меня. Я подпрыгнул на своем сиденье.

— Вот она! — сказал он.

Я увидел женщину, идущую к шоссе по краю вспаханного поля. Она несла корзину, перехватив ее правой рукой. До этого времени я не замечал, что мы остановились возле перекрестка. Две узкие тропинки шли параллельно обеим сторонам шоссе, а третья, шире и многолюднее, шла перпендикулярно; люди, которые ходили по этой тропе, явно должны были пересекать дорожное покрытие.

Когда женщина была еще на грунтовой дороге, дон Хуан велел мне выйти из машины.

— Давай, — сказал он твердо.

Я повиновался. Женщина была почти на шоссе. Я побежал и перегнал ее. Я был так близко к ней, что ее одежда коснулась моего лица. Я вынул кабанье копыто из-под рубашки и с силой ткнул ее им. Я не почувствовал никакого сопротивления тупому предмету, который был в моей руке. Я видел тень подобно занавеске, быстро мелькнувшую передо мной; моя голова повернулась вправо, и я увидел женщину, стоящую в пятнадцати метрах от меня на противоположной стороне дороги. Она была довольно молодой, темной, с сильным приземистым телом. Она улыбалась мне. Ее зубы были белыми и крупными, а улыбка спокойной. Она полузакрыла глаза, как будто предохраняя их от ветра, и все еще держала свою корзину, перехваченную правой рукой.

После этого у меня был момент полного замешательства. Я обернулся и посмотрел на дона Хуана. Он делал неистовые жесты, зовя меня назад. Я побежал. Трое или четверо мужчин второпях приближались ко мне. Вскочив в свою машину, я помчался в противоположном направлении.

Я попытался спросить дона Хуана о том, что случилось, но не смог говорить: уши лопались от чрезмерного давления, и я чувствовал, что задыхаюсь. Он, казалось, был удовлетворен и начал смеяться. Моя неудача как будто не беспокоила его. Мои руки с такой силой сжимали руль, что я не мог двинуть ими; они были застывшими, негнущимися, и такими же были ноги. Фактически я не мог оторвать ногу от педали газа.

Дон Хуан потрепал меня по спине и велел расслабиться. Мало-помалу давление в моих ушах ослабло.

— Что там случилось? — наконец спросил я.

Он захохотал, как ребенок, не отвечая. Затем спросил меня, не заметил ли я, как женщина увернулась от меня. Он восхищался ее превосходной скоростью. Слова дона Хуана казались настолько неуместными, что я не мог уследить за ними. Он восхищался женщиной! Он сказал, что ее сила была безупречной и что она была безжалостным врагом.

Я спросил дона Хуана, не огорчает ли его моя неудача. Я был искренне удивлен и встревожен переменой его настроения. Он, казалось, был действительно рад.

Он велел остановиться. Я остановился на обочине дороги. Он положил свою руку на мое плечо и пронзительно посмотрел мне в глаза.

— Все, что я делал с тобою сегодня, было хитростью, — сказал он прямо. — Существует правило, что человек знания должен обманывать своего ученика. Сегодня я обманул тебя и обманом заставил учиться.

Я был ошеломлен. Я не мог собрать свои мысли. Дон Хуан объяснил, что все, что касалось женщины, было хитростью; что она никогда не представляла для него опасности и что его задачей было ввести меня в соприкосновение с ней в особых условиях отрешенности и силы, которые я испытал, когда пытался пронзить ее. Он похвалил мою решимость и назвал ее актом силы, который продемонстрировал женщине, что я способен на большое усилие. Дон Хуан сказал, что хоть я и не осознавал этого, все, что я делал, должно было показать ей меня в выгодном свете.

— Ты никогда не смог бы коснуться ее, — сказал он, — но ты показал ей свои когти. Теперь она знает, что ты не боишься. Ты бросил ей вызов. Я использовал ее, чтобы перехитрить тебя, потому что она сильна и безжалостна и никогда ничего не забывает. Мужчины обычно слишком заняты, чтобы быть безжалостными врагами.

Я почувствовал ужасный гнев. Я сказал, что никто не должен играть с глубокими чувствами и преданностью других.

Дон Хуан смеялся до тех пор, пока слезы не покатились у него по щекам, а я ненавидел его. Я был переполнен желанием ударить его и уехать; однако в его смехе был такой необычный ритм, что он почти парализовал меня.

— Не надо так сердиться, — сказал он успокаивающе.

Затем дон Хуан сказал, что его действия никогда не были фарсом, что когда-то он тоже растрачивал свою жизнь, прежде чем его собственный бенефактор обманул его так же, как он обманул меня. Дон Хуан сказал, что его бенефактор был безжалостным человеком, который не думал о нем так, как он, дон Хуан, думает обо мне. Он добавил очень сурово, что женщина испытывала свою силу против него и действительно пыталась убить.

— Теперь она знает, что я играл с ней, — сказал он, смеясь, — и она возненавидит тебя за это. Она ничего не может сделать мне, но она выместит все на тебе. Она еще не знает, сколько у тебя сил, поэтому будет приходить испытывать тебя мало-помалу. Теперь у тебя нет выбора, кроме как учиться, чтобы защитить себя, или ты сделаешься жертвой этой леди. Она — это не обман.

Дон Хуан напомнил мне способ, которым она улетела от меня.

— Не надо сердиться, — сказал он. — Это не обычная хитрость. Это было правило.

В способе, которым женщина отпрыгнула от меня, было что-то поистине сводящее с ума. Я был сам этому свидетель: она перепрыгнула ширину шоссе в мгновение ока. Я не мог избавиться от этой уверенности. С этого момента я сконцентрировал все мое внимание на этом случае и мало-помалу накопил «доказательства», что она действительно преследовала меня. Окончательным результатом было то, что мне пришлось отказаться от ученичества под давлением своего иррационального страха.

Я вернулся к дому дона Хуана несколько часов спустя, сразу после полудня. Он, очевидно, ожидал меня. Он подошел ко мне, когда я вышел из машины, и с любопытством оглядел меня, пару раз обойдя вокруг.

— Почему ты взволнован? — спросил он, прежде чем я успел сказать что-нибудь.

Я объяснил, что что-то испугало меня этим утром и что я начал чувствовать что-то крадущееся вокруг меня, как в прошлом. Дон Хуан сел и погрузился в размышления. Его лицо имело необычно серьезное выражение. Он казался уставшим. Я сел возле него и привел в порядок свои записи.

После очень долгой паузы его лицо прояснилось, и он улыбнулся.

— То, что ты чувствовал этим утром, был дух источника, — сказал он. — Я говорил, что ты должен подготовиться к неожиданной встрече с этими силами. Я думал, ты понял.

— Да, я понял.

— Тогда откуда страх?

Я не мог ответить.

— Этот дух идет по твоему следу, — сказал он. — Он уже коснулся тебя в воде. Я уверяю тебя, что он коснется тебя опять, и, вероятно, ты не будешь подготовлен, и эта встреча будет твоим концом.

Слова дона Хуана заставили меня почувствовать действительное беспокойство. Однако мои чувства были необычными; я был обеспокоен, но не боялся. Что бы ни случилось со мной, это не могло вызвать во мне старых чувств слепого страха.

— Что мне делать? — спросил я.

— Ты слишком легко забываешь, — сказал он. — Путь знания — это вынужденный путь. Для того чтобы мы учились, нас нужно пришпоривать. На пути знания мы всегда боремся с чем-то, избегаем чего-то, к чему-то готовы; и это что-то всегда необъяснимо; оно больше, могущественнее нас. Необъяснимые силы будут приходить к тебе. Сейчас это дух источника, позднее это будет твой собственный союзник, поэтому ты ничего не можешь делать, кроме как готовиться к борьбе. Много лет назад Ла Каталина подстегнула тебя; она была всего лишь колдуньей, и это была хитрость для новичка.

— Мир действительно полон пугающих вещей, и мы — беспомощные создания, окруженные силами, которые необъяснимы и непреклонны. Обычный человек в незнании верит, что эти силы могут быть объяснены или изменены; в действительности он не знает, как это сделать, но ожидает, что действия человечества объяснят или изменят их раньше или позже. Маг, с другой стороны, не думает об объяснении или изменении их; вместо этого он учится использовать такие силы, перенаправляя самого себя и приспосабливаясь к их направлению. Это его хитрость. Очень мало остается от магии, если ты узнал ее хитрость. Маг только чуть-чуть богаче, чем обычный человек. Магия не помогает ему жить лучшей жизнью; в действительности, я бы сказал, что магия мешает ему; она делает его жизнь обременительной, полной риска. Открывая себя знанию, маг становится более уязвимым, чем обычный человек. С одной стороны, окружающие люди ненавидят и боятся его и будут стараться прикончить его; с другой стороны, необъяснимые и безжалостные силы, которые окружают каждого из нас по тому праву, что мы живем, являются для мага источником еще большей опасности. Быть пронзенным своим ближним — действительно больно, но это ничто по сравнению с прикосновением союзника. Маг, открывая себя знанию, становится жертвой таких сил и имеет только одно средство, чтобы уравновесить себя, — свою волю; поэтому он должен чувствовать и действовать как воин. Я повторю это еще раз: только в качестве воина можно выжить на пути знания. То, что помогает магу жить лучшей жизнью, — это сила жизни воина.

Это мое обязательство — научить тебя видеть. Не потому, что я лично хочу сделать так, но потому, что ты был выбран; ты был указан мне Мескалито. Однако мое личное желание заставляет меня научить тебя чувствовать и действовать, как это делает воин. Лично я верю, что быть воином — больше подходит, чем что-либо еще. Поэтому я старался показать тебе эти силы так, как маг воспринимает их, потому что только под устрашающим воздействием можно стать воином. Видеть без того, чтобы стать воином, сделает тебя слабым; это даст тебе ложную мягкость, желание отступить; твое тело будет разрушаться, потому что ты станешь безразличным. Это мое личное намерение — сделать тебя воином, чтобы ты не разлетелся на куски.

Я слышал, как ты говоришь снова и снова, что всегда готов умереть. Я не рассматриваю это чувство как необходимое. Я думаю, что это просто бесполезное потакание себе. Воин должен быть готов только к битве. Я слышал также, как ты говорил, что твои родители повредили твой дух. Я считаю, что дух человека — это нечто такое, что можно повредить очень легко, хотя и не теми средствами, которые ты сам называешь вредящими. Я полагаю, что твои родители покалечили тебя тем, что сделали тебя потакающим себе, мягким и предающимся прозябанию.

Дух воина не приспособлен ни к потаканию себе и жалобам, ни к победам или поражениям. Дух воина приспособлен только к борьбе, и каждое усилие — это последняя битва воина на земле. Поэтому результат значит для него очень мало. В своей последней битве на земле воин позволяет своему духу лететь свободным и чистым. И пока он ведет битву, зная, что его воля безупречна, воин смеется и смеется.

Я кончил писать и поднял глаза. Дон Хуан пристально смотрел на меня. Он покачал головой из стороны в сторону и улыбнулся.

— Ты действительно все записываешь? — спросил он с недоверием. — Хенаро говорит, что никогда не может быть серьезным с тобой, потому что ты всегда пишешь. Он прав; как может кто-нибудь быть серьезным, если ты всегда пишешь?

Он усмехнулся, и я попытался защитить себя.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Если ты когда-либо научишься видеть, то, я полагаю, ты сделаешь это своим собственным загадочным путем.

Он встал и посмотрел на небо. Было около полудня. Он сказал, что еще было время поехать поохотиться в горах.

— На кого мы собираемся охотиться? — спросил я.

— На особое животное — или на оленя, или на кабана, или даже на горного льва. — Он замолчал на миг, а затем добавил: — Или даже на орла.

Я встал и последовал за ним к моей машине. Он сказал, что на этот раз мы собираемся только наблюдать и выяснить, на каких животных мы должны охотиться. Он собрался сесть в машину, когда, казалось, вспомнил что-то, улыбнулся и сказал, что путешествие должно быть отложено до тех пор, пока я не узнаю одну вещь, без которой i наша охота будет невозможна.

Мы вернулись и сели снова под его рамадой. Я хотел многое спросить, но он не дал мне времени открыть рот и заговорил сам.

— Это приводит нас к последнему моменту, который ты должен знать о воине, — сказал он. — Воин выбирает вещи, которые создают его мир. В день, когда ты встретился с союзником и я был вынужден дважды мыть тебя в воде, знаешь, что с тобой было не так?

— Нет.

— Ты потерял свои щиты.

— Какие щиты? О чем ты говоришь?

— Я сказал, что воин отбирает вещи, создающие его мир. Он отбирает намеренно, так как каждая вещь, которую он выбирает, является щитом, защищающим его от нападений сил, которые он стремится использовать. Воин будет использовать свои щиты, чтобы защитить себя от своего союзника, например. Обычный человек, который в равной мере окружен этими необъяснимыми силами, недоступен для них, потому что имеет другие виды особых щитов для защиты.

Он сделал паузу и посмотрел на меня с вопросом в глазах. Я не понимал, что он имеет в виду.

— Что это за щиты? — настаивал я.

— То, что делают люди, — повторил он.

— Что же они делают?

— Погляди вокруг. Люди заняты деланием того, что делают люди. Это и есть их щиты. Когда бы маг ни имел столкновения с любой из этих необъяснимых и непреклонных сил, о которых мы говорим, его просвет открывается, делая его более доступным смерти, чем обычно; я говорил тебе, что мы умираем благодаря этому просвету, поэтому, если он открывается, необходимо, чтобы воля была готова заполнить его; это в том случае, если человек — воин. Если человек не является воином, как ты, тогда у него нет иного пути отступления, кроме как воспользоваться деятельностью повседневной жизни, чтобы отвлечь свой ум от страха перед столкновением и, таким образом, позволить своему просвету закрыться. Ты рассердился на меня в тот день, когда встретился с союзником. Я рассердил тебя, когда остановил машину, и остудил тебя, когда опускал тебя в воду. То, что ты был в мокрой одежде, еще более остудило тебя. То, что ты был сердит и замерз, позволило твоему просвету закрыться, и ты был защищен. В это время своей жизни, однако, ты не можешь больше использовать эти щиты столь же эффективно, как обычный человек. Ты слишком много знаешь об этих силах, и теперь, наконец, ты на грани того, чтобы чувствовать и действовать как воин. Твои старые щиты не будут больше надежны.

— Что я должен делать?

— Действуй как воин и выбирай составные части своего мира. Ты не можешь больше окружать себя вещами как попало. Я говорю тебе это самым серьезным образом. Теперь ты впервые не в безопасности при своем старом образе жизни.

— Что ты имеешь в виду под отбором составных частей моего мира?

— Воин встречает эти необъяснимые и неуловимые силы, потому что намеренно ищет их, и он всегда готов к встрече. Ты, напротив, никогда не готов к ней. Если эти силы явятся к тебе, то захватят тебя врасплох; испуг откроет твой просвет, и твоя жизнь беспрепятственно ускользнет сквозь него. Поэтому первое, что ты должен сделать, — это быть готовым. Думай о том, что союзник может выскочить перед твоими глазами в любую минуту, и ты должен быть готов к этому. Встреча с союзником — это не вечеринка и не воскресный пикник, и воин берет на себя ответственность за защиту своей жизни. Поэтому если какая-либо из этих сил стучится к тебе и открывает твой просвет, ты должен намеренно бороться за то, чтобы закрыть его сам. Для этого нужно иметь избранный ряд вещей, которые дают тебе большое спокойствие и удовлетворение, вещей, которые можно намеренно использовать для того, чтобы освободить свои мысли от испуга, закрыть свой просвет и сделаться недоступным.

Несколько лет назад я говорил тебе, что для своей повседневной жизни воин выбирает путь с сердцем. Именно последовательный выбор пути с сердцем делает воина отличным от среднего человека. Он знает, что путь имеет сердце, когда он един с этим путем, когда он испытывает огромный покой и наслаждение, идя по нему. Вещи, которые воин отбирает, чтобы сделать свои щиты, — это элементы пути с сердцем.

— Но ты сказал, что я не воин, как же мне выбрать путь с сердцем?

— Это твоя поворотная точка. Можно сказать, что раньше тебе не было действительной необходимости жить как воину. Теперь все иначе, теперь ты должен окружить себя элементами пути с сердцем и должен отказаться от остального или же ты погибнешь при следующем столкновении. Я могу добавить, что тебе больше не надо просить о столкновении. Теперь союзник может прийти к тебе во сне, во время твоего разговора с друзьями, когда ты пишешь.

— Уже годы я честно стараюсь жить в согласии с твоим учением, — сказал я. — Очевидно, у меня не очень получалось. Как мне измениться к лучшему?

— Ты думаешь и разговариваешь слишком много. Ты должен прекратить говорить с самим собою.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты слишком много разговариваешь с собой. Ты в этом не исключение. Каждый из нас делает это. Мы ведем внутренний разговор. Подумай об этом. Когда ты один, что ты делаешь?

— Я разговариваю с самим собой.

— О чем ты разговариваешь с собой?

— Не знаю; наверное, о чем угодно.

— Я скажу тебе, о чем мы разговариваем с собой. Мы разговариваем о нашем мире. Фактически мы поддерживаем наш мир своим внутренним разговором.

— Как мы это делаем?

— Когда мы перестаем разговаривать с собою, мир всегда такой, каким он должен быть. Мы обновляем его, наполняем его жизнью, поддерживаем его своим внутренним разговором. Но не только это — мы также выбираем свои пути, говоря с собой. И так мы повторяем одни и те же выборы снова и снова до тех пор, пока не умираем, потому что продолжаем повторять тот же самый внутренний разговор снова и снова вплоть до дня, когда умираем. Воин сознает это и стремится остановить этот разговор. Это последний пункт, который ты должен знать, если хочешь жить как воин.

— Как же перестать говорить с самим собой?

— Прежде всего ты должен использовать уши, чтобы снять часть нагрузки со своих глаз. Мы с самого рождения использовали глаза для того, чтобы судить о мире. Мы говорим с другими и с собой главным образом о том, что видим. Воин сознает это и прислушивается к миру; он прислушивается к звукам мира.

Я отложил свои записи. Дон Хуан засмеялся и сказал, что он не имел в виду, что я должен вынуждать себя силой, и что прислушиваться к звукам мира нужно гармонично и с большим терпением.

— Воин сознает, что мир изменится, как только он перестанет говорить с самим собой, — сказал он, — и должен быть готов к этому колоссальному событию.

— Что ты имеешь в виду, дон Хуан?

— Мир такой-то или еще какой-нибудь только потому, что мы говорим себе, что он такой. Если мы перестанем говорить себе, что мир такой, то мир перестанет быть таким. Я не думаю, что в настоящий момент ты готов к этому сильнейшему удару, поэтому ты должен медленно начать уничтожать мир.

— Я действительно не понимаю тебя!

— Твоя беда в том, что ты смешиваешь мир с тем, что делают люди; и опять же ты не одинок в этом. Каждый из нас так делает. Вещи, которые делают люди, являются щитами против сил, которые нас окружают; то, что мы делаем как люди, по праву очень важно, но только в качестве щита. Мы так и не узнаём, что все то, что мы делаем как люди, — это только щиты, и мы позволяем им господствовать и попирать нашу жизнь. Я мог бы сказать, что для человечества то, что делают люди, значительней и важнее самого мира.

— Что ты называешь миром?

— Мир — это все, что заключено здесь, — сказал он и топнул по земле. — Жизнь, смерть, люди, союзники и все остальное, что окружает нас. Мир непостижим. Мы никогда не сможем понять его; мы никогда не разгадаем его тайны. Поэтому мы должны относиться к нему как к тому, чем он является, как к чудесной загадке! Однако обычный человек не делает этого. Мир никогда не является для него загадкой, и когда он приближается к старости, то обнаруживает, что больше жить незачем. Старый человек не исчерпал мира. Он исчерпал только то, что делают люди. Но в своем глупом замешательстве он верит, что в мире нет больше загадок. Вот ужасная цена, которую приходится платить за наши щиты! Воин осознает эту путаницу и учится относиться к вещам правильно. Вещи, которые делают люди, ни при каких условиях не могут быть важнее мира. Поэтому воин относится к миру как к бесконечной тайне, а к тому, что делают люди, как к бесконечной глупости.

15

Я начал упражняться, прислушиваясь к «звукам мира», и продолжал это в течение двух месяцев, как указал дон Хуан. Сначала было мучительно слушать и не смотреть, но еще более мучительным было не разговаривать с самим собою. К концу двух месяцев я был способен выключать внутренний диалог на короткие периоды времени и обращать внимание на звуки.

Я прибыл к дому дона Хуана к 9 часам 10 ноября 1969 года.

— Мы прямо сейчас уедем, — сказал он, как только я подъехал к его дому.

Я отдыхал в течение часа, а затем мы поехали к низким склонам гор на востоке. Мы оставили мою машину на попечение одного из его друзей, который жил в этом месте, а сами пошли пешком в горы. Дон Хуан положил в рюкзак сухое печенье и сладкие булочки для меня. Провизии было достаточно на день или два. Я спросил дона Хуана, не взять ли нам больше, но он отрицательно помотал головой.

Мы шли пешком все утро. Был довольно теплый день. Я нес одну флягу с водой, из которой большей частью пил сам. Дон Хуан пил только дважды. Когда вода кончилась, он заверил меня, что вполне можно пить из ручьев, встречающихся на нашем пути. Он рассмеялся над моим нежеланием. Через некоторое время жажда вынудила меня побороть страхи.

Сразу после полудня мы остановились в небольшой долине у подножия каких-то густо заросших зеленых холмов. Позади холмов, на востоке, на фоне облачного неба вырисовывались высокие горы.

— Ты можешь думать, можешь писать о нашем разговоре или о том, что ты воспринимаешь, но ничего — о том, где мы находимся, — сказал он.

Мы немного передохнули, и он вынул из-под рубашки сверток, развернул его и показал мне свою трубку. Он наполнил ее чашку курительной смесью, зажег спичку и поджег небольшую сухую ветку, поместил ее внутрь чашки и велел мне курить. Без кусочка угля внутри чашки было трудно разжечь трубку; мы должны были зажигать ветки до тех пор, пока смесь не разгорелась.

Когда я кончил курить, он сказал, что мы были здесь для того, чтобы я смог разыскать тот вид дичи, на которую буду охотиться; он тщательно повторил мне три или четыре раза, что самым важным в том, что я делал, было найти какие-нибудь дыры. Он подчеркнул слово «дыра» и сказал, что внутри них маг может найти все виды сообщений и указаний.

Я хотел спросить, что за дыры. Дон Хуан, казалось, отгадал мой вопрос и сказал, что их невозможно описать и что они находятся в реальности виденья. Он повторил несколько раз, что я должен сосредоточить все свое внимание на звуках и сделать все возможное, чтобы найти дыры между ними. Он сказал, что собирается четыре раза сыграть на своем ловце духов. Я должен был использовать эти жуткие зовы в качестве проводников к союзнику, который приветствовал меня; тогда этот союзник даст мне сообщение, которое я ищу. Дон Хуан велел мне находиться в полной бдительности, так как не знал, каким образом союзник проявит себя.

Я внимательно прислушивался, сидя спиной к каменистой стороне холма. Я испытывал легкое онемение. Дон Хуан предупредил, чтобы я не закрывал глаз. Я стал слушать и смог различить чириканье птиц, шелест листьев на ветру, жужжание насекомых. Когда я направил все свое нераздельное внимание на эти звуки, я разобрал четыре разных вида чириканья птиц. Я мог различить медленные и быстрые порывы ветра, мог даже слышать различный шелест трех типов листьев. Звуки, издаваемые насекомыми, были поразительны. Их было столько, что я не мог сосчитать их или правильно отделить друг от друга.

Я был погружен в необычный мир звуков, как никогда в жизни. Я начал крениться вправо. Дон Хуан сделал движение, чтобы остановить меня, но я удержался сам, выпрямился и снова сел прямо. Дон Хуан передвинул мое тело, пока оно не оперлось о щель в каменной стене. Он расчистил мелкие камни из-под моих ног и уложил мой затылок на камень.

Он велел мне смотреть на горы к юго-востоку. Я уставился вдаль, но он поправил меня и сказал, что я должен не пристально глядеть, а просто смотреть, как бы сканируя их взглядом, на холмы передо мной и на растительность на них. Он повторял снова и снова, что я должен сосредоточить все свое внимание на слухе.

Звуки появились опять. Дело было не столько в том, что я хотел слышать их, сколько в том, что они каким-то способом заставляли меня концентрироваться на себе. Ветер шуршал листьями. Ветер прошел высоко над деревьями и затем спустился в долину, где мы были. Опускаясь, он коснулся сначала листьев на высоких деревьях — они издали особый звук, который показался мне густым, грубым, сочным. Затем ветер ударил по кустам, и листья зазвучали подобно множеству мелких предметов; это был почти мелодичный звук, очень поглощающий и весьма требовательный; он, казалось, мог затопить все остальное. Я нашел его неприятным. Я почувствовал себя в растерянности, потому что мне пришло на ум, что я сам подобен шуршанию кустов, раздражающему и требовательному. Звук был так схож со мной, что я испытал ненависть к нему. Затем я услышал, как ветер прошел по земле. Это уже не был шелестящий звук — скорее свист, почти гудение и однообразное жужжание. Прислушиваясь к звукам ветра, я понял, что все три из них возникли сразу. Я удивлялся тому, как это мне удается отделять их один от другого, когда снова начал осознавать чириканье птиц и жужжание насекомых. В один момент были только звуки ветра, а в следующий — гигантский поток других звуков мгновенно возник в поле моего сознания. По логике вещей, все существующие звуки должны были непрерывно возникать в то время, когда я слышал только ветер.

Я не мог сосчитать всех видов чириканья птиц или жужжания насекомых, однако был убежден, что слышу каждый отдельный звук тогда, когда он возникает. Все вместе они создавали очень необычный порядок. Я не мог назвать это иначе чем «порядок». Это был порядок звуков, которые имели строй; то есть все звуки раздавались последовательно.

Затем я услышал необыкновенный долгий вой. Он заставил меня задрожать. Все другие звуки на мгновение прекратились, и долина была мертвенно тиха, пока колебание воя не достигло ее внешних границ; затем шумы возникли опять. Я сразу же поймал их строй. После того как в течение момента я внимательно слушал, я подумал, что понял рекомендацию дона Хуана искать между звуками дыры. Строй шумов включал интервалы между звуками. Например, специфические крики птиц были упорядочены и содержали между собой паузы, и то же относилось ко всем другим звукам, которые я воспринимал. Шелест листьев был вроде скрепляющего клея, соединяющего их в однородное жужжание. Дело было в том, что время существования каждого звука было единицей в общем строе звуков. Таким образом, интервалы или паузы между звуками, если я обращал внимание на них, были дырами в структуре.

Я снова услышал пронзительный вой ловца духов дона Хуана. Я не вздрогнул, но звуки снова на мгновение прекратились, и я воспринял перерыв как дыру, очень большую дыру. В этот самый момент я переместил свое внимание от слушания к смотрению. Я смотрел на скопление низких холмов с пышной зеленой растительностью. Силуэты холмов были расположены так, что с места, откуда я смотрел, казалось, что на склоне одного из холмов была дыра. Это был промежуток между двумя холмами, и сквозь него я мог видеть глубокий темно-серый цвет вдали. Мгновение я не знал, что это. Было так, как будто дыра, которую я видел, была «дырой» в звуке. Затем шумы появились снова, но визуальный образ огромной дыры оставался. Короткое время спустя я стал еще более остро осознавать строй звуков, их порядок и распределение пауз. Мой ум был способен различать и разделять огромное количество отдельных звуков. Я мог действительно следить за всеми ними, поэтому каждая пауза была дырой. В какой-то момент паузы кристаллизовались в моем уме и образовали твердую решетку, структуру. Я не видел и не слышал ее. Я чувствовал структуру какой-то неизвестной частью себя.

Дон Хуан заиграл на своей струне еще раз; звуки прекратились, как и прежде, создав огромную дыру в звуковой структуре. Однако на этот раз эта большая пауза совместилась с дырой в холмах, которую я видел; они наложились друг на друга. Эффект восприятия двух дыр длился такое долгое время, что я мог видеть-слышать их контуры, так как они соответствовали друг другу. Затем снова начались другие звуки, и структура пауз стала отчетливым, почти видимым ощущением. Я стал видеть звуки, так как они создавали строй, и затем весь этот строй стал накладываться на окружающее тем самым способом, каким я воспринимал наложение двух больших дыр. Я смотрел и слушал не так, как привык это делать. Я делал нечто совершенно отличное, но сочетающее свойства того и другого. По какой-то причине мое внимание было сосредоточено на большой дыре в холмах. Я чувствовал, что слышу ее и в то же время вижу. В ней было что-то притягательное. Она была главным в моем поле восприятия, и каждый отдельный звуковой строй, который совпадал с особенностями окружения, зависел от этой дыры.

Еще раз разнесся жуткий вой ловца духов дона Хуана; все звуки прекратились; две большие дыры, казалось, засветились, и тогда я снова увидел вспаханное поле; там стоял союзник, как я видел его прежде. Вид всей сцены стал очень ясным. Я мог разглядеть его, как будто он был в пятидесяти метрах, но не видел лица — шляпа скрывала его. Затем он начал приближаться ко мне, медленно поднимая на ходу голову; я почти увидел его лицо, и это ужаснуло меня. Я знал, что должен без промедления остановить его. Необычная волна прошла по моему телу; я почувствовал истечение «силы». Я хотел отвести глаза в сторону, чтобы остановить видение, но не мог сделать этого. В этот критический момент мне в голову пришла мысль. Я знал, что имел в виду дон Хуан, когда говорил об элементах «пути с сердцем», которые были щитами. Было что-то, что я хотел сделать в своей жизни, что-то очень поглощающее и интригующее, что-то, что наполняло меня огромным спокойствием и радостью. Я знал, что союзник не может победить меня. Я повернул голову безо всяких трудностей, прежде чем увидеть все его лицо.

Я начал слышать все остальные звуки; они внезапно стали очень громкими и резкими, будто сердились на меня. Они потеряли свой строй и превратились в аморфный конгломерат резких, болезненных криков. Мои уши начали гудеть под их давлением. Я почувствовал, что моя голова готова взорваться. Я встал и зажал уши ладонями.

Дон Хуан помог мне дойти до небольшого ручейка, заставил снять одежду и окунул меня в воду. Он заставил меня лечь в почти сухое русло ручья, а затем собрал воду в свою шляпу и плеснул ею на меня.

Давление в ушах спало очень быстро, и «купанье» заняло только несколько минут. Дон Хуан посмотрел на меня, одобрительно покачал головой и сказал, что я вернул себе «твердость» необыкновенно быстро.

Я оделся, и он отвел меня назад к месту, где я сидел. Я чувствовал себя необыкновенно сильным, бодрым; моя голова была ясной.

Он хотел знать все подробности моего виденья. Он сказал, что «дыры» в звуках использовались магами, чтобы узнавать особые вещи. Союзник мага может открывать сложные вещи через эти дыры в звуках. Он отказался более подробно рассказать о «дырах» и отбросил мои вопросы, сказав, что, так как у меня нет союзника, такая информация будет только вредна.

— Все имеет значение для мага, — сказал он. — Звуки имеют в себе дыры, и точно так же все вокруг. Обычно человеку не хватает скорости, чтобы поймать дыры, и поэтому он идет сквозь жизнь без защиты. Черви, птицы, деревья — все они могут сообщить нам невообразимые вещи, если только хватит скорости схватить их сообщения. Дымок может дать нам нужную скорость. Но мы должны быть в хороших отношениях со всем живым в этом мире. В этом причина того, почему мы должны разговаривать с растениями, которые собираемся убить, и извиняться, причиняя им вред; то же самое мы должны делать по отношению к животным, на которых охотимся. Мы должны брать только то, что достаточно для наших нужд, иначе растения, животные и черви, которых мы убили, обернутся против нас и будут причиной нашей болезни и несчастья. Воин осознает это и старается ублажить их, поэтому, когда он смотрит сквозь дыры, деревья, птицы и черви дают ему правдивые сообщения.

Но все это сейчас неважно. Важно то, что ты видел союзника. Вот твоя дичь! Я говорил тебе, что мы собираемся на что-то охотиться, но думал, что это будет животное, и рассчитывал, что ты увидишь животное, на которое мы будем охотиться. Сам я видел дикого кабана; мой ловец духов — это дикий кабан.

— Ты имеешь в виду, что твой ловец духов сделан из кабана?

— Нет! Ничто в жизни мага не делается из чего-нибудь другого. Если что-то является чем-то вообще, то только самой этой вещью. Если бы ты знал диких кабанов, ты бы понял, что мой ловец духов — один из них.

— Почему мы пришли сюда охотиться?

— Союзник показал тебе ловца духов, которого достал из своей сумки. Тебе нужно иметь такой, если ты собираешься вызывать союзника.

— Что такое ловец духов?

— Это нить. Ею я могу вызывать союзников, или собственного союзника, или духов источников, духов рек, духов гор. Мой — это дикий кабан и звучит подобно дикому кабану. Я использовал его для тебя дважды, вызывая дух источника, чтобы помочь тебе. Дух приходил к тебе, как сегодня приходил союзник. Однако ты не видел его, потому что у тебя нет скорости; правда, в тот день, когда я взял тебя на водный каньон и положил на камень, ты знал, что дух был почти над тобой, не видя его. Эти духи — помощники. С ними трудно общаться, и они в какой-то мере опасны. Нужна безупречная воля, чтобы твердо держать их в руках.

— На что они похожи?

— Они различны для каждого человека, как и союзники. Для тебя союзник, очевидно, будет выглядеть подобно человеку, которого ты прежде знал, или подобно человеку, в котором всегда будет что-то знакомое; это склонность твоей натуры. Ты склонен к тайнам и секретам. Я не похож на тебя, поэтому союзник для меня — это нечто очень ясное.

Духи источников привязаны к определенным местам. Тот, которого я вызывал, чтобы помочь тебе, знаком мне. Он помогал мне много раз. Он обитает в этом каньоне. В тот раз, когда я вызывал его, чтобы помочь тебе, ты не был сильным, и дух принял тебя сурово. Это не было его намерением — у них нет этого, — но ты лежал там очень слабый, слабее, чем я подозревал. Позже дух едва не заманил тебя к смерти; в воде оросительного канала ты фосфоресцировал. Дух захватил тебя врасплох, и ты едва не сдался. Когда дух делает это, он всегда возвращается за своей жертвой. Я был уверен, что он вернется за тобой. К несчастью, тебе нужна вода, чтобы снова затвердеть после дымка; это ставит тебя в ужасно невыгодное положение. Если ты не будешь использовать воду, то, вероятно, умрешь, но если будешь, дух возьмет тебя.

— Можно использовать воду в другом месте?

— Нет никакой разницы. Дух источника вблизи моего дома может преследовать тебя где угодно, если у тебя нет ловца духов. Вот почему союзник показал тебе его. Он сказал, что тебе такой нужен. Он обернул его вокруг своей левой руки и пошел к тебе, указав на водный каньон. Сегодня он снова хотел показать тебе ловца духов, как и в первый раз, когда вы встретились. Ты поступил мудро, прекратив все; союзник шел слишком быстро для твоей силы, и прямое столкновение с ним было бы очень вредным.

— А как мне теперь достать ловца духов?

— Очевидно, союзник собирается дать тебе его сам.

— Как?

— Я не знаю. Ты должен будешь пойти к нему. Он уже сказал тебе, где искать ловца духов.

— Где?

— Там, наверху, на тех холмах, где ты видел дыру.

— Должен ли я буду искать самого союзника?

— Нет. Но он уже зовет тебя. Дымок открыл тебе путь. Затем, позже, ты встретишься с ним лицом к лицу, но это произойдет только после того, как ты узнаешь его очень хорошо.

16

Мы прибыли в ту самую долину к вечеру 15 декабря 1969 года. Пока мы шли сквозь кустарник, дон Хуан снова упомянул, что направления или точки ориентации решающе важны в деле, которое я собирался предпринять.

— Ты должен определить верное направление немедленно по прибытии на вершину холма, — сказал дон Хуан. — Как только ты будешь на вершине холма, обратись лицом в этом направлении, — указал он на юго-восток. — Это твое благоприятное направление, и ты всегда должен быть обращенным лицом к нему, особенно когда ты в беде. Помни это.

Мы остановились у основания холмов, в которых я видел дыру. Он указал на особое место, где я должен был сидеть; он сел рядом со мной и очень спокойным голосом дал мне подробные инструкции. Он сказал, что как только я достигну вершины холма, я должен протянуть перед собою правую руку ладонью вниз и растопырить пальцы подобно вееру, за исключением большого пальца, который должен быть подогнут под ладонь, затем я должен повернуть голову к северу и прижать руку к груди, указывая рукой также на север; затем я должен танцевать, ставя левую ногу позади правой и ударяя землю носком левой ноги. Он сказал, что, когда я почувствую тепло, поднимающееся по левой ноге, я должен медленно провести рукой с севера на юг, а затем снова на север.

— Место, над которым ладонь руки чувствует тепло, когда ты проводишь рукой, — это место, где ты должен сидеть, и еще это направление, в котором ты должен смотреть, — сказал он. — Если место на востоке или в том направлении, — он снова указал на юго-восток, — результаты будут превосходными. Если место, где рука становится теплой, к северу, ты получишь хорошую трепку, но можешь все повернуть в свою пользу. Если место к югу — у тебя будет тяжелый бой. Сначала тебе нужно будет проводить рукой до четырех раз, — сказал он, — но, когда ты будешь лучше знаком с движением, достаточно будет одного раза, чтобы понять, потеплеет рука или нет.

Когда ты заметишь место, где твоя рука станет теплой, садись там; это твоя первая точка. Если ты обращен лицом на юг или на север, ты должен решить, чувствуешь ли ты достаточно силы, чтобы остаться. Если ты сомневаешься в себе, то встань и уйди. Нет смысла оставаться, если ты не уверен. Если ты решил не уходить, очисти достаточно большое место, чтобы развести огонь примерно в пяти футах от первой точки. Огонь должен быть на прямой линии в направлении, куда ты смотришь. Место, где ты разводишь огонь, — твоя вторая точка. Затем собери все ветки, какие сможешь, между этими двумя точками и разведи огонь. Сядь на первую точку и смотри на огонь. Рано или поздно дух придет, и ты увидишь его.

Если твоя рука совсем не теплеет после четырех движений, медленно проведи рукой с севера на юг, а затем повернись кругом и проведи ею на запад. Если рука теплеет над любым местом по направлению к западу, брось все и беги. Беги вниз на ровное место и не оборачивайся, что бы ты ни слышал или ни почувствовал за спиной. Как только ты достигнешь ровного места, как бы ты ни был испуган, остановись и падай на землю, сними свою куртку, завяжи ее вокруг живота и сожмись, подогнув колени к животу. Еще ты должен закрыть глаза ладонями, а руки плотно прижать к бедрам. Ты должен оставаться в этом положении до утра. Если ты выполнишь эти простые действия, тебе не будет нанесено никакого вреда.

В случае, если ты не сможешь достичь ровного места вовремя, падай на землю прямо там, где находишься. Тебе придется пережить нечто ужасное — ты будешь измотан, но если ты сохранишь спокойствие и не будешь двигаться или смотреть, ты выйдешь из этого без единой царапины.

Ну а если рука не потеплеет совсем, когда ты проведешь ею к западу, снова повернись лицом к востоку и беги в восточном направлении до тех пор, пока хватит дыхания. Остановись там и повтори те же движения. Ты должен продолжать бежать к востоку, повторяя эти движения до тех пор, пока твоя рука не потеплеет.

Дав мне эти инструкции, он заставил меня повторять их до тех пор, пока я не заучил их наизусть. Затем мы долгое время сидели в молчании. Пару раз я пытался возобновить разговор, но каждый раз повелительным жестом он заставлял меня молчать.

Уже темнело, когда дон Хуан начал взбираться на холм. Я последовал за ним. На вершине холма я исполнил все движения, которые он описал. Дон Хуан стоял недалеко от меня и следил за мной острым взглядом. Я был очень старателен и умышленно медлителен. Я пытался почувствовать какое-либо ощутимое изменение температуры, но не мог обнаружить, потеплела моя ладонь или нет. К этому времени стало совершенно темно, однако я все же мог бежать в восточном направлении, не натыкаясь на кусты. Я остановился, когда запыхался, что произошло не особенно далеко от отправной точки. Я чувствовал чрезвычайную усталость и напряжение. Мои предплечья и икры болели.

Повторив там все требуемые движения, я снова получил тот же отрицательный результат. Я бегал в темноте еще два раза, и затем, когда я проводил своей рукой в третий раз, она потеплела над точкой к востоку. Это было настолько явственное изменение температуры, что я испугался, сел и стал ждать дона Хуана. Я сказал ему, что обнаружил изменение температуры в руке. Он велел мне продолжать, и, подобрав все сухие ветки, какие мог найти, я разжег огонь. Он сел в полуметре слева от меня.

Пламя рисовало необычные танцующие силуэты. Временами языки огня приобретали радужную окраску; они становились синеватыми, а затем сверкающе белыми. Я объяснил эту необычную игру цветов тем, что она производилась какими-то химическими свойствами особых сухих ветвей и веточек, которые я собрал. Другой очень необычной особенностью огня были искры. Новые ветки, которые я продолжал добавлять, создавали чрезвычайно большие искры. Они были вроде теннисных мячей, которые, казалось, взрывались высоко в воздухе.

Я пристально и сосредоточенно смотрел на огонь так, как, по моему мнению, советовал дон Хуан, и у меня закружилась голова. Он вручил мне свою бутыль из тыквы, в которой была вода, и жестом велел выпить. Вода расслабила меня и дала мне восхитительное чувство свежести.

Дон Хуан наклонился и прошептал мне на ухо, что я не должен пристально смотреть на пламя, а только глядеть в его направлении. После того, как я следил за огнем почти час, стало очень холодно и сыро. В момент, когда я собирался наклониться и подобрать ветку, что-то вроде мотылька или пятнышка на моей сетчатке пронеслось между мною и огнем справа налево. Я немедленно отшатнулся, взглянул на дона Хуана, и он движением подбородка велел мне опять смотреть на пламя. Миг спустя та же тень пронеслась в противоположную сторону.

Дон Хуан поспешно встал и стал закидывать горящие ветки землей, пока совершенно не погасил пламя. Он выполнил это действие с громадной скоростью. Ко времени, когда я шевельнулся, чтобы помочь ему, он уже закончил. Он утрамбовал землю поверх тлеющих веток, а затем чуть ли не потащил меня вниз к выходу из долины. Мы шли очень быстро. Он не оборачивался и не позволил мне сказать ни слова.

Когда мы добрались до машины несколько часов спустя, я спросил его, что это за штука, которую я видел. Он потряс головой, и мы поехали в полном молчании.

Когда мы подъехали к его дому рано утром, он сразу пошел внутрь и снова не позволил мне говорить.

Дон Хуан сидел снаружи, позади своего дома. Видимо, он ждал, когда я проснусь, потому что заговорил, как только я вышел из дома. Он сказал, что тень, которую я видел предыдущей ночью, была духом, сила которого принадлежала особому месту, где я его и видел. Он сказал, что это особое существо бесполезно.

— Оно только существует там, — сказал он. — У него нет секретов силы, поэтому не было смысла там оставаться. Ты увидел бы только быстро мелькающую тень, носящуюся взад и вперед всю ночь. Однако есть другие виды существ, которые могут дать тебе секреты силы, если тебе посчастливится найти их:.

Затем мы съели завтрак и совсем не говорили. После еды мы сели перед его домом.

— Есть три вида существ, — сказал он внезапно, — те, которые не могут дать ничего, потому что у них ничего нет; те, которые могут только вызывать страх; и те, которые приносят дары. То, которое ты видел прошлой ночью, было молчаливым существом; ему нечего дать; это только тень. Часто, однако, другое существо связано с молчащим — отвратительный дух, чье единственное качество — нагонять страх и который постоянно болтается вокруг жилища молчаливого существа. Вот почему я решил быстрее уйти оттуда. Этот злобный вид преследует людей прямо в их домах и делает жизнь невыносимой. Я знаю людей, которые были вынуждены съезжать со своих мест из-за них. Всегда есть люди, которые верят, что можно многое получить от такого существа, но простой факт, что дух присутствует около дома, не имеет никакого значения. Люди могут пытаться соблазнить его или они могут следовать за ним вокруг дома, думая, что он откроет им тайны. Но единственное, чего они добьются, — это испуга. Я знаю людей, которые постоянно наблюдали одно из этих отвратительных существ, которое преследовало их прямо в доме. Они наблюдали за духом месяцами; в конце концов кто-то другой должен был вмешаться и вытащить людей из их дома; они стали слабыми и истощенными. Поэтому единственно благоразумное, что можно сделать по отношению к этому злобному виду, — забыть о нем и оставить его в покое.

Я спросил его, как люди соблазняют духа. Он сказал, что люди сперва стараются угадать, где дух появится с наибольшей вероятностью, а затем кладут оружие на его пути в надежде, что он может коснуться оружия, потому что духи любят принадлежности войны. Дон Хуан сказал, что любое имущество или любой предмет, которого коснулся дух, по праву становится предметом силы. Однако злобный тип существ никогда ничего не касался, а только производил слуховую иллюзию шума.

Затем я спросил дона Хуана о способе, которым эти духи вызывают страх. Он сказал, что самым обычным для них способом путать людей было показываться в виде темной тени с очертаниями человека, который бродит вокруг дома, производя пугающий стук или звуки голосов, или темной тенью неожиданно метаться из темного угла.

Дон Хуан сказал, что третий тип духа — это настоящий союзник, открывающий тайны; этот особый тип живет в уединении, в заброшенных местах, которые почти недоступны. Человек, который хочет найти одно из этих существ, должен путешествовать далеко и идти к нему сам. В отдаленном и уединенном месте человек должен предпринять все необходимые меры один. Он должен сидеть у своего костра и немедленно уйти, если увидит тень. Однако он должен остаться, если неожиданно встретится с другими призраками — такими, как сильный ветер, который гасит его костер и не дает ему возможности разжечь его снова в течение четырех попыток, или если на ближайшем дереве сломается ветка. Ветка действительно должна сломаться, и человек должен быть уверен, что это не просто звук ломающейся ветки.

Другими признаками, за которыми надо было следить, были катающиеся камни, или камни, летящие в костер, или какой-нибудь постоянный шум, и тогда следовало идти в направлении, в котором происходил любой из этих феноменов, до тех пор, пока дух не проявит себя.

Такое существо подвергает воина испытанию многими способами. Оно может внезапно выпрыгнуть перед ним в очень угрожающем виде или схватить человека сзади и, не давая ему освободиться, держать его часами. Оно может также свалить на него дерево. Дон Хуан сказал, что это были действительно опасные силы и, хотя они не могли убить человека сами, они могли вызвать его смерть, напугав или уронив на него какой-нибудь предмет, или, появившись внезапно и заставив его споткнуться, потерять опору и упасть с обрыва.

Он сказал, что если я найду такое существо при неподходящих обстоятельствах, я никогда не должен пытаться бороться с ним, потому что оно убьет меня — отнимет мою душу. Поэтому нужно броситься на землю и терпеть его до утра.

— Когда человек сталкивается лицом к лицу с союзником, дарителем тайн, он должен собрать все свое мужество и схватить его, прежде чем схватит тот, или преследовать, прежде чем тот начнет преследовать его. Преследование должно быть неотступным, и тогда происходит борьба. Человек должен прижать духа к земле и держать его до тех пор, пока он не даст ему силу.

Я спросил его, были ли эти силы материальны, если их можно было действительно коснуться. Я сказал, что сама идея «духа» означала для меня что-то эфемерное.

— Не называй их духами, — сказал он. — Называй их союзниками, необъяснимыми силами.

Он некоторое время молчал, затем лег на спину и подпер голову сложенными руками. Я настойчиво желал узнать, материальны ли эти существа.

— Ты чертовски прав, они материальны! — сказал он, помолчав немного. — Когда кто-нибудь борется с ними, они твердые, но это чувство длится только момент. Эти существа полагаются на человеческий страх; поэтому, если человек борется с одним из них как воин, существо теряет свое напряжение очень быстро, в то время как человек становится более сильным. Можно просто вобрать напряжение духа.

— Что это за напряжение? — спросил я.

— Сила. Когда касаешься их, они вибрируют, как будто они готовы разорвать тебя на части. Но это только видимость. Напряжение исчезает, если человек удерживает свою хватку.

— Что происходит, когда они теряют напряжение? Они становятся вроде воздуха?

— Нет, просто становятся бессильными. Однако они тем не менее материальны. Но это не похоже ни на что, чего человек когда-либо касался.

Позже, вечером, я сказал ему, что-то, что я видел предыдущей ночью, могло быть только мотыльком. Он засмеялся и очень терпеливо объяснил, что мотыльки летают взад и вперед только вокруг электрических ламп, потому что лампа не сжигает их крыльев. Пламя, напротив, сжигает их сразу же, как только они подлетают близко. Он также указал, что тень закрывала весь огонь. Когда он упомянул об этом, я вспомнил, что это была действительно очень большая тень и что она действительно на мгновение закрыла огонь. Однако это произошло так быстро, что я не придал этому особого значения, вспоминая случившееся.

Затем он отметил, что искры были очень большими и летели влево. Я и сам это заметил и сказал, что, возможно, в этом направлении дул ветер. Дон Хуан ответил, что там совсем не было ветра. Это было верно. Я вспомнил, что ночь была безветренной.

Следующим, что я позабыл, был зеленоватый цвет пламени, замеченный мной, когда дон Хуан, после того как тень первый раз пересекла мое поле зрения, велел мне смотреть на огонь. Дон Хуан напомнил мне об этом. Он также возражал против того, что я называл это тенью. Он сказал, что оно было круглым и скорее походило на пузырь.

Два дня спустя, 17 декабря 1969 года, дон Хуан очень небрежным тоном сказал, что я знаю все детали и необходимые техники для того, чтобы пойти в холмы самому и получить предмет силы — ловца духов. Он побуждал меня идти одному и утверждал, что его общество только помешало бы мне.

Я был готов отправиться, когда он, казалось, передумал.

— Ты недостаточно силен, — сказал он. — Я пойду с тобой к подножию холмов.

Когда мы были в небольшой долине, где я видел союзника, он издалека оглядел ту часть местности, где было образование, названное мною дырой в холмах, и сказал, что нужно идти еще дальше на юг, в отдаленные горы. Жилище союзника было самой дальней точкой, которую мы могли видеть через дыру.

Я посмотрел на это образование — все, что я различил, было голубоватой массой отдаленных гор. Он повел меня, однако, в юго-восточном направлении, и через несколько часов ходьбы мы достигли точки, которая, как он сказал, была «достаточно далеко» в принадлежащей союзнику местности.

Когда мы остановились, был день. Мы сели на какие-то камни. Я был усталым и голодным; все, что я съел за день, — это несколько лепешек, запитых водой. Дон Хуан внезапно встал, посмотрел на небо и тоном команды велел мне отправляться в наиболее благоприятном для меня направлении, уверившись, что я смогу вспомнить это место, чтобы вернуться сюда, когда все будет кончено. Он успокаивающе сказал, что будет ждать меня, если понадобится, всю вечность.

Я с тревогой спросил, считает ли он, что поиск ловца духов может отнять много времени.

— Кто знает? — сказал он, таинственно улыбаясь.

Я пошел к юго-востоку, пару раз обернувшись, чтобы поглядеть на дона Хуана. Он очень медленно шел в противоположном направлении. Взобравшись на вершину большого холма, я посмотрел на дона Хуана еще раз; он был метрах в двухстах. Он не оборачивался ко мне. Я сбежал вниз, в небольшую чашеобразную впадину между холмами, и внезапно обнаружил, что остался один. На секунду я присел и стал размышлять, что я здесь делаю. Мне казалось смешным искать ловца духов. Я побежал обратно на вершину холма, чтобы лучше увидеть дона Хуана, но не заметил его нигде. Я сбежал к подножию холма в направлении, где последний раз видел его. Я хотел прекратить все это и уехать домой, да и чувствовал себя довольно глупо и был усталым.

— Дон Хуан! — кричал я снова и снова.

Его нигде не было видно. Я снова взбежал на вершину другого высокого холма, но оттуда тоже его не увидел. Я бегал везде, высматривая его, но он исчез. Вернувшись, я пришел назад к первоначальному месту, где мы расстались. У меня была нелепая уверенность, что я найду его сидящим там и смеющимся над моей непоследовательностью.

— Какого дьявола я ввязался во все это?! — сказал я громко.

Но я уже знал, что нет никакого способа остановить начатое. Я действительно не знал, как вернуться к машине. Дон Хуан много раз менял направление движения, а общей ориентации по сторонам света было недостаточно. Я боялся заблудиться в горах. Я сел и первый раз в жизни испытал странное чувство, что обратного пути к исходной точке на самом деле не было никогда. Дон Хуан говорил, что я всегда настаиваю на том, чтобы начинать с начала, тогда как в действительности начала не существует. И там, среди этих гор, я понял, что он имел в виду. Это было так, как будто отправной точкой всегда был я сам; как будто дона Хуана никогда на самом деле не было; и когда я начал искать его, он стал тем, чем по-настоящему был — мимолетным образом, который исчез за холмом.

Я услышал тихий шелест листьев, и меня окутал незнакомый аромат. Я почувствовал тихое гудение давящего на мои уши ветра. Солнце, приближавшееся к смыкающимся в оранжевую полосу облакам у горизонта, исчезло за тяжелым покровом низких туч, а момент спустя появилось снова, подобное плывущему сквозь туман малиновому шару. Казалось, солнце пытается попасть в просвет голубого неба, но тучи не дают ему времени, а затем оранжевая полоса и темные силуэты гор поглотили его.

Я лег на спину. Мир вокруг меня был таким спокойным, таким безмятежным, но в то же самое время таким чуждым, что это ошеломило меня. Я не собирался плакать, но слезы потекли сами.

Я оставался в этом положении несколько часов. Я был почти не способен встать. Камни подо мною были твердыми; там, где я лежал, почти ничего не росло, а вокруг были густые зеленые кусты. Я мог видеть верхушки деревьев на восточных холмах.

Наконец стало довольно темно. Я почувствовал себя легче; я был почти счастлив. Полутьма была для меня намного более успокоительной и защищающей, чем резкий дневной свет.

Я встал, влез на вершину небольшого холма и начал повторять движения, которым меня научил дон Хуан. Я бежал в восточном направлении семь раз и только тогда заметил изменение температуры руки. Я развел костер и стал внимательно наблюдать — как советовал дон Хуан, следя за каждой деталью. Шли часы, и я почувствовал усталость и голод. Я собрал довольно большую кучу сухих веток; подкинув их в огонь, я придвинулся к нему поближе. Бодрствование было таким напряженным и интенсивным, что изнурило меня — я начал клевать носом. Дважды я засыпал и просыпался только тогда, когда голова наклонялась в сторону. Я был таким сонным, что не мог больше наблюдать за огнем. Я попил воды и даже побрызгал ею на лицо, чтобы не спать. Сонливость мне удалось побороть только на короткое время, но я стал каким-то унылым и раздражительным; я чувствовал себя крайне глупо из-за того, что сидел там, и у меня возникло иррациональное разочарование. Я испытывал усталость, голод, сонливость и нелепую злобу на себя. Наконец я перестал бороться со сном. Добавив побольше сухих веток в костер, я лег спать. Погоня за союзником и ловцом духов казалась мне в этот момент самым нелепым и диким предприятием. Мне настолько хотелось спать, что я даже не мог думать или разговаривать с собой. Я заснул.

Неожиданно меня разбудил громкий треск. Казалось, что шум, чем бы он ни был, раздался как раз над моим левым ухом — я лежал на правом боку. Окончательно пробудившись, я сел. Мое левое ухо гудело и было оглушено близостью и силой звука.

Судя по количеству сухих веток, которые все еще горели в костре, я спал недолго. Я не слышал никаких других шумов, но оставался настороженным и поддерживал огонь.

У меня мелькнула мысль, что меня разбудил выстрел; возможно, кто-то рядом следил за мной и выстрелил в меня. Эта мысль стала очень мучительной и вызвала поток рациональных страхов. Я был уверен, что какие-то люди владели этой землей, и, если так, они могли принять меня за вора и убить, чтобы ограбить, не зная, что у меня ничего нет. Пережив момент ужасного беспокойства за свою безопасность, я почувствовал напряжение в плечах и шее. Я подвигал головой вверх-вниз: кости моей шеи издали звучный треск. Я все еще смотрел на огонь, но не видел в нем ничего необычного и больше не слышал никаких шумов.

После того как я немного расслабился, у меня мелькнула мысль, что, возможно, причиной всего этого был дон Хуан. Я быстро пришел к выводу, что так оно и есть. Эта мысль заставила меня рассмеяться. Возник новый поток рациональных заключений, на этот раз веселых. Я подумал, что дон Хуан, должно быть, подозревал, что я передумаю оставаться в горах, или видел, как я бегу за ним, и спрятался в скрытой пещере или за кустом. Затем он последовал за мной и, заметив, что я уснул, разбудил меня, сломав над моим ухом ветку. Я добавил еще прутьев в огонь и начал скрытно осматриваться, чтобы попытаться определить, где он, хотя и знал, что уж если он прячется поблизости, его не обнаружишь.

Все было совершенно спокойно: сверчки, ветер, шуршащий в деревьях на склонах холмов вокруг; тихий, потрескивающий звук веток, охваченных огнем. Вокруг летели искры, но это были самые обычные искры.

Внезапно я услышал громкий звук сломанной ветки. Он пришел слева. Я затаил дыхание и стал вслушиваться с предельным вниманием. Мгновение спустя я услышал треск другой ветки справа.

Затем я услышал слабый, отдаленный звук трещащих веток — словно кто-то шагал по ним и ломал их. Звуки были сочные, глубокие и отчетливые. Они, казалось, приближались ко мне. Моя реакция была замедленной — я не знал, слушать или вставать. Я колебался, как поступить, когда внезапно звуки ломающихся веток стали долетать со всех сторон. Это произошло так быстро, что у меня едва осталось времени вскочить на ноги и затоптать костер.

Я побежал вниз по склону в темноту. Когда я бежал сквозь кусты, у меня мелькнула мысль, что там нет ровного места. Я бежал, пытаясь защитить глаза от веток. Я был на полпути к подножию холма, когда почувствовал сзади что-то, почти касающееся меня. Это была не ветка, а нечто, что, как я интуитивно чувствовал, догоняло меня. Осознание этого заставило меня похолодеть. Скинув куртку, я завязал ее узлом на животе, поджал ноги и закрыл глаза руками, как предписывал дон Хуан. Я замер в этом положении на короткое время, а затем понял, что вокруг безжизненно тихо. Не было вообще никаких звуков. Я чрезвычайно встревожился. Мускулы моего живота сокращались и тряслись в судорогах. Затем я снова услышал звук ломающейся ветки. Он, казалось, долетал издалека, но был совершенно ясным и отчетливым. Он раздался еще раз, ближе. Наступил момент тишины, а затем что-то взорвалось как раз над моей головой. Неожиданность этого шума заставила меня вздрогнуть, и я чуть не опрокинулся на спину. Это был определенно звук сломанной ветки. Звук раздался так близко, что я слышал шелест листьев на ветке, когда она ломалась.

Затем последовал поток трещащих взрывов; ветки оглушительно ломались повсюду вокруг. Самым нелепым была моя реакция — вместо того чтобы ужаснуться, я засмеялся. Я искренне верил, что нашел причину всего происходящего. Я был убежден, что дон Хуан снова шутит надо мной. Ряд логических заключений закрепил мою уверенность; я пришел в приподнятое настроение. Я был уверен, что смогу поймать этого хитрого старого дона Хуана на его следующей выходке. Он был около меня — ломая ветки, он знал, что я не отважусь поднять глаза, а он в безопасности и волен делать то, что хочет. Я полагал, что он в горах один, потому что я был с ним постоянно в течение нескольких дней. У него не было ни времени, ни возможности привлечь каких-нибудь сообщников. Если он, как я думал, прятался, он прятался один и, естественно, мог производить только ограниченное количество шумов. Так как он был один, звуки должны были возникать в линейной временной последовательности, то есть по одному или, самое большое, по два-три одновременно. Кроме того, разнообразие шумов также должно быть ограничено возможностями одного человека. Оставаясь согнутым и неподвижным, я был абсолютно уверен, что все испытание было игрой, и единственный способ выйти победителем — эмоционально удалить себя из этого. Я положительно наслаждался происходящим. Я поймал себя на том, что радуюсь возможности предугадать следующее движение моего противника. Я попытался представить, что бы я теперь сделал на месте дона Хуана.

Звук чего-то чмокающего оборвал мои умственные упражнения. Я напряженно прислушался; звук повторился. Я не мог определить, что это такое. Словно бы какое-то животное хлебало воду. Звук повторился опять. Он был раздражающим и напоминал чавканье девочки-подростка с большими челюстями, жующей резинку. Я недоумевал, как это дон Хуан умудряется так хлюпать, когда звук раздался опять, на этот раз справа. Сначала это был единственный звук, а затем я услышал последовательность хлюпающих, шлепающих звуков, как будто кто-то ходил по грязи. Это был почти ощутимый, раздражающий звук шагов, шлепающих по глубокой грязи. Шумы на секунду прекратились, а затем раздались опять, очень близко слева, метрах в трех от меня. Теперь ощущение было такое, будто кто-то тяжелый трусит по грязи в сапогах. Я поражался богатству звуков и не мог представить себе никаких примитивных устройств, с помощью которых я сам мог бы произвести их. Я услышал новую последовательность перемещающихся, хлюпающих звуков у себя за спиной. И тут они полетели одновременно со всех сторон. Кто-то, казалось, ходил, бегал, носился по грязи вокруг меня.

У меня появились логичные сомнения. Если все это делал дон Хуан, он должен был бегать кругами с невероятной быстротой. Скорость звуков исключала эту возможность. Тогда я подумал, что у дона Хуана, в конце концов, могут быть сообщники. Я собирался начать размышлять о том, кто его сообщники, но интенсивность звуков захватила все мое внимание. В действительности я не мог думать ясно, но не был испуган — возможно, только ошеломлен странным качеством звуков. Шлепанье было вибрирующим. Эти странные вибрации казались направленными мне в живот, или я просто воспринимал их нижней частью живота.

Это осознание повлекло за собой немедленную потерю чувства объективности и равнодушия. Звуки атаковали мой живот! У меня возник вопрос: «Что, если это не дон Хуан?» Я испугался, напряг мышцы живота и плотно прижал бедра к сделанному из куртки узлу.

Частота и скорость звуков возросли, как будто им стало известно, что я теряю свою уверенность; их вибрации были такими интенсивными, что меня тошнило. Я боролся с чувством слабости. Переводя дух, я начал петь мои пейотные песни. Меня вырвало, и хлюпающие звуки сразу же прекратились; на все наложилось пение сверчков, звуки ветра и далекий лай койотов. Внезапный перерыв дал мне передышку, и я взглянул на себя со стороны. Только что я был в наилучшем расположении духа, уверенным в себе и спокойным; очевидно, я потерпел полную неудачу в оценке ситуации. Даже если у дона Хуана были сообщники, для них было бы механически невозможно произвести звуки, которые воздействовали бы на мой живот. Чтобы производить звуки такой интенсивности, им понадобилось бы оборудование за пределами их возможностей и понимания. Очевидно, необыкновенное явление, которое я переживал, не было игрой, и теория «еще одной шутки дона Хуана» была всего лишь моим грубым объяснением.

У меня начались судороги и возникло неодолимое желание перевернуться и вытянуть ноги. Я решил передвинуться вправо, чтобы убрать лицо от места, где меня вырвало. Мгновение спустя, когда я начал ползти, я услышал очень тихий скрип прямо над левым ухом и застыл на месте. Скрип повторился с другой стороны моей головы. Это был единственный звук. Я подумал, что он похож на скрип двери. Я ждал, но не слышал больше ничего, поэтому решил двигаться дальше. Как только я начал осторожно передвигать голову вправо, целый поток скрипов, обрушившихся на меня, чуть не заставил меня подпрыгнуть. Они были подобны то дверному скрипу, то писку крыс или морских свинок; они не были громкими и интенсивными, а наоборот — очень тихими и зловещими и вызывали у меня мучительные спазмы и тошноту. Прекратились они так же, как и начались, постепенно убывая, пока я не стал слышать только один или два из них одновременно.

Затем я услышал что-то похожее на шум крыльев большой птицы, скользящей над верхушками кустов. Казалось, что она летает кругами над моей головой. Тихие скрипы опять начали усиливаться, и так же усиливался звук хлопающих крыльев. Над моей головой словно летала стая гигантских птиц, машущих своими мягкими крыльями. Оба звука слились, образовав охватившую меня волну. Я почувствовал, что плыву в каком-то огромном волнообразно пульсирующем потоке. Скрипы и шлепанье были такими мягкими, что я чувствовал их всем своим телом. Хлопанье крыльев стаи птиц как бы тянуло меня вверх, в то время как пищанье армии крыс подталкивало снизу и с боков.

Я уже не сомневался, что благодаря своей поразительной глупости спустил на себя с привязи что-то ужасное. Я стискивал зубы, глубоко дышал и пел пейотные песни.

Звуки продолжались очень долгое время, и я сопротивлялся им изо всех сил. Когда они умолкли, снова наступила прерывающаяся «тишина», какой я привык воспринимать тишину; другими словами, я мог уловить только естественные звуки насекомых и ветра. Это затишье было для меня вреднее, чем шум. Я начал думать и оценивать положение, и мои размышления бросили меня в панику. Я понял, что погиб; у меня не было ни знания, ни выносливости, чтобы отразить то, что наступало на меня. Скорчившись у земли над своей собственной рвотой, я был совершенно беспомощен. Я подумал, что пришел конец моей жизни, и заплакал. Я хотел подумать о своей жизни, но не знал, с чего начать. Ничто из того, что я делал в ней, не было в действительности достойно этого последнего конечного напряжения, поэтому мне не о чем было думать. Это было острое осознание. Я изменился с тех пор, как последний раз переживал подобный испуг. Но на этот раз я был более пустым. У меня было меньше личных чувств, чтобы тащить их с собой.

Я спросил себя, что в этом положении сделал бы воин, и пришел к различным заключениям. Существовало что-то чрезвычайно важное, касающееся моей пупочной области; в звуках было что-то сверхъестественное — они были нацелены на мой живот; и мысль, что дон Хуан разыграл меня, была совершенно несостоятельна.

Мускулы моего живота были очень напряжены, хотя у меня не было больше судорог. Я продолжал петь и глубоко дышать и почувствовал успокаивающее тепло, заполняющее все мое тело. Мне стало ясно, что если я собираюсь выжить, то должен продолжать делать то, чему учил меня дон Хуан. Я повторил в уме его инструкции. Я вспомнил точное место, где солнце скрывалось за горами — относительно холма, где я был, и относительно места, где я упал на землю; я переориентировался и, убедившись, что правильно определил расположение сторон света, начал менять свое положение так, чтобы голова была повернута в новом, «лучшем» направлении, на юго-восток. Я медленно начал передвигать ноги влево, дюйм за дюймом, пока не подогнул их к икрам. Затем я стал выравнивать тело ногами, но как только я начал ползти по-настоящему, я почувствовал необычный толчок; у меня было реальное физическое ощущение какого-то прикосновения к незакрытой поверхности задней стороны шеи. Это случилось так быстро, что я невольно вскрикнул и замер опять. Я напряг мускулы живота, начал глубоко дышать и запел свои пейотные песни. Мгновение спустя я еще раз почувствовал такой же легкий удар по шее. Я съежился. Моя шея была открыта, и я не мог ничего сделать, чтобы защитить себя. По мне снова постучали. Моей щеки касался очень мягкий, почти шелковистый предмет, напоминающий покрытую мехом лапу громадного кролика. Он коснулся меня снова, а затем начал пересекать мою шею взад и вперед до тех пор, пока у меня не выступили слезы. Это было так, как будто стадо молчаливых, мягких и невесомых кенгуру ступало по моей шее. Я мог различить прикосновение мягкого большого пальца их лап, когда они нежно ступали по мне. Это вовсе не было болезненным ощущением, но тем не менее оно сводило меня с ума. Я знал, что если не займусь каким-нибудь делом, то свихнусь, вскочу и побегу. Поэтому я опять медленно начал поворачивать тело в новое положение. Моя попытка двинуться, казалось, усилила похлопывание по моей шее. Оно наконец стало настолько бешеным, что я дернулся всем телом и сразу выровнял его в новом направлении. У меня не было никакой мысли относительно результата моего действия. Я просто действовал, чтобы спастись от наступления полного сумасшествия.

Как только я изменил направление, похлопывание по моей шее прекратилось. После долгой мучительной паузы я услышал ломающиеся в отдалении ветки. Шум не приближался. Он как будто отступал в другое место, далеко от меня. Звук трещащих веток через мгновение смешался со взрывоподобным шуршанием листвы, как будто сильный ветер ударил по холму. Все кусты вокруг меня, казалось, затряслись, однако ветра не было. Шелестящий звук и треск веток вызвали во мне чувство, что весь холм горит. Мое тело было твердым как камень. Я сильно вспотел. Я ощущал усиливающееся тепло. На какую-то секунду мне действительно показалось, что холм пылает. Я не вскочил и не побежал, потому что онемел от паралича; фактически я не мог даже открыть глаз. Все, что имело для меня значение в этот момент, — так это вскочить и убежать от огня. У меня в животе были ужасные спазмы, которые мешали мне вдыхать. Мне стало очень трудно дышать. После долгой борьбы я восстановил способность делать глубокие вдохи и смог также заметить, что шелест утих; остался только иногда раздающийся треск. Звук ломающихся веток становился все более отдаленным и редким, пока совершенно не стих.

Я сумел открыть глаза и посмотрел через полузакрытые веки на землю перед собою. Был уже рассвет. Долгое время я выжидал, не двигаясь, а затем начал распрямлять свое тело. Я перекатился на спину. Солнце было над холмами на востоке.

Мне потребовалось несколько часов, чтобы выпрямить ноги и кое-как спуститься вниз по склону. Я пошел к месту, где дон Хуан покинул меня, которое было в какой-нибудь миле; к полудню я дошел только до опушки леса, все еще в доброй четверти мили от него.

Я не мог больше идти, ради чего бы это ни требовалось. Я подумал о горных львах и попытался взобраться на дерево, но мои руки не могли удержать мой вес. Я прислонился к скале и примирился с мыслью умереть здесь. Я был убежден, что стану добычей горных львов или других хищников. У меня не было сил даже бросить камень. Я не был голоден и не хотел пить. Около полудня я нашел маленький ручеек и выпил много воды, но вода не помогла мне восстановить силы. Сидя там в совершенной беспомощности, я чувствовал себя больше подавленным, чем испуганным. Я настолько устал, что больше не заботился о своей судьбе и заснул.

Проснулся я от того, что кто-то тряс меня. Надо мной склонился дон Хуан. Он помог мне сесть и дал воды и жидкой каши. Засмеявшись, он сказал, что я выгляжу жалко. Я попытался рассказать ему о том, что случилось, но он не стал слушать и сказал, что я не заметил своей метки — место, где я должен был встретиться с ним, было в сотне метров. Затем он почти что понес меня вниз. Он сказал, что ведет меня к большому потоку и собирается искупать меня в нем. По пути он заткнул мне уши какими-то листьями, которые были у него в сумке, а затем завязал мне глаза, наложив по одному листу на каждый глаз и примотав их куском ткани; заставив меня снять одежду, он велел положить руки на глаза и уши, чтобы быть уверенным, что я ничего не вижу и не слышу.

Дон Хуан натер все мое тело листьями, а затем погрузил в реку. Я чувствовал, что это большая река. Она была глубокой. Я стоял и не мог достать дна. Дон Хуан держал меня за правый локоть. Сначала я не ощущал холода воды, но мало-помалу начал застывать, а затем холод стал нестерпимым. Дон Хуан вытащил меня и обтер какими-то листьями, которые имели специфический запах; он одел меня и повел прочь. Мы прошли большое расстояние, прежде чем он снял листья с моих глаз и ушей. Дон Хуан спросил меня, чувствую ли я себя достаточно сильным, чтобы вернуться к своей машине. Удивительным было то, что я чувствовал себя очень сильным. Я даже взбежал на крутой холм, чтобы удостовериться в этом.

По пути к машине я держался близко к дону Хуану. Множество раз я спотыкался, и он начинал хохотать. Я заметил, что его смех был очень воодушевляющим, и он стал центральной точкой восстановления моих сил; чем больше он смеялся, тем лучше я себя чувствовал.

На следующий день я пересказал дону Хуану последовательность событий с момента, когда он оставил меня. Все время моего отчета он смеялся, особенно когда я сказал ему, что считал все происходящее одним из его трюков.

— Ты всегда думаешь, что тебя разыгрывают, — сказал он. — Ты слишком веришь себе и действуешь так, будто знаешь все ответы. Ты не знаешь ничего, мой маленький друг, ничего.

В первый раз дон Хуан назвал меня «маленьким другом». Это захватило меня врасплох. Он заметил это и улыбнулся. В его голосе была огромная теплота, и это вызвало во мне сильную печаль. Я сказал ему, что я беззаботен и непонятлив, потому что это врожденная черта моей натуры, и что я никогда не пойму его мира. Я чувствовал себя глубоко взволнованным. Он ободрил меня и заявил, что я все сделал хорошо.

Я спросил его о значении моего опыта.

— Он не имеет значения, — ответил он. — Та же самая вещь могла случиться с каждым, особенно с кем-нибудь вроде тебя, у кого просвет уже открыт. Это очень обычно. Любой воин, который ходил на поиски союзника, может рассказать тебе об их действиях. То, что они делали с тобою, было мягким. Однако твой просвет открыт, и поэтому ты очень нервен. Никто не может превратиться в воина сразу. Теперь отправляйся домой и не возвращайся до тех пор, пока не излечишься и твой просвет не закроется.

17

Я не возвращался в Мексику несколько месяцев; в это время я работал над своими полевыми записями, и впервые за десять лет с тех пор, как я начал ученичество, учение дона Хуана стало приобретать реальный смысл. Я чувствовал, что долгие периоды времени, в течение которых я должен был воздерживаться от ученичества, производят на меня очень отрезвляющее и благотворное действие; они давали мне возможность просмотреть мои приобретения и расположить их в соответствующем моему образованию и интересам интеллектуальном порядке. Однако события, которые произошли во время моего последнего полевого визита, выявили ошибочность моей оптимистической надежды понять знание дона Хуана.

Я сделал последнюю запись в своем полевом блокноте 16 октября 1970 года. События, которые произошли тогда, стали поворотными. Они не только завершили цикл обучения, но и открыли новый, настолько отличный от всего, что я делал раньше, что, как я чувствую, это та точка, где я должен завершить мой репортаж.

Подъезжая к дому дона Хуана, я увидел его сидящим на обычном месте под рамадой у двери. Поставив машину в тени дерева, я взял свой портфель и сумку с продуктами и пошел к нему, громко приветствуя его по дороге. Вдруг я заметил, что он не один. Позади высокой кучи дров сидел другой человек. Оба они смотрели на меня. Дон Хуан помахал мне рукой, и так же сделал другой. Судя по его наряду, он не был индейцем, а был мексиканцем с Юго-Запада. На нем были джинсы, бежевая рубашка, техасская ковбойская шляпа и ковбойские сапоги.

Я заговорил с доном Хуаном, а затем поглядел на человека: он улыбнулся мне. Секунду я пристально смотрел на него.

— Вот маленький Карлос, — сказал человек дону Хуану, — и он больше со мной не разговаривает… Только не говори, что он порвал со мной!

Прежде чем я сказал что-нибудь, они оба разразились смехом, и только тогда я понял, что незнакомец был доном Хенаро.

— Ты не узнал меня, да? — спросил он, все еще смеясь. Я вынужден был признать, что его наряд сбил меня с толку.

— Что ты делаешь в этой части мира, дон Хенаро? — спросил я.

— Он прибыл наслаждаться горячим ветром, — сказал дон Хуан. — Не правда ли?

— Верно, — откликнулся дон Хенаро. — Ты не представляешь, что горячий ветер может сделать со старым телом вроде моего.

Я сел между ними.

— Что он делает с твоим телом? — спросил я.

— Горячий ветер говорит моему телу удивительные вещи, — сказал он.

Он повернулся к дону Хуану, и глаза его заблестели:

— Не так ли?

Дон Хуан утвердительно кивнул.

Я сказал им, что по мне время горячих ветров Санта-Ана было худшей частью года, и поэтому очень странно, что дон Хенаро приехал искать горячий ветер, в то время как я бегаю от него.

— Карлос не переносит жары, — сказал дон Хуан дону Хенаро. — Когда наступает жара, у него, как у ребенка, начинается асфиксия.

— Ас…что?

— Ас-фиксия.

— О Боже! — сказал дон Хенаро, притворяясь обеспокоенным и делая неописуемо смешной жест отчаяния.

Дон Хуан объяснил ему, что меня не было несколько месяцев из-за неудачного случая с союзниками.

— Итак, ты наконец встретился с союзником! — сказал дон Хенаро.

— Я думаю, да, — сказал я осторожно.

Они громко рассмеялись. Дон Хенаро два или три раза похлопал меня по спине. Это было легкое похлопывание, которое я воспринял как дружеское выражение участия. Глядя на меня, он задержал свою руку на моем плече, и я почувствовал спокойную удовлетворенность, которая длилась только момент, а затем дон Хенаро сделал со мной что-то необъяснимое. У меня было ощущение, что на мою спину положили валун. Я почувствовал, что он увеличил вес руки, которая лежала на моем правом плече, до такой степени, что заставил меня согнуться и удариться головой о землю.

— Мы должны помочь маленькому Карлосу, — сказал дон Хенаро и бросил заговорщицкий взгляд на дона Хуана.

Я снова сел прямо и повернулся к дону Хуану, но он смотрел в сторону. У меня был момент колебания — возникла досадная мысль, что дон Хуан ведет себя отчужденно, так, будто не имеет ко мне отношения. Дон Хенаро смеялся; казалось, он ждал моей реакции.

Я попросил его положить мне руку на плечо еще раз, но он не хотел делать этого. Я убеждал его по крайней мере объяснить мне, что он сделал со мной. Он довольно посмеивался. Я снова повернулся к дону Хуану и сказал ему, что вес руки дона Хенаро едва не раздавил меня.

— Я ничего об этом не знаю, — сказал дон Хуан комически серьезным тоном. — На мое плечо он руки не клал.

Тут они оба расхохотались.

— Что ты сделал со мной, дон Хенаро? — спросил я.

— Я просто положил свою руку на твое плечо, — сказал он невинно.

— Положи снова, — сказал я.

Он отказался. Тогда вмешался дон Хуан и попросил меня описать дону Хенаро то, что я воспринимал во время своего последнего опыта. Я подумал, что он хочет, чтобы я добросовестно описал то, что происходило со мною, но чем серьезнее становилось мое описание, тем больше они смеялись. Я останавливался два или три раза, но они убеждали меня продолжать.

— Союзник придет к тебе, не считаясь с твоими чувствами, — сказал дон Хуан, когда я кончил свое повествование. — Я имею в виду, что тебе не нужно ничем его выманивать. Ты можешь сидеть, бездельничая или думая о женщинах, а затем внезапно — легкий удар по плечу, ты поворачиваешься — а союзник стоит перед тобой.

— Что я могу сделать, если случится что-нибудь подобное? — спросил я.

— Эй! Эй! Подожди минутку! — сказал дон Хенаро. — Это плохой вопрос. Не спрашивай о том, что ты можешь сделать, — ясно, что ты не можешь сделать ничего. Ты должен спросить о том, что может сделать воин.

Моргая, он повернулся ко мне. Его голова слегка наклонилась вправо, а рот искривился.

Я посмотрел на дона Хуана в поисках намека на то, что все это является шуткой, но он сохранял непроницаемое лицо.

— Хорошо! — сказал я. — Что может сделать воин? Дон Хенаро прищурился и зачмокал губами, как будто ища подходящие слова. Он пристально поглядел на меня, держась за подбородок.

— Воин ссыт в свои штаны, — с индейской торжественностью сказал он.

Дон Хуан закрыл лицо, а дон Хенаро захлопал по земле, разражаясь воющим смехом.

— Испуг — это нечто такое, от чего никогда нельзя навсегда избавиться, — сказал дон Хуан, когда смех утих. — Если воин попадает в такое трудное положение, он просто повернется к союзнику спиной, не думая дважды. Воин не может потакать себе, поэтому не может умереть от испуга. Воин позволяет союзнику прийти только тогда, когда он в хорошей форме и готов. Когда он достаточно силен, чтобы схватиться с союзником, он открывает свой просвет и кидается вперед, хватает его, прижимает к земле и держит свой взгляд на нем ровно столько, сколько ему надо; он отводит глаза, освобождает союзника и отпускает его. Воин, мой дружок, — это хозяин положения в любой момент.

— Что случится, если слишком долго смотреть на союзника? — спросил я.

Дон Хенаро посмотрел на меня и изобразил комический жест высматривания.

— Кто знает? — сказал дон Хуан. — Может быть, Хенаро расскажет тебе, что случилось с ним.

— Может быть, — сказал дон Хенаро и захихикал.

— Расскажи, пожалуйста!

Дон Хенаро встал, потрещал костями, выпрямляя свой руки, и открыл глаза до такой степени, что они стали круглыми и выглядели безумно.

— Хенаро собирается заставить пустыню задрожать, — сказал он и пошел в чапараль.

— Хенаро намерен помочь тебе, — сказал дон Хуан доверительным тоном. — Он сделал с тобой то же самое в своем доме, и ты почти видел.

Я подумал, что он имеет в виду то, что случилось у водопада, но он говорил о неземных грохочущих звуках, которые я слышал у дома дона Хенаро.

— Кстати, что это было? — спросил я. — Мы смеялись над этим, но ты никогда не объяснял мне, что это.

— Ты никогда не спрашивал.

— Я спрашивал.

— Нет. Ты спрашивал о чем угодно, кроме этого. Дон Хуан осуждающе посмотрел на меня.

— Это было искусством Хенаро, — сказал он. — Только Хенаро может сделать это. Ты почти видел тогда.

Я сказал, что мне никогда не приходило в голову связать виденье со странными шумами, которые я тогда слышал.

— А почему? — спросил он резко.

— Видеть означает для меня глаза, — сказал я.

Он рассматривал меня некоторое время, как будто что-то со мной было не так.

— Я никогда не говорил, что виденье связано только с глазами, — сказал он, покачав с недоверием головой.

— Как он это делает? — настаивал я.

— Он уже сказал тебе, как он это делает, — резко сказал дон Хуан.

В этот самый момент я услышал необычайный грохот.

Я вскочил, и дон Хуан начал смеяться. Грохот был подобен грому обвала. Прислушавшись к нему, я сделал забавное наблюдение, что моя классификация звуков определенно связана с фильмами. Низкий гул, который я слышал, напоминал звуковую дорожку фильма, в котором целая сторона горы обрушивается в долину.

Дон Хуан держался за бока, как будто они болели от смеха. Громоподобный гул сотряс землю, где я стоял. Я отчетливо услышал грохот чего-то вроде огромного камня, который катился на боку. Долетел ряд новых сокрушительных ударов, которые создали впечатление, что валун неумолимо катится на меня. Я испытал момент крайнего замешательства. Мои мускулы напряглись; мое тело было готово умчаться прочь.

Я посмотрел на дона Хуана. Он глядел на меня. Затем я услышал самый ужасный удар, какой когда-нибудь слышал в жизни. Было такое ощущение, что огромный валун врезался в землю прямо позади дома. Все содрогнулось, и в этот момент у меня возникло очень необычное ощущение. На мгновение я действительно «видел» валун величиной с гору прямо позади дома. Это не было образом, наложенным на картину дома, на который я смотрел. Это также не было изображением настоящего валуна — скорее казалось, что шум создает образ валуна, катящегося на своих огромных боках. Я действительно видел шум. Необъяснимый характер моего восприятия вызвал во мне глубокое отчаяние и замешательство. Никогда в жизни я не представлял себе, что мои чувства могут работать таким образом. На меня напал рациональный страх, и я решил бежать, спасая свою жизнь. Дон Хуан схватил меня и повелительно потребовал не убегать и даже не оглядываться, а смотреть в направлении, куда ушел дон Хенаро.

Я услышал новую серию гремящих шумов, которые походили на звук камней, падающих и громоздящихся друг на друга, а затем все снова стало спокойно. Через несколько минут дон Хенаро вернулся и сел. Он спросил, видел ли я. Я не знал, что сказать, и повернулся к дону Хуану за намеком. Тот пристально смотрел на меня.

— Я думаю, что он видел, — сказал он и засмеялся.

Я хотел сказать, что не понимаю, о чем они говорят. Я чувствовал себя ужасно расстроенным. У меня было физическое чувство возмущения, крайнего неудобства.

— Я думаю, мы оставим его здесь сидеть одного, — сказал дон Хуан.

Они встали и прошли мимо.

— Карлос потакает себе в своем замешательстве, — сказал дон Хуан очень громко.

Оставшись один на несколько часов, я имел время сделать записи в блокноте и обдумать абсурдность происшедшего. После размышлений мне стало ясно, что с того самого момента, когда я увидел дона Хенаро, сидящего под рамадой, ситуация стала какой-то фарсовой. Чем больше я раздумывал над этим, тем больше убеждался, что дон Хуан уступил контроль надо мной дону Хенаро, и эта мысль наполняла меня мрачными предчувствиями.

Дон Хуан и дон Хенаро вернулись на закате. Они сели рядом, по бокам от меня. Дон Хенаро подвинулся ближе и почти прислонился ко мне. Его худое и хрупкое плечо слегка коснулось меня, и я испытал то же самое чувство, что и тогда, когда он похлопал меня по плечу. Сокрушительная тяжесть навалилась на меня, и я упал на ноги дону Хуану. Он помог мне сесть прямо и спросил в Шутливом тоне, не собираюсь ли я спать на его коленях.

Дон Хенаро, казалось, наслаждался — его глаза блестели. Мне хотелось плакать. Я чувствовал себя животным, попавшим в загон.

— Я пугаю тебя, маленький Карлос? — спросил дон Хенаро с выражением действительной заботы. — Ты выглядишь, как дикая лошадь.

— Расскажи ему какую-нибудь историю, — сказал дон Хуан. — Только это его успокоит.

Они передвинулись и сели напротив. Оба они с любопытством изучали меня. В полутьме их глаза казались зеркальными, как огромные темные лужи воды. Их глаза внушали страх; это не были глаза людей. Мы смотрели друг на друга некоторое время, а затем я отвел взгляд. Я заметил, что не боюсь их, и тем не менее их глаза напугали меня до такой степени, что я задрожал. Я чувствовал крайнее замешательство.

После паузы дон Хуан попросил дона Хенаро рассказать мне о том, что случилось с ним, когда он попробовал переглядеть своего союзника. Дон Хенаро сидел в нескольких футах от меня, лицом ко мне, и ничего не говорил. Я взглянул на него; его глаза, казалось, были в четыре или пять раз больше обычных человеческих; они сияли и непреодолимо притягивали. То, что казалось светом его глаз, господствовало надо всем вокруг него. Тело дона Хенаро словно съежилось и выглядело подобно телу кошки. Я заметил движение его кошкоподобного тела и испугался. Совершенно автоматически, как будто я делал это всю свою жизнь, я принял «боевую позу» и начал ритмично бить по своей икре. Когда я стал осознавать свои действия, я смутился и взглянул на дона Хуана. Он всматривался в меня, как делал обычно; его глаза были добрыми и успокаивающими. Он громко засмеялся. Дон Хенаро издал мурлыкающий звук, встал и пошел в дом.

Дон Хуан объяснил мне, что дон Хенаро был очень сильным и не любил заниматься пустяками и что он просто дразнил меня своими глазами. Он сказал, что, как обычно, я знал больше, чем ожидал сам. Он сделал замечание, что каждый, кто был связан с магией, был чрезвычайно опасен в часы сумерек и что маги, подобные дону Хенаро, могли совершать в это время чудеса.

Несколько секунд мы молчали. Я почувствовал себя лучше. Разговор с доном Хуаном расслабил меня и восстановил мою уверенность. Затем он сказал, что хочет поесть и что потом мы отправимся на прогулку, чтобы дон Хенаро мог показать мне технику прятанья.

Я попросил его объяснить, что он подразумевает под техникой прятанья. Он сказал, что закончил с объяснениями, потому что объяснения только усиливают мое потакание себе.

Мы вошли в дом. Дон Хенаро при свете керосиновой лампы пережевывал пищу. После еды мы втроем пошли в густой чапараль. Дон Хуан шел почти рядом со мною. Дон Хенаро шел впереди, в нескольких шагах перед нами.

Была ясная ночь. На небе были плотные облака, но лунного света хватало, чтобы ясно представлять себе окружающее. В один момент дон Хуан остановился и велел идти вперед за доном Хенаро. Я заколебался; он мягко подтолкнул меня и сказал, что все хорошо. Он сказал, что я всегда должен быть готов и всегда должен доверять своей собственной силе.

Я шел за доном Хенаро следующие два часа. Я пытался догнать его, но, как ни старался, не мог. Силуэт дона Хенаро был всегда впереди меня. Иногда он исчезал, как будто прыгал в сторону от тропинки, но вскоре опять появлялся впереди. Для меня все это было просто странной и бессмысленной ходьбой в темноте. Я шел потому, что не знал, как вернуться к дому, и что делает дон Хенаро, было мне непонятно. Я решил, что он ведет меня к какому-то тайному месту в чапарале, чтобы показать технику, о которой говорил дон Хуан. Однако вскоре у меня возникло странное ощущение, что дон Хенаро находится позади меня. Обернувшись, я увидел мелькнувшего в некотором отдалении человека. Эффект был потрясающим. Я стал изо всех сил вглядываться в темноту и проникся уверенностью, что вижу силуэт человека, стоящего от меня примерно в 15 метрах. Фигура почти сливалась с кустами; она как будто хотела спрятаться. На мгновение я зафиксировал взгляд и действительно сумел сохранить в поле своего восприятия силуэт человека, хоть он и старался спрятаться за темными очертаниями кустов. Тогда мне в голову пришла логичная мысль. Этим человеком должен был быть дон Хуан, который, видимо, все время следовал за нами. В ту же секунду, когда у меня родилась эта уверенность, я понял, что больше не могу различить его контуров; все, что было передо мной, — это неразделимая темная масса чапараля.

Я пошел к месту, где видел человека, но никого не смог найти. Дона Хенаро тоже нигде не было видно, и, поскольку я не знал дороги, я сел ждать. Через полчаса дон Хуан и дон Хенаро пришли. Они громко звали меня по имени. Я встал и присоединился к ним.

Мы шли к дому в полной тишине. Меня устраивала эта пауза, потому что я чувствовал себя совершенно дезориентированным. Я не узнавал себя. Дон Хенаро делал со мной что-то такое, что не давало мне возможности формулировать свои мысли так, как я привык. Это стало очевидным, когда я сидел на тропинке. Я автоматически поглядел на часы, когда садился, и затем оставался спокойным, словно мой ум выключили. И все же я сидел в состоянии алертности, какой никогда не испытывал прежде. Это было состояние безмыслия, сравнимое с отсутствием каких бы то ни было забот. Мир, казалось, был в течение долгого времени в странном равновесии: я ничего не мог добавить к нему и ничего не мог отнять.

Когда мы пришли к дому, дон Хенаро раскатал соломенный мат и лег спать. Я чувствовал необходимость пересказать свои переживания дону Хуану. Но он не позволил мне говорить.

18 октября 1970 года

— Мне кажется, я понимаю, что дон Хенаро пытался сделать прошлой ночью, — сказал я дону Хуану.

Я сказал это для того, чтобы вызвать его на разговор. Его постоянные отказы разговаривать нервировали меня.

Дон Хуан улыбнулся и медленно покачал головой, как будто соглашаясь со мной. Я мог бы принять его жест за подтверждение, если бы не странный блеск в его глазах. Они как будто смеялись надо мной.

— Ты думаешь, я не понимаю, да? — сказал я принужденно.

— Я полагаю, ты понимаешь… действительно понимаешь. Ты понимаешь, что Хенаро был позади тебя все время. Однако дело не в понимании.

Его утверждение, что дон Хенаро был позади меня все время, потрясло меня. Я попросил его объяснить.

— Твой ум нацелен только на одну часть этого, — сказал он.

Он взял сухую ветку и подвигал ею в воздухе. Он не рисовал фигуры — то, что он делал, скорее походило на движения пальцев, вычищающих сор из кучи зерна. Он словно слегка покалывал или царапал воздух веткой.

Он обернулся, и я машинально пожал плечами в недоумении. Он подвинулся поближе и повторил свои движения, начертив на земле восемь точек. Он обвел первую точку.

— Ты здесь, — сказал он. — Мы здесь все; это чувство, и мы двигаемся отсюда — сюда.

Он обвел вторую точку, которую начертил прямо над первой. Затем он стал двигать своей веткой взад-вперед между двумя точками, изображая интенсивное движение.

— Однако человек имеет еще шесть точек, которыми он способен управлять, — сказал он. — Большинство людей ничего о них не знают.

Он поместил свою ветку между первой и второй точками и ткнул ею в землю.

— Движение между этими двумя точками ты называешь пониманием. Ты делал это всю свою жизнь. Когда ты говоришь, что понимаешь мое знание, то не делаешь ничего нового.

Затем он соединил некоторые из восьми точек линиями с другими; получилась вытянутая трапециевидная фигура, которая имела восемь центров с неровными лучами.

— Каждая из этих шести оставшихся точек — это мир, точно так же, как чувство и понимание — это два мира для тебя.

— Почему восемь точек? Почему не бесконечное число, как в круге? — спросил я.

Я начертил круг на земле. Дон Хуан улыбнулся.

— Насколько я знаю, есть только восемь точек, которыми человек способен управлять. Возможно, люди не могут выйти за этот предел. И я сказал — управлять, а не понимать, ты уловил?

Его тон был таким забавным, что я засмеялся. Он имитировал или скорее передразнивал мое стремление к точному употреблению слов.

— Твоя проблема в том, что ты хочешь все понять, а это невозможно. Настаивая на понимании, ты не берешь в расчет всей своей судьбы как человеческого существа. Твой камень преткновения остается цел. Поэтому ты не сделал почти ничего за все эти годы. Правда, тебя вытряхнуло из полной дремоты, но это могло произойти и при других обстоятельствах.

После паузы дон Хуан велел вставать, потому что пора было отправляться в водный каньон. Когда мы садились в машину, из-за дома вышел дон Хенаро и присоединился к нам. Мы проехали часть пути, а затем пошли пешком в глубокое ущелье. Дон Хуан выбрал место в тени большого дерева, чтобы отдохнуть.

— Однажды ты рассказывал, — заговорил он, — что, когда вы с другом увидели лист, падающий с самой вершины платана, твой друг сказал, что тот же самый лист не упадет снова с того же самого платана никогда за всю вечность, помнишь?

Я вспомнил, что рассказывал ему об этом случае.

— Мы сидим у подножия большого дерева, — продолжал он, — и сейчас, посмотрев на другое дерево перед нами, мы можем увидеть лист, падающий с самой его вершины.

Он указал, куда смотреть. На другой стороне оврага было большое дерево; его листья были пожелтевшими и сухими. Кивком головы он дал мне знак не отрывать взгляда от дерева. После нескольких минут ожидания с вершины сорвался лист и полетел на землю; он ударился о другие листья и ветки три раза, прежде чем упал в высокую поросль под деревом.

— Ты видел его?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что тот же лист никогда снова не упадет с того же самого дерева, верно?

— Верно.

— Насколько ты можешь судить, это верно. Но это всего лишь, насколько ты можешь судить. Смотри снова.

Я автоматически поднял взгляд и увидел падающий лист. Он действительно ударился о те же самые листья и ветки, что и предыдущий, — словно по телевизору повторяли только что показанные кадры. Я смотрел, как лист, покачиваясь, опускается, пока он не упал на землю. Я встал, чтобы посмотреть, были ли это два листа, но высокие заросли вокруг дерева не позволяли определить, куда в действительности упал лист.

Дон Хуан рассмеялся и велел мне сидеть.

— Смотри, — сказал он, кивнув на вершину дерева. — Опять падает тот же лист.

Я еще раз увидел лист, падающий точно таким же образом, что и два предыдущих.

Когда он упал, я уже знал, что дон Хуан собирается снова указать мне на вершину дерева, но прежде чем он сделал это, я поднял взгляд. Лист падал опять. Тогда я понял, что только первый лист сорвался с ветки на моих глазах, или, точнее, когда падал первый лист, я видел все начиная с момента, когда он отделился от ветки; следующие три раза, когда я поднимал глаза, лист уже падал.

Я сказал об этом дону Хуану и попросил объяснить, что он делает.

— Я не понимаю, как ты заставляешь меня видеть повторение того, что я видел прежде. Что ты сделал со мной, дон Хуан?

Он засмеялся, но не отвечал, и я стал настаивать на том, чтобы он сказал, как я мог снова и снова видеть этот лист падающим. Я сказал, что, по моим представлениям, это невозможно.

Дон Хуан сказал, что его разум говорит ему то же самое, однако я был свидетелем того, как лист падает вновь и вновь. Затем он повернулся к дону Хенаро.

— Не так ли? — спросил он.

Дон Хенаро не ответил. Он пристально глядел на меня.

— Это невозможно! — сказал я.

— Ты прикован! — воскликнул дон Хуан. — Ты прикован к своему рассудку.

Он объяснил, что лист падал снова и снова с того же дерева, поэтому я должен оставить попытки понять это. Доверительным тоном он сказал мне, что все было хорошо, но моя мания, как всегда, ослепила меня в конце.

— Тут нечего понимать. Понимание — это очень небольшое дело, совсем маленькое, — сказал он.

В этот момент дон Хенаро встал. Он бросил быстрый взгляд на дона Хуана, их глаза встретились, и дон Хуан перевел взгляд на землю перед собой. Дон Хенаро встал перед мною и начал ритмично размахивать руками в стороны, взад и вперед.

— Смотри, крошка Карлос, — сказал он. — Смотри! Смотри!

Он издал чрезвычайно резкий, свистящий звук. Это был звук чего-то рвущегося. Точно в то мгновение, когда раздался звук, я почувствовал пустоту в нижней части живота. Это было крайне мучительное ощущение падения, не болезненное, а скорее неприятное и поглощающее. Оно продолжалось несколько секунд, а затем прошло, оставив странный зуд в коленях. Но пока оно продолжалось, я стал свидетелем невероятного события. Я увидел дона Хенаро на вершине горы, которая была, по-видимому, в десяти милях. Это длилось всего несколько секунд и произошло так неожиданно, что у меня не было времени действительно рассмотреть его. Я не могу вспомнить, видел ли я фигуру нормальных человеческих размеров, стоящую на вершине горы, или это был уменьшенный образ дона Хенаро. Я не могу даже вспомнить, был ли это дон Хенаро или нет. Однако в тот момент у меня не было никаких сомнений, что я вижу его стоящим на вершине горы. Но как только я подумал, что не могу различить человека в десяти милях, восприятие исчезло.

Я повернулся, чтобы посмотреть на дона Хенаро, но его не было. Недоумение, которое я пережил, было таким же удивительным, как и все остальное, что со мной происходило. Мой ум поддался нажиму. Я чувствовал себя совершенно потерянным. Дон Хуан встал и заставил меня сесть на корточки, закрыть нижнюю часть живота руками и плотно прижать ноги к телу. Мы сидели в молчании некоторое время, а затем он сказал, что действительно собирается воздержаться от объяснений чего-либо, потому что человек может стать магом, только действуя. Он посоветовал мне немедленно уехать, иначе дон Хенаро может убить меня своими усилиями помочь мне.

— Ты скоро изменишь направление, — сказал он, — и разобьешь свои оковы.

Он сказал, что в его действиях и действиях дона Хенаро понимать было нечего и что маги способны совершать удивительные вещи.

— Хенаро и я действуем отсюда, — сказал он и указал на один из центров своей диаграммы, от которого расходились лучи. — Это не центр понимания, и все же ты знаешь, что это такое.

Я хотел сказать, что действительно не знаю, о чем он говорит, но он не дал мне времени, встал и сделал знак следовать за ним. Он пошел быстрее, и скоро я, стараясь не отстать, начал потеть и отдуваться.

Когда мы садились в машину, я оглянулся, ища дона Хенаро.

— Где он? — спросил я.

— Ты знаешь, где он, — резко ответил дон Хуан.

Прежде чем уехать, я некоторое время сидел рядом с ним, как делал всегда. У меня было непреодолимое желание попросить объяснений. Как говорит дон Хуан, объяснения — это мой способ потакать себе.

— Где дон Хенаро? — осторожно спросил я.

— Ты знаешь, где, — сказал он. — И все же каждый раз ты терпишь поражение из-за своей привязанности к пониманию. Например, позапрошлой ночью ты знал, что Хенаро был все время позади тебя; ты даже повернулся и увидел его.

— Нет, — запротестовал я. — Нет, я не знал этого.

Я говорил правду. Мой ум отказывался принять этот вид восприятий за «реальный», и все-таки после десяти лет ученичества у дона Хуана мой ум не мог больше удерживать старые привычные критерии того, что является реальным. Однако все предположения, которые я до сих пор делал о природе реальности, были просто интеллектуальными манипуляциями; доказательством было то, что под давлением действий дона Хуана и дона Хенаро мой ум зашел в тупик.

Дон Хуан посмотрел на меня, и в его глазах была такая печаль, что я заплакал. Слезы потекли сами. Первый раз в жизни я почувствовал обременяющий вес своего разума. Неописуемая тоска овладела мной. Я невольно заплакал и обнял его. Он быстро стукнул меня суставами пальцев по макушке. Я почувствовал, как волна дрожи прошла вниз по моему позвоночнику. Это отрезвило меня.

— Ты слишком много потакаешь себе, — сказал он мягко.

Эпилог

Дон Хуан медленно ходил вокруг меня. Казалось, он раздумывает, стоит или нет сказать мне что-то. Дважды он останавливался и, казалось, менял свое решение.

— Вернешься ты или нет — это совершенно неважно, — наконец сказал он. — Но теперь существует необходимость, чтобы ты жил как воин. Ты всегда знал это, а теперь ты просто в таком положении, что тебе придется использовать нечто, чем ты раньше пренебрегал. Но ты должен был бороться за это знание; оно не было просто дано тебе; оно не было просто вручено тебе свыше. Тебе пришлось добыть его из себя. И все же ты по-прежнему светящееся существо. Ты по-прежнему движешься к смерти, как и все остальные. Я однажды говорил тебе, что ничего нельзя изменить в светящемся яйце.

Он замолчал на миг. Я знал, что он смотрит на меня, но избегал его глаз.

— Ничто в тебе на самом деле не изменилось, — сказал он.

кн.3 (1972) «ПУТЕШЕСТВИЕ В ИКСТЛАН»

Перевод с английского В.П.Максимова

Редактор текста В.О.Пелевин

Введение

В субботу 22 мая 1971 года я приехал в Сонору (Мексика), чтобы увидеться с Хуаном Матусом, индейцем-магом из племени яки, с которым был связан с 1961 года. Я думал, что этот мой визит ничем не будет отличаться от множества других визитов, которые я сделал за десять лет, пока был его учеником. Но события, которые произошли в этот и последующие дни, стали для меня поворотными. На этот раз мое ученичество пришло к концу. Это было не временным колебанием с моей стороны, а окончательным уходом.

Я уже описал свое ученичество в двух предыдущих книгах: «Учение дона Хуана» и «Отдельная реальность».

Основной предпосылкой в обеих книгах было то, что самым важным в обучении магии являются состояния необычной реальности, вызываемые приемом психотропных растений.

Дон Хуан был экспертом в использовании трех таких растений: Datura inoxia, известного как дурман; Lophophora Wil-liamsii, известного как пейот, и галлюциногенных грибов из вида Psilocybe.

Мое восприятие мира под действием этих психотропных веществ было таким странным и впечатляющим, что я был вынужден предположить, что эти состояния являются единственной дорогой к обучению тому, чему дон Хуан пытался учить меня.

Это заключение было ошибочным.

Чтобы избежать неправильного понимания моей работы с доном Хуаном, я хотел бы прояснить следующее.

До сих пор я не делал никаких попыток поместить дона Хуана в культурные рамки. То, что он считает себя индейцем яки, не означает, что его знания магии известны или практикуются индейцами яки в целом.

Все разговоры с доном Хуаном во время моего ученичества велись на испанском языке, и лишь благодаря его отличному владению этим языком я смог получить полное объяснение его системы верований.

Я сохранил название магия, и я также по-прежнему называю дона Хуана магом, потому что это те категории, которые он использовал сам.

Поскольку я мог записывать большинство из того, что было сказано в начале ученичества, и все, что было сказано на его позднейших фазах, я собрал множество заметок. Для того чтобы сделать их пригодными для чтения и в то же время сохранить драматическое единство учения дона Хуана, я должен был отредактировать их. То, что я опустил, на мой взгляд, не относится к вопросам, которых я хочу коснуться.

В работе с доном Хуаном я ограничивал свои усилия рамками видения его как мага и получения членства в его знании.

Для того чтобы выразить свою мысль, я должен прежде объяснить основные моменты магии так, как дон Хуан представил их мне. Он сказал, что для мага мир повседневной жизни не является реальным или «окружающим», как мы привыкли верить. Для мага реальность, или тот мир, который мы все знаем, является только описанием.

Чтобы подчеркнуть это, дон Хуан сконцентрировал свои основные усилия на попытках подвести меня к искреннему убеждению, что мир, который я считаю настоящим, является просто описанием мира, описанием, которое вбивалось в меня с момента рождения.

Он отметил, что любой, кто входит в контакт с ребенком, является учителем, который непрерывно описывает ему мир до тех пор, пока ребенок не начнет воспринимать мир так, как он описан. Согласно дону Хуану, мы не сохраняем в памяти этого поворотного момента просто потому, что никто из нас не имеет никакой точки соотнесения для того, чтобы сравнить его с чем-либо еще. Но с этого момента ребенок становится членом. Он знает описание мира, и его членство становится полным, когда он приобретает способность делать все должные интерпретации восприятия, которые, подтверждая это описание, делают его достоверным.

Для дона Хуана реальность нашей повседневной жизни состоит из бесконечного потока интерпретаций восприятия, которые мы, то есть индивидуумы, разделяющие особое членство, научились делать одинаково.

Та идея, что интерпретации восприятия, создающие мир, идут потоком, соответствует тому, что они непрерывны, и редко, если вообще когда-нибудь, ставятся под вопрос. В самом деле, реальность мира, который мы знаем, считается настолько само собой разумеющейся, что основное положение магии, состоящее в том, что наша реальность является просто одним из многих описаний, едва ли может быть принято всерьез.

К счастью, во время моего ученичества дона Хуана совершенно не заботило, могу я или нет принимать его заключения серьезно, и он продолжал раскрывать свою систему, не считаясь с моим неприятием, неверием и неспособностью понять то, что он говорит. Таким образом, как учитель магии дон Хуан взялся описывать мне мир со времени нашего самого первого разговора. Понимание его концепций было трудным для меня из-за того, что описание было чуждым и не совпадающим с моим собственным описанием.

Он утверждал, что учит меня видению в противоположность просто смотрению, а остановка мира была первым шагом к виденью.

В течение многих лет я рассматривал идею остановки мира как загадочную метафору, которая на самом деле ничего не значит. И только во время обычного разговора, который произошел в конце моего ученичества, я полностью понял ее объем и важность как одного из основных положений знания дона Хуана.

Дон Хуан и я разговаривали о различных вещах в свободной и непринужденной манере. Я рассказал ему о своем друге и его проблеме с девятилетним сыном. Ребенок, который жил с матерью в течение последних четырех лет, теперь жил с моим другом, а проблема состояла в том, что с ним делать. По словам моего друга, ребенок был непригоден для школы. У него не хватало концентрации, и он ничем не интересовался. Он всему оказывал сопротивление, восставал против любого контакта и убегал из дома.

— У твоего друга действительно проблема, — сказал дон Хуан, смеясь.

Я хотел продолжить рассказ обо всех «ужасных» выходках ребенка, но он прервал меня.

— Нет нужды говорить дальше об этом бедном маленьком мальчике, — сказал он. — Нет нужды рассматривать его поступки так или иначе в наших мыслях.

Он сказал это жестко, твердым тоном, но затем улыбнулся.

— Что может сделать мой друг? — спросил я.

— Наихудшая вещь, которую он может сделать, это заставить ребенка согласиться с ним, — сказал дон Хуан.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что отец ребенка не должен его шлепать или пугать в тех случаях, когда он ведет себя не так, как хотелось бы отцу.

— Но как он может научить его чему-нибудь, если он не будет с ним тверд?

— Твой друг должен найти кого-нибудь другого, кто шлепал бы ребенка.

— Но он не может позволить кому-нибудь другому тронуть своего мальчика! — сказал я, удивленный его предложением.

Дону Хуану, казалось, понравилась моя реакция, и он засмеялся.

— Твой друг не воин, — сказал он. — Если бы он был воином, он бы знал, что наихудшая вещь, которую можно сделать, это противопоставить себя человеку прямо.

— Что делает воин, дон Хуан?

— Воин действует стратегически.

— Я все же не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что если бы твой друг был воином, то он бы помог своему ребенку остановить мир.

— Но как мой друг может сделать это?

— Ему нужна была бы личная сила, ему нужно было бы быть магом.

— Но он не маг.

— В таком случае он должен использовать обычные средства для того, чтобы помочь своему сыну изменить идею мира. Это не остановка мира, но подействует так же.

Я попросил его объяснить свои слова.

— Если бы я был твоим другом, — сказал дон Хуан, — я бы начал с того, что нанял бы кого-нибудь, кто шлепал бы мальчика. Я пошел бы в трущобы и нанял бы наиболее страшно выглядящего человека, какого смог бы найти.

— Чтобы испугать маленького мальчика?

— Не просто для того, чтобы испугать мальчика, дурень. Этот парнишка должен быть остановлен. Но этого не произойдет, если его будет бить собственный отец. Если кто-нибудь хочет остановить других людей, он всегда должен быть в стороне от круга, который нажимает на них. При этом он всегда сможет направлять давление.

Идея была необычной, но каким-то образом она находила во мне отклик.

Дон Хуан подпирал подбородок левой ладонью. Его левая рука была прижата к груди и опиралась на деревянный ящик, который служил низеньким столом. Его глаза были закрыты, а глазные яблоки двигались. Я почувствовал, что он смотрит на меня сквозь закрытые веки. Эта мысль испугала меня.

— Расскажи мне, что еще должен делать мой друг со своим мальчиком.

— Скажи ему, чтобы он пошел в городские трущобы и очень тщательно выбрал мерзко выглядящего подонка, — продолжал он. — Скажи ему, пусть он выберет молодого, такого, в котором еще осталась какая-то сила.

Дон Хуан затем наметил странную стратегию. Мне следовало сказать своему другу, что нанятый человек должен следовать за ним или ждать его в том месте, куда он придет со своим сыном. Этот человек в ответ на условный сигнал, который будет дан после любого предосудительного поступка со стороны мальчика, должен выскочить из укромного места, схватить ребенка и отшлепать его так, чтоб он света не взвидел.

— После того, как человек испугает его, твой друг должен помочь мальчику восстановить уверенность в себе любым способом, каким сможет. Если он проведет эту процедуру три-четыре раза, то я уверяю тебя, что ребенок будет иметь другие чувства по отношению ко всему. Он изменит свою идею мира.

— Но что, если испуг искалечит его?

— Испуг никогда никого не калечит. Что калечит дух, так это когда у тебя на спине все время сидит кто-то, кто колотит тебя и говорит, что следует делать, а чего не следует. Когда этот мальчик станет более сдержанным, ты должен сказать своему другу, чтобы тот сделал последнюю вещь. Он должен каким-нибудь способом получить доступ к мертвому ребенку, может быть, в больнице или у доктора. Он должен привести туда своего сына и показать ему мертвого ребенка. Он должен дать ему дотронуться до трупа левой рукой в любом месте, кроме живота. После того, как мальчик это сделает, он будет обновлен. Мир никогда не будет для него тем же самым.

Я понял тогда, что все годы нашей связи дон Хуан осуществлял со мной, хотя и в другом масштабе, ту же самую тактику, которую он предлагал моему другу для сына. Я спросил его об этом. Он сказал, что все время пытался научить меня «остановить мир».

— Ты еще не сделал этого, — сказал он, улыбаясь. — Ничто, кажется, не срабатывает, потому что ты очень упрям. Если бы ты был менее упрям, то к этому времени ты бы, вероятно, остановил мир при помощи любой из техник, которым я обучил тебя.

— Каких техник, дон Хуан?

— Все, что я говорил тебе, было техникой для остановки мира.

Через несколько месяцев после этого разговора дон Хуан выполнил то, что намеревался, — научил меня «останавливать мир».

Это монументальное событие заставило меня детально пересмотреть всю мою десятилетнюю работу. Для меня стало очевидным, что первоначальное заключение о роли психотропных растений было ошибочным. Они не были важнейшей чертой описания мира магов, а должны были помочь, образно говоря, сцементировать части описания, которое я не был способен воспринять иначе. Мое стремление держаться за свою стандартную версию реальности делало меня почти слепым и глухим к целям дона Хуана. Поэтому необходимость использования психотропных растений диктовалась только моей нечувствительностью.

Пересматривая все свои полевые заметки, я понял, что дон Хуан дал мне основу нового описания в самом начале нашей связи в том, что он назвал «техникой остановки мира». В своих прежних работах я опустил эти части полевых заметок, потому что они не относились к использованию психотропных растений. Теперь я по праву восстановил их в общем объеме учения дона Хуана, и они составили первые семнадцать глав этой книги. Последние три главы являются полевыми заметками, описывающими события, кульминацией которых стала «остановка мира».

Подводя итоги, я могу сказать, что в то время, когда я начинал ученичество, существовала другая реальность, существовало магическое описание мира, которого я не знал.

Дон Хуан как маг и учитель научил меня этому описанию. Десятилетнее ученичество, которое я прошел, состояло поэтому в развертывании неизвестной реальности через развитие ее описания и добавление все более и более сложных частей по мере моего продвижения.

Окончание ученичества означало, что я научился новому описанию мира убедительным и ясным образом и стал способен к новому восприятию мира, которое совпадало с его новым описанием. Другими словами, я достиг членства.

Дон Хуан утверждал, что для того, чтобы достичь «виденья», следует «остановить мир». Действительно, «остановка мира» была воспроизведением определенных состояний сознания, в которых реальность повседневной жизни изменена, поскольку поток интерпретаций, обычно непрерывно текущий, остановлен набором обстоятельств, чуждых этому потоку. В моем случае обстоятельством, чуждым нормальному потоку интерпретаций, было описание мира магов. У дона Хуана необходимым условием для остановки мира была убежденность; другими словами, нужно было в полном смысле научиться новому описанию, чтобы наложить его на старое и таким образом сломать общую для всех догматическую уверенность, что достоверность наших восприятий или нашей реальности не может ставиться под вопрос.

Следующим после «остановки мира» шагом было «виденье». Под этим дон Хуан подразумевал то, что я бы определил как «отвечающее перцептуальной установке проявление мира, находящегося вне описания, называемого реальностью».

Я убежден, что все эти шаги могут быть понятны единственно в терминах описания, к которому они относятся. А поскольку это описание, которое дон Хуан давал мне с самого начала, я должен позволить его учению быть единственным источником входа в него. Таким образом, слова дона Хуана будут говорить сами за себя.

Часть первая: «Остановка мира»

1. Подтверждения из окружающего мира

— Как я понимаю, вы очень много знаете о растениях, сэр, — сказал я старому индейцу, который стоял передо мной.

Мой друг просто свел нас и вышел, и мы представились друг другу сами. Старик сказал мне, что его зовут Хуан Матус.

— Твой друг сказал тебе это? — спросил он.

— Да, это он сказал.

— Я собираю растения, или, скорее, они позволяют мне собирать себя, — сказал он мягко.

Мы находились в зале ожидания автобусной станции в Аризоне. Я заговорил с ним по-испански, в очень официальной манере. Я сказал:

— Не позволит ли джентльмен (кабальеро) задать ему несколько вопросов?

«Кабальеро», производное от слова «кабальо» (лошадь), первоначально означало всадника или знатного человека на лошади. Он посмотрел на меня с любопытством.

— Я всадник без лошади, — сказал он с широкой улыбкой и добавил: — Я сказал тебе, что меня зовут Хуан Матус.

Мне понравилась его улыбка. Я подумал, что он явно не из тех людей, которым нравится прямота, и решил сразу обратиться к нему с просьбой.

Я сказал ему, что интересуюсь сбором и изучением лекарственных растений. Я сказал, что мой особый интерес связан с использованием галлюциногенного кактуса — пейота, который я долго изучал в университете в Лос-Анджелесе.

Я думал, что представился очень серьезно. Я держал себя сдержанно, и мои слова казались мне чрезвычайно весомыми.

Старик медленно покачал головой, и я, ободренный его молчанием, добавил, что, без сомнения, было бы полезным для нас обоих встретиться и поговорить о пейоте.

Именно в этот момент он поднял голову и взглянул мне в глаза. Это был ужасный взгляд. И, однако, он никоим образом не был ни угрожающим, ни устрашающим. Это был взгляд, который прошел сквозь меня. Я сразу же онемел и не мог больше говорить о себе. Это был конец нашей встречи. И, однако, он оставил крупицу надежды. Он сказал, что, может быть, я смогу когда-нибудь зайти к нему домой.

Будет трудно оценить воздействие взгляда дона Хуана, если не сопоставить мой предыдущий опыт с уникальностью этого события. Когда я начал изучать антропологию, я уже был экспертом в том, что называется «вертеться». Я покинул дом много лет назад, и это означало, по моей оценке, что я был способен позаботиться о себе. Когда меня отвергали, я обычно мог проложить себе путь лестью, тем, что шел на компромисс, спорил или сердился, а если ничего не помогало, я ныл или жаловался. Иными словами, я всегда знал, как действовать при данных обстоятельствах. И никогда в жизни ни один человек не останавливал моей инерции так легко и так однозначно, как дон Хуан в этот день. Дело было не только в том, что меня заставили молчать. Бывали времена, когда я не мог сказать ни слова своему оппоненту из-за какого-то врожденного уважения, которое я чувствовал к нему. Но в таких случаях моя злость или замешательство проявлялись в моих мыслях. Взгляд дона Хуана сделал меня немым до такой степени, что я перестал связно думать.

Я был глубоко заинтригован этим поразительным взглядом и решил искать встречи с доном Хуаном.

После этого случая я готовился шесть месяцев, читая об использовании пейота среди американских индейцев, особенно о культе пейота у равнинных индейцев. Я познакомился со всеми доступными работами и, почувствовав, что готов, вернулся назад в Аризону.

Суббота, 17 декабря 1960 года

Я нашел его дом после длинных и дорогостоящих расспросов среди местных индейцев. Была середина дня, когда я подъехал к дому и остановился перед ним. Я увидел дона Хуана, сидящего на деревянной молочной фляге. Он узнал меня и поздоровался, когда я вылезал из машины.

В течение некоторого времени мы обменивались пустыми стандартными фразами, а затем я прямо признался, что был очень неоткровенен с ним в первый раз. Я хвастался, что знаю очень много о пейоте, в то время как на самом деле я не знал ничего. Он поглядел на меня. Его глаза были очень добрыми.

Я сказал ему, что в течение шести месяцев я читал книги, чтобы подготовиться к нашей встрече, и сейчас знаю намного больше.

Он засмеялся. В моем заявлении явно было что-то смешное для него. Он смеялся надо мной, и я чувствовал себя немного смущенным и задетым.

Он, очевидно, заметил мое неудобство и заверил меня, что, хотя у меня были хорошие намерения, на самом деле не существовало никакого способа подготовиться к нашей встрече.

Я захотел спросить, имеет ли это заявление какой-либо скрытый смысл, но не решился. Однако он угадал мои чувства и стал объяснять, что он имел в виду. Он сказал, что мои усилия напомнили ему сказку о людях, которых когда-то обвинил и казнил некий король. Он сказал, что в сказке наказанные люди не отличались от тех, кто их наказывал, ничем, кроме того, что произносили слова особым образом, присущим только им. Этот недостаток, конечно, и выдавал их. Король поставил на дорогах заставы, где чиновники требовали от каждого прохожего произнести ключевое слово. Те, кто мог его произнести так, как король, оставались жить, остальных немедленно казнили. Основой сказки было то, что молодой человек решил подготовиться к испытанию на заставе, научившись произносить контрольное слово так, как нравилось королю.

Дон Хуан сказал с широкой улыбкой, что молодому человеку понадобилось «шесть месяцев», чтобы научиться правильному произношению. И затем пришел день великого испытания. Молодой человек пошел к заставе и стал ждать, когда чиновник потребует произнести слово.

В этом месте дон Хуан очень драматично остановился и посмотрел на меня. Его пауза была рассчитанной и показалась мне ловушкой, но я продолжал игру. Я уже слышал подобную историю раньше. Там речь шла о евреях в Германии и о способе, которым можно было узнать евреев по тому, как они произносили некоторые слова. Я знал также основную нить рассказа: молодой человек должен был быть схвачен из-за того, что чиновник забыл ключевое слово и попросил произнести другое, очень похожее, которое молодой человек не научился произносить правильно.

Дон Хуан, казалось, ждал, чтобы я спросил, что было дальше. Я так и сделал.

— Что с ним случилось? — спросил я, стараясь выглядеть наивным и заинтересованным сказкой.

— Молодой человек, который был действительно хитрым, сообразил, что чиновник забыл ключевое слово, и, прежде чем тот успел сказать что-либо еще, он признался, что готовился в течение шести месяцев.

Он сделал другую паузу и взглянул на меня с предательским блеском в глазах. На этот раз он подменил карты. Признание молодого человека было новым элементом, и я уже не знал, чем закончится история.

— Ну, и что случилось потом? — спросил я, действительно заинтересовавшись.

— Молодой человек был немедленно убит, конечно, — сказал он и расхохотался.

Мне очень понравился способ, которым он захватил мой интерес. Еще больше мне понравилось, как он связал сказку с моим случаем. Фактически он сочинил ее для меня и потешался надо мной очень тонко и артистически. Я засмеялся вместе с ним.

После этого я сказал ему, что, как бы глупо я ни выглядел, я действительно заинтересован в том, чтобы узнать что-нибудь о растениях.

— Я очень люблю гулять, — сказал он.

Я подумал, что он намеренно меняет тему разговора, чтобы не отвечать мне. Я не хотел настраивать его против себя своей настойчивостью.

Он спросил меня, не хочу ли я пойти с ним на короткую прогулку в пустыню. Я охотно согласился, сказав, что с удовольствием пройдусь по пустыне.

— Это не пикник, — сказал он тоном предупреждения.

Я ответил, что очень серьезно хочу работать с ним. Я сказал, что нуждаюсь в информации любого рода об использовании лекарственных растений и готов платить ему за время и труды.

— Сколько ты будешь платить? — спросил он.

Я уловил в его голосе нотку жадности.

— Сколько ты найдешь нужным, — сказал я.

— Плати мне за мое время своим временем.

Я подумал, что он любопытнейшая личность. Я сказал ему, что не понимаю, что он имеет в виду. Он ответил, что о растениях нечего сказать, поэтому взять деньги было бы для него немыслимо.

Он пронзительно поглядел на меня.

— Что ты делаешь у себя в кармане? — спросил он с гримасой. — Ты что, играешь со своей колотушкой?

Он имел в виду записи, которые я делал в миниатюрном блокноте, хранящемся в огромном кармане моей куртки.

Когда я объяснил, что я делаю, он сердечно рассмеялся. Я сказал, что не хотел его беспокоить, записывая прямо перед ним.

— Если ты хочешь записывать — записывай, ты не беспокоишь меня, — сказал он.

Мы гуляли в окрестной пустыне, пока не стало почти совсем темно. Он не показывал мне никаких растений и совсем не говорил о них. Мы на минутку остановились отдохнуть у больших кустов.

— Растения очень любопытные создания, — сказал он, не глядя на меня. — Они живые, и они чувствуют.

В тот самый момент, когда он сделал это заявление, сильный порыв ветра сотряс пустынный чапараль вокруг нас. Кусты издали гремящий звук.

— Ты слышишь это? — спросил он меня, приставляя руку к своему уху, словно прислушиваясь. — Листья и ветер соглашаются со мной.

Я засмеялся. Друг, который свел нас, уже предупреждал, чтобы я держался настороже, потому что старик бывает очень эксцентричен. Я подумал, что «соглашение с листьями» было одной из его эксцентричностей.

Мы гуляли еще некоторое время, но он все не показывал мне никаких растений и не сорвал ни одного из них. Он просто шел через кусты, слегка их касаясь. Затем он остановился, сел на камень и сказал мне, чтобы я отдохнул и осмотрелся.

Я хотел продолжить разговор. Я повторил, что очень хочу получить знания о растениях, особенно о пейоте. Я попросил его стать моим информатором в обмен на какое-нибудь вознаграждение.

— Тебе не нужно платить, — сказал он. — Ты можешь спрашивать все, что хочешь. Я буду рассказывать тебе то, что знаю, а потом расскажу, что с этим делать.

Он спросил меня, согласен ли я с его планом. Я был в восторге. Затем он добавил загадочную фразу: «Возможно, нет ничего такого, чему можно было бы научиться о растениях, потому что о них нечего сказать».

Я не понял ни того, что он сказал, ни того, что он имел в виду.

— Что ты сказал? — спросил я.

Он повторил это замечание трижды, а затем все вокруг содрогнулось от грохота реактивного военного самолета, летящего низко над землей.

— Вот! Мир только что согласился со мной, — сказал он, приставляя левую ладонь к уху.

— Ты из Аризоны, дон Хуан? — спросил я, пытаясь вести разговор вокруг того, чтобы он стал моим информатором.

Он взглянул на меня и утвердительно кивнул. Его глаза казались уставшими. Я мог видеть их белки под опущенными веками.

— Ты рожден в этой местности?

Он кивнул, опять не ответив мне. Это походило на утвердительный жест, но это походило также и на нервное покачивание головой задумавшегося человека.

— А откуда ты сам? — спросил он.

— Я приехал из Южной Америки.

— Это большое место. Ты приехал из нее всей?

Его глаза были пронзительными, когда он посмотрел на меня. Я начал объяснять ему обстоятельства своего рождения, но он прервал меня.

— В этом отношении мы похожи, — сказал он. — Сейчас я живу здесь, но на самом деле я яки из Соноры.

— Правда? А я сам из…

Он не дал мне закончить.

— Знаю, знаю, — сказал он. — Ты тот, кто ты есть, оттуда, откуда ты есть. Так же, как и я — яки из Соноры.

Его глаза были очень яркими, а смех странно беспокоящим. Он заставлял меня чувствовать себя так, как если бы он поймал меня на лжи. Я испытывал необычное ощущение вины. У меня было чувство, что он знает что-то, чего я не знаю или не хочу говорить.

Мое странное замешательство росло. Он, должно быть, заметил его, потому что встал и спросил, не хочу ли я поесть в городском ресторане.

Обратный путь к его дому и дорога в город улучшили мое самочувствие, но полностью я не расслабился. Я ощущал какую-то угрозу, хотя и не понимал, в чем дело.

Я хотел купить ему пива в ресторане. Он сказал, что никогда не пьет, даже пива. Я засмеялся про себя, не поверив. Друг, который свел нас, говорил, что старик большую часть времени не в себе. Мне действительно не было дела, врет он или нет. Он мне нравился. В нем было что-то очень успокаивающее.

Должно быть, у меня на лице отразилось сомнение, потому что он стал объяснять, что пил в молодости, но однажды попросту бросил это.

— Люди вряд ли даже понимают, что мы можем отсечь от нашей жизни все, что угодно, в любое время, просто вот так. — Он щелкнул пальцами.

— Ты думаешь, что можно бросить курить или пить так легко?

— Конечно! — сказал он с большим убеждением. — Курение и пьянство — ничто. Совсем ничто, если мы хотим это бросить.

В этот самый момент автоматическая кофеварка, в которой кипела вода, издала громкий звук.

— Слышишь это! — воскликнул дон Хуан с сиянием в глазах. — Кипяток согласен со мной.

После паузы он добавил:

— Человек может получать согласие от всего вокруг.

В эту напряженную секунду кофеварка издала поистине непристойный булькающий звук. Он взглянул на кофеварку и мягко сказал:

— Спасибо.

Кивнув, он расхохотался.

Я опешил. Его смех был немножко громок, но я получал от всего этого искреннее удовольствие.

На этом моя первая сессия с моим «информатором» закончилась. Я сказал ему, что мне нужно навестить некоторых друзей и что я был бы рад повидать его снова в конце следующей недели.

— Когда ты будешь дома? — спросил я. Он пристально рассматривал меня.

— Когда ты приедешь? — спросил он.

— Я не знаю точно, когда я смогу приехать.

— Тогда просто приезжай, не заботься.

— А вдруг тебя не будет дома?

— Я буду там, — сказал он с улыбкой и пошел прочь.

Я побежал за ним и спросил, не будет ли он возражать, если я возьму с собой фотоаппарат, чтобы сфотографировать его и его дом.

— Об этом не может быть речи, — сказал он, нахмурясь.

— А как насчет магнитофона? Будешь ты возражать против этого?

— Боюсь, что такой возможности тоже нет.

Я почувствовал себя раздраженным и стал горячиться. Я сказал, что не вижу никакой логической причины для его отказа.

Дон Хуан отрицательно покачал головой.

— Забудь это, — сказал он с силой. — И если ты еще хочешь видеть меня, никогда не говори мне об этом.

Я выставил последнее слабое возражение. Я сказал, что фотоснимки и магнитофонные записи необходимы для моей работы.

Он сказал, что есть только одна вещь, которая необходима для всего, что мы делаем. Он назвал ее «дух».

— Нельзя обойтись без духа, — сказал он. — А у тебя его нет. Беспокойся об этом, а не о фотоснимках.

— Что ты?..

Он прервал меня движением головы и вернулся на несколько шагов.

— Обязательно возвращайся, — сказал он тихо и помахал мне на прощание рукой.

2. Стирание личной истории

Четверг, 22 декабря 1960 года

Дон Хуан сидел на полу около двери своего дома, прислонясь к стене. Он перевернул молочную флягу, пригласив меня сесть и чувствовать себя как дома. Я предложил ему сигарет, блок которых я привез. Он сказал, что не курит, но принял подарок. Мы поговорили о холодных ночах в пустыне и на другие подобные темы.

Я спросил, не мешаю ли я его обычному распорядку. Он взглянул на меня, слегка поморщившись, и сказал, что у него нет распорядка и что я могу оставаться с ним до вечера, если хочу.

Я приготовил несколько опросных листов по генеалогии и родовым отношениям и хотел заполнить их с его помощью. Я также составил основанный на этнографической литературе длинный список культурных черт, присущих индейцам этого района. Я хотел пройтись по списку вместе с ним и отметить вопросы, которые были ему знакомы.

Я начал с опросных карт родовых отношений.

— Как ты называл своего отца? — спросил я.

— Я называл его папа, — ответил он с очень серьезным лицом.

Я почувствовал легкое раздражение, но продолжал, думая, что он не понял.

Я показал ему опросный лист и объяснил, что один пропуск там оставлен для отца, а один для матери. Я привел примеры различных слов, которые используются в английском и испанском языках, чтобы называть отца и мать.

Я подумал, что, может быть, мне следовало начать с матери.

— Как ты называл свою мать? — спросил я.

— Я называл ее мама, — ответил он очень наивным тоном.

— А какие другие слова ты использовал, чтобы называть своих отца и мать? Как ты их звал? — сказал я, пытаясь быть терпеливым и вежливым.

Он почесал голову и посмотрел на меня с глупым выражением.

— Ага, — сказал он. — Тут ты меня поймал. Дай-ка мне подумать.

После минутного замешательства он, казалось, вспомнил что-то, и я приготовился записывать.

— Ну, — сказал он, как если бы был вовлечен в серьезные размышления, — как я еще звал их? Я звал их «эй-эй, папа! эй-эй, мама!».

Я рассмеялся против своего желания. Выражение его лица было действительно очень комичным, и в этот момент я не знал, то ли он хитрый старик, который морочит мне голову, то ли действительно простачок. Используя все свое терпение, я объяснил, что это очень серьезный момент в моей работе, что очень важно заполнить все эти бланки. Я старался, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории.

— Как звали твоего отца и твою мать? — спросил я.

Он взглянул на меня ясными и добрыми глазами.

— Не трать свое время на эту муру, — сказал он мягко, но с неожиданной силой.

Я не знал, что сказать. Казалось, кто-то другой произнес эти слова. За секунду до этого он был ошарашенным глупым индейцем, чесавшим свою голову, и уже через мгновение сменил роль: дураком был я, а он смотрел на меня неописуемым взглядом, в котором не было ни раздражения, ни неприязни, ни ненависти, ни сожаления. Его глаза были добрыми, ясными и пронизывающими.

— У меня нет никакой личной истории, — сказал он после длинной паузы. — Однажды я обнаружил, что не нуждаюсь больше в личной истории, и, как и пьянство, бросил ее.

Я не совсем понял, что он хочет сказать. Неожиданно я почувствовал себя неловко, под угрозой. Я напомнил ему, что он разрешил задавать вопросы. Он повторил, что он совсем не возражает против этого.

— У меня больше нет личной истории, — сказал он и взглянул на меня испытующе. — Я бросил ее однажды, когда почувствовал, что в ней уже нет необходимости.

Я уставился на него, пытаясь понять скрытое значение его слов.

— Но как можно отбросить свою личную историю? — спросил я, настраиваясь на спор.

— Сначала нужно иметь желание отбросить ее, — сказал он. — А затем следует действовать гармонично, чтобы мало-помалу отсечь ее.

— Но почему вдруг может возникнуть такое желание? — воскликнул я.

У меня была ужасно сильная привязанность к моей личной истории. Мои семейные корни были глубокими. Я часто чувствовал, что без них моя жизнь не имела бы ни связности, ни цели.

— Может быть, тебе следует рассказать, что ты имеешь в виду под словами «отбросить личную историю»? — сказал я.

— Разделаться с ней, вот что я имею в виду, — отрезал он. Я продолжал настаивать, что не понимаю этого.

— Ну, возьмем тебя, например. Ты — яки, ты не можешь изменить этого.

— Разве я — яки? — спросил он, улыбаясь. — Откуда ты знаешь это?

— Правда! — сказал я. — Я не могу знать наверняка, во всяком случае, сейчас, но ты знаешь, и в этом все дело. Именно поэтому это и становится личной историей.

Я чувствовал, что загнал его в угол.

— Тот факт, что я знаю, яки я или нет, не делает это личной историей. И уверяю тебя, что никто никогда не узнает этого наверняка.

Я кое-как записал его слова. Перестав писать, я поглядел на него. Я не мог составить о нем никакого мнения. Мысленно я перебрал свои впечатления от него: загадочный и ни на что не похожий взгляд, который он бросил на меня во время нашей первой встречи; очарование, с которым он утверждал, что получает согласие от всего вокруг себя, его беспокоящий юмор и его алертность, его неподдельно глупый вид, когда я расспрашивал его об отце и матери, а затем неожиданная сила утверждений, которые отбросили меня прочь.

— Ты не знаешь, кто я такой, не так ли? — сказал он, словно читая мои мысли. — Ты никогда не узнаешь, кто я или что я, потому что я не имею личной истории.

Он спросил, был ли у меня отец. Я сказал, что да. Он сказал, что мой отец был примером того, о чем он говорит.

Он попросил меня вспомнить, что мой отец думал обо мне.

— Твой отец знает о тебе все, — сказал он. — Поэтому ты у него полностью просчитан. Он знает, кто ты и что ты делаешь. И нет никакой силы на земле, которая заставила бы его изменить мнение о тебе.

Дон Хуан сказал, что каждый, кто знал меня, имел обо мне свою идею и что я питал эту идею всем, что я делал.

— Разве ты не видишь? — спросил он драматически. — Ты должен обновлять свою личную историю, говоря своим родителям, своим родственникам и своим друзьям обо всем, что ты делаешь. С другой стороны, если у тебя нет личной истории, то никаких объяснений не требуется, никто не сердится, никто не разочаровывается в твоих поступках. И, более того, никто не пришпиливает тебя своими мыслями.

Внезапно идея стала для меня ясной. Я почти знал это сам, но никогда не размышлял об этом. Не иметь личной истории действительно было очень заманчивой концепцией, по крайней мере на интеллектуальном уровне. Однако это вызывало у меня чувство одиночества, которое казалось мне пугающим и отвратительным. Мне захотелось обсудить с ним мои чувства, но я сдержался; в этой ситуации было что-то крайне нелепое. Мне казалось смешным вступать в философский спор со старым индейцем, который явно не имел интеллектуального багажа студента университета. Каким-то образом он увел меня в сторону от моего первоначального намерения расспросить его о генеалогии.

— Я не знаю, почему мы вдруг заговорили об этом, когда я просто хотел узнать несколько имен для моих бланков, — сказал я, пытаясь повернуть разговор к интересующей меня теме.

— Это очень просто, — сказал он. — Мы заговорили об этом потому, что я сказал, что задавать вопросы о прошлом человека — это явная ерунда.

Его тон был твердым. Я чувствовал, что нет способа уговорить его, поэтому изменил свою тактику.

— Является ли идея об отсутствии личной истории тем, что делают яки? — спросил я.

— Это то, что делаю я.

— Где ты научился этому?

— Я научился этому в течение своей жизни.

— Это твой отец научил тебя этому?

— Нет, скажем, я научился этому сам, а теперь я собираюсь передать этот секрет тебе, чтобы ты не ушел сегодня с пустыми руками.

Он понизил голос до драматического шепота. Я рассмеялся над его трюками. Я вынужден был признать, что он совсем не глуп. Мне пришла в голову мысль, что я нахожусь рядом с прирожденным актером.

— Записывай, — сказал он покровительственно. — Почему бы нет. Похоже, ты чувствуешь себя более удобно, когда пишешь.

Я взглянул на него, и мои глаза, должно быть, выдали мое замешательство. Он хлопнул себя по ляжкам и с удовольствием расхохотался.

— Самое лучшее — стереть всю личную историю, — сказал он, давая мне время записать. — Потому что это делает нас свободными от обременительных мыслей других людей.

Я не мог поверить, что он действительно говорит все это. На секунду я испытал острое замешательство. Он прочитал это на моем лице и немедленно использовал.

— Возьмем тебя, например, — продолжил он. — Сейчас ты не можешь понять, что к чему, и это происходит потому, что я стер свою личную историю. Мало-помалу я создал туман вокруг себя и вокруг своей жизни. И сейчас никто не знает наверняка, кто я и что я делаю.

— Но ты сам знаешь, кто ты, разве не так? — вставил я.

— Ну разумеется, я… не знаю! — воскликнул он и повалился на пол, смеясь над моим удивленным взглядом.

Он сделал достаточно долгую паузу, и я был уверен, что он сейчас скажет, что знает. Этот неожиданный поворот был для меня очень угрожающим. Я действительно испугался.

— Это маленький секрет, который я открою тебе сегодня, — сказал он тихим голосом. — Никто не знает моей личной истории. Никто не знает, кто я и что я делаю. Даже я не знаю.

Он полузакрыл глаза. Он смотрел не на меня, а куда-то выше моего правого плеча. Он сидел, скрестив ноги, его спина была прямой, но все же он казался расслабленным.

В этот момент он был настоящим воплощением силы. Я представил его индейским вождем, «краснокожим воином» из романтических детских сказок. Мой романтизм увел меня в сторону, и незаметно мною овладели противоречивые чувства. Я мог искренне сказать, что он мне очень нравится, и в то же время я мог сказать, что смертельно боюсь его.

Он сохранял этот странный взгляд долгое время.

— Как я могу знать, кто я, когда я — все вот это? — сказал он, указывая жестом головы на то, что было вокруг нас.

Затем он взглянул на меня и улыбнулся.

— Мало-помалу ты должен создать туман вокруг себя. Ты должен стирать все вокруг себя до тех пор, пока ничего нельзя будет считать само собой разумеющимся, пока не останется ничего гарантированного или реального. Твоя проблема в том, что ты слишком реален. Твои усилия слишком реальны. Твои настроения слишком реальны. Не считай вещи настолько настоящими. Ты должен начать стирать себя.

— Для чего? — воинственно спросил я.

Мне стало ясно, что он предписывает мне способ поведения. Всю жизнь я взрывался, когда кто-нибудь пытался сказать мне, что делать. Одна мысль о том, что мне будут говорить, что делать, немедленно заставляла меня переходить в оборону.

— Ты сказал, что хочешь изучать растения, — сказал он спокойно. — Ты хочешь что-то получить даром? Как ты считаешь, что происходит? Мы условились, что ты будешь задавать мне вопросы, а я буду говорить тебе то, что знаю. Если тебе это не нравится, то больше нам нечего сказать друг другу.

Его невыносимая прямота покоробила меня, но внутренне я сознался, что он прав.

— Давай сформулируем это так, — продолжал он. — Если ты хочешь изучать растения и поскольку о них действительно нечего сказать, то ты должен, помимо прочего, стереть личную историю.

— Как? — спросил я.

— Начни с простых вещей. Не говори никому, что ты в действительности делаешь. Затем ты должен оставить всех, кто тебя хорошо знает. Таким образом ты создашь туман вокруг себя.

— Но ведь это абсурд! — возразил я. — Почему люди не должны меня знать? Что в этом плохого?

— Плохо здесь то, что, если они однажды тебя узнали, ты становишься чем-то само собой разумеющимся и начиная с этого момента уже не можешь разрушить оковы их мыслей. Лично я люблю полную свободу — быть неизвестным. Никто не знает меня с застывшей уверенностью — так, как люди знают, например, тебя.

— Но это было бы ложью.

— Я не интересуюсь ложью и правдой. Ложь является ложью, только если ты имеешь личную историю.

Я возразил, что мне не нравится мистифицировать людей или вводить их в заблуждение. Он ответил, что я и так ввожу всех в заблуждение.

Старик затронул мое больное место. Я не преминул спросить его, что он имеет в виду под этим или откуда он узнал, что я все время ввожу людей в заблуждение. Я просто прореагировал на его заявление, защищаясь при помощи объяснения. Я сказал, что с болью сознаю, что моя семья и мои друзья считают меня ненадежным, в то время как в действительности я ни разу в жизни не солгал.

— Ты всегда знал, как лгать, — сказал он. — Единственная вещь, которой не хватало, — ты не знал, зачем это делать. Теперь ты знаешь.

Я стал возражать.

— Разве ты не видишь, как я устал от того, что люди считают меня ненадежным? — сказал я.

— А ты действительно ненадежен, — заметил он с убеждением.

— Черт возьми, это не так! — воскликнул я.

Мое настроение, вместо того чтобы заставить его посерьезнеть, вызвало у него истерический смех. Я испытал презрение к этому старику за все его ужимки. К несчастью, он был прав относительно меня.

Через некоторое время я успокоился, и он продолжил:

— Когда не имеешь личной истории, ничто из твоих слов не может быть принято за ложь. Твоя беда в том, что тебе приходится неизменно объяснять все любому и в то же время ты хочешь удержать свежесть и новизну того, что ты делаешь. А поскольку ты не можешь сохранить свою увлеченность после того, как ты объяснил все, что ты делаешь, ты лжешь для того, чтобы идти дальше.

Я был действительно ошеломлен темой нашего разговора. Я записал все детали нашей беседы наилучшим образом, каким мог, концентрируясь на его словах и стараясь не отвлекаться на размышления о собственных мнениях или о смысле того, что он говорил.

— С этого момента, — сказал он, — ты должен просто показывать людям то, что найдешь нужным им показать, но при этом никогда не говори точно, как ты это сделал.

— Я не могу держать секреты! — воскликнул я. — То, что ты говоришь, бесполезно для меня.

— Тогда изменись! — сказал он отрывисто, с яростным блеском в глазах.

Он выглядел как странное дикое животное, и в то же время его мысли и слова были предельно связными. Мое раздражение уступило место состоянию неприятного замешательства.

— Видишь ли, — продолжал он, — у нас есть только два выбора. Мы или считаем все реальным и действительным, или не делаем этого. Если мы следуем первому, то кончаем тем, что до смерти устаем от самих себя и мира. Если мы следуем второму и стираем личную историю, мы создаем туман вокруг нас, очень восхитительное — мистическое состояние, в котором никто не знает, откуда выскочит заяц, даже мы сами.

Я стал говорить о том, что стирание личной истории лишь увеличит наше чувство незащищенности.

— Когда ничего не известно наверняка, мы остаемся алертными, всегда настороже, — сказал он. — Не знать, за каким кустом прячется заяц, куда увлекательней, чем вести себя так, как если бы мы знали все.

В течение длительного времени он не сказал больше ни слова; наверно, час прошел в полном молчании. Я не знал, что спросить. Наконец он поднялся и попросил подвезти его в ближайший город.

Не знаю почему, наш разговор опустошил меня. У меня было чувство, что я вот-вот засну. По пути он попросил меня остановиться и сказал, что, если я хочу расслабиться, я должен забраться на плоскую вершину небольшого холма в стороне от дороги и лечь на живот головой к востоку.

В его голосе, казалось, была спешка. Я не хотел спорить или, может быть, был настолько усталым, что даже не мог говорить. Я забрался на холм и сделал так, как он предписывал.

Я спал две или три минуты, но этого было достаточно, чтобы моя энергия восстановилась. Мы приехали в центр города, где он попросил высадить его.

— Возвращайся, — сказал он, выходя из машины. — Обязательно возвращайся.

3. Потеря собственной важности

У меня была возможность обсудить два своих визита к дону Хуану с другом, который свел нас вместе. По его мнению, я терял время. Я детально изложил ему все наши разговоры. Он сказал, что я преувеличиваю и создаю романтический ореол глупой старой развалине.

У меня было очень мало склонности романтизировать этого необычного старика. Я искренне чувствовал, что его критика моей жизни серьезно подорвала мою симпатию к нему. Однако я должен был признать, что эта критика всегда была уместна, резко очерчена и правильна до последней буквы.

Сутью вставшей передо мной дилеммы на этот раз было нежелание признать то, что дон Хуан способен разрушить все мои убеждения о мире, и нежелание согласиться с другом, который считал, что старый индеец просто дурень.

Я чувствовал себя обязанным еще раз навестить его, прежде чем составить о нем окончательное мнение.

Среда, 28 декабря 1960 года

Как только я подъехал к его дому, он повел меня на прогулку в пустынный чапараль. Он даже не взглянул на сумку с продуктами, которые я привез ему. Казалось, он ожидал меня.

Мы шли в течение нескольких часов. Он не показывал мне никаких растений и не собирал их. Однако он научил меня «правильному способу ходьбы». Он сказал, что я должен слегка подгибать пальцы рук, когда иду, и тогда я буду удерживать внимание на дороге и ее окрестностях. Он сказал, что мой обычный способ ходьбы изнурителен и что никогда не следует ничего носить в руках. Если нужно нести какие-нибудь вещи, следует воспользоваться рюкзаком или заплечной сумкой. По его словам, определенное положение рук при ходьбе давало большую выносливость и позволяло лучше осознавать окружающее.

Я не видел причины спорить и подогнул пальцы так, как он сказал, продолжая идти. Мое осознание окружающего никак не изменилось, то же самое было с моей выносливостью.

Мы начали нашу прогулку утром и остановились отдохнуть около полудня. Я обливался потом и хотел напиться из фляги, но он остановил меня, сказав, что лучше сделать только один глоток. Он сорвал несколько листьев с небольшого желтого куста и пожевал. Он дал мне немного листьев и заметил, что они прекрасны и, если я буду жевать их медленно, моя жажда исчезнет. Жажда не исчезла, но в то же время я не почувствовал неудобства.

Он, казалось, прочел мои мысли и объяснил, что я не почувствовал преимуществ правильного способа ходьбы или выгод от жевания листьев потому, что я молод и силен, а мое тело ничего не замечает, потому что оно немного глупое.

Он засмеялся. Я не был в смешливом настроении, и это, похоже, позабавило его еще больше. Он поправил свое предыдущее заявление, сказав, что мое тело на самом деле не то чтобы глупое, а как бы спит.

В этот момент огромная ворона с карканьем пролетела прямо над нами. Это меня испугало, и я начал смеяться. Я думал, что обстоятельства требуют смеха, но, к моему великому удивлению, он сильно тряхнул мою руку и заставил меня замолчать. У него было крайне серьезное выражение лица.

— Это не было шуткой, — сказал он жестко, как если бы я знал, о чем он говорит.

Я попросил объяснений. Я сказал ему, что это нелепо, что мой смех рассердил его, хотя раньше мы смеялись над кофеваркой.

— То, что ты видел, было не просто вороной! — воскликнул он.

— Но я видел ее, и это была ворона, — настаивал я.

— Ты ничего не видел, дурак, — сказал он грубым голосом.

Его грубость была беспричинной. Я сказал ему, что не люблю злить людей и, может быть, будет лучше, если я уйду, поскольку он, видимо, не в настроении общаться с людьми.

Он неудержимо расхохотался, как если бы я был клоуном, разыгрывающим перед ним представление. Мое раздражение и замешательство пропорционально росли.

— Ты очень вспыльчив, — прокомментировал он. — Ты принимаешь самого себя слишком серьезно.

— Но разве ты не делаешь того же самого? — ответил я. — Разве ты не принял самого себя всерьез, когда рассердился на меня?

Он сказал, что сердиться на меня было самой далекой от его намерений вещью. Он пронзительно взглянул на меня.

— То, что ты видел, не было согласием мира, — сказал он. — Летящая или каркающая ворона никогда не бывает согласием. Это был знак!

— Знак чего?

— Очень важное указание насчет тебя, — заметил он загадочно.

В этот самый момент ветер бросил сухую ветку куста к нашим ногам.

— Вот это было согласием! — воскликнул он и, взглянув на меня сияющими глазами, залился смехом.

У меня было чувство, что он дразнит меня, создавая правила игры на ходу. Поэтому ему можно было смеяться, а мне нет. Мое недовольство опять выросло, и я сказал все, что о нем думаю.

Он совсем не был задет или обижен. Он захохотал, и его смех вызвал во мне еще больше недовольства и раздражения. Я подумал, что он намеренно ставит меня в дурацкое положение. Я тут же решил, что с меня довольно «полевой работы».

Я встал и сказал, что хочу идти назад к его дому, потому что должен ехать в Лос-Анджелес.

— Сядь, — сказал он повелительно. — Ты обидчив, как старая леди. Ты не можешь сейчас уехать, потому что мы еще не кончили.

Я ненавидел его. Я подумал, что он неприятнейший человек. Он начал напевать идиотскую мексиканскую песню. Он явно изображал какого-то популярного певца. Он удлинял некоторые слоги и сокращал другие, превратив песню в совершеннейший фарс. Это было настолько комично, что я расхохотался.

— Видишь, ты смеешься над глупой песней, — сказал он. — Но тот человек, который поет ее таким образом, и те люди, которые платят за то, чтобы послушать его, не смеются. Они считают это серьезным.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

Я думал, что он намеренно подобрал пример, чтобы показать мне, что я смеялся над вороной из-за того, что не принял ее всерьез, точно так же, как не принял всерьез песню. Но он опять надул меня. Он сказал, что я похож на этого певца и людей, которым нравится его песня: я самодоволен и смертельно серьезен по поводу всякой чепухи, за которую никто в здравом уме не даст и гроша.

Он затем возвратился назад, словно чтобы освежить мою память. Повторив все, что он сказал раньше на тему «изучения растений», он подчеркнул, что если я действительно хочу учиться, то должен изменить большую часть своего поведения.

Мое чувство недовольства выросло до такой степени, что мне приходилось делать огромные усилия для того, чтобы продолжать записывать.

— Ты принимаешь себя слишком всерьез, — сказал он медленно. — Ты слишком важен в своих собственных глазах. Это должно быть изменено. Ты так чертовски важен, что чувствуешь себя вправе раздражаться всем. Ты так чертовски важен, что можешь позволить себе уйти, если обстоятельства складываются не так, как тебе хотелось бы. Я полагаю, ты думаешь, что все это показывает, что ты имеешь характер. Это чепуха! Ты слаб и самодоволен!

Я попытался протестовать, но он не поддался. Он сказал, что за всю жизнь я ничего не закончил из-за этого чувства непропорциональной важности, к которому я привязался.

Я был ошеломлен уверенностью, с которой он делал свои заявления. Они были правильны, конечно, и это заставляло меня чувствовать не только злость, но и угрозу.

— Важность самого себя — это другая вещь, которую следует бросить, точно так же, как личную историю, — сказал он драматическим тоном.

Я действительно не хотел с ним спорить. Было очевидно, что я нахожусь в ужасно невыгодном положении. Он не собирался идти назад к дому до тех пор, пока не будет готов, а я не знал дорогу. Я вынужден был оставаться с ним.

Он сделал странное и внезапное движение, как бы понюхал воздух вокруг себя. Его голова медленно и ритмично вздрагивала. Он повернулся и посмотрел на меня взглядом, в котором были удивление и любопытство. Его глаза прошлись вверх и вниз по моему телу, как бы разыскивая что-то особенное. Затем он резко поднялся и быстро пошел. Он почти бежал. Я следовал за ним. Он выдерживал очень быстрый шаг примерно в течение часа.

Наконец он остановился у скалистого холма, и мы уселись в тени куста. Бег трусцой совершенно истощил меня, хотя мое настроение улучшилось. То, как оно изменилось, было очень странным. Я чувствовал почти подъем, хотя, когда мы начинали бежать после нашего спора, я был в ярости от него.

— Это очень странно, но я действительно чувствую себя хорошо, — сказал я.

Я услышал далекое карканье вороны. Он поднял палец к правому уху и улыбнулся.

— Это был знак, — сказал он.

Небольшой камень покатился вниз, издав хрустящий звук при падении в чапараль.

Он громко рассмеялся и указал пальцем в сторону звука.

— А это было согласие, — сказал он.

Затем он спросил меня, действительно ли я готов к разговору о собственной важности. Я рассмеялся. Мое чувство злости казалось настолько далеким, что я даже не мог понять, каким образом я рассердился на него.

— Я не могу понять, что со мной случилось, — сказал я. — Я разозлился, а сейчас не знаю, почему я больше не зол.

— Мир вокруг нас очень загадочен, — сказал он. — Он нелегко выдает свои секреты.

Мне нравились его загадочные заявления. Они были вызывающими и непонятными. Я не мог определить, то ли они были полны скрытого смысла, то ли были просто чепухой.

— Если ты когда-нибудь приедешь назад в эту пустыню, — сказал он, — держись подальше от этого каменистого холма, где мы остановились сегодня. Беги от него как от чумы.

— Почему? В чем дело?

— Сейчас не время объяснять это. Сейчас мы говорим об утрате важности самого себя. До тех пор пока ты чувствуешь, что являешься самой важной вещью на свете, ты не можешь в действительности воспринимать мир вокруг. Ты как лошадь с шорами. Все, что ты видишь, — это ты сам отдельно от всего остального.

Секунду он рассматривал меня.

— Я собираюсь поговорить с моим дружком, — сказал он, указывая на небольшое растение.

Он встал на колени, начал ласкать растение и говорить с ним. Сначала я не понимал его слов, но затем он стал говорить с растением по-испански. Некоторое время он бормотал всякую чепуху. Затем он поднялся.

— Не имеет значения, что ты говоришь растению, — сказал он. — Ты можешь даже придумывать слова. Важно чувство симпатии к нему и обращение с ним как с равным.

Он объяснил, что человек, который собирает растения, каждый раз должен извиняться за то, что срывает их, и должен заверять их, что когда-нибудь его собственное тело будет служить для них пищей.

— В конце концов, растения и мы равны, — сказал он. — Нельзя сказать, что мы или они более важны или менее важны. Давай поговори с растением. Скажи ему, что ты больше не чувствуешь себя важным.

Меня хватило на то, чтобы встать перед растением на колени, но я не смог заставить себя говорить с ним. Я почувствовал себя смешно и расхохотался. Но я не чувствовал злости.

Дон Хуан похлопал меня по спине и сказал, что все в порядке, и по крайней мере я сохранил свое хорошее настроение.

— Начиная с этого времени разговаривай с маленькими растениями, — сказал он. — Разговаривай до тех пор, пока не потеряешь всякое чувство важности. Разговаривай с ними до тех пор, пока не сможешь этого делать в присутствии других. Иди к тем холмам и попрактикуйся сам.

Я спросил, можно ли говорить с растениями про себя.

Он засмеялся и потрепал меня по голове.

— Нет, — сказал он. — Ты должен говорить с ними громко и отчетливо, если хочешь, чтобы они тебе ответили.

Я пошел в место, которое он указал, смеясь про себя над его эксцентричностью. Я даже пытался разговаривать с растениями, но чувство, что я смешон, пересиливало все.

После того как я решил, что прошло достаточно времени, я вернулся назад, туда, где находился дон Хуан. У меня была уверенность, что он знает, что я не говорил с растениями.

Он не смотрел на меня. Он сделал знак сесть рядом.

— Следи за мной внимательно, — сказал он. — Я сейчас буду говорить с моим маленьким другом.

Он встал на колени перед небольшим растением и в течение нескольких минут двигал и раскачивал свое тело, говоря и смеясь при этом.

Я думал, что он сошел с ума.

— Это маленькое растение сказало, чтобы я передал тебе, что оно пригодно для еды, — сказал он, поднимаясь с коленей. — Оно сказало, что горсть таких растений сохранит человека здоровым. Оно сказало также, что множество таких растений растет вон там.

Дон Хуан указал в сторону холма примерно в двухстах метрах в стороне.

— Пойдем посмотрим, — сказал он.

Я рассмеялся над его странностями. Я был уверен, что он найдет их, потому что он отлично знал окрестности и помнил, где растут съедобные и лекарственные растения.

По пути к этому месту он сказал невзначай, что мне следовало бы обратить внимание на это растение, потому что оно одновременно являлось пищей и лекарством.

Наполовину жестом я спросил его, уж не растение ли сказало ему об этом. Он остановился и стал рассматривать меня с оттенком недоверия. Он покачал головой из стороны в сторону.

— Ах! — воскликнул он, смеясь. — Твой ум делает тебя более глупым, чем я думал. Как может маленькое растение сказать мне то, что я знал всю жизнь?

Затем он объяснил, что всегда досконально знал различные особенности этого растения и растение сказало ему, что в том месте, на которое он указал, их растет очень много, и оно не имеет ничего против, если он мне про это скажет.

На склоне холма оказались целые заросли таких же растений. Я хотел рассмеяться, но он не дал мне времени. Он хотел, чтобы я поблагодарил их. Я чувствовал себя очень неестественно и не мог заставить себя сделать это.

Он доброжелательно улыбнулся и сделал еще одно из своих загадочных заявлений. Он повторил его три или четыре раза, как бы давая мне время уловить его значение.

— Мир вокруг нас — загадка, — сказал он. — И люди ничем не лучше всего остального. Если маленькое растение щедро с нами, мы должны поблагодарить его или оно может не отпустить нас.

То, как он взглянул на меня при этих словах, бросило меня в озноб. Я поспешно наклонился над растениями и громким голосом сказал «спасибо».

Он сдержанно и тихо рассмеялся.

Мы гуляли еще час, а затем направились к его дому. Один раз я отстал, и он был вынужден меня ждать. Он проверил, держу ли я свои пальцы подогнутыми. Я этого не делал. Он сказал, что всегда, когда я гуляю с ним, я должен соблюдать и копировать его манеры или же не приходить вовсе.

— Я не могу ждать тебя, как будто ты ребенок, — сказал он укоряющим тоном.

Это заявление вызвало во мне глубокое раздражение и замешательство. Как могло быть, что такой старый человек ходит настолько лучше меня? Я считал себя сильным и атлетически сложенным, однако ему приходилось ждать, пока я догоню его.

Я подогнул пальцы, и, как это ни странно, я оказался способен выдержать невероятную скорость его ходьбы без всяких усилий. Иногда я даже чувствовал, что мои руки тащат меня вперед.

Я испытывал подъем. Я был счастлив, бесцельно гуляя со старым индейцем. Я несколько раз пытался завести разговор и спрашивал, не покажет ли он мне растение пейота. Он взглянул на меня, но не сказал ни слова.

4. Смерть — это советчик

Среда, 25 января 1961 года

— Ты когда-нибудь будешь учить меня о пейоте? — спросил я.

Он не ответил и, как делал это раньше, посмотрел на меня словно на сумасшедшего.

Я уже несколько раз поднимал эту тему в наших разговорах, и каждый раз он делал гримасу и качал головой. Это не было утвердительным или отрицательным жестом, скорее это был жест отчаяния и неверия.

Он резко поднялся. До этого мы сидели на земле перед его домом. Почти незаметный кивок был приглашением следовать за ним.

Мы пошли в пустынный чапараль в южном направлении. Пока мы шли, он повторял, что я должен осознавать бесполезность моей собственной важности и моей личной истории.

— Твои друзья, — сказал он, резко поворачиваясь ко мне, — те, кто знал тебя долгое время… ты должен быстро оставить их.

Я подумал, что он сумасшедший и его настойчивость — это идиотизм, но ничего не сказал. Он пристально посмотрел на меня и стал смеяться.

После долгой прогулки мы наконец остановились. Я уже собирался сесть и отдохнуть, но он сказал, чтобы я прошел еще около двадцати метров и поговорил с зарослями травы громким и ясным голосом. Я чувствовал неловкость и сопротивление. Его странные требования были большим, чем я мог вынести, и я сказал ему еще раз, что не могу говорить с растениями, потому что чувствую себя смешным. Его единственным замечанием было то, что мое чувство собственной важности безгранично. Он, казалось, внезапно что-то решил и сказал, что мне не надо разговаривать с растениями до тех пор, пока я не почувствую, что это для меня легко и естественно.

— Ты хочешь изучать их и в то же время не хочешь выполнять никакой работы, — сказал он. — Что ты пытаешься сделать?

Я объяснил, что нуждаюсь в достоверной информации об использовании растений, и поэтому просил его быть моим информатором. Я даже предлагал платить ему за его время и труды.

— Тебе следовало бы взять деньги, — сказал я. — Тогда бы мы оба чувствовали себя лучше. Я мог бы тебя спрашивать обо всем, чего хочу, потому что ты работал бы на меня, а я платил бы тебе за это. Что ты об этом думаешь?

Он презрительно поглядел на меня и издал отвратительный звук своим ртом, заставив нижнюю губу и язык сильно вибрировать при выдохе.

— Вот что я об этом думаю, — сказал он и засмеялся при виде крайнего изумления, которое отразилось на моем лице.

Мне было ясно, что он не тот человек, с которым я легко могу состязаться. Несмотря на свой возраст, он был энергичен и невероятно силен. Раньше я думал, что такой старик был бы для меня идеальным «информатором». Меня приучили к мысли, что старики — это лучшие информаторы, поскольку они слишком слабы для того, чтобы делать что-нибудь еще, кроме как говорить. Однако дон Хуан не был жалким субъектом. Я чувствовал, что он неуправляем и опасен. Друг, который нас свел, был прав. Он был эксцентричным старым индейцем, и, хотя он и не был вне себя большую часть времени, как рассказывал мой друг, он был еще хуже — он был сумасшедшим. Я опять испытал сильное сомнение и тревогу. Я думал, то преодолел эти чувства, — мне не составило никакого труда уговорить себя снова навестить его. Мне в голову пришла мысль, что, может быть, я сам немного сумасшедший, раз мне нравится находиться в его обществе. Его идея, что чувство собственной важности является для меня препятствием, действительно сильно повлияла на меня. Но все это явно было только интеллектуальным заключением с моей стороны. В ту же секунду, когда я столкнулся с его странным поведением, я ощутил тревогу и захотел уехать.

Я сказал, что считаю нас настолько разными, что не вижу возможности для дальнейшего общения.

— Один из нас должен измениться, — сказал он, уставясь в землю. — И ты знаешь — кто.

Он стал мурлыкать мексиканскую песню, а затем поднял голову и взглянул на меня. Его глаза были яростными и горящими. Я хотел отвернуться или закрыть глаза, но, к своему великому изумлению, не смог отвести взгляда.

Он попросил рассказать, что я видел в его глазах. Я сказал, что ничего не видел, но он настаивал, чтобы я выразил словами то, что его глаза заставили меня ощутить. Я попытался объяснить ему, что ничего, кроме замешательства, его взгляд у меня не вызвал, а то, как он на меня смотрит, очень неприятно.

Он не отступал. Он по-прежнему пристально смотрел на меня. Это не был угрожающий или злой, а скорее загадочный и неприятный взгляд.

Он спросил меня, не напоминает ли он мне птицу.

— Птицу? — воскликнул я.

Он рассмеялся как ребенок и отвел от меня глаза.

— Да, — сказал он мягко. — Птицу, очень необыкновенную птицу!

Он опять поймал меня взглядом и велел вспомнить. Он сказал мне с необыкновенным убеждением, что «знает» — я уже видел такой взгляд раньше.

У меня было чувство, что старик провоцирует меня вопреки моим желаниям каждый раз, когда открывает рот. Я опять взглянул на него с явным сопротивлением. Вместо того чтобы рассердиться, он начал смеяться. Он хлопал себя по ляжкам и завывал, как будто объезжая дикую лошадь. Затем он опять стал серьезен и сказал мне, что чрезвычайно важно, чтобы я перестал с ним бороться и вспомнил ту необыкновенную птицу, о которой он говорит.

— Посмотри мне в глаза, — велел он.

Его глаза были необыкновенно яростными. Они вызывали ощущение, которое действительно было на что-то похоже, но я не был уверен, на что именно. Мгновение я удерживал это чувство, а затем внезапно понял. Это была не форма его глаз и не форма его головы, но именно какая-то холодная ярость в его взгляде, напоминающая глаза сокола. В тот самый момент, когда я это понял, он посмотрел на меня вскользь, и на секунду у меня в голове наступил полный хаос. Я подумал, что я вижу сокола вместо дона Хуана. Картина была мимолетной, а я был слишком взбудоражен, чтобы изучить ее внимательней.

Очень взволнованным тоном я рассказал ему, что я мог бы поклясться, что видел черты сокола на месте его лица.

У него был еще один приступ смеха.

Я знал, что такое взгляд сокола; я часто охотился за ними, когда был мальчиком, и, по мнению дедушки, был хорошим охотником. У него была ферма леггорнских кур, и соколы приносили ей вред; охота за ними была не только полезным, но еще и «правильным» делом. Вплоть до этого момента я никогда не вспоминал, что яростность их глаз преследовала меня годами, но это было так давно в моем прошлом, что, как я думал, воспоминания уже стерлись.

— Я когда-то охотился на соколов.

— Я знаю, — заметил дон Хуан как нечто само собой разумеющееся.

В его голосе была такая уверенность, что я засмеялся. Я подумал, что он крайне нелепый тип. Он имел нахальство говорить таким тоном, словно он действительно знал, что я охотился на соколов. Я испытал к нему сильное презрение.

— Почему ты так рассердился? — спросил он тоном искреннего участия.

Я не знал почему. Он стал испытывать меня очень необычным способом. Он попросил меня опять посмотреть на него и рассказать об «очень интересной птице», которую он мне напомнил. Я продолжал упорствовать и презрительно сказал, что тут не о чем говорить. Затем я почувствовал себя обязанным спросить его, откуда он знает, что я охотился на соколов. Вместо того чтобы ответить мне, он опять принялся комментировать мое поведение. Он сказал, что я очень злой парень и что даже при падении шляпы из моего рта появляется пена. Я стал протестовать; я всегда считал, что я очень уживчивый и миролюбивый. Я сказал, что это его вина и он сам вывел меня из равновесия своими неожиданными поступками.

— Но почему же злоба? — спросил он.

Я проанализировал свои чувства и реакции. Действительно, у меня не было нужды испытывать к нему злобу.

Он опять стал настаивать, чтобы я посмотрел в его глаза и рассказал ему о «странном соколе». Он изменил слова. Раньше он говорил «очень интересная птица», а теперь стал говорить «странный сокол». Перемена слов вызвала изменение в моем собственном настроении. Я неожиданно стал печален.

Он прищурил глаза так, что они превратились в две щелки, и сказал крайне драматическим голосом, что «видит» очень странного сокола. Он повторил свое заявление три раза, как если бы он действительно видел его прямо перед собой.

— Разве ты не помнишь его? — спросил он. Я не мог вспомнить ничего похожего.

— Что же в этом соколе необыкновенного? — спросил я.

— Это ты должен мне сказать.

Я повторил, что никак не могу понять, о чем он говорит, поэтому и не могу ничего ему рассказать.

— Не борись со мной, — сказал он. — Перебори свою вялость и вспомни.

В течение секунды я всерьез старался понять его. Мне не приходило в голову, что я мог точно так же попытаться вспомнить.

— Было время, когда ты видел множество птиц, — сказал он, как бы настраивая меня.

Я сказал ему, что когда жил на ферме мальчиком, то охотился и убивал сотни птиц.

Он сказал, что, если это так, я без особого труда должен вспомнить всех необыкновенных птиц, на которых я охотился.

Он взглянул на меня с вопросом в глазах, как если бы только что дал мне последний намек.

— Я охотился на стольких птиц, — сказал я, — что ничего не могу о них вспомнить.

— Эта птица особая, — заметил он шепотом. — Эта птица — сокол.

Я снова стал думать, куда он клонит. Может быть, он дразнил меня? Или это было серьезно? После долгого перерыва он опять попросил меня вспомнить. Я почувствовал, что бесполезно пытаться остановить его игру. Единственное, что я мог сделать, — это принять в ней участие.

— Ты говоришь о соколе, на которого я охотился?

— Да, — прошептал он с закрытыми глазами.

— Так это произошло, когда я был мальчиком?

— Да.

— Но ты говорил, что видишь сокола прямо перед собой сейчас.

— Вижу.

— Что ты пытаешься сделать со мной?

— Я пытаюсь заставить тебя вспомнить.

— Что? Бога ради!

— Сокол, быстрый как свет, — сказал он, глядя мне в глаза.

Я почувствовал, что у меня остановилось сердце.

— Теперь взгляни на меня, — сказал он.

Но я не взглянул. Я слышал его голос как слабый звук. Ошеломляющее воспоминание захватило меня полностью. Белый сокол!

Все началось со вспышки гнева моего дедушки, когда он подсчитывал своих леггорнских кур. Они постоянно исчезали непонятным образом. Он лично организовал тщательное наблюдение, и после нескольких дней мы наконец увидели большую белую птицу, улетающую с молодой леггорнской курицей в когтях. Птица была быстрой и явно знала свою дорогу. Она вылетела откуда-то из-за деревьев, схватила курицу и полетела прочь. Все произошло так быстро, что мой дед едва успел заметить это. Но я заметил и разглядел, что это был сокол. Мой дед сказал, что это, должно быть, альбинос.

Мы начали войну против сокола-альбиноса, и дважды мне казалось, что я попал в него. Он даже выронил свою жертву, но улетел. Он был слишком быстр для меня. Он был также очень умен и никогда больше не прилетал охотиться на ферму деда.

Я бы забыл о нем, если бы мой дед не подначивал меня охотиться за этой птицей. В течение двух месяцев я преследовал сокола-альбиноса по всей долине, где жил. Я изучил его повадки и почти интуитивно определял маршруты его полета, но его скорость и внезапность его появления ставили меня в тупик. Я мог похвастаться, что каждый раз, когда мы встречались, я не давал ему схватить добычу, но убить его я никак не мог.

За два месяца, пока я вел эту странную войну против сокола-альбиноса, я Лишь однажды был рядом с ним. Я преследовал его весь день и устал. Я сел отдохнуть и заснул под высоким эвкалиптовым деревом. Внезапный крик сокола разбудил меня. Я открыл глаза, не сделав никакого другого движения, и увидел беловатую птицу, усевшуюся на самых высоких ветвях эвкалипта. Это был сокол-альбинос. Охота окончилась. Это должен был быть трудный выстрел. Я лежал на спине, а птица сидела ко мне спиной. Я использовал внезапный порыв ветра для того, чтобы скрыть шум, с которым я поднял свое длинное ружье 22-го калибра и прицелился. Я хотел подождать, пока птица-альбинос повернется или начнет взлетать, чтобы не промахнуться. Но птица оставалась неподвижной. Для того чтобы лучше прицелиться, мне нужно было передвинуться, а сокол был слишком быстрым, чтобы позволить мне это. Я подумал, что лучше всего будет не спешить, и в течение долгого мучительного времени выжидал. Возможно, что на меня повлияло длительное ожидание или дело было в пустынности места, где мы находились, но я неожиданно почувствовал, как озноб прошел по моей спине, и после этого я совершил беспрецедентный поступок — встал и ушел. Я даже не оглянулся, чтобы посмотреть, взлетела ли птица.

Я никогда не придавал особого значения своему последнему поступку в истории с соколом-альбиносом, и однако же было очень странно, что я не застрелил его. Я застрелил десятки соколов раньше. На ферме, где я вырос, охота на птиц и других животных была в порядке вещей.

Дон Хуан внимательно слушал, пока я рассказывал ему историю про сокола-альбиноса.

— Откуда ты узнал о белом соколе? — спросил я, закончив.

— Я видел его, — ответил он.

— Где?

— Прямо тут, перед тобой.

Я больше не был в настроении спорить.

— Что все это значит? — спросил я.

Он сказал, что белая птица была знаком и не стрелять в нее было единственно правильным поступком, который я мог совершить.

— Твоя смерть дала тебе маленькое предупреждение, — сказал он загадочным тоном. — Она всегда приходит как озноб.

— О чем ты говоришь? — спросил я нервно.

Он действительно расстроил мне нервы своим загадочным разговором.

— Ты многое знаешь о птицах, — сказал он. — Многих из них ты убил. Ты знаешь, как ждать. Ты терпеливо ждал часами. Я знаю это. Я вижу это.

Его слова вызвали во мне смятение. Я подумал, что больше всего меня раздражает его уверенность. Я не мог вынести его догматической убежденности относительно некоторых вещей в моей жизни, в которых я сам не был уверен. Я ушел в свое чувство отторжения и не видел, как он склонился надо мной, пока он не прошептал что-то мне буквально в самое ухо. Сначала я не понял, и он повторил это. Он сказал, чтобы я повернулся и взглянул на валун слева от меня. Он сказал, что там находится моя смерть, которая смотрит на меня, и если я повернусь в тот момент, когда он даст мне сигнал, то увижу ее.

Он сделал мне знак глазами. Я повернулся, и мне показалось, что я увидел мимолетное движение над камнем. Озноб пробежал по моему телу, мышцы живота непроизвольно сократились, и я испытал потрясение, спазмы. Через секунду я восстановил равновесие и объяснил себе ощущение мелькнувшей тени как оптическую иллюзию, вызванную поворотом головы.

— Смерть наш вечный компаньон, — сказал дон Хуан самым серьезным тоном. — Она всегда слева от нас на расстоянии вытянутой руки. Она наблюдала за тобой тогда, когда ты следил за белым соколом. Она шептала в твое ухо, и ты чувствовал ее дрожь так же, как ты почувствовал ее сегодня. Она наблюдала за тобой, и она всегда будет наблюдать, до того дня, когда она тебя коснется.

Он вытянул руку, слегка дотронулся до моего плеча и в то же время издал глубокий щелкающий звук языком. Эффект был ужасающим. Мне чуть не стало плохо с желудком.

— Ты тот мальчик, который преследовал дичь и терпеливо ждал, как ждет смерть. Ты хорошо знаешь, что смерть слева от нас, точно так же, как был слева от белого сокола.

Его слова имели странную силу, которая вызвала во мне непреодолимый ужас. Моей единственной защитой было решение записывать все, что он говорит.

— Как можно чувствовать себя таким важным, когда мы знаем, что смерть преследует нас? — спросил он.

У меня было чувство, что ответа от меня не требуется. Во всяком случае, я не мог ничего сказать. Новое настроение овладело мною.

— Когда ты неспокоен, — продолжал он, — следует повернуться налево и спросить совета у своей смерти. Невероятное количество мелочей свалится с тебя, если твоя смерть сделает тебе жест, или если ты заметишь ее отблеск, или если у тебя просто появится чувство, что твой компаньон здесь и ждет тебя.

Он опять наклонился вперед и прошептал в мое ухо, что если я внезапно повернусь влево по его сигналу, то вновь смогу увидеть свою смерть на валуне.

Его глаза дали мне почти неуловимый сигнал, но я не осмелился посмотреть.

Я сказал, что верю ему и что не стоит нажимать на этот вопрос в дальнейшем, потому что я боюсь. У него опять был один из приступов его раскатистого смеха.

Он ответил, что вопрос о нашей смерти никогда не разбирают достаточно глубоко. Но я возразил, что для меня бессмысленно думать о смерти, потому что такие мысли принесут только неудобство или страх.

— Ты полон всякой чуши! — воскликнул он. — Смерть единственный мудрый советчик, которого мы имеем. Когда бы ты ни чувствовал, как ты это чувствуешь обычно, что все идет не так, как надо, и что ты вот-вот пропадешь, повернись к своей смерти и спроси ее, так ли это? Твоя смерть скажет тебе, что ты ошибаешься, что в действительности ничто, кроме ее прикосновения, не имеет значения. Твоя смерть скажет тебе: «Я еще не коснулась тебя».

Он покачал головой и, казалось, ожидал моего ответа. Но у меня его не было. Мои мысли неслись наперегонки. Он нанес ужасающий удар моему самолюбию. Мелочность моего недовольства им была ужасающей в свете моей смерти.

У меня было такое чувство, что он полностью осознает перемену моего настроения. Он все повернул в свою пользу. Он улыбнулся и начал мурлыкать мексиканскую мелодию.

— Да, — мягко сказал он после долгой паузы. — Один из нас должен измениться, и быстро. Один из нас должен понять, что смерть — это охотник и что она всегда находится слева. Один из нас должен спросить совета у смерти и бросить проклятую мелочность, которая принадлежит людям, проводящим свою жизнь так, как будто смерть никогда не коснется их.

Мы сидели молча больше часа, затем пошли опять. Несколько часов мы блуждали среди пустынного чапараля. Я не спрашивал его, была ли у нас какая-либо цель; это не имело значения. Каким-то образом он заставил меня вновь испытать давно забытое чувство чистой радости от того, что просто движешься, не привязывая к этому никакой рассудочной цели.

Я захотел, чтобы он дал мне увидеть отблеск того, что я заметил на валуне.

— Дай мне увидеть эту тень снова, — сказал я.

— Ты имеешь в виду свою смерть, не так ли? — ответил он с оттенком иронии в голосе.

Какое-то время мне не хотелось повторять этого.

— Да, — наконец сказал я. — Дай мне увидеть мою смерть еще раз.

— Не сейчас, — сказал он. — Ты слишком твердый.

— Что-что?

Он начал смеяться, и по какой-то неизвестной причине его смех больше не казался угрожающим или зловещим, как раньше. Я не думаю, чтобы он стал другим с точки зрения высоты или громкости или его духа. Новым элементом было мое настроение. Перед лицом нависшей смерти мои страхи и мое раздражение были чепухой.

— Позволь мне тогда поговорить с растениями, — сказал я.

Он зарычал от смеха.

— Ты слишком хорош сейчас, — сказал он, смеясь. — Ты ударяешься из одной крайности в другую. Успокойся. Нет необходимости разговаривать с растениями, если ты не хочешь узнать их секреты. А для этого тебе требуется самое несгибаемое намерение. Поэтому не растрачивай своих добрых пожеланий. Точно так же нет нужды видеть свою смерть. Достаточно того, что ты чувствуешь ее присутствие вокруг себя.

5. Принятие ответственности

Воскресенье, 9 апреля 1961 года

Я приехал к дому дона Хуана ранним утром в воскресенье 9 апреля.

— Доброе утро, дон Хуан, — сказал я. — До чего я рад тебя видеть!

Он взглянул на меня и тихо рассмеялся. Он подошел к моей машине, когда я ее парковал, и держал дверь открытой, пока я собирал упаковки с продуктами, которые привез для него.

Мы дошли до дома и сели перед дверью.

Впервые я действительно осознавал, что я тут делаю. В течение трех месяцев я ожидал возможности вернуться к полевой работе. Казалось, бомба замедленного действия, установленная внутри меня, взорвалась, и я вспомнил нечто трансцендентальное. Я вспомнил, что когда-то я был очень терпеливым и мои действия были очень эффективными.

Прежде чем дон Хуан успел что-либо сказать, я задал ему вопрос, который твердо впечатался в мой мозг. В течение трех месяцев меня преследовало воспоминание о соколе-альбиносе. Как он узнал об этом, если я сам забыл?

Он засмеялся, но не ответил. Я упрашивал его рассказать мне.

— Это пустяки, — сказал он со своей обычной убежденностью. — Любой может сказать, что ты странный. Ты онемевший, вот и все.

Я почувствовал, что он снова сбивает меня с рельсов и загоняет в угол, в который мне совсем не хочется идти.

— Разве можно видеть нашу смерть? — спросил я, пытаясь не уходить от темы.

— Конечно, — сказал он, смеясь. — Она здесь с нами.

— Откуда ты знаешь об этом?

— Я старик. С возрастом узнаёшь всякого рода вещи.

— Я знаю массу старых людей, но они никогда об этом не знали. Откуда же ты знаешь?

— Что ж, скажем, я знаю всякого рода вещи, потому что не имею личной истории, потому что не чувствую себя более важным, чем что-либо еще, и потому что моя смерть сидит здесь же.

Он вытянул левую руку и пошевелил пальцами так, как если бы действительно что-то гладил.

Я засмеялся. Я знал, куда он заводит меня. Старый черт собирался оглушить меня опять, возможно, моей собственной важностью, но теперь я не возражал. Воспоминание о том, что когда-то я обладал удивительным терпением, наполнило меня странной, тихой радостью, которая рассеяла большую часть моей нервозности и нетерпимости по отношению к дону Хуану; вместо этого я испытывал удивление перед его поступками.

— Кто ты на самом деле? — спросил я.

Он казался удивленным. Он открыл свои глаза до огромных размеров и мигнул, как птица. Его веки опустились и поднялись вновь, а глаза остались в фокусе. Его маневр испугал меня, и я отшатнулся, а он засмеялся с детской беззаботностью.

— Для тебя я Хуан Матус, и я к твоим услугам, — сказал он с преувеличенной вежливостью.

Затем я задал другой мучавший меня вопрос:

— Что ты сделал со мной в первый день, когда мы встретились?

Я имел в виду то, как он на меня поглядел.

— Я? Ничего, — ответил он невинным тоном.

Я описал ему, что я почувствовал, когда он взглянул на меня, и как странно для меня было онеметь от его взгляда.

Он смеялся, пока слезы не потекли у него из глаз. Я опять почувствовал волну враждебности по отношению к нему. Я казался себе очень серьезным и вдумчивым, а он со своими грубыми привычками был таким «индейцем».

Он явно заметил мое настроение и внезапно перестал смеяться.

После долгих колебаний я сказал ему, что его смех вызвал у меня раздражение, поскольку я серьезно пытался понять, что со мной случилось.

— Тут нечего понимать, — ответил он спокойно.

Я повторил для него перечень необычных событий, которые произошли за время нашего знакомства, — с того колдовского взгляда до воспоминания о соколе-альбиносе и появления на валуне тени, о которой он сказал, что это моя смерть.

— Зачем ты все это делаешь со мною? — спросил я его.

В моем вопросе не было никакой укоризны. Мне было просто любопытно, почему это происходит именно со мной.

— Ты просил меня рассказать, что я знаю о растениях.

Я заметил нотку сарказма в его голосе. Он говорил так, будто потешался надо мной.

— Но то, что ты до сих пор говорил мне, никакого отношения к растениям не имеет, — возразил я.

Он ответил, что для того, чтобы о них узнать, нужно время.

У меня было чувство, что с ним бесполезно спорить. Я понял весь идиотизм легких и абсурдных решений, которые я принял. Пока я был дома, я обещал себе, что никогда не буду терять голову или раздражаться на дона Хуана. Однако в реальной ситуации в ту же минуту, как он привел меня в замешательство, я испытал новый приступ мелочного раздражения. Я чувствовал, что для меня нет никакого способа взаимодействовать с ним, и это меня сердило.

— Подумай о своей смерти сейчас, — внезапно сказал дон Хуан. — Она на расстоянии вытянутой руки от тебя. Она может дотронуться до тебя в любой момент. Поэтому у тебя действительно нет времени для ерундовых мыслей и настроений. Ни у кого из нас нет для этого времени. Ты хочешь знать, что я сделал с тобой в первый день, когда мы встретились? Я увидел тебя, и я увидел, что ты думаешь, что лжешь мне. Но ты не лгал, на самом деле не лгал.

Я сказал ему, что его объяснения привели меня в еще большее замешательство. Он сказал, что в этом и причина того, что он не хочет объяснять своих поступков, и что в их объяснении нет необходимости. Он сказал, что единственная вещь, которая идет в счет, — это деланье, действия вместо разговоров.

Он вытащил соломенную циновку и улегся, подперев голову узлом. Он устроился поудобнее, а затем сказал, что есть еще одна вещь, которую я должен выполнить, если действительно хочу изучать растения.

— Что было неправильно в тебе, когда я увидел тебя, и что неправильно в тебе сейчас, так это то, что ты не любишь принимать ответственности за то, что ты делаешь, — сказал он медленно, как бы давая время понять, что он говорит. — Когда ты говорил мне все это на автобусной станции, ты осознавал, что это ложь. Почему ты лгал?

Я объяснил, что моей задачей было найти «ключевого информатора» для моей работы.

Дон Хуан улыбнулся и стал мурлыкать мексиканскую мелодию.

— Когда человек решает что-либо делать, он должен идти до конца, — сказал он. — Но он должен принимать ответственность за свои действия. Вне зависимости от того, что именно он делает, он должен прежде всего знать, почему он это делает. И затем он должен действовать, не имея никаких сомнений или сожалений по поводу своих поступков.

Он внимательно посмотрел на меня. Я не знал, что сказать. Наконец я выразил мнение, почти протест.

— Но это невозможно, — сказал я.

Он спросил меня, почему, и я сказал, что это, возможно, было бы идеалом, с которым согласились бы все, но на практике нет никакого способа избежать сомнений и сожалений.

— Конечно же, есть способ, — ответил он с убеждением. — Посмотри на меня. У меня нет никаких сомнений или сожалений. Все, что я делаю, является моим решением и ответственностью. Простейшая вещь, которую я делаю, например, взять тебя на прогулку в пустыню, очень просто может означать мою смерть. Смерть преследует меня. Поэтому у меня нет места для сомнений или сожалений. Если мне придется умереть в результате того, что я возьму тебя на прогулку, значит, я должен умереть. Ты, с другой стороны, чувствуешь, что бессмертен. А решения бессмертного человека могут быть изменены, о них можно сожалеть или подвергнуть их сомнению. В мире, где охотится смерть, мой друг, нет времени для сомнений и сожалений. Время имеется только для того, чтобы принимать решения.

Я искренне возразил, что, по моему мнению, этот мир не реален, поскольку он произвольным образом основан на идеальной форме поведения, которая объявляется рецептом.

Я рассказал ему историю о своем отце, который обычно читал мне бесконечные лекции о чудесах здорового ума в здоровом теле и о том, как молодые люди должны закалять себя трудностями и атлетическими соревнованиями. Он был молодым человеком — когда мне было восемь лет, ему было всего лишь двадцать семь. Летом он, как правило, возвращался из города, где преподавал в школе, чтобы провести со мной хотя бы месяц. Для меня это было адское время. Я рассказал дону Хуану о поведении отца, которое, как я думал, очень подходит к данной ситуации.

Почти сразу после приезда на ферму отец настаивал на том, чтобы я шел с ним на длинную прогулку, где мы обо всем могли поговорить. Во время нашего разговора он составлял планы, как мы будем ходить купаться каждое утро в шесть часов утра. Вечером он ставил будильник на половину шестого, чтобы иметь достаточно времени, потому что ровно в шесть мы уже должны были быть в воде. А когда звонок начинал звенеть утром, он вскакивал с постели, надевал очки и подходил к окну, чтобы выглянуть наружу. Я даже запомнил следующий монолог:

— М-м… Немножко облачно сегодня. Послушай, я сейчас прилягу минут на пять, о'кей? Не больше чем на пять минут! Я просто собираюсь распрямить свои мышцы и полностью проснуться.

И он всегда без исключения спал после этого до десяти, а иногда и до полудня.

Я рассказал дону Хуану, что меня раздражало его нежелание отказаться от явно фальшивых решений. Он повторял этот ритуал каждое утро, пока я наконец не оскорбил его чувства, отказавшись заводить будильник.

— Это не были надуманные решения, — сказал дон Хуан, явно принимая сторону моего отца. — Он просто не знал, как встать с постели, вот и все.

— Во всяком случае, — сказал я, — я всегда с сомнением отношусь к нереальным решениям.

— Какое же решение тогда будет реальным? — спросил дон Хуан с улыбкой.

— Если бы отец сказал себе, что не может пойти плавать в шесть утра, а сумеет, может быть, в три часа дня.

— Твои решения наносят ущерб духу, — сказал дон Хуан с большой серьезностью.

Я подумал, что уловил нотку печали в его голосе. Некоторое время мы молчали. Моя задиристость испарилась. Я думал о своем отце.

— Он не хотел плавать в три часа дня, — сказал дон Хуан. — Разве не понятно?

Его слова заставили меня подпрыгнуть.

Я сказал ему, что мой отец был слаб и таким же был его мир идеальных поступков, которых он никогда не совершал. Я почти кричал.

Дон Хуан не сказал ни слова. Он медленно и ритмично покачал головой. Я почувствовал ужасную печаль. Когда я думал об отце, меня всегда охватывало это чувство.

— Ты думаешь, что был сильнее, не так ли? — спросил он обычным тоном.

Я сказал, что думаю так, и начал рассказывать ему обо всей эмоциональной сумятице, которую вызывал во мне мой отец, но он меня прервал.

— Он был зол с тобой? — спросил он.

— Нет.

— Он был мелочен с тобой?

— Нет.

— Делал ли он для тебя все, что мог?

— Да.

— Тогда что же в нем неправильно?

Я опять начал кричать, что он был слабым, но спохватился и понизил голос. Я почувствовал себя в несколько странном положении оттого, что дон Хуан меня допрашивает.

— Для чего ты все это делаешь? — спросил я. — Предполагалось, что мы будем говорить о растениях.

Я чувствовал себя раздраженным и подавленным в большей степени, чем когда-либо. Я сказал, что это не его дело и у него нет ни малейшего права судить о моем поведении. Он разразился хохотом.

— Когда ты сердишься, ты всегда чувствуешь себя правым, верно? — спросил он и подмигнул, как птица.

Он был прав. У меня была тенденция чувствовать себя оправданным, когда я бывал зол.

— Давай не будем говорить о моем отце, — сказал я, стараясь прийти в хорошее настроение. — Давай говорить о растениях.

— Нет, давай поговорим о твоем отце, — настаивал он. — Это то самое, с чего сегодня следует начать. Если ты думаешь, что был настолько сильнее, почему ты не ходил плавать в шесть утра вместо него?

Я сказал, что я не мог поверить в то, что он серьезно просит меня об этом. Я всегда считал, что плавание в шесть утра — это дело моего отца, а не мое дело.

— Это было также и твоим делом с того момента, как ты принял его идею, — бросил в меня дон Хуан.

Я сказал, что никогда не принимал ее, что я всегда знал, что отец неискренен сам с собой. Дон Хуан поинтересовался, почему я не высказал своего мнения сразу же.

— Отцу не говорят таких вещей, — выставил я слабое объяснение.

— Почему же нет?

— В моем доме так не делалось, вот и все.

— Ты делал в своем доме еще худшие вещи, — заявил он, как судья из своего кресла. — Единственное, чего ты никогда не делал, — это почтить свой дух.

В его словах была такая разрушительная сила, что они эхом прозвучали в моем мозгу. Он разрушил всю мою защиту. Я не мог с ним спорить. Я нашел спасение в том, что принялся строчить свои заметки.

Я попытался дать последнее слабое объяснение и сказал, что всю жизнь мне встречались люди такого же сорта, как отец, которые так же вовлекали меня в свои схемы, и, как правило, я оставался болтаться ни при чем.

— Ты жалуешься, — сказал он мягко. — Ты всегда жаловался на жизнь, потому что ты не принимаешь ответственности за свои решения. Если бы ты принял ответственность за идею своего отца о том, чтобы плавать в шесть утра, ты бы плавал сам, если нужно. Или же ты послал его к черту в первый раз после того, как узнал его уловки. Но ты не сказал ничего, поэтому ты был так же слаб, как твой отец. Принимать ответственность за свои решения означает, что человек готов умереть за них.

— Подожди, подожди! — сказал я. — Ты все переворачиваешь.

Он не дал мне закончить. Я собирался сказать ему, что своего отца я взял просто в качестве примера нереалистичного поведения и никто в здравом уме не захочет умирать за такую идиотскую вещь.

— Не имеет никакого значения, что это за решение, — сказал он. — Ничто не может быть более или менее серьезным. Разве не ясно? В этом мире, где охотится смерть, нет маленьких и больших решений. Есть только те решения, которые мы делаем перед лицом нашей неминуемой смерти.

Я ничего не мог сказать. Прошло около часа. Дон Хуан был совершенно неподвижен на своей циновке, хотя не спал.

— Почему ты говоришь мне все это, дон Хуан? — спросил я. — Почему ты делаешь все это со мной?

— Ты пришел ко мне, — сказал он. — Нет, это было не так, ты был приведен ко мне. И я делаю жест по твоему поводу.

— Что-что?

— Ты мог сделать жест по поводу своего отца, плавая вместо него, но ты этого не сделал, может быть, потому, что был слишком молод. Я жил дольше тебя. На мне ничего не висит. В моей жизни нет спешки, и поэтому я могу должным образом сделать жест по твоему поводу.

После обеда мы отправились на прогулку. Я легко выдерживал его шаг и опять восхищался его поразительной физической выносливостью. Он шагал легко и таким уверенным шагом, что рядом с ним я был похож на ребенка. Мы пошли в восточном направлении. Я заметил, что он не любит разговаривать, когда идет. Если я заговаривал с ним, он останавливался, чтобы мне ответить.

Через пару часов мы пришли к холму. Он сел и сделал мне знак сесть рядом. Он заявил насмешливо-драматическим тоном, что собирается рассказать мне сказку.

Он сказал, что давным-давно жил молодой человек, по происхождению индеец, который жил среди белых людей в городе. У него не было ни дома, ни друзей, ни родственников. Он пришел в город искать свое счастье, а нашел только нищету и боль. Время от времени, работая как мул, он получал несколько центов, которых едва хватало на кусок хлеба. Все остальное время он вынужден был выпрашивать или воровать пищу.

Дон Хуан сказал, что однажды молодой человек пошел на базар. Очарованный, он ходил по улице взад и вперед. Его глаза стали дикими при виде всех вещей, которые были там собраны. Он был так захвачен ими, что не смотрел, куда идет, и кончил тем, что споткнулся о корзины и упал на какого-то старика.

Старик нес четыре огромных кувшина, сделанных из тыквы, и только что присел, чтобы отдохнуть и поесть. Он не рассердился, что его потревожили, но поразился тому, что именно этот молодой человек упал ему на голову. Молодой человек, напротив, был рассержен и сказал ему, чтобы он убирался с дороги. Ему совершенно не было дела до глубокой причины их встречи. Он не заметил, что их пути пересеклись.

Дон Хуан изобразил движения человека, стремительно бегущего за чем-то, катящимся от него прочь. Он сказал, что кувшины старика опрокинулись и покатились вниз по улице. Когда молодой человек увидел кувшины, он подумал, что нашел себе пищу на этот день.

Он помог старику и настоял на том, чтобы помочь ему нести тяжелые кувшины. Старик сказал, что собирается домой в горы, и молодой человек настоял на том, чтобы идти с ним хотя бы часть пути.

Старик пошел по дороге в горы, и, пока они шли, он дал молодому человеку часть пищи, которую он купил на базаре. Молодой человек досыта наелся и обратил внимание, что кувшины были довольно тяжелыми. Он покрепче обхватил их.

Дон Хуан открыл глаза, улыбнулся с дьявольским выражением и сказал, что молодой человек спросил: «Что ты несешь в этих кувшинах?» Старик не ответил, но сказал, что собирается показать ему компаньона или друга, который может облегчить его боль и дать ему совет и мудрость относительно жизни в мире.

Дон Хуан сделал величественное движение руками и сказал, что старик подозвал прекраснейшего оленя, которого когда-либо видел молодой человек. Олень был такой ручной, что подошел к нему и обошел вокруг. Он переливался и сиял. Молодой человек был очарован и сразу же понял, что это «олень-дух». Старик сказал, что если он хочет иметь этого друга и его мудрость, то все, что он для этого должен сделать, это отдать кувшины.

Гримаса дона Хуана изобразила амбицию. Он сказал, что мелкие желания молодого человека были возбуждены такой просьбой. Глаза дона Хуана стали маленькими и дьявольскими, когда он произнес вопрос молодого человека: «Что у тебя в этих четырех огромных кувшинах?»

Дон Хуан сказал, что старик безмятежно ответил, что несет пищу: «пиноль» и воду. Он перестал рассказывать сказку и прошелся пару раз по кругу. Я не знал, что он делает, но это явно была часть истории. Кружение на месте, видимо, изображало размышления молодого человека.

Дон Хуан сказал, что, конечно же, молодой человек не поверил ни единому слову. Он посчитал, что если старик, который, очевидно, был волшебником, хочет дать «оленя-духа» за свои кувшины, то они должны быть наполнены совершенно невероятным могуществом.

Дон Хуан искривил лицо в дьявольскую гримасу, сказав, что молодой человек заявил о своем желании взять кувшины. Тут последовала долгая пауза, которая, казалось, означала конец истории. Дон Хуан оставался спокойным, однако я был уверен, что он хочет, чтобы я задал вопрос, что я и сделал.

— Что случилось с молодым человеком?

— Он взял кувшины, — ответил он с улыбкой удовлетворения.

Последовала еще одна длинная пауза. Я засмеялся. Я подумал, что это была настоящая «индейская история».

Глаза дона Хуана сияли, когда он улыбался мне. Его вид был невинным. Он начал тихо смеяться и спросил меня:

— Разве ты не хочешь узнать, что было в кувшинах?

— Конечно, хочу. Я думал, что это конец сказки.

— О нет, — сказал он с предательским светом в глазах. — Молодой человек взял свои кувшины и, убежав в укромное место, открыл их.

— Что же он нашел?

Дон Хуан посмотрел на меня, и я почувствовал, что он осознает мою умственную гимнастику. Он покачал головой и усмехнулся.

— Ну, — спросил я, — кувшины были пустыми?

— Там была только пища и вода. И молодой человек в порыве гнева разбил их о камни.

Я сказал, что его реакция была вполне естественна. Любой на его месте сделал бы то же самое.

Дон Хуан ответил, что молодой человек был дурак, который не знал, чего он ищет. Он не знал, что такое могущество, поэтому не мог сказать, нашел он его или нет. Он не принял ответственности за свое решение и поэтому был рассержен своим промахом. Он ожидал что-то получить, но вместо этого не получил ничего. Дон Хуан предположил, что, если бы я был этим молодым человеком и следовал своим склонностям, у меня все кончилось бы злостью и сожалением и я бы, без сомнения, провел остаток жизни, печалясь о себе и своей потере.

Затем он объяснил поведение старика. Он умно накормил молодого человека, дав ему «смелость сытого живота», поэтому молодой человек, найдя в кувшинах только пищу, в порыве гнева разбил их.

— Если бы он осознавал свое решение и принял ответственность за него, — сказал дон Хуан, — он взял бы пищу и был бы более чем удовлетворен. И, возможно, даже понял бы, что пища тоже была могуществом.

6. Превращение в охотника

Пятница, 23 июня 1961 года

Как только я уселся, я забросал дона Хуана вопросами. Он не ответил мне и сделал нетерпеливый жест рукой, чтобы унять меня. Он, казалось, был в серьезном настроении.

— Я думал о том, что ты совсем не изменился за время, пока пытался научиться чему-нибудь о растениях, — сказал он с укором.

Он начал громко перечислять все те изменения личности, которые он мне рекомендовал. Я сказал, что все это очень серьезно рассмотрел и нашел, что я, пожалуй, не смогу их осуществить, потому что каждое из них идет вразрез с моими убеждениями. Он заметил, что просто рассматривать их недостаточно и то, что он мне сказал, было сказано не для забавы. Я опять стал настаивать, что хотя я и мало сделал в смысле приспособления моей личной жизни к его идеям, но я действительно хочу научиться использовать растения.

После долгого напряженного молчания я напрямик спросил его:

— Будешь ли ты учить меня о пейоте?

Он сказал, что одного моего намерения недостаточно и что узнать что-либо о пейоте — он впервые назвал его «Мескалито» — дело серьезное. Похоже, тема была исчерпана.

Однако в начале вечера он устроил для меня испытание. Он поставил передо мной задачу, не дав никаких ключей к ее решению: я должен был найти благоприятное место или пятно на участке перед дверью, где мы обычно садились поговорить, — пятно, где я, по его словам, должен был чувствовать себя счастливым и полным энергии. В течение ночи, пока я, катаясь по земле, пытался найти «пятно», я дважды замечал перемену окраски однообразно темного грязного пола на этом участке.

Задание меня утомило, и я заснул на том самом месте, где заметил перемену окраски. Утром дон Хуан разбудил меня и заявил, что мой опыт был удачным. Я не только нашел благоприятное место, которое искал, но я также нашел противоположное ему, враждебное или отрицательное пятно, и определил цвета, связанные с обоими.

Суббота, 21 июня 1961 года

Ранним утром мы отправились в пустынный чапараль. Пока мы шли, дон Хуан объяснял мне, что нахождение благоприятного или враждебного пятна было очень важной необходимостью для человека, находящегося в диком месте. Я хотел перевести разговор на тему пейота, но он просто отказался говорить об этом. Он предупредил, что об этом не должно быть никаких упоминаний до тех пор, пока он сам не поднимет эту тему.

Мы уселись отдохнуть в тени высоких кустов в районе, покрытом густыми зарослями. Пустынный чапараль вокруг нас еще не совсем высох. Был теплый день, и мухи совсем замучили меня, в то время как дона Хуана они, казалось, вовсе не беспокоили. Я думал, что он просто игнорирует их, пока не заметил, что они совсем не садятся на его лицо.

— Иногда бывает необходимо быстро найти благоприятное место на открытом пространстве, — продолжал дон Хуан, — или определить, не является ли место, где ты собираешься отдохнуть, плохим. Однажды мы сели отдохнуть возле холма, и ты стал очень сердитым и беспокойным. Это место было враждебным тебе. Малышка ворона предупредила тебя, помнишь?

Я вспомнил, что он предупреждал меня избегать этого места в будущем. Я вспомнил также, что рассердился на него из-за того, что он не позволил мне смеяться.

— Я думал, что ворона, которая пролетела над головой, была знаком для меня одного, — сказал он. — Я бы никак не заподозрил, что вороны дружественны и тебе.

— О чем ты?

— Ворона была знаком. Если бы ты знал о воронах, то избегал бы этого места как чумы. Однако вороны не всегда бывают под рукой, чтобы предупредить, и ты должен сам научиться находить место, подходящее для ночлега или отдыха.

После долгой паузы дон Хуан повернулся ко мне и сказал, что все, что нужно для того, чтобы найти подходящее для отдыха место, это скосить глаза. Он понимающе взглянул на меня и конфиденциальным тоном сказал, что я, должно быть, сделал именно это, когда катался по его двору, и поэтому смог найти два пятна и определить их окраску. Он дал понять, что его впечатлило мое достижение.

— Я в самом деле не знаю, что я сделал, — сказал я.

— Ты скосил глаза, — сказал он с ударением. — Это и есть техника. Ты, должно быть, сделал это, хотя и не помнишь.

Дон Хуан описал технику, совершенное овладение которой, как он сказал, требовало многолетней практики и которая состояла в том, чтобы заставить глаза видеть раздельно одно и то же изображение. Несовпадение изображений вызывало двойное восприятие мира. Это двойное восприятие, по словам дона Хуана, давало возможность судить о таких изменениях в окружающем, которые обычно не воспринимаются глазами.

Дон Хуан стал подбивать меня попробовать. Он заверил, что для зрения это не вредно, и сказал, что я должен начать смотреть короткими взглядами, почти уголками глаз. Он указал на большой куст и показал как. У меня возникло очень странное ощущение от невероятно быстрых взглядов, которые дон Хуан бросал на куст. Его глаза напоминали мне непоседливых зверьков, которые не могут сидеть спокойно.

Мы шли, наверное, час, в течение которого я старался не фокусировать свой взгляд ни на чем. Затем дон Хуан попросил меня начать разделять изображения, воспринимаемые каждым глазом. Еще через час у меня ужасно заболела голова, и я вынужден был остановиться.

— Как ты думаешь, можешь ли ты сам найти подходящее для нас место? — спросил он меня.

У меня не было никакого представления, каков критерий «подходящего места». Он терпеливо объяснил, что, когда смотришь короткими взглядами, глазам удается поймать необычные картины.

— Какие, например? — спросил я.

— Это на самом деле Не картины, — сказал он. — Это больше похоже на чувство. Если ты посмотришь на куст, дерево или камень, где ты собираешься отдохнуть, то твои глаза могут дать тебе почувствовать, лучшее ли это место для отдыха.

Я опять попросил его описать, что это за чувства, но он то ли не мог этого сделать, то ли просто не хотел. Он сказал, что я должен практиковаться в выборе места и затем он скажет, сработали мои глаза или нет.

В какой-то момент я увидел нечто вроде гальки, отражающей свет. Я не видел ее, если фокусировал глаза, но, бросая на участок быстрые взгляды, я замечал слабый отблеск. Я указал это место дону Хуану. Оно находилось в середине открытой незатененной площадки, где не было кустов. Он громко расхохотался и спросил меня, почему я выбрал именно это место. Я объяснил, что увидел отблеск.

— Мне нет дела до того, что ты увидел, — сказал он. — Ты можешь увидеть слона. Что ты почувствовал, вот что важно.

Я не чувствовал ничего. Он бросил на меня загадочный взгляд и сказал, что хотел бы составить мне компанию и отдохнуть там вместе со мною, но сядет где-нибудь еще, пока я буду испытывать свой выбор.

Я сел, а он с любопытством смотрел на меня с десяти-пятнадцати метров. Потом он начал громко смеяться. Почему-то его смех нервировал меня. Я был на грани срыва. Я почувствовал, что он насмехается надо мной, и рассердился. Я стал спрашивать себя, зачем я здесь нахожусь. Что-то было явно неладным в наших взаимоотношениях с доном Хуаном. Я ощущал себя пешкой в его руках.

Внезапно дон Хуан бросился ко мне на полной скорости, схватил меня за руку и протащил волоком три-четыре метра. Он помог мне подняться и вытер пот со лба. Тут я заметил, что он выдохся до предела. Он похлопал меня по спине и сказал, что я выбрал неправильное место и ему пришлось срочно спасать меня, когда он увидел, что место готово захватить все мои чувства. Я засмеялся. Картина несущегося на меня дона Хуана была очень забавной. Он бежал совсем как юноша. Его ноги двигались так, словно он захватывал мягкую красноватую землю пустыни, чтобы бросить ко мне свое тело. Только что он смеялся надо мной, а через несколько секунд он уже тащил меня за руку.

Через некоторое время он стал уговаривать меня продолжить поиски подходящего места. Мы по-прежнему шли, но я не замечал и не чувствовал ничего. Может быть, если бы я был более расслаблен, я бы заметил или почувствовал что-нибудь. Во всяком случае, я перестал сердиться. Наконец он указал на какие-то камни, и мы остановились.

— Не разочаровывайся, — сказал дон Хуан. — Нужно долгое время, чтобы правильно натренировать глаза.

Я ничего не сказал. Я не собирался разочаровываться из-за чего-то, чего совсем не понимал. Однако я вынужден был признать, что уже трижды с тех пор, как я начал навещать дона Хуана, я становился очень сердит и выходил из себя до такой степени, что чуть не заболевал, сидя на тех местах, которые он называл плохими.

— Трюк состоит в том, чтобы чувствовать глазами. Сейчас твоя проблема в том, что ты не знаешь, что чувствовать. Но с практикой это придет.

— Может быть, ты мне скажешь, что я должен чувствовать?

— Это невозможно.

— Почему?

— Никто не может тебе сказать, что ты будешь ощущать. Это не тепло и не свет, не сияние и не окраска. Это что-то другое.

— Можешь ты описать это?

— Нет, все, что я смогу сделать, так это дать тебе технику. Как только ты научишься разделять изображения и видеть все вдвойне, ты должен фокусировать свое внимание на участке между этими двумя изображениями. Любое изменение, стоящее внимания, будет происходить именно там, в этом районе.

— Какого рода эти изменения?

— Это неважно. Важно то чувство, которое ты испытываешь. Все люди различны. Ты видел отблеск сегодня, но это ничего не значит, потому что отсутствовало чувство. Я не могу тебе рассказать, как чувствовать. Ты должен научиться этому сам.

В течение некоторого времени мы отдыхали в молчании. Дон Хуан закрыл лицо шляпой и оставался неподвижным, как если бы спал. Я погрузился в свои заметки, пока он не сделал внезапного движения, которое заставило меня подскочить. Он резко выпрямился и с гримасой посмотрел на меня.

— У тебя есть склонность к охоте, — сказал он. — Именно этому ты должен учиться. Мы больше не будем говорить о растениях.

Он выпятил вперед челюсть и с подкупающей откровенностью добавил:

— По-моему, мы никогда и не говорили, а? — И засмеялся.

Остаток дня мы провели, бродя без какого-либо определенного маршрута, пока он невероятно детально рассказывал о гремучих змеях — о том, как они гнездятся, как двигаются, об их сезонном поведении и привычках. Затем он стал углублять каждый из пунктов, которые наметил, и наконец поймал и убил большую змею. Он отрезал ей голову, вычистил внутренности, ободрал кожу, а мясо зажарил. В его движениях была такая грация и ловкость, что чистым удовольствием было просто находиться рядом с ним. Я слушал его и зачарованно следил за ним. Концентрация моего внимания была настолько полной, что весь остальной мир практически исчез.

Есть змею было грубым возвращением в мир обычных дел. Я почувствовал тошноту, как только начал жевать кусочек ее мяса. Это было ложное отвращение, поскольку мясо было прекрасным. Но мой желудок, казалось, был независимой единицей. Я едва смог проглотить кусочек. Я думал, что у дона Хуана будет сердечный приступ от смеха.

После этого мы удобно уселись для отдыха в тени скал. Я начал работать над своими заметками, и их объем заставил меня понять, что он дал мне поразительно большое количество информации о гремучих змеях.

— Твой охотничий дух вернулся к тебе, — внезапно сказал дон Хуан с серьезным лицом. — Теперь ты попался.

— Что-что?

Я хотел, чтобы он уточнил, как я попался, но он только смеялся.

— Как я попался? — настаивал я.

— Охотники всегда будут охотиться, — сказал дон Хуан. — Я сам охотник.

— Ты хочешь сказать, что охотишься для того, чтобы заработать на жизнь?

— Я охочусь для того, чтобы жить. Я могу жить повсюду.

Он кивнул на все окружающее.

— Быть охотником означает, что ты очень много знаешь. Это означает, что ты можешь видеть мир по-разному, — продолжал он. — Для того чтобы быть охотником, нужно находиться в совершенном равновесии со всем остальным. Иначе охота превратится в бессмысленное повседневное занятие. Например, сегодня мы поймали змейку. Я вынужден был извиниться перед ней за то, что прервал ее жизнь так внезапно и так окончательно. Я сделал то, что я сделал, зная, что моя жизнь будет оборвана тем же самым образом — внезапно и окончательно. Так что в целом мы и змеи — на одной ступеньке. Одна из них накормила нас сегодня.

— Я никогда не понимал такого равновесия, когда охотился, — сказал я.

— Это неправда, ты не просто убивал животных. Ты и твоя семья ели дичь.

Его заявление несло в себе уверенность человека, который при этом присутствовал. Но он был прав. Были времена, когда я снабжал свою семью случайной дичью.

После короткого колебания я спросил:

— Откуда ты узнал об этом?

— Некоторые вещи я просто знаю, — сказал он. — Хотя и не могу сказать тебе, как.

Я рассказал ему, что мои тетки и дядья очень серьезно называли всех птиц, которых я приносил, «фазанами».

Дон Хуан сказал, что он очень легко может себе представить, как они называют воробья «маленьким фазаном», и изобразил с комической мимикой, как они жуют его. Необычные движения его челюстей вызывали во мне ощущение, что он действительно пережевывает целую птицу вместе с костями и перьями.

— Я действительно думаю, что у тебя есть склонность к охоте, — сказал он, глядя на меня. — А мы с тобой занялись не тем. Может быть, ты захочешь изменить свой образ жизни для того, чтобы стать охотником.

Он напомнил мне, как я без особых усилий нашел хорошее и плохое места и даже обнаружил специфические цвета, связанные с ними.

— Это означает, что у тебя есть склонность к охоте, — провозгласил он. — Не всякий, кто попытается, определит их положение и их окраску одновременно.

Быть охотником звучало очень красиво и романтически, но для меня это было абсурдом, поскольку я особенно не интересовался охотой.

— Тебе не нужно заботиться о том, чтобы охотиться или любить охоту, — ответил он на мое возражение. — У тебя есть естественная склонность. Я полагаю, что самые лучшие охотники не любят охотиться. Они делают это хорошо, и все.

У меня было ощущение, что дон Хуан способен выиграть в любом споре, и в то же время он утверждал, что совсем не любит разговаривать.

— Это то же самое, что я говорил тебе об охотниках, — сказал он. — Совсем не обязательно, чтобы я любил разговаривать. У меня просто есть склонность к этому, и я делаю это хорошо. Вот и все.

Я нашел его умственную подвижность действительно необыкновенной.

— Охотники должны быть исключительно собранными индивидуумами, — продолжал он. — Охотник очень мало оставляет случаю. Я все время пытался убедить тебя, что ты должен научиться жить по-другому. До сих пор я не добился успеха. Тебе не за что было ухватиться. Теперь все иначе. Я вернул назад твой дух охотника. Может быть, через него ты переменишься.

Я возразил, что не хочу быть охотником. Я напомнил ему, что в самом начале я хотел, чтобы он просто рассказал мне о лекарственных растениях, но он заставил меня уйти так далеко от моей первоначальной цели, что я уже не могу ясно вспомнить, действительно ли я хотел узнать о растениях.

— Хорошо, — сказал он. — Правда, хорошо. Если у тебя нет ясной картины того, чего ты хочешь, ты можешь стать более смиренным. Давай скажем так: для твоих целей в действительности неважно, будешь ли "ты изучать растения или охоту. Ты сказал это сам. Ты интересуешься всем, что тебе кто-либо сможет сказать. Правда?

Я сказал ему так, пытаясь описать задачи антропологии, когда хотел привлечь его в качестве информатора.

Дон Хуан усмехнулся, явно осознавая свой контроль над ситуацией.

— Я охотник, — сказал он, как бы читая мои мысли. — Я очень мало оставляю случаю. Может быть, мне следует объяснить тебе, что я учился быть охотником. Я не всегда жил так, как живу сейчас. В одной из точек своей жизни я должен был измениться. Теперь я указываю тебе направление. Я веду тебя. Я знаю, что я говорю. Кто-то научил меня всему этому, я не выдумал это сам.

— Ты хочешь сказать, что у тебя был учитель, дон Хуан?

— Скажем, что некто научил меня охотится так, как я теперь хочу научить тебя, — сказал он и быстро переменил тему: — Я думаю, что охота была одним из величайших действий, которые мог выполнить человек. Все охотники были могущественными людьми, этого требовала жизнь.

Меня охватило любопытство. Уж не говорит ли он о времени, предшествующем Завоеванию? Я начал прощупывать его.

— Когда было то время, о котором ты говоришь?

— Давным-давно.

— Что означает «давным-давно»?

— Это означает давным-давно или, может быть, сейчас, сегодня. Это не имеет значения. Люди знали, что охотник является лучшим из людей. Теперь не каждый это знает. Но есть достаточное количество людей, которые это знают. Я это знаю. Однажды ты будешь знать. Понимаешь, что я имею в виду?

— Это индейцы яки думают так об охотниках? Вот что я хочу узнать.

— Не обязательно.

— А индейцы пима?

— Не все они, но некоторые.

Я назвал различные соседние племена. Я хотел подвести его к заявлению, что охота была поверьем и практикой некой особой группы людей. Но он избегал прямого ответа, поэтому я переменил тему.

— Зачем ты все это делаешь для меня, дон Хуан? — спросил я.

Он снял свою шляпу и с притворным замешательством почесал виски.

— Я делаю для тебя жест, — сказал он мягко. — Другие люди делали для тебя похожий жест; когда-нибудь ты сам сделаешь похожий жест для других. Можно сказать, что сейчас моя очередь. Однажды я обнаружил, что, если я хочу быть охотником, достойным самоуважения, я должен изменить свой образ жизни. Обычно я очень много хлюпал носом и жаловался. У меня были веские причины чувствовать себя обделенным. Я индеец, а с индейцами обращаются как с собаками. Я ничего не мог сделать, чтобы исправить такое положение. Поэтому все, что мне оставалось, это моя печаль. Но затем моя удача освободила меня и некто научил меня охотиться. И я понял, что то, как я жил, не стоило того, чтобы жить… Поэтому я изменился.

— Но я доволен своей жизнью, дон Хуан. Зачем я должен менять ее?

Он начал мурлыкать мексиканскую песню. Его голова покачивалась, следуя ее ритму.

— Как ты думаешь, мы с тобой равны? — спросил он резким голосом.

Его вопрос застал меня врасплох. Я ощутил странное гудение в ушах, как если бы он прокричал свои слова, чего на самом деле не было. Однако его голос произвел металлический звук, который отозвался у меня в ушах.

Я поковырял мизинцем в левом ухе. Мои уши все время чесались, и у меня развивалась нервная привычка потирать их изнутри мизинцами. Это движение скорее походило на дрожь руки целиком.

Дон Хуан следил за моими движениями с явной заинтересованностью.

— Ну… Равны мы?

— Конечно, мы равны, — сказал я.

В действительности я оказывал снисхождение. Я чувствовал к нему очень большое тепло, несмотря на то что временами я просто не знал, что с ним делать. И все же я держал в уголке своего сознания — хотя никогда и не сказал бы этого вслух — веру, что я, студент университета, человек цивилизованного западного мира, выше, чем индеец.

— Нет, — сказал он спокойно, — мы не равны.

— Но почему же, мы действительно равны, — запротестовал я.

— Нет, — сказал он тихим голосом, — мы не равны. Я охотник и воин, а ты паразит.

У меня отвисла челюсть. Я не мог поверить в то, что дон Хуан действительно сказал это. Я уронил записную книжку и оглушенно уставился на него, а затем, конечно, я пришел в ярость.

Он взглянул на меня спокойными и собранными глазами. Я отвел взгляд, и он начал говорить. Он четко произносил слова; они текли гладко и стремительно. Он сказал, что я паразитирую на других. Он сказал, что я сражаюсь не в своих собственных битвах, а в битвах каких-то неизвестных людей, что я не хочу приобретать знания о растениях, об охоте или о чем-либо еще и что его мир точных поступков, чувств и решений бесконечно более эффективен, чем тот разболтанный идиотизм, который я называю «моей жизнью».

После того как он замолчал, я был нем. Он говорил без агрессивности или недовольства, но с такой силой и в то же время с таким спокойствием, что я даже не сердился больше.

Мы молчали. Я чувствовал раздражение и не мог ни о чем думать, не мог сказать ничего подходящего. Я ждал, что он нарушит тишину. Проходили часы. Дон Хуан постепенно становился неподвижным. Его тело приобретало странную, почти пугающую окаменелость. Его силуэт становился трудноразличимым по мере того, как темнело. И наконец, когда стало совсем темно, он слился с чернотой камней. Его неподвижность была такой полной, что казалось, он больше не существует. Была уже полночь, когда я наконец понял, что он может, если ему это нужно, навсегда остаться неподвижным здесь, в этой глуши, в этих скалах. Его мир точных поступков, чувств, решений был действительно выше моего.

Я тихо коснулся его руки, и у меня полились слезы.

7. Быть недоступным

Четверг, 29 июня 1961 года

Как уже почти целую неделю, дон Хуан опять весь день удивлял меня своими знаниями особенностей поведения дичи. Сначала он объяснил и продемонстрировал серию охотничьих тактик, основанных на том, что он называл «поворотами куропаток». Я настолько ушел в его объяснения, что пролетел целый день, а я не заметил бега времени.

Я даже забыл об обеде. Дон Хуан сделал шутливое замечание, что для меня совершенно необычно пропустить еду.

К концу дня он поймал пять куропаток в крайне хитроумную ловушку, которую он научил меня собирать.

— Двух нам хватит, — сказал он и отпустил трех. Затем он научил меня, как жарить куропаток. Я хотел нарезать веток и сделать жаровню, как делал мой дед, — выложенную зелеными ветками и обмазанную глиной. Но дон Хуан сказал, что нет никакой нужды калечить кустарник, раз уж мы убили куропаток.

Окончив есть, мы лениво пошли в сторону скалистой местности. Мы уселись на песчаник на склоне холма, и я в шутку сказал, что, если бы он поручил мне делать все это, я зажарил бы все пять куропаток и мое жаркое было бы намного вкуснее.

— Без сомнения, — сказал он. — Но если бы ты это сделал, то мы, быть может, никогда не смогли бы уйти оттуда подобру-поздорову.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я. — Что бы нам помешало?

— Кусты, куропатки, все вокруг вмешалось бы.

— Я никогда не знаю, когда ты говоришь серьезно, — сказал я.

Он сделал знак притворного нетерпения и чмокнул губами.

— У тебя ошибочное мнение насчет того, что значит говорить серьезно. Я много смеюсь, потому что люблю смеяться. И, однако, все, что я говорю, смертельно серьезно, даже если ты этого не понимаешь. Почему ты уверен, что мир только такой, каким ты его считаешь? Кто дал тебе право так говорить?

— Но нет никаких доказательств, что мир другой. Темнело. Я думал, не пора ли поворачивать к дому. Но он, казалось, не торопился, и я благодушествовал.

Ветер был холодным. Внезапно он вскочил и сказал, что нам следует забраться на вершину холма и встать на участке, где не растут кусты.

— Не бойся, — сказал он, — я твой друг и позабочусь о том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.

— Что ты имеешь в виду? — встревоженно спросил я. У дона Хуана было крайне неприятное свойство перемещать меня из спокойного благодушия в испуг.

— Мир очень необычен в это время дня, — сказал он. — Вот что я имею в виду. Что бы ты ни увидел, не пугайся.

— Что я увижу?

— Я еще не знаю, — сказал он, глядя вдаль в сторону юга.

Он был спокоен. Я тоже смотрел в ту же сторону. Внезапно он оживился и указал левой рукой в сторону темного кустарника.

— Вот оно, — сказал он, как если бы внезапно появилось что-то, чего он ждал.

— Что там?

— Вот оно, — повторил он. — Смотри! Смотри! Я не видел ничего, кроме кустов.

— Теперь оно здесь, — сказал он напряженным голосом. — Оно здесь.

В этот момент меня ударил неожиданный порыв ветра, и у меня начало жечь глаза. Я смотрел в ту сторону, о которой он говорил. Там не было абсолютно ничего необычного.

— Я ничего не вижу.

— Ты только что ощутил это. Прямо сейчас. Оно попало в твои глаза и помешало тебе видеть.

— О чем ты говоришь?

— Я намеренно привел тебя на вершину холма, — сказал он. — Мы здесь очень заметны, и нечто приближается к нам.

— Что? Ветер?

— Не просто ветер, — сказал он резко. — Тебе это может казаться ветром, потому что кроме ветра ты ничего не знаешь.

Я напрягал глаза, глядя в кусты. Дон Хуан стоял молча рядом со мной, а затем пошел в чапараль и начал ломать большие ветки с кустов вокруг. Он собрал восемь веток и связал их в охапку. Он велел мне сделать то же самое и извиниться перед растениями за то, что я их калечу.

Когда у нас оказалось две охапки, он велел мне взбежать с ними на вершину холма и лечь на спину между двумя большими камнями. С огромной скоростью он расположил ветки моей охапки так, чтобы они покрыли мое тело. Затем он покрыл таким же образом самого себя и прошептал сквозь листья, что я должен следить, как так называемый ветер перестанет дуть после того, как мы станем незаметны.

Через некоторое время, к моему крайнему изумлению, ветер действительно перестал дуть, как и предсказал дон Хуан. Это произошло так постепенно, что я пропустил бы момент перемены, если бы сознательно не ожидал его. Сначала ветер свистел сквозь листья над моим лицом, а затем постепенно все вокруг нас стихло.

Я прошептал дону Хуану, что ветер перестал дуть, и он прошептал в ответ, что я не должен делать никаких резких движений, потому что то, что я называю ветром, на самом деле не ветер, а нечто такое, что имеет свою волю и может распознать нас.

От нервозности я засмеялся.

Приглушенным голосом дон Хуан обратил мое внимание на тишину вокруг нас и прошептал, что он собирается встать и что я должен следовать за ним, осторожно сдвинув ветви влево от себя.

Мы поднялись одновременно. Дон Хуан некоторое время смотрел вдаль в сторону юга, а затем резко повернулся лицом на запад.

— Ищейка, настоящая ищейка, — пробормотал он, указывая с сторону юго-запада, и подтолкнул меня. — Смотри, смотри!

Я посмотрел со всем вниманием, на какое был способен. Я хотел увидеть то, о чем он говорил, но не видел совершенно ничего. Там были только кусты, которые шелестели от мягкого ветра.

— Оно здесь, — сказал дон Хуан.

В этот момент я почувствовал удар ветра прямо в лицо. Казалось, ветер действительно начал дуть после того, как мы встали. Я не мог в это поверить. Должно же было быть какое-то логическое объяснение этому.

Дон Хуан мягко усмехнулся и сказал, чтобы я не утруждал свои мозги, пытаясь подвести под это разумную причину.

— Давай соберем еще веток, — сказал он. — Я теперь не могу делать это с маленькими растениями, но мы должны остановить тебя.

Он поднял ветки, которые мы использовали для того, чтобы укрываться, и навалил на них камней и земли. Затем, повторив все то, что мы делали раньше, каждый из нас наломал по восемь веток. Тем временем ветер продолжал непрерывно дуть. Я чувствовал, как он топорщит волосы у меня на висках. Дон Хуан прошептал, что после того, как он меня накроет, я не должен производить ни малейшего звука или движения. Он очень быстро разложил ветви поверх моего тела, а затем лег и накрылся сам.

В таком положении мы оставались минут двадцать, и за это время произошло нечто совершенно необычное: ветер опять изменился с резкого и порывистого до едва заметной вибрации.

Я задерживал дыхание, ожидая сигнала дона Хуана. В определенный момент он осторожно снял с себя ветки. Я сделал то же самое, и мы встали. Вершина холма была совершенно спокойна. Лишь едва заметно колыхались листья в чапарале вокруг.

Глаза дона Хуана пристально смотрели на кусты, находящиеся к югу от нас.

— Снова оно там! — воскликнул он громким голосом.

Я невольно подпрыгнул, чуть не потеряв равновесия, а он громким голосом велел мне смотреть.

— Что я должен увидеть? — спросил я в отчаянии.

Он сказал, что этот ветер или что бы там ни было похож на облако или смерч, который находится на некотором расстоянии над кустами, прокладывая себе путь на вершину холма, где мы стоим.

Я увидел в отдалении колыхание кустов.

— Вон он идет, — сказал дон Хуан мне в ухо, — смотри, как он ищет нас.

Как раз в это время сильный и устойчивый порыв ветра ударил мне в лицо, как он ударял меня раньше. На этот раз, однако, моя реакция была другой. Я был перепуган. Я не видел того, о чем говорит дон Хуан, но видел весьма загадочную волну, колыхавшую кусты. Я не хотел поддаваться своему страху и намеренно придумывал всякого рода подходящие объяснения. Я говорил себе, что здесь должны быть постоянные воздушные течения и дон Хуан, в совершенстве изучивший всю эту местность, не только знал о них, но и был способен рассчитать их появление. Все, что ему оставалось делать, — это лечь и ждать, пока ветер стихнет. А как только он вставал, ему оставалось ждать появления ветра.

Голос дона Хуана прервал мои умственные построения. Он говорил мне, что время уходить. Я упрямился и хотел убедиться, что ветер стихнет.

— Я ничего не видел, дон Хуан, — сказал я.

— И все же ты заметил что-то необычайное.

— Может быть, ты еще раз расскажешь, что я должен заметить?

— Я уже рассказал тебе, — сказал он. — Нечто такое, что прячется в ветвях и выглядит как смерч, облако, туман, лицо, которое все время вращается.

Дон Хуан сделал жест, изображающий горизонтальные и вертикальные движения.

— Оно движется в определенном направлении, — продолжал он. — Оно или перекатывается, или вращается. Охотник должен все это знать для того, чтобы двигаться правильно.

Я хотел посмеяться над ним, но он так усердно отстаивал свою точку зрения, что я не посмел. Секунду он глядел на меня, и я отвел глаза.

— Верить в то, что мир вокруг нас только такой, как ты думаешь, глупо, — сказал он. — Мир — это загадочное место, особенно в сумерках.

Он кивнул в сторону ветра.

— Это может следовать за нами, — сказал он. — Оно может измотать нас или даже убить.

— Этот ветер?

— В это время дня, в сумерках, нет ветра. В это время есть только сила.

Мы сидели на вершине холма в течение часа. Все это время ветер дул сильно и непрерывно.

Пятница, 30 июня 1961 года

Во второй половине дня мы с доном Хуаном вышли во двор перед дверью его дома. Я сел на свое «пятно» и начал работать над записками. Он лег на спину, сложив руки на животе. Мы оставались дома в течение всего дня из-за «ветра». Дон Хуан объяснил, что мы побеспокоили «ветер» намеренно и что лучше не валять с ним дурака. Мне даже пришлось спать под ветками.

Внезапный порыв ветра заставил дона Хуана подняться на ноги одним невероятно быстрым прыжком.

— Проклятие, — сказал он. — Ветер ищет тебя.

— На это я не куплюсь, дон Хуан, — сказал я, смеясь.

Я не был упрям. Просто я считал невозможным согласиться с тем, что ветер имеет свою собственную волю и ищет меня или что он заметил нас и бросился на вершину холма. Я сказал, что идея «ветра, имеющего свою волю», принадлежит довольно упрощенному миру.

— Что же такое ветер? — спросил он вызывающим тоном.

Я терпеливо объяснил ему, что массы горячего и холодного воздуха создают различные давления и давление заставляет массы воздуха двигаться вертикально и горизонтально. У меня заняло довольно много времени объяснение всех деталей основ метеорологии.

— Ты считаешь, что все, чем объясняется ветер, это горячий и холодный воздух? — спросил он тоном замешательства.

— Боюсь, что так, — сказал я, — наслаждаясь своим триумфом.

Дон Хуан казался оглушенным. Но затем он взглянул на меня и громко захохотал.

— Твои мнения всегда окончательные мнения, — сказал он с оттенком сарказма. — Они всегда последнее слово, разве не так? Но для охотника твои мнения полная чушь. Нет никакой разницы, будет ли давление одно, два или десять; если ты станешь жить здесь или среди дикой природы, ты узнаешь, что во время сумерек ветер становится силой. Охотник, который стоит своей соли, знает это и действует соответственно.

— Как он действует?

— Он использует сумерки и силу, скрытую в ветре.

— Как?

— Когда ему удобно, охотник прячется от силы, накрыв себя и оставаясь неподвижным, пока сумерки не минуют и сила не окутает его своей защитой.

Дон Хуан обвел что-то невидимое руками.

— Ее защита похожа на…

Он сделал паузу, подыскивая слово, и я предложил «кокон».

— Правильно, защита силы окутывает, как кокон. Охотник может оставаться на открытом месте, и никакая пума, никакой койот или слизняк не смогут потревожить его. Горный лев может подойти к самому носу охотника и обнюхать его, и, если охотник останется неподвижным, лев уйдет. Могу тебе это гарантировать. Если охотник, наоборот, хочет быть замеченным, то все, что он должен сделать, это встать на вершине холма в сумерках, и сила будет гоняться за ним и искать всю ночь. Поэтому, если охотник хочет всю ночь путешествовать или оставаться бодрствующим, он должен сделать себя доступным ветру. В этом секрет великих охотников. Быть доступным или недоступным на нужном повороте дороги.

Я ощутил легкое замешательство и попросил его повторить. Дон Хуан терпеливо объяснил, что он использовал сумерки и ветер, чтобы указать на исключительную важность переходов от того, чтобы прятаться, к тому, чтобы показывать себя.

— Ты должен сознательно становиться доступным и недоступным, — сказал он. — Сейчас ты безрассудно доступен во всякое время.

Я стал возражать. У меня было чувство, что моя жизнь становится все более и более секретной. Он сказал, что я не понял того, о чем он говорит, и быть недоступным не означает прятаться или быть скрытным, а означает быть недостижимым.

— Давай я скажу это по-другому, — продолжал он терпеливо. — Нет никакой разницы, прячешься ты или нет, если каждый знает, что ты прячешься. Твои нынешние проблемы происходят из этого. Когда ты прячешься, всякий знает, что ты прячешься, а когда ты не прячешься, ты доступен кому угодно и любой может ткнуть в тебя.

Я начал чувствовать какую-то угрозу и поспешил защитить себя.

— Не объясняйся, — сухо сказал дон Хуан. — В этом нет нужды. Мы — дураки, все мы, и ты не можешь быть другим. Когда-то я точно так же делал себя доступным вновь и вновь, пока от меня не осталось ничего, кроме плача. И все это я делал точно так же, как ты.

Дон Хуан смерил меня взглядом и громко вздохнул.

— Правда, я был моложе, — продолжал он. — Но однажды с меня оказались довольно, и я переменился. Скажем, что, когда я становился охотником, я однажды узнал секрет того, как быть доступным и недоступным.

Я сказал ему, что все, что он говорит, проходит мимо меня. Я действительно не могу понять, что он хочет сказать, говоря «быть доступным». Он использовал испанские идиоматические выражения «ponerse al alcance» и «ропегзе en el medio del camino» — «оказаться в пределах досягаемости» и «оказаться на середине дороги».

— Ты должен убраться оттуда, — сказал он. — Ты должен уйти с середины шоссе, по которому идут машины. Ты весь там, поэтому нет смысла прятаться. Ты весь там, поэтому ты будешь только воображать, что спрятался. Находиться на середине дороги означает, что каждый прохожий наблюдает за тем, как ты приходишь и уходишь.

Его метафора была интересной, но в то же время и расплывчатой.

— Ты говоришь загадками, — сказал я.

Он секунду пристально смотрел на меня, а затем стал мурлыкать мелодию. Я выпрямился и насторожился. Я уже знал, что, когда дон Хуан напевает мексиканскую песню, он собирается чем-нибудь оглушить меня.

— Эй, — сказал он, с улыбкой уставясь на меня. — Что стало с твоей подружкой, блондинкой? С той девушкой, которая тебе нравилась по-настоящему?

Должно быть, я посмотрел на него как идиот. Он с наслаждением рассмеялся. Я не знал, что сказать.

— Ты рассказывал мне о ней, — сказал он ободряюще. Но я не помнил, чтобы я рассказывал ему о ком-либо, тем более о блондинке.

— Никогда ничего подобного я тебе не говорил, — сказал я.

— Ну, конечно, говорил, — сказал он, как бы отказываясь от спора.

Я хотел возразить, но он остановил меня, сказав, что не имеет значения, откуда он о ней узнал, и что важным является то, что она мне нравилась.

Я ощутил волну враждебности по отношению к нему из-за того, что он лез мне в душу.

— Не упрямься, — сказал дон Хуан сухо. — Сейчас ты должен отсечь свое чувство важности. У тебя когда-то была женщина, очень дорогая тебе женщина, и однажды ты ее потерял.

Я стал раздумывать, когда я рассказывал о ней дону Хуану, и пришел к выводу, что такого не было. Однако это было вполне возможным: каждый раз, когда он ехал со мной в машине, мы безостановочно разговаривали. Я не помнил всего, о чем мы с ним говорили, потому что не мог записывать, ведя машину. Подумав об этом, я почувствовал себя спокойнее. Я сказал ему, что он прав. В моей жизни действительно была очень важная блондинка.

— Почему она не с тобой? — спросил он.

— Она ушла.

— Почему?

— Было много причин.

— Было не так уж много причин. Была только одна. Ты сделал себя слишком доступным.

Я очень хотел узнать, что он имеет в виду. Он опять поймал меня. Он, похоже, понимал эффект своих слов и наморщил губы, скрывая насмешливую улыбку.

— Все знали о вас двоих, — сказал он с непоколебимой убежденностью.

— Это было неправильно?

— Это было смертельно неправильно. Она была прекрасным человеком.

Я испытал искреннюю неприязнь к его гаданию в потемках и особенно к той уверенности, с которой он делал свои заявления: они звучали так, словно он был свидетелем всего, о чем говорил.

— Но это правда, — сказал он с обезоруживающей искренностью. — Я видел все это. Она была прекрасным человеком.

Я знал, что спорить бессмысленно, но был зол на него за то, что он коснулся моего больного места. Я сказал, что девушка, о которой мы говорим, вовсе не была таким уж прекрасным человеком и, по моему мнению, она была скорее слабой.

— Как и ты, — сказал он спокойно. — Но это неважно. Важно, что ты ее всюду искал; это делает ее особым человеком в твоем мире. А об особых людях мы должны говорить только хорошо.

Я был растерян. Сильная грусть стала охватывать меня.

— Что ты делаешь со мной, дон Хуан? — спросил я. — Ты всегда добиваешься успеха, стараясь опечалить меня. Зачем?

— Теперь ты потакаешь себе, ударяясь в сентиментальность, — сказал он обвиняющим тоном.

— В чем цель всего этого, дон Хуан?

— Быть недостижимым, вот в чем цель. Я вызвал в тебе воспоминания об этом человеке, чтобы прямо показать тебе то, чего я не мог показать с помощью ветра. Ты потерял ее потому, что был достижим. Ты всегда был достижим для нее, и твоя жизнь была рутиной.

— Нет, ты не прав. Моя жизнь никогда не была рутиной.

— Она была и остается рутиной, — сказал он убежденно. — Это необычная рутина, поэтому тебе кажется, что это не рутина, но уверяю тебя, что это она.

Я хотел погрузиться в печальные мысли, но его глаза беспокоили меня. Они словно толкали меня все время вперед.

— Искусство охотника состоит в том, чтобы быть недостижимым. В случае с блондинкой это значит, что ты должен был стать охотником и встречать ее осторожно, не так, как ты это делал. Ты оставался с ней день за днем, пока единственным оставшимся чувством не стала скука. Верно?

Я не отвечал. Я чувствовал, что ответа и не требуется. Он был прав.

— Быть недостижимым означает, что ты касаешься мира вокруг себя с осторожностью. Ты не съедаешь пять куропаток, ты съедаешь одну. Ты не калечишь растения только для того, чтобы сделать жаровню. Ты не подставляешь себя силе ветра, если это не является необходимым. Ты не используешь людей и не давишь на них до тех пор, пока они не сплющатся в ничто, особенно те люди, которых ты любишь.

— Я никогда никого не использовал, — сказал я искренне.

Но дон Хуан утверждал, что я делал это и поэтому могу теперь тупо утверждать, что я устал от людей и они мне надоели.

— Быть недоступным означает, что ты намеренно избегаешь того, чтобы утомлять себя и других, — продолжал он. — Это означает, что ты не голоден и не в отчаянии, как тот несчастный выродок, который чувствует, что больше никогда не будет есть, и поэтому пожирает всю пищу, которую только может, все пять куропаток.

Дон Хуан определенно бил ниже пояса. Я засмеялся, и это, казалось, доставило ему удовольствие. Он слегка коснулся моей спины.

— Охотник знает, что он заманит дичь в свои ловушки еще и еще, поэтому он не тревожится. Тревожиться означает становиться достижимым, безрассудно достижимым. Когда ты тревожишься, ты в отчаянии цепляешься за что-нибудь. А как только ты за что-нибудь уцепишься, ты уже на пути к тому, чтобы истощить себя и того или то, за что ты цепляешься.

Я сказал ему, что в моей повседневной жизни совершенно невозможно быть недостижимым. Я доказывал, что для того, чтобы заниматься делами, я должен находиться в пределах досягаемости любого, у кого есть ко мне дело.

— Я уже говорил тебе, что быть недостижимым не означает прятаться или быть скрытным, — сказал он спокойно. — Точно так же это не означает, что ты не можешь иметь дела с людьми. Охотник пользуется своим миром бережно и с нежностью, будь это мир вещей, растений, животных, людей или силы. Охотник интимно обращается со своим миром, и все же он недостижим для этого самого мира.

— Это противоречие, — сказал я. — Он не может быть недостижим, если он там, в этом мире, час за часом, день за днем.

— Ты не понял, — терпеливо сказал дон Хуан. — Он недостижим потому, что он не выжимает свой мир до бесформенности. Он касается его слегка, остается там столько, сколько ему нужно, и затем быстро уходит, не оставляя следов.

8. Разрушение распорядка жизни

Воскресенье, 16 июля 1961 года

Все утро мы провели, наблюдая за грызунами, которые были похожи на жирных белок. Дон Хуан называл их водяными крысами. Он отметил, что они очень быстро убегают от опасности. Но после того как они спасутся от хищника, они имеют ужасную привычку останавливаться или даже забираться на камень, вставать на задние лапы, осматриваться и начинать чиститься.

— У них очень хорошие глаза, — сказал дон Хуан. — Ты должен двигаться только тогда, когда они бегут, поэтому ты должен научиться предугадывать, когда и где они остановятся, так чтобы ты мог остановиться в то же время.

Я погрузился в наблюдение за ними и провел целый день как охотник, выследив большое их число. Под конец я научился почти безошибочно предсказывать их действия.

Затем дон Хуан показал, как делать для них ловушки. Он объяснил, что охотник некоторое время должен следить, как они едят и где гнездятся, чтобы определить, где расположить ловушки. Затем ночью он должен расставить их, и все, что ему останется сделать на следующий день, это вспугнуть животных, чтобы они помчались в его ловчие приспособления.

Мы набрали веток и приступили к изготовлению охотничьих приспособлений. Я уже закончил свою ловушку и возбужденно думал над тем, будет ли она работать, когда дон Хуан внезапно остановился и взглянул на свое левое запястье, как если бы смотрел на часы, которых у него никогда не было. Он сказал, что, согласно его хронометру, уже время обеда. Я держал длинную ветку, которую старался согнуть в кольцо. Автоматически я положил ее рядом с остальными охотничьими принадлежностями.

Дон Хуан с любопытством взглянул на меня. Затем он издал завывающий звук фабричной сирены, зовущей на обед. Я засмеялся. Звук сирены был совершенным. Я подошел к нему и заметил, что он смотрит на меня. Он покачал головой с боку на бок.

— Будь я проклят, — сказал он.

— Что такое? — спросил я.

Он опять издал долгий воющий звук фабричной сирены.

— Обед кончился, — сказал он. — Иди работать.

На секунду я почувствовал смущение. Но затем я подумал, что он шутит, — наверно, потому, что у нас нечего есть. Я так увлекся грызунами, что позабыл, что у нас нет никакой провизии. Я снова поднял палку и попытался согнуть ее. Через секунду дон Хуан опять включил свою сирену.

— Время идти домой, — сказал он.

Он посмотрел на свои воображаемые часы, затем взглянул на меня и подмигнул.

— Пять часов, — сказал он тоном человека, выдающего секрет. Я подумал, что ему внезапно надоела охота и он решил оставить ее. Я просто положил все на землю и начал собираться. Я не смотрел на него. Я считал, что он тоже собирает свои вещи. Когда я был готов, я увидел, что он сидит, скрестив ноги, в нескольких метрах от меня.

— Я готов, — сказал я. — Мы можем идти хоть сейчас. Он встал и забрался на скалу. Он стоял в полутора-двух метрах над землей и глядел на меня. Приложив руки ко рту, он издал очень длинный пронзительный звук, похожий на усиленную фабричную сирену. Он повернулся вокруг своей оси, издавая воющий звук.

— Что ты делаешь, дон Хуан? — спросил я.

Он сказал, что дает сигнал всему миру идти домой. Я был совершенно ошеломлен. Я не мог понять, шутит он или у него просто съехала крыша. Я внимательно следил за ним и пытался связать то, что он делает, с чем-нибудь из сказанного им раньше. Мы почти не говорили все это утро, и я не мог вспомнить ничего важного.

Дон Хуан все еще стоял на скале. Он взглянул на меня, улыбнулся и опять подмигнул. Внезапно я встревожился. Дон Хуан приложил руки ко рту и издал еще один сиреноподобный звук.

Он сказал, что уже восемь часов утра и мне нужно опять собирать свое приспособление, потому что впереди у нас целый день.

К этому времени я был в полном замешательстве. За какие-то минуты мой страх вырос до непреодолимого желания удрать прочь со сцены. Я думал, что дон Хуан сошел с ума. Я уже готов был бежать, когда он соскользнул с камня и подошел ко мне, улыбаясь.

— Ты думаешь, что я сошел с ума, да? — спросил он.

Я сказал ему, что он испугал меня до смерти своим неожиданным поведением.

Он сказал, что мы квиты. Я не понял, что он имеет в виду. Я был глубоко потрясен полным безумием его поступков. Он объяснил, что намеренно старался испугать меня тяжестью своего непредсказуемого поведения, потому что он сам готов лезть на стену из-за тяжести моего предсказуемого поведения. Он сказал, что мой распорядок так же безумен, как его сирена.

Я был шокирован и стал утверждать, что на самом деле я не имею распорядка. Я сказал, что считаю свою жизнь сплошной кашей из-за отсутствия здорового распорядка.

Дон Хуан рассмеялся и сделал мне знак сесть рядом с ним. Вся ситуация таинственным образом переменилась. Мой страх испарился, как только он начал говорить.

— Что у меня за распорядок? — спросил я.

— Все, что ты делаешь, это распорядок.

— Но разве не все мы такие же?

— Не все. Я ничего не делаю из-за распорядка.

— Чем все это вызвано, дон Хуан? Что я такого сделал или сказал, чтобы заставить тебя так себя вести?

— Ты беспокоился об обеде.

— Но я ничего не говорил тебе. Откуда ты знаешь, что я беспокоился об обеде?

— Ты беспокоишься о еде каждый день примерно около полудня, около шести вечера и около восьми утра, — сказал он со зловещей ухмылкой. — В это время ты беспокоишься о еде, даже если ты не голоден. Все, что мне нужно было сделать, чтобы показать твой подчиняющийся распорядку дух, это прогудеть сиреной. Твой дух выдрессирован работать по сигналу.

Он вопросительно посмотрел на меня. Я ничего не мог сказать в свою защиту.

— Теперь ты собираешься превратить охоту в распорядок, — сказал он. — Ты уже внес в охоту свои привычки. Ты говоришь в определенное время, ешь в определенное время и засыпаешь в определенное время.

Мне нечего было возразить. То, что дон Хуан сказал о моей привычке есть, было характерной чертой, свойственной всему в моей жизни. И все же я остро ощущал, что моя жизнь менее упорядочена, чем у большинства моих друзей и знакомых.

— Ты теперь много знаешь об охоте, — продолжал дон Хуан. — Тебе легко будет понять, что хороший охотник превыше всего знает одну вещь — он знает распорядок своей жертвы. Это делает его хорошим охотником. Именно это. Если ты вспомнишь, в какой последовательности я обучал тебя охоте, ты, может быть, поймешь, что я имею в виду. Сначала я научил тебя, как делать и настраивать ловушки. Затем я научил тебя распорядку дичи, за которой ты охотишься, а потом мы испытали ловушки на ее распорядок. Все это внешние формы охоты. Теперь я хочу обучить тебя последней, намного более трудной части. Возможно, пройдут годы, прежде чем ты сможешь сказать, что понял ее и что ты охотник.

Дон Хуан помолчал, как бы давая время. Он снял шляпу и изобразил, как причесываются грызуны, за которыми мы наблюдали. Это показалось мне очень забавным. Его круглая голова делала его похожим на одного из этих грызунов.

— Быть охотником не означает просто ловить дичь, — продолжал он. — Охотник, который стоит своей соли, ловит дичь не потому, что ставит ловушки или знает распорядок своей жертвы, а потому, что сам не имеет распорядка. В этом его преимущество. Он совсем не таков, как те животные, за которыми он охотится, закабаленные прочным распорядком и предсказуемыми поворотами. Он свободен, текуч, непредсказуем.

То, что говорил дон Хуан, казалось мне произвольной и иррациональной идеализацией. Я не мог себе представить жизнь без распорядка. Я хотел быть с ним честным, а не просто соглашаться или не соглашаться. Я чувствовал, что того, что он имеет в виду, невозможно достичь ни мне, ни кому-либо другому.

— Мне нет дела до того, что ты чувствуешь. Для того чтобы стать охотником, ты должен разрушить распорядок своей жизни. Ты добился хороших успехов в охоте. Ты учился быстро и теперь можешь видеть, что ты, как и твоя жертва, легко предсказуем.

Я попросил его быть точнее и дать конкретные примеры.

— Я говорю об охоте, — сказал он спокойно. — Поэтому я говорю о том, что делают животные, о том, где они едят; о месте, манере и времени их сна; о том, где они гнездятся и как они ходят. Именно этот распорядок я указываю тебе, чтобы ты осознал его в себе самом. Ты наблюдал повадки животных в пустыне. Они едят и пьют в определенных местах. Они гнездятся особым способом. Хороший охотник может предвидеть или восстановить практически все, что Они делают. Как я уже говорил тебе, на мой взгляд, ты ведешь себя так же, как твоя добыча. Однажды в моей жизни некто объяснил то же самое мне, поэтому ты не одинок. Все мы ведем себя так же, как та дичь, за которой мы гонимся. Это, разумеется, делает нас добычей чего-то или кого-то еще. Поэтому цель охотника, который знает все это, состоит в том, чтобы самому перестать быть дичью. Понимаешь, что я имею в виду?

Я опять выразил мнение, что это неосуществимо.

— Это требует времени, — сказал дон Хуан. — Ты можешь начать с того, чтобы не обедать каждый день в двенадцать часов.

Он взглянул на меня и доброжелательно улыбнулся. Выражение его лица было очень забавным и рассмешило меня.

— Есть, правда, некоторые животные, которых невозможно выследить, — продолжал он. — Есть определенные типы оленей, которых счастливый охотник может встретить однажды в жизни благодаря простому везению.

Дон Хуан сделал драматическую паузу и внимательно посмотрел на меня. Казалось, он ждал вопросов, но у меня их не было.

— Как ты думаешь, что делает их такими необычными и почему их так трудно найти? — спросил он.

Не зная, что сказать, я пожал плечами.

— У них нет распорядка, — сказал он торжественно. — Вот что делает их волшебными.

— Олень должен спать ночью, — сказал я. — Разве это не распорядок?

— Конечно, если олень спит каждую ночь в определенное время и в определенном месте. Но эти волшебные существа так себя не ведут. Когда-нибудь ты, возможно, сумеешь проверить это сам. Может быть, твоей судьбой станет охотиться за одним из них до конца жизни.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты любишь охотиться. Может быть, когда-нибудь, где-нибудь в мире твой путь пересечется с путем волшебного существа, и ты сможешь погнаться за ним. Волшебное существо — это нечто такое, на что стоит посмотреть. Мне повезло, и я встретил одно из них. Мы столкнулись после того, как я узнал и на практике освоил очень многое из относящегося к охоте. Однажды я находился в густом лесу в горах центральной Мексики. Внезапно я услышал приятный свист. Он был незнаком мне; никогда за все годы жизни в диких местах я не слышал такого звука. Я не мог определить, откуда он исходит. Казалось, он долетал сразу из нескольких мест. Я подумал, что я окружен стаей неизвестных животных. Я опять услышал этот захватывающий свист. Казалось, он доносится сразу со всех сторон. Я понял, что это моя удача. Я знал, что это волшебное существо, олень. Я также знал, что волшебному оленю известен распорядок обычных людей и распорядок охотников. Очень легко рассчитать, что станет делать обычный человек в такой ситуации. Прежде всего его страх немедленно превратит его в жертву. Как только он станет жертвой, у него останутся два пути действия. Или он убежит, или останется на месте. Если он не вооружен, то он скорее всего побежит на открытое место, спасая свою жизнь. Если он вооружен, то он приготовит свое оружие, а затем или застынет на месте, или ляжет на землю. С другой стороны, охотник, крадущийся по диким местам, никогда никуда не пойдет, не наметив себе точек укрытия. Поэтому он немедленно укроется. Он может бросить свое пончо на землю или повесить его на сук, чтобы отвлечь внимание, а затем он спрячется и будет ждать, пока дичь не сделает следующий шаг. Но в присутствии волшебного оленя я не стал вести себя ни как первый, ни как второй. Я быстро встал на голову и начал тихо выть; я плакал и всхлипывал так долго, что почти потерял сознание. Внезапно я ощутил слабое дуновение. Кто-то обнюхивал волосы у меня над правым ухом. Я попытался повернуть голову и посмотреть, что это такое, но упал, а когда сел, увидел сверкающее существо, уставившееся на меня. Олень смотрел на меня, и я сказал ему, что не причиню ему вреда. И олень заговорил со мной.

Дон Хуан остановился и взглянул на меня. Я невольно улыбнулся. Говорящий олень казался мне, мягко говоря, невероятным.

— Он заговорил со мной, — сказал дон Хуан с ухмылкой.

— Олень заговорил?

— Заговорил.

Дон Хуан встал и поднял свою связку охотничьих принадлежностей.

— Он что, действительно заговорил? — спросил я в замешательстве.

Дон Хуан расхохотался.

— Что он сказал? — спросил я наполовину жестом.

Я думал, что он дурачит меня. Дон Хуан секунду молчал, как бы пытаясь вспомнить, затем его глаза засверкали, и он сообщил, что сказал олень.

— Волшебный олень сказал: «Здорово, приятель!» — продолжал дон Хуан. — И я ответил: «Здорово!» Затем он спросил меня: «Чего ты плачешь?» И я сказал: «Потому что мне грустно». Тогда волшебное существо наклонилось к моему уху и сказало так ясно, как я говорю сейчас: «Не грусти».

Дон Хуан посмотрел на меня. В его глазах был совершенно предательский блеск. Он начал громко хохотать. Я сказал, что его диалог с оленем был несколько туповат.

— А чего ты хочешь? — спросил он, все еще смеясь. — Ведь я индеец.

Его чувство юмора было настолько неземным, что я ничего не мог сделать, кроме как рассмеяться вместе с ним.

— Ты не веришь, что волшебный олень разговаривает, да?

— Извини, но я не могу поверить, что подобное происходит.

— Я не виню тебя, — сказал он ободряюще. — Это одна из самых заковыристых вещей.

9. Последняя битва на Земле

Понедельник, 24 июля 1961 года

Около полудня, после того как мы несколько часов бродили в пустыне, дон Хуан выбрал в тени место для отдыха.

Как только мы уселись, он начал говорить. Он сказал, что я уже многое узнал об охоте, но еще не изменился настолько, насколько он хотел.

— Недостаточно знать, как делать и ставить ловушки, — сказал он. — Охотник должен жить как охотник, чтобы извлекать из жизни максимум. К несчастью, изменения трудны и происходят очень медленно; иногда годы уходят на то, чтобы человек захотел измениться. У меня это заняло годы, но, может быть, у меня не было склонности к охоте. Я думаю, что для меня самым трудным было по-настоящему захотеть измениться.

Я сказал, что понимаю его. Действительно, с тех пор, как он начал учить меня охоте, я стал пересматривать свои поступки. Может быть, самым драматическим открытием для меня оказалось то, что мне нравился образ жизни дона Хуана. Мне нравился дон Хуан как человек. Было что-то твердое в его поведении. То, как он держал себя, не оставляло никаких сомнений в его мастерстве, и в то же время он никогда не пользовался своим превосходством, чтобы чего-нибудь от меня потребовать. Его заинтересованность в изменении моего образа жизни проявлялась в высказываниях, не адресованных никому конкретно, или в авторитетном комментарии моих неудач. Он заставил меня очень ясно осознать мои недостатки, и все же я не мог понять, как его образ жизни может что-либо исправить во мне. Я искренне считал, что в свете того, чего я хочу добиться в жизни, его дороги принесут мне нищету и трудности, приведут меня в тупик. Но я научился уважать его мастерство, которое всегда проявлялось с точностью и красотой.

— Я решил изменить тактику, — сказал он.

Я попросил разъяснений. Его заявление было расплывчатым, и я не был уверен в том, что оно относится ко мне.

— Хороший охотник меняет свои пути так часто, как ему нужно, — ответил он. — Ты знаешь это сам.

— Что ты задумал, дон Хуан?

— Охотник должен не только знать привычки своей жертвы, он должен также знать, что на земле есть силы, которые ведут людей, животных и все живое.

Он замолчал. Я подождал, но он, видимо, сказал все, что хотел.

— О каких силах ты говоришь? — спросил я после долгой паузы.

— О силах, которые ведут наши жизни и смерти.

Дон Хуан замолчал. Он, казалось, находил слова с огромным трудом. Он тер руки и качал головой, надувая щеки.

Дважды он делал мне знак молчать, когда я просил его объяснить эти загадочные заявления.

— Ты не сможешь легко остановиться, — сказал он наконец. — Я знаю, что ты упрям, но это не имеет значения. Чем ты упрямее, тем лучше будет, когда ты наконец преуспеешь в том, чтобы измениться.

— Я стараюсь, как только могу, — сказал я.

— Нет, я не согласен. Ты не стараешься так, как можешь. Ты сказал это просто потому, что это хорошо для тебя звучит. На самом деле ты говорил так обо всем, что делаешь. Ты старался, как мог, многие годы без всякой пользы. Нужно что-то сделать, чтобы исправить это.

Как всегда, я чувствовал себя обязанным защищаться. Дон Хуан, по своему обыкновению, метил в мои слабые места. Я вспомнил, что каждый раз, когда я пытался защититься от его критики, это кончалось тем, что я чувствовал себя дураком. И я остановился посреди длинной объяснительной речи.

Дон Хуан с любопытством посмотрел на меня и засмеялся. Он сказал очень добрым тоном, что уже говорил мне о том, что все мы дураки и я не являюсь исключением.

— Ты всегда чувствуешь, что должен объяснять свои поступки, как если бы ты был единственным человеком на земле, который поступает неправильно, — сказал он. — Это твое старое чувство собственной важности. У тебя ее слишком много. У тебя также слишком много личной истории. С другой стороны, ты не принимаешь ответственности за свои поступки. Ты не пользуешься своей смертью как советчиком, и, превыше всего, ты слишком достижим. Другими словами, твоя жизнь такая же каша, как и до нашей встречи.

Я снова ощутил искреннее чувство ущемленной гордости и хотел начать спорить. Он знаком велел мне успокоиться.

— Следует принять ответственность за то, что находишься в этом странном мире, — сказал он. — Мы находимся в странном мире, понимаешь?

Я утвердительно кивнул.

— Мы имеем в виду разные вещи, — сказал он. — Для тебя мир странен потому, что, если ты не утомлен им, ты с ним воюешь. Для меня мир странен потому, что он поразителен, страшен, загадочен и неизмерим. Я хотел убедить тебя принять ответственность за то, что ты находишь здесь, в этом чудесном мире, в этой чудесной пустыне, в это чудесное время. Я хотел убедить тебя в том, что ты должен научиться делать каждый свой поступок идущим в счет, поскольку ты будешь здесь только короткое время. Слишком короткое для того, чтобы увидеть все чудеса этого мира.

Я настаивал на том, что быть утомленным миром или бороться с ним — это общечеловеческое состояние.

— Так измени его, — ответил он сухо. — Если ты не ответишь на этот вызов, ты все равно что мертв.

Он велел мне назвать что-нибудь такое, что захватывало все мои мысли. Я сказал, что это искусство. Я всегда хотел быть художником и в течение многих лет пытался им быть. Во мне еще жило болезненное воспоминание о моем провале.

— Ты никогда не брал на себя ответственности за то, что находишься в этом неизмеримом мире, — сказал он тоном приговора. — Поэтому ты так и не стал художником и, может быть, никогда не станешь охотником.

— Я делаю лучшее, что могу, дон Хуан.

— Нет. Ты не знаешь, что является лучшим.

— Я делаю все, что могу.

— Ты опять ошибаешься. Ты можешь действовать лучше. Ты делаешь очень простую ошибку — ты думаешь, что у тебя уйма времени.

Он остановился и взглянул на меня, как бы ожидая моей реакции.

— Ты думаешь, что у тебя уйма времени, — повторил он.

— Уйма времени для чего, дон Хуан?

— Ты думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.

— Нет, я так не думаю.

— Тогда, если ты не думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно, чего ты ждешь? Почему ты не решаешься измениться?

— А не приходило ли тебе в голову, дон Хуан, что я могу не хотеть меняться?

— Да, это приходило мне в голову. Я тоже не хотел меняться, совсем как ты. Однако мне не нравилась моя жизнь. Я устал от нее точно так же, как и ты. А теперь мне ее мало.

Я убежденно заявил, что его настойчивое желание изменить мой образ жизни было пугающим и произвольным. Я сказал, что действительно согласен с ним на определенном уровне, но уже один тот факт, что он является хозяином положения, делает всю ситуацию невыносимой для меня.

— Дурак, у тебя нет времени для этой игры, — сказал он жестким тоном. — То, что ты сейчас делаешь, может оказаться твоим последним поступком на земле. Это вполне может оказаться твоей последней битвой. Нет такой силы, которая могла бы тебе гарантировать, что ты проживешь еще одну минуту.

— Я знаю это, — сказал я со сдержанным гневом.

— Нет, ты этого не знаешь, — сказал он. — Если бы ты это знал, то ты был бы охотником.

Я утверждал, что осознаю нависшую смерть, но об этом бесполезно разговаривать или думать, потому что я ничего не могу сделать, чтобы избежать ее. Дон Хуан засмеялся и сказал, что я похож на комедианта, который механически следует написанной для него роли.

— Если бы это была твоя последняя битва на земле, то я бы сказал, что ты идиот, — сказал он спокойно. — Ты тратишь свой последний поступок на земле на глупые эмоции.

Минуту мы молчали. Мои мысли бежали хаотично. Он был прав, конечно.

— У тебя нет времени, мой друг, нет времени. Ни у кого из нас нет времени, — сказал он.

— Я согласен, дон Хуан, но…

— Не просто соглашайся со мной, — оборвал он. — Вместо того, чтобы так легко соглашаться, ты должен действовать согласно этому. Прими вызов, изменись.

— Только и всего?

— Именно. Перемена, о которой я говорю, никогда не происходит постепенно. Она случается внезапно. А ты не готовишь себя к такому внезапному действию, которое принесет перемену.

Я считал, что он противоречит себе, и объяснил ему, что если бы я готовился к перемене, то наверняка менялся бы постепенно.

— Ты не изменился совершенно, — сказал он. — Вот почему ты веришь, что ты меняешься мало-помалу. И, возможно, ты сам удивишься когда-нибудь, изменившись внезапно и без единого предупреждения. Я знаю, что это так, и поэтому не теряю своей заинтересованности в том, чтобы убедить тебя.

Я не мог отстаивать свою точку зрения. Я толком не знал, что именно я хочу сказать. После секундной паузы дон Хуан продолжил.

— Возможно, мне следовало бы выразиться иначе, — сказал он. — То, что я рекомендовал тебе, — это заметить, что у нас нет никакой уверенности относительно бесконечного течения наших жизней. Я только что сказал, что изменение приходит внезапно и неожиданно. И точно так же приходит смерть. Как ты думаешь, что мы можем поделать с этим?

Я решил, что он задает риторический вопрос, но он сделал бровями знак, подталкивая меня к ответу.

— Жить так счастливо, как только возможно, — сказал я.

— Правильно, но знаешь ли ты кого-нибудь, кто живет счастливо?

Моим первым побуждением было сказать «да». Мне казалось, что в качестве примера я могу привести целый ряд людей, которых я знал. Но через секунду я понял, что это будет только пустой попыткой оправдать себя.

— Нет, — сказал я. — Я действительно не знаю.

— А я знаю, — сказал дон Хуан. — Есть люди, которые очень осторожны относительно природы своих поступков. Их счастье состоит в том, чтобы действовать с полным знанием, что у них нет времени, поэтому их действия имеют особую силу. В их поступках есть чувство…

Дон Хуан, казалось, не мог найти нужное слово. Он почесал виски и улыбнулся. Затем он внезапно поднялся, как если бы наш разговор был закончен. Я попросил его закончить. Он уселся и наморщил губы.

— В поступках есть сила, — сказал он. — Особенно когда человек действует, зная, что эти поступки являются его последней битвой. И есть особое всепоглощающее счастье в действии с полным сознанием того, что этот поступок вполне может быть твоим самым последним поступком на земле. Я рекомендую, чтобы ты пересмотрел свою жизнь и рассматривал свои поступки в этом свете.

Я не согласился с ним. Для меня счастье было связано с признанием непрерывности моих поступков и возможности и дальше делать то, что я делаю, особенно если это мне нравится. Я сказал, что мое несогласие не просто банальность; оно вытекает из убеждения, что этот мир и я сам имеем определенную длительность.

Дона Хуана, казалось, забавляли мои попытки сказать что-нибудь осмысленное. Он смеялся, качал головой, почесывал волосы и наконец, когда я заговорил об «определенной длительности», бросил на землю свою шляпу и наступил на нее.

Я кончил тем, что рассмеялся над его клоунадой.

— У тебя нет времени, мой друг, — сказал он. — В этом несчастье человеческих существ. Никто из нас не имеет достаточно времени, и твоя длительность не имеет смысла в этом страшном волшебном мире. Твоя длительность делает тебя боязливым, — сказал он. — Твои поступки не могут иметь того духа, той энергии, той всеохватывающей силы, которые есть в действиях человека, знающего, что он сражается в своей последней битве на земле. Иными словами, твоя деятельность не делает тебя счастливым или могущественным.

Я признал, что боюсь думать о неизбежности смерти, и сказал, что он вызывает во мне огромное беспокойство своими постоянными разговорами о смерти.

— Но мы все умрем, — сказал он. Он указал на холмы вдали.

— Там есть нечто, что ожидает меня наверняка, и я присоединюсь к нему тоже наверняка, но, может быть, ты другой и смерть не ждет тебя совсем?

Он засмеялся над моим жестом отчаяния.

— Я не хочу об этом думать, дон Хуан.

— Почему?

— Это бессмысленно. Если она ждет меня, то почему я должен об этом заботиться?

— Я не сказал, что ты должен об этом заботиться.

— Что же тогда я должен делать?

— Используй ее, сфокусируй свое внимание на связи — между тобой и твоей смертью. Без сожалений, без печали и без озабоченности. Сфокусируй свое внимание на том факте, что у тебя нет времени, и пусть твои поступки текут в соответствии с этим. Пусть каждый из твоих поступков будет твоей последней битвой на земле. Только при таких условиях твои поступки будут иметь законную силу. Иначе, сколько бы ты ни жил, они будут поступками боязливого человека.

— Разве так ужасно быть боязливым человеком?

— Нет. Это не ужасно, если ты бессмертен. Но если ты собираешься умереть, то у тебя нет времени для того, чтобы быть боязливым, просто потому, что твоя боязливость заставляет хвататься за нечто такое, что существует только в твоих мыслях. Это убаюкивает тебя в то время, когда все вокруг спит. Но затем страшный и волшебный мир разинет на тебя рот, а это будет с каждым из нас. И тогда ты поймешь, что твои проверенные пути совсем не являются проверенными. Боязливость не дает нам возможности рассмотреть и использовать нашу человеческую судьбу.

— Но неестественно жить с постоянной мыслью о своей смерти, дон Хуан.

— Наша смерть ждет, и вот этот самый поступок, который мы совершаем сейчас, вполне может быть нашей последней битвой на земле, — ответил он бесстрастным голосом. — Я называю его битвой, потому что это сражение, борьба. Большинство людей переходят от поступка к поступку без всякой борьбы и без всякой мысли. Охотник, напротив, отмеряет каждый свой поступок. И поскольку он обладает глубоким знанием своей смерти, он совершает поступки взвешенно, как если бы каждый поступок был его последней битвой. Только дурак может не заметить преимуществ охотника перед окружающими его людьми. Охотник оказывает своей последней битве должное уважение, и это естественно, потому что его последний поступок на земле должен быть его лучшим поступком. Это понятно. Это сглаживает грани его испуга.

— Ты прав, — согласился я. — Это просто трудно принять.

— Тебе потребуется много лет, чтобы убедить себя, а потом тебе потребуется еще много лет, чтобы соответственно действовать. Я надеюсь только на то, что у тебя осталось достаточно времени.

— Я пугаюсь, когда ты так говоришь, — сказал я. Дон Хуан окинул меня серьезным взглядом.

— Я уже говорил тебе, что это заколдованный мир, сказал он. — Силы, которые ведут людей, непредсказуемы, ужасны, но их великолепие стоит того, чтобы познакомиться с ними.

Он перестал говорить и опять посмотрел на меня. Он, казалось, собирался что-то сказать, но передумал и улыбнулся.

— Разве есть что-либо, что ведет нас? — спросил я.

— Разумеется, есть силы, которые ведут нас.

— Ты можешь описать их?

— Нет, не могу. Разве что назвать их силами, духами, ветрами или чем угодно вроде этого.

Я хотел расспрашивать его дальше, но, прежде чем я успел задать вопрос, он поднялся. Я ошеломленно посмотрел на него. Он встал одним движением. Его тело просто дернулось, и он был на ногах.

Я все еще размышлял, какая необычная ловкость нужна для того, чтобы двигаться с такой скоростью, когда он сухо велел мне выследить кролика, поймать его, убить и поджарить мясо до захода солнца.

Он взглянул на небо и сказал, что мне, возможно, хватит времени.

Я автоматически принялся за дело, повторяя то, что делал уже много раз. Дон Хуан шел рядом и пристально следил за моими движениями. Я был очень спокоен, двигался осторожно и без всяких трудностей поймал кролика-самца.

— Теперь убей его, — сухо сказал дон Хуан.

Я нагнулся к ловушке, чтобы схватить кролика. Я взял его за уши, потащил наружу, и внезапно меня охватил ужас. Впервые с тех пор, как дон Хуан начал учить меня охотиться, мне пришло в голову, что он никогда не учил меня, как убивать дичь. За все время, что мы провели в пустыне, сам он убил одного кролика, двух куропаток и одну гремучую змею.

Я уронил кролика обратно и взглянул на дона Хуана.

— Я не могу убить его, — сказал я.

— Почему?

— Я никогда этого не делал.

— Но ты убил сотни птиц и других животных.

— Из ружья, а не голыми руками.

— Но какая же разница? Время кролика истекло.

Тон дона Хуана шокировал меня. Он был настолько авторитетным, полным такого знания, что у меня не осталось никаких сомнений насчет того, что время кролика истекло.

— Убей его! — скомандовал он, яростно взглянув на меня.

— Я не могу.

Он закричал, что кролик должен умереть. Он сказал, что его блуждания по прекрасной пустыне пришли к концу и мне нечего упрямиться, потому что сила или дух, который ведет кроликов, привел именно его к моей ловушке как раз перед заходом солнца.

Поток путаных мыслей и чувств нахлынул на меня, как будто все эти чувства до этого ждали меня здесь. Я с предельной ясностью ощутил трагедию кролика, который попал в мою ловушку. За несколько секунд в моем сознании пронеслись критические моменты моей жизни. Много раз я сам был кроликом.

Я взглянул на него, и он взглянул на меня. Кролик прижался к задней стенке клетки. Он почти свернулся и сидел очень спокойно и неподвижно. Мы обменялись мрачными взглядами, и этот взгляд, который я воспринял как молчаливое отчаяние, вызвал у меня полное отождествление с собственной участью.

— Черт с ним, — сказал я громко. — Я никого не буду убивать. Этот кролик пойдет на свободу.

Я трясся от переполнивших меня чувств. Мои руки дрожали, когда я попытался схватить кролика за уши; он быстро переместился, и я промахнулся. Я сделал еще одну попытку и опять промахнулся. Меня охватило отчаяние. Я почувствовал приступ тошноты и быстро пнул клетку, чтобы сломать ее и выпустить кролика на свободу. Клетка оказалась неожиданно прочной и не сломалась, как я ожидал. Мое отчаяние возросло до невыносимой тоски. Я изо всех сил ударил по ребру клетки правой ногой. Палки громко сломались. Я вытащил кролика наружу. Я испытал облегчение, которое тут же разбилось вдребезги. Кролик бессильно висел у меня в руке. Он был мертв.

Я не знал, что делать. Я стал думать, почему же он умер. Потом я повернулся к дону Хуану. Он смотрел на меня. Чувство ужаса ознобом прошло по моему телу.

Я уселся рядом с какими-то камнями. У меня страшно болела голова. Дон Хуан положил руку мне на голову и прошептал, что я должен ободрать и поджарить кролика, прежде чем кончатся сумерки.

Меня подташнивало. Он очень терпеливо разговаривал со мной, словно я был ребенком. Он сказал, что силы, ведущие людей и животных, привели именно этого кролика ко мне точно так же, как они приведут меня к моей собственной смерти. Он сказал, что смерть кролика была подарком мне, точно так же, как моя собственная смерть будет подарком кому-нибудь или чему-нибудь.

У меня кружилась голова. Простые события этого дня сокрушили меня. Я старался думать, что это всего лишь кролик. И, однако же, я не мог стряхнуть с себя свое отождествление с ним.

Дон Хуан сказал, что я должен съесть немного его мяса, хотя бы только кусочек, для того, чтобы утвердить то, что я понял.

— Я не могу этого сделать, — вяло запротестовал я.

— Мы мусор в руках этих сил, — бросил он. — Поэтому откинь свою важность и используй подарок должным образом.

Я поднял кролика. Он был теплым.

Дон Хуан наклонился и прошептал мне на ухо:

— Твоя ловушка была его последней битвой на земле. Я говорил тебе, что у него уже не оставалось времени, чтобы бродить по этой прекрасной пустыне.

10. Стать доступным силе

Четверг, 17 августа 1961 года

Как только я вылез из машины, я пожаловался дону Хуану, что плохо себя чувствую.

— Садись, садись, — мягко сказал он и почти за руку повел меня к своему порогу. Он улыбнулся и похлопал меня по спине.

За две недели до этого, четвертого августа, дон Хуан, по собственному признанию, изменил тактику своего поведения со мной и позволил мне съесть несколько батончиков пейота. Во время моего галлюцинаторного опыта я играл с собакой, которая жила в том доме, где происходила пейотная сессия. Дон Хуан истолковал мои взаимодействия с собакой как совершенно особенное событие. Он утверждал, что в моменты силы вроде того, в котором я тогда находился, мир обычных поступков не существует, ничего не может быть принято наверняка, и собака была не собакой, а воплощением Мескалито, силы или духа, содержащегося в пейоте.

Результатом этого опыта стали охватившее меня чувство общей усталости и меланхолии и череда необычайно живых снов и кошмаров.

— Где твои письменные принадлежности? — спросил дон Хуан, когда я уселся на крыльце.

Я оставил свои записные книжки в машине. Дон Хуан вернулся к машине, осторожно вытащил мой портфель, принес и положил его рядом со мной. Он спросил, ношу ли я обычно свой портфель, когда хожу. Я сказал, что да.

— Это безумие, — сказал он. — Я сказал тебе, чтобы ты ничего не носил в руках, когда идешь. Заведи рюкзак.

Я засмеялся. Мысль о том, чтобы носить свои заметки в рюкзаке, была смешной. Я сказал ему, что обычно ношу костюм и рюкзак поверх костюма с жилетом будет слишком необычным зрелищем.

— Надевай свой пиджак поверх рюкзака, — сказал он. — Пусть лучше люди думают, что ты горбат, чем калечить свое тело, таская все это.

Он сказал, чтобы я вытащил свою записную книжку и записывал. Казалось, он сознательно старался успокоить меня. Я опять пожаловался, что чувствую физическое неудобство и странное ощущение несчастливости.

Дон Хуан засмеялся и сказал:

— Ты начинаешь учиться.

Затем у нас был долгий разговор. Он сказал, что Мескалито, позволив мне играть с ним, указал на меня как на избранного человека. Что, хотя он был ошеломлен этим знаком, поскольку я не был индейцем, он собирается передать мне некое секретное знание. Он сказал, что сам имел «бенефактора», который научил его, как стать человеком знания.

Я почувствовал, что должно случиться что-то ужасное. Откровение, что я — избранный им человек, в сочетании с полной чуждостью его жизни и тем разрушительным эффектом, который оказал на меня пейот, вызвало у меня невыносимо тяжелые предчувствия и нерешительность. Однако дон Хуан не обратил внимания на мои чувства и порекомендовал, чтобы я думал только о том чуде, что Мескалито играл со мной.

— Ни о чем больше не думай, — сказал он. — Все остальное придет само.

Он поднялся и мягко погладил меня по голове, а затем сказал очень тихим голосом:

— Я собираюсь тебя учить тому, как быть воином. Точно так же, как я учил тебя тому, как охотиться. Но я должен предупредить тебя, что изучение того, как охотиться, не сделало тебя охотником точно так же, как изучение того, как стать воином, не сделает тебя им.

Я испытал замешательство и физическое неудобство, которое граничило с нетерпением. Я пожаловался на слишком живые сновидения и ночные кошмары. Он, казалось, минуту раздумывал, а затем снова сел.

— Это заколдованные сновидения, — сказал я.

— У тебя всегда были заколдованные сновидения, — бросил он в ответ.

— Говорю тебе, что на этот раз они действительно более колдовские, чем все, что было раньше.

— Не заботься об этом, это просто сны. Точно так же, как и сны любого обычного спящего, они не имеют силы. Поэтому нет пользы заботиться о них или говорить о них.

— Они заботят меня, дон Хуан. Разве нет чего-нибудь такого, что я мог бы сделать, чтобы остановить их?

— Ничего. Дай им пройти, — сказал он. — Теперь для тебя пришло время стать доступным силе, и ты начнешь с того, что ухватишься за сновидения.

Тон его голоса, когда он сказал «сновидения», заставил меня подумать, что он использует это слово в каком-то особом смысле. Я раздумывал над тем, какой вопрос ему задать, когда он вдруг стал говорить.

— Я никогда не рассказывал тебе о сновидении, потому что до сих пор я был озабочен лишь тем, чтобы научить тебя стать охотником, — сказал он. — Охотнику нет дела до манипуляций с силой, поэтому его сны — это просто сны. Они могут глубоко затрагивать, но остаются только снами, а не сновидениями. Воин, с другой стороны, ищет силу, и одной из широких дорог к силе является сновидение. Можно сказать, что различие между охотником и воином состоит в том, что воин находится на своем пути к силе, в то время как охотник о ней ничего не знает или почти ничего. Решение относительно того, кто может быть воином, а кто может быть охотником, — не наше. Это решение находится в царстве сил, которые руководят людьми. Вот почему твоя игра с Мескалито была таким важным знаком. Эти силы привели тебя ко мне. Они привели тебя на ту автобусную станцию, помнишь? Какой-то клоун подвел тебя ко мне. Отличный знак — клоун, указывающий на тебя. Поэтому я учил тебя, как быть охотником. А затем еще один отличный знак — сам Мескалито, играющий с тобой. Понимаешь, о чем я говорю? Его колдовская логика подавляла.

— Что мне следует делать? — спросил я.

— Стать доступным силе. Уцепиться за свои сны. Ты называешь их снами, потому что у тебя нет силы. Воин, будучи человеком, который ищет силу, не называет их снами. Он объявляет их реальными.

— Ты хочешь сказать, что он воспринимает свои сны как реальность?

— Он не воспринимает ничего, как что-либо другое. То, что ты называешь снами, является реальностью для воина. Ты должен понять, что воин не дурак. Воин — это незапятнанный охотник, который охотится за силой. Он не пьян, не безумен, и у него нет времени и расположения, чтобы передергивать, или лгать себе, или делать неправильный ход. Ставки слишком высоки для этого. Ставки — это его приведенная в порядок жизнь, которая потребовала очень много времени, чтобы подтянуть ее и сделать совершенной. Он не собирается отбрасывать все это, делая какой-нибудь глупый неправильный расчет, принимая что-либо за что-то еще. Сновидение реально для воина, потому что он может действовать сознательно. Он может выбирать или отказываться. Он может выбирать разные пути, которые ведут к силе, и затем он может манипулировать ими и использовать их, тогда как в обычном сне он не может действовать сознательно.

— Ты хочешь сказать, дон Хуан, что сновидения реальны?

— Конечно, реальны.

— Так же реальны, как то, что мы делаем сейчас?

— Если ты хочешь сравнить одно с другим, то они, пожалуй, более реальны. В сновидении ты имеешь силу. Ты можешь изменять вещи, ты можешь находить бесчисленные скрытые факты. Ты можешь контролировать все, что захочешь.

Утверждения дона Хуана всегда отзывались во мне на определенном уровне. Я легко мог понять его любовь к той идее, что можно делать все, что угодно, во сне. Но я не мог принять ее серьезно. Прыжок был слишком велик.

Секунду мы смотрели друг на друга. Его заявления были безумными, и тем не менее, по моему глубокому убеждению, он был одним из самых здравомыслящих людей, которых я когда-либо встречал.

Я сказал ему, что не могу поверить в то, что он принимает свои сны за реальность. Он усмехнулся, как если бы знал цену моей непоколебимой позиции. Затем он поднялся и, ни слова не говоря, вошел в дом. Я долгое время сидел в состоянии отупения, пока он не позвал меня к задней части дома. Он приготовил немного кукурузной каши и дал мне миску.

Я спросил его о том времени, когда человек бодрствует. Я хотел узнать, называет ли он его каким-нибудь особенным термином, но он не понял или не захотел ответить.

— Как ты называешь это, вот то, что мы делаем сейчас? — спросил я, имея в виду то, что это реальность в противоположность снам.

— Я называю это едой, — сказал он, удерживая смех.

— Я называю это реальностью, потому что тот факт, что мы едим, действительно имеет место.

— Сновидение тоже имеет место, — ответил он, посмеиваясь. — Точно так же, как охота, хождение, смех.

Я не настаивал на споре, однако не мог, как ни старался, принять его идею. Он, казалось, был доволен моим отчаянием.

Как только мы кончили есть, он мимоходом бросил, что мы отправляемся на прогулку, но не будем бродить по пустыне, как делали это раньше.

— На этот раз все будет по-другому, — сказал он. — С этого времени мы будем ходить на места силы. Ты должен научиться делать себя доступным силе.

Я опять выразил свое замешательство. Я сказал, что недостаточно квалифицирован для такого дела.

— Брось, ты оправдываешь свой глупый страх, — сказал он низким голосом, похлопывая меня по спине и доброжелательно улыбаясь. — Я подбирался к твоему охотничьему духу. Ты любишь бродить со мной по этой прекрасной пустыне. Слишком поздно выбывать из игры.

Он пошел в пустынный чапараль. Головой он сделал мне знак следовать за ним. Я мог бы пойти к своей машине и уехать, но мне не только нравилось бродить по прекрасной пустыне вместе с ним, мне нравилось ощущение, которое я испытывал в его компании, — что это действительно пугающий, волшебный и прекрасный мир. Как он сказал, я сидел на крючке.

Дон Хуан отвел меня к холмам, находившимся на востоке. Это была длинная прогулка. Был жаркий день. Но жара, обычно невыносимая для меня, отчего-то была незаметной.

Мы прошли большое расстояние и вошли в каньон, пока наконец дон Хуан не остановился и не уселся в тени каких-то камней. Я вынул несколько галет из рюкзака, но он сказал, чтобы я не возился с ними.

Он сказал, что я должен сидеть в определенном месте. Указав на почти круглый одинокий валун в трех-четырех метрах от нас, он помог мне забраться на его вершину. Я думал, что он тоже собирается сесть там, но вместо этого он забрался только на половину его высоты, чтобы передать мне какие-то кусочки сушеного мяса. С очень серьезным выражением лица он сказал, что это мясо, обладающее силой, и его нужно жевать очень медленно и нельзя смешивать ни с какой другой пищей. Затем он отошел в тень и сел, прислонившись спиной к камню. Он казался расслабленным, почти сонным. В таком положении он оставался до тех пор, пока я не кончил есть. Тогда он выпрямился и наклонил голову вправо. Казалось, он внимательно слушает. Два-три раза он взглянул на меня, внезапно вскочил и стал осматриваться по сторонам, словно охотник. Я автоматически застыл на месте и только следил за его движениями. Очень осторожно он зашел за камень, как если бы ожидал появления дичи. Тут я понял, что мы находимся в сухом водном каньоне, в его напоминающем бухту круглом изгибе, окруженном валунами из песчаника.

Неожиданно дон Хуан появился из-за камней и улыбнулся мне. Он потянулся, зевнул и подошел к валуну, на котором я находился. Я переменил свою напряженную позицию и сел.

— Что случилось? — спросил я шепотом.

Он прокричал мне, что вокруг нет ничего, о чем следовало бы беспокоиться.

Я немедленно ощутил толчок в животе. Его ответ не соответствовал обстановке, и я не мог представить себе, чтобы он кричал, если для этого не было причины.

Я начал слезать с камня, но он заорал, чтобы я оставался там еще некоторое время.

— Что ты делаешь? — спросил я.

Он сел и скрылся за двумя камнями у основания валуна, на котором я находился, а затем сказал очень громким голосом, что он просто осматривался, потому что ему показалось, что он что-то слышит.

Я спросил его, было ли это крупное животное. Он приложил руку к уху и заорал, что не может разобрать моих слов и что я должен кричать в ответ. Мне казалось неловким кричать, но он громким голосом велел мне говорить. В ответ я прокричал, что хотел бы узнать, в чем дело, и он ответил, что вокруг ничего нет. Он орал, спрашивая, не вижу ли я чего-нибудь необычного с вершины валуна. Я сказал, что нет, и он попросил меня описать местность к югу от нас.

Некоторое время мы перекрикивались, а затем он сделал мне знак спускаться. Я присоединился к нему, и он прошептал мне на ухо, что кричать нужно было для того, чтобы наше присутствие стало известным, потому что должен я сделать себя доступным силе, которая находится именно в этой водяной дыре.

Я оглянулся, но не мог нигде увидеть водяной дыры. Он заявил, что мы стоим на ней.

— Здесь есть вода, — сказал он шепотом. — И есть сила. Тут есть дух, которого мы должны выманить. Может быть, он польстится на тебя.

Я хотел узнать побольше об этом непонятном духе, но он настоял на полном молчании. Он велел мне оставаться совершенно неподвижным, не произносить ни слова и не делать ни малейшего движения, чтобы не выдать нашего присутствия.

Ему явно было легко оставаться неподвижным в течение нескольких часов. Для меня это была сплошная пытка. Мои ноги затекли, спина болела, ломило шею и плечи. Все мое тело онемело и замерзло. Я ощущал страшное неудобство, когда дон Хуан наконец поднялся. Он просто вскочил на ноги и протянул руку, чтобы помочь мне встать.

Когда я попытался распрямить ноги, я оценил непостижимую легкость, с которой дон Хуан вскочил после нескольких часов неподвижности. Моим мышцам потребовалось довольно много времени, чтобы восстановить эластичность, необходимую для ходьбы.

Дон Хуан медленно направился обратно к дому. Он установил дистанцию в три шага, которую я должен был соблюдать, следуя за ним. Он шел, петляя вдоль нашего обычного пути, и пересек его четыре-пять раз в разных направлениях. Когда мы наконец подошли к его дому, день клонился к вечеру.

Я попытался расспросить его о событиях дня. Он объяснил, что разговор не является необходимым. Я должен был воздержаться от вопросов на то время, пока мы находимся на месте силы.

Мне до смерти хотелось узнать, что он имеет в виду, и я попытался задавать ему вопросы шепотом, но он холодным жестким взглядом дал мне понять, что не шутит.

Мы сидели на его веранде несколько часов. Я работал над своими записями. Время от времени он давал мне кусочек сушеного мяса. Наконец стало слишком темно, чтобы писать. Я попытался думать о новом развитии событий, но какая-то часть меня воспротивилась этому, и я заснул.

Суббота, 19 августа 1961 года

Вчера утром мы с доном Хуаном съездили в город и позавтракали в ресторане. Он посоветовал мне не менять мои связанные с едой привычки слишком резко.

— Твое тело не привыкло к мясу силы, — сказал он. — Ты заболеешь, если не будешь есть своей пищи.

Сам он ел с удовольствием. Когда я пошутил на эту тему, он просто сказал:

— Мое тело любит все.

Около полудня мы опять пошли в водный каньон. Мы начали с того, что стали делать себя заметными духу при помощи «шумного разговора», а затем — подчеркнутой тишины, которая длилась часами.

Когда мы покинули это место, то вместо того, чтобы направиться домой, дон Хуан повернул в сторону гор. Мы достигли каких-то пологих склонов и затем выбрались на вершину высокого холма. Там дон Хуан выбрал место на открытом незатененном участке. Он сказал, что мы должны ждать до темноты и что я должен вести себя наиболее естественным образом и могу задавать все вопросы, какие хочу.

— Я знаю, что дух шныряет тут, — сказал он очень тихим голосом.

— Где?

— Вон там, в кустах.

— Дух какого сорта?

Он взглянул на меня с любопытством и спросил:

— А какие бывают сорта?

Мы оба расхохотались. Я задавал вопросы из-за своей нервозности.

— Он вернется в сумерках, — сказал он. — Нам нужно только ждать.

Я замолк; вопросы у меня кончились.

— Сейчас мы должны поддержать разговор, — сказал он. — Человеческий голос привлекает духов. Один шныряет тут вокруг. Мы делаем себя доступными ему, поэтому продолжай говорить.

Я испытал идиотское чувство пустоты. Я не мог придумать, что бы такое сказать. Он засмеялся и похлопал меня по спине.

— Ты действительно штучка, — сказал он. — Когда нужно разговаривать, ты проглатываешь язык. Давай начинай болтать.

Он начал поразительно шлепать губами, открывая и закрывая рот с огромной скоростью.

— Есть ряд вещей, о которых мы с этого времени сможем говорить только в местах силы, — продолжал он. — Я привел тебя сюда, потому что это твое первое испытание. Здесь находится место силы. Здесь мы можем говорить только о силе.

— Я действительно не знаю, что такое сила, — сказал я.

— Сила есть нечто такое, с чем имеет дело воин, — сказал он. — Сначала это нечто настолько невозможное, что об этом даже трудно подумать. Именно это происходит с тобой сейчас. Затем сила становится серьезным делом. Можно не иметь ее или даже полностью не понимать, что она существует, но знать, что что-то такое есть. Что-то такое, что не было заметно раньше. Затем сила проявляет себя как нечто неконтролируемое, что приходит само по себе. Я не имею возможности сказать, как она приходит или что это в действительности. Это ничто, и в то же время оно творит чудеса прямо перед твоими глазами. И в конце концов сила становится чем-то внутри тебя самого. Чем-то таким, что контролирует твои поступки и в то же время послушно твоей команде.

Наступила пауза. Дон Хуан спросил меня, понял ли я. Я сказал, что понял, и почувствовал себя смешно. Он, казалось, заметил мое неудобство и усмехнулся.

— Я собираюсь научить тебя прямо здесь первому шагу к силе, — сказал он, как бы диктуя мне письмо. — Я хочу научить тебя, как настраивать сновидение.

Он взглянул на меня и вновь спросил, понимаю ли я, о чем он говорит. Я не понимал. Я вообще еле-еле мог следить за ним. Он объяснил, что «настраивать сновидение» означает иметь сознательный и прагматический контроль над общей ситуацией сна, сопоставимый с тем контролем, который имеешь, например, в пустыне, когда решаешь, забраться на вершину холма или остаться в тени водного каньона.

— Ты должен начать с чего-нибудь очень простого, — сказал он. — Сегодня во сне ты должен смотреть на свои руки.

Я громко рассмеялся. Его тон был таким естественным, словно он говорил о самых обычных вещах.

— Почему ты смеешься? — спросил он с удивлением.

— Как я могу смотреть на свои руки во сне?

— Очень просто. Сфокусируй свои глаза на них, вот так. Он наклонил голову вперед и уставился на свои руки с разинутым ртом. Его жест был таким комичным, что я невольно рассмеялся.

— Серьезно, как ты хочешь, чтобы я это сделал? — спросил я.

— Так, как я сказал тебе, — оборвал он. — Ты, конечно, можешь смотреть на все, что тебе, черт возьми, захочется: на свои ноги, на свой живот, на свою елду — это все равно. Я сказал про руки, потому что для меня проще всего смотреть на них. Не считай это шуткой. Сновидение так же серьезно, как видение или умирание или любая другая вещь в этом пугающем волшебном мире. Думай об этом как о развлечении. Представь себе те невообразимые вещи, которые ты сможешь выполнить. Человек, охотящийся за силой, почти не имеет границ в своих сновидениях.

Я попросил его дать какие-нибудь ориентиры.

— Тут нет никаких ориентиров, просто смотри на свои руки.

— Но тут должно быть что-то большее, чем ты рассказал, — настаивал я.

Он покачал головой и скосил глаза, глядя на меня короткими взглядами.

— Каждый из нас различен, — сказал он наконец. — То, что ты называешь ориентирами, было лишь тем, что делал я, когда учился. Но мы не одинаковы. Мы даже отдаленно не напоминаем друг друга.

— Возможно, что-нибудь из того, что ты мне скажешь, помогло бы мне.

— Для тебя было бы проще попросту начать смотреть на свои руки.

Он, казалось, приводил в порядок свои мысли, вверх-вниз покачивая головой.

— Каждый раз, когда ты смотришь на что-либо во сне, оно меняет форму, — сказал он после долгого молчания. — Трюк настройки сновидения не в том, чтобы просто смотреть на вещи, а в том, чтобы сохранять их изображения. Сновидения реальны, когда добьешься того, что сможешь приводить все в фокус. Тогда не будет разницы между тем, что ты делаешь, когда спишь, и тем, что ты делаешь, когда не спишь. Понимаешь, что я имею в виду?

Я признался, что хотя и понял его слова, но не способен ухватить его идею. Я сказал, что в цивилизованном мире есть масса людей, подверженных различным видениям и не способных отличить то, что происходит в реальном мире, от того, что происходит в их фантазиях. Я сказал, что такие люди умственно больны и мое чувство неловкости возрастает каждый раз, когда он рекомендует, чтобы я поступал как сумасшедший.

После моих длинных объяснений дон Хуан сделал комический жест отчаяния, приложив ладони к щекам и громко вздохнув.

— Оставь свой цивилизованный мир в покое, — сказал он. — Никто не просит, чтобы ты вел себя как безумец. Я уже говорил тебе, что воин должен быть совершенен, чтобы иметь дело с силами, за которыми он охотится. Как ты можешь думать, что воин не будет способен отличить одно от другого? С другой стороны, ты, мой друг, знающий, что такое реальный мир, споткнулся бы и погиб через очень короткое время, если бы тебе пришлось зависеть от своей способности различать реальное и нереальное.

Я явно не сумел выразить того, что хотел. Каждый раз, когда я протестовал, я просто выражал вслух невыносимое замешательство от того, что нахожусь в уязвимом положении.

— Я не собираюсь превращать тебя в больного или помешанного, — продолжал дон Хуан. — Ты можешь добиться этого и без моей помощи. Но силы, которые ведут нас, подвели тебя ко мне, и я попытался научить тебя изменить свой глупый образ жизни и жить сильной и чистой жизнью охотника. Затем силы привели тебя ко мне снова и сказали мне, что ты должен научиться жить неуязвимой жизнью воина. На первый взгляд ты этого не можешь. Но кто может сказать наверняка? Мы такие же загадочные и пугающие, как этот неизмеримый мир. Поэтому кто сможет сказать наверняка, на что ты способен?

В голове дона Хуана был оттенок грусти. Я хотел извиниться, но он начал говорить снова.

— Тебе нет нужды обязательно смотреть на свои руки, — сказал он. — Как я говорил, выбери все, что угодно. Выбери одну вещь заранее и найди ее в своих снах. Я сказал про руки, потому что они всегда будут рядом с тобой.

Я настолько погрузился в записи, что не заметил, как стемнело. Солнце уже исчезло за горизонтом. Небо было облачным, и сумерки были густыми. Дон Хуан поднялся и бросил несколько взглядов в сторону юга.

— Пойдем, — сказал он. — Мы должны идти на юг до тех пор, пока дух водяной дыры не покажет себя.

Мы шли, наверное, полчаса. Ландшафт резко изменился, и мы вышли на пустынное пространство. Там был большой круглый холм с выгоревшим чапаралем. Он выглядел, как лысая голова. Мы подошли к нему. Я думал, что дон Хуан собирается взобраться по пологому склону, но вместо этого он остановился и замер в очень внимательной позе. Его тело напряглось, сделавшись как монолит, и на секунду задрожало. Затем он вновь расслабился. Я не мог понять, каким образом его тело остается прямым, когда все его мышцы полностью расслаблены.

В этот момент меня ударил очень сильный порыв ветра. Тело дона Хуана повернулось в направлении ветра, на запад. Он не пользовался своими мышцами для поворота или по крайней мере не пользовался ими так, как я. Тело дона Хуана скорее было повернуто внешней силой. Это произошло так, как если бы кто-то другой развернул его в новом направлении.

Я пристально смотрел на него. Он взглянул на меня уголком глаза. Его лицо выражало целенаправленную решимость. Все его существо было вниманием, и я смотрел на него в удивлении. Я никогда не бывал в ситуации, которая требовала такой странной концентрации.

Внезапно его тело передернулось, как если бы на него пролился поток холодной воды. Он еще раз вздрогнул, а затем пошел как ни в чем не бывало. Я последовал за ним. Мы шли в сторону голых холмов на востоке, пока не оказались среди них. Там он остановился, повернувшись лицом на запад.

Оттуда, где мы стояли, вершина холма уже не выглядела такой округлой и гладкой, как с расстояния. Рядом с его вершиной была пещера или дыра. Я пристально смотрел на нее, потому что дон Хуан делал то же самое. Еще один сильный порыв ветра вызвал дрожь у меня в спине. Дон Хуан повернулся к югу и осмотрел местность.

— Там, — сказал он шепотом и указал на предмет на земле.

Я напряг зрение. На земле, метрах в шести-семи от меня, что-то лежало. Оно было светло-коричневым и, когда я смотрел на него, стало дрожать. Я сфокусировал на нем все свое внимание. Предмет был почти круглым и походил на свернувшуюся собаку.

— Что это? — шепотом спросил я у дона Хуана.

— Не знаю, — прошептал он в ответ, глядя на этот предмет. — А чем это тебе кажется?

Я сказал, что это похоже на собаку.

— Слишком велико для собаки, — заметил он.

Я сделал пару шагов к этому предмету, но дон Хуан мягко остановил меня. Я опять стал всматриваться. Это определенно было какое-то животное, или спящее, или мертвое. Я почти мог разглядеть его голову; его уши торчали, как у волка. К этому времени я был абсолютно уверен, что это свернувшееся животное. Я подумал, что перед нами коричневый теленок. Я шепотом сказал это дону Хуану. Он ответил, что животное слишком мало, чтобы быть теленком, и, кроме того, у него острые уши.

Животное опять задрожало, и я заметил, что оно живое. Я в самом деле мог разглядеть, как оно дышит, хотя его дыхание было неритмичным. Вдохи, которые оно делало, больше походили на нерегулярные вздрагивания. В этот момент мне в голову пришла внезапная мысль.

— Если это животное, то оно умирает, — прошептал я дону Хуану.

— Ты прав, — прошептал он в ответ. — Но что это за животное?

Я не мог различить никаких характерных признаков. Дон Хуан сделал пару осторожных шагов в его направлении. Я последовал за ним. К этому времени было уже совершенно темно, и нам пришлось сделать еще два шага, чтобы рассмотреть животное.

— Осторожнее, — сказал дон Хуан шепотом мне на ухо. — Если это умирающее животное, оно может прыгнуть на нас из последних сил.

Животное, кем бы оно ни было, казалось сидящим на задних лапах. Его дыхание было нерегулярным, а тело спазматически вздрагивало, но не меняло своего свернувшегося положения. В один момент страшная судорога приподняла животное с земли. Я услышал душераздирающий вскрик, и животное вытянуло ноги. Его когти были более чем пугающими — они вызывали тошноту. Вытянув ноги, животное повалилось на бок, а затем перевалилось на спину.

Я услышал ужасающий рев, а затем голос дона Хуана прокричал:

— Спасайся! Беги!

Именно это я и сделал. Я помчался к вершине холма с невероятной скоростью и ловкостью. Когда я был на полпути к вершине, я оглянулся и увидел, что дон Хуан стоит на том же месте. Он сделал мне знак спуститься. Я сбежал вниз с холма.

— Что случилось? — спросил я, совершенно выдохшись.

— По-моему, животное умерло, — сказал он.

Мы осторожно приблизились к животному. Оно лежало на спине. Подойдя к нему ближе, я чуть не завыл от страха. Я понял, что оно еще не совсем мертво. Его тело все еще дрожало. Его поднятые вверх ноги дико вздрагивали — несомненно, животное находилось в последней агонии. Еще одна судорога перевернула его тело, и я увидел его голову. Я в ужасе повернулся к дону Хуану. Судя по туловищу, животное явно было млекопитающим, однако у него был клюв, как у птицы.

Я смотрел на него в полном и всепоглощающем ужасе. Мой рассудок отказывался верить. Я был оглушен. Я даже' не мог произнести ни слова. Никогда за всю свою жизнь я не был свидетелем подобного. Что-то невообразимое было прямо перед моими глазами. Я хотел попросить дона Хуана, чтобы он объяснил мне, что это за невероятное животное, но мог только бормотать что-то бессмысленное. Он смотрел на меня. Я взглянул на него, посмотрел на животное, а затем что-то во мне перестроило мир, и я сразу понял, чем это животное было. Я подошел к нему и подобрал его. Это была большая ветка куста. Она обгорела, и, вероятно, ветер нанес на нее всякие обгоревшие частицы и мусор, которые зацепились за нее и создали вид крупного округлого тела. Окраска обгоревшего мусора придавала всему коричневый цвет по контрасту с зеленой растительностью вокруг.

Я засмеялся над своим идиотизмом и возбужденно объяснил, что ветер, который продувал эту ветку насквозь, делал ее похожей на живое существо. Я думал, что он будет доволен тем, как я решил загадку, но он повернулся и пошел на вершину холма. Я последовал за ним. Он забрался внутрь углубления, похожего на пещеру. Это была не дыра, а глубокая выемка в песчанике.

Дон Хуан взял несколько небольших веток и использовал их для того, чтобы вымести сор, накопившийся на дне углубления.

— Нужно вымести отсюда клещей, — сказал он.

Он сделал мне знак сесть и сказал, чтобы я устроился поудобнее, потому что мы проведем здесь ночь.

Я начал говорить о ветре, но он заставил меня замолчать.

— То, что ты сделал, это не победа, — сказал он. — Ты растратил прекрасную силу, силу, которая вдувала жизнь в сухую ветку.

Он сказал, что для меня было бы реальной победой отступиться и следовать за силой, пока мир не перестал бы существовать. Он не казался злым или разочарованным моими действиями. Он несколько раз повторил, что это только начало и требуется время, чтобы овладеть силой. Похлопав меня по плечу, он пошутил, что всего одним днем раньше я был человеком, который знал, что реально, а что нет.

Я чувствовал растерянность. Я начал извиняться за свою привычку всегда быть уверенным в своих поступках и в своем образе жизни.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Эта ветка была реальным животным, и она была живой в тот момент, когда сила тронула ее. Поскольку то, что делало ее живой, было силой, фокус состоял в том, чтобы, как в сновидении, сохранить ее вид. Понимаешь, о чем я говорю?

Я хотел спросить что-то еще, но он велел мне замолчать и сказал, что я должен оставаться совершенно безмолвным, но бодрствующим всю ночь и что в течение некоторого времени говорить будет он один.

Он сказал, что дух, который знает его голос, может успокоиться от его звука и оставить нас в покое. Он сказал, что идея сделать себя доступным силе имеет серьезные следствия. Сила была опустошительной и легко могла привести человека к смерти, поэтому обращаться с ней было необходимо с большой осторожностью. Становиться доступным силе следовало систематически, но всегда с большой осмотрительностью.

Для этого было необходимо сделать свое присутствие очевидным с помощью громкого разговора или другой шумной деятельностью, а затем соблюдать продолжительную и полную тишину. Контролируемый взрыв шума и контролируемая тишина были знаками воина. Он сказал, что мне следовало поддерживать восприятие живого монстра несколько дольше. Контролируя себя, не теряя головы и не сходя с ума от возбуждения или страха, я должен был стремиться «остановить мир». Он заметил, что после бегства на холм ради спасения жизни я был в отличной форме для «остановки мира». В этом состоянии были слиты испуг, ужас, сила и смерть. Он сказал, что такое состояние будет довольно трудно повторить.

Я прошептал ему на ухо:

— Что ты имеешь в виду под «остановкой мира»?

Он яростно посмотрел на меня, прежде чем ответить, — что это техника, практикуемая охотниками за силой. Техника, при помощи которой можно заставить обрушиться тот мир, который мы знаем.

11. Настроение воина

Я подъехал к дому дона Хуана в четверг, 31 августа 1961 года, и, прежде чем я успел поздороваться, он просунул голову в окно машины, улыбнулся и сказал:

— Мы должны проехать довольно большое расстояние до места силы, а уже почти полдень.

Он открыл дверцу, сел рядом со мной и стал показывать дорогу. Мы ехали на юг примерно семьдесят миль, затем повернули на восток и ехали по грунтовой дороге, пока не достигли подножия гор. Я остановил машину у дороги, в низине, которую дон Хуан выбрал потому, что она была достаточно глубока, чтобы скрыть машину. Оттуда мы направились прямо к вершинам низких холмов, пересекавших широкую плоскость пустыни.

Когда стемнело, дон Хуан выбрал место для сна. Он потребовал полной тишины.

На следующий день мы перекусили и продолжили наше путешествие на восток. Растительность уже не была пустынным кустарником. Это была сочная зелень горных кустов и деревьев.

В середине дня мы забрались на каменистый обрыв, который походил на стену. Дон Хуан сел и сделал мне знак, чтобы я сел тоже.

— Это место силы, — сказал он после секундной паузы. — Это место, где в давнее время были захоронены воины.

В этот момент прямо над нами, каркая, пролетела ворона. Дон Хуан пристально следил за ее полетом.

Я рассматривал скалу и размышлял над тем, где были похоронены воины, когда он похлопал меня по плечу.

— Не здесь, дурень, — сказал он с улыбкой. — Там, внизу.

Он указал на поле прямо под нами, в глубине уходящей к востоку лощины, и объяснил, что поле окружено естественной каменной изгородью из валунов. Я увидел участок примерно метров сто в диаметре, казавшийся правильным кругом. Густые кусты покрывали его поверхность, маскируя валуны. Я бы не заметил его совершенной округлости, если бы на это не указал дон Хуан.

Он сказал, что существует множество таких мест, разбросанных в старом мире индейцев. Они не являются местами силы в точном смысле, как некоторые холмы или горные образования, где живут духи, но скорее местами просветления, где человек может научиться новому или найти решение своих проблем.

— Мы проведем здесь всю ночь?

— Я так полагал, но маленькая ворона только что сказала мне не делать этого.

Я хотел разузнать побольше о воронах, но он дал мне знак молчать.

— Посмотри на тот круг валунов, — сказал он. — Зафиксируй его в памяти, и когда-нибудь потом ворона приведет тебя к другому такому месту. Чем совершеннее его округлость, тем выше его сила.

— Кости воинов еще зарыты здесь?

Дон Хуан сделал жест комического замешательства и широко улыбнулся.

— Это не кладбище, — сказал он. — Никто здесь не закопан. Я сказал, что воины когда-то были похоронены здесь. Я имел в виду, что они приходили сюда, чтобы похоронить себя на ночь, на два дня или на тот период времени, какой им был нужен. Я не подразумевал, что здесь зарыты кости мертвецов. Мне нет дела до кладбищ. В них нет силы. В костях воина есть сила, но они никогда не бывают похоронены на кладбищах. Еще больше силы в костях человека знания, однако найти их практически невозможно.

— Кто такой человек знания, дон Хуан?

— Любой воин может стать человеком знания. Как я уже говорил тебе, воин — это неуязвимый охотник, который охотится за силой. Если он добьется успеха в своей охоте, он может стать человеком знания.

— Что ты…

Он оборвал мой вопрос движением головы. Встав, он сделал мне знак следовать за ним и начал спускаться по крутой восточной стороне лощины. По почти отвесному склону в направлении круглого участка вела тропинка.

Мы медленно пробирались по опасному маршруту, и, когда мы достигли дна, дон Хуан, даже не остановясь, повел меня через густой чапараль в середину круга. Там он при помощи толстых сухих веток подмел и очистил место, чтобы мы могли сесть, — оно тоже было совершенно круглым.

— Я собирался похоронить тебя здесь на всю ночь, но сейчас я знаю, что еще не время. У тебя нет силы. Я похороню тебя на короткое время.

Я стал очень нервозен и спросил, как он планирует это сделать. Он хихикнул, как ребенок, и начал собирать сухие ветки. Он не позволил мне помочь ему, сказав, чтобы я сидел и ждал.

Собранные ветки он бросил на середину очищенного круга. Затем он заставил меня лечь головой к востоку, подложил мне под голову мой пиджак и построил вокруг моего тела клетку. Он соорудил ее, втыкая кусочки веток длиной около восьмидесяти сантиметров в мягкую землю. Те ветки, которые кончались развилкой, служили опорой для длинных палок, которые образовывали основу клетки и придавали ей вид открытого гроба. Он закрыл клетку, наложив маленьких веток и листьев на длинные палки от моих плеч до ног. Моя голова высовывалась наружу, и пиджак лежал под ней вместо подушки.

Затем он взял толстый кусок сухого дерева и, пользуясь им как лопатой, наковырял вокруг меня земли и покрыл ею клетку.

Решетка была настолько прочной и листья лежали так плотно, что ни крупинки земли не упало внутрь. Я мог свободно двигать ногами и мог бы вылезти и влезть назад.

Дон Хуан сказал, что обычно воин строит клетку, а затем проскальзывает в нее и запечатывает изнутри.

— А как насчет животных? — спросил я. — Не могут ли они раскопать землю, пробраться в клетку и ранить человека?

— Нет, это не проблема для воина. Это проблема для тебя, потому что у тебя нет силы. Воин, руководимый своей несгибаемой целеустремленностью, может отразить все, что угодно. Ни крыса, ни змея, ни горный лев не смогут побеспокоить его.

— Для чего они закапывают себя, дон Хуан?

— Для просветления и силы.

Я испытывал исключительно приятное чувство покоя и расслабленности; мир вокруг казался умиротворенным. Спокойствие было исключительным и в то же время изматывающим. Я не привык к такого рода тишине. Я пытался заговорить, но он оборвал меня. Через некоторое время покой этого места подействовал на мое настроение; начав думать о своей жизни и личной истории, я испытал знакомое чувство печали и угрызения совести. Я сказал, что не заслуживаю того, чтобы быть здесь. Что его мир силен и честен, а я слаб и мой дух искалечен обстоятельствами моей жизни.

Он засмеялся и пригрозил засыпать мою голову землей, если я буду продолжать в том же духе. Он сказал, что я человек и, как всякий человек, заслуживаю всего, что есть в человеческой судьбе, — радости, боли, печали и борьбы, и что природа поступков неважна, пока человек действует как воин.

Понизив голос до шепота, он сказал, что, если я действительно чувствую, что мой дух искалечен, я должен просто восстановить его — очистить, сделать совершенным, — потому что во всей нашей жизни нет более стоящей задачи. Не искать совершенства духа означает ничего не искать, потому что смерть собирается схватить нас вне зависимости от чего-либо.

Он сделал долгую паузу и сказал тоном глубокого убеждения:

— Искать совершенства духа воина — это единственная задача, стоящая нас как людей.

Его слова подействовали как катализатор. Я почувствовал невыносимый груз прежних поступков и признал, что у меня нет надежды. Я стал плакать, говоря о своей жизни. Я сказал, что за время своих скитаний стал нечувствительным к боли и печали, за исключением тех редких случаев, когда осознаю свое одиночество и беспомощность.

Он не сказал ничего, ухватил меня под мышки и потащил из клетки. Когда он отпустил меня, я сел. Он тоже уселся. Установилась неловкая тишина. Я подумал, что он дает мне время прийти в себя, вытащил записную книжку и нервозно начал строчить в нее.

— Ты чувствуешь себя, как лист, отданный на волю ветра, не так ли? — сказал он, глядя на меня.

Именно так я себя и чувствовал. Он, видимо, отлично понимал мои чувства. Он сказал, что мое настроение напомнило ему песню, и начал тихо ее петь. Его голос был очень приятен, и слова песни захватили меня:

Я так далеко от неба, где был рожден.

Бесконечная ностальгия вторгается в мои мысли.

Сейчас, когда я одинок и печален,

Как лист на ветру,

Иногда мне хочется плакать,

Иногда — смеяться от тоски.

(Que lejos estoy del cielo donde he nasido.

Immensa nostalgia invade mi pensamiento.

Ahora que estoy tan solo у triste

cual hoja al viento,

quisiera llorar,

quisiera reir de sentimiento.)

Мы долго не говорили. Наконец он нарушил тишину.

— С того времени, как ты родился, так или иначе кто-то всегда что-нибудь с тобой делал, — сказал он.

— Это верно, — сказал я.

— И они делали это против твоей воли.

— Верно.

— А теперь ты беспомощен, как лист на ветру.

— Это верно. Так и есть.

Я сказал, что обстоятельства моей жизни иногда бывали опустошительными. Он слушал внимательно, но я не мог понять, то ли он просто соглашается, то ли ему действительно интересно, до тех пор, пока не заметил, что он старается скрыть улыбку.

— Как бы сильно тебе ни нравилось чувство жалости к себе, ты должен покончить с этим, — сказал он мягким голосом. — Это не уживается с путем воина.

Он засмеялся и еще раз спел песню, но изменил интонацию некоторых слов. В результате получилась смешная жалоба. Он сказал, что песня понравилась мне потому, что в собственной жизни я не делал ничего другого, кроме как находил во всем недостатки и плакал. Я не мог с ним спорить. Он был прав. И, однако же, я считал, что у меня достаточно причин, оправдывающих чувство, что я как лист на ветру.

— Самая трудная вещь в мире — это принять настроение воина, — сказал он. — Нет пользы печалиться, жаловаться и чувствовать себя оправданным, считая, что кто-то всегда что-то с нами делает. Никто ничего никому не делает, а менее всего воину. Ты здесь со мной, потому что ты хочешь быть здесь. Ты уже должен был принять полную ответственность за свои поступки. Так, чтобы мысль о том, что ты находишься в воле ветра, была неприемлемой.

Я поднялся и начал разбирать клетку. Он ссыпал землю обратно туда, откуда ее взял, и тщательно разбросал все палки по чапаралю. Затем он засыпал круглую площадку мусором, оставив ее такой, как если бы тут никого не было.

Я сделал замечание относительно его скрытности. Он сказал, что хороший охотник узнает, что мы были здесь, вне зависимости от того, какими осторожными мы будем, потому что следы людей нельзя стереть полностью.

Он сел, скрестив ноги, велев мне сесть как можно удобнее лицом к месту, где он закапывал меня, и оставаться в этом положении, пока моя печаль не рассеется.

— Воин закапывает себя для того, чтобы найти силу, а не для того, чтобы плакать от жалости к себе.

Я сделал попытку объясниться, но он остановил меня нетерпеливым движением головы. Он сказал, что должен был вытащить меня из клетки как можно быстрее, потому что мое настроение было невыносимым и он побоялся, что место отвергнет мою мягкотелость и причинит мне вред.

— Жалость к самому себе не уживается с силой, — сказал он. — Настроение воина призывает к контролю над самим собой и в то же время к отрешенности.

— Как это? — спросил я. — Как можно контролировать самого себя и быть отрешенным в одно и то же время?

— Это трудная техника, — сказал он.

Он, казалось, раздумывал, продолжать ли говорить. Дважды он собирался что-то сказать, но останавливал себя и улыбался.

— Ты еще не переборол свою печаль, — сказал он. — Ты все еще чувствуешь себя слабым, и потому сейчас нет возможности говорить о настроении воина.

Почти час прошел в полном молчании. Затем он внезапно спросил меня об успехах в изучении техники «сновидения», которой он меня научил. Я практиковал ее очень усердно и после монументальных усилий приобрел какую-то степень контроля над своими снами. Дон Хуан был прав, говоря, что эти упражнения можно рассматривать как развлечения. Впервые в жизни меня что-то ждало впереди, когда я ложился спать.

Я дал ему детальный отчет в своих успехах.

Мне было сравнительно легко удерживать изображение рук после того, как я научился командовать себе смотреть на них. Мои видения, хотя и не всегда собственных рук, длились, по-видимому, долгое время, пока я наконец не терял над ними контроль и не погружался в обычные непредсказуемые сны. У меня совсем не было воли над тем, чтобы давать себе команду смотреть на руки или на что-то еще. Это просто происходило, и все. В какой-то момент я вспоминал, что должен посмотреть на руки, а затем на окружающее. Однако были ночи, когда я не мог припомнить ничего подобного.

Он был удовлетворен и захотел узнать, что я обычно нахожу в своих сновидениях. Я не мог вспомнить ничего конкретного и стал пересказывать кошмарный сон, который видел предыдущей ночью.

— Не будь таким заинтересованным, — сказал ой сухо. Я сказал, что я записываю все детали своих снов. Что с тех пор, как я начал смотреть на свои руки, мои сны стали очень увлекательными, а моя способность вспомнить их увеличилась до такой степени, что я мог осознать малейшие детали. Он сказал, что следить за ними было пустой тратой времени, потому что детали и их живость никоим образом неважны.

— Обычные сны становятся очень живыми, как только начинаешь настраивать сновидение, — сказал он. — Эти живость и ясность — ужасающий барьер, а с тобой дело обстоит хуже, чем с кем-либо, кого я встречал. У тебя наихудшая мания. Ты записываешь все, что можешь.

Я искренне считал, что поступаю правильно. Составляя подробнейшие отчеты о своих снах, я до какой-то степени получал ясность относительно природы видений, которые проходили передо мною во сне.

— Брось это, — сказал он повелительно. — Это ничему не помогает. Все, что ты при этом делаешь, это отвлекаешь себя от цели сновидения, которая состоит в контроле и силе.

Он лег, закрыл глаза шляпой и стал говорить, не глядя на меня.

— Я собираюсь напомнить тебе технику, которую ты должен практиковать, — сказал он. — Исходной точкой является то, что ты должен сфокусировать взгляд на руках. Затем переходи к другим предметам и смотри на них короткими взглядами. Фокусируй свой взгляд на как можно большем количестве вещей. Помни, что, если ты бросаешь короткий взгляд, изображение не смещается. Затем возвращайся обратно к своим рукам. Каждый раз, когда ты смотришь на свои руки, ты восстанавливаешь силу, необходимую для сновидения, поэтому сначала не гляди на слишком многие вещи. На каждый раз достаточно четырех предметов. Затем ты можешь расширять этот круг до тех пор, пока в него не попадет все, что ты хочешь, но, как только изображения начнут смещаться и ты почувствуешь, что теряешь контроль, возвращайся к рукам. Когда ты почувствуешь, что можешь смотреть на вещи неопределенно долго, ты будешь готов использовать новую технику. Я обучу тебя ей сейчас, но надеюсь, что ты применишь ее, только когда будешь готов.

Он молчал примерно четверть часа. Наконец он сел и взглянул на меня.

— Следующий шаг в настройке сновидений состоит в том, чтобы научиться путешествовать, — сказал он. — Точно так же, как ты научился смотреть на свои руки, ты должен заставить себя двигаться, перемещаться в различные места. Сначала ты должен наметить, куда ты хочешь попасть. Выбери хорошо известное тебе место — например, свою школу, или парк, или дом своего друга. Затем заставь себя отправиться туда. Эта техника очень трудна. Ты должен выполнить две задачи — заставить себя переместиться в определенное место, и, когда ты добьешься совершенства в этой технике, ты должен научиться контролировать точное время путешествий.

Записывая его высказывания, я чувствовал, что я действительно псих. Я заносил в книжку безумные инструкции, сводя себя с ума попытками следовать им. Я испытал волну раздражения и растерянности.

— Что ты делаешь со мной, дон Хуан? — спросил я, просто чтобы что-нибудь сказать.

Он казался удивленным. Секунду он смотрел на меня, затем улыбнулся.

— Этот же самый вопрос ты задавал мне уже множество раз. Я ничего с тобой не делаю. Ты делаешь себя доступным силе, ты охотишься на нее, а я просто веду тебя.

Он наклонил голову и изучающе посмотрел на меня, потом взял меня одной рукой за подбородок, другой за затылок и подвигал мою голову взад-вперед. Мышцы моей шеи были очень напряжены, и движение головы сняло напряжение.

Дон Хуан поднял взгляд на небо и секунду что-то внимательно там рассматривал.

— Время уходит, — сухо сказал он и поднялся.

Мы шли в восточном направлении до тех пор, пока не пришли к роще невысоких деревьев в долине между двумя большими холмами. Было почти пять часов вечера. Он сказал, что, возможно, мы проведем ночь в этом месте. Показав на деревья, он заметил, что где-то рядом есть вода.

Он напряг свое тело и, как животное, начал нюхать воздух. Мышцы его живота быстро сокращались в коротких спазмах, когда он коротко вдыхал и выдыхал воздух через нос. Он велел мне делать то же самое и самому найти воду. Я без особого энтузиазма начал подражать ему. Через пять-шесть минут быстрого дыхания у меня закружилась голова, но ноздри необычайным образом прочистились, и я действительно ощутил запах речных ив. Однако я не мог сказать, где они находятся.

Дон Хуан велел мне несколько минут отдохнуть, а затем повторить все это. Второй раунд был более интенсивным. Я действительно мог выделить запах речной ивы, долетавший справа. Мы отправились в этом направлении и примерно в четверти мили обнаружили маленькое болотце со стоячей водой. Мы обошли его и направились к несколько более высокой площадке. Над этой площадкой и вокруг нее чапараль был очень густой.

— Это место кишмя кишит горными львами и другими более мелкими кошками, — сказал дон Хуан невзначай, как если бы это было обычным замечанием.

Я подбежал к нему, и он расхохотался.

— Обычно я не хожу сюда, — сказал он. — Но ворона указала в этом направлении. В этом должно быть что-то особенное.

— Нам действительно нужно быть здесь, дон Хуан?

— Да. Иначе я избегал бы этого места.

Я стал крайне нервозен. Он велел мне внимательно слушать.

— Единственное, что можно делать в таком месте, — сказал он, — это охотиться на горных львов. Этому я и собираюсь тебя научить. Есть особая ловушка для водяных крыс, которые живут вокруг водяных дыр. Крысы служат приманкой. Стенки клетки устроены таким образом, что падают, и очень острые шипы высовываются с двух сторон. Когда клетка собрана, шипы скрыты и никого не могут ранить до тех пор, пока что-либо не упадет в клетку. Тогда боковые стены клетки падают, а шипы пронзают то, что ударилось в ловушку.

Я не мог понять, что он имеет в виду, но он нарисовал схему на земле и показал мне, что если боковые палки клетки поместить в шарнироподобных выемках, то клетка повалится, когда что-нибудь обрушится на ее вершину.

Шипы были заостренными палочками из твердого дерева, которые размещались вокруг рамы и хорошо укреплялись.

Дон Хуан сказал, что обычно тяжелый груз камней размещают на палках, сложенных поверх клетки и соединенных с ней. Когда горный лев, привлеченный водяными крысами, попадает в ловушку, он обычно старается сломать ее сильным ударом лапы. При этом шипы протыкают его лапу, и лев от испуга подпрыгивает, обрушивая на себя каскад камней.

— Когда-нибудь у тебя может появиться необходимость поймать горного льва, — сказал дон Хуан. — У них есть особые силы. Они очень умны, и единственный способ поймать их — это обмануть при помощи боли или запаха речных ив.

С поразительной скоростью и ловкостью он собрал ловушку и после долгого ожидания поймал трех толстых, похожих на белок грызунов.

Он велел мне нарвать ивы на краю болота и натереть ею одежду. Сам он сделал то же самое, затем быстро и ловко сплел из прутьев две простые сетки, нагреб из болота большую кучу зеленых растений и грязи и принес все обратно на площадку, на которой укрылся.

Через некоторое время грызуны, похожие на белок, начали очень громко верещать.

Дон Хуан заговорил со мной из своего убежища и сказал, чтобы я воспользовался другой сеткой и набрал побольше ила и растений, а потом забрался на нижние ветки дерева рядом с ловушкой, где находились грызуны.

Дон Хуан сказал, что он не хочет ранить кошку или грызунов, поэтому он собирается облить льва грязью, если тот приблизится к ловушке. Он сказал, чтобы я был наготове и ударил кошку своей сеткой после того, как это сделает он. Он посоветовал мне быть особенно осторожным, чтобы не свалиться с дерева. Его последняя инструкция заключалась в том, чтобы я сидел спокойно, слившись с ветвями.

Я не мог видеть места, где был дон Хуан. Визг грызунов стал очень громким; наконец стемнело настолько, что я с трудом мог различать общие очертания местности. Я услышал внезапный близкий звук мягких шагов и приглушенное кошачье урчание, после чего грызуны перестали визжать. Именно в это время прямо под своим деревом я увидел темный контур зверя. Прежде чем я смог разобрать, горный это лев или нет, он прыгнул на ловушку. Но еще раньше, чем он ее достиг, что-то ударило его и заставило отскочить. Я швырнул сетку, как советовал дон Хуан. Я промахнулся, однако ее падение вызвало очень громкий звук. В то же самое время дон Хуан издал целую серию пронзительных воплей, которые вызвали у меня озноб, и кошка, с необычайным проворством спрыгнув на площадку, исчезла.

Дон Хуан продолжал издавать пронзительные звуки еще некоторое время, а затем велел мне слезть на площадку и присоединиться к нему так быстро, как только я смогу.

Через неправдоподобно короткий период времени я уже был рядом с доном Хуаном. Он велел мне имитировать свои завывания как можно точнее, чтобы удерживать льва в отдалении, пока он не разберет клетку и не выпустит грызунов.

Я стал завывать, но не мог произвести того же самого эффекта. От возбуждения мой голос был грубым.

Он сказал, что нужно кричать с действительным чувством и в то же время отрешиться от себя, потому что лев все еще находится поблизости. Внезапно я действительно понял ситуацию. Лев-то был реален. Я издал целую серию великолепных пронзительных воплей.

Дон Хуан покатился со смеху. Он дал мне повопить, а затем сказал, что мы должны убираться с этого места как можно тише, потому что лев не дурак и уже, наверное, возвращается туда, где мы были.

— Он наверняка последует за нами, — сказал он. — Как бы осторожны мы ни были, мы оставляем за собой след шириной с панамериканское шоссе.

Я подошел вплотную к дону Хуану. Время от времени он на секунду останавливался и к чему-то прислушивался. Один раз он бросился бежать в темноте, и я последовал за ним, выставив руки перед глазами, чтобы защитить их от ветвей.

Наконец мы добрались до основания утеса, у которого уже были раньше. Дон Хуан сказал, что, если нам удастся забраться на вершину, не став жертвами льва, мы будем в безопасности. Он полез первым, показывая мне дорогу. Мы начали карабкаться в темноте. Не знаю, каким образом, но я следовал за ним совершенно уверенными шагами. Когда мы уже были у самой вершины, я услыхал крик зверя. Он походил на мычание коровы, но был более длинным и грубым.

— Наверх! Наверх! — заревел дон Хуан.

Я взлетел на вершину в полной темноте, обогнав дона Хуана. Когда он достиг плоской вершины утеса, я уже сидел, пытаясь восстановить дыхание.

Он повалился на землю. На секунду я подумал, что это от напряжения, которое оказалось слишком велико для него, но он хохотал над моим скоростным восхождением.

Два часа мы сидели в полной тишине, а затем отправились обратно к моей машине.

Воскресенье, 3 сентября 1961 года

Дона Хуана не было дома, когда я проснулся. Я поработал над своими заметками, и у меня еще осталось время собрать немного топлива в чапарале до того, как он вернулся. Когда он вошел в дом, я ел. Он начал смеяться над тем, что он назвал моим распорядком питания в полдень, но и сам угостился моими сандвичами.

Я сказал ему, что происшествие с горным львом поразило меня. Сейчас оно казалось нереальным, словно кто-то все это подстроил ради меня. Последовательность событий была такой быстрой, что у меня не было времени испугаться. У меня было время действовать, но его было недостаточно, чтобы размышлять над ситуацией. Пока я делал свои заметки, мне в голову пришел вопрос, действительно ли я видел горного льва. Во мне еще жила память о> сухой ветке.

— Это был горный лев, — резко сказал дон Хуан.

— Это что, действительно было настоящее животное, из плоти и крови?

— Конечно.

Я сказал ему, что мои подозрения возникли из-за легкости всего этого события. Все было так, будто лев ждал где-то в стороне и был выучен поступать именно так, как планировал дон Хуан.

Его не затронул каскад моих скептических замечаний. Он стал смеяться надо мной.

— Ты забавный парень, — сказал он. — Ты видел и слышал этого кота. Он был как раз под тем деревом, где ты находился. Он не почуял тебя и не прыгнул на тебя из-за речных ив. Они отбивают любой другой запах, даже для кошек. А на коленях у тебя была целая куча ив.

Я сказал, что не подвергаю сомнению его слова, но все, что случилось той ночью, было совершенно чуждым моей повседневной жизни. Некоторое время, пока я писал свои заметки, у меня было чувство, что дон Хуан сам разыгрывал роль льва. Однако мне пришлось отбросить эту идею, поскольку я действительно видел в темноте очертания четвероногого животного, бросившегося на клетку, а потом отпрыгнувшего на площадку.

— Почему ты устраиваешь такой шум? — спросил он. — Это был просто большой кот. В горах таких котов тысячи. Большое дело. Ты, как обычно, фокусируешь свое внимание совершенно не на том. Нет никакой разницы, был это лев или мои штаны. Твои чувства в этот момент — вот что считается.

За всю свою жизнь я никогда не видел и не слышал большого дикого кота в естественной среде. Когда я думал об этом, то не мог избавиться от мысли, что один из них был всего в нескольких футах от меня.

Дон Хуан терпеливо слушал, пока я рассказывал ему обо всем этом.

— Почему такой страх перед большим котом? — спросил он с любопытством. — Ты бывал вблизи большинства животных, которые обитают в этой местности, и никогда не пугался их до такой степени. Ты любишь кошек?

— Нет, не люблю.

— Ну и забудь о ней. Во всяком случае, урок состоял не в том, как охотиться на львов.

— А в чем же он был?

— Ворона указала именно на это место, и на этом месте я увидел возможность заставить тебя понять, как действуют, находясь в настроении воина. Все, что ты делал прошлой ночью, было сделано в правильном настроении. Ты контролировал себя, и в то же время ты был отрешен, когда спрыгнул с дерева, чтобы подобрать клетку и подбежать ко мне. Ты не был парализован страхом. И потом, у вершины утеса, когда лев заревел сзади, ты двигался очень хорошо. Я уверен, что ты не поверил бы в то, что ты сделал, если бы взглянул на этот утес днем. Ты был в достаточной степени отрешен и в то же время имел достаточный контроль над собой. Ты не отступился и не намочил в штаны, и в то же время ты отступился и забрался на эту стену в полной темноте. Ты мог споткнуться и разбиться насмерть. Чтобы забраться на эту стену в темноте, требовалось держаться за самого себя и отступиться от самого себя в одно и то же время. Именно это я называю настроением воина.

Я сказал, что вне зависимости от того, что я сделал прошлой ночью, все это было продуктом моего страха, а не результатом контроля и отрешенности.

— Я это знаю, — сказал он с улыбкой. — И я хотел показать тебе, что ты способен подстегнуть себя и выйти за собственные границы, если находишься в соответствующем настроении. Воин создает собственное настроение. Ты этого не знал. Страх загнал тебя в настроение воина, но сейчас, когда ты знаешь о нем, все, что угодно, может ввести тебя в него.

Я хотел с ним спорить, но мои мысли не были достаточно ясны. Я чувствовал необъяснимое раздражение.

— Удобно всегда действовать в таком настроении, — продолжал он. — Оно проносит тебя через всякую чушь и оставляет очищенным. Это было большое чувство, когда ты достиг вершины утеса, разве не так?

Я сказал, что понял, о чем он говорит, но чувствую, что было бы идиотизмом пытаться приложить его учение к моей повседневной жизни.

— Настроение воина нужно для каждого отдельного поступка, — сказал он. — Иначе становишься рассеянным и неуклюжим. В жизни, в которой отсутствует это настроение, нет силы. Посмотри на себя. Тебя все обижает и огорчает. Ты хнычешь и жалуешься, чувствуя, что каждый заставляет тебя плясать под свою дудку. Ты лист, отданный на волю ветра. В твоей жизни нет силы. Что за отвратительное чувство, должно быть! Воин, с другой стороны, является охотником. Он рассчитывает все. Это контроль. Но, когда его расчеты окончены, он действует. Он отступается. Это отрешенность. Воин не лист, отданный на волю ветра. Никто не может его толкнуть. Никто не может заставить его поступать против самого себя или против того, что он считает лучшим. Воин настроен на выживание. И он выживает наилучшим образом из всех возможных.

Мне нравились его мысли, хотя я и думал, что они нереалистичны. Для того сложного мира, в котором я жил, они казались слишком упрощенными.

Он рассмеялся над моими возражениями, а я настаивал, что настроение воина не поможет преодолеть чувство обиды или действительного вреда, наносимого поступками окружающих меня людей. Как, например, в том гипотетическом случае, когда на тебя физически нападает жестокий и злобный человек, по своему положению обладающий властью.

Он взревел от смеха и согласился, что мой пример уместен.

— Воину может быть нанесен физический вред, но он не может быть обижен, — сказал он. — Для воина нет ничего обидного в поступках окружающих до тех пор, пока он сам находится и действует в нужном настроении. Предыдущей ночью ты не был обижен львом. Тот факт, что он гнался за нами, не рассердил тебя. Я не слышал, чтобы ты ругал его, и я не слышал, чтобы ты говорил, что он не имеет права следовать за нами. Вполне возможно, что это был жестокий и злобный лев. Но ты не размышлял на эту тему, когда пытался избежать встречи с ним. Единственное, что удерживалось в твоем уме, — это выжить. И ты сделал это очень хорошо. Если бы ты был один и лев, поймав тебя, загрыз бы тебя до смерти, тебе и в голову не пришло бы жаловаться или чувствовать себя оскорбленным его поступком. Настроение воина не так уж чрезмерно для твоего или чьего-нибудь еще мира. Оно необходимо, чтобы прорваться через всю дребедень.

Я объяснил свой ход рассуждений. Лев и окружающие меня люди не находились на одной доске, потому что я знал интимные побуждения людей, ничего не зная о таковых у льва. Что обижало меня в поступках окружающих меня людей, так это то, что они действовали злобно и знающе.

— Знаю, знаю, — сказал дон Хуан терпеливо. — Достичь настроения воина — непростое дело. Это революция. Рассматривать льва, водяных крыс и окружающих нас людей как равных является великолепным актом духа воина. Для этого нужна сила.

12. Битва силы

Четверг, 28 декабря 1961 года

Мы начали путешествие очень рано утром. Мы ехали на юг, а затем на восток к горам. Дон Хуан взял с собой тыквенные фляги с пищей и водой. Прежде чем отправиться в поход, мы поели в моей машине.

— Держись ближе ко мне, — сказал он. — Это неизвестный тебе район, и здесь нет нужды рисковать. Ты идешь на поиски силы, и все, что ты делаешь, идет в счет. Следи за ветром, особенно к концу дня. Следи, когда он меняет направление, и меняй свое положение таким образом, чтобы я всегда заслонял тебя.

— Что мы собираемся делать в этих горах? — спросил я.

— Ты охотишься за силой.

— Я имею в виду, что мы будем делать конкретно?

— Когда дело идет об охоте за силой, не может быть никакого плана. Охотиться за силой или охотиться за дичью — одно и то же. Охотник охотится на то, что появляется перед ним, поэтому он должен всегда находиться в состоянии готовности. Ты знаешь о ветре, и сейчас ты можешь охотиться за силой, находящейся в ветре, самостоятельно. Но есть другие вещи, неизвестные тебе, которые, как и ветер, являются центром силы в определенное время и в определенных местах. Сила — очень любопытная вещь. Невозможно пришпилить ее и сказать, чем она действительно является. Это чувство, которое возникает по поводу определенных вещей. Сила является личной. Она принадлежит кому-нибудь одному. Мой бенефактор, например, мог сделать человека смертельно больным, просто посмотрев на него. Женщины дурнели, стоило ему бросить на них взгляд. Однако он делал людей больными не всегда, а только тогда, когда в этом участвовала его личная сила.

— Как он выбирал того, кого он собирался сделать больным?

— Этого я не знаю. Он сам не знал. С силой всегда так. Она командует тобою и в то же время повинуется тебе. Охотник ловит силу и хранит ее как свою личную находку. Таким образом, личная сила растет, и иногда воин имеет так много личной силы, что становится человеком знания.

— Как накапливают силу, дон Хуан?

— Это опять-таки другое чувство. Оно зависит от того, какого сорта личностью обладает воин. Мой бенефактор был человеком жесткой природы. Через это чувство он и накапливал силу. Все, что он делал, было сильным и прямолинейным. Он оставил мне память о чем-то проламывающемся сквозь вещи. И все, что с ним случалось, происходило таким же манером.

Я сказал ему, что не могу понять, как сила накапливается через чувство.

— Нет никакого способа объяснить это, — сказал он после долгой паузы. — Ты должен сделать это сам.

Он поднял фляги с пищей и привязал их себе на спину. Протянув мне бечевку с восемью кусочками сухого мяса, надетыми на нее, он велел мне повесить ее на шею.

— Это пища силы, — сказал он.

— Что делает ее пищей силы, дон Хуан?

— Это мясо животного, которое имело силу. Оленя. Уникального оленя. Моя личная сила привела его ко мне. Это мясо будет поддерживать нас недели, месяцы, если нужно. Жуй маленькие кусочки его время от времени и пережевывай основательно. Пусть сила медленно втекает в твое тело.

Мы начали путь. Было почти одиннадцать утра, когда дон Хуан еще раз напомнил мне о процедуре, которой я должен следовать.

— Следи за ветром, — сказал он. — Не позволяй ему сбивать тебя с шага и не давай ему утомлять себя. Жуй свою пищу силы и прячься от ветра за моим телом. Ветер не нанесет мне вреда. Мы очень хорошо знаем друг друга.

Он привел меня к тропинке, которая шла прямо к высоким горам. День был облачным, и похоже было, что пойдет дождь. Я видел низкие дождевые облака и туман высоко в горах, спускающийся в местность, где мы находились.

В полной тишине мы шли до трех часов дня. Пережевывание сухого мяса действительно придавало сил. А следить за внезапными изменениями направления ветра было до такой степени завораживающим занятием, что все мое тело стало ощущать изменения прежде, чем они действительно происходили. У меня было чувство, что я могу замечать волны ветра как своего рода давление на верхнюю часть груди, на бронхи. Каждый раз перед порывом ветра я чувствовал раздражение у себя в груди и в горле.

Дон Хуан остановился и огляделся. Сориентировавшись, он повернул направо. Я заметил, что он тоже жует сухое мясо. Я чувствовал себя свежим и совершенно не уставшим. Задание следить за переменами ветра было таким всепоглощающим, что я не замечал хода времени.

Мы вошли в глубокий овраг, а затем по одной из его сторон поднялись к небольшому плато на отвесной стороне огромной горы. Мы были довольно высоко, почти у самой вершины.

Дон Хуан забрался на большую скалу в конце плато и помог мне залезть на нее. Скала располагалась таким образом, что выглядела куполом над крутыми обрывистыми стенами. Мы медленно обошли ее. В конце концов я вынужден был передвигаться по скале на своем заду, цепляясь за поверхность подошвами и ладонями. Я обливался потом, и несколько раз мне пришлось вытирать ладони.

Напротив виднелась просторная неглубокая пещера вблизи вершины горы. Она была похожа на зал, вырубленный в скале. Это было образование из песчаника, которое ветры превратили в своего рода балкон с двумя колоннами.

Дон Хуан сказал, что мы там остановимся и что это очень безопасное место, потому что оно слишком неглубокое, чтобы быть логовом льва или других хищников, слишком открытое, чтобы там гнездились крысы, и слишком ветреное для насекомых. Он засмеялся и сказал, что это идеальное место для человека, поскольку никакое другое существо его не вынесет.

Он взлетел туда, как горный козел. Я восхищался его поразительной подвижностью.

Я медленно сполз со скалы на заду, а затем попытался взбежать на гору, чтобы достичь карниза. Последние несколько метров я преодолел из последних сил. Я в шутку спросил дона Хуана, сколько ему лет на самом деле. Достичь карниза так, как это сделал он, мог только сильный молодой человек.

— Я настолько молод, насколько хочу, — сказал он. — Это опять-таки дело личной силы. Если ты копишь силу, твое тело сможет выполнить невероятные задачи. С другой стороны, если ты растрачиваешь силу, то через некоторое время ты будешь толстым старым человеком.

Уступ был вытянут с востока на запад. Открытая часть напоминающего балкон образования выходила на юг. Я прошел на западный конец. Вид был великолепен. Дождь шел повсюду вокруг. Он казался занавеской из прозрачного материала, повисшей над низинами.

Дон Хуан сказал, что у нас достаточно времени, чтобы построить укрытие. Он велел мне собрать столько камней, сколько я смогу, и занести их на балкон, в то время как сам он собирал сучья для крыши.

Через час он построил на восточном краю выступа стену сантиметров в тридцать толщиной. Она была около шестидесяти сантиметров длиной и около метра высотой. Он сплел и связал несколько охапок собранных им сучьев и сделал крышу, подперев ее двумя длинными палками с развилками на концах. Еще одна такая палка была прикреплена к самой крыше и поддерживала ее у противоположного края стены. Все сооружение было похоже на высокий стол с тремя ножками.

Дон Хуан сел под ним, на самом краю балкона, скрестив ноги. Он велел мне сесть справа от него. Некоторое время мы молчали.

Дон Хуан нарушил тишину. Он прошептал, что нам следует действовать так, будто не происходит ничего необычного. Я спросил, что конкретно я должен делать. Он сказал, что я должен писать и делать это точно так же, как если бы я писал за своим письменным столом, не имея никаких забот, кроме писания. Он сказал, что в определенный момент подтолкнет меня и я должен буду взглянуть в ту сторону, куда он укажет глазами. Он предупредил, что вне зависимости от того, что я увижу, я не должен издать ни звука. Только он может свободно разговаривать, потому что он известен всем силам этих гор.

Я последовал его инструкциям и больше часа писал, уйдя в это занятие с головой. Внезапно я почувствовал мягкое постукивание по руке и увидел, что глаза дона Хуана указывают на клок тумана, который спускается с вершины горы примерно в двух сотнях метров от нас. Дон Хуан прошептал мне в ухо голосом, едва слышным даже на таком близком расстоянии:

— Передвигай свои глаза взад и вперед по облаку тумана. Но не смотри на него прямо. Моргай и не давай глазам сфокусироваться на тумане. Когда увидишь на облаке зеленое пятно, укажи мне его глазами.

Я слева направо повел глазами по облаку тумана, которое медленно спускалось в нашу сторону. Прошло некоторое время, наверно, около получаса. Темнело. Туман двигался исключительно медленно. В какой-то моменту меня появилось внезапное чувство, что я заметил справа слабое сияние. Сначала мне показалось, что я вижу пятно зеленого кустарника сквозь туман. Когда я смотрел на пятно прямо, я ничего не замечал. Но когда я смотрел, не фокусируя взгляда, то мог заметить неясный зеленоватый участок.

Я показал его дону Хуану. Он скосил глаза и стал смотреть на него.

— Сфокусируй глаза на этом пятне, — прошептал он мне в ухо. — Смотри не мигая, пока не будешь видеть.

Я хотел спросить, что я должен увидеть, но он глянул на меня, как бы напоминая, что я не должен разговаривать.

Я посмотрел в туман опять. Часть тумана, которая спускалась сверху, нависла, словно это был кусок плотного вещества. Он был сглажен как раз в том месте, где я заметил зеленый оттенок.

Когда мои глаза устали и я опять скосил их, сначала я увидел туманное облако, наложенное на фронт тумана, а потом — узкую полосу тумана между ними, которая выглядела как тонкое висящее образование, как мостик, соединяющий гору надо мною и облако тумана впереди. На секунду я подумал, что вижу прозрачный туман, который сдувается с вершины горы и плывет мимо моста, не разрушая его. Казалось, что мостик действительно твердый. В какое-то мгновение мираж стал настолько полным, что я действительно мог различить темную нижнюю часть моста, контрастирующую с его светлыми, цвета песчаника, сторонами.

Я ошеломленно смотрел на мост, а затем то ли сам поднялся на его высоту, то ли мост снизился до моей. Внезапно я увидел перед собой прямую полосу. Это была бесконечно длинная твердая дорожка. Узкая, без поручней, но достаточно широкая, чтобы по ней можно было идти.

Дон Хуан стал энергично трясти меня за руку. Я почувствовал, что моя голова болтается вверх-вниз, и заметил, что мои глаза сильно воспалились. Совершенно бессознательно я протер их. Дон Хуан продолжал трясти меня до тех пор, пока я не открыл глаза. Из своей фляги он налил немного воды на ладонь и плеснул мне в лицо. Ощущение было очень неприятным. Вода была настолько холодной, что ее капли жгли мою кожу, как ссадины. Тут я заметил, что мое тело очень горячее. Я был словно в лихорадке.

Дон Хуан поспешно дал мне попить, а затем плеснул мне воды на уши и на шею.

Я услышал очень громкий и длинный птичий крик. Дон Хуан секунду внимательно слушал, а затем толкнул ногой стенку и разрушил крышу. Он швырнул ветки крыши в кусты и по одному раскидал в стороны все камни.

— Попей воды и жуй свое мясо, — шепнул он мне на ухо. — Мы не можем здесь оставаться. Этот крик был не птичий.

Мы спустились вниз с карниза и пошли в восточном направлении. Очень скоро стало так темно, что перед моими глазами как бы повис полог. Туман казался непроходимым барьером. Я никогда не думал, что ночью он может быть таким густым. Я не мог понять, как дон Хуан идет. Сам я держался за его руку, как слепой.

Отчего-то у меня было ощущение, что я иду по краю пропасти. Мои ноги отказывались двигаться. Мой рассудок доверял дону Хуану, и рационально я хотел идти, но тело не хотело. И дону Хуану приходилось тащить меня в полной темноте.

Должно быть, он знал местность в совершенстве. В одном месте он остановился и усадил меня. Я не смел выпустить его руку. Мое тело чувствовало без малейшего сомнения, что я сижу на куполообразной горе и если сдвинусь хотя бы на дюйм вправо, то полечу через край в бездну.

Я был абсолютно уверен, что сижу на изогнутом склоне горы, потому что мое тело бессознательно сдвигалось вправо. Я думал, что оно делает это для того, чтобы сохранить вертикальное положение, поэтому пытался компенсировать наклон, нагибаясь, насколько мог, влево, к дону Хуану.

Дон Хуан внезапно отодвинулся от меня, и без поддержки его тела я упал на землю. Прикосновение к земле восстановило мое чувство равновесия. Я лежал на плоском месте. Я начал на ощупь исследовать свое ближайшее окружение. Под моими пальцами оказались сухие листья и сучья.

В это время внезапно блеснула молния, осветившая весь район, и раздался ужасный удар грома. Я увидел, что дон Хуан стоит слева от меня. Я заметил огромные деревья и пещеру в нескольких футах за ним.

Дон Хуан велел мне забраться в пещеру. Я забрался в нее и уселся спиной к скале.

Я почувствовал, как дон Хуан наклонился и шепчет, чтобы я сохранял молчание.

Одна за другой сверкнули еще три вспышки молнии. Мельком я увидел, что дон Хуан сидит, скрестив ноги, слева от меня. Пещера была вогнутым образованием, достаточно большим, чтобы в ней могли поместиться двое-трое людей; она находилась у основания скалы. Я почувствовал, что с моей стороны было действительно умно залезть в нее на четвереньках, потому что, иди я во весь рост, я ударился бы головой о скалу.

Блеск молнии позволял увидеть, насколько густым было туманное облако. Я заметил темные силуэты огромных стволов на фоне светло-серой массы тумана.

Дон Хуан прошептал, что туман и молния были в сговоре и я должен быть настороже, поскольку вовлечен в битву силы. В этот момент ярчайшая вспышка молнии волшебным образом осветила всю местность. Туман, как белый фильтр, замораживал свет электрического разряда и равномерно рассеивал его. Туман казался плотной беловатой субстанцией, висевшей между высоких деревьев, но редел передо мною на уровне земли. Я ясно различал очертания местности. Мы находились в сосновом лесу. Высокие деревья окружали нас. Они были так высоки, что я мог бы принять их за секвойи, если бы не знал, где мы находимся.

Последовал целый каскад молний, длившийся несколько минут. Каждая вспышка позволяла различить все больше и больше деталей. Прямо перед собой я видел хорошо заметную дорогу. На ней не было никакой растительности. Казалось, она оканчивается на участке, свободном от деревьев.

Вспышек было столько, что я не мог проследить, откуда они исходят. Вся местность, однако, так хорошо освещалась, что я почувствовал себя легче. Мои страх и неуверенность исчезли, как только света стало достаточно, чтобы разорвать тяжелую завесу мрака. Когда между вспышками молний возникали длинные паузы, я уже не был дезориентирован чернотой вокруг.

Дон Хуан прошептал, что я уже достаточно смотрел и должен сфокусировать свое внимание на звуке грома. К своему изумлению, я понял, что совершенно не обращал внимания на гром, несмотря на то, что он был оглушительным. Дон Хуан добавил, что я должен следить за звуком и смотреть в том направлении, откуда он долетает.

Долгих каскадов молний и грома больше не было. Были лишь спорадические вспышки интенсивного света и звуки. Звук всегда прилетал справа. Туман поднялся, и я, уже привыкнув к полной темноте, мог различить массу растительности. Молнии и гром продолжались; внезапно вся правая сторона пейзажа очистилась, и я увидел небо.

Электрическая буря двигалась вправо. Еще раз сверкнула молния, и я увидел справа отдаленную гору. Свет залил горизонт, выхватив из темноты силуэты группы массивных гор. Я видел деревья на их вершинах — они казались тонкой черной аппликацией, наложенной на ослепительно белое небо. Я даже увидел кучевые облака над горами.

Туман вокруг полностью рассеялся. Дул устойчивый ветер, и я слышал шелест листьев в кронах высоких деревьев слева. Электрическая буря была слишком далеко, чтобы осветить деревья, но их темные контуры оставались различимыми. Свет грозы позволил мне увидеть, что справа от меня расположены хребты далеких гор, а лес растет только слева. Я словно смотрел в темную долину, которой совсем не мог различить. Местность, над которой шумела буря, находилась на противоположной стороне долины.

Затем пошел дождь. Я вжался в скалу, как мог. Моя шляпа служила хорошей защитой. Я сидел, прижав колени к груди, и только мои щиколотки и ступни мокли под дождем.

Дождь шел долго. Он был довольно теплый. Я чувствовал его капли на своих ногах, а затем заснул.

Меня разбудило пение птиц. Я оглянулся, ища дона Хуана. Его нигде не было. Наверно, я бы первым делом задумался, не бросил ли он здесь меня одного, но потрясение от того, что я увидел, почти парализовало меня. Я поднялся. Ноги у меня были совершенно мокрыми; с полей шляпы текло. Я находился не в пещере, а под каким-то густым кустарником. Я ощутил момент ни с чем не сравнимого замешательства. Я стоял на ровной местности между двумя небольшими земляными холмами, покрытыми кустами. Слева от меня не было никаких деревьев, а справа не было никакой долины. Прямо передо мной, там, где я видел дорогу, ведущую в лес, рос гигантский куст.

Я отказывался верить тому, что увидел. Несовместимость двух моих версий реальности заставила меня схватиться за любое объяснение. Мне пришло в голову, что я спал так крепко, что дон Хуан отнес меня на спине в другое место, не разбудив.

Я посмотрел на место, где спал. Земля там была сухой, точно так же, как рядом, где спал дон Хуан.

Я позвал его пару раз, а затем в приступе тревоги заорал так громко, как только мог. Он вышел из-за кустов. Я тотчас же понял, что он знает о происходящем со мной. Его улыбка была какой-то предательской, и я улыбнулся сам. Я не хотел тратить времени на разные игры. Я тут же изложил ему то, что со мной случилось. Я тщательно, как мог, описал каждую деталь моих ночных галлюцинаций. Он слушал, не прерывая.

Он не мог удержать серьезного выражения лица и несколько раз начинал смеяться, но каждый раз останавливался. Я попросил у него объяснений. Он только качал головой, словно все это было ему непонятно.

Когда я закончил свой пересказ, он взглянул на меня и сказал:

— Ты выглядишь ужасно. Может быть, тебе следует сходить в кусты?

Он усмехнулся и добавил, что мне следует снять одежду и развесить ее, чтобы она высохла. Солнечный свет был сверкающим. Облаков почти не было, стоял ясный ветреный день.

Дон Хуан ушел, сказав, что идет поискать какие-то растения, а я должен прийти в себя, чего-нибудь поесть и не звать его, пока не стану спокойным и сильным.

Моя одежда действительно была мокрой. Я сел на солнце сохнуть. Я чувствовал, что единственный способ расслабиться — это достать записную книжку и начать записывать. Я поел, пока работал над заметками.

Через пару часов я несколько расслабился и позвал дона Хуана. Он отозвался откуда-то с вершины горы. Он велел мне взять фляги и лезть к нему. Когда я добрался до места, то увидел, что он сидит на гладкой скале. Он открыл фляги и взял немного еды. Мне он вручил два больших куска мяса.

Я не знал, с чего начать. Было так много вещей, о которых я хотел спросить. Он, казалось, понимал мое настроение и смеялся с полным удовольствием.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он насмешливым тоном.

Я ничего не хотел говорить — я еще был удручен.

Дон Хуан велел мне усесться на плоский камень. Он сказал, что этот камень является объектом силы и я почувствую себя обновленным, побыв на нем некоторое время.

— Садись! — сухо скомандовал он.

Он не улыбался. Его глаза были пронизывающими. Я автоматически уселся.

Он сказал, что я был неосторожен с силой, действуя в плохом настроении, и мне следует положить этому конец, иначе сила обернется против нас обоих и мы никогда не уйдем с этих пустынных холмов живыми.

После секундной паузы он как бы невзначай спросил:

— Как твои сновидения!

Я объяснил, как трудно мне стало давать себе команду смотреть на руки. Сначала это было относительно легко, вероятно, из-за новизны концепции. Я мог абсолютно без всяких затруднений напомнить себе, что я должен посмотреть на руки. Но восторг прошел, и в некоторые ночи я уже не мог этого сделать.

— Ты должен носить головную повязку, отправляясь спать, — сказал он. — Носить головную повязку — это хитрый маневр. Я не могу дать тебе такую повязку, потому что ты должен сам ее сделать целиком и полностью. Но ты не можешь ее сделать до тех пор, пока не увидишь в сновидении. Понимаешь, что я имею в виду? Головная повязка должна быть сделана согласно особому видению и иметь поперечную ленту, которая плотно прилегает к темени. Или она может быть, как тугая шапка. Сновидение становится более легким, когда носишь объект силы на голове. Ты можешь надевать свою шляпу или капюшон, как монах, отправляясь спать. Но все это вызовет только интенсивные сны, а не сновидения.

Секунду он молчал, а затем продолжал рассказывать, что видение головной повязки не обязательно должно произойти в «сновидении», но может случиться в состоянии бодрствования, в результате любых неожиданных наблюдений, таких, как слежение за полетом птиц, движением воды, облаков и так далее.

— Охотник на силу следит за всем, — продолжал он. — И все открывает ему какой-нибудь секрет.

— Но как можно быть уверенным, что вещи открывают секреты? — спросил я.

Я думал, что он имеет особую формулу, которая позволяет ему делать «правильные» интерпретации.

— Единственный способ быть уверенным — это следовать всем тем инструкциям, которые я давал тебе с первого дня, — сказал он. — Чтобы иметь силу, нужно жить с силой.

Он доброжелательно улыбнулся. Казалось, он потерял свою свирепость. Он даже слегка толкнул меня в руку.

— Ешь свою пищу силы, — велел он мне.

Я начал жевать сухое мясо, и в этот момент мне пришло в голову, что оно может содержать какую-нибудь психотропную субстанцию, отсюда и галлюцинации. На секунду я почувствовал почти облегчение. Если он что-то положил в мясо, то мои миражи становились понятными. Я спросил, было ли что-нибудь в «мясе силы».

Он засмеялся, но не ответил мне прямо. Я настаивал, заверяя его, что я не сержусь и не чувствую даже недовольства, но должен знать это для того, чтобы объяснить события прошлой ночи к собственному удовлетворению. Я уговаривал его и наконец попросил сказать мне истину.

— Ты все же ненормальный, — сказал он, качая головой с оттенком недоверия. — У тебя чудовищная привычка. Ты непременно желаешь все объяснить к своему собственному удовлетворению. В мясе нет ничего, кроме силы. Сила не была туда положена мною или каким-то другим человеком, но только самой силой. Это мясо оленя. И этот олень был даром мне, точно так же, как совершенно определенный кролик был даром тебе не так давно. Ни я, ни ты не вкладывали ничего в кролика. Я не просил тебя высушить мясо кролика потому, что это действие требует больше силы, чем у тебя есть. Однако я говорил тебе, чтобы ты съел мясо. По собственной глупости ты ел немного. То, что случилось с тобой прошлой ночью, не было шуткой или шалостью. У тебя была встреча с силой. Туман, темнота, молнии, гром и дождь были частями великой битвы силы. Тебе повезло, как дураку. Воин все бы отдал, чтобы иметь такую битву.

Я возразил, что все происходящее не могло быть битвой силы, потому что этого не было в реальности.

— А что реально? — спросил дон Хуан очень спокойно.

— Вот это, на что мы смотрим, реально, — сказал я, указывая на окружающее.

— Но таким же реальным был и мост, который ты видел прошлой ночью, и лес, и все остальное.

— Но если они были реальными, то где же они сейчас?

— Они здесь. Если бы у тебя было достаточно силы, ты мог бы позвать их обратно. Прямо сейчас ты не можешь этого сделать, потому что ты считаешь очень полезным продолжать сомневаться и бормотать. Но это не так, мой друг, это не так. Есть миры внутри миров, прямо здесь, перед нами. И в них нет ничего смешного. Прошлой ночью, если бы я не схватил тебя за руку, ты бы пошел по мосту, хотел ты того или нет. А еще раньше я должен был защищать тебя от ветра, который искал тебя.

— Что бы случилось, если бы ты не защищал меня?

— Поскольку у тебя недостаточно силы, ветер заставил бы тебя потерять тропу и, может быть, даже убил бы, столкнув в пропасть. Но туман был действительно кое-чем. В тумане с тобой могли случиться две вещи. Ты мог или пройти по мосту на другую сторону, или упасть и разбиться. Исход зависел от силы. Но одно было несомненным. Если бы я не защитил тебя, то тебе пришлось бы идти по этому мосту вне зависимости от чего-либо. Такова природа силы. Как я уже говорил тебе, она командует тобой и в то же время подчинена тебе. Прошлой ночью, например, сила заставила бы тебя идти через мост и в то же время была бы в твоем распоряжении, чтобы ты мог удерживаться, пока идешь. Я остановил тебя, потому что знал, что у тебя нет возможности использовать силу, а без силы мост бы разрушился.

— А ты сам видел мост, дон Хуан?

— Нет, я просто видел силу. Она может быть чем угодно. Для тебя на этот раз сила была мостом. Я не знаю, почему мостом. Мы самые загадочные существа.

— А ты когда-нибудь видел мост в тумане, дон Хуан?

— Никогда. Но это потому, что я не похож на тебя. Я видел другие вещи. Мои битвы силы отличались от твоих.

— Что ты видел, дон Хуан? Можешь ты мне рассказать?

— Я видел своих врагов во время первой битвы силы в тумане. У тебя нет врагов. Ты не ненавидишь людей. Я в то время ненавидел. Я потакал себе в ненависти к людям. Больше я этого не делаю. Я избавился от своей ненависти, но к тому времени моя ненависть почти уничтожила меня. Твоя битва силы, с другой стороны, была тонкой. Она не поглотила тебя. Это сейчас ты поглощаешь себя своими собственными чепуховыми мыслями и сомнениями. Это твой способ потакать себе. Туман был неуязвим с тобой. Ты был с ним в дружеских отношениях. Он дал тебе поразительный мост, и этот мост будет в тумане начиная с этих пор. Он будет открываться перед тобой снова и снова, до тех пор пока ты когда-нибудь не пройдешь по нему. Я очень рекомендую, чтобы с этого дня ты не ходил один в туманные местности до тех пор, пока не будешь знать, что делать. Сила очень непростая вещь. Для того чтобы иметь ее и владеть ею, нужно сначала иметь силу. Но можно накопить ее мало-помалу, пока ее не будет достаточно, чтобы выстоять в битве силы.

— Что такое битва силы?

— То, что произошло с тобою прошлой ночью, было началом битвы силы. Сцены, которым ты был свидетелем, были основанием силы. Когда-нибудь они приобретут для тебя смысл. Эти сцены в высшей степени значительны.

— Можешь ли ты сам рассказать их смысл, дон Хуан?

— Нет, эти сцены — твое личное завоевание, которое ты не можешь ни с кем разделить. Но то, что произошло прошлой ночью, было лишь началом, только краешком. Настоящая битва произойдет, когда ты пересечешь мост. Что на другой стороне, будешь знать только ты. И только ты будешь знать, что находится на конце той дороги, которая вела в лес. Но все это — нечто такое, что может случиться или не случиться именно с тобой. Для того чтобы путешествовать по этим дорогам или мостам, нужно иметь достаточно собственной силы.

— Что случится, если не будешь иметь достаточной силы?

— Смерть всегда ждет, и, когда сила воина исчезает, смерть просто дотрагивается до него. Поэтому отправляться в неизвестное без всякой силы глупо. Найдешь только смерть.

На самом деле я не слушал. Я продолжал забавляться с идеей, что сухое мясо могло быть причиной, вызвавшей галлюцинации. Мне нравилось тешить себя этой мыслью.

— Не утруждай себя, пытаясь прояснить все это, — сказал он, словно прочитав мои мысли. — Мир — это загадка. То, что ты видишь, это еще не все, что здесь есть. В мире есть намного больше. Очень намного. Фактически до бесконечности. Поэтому, когда ты пытаешься прояснить все это, ты на самом деле пытаешься сделать мир знакомым. И я, и ты находимся здесь, в мире, который ты называешь реальным, просто потому, что мы оба знаем его. Ты не знаешь мира силы, поэтому ты не можешь включить его в знакомую картину.

— Ты знаешь, что я не могу оспорить твою точку зрения, — сказал я. — Но мой ум отказывается принять ее.

Он засмеялся и слегка коснулся моей головы.

— Ты действительно ненормальный, — сказал он. — Но все в порядке. Я знаю, до чего это трудно — жить как воин. Если бы ты следовал моим инструкциям и выполнял все те действия, которым я тебя научил, ты в настоящее время имел бы достаточно силы, чтобы пересечь мост. Достаточно силы, чтобы видеть и остановить мир.

— Но почему я должен хотеть силы, дон Хуан?

— Сейчас ты не можешь придумать причин, однако если ты накопишь достаточно силы, то сама сила найдет тебе хорошую причину. Звучит странно, не так ли?

— Почему ты захотел силы, дон Хуан?

— Я был похож на тебя. Я не хотел. Я не мог найти причины, чтобы ее иметь. У меня были все те же сомнения, которые имеешь ты, и я никогда не следовал инструкциям, которые мне давались, или никогда не думал, что следую им. Но, однако, несмотря на мою глупость, я накопил достаточно силы, и однажды она заставила мир разрушиться.

— Но зачем хотеть остановить мир?

— Никто не хочет, в том-то все и дело. Это просто случается. А когда ты уже знаешь, что такое остановить мир, то понимаешь, что для этого есть причины. Видишь ли, одним из искусств воина является умение заставить мир разрушиться по особой причине, а затем восстановить его вновь для того, чтобы продолжать жить.

Я сказал ему, что самым верным способом было бы помочь мне и дать пример особой причины для разрушения мира.

Некоторое время он молчал. Казалось, он обдумывает, что сказать.

— Я не могу этого сказать тебе, — ответил он. — Нужно слишком много силы для того, чтобы знать это. Когда-нибудь ты будешь жить как воин, несмотря на самого себя. Тогда, может быть, ты накопишь достаточно личной силы для того, чтобы самому ответить на этот вопрос. Я обучил тебя почти всему, что должен знать воин для того, чтобы жить в мире, накапливая силу самому. Но я знаю, что ты не можешь этого делать, и я должен быть терпелив с тобой. Я знаю наверняка — чтобы опираться на самого себя в мире силы, нужна целая жизнь борьбы.

Дон Хуан взглянул на небо и горы. Солнце уже клонилось к западу, и на горах быстро собирались дождевые облака. Я не знал, сколько времени. Я забыл завести свои часы. Я спросил его, не может ли он сказать, который час. У него был такой приступ смеха, что он скатился с камня в кусты. Он встал, потянулся, зевая.

— Еще рано, — сказал он. — Мы должны подождать, пока туман не соберется на вершине горы, а затем ты должен встать на этот камень и поблагодарить туман за его одолжение. Пусть он придет и окутает тебя. Я буду рядом, чтобы помочь, если понадобится.

Отчего-то перспектива стоять одному в тумане перепугала меня. Я чувствовал себя идиотски из-за того, что реагирую таким иррациональным образом.

— Ты не можешь уйти из этих пустынных гор, не выразив свой благодарности, — сказал он твердым тоном. — Воин никогда не поворачивается спиной к силе, не отблагодарив за полученное одолжение.

Он лег на спину, положил руки под голову и накрыл лицо шляпой.

— Как я должен ждать тумана? — спросил я. — Что я должен делать?

— Пиши, — сказал он сквозь шляпу. — Но не закрывай глаза и не поворачивайся спиной.

Я попытался писать, но не мог сконцентрироваться. Я встал и стал беспокойно ходить. Дон Хуан поднял свою шляпу и посмотрел на меня с оттенком раздражения.

— Садись! — приказал он мне.

Он сказал, что битва силы еще не окончена и я должен научить свой дух невозмутимости. Ничего из того, что я делаю, не должно выдавать моих чувств, разве что я хочу оказаться пойманным в этих горах.

Он сел и жестом потребовал безраздельного внимания. Он сказал, что я должен действовать так, как если бы все было, как обычно, потому что места силы вроде того, на котором мы находимся, имеют потенциальную способность опустошать людей, если они беспокойны, и поэтому человек может развить с этим местом странные и вредные узы.

— Эти узы приковывают человека к месту силы иногда на всю жизнь, — сказал он. — А это не твое место. Ты не нашел его сам. Поэтому затяни свой пояс и не теряй штанов.

Его предупреждение подействовало на меня, как заклятие. Я работал несколько часов без перерыва.

Дон Хуан отправился спать и не просыпался до тех пор, пока туман не приблизился примерно на сто метров, сползая с вершины горы. Он поднялся и осмотрел окрестности. Я оглянулся, не поворачивая спины. Туман уже затопил низину, спускаясь с гор справа от меня. Слева ландшафт был чистым. Однако ветер дул справа и гнал туман в низину, как бы окружая нас.

Дон Хуан прошептал, что я должен остаться бесстрастным, стоя там, где стою, и не закрывая глаз, и что я не должен поворачиваться до тех пор, пока не буду полностью окружен туманом. Только тогда можно будет начать спуск.

Он укрылся у основания скал в нескольких футах от меня.

Тишина этих гор была величественной и в то же время пугающей. Тихий ветер, который нес туман, создавал ощущение, что туман свистит у меня в ушах. Большие хлопья тумана, плывущие с холма, казались плотными образованиями беловатого вещества, катящимися на меня. Я чувствовал запах тумана — это была любопытная смесь сырости и свежести. Затем туман охватил меня целиком.

У меня было такое впечатление, что туман действует на веки моих глаз. Они отяжелели, и я захотел закрыть глаза. Мне было холодно; мое горло зудело. Я хотел кашлянуть, но не смел. Я поднял подбородок и вытянул шею для того, чтобы не закашляться; когда я поднял взгляд вверх, у меня появилось ощущение, что я могу определить толщину туманного образования. Как будто мой взгляд мог оценить его толщину, проходя насквозь. Мои глаза начали закрываться, и я не мог больше бороться с желанием заснуть. Я чувствовал, что сию секунду упаду на землю. В этот момент дон Хуан подскочил ко мне, схватил за руки и потряс. Толчок был достаточным для того, чтоб разогнать сонливость.

Он прошептал мне на ухо, что я должен бежать вниз быстро, как только смогу. Он сказал, что последует сзади, потому что не хочет быть ранен теми камнями, которые я спихну на своем пути. Он сказал, что ведущий — я, поскольку это моя битва силы, и что я должен иметь ясную голову и быть отрешенным для того, чтобы благополучно вывести нас отсюда.

— Это так, — сказал он громким голосом. — Если у тебя не будет настроения воина, мы, возможно, никогда не выберемся из тумана.

Секунду я колебался. Я не был уверен, смогу ли я найти путь с этих гор.

— Беги, кролик, беги! — завопил дон Хуан и слегка подтолкнул меня вниз по склону.

13. Последняя стоянка воина

Воскресенье, 28 января 1962 года

Около десяти часов утра дон Хуан вернулся в свой дом. Он ушел на рассвете. Я приветствовал его. Он хмыкнул, в шутовской манере пожал мне руку и церемонно поздоровался.

— Мы собираемся отправиться в небольшое путешествие, — сказал он. — Тебе придется ехать в очень необычное место на поиски силы.

Он развернул две переметные сумы, положив в каждую из них по две тыквенные фляги, наполненные едой, связал их тонкой веревкой и вручил мне.

Мы без особой спешки проехали на север около четырехсот миль, а затем свернули с панамериканской шоссейной Дороги и поехали по грунтовой к западу. В течение многих часов моя машина была на дороге единственной. Пока мы ехали, я заметил, что ничего не вижу сквозь ветровое стекло. Я отчаянно старался разглядеть окружающее, но было слишком темно, а ветровое стекло было заляпано раздавленными насекомыми и пылью.

Я сказал дону Хуану, что должен остановиться и очистить ветровое стекло. Он велел ехать дальше, даже если мне придется тащиться со скоростью две мили в час, высовывая голову из окна, чтобы увидеть дорогу. Он сказал, что мы не можем остановиться, пока не достигнем того места, куда едем.

В одном месте он велел повернуть направо. Было так темно и пыльно, что даже фары мало, помогали. Я съехал с дороги с большими опасениями. Я боялся мягких кюветов. Но почва была слежавшейся.

Я проехал около ста метров на минимальной скорости, держа дверцу открытой, чтобы можно было выглядывать. Наконец дон Хуан велел остановиться. Он сказал, чтобы я затормозил как раз позади огромного камня, который скроет машину из виду.

Я вышел из машины и обошел ее, ориентируясь на свет фар. Я хотел рассмотреть окрестности, потому что не имел никакого представления, где мы находимся, но дон Хуан выключил фары. Он громко сказал, что мы не можем терять времени и я должен запереть машину, потому что мы отправляемся в путь.

Он вручил мне мою сумку с флягами. Было так темно, что я споткнулся и чуть не уронил их. Дон Хуан мягким и повелительным голосом приказал мне сесть и подождать, пока мои глаза привыкнут к темноте. Но дело было не в глазах — с тех пор, как я вылез из машины, я видел нормально. Меня охватила нервозность, из-за которой я ощущал рассеянность. Все превратилось для меня в проблему.

— Куда мы идем? — спросил я.

— Мы собираемся прогуляться в полной темноте к особому месту, — сказал он.

— Для чего?

— Чтобы определить наверняка, способен ли ты продолжать охотиться за силой.

Я спросил, является ли то, что он предлагает, испытанием и будет ли он продолжать рассказывать мне о своем знании и разговаривать со мной, если я провалюсь.

Он выслушал меня, не прерывая, и сказал, что это не испытание; мы ждем знака, и если его не последует, то выводом будет, что я не добился успеха в охоте на силу. И в этом случае я буду свободен в дальнейшем от всяких обязательств, свободен быть таким глупым, каким хочу. Он добавил, что вне зависимости от того, что случится, он мой друг и всегда будет разговаривать со мной.

Я отчего-то был уверен, что провалюсь.

— Знак не появится, — сказал я в шутку. — Я знаю это. У меня не много силы.

Он засмеялся и похлопал меня по спине.

— Не горюй, — ответил он. — Знак появится. Я знаю это, у меня силы больше, чем у тебя.

Он нашел свое заявление забавным. Он ударил себя по ляжкам, хлопнул в ладоши и расхохотался.

Дон Хуан привязал переметную суму к моей спине и сказал, что я должен идти на один шаг позади него и, насколько возможно, ступать в его следы.

Очень драматическим тоном он прошептал:

— Это поход за силой, так что все идет в счет.

Он сказал, что, если я буду идти по его следам, сила, которую он рассеивает во время ходьбы, будет передаваться мне.

Я взглянул на часы. Было одиннадцать вечера. Он заставил меня выпрямиться по стойке «смирно», затем толкнул мою правую ногу вперед и установил меня так, как если бы я только что шагнул. Он встал передо мной в такую же позу, а затем пошел, повторив предварительно наставление, что я должен стараться идти по его следам как можно тщательнее. Он отчетливо прошептал, что я не должен ни о чем заботиться и следить только за тем, чтобы наступать в его следы. Я не должен был смотреть ни вперед, ни по сторонам, но только на землю, по которой он шел.

Он пошел очень спокойным шагом. Мне совсем не составляло труда следовать за ним. Мы шли по довольно твердому грунту. Метров шестьдесят я выдерживал его шаг неточно ступал в его следы. Затем я на секунду взглянул в сторону и в тот же момент наткнулся на него.

Он засмеялся и заверил меня, что я совсем не поранил его пятку, когда наступил на нее своим большим ботинком, но, если я буду продолжать натыкаться на него, к утру один из нас будет калекой. Смеясь, он добавил тихим, но твердым голосом, что не намерен получать увечья из-за моей глупости и отсутствия концентрации и если я еще раз наступлю на него, то мне придется идти босиком.

— Я не могу идти без ботинок, — сказал я громким хриплым голосом.

Дон Хуан согнулся пополам от смеха, и я вынужден был ждать, пока он успокоится.

Он снова заверил меня, что действительно имел в виду то, что сказал. Мы путешествовали, чтобы коснуться силы, и все должно было быть совершенным.

Перспектива идти по пустыне без ботинок невероятно испугала меня. Дон Хуан пошутил, что моя семья, наверное, была из фермеров того типа, которые не снимают ботинок, даже ложась в постель. Конечно, он был прав. Я никогда не ходил босиком, и идти по пустыне без ботинок было для меня самоубийством.

— Эта пустыня излучает силу, — прошептал дон Хуан мне в ухо. — Для того чтобы быть боязливым, нет времени.

Мы опять пошли. Дон Хуан шел не спеша. Через некоторое время я заметил, что мы сошли с твердого грунта и идем по мягкому песку. Ноги дона Хуана тонули в нем и оставляли глубокие следы.

Мы шли несколько часов, прежде чем дон Хуан остановился. Он не остановился внезапно, а предупредил меня заранее, что собирается остановиться, чтобы я не налетел на него. Почва снова стала твердой, и мы двигались вверх по склону.

Дон Хуан сказал, что, если мне нужно сходить в кусты, это следует сделать сейчас, потому что потом начнется долгий участок пути без единой остановки. Я взглянул на часы. Был час ночи.

После десяти-пятнадцати минут отдыха дон Хуан опять заставил меня встать за ним, и мы тронулись. Он был прав. Это был ужасный отрезок пути. Я никогда не делал ничего, что требовало бы такой концентрации. Походка дона Хуана была такой быстрой и напряжение от того, что я следил за каждым его шагом, выросло до таких высот, что в какой-то момент я перестал ощущать, что иду, и не чувствовал своих ног. Казалось, я шел по воздуху и какая-то сила несла меня вперед. Моя концентрация была настолько полной, что я не заметил постепенной смены освещения. Внезапно я осознал, что вижу дона Хуана прямо перед собой. Я мог видеть его ступни и его следы, вместо того чтобы полуугадывать их, как делал большую часть пути.

Вдруг он отпрыгнул в сторону, а моя инерция протащила меня еще метров двадцать. Когда я сбавил скорость, мои ноги ослабли и стали дрожать; в конце концов я свалился на землю.

Я взглянул на дона Хуана, который спокойно меня рассматривал. Он совсем не казался уставшим. Я задыхался и обливался холодным потом.

Дон Хуан покатал меня по земле, взяв за руку. Он сказал, что, если я хочу восстановить свои силы, я должен лечь головой к востоку. Мало-помалу я расслабил свое измученное тело. Наконец у меня хватило энергии, чтобы встать. Я хотел посмотреть на часы, но он помешал мне, положив руку на мое запястье. Очень мягко он повернул меня лицом к востоку и сказал, что нет никакой нужды в моем проклятом хронометре, что мы находимся в магическом времени и собираемся узнать наверняка, способен ли я преследовать силу.

Я огляделся. Мы находились на вершине очень большого и высокого холма. Я хотел пойти в направлении чего-то похожего на выступ или трещину в скале и посмотреть, что это, но дон Хуан подскочил и повалил меня на землю.

Он приказал мне оставаться на земле, куда я упал, до тех пор пока солнце не выйдет из-за черных пиков невдалеке от нас.

Он указал на восток и велел посмотреть на тяжелую гряду облаков над горизонтом. Он сказал, что будет хорошим знаком, если ветер разгонит облака, когда первые лучи солнца коснутся моего тела на вершине холма.

Он велел стоять спокойно, выставив правую ногу вперед, как если бы я шел, и смотреть на горизонт не прямо, а расфокусировав взгляд.

Мои ноги были очень напряжены, а икры болели. Это была очень неудобная поза, и мышцы ног слишком устали, чтобы держать меня. Я терпел, сколько мог, и уже почти падал. Ноги непроизвольно дрожали, когда дон Хуан сказал, что я могу сесть, и помог мне это сделать.

Гряда облаков не сдвинулась, и мы не видели солнца, поднимающегося над горизонтом.

Единственным комментарием дона Хуана было:

— Плохо.

Я не хотел сразу же спрашивать, каково значение моей неудачи, но, зная дона Хуана, был уверен, что он последует указаниям своих знаков, а этим утром знака не было. Боль в щиколотках исчезла, и я почувствовал прилив хорошего самочувствия. Я начал бег на месте, чтобы расслабить мышцы.

Дон Хуан очень тихо велел мне сбегать на соседний холм, нарвать немного листьев с особого куста и натереть свои ноги, чтобы избавиться от мышечной боли.

С того места, где стоял, я очень ясно мог видеть большой и сочный зеленый куст. Его листья казались очень влажными. Я уже пользовался ими раньше. Я не ощутил, чтобы они помогли мне, но дон Хуан настаивал, что, хоть воздействие действительно дружественных растений почти незаметно, оно всегда приносит нужный результат.

Я сбежал с холма и поднялся на соседний. Когда я был уже на вершине, я ощутил, что напряжение оказалось чуть ли не непосильным для меня. Мне понадобилось некоторое время, чтобы отдышаться; в животе у меня было неспокойно. Я сидел на корточках до тех пор, пока не расслабился. Затем я поднялся и пошел нарвать листьев, о которых он говорил. Но я не мог найти куста. Я оглянулся. Я был уверен, что нахожусь на правильном месте, но на всей вершине не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало нужное растение. Однако это должно было быть то самое место, где я его видел. Любое другое место не попадало в поле зрения оттуда, где стоял дон Хуан.

Я отказался от поисков и пошел обратно на другой холм. Дон Хуан доброжелательно улыбнулся, когда я объяснил ему свою ошибку.

— Почему ты называешь это ошибкой? — спросил он.

— Но куста там явно нет, — сказал я.

— Но ты его видел, не так ли?

— Мне казалось, что да.

— Что ты видишь на его месте сейчас?

— Ничего.

На месте, где, как я думал, был куст, не росло абсолютно ничего. Я попытался объяснить это зрительным расстройством — я действительно был утомлен и мог легко поверить, что вижу нечто такое, что ожидал увидеть, но чего в действительности не было.

Дон Хуан засмеялся и коротко глянул на меня.

— Я не вижу никакой ошибки, — сказал он. — Растение там, на вершине холма.

Теперь пришла моя очередь смеяться. Я осмотрел все вокруг очень тщательно. Нигде не было никаких растений, и то, что я испытал, было явной галлюцинацией.

Дон Хуан спокойно начал спускаться с холма, сделав мне знак следовать за ним. Мы вместе забрались на другой холм и остановились там, где я видел растение.

Я посмеивался в абсолютной уверенности, что я прав. Дон Хуан тоже посмеивался.

— Сходи на противоположную сторону холма, — сказал он. — Ты найдешь растение там.

Я сказал, что другая сторона холма находится вне поля моего зрения и растение может быть там, но это ничего не означает.

Дон Хуан движением головы сделал знак следовать за ним. Он обошел вершину холма вместо того, чтобы идти прямо, и драматически остановился перед зеленым кустом, не глядя на него. Он повернулся и посмотрел на меня. Это был пронизывающий взгляд.

— В окрестностях должны быть сотни таких кустов, — сказал я.

Дон Хуан терпеливо спустился с противоположной стороны холма вместе со мной. Мы повсюду искали такие же кусты, но их нигде не было. Мы прошли около четверти мили, прежде чем наткнулись на другое растение.

Дон Хуан молча повел меня назад на первую вершину. Мы постояли там некоторое время, а затем он повел меня на поиски растения в противоположную сторону. Мы прочесали весь район и нашли еще два куста на расстоянии около мили. Они росли вместе и выделялись пятном более сочной зелени, чем окружающие кусты.

Дон Хуан серьезно взглянул на меня. Я не знал, что думать.

— Это очень странный знак, — сказал он.

Мы вернулись на вершину первого холма, сделав широкий круг, чтобы подойти к нему с нового направления. Видимо, он нарочно шел другим путем, чтобы доказать мне, что в окрестностях очень редко встречаются такие растения. По пути мы не встретили ни одного из них. Когда мы достигли вершины холма, мы уселись в полном молчании. Дон Хуан развязал свои фляги.

— После еды ты будешь чувствовать себя лучше, — сказал он.

Он не мог скрыть своего удовольствия. Он лучезарно улыбнулся, потрепав меня по голове. Я был растерян. Новое развитие событий вызывало беспокойство, но я был слишком голоден и слишком устал, чтобы действительно раздумывать над этим. После еды меня сильно потянуло в сон. Дон Хуан велел мне использовать технику расфокусированного взгляда, чтобы найти подходящее место для сна на вершине, где я видел куст.

Я выбрал такое место. Он собрал на нем мелкие ветки и выложил ими круг размером с мое тело. Очень осторожно он сорвал несколько свежих веток с кустов и подмел ими землю внутри круга. Он не касался земли ветками, а только делал подметающие движения. Затем он убрал все камни с поверхности внутри круга и после тщательной сортировки по размеру выложил в центре две кучки, в каждой из которых было равное число камней.

— Что ты делаешь с этими камнями? — спросил я.

— Это не камни, — сказал он. — Это струны. Они будут удерживать место подвешенным.

Он взял камни меньшего размера и разложил их по границе круга. Он клал их через равные промежутки, с помощью палки твердо укрепляя каждый камень на земле, как если бы он был каменщиком.

Он не позволил мне войти внутрь круга, а сказал, чтобы я ходил вокруг и следил, что он делает. Он отсчитал восемнадцать камней, двигаясь против часовой стрелки.

— Теперь спустись к подножию холма и жди, — сказал он. — А я пойду к краю и посмотрю, на подходящем ли месте ты стоишь.

— Что ты собираешься делать?

— Я буду бросать тебе каждую из этих струн, — сказал он, указывая на кучу более крупных камней. — А ты должен поместить их на землю там, где я скажу, тем же способом, как я поместил эти камни. Ты должен быть бесконечно внимателен. Когда имеешь дело с силой, следует быть совершенным. Ошибки здесь смертельны. Каждый из этих камней является струной. Струной, которая может убить нас, если мы оставим ее валяться незакрепленной. Поэтому ты просто не можешь делать никаких ошибок. Ты должен зафиксировать взгляд на том месте, куда я брошу струну. Если ты хоть на что-нибудь отвлечешься, струна станет обычным камнем и ты не сможешь отличить ее от других камней, валяющихся вокруг.

Я заметил, что было бы проще, если бы я перенес «струны» к подножию холма по одной. Дон Хуан засмеялся и отрицательно покачал головой.

— Это струны, — повторил он. — И они должны быть брошены мной и подняты тобой.

Потребовалось несколько часов, чтобы я выполнил эту задачу. Степень требуемой концентрации была мучительной. Дон Хуан каждый раз напоминал мне, чтобы я был внимательным и фокусировал свой взгляд. Делая это, он был прав. Поднимать камни, которые катились вниз, захватывая по пути другие, действительно было сводящим с ума занятием.

Когда я полностью закрыл круг и поднялся на вершину, я думал, что сейчас упаду мертвым. Дон Хуан собрал какие-то маленькие веточки и устлал ими круг. Он вручил мне несколько листьев и велел положить их под штаны на кожу нижней части живота. Он сказал, что они будут согревать меня и мне не нужно будет одеяла для сна. Я свалился внутри круга. Из веток получилась довольно мягкая постель, и я моментально заснул.

Была вторая половина дня, когда я проснулся. Дул ветер, и было облачно. Нависшие тучи были плотными, но к западу переходили в тонкие перистые облака, между которыми время от времени проглядывало солнце.

Сон обновил меня. Я чувствовал себя полным сил и счастливым. Ветер не мешал мне. Холодно не было. Я подпер голову руками и осмотрелся. Раньше я этого не замечал, но холм был высоким. Вид, открывающийся к западу, был впечатляющим. К северу и востоку виднелись гребни темно-коричневых гор, а к югу — бесконечная протяженность холмов и низин и далекие синие горы.

Я сел. Дона Хуана нигде не было видно. Я почувствовал внезапный приступ страха и подумал, что он бросил меня одного, а я не знаю дорогу обратно к машине. Я снова лег на подстилку из сучьев, и, как ни странно, моя тревога исчезла. Я вновь испытал чувство спокойствия и исключительно хорошее самочувствие. Для меня это было совершенно новым ощущением; мои мысли, казалось, были выключены. Я был счастлив. Я чувствовал себя здоровым. Очень спокойная бодрость наполняла меня. С запада дул легкий ветер и обдувал все мое тело, но мне не было холодно. Я чувствовал его на своем лице и ушах как нежную волну теплой воды, которая набегала на меня, затем отступала и набегала вновь. Это было очень странное состояние, не имевшее никакой параллели в моей занятой и неустроенной жизни. Я начал плакать. Не от печали или жалости к самому себе, но от какой-то огромной необъяснимой радости.

Я хотел остаться на этом месте навсегда и мог бы это сделать, если бы дон Хуан не пришел и не сдернул меня с него.

— Ты отдохнул достаточно, — сказал он и заставил меня встать.

Он молча повел меня прогуляться в окрестностях холма. Мы шли медленно и в полной тишине. Он, казалось, хотел, чтобы я смотрел на окружающий нас ландшафт. Движением глаз или подбородка он указывал на облака и горы.

Пейзаж во второй половине дня был великолепен. Он пробуждал во мне ощущение испуга и отчаяния, напоминая мне картины моего детства.

Мы забрались на самую высокую точку холма, на вершину скалы из застывшей лавы, и удобно уселись лицом к югу, прислонясь к камню спиной. Бесконечная протяженность земли к югу поистине была величественной.

— Сохрани все это в своей памяти, — прошептал мне дон Хуан. — Это место — твое. Сегодня утром ты видел, и это был знак. Ты нашел это место при помощи видения. Знак был неожиданным, но он был. Ты будешь охотиться за силой, хочешь ты этого или нет. Это не человеческое решение, не твое и не мое. Теперь, если говорить точно, вершина этого холма — твое место, твое любимое место. Все, что находится вокруг, подлежит твоей заботе. Ты должен смотреть здесь за всем, и все, в свою очередь, будет смотреть за тобою.

Я шутливо спросил, действительно ли все мое. Очень серьезным тоном он сказал:

— Да.

Я засмеялся и сказал ему, что то, что мы делаем, напомнило мне историю о том, как испанцы, завоевавшие Новый Свет, делили землю именем своего короля. Они обычно взбирались на вершину горы и провозглашали своей всю землю, которую могли увидеть в каком-либо направлении.

— Это хорошая мысль, — сказал он. — Я собираюсь отдать тебе всю землю, которую ты сможешь увидеть не в одном направлении, а повсюду вокруг.

Он поднялся и вытянул руку, поворачиваясь, чтобы описать полный круг.

— Вся эта земля — твоя, — сказал он.

Я громко засмеялся. Он усмехнулся и спросил меня:

— Почему бы нет? А почему я не могу отдать тебе всю эту землю?

— Но ты не владеешь этой землей.

— Ну так что ж, испанцы тоже не владели ею, однако делили и отдавали ее. Так почему же я не могу отдать тебе ее во владение тем же способом?

Я внимательно его изучал, стараясь обнаружить, что в действительности скрывается за его улыбкой. На него накатил приступ смеха, и он чуть не упал со скалы.

— Вся земля, которую ты видишь, — твоя, — продолжал он, все еще улыбаясь. — Не для того, чтобы пользоваться ею, а для того, чтобы запомнить. Но вершиной этого холма ты можешь пользоваться до конца жизни. Я отдаю ее тебе, потому что ты сам нашел ее. Она твоя. Принимай ее.

Я засмеялся, но дон Хуан казался очень серьезным. Если бы не его странная улыбка, можно было бы подумать, что он действительно верит в то, что может отдать мне вершину этого холма.

— Почему же нет? — спросил он, словно читая мои мысли.

— Я принимаю ее, — сказал я наполовину шутя. Его улыбка исчезла. Он скосил глаза, глядя на меня.

— Каждый камень, и каждая галька, и каждый куст на этом холме, особенно на его вершине, находятся под твоей опекой, — сказал он. — Каждый червяк, который здесь живет, является твоим другом. Ты можешь использовать их, и они могут использовать тебя.

Несколько минут мы молчали. У меня было необычайно мало мыслей. Я смутно ощущал, что внезапное изменение его настроения было предупреждением, но не был испуган или встревожен. Я просто не хотел больше разговаривать. Слова каким-то образом казались неточными, и их значение трудно было уловить. У меня никогда не было такого ощущения относительно разговора, и, поняв необычность своего настроения, я поспешно начал говорить:

— Но что я могу делать с этим холмом, дон Хуан?

— Зафиксируй каждую его черту в своей памяти. Это место, куда ты будешь приходить в сновидении. Это место, где ты будешь встречаться с силами, где когда-нибудь тебе будут раскрыты секреты. Ты охотишься за силой, и это твое место. Место, где ты будешь хранить свои ресурсы. Сейчас это непонятно тебе, поэтому пусть какое-то время это остается бессмыслицей.

Мы спустились со скалы, и он провел меня к небольшому чашевидному углублению на западной стороне вершины. Там мы уселись и поели.

Без сомнения, было что-то неописуемо приятное для меня на вершине этого холма. Еда, как и отдых, была неизвестным изысканным ощущением.

Свет заходящего солнца имел глубокий, почти медный оттенок, и все вокруг казалось окрашенным золотой краской. Меня полностью захватил пейзаж; я даже не хотел думать.

Дон Хуан заговорил со мной шепотом. Он сказал, чтобы я следил за каждой деталью окружающего, какой бы маленькой или тривиальной она мне ни казалась. Особенно за ландшафтом, который простирался в западном направлении. Он сказал, чтобы я смотрел на солнце, не фокусируя на нем взгляда, до тех пор пока оно не исчезнет за горизонтом.

Последние минуты дня, как раз перед тем, как солнце ушло за покров низких облаков тумана, были в полном смысле величественными. Солнце, казалось, прожгло землю, превратив ее в большой костер. Я почувствовал красный отблеск на своем лице.

— Встань! — крикнул дон Хуан и дернул меня вверх. Он отпрыгнул от меня и настойчивым тоном велел мне начать бег на месте, где я стоял.

Пока я бежал на месте, я начал ощущать тепло, заполняющее мое тело. Это была какая-то медная теплота. Я чувствовал ее на небе и в верхней части глазниц. Казалось, верх моей головы горит холодным огнем, который излучает медное сияние.

Что-то внутри заставляло меня бежать быстрее и быстрее, когда солнце начало исчезать. В какой-то момент я почувствовал, что стал таким легким, что мог бы улететь. Дон Хуан схватил меня за левое запястье. Ощущение, вызванное давлением его руки, вернуло мне чувство трезвости и собранности. Я повалился на землю, и он сел рядом со мной.

Через несколько минут отдыха он спокойно поднялся, похлопал меня по плечу и сделал мне знак следовать за ним. Мы опять забрались на вершину скалы из застывшей лавы, где сидели до этого. Скала заслоняла нас от холодного ветра. Дон Хуан нарушил тишину.

— Это был прекрасный знак, — сказал он. — Как странно! Это произошло в конце дня. Мы с тобою очень разные. Ты в большей степени ночное существо. Я предпочитаю сверкание утра. Или, точнее, сверкание утреннего солнца ищет меня, но прячется от тебя. С другой стороны, садящееся солнце искупало тебя. Его пламя опалило тебя и не обожгло… Как странно!

— Почему это странно?

— Я никогда не видел этого. Знак, когда он приходит, всегда рождается в мире молодого солнца.

— Почему, дон Хуан?

— Сейчас не время говорить об этом, — сказал он отрывисто. — Знание — это сила. Нужно долго копить силу, чтобы даже говорить о ней.

Я пытался настаивать, но он резко переменил тему. Он спросил меня о моем прогрессе в «сновидениях».

Я начал видеть сны о различных местах, таких, как университет и дома нескольких друзей.

— Ты бывал в этих местах в дневное или ночное время? — спросил он.

Мои сны соответствовали тому времени дня, когда я привык посещать эти места: университет — в дневное время, дома друзей — в вечернее.

Он предложил, чтобы я попытался заняться «сновидениями» во время короткого дневного сна и посмотрел, не могу ли я увидеть выбранное место таким, каким оно является в то время, когда я занят «сновидением». Если «сновидения» бывают ночью, то мои видения должны относиться к ночному времени. Он сказал, что то, что испытываешь в «сновидении», должно соответствовать времени, когда «сновидение» происходит. В противном случае видения будут не «сновидениями», а обычными снами.

— Чтобы помочь себе, ты должен выбрать особый предмет, относящийся к тому месту, куда ты хочешь отправиться, и сфокусировать свое внимание на нем, — продолжал он. — Например, здесь, на вершине, у тебя есть особый куст, который ты должен наблюдать, пока у тебя в памяти есть для него место. Ты можешь возвращаться сюда во время сновидения, просто вспомнив этот куст или эту скалу, где мы сидим, или вспомнив любую другую вещь. Во время сновидения путешествовать легче, когда фиксируешь свое внимание на месте силы, таком, как это. Но если ты не хочешь сюда приходить, ты можешь выбрать любое другое место. Может быть, университет, куда ты ходишь, является для тебя местом силы. Используй его. Сфокусируй свое внимание на любом предмете и затем найди его в сновидении. От того особого предмета, который ты вспомнишь, ты должен возвратиться обратно к своим рукам, затем к другому предмету и так далее. Но сейчас ты должен сфокусировать свое внимание на всем, что находится на этом холме, потому что это самое важное место в твоей жизни.

Он взглянул на меня, как бы оценивая эффект своих слов.

— Это место, где ты умрешь, — сказал он тихо.

Я нервно отпрянул, изменив позу, и он улыбнулся.

— Я вместе с тобой буду приходить на эту вершину вновь и вновь, — сказал он. — А затем ты должен приходить сюда сам, пока не насытишься ею. До тех пор, пока вершина не пропитает тебя. Ты узнаешь, когда она наполнит тебя. Вершина этого холма, та же, что и сейчас, будет местом твоего последнего танца.

— Что ты имеешь в виду под моим последним танцем, дон Хуан?

— Это место твоей последней стоянки, — сказал он. — Ты умрешь здесь, независимо от того, где ты будешь находиться. У каждого воина есть место, чтобы умереть. Место его предрасположения, которое пропитано незабываемыми воспоминаниями, где могущественные события оставили свой след. Место, где он был свидетелем чудес, где ему были открыты секреты, место, где он хранил свою личную силу. Воин имеет обязательство возвращаться назад к месту своего предрасположения каждый раз, как он коснется силы, чтобы хранить ее там. Он идет туда или пешком, или при помощи сновидения. И наконец однажды, когда его время на земле кончается и он чувствует, что смерть хлопнула его по левому плечу, его дух, который всегда готов, летит к месту его предрасположения, и там воин танцует для своей смерти. Каждый воин имеет особую позу силы, которую он развивает в течение всей жизни. Это своего рода танец. Движения, которые он совершает под влиянием своей личной силы.

Если сила умирающего воина ограниченна, то его танец краток; если его сила грандиозна, его танец величествен. Но вне зависимости от того, мала его сила или величественна, смерть должна остановиться и быть свидетелем его последней стоянки на земле. Смерть не может одолеть воина, который пересчитывает оружие своей жизни в последний раз, пока он не закончит свой танец…

Слова дона Хуана вызвали у меня озноб. Тишина, сумерки, величественный пейзаж — все, казалось, было помещено здесь в качестве декорации к картине последнего танца силы воина.

— Может, ты научишь меня этому танцу, хотя я не воин? — спросил я.

— Любой человек, который охотится за силой, должен знать этот танец, — сказал он. — Но я не могу научить тебя этому сейчас. Скоро у тебя будет стоящий противник, и я покажу тебе первые движения силы. Ты должен сам добавить другие движения в ходе своей жизни. Каждое новое движение должно быть достигнуто в битве силы, поэтому, говоря точно, поза, форма воина является историей его жизни, танцем, который растет по мере роста его личной силы.

— И смерть действительно останавливается для того, чтобы посмотреть на танец воина?

— Воин только человек, смиренный человек. Он не может изменить планов своей смерти, но его неуязвимый дух, который накопил силу после поразительных трудностей, действительно может удержать смерть на какое-то время. Время, достаточно долгое для того, чтобы он мог в последний раз порадовать себя использованием своей силы. Мы можем сказать, что это жест, который смерть делает для людей неуязвимого духа.

Я испытывал интенсивное беспокойство и говорил просто для того, чтобы развеять его. Я спросил, не знал ли он воинов, которые умерли, и каким образом их последний танец повлиял на их умирание.

— Выбрось это из головы, — сказал он сухо. — Умирание — это монументальное дело. Это больше, чем подрыгать ногами и застыть.

— Буду ли я тоже танцевать для своей смерти, дон Хуан?

— Конечно. Ты охотишься за личной силой, даже несмотря на то что еще не живешь как воин. Сегодня солнце дало тебе знак. Лучшее, что ты сделаешь в работе своей жизни, будет сделано к концу дня. Очевидно, ты не любишь молодого сверкания раннего света. Утреннее путешествие не зовет тебя. Тебя привлекает заходящее солнце, старое, желтоватое и тающее. Ты не любишь жара, ты любишь тепло. И поэтому ты будешь танцевать перед своей смертью здесь, на вершине этого холма, в конце дня. В своем последнем танце ты расскажешь о своей борьбе, о тех битвах, которые ты выиграл и проиграл; расскажешь о своей радости и замешательстве при встречах с личной силой. Твой танец расскажет о секретах и чудесах, которые ты накопил. И твоя смерть будет сидеть здесь и следить за тобой. Заходящее солнце будет освещать тебя, не обжигая, как это было сегодня. Ветер будет мягким и тающим, и твоя вершина будет дрожать. Когда ты приблизишься к концу своего танца, ты взглянешь на солнце, потому что ты больше никогда его не увидишь ни наяву, ни в сновидении, а затем твоя смерть покажет на юг. В бесконечность.

14. Бег силы

Суббота, 8 апреля 1962 года

— Смерть — это личность, дон Хуан? — спросил я, как только сел на веранде.

Во взгляде дона Хуана появился оттенок замешательства. Он держал мешок с продуктами, который я ему привез. Осторожно положив его на пол, он сел передо мною. Я почувствовал достаточно решимости и объяснил, что хочу знать, является ли смерть личностью или чем-то вроде личности, когда она наблюдает за танцем воина.

— Какая разница? — спросил дон Хуан.

Я сказал, что этот образ был очень захватывающим и я хочу знать, каким путем он к нему пришел. Откуда он узнал, что это так.

— Все это очень просто, — сказал он. — Человек знания знает, что смерть является последним свидетелем, потому что он видит.

— Ты хочешь сказать, что сам наблюдал последний танец воина?

— Нет, таким свидетелем быть нельзя. Только смерть может это. Но я видел, как моя собственная смерть наблюдала за мною, и я танцевал для нее, как будто умирал. В конце моего танца смерть не указала ни в каком направлении, и место моего предрасположения не дрожало, прощаясь со мною. Так что мое время на земле еще не кончилось, и я не умер. Когда все это произошло, моя сила была ограниченна и я не понимал планов своей смерти, поэтому и считал, что умираю.

— Была ли твоя смерть похожа на личность?

— Ты забавная птичка. Ты думаешь, что можешь что-то понять, задавая вопросы. Я не думаю, что ты поймешь, но кто я такой, чтобы утверждать это? Смерть не похожа на личность, это скорее присутствие. Но можно сказать, что это ничто и в то же время все. Так и так будешь прав. Смерть — это все, что захочешь. Мне легко с людьми, поэтому для меня смерть — личность. Я также привержен тайнам, поэтому для меня у смерти пустые глаза. Я могу смотреть сквозь них. Они как два окошка, но в то же время они движутся, как движутся глаза. И поэтому я могу сказать, что смерть своими пустыми глазами смотрит, как воин танцует на земле в последний раз.

— Но это только для тебя так, дон Хуан? Или для каждого воина?

— Это точно так же для каждого воина, у которого есть танец силы, и в то же время это не так. Смерть наблюдает за последним танцем воина, но то, как воин видит свою смерть, является личным делом. Это может быть все, что угодно. Птица, свет, личность, куст, галька, облако тумана или неизвестное присутствие.

Картины смерти, нарисованные доном Хуаном, встревожили меня. Я не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свои вопросы, и замолчал. Улыбаясь, он смотрел на меня, как бы призывая говорить дальше.

Я спросил, зависит ли то, как воин видит свою смерть, от условий, в которых он вырос. В качестве примера я привел индейцев юма и яки. Мне пришло в голову, что культура определяет манеру, в которой видят смерть.

— Не имеет никакого значения, где человек вырос, — сказал он. — То, как человек делает что-либо, определяется личной силой. Человек является только суммой своей личной силы. И эта сумма определяет, как он живет и как умирает.

— Что такое личная сила?

— Личная сила — это чувство, — сказал он. — Что-то вроде удачливости. Или это можно назвать настроением. Личная сила — это нечто такое, что приобретаешь независимо от своего происхождения. Я уже говорил тебе, что воин — это охотник за силой, а я учу тебя, как охотиться за ней и хранить ее. Трудность с тобой та же, что и со всеми нами, — в том, чтобы иметь уверенность. Тебе нужно поверить, что личная сила может быть использована и что ее можно хранить, но до сих пор у тебя нет убежденности в этом.

Я сказал, что он доказал свою правоту и я убежден настолько, насколько вообще могу быть убежденным. Он засмеялся.

— Это не тот тип убежденности, о котором я говорю, — сказал он.

Он два или три раза слегка пихнул меня в плечо и добавил с усмешкой:

— Меня не требуется смешить, ты же знаешь.

Я почувствовал себя обязанным сказать, что говорю серьезно.

— Я не сомневаюсь в этом, — сказал он. — Но быть убежденным означает, что ты можешь действовать сам. От тебя еще потребуются огромные усилия для этого. Должно быть сделано намного больше. Ты только начал.

Секунду он молчал. Его лицо стало спокойным.

— Забавно, до чего ты мне иногда напоминаешь меня самого, — продолжал он. — Я тоже не хотел выбирать тропу воина. Я считал, что вся эта работа ни к чему и, поскольку мы все так или иначе умрем, какая разница — быть воином или не быть им. Я ошибался. Но я должен был найти это сам. Как только ты поймешь, что ты ошибаешься и что тут действительно есть целый мир разницы, тогда ты сможешь сказать, что ты убежден. И тогда ты сможешь идти дальше сам. И самостоятельно ты даже сможешь стать человеком знания.

Я попросил его объяснить, что он имеет в виду под словами «человек знания».

— Человек знания — это тот, кто честно преодолел трудности учения, — сказал он. — Человек, который без спешки и медлительности прошел в раскрытии секретов личной силы настолько далеко, насколько смог.

В кратких словах он очертил эту концепцию, а затем бросил ее как тему разговора, сказав, что мне следует заботиться лишь о том, как сохранять личную силу.

— Но это совершенно непонятно, — запротестовал я. — Я действительно не могу сообразить, к чему ты клонишь.

— Охота за силой — любопытное явление, — сказал он. — Сначала это должно быть целью, затем к ней надо готовиться шаг за шагом, а затем — бац! — это происходит.

— Как это происходит?

Дон Хуан поднялся. Он вытянул руки и выгнул спину, как кот. Его кости, как обычно, издали серию щелчков.

— Пойдем, — сказал он, — впереди у нас длинное путешествие.

— Но я еще столько хочу спросить, — сказал я.

— Мы идем к месту силы, — сказал он, входя в дом. — Почему ты не побережешь свои вопросы до того времени, как мы туда придем? Там может представиться случай поговорить.

Я думал, что мы поедем, поэтому поднялся и пошел к машине, но дон Хуан позвал меня из дома и велел мне взять сетку с флягами. Он ждал меня за домом на краю чапараля.

— Нам нужно спешить, — сказал он.

Мы достигли нижних склонов западной Сьерра-Мадре около трех часов дня. День был теплым, но к вечеру ветер стал прохладным. Дон Хуан сел на камень и дал мне знак сделать так же.

— Что мы собираемся здесь делать на этот раз, дон Хуан?

— Ты очень хорошо знаешь, что мы здесь для того, чтобы охотиться за силой.

— Это я знаю. Но что именно мы собираемся здесь делать?

— Ты знаешь, что я не имею ни малейшей идеи.

— Ты хочешь сказать, что никогда не следуешь никакому плану?

— Охота за силой — очень странное дело, — сказал он. — Нет никакого способа спланировать ее вперед. Именно это в ней интересно. Тем не менее воин действует так, как будто у него есть план, потому что он доверяет своей личной силе. Он знает наверняка, что она заставит его действовать наиболее подходящим способом.

Я сказал, что его заявления в какой-то степени противоречивы. Если у воина уже есть личная сила, то зачем ему охотиться за ней?

Дон Хуан поднял брови в гримасе притворного отвращения.

— Ты человек, который охотится за личной силой, — сказал он, — а я воин, который уже ее имеет. Ты спросил меня, был ли у меня план. И я сказал, что доверяю своей личной силе в том, чтобы она руководила мною, и что мне не нужно иметь плана.

Мы помолчали, а затем пошли дальше. Склоны были очень крутыми; забираться на них мне было трудно и крайне утомительно. Но выносливости дона Хуана, казалось, не было предела. Он не бежал и не спешил. Его шаг был ровным и бодрым. Я заметил, что он не вспотел даже после того, как забрался на огромный, почти вертикальный склон. Когда я достиг его вершины, дон Хуан уже был там, ожидая меня. Усевшись рядом, я почувствовал, что мое сердце готово разорваться и выскочить из груди. Я лег на спину, и пот буквально потек у меня по лицу.

Дон Хуан расхохотался и некоторое время катал меня по земле. Это помогло мне восстановить дыхание.

Я сказал, что просто напуган его физической энергией.

— Я все время старался привлечь твое внимание к этому, — сказал он.

— Ты совсем не стар, дон Хуан.

— Конечно, нет. Я старался, чтобы ты заметил это.

— Как ты это делаешь?

— Я ничего не делаю. Мое тело отлично себя чувствует, и все. Я прекрасно обращаюсь с собой, поэтому у меня нет никакой причины чувствовать себя усталым или нездоровым. Секрет не в том, что ты делаешь с собой, а скорее в том, чего ты не делаешь.

Я ждал объяснения. Он, кажется, чувствовал мою неспособность понять. Улыбнувшись, он встал.

— Это место силы, — сказал он. — Найди место, чтобы остановиться на этой вершине.

Я запротестовал. Я хотел, чтобы он объяснил, чего я не должен делать со своим телом. Он сделал повелительный знак.

— Прекрати болтовню, — сказал он мягко, — на этот раз для разнообразия просто действуй. Неважно, сколько времени у тебя займет, чтобы найти подходящее место для отдыха. Может быть, у тебя на это уйдет вся ночь. Точно так же неважно, найдешь ли ты это место. Важным является то, что ты попытаешься его найти.

Я отложил свой блокнот и поднялся. Дон Хуан напомнил, как он делал бесчисленное множество раз, когда просил найти место для отдыха, что я должен смотреть, не фокусируя взгляда и прищурив глаза так, чтобы предметы стали расплываться.

Я пошел, глядя на землю полузакрытыми глазами. Дон Хуан шел в нескольких метрах справа и в паре шагов сзади.

Сначала я прошел по периферии вершины холма. Я хотел пройти по спирали к центру, но после того, как я завершил круг на вершине, дон Хуан остановил меня. Он сказал, что я позволяю своей приверженности к распорядку одержать надо мною верх. С сарказмом он добавил, что я, несомненно, охвачу всю территорию, но таким идиотским способом не найду подходящего места. Он добавил, что знает, где он находится, поэтому у меня нет никакой возможности для импровизаций.

— Что я должен делать вместо этого? — спросил я. Дон Хуан заставил меня сесть. Затем он сорвал по одному листу с нескольких кустов и дал их мне. Он велел мне лечь на спину, расстегнуть пояс и положить листья на кожу нижней части живота. Он наблюдал за моими движениями и велел прижать листья к телу обеими руками. Затем он приказал закрыть глаза и предупредил, что, если я хочу наилучшего результата, я не должен ни отпускать листьев, ни открывать глаз, ни пытаться сесть, пока он будет поворачивать мое тело в положение силы.

Он взял меня за правую подмышку и развернул. У меня было неодолимое желание выглянуть из-под полуприкрытых век, но дон Хуан положил мне ладонь на глаза. Он скомандовал, чтобы я сконцентрировал все внимание только на чувстве тепла, которое будет исходить от листьев.

Секунду я лежал неподвижно, а затем ощутил странное тепло, исходящее от листьев. Сначала я его почувствовал ладонями рук, затем тепло распространилось на мой живот и наконец буквально затопило мое тело. Через несколько минут мои ноги горели от жара, словно у меня была высокая температура.

Я сказал дону Хуану о неприятном ощущении и о своем желании снять обувь. Он сказал, что собирается помочь мне подняться, — я должен был держать глаза закрытыми до тех пор, пока он не разрешит открыть их, и прижимать листья к животу, пока не найду подходящее место.

Когда я был на ногах, он прошептал мне на ухо, что мне следует открыть глаза и идти без всякого плана, позволяя силе листьев подталкивать и вести меня.

Я начал бесцельно ходить. Жар моего тела причинял неудобство. Мне казалось, что у меня поднимается температура, и я погрузился в размышления, каким способом дон Хуан вызвал ее.

Дон Хуан шел позади. Внезапно он издал вопль, который почти парализовал меня. Он объяснил, смеясь, что внезапные звуки отпугивают неприятных духов. Я скосил глаза и ходил взад-вперед около получаса. За это время неприятный жар в моем теле превратился в приятную теплоту. Я ощущал чувство легкости, прохаживаясь по вершине. Однако я чувствовал разочарование. Почему-то я ожидал, что столкнусь со зрительным явлением, но на периферии моего взгляда не было никаких изменений — ни необычной окраски, ни сияния, ни темных масс.

Наконец я устал скашивать глаза и открыл их. Я стоял перед маленькой площадкой песчаника, которая была одним из каменистых выступов на вершине холма. Все остальное было просто землей с редко растущими небольшими кустами. Казалось, что растительность время от времени выгорала и новая поросль еще не созрела. По неизвестной причине площадка песчаника показалась мне красивой. Я долго стоял перед ней, а затем просто сел на нее.

— Хорошо, хорошо, — сказал дон Хуан и похлопал меня по спине.

Затем он сказал, чтобы я осторожно вынул листья из-под одежды и положил их на камень. Как только я снял листья с кожи, я начал остывать. Я пощупал свой пульс. Он был нормальным.

Дон Хуан рассмеялся, назвал меня «доктор Карлос» и спросил, не могу ли я пощупать его пульс тоже. Он сказал, что то, что я ощущал, было силой листьев и эта сила очистила меня и дала мне возможность выполнить свою задачу.

Я очень искренне убеждал его, что не сделал ничего особенного и сел на это место, потому что устал и нашел окраску песчаника очень привлекательной.

Дон Хуан ничего не сказал.

Он стоял в нескольких футах от меня. Внезапно он отпрыгнул назад, с невероятной энергией побежал, перепрыгнул через какие-то кусты и вскочил на высокий гребень скальной породы.

— В чем дело? — спросил я испуганно.

— Следи за направлением, в котором ветер унесет твои листья, — сказал он. — Быстро пересчитай их. Ветер приближается. Половину листьев возьми и опять прижми к животу.

Я насчитал двадцать листьев. Десять я засунул себе под рубашку, а затем сильный порыв ветра швырнул остальные десять в западном направлении. Когда я наблюдал за ними, у меня возникло жуткое чувство, что реальное существо намеренно бросило их в аморфную массу зеленой растительности.

Дон Хуан вернулся ко мне и сел слева лицом к югу.

Долгое время мы молчали. Я не знал, что сказать. Я был измучен. Я хотел закрыть глаза, но не смел. Дон Хуан, должно быть, заметил мое состояние и сказал, что все в порядке и я могу спать. Он сказал, чтобы я положил руки.

Я спросил, означает ли это, что его сила ограничена только помощью другим. Дон Хуан терпеливо объяснил, что он может использовать свою личную силу, когда захочет и на что захочет. Но когда дело доходит до того, чтобы передать ее непосредственно другому лицу, это невозможно сделать, за исключением тех случаев, когда это лицо использует ее для собственных поисков личной силы.

— Все, что делает человек, связано с его личной силой, — продолжал дон Хуан. — Поэтому тому, у кого ее нет, дела сильного человека кажутся невероятными. Сила нужна даже для того, чтобы понять, что такое сила. Вот что я все время пытался тебе объяснить. Но я знаю, что ты не понимаешь — не потому, что не хочешь, а потому, что у тебя очень мало личной силы.

— Что я должен делать, дон Хуан?

— Ничего. Просто должен продолжать то, что ты делаешь сейчас. Сила найдет путь.

Он поднялся и повернулся на триста шестьдесят градусов, оглядев все вокруг. Его тело двигалось вслед за движением его глаз — словно заводная игрушка повернулась вокруг оси одним точным движением.

Я смотрел на него с разинутым ртом. Он улыбнулся, заметив мое удивление.

— Сегодня ты будешь охотиться за силой в сумерках, — сказал он и сел.

— Что-что?

— Вечером ты отправишься в эти незнакомые холмы. В темноте они не являются холмами.

— А что они такое?

— Они нечто другое. Нечто невообразимое для тебя, поскольку ты никогда не был свидетелем их существования.

— Что ты хочешь сказать, дон Хуан? Ты всегда пугаешь меня своими загадочными разговорами.

Он засмеялся и легонько стукнул меня ногой в икру.

— Мир — это загадка, — сказал он. — И он совсем не такой, каким ты его себе рисуешь.

Он задумался на минуту. Его голова ритмично покачивалась вверх-вниз. Затем он улыбнулся и добавил:

— Хотя в то же время он такой, каким ты его себе рисуешь. Но это еще не весь мир. Есть еще очень многое. Ты все время убеждался в этом, а сегодня вечером ты, возможно, увидишь кое-что новое. Его тон вызвал у меня озноб.

— Что ты планируешь? — спросил я.

— Я ничего не планирую. Все решено той же силой, которая позволила тебе найти это место.

Дон Хуан поднялся и указал на что-то в отдалении. Я решил, что он хочет, чтобы я встал и посмотрел. Я попытался вскочить на ноги, но, прежде чем я выпрямился, дон Хуан с силой толкнул меня вниз.

— Я не просил тебя следовать за мной, — сказал он резким голосом. Смягчив тон, он добавил: — У тебя сегодня будет трудное время. И тебе понадобится вся личная сила, какой ты можешь распоряжаться. Оставайся там, где находишься, и побереги себя для дальнейшего.

Он объяснил, что ни на что не указывал, а просто удостоверился в местонахождении некоторых вещей. Он заверил меня, что все в порядке, и сказал, что я должен сесть спокойно и заняться делом, потому что у меня есть масса времени для записей, прежде чем полная темнота опустится на землю. Его улыбка была выразительна и очень приятна.

— Но что мы собираемся делать, дон Хуан?

Он покачал головой с преувеличенным недоверием.

— Пиши, — скомандовал он и повернулся ко мне спиной.

Мне больше ничего не оставалось. Я работал над своими заметками, пока не стало слишком темно, чтобы писать.

Все время, пока я писал, дон Хуан сохранял одну и ту же позу. Он, казалось, ушел в наблюдение за далью на западе. Но как только я закончил, он повернулся ко мне и сказал шутливым тоном, что единственный способ заткнуть мне рот — это дать мне что-нибудь съесть, заставить меня писать или уложить спать.

Он вынул небольшой сверток из рюкзака и церемонно открыл его. Там были кусочки сухого мяса. Кусок он дал мне, а другой взял себе и начал жевать его. Он сообщил, что это мясо, обладающее силой, в которой мы оба нуждаемся. Я был слишком голоден, чтобы думать о возможности того, что сухое мясо содержит психотропные вещества.

Мы ели в полной тишине, пока не было съедено все мясо; к этому времени стало совсем темно.

Дон Хуан поднялся и потянулся, распрямив руки и спину. Он предложил, чтобы я сделал то же самое. Он сказал, что распрямлять все тело после сна, сидения или ходьбы — хорошая практика.

Я последовал его совету, и некоторые из листьев, которые я держал под рубашкой, упали сквозь мои штанины. Я спросил, следует ли мне поднять их, но он сказал, чтобы я забыл о них, потому что в них нет больше никакой нужды, и я должен дать им падать так, как они падают.

Затем дон Хуан очень близко подошел ко мне и прошептал мне в правое ухо, что я должен следовать за ним вплотную и подражать всему, что он будет делать. Он сказал, что мы в безопасности на том месте, где стоим, потому что находимся, так сказать, на краю ночи.

— Это не ночь, — прошептал он, топнув по камню, на котором мы стояли. — Ночь там.

Он указал на темноту вокруг нас. Затем он проверил мою переметную суму, посмотрев, хорошо ли закреплены фляги и мой блокнот, и тихо сказал, что воин всегда приводит все в полный порядок не потому, что верит в то, что выживет в деле, которое собирается предпринять, а потому, что это часть его неуязвимого поведения.

Вместо того чтобы вызвать у меня облегчение, его объяснения создали во мне полную уверенность, что мой рок приближается. Я чуть не заплакал. Дон Хуан, я уверен, полностью осознавал эффект своих слов.

— Доверяй своей личной силе, — сказал он мне на ухо, — это все, что человек имеет в этом волшебном мире.

Он слегка подтолкнул меня, и мы пошли. Он шел примерно в двух шагах впереди. Я следовал за ним, глядя в землю. Отчего-то я не смел смотреть вокруг. А то, что я фокусировал взгляд на земле, давало мне чувство странного спокойствия. Это почти гипнотизировало меня.

После короткого перехода дон Хуан остановился. Он прошептал, что полная темнота рядом и он собирается двигаться впереди меня, но будет давать мне знать, где он находится, подражая крику особой маленькой совы. Он напомнил мне, что его имитация вначале хриплая, а затем становится такой же звучной, как крик настоящей совы. Он предупредил, чтобы я очень тщательно отделял крики других сов, в которых нет этой особенности.

К тому времени, как дон Хуан окончил свои инструкции, я был практически подавлен паникой. Я схватил его за руку и не отпускал. Прошло две-три минуты, пока я не успокоился достаточно, чтобы быть в состоянии выговаривать слова. Нервная дрожь сотрясала мой живот, и я не мог говорить внятно.

Спокойным тихим голосом он попросил меня взять себя в руки, сказал, что темнота, как и ветер, — неизвестное существо, которое может одурачить меня, если я не буду осторожен, и я должен быть совершенно спокоен, чтобы иметь с ней дело.

— Ты должен отступиться от себя, чтобы твоя личная сила слилась с силой ночи, — сказал он мне на ухо.

Он сказал, что собирается пойти впереди, и на меня напал еще один приступ страха.

— Это безумие, — сказал я.

Дон Хуан не рассердился и не потерял терпения. Он спокойно засмеялся и сказал мне на ухо что-то, что я не совсем расслышал.

— Что ты сказал? — спросил я громким голосом сквозь стучащие зубы.

Дон Хуан зажал мой рот рукой и прошептал, что воин действует так, как будто он знает, что делает, тогда как на самом деле он не знает ничего. Он повторил одну и ту же фразу три или четыре раза, как будто хотел, чтобы я ее запомнил. Он сказал:

— Воин неуязвим, если он доверяет своей личной силе, вне зависимости от того, маленькая она или громадная.

Немного подождав, он спросил, пришел ли я в себя. Я кивнул, и он быстро и совершенно беззвучно исчез из виду.

Я попытался осмотреться. Кажется, я стоял среди густой растительности. Все, что я мог различить, это темную массу кустов или, может быть, небольших деревьев. Я сконцентрировал свое внимание на звуках, но ничего особенного не было. Гудение ветра заглушало все остальные звуки, кроме редких пронзительных криков крупных сов и свиста других птиц.

Некоторое время я внимательно ждал. Затем послышался хриплый и долгий крик небольшой совы. У меня не было сомнений, что это дон Хуан. Крик донесся сзади. Я повернулся и пошел туда. Я двигался медленно, потому что чувствовал себя дезориентированным и опутанным темнотой.

Я шел, наверное, минут десять. Внезапно передо мной выскочило нечто темное. Я вскрикнул и упал на ягодицы. В ушах у меня звенело. Испуг был таким, что у меня перехватило дыхание. Мне пришлось раскрыть рот, чтобы вдохнуть.

— Встань, — тихо сказал дон Хуан. — Я не собирался тебя пугать, я просто пришел тебя встретить.

Он сказал, что наблюдал за моей уродливой манерой ходьбы; по его словам, двигаясь в темноте, я был похож на хромую старую леди, пытающуюся пройти между грязных луж. Эта картина показалась ему забавной, и он громко засмеялся.

Затем он приступил к демонстрации особого способа ходьбы в темноте — способа, который он назвал «бегом силы». Он встал передо мной и заставил меня провести руками по его спине и коленям для того, чтобы я получил представление о положении его тела. Туловище дона Хуана было слегка согнуто вперед, но спина оставалась прямой. Его колени тоже были слегка согнуты.

Он медленно прошелся передо мной, так, чтобы я заметил, что он поднимает колени каждый раз почти до груди, а затем действительно скрылся из виду и вернулся. Я не мог понять, как он бегает в полной темноте.

— Бег силы существует для бега ночью, — прошептал он мне на ухо.

Он сказал, чтобы я попробовал сам. Я сказал, что уверен в том, что сломаю ноги, упав в расщелину или стукнувшись о скалу. Дон Хуан спокойно сказал, что «бег силы» совершенно безопасен.

Я сказал, что могу понять его действия, единственно предположив, что он знает эти холмы в совершенстве и поэтому в состоянии избегать рытвин.

Дон Хуан взял мою голову руками и с силой прошептал:

— Это ночь! И это сила!

Он выпустил мою голову и тихо добавил, что ночью мир другой и его способность бегать в темноте не имеет ничего общего со знанием этих холмов. Он сказал, что ключ в том, чтобы дать личной силе течь свободно, так, чтобы она могла слиться с силой ночи, а как только эта сила возьмет верх, уже не останется никакой возможности оступиться. Он добавил чрезвычайно серьезным тоном, что если я сомневаюсь в этом, то должен на секунду представить себе происходящее. Для человека его возраста бегать в этих холмах в такой час было бы самоубийством, если бы сила ночи не вела его.

— Смотри! — сказал он и быстро убежал в темноту, а затем вернулся.

Его тело двигалось настолько необычно, что я не мог поверить в то, что вижу. Секунду он словно бежал трусцой на месте. Манера, в которой он поднимал свои ноги, напоминала мне спринтера, делающего разминочные упражнения.

Затем он велел мне следовать за ним. Я сделал это с крайней скованностью и трудом. Я очень старательно пытался разглядеть, куда ступаю, но судить о расстояниях было невозможно. Дон Хуан вернулся и побежал сбоку от меня. Он прошептал, что я должен отрешиться от себя, отдаться силе ночи и доверять тому маленькому кусочку личной силы, который я имею, иначе я никогда не буду способен передвигаться свободно, а темнота связывает меня только потому, что я во всем полагаюсь на свое зрение, не зная, что другой способ двигаться — это позволить силе вести себя.

Я сделал несколько безуспешных попыток. Я просто не мог отступиться от себя. Страх покалечить ноги был всепобеждающим. Дон Хуан велел мне двигаться на одном месте и попытаться почувствовать себя так, словно я действительно пользуюсь «бегом силы».

Затем он сказал, что собирается бежать впереди, а я должен ждать его совиного крика. Он исчез в темноте, прежде чем я успел что-либо сказать. Временами закрывая глаза, я в течение часа бежал на месте, согнув туловище и колени. Мало-помалу мое напряжение ослабло, и я стал чувствовать себя достаточно хорошо. Тогда я услышал крик дона Хуана. Я пробежал десять-пятнадцать метров в том направлении, откуда донесся крик, пытаясь «отрешиться от себя», как советовал дон Хуан. Но, когда я наткнулся на куст, мои опасения немедленно вернулись.

Дон Хуан дождался меня и поправил мою позу. Он настоял, чтобы я прежде всего распрямил большие и указательные пальцы, прижав остальные к ладоням. Затем он сказал, что, по его мнению, я просто потакаю себе в чувстве неприспособленности, поскольку знаю, что смогу хорошо видеть, как бы темна ни была ночь, если буду сканировать землю перед собой, ни на чем не останавливая взгляд. «Бег силы» был похож на поиски места для отдыха. И то и другое требовало чувства отрешенности и веры. «Бег силы» требовал, чтобы глаза были направлены в землю прямо перед собой, потому что даже мимолетный взгляд в сторону изменил бы поток движения. Он объяснил, что нагибать туловище вперед необходимо для того, чтобы опустить глаза, а поднимать колени до груди нужно потому, что шаги должны быть очень короткими и безопасными. Он предупредил, что сначала я буду много спотыкаться, но заверил, что с практикой я смогу бегать так же быстро и безопасно, как в дневное время.

Несколько часов я пытался подражать его движениям и войти в настроение, которое он рекомендовал. Он то очень терпеливо бежал передо мной на месте, то отбегал на небольшие расстояния и возвращался, чтобы я мог видеть, как он движется. Иногда он даже толкал меня и заставлял пробежать несколько метров.

Затем он убежал и позвал меня серией совиных криков. По какой-то необъяснимой причине я начал двигаться с неожиданной степенью уверенности в себе. Насколько я понимал, я ничего не сделал, чтобы пробудить это чувство. Но мое тело, казалось, знало, не думая. Например, я не мог видеть расщелин в скале на своем пути, но мое тело всегда ухитрялось наступать на край и никогда в трещину, за исключением нескольких неудач, когда я терял равновесие из-за того, что отвлекался. Концентрация, необходимая для того, чтобы следить за участком земли прямо передо мною, должна была быть абсолютной. Как и предупреждал меня дон Хуан, малейший взгляд в сторону или слишком далеко вперед изменял бег.

После долгих поисков я нашел дона Хуана. Он сидел вблизи чего-то темного, по очертаниям казавшегося группой деревьев. Приблизившись ко мне, он сказал, что я делаю хорошие успехи, но сейчас пора с этим заканчивать, потому что он уже достаточно долго пользовался своим свистом и теперь ему могут подражать другие.

Я согласился, что время остановиться. Я был почти истощен своими попытками. Почувствовав облегчение, я спросил его, кто может подражать его крику.

— Силы, союзники, духи — кто знает? — сказал он шепотом.

Он объяснил, что эти «существа ночи» обычно издают очень мелодичные звуки, но находятся в невыгодном положении, воспроизводя хрипоту человеческих голосов или птичьего крика. Он предупредил меня, чтобы я всегда останавливался, если услышу такой звук, и помнил все, что он сказал, потому что когда-нибудь в другой раз у меня может возникнуть необходимость сделать точный выбор. Ободряющим тоном он сказал, что у меня теперь очень хорошее представление о том, что такое «бег силы», и для того, чтобы в совершенстве освоить его, мне нужен лишь легкий толчок, который я смогу получить в другой раз, когда мы вновь отправимся в ночь. Он похлопал меня по плечу и заявил, что готов уйти.

— Давай уберемся отсюда, — сказал он и побежал.

— Подожди, подожди, — отчаянно вскрикнул я. — Давай пойдем шагом.

Дон Хуан остановился и снял шляпу.

— Черт возьми, — сказал он тоном замешательства, — мы с тобой в ужасном положении. Ты знаешь, что я не могу ходить в темноте. Я могу только бегать. Я сломаю себе ноги, если буду идти шагом.

У меня было такое чувство, что он ухмылялся, говоря это, хотя я не мог видеть его лица.

Доверительным тоном он добавил, что слишком стар для того, чтобы ходить шагом. И то немногое, что я узнал сегодня о «беге силы», должно быть максимально использовано.

— Если мы не используем «бег силы», то нас сомнут, как траву, — прошептал он мне на ухо.

— Кто?

— В ночи есть вещи, которые воздействуют на людей, — прошептал он тоном, от которого по всему моему телу прошла дрожь.

Он сказал, что неважно, буду ли я успевать за ним, потому что время от времени он будет повторять свои сигналы, издавая по четыре совиных крика подряд, чтобы я мог следовать за ним.

Я предложил остаться в этих холмах до рассвета, а затем покинуть их. Очень драматическим тоном он ответил, что оставаться здесь будет самоубийством и что даже если мы выберемся живыми, ночь высосет нашу личную силу до такой степени, что мы станем жертвами первой же опасности дня.

— Давай не будем больше терять время, — сказал он с нотой срочности в голове. — Давай убираться отсюда.

Он вновь заверил меня, что будет двигаться как можно медленнее. Последним его наставлением было, что я должен стараться не издавать никаких звуков, даже вздохов, что бы ни случилось. Он показал общее направление, в котором мы должны двигаться, и подчеркнуто медленно побежал. Я последовал за ним, но, как бы медленно он ни двигался, я не мог за ним поспеть, и вскоре он исчез в темноте впереди.

Оставшись один, я осознал, что уже приспособился к довольно быстрому движению, не отдавая себе в этом отчета, и это меня потрясло. Долгое время я пытался выдерживать этот темп, и затем услышал зов дона Хуана впереди и немного справа. Он свистнул четыре раза подряд.

Через очень короткий промежуток времени я опять услышал его совиный крик, на этот раз далеко справа. Для того чтобы следовать за ним, я должен был повернуться на сорок пять градусов. Я двинулся в новом направлении, ожидая, что остальные три крика позволят мне сориентироваться лучше.

Я услышал новый свист, который раздался почти там же, откуда мы начали движение. Я остановился и прислушался. Совсем рядом раздался очень резкий звук. Что-то вроде того, как если бы столкнулись две скалы. Я напряженно вслушался и отметил серию тихих звуков, как если бы два камня слегка постукивали друг о друга. Послышался еще один крик совы, и тогда я понял, что имел в виду дон Хуан. В крике действительно было что-то мелодичное.

Он был значительно длиннее и нежнее, чем крик настоящей совы.

Я ощутил странное чувство страха. Мой живот сжался, как будто что-то в средней части тела тянуло меня вниз. Я повернулся и почти бегом отправился в противоположном направлении.

Я услышал вдалеке слабый крик совы. За ним быстро последовали еще три. Это были крики дона Хуана. Я побежал в их направлении. Я почувствовал, что он, должно быть, уже находится в четверти мили от меня, и если он будет так бежать и дальше, то скоро я останусь в этих холмах один. Я не мог понять, зачем дону Хуану понадобилось убегать вперед, если он мог бегать вокруг меня, раз ему нужно было выдерживать эту скорость.

Тут я заметил, что слева от меня что-то движется вместе со мною. Я почти увидел это на краю своего поля зрения. Я был на грани паники, но тут мне в голову пришла отрезвляющая мысль — ничего увидеть в темноте я не мог. Мне хотелось посмотреть туда, но я боялся потерять свою инерцию.

Еще один крик совы прервал мои размышления. Он долетел слева. Я не последовал за ним, потому что это был самый нежный и мелодичный крик, какой я когда-либо слышал. Однако он не напугал меня. В нем было что-то притягательное и даже печальное.

Затем очень быстро движущаяся темная масса пересекла мне путь слева направо. Внезапность ее появления заставила меня взглянуть вперед, и я, потеряв равновесие, с шумом упал в кусты. Я свалился на бок и услышал мелодичный крик в нескольких шагах слева. Я поднялся, но, прежде чем я смог начать движение вперед, послышался другой крик, более требовательный и захватывающий, чем первый. Казалось, что-то хотело, чтобы я стоял и слушал. Звук совиного крика был таким длительным и нежным, что ослабил мой страх. Я бы действительно остановился, если бы как раз в этот момент не услышал четырех хриплых криков дона Хуана. Я вскочил и двинулся в этом направлении.

Через секунду я опять заметил какое-то мелькание или волну в темноте слева. Я не то что увидел это — скорее почувствовал, но, однако, я был почти уверен, что воспринимаю глазами. Оно двигалось быстрее меня и вновь пересекло мой путь слева направо, заставив меня потерять равновесие. На этот раз я не упал, и, как ни странно, то, что я не упал, вызвало во мне волну раздражения. Я внезапно рассердился, и неуместность моих чувств повергла меня в настоящую панику. Я попытался ускорить шаг. Я хотел сам закричать совой, чтобы дать дону Хуану знать, где я нахожусь, но не посмел ослушаться его инструкций.

В этот момент мое внимание привлекло какое-то ужасное существо. Слева, почти касаясь меня, действительно находилось что-то вроде животного. Невольно подпрыгнув, я отскочил направо. От страха я почти задохнулся. Я был до того испуган, что в голове у меня не было никаких мыслей, пока я двигался в темноте так быстро, как только мог. Мой страх, казалось, был телесным ощущением, которое не имело с мыслями ничего общего. Это было очень необычным состоянием. В жизни мои страхи всегда строились на интеллектуальном фундаменте и вызывались социальными ситуациями или людьми, ведущими себя опасно по отношению ко мне. Однако на этот раз мой страх был действительно новостью. Он исходил из неизвестной части мира и ударил меня в неизвестную часть меня самого.

Я услышал совиный крик очень близко слева. Я не мог уловить его оттенков, но мне показалось, что это был крик дона Хуана. Он не был мелодичным. Я сбавил скорость. Последовал еще один крик. Он был хриплым, как крики дона Хуана, поэтому я двинулся быстрее. Третий крик пришел с очень короткого расстояния. Я мог различить темную массу камней или деревьев. Я услышал еще один крик совы и подумал, что дон Хуан ждет меня, потому что мы находимся вне опасности. Я уже был почти на краю темного участка, когда пятый крик остановил меня на месте. Я попытался всмотреться в темный участок, но внезапный шелестящий звук слева от меня заставил меня обернуться как раз вовремя, чтобы заметить черный предмет, чернее, чем все вокруг, не то катящийся, не то скользящий сбоку от меня. Я ахнул и отпрыгнул. Я услышал щелкающий звук, как если бы кто-то чмокнул губами, а затем очень большая темная масса взметнулась из темного участка. Она была квадратной, вроде двери, высотой около трех метров.

Внезапность ее появления заставила меня завизжать. Секунду мой испуг был безграничным, но еще через секунду я обнаружил, что смотрю на темную массу, охваченный небывалой внутренней тишиной.

Моя реакция была настолько необычной, что это стало для меня полной неожиданностью. Какая-то моя часть, казалось, подталкивала меня к темному участку с пугающей настойчивостью, в то время как другая моя часть сопротивлялась. Казалось, с одной стороны, я желал во всем убедиться наверняка, а с другой — истерически хотел убежать отсюда.

Я едва расслышал совиные крики дона Хуана. Они раздавались недалеко и казались испуганными. Они были более длинными и более хриплыми, как если бы он свистел во время бега в моем направлении.

Внезапно я обрел над собою контроль, смог повернуться кругом и какое-то время бежал именно так, как этого хотел дон Хуан.

— Дон Хуан! — заорал я, когда нашел его.

Он зажал мне рот рукой и сделал знак следовать за ним. Мы неторопливо бежали до тех пор, пока не оказались у плиты из песчаника, где были раньше.

В абсолютном молчании мы сели на плиту и сидели около часа до восхода солнца. Затем мы поели пищи из фляг. Дон Хуан сказал, что нам следует оставаться на этом камне до полудня и что мы совсем не будем спать, а будем разговаривать так, как будто ничего необычного не произошло.

Он попросил меня детально изложить ему все, что со мной случилось с того момента, как он меня покинул. Когда я закончил свой рассказ, он некоторое время молчал. Казалось, он погрузился в глубокие размышления.

— Мне это не очень нравится, — сказал он наконец. — То, что с тобой случилось прошлой ночью, — очень серьезно. Так серьезно, что ты не можешь больше бродить ночью один. С этого времени существа ночи не оставят тебя в покое.

— Что со мной случилось прошедшей ночью, дон Хуан?

— Ты наткнулся на каких-то существ из тех, которые есть в мире и которые воздействуют на людей. Ты о них ничего не знаешь, потому что никогда с ними не встречался. Пожалуй, правильно было бы назвать их существами гор. В действительности они не принадлежат ночи. Я называю их существами ночи потому, что их проще воспринимать в темноте. Они вокруг нас все время. Днем, однако, их труднее воспринимать потому, что мир знаком нам. А то, что знакомо, имеет прецеденты. В темноте, напротив, все одинаково незнакомо и очень мало вещей имеет прецедент, поэтому ночью мы более чувствительны к этим существам.

— Но они реальны, дон Хуан?

— Конечно! Они настолько реальны, что обычно они убивают людей, особенно тех, кто заблудился в дикой местности и не имеет личной силы.

— Если ты знал, что они так опасны, почему ты оставил меня одного?

— Есть только один способ учиться. Этот способ — войти самому в дело. Один разговор о силе бесполезен. Если ты хочешь узнать, что такое сила, и если ты хочешь накапливать ее, ты должен сам ко всему прикоснуться. Дорога к знанию и силе очень длинна и трудна. Может быть, ты заметил, что я не позволял тебе отправляться в темноту самому вплоть до последней ночи. Для этого у тебя недостаточно силы. Теперь у тебя ее достаточно, чтобы вступить в хорошую битву, но недостаточно, чтобы оставаться в темноте самому.

— Что случится, если я останусь?

— Ты умрешь. Существа ночи раздавят тебя, как букашку.

— Означает ли это, что я не могу один провести ночь?

— Ты можешь один провести ночь в. своей постели, но не в горах.

— А как насчет равнин?

— Это относится только к диким местам, где поблизости нет людей. Особенно к диким местам в высоких горах. Поскольку естественным местом обитания существ ночи являются скалы и трещины, то с этих пор ты не можешь ходить в горы, если не накопишь достаточно личной силы.

— Но как я могу накопить личную силу?

— Ты делаешь это, живя так, как я тебе рекомендовал. Мало-помалу ты затыкаешь все свои течи. Тебе не нужно об этом раздумывать, потому что сила всегда находит путь.

Возьми, например, меня. Я не знал, что я коплю силу, когда начал учиться образу жизни воина. Так же как и ты, я считал, что ничего особенного не делаю. Но это было не так. Особенность силы в том, что она незаметна, когда ее накапливают.

Я попросил его объяснить, как он пришел к заключению, что мне опасно одному оставаться в темноте.

— Существа ночи двигались слева от тебя. Они пытались слиться с твоей смертью. Особенно та дверь, которую ты видел. Это было отверстием. И оно тянуло бы тебя, пока ты не был бы вынужден войти в него, а это было бы твоим концом.

Как можно осторожнее я заметил, что мне кажется очень странным тот факт, что все случается со мной, когда он находится где-то неподалеку, и похоже, что он сам подстраивает все эти события. В тех случаях, когда я бывал ночью в диких местах один, все всегда было нормально и обычно. Я никогда не сталкивался с тенями или странными звуками. Меня ничто никогда не пугало.

Дон Хуан засмеялся и сказал, что все это доказывает, что у него достаточно личной силы, чтобы вызвать себе на помощь мириады всяких вещей.

Это показалось мне намеком на то, что он действительно пригласил нескольких человек себе на помощь.

Дон Хуан словно прочел мои мысли и громко расхохотался.

— Не обременяй себя объяснениями, — сказал он. — То, что я сказал, не имеет для тебя смысла просто потому, что у тебя недостаточно личной силы. Однако у тебя ее сейчас больше, чем когда ты начинал. Поэтому с тобой стали случаться разные вещи. У тебя уже была мощная встреча с туманом и молнией. Неважно, что ты не понял, что случилось с тобой той ночью. Важно, что ты приобрел память об этом. Мост и все остальное, что ты видел, будет повторено однажды, когда у тебя будет достаточно личной силы.

— С какой целью все это будет повторено, дон Хуан?

— Я не знаю. Я не ты. Только ты сам можешь ответить на это. Мы все разные. Вот почему я должен был оставить тебя одного прошлой ночью, хоть я и знал, что это смертельно опасно. Причина, по которой я выбрал крик совы, состояла в том, что совы являются посланцами этих существ. Имитируя крик совы, выводишь их наружу. Они стали опасными для тебя не потому, что они по природе своей зловредны, но потому, что ты не был неуязвим. Есть в тебе что-то от дешевки. И я знаю, что это такое. Ты просто смеешься надо мной. Ты смеялся над всеми всегда, и, конечно, это автоматически помещало тебя выше всех и выше всего. Но ты сам знаешь, что это не может быть так. Ты всего лишь человек, и твоя жизнь слишком коротка, чтобы встретиться со всеми чудесами и ужасами этого мира. Поэтому твоя насмешка — дешевка. Она уменьшает тебя до пустяковых размеров.

Я хотел возразить. Дон Хуан поймал меня, как он это делал десятки раз. На секунду я рассердился, но, как это случалось и раньше, записывание отвлекло меня настолько, что я смог остаться бесстрастным.

— Я думаю, что у меня есть от этого лекарство, — продолжал дон Хуан после длительного перерыва. — Даже ты не сможешь не согласиться со мной, если вспомнишь, что делал прошлой ночью. Ты побежал так же быстро, как и любой маг, лишь после того, как твой противник стал невыносимым. Мы оба это знаем, и я полагаю, что уже нашел для тебя стоящего противника.

— Что ты собираешься делать, дон Хуан?

Он не ответил. Он поднялся и потянулся всем телом. Казалось, он потягивается каждой мышцей. Мне он велел сделать то же самое.

— В течение дня ты должен много раз растягивать свое тело, — сказал он. — Чем больше, тем лучше. Но только после длинных периодов работы или после длительного отдыха.

— Что за противника ты собираешься найти для меня? — спросил я.

— К несчастью, только окружающие нас люди являются стоящими противниками. Все остальные существа не имеют собственных желаний — нужно искать встречи с ними или выманивать. Окружающие нас люди, напротив, безжалостны… Мы достаточно долго говорили, — сказал дон Хуан резким тоном и повернулся ко мне. — Прежде чем мы уйдем, ты должен сделать одну вещь, самую важную из всех. Я собираюсь кое-что сказать тебе прямо сейчас, чтобы успокоить твой ум относительно того, для чего ты здесь. Причина, по которой ты продолжаешь приезжать и встречаться со мною, очень проста. Каждый раз, когда ты видишь меня, твое тело учится определенным вещам, даже против твоего желания. И теперь наконец твое тело не нуждается в том, чтобы возвращаться ко мне и учиться дальше. Скажем так: твое тело знает, что оно умрет, даже несмотря на то что ты никогда не думаешь об этом. Поэтому я рассказал твоему телу, что я тоже умру, но, прежде чем я умру, мне хотелось бы показать твоему телу некоторые вещи, которых ты не можешь дать ему сам. Например, твоему телу нужен испуг, оно любит его. Твоему телу нужны темнота и ветер. Твое тело теперь знает бег силы и не может дождаться возможности попробовать его. Можно сказать, что твое тело возвращается навестить меня, поскольку я его друг.

Дон Хуан долгое время молчал. Казалось, он боролся со своими мыслями.

— Я уже говорил тебе, что секрет сильного тела не в том, что ты делаешь для него, а в том, что ты не делаешь, — сказал он наконец. — Теперь для тебя пришло время не делать того, что ты делаешь всегда. Сиди здесь, пока мы не уйдем, и не делай.

— Я не понял тебя, дон Хуан.

Он положил руки на мои записи и взял их у меня. Осторожно сложив страницы блокнота, он перехватил их резиновой ленточкой, а затем швырнул его, как диск, далеко в чапараль.

Я был шокирован и начал протестовать, но он зажал мой рот рукой. Указав на большой куст, он сказал, чтобы я сконцентрировал свое внимание не на листьях, а на тени от листьев. Он сказал, что бег в темноте не обязательно должен вызываться страхом, а может быть и естественной реакцией здорового тела, которое знает, как «не делать». Он повторял вновь и вновь шепотом, что «не делать» того, что я знаю, как делать, является ключом к силе. При наблюдении за деревом тем, что я знал, как сделать, было немедленно сфокусировать взгляд на листьях. Тени от листьев или промежутки между листьями никогда меня не заботили. Его последним наставлением было, чтобы я начал фокусировать взгляд на листьях одной ветви, а затем постепенно расширил охват до всего дерева, и чтобы я не возвращал глаза обратно к листьям, потому что первым осмысленным шагом к накоплению силы было позволить телу «не делать».

Возможно, из-за усталости или нервного возбуждения я так погрузился в тени от листьев, что к тому времени, когда дон Хуан поднялся, я уже мог воспринимать группу темных масс так же эффективно, как в нормальных условиях я воспринимал листву. Общий результат был поразительным. Я сказал дону Хуану, что хотел бы остаться еще. Он засмеялся и похлопал меня по шляпе.

— Я же сказал тебе, что телу нравятся подобные вещи, — сказал он.

Затем он сказал, что я должен позволить своей накопленной силе провести меня через кусты к моему блокноту. Он мягко толкнул меня в чапараль. Какое-то время я шел бессознательно и затем наткнулся на него. Я подумал, что, наверное, бессознательно запомнил направление, в котором дон Хуан бросил его. Он объяснил это, сказав, что я шел прямо к блокноту, потому что мое тело долгое время пропитывалось «неделанием».

15. Неделание

Среда, 11 апреля 1962 года

Когда мы возвратились к дому дона Хуана, он посоветовал мне заняться своими заметками, как будто ничего не случилось, не говоря и даже не думая о событиях, которые произошли.

После отдыха он заявил, что нам следует покинуть это место на несколько дней, потому что желательно иметь какое-то расстояние между нами и теми «существами». Он сказал, что они глубоко на меня повлияли, хотя я еще не заметил эффекта, потому что мое тело недостаточно чувствительно. Но через короткое время я серьезно заболею, если не поеду к «месту своего предрасположения», чтобы очиститься и восстановить свои силы.

Мы уехали перед восходом, держа путь на север, и после утомительной езды и быстрой ходьбы прибыли на вершину холма во второй половине дня.

Дон Хуан, как он делал раньше, покрыл место, где я уже однажды спал, маленькими ветками и листьями. Затем он дал мне горсть листьев, чтобы я положил их на кожу живота, и велел мне лечь отдохнуть. Он подготовил другое место для себя немного левее, примерно в двух метрах от моей головы, и тоже лег.

Через какое-то время я начал ощущать тепло и превосходное самочувствие. Это было ощущение физического удобства. Чувство, что я подвешен в воздухе. Я был полностью согласен с доном Хуаном, что «постель из струн» будет поддерживать меня парящим. Я описал свои невероятные физические ощущения.

Уверенным тоном дон Хуан заявил, что для этой самой цели и сделана «постель».

— Я не могу поверить, что это возможно! — воскликнул я.

Дон Хуан принял мое заявление буквально и укорил меня. Он сказал, что устал от того, что я действую как крайне важное существо, которому вновь и вновь следует давать доказательства, что мир неизмерим и чудесен.

Я попытался объяснить, что мое риторическое восклицание не имело значения. Он заявил, что, если бы это было так, я бы сказал что-нибудь другое. Казалось, он серьезно недоволен мною. Я наполовину выпрямился и стал извиняться. Но он засмеялся и, подражая моей манере говорить, предложил целый ряд высокопарных риторических восклицаний, которые я мог бы использовать. В конце концов я засмеялся над рассчитанной абсурдностью некоторых предложенных им вариантов.

Он усмехнулся и мягким тоном напомнил, что я должен стремиться отрешиться от себя и отдаться ощущению парения.

Убаюкивающие чувства мира и благополучия, которые я испытал в этом таинственном месте, пробудили во мне какие-то глубоко погребенные эмоции. Я начал говорить о своей жизни. Я признался, что никогда не уважал и не любил никого, даже самого себя, и что я всегда чувствовал себя злым от рождения, поэтому мое отношение к другим всегда прикрывалось определенной бравадой и наглостью.

— Верно, — сказал дон Хуан. — Ты не любишь себя совершенно.

Он засмеялся и сказал, что «видел», пока я говорил. Он рекомендовал не сожалеть ни о чем из того, что я сделал, потому что выделять чьи-то поступки как плохие, некрасивые или злые означало принимать на себя ни с чем не сравнимую важность.

Я нервно пошевелился, и постель из листьев издала шуршащий звук. Дон Хуан сказал, что, если я хочу отдохнуть, я не должен раздражать свои листья, а должен подражать ему, то есть не делать никаких движений. Он сказал, что в своем «видении» наткнулся на одно из моих настроений. Какое-то время он колебался, видимо, подыскивая подходящее слово, а затем сказал, что настроение, о котором он говорит, являлось состоянием ума, в которое я постоянно проваливаюсь. Он описал это как нечто вроде двери в ловушку, которая неожиданно открывается и проглатывает меня.

Я попросил его быть более точным. Он сказал, что невозможно быть конкретным, говоря о «видении».

Прежде чем я успел сказать что-либо еще, он велел мне расслабиться, но не засыпать и продолжать бодрствовать так долго, как только я смогу. Он сказал, что «постель из струн» сделана исключительно для того, чтобы позволить воину прийти к состоянию покоя и хорошего самочувствия.

Драматическим тоном дон Хуан заявил, что хорошее самочувствие является состоянием, за которым следует ухаживать. Состояние, с которым следует познакомиться, чтобы искать его.

— Ты не знаешь, что такое хорошее самочувствие, потому что никогда не испытывал его, — сказал он.

Я не согласился с ним, но он продолжал настаивать, что хорошее самочувствие является достижением, к которому стремятся сознательно. Он сказал, что единственная вещь, которую я умею искать, — чувство дезориентации, плохого самочувствия и замешательства.

Он насмешливо засмеялся и заверил меня, что, для того чтобы сделать себя жалким, я вынужден был работать самым интенсивным образом и что абсурдно не понимать возможности работать точно так же, чтобы сделать себя цельным и сильным.

— Трюк в том, на чем человек делает ударение, — сказал он. — Мы или делаем себя жалкими, или делаем себя сильными. Количество работы одно и то же.

Я закрыл глаза и опять расслабился, почувствовав, что парю; какое-то время мне действительно казалось, что я двигаюсь сквозь пространство, как лист. Хотя это было бесконечно приятно, ощущение напомнило мне времена, когда я болел, когда у меня кружилась голова и я испытывал ощущение вращения. Я подумал, что я съел что-нибудь нехорошее.

Я слышал, что говорит дон Хуан, но не делал никакого усилия прислушаться. Я попытался перебрать в уме все, что съел за сегодняшний день, но не смог вызвать в себе интереса. Казалось, это не имело значения.

— Следи за тем, как меняется солнечный свет, — сказал он.

Его голос был отчетливым. Я подумал, что он похож на текучую и теплую воду.

Небо к западу было совершенно чистым от облаков, и солнечный свет был захватывающим. Возможно, намек дона Хуана сделал желтоватый отблеск вечернего солнца поистине величественным.

— Пусть этот отсвет воспламенит тебя, — сказал дон Хуан. — Прежде чем зайдет солнце, ты должен полностью успокоиться и восстановиться, потому что завтра или послезавтра ты будешь учиться неделанию.

— Учиться неделанию чего? — спросил я.

— Не думай об этом сейчас, — сказал он. — Подожди, пока мы окажемся вон в тех горах.

Он указал на далекие, зубчатые и темные, угрожающе выглядящие пики на севере.

Четверг, 12 апреля 1962 года

Мы достигли горной пустыни возле лавовых гор во второй половине дня. Темно-коричневые лавовые горы вдалеке выглядели почти враждебно. Солнце висело очень низко над горизонтом и отсвечивало на западном склоне отвердевшей лавы, вплетая в ее темно-коричневый цвет раздражающие блики желтых отражений.

Я не мог отвести глаз. Пики были действительно гипнотизирующими.

К концу дня вдали показались низкие склоны гор. В горной пустыне было очень мало растительности. Я видел только кактусы и какую-то высокую траву, которая росла пучками.

Дон Хуан остановился отдохнуть. Он уселся, осторожно прислонил свои фляги с пищей к скале и сказал, что здесь мы проведем ночь. Он выбрал довольно высокое место. Оттуда, где я стоял, я мог видеть очень далеко вокруг.

День был облачный, и сумерки быстро охватили местность. Я погрузился в наблюдение, с какой быстротой малиновые облака на западе меняли свой цвет на однообразный темно-серый.

Дон Хуан поднялся и пошел в кусты. Когда он вернулся, силуэт лавовых гор стал темной массой. Дон Хуан сел рядом со мной и обратил мое внимание на то, что казалось естественным образованием в горах к северо-востоку. Это было место, окраска которого была намного светлее окружающего. В то время как весь гребень лавовых гор выглядел в сумерках однообразно темно-коричневым, место, на которое он указывал, было желтоватым или темно-бежевым. Я не мог понять, что это. Долгое время я смотрел. Казалось, оно движется или пульсирует. Когда я скосил глаза, оно действительно стало дрожать, как если бы его колыхал ветер.

— Смотри на него пристально, — скомандовал дон Хуан.

В какой-то момент, когда я уже довольно долго выдерживал пристальный взгляд, я почувствовал, что весь горный хребет движется ко мне. Это чувство сопровождалось необычным возбуждением внизу моего живота. Неудобство стало таким острым, что я поднялся.

— Сиди! — крикнул дон Хуан, но я уже был на ногах. Из моего нового положения казалось, что желтоватое образование находится ниже, на предгорьях. Я вновь уселся, не отрывая глаз, И образование переместилось на более высокое место. Секунду я смотрел на него, а затем внезапно восстановил правильную перспективу. Я сообразил, что то, на что я смотрел, находилось не в горах, а было в действительности куском желтовато-зеленой материи, свисавшим с кактуса прямо передо мной.

Я громко рассмеялся и объяснил дону Хуану, что сумерки помогли создать оптическую иллюзию.

Он поднялся и, подойдя к тому месту, где висел лоскут, снял его, сложил и положил в свою сумку.

— Для чего ты это делаешь? — спросил я.

— Потому что этот лоскут имеет силу, — сказал он спокойно. — Какое-то время у тебя с ним шло неплохо, и нельзя сказать, что случилось бы, останься ты сидеть.

Пятница, 13 апреля 1962 года

На рассвете мы отправились в горы. Они оказались удивительно далеко. К полудню мы вошли в один из каньонов. В его неглубоких лужах была вода. Мы сели отдохнуть в тени нависшей скалы.

Горы были частями монументального лавового потока. За тысячелетия отвердевшая лава превратилась в пористый темно-коричневый камень. Лишь несколько чахлых травинок росло в трещинах между камнями.

Глядя вверх на почти отвесные стены каньона, я ощутил неприятное чувство в нижней части живота. Стены были высотой в сотни метров и создавали ощущение, что они приближаются ко мне. Солнце находилось почти над головой, слегка клонясь к юго-западу.

— Стань тут, — сказал дон Хуан и повернул меня так, чтобы я смотрел в направлении солнца.

Он велел мне пристально смотреть на каменную стену надо мной.

Вид был ошеломляющим. Величественная высота лавового потока потрясала воображение, и я стал думать о том, каким же было извержение. Несколько раз я осмотрел стены каньона сверху донизу. Меня захватило богатство красок каменной стены. Там были все вообразимые оттенки. На каждой скале были пятна светло-зеленого мха или лишайника. Я посмотрел прямо вверх и заметил, что солнечный свет создает очень необычные отражения, касаясь блестящих поверхностей отвердевшей лавы.

Я смотрел на тот участок гор, где отражался солнечный свет. Солнце уплывало, яркость отражения уменьшалась, и наконец оно полностью погасло.

Я взглянул на каньон и увидел еще один участок с такими же захватывающими отражениями. Я сказал дону Хуану об этом и заметил еще один участок света, затем еще один в другом месте и еще один, пока весь каньон не был охвачен большими пятнами света.

У меня закружилась голова. Даже закрывая глаза, я продолжал видеть блестящий свет. Я обхватил голову руками и попытался заползти под нависший гребень, но дон Хуан сильно сжал мою руку, велев смотреть на каменную стену и попытаться выделить пятна глубокой темноты среди полей света.

Я не хотел смотреть туда, потому что сияние беспокоило мои глаза. Я сказал, что происходящее со мной похоже на то, что бывает, когда смотришь на солнечную улицу через окно, а затем видишь повсюду черный силуэт рамы.

Дон Хуан покачал головой и засмеялся. Он выпустил мою руку, и мы опять уселись под нависшим гребнем.

Я переваривал свои впечатления от вида вокруг, когда дон Хуан после долгого молчания внезапно заговорил драматическим голосом.

— Я привел тебя сюда для того, чтобы научить одной вещи, — сказал он и сделал паузу. — Ты собираешься учиться неделанию. И мы можем начать говорить об этом, потому что для тебя никак невозможно начать иначе. Я думал, что ты можешь схватиться за неделание без того, чтобы я говорил об этом. Я ошибался.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, дон Хуан.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Я собираюсь рассказать тебе о том, что очень просто, но очень трудно в исполнении. Я собираюсь рассказать тебе о неделании, несмотря на то что нет никакого способа говорить о нем, потому что его делает тело.

Он несколько раз поглядел на меня и сказал, что я должен уделить особое внимание тому, что он скажет.

Я закрыл свой блокнот, но, к моему изумлению, он настоял на том, чтобы я писал дальше.

— Неделание столь трудно и столь могущественно, что ты не должен говорить о нем, — сказал он, — до тех пор пока не остановишь мир. Только после этого ты можешь свободно говорить о нем, если это именно то, что ты хочешь делать.

Дон Хуан огляделся и указал на большую скалу.

— Эта скала является скалой из-за делания, — сказал он.

Мы взглянули друг на друга, и он улыбнулся. Я ждал объяснения, но он молчал. Наконец я вынужден был сказать, что не понимаю, о чем он говорит.

— Это делание — воскликнул он.

— Извини?

— Это тоже делание.

— О чем ты говоришь, дон Хуан?

— Делание является тем, что делает скалу скалой, а куст кустом. Делание является тем, что делает тебя тобой, а меня мной.

Я сказал, что его объяснения ничего не объясняют. Он засмеялся и почесал виски.

— С разговором всегда проблема. Он заставляет все перепутать. Если начинаешь говорить о делании, то всегда кончаешь, говоря о чем-нибудь другом. Лучше просто действовать. Возьми, например, эту скалу. Смотреть на нее — делание, но видеть ее — неделание.

Я вынужден был признаться, что его слова не имеют для меня смысла.

— Они имеют! — воскликнул он. — Но ты убежден, что они не имеют смысла, потому что это твое делание. Именно так ты действуешь в отношении меня и в отношении мира.

Он опять указал на скалу.

— Эта скала является скалой из-за того, что ты знаешь, как делать все то, что ты с ней делаешь, — сказал он. — Я называю это деланием. Человек знания, например, знает, что скала является скалой только из-за делания. Поэтому если он хочет, чтобы скала не была скалой, то все, что ему нужно для этого, — это неделание. Понимаешь, что я имею в виду?

Я не понимал его совершенно. Он засмеялся и сделал еще одну попытку объяснить.

— Мир является миром потому, что ты знаешь делание, из-за которого он становится таким, — сказал он. — Если бы ты не знал этого делания, мир был бы другим.

Он с любопытством посмотрел на меня. Я перестал писать. Я хотел просто слушать его. Он продолжал объяснять, что без этого «делания» ничего знакомого вокруг не осталось бы.

Он наклонился и, подняв небольшой камешек двумя пальцами левой руки, подержал его перед моими глазами.

— Это галька, потому что ты знаешь делание, нужное для того, чтобы сделать его галькой, — сказал он.

— О чем ты говоришь? — спросил я с чувством искреннего замешательства.

Дон Хуан улыбнулся. Казалось, он пытается скрыть насмешливое удовольствие.

— Не знаю, почему ты так смущен, — сказал он. — Слова — это твое предрасположение. Ты должен быть на седьмом небе.

Он бросил на меня загадочный взгляд и два или три раза поднял брови. Затем опять указал на маленький камешек, который держал перед моими глазами.

— Я говорю, что ты превращаешь его в гальку, потому что ты знаешь делание, которое для этого нужно. А чтобы остановить мир, ты должен остановить делание.

Он, казалось, знал, что я так ничего и не понял, и улыбался, покачивая головой. Затем он взял прутик и указал на неровный край гальки.

— В случае с этим маленьким камешком, — продолжал он, — первое, что делает с ним делание, это сжимает его до таких размеров. Поэтому правильным для воина, который хочет остановить мир, было бы увеличить камешек или любую другую вещь неделанием.

Он поднялся и, положив камешек на валун, попросил меня подойти поближе и изучить его. Он сказал, чтобы я посмотрел на дырочки и вмятины в камне и постарался заметить мельчайшие детали. Он сказал, что если я смогу различить детали, то поры и вмятины исчезнут и я пойму, что означает неделание.

— Это проклятая галька сведет тебя сегодня с ума, — сказал он.

Должно быть, на лице у меня отразилось замешательство. Он посмотрел на меня и громко расхохотался. Затем он сделал вид, что рассержен на гальку, и два-три раза ударил ее шляпой.

Я попросил его объяснить, что он имеет в виду, сказав, что если он только сделает усилие, то сможет объяснить все, что угодно.

Он бросил на меня взгляд и покачал головой, как если бы положение было безнадежным.

— Конечно, я могу все объяснить, — сказал он со смехом. — Но сможешь ли ты это понять?

Я опешил от его выпада.

— Делание заставляет тебя отделять гальку от большего по размеру валуна. Если ты хочешь научиться неделанию, то ты, скажем, должен слить их вместе.

Он показал на маленькую тень, которую галька бросала на валун, и сказал, что это не тень, а клей, который соединяет их вместе. Затем он повернулся и ушел, обещав, что позднее придет проведать меня.

Долгое время я смотрел на гальку. Я не мог сфокусировать свое внимание на мелких отверстиях и углублениях, но небольшая тень, которую галька отбрасывала на валун, стала вдруг очень интересной вещью. Дон Хуан был прав. Она напоминала клей. Она двигалась и смещалась. У меня было ощущение, что она вытекает из-под гальки.

Когда вернулся дон Хуан, я изложил ему все свои наблюдения за тенью.

— Неплохое начало, — сказал он. — По тени воин может назвать всякого рода вещи.

Затем он сказал, что мне следует взять гальку и похоронить ее где-нибудь.

— Зачем? — спросил я.

— Ты долгое время следил за ней, — сказал он. — В ней теперь есть что-то от тебя. Воин всегда пытается повлиять на силу делания, меняя его на неделание. Оставить гальку валяться было бы деланием, потому что это просто маленький камешек. Неделанием будет обращаться с галькой так, как если бы она была далеко не простым камнем. Эта галька долго пропитывалась тобой, и сейчас это ты. В таком качестве ты не можешь оставить ее валяться и должен похоронить ее. Если бы у тебя была личная сила, неделанием было бы превратить эту гальку в объект силы.

— Могу я сделать это сейчас?

— Для этого твоя жизнь недостаточно собранна. Если бы ты видел, ты бы знал, что твое пристальное внимание изменило эту гальку в нечто весьма некрасивое, поэтому лучшее, что ты можешь сделать, так это выкопать ямку, похоронить ее и дать земле впитать ее тяжесть.

— И это все правда, дон Хуан?

— Ответить на твой вопрос «да» или «нет» будет деланием. Поскольку ты учишься неделанию, я должен сказать тебе, что на самом деле не имеет никакого значения, правда все это или нет. Именно здесь воин имеет преимущество перед средним человеком. Среднему человеку есть дело до того, истинны вещи или ложны, а воину до этого дела нет. Средний человек особым образом обращается с теми вещами, которые он знает как истинные, и совсем по-другому — с вещами, которые он знает как ложные. Если о вещах сказано, что они истинны, он действует и верит в то, что делает. Но если о вещах сказано, что они ложны, он либо не предпринимает никаких действий, либо не верит в то, что делает. Воин, напротив, действует в обоих случаях. Если о вещах известно, что они истинны, он будет действовать для того, чтобы делать делание. Если о вещах известно, что они ложны, то он все равно будет действовать для того, чтобы делать неделание. Понимаешь, что я имею в виду?

— Нет, я совсем не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал я.

Высказывания дона Хуана нагнали на меня склочное настроение. Я не мог взять в толк, о чем он говорит. Я заявил ему, что все это бессмыслица, и он засмеялся надо мной, заметив, что у меня нет неуязвимого духа даже в том, что я люблю делать больше всего — разговаривать. Он стал высмеивать мою манеру говорить, сказав, что она глупая и неправильная.

— Если ты хочешь быть только языком, будь воином-языком, — сказал он и покатился со смеху.

Я чувствовал себя отверженным. В ушах у меня звенело, а в голове был неприятный жар. Мое лицо покраснело, и я действительно был растерян.

Я поднялся, пошел в чапараль и похоронил гальку.

— Я немножко дразнил тебя, — сказал дон Хуан, когда я вернулся и сел. — Но в то же время я знаю, что, если ты не говоришь, ты не понимаешь. Разговор является деланием для тебя. Но разговор здесь не подходит. Если ты хочешь узнать, что я имею в виду под неделанием, тебе надо выполнить простое упражнение. Поскольку мы говорим о неделаний, не имеет никакого значения, сделаешь ли ты его сейчас или через десять лет.

Он заставил меня лечь, взял мою правую руку и согнул ее в локте. Затем он начал поворачивать мое предплечье, пока ладонь не стала смотреть вперед. Он согнул мои пальцы так, словно рука держала дверную ручку. Затем он стал двигать моей рукой взад-вперед круговыми движениями, которые напоминали толкание педали, прикрепленной к колесу.

Дон Хуан сказал, что воин выполняет это движение каждый раз, когда хочет вытолкнуть что-то из своего тела — что-нибудь вроде болезни или незваного ощущения. Идея состояла в том, чтобы толкать и тянуть воображаемую враждебную силу, пока не ощутишь тяжелый объект, твердое тело, препятствующее свободному ходу руки. Неделание при этом упражнении состояло в повторении его до тех пор, пока не почувствуешь рукой тяжелое тело, несмотря на то, что нельзя было поверить в возможность такого ощущения.

Я начал двигать своей рукой, и через некоторое время она стала холодной как лед. Я почувствовал какую-то вязкость вокруг нее. Казалось, я гребу сквозь тяжелую жидкую субстанцию.

Внезапно дон Хуан схватил меня за руку и остановил упражнение. Все мое тело задрожало, как будто его трясла невидимая сила. Он осмотрел меня, когда я уселся, а затем обошел вокруг, прежде чем сесть на прежнее место.

— Достаточно, — сказал он. — Это упражнение ты можешь выполнить как-нибудь в другой раз, когда у тебя будет больше личной силы.

— Я сделал что-нибудь неправильно?

— Нет. Неделание только для очень сильных воинов, а у тебя еще недостаточно силы, чтобы иметь с ним дело. Сейчас ты будешь только захватывать своей рукой разные пугающие вещи. Поэтому делай это упражнение понемногу, пока твоя рука не перестанет остывать. Когда твоя рука остается теплой, ты можешь ощущать ею линию мира.

Он остановился, как бы давая мне время задать вопрос о линиях. Но, прежде чем я успел это сделать, он начал объяснять, что существует бесконечное количество линий, присоединяющих нас к вещам. Он сказал, что упражнение в «неделании», которое он только что описал, поможет любому ощутить линию, которая исходит из движущейся руки. Линию, которую можно поместить или забросить куда угодно. Дон Хуан сказал, что это было только упражнением, потому что линии, образованные рукой, были недостаточно стойкими для того, чтобы иметь реальную ценность в практической ситуации.

— Человек знания использует другие части своего тела для того, чтобы создавать устойчивые линии, — сказал он.

— Какие части тела, дон Хуан?

— Самые устойчивые линии, которые создает человек знания, исходят из середины тела. Но он также может создавать их глазами.

— И это реальные линии?

— Конечно.

— Их можно увидеть и потрогать?

— Скажем, ты можешь их почувствовать. Самое трудное, что есть на пути воина, это понять, что мир является чувством. Когда делаешь неделание, то чувствуешь мир через линии.

Он замолчал и с любопытством посмотрел на меня. Подняв брови, он широко раскрыл глаза и мигнул. Эффект был такой, словно мигнули глаза птицы. Почти мгновенно я ощутил неудобство и тошноту. Казалось, кто-то действительно надавил мне на живот.

— Видишь, что я имею в виду? — спросил дон Хуан и отвел глаза.

Я сказал, что почувствовал тошноту, и он заметил как нечто само собой разумеющееся, что знает это и что он старался дать мне почувствовать линии мира своими глазами. Я не мог принять на веру, что это он заставил меня испытать такое чувство. Я выразил свои сомнения. Мне было трудно поверить, что он вызвал у меня ощущение тошноты, никак не действуя на меня физически.

— Неделание очень просто, но и очень сложно. Дело здесь не в понимании, а в овладении этим. Видение, конечно, является конечным достижением человека знания. И видение достижимо только тогда, когда он остановил мир, пользуясь техникой неделания.

Я невольно улыбнулся. Я не понял, что он имеет в виду.

— Когда кто-нибудь делает что-либо с людьми, — сказал он, — заботиться надо лишь о том, чтобы предоставить все дело их телам. Именно это я и делал с тобой до сих пор, давая твоему телу знания. Кому какое дело до того, понимаешь ты или нет?

— Но это нечестно, дон Хуан. Я хочу все понимать. В противном случае приезжать сюда будет пустой тратой моего времени.

— Тратой твоего времени! — воскликнул он, пародируя тон моего голоса. — Ты действительно о себе очень высокого мнения.

Он поднялся и сказал, что мы отправляемся на прогулку к вершине лавового пика справа от нас.

Подъем на вершину был мучительным. Это было настоящим альпинизмом, разве что не было веревок, чтобы помогать нам и поддерживать нас. Дон Хуан неоднократно говорил мне, чтобы я не смотрел вниз; несколько раз ему приходилось тащить меня вверх, когда я начинал соскальзывать со скалы. Я чувствовал себя ужасно раздраженным тем, что дон Хуан, будучи таким старым, вынужден помогать мне. Я сказал, что нахожусь в плохом физическом состоянии, потому что слишком ленив, чтобы делать какие-либо упражнения. Он ответил, что, как только достигаешь определенного уровня личной силы, упражнения или тренировки любого рода становятся ненужными, поскольку все, что нужно, чтобы быть в безупречном состоянии, — это вовлечь себя в неделание.

Когда мы достигли вершины, я лег. Мне чуть не стало плохо. Он покатал меня из стороны в сторону, подталкивая ногой, как уже делал один раз раньше. Мало-помалу это движение привело меня в равновесие. Но я чувствовал себя нервозно. Я словно ожидал неожиданного появления чего-то непонятного. Два-три раза я непроизвольно оглядывался по сторонам. Дон Хуан не сказал ни слова, но смотрел в том же направлении, что и я.

— Тени — любопытное явление, — сказал он внезапно. — Ты, должно быть, заметил, что одна из них следует за нами.

— Ничего подобного я не заметил, — возразил я громким голосом.

Дон Хуан сказал, что мое тело заметило нашего преследователя, несмотря на мое упрямое сопротивление, и доверительным тоном сообщил, что нет ничего необычного в том, что за нами следует тень.

— Это просто сила, — сказал он. — Эти горы наполнены ими. Она очень напоминает то существо, которое испугало тебя прошлой ночью.

Я захотел узнать, могу ли я воспринять ее сам. Он объяснил, что в дневное время я могу только чувствовать ее присутствие.

Я попросил объяснить, почему он называет ее тенью, когда она явно не походит на тень от булыжника. Он ответил, что то и другое имеют одинаковые линии, поэтому то и другое являются тенями.

Он указал на длинный камень, стоящий прямо перед нами.

— Взгляни на тень от этого камня, — сказал он. — Тень является камнем и в то же время нет. Наблюдать за камнем для того, чтобы понять, что такое камень, — это делание, а наблюдать за его тенью — неделание. Тени похожи на двери, двери в неделание. Человек знания, например, может проникнуть в глубочайшие чувства людей, наблюдая за их тенями.

— В них есть движение? — спросил я.

— Можно сказать, что в них есть движение, или ты можешь сказать, что в них видны линии мира, или что через них приходят ощущения.

— Но каким образом ощущения приходят из теней, дон Хуан?

— Верить в то, что тени являются просто тенями, это делание, — объяснил он. — Такая вера довольно глупа. Думай об этом так: во всем на свете заключено настолько больше того, что мы видим, что, очевидно, должно быть намного больше и в тенях. В конце концов, то, что делает их тенями, является просто нашим деланием.

Последовало долгое молчание. Я не знал, что еще сказать.

— Приближается конец дня, — сказал дон Хуан, глядя в небо. — Ты должен использовать этот яркий солнечный свет для того, чтобы выполнить последнее упражнение.

Он подвел меня к месту, где примерно в полутора метрах друг от друга стояли два параллельных пика примерно в человеческий рост высотой. Дон Хуан остановился в десяти метрах от них, лицом к западу. Он показал место, где мне нужно стоять, и сказал, чтобы я смотрел на тени от пиков. Он сказал, что мне следует наблюдать за ними и скашивать глаза точно так же, как я делал это, осматривая землю в поисках места для отдыха. Он сделал уточнение, сказав, что, когда ищешь место для отдыха, следует смотреть, не фокусируя взгляда, а когда наблюдаешь за тенями, следует скосить глаза, но все же удерживать изображения в фокусе. Идея состояла в том, чтобы дать одной тени наложиться на другую, скашивая глаза. Он объяснил, что благодаря этому можно испытать определенное ощущение, которое исходит из тени. Я стал говорить о неясности его указаний, но он заверил меня, что нет никакого способа описать то, что он имеет в виду.

Моя попытка выполнить упражнение была неудачной. Я напрягался до тех пор, пока у меня не заболела голова. Дон Хуан совсем не был озабочен моей неудачей. Он забрался на куполообразный пик и прокричал с вершины, чтобы я нашел два длинных и узких камня. Он показал руками размер камней, которые требуются.

Я нашел два таких камня и вручил ему. Дон Хуан положил камни в трещины сантиметрах в тридцати друг от друга, поставил меня над ними лицом к западу и велел проделать то же упражнение с их тенями.

На этот раз все было иначе. Почти сразу я сумел скосить глаза и воспринять тени, слившиеся в одну. Я заметил, что, если изображения не пересекаются, появляется одна тень необыкновенной глубины и прозрачности. Я изумленно уставился на нее. Каждая ямка на камне в той области, куда были устремлены мои глаза, была четко различима, и общая тень, которая была наложена на них, походила на пленку неописуемой прозрачности.

Я не хотел моргать, боясь, что исчезнет изображение, которое я с такой осторожностью удерживал. Наконец мои глаза заболели, и я вынужден был моргнуть, но я не потерял из поля зрения никаких деталей. Наоборот, когда роговица оказалась смоченной, они стали даже более ясными. Я как бы увидел из неизмеримых высот мир, которого раньше никогда не знал. Еще я заметил, что могу смотреть на то, что находится вокруг тени, не теряя фокуса зрительного восприятия. Затем на какое-то мгновение я потерял ощущение, что смотрю на камень. Я почувствовал, что опускаюсь в мир далеко за пределами всего, что я когда-либо мог ощущать. Это необычное восприятие длилось секунду, а затем все исчезло. Я автоматически поднял глаза и увидел дона Хуана, стоящего прямо над камнями лицом ко мне. Он заслонял солнечный свет своим телом.

Я описал свое необычное ощущение, и он объяснил, что вынужден был прервать его, потому что увидел, что я вот-вот в нем потеряюсь. Он добавил, что потакать самим себе было естественной тенденцией для всех при появлении подобных ощущений и что самопотаканием я почти превратил неделание в старое привычное делание. Он сказал, что мне следовало удерживать изображение, не поддаваясь ему, потому что в некотором роде «делать» и значит поддаваться.

Я сказал, что ему следовало объяснить мне заранее, чего я должен ожидать и что мне делать, но он ответил, что никак не мог знать, добьюсь я успеха в слиянии теней или нет.

Я вынужден был признаться, что «неделание» стало для меня еще более загадочным. Дон Хуан ответил, что следует удовлетвориться тем, что я сделал, потому что хоть раз я действовал правильно — уменьшив мир, я расширил его, и, хотя я был далек от того, чтобы чувствовать линии мира, я правильно воспользовался тенью камней как дверью в «неделание».

Слова о том, что я увеличил мир, уменьшив его, бесконечно заинтриговали меня. Детали пористого камня на том маленьком участке, куда были устремлены мои глаза, были такими живыми и так точно очерченными, что вершина этого округлого пика стала для меня бесконечным миром, и в то же время это действительно было уменьшенным изображением камня. Когда дон Хуан заслонил свет и я начал смотреть, как делал обычно, точные детали стали расплывчатыми, маленькие отверстия в пористом камне стали больше, коричневая окраска застывшей лавы поблекла и все вокруг потеряло сияющую прозрачность, которая превращала камень в реальный мир.

Дон Хуан взял эти два камня, осторожно положил их в глубокую трещину и, скрестив ноги, сел лицом к западу на том месте, где прежде лежали камни. Он похлопал ладонью по земле слева от себя и сказал, чтобы я сел.

Мы долгое время не разговаривали. Затем мы поели, тоже молча. Только после того, как солнце село, он внезапно повернулся и спросил меня о моем прогрессе в «сновидении».

Я сказал, что сначала это было легко, но сейчас я совершенно перестал находить свои руки во сне.

— Когда ты впервые взялся за сновидения, ты использовал мою личную силу, — сказал он. — Сейчас ты пуст, но ты должен продолжать попытки, пока у тебя не будет достаточно своей собственной силы. Видишь ли, сновидение — это неделание снов. И по мере твоего прогресса в неделании ты будешь продвигаться и в сновидении. Трюк состоит в том, чтобы не перестать искать свои руки, даже если ты не веришь, что то, что ты делаешь, имеет какой-либо смысл. Я уже говорил тебе — воину нет необходимости верить, поскольку до тех пор, пока он продолжает действовать без веры, он занят неделанием.

Секунду мы смотрели друг на друга.

— Мне больше нечего сказать тебе о сновидении, — продолжал он. — Все, что я могу сказать, было бы просто неделанием. Но если ты прямо коснешься неделания, ты сам узнаешь, что делать в сновидении. Но сейчас самое важное — найти свои руки, и я уверен, что ты с этим справишься.

— Не знаю, дон Хуан. Я не верю самому себе.

— Здесь дело не в том, чтобы верить кому бы то ни было. Все это является частью борьбы воина, и ты будешь продолжать бороться, если и не своей собственной силой, то, может быть, под давлением стоящего противника или с помощью каких-нибудь союзников вроде того, что следует сейчас за тобой.

Моя правая рука непроизвольно дернулась. Дон Хуан сказал, что мое тело знает намного больше, чем я подозреваю, потому что та сила, которая нас преследует, находится справа от меня. Тихим голосом он сообщил, что дважды за сегодняшний день союзник приближался ко мне так близко, что ему приходилось вмешиваться и останавливать его.

— В дневное время тени являются дверьми в неделание, — сказал он. — Но ночью, поскольку в темноте остается очень мало делания, все является тенью, включая союзников. Я уже говорил тебе об этом, когда учил тебя бегу силы.

Я громко рассмеялся, и мой собственный смех испугал меня.

— Все, чему я до сих пор тебя учил, было аспектом неделания, — продолжал он. — Воин применяет неделание ко всему в мире. И, однако, я не могу сказать тебе об этом больше, чем сказал сегодня. Ты должен позволить своему собственному телу открыть силу и ощущение неделания.

У меня случился новый приступ нервного смеха.

— Глупо с твоей стороны презирать тайны мира просто потому, что ты знаешь делание презрения, — сказал он с серьезным лицом.

Я заверил его, что никого и ничего не презираю, а просто более нервозен и невежествен, чем он думает.

— Я всегда был таким, — сказал я. — Я хочу измениться, но не знаю как. Я так неприспособлен.

— Я уже знаю, что ты считаешь себя прогнившим, — сказал он. — Это твое делание. Чтобы воздействовать на это делание, я хочу порекомендовать тебе другое делание. Я хочу, чтобы с этого момента в течение восьми дней ты лгал самому себе. Вместо того, чтобы говорить себе правду, что ты отвратителен, насквозь прогнил и ни к чему не приспособлен, ты будешь говорить себе, что ты прямая противоположность, зная в то же время, что ты лжешь и что ты абсолютно безнадежен.

— Но какой смысл в подобной лжи, дон Хуан?

— Она может притянуть тебя к другому деланию, и тогда ты сможешь понять, что то и другое делание лживо и нереально и что цепляться за любое из них — пустая трата времени, потому что единственная реальная вещь — это то существо в тебе, которое умрет. Достигнуть этого существа является неделанием самого себя.

16. Кольцо силы

Суббота, 14 апреля 1962 года

Дон Хуан взвесил в руке наши фляги и заключил, что мы истратили свой запас еды и пора возвращаться домой. Я осторожно заметил, что у нас уйдет по крайней мере два дня, чтобы добраться до его дома. Он сказал, что не собирается ехать обратно в Сонору, а поедет в пограничный городок, где у него было какое-то дело.

Я подумал, что мы начнем спуск через водный каньон, но дон Хуан направился на северо-запад, на высокое плато лавовых гор. Примерно через час ходьбы он подвел меня к глубокому провалу, который кончался в точке, где два пика почти сходились. Тут был склон, идущий почти к вершине гребня, странный склон, похожий на вогнутый мост между двумя пиками.

Дон Хуан показал на участок, находящийся на этом склоне.

— Смотри туда пристально, — сказал он. — Солнце почти над головой.

Он объяснил, что в полдень свет солнца может помочь с «неделанием». Затем он дал мне ряд указаний: расслабить все тугие места на одежде, которая была на мне, сесть, скрестив ноги, и пристально смотреть на место, которое он мне показал.

На небе было очень мало облаков, и ни одного на западе. Был жаркий день, и солнечный свет лился на отвердевшую лаву. Я очень внимательно наблюдал за участком, о котором он говорил.

После долгого наблюдения я спросил, что именно я должен там разглядеть. Он велел мне замолчать нетерпеливым движением руки.

Я устал и хотел спать. Я полуприкрыл глаза. Они болели, и я потер их. Но мои руки были влажными, и пот, попав мне в глаза, стал раздражать их. Сквозь опущенные ресницы я взглянул на лавовые пики, и внезапно вся гора зажглась.

Я сказал дону Хуану, что если я скашиваю глаза, то могу видеть всю горную цепь как сложное переплетение нитей света.

Он велел мне дышать как можно меньше, чтобы сохранить вид волокон света, и не смотреть на них пристально, а как бы невзначай поглядывать на точку, находящуюся на горизонте сразу над склоном. Я последовал его указаниям и смог удерживать картину бесконечной дали, покрытой паутиной света.

Дон Хуан очень тихим голосом сказал, что мне нужно выделить участки темноты на поле волокон света и сразу после того, как я найду темное пятно, я должен раскрыть глаза и определить, где это пятно находилось на поверхности склона.

Я не мог найти никаких темных участков. Несколько раз я скашивал глаза и опять открывал их. Дон Хуан приблизился ко мне и указал на участок справа, а затем на другой прямо передо мной. Я попытался изменить положение своего тела, решив, что, изменив перспективу, я смогу заметить предполагаемый участок темноты, на который он указывает. Но дон Хуан тряхнул мою руку и сказал жестким тоном, чтобы я сидел спокойно и был терпелив.

Я опять скосил глаза и снова увидел паутину из нитей света. Секунду я смотрел на них, а затем раскрыл глаза шире и в тот же момент услышал далекое громыханье. Это вполне мог быть звук реактивного самолета. Затем широко раскрытыми глазами я увидел весь горный район перед собой как огромное поле маленьких точек света. Казалось, на короткий миг какие-то металлические прожилки в затвердевшей лаве стали одновременно отражать солнечный свет. Затем солнечный свет стал тускнеть и внезапно исчез, а горы стали массой мрачных темно-коричневых скал. Стало ветрено и холодно.

Я хотел обернуться и посмотреть, зашло ли солнце за облако, но дон Хуан удержал мою голову и не позволил мне пошевелиться. Он сказал, что если я повернусь, то замечу существо гор, союзника, который преследует нас. Он сказал, что у меня нет достаточной силы, чтобы устоять перед таким зрелищем, а затем добавил, что грохот, который я слышал, был особым способом, которым союзник заявляет о своем присутствии.

Затем он поднялся и объявил, что сейчас мы полезем вверх по склону.

— Куда мы идем? — спросил я.

Он указал на один из участков, который он выделил в качестве пятна темноты, и сказал, что неделание позволило ему выделить это место как возможный центр силы или как место, где могут быть найдены предметы силы.

Мы достигли места, которое он имел в виду, после очень утомительного лазания по скалам. Секунды он стоял неподвижно в нескольких метрах от меня. Я попытался подойти к нему ближе, но он движением руки велел мне остановиться. Казалось, он ориентируется. Его голова двигалась, словно он оглядывал горы сверху донизу. Затем уверенными шагами он подошел к каменному уступу. Присев, он стал руками сгребать с него мягкую землю. Пальцами он расчистил небольшой камешек, выступивший из грунта, и велел мне выкопать его.

Когда я откопал камешек, он велел мне тотчас же положить его за пазуху, потому что это был объект силы, который принадлежал мне. Он сказал, что дает его мне на сохранение и я должен очистить его и следить за ним.

Сразу после этого мы начали спуск в водный каньон. Через два часа мы были в горной пустыне у подножия лавовых гор. Дон Хуан шел примерно в трех метрах впереди очень быстрым шагом. Мы шли на юг почти до захода солнца. Тяжелая гряда облаков на западе скрывала от нас солнце, но мы дождались времени, когда оно должно было исчезнуть за горизонтом.

После этого дон Хуан изменил направление и пошел на юго-восток. Мы перебрались через холм, а когда мы вышли на вершину, я заметил четырех человек, идущих в нашу сторону с юга.

Я взглянул на дона Хуана. В своих путешествиях мы никогда не встречали людей, и я не знал, что делать в таких случаях. Но он, казалось, не обратил на это внимания. Он продолжал идти, как будто ничего не случилось.

Люди шли не спеша; они спокойно пробирались к месту, где мы находились. Когда они приблизились, я увидел, что это четыре молодых индейца. Казалось, они узнали дона Хуана. Он заговорил с ними по-испански. Они говорили очень тихо и обращались к нему с большим уважением. Только один из них заговорил со мною. Шепотом я спросил дона Хуана, могу ли я говорить с ними, и он утвердительно кивнул.

После того как я втянул их в разговор, они стали очень общительны и дружелюбны, особенно тот, кто первый заговорил со мной. Они рассказали, что ищут здесь кристалл кварца, обладающего силой. Уже несколько дней они бродили вокруг лавовых гор, но до сих пор им не везло.

Дон Хуан оглянулся и указал на каменистый участок примерно в двухстах метрах от нас.

— Это хорошее место, чтобы ненадолго расположиться, — сказал он.

Он пошел к этим камням, и мы последовали за ним.

Местность, которую он выбрал, была очень неровной. Кустов на ней не было. Мы сели на камни, и дон Хуан сказал, что собирается вернуться в чапараль набрать сухих веток для костра. Я хотел помочь ему, но он прошептал, что это особый костер для этих смелых молодых людей и моя помощь ему не нужна.

Молодые люди сели вокруг меня тесной кучкой. Один из них сел ко мне спиною, и я почувствовал легкое замешательство.

Когда дон Хуан вернулся с охапкой сучьев, он сказал, что молодые люди являются учениками мага, отметил их осторожность и объяснил, что во время охотничьих экспедиций за объектами силы было правилом образовывать круг, в центре которого двое человек сидят спиной к спине.

Один из молодых людей спросил меня, находил ли я когда-нибудь кристаллы сам. Я сказал, что дон Хуан никогда не брал меня искать их.

Дон Хуан выбрал место вблизи большого валуна и стал разводить костер. Никто из молодых людей не тронулся с места, чтобы помочь ему, но все внимательно следили за ним. Когда все сучья загорелись, дон Хуан сел спиной к валуну. Костер был справа от него.

Молодые люди явно знали, что происходит, но я не имел ни малейшего представления, что нужно делать, когда имеешь дело с учениками мага.

Я следил за молодыми людьми. Они сидели, образовав правильный полукруг, и глядели на дона Хуана. Дон Хуан стоял лицом ко мне; двое молодых людей сидели слева от меня, а другие двое — справа.

Дон Хуан стал рассказывать им, что я был в лавовых горах, чтобы научиться неделанию, и за нами следовал союзник. Я подумал, что это очень драматическое начало, и был прав. Молодые люди изменили свои позы, и каждый сел, поджав под себя левую ногу. Я не заметил, как они сидели раньше, — я полагал, что так же, как и я, скрестив ноги. Взглянув на дона Хуана, я заметил, что он тоже сидит, поджав левую ногу. Он сделал едва уловимый жест подбородком, указывая на позу, в которой я сидел, и я осторожно втянул под себя левую ногу.

Дон Хуан уже рассказывал мне, что это является позой мага в случае неопределенных обстоятельств. Но она всегда оказывалась для меня очень утомительной. Я чувствовал, что для меня будет ужасной мукой сидеть так в течение всего разговора. Дон Хуан, казалось, понял мое положение и сжато объяснил молодым людям, что кристаллы кварца можно найти в определенных местах этого района, а как только они будут найдены, их надо убедить покинуть свое местонахождение с помощью особой техники. Тогда кристаллы становятся самим человеком, а их сила выходит за границы нашего понимания.

Он сказал, что обычно кристаллы кварца находят гроздьями и человек, который их нашел, волен выбрать пять самых длинных и наиболее красивых лезвий кварца и отделить их от остальных. Тот, кто находил кристаллы, был ответствен за их обработку и полировку; их надо было заострить и сделать в совершенстве соответствующими размерам и форме пальцев правой руки.

Он сказал, что кристаллы кварца являются оружием, используемым в магии. Обычно они применяются для того, чтобы убивать; они проникают в тело врага, а затем возвращаются в руку владельца, как если бы никогда ее не покидали. Затем он рассказал о поисках духа, который должен превратить обычные кристаллы в оружие, и заметил, что первое, что следует сделать, это разыскать благоприятное место для того, чтобы выманить духа. Это место должно находиться на вершине холма и должно быть найдено движениями руки с повернутой к земле ладонью, пока ладонь не ощутит тепло. На этом месте следует развести костер. Дон Хуан объяснил, что союзника привлекает пламя и он проявляет себя продолжительной серией звуков. Тот, кто ищет союзника, должен следить за направлением, из которого прилетают звуки, пока союзник не появится, а затем должен бороться с ним и повалить его на землю, чтобы победить. Именно в это время можно заставить союзника прикоснуться к кристаллам, чтобы зарядить их силой.

Он предупредил, что в этих лавовых горах есть много других сил, которые не похожи на союзников и не производят звуков, а появляются как мелькающие тени, и у них нет никакого могущества.

Дон Хуан добавил, что яркое перо или какой-нибудь хорошо отполированный кристалл кварца могут привлечь союзника, но в широком смысле подойдет что угодно, поскольку важным являлось найти не этот объект, а силу, которая зарядит его могуществом.

— Какой толк иметь прекрасно отполированный кристалл, если вы не найдете духа, дающего силу? — сказал он. — С другой стороны, если у вас нет кристаллов, но вы нашли духа, вы можете подсунуть ему все, что угодно, чтобы он этого коснулся. Вы можете подсунуть ему свои члены, если не найдете ничего другого.

Молодые люди засмеялись. Самый смелый из них, тот, который первым заговорил со мною, засмеялся громче других.

Я заметил, что дон Хуан скрестил ноги и сидит расслабленно. Все молодые люди тоже скрестили ноги. Я попытался незаметно переменить позу на более удобную, но в ноге у меня то ли перехватило какой-то нерв, то ли стянуло какую-то мышцу, и мне пришлось встать и несколько минут потоптаться на одном месте.

Дон Хуан сделал шутливое замечание. Он сказал, что у меня давно не было практики коленопреклонения, потому что я целую вечность не был на исповеди, пожалуй, с тех пор, как начал болтаться с ним.

Это вызвало большое оживление среди молодых людей. Они начали пересмеиваться; некоторые из них закрывали лицо и нервно хихикали.

— Я собираюсь кое-что показать вам, ребята, — сказал дон Хуан, когда смех стих.

Я подумал, что он решил показать нам какие-нибудь объекты силы из своей сумки. На мгновение мне показалось, что молодые люди намереваются обступить его, потому что они все вместе сделали внезапное движение. Все они слегка нагнулись вперед, как если бы собирались подняться. Но затем все они подобрали под себя левую ногу и опять сели в ту мистическую позу, которая была так утомительна для моих коленей.

Я подтянул под себя левую ногу как можно незаметней. Я обнаружил, что, если я не сажусь на левую ступню, а остаюсь в наполовину коленопреклоненном положении, колени болят не так сильно.

Дон Хуан поднялся и пошел вокруг большого валуна, пока не скрылся из виду.

Должно быть, прежде чем встать, он подбросил в огонь топлива, потому что новые сучья стали потрескивать, выбрасывая длинные языки пламени. Эффект был исключительно драматическим. Пламя выросло в два раза. Внезапно дон Хуан вышел из-за валуна и остановился на том месте, где он сидел прежде. У меня был момент замешательства. Дон Хуан надел забавную черную шляпу. По бокам, возле ушей, у нее были выступы, а сверху она была круглой. Мне пришло в голову, что это настоящая пиратская шляпа. На нем был длинный темный сюртук с хвостами, как у фрака, застегнутый на единственную блестящую металлическую пуговицу; кроме того, у него была деревянная нога.

Мне стало смешно. Дон Хуан был нелеп в своем пиратском наряде. Мне стало интересно, где он взял этот костюм в здешней безлюдной местности. Я решил, что он был спрятан под камнем. Дону Хуану не хватало только повязки на глазу и попугая на плече, чтобы стать образцовым пиратом.

Дон Хуан посмотрел на каждого члена нашей группы, медленно переводя глаза справа налево. Затем он поднял взгляд и уставился в темноту над нашими головами. Некоторое время он оставался неподвижен, а затем пошел вокруг валуна и исчез.

Я не обратил внимания на то, как он шел. Он явно должен был согнуть колено, чтобы изобразить человека с деревянной ногой, и, когда он повернулся, чтобы уйти, я должен был заметить его подогнутую ногу, но я был так озадачен его поведением, что не обратил внимания на детали.

Огонь потерял свою силу как раз в тот момент, когда дон Хуан ушел за валун. Я подумал, что его расчет времени был превосходным; он должен был определить, сколько будут гореть брошенные им в костер ветки, и соотнести свое появление и уход с этим расчетом.

Изменение интенсивности огня очень драматично подействовало на группу: по всем молодым людям прошла волна нервной дрожи. Когда пламя уменьшилось, они синхронно вернулись в прежнюю позу со скрещенными ногами.

Я ожидал, что дон Хуан немедленно выйдет из-за валуна и опять сядет, но он этого не сделал. Он оставался вне поля зрения. Я ждал его с нетерпением, а остальные сидели с бесстрастными лицами.

Мне было непонятно, чего хотел добиться дон Хуан своим театральным поведением. После долгого ожидания я повернулся к сидящему справа от меня молодому человеку и тихо спросил, имело ли для него какое-нибудь значение то, что дон Хуан надел эту смешную шляпу и длиннополый сюртук или то, что он стоял на деревянной ноге.

Он посмотрел на меня с забавно пораженным видом. Его, кажется, сконфузил мой вопрос. Я повторил его, и другой молодой человек, сидящий рядом с ним, внимательно посмотрел на меня, прислушиваясь к моим словам.

Они поглядели друг на друга в явном недоумении. Я сказал, что для меня шляпа, протез и сюртук превратили его в пирата.

Тогда все четверо придвинулись ближе ко мне. Они тихо и нервно посмеивались — казалось, они не знают, что сказать. Наконец самый решительный из них заговорил. Он сказал, что на доне Хуане не было ни шляпы, ни длинного сюртука и тем более он не стоял на протезе. На его голове была черная шаль или капюшон, а одет он был в иссиня-черную тунику, доходящую до земли и похожую на монашеское одеяние.

— Нет! — тихо воскликнул другой молодой человек. — Никакого капюшона не было.

— Точно, — сказал другой.

Тот, кто говорил первым, поглядел на меня с выражением глубокого недоверия.

Тогда я сказал, что мы должны очень тщательно и точно вспомнить, что мы видели, потому что дон Хуан явно оставил нас одних с этой целью.

Сидящий крайним справа от меня сказал, что дон Хуан был в лохмотьях. На нем было потрепанное пончо или нечто вроде индейской куртки и чрезвычайно заношенное сомбреро. Он держал в руке наполненную чем-то корзину, но чем именно она была наполнена, видно не было. Он добавил, что дон Хуан был одет не как нищий, а скорее как человек, возвращающийся из долгого путешествия с ношей странных вещей.

Тот, кто видел дона Хуана в черном капюшоне, сказал, что у него не было ничего в руках, но его волосы были длинными и всклокоченными, как будто он был дикарем, только что убившим монаха и напялившим на себя его одежду, которая все же была не в состоянии скрыть его дикость.

Молодой человек слева от меня тихо засмеялся и сказал, что все это крайне странно. По его словам, дон Хуан был одет, как важный человек, который только что слез с лошади. На нем были кожаные штаны для верховой езды, большие шпоры и коническая шляпа из Чиауа и два сорокапятикалиберных автоматических пистолета. В руках он держал кнут, которым он похлопывал себя по левой ладони. Он сказал, что дон Хуан выглядел типичным преуспевающим «ранчеро».

Крайний слева от меня смущенно засмеялся и не пожелал сказать, что увидел он, Я убеждал его, но остальным, казалось, не было до этого дела. Тот, к кому я обращался, казался слишком скромным, чтобы говорить.

Огонь уже почти погас, когда из-за валуна появился дон Хуан.

— Оставим этих молодых людей заниматься своими делами, — сказал он мне. — Попрощайся с ними.

Он не поглядел на них, а медленно пошел прочь, давая мне время присоединиться к нему.

Молодые люди по очереди обняли меня.

Костер больше не горел, но угли давали достаточно света. Дон Хуан казался темной тенью в нескольких метрах вдали, а молодые люди были кружком ясно очерченных застывших силуэтов. Они казались рядом иссиня-черных статуй на фоне темноты.

Именно тогда все это событие сказалось на мне. По спине у меня прошел озноб. Я догнал дона Хуана. Он сказал мне очень серьезным тоном, чтобы я не поворачивался и не смотрел на молодых людей, потому что в этот момент они были кругом теней.

Я ощутил животом какую-то силу, идущую снаружи. Казалось, чья-то рука схватила меня. Я невольно вскрикнул. Дон Хуан сказал, что в этом районе столько силы, что мне легко будет воспользоваться «бегом силы».

Мы бежали несколько часов. Пять раз я падал. Дон Хуан громко считал, сколько раз я терял равновесие. Затем он остановился.

— Сядь, прижмись к камням и закрой свой живот руками, — прошептал он мне на ухо.

Воскресенье, 15 апреля 1962 года

Как только утром стало достаточно светло, мы пошли опять. Дон Хуан привел меня к месту, где мы оставили машину. Я был голоден, но хорошо отдохнул и чувствовал бодрость.

Мы съели несколько галет и напились минеральной воды, бутылки которой были у меня в машине. Я хотел задать ему вопросы, которые переполняли меня, но он приложил палец к губам.

К полудню мы были в пограничном городке, где он собирался меня покинуть.

Мы пошли в ресторан пообедать. Посетителей не было. Мы сели за столом у окна, выходящего на шумную главную улицу города, и заказали обед.

Дон Хуан казался расслабленным. Его глаза светились насмешливым блеском. Я почувствовал себя ободренным и стал задавать вопросы. Больше всего я хотел узнать о его наряде.

— Я показал тебе крошечку своего неделания, — сказал он, и глаза его засветились.

— Но никто из нас не видел на тебе одной и той же одежды, — сказал я. — Как ты это сделал?

— Это очень просто, — ответил он. — Это было всего лишь переодевание, потому что все, что мы делаем, в какой-то мере переодевание. Все, что мы делаем, как я уже говорил тебе, относится к области делания. Человек знания может воспользоваться деланием любого другого и совершать волшебные дела. Но они не волшебные на самом деле. Они волшебные только для тех, кто увяз в делании. Те четверо молодых людей и ты сам еще не осознали неделания, поэтому дурачить всех вас было легко.

— Но как ты нас одурачил?

— Для тебя это не будет иметь смысла. Ты никак не сможешь понять этого.

— Прошу тебя, дон Хуан, испытай меня.

— Скажем так: когда каждый из нас рождается, он приносит с собой на свет маленькое кольцо силы. Это маленькое кольцо почти тотчас же начинает использоваться. Поэтому каждый из нас с самого рождения на крючке, и наши кольца силы соединяются с кольцами остальных.

Другими словами, наши кольца силы прицеплены к деланию мира для того, чтобы создавать мир.

— Приведи мне пример, чтобы я смог понять это, — сказал я.

— Например, наши кольца силы, твое и мое, прямо сейчас прицеплены к деланию в этой комнате. Мы создаем эту комнату. Наши кольца силы в этот самый момент дают этой комнате существование.

— Подожди, подожди, — сказал я. — Эта комната здесь сама по себе. Я ее не создаю и не имею к ней отношения.

Но дона Хуана, казалось, не волновали мои возражения и протесты. Он очень спокойно заявил, что комната, в которой мы находимся, создается и удерживается энергией колец силы, которые имеют все.

— Видишь ли, — продолжал он, — каждый из нас знает делание комнат, потому что так или иначе мы провели большую часть своей жизни в комнатах. Человек знания, с другой стороны, развивает еще одно кольцо силы. Я назову его кольцом неделания, потому что оно сцеплено с неделанием. При помощи этого кольца он может создать другой мир.

Молодая официантка принесла нам еду и подозрительно поглядела на нас. Дон Хуан сказал, что я должен сразу заплатить ей, чтобы показать, что у меня хватит денег.

— Я не виню ее за то, что она не доверяет тебе, — сказал он, расхохотавшись. — Ты выглядишь черт знает как.

Я заплатил женщине и дал ей чаевые, а когда она оставила нас, я посмотрел на дона Хуана, думая, как возобновить разговор. Он пришел мне на помощь.

— Твоя трудность заключается в том, что ты еще не развил второго кольца силы и твое тело не знает неделания, — сказал он.

Я не понял того, что он сказал. Мой ум был захвачен прозаическими мыслями. Все, чего я хотел, так это узнать, надевал он пиратский костюм или нет.

Вместо ответа дон Хуан раскатисто расхохотался. Я попросил его объяснить, в чем дело.

— Но я же только что объяснил, — сказал он.

— Ты имеешь в виду, что ты не переодевался?

— Все, что я сделал, это прицепил свое кольцо силы к твоему собственному деланию, — сказал он. — Ты сам сделал все остальное так же, как это сделали другие.

— Это невероятно! — воскликнул я.

— Всех нас обучили соглашаться насчет делания, — тихо сказал он. — Ты не имеешь ни малейшего представления о силе, которую несет с собой такое соглашение. Но, к счастью, неделание так же чудесно и могущественно.

Я почувствовал внезапную дрожь в животе. Между моим личным опытом и его объяснением лежала непроходимая бездна. В качестве последней защиты я, как всегда, задал себе полный сомнения и недоверия вопрос: а что, если дон Хуан был на самом деле в сговоре с этими молодыми людьми и подстроил все сам?

Я изменил тему и спросил его о четырех учениках:

— Ты сказал мне, что они были тенями?

— Правильно.

— Они были союзниками?

— Нет, они были учениками человека, которого я знаю.

— Почему ты назвал их тенями?

— Потому что в тот момент они были тронуты силой неделания. А поскольку они не так глупы, как ты, они сместились в область, совсем отличную от того, что ты знаешь. Поэтому я не хотел, чтобы ты смотрел на них, так как это только причинило бы тебе вред.

У меня не было больше вопросов. Голоден я тоже больше не был. Дон Хуан ел за обе щеки и, казалось, был в отличном настроении. Но я чувствовал уныние. Внезапно огромная усталость овладела мной. Я понял, что путь дона Хуана слишком труден для меня. Я сказал, что у меня нет способностей для того, чтобы быть магом.

— Возможно, новая встреча с Мескалито поможет тебе, — сказал он.

Я заверил его, что об этом я думаю меньше всего и не хочу даже рассматривать такой возможности.

— С тобой должны произойти сильные потрясения, чтобы ты позволил своему телу получать выгоду от того, чему ты научился, — сказал он.

Я высказал мнение, что, поскольку я не являюсь индейцем, у меня действительно нет данных для того, чтобы вести необычную жизнь мага.

— Возможно, если бы я смог разделаться со всем тем, во что я вовлечен, я бы успешнее действовал в твоем мире, — сказал я. — Или если бы я стал жить с тобой в глуши. Но сейчас, когда я одной ногой стою в одном мире, а другой — в другом, я становлюсь бесполезным в любом из них. Он долго смотрел на меня.

— Это твой мир, — сказал он, указывая на оживленную улицу за окном. — Ты человек этого мира. И именно здесь, в этом мире, находятся твои охотничьи угодья. Нет способа избежать делания нашего мира. Поэтому воин превращает свой мир в свои охотничьи угодья. Как охотник, воин знает, что мир создан для того, чтобы пользоваться им, поэтому он использует каждый его кусочек. Воин подобен пирату, который не колеблясь берет и использует все, что хочет, но воин не возражает и не оскорбляет, когда кто-то берет и использует его самого.

17. Стоящий противник

Вторник, 11 декабря 1962 года

Мои ловушки были совершенны; они были правильно установлены; я видел кроликов, белок и других грызунов, куропаток и птиц, но в течение всего дня я не поймал ничего.

Когда мы выходили из дома рано утром, дон Хуан сказал, что сегодня мне нужно ждать «дара силы» — исключительного животного, которое может попасть в мои ловушки и чье мясо я смогу высушить в «пищу силы».

Дон Хуан, казалось, колебался. Он не сделал ни одного замечания или предложения. К концу дня он наконец сказал:

— Кто-то вмешался в твою охоту.

— Кто? — спросил я с искренним удивлением.

Он взглянул на меня, улыбнулся и недоверчиво покачал головой.

— Ты ведешь себя так, будто не знаешь — кто, — сказал он. — А в течение всего дня ты знал, кто это.

Я собирался возразить, но понял, что нет смысла это делать. Я знал, что он скажет «Ла Каталина», и если это было то знание, о котором он говорил, то он был прав. Я знал — кто.

— Мы или пойдем сейчас домой, — продолжал он, — или подождем до темноты и используем сумерки, чтобы поймать ее.

Казалось, он ждет моего решения. Я хотел уйти. Я уже начал сворачивать тонкую веревку, которой пользовался, но, прежде чем я успел выразить свое желание, он остановил меня.

— Сядь, — сказал он. — Уйти прямо сейчас было бы простым и более трезвым решением, но это особый случай, и я думаю, что мы должны остаться. Это представление как раз для тебя.

— Что ты имеешь в виду?

— Кто-то вмешивается в твои личные дела, поэтому все это становится твоим представлением. Я знаю, кто это, и ты тоже знаешь, кто это.

— Ты пугаешь меня, — сказал я.

— Не я, — ответил он, смеясь. — Тебя пугает та женщина, которая находится поблизости.

Он замолчал, как бы ожидая эффекта от своих слов. Я вынужден был признать, что перепуган.

Больше месяца назад у меня произошло ужасное столкновение с колдуньей по имени Ла Каталина. Я встретился с ней, рискуя жизнью, потому что дон Хуан убедил меня, что она покушается на него и он не может отразить ее атак. После того как я вошел с нею в контакт, дон Хуан открыл мне, что в действительности она никогда не представляла для него опасности и все это было хитростью, но не жестокой шуткой, а способом заставить меня действовать.

Я был в ярости на него, настолько неэтичным показался мне его метод.

Выслушав мои сердитые слова, дон Хуан стал напевать какие-то мексиканские мелодии. Он имитировал популярных певцов, и его подражание было настолько комичным, что в конце концов я стал смеяться как ребенок. Он развлекал меня очень долго. Я никогда не подозревал, что у него такой богатый репертуар идиотских песен.

— Позволь мне кое-что сказать, — сказал он после этого. — Если нас не дурачить, мы никогда не научимся. То же было со мной и будет со всяким. Искусство бенефактора состоит в том, чтобы вывести нас на край. Бенефактор может только указать путь и применить трюк. Я уже применял к тебе трюк раньше. Помнишь, как я возродил твой охотничий дух? Ты готов был делать массу вещей, чтобы стать охотником. Вещей, которых ты не стал бы делать для того, чтобы узнать что-то о растениях. Теперь ты должен делать намного больше для того, чтобы выжить. Он посмотрел на меня и расхохотался.

— Но это безумие, — сказал я. — Мы же разумные существа.

— Ты разумное, — ответил он. — Я нет.

— Как же нет? — сказал я. — Ты один из самых разумных людей, которых я когда-либо встречал.

— Хорошо! — воскликнул он. — Не будем спорить. Я разумен, и что из этого?

Я втянул его в спор относительно того, было ли необходимо для двух разумных существ действовать таким безумным образом, как мы действовали с этой ведьмой.

— Ты разумен, хорошо, — сказал он яростно. — А это означает, что ты веришь в то, что знаешь очень многое о мире. Не так ли? Но действительно ли ты знаешь? Ты видел только поступки людей. Твой опыт ограничен тем, как поступают люди по отношению к тебе и другим. Ты ничего не знаешь об этом загадочном неизвестном мире.

Он дал мне знак следовать за ним к моей машине, и мы поехали в небольшой мексиканский городок поблизости.

Я не спрашивал, что мы собираемся делать. Он велел мне поставить машину у ресторана, а затем мы прошли мимо автобусной остановки и универмага. Дон Хуан шел справа, ведя меня. Внезапно я осознал, что кто-то еще идет рядом со мною слева. Но, прежде чем я успел повернуться, чтобы посмотреть, кто это, дон Хуан сделал быстрое внезапное движение. Он наклонился вперед, как если бы хотел поднять что-то с земли, а затем, когда я чуть не споткнулся о него, схватил меня под руки. Он потащил меня к машине и не отпускал мою руку даже для того, чтобы позволить мне отпереть дверь. Секунду я возился с ключами. Он мягко толкнул меня в машину, а затем сел сам.

— Поезжай медленно и остановись перед универмагом, — сказал он.

Когда я остановился, дон Хуан кивком дал мне знак выглянуть. Ла Каталина стояла на том самом месте, где дон Хуан схватил меня. Я невольно отшатнулся. Женщина сделала пару шагов к машине и угрожающе замерла. Я внимательно разглядел ее и пришел к выводу, что она очень красива. Она была смуглой, а ее тело было плотным; она казалась очень сильной и мускулистой. Ее лицо было округлым, с высокими скулами и двумя иссиня-черными косами. Больше всего меня удивила ее молодость — ей можно было дать не больше тридцати с небольшим.

— Позволь ей подойти ближе, если она хочет, — прошептал дон Хуан.

Она сделала три или четыре шага к машине и остановилась метрах в трех от нее. Мы поглядели друг на друга. В этот момент я не чувствовал ничего грозного в ней. Я улыбнулся и помахал ей рукой. Она хихикнула, как маленькая застенчивая девочка, и прикрыла рот. Отчего-то я почувствовал удовольствие. Я повернулся к дону Хуану, чтобы прокомментировать ее внешний вид и поведение, но он испугал меня чуть не до смерти криком.

— Не поворачивайся к этой женщине спиной, черт возьми! — с силой сказал он.

Я быстро повернулся, чтобы взглянуть на женщину. Она сделала еще пару шагов к машине и остановилась в каких-нибудь полутора метрах от дверцы. Она улыбалась. Зубы у нее были большие, белые и очень чистые, но в ее улыбке было что-то жуткое. Улыбка не была дружественной; это была гримаса. Улыбался ее рот, а глаза были черными и холодными; они пристально смотрели на меня.

У меня по телу прошла дрожь. Дон Хуан стал смеяться — его смех походил на ритмичное покашливание. После короткого ожидания женщина медленно попятилась и исчезла в толпе.

Мы поехали прочь, и дон Хуан стал говорить о том, что если я не подтяну свою жизнь и не буду учиться, то она раздавит меня, как беззащитного жука.

— Она и есть стоящий противник, которого я нашел тебе, как и обещал, — сказал он.

Дон Хуан сказал, что нам следует подождать знака, чтобы узнать, что делать с женщиной, которая вмешивается в мою охоту.

— Если мы увидим или услышим ворону, мы будем знать наверняка, что можно подождать, и мы будем знать, где ждать, — добавил он.

Он медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, оглядывая окрестности.

— Это не место для ожидания, — сказал он шепотом.

Мы пошли к востоку. Было уже совсем темно. Внезапно две вороны вылетели из-за каких-то высоких кустов и исчезли за холмом. Дон Хуан сказал, что холм — то, что нам нужно.

Как только мы пришли на холм, он обошел его и выбрал у подножия место, открытое с юго-востока. Он смел сухие ветки, листья и прочий мусор с круглого пятна примерно двух метров в диаметре. Я попытался помочь ему, но он движением руки дал понять, что не нуждается в моей помощи. Приложив палец к губам, он дал мне знак молчать. Закончив, он подтолкнул меня к центру круга и заставил повернуться лицом к югу, в сторону холма, прошептав мне на ухо, что я должен подражать его движениям. Он начал своего рода танец, ритмично притопывая правой ногой; танец состоял из семи ударов, следующих через равные промежутки и перемежающихся серией из трех быстрых ударов.

Я попытался приспособиться к его ритму и после нескольких неудачных попыток стал более или менее способен воспроизводить те же движения.

— Зачем это нужно? — прошептал я ему на ухо.

Он сказал мне тоже шепотом, что я топаю, как кролик, и рано или поздно преследователь будет привлечен звуком и появится, чтобы посмотреть, что происходит.

Как только я скопировал ритм, дон Хуан перестал топать, но велел мне продолжать, показывая скорость движениями своей руки.

Время от времени он внимательно прислушивался, слегка склоняя голову вправо и следя за звуками в чапарале. Один раз он сделал мне знак остановиться и замер в крайне настороженной позе — словно он готов был распрямиться как пружина и броситься на неизвестного невидимого противника.

Затем он сделал мне знак продолжать, а через некоторое время остановил меня снова. Каждый раз, когда я останавливался, он прислушивался с такой концентрацией, что его тело, казалось, готово было порваться от напряжения.

Внезапно он прыгнул ко мне и прошептал мне на ухо, что сумерки уже в полной силе.

Я оглянулся. Чапараль был темной массой, как холмы и скалы. Небо было темно-синим, и я уже не видел облаков. Весь мир казался однообразной массой темных силуэтов, которые не имели каких-нибудь видимых границ.

Я услышал вдали жуткий крик животного — койота или, может быть, ночной птицы. Он раздался так внезапно, что я не обратил на него внимания, но тело дона Хуана слегка дернулось. Я ощутил его вибрацию, поскольку он стоял рядом.

— Вот так, — прошептал он. — Топай опять и будь готов, она здесь.

Я начал бешено топать, но дон Хуан наступил мне на ногу и сделал отчаянный знак, чтобы я расслабился и топал ритмично.

— Не отпугни ее, — прошептал он мне на ухо. — Успокойся и не теряй головы.

Он опять стал задавать ритм моим движениям, и, когда он остановил меня во второй раз, я снова услышал тот же крик. На этот раз он показался мне криком птицы, летящей над холмом.

Дон Хуан еще раз заставил меня топать. Остановясь, я услышал странный шуршащий звук слева. Такой звук могло производить большое животное, пробираясь через сухой кустарник. Мне в голову пришла мысль о медведе, но затем я сообразил, что в пустыне нет медведей. Я схватился за руку дона Хуана, и он улыбнулся мне, приложив палец к губам в знак молчания. Я начал вглядываться в темноту слева от себя, но он знаком велел мне перестать. Несколько раз он указывал прямо вверх, а затем заставил меня медленно повернуться к темной массе холма и пальцем указал точку на нем. Я остановил глаза на этом месте, и внезапно, как в ночном кошмаре, на меня прыгнула темная тень. Я вскрикнул и упал на спину. Секунду темный силуэт закрывал темно-синее небо, а затем пронесся дальше и приземлился в кустах за нами. Я услышал звук падения тяжелого тела в кусты, а затем пугающий вскрик.

Дон Хуан помог мне подняться и провел меня в темноте к месту, где я оставил свои ловушки. Он велел мне собрать их вместе и разобрать на части, а затем разбросал их во все стороны. Все это он выполнил, не говоря ни слова. По дороге к дому мы молчали.

— Что ты хочешь от меня услышать? — спросил дон Хуан после моих неоднократных просьб объяснить события, свидетелем которых я был несколько часов назад.

— Что это было? — спросил я.

— Ты отлично знаешь, что это было, — сказал он. — Не размазывай все это своим «что это было». Кто это был, вот что важно.

Я уже выработал устраивающее меня объяснение. Фигура, которую я видел, очень походила на воздушного змея, которого кто-то запустил с холма, а кто-то другой, находящийся за нами, притянул его на землю — отсюда и темный силуэт, пронесшийся по воздуху пятнадцать или двадцать метров.

Он внимательно выслушал мое объяснение и смеялся до тех пор, пока слезы не потекли по его щекам.

— Перестань ходить вокруг да около, — сказал он. — Отвечай на вопрос прямо. Разве это была не женщина?

Я должен был признать, что когда я упал и посмотрел вверх, то увидел темный силуэт женщины в длинной юбке, прыгнувшей через меня очень медленным движением. Затем что-то, казалось, притянуло ее темный контур, и она пролетела надо мной с большой скоростью, обрушившись затем в кусты. Именно это движение и вызвало у меня образ воздушного змея.

Дон Хуан отказался обсуждать инцидент дальше.

На следующий день он ушел по каким-то загадочным делам, а я отправился навестить друзей-индейцев из племени яки в другой деревне.

Среда, 12 декабря 1962 года

Как только я прибыл в общину яки, мексиканец, владелец магазина, сказал, что он взял напрокат проигрыватель и двадцать пластинок в городе Обрегоне для «фиесты», которую он собирается устроить следующим вечером в честь Гваделупской Девы. Он уже всем рассказал, что сделал необходимые приготовления с помощью Хулио, бродячего продавца, который приезжал в селение яки дважды в месяц, чтобы собирать платежи за дешевую мануфактуру, которую он ухитрялся продавать в кредит некоторым индейцам яки.

Хулио принес проигрыватель в начале дня и подключил его к динамо-машине, которая снабжала магазин Электричеством. Он убедился, что проигрыватель работает, а затем увеличил громкость до максимума и, напомнив владельцу магазина, чтобы тот не трогал никаких кнопок, начал отбирать двадцать пластинок.

— Я знаю, сколько царапин на каждой из них, — сказал Хулио владельцу магазина.

— Скажи это моей дочери, — ответил владелец магазина.

— Отвечаешь ты, а не твоя дочь.

— Это одно и то же, потому что она будет менять пластинки.

Хулио настаивал, что для него нет никакой разницы, станет ли она или кто-нибудь еще пользоваться проигрывателем, если владелец магазина заплатит за каждую пластинку, которой будет причинен ущерб. Хозяин начал спорить с Хулио. Тот покраснел. Время от времени он поворачивался к большой группе индейцев яки, собравшихся перед магазином, и делал жесты отчаяния или замешательства, размахивая руками и корча гримасы. Очевидно, в качестве последнего выхода он требовал аванса. Это стало причиной другого длинного спора о том, что считать пластинкой, которой причинен вред. Хулио авторитетно заявил, что любая сломанная пластинка должна быть оплачена полностью, как если бы она была новой. Хозяин магазина еще больше рассердился и начал выдергивать свой шнур-удлинитель. Он, казалось, склонялся к тому, чтобы отключить проигрыватель и отменить вечеринку. Он дал понять своим клиентам, собравшимся перед магазином, что сделал все, что мог, чтобы договориться с Хулио. Секунду казалось, что вечеринка провалится, не начавшись.

Блас, старый индеец яки, в чьем доме я остановился, сделал несколько мрачных замечаний о печальном состоянии дел яки, которые не могут даже отпраздновать свой самый главный религиозный праздник — день святой Гваделупской Девы.

Я хотел вмешаться и предложить свою помощь, но Блас остановил меня. Он сказал, что, если я заплачу аванс, хозяин магазина сам разобьет все пластинки.

— Он хуже всех, — сказал он. — Пусть сам платит аванс. Он сосет из нас кровь, почему бы ему не заплатить.

После долгой дискуссии, в которой, как ни странно, каждый из присутствующих был на стороне Хулио, хозяин магазина добился условий, которые оказались приемлемыми. Он не платил ни аванса, ни залога, но брал на себя ответственность за пластинки и за проигрыватель.

Мотоцикл Хулио поднял шлейф пыли, когда он уехал к дальним домам селения. Блас сказал, что Хулио старается добраться до своих клиентов прежде, чем они придут в магазин и растратят свои деньги на напитки. Когда он это говорил, группа индейцев вышла из-за магазина. Блас взглянул на них и начал смеяться, как и все кругом. Блас сказал мне, что эти индейцы были клиентами Хулио и прятались за магазином, ожидая, пока он уедет.

Вечеринка началась рано. Дочь хозяина магазина положила пластинку на диск проигрывателя и опустила иголку. Раздался ужасающе громкий треск, затем высокий визг, а затем звуки трубы и гитар.

Вечеринка заключалась в прослушивании пластинок с помощью проигрывателя, включенного на полную громкость. Четыре молодых мексиканца танцевали с двумя дочерьми хозяина магазина и тремя другими молодыми мексиканками. Яки не танцевали. Они с явным удовольствием следили за каждым движением танцующих. Они, казалось, наслаждались просто наблюдением, попивая дешевую текилу.

Я заказал выпивку для каждого, кого знал. Я хотел избежать любых чувств недоброжелательства. Я курсировал между многочисленными индейцами, говорил с ними, а затем предлагал им выпить. Мой стиль поведения действовал До тех пор, пока они не сообразили, что я совсем не пью. Это, казалось, вызвало раздражение у всех сразу, как будто они коллективно раскрыли, что я не принадлежу к их обществу. Индейцы сделались очень мрачными и стали бросать на меня косые взгляды.

Мексиканцы, которые были такими же пьяными, как и индейцы, в то же самое время поняли, что я не танцую. И это, казалось, обидело их еще больше. Они стали очень агрессивными. Один из них силой потащил меня за руку поближе к проигрывателю, а другой налил полную чашку текилы и хотел, чтобы я ее выпил залпом, доказав, что я «мачо».

Я пытался отбиться от них и идиотски смеялся, как будто мне действительно нравилась ситуация. Я сказал, что хочу сначала танцевать, а потом пить. Один из молодых людей выкрикнул название песни. Девушка, отвечавшая за проигрыватель, начала рыться в груде пластинок. Она, казалось, была немного пьяна, хотя никто из женщин открыто не пил, и ей было трудно поставить пластинку на диск. Молодой человек сказал, что пластинка, которую она выбрала, не твист. Она стала возиться с грудой пластинок, пытаясь найти подходящую, и все сомкнулись вокруг нее, оставив меня в покое. Это дало мне возможность убежать с освещенного участка и из их поля зрения.

Я остановился примерно в тридцати метрах в темноте среди каких-то кустов и стал размышлять, что делать. Я был утомлен. Я чувствовал, что пора залезть в машину и ехать домой. Я пошел к дому Бласа, где стояла машина. Я решил, что, если я поеду медленно, никто не заметит, что я уезжаю.

Люди, занятые проигрывателем, все еще искали пластинку. Все, что я слышал, это гудение динамика. Затем раздались раздирающие звуки твиста. Я громко засмеялся, подумав, что они повернулись туда, где я был, и обнаружили, что я исчез.

Я увидел темные силуэты людей, идущих в противоположном направлении к магазину. Когда мы поравнялись, они пробормотали:

— Буэнос ночес.

Я узнал их и заговорил с ними. Я сказал, что вечеринка великолепна. Прежде чем я подошел к изгибу дороги, я встретил еще двух людей, которых я не знал, но все равно приветствовал. Ревущие звуки проигрывателя были на дороге почти такими же громкими, как и перед магазином. Ночь была темная и беззвездная, но отсвет огней магазина позволял мне довольно хорошо видеть окружающее. Дом Бласа был очень близко, и я ускорил шаг. Затем я заметил темную фигуру человека, сидящего на корточках слева от меня на повороте дороги. Я подумал на секунду, что это кто-нибудь из участников вечеринки, покинувший ее раньше меня. Человек, похоже, присел на краю дороги по нужде. Это показалось мне странным. Люди из селения пользовались для этой цели густым кустарником. Я подумал, что, кто бы это ни был, он, должно быть, пьян.

Я подошел к повороту и сказал:

— Буэнос ночес.

Человек ответил мне захватывающим дух, грубым, нечеловеческим завыванием. У меня в прямом смысле волосы встали дыбом. Секунду я был парализован. Затем я быстро пошел. Я бросил короткий взгляд на этого человека. Я увидел, что темный силуэт наполовину поднялся. Это была женщина. Она согнулась, наклонясь вперед, прошла в таком положении несколько метров, а затем прыгнула. Я бросился бежать, а женщина прыгала, как птица, рядом со мной и не отставала. Когда я подбежал к дому Бласа, она оказалась впереди, и мы почти столкнулись.

Я перепрыгнул через небольшую сухую канаву перед домом и вломился в двери. Блас был уже дома, и его не озаботила моя история.

— Хорошую шутку они с тобой сыграли, — сказал он. — Индейцы любят дразнить иностранцев.

Это происшествие так расстроило меня, что на следующий день я поехал к дому дона Хуана, вместо того чтобы ехать домой, как собирался раньше. Дон Хуан вернулся после обеда. Я не дал ему времени что-нибудь сказать и тут же изложил всю свою историю, включая комментарий Бласа. Лицо дона Хуана стало хмурым. Может быть, мне показалось, но я подумал, что он огорчен.

— Поменьше верь тому, что Блас говорит тебе, — сказал он серьезным тоном. — Он ничего не знает о битвах между магами. Ты должен был понять, что это серьезно, уже в тот момент, когда заметил, что тень находится слева от тебя. Точно так же ты не должен был бежать.

— Что же мне надо было делать? Стоять там?

— Именно. Когда воин встречает своего противника и противник не является обычным человеком, место встречи становится для воина стоянкой. Это единственное, что делает его неуязвимым.

— Что ты говоришь, дон Хуан?

— Я говорю, что у тебя была третья встреча с твоим стоящим противником. Она следует за тобой кругами, ожидая момента слабости с твоей стороны. На этот раз она чуть тебя не раздавила.

Я ощутил приступ тревоги и обвинил его в том, что он подверг меня ненужной опасности. Я пожаловался, что игра, в которую он со мной играет, жестока.

— Она была бы жестока, если бы велась с обычным человеком, — сказал он. — Но с момента, когда человек начнет жить как воин, он уже не является обычным. К тому же я не искал для тебя стоящего противника для того, чтобы играть с тобой, или дразнить тебя, или раздражать тебя. Стоящий противник может пришпорить тебя. Под влиянием противника, подобного Ла Каталине, тебе придется использовать все, чему я научил тебя. У тебя нет другого выбора.

Некоторое время мы молчали. Его слова вызвали во мне огромную тревогу.

Затем он попросил как можно точнее воспроизвести тот крик, который я услышал, когда сказал «буэнос ночес».

Я попытался воспроизвести звук и выдал такие странные завывания, что они испугали меня самого. Дон Хуан, должно быть, счел мою попытку смешной. Он смеялся почти бесконтрольно.

После этого он попросил меня вспомнить общую последовательность событий; расстояние, которое я пробежал; расстояние, на котором находилась женщина, когда я ее встретил; расстояние, на котором она находилась, когда я достиг дома, и место, с которого она начала прыгать.

— Ни одна жирная индеанка не сможет прыгать таким образом, — сказал он, выслушав мой рассказ. — Они даже не смогут столько пробежать.

Он заставил меня передвигаться прыжками. За каждый прыжок я преодолевал около полутора метров, а если мое восприятие меня не обманывало, женщина покрывала каждым прыжком по крайней мере три метра.

— Ты, безусловно, знаешь, что с этого времени ты должен быть настороже, — сказал он очень серьезным тоном. — Она постарается хлопнуть тебя по левому плечу в тот момент, когда ты будешь слаб или отвлечешься.

— Что мне следует делать? — спросил я.

— Жаловаться бесполезно, — сказал он. — Важно, чтобы с этого момента у тебя была твердая стратегия жизни.

Я совершенно не мог сконцентрироваться на том, что он говорит. Записывал я автоматически. После долгого молчания он спросил, не чувствую ли я боли за ушами или у основания шеи. Я сказал, что нет, и он объяснил мне, что, если бы я испытывал неприятные ощущения в одном из этих мест, это означало бы, что я был неуклюж и что Ла Каталина нанесла мне вред.

— Все, что ты делал прошлой ночью, было неуклюжим, — сказал он. — Прежде всего ты отправился на вечеринку, чтобы убить время, как если бы было какое-то время, которое нужно убивать. Это ослабило тебя.

— Ты хочешь сказать, что мне не нужно ходить на вечеринки?

— Нет, я хочу сказать не это. Ты можешь идти, куда хочешь, но ты должен полностью принимать на себя ответственность за свой поступок. Воин живет стратегически. Он будет присутствовать на вечеринке или на собрании подобного рода, только если это входит в его стратегию. Разумеется, это означает, что он будет в полном контроле и будет совершать все те поступки, которые считает необходимым.

Он пристально взглянул на меня и улыбнулся. Затем прикрыл лицо и тихо кашлянул.

— Ты в ужасной ситуации, — сказал он. — Впервые в жизни твой противник идет по твоему следу, и ты не можешь себе позволить действовать кое-как. На этот раз тебе придется учиться совершенно другому деланию — деланию стратегии. Думай об этом так: если ты останешься жив после нападения Ла Каталины, тебе нужно будет поблагодарить ее за то, что она заставила тебя изменить твое делание.

— Что за ужасный взгляд на вещи! — воскликнул я. — А если я не останусь жив?

— Воин никогда не потакает себе в подобных мыслях, — ответил он. — Когда он имеет дело с окружающими людьми, он следует деланию стратегии, и в этом делании нет ни побед, ни поражений. В этом делании есть только действие.

Я спросил его, что входит в делание стратегии.

— Оно подразумевает, что ты не полагаешься на милость людей. На этой вечеринке, например, ты был клоуном не потому, что твоей цели отвечало быть клоуном, а потому, что ты отдался на милость этих людей. У тебя не было никакого контроля, и поэтому ты вынужден был бежать от них.

— Что мне следовало делать?

— Не ходить туда совсем или идти туда для того, чтобы выполнить особое действие. После того как ты валял дурака с мексиканцами, ты ослаб, и Ла Каталина воспользовалась этой возможностью. Поэтому она расположилась на дороге, ожидая тебя. Твое тело догадалось, что что-то не так, но все же ты заговорил с ней. Это было ужасно. Ты не должен говорить своему противнику ни единого слова во время подобных встреч. Затем ты повернулся к ней спиной. Это было еще хуже. Потом ты побежал от нее, и это было самое худшее, что ты только мог сделать. Очевидно, она неуклюжа. Маг, который стоит своего хлеба, раздавил бы тебя в ту же секунду, как ты повернулся спиной и побежал. Пока что единственной твоей защитой будет оставаться на месте и исполнять свой танец.

— О каком танце ты говоришь? — спросил я.

Он сказал, что «кроличье топанье», которому он научил меня, было первым движением танца, который воин шлифует и расширяет в течение жизни и исполняет во время своей последней стоянки на земле.

Я ощутил момент странной трезвости, и мне в голову пришла целая серия мыслей. На одном уровне было ясно, что то, что произошло между мной и Ла Каталиной в первый раз, когда я с ней встретился, было реальным. Ла Каталина была реальной, и я не мог не учитывать возможности того, что она действительно преследует меня. На другом уровне я не мог понять, каким образом она преследует меня, и это давало повод слабому подозрению, что дон Хуан, может быть, дурачит меня и сам каким-то образом производит те мистические эффекты, свидетелем которых я был.

Внезапно дон Хуан взглянул на небо и сказал, что еще есть время поехать и проверить колдунью. Он заверил меня, что мы подвергнемся очень маленькой опасности, поскольку собираемся просто проехать мимо ее дома.

— Ты должен сопоставить ее очертания с тем, что ты видел, — сказал дон Хуан. — Тогда у тебя не останется сомнений, к какому бы выводу ты ни пришел.

Мои ладони стали так сильно потеть, что я был вынужден несколько раз вытереть их полотенцем. Мы забрались в мою машину, и дон Хуан велел выехать на главное шоссе, а затем на широкую грунтовую дорогу. Я поехал по ее середине. Тяжелые грузовики и тракторы промяли на дороге глубокие колеи, и моя машина была слишком низка для того, чтобы ехать по ее левой или правой стороне. Мы медленно двигались в густом облаке пыли. Гравий, который использовали для починки дороги, смешался во время дождей с грунтом, и куски сухой грязи громоподобно стучали по металлическому дну моей машины.

Когда мы подъезжали к небольшому мосту, дон Хуан велел мне снизить скорость. Там сидели четверо индейцев — они помахали нам руками. Мы переехали мост, и дорога плавно повернула.

— Вот дом этой женщины, — прошептал дон Хуан, указывая глазами на белый дом с высокой бамбуковой оградой.

Он велел развернуться и остановиться в центре дороги, чтобы выяснить, не окажется ли женщина достаточно подозрительной, чтобы выглянуть. Мы стояли там, наверное, минут десять. Время казалось бесконечным. Дон Хуан не сказал ни слова. Он сидел неподвижно, глядя на дом.

— Вон она, — сказал он, и его тело внезапно дернулось. Я увидел темный контур женщины, стоящей внутри дома и смотрящей через открытую дверь. В комнате было темно, и это только подчеркивало черноту женского силуэта.

Через несколько минут женщина вышла из темной комнаты и, встав в дверях, посмотрела на нас. Секунду мы глядели на нее, а затем дон Хуан сказал, чтобы я ехал. У меня не было слов. Я мог бы присягнуть, что это именно та женщина, которая прыжками неслась по темной дороге.

Примерно полчаса спустя, когда мы вернулись на шоссе, дон Хуан заговорил со мной.

— Ну, что ты скажешь? — спросил он. — Ты узнал ее контуры?

Прежде чем ответить, я долго колебался. Я боялся последствий того, что скажу «да». Я тщательно обдумал свой ответ и сказал, что тогда было слишком темно, чтобы быть абсолютно уверенным.

Он засмеялся и слегка похлопал меня по голове.

— Это была она, не так ли? — спросил он.

Он не дал мне времени ответить. Он приложил палец к губам в знак молчания и прошептал мне на ухо, что говорить бессмысленно и, чтобы выжить при нападении Ла Каталины, я должен использовать все, чему он меня научил.

Часть вторая: Путешествие в Икстлан

18. Кольцо силы мага

В мае 1971 года я в последний раз за время своего ученичества навестил дона Хуана. В этот раз я приехал к нему с тем же чувством, с каким приезжал в течение десяти лет нашего знакомства. Иначе говоря, я опять искал дружелюбия его компании.

Его друг дон Хенаро, маг из индейцев масатек, был там же. Я видел их обоих во время своего предыдущего визита за шесть месяцев до этого. Я раздумывал, стоит ли спросить их, были они все это время вместе или нет, когда дон Хенаро объяснил, что он так любит северную пустыню, что вернулся как раз вовремя, чтобы повидаться со мной. Они оба засмеялись, как будто знали некий секрет.

— Я вернулся специально для тебя, — сказал дон Хенаро.

— Это верно, — сказал дон Хуан.

Я напомнил дону Хенаро, что в прошлый раз, когда я был тут, его попытки помочь мне «остановить мир» были для меня катастрофичны. Это был дружеский способ дать ему знать, что я его боюсь. Он безудержно засмеялся, трясясь всем телом и дрыгая ногами как ребенок. Дон Хуан избегал смотреть на меня и тоже смеялся.

— Ты больше не будешь пытаться помочь мне, дон Хенаро? — спросил я.

Мой вопрос вызвал у них обоих судороги смеха. Дон Хенаро, смеясь, катался по земле. Затем он лег на живот и поплыл по полу. Когда я увидел, что он делает, я понял, что пропал. В этот момент мое тело каким-то образом осознало, что я прибыл к концу. Я не знал, что это за конец. Моя склонность к драматизации и мой предыдущий опыт с доном Хенаро заставили меня думать, что это может быть конец моей жизни.

Во время моего последнего визита дон Хенаро попытался толкнуть меня на грань «остановки мира». Его усилия были столь эксцентричны и прямолинейны, что дон Хуан сам велел мне уехать. Демонстрация «силы», произведенная доном Хенаро, была такой необычной и ошеломляющей, что вызвала у меня полную переоценку самого себя. Я уехал домой, пересмотрел записки, которые сделал в самом начале своего ученичества, и ко мне загадочным образом пришло совершенно новое чувство, хотя я и не осознавал его полностью, пока не увидел дона Хенаро плывущим по полу.

Плавание по полу, вполне соответствующее другим ошеломляющим и странным поступкам, которые он выполнял перед самыми моими глазами, началось с того, что он лег лицом вниз. Сначала он смеялся так сильно, что его тело тряслось в конвульсиях, затем он начал бить ногами, а потом движения его ног скоординировались с гребущими движениями рук, и дон Хенаро стал скользить по земле, как если бы он лежал на роликовой доске. Он несколько раз менял направление и покрыл весь участок перед домом, плавая вокруг меня и дона Хуана.

Дон Хенаро устраивал свою клоунаду передо мной и раньше, и каждый раз, когда он это делал, дон Хуан говорил, что я нахожусь на грани «видения». Моя неспособность «видеть» была результатом того, что я настойчиво старался объяснить любой поступок дона Хенаро с рациональной точки зрения.

На этот раз я был настороже, и, когда он поплыл, я не делал попыток объяснить или понять события. Я просто следил за ним. Но все равно я был ошеломлен. Он действительно скользил на животе и груди. Мои глаза начинали скашиваться, когда я следил за ним. Я ощутил прилив тревоги. Я был убежден, что, если не объясню себе того, что происходит, то смогу «видеть», и эта мысль наполнила меня необычайным нетерпением. Мое нервное напряжение было таким большим, что каким-то образом я опять оказался в исходной точке, снова замкнутый в рациональных рассуждениях.

Дон Хуан, должно быть, следил за мной. Внезапно он похлопал меня. Автоматически я повернулся к нему лицом и на секунду отвел глаза от дона Хенаро. Когда я опять взглянул на него, он стоял рядом со мной, наклонив голову так, что его подбородок почти касался моего правого плеча. Я испытал запоздалый испуг. Секунду я смотрел на него, а затем отпрыгнул назад.

Напускное удивление на его лице было настолько смешным, что я истерично рассмеялся. Однако я не мог не осознавать, что мой смех необычен. Мое тело сотрясалось от нервных спазмов в средней части живота. Дон Хенаро приложил свою руку к моему животу, и судорожный смех прекратился.

— Этот маленький Карлос во всем так чрезмерен! — воскликнул он с видом очень сдержанного человека.

Затем он добавил, подражая голосу и манерам дона Хуана:

— Разве ты не знаешь, что воин никогда не смеется таким образом?

Его карикатура на дона Хуана была столь совершенной, что я рассмеялся еще сильнее.

Потом оба они ушли и отсутствовали около двух часов, почти до полудня. Вернувшись, они сели перед домом дона Хуана, не сказав ни слова. Они казались сонными, усталыми, почти отсутствующими. Долгое время они оставались неподвижными; создавалось впечатление, что им очень удобно и они совершенно расслаблены. Рот дона Хуана слегка приоткрылся, как если бы он действительно спал, но его руки были сцеплены на коленях, и большие пальцы ритмично двигались.

Я нервничал и несколько раз менял положение. Через некоторое время на меня напала приятная дрема. Я, должно быть, заснул. Смех дона Хуана разбудил меня. Я открыл глаза. Оба они стояли и смотрели на меня.

— Если ты не разговариваешь, ты засыпаешь, — со смехом сказал дон Хуан.

— Боюсь, что так, — ответил я.

Дон Хенаро лег на спину и начал дрыгать ногами в воздухе. На секунду я подумал, что он опять начинает свою беспокойную клоунаду, но он сразу же вернулся в сидячее положение со скрещенными ногами.

— Есть одна вещь, которую ты должен осознать прямо сейчас, — сказал дон Хуан. — Я называю ее кубическим сантиметром шанса. Все мы, вне зависимости от того, воины мы или нет, имеем кубический сантиметр шанса, который время от времени выскакивает у нас перед глазами. Различие между средним человеком и воином состоит в том, что воин понимает это, и одна из его задач — быть наготове и ждать. Поэтому, когда его кубический сантиметр выскакивает, он обладает необходимой скоростью и проворством, чтобы схватить его. Шанс, удача, личная сила или как ты это ни назови является особым состоянием дел. Это похоже на очень маленькую палочку, которая выскакивает перед нами и приглашает нас схватиться за нее. Обычно мы слишком заняты, или слишком загружены, или слишком глупы и ленивы, для того чтобы понять, что это наш кубический сантиметр удачи. Воин, с другой стороны, наготове и собран, у него достаточно быстроты и догадливости, чтобы схватить ее.

— Твоя жизнь очень собранна? — внезапно спросил меня дон Хенаро.

— Я думаю, да, — сказал я с убеждением.

— Ты думаешь, что можешь схватить свой кубический сантиметр удачи? — спросил меня дон Хуан недоверчивым тоном.

— Я считаю, что делаю это все время, — сказал я.

— Я думаю, что ты наготове только относительно тех вещей, которые знаешь, — сказал дон Хуан.

— Может быть, я дурачу себя, но я считаю, что сейчас я более сознателен, чем в любое другое время своей жизни, — сказал я, действительно имея это в виду.

Дон Хенаро кивнул в подтверждение.

— Да, — сказал он тихо, как бы говоря про себя. — Маленький Карлос действительно собран и полностью наготове.

Я решил, что они посмеиваются надо мной. Может быть, слова о моем собранном состоянии вызвали у них раздражение.

— Я не собирался хвастаться, — сказал я.

Дон Хенаро выгнул брови и раздул ноздри. Он взглянул на мой блокнот и притворился, что пишет.

— Я думаю, что Карлос более собран, чем когда-либо, — сказал дон Хуан дону Хенаро.

— Может быть, он слишком собран, — бросил дон Хенаро.

— Вполне может быть, — заключил дон Хуан. Я не знал, что тут вставить, поэтому молчал.

— Ты помнишь тот случай, когда я заглушил твою машину? — спросил дон Хуан как бы невзначай.

Его вопрос был внезапным и не был связан с тем, о чем мы говорили. Он имел в виду случай, когда я не мог завести мотор машины до тех пор, пока он не сказал, что я могу.

Я заметил, что никто не забудет такого события.

— Это было чепухой, — сказал дон Хуан не допускающим возражений тоном. — Полной чепухой. Правильно, Хенаро?

— Правильно, — безразлично сказал дон Хенаро.

— Как это так? — возразил я. — То, что ты сделал в тот день, было действительно вне границ моего понимания.

— Это о многом не говорит, — сказал дон Хенаро. Они оба громко рассмеялись, и затем дон Хуан похлопал меня по спине.

— Хенаро может сделать кое-что получше, чем заглушить двигатель твоей машины, — продолжал он. — Верно, Хенаро?

— Верно, — сказал дон Хенаро, оттопырив губы как ребенок.

— Что он может сделать? — спросил я, стараясь не показывать беспокойства.

— Хенаро может убрать прочь всю твою машину! — воскликнул дон Хуан громовым голосом и добавил тем же тоном: — Верно, Хенаро?

— Верно! — ответил дон Хенаро самым громким человеческим голосом, который я когда-либо слышал.

Я невольно подпрыгнул. По моему телу прошли три или четыре нервных спазма.

— Что ты имеешь в виду? Он может забрать мою машину? — спросил я.

— Что я имею в виду, Хенаро? — спросил дон Хуан.

— Ты хочешь сказать, что я могу забраться в его машину и уехать, — сказал дон Хенаро с неубедительной серьезностью.

— Забери машину, Хенаро, — попросил дон Хуан шутливым тоном.

— Сделано! — сказал дон Хенаро, гримасничая и глядя на меня искоса.

Я заметил, что, когда он гримасничает, его брови топорщатся, делая его взгляд насмешливым и пронизывающим.

— Хорошо, — спокойно сказал дон Хуан. — Пойдем осмотрим машину.

— Да, — эхом отозвался дон Хенаро. — Пойдем осмотрим машину.

Очень медленно они поднялись. Секунду я не знал, что делать, но дон Хуан жестом пригласил меня встать.

Мы отправились к небольшому холмику перед домом дона Хуана. Дон Хуан шел справа от меня, дон Хенаро слева. Они находились в двух метрах впереди меня, все время в поле моего зрения.

— Давай проверим машину, — сказал дон Хенаро опять.

Дон Хуан начал двигать руками, словно наматывая невидимую нить. Дон Хенаро делал так же и повторял:

— Давай проверим машину.

Они шли, слегка пританцовывая. Их шаги были длиннее, чем обычно, а руки двигались так, как если бы они хлестали или шлепали какие-то невидимые предметы перед собой. Я никогда не видел, чтобы дон Хуан паясничал таким образом, и, глядя на него, чувствовал почти растерянность.

Мы достигли вершины, и я посмотрел вниз, на подножие холма, где в каких-нибудь пятидесяти метрах я оставил машину. У меня в животе все сжалось. Машины не было! Я сбежал с холма. Машины нигде не было видно. Секунду я испытывал полное замешательство. Я был дезориентирован.

Моя машина стояла здесь с тех пор, как я приехал рано утром. Наверное, получасом раньше я приходил сюда, чтобы взять новую пачку писчей бумаги. Я еще подумал, что надо оставить окна открытыми, потому что было слишком жарко, но количество комаров и других летающих насекомых, которыми кишела эта местность, заставило меня изменить решение, и я оставил машину запертой, как обычно.

Я оглянулся. Я отказывался верить, что моя машина исчезла. Я прошел до конца расчищенной площадки. Дон Хуан и дон Хенаро присоединились ко мне и встали рядом, в точности копируя то, что делал я. Они вглядывались вдаль в поисках машины. На секунду я испытал эйфорию, которая уступила место чувству ни с чем не сравнимого раздражения. Они, казалось, заметили это и стали ходить вокруг меня, двигая руками, как если бы скатывали ими тесто.

— Как ты думаешь, что случилось с машиной, Хенаро? — наигранно спросил дон Хуан.

— Я угнал ее, — сказал дон Хенаро и поразительнейшим образом изобразил переключение передач и выруливание. Он согнул ноги, как если бы сидел, и оставался в этом положении несколько секунд, очевидно, удерживаясь мышцами ног. Затем он перенес вес на правую ногу и вытянул левую, имитируя выжимание сцепления. Губами он издал звук мотора, потом притворился, что заехал в ухаб, и стал подпрыгивать вверх-вниз, создавая полное ощущение неопытного водителя, который подскакивает на ухабах, не выпуская рулевого колеса.

Пантомима дона Хенаро была потрясающей. Дон Хуан смеялся, пока не начал задыхаться. Я хотел присоединиться к их веселью, но не мог расслабиться. Я чувствовал угрозу. Мною овладела небывалая тревога. Я почувствовал, что загораюсь изнутри, и начал пинать камни на земле. В конце концов я стал расшвыривать их с необъяснимой и бесцельной яростью. Казалось, ярость находилась вне меня, а затем внезапно меня обволокла. Затем раздражение покинуло меня так же неожиданно, как и нашло. Я глубоко вздохнул и почувствовал себя лучше.

Я не смел взглянуть на дона Хуана. Моя вспышка злости озадачила меня, но в то же время мне хотелось смеяться. Дон Хуан подошел ко мне сбоку и потрепал по спине. Дон Хенаро положил мне руку на плечо.

— Правильно, — сказал дон Хенаро. — Потакай себе. Ударь себя по носу, чтобы потекла кровь. Потом можно взять камень и выбить себе зубы. Это очень помогает! А если и это не поможет, ты можешь расплющить свои яйца тем же самым камнем вот на этом валуне.

Дон Хуан засмеялся. Я сказал, что мне стыдно за то, как я себя вел, и я не знаю, что на меня нашло. Дон Хуан сказал, что он уверен — я точно знаю, что происходит, и только притворяюсь, будто не знаю, а рассердило меня мое собственное притворство.

Дон Хенаро действовал на меня необыкновенно успокаивающе; он все время похлопывал меня по спине.

— Это бывает со всеми нами, — сказал дон Хуан.

— Что ты имеешь в виду? — спросил дон Хенаро, имитируя мой голос и мою привычку задавать вопросы дону Хуану.

Дон Хуан начал говорить какие-то абсурдные вещи типа «когда мир вверх ногами, мы вниз ногами, а когда мир вниз ногами, мы вверх ногами. Теперь, когда и мир, и мы вниз ногами, мы думаем, что мы вверх ногами…» Он продолжал и продолжал говорить чушь, в то время как дон Хенаро изображал, как я делаю заметки. Он писал в невидимом блокноте, раздувая ноздри в такт движению руки и держа глаза широко открытыми, прикованными к дону Хуану. Дон Хенаро показывал, как я пытаюсь писать, не глядя в блокнот, чтобы не нарушать естественного хода разговора. Его пантомима была по-настоящему смешной.

Внезапно я почувствовал себя легко и счастливо. Их смех успокаивал. На какой-то момент я отступился от себя и расхохотался. Но затем мой рассудок опять погрузился в тревогу, смущение и раздражение. Я подумал, что, чем бы ни было то, что здесь происходит, это невозможно. Действительно, это было невообразимо с точки зрения того логического порядка, по которому я привык судить об окружающем мире. И, однако же, органами чувств я ощущал, что моей машины тут нет. Мне пришла в голову мысль, как это всегда бывало, когда дон Хуан ставил меня перед необъяснимым явлением, что надо мной подшутили обычным способом. Под стрессом мой ум невольно и настойчиво повторял одну и ту же конструкцию. Я стал считать, сколько помощников нужно дону Хуану и дону Хенаро, чтобы поднять мою машину и перенести ее с того места, где я ее оставил. Я был абсолютно уверен, что запер дверцы. Ручной тормоз был затянут, и машина была на скорости. Рулевое колесо было тоже заперто. Для того чтобы передвинуть ее, нужно было бы поднять ее руками. Эта задача требовала такого количества людей, которого, как я был уверен, ни один из них не смог бы собрать вместе. Другой возможностью было, что кто-то, договорившись с ними, отмычкой открыл мою машину, подсоединил к зажиганию провода и угнал ее. Чтобы сделать это, требовались знания, которыми они не обладали. Единственным другим объяснением было то, что они гипнотизируют меня. Их движения были столь непривычны для меня и так подозрительны, что я погрузился в рациональные размышления. Я думал, что если они гипнотизируют меня, то я нахожусь в состоянии измененного сознания. В своих опытах с доном Хуаном я понял, что в таких состояниях невозможно все время мысленно следить за ходом времени. Во всех состояниях необычной реальности, которые я испытал, в воспринимаемом ходе времени никогда не было четкого порядка. И я заключил, что, если буду настороже, придет момент, когда я замечу смещение временной последовательности. Например, я буду смотреть на гору, а в следующий осознаваемый момент окажется, что я смотрю на долину в другой стороне и не помню, когда повернулся. Я считал, что если что-нибудь подобное случится, то я смогу объяснить происходящее как гипноз. Я решил, что единственное, что я могу сделать, это как можно тщательнее следить за всеми деталями.

— Где моя машина? — спросил я, обращаясь к ним обоим.

— Где машина, Хенаро? — спросил дон Хуан с необычайно серьезным видом.

Дон Хенаро начал переворачивать маленькие камешки и заглядывать под них. Он лихорадочно обыскал весь участок, где я оставил машину, перевернув все камни. Временами он притворялся сердитым и забрасывал камень в кусты.

Дон Хуан, казалось, безгранично наслаждался этой сценой. Он смеялся, почти забыв о моем присутствии.

Дон Хенаро перевернул очередной камень и застыл в наигранном замешательстве, наткнувшись на крупный булыжник, единственный большой и тяжелый камень на этом месте. Он попытался перевернуть его, но камень был слишком массивным и слишком глубоко ушел в землю. Он старался и пыхтел, пока не покрылся потом. Потом он сел на камень и позвал на помощь дона Хуана.

Дон Хуан повернулся ко мне с сияющей улыбкой и сказал:

— Пойдем поможем Хенаро.

— Что он делает?

— Он ищет твою машину, — сказал дон Хуан, как будто это было в порядке вещей.

— Бога ради! Как он может найти ее под камнем? — воскликнул я.

— Бога ради! Почему бы и нет? — откликнулся дон Хенаро, и оба они покатились со смеху.

Мы не смогли поднять камень. Дон Хуан предложил сходить к его дому и найти толстую палку, которую можно было бы использовать как рычаг.

По дороге к дому я говорил им, что их поступки абсурдны и то, что они со мной делают, не является необходимым. Дон Хенаро уставился на меня.

— Хенаро очень последовательный человек, — сказал дон Хуан с серьезным выражением лица. — Он такой же последовательный и пунктуальный, как и ты. Ты сам сказал, что никогда не оставляешь неперевернутым ни одного камня. Он делает то же самое.

Дон Хенаро похлопал меня по плечу и сказал, что дон Хуан абсолютно прав и ему действительно хочется походить на меня. Он взглянул на меня с безумным блеском в глазах и раздул ноздри.

Дон Хуан хлопнул в ладоши и бросил свою шляпу на землю.

После долгих поисков вокруг дома дон Хуан нашел длинное и довольно толстое бревно — часть потолочной балки. Он взвалил его себе на плечи, и мы пошли назад к месту, где была моя машина.

Когда мы поднимались на большой холм и уже почти достигли поворота, откуда был виден плоский участок стоянки, на меня нашло озарение. Я подумал, что найду свою машину, если взгляну на это место раньше их, но, когда я посмотрел вниз, машины там не было.

Дон Хуан и дон Хенаро, должно быть, поняли, что было у меня на уме, и побежали за мной, громко смеясь.

Когда мы достигли подножия холма, они сразу принялись за работу. Я следил за ними несколько секунд. Их действия были совершенно непонятны. Они не притворялись, они действительно полностью погрузились в попытки перевернуть валун, чтобы посмотреть, нет ли под ним моей машины. Для меня это было слишком, и я присоединился к ним. Они пыхтели и вопили, а дон Хенаро выл как койот. Они насквозь пропитались потом. Я отметил, как невероятно сильны их тела, особенно тело дона Хуана. Рядом с ними я был слабым юношей.

Очень скоро я тоже стал обливаться потом. В конце концов мы перевернули валун, и дон Хенаро исследовал землю под ним со сводящим с ума терпением и тщательностью.

— Нет, ее здесь нет, — заявил он.

Это заявление заставило их повалиться на землю от хохота.

Я нервно засмеялся. У дона Хуана, казалось, были настоящие спазмы боли — он закрыл лицо, а его тело тряслось от смеха.

— Куда мы пойдем теперь? — спросил дон Хенаро после долгого отдыха.

Дон Хуан указал направление кивком головы.

— Куда мы идем? — спросил я.

— Искать твою машину, — сказал дон Хуан и даже не улыбнулся.

Они опять пошли по бокам от меня. Мы вошли в кусты, прошли несколько метров, и дон Хенаро сделал знак остановиться. Он на цыпочках подкрался к круглому кусту в нескольких шагах в стороне, несколько секунд вглядывался в его центр, а затем сказал, что машины там нет.

Мы шли некоторое время, а затем дон Хенаро знаком велел нам соблюдать тишину. Он выгнул спину, встал на цыпочки и вытянул руки над головой. Его пальцы согнулись, как когти. С того места, где я стоял, тело дона Хенаро имело форму буквы «S». Секунду он сохранял эту позу, а затем буквально нырнул на землю, чтобы схватить длинную ветку с сухими листьями. Он осторожно поднял ее, осмотрел и сообщил, что машины там нет.

Пока мы шли по густому чапаралю, он заглядывал в кусты, забирался на небольшие деревья и всматривался в листву для того, чтобы заключить, что машины там тоже нет.

Тем временем я сознательно контролировал происходящее, отмечая все, что вижу и чего касаюсь. Мое последовательное и упорядоченное восприятие мира было таким же непрерывным, как всегда. Я касался камней, кустов, деревьев и переводил взгляд с одного предмета на другой, смотрел то одним глазом, то другим. По всем расчетам, я шел в чапарале, так же, как делал это бесчисленное количество раз.

Дон Хенаро лег на живот и попросил нас сделать то же самое. Оба они уставились на цепочку маленьких выступов земли, которые выглядели как микроскопические холмы. Внезапно дон Хенаро выбросил вперед правую руку и что-то схватил. Он поспешно поднялся, и то же сделал дон Хуан. Держа сжатую руку перед нами, дон Хенаро сделал нам знак подойти поближе и посмотреть. Затем он стал медленно разжимать ладонь. Когда она наполовину открылась, из нее вылетел большой черный предмет. Движение было настолько внезапным, а летящий предмет до того велик, что я отпрыгнул назад и чуть не потерял равновесие. Дон Хуан поддержал меня.

— Это была не машина, — сокрушенно сказал дон Хенаро. — Это была проклятая муха. Очень жаль.

Они изучающе уставились на меня. Стоя передо мной, они смотрели на меня не прямо, а краем глаза. Это был долгий взгляд.

— Это была муха, не так ли? — спросил меня дон Хенаро.

— Я думаю, что это так, — сказал я.

— Не думай, — повелительно сказал дон Хуан. — Что ты видел?

— Я видел, как что-то величиной с ворону вылетело у него из руки, — сказал я.

Мое заявление соответствовало тому, что я ощутил, и не было шуткой, но они восприняли его как самое смешное из всего, что было сказано за день.

— Я полагаю, что с Карлоса достаточно, — сказал дон Хуан. Его голос был хриплым от смеха.

Дон Хенаро сказал, что вот-вот найдет мою машину и это предчувствие становится у него все сильнее. Дон Хуан заметил, что мы находимся на очень пересеченной местности и найти здесь машину было бы нежелательно. Дон Хенаро снял свою шляпу и перевязал ее тесемку ниткой, которую вынул из сумки. Затем он привязал свой шерстяной пояс к желтой бахроме на полях шляпы.

— Я делаю из своей шляпы воздушного змея, — сказал он мне.

Я следил за ним, зная, что он шутит. Я всегда считал себя экспертом по воздушным змеям. Ребенком я строил сложнейшие змеи, и я знал, что поля его шляпы слишком мягкие, чтобы выдержать напор ветра. А верх шляпы был слишком велик, и ветер стал бы циркулировать внутри, не давая шляпе взлететь.

— Ты думаешь, она не полетит, не так ли? — спросил дон Хуан.

— Я знаю, что она не полетит, — сказал я.

Не обращая на меня внимания, дон Хенаро привязал длинную бечевку к своей шляпе-змею.

День был ветреным. Пока дон Хенаро бежал вниз с холма, дон Хуан держал его шляпу. Затем дон Хенаро дернул за бечевку, и проклятая штуковина действительно взлетела.

— Смотри, смотри на змея! — закричал дон Хенаро. Шляпа пару раз нырнула, но оставалась в воздухе.

— Не отводи глаз от змея, — сказал дон Хуан.

На мгновение я почувствовал головокружение. Глядя на змея, я ясно вспомнил другой случай. Казалось, что я сам запускаю змея, как я когда-то делал в ветреные дни на холмах своего родного города.

На короткое время воспоминание поглотило меня, и я потерял контроль над ходом времени.

Я услышал, что дон Хенаро что-то кричит, и увидел шляпу, которая ныряла вверх-вниз, а затем стала падать на землю, туда, где была моя машина. Все это случилось с такой скоростью, что у меня не осталось ясного представления о том, что произошло. Я почувствовал головокружение и апатию. В моем сознании возникла очень смущающая картина. Шляпа дона Хенаро то ли превратилась в мою машину, то ли упала на ее крышу. Мне хотелось верить, что дон Хенаро воспользовался своей шляпой, чтобы указать на машину. Это не имело особого значения, поскольку оба варианта были одинаково пугающими, но мой ум уцепился за эту маловажную деталь, чтобы удержать свое первоначальное равновесие.

— Не борись с этим, — услышал я слова дона Хуана.

Я почувствовал, что внутри меня что-то вот-вот вырвется на поверхность. Мысли и образы накатывались на меня безудержными волнами, как будто я засыпал. Я остолбенело смотрел на машину. Она стояла на каменистом участке примерно в тридцати метрах. Она действительно выглядела так, как если бы кто-то только что поставил ее туда. Я подбежал к ней и начал осматривать.

— Проклятье! — воскликнул дон Хуан. — Не смотри на машину. Останови мир!

Затем как во сне я услышал его крик:

— Шляпа Хенаро! Шляпа Хенаро!

Я посмотрел на них. Они пристально глядели на меня. Их глаза были пронизывающими. Я почувствовал боль в животе. Внезапно у меня заболела голова, и мне стало плохо.

Они с любопытством изучали меня. Некоторое время я сидел рядом с машиной, а затем автоматически отпер дверцу и впустил дона Хенаро на заднее сиденье. Дон Хуан последовал за ним и сел рядом. Это показалось мне странным, потому что он обычно садился на переднее сиденье.

Я поехал к дому дона Хуана с каким-то туманом в сознании. Я не был самим собой. В животе у меня было неспокойно, и ощущение тошноты разрушило мою трезвость.

Я механически вел машину и слышал, как дон Хуан и дон Хенаро на заднем сиденье по-детски хихикают. Дон Хуан спросил меня:

— Мы подъезжаем?

Только тут я обратил внимание на дорогу. Мы действительно были очень близко от его дома.

— Сейчас мы будем на месте, — пробормотал я.

Они взвыли от смеха. Они хлопали в ладоши и били себя по ногам.

Когда я подъехал к дому, я автоматически выскочил из машины и открыл перед ними дверцу. Дон Хенаро вышел первым и поздравил меня с тем, что он назвал самой приятной и удобной поездкой в его жизни. Дон Хуан сделал то же самое. Я почти не обратил на них внимания.

Я запер машину и едва добрался до дома. Прежде чем заснуть, я услышал, как хохочут дон Хуан и дон Хенаро.

19. Остановка мира

Как только я проснулся на следующий день, я начал задавать дону Хуану вопросы. Он рубил дрова за домом, а дона Хенаро нигде не было видно. Он заявил, что говорить не о чем. Я сказал, что мне удалось удержаться от мыслей, когда дон Хенаро «плавал по полу», и мне не требовалось никаких объяснений, но это не помогло мне понять, что происходит. Затем, после исчезновения машины, я автоматически замкнулся в поисках логического объяснения, но это тоже не помогло. Я сказал дону Хуану, что моя настойчивость в поиске объяснений не была изобретена мною только для того, чтобы со мной было трудно. Это было нечто настолько глубоко вросшее в меня, что пересиливало любые другие намерения.

— Это вроде болезни, — сказал я.

— Тут нет никаких болезней, — спокойно ответил дон Хуан. — Тут есть только самопотакание. Ты потакаешь себе, пытаясь все объяснить. Но тебе больше не нужны объяснения.

Я настаивал, что могу действовать только при условии упорядоченности и понимания. Я напомнил ему о том, что я коренным образом изменил свою личность за время нашей связи и такая перемена стала возможной, потому что я мог объяснить себе необходимость этого.

Дон Хуан тихо засмеялся. Долгое время он молчал.

— Ты очень умен, — сказал он наконец. — Ты возвращаешься туда, где был всегда. Но на этот раз с тобой покончено. Тебе некуда возвращаться. Я не буду больше ничего тебе объяснять. Что бы Хенаро вчера ни делал, он делал это для твоего тела, поэтому позволь телу самому решать, что к чему.

Тон дона Хуана был дружественным, но необычно отрешенным, и это заставило меня почувствовать всепоглощающее одиночество. Я выразил свою печаль. Он улыбнулся. Его пальцы слегка сжали мою руку.

— Мы оба — существа, которые умрут, — сказал он тихо. — Нет больше времени для того, что мы привыкли делать. Сейчас ты должен использовать все неделание, которому я тебя научил, и остановить мир.

Он опять сжал мою руку. Его прикосновение было твердым и дружественным; оно как бы подтверждало, что он заботится обо мне и имеет ко мне привязанность. И в то же время оно оставляло впечатление непоколебимой целенаправленности.

— Это мой жест для тебя, — сказал он, секунду удерживая мою руку. — Теперь ты должен сам пойти в эти дружественные горы.

Он указал подбородком на далекий гребень гор на юго-востоке.

Он сказал, что я должен оставаться там до тех пор, пока мое тело не велит мне уйти, а затем вернуться к нему домой. Подтолкнув меня к машине, он дал мне понять, что не хочет, чтобы я что-то говорил или мешкал.

— Что я должен там сделать? — спросил я.

Он не ответил, а покачал головой, глядя на меня.

— Хватит этого, — сказал он наконец. Затем он указал пальцем на юго-восток.

— Поезжай туда, — сказал он отрывисто.

Я ехал на юг, а затем на восток по дорогам, по которым всегда ездил с доном Хуаном. Оставив машину недалеко от места, где кончалась грунтовая дорога, я пошел по знакомому маршруту, пока не достиг высокого плато. Я не имел никакого представления о том, что здесь делать. Я начал бродить, выискивая место для отдыха. Внезапно мое внимание остановилось на небольшом участке слева от меня. Казалось, что химический состав почвы был в этом месте другим. Но когда я пристально поглядел на землю, то не заметил ничего, что могло бы быть этому причиной. Я стоял в нескольких метрах в стороне и старался «почувствовать», как всегда рекомендовал дон Хуан.

Я неподвижно стоял, наверное, в течение часа. Количество мыслей постепенно уменьшалось, пока я не перестал разговаривать сам с собой. Затем я почувствовал раздражение. Ощущение было заключено у меня в животе и было острее, когда я смотрел на сомнительное место. Оно меня отталкивало, и я почувствовал необходимость уйти. Скосив глаза, я начал осматривать местность и, немного пройдя, наткнулся на широкую плоскую скалу. Я остановился перед ней. В этом камне не было ничего особенного, что привлекало бы меня. Я не заметил никакого особенного цвета, никакого сияния, но все же он мне нравился. Мое тело чувствовало себя хорошо. Я испытывал ощущение физического комфорта и сел немного отдохнуть.

Я бродил по высокому плато и окружающим горам весь день, не зная, что делать и чего ждать. В сумерках я вернулся обратно к плоской скале. Я знал, что если я проведу здесь ночь, то буду в безопасности.

На следующий день я пошел дальше на восток, в высокие горы. Во второй половине дня я пришел к другому, еще более высокому плато. Мне показалось, что я уже был здесь раньше. Я осмотрелся, чтобы сориентироваться, но не смог узнать ни одного из окружающих горных пиков. После тщательного выбора места я уселся отдохнуть на границе пустынного каменистого района. Мне было очень тепло и спокойно. Я попытался извлечь немного пищи из своей фляги, но она была пуста. Тогда я попил воды. Она была теплой и затхлой. Я подумал, что мне не остается ничего, кроме как вернуться к дому дона Хуана, и начал раздумывать, не начать ли обратный путь прямо сейчас. Я лег на живот и положил голову на руки. Я почувствовал неудобство и несколько раз изменил положение, пока не оказался лицом к западу. Солнце было уже низко. Мои глаза устали. Я взглянул на землю и увидел крупного черного жука. Он вылез из-за маленького камешка, толкая перед собой навозный шар в два раза больше себя. Некоторое время я следил за его движениями. Насекомое, казалось, не замечало меня и продолжало толкать свой груз через камни, корни, вмятины и выступы на земле. Насколько я мог судить, насекомое не осознавало моего присутствия. Мне пришло в голову, что я не могу с уверенностью сказать, знает оно обо мне или нет. Эта мысль вызвала у меня серию рациональных оценок природы мира насекомого в противоположность моему собственному миру. Насекомое и я находились в одном и том же мире, но мир явно не был для нас одним и тем же. Я погрузился в наблюдения и поразился гигантской силе, которая требовалась ему для того, чтобы толкать свою ношу через камни и земляные трещины.

Я наблюдал за насекомым долгое время и вдруг ощутил тишину вокруг. Только ветер свистел в ветках и листьях чапараля. Я посмотрел вверх, быстрым и непроизвольным движением повернулся влево и заметил мелькнувшую на камне слабую тень или отблеск. Сначала я не обратил на нее внимания, но затем сообразил, что этот отблеск был слева. Я еще раз быстро повернулся и ясно увидел тень на скале. У меня было странное ощущение, что тень внезапно соскользнула на землю и почва впитала ее, как промокашка впитывает чернильную кляксу. По моей спине прошел озноб. Мне в голову пришла мысль, что смерть караулит меня и жука.

Я еще раз посмотрел на насекомое, но не смог найти его. Я подумал, что оно, должно быть, прибыло к месту своего назначения и сбросило груз в земляную норку. Я прислонился лицом к гладкой поверхности скалы.

Жук вылез из глубокой норы и остановился в нескольких дюймах от моего лица. Он, казалось, смотрел на меня, и на секунду я почувствовал, что он осознал мое присутствие, наверное, так же, как я осознал присутствие собственной смерти. По мне прошла дрожь. В конце концов, жук и я не очень отличались. Смерть как тень следила за каждым из нас из-за камня. Я ощутил необычайный подъем. И жук, и я были на одной чаше весов. Никто из нас не был лучше другого. Наша смерть делала нас равными.

Мой подъем и радость были настолько сильны, что я начал плакать. Дон Хуан был прав. Он всегда был прав. Я жил в загадочном мире, и, как любой другой, я был загадочным существом, и все же я был ничуть не важнее жука. Я вытер глаза и, проведя по ним тыльной стороной руки, увидел примерно в пятидесяти метрах справа человека или что-то, имевшее форму человека. Я сел прямо и напряг зрение. Солнце было почти на горизонте, и его желтоватые отблески мешали мне ясно видеть. В этот миг я услышал необычный грохот. Он был похож на звук далекого реактивного самолета. Когда я остановил на нем свое внимание, грохот усилился и стал длинным и острым металлическим визгом, а затем ослаб, пока не превратился в гипнотизирующий мелодичный звук. Мелодия чем-то напоминала колебания электрического тока. Мне пришло в голову, что сходятся две электрически заряженные сферы или два квадратных куска наэлектризованного металла трутся друг о друга, а затем, когда их заряд становится одинаковым, резко останавливаются. Я вновь попытался рассмотреть человека, который, казалось, прятался от меня, но смог различить лишь темный силуэт на фоне кустов. Я прикрыл глаза рукой. В этот момент блеск солнца изменился, и я понял, что то, что я видел, было оптической иллюзией, игрой теней и листвы.

Я отвел глаза и увидел койота, неторопливо бегущего по полю. Койот находился примерно в том месте, где я видел человека. Он пробежал около пятидесяти метров в южном направлении, а затем остановился и побежал ко мне. Я крикнул пару раз, чтобы отогнать его, но он продолжал бежать. Я испытал тревогу. Я подумал, что он бешеный, и даже хотел набрать камней, чтобы защититься, если он нападет. Когда животное оказалось в трех-четырех метрах от меня, я заметил, что оно нисколько не возбуждено. Наоборот, оно казалось спокойным и не испытывающим страха. Оно замедлило шаг и остановилось в полу-тора-двух метрах от меня. Мы посмотрели друг на друга, а затем койот подошел ближе. Его коричневые глаза были дружественными и ясными. Я сел на камни, и койот остановился, почти касаясь меня. Я был ошеломлен. Я никогда не видел дикого койота так близко, и единственное, что пришло мне в этот момент в голову, это заговорить с ним. Я начал так, как человек заговорил бы с дружелюбной собакой. А затем я подумал, что койот «ответил» мне. У меня была абсолютная уверенность, что он мне что-то сказал. Я смутился, но у меня не было времени разбираться в своих чувствах, потому что койот заговорил вновь. Не то чтобы животное произносило слова так, как я привык слышать слова, произносимые людьми. Скорее это было ощущение, что он говорит. Но это не было похоже на то, как домашнее животное общается со своим хозяином. Койот действительно что-то сказал. Он передал мысль, и это вылилось во что-то вроде предложения. Я сказал:

— Как поживаешь, маленький койот? И мне показалось, что я услышал ответ:

— Я хорошо, а ты?

Затем койот повторил предложение, и я вскочил на ноги. Животное не сделало ни одного движения. Оно даже не было испугано моим внезапным прыжком. Его глаза оставались дружескими и ясными. Оно наклонило голову, легло на живот и спросило:

— Почему ты боишься?

Я сел к нему лицом и повел самый колдовской разговор в своей жизни. В конце концов койот спросил, что я тут делаю. И я сказал, что пришел сюда, чтобы «остановить мир».

Койот сказал:

— Que bueno!

Тут я сообразил, что это койот, владеющий двумя языками. Существительные и глаголы в его предложениях были английскими, а союзы и восклицания — испанскими. Мне пришло в голову, что передо мной очень хитрый койот. Я стал смеяться над абсурдностью того, что происходит, и смеялся так сильно, что почти впал в истерику. Затем весь груз невозможности происходящего обрушился на меня, и мой разум заколебался. Койот поднялся на ноги, и наши глаза встретились. Я пристально посмотрел в них. Я чувствовал, что они притягивают меня, и внезапно животное стало радужным. Оно начало испускать сияние. Казалось, мой мозг воспроизводит другое событие, случившееся десять лет назад, когда под воздействием пейота я стал свидетелем превращения обычной собаки в незабываемое радужное существо. Как будто койот вызвал воспоминание, и память об этом событии ожила и наложилась на очертания койота. Койот был светящимся, текучим, жидким существом. Его свечение поражало. Я хотел закрыть глаза руками, чтобы защитить их, но не мог двинуться. Светящееся существо коснулось какой-то моей неопределенной части, и мое тело испытало такую неописуемую теплоту и такое хорошее самочувствие, словно это прикосновение заставило меня взорваться. Я онемел. Я больше не чувствовал ног, ступней, своего тела, но что-то удерживало меня в прямом положении.

Я не знаю, сколько я оставался в таком положении. Тем временем светящийся койот и вершина холма, на котором я стоял, исчезли из виду. У меня не было ни мыслей, ни чувств. Все было выключено, и я свободно парил.

Внезапно мое тело ощутило удар, а затем что-то ласково обволокло меня. Я понял, что на меня светит солнце. Я едва мог различить отдаленные гребни гор на западе. Солнце почти касалось горизонта. Я смотрел прямо на него, а потом увидел «линии мира». Я ощутил множество крайне необычных флюоресцирующих белых линий, которые пронизывали все вокруг. На секунду я подумал, что вижу солнечный свет, отраженный от моих ресниц. Я моргнул и посмотрел опять. Линии были непрерывными и проходили через все вокруг. Я повернулся вокруг своей оси и осмотрел удивительный новый мир. Линии были хорошо заметны и устойчивы, даже если я смотрел в противоположную от солнца сторону.

Казалось, я в экстазе стоял на вершине холма бесконечное время. Но все это могло длиться лишь несколько минут — пожалуй, не дольше, чем сияло солнце перед тем, как достичь горизонта. Но мне это время показалось бесконечным. Я чувствовал что-то теплое и успокаивающее, исходящее из мира и моего собственного тела. Я знал, что раскрыл секрет. Он был таким простым. Я ощутил поток неведомых чувств. Никогда в жизни я не испытывал такой божественной эйфории, такого покоя и такой полноты, но я не мог выразить раскрытый секрет в словах или хотя бы в мыслях, хотя мое тело знало его.

Затем я то ли заснул, то ли потерял сознание. Когда я опять пришел в себя, я лежал на камнях. Мир был таким, каким я его видел всегда. Уже темнело, и я автоматически отправился назад к своей машине.

Когда на следующее утро я вернулся, дон Хуан был в доме один. Я спросил его о доне Хенаро, и он сказал, что тот был где-то поблизости, занимаясь своими делами. Я немедленно стал пересказывать свой необычный опыт. Он слушал с явным интересом.

— Ты просто остановил мир, — прокомментировал он, когда я кончил свой рассказ.

Секунду мы молчали, а затем он сказал, что мне следует поблагодарить дона Хенаро за помощь. Казалось, он необычайно мною доволен. Он похлопывал меня по спине и посмеивался.

— Но это невероятно, чтобы койот мог говорить, — сказал я.

— Это не было разговором, — сказал дон Хуан.

— Чем же тогда это было?

— Сначала твое тело поняло. Но ты не сумел догадаться, что это не койот и что он, конечно же, не говорит так, как ты и я.

— Но койот действительно говорил, дон Хуан!

— По-моему, это кто-то другой говорил как идиот. После стольких лет обучения ты должен понимать, что к чему. Вчера ты остановил мир и, может быть, даже видел. Волшебное существо сказало тебе что-то, и твое тело смогло понять это, потому что мир разрушился.

— Мир был таким же, как сегодня, дон Хуан.

— Нет, он не был таким. Сегодня койоты ничего тебе не говорят, и ты не можешь видеть линий мира. Вчера ты сделал это просто потому, что в тебе что-то остановилось.

— Что во мне остановилось?

— Вчера в тебе остановилось то, на что, как тебе говорили люди, похож мир. Видишь ли, люди говорят нам с момента нашего рождения, что мир такой-то и такой-то. И, естественно, у нас нет выбора, кроме как видеть мир таким, каким он является по словам людей.

Мы взглянули друг на друга.

— Вчера мир стал таким, каким его описывают маги, — продолжал он. — В этом мире койоты разговаривают и, как я тебе уже рассказывал, разговаривают олени, гремучие змеи, деревья и все остальные живые существа. Но я хочу, чтобы ты научился видеть. Возможно, ты знаешь, что видение происходит только тогда, когда проскальзываешь между мирами, между миром обычных людей и миром магов. Ты сейчас оказался в точке между ними. Вчера ты считал, что с тобой говорит койот. Любой маг, который не видит, сделал бы такой же вывод, но тот, кто видит, знает, что верить в это означает быть пришпиленным к реальности магов. Точно так же не верить, что койоты говорят, означает быть пришпиленным к реальности обычных людей.

— Ты хочешь сказать, дон Хуан, что ни мир обычных людей, ни мир магов не реальны?

— Они реальны. Они могут воздействовать на тебя. Например, ты мог спросить этого койота о чем угодно, и он обязан был бы дать тебе ответ. Единственное, что здесь печально, это то, что койоты ненадежны. Они шутники. Это твоя судьба — не иметь надежного компаньона из числа животных.

Дон Хуан объяснил, что койот будет моим спутником всю жизнь и что в мире магов иметь койота другом было нежелательно. Он сказал, что идеальным для меня было бы поговорить с гремучей змеей, потому что они очень надежные товарищи.

— Будь я на твоем месте, — добавил он, — я бы никогда не верил койоту. Но ты другой и, возможно, даже станешь койотным магом.

— А что такое койотный маг?

— Это тот, кто узнает массу вещей от своих братьев-койотов.

Я хотел задавать вопросы дальше, но он жестом остановил меня.

— Ты видел линии мира, — сказал он. — Ты видел светящееся существо. Ты почти готов к встрече с союзником. Ты отлично знаешь, что человек, которого ты видел в кустах, был союзник. Ты слышал его грохот, похожий на звук реактивного самолета. Он будет ждать тебя на краю равнины, на которую я отведу тебя сам.

Долгое время мы молчали. Дон Хуан сцепил руки на животе. Его большие пальцы еле заметно двигались.

— Хенаро тоже отправится с нами в эту долину, — неожиданно сказал он. — Это он помог тебе остановить мир.

Дон Хуан посмотрел на меня пронизывающим взглядом.

— Я скажу тебе еще одну вещь, — сказал он и засмеялся. — Сейчас это действительно имеет значение. В тот раз Хенаро не убирал твою машину из мира обычных людей. Он просто вынудил тебя смотреть на мир так, как делают маги, а в этом мире твоей машины не было. Хенаро хотел ослабить твою определенность. Его клоунада рассказала твоему телу об абсурдности попыток все объяснить. А когда он запустил своего змея, ты почти видел. Ты нашел свою машину, и ты был в обоих мирах. Причина, по которой мы чуть не надорвали животы от смеха, была в том, что ты действительно считал, что везешь нас с того места, где, как ты решил, ты нашел свою машину.

— Но как он заставил меня видеть мир глазами мага?

— Я был с ним. Мы оба знаем этот мир. А если знаешь этот мир, то все, что нужно для того, чтобы ввести его в действие, это использовать добавочное кольцо силы, которое, как я тебе говорил, имеют маги. Для Хенаро это так же легко, как щелкнуть пальцами. Он заставил тебя переворачивать камни, чтобы отвлечь твои мысли и позволить твоему телу видеть.

Я сказал, что события последних трех дней причинили непоправимый вред моей идее мира и в течение тех десяти лет, которые я был связан с ним, я никогда не был затронут так глубоко, даже тогда, когда принимал психотропные растения.

— Растения силы только помогают, — сказал дон Хуан. — Главное происходит, когда тело понимает, что может видеть. Только тогда осознаешь, что мир, на который мы смотрим, является всего лишь описанием. Я намеревался показать тебе это. К сожалению, у тебя осталось слишком мало времени, прежде чем тебя коснется союзник.

— А союзник обязательно должен касаться меня?

— Этого нельзя избежать. Чтобы видеть, нужно узнать, как маги смотрят на мир, а для этого нужно призвать союзника. А когда это сделано, он приходит.

— А ты не мог бы научить меня видеть, не призывая союзника?

— Нет. Для того чтобы видеть, нужно научиться смотреть на мир каким-либо другим способом. Единственный другой способ, который я знаю, это способ магов.

20. Путешествие в Икстлан

Дон Хенаро вернулся около полудня, и по предложению дона Хуана мы втроем поехали к тому гребню гор, где я был днем раньше. Мы шли тем же путем, которым шел я, но вместо того, чтобы остановиться на высоком плато, как сделал я, мы продолжали подъем до тех пор, пока не достигли вершины нижнего гребня гор. Затем мы стали спускаться в плоскую долину.

На вершине высокого холма мы остановились отдохнуть. Место выбрал дон Хенаро. Автоматически я уселся, как всегда делал в их компании, образовав треугольник с доном Хуаном справа от себя и доном Хенаро слева.

Чапараль вокруг влажно блестел. Он был сверкающе-зеленым после короткого весеннего дождя.

— Хенаро собирается кое-что рассказать тебе, — внезапно сказал дон Хуан. — Он собирается рассказать тебе историю первой встречи со своим союзником. Разве не так, Хенаро?

В голосе дона Хуана был оттенок просьбы. Дон Хенаро посмотрел на меня и сжал губы таким образом, что его рот стал выглядеть как круглая дырка. Он прижал язык к нёбу и стал открывать и закрывать рот, как будто у него были судороги.

Дон Хуан взглянул на него и громко рассмеялся. Я не знал, как это понимать.

— Что он делает? — спросил я дона Хуана.

— Он курица, — сказал тот.

— Курица?

— Смотри, смотри на его рот. Это куриная попка, и сейчас она отложит яйцо.

Спазмы рта дона Хенаро усилились. Его глаза стали безумными, а рот раскрывался, как если бы судороги расширяли круглую дыру. Его горло издало квакающий звук, он сложил на груди руки с загнутыми внутрь ладонями, а затем беспеременно выплюнул мокроту.

— Проклятие! Это было не яйцо, — сказал он с озабоченным видом.

Его поза и выражение лица были настолько забавными, что я не мог не засмеяться.

— Теперь, когда Хенаро почти снес яйцо, он, может быть, расскажет тебе о первой встрече со своим союзником, — настаивал дон Хуан.

— Может быть, — без интереса сказал дон Хенаро.

Я стал просить, чтобы он рассказал.

Дон Хенаро поднялся и распрямил руки и спину. Его кости издали хрустящий звук. Затем он опять сел.

— Когда я впервые коснулся своего союзника, я был молод, — сказал он наконец. — Я помню, что это было вскоре после полудня. С рассвета я работал в поле и возвращался домой. Внезапно из-за кустов вышел союзник и загородил мне дорогу. Он ждал меня и приглашал бороться. Я начал отворачиваться, собираясь оставить его в покое, но тут мне пришло в голову, что я достаточно силен, чтобы коснуться его. Но все равно я испытывал страх. У меня по спине прошел озноб, а шея стала твердой как доска. Кстати, это признак того, что ты готов. Я имею в виду, когда твоя шея становится твердой.

Он расстегнул рубашку и показал мне свою спину. Он напряг мышцы шеи, спины и рук. Я отметил превосходное качество его мускулатуры. Казалось, воспоминание о той встрече активизировало каждую мышцу его торса.

— В такой ситуации всегда надо закрывать рот. Он повернулся к дону Хуану и сказал:

— Разве не так?

— Да, — спокойно сказал дон Хуан. — Толчок, который испытываешь, хватая союзника, настолько силен, что можно откусить себе язык или вышибить зубы. Тело должно быть прямым, хорошо уравновешенным, а ноги должны держаться за землю.

Дон Хенаро поднялся и показал мне правильное положение. Его колени были слегка согнуты, а руки с чуть поджатыми пальцами висели по бокам. Он казался расслабленным, но тем не менее твердо стоял на земле. Секунду он оставался в этом положении, и я уже решил, что он собирается сесть, но он внезапно совершил поразительный прыжок вперед, как если бы у него под пятками были пружины. Его движение было столь внезапным, что я упал на спину. Но пока я падал, у меня возникло четкое ощущение того, что дон Хенаро схватил человека или что-то, имеющее форму человека.

Я снова сел. Дон Хенаро все еще сохранял колоссальное напряжение во всем теле. Затем он резко расслабил все мышцы и вернулся на место, где сидел раньше.

— Карлос только что увидел твоего союзника, — спокойно заметил дон Хуан. — Но он еще слаб и упал.

— Ты заметил? — спросил дон Хенаро наивным тоном и раздул ноздри.

Дон Хуан заверил его, что я видел союзника.

Дон Хенаро опять прыгнул вперед с такой силой, что я упал на бок. Он выполнил свой прыжок так быстро, что я действительно не мог сказать, каким образом он вскочил на ноги из сидячего положения, чтобы прыгнуть вперед.

Они оба громко засмеялись, а затем дон Хенаро сменил свой смех на вой, неотличимый от воя койота.

— Не думай, что тебе потребуется прыгать также хорошо, чтобы схватить своего союзника, — сказал дон Хуан тоном предупреждения. — Хенаро прыгает так хорошо, потому что ему помогает союзник. Все, что тебе нужно, это твердо стоять на земле, для того чтобы выдержать столкновение. Ты должен стоять так, как стоял Хенаро перед тем, как прыгнуть. Затем ты должен броситься вперед и схватить союзника.

— Ему нужно сначала поцеловать свой медальон, — вставил дон Хенаро.

Дон Хуан с наигранной яростью сказал, что у меня нет никаких медальонов.

— А как насчет его блокнотов? — настаивал дон Хенаро. — Ему нужно что-то сделать со своими блокнотами. Положить их куда-нибудь перед тем, как прыгнуть. Или, может быть, он воспользуется блокнотами, чтобы ударить союзника.

— Будь я проклят! — сказал дон Хуан с искренним изумлением. — Я никогда не думал об этом. Клянусь, это будет впервые, если союзника свалят на землю, побив блокнотами.

Когда замолк смех дона Хуана и койотный вой дона Хенаро, все мы были в очень хорошем настроении.

— Что случилось, когда ты схватил своего союзника? — спросил я.

— Это был очень сильный толчок, — сказал дон Хенаро после секундного колебания. Казалось, он приводит свои мысли в порядок. — Я никогда не воображал, что это будет так, — продолжал он. — Это было что-то такое, такое… Не похожее ни на что. После того как я схватил его, мы начали кружиться. Союзник заставил меня вертеться, но я не отступал. Мы ввинтились в воздух с такой силой и скоростью, что я уже ничего не видел. Все было как в тумане. Вращение продолжалось и продолжалось. Внезапно я почувствовал, что вновь стою на земле. Я взглянул на себя. Союзник не убил меня. Я был цел. Я был самим собой! Тогда я понял, что достиг успеха. Наконец у меня был союзник. От радости я запрыгал на месте. Что за чувство! Что это было за чувство! Затем я огляделся, чтобы определить, где я нахожусь. Местность была незнакомой. Я подумал, что союзник, должно быть, пронес меня по воздуху и опустил очень далеко от места, где мы начали кружиться. Сориентировавшись, я решил, что мой дом на востоке, и пошел в этом направлении. Было еще рано. Встреча с союзником заняла не много времени. Скоро я нашел тропинку, а затем увидел группу мужчин и женщин, идущих мне навстречу. Это были индейцы. Я решил, что они из племени масатек. Они окружили меня и спросили, куда я иду. «Я иду домой в Икстлан», — сказал я им. «Ты заблудился?» — спросил меня кто-то. «Да», — сказал я. «Икстлан не там. Икстлан в противоположном направлении. Мы сами идем туда», — сказал кто-то еще. «Присоединяйся к нам, — сказали они все. — У нас есть пища!»

Дон Хенаро замолчал и взглянул на меня, как бы ожидая вопроса.

— И что произошло? — спросил я. — Ты присоединился к ним?

— Нет, не присоединился, — сказал он. — Потому что они не были реальными. Я понял это сразу, как только они подошли ко мне. Было что-то в их голосах, в их дружелюбии, что выдавало их, особенно когда они попросили меня присоединиться к ним. Поэтому я убежал прочь. Они звали меня и просили вернуться. Их призывы преследовали меня, но я бежал дальше.

— Кем они были? — спросил я.

— Людьми, — ответил дон Хенаро отрывисто. — Если не считать того, что они не были реальными.

— Они были как привидения, — объяснил дон Хуан. — Как фантомы.

— Я пошел дальше, — продолжал дон Хенаро, — и через некоторое время стал более уверен в себе. Я знал, что Икстлан находится там, куда я иду. Затем я увидел двух человек, спускающихся ко мне по тропинке. Казалось, они тоже были индейцами племени масатек. С ними был осел, нагруженный дровами. Они прошли мимо меня, пробормотав: «Добрый день». — «Добрый день», — сказал я, не останавливаясь. Они не обратили на меня внимания, продолжая свой путь. Я замедлил шаг и осторожно повернулся, чтобы взглянуть на них. Они уходили, и им не было до меня никакого дела. Казалось, они были реальными. Я побежал за ними и закричал: «Подождите, подождите!» Они придержали своего осла и встали по его бокам, как бы защищая груз. «Я заблудился в этих горах. Где находится Икстлан?» — спросил я. Они указали в том направлении, куда шли сами. «Ты далеко зашел, — сказал один из них. — Это с другой стороны гор. Чтобы добраться туда, тебе потребуется четыре-пять дней». Затем они повернулись и пошли дальше. Я почувствовал, что эти индейцы реальны, и попросил их взять меня с собой.

Мы шли вместе некоторое время, а затем один из них снял свой мешок с провизией и предложил мне немного еды. Я застыл на месте. Было что-то очень странное в том, как он предлагал мне пищу. Мое тело ощутило испуг, поэтому я прыгнул назад и бросился бежать. Они оба сказали, что я умру в этих горах, если не пойду с ними, и попытались уговорить меня присоединиться к ним. Их призывы тоже были очень настойчивыми, но я побежал от них изо всех сил.

Я шел дальше. Теперь я знал, что я на правильном пути в Икстлан, а эти фантомы пытались сманить меня с дороги.

Я встретил восемь таких; они, должно быть, знали, что мое намерение непоколебимо. Они стояли у дороги и смотрели на меня просящими глазами. Многие из них даже показывали пищу и другие вещи, словно были невинными торговцами, продающими все это у дороги. Я не останавливался и не смотрел на них.

К концу дня я пришел в долину, которую, как мне показалось, узнал. В ней было что-то знакомое. Я решил, что уже бывал в ней раньше, но если это было так, то я находился к югу от Икстлана. Я стал искать ориентиры, чтобы определить правильное направление, когда увидел маленького индейского мальчика, пасущего коз. Ему было, наверное, лет семь, и одет он был так же, как я был одет в его возрасте. Он даже напомнил мне меня самого, пасущего двух отцовских коз.

Некоторое время я следил за ним. Мальчик разговаривал сам с собой так же, как это обычно делал я. Затем он стал разговаривать со своими козами. Из того, что я знал об уходе за козами, следовало, что он хорошо знает свое дело. Он был тщательным и осторожным. Он не баловал своих коз, но в то же время не был с ними жесток.

Я решил окликнуть его. Когда я заговорил с ним громким голосом, он подпрыгнул и, бросившись к скалам, уставился на меня из-за камней. Казалось, он готов убежать, спасая свою жизнь. Он понравился мне. Он был напуган и все же успел отогнать своих коз из поля моего зрения.

Я долго разговаривал с ним. Я сказал, что заблудился и не знаю дорогу в Икстлан. Я спросил, как называется место, где мы находимся; он ответил, и оказалось, что я не ошибся. Это меня очень обрадовало. Я понял, что больше не блуждаю неведомо где, и задумался о той силе, которую должен был иметь мой союзник, чтобы перенести сюда мое тело за время меньшее, чем взмах ресниц.

Я поблагодарил мальчика и пошел прочь. Он осторожно вышел из своего укрытия и погнал коз по почти незаметной тропинке. Тропинка вела в долину. Я позвал мальчика, и он не убежал. Я подошел к нему, но он прыгнул в кусты, когда я оказался слишком близко. Я похвалил его за осторожность и начал расспрашивать. «Куда ведет эта тропинка?» — спросил я. «Вниз», — сказал он. «Где ты живешь?» — «Там, внизу», — сказал он. «Там много домов?» — «Нет, только один». — «А где остальные дома?» Мальчик указал на другую сторону долины с безразличием, свойственным мальчикам его возраста. Затем он пошел вниз по тропинке со своими козами. «Подожди, — сказал я мальчику. — Я очень устал и голоден. Отведи меня к своим родителям». — «У меня нет родителей», — сказал маленький мальчик, и это потрясло меня. Не знаю почему, но его голос вызвал во мне сомнение. Мальчик заметил это, остановился и повернулся ко мне. «У меня дома никого нет, — сказал он. — Мой дядя уехал, а его жена в поле. Дома полно еды. Полно. Пойдем со мной».

Я почти опечалился. Мальчик тоже был фантомом. Тон голоса и настойчивость выдали его. Фантомы были повсюду, и они преследовали меня, но я не боялся. У меня еще не прошло онемение после встречи с союзником. Я хотел взбеситься на союзника или на фантомов, но отчего-то не смог рассердиться, как это бывало со мной обычно, и оставил попытки. Затем я попытался загрустить, потому что мне понравился этот маленький мальчик, но не смог. Поэтому я бросил это тоже.

Внезапно я сообразил, что у меня есть союзник и нет ничего такого, что могли бы мне сделать эти фантомы. Я пошел вслед за мальчиком по тропинке. Другие фантомы быстро выскочили и попытались заставить меня шагнуть в пропасть, но моя воля была сильнее, чем они. Они, должно быть, почувствовали это, потому что перестали меня осаждать. И через некоторое время они стали просто появляться на краю дороги; иногда кто-нибудь бросался в мою сторону, но я останавливал его своей волей. И тогда они совершенно перестали беспокоить меня…

Долгое время дон Хенаро молчал. Дон Хуан взглянул на меня.

— Что произошло после этого, дон Хенаро? — спросил я.

— Я пошел дальше, — сказал он просто.

Казалось, он завершил свою историю и добавить ему нечего.

Я спросил, почему то, что они предлагали ему пищу, указывало на них как на фантомов.

Он не ответил. Тогда я спросил, является ли обычаем индейцев племени масатек отрицать, что у них есть какая-либо пища, или проявлять большую озабоченность наличием еды.

Он сказал, что тон их голосов, их настойчивые попытки заманить его и та манера, в которой фантомы говорили о пище, были указаниями, и он понимал это потому, что ему помогал союзник. Он заверил меня, что один он бы не заметил этих странностей.

— Эти фантомы были союзниками, дон Хенаро? — спросил я.

— Нет, они были людьми.

— Людьми? Но ты сказал, что они были фантомами.

— Я сказал, что они больше не были реальными. После моей встречи с союзником ничто больше не было реальным.

Долгое время мы молчали.

— Что было конечным результатом этого события, дон Хенаро? — спросил я.

— Конечным результатом?

— Я имею в виду, когда и как ты наконец достиг Икстлана?

Оба они тут же расхохотались.

— Вот что ты понимаешь под конечным результатом, — заметил дон Хуан. — Тогда давай скажем так. У путешествия Хенаро не было конечного результата. И никогда не будет никакого конечного результата. Хенаро все еще на пути в Икстлан!

Дон Хенаро пронзительно взглянул на меня, а затем повернул голову и посмотрел вдаль в сторону юга.

— Я никогда не достигну Икстлана, — сказал он.

Его голос был твердым, но тихим; это был почти шепот.

— Но иногда я чувствую… Иногда я чувствую, что до него остался лишь один шаг. И все же этого никогда не будет. В своем путешествии я даже не встречаю ориентиров, которые когда-то знал. Ничто не осталось тем же самым.

Дон Хуан и дон Хенаро взглянули друг на друга. Было что-то очень печальное в их глазах.

— В своем путешествии в Икстлан я нашел только путников-фантомов, — сказал он тихо.

Я взглянул на дона Хуана. Я не понял, что имеет в виду дон Хенаро.

— Каждый, кого Хенаро встречает на своем пути в Икстлан, только эфемерное существо, — объяснил дон Хуан. — Возьмем, например, тебя. Ты фантом. Твои чувства и твоя настойчивость те же, что у людей. Вот почему он говорит, что он встречает только путников-фантомов на своем пути в Икстлан.

Внезапно я понял, что путешествие дона Хенаро было метафорой.

— В таком случае путешествие в Икстлан нереально, — сказал я.

— Оно реально! — воскликнул дон Хенаро. — Путники нереальны. — Кивком он указал на дона Хуана и выразительно сказал: — Он единственный, кто реален. Мир реален только тогда, когда я с ним. Дон Хуан улыбнулся.

— Хенаро рассказал тебе свою историю, — сказал дон Хуан, — потому что вчера ты остановил мир. И он думает, что ты видел. Но ты такой дурень, что не знаешь этого сам. Я постоянно говорю ему, что ты очень странный, но рано или поздно ты будешь видеть. Во всяком случае, во время следующей встречи с союзником — если для тебя будет следующий раз — тебе придется бороться с ним и усмирить его. Если ты переживешь потрясение, что, как я уверен, ты сделаешь, поскольку ты сильный и жил как воин, то ты окажешься живым в неизвестном месте. Затем, как это свойственно всем нам, первое, что ты захочешь сделать, это вернуться назад, к себе в Лос-Анджелес. Но пути назад в Лос-Анджелес не будет. То, что ты там оставил, будет потеряно навсегда. Конечно, к этому времени ты будешь магом, но это не поможет; в такое время важно только то, что все, что мы любили, ненавидели или желали, осталось позади. Но чувства в человеке не умирают и не изменяются. И маг отправляется в дорогу домой, зная, что он никогда не достигнет дома, зная, что ни одна сила на земле, даже смерть, не вернет его к тому месту, к тем вещам и к тем людям, которых он любил. Хенаро рассказал тебе именно об этом.

Объяснение дона Хуана подействовало как катализатор. Весь смысл истории дона Хенаро внезапно обрушился на меня, когда я начал сопоставлять его рассказ с собственной жизнью.

— Как насчет людей, которых я люблю? — спросил я дона Хуана. — Что случится с ними?

— Они все останутся позади.

— Но разве нет способа, которым я мог бы вернуть их? Могу я вызволить их и взять с собой?

— Нет. Твой союзник бросит тебя одного в неизвестные миры.

— Но я смогу вернуться обратно в Лос-Анджелес, разве не так? Я смогу сесть в автобус или на самолет и отправиться туда? Лос-Анджелес останется на месте, не так ли?

— Конечно, — смеясь, сказал дон Хуан. — И Матека, и Темекула, и Туксон.

— И Текате, — очень серьезно вставил дон Хенаро.

— И Пьедрас-Неграс, и Транкитас, — с улыбкой сказал дон Хуан.

Дон Хенаро добавил еще несколько названий; то же сделал дон Хуан, и они погрузились в перечисление необыкновенно смешных и неправдоподобных названий больших и маленьких городов.

— Вращение с союзником изменит твою идею мира, — сказал дон Хуан. — Эта идея и есть все, и, когда она изменится, изменится и мир.

Он напомнил, что однажды я читал ему стихотворение, и захотел, чтобы я прочел его снова. Он процитировал несколько слов, и я вспомнил, что читал ему стихи Хуана Района Хименеса. Стихотворение, о котором он говорил, называлось «Еl Viaje Definitivo» («Окончательное путешествие»). Я прочел его:

…И я уйду. Но птицы останутся петь,

И останется мой сад со своим зеленым деревом,

Со своим колодцем.

Много дней небеса будут голубыми и тихими,

И колокола на башне будут звенеть,

Звенеть так же, как сегодня днем.

Люди, которые любили меня, уйдут,

И каждый год город будет расцветать заново.

Но мой дух, охваченный ностальгией,

Будет бродить в том же тайном углу моего цветущего сада.

— Это то чувство, о котором говорит Хенаро, — сказал дон Хуан. — Для того чтобы быть магом, человек должен быть страстным. Страстный человек имеет земные привязанности и дорогие ему вещи — хотя бы ту дорогу, по которой он идет. История Хенаро как раз об этом. Хенаро оставил свою страсть в Икстлане. Свой дом, людей, все те вещи, до которых ему было дело. И теперь он бродит вокруг в своих чувствах, и иногда, как он говорит, он почти достигает Икстлана. Мы все одинаковы в этом. Для Хенаро это Икстлан, для тебя это будет Лос-Анджелес, для меня…

Я не хотел, чтобы дон Хуан рассказывал мне о себе. Он остановился, словно прочтя мои мысли.

Хенаро вздохнул и перефразировал первую строку стихотворения:

— Я ушел. А птицы остались петь.

На мгновение я ощутил волну агонии и неописуемого одиночества, захлестнувшую нас троих. Я взглянул на дона Хуана и понял, что он, как страстный человек, имел очень много сердечных уз, очень много вещей, о которых он заботился и которые оставил позади. У меня было ясное ощущение, что сила его воспоминаний может вот-вот обрушиться на него, а дон Хенаро готов зарыдать.

Я поспешно отвел глаза. Страсть дона Хенаро и его высшее одиночество заставили меня заплакать.

Я взглянул на дона Хуана. Он смотрел на меня.

— Только воин может выжить на тропе знания, — сказал он. — Потому что искусство воина — находить равновесие между ужасом от того, что ты человек, и восхищением от того, что ты человек.

Я по очереди взглянул на них. Их глаза были мирными и ясными. Только что они вызвали волну непреодолимой ностальгии, но, оказавшись на грани слез, они отразили и развернули эту волну. На мгновение я подумал, что вижу. Я увидел одиночество человека как гигантскую волну, которая застыла передо мной, отброшенная назад невидимой стеной метафоры.

Моя печаль была настолько захватывающей, что я ощутил эйфорию. Я обнял их.

Дон Хенаро улыбнулся и поднялся. Дон Хуан тоже встал и положил руку мне на плечо.

— Мы оставим тебя здесь, — сказал он. — Делай то, что считаешь нужным. Союзник будет ждать тебя на краю той долины.

Он указал на темную долину вдалеке.

— Если ты чувствуешь, что твое время еще не пришло, откажись от свидания, — сказал он. — Ничего нельзя достичь насилием. Если ты хочешь выжить, ты должен быть кристально чистым и полностью уверенным в себе.

Дон Хуан ушел, не глядя на меня. Но дон Хенаро пару раз повернулся — он подмигивал мне и движениями головы побуждал идти вперед. Я смотрел на них, пока они не исчезли вдали, а затем пошел к машине и уехал. Я знал, что мое время еще не пришло.

Примечания

1

Benefactor (исп.) — благодетель, благоприятное обстоятельство. — Прим. перев.

(обратно)

2

Чапараль — заросли кустарникового дуба, типичные на плоскогорьях Мексики и юга США.

(обратно)

3

Ally (англ.) — союзник, равноправный помощник. — Прим. ред.

(обратно)

4

Вторая часть в русском переводе опущена. По единодушному мнению американских антропологов, обещанный в ней структурный анализ не удался. Больше того, некоторые исследователи увидели в этом малосодержательном и «очень научном» анализе пародию на этнометодологические труды Харольда Гарфинкла, университетского руководителя К. Кастанеды. Сам Кастанеда не раз признавал, что вторая часть книги необязательна. — Прим. ред.

(обратно)

5

Текилья — мексиканская кукурузная водка. — Прим. перев.

(обратно)

6

Водка из листьев агавы. — Прим. пер.

(обратно)

7

У индейцев Центральной и Южной Америки католические праздники происходят как карнавалы с обязательными костюмированными танцами, длящимися иногда несколько дней. Как правило, танцоры предварительно проходят курс обучения в монастырях. — Прим. пер.

(обратно)

КАРЛОС КАСТАНЕДА (пер. В.П.Максимов, ред. В.О.Пелевин)

кн.1 (1968) «УЧЕНИЯ ДОНА ХУАНА: ПУТЬ ЗНАНИЯ ИНДЕЙЦЕВ ЯКИ»

Введение

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

кн.2 (1971) «ОТДЕЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ»

Введение

Часть первая: Подготовка к «видению»

1

2

3

4

5

6

Часть вторая: Задача «виденья»

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

Эпилог

кн.3 (1972) «ПУТЕШЕСТВИЕ В ИКСТЛАН»

Введение

Часть первая: «Остановка мира»

1. Подтверждения из окружающего мира

2. Стирание личной истории

3. Потеря собственной важности

4. Смерть — это советчик

5. Принятие ответственности

6. Превращение в охотника

7. Быть недоступным

8. Разрушение распорядка жизни

9. Последняя битва на Земле

10. Стать доступным силе

11. Настроение воина

12. Битва силы

13. Последняя стоянка воина

14. Бег силы

15. Неделание

16. Кольцо силы

17. Стоящий противник

Часть вторая: Путешествие в Икстлан

18. Кольцо силы мага

19. Остановка мира

20. Путешествие в Икстлан

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

Оглавление