Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Существует некая исторически и традиционно обусловленная закономерность не очень четкого разделения между философским анализом и социологическим исследованием сферы физической культуры и спорта. Эта закономерность весьма широко и активно реализуется за рубежом и в России. Настолько широко и активно, что, казалось бы, с этим надо смириться как с непреложным фактом. Что здесь такого: идут философия и социология «рука об руку», кому от их тандема может быть плохо? Ответ прост: плохо всем, и прежде всего самим философии и социологии.

Теоретико-методологическая научно-обыденная «всеядность» (неразборчивость) смазывает, подменяет, ликвидирует их предметную определенность, размывает в общем блоке социально-гуманитарного и даже естественнонаучного знания, лишает дидактической ясности и четкости в практике педагогической работы. Дело дошло до того, что если слышат слишком общее, заумное, непонятное объяснение, то автоматически классифицируют его как философское, а если речь заходит о социальном, то сказанное почему-то столь же уверенно относят к социологии. Хочется воскликнуть: «Нет, нет и нет! Общие и туманные разглагольствования – не суть философии. Болтовня о социальных явлениях и процессах не относится к социологии. Социология – это не болтовня, а наука!»

Виноваты во всем этом мы сами, наше слабое и нечеткое понимание читаемого предмета, наш конформизм, требующий спуститься до уровня обыденного мышления студента, а не наоборот, поднять студента до уровня научного мышления. Регрессирующее воспроизводство философского и социологического знания, между тем, приводит к его широкому и некритическому тиражированию: появляется все больше людей, рассуждающих о философии и социологии, и остается все меньше специалистов, способных эффективно «работать» в режиме философского анализа или социологического исследования.

А вот, кстати, и примитивный «ключ» к решению проблемы относительной автономности, несмешиваемости философского и социологического знания. Философия – механизм абстрактно-всеобщего рационально-логического доказательства. Социология же – это механизм теоретико-эмпирического исследования социально-онтологических феноменов.

Не слишком сложно? Если нет, то вы готовы приступить к освоению предлагаемого материала. Если да, то, возможно, уместным будет адресовать вас к поговорке об утопающем, который хватается за соломинку.

В подготовке отдельных материалов учебника принимали непосредственное участие сотрудники кафедры философии и социологии ФГБОУ ВПО «РГУФКСМиТ» О. Е. Балаева, к.ф.н., доцент; Е. Д. Митусов, к.п.н., доцент; И. Б. Кормазева, преподаватель.

Часть I
История, философия, методология естественных и социальных наук

Введение к первой части

Сегодня, в начале XXI в., при анализе феномена спорта мы имеем возможность основываться не только на широких научных исследованиях в данной области, но и на знании многовековой практики формирования мировой спортивной традиции. Однако, положа руку на сердце, можем ли мы с уверенностью сказать, что современное знание о спорте более адекватно, чем знание о нем древних греков и римлян? По крайней мере, если речь идет о знании социальной природы и назначения спорта, простой и однозначный ответ на поставленный вопрос вряд ли окажется возможным.

С другой стороны, целесообразно хотя бы попытаться дать (разработать) научную версию ответа на более предметный вопрос, а именно о том, что представляет собой спорт как элемент социальной культуры и цивилизации. Тем самым мы частично и во многом гипотетически проясним первую позицию. Но главное – это возможность опереться на фундаментальные положения истории и философии науки, вне которых научный ответ на столь глобальный вопрос неуместно даже предлагать, а не то чтобы прогнозировать (см. ст. «Предмет истории и философии науки» раздела I «Тезаурус-Концепция»).

Постулируя необходимость опоры на историю и философию науки, мы не можем обойти молчанием несколько принципиальных моментов, связанных с пониманием научности и философичности.

1. Исследование феномена спорта обязано быть научным, разворачивающимся в фокусе прежде всего социальной науки, свободной (насколько это вообще возможно) от религиозных, мифологических, политических и обыденных представлений о спорте (см. ст. «Наука», «Мифология», «Религия», «Политика»).

2. Научность означает также ориентированность на теоретический, эмпирический, а главное – на практический критерий определения истинности полученного знания (см. ст. «Истина как философская категория», «Практика как философская категория»).

3. Философичность научного анализа спорта предполагает (хотя и не гарантирует) глубину рассмотрения спорта в составе той или иной социокультурной программы (см. ст. «Предмет и функции философии науки», «Лакатос», «Социокультурная программа»).

4. Философичность открывает возможность преодолеть ограниченность и односторонность как философского метафизического (см. ст. «Предмет философии», «Метафизика и диалектика», «Формальная логика», «История философии в характерных деталях», «Диалектический материализм», «Позитивизм», «Позитивизм и социология»), так и «чисто» научного анализа спорта (см. ст. «Научные методы», «Проблема демаркации»); обеспечивает единство формального и содержательного уровней данного анализа (см. ст. «Прорывная теория»).

5. Единство исторического, философского и научного подходов (и только оно) способно послужить основанием для создания сперва комплексной социальной концепции, а в перспективе и общей социальной теории спорта (см. ст. «История как наука», «Типы научной теории»). Причем речь может идти как о традиционной (классической), так и о нетрадиционной (неклассической) социальной науке о спорте (см. ст. «Классическая и неклассическая наука», «Традиционная и нетрадиционная наука»).

Наиболее важным моментом, который хотелось бы особо подчеркнуть, выступает необходимость не простого просмотра, а внимательного изучения всех рекомендуемых во введении статей тезауруса именно в указанном порядке. Предварительная работа с тезаурусом^[1] призвана обеспечить необходимый и достаточный объем системного знания, требуемый для продуктивного изучения остальных разделов.

Осталось пожелать успеха всем потенциальным читателям предлагаемого материала, а особенно тем, кто не боится отказаться от уже привычных формальных деклараций и идеологических установок в пользу добросовестного научного исследования спорта, не имеющего иной цели, кроме как получение о нем достоверного знания (см. ст. «Полный цикл конструирования социальной реальности», «Абстрактный и конкретный гуманизм», «Либерализм и эволюция либеральных идей в социальной науке», «Спорт как социальный миф»).

Раздел I
Тезаурус-концепция

Предмет истории и философии науки

История и философия науки – это научно-философская учебно-образовательная дисциплина, разработанная в том числе и специально для аспирантов, с целью их системного, хотя и довольно общего ознакомления с историей возникновения, сущностью и организацией научного познания и знания.

В процессе освоения материала обучающиеся должны познакомиться:

– с философским контекстом формирования научного знания;

– со спецификой его философского осмысления;

– с предоставляемыми философией возможностями методологического изменения научного познания и знания.

Наука

Наука – это специфический тип мировоззрения, особая форма духовного производства, один из влиятельнейших социальных институтов, в современных условиях – еще и мощная социальная сила, способная оказывать непосредственное влияние на существование и изменение социума.

Как специфический тип мировоззрения, ориентирующий субъекта познания на исследование объективных законов (всеобщих, необходимых, повторяющихся, существенных связей и отношений естественного мира) природы и общества, а также на формирование истинного знания, адекватно отражающего указанные законы на теоретическом и эмпирическом уровне, наука существовала еще в древнем мире. Она базировалась на изысканиях, догадках и открытиях ряда мудрецов из числа философов и жрецов, веками оставаясь закрытым эзотерическим знанием, доступным лишь узкому кругу посвященных адептов.

В особую форму духовного производства с той же самой ориентацией на исследование объективных законов бытия с целью формирования достоверного знания наука превращается начиная с XVI в., веками разрабатывая свою методологию, методику, языки, создавая сообщество ученых.

Социальным институтом легитимизированная, охватившая значительный пласт населения многих стран мира наука становится фактически только в XIX–XX вв.

Мифология

Мифология выступает исторически самым древним, а значит, и первым типом мировоззрения, формирующимся на протяжении десятков тысячелетий в недрах первобытно-общинного и, далее, родо-племенного общества. Особенностями мифологии (сборников мифов и легенд самых разных народов Земли) являются:

– протокультурный характер, изначальная аморфная целостность, неразделенность религиозных, нерелигиозных, художественных, обыденных, научных, социально-политических представлений;

– примитивная антропоморфность (ориентированность на традиции и быт человеческих сообществ) этих представлений;

– сугубая конкретность сюжетов и положений (отсутствие высокого уровня абстрактных понятий и суждений);

– полнота освещаемых проблем и ответов на них с ценностных позиций родо-племенного общества.

Формально мифологические сюжеты – это назидательные истории.

Содержательно мифы суть эпические повествования о деяниях богов, титанов и героев (полубогов или равных им сущностей), выдающихся людей (в основном царей, вождей, духовных лидеров) на благо человеческого рода (добро) или ему в ущерб (зло).

Несмотря на то что еще в VI–V вв. до н. э. из мифологии начали отпочковываться религиозный и философский (нерелигиозный) типы мировоззрения (мышления), мифология продолжает играть существенную роль даже в современном обществе, в том числе и в науке.

Религия

Как и наука, религия выступает одновременно особым типом мировоззрения, самой мощной (с глубокой древности до сегодняшнего дня) формой духовного производства, самым древним и очень влиятельным социальным институтом.

По своей системной сущности религия есть сфера индивидуальной и коллективной социальной деятельности и отношений, основанных на вере в сверхъестественное и в могущество воздействия сверхъестественного фактора в мире естественного природно-социального бытия.

По факту существования религия представляет собой целостный (цельный) комплекс, состоящий из вероучения, культа, специфических отношений между верующими и определенной, исторически-конкретной организации их сообществ.

Как социальный институт религия претерпела целый ряд эволюционных изменений: от поклонения священным сущностям, воплощенным в предметах (фетиш) и живых существах (тотемы); через устройство примитивных тотем схронов, освящающих место их захоронения; через оборудование святилищ и храмов до церковного оформления.

Святилища, храмы, церковь ознаменовали собой рост социально-политического значения религиозных комплексов, развивающихся от родовых, племенных, национальных до мировых религий.

Специфика религиозного духовного производства состоит в воспроизводстве иллюзорно-компенсаторного сознания (фантастического отражения в головах людей их реального бытия) и основанных на нем отношений священства.

Политика

Политика есть сфера деятельности и отношений по поводу власти, в первую очередь государственной власти как наиболее существенной и интегративной для всей политической сферы общества.

По своей сути политика включает в себя отношения господства и подчинения, приказа и исполнения, управления и подавления в социально разделенном, поляризованном обществе, где на одном полюсе находится государство (как организация правящего класса, социальных групп, элитных группировок), а на другом – все остальное (гражданское) управляемое общество.

Политическая власть отличается от семейной или любой другой социальной власти наличием мощной социальной базы (сотни тысяч и миллионы людей) или несколько меньшей, но хорошо политически организованной социальной базы (политические партии, профсоюзы, армия, полиция, церковь). Политическая власть основывается на экономическом могуществе, концентрированно выражает экономические интересы властных групп, а также на легитимной или правовой базе, то есть на законодательстве, которое сама же создает, но представляет в качестве главного регулятора отношений и деятельности всего общества. В этом смысле политика выступает концентрированным выражением экономики, а право – концентрированным выражением политики.

Политическая (государственная) власть охватывает три основные направления: законодательное, исполнительное, судебное. Она осуществляется как мирным, так и неразрывно связанным со своим антиподом военным путем. В этом смысле мир всегда выступает в качестве фиксации произошедших во время войны изменений во взаимоотношениях различных государств, а война – насильственным переделом достигнутого международного мирного альянса.

Принято выделять монархию и республику (как формы политического правления) и целый перечень сменяющих друг друга политических режимов (как реальных, практических методов и средств системного существования, осуществления политической власти).

Истина как философская категория

Истина – это, в частности, философское, а в целом – мировоззренческое понятие (категория), призванное зафиксировать количество (степень полноты и точности) и качество (специфику познавательного подхода, позиции мыслящего субъекта) отражения индивидуальным или коллективным сознанием природно-социальной реальности.

Степень (или уровень) качественно-количественной адекватности отражаемой реальности (причем необязательно действительный, то есть настоящей, но также прошедшей или еще не наступившей, будущей) лишает истину абсолютности. В данном смысле истина всегда относительна, что определяется:

– субъективной формой ее переживания, осмысления;

– конкретно-историческим и социально-определенным характером ее заказа;

– предметно-гносеологическим и методологическим характером (направленностью, локализованностью) механизма ее достижения.

На достоверность, то есть на строгость соответствия объективной реальности (иначе говоря, реальности, внеположенной сознанию, мышлению), истинное знание может претендовать только с точки зрения своего содержания, в котором отражается эта объективная реальность в максимально неискаженном виде.

Однако в любом случае истина практична, изменяется по мере изменения предметно-преобразовательной общественно-производительной практики, а также мировоззренчески обусловлена, представлена в различном (мифологическом, обыденном, религиозном, художественном, научном, философском) обличии.

Практика как философская категория

Следует с самого начала оговориться, что практика как философская и научная категория не имеет общефилософского распространения. Например, даже у Иммануила Канта такой категории еще нет, хотя именно в его философии актуализируется проблема введения чего-то подобного для связи априорного и апостериорного познания, для снятия жесткого разграничения феноменального и ноуменального уровней. Имеется в виду связь между внеопытным и опытным познанием, разграничение между уровнем проявления и уровнем «вещи в себе» любого онтологического объекта.

Категорию практики в системное философское употребление вводят классики диалектического материализма (К. Маркс и Ф. Энгельс), понимая под ней активную предметно-преобразующую, общественно-производственную деятельность, в той или иной степени изменяющую среду обитания человека и самого человека. В этом смысле практическая деятельность четко отлична от поведения человека, которое также может носить активный и практически ориентированный характер, но которое является выражением адаптации человека к условиям окружающей среды.

В свете сказанного практика как философская категория имеет следующие атрибутивные (неотъемлемо присущие) характеристики:

– всеобщность;

– конкретно-историческую и социально-культурную ограниченность (или относительность);

– активность (предметно-преобразующее влияние);

– аксиологическую фундаментальность (использование в качестве решающей оценки, главного критерия истинности того или иного знания).

Предмет и функции философии науки

Говорить о едином и строго определенном предмете и, соответственно, о наборе функций философии науки не представляется возможным в связи с тем, что в истории философской мысли на статус философии науки (или научной философии) претендовали целых три направления: позитивизм (во всех своих проявлениях, включая социологию), диалектический (исторический) материализм, постпозитивизм (в своих самых различных конструкциях, включая гносеологический и методологический анархизм и плюрализм). И это только в XIX–XX вв., причем в наиболее явном и системном выражении.

Варианты определения предмета и функций философии науки колеблются от признания ее всеобщей теорией и методологией любого научного познания, ставящей и на уровне самого общего подхода решающей все стратегические задачи науки (эвристические, эпистемологические, гносеологические, парадигмальные, антикризисные, идеологические, праксиологические, аксиологические, иные), до полного и жесткого разведения науки и философии по разные стороны демаркационной линии. Парадоксально, что в последнем случае философия науки призвана доказывать именно антинаучный характер любой философской (метафизической) системы, основывая свои аргументы на анализе разности мировоззренческих типов, предметов, языка, специфики законов, используемых методов и типов теории.

Существенные вариации в трактовке предмета и функций философии науки появляются также вследствие разного понимания термина «наука» (классическая наука, неклассическая наука, Наука-2, поп-наука, нетрадиционная наука).

Лакатос

Имре Лакатос (Лакатош, Липшиц, 1922–1974) – один из выдающихся представителей постпозитивизма, ученик Карла Поппера, венгерско-британский философ и методолог науки XX в. Известен, в частности, работой «Доказательства и опровержения», где применяется сформулированный им метод «рациональной реконструкции». Лакатос весьма доказательно, с одной стороны, критикует оппонента Поппера Томаса Куна, с другой – собственного учителя. Парадигмальной концепции истории науки Куна и фальсификационизму Поппера Лакатос противопоставляет свою теорию, интересную следующими аспектами:

– методом так называемой «рациональной реконструкции», фактически представляющим собой диалогический метод искусственного конструирования проблемной ситуации и логического выведения из нее нового идеального содержания для формулировки общих методологических положений;

– «утонченным фальсификационизмом», требующим от лучшей, то есть более перспективной теории не только объяснения полученных контраргументов, но и предсказания новых фактов в заданном направлении исследования; другим требованием выступает запрет на списание фальсифицируемой теории при отсутствии лучшей перспективы;

– концепцией «прогрессивного сдвига», показывающей как конкурирующие теории взаимно и под напором артефактов корректируют друг друга путем устранения и уточнения ряда производных от базовых, фоновых или периферийных положений, путем введения вспомогательных гипотез, допущений;

– введением и обоснованием понятия и механизма формирования «научно-исследовательских программ», включающих целые объединения онтологически и методологически связанных между собой устойчивых теорий «ядра» и корректируемых, подверженных «прогрессивному сдвигу» теорий «защитного пояса».

Указанные взгляды Лакатоса весьма похожи на концептуальные построения автора предлагаемого учебного пособия.

Социокультурная программа

Понятие и логико-методологический механизм построения «социокультурной программы» вводятся и обосновываются автором настоящего учебника в качестве социально-философского развития концепции «научно-исследовательских программ» И. Лакатоса. Социокультурный характер программы позволяет рассматривать не только интеллектуально-научные детерминанты получения знания, но и их социально-культурный контекст. То есть акцент делается уже не только на науке как самодостаточном образовании, но на ее смычке с религиозным, политическим, мифологическим, художественным, обыденным секторами и особенно с философским теоретико-методологическим ядром более широкого программного целого. Иначе говоря, акцент делается на социально-культурных связях, во многом определяющих содержание и «лицо» самой науки, входящей в социокультурные программы в качестве одного из их секторов.

Примерами подобных глобальных социокультурных программ выступают натуралистическая и антинатуралистическая исследовательские программы, европоцентристская и ориенталистская программы, программа вестернизации. В некоторых из них заключен большой исследовательский потенциал; другие, наоборот, направлены на нейтрализацию, ликвидацию или «замораживание» подобного научного потенциала в угоду ненаучным или антинаучным социально-культурным воззрениям и амбициям.

Предмет философии

В истории философии существовало и сегодня существует такое множество самых различных философских направлений и школ, что выделить единственный и единый для них всех предмет абсолютно невозможно. Однако, если анализировать большинство философских систем, базирующихся на рационально-логической, вербальной форме коммуникации, то можно заметить, что эти системы в той или иной мере ориентированы на созерцательный (теоретический) поиск и рассмотрение «всеобщего» в бытии и его отражения в мышлении.

В соответствии с классической историко-философской традицией указанное «всеобщее» представлено «предельными основаниями бытия и мышления», по своей сути оказывающимися наиболее общими субъект-объектными отношениями, складывающимися в процессе познания вообще.

Наконец, предметом философских конструкций, соотносимым с научным типом мировоззрения, выступают всеобщие или наиболее общие законы существования и взаимосвязи трех основных сфер бытия: природы, общества, разума (мышления).

Независимо от предметной специфики основными критериями философского знания или философичности выступают и признаются:

– предельно высокий уровень абстрактности понятий, суждений, умозаключений;

– предельная степень самоанализа, развернутости на себя или саморефлексивности.

Метафизика и диалектика

Метафизика и диалектика суть два самых общих и распространенных в истории мировой философии метода и основанных на этих методах класса философских теоретических систем. И диалектика и метафизика возникли еще в древнем мире, а именно в протофилософской культуре Древней Индии, Древнего Китая, Древней Греции. Однако мы изучаем их в большей степени как продукт культуры Античности.

Диалектика в переводе с древнегреческого языка буквально означает «учение о двух смыслах», предписывает смотреть на мир и на познание мира как на постоянно меняющийся, текучий, динамичный процесс, где все взаимосвязано и подвержено метаморфозам (превращениям). Наиболее ярким представителем (отцом) диалектического учения считается древнегреческий философ Гераклит.

Метафизика в переводе с древнегреческого языка буквально означает «то, что лежит в основании физики», требует строгого и точного, однозначного распознавания каждого онтологического объекта и каждой познавательной единицы (продукта). Основателем метафизики был древнегреческий мыслитель Аристотель. В противопоставление диалектике Аристотель системно разработал другой познавательный метод, а именно формальную логику, что позволяет полагать наличие тесной взаимосвязи между метафизикой и логикой Аристотеля.

И метафизика и диалектика как философские методы и теории подразумевают наличие определенных мыслительных операций, процедур, познавательных форм, методов и принципов.

В содержание диалектического учения, помимо прочего, входят три основные закона, четыре основные принципа, множество парных понятий. Классическая немецкая философия, развив диалектику в XVIII–XIX вв., дополнила это учение еще несколькими методами и принципами. В единой связке с материалистическим монизмом идеалистическую диалектику немецких классиков интерпретировали К. Маркс и Ф. Энгельс, создав систему диалектического материализма.

Особенности метафизического метода во многом отражены в формальной логике.

Формальная логика

Формальную логику как рациональную метафизическую теорию и соответствующий ей метод познания разработал древнегреческий философ Аристотель, хотя, естественно, далеко не только он. Наряду с Аристотелем логику активно практиковали философы-софисты, после него её также существенно развивали, например, философы Нового времени, превратившие эту философскую дисциплину в рационально-логическую методологию классической науки и, по сути, совместив логику и науку воедино. Поэтому сегодня под формальной логикой подразумевается философская наука об основных законах и формах рационального мышления.

К основным логическим законам причисляют следующие законы: тождества, достаточного основания, противоречия (непротиворечия), исключенного третьего.

К формам (основным конструкциям) логического мышления относят понятие, суждение, умозаключение. Каждая последующая форма является более сложной и объединяет в себе более простые: суждение представимо в качестве связи между понятиями, умозаключение – в качестве связи между суждениями.

Для понятий, суждений, умозаключений разработаны соответствующие логические операции, процедуры, механизмы, позволяющие определять объем, содержание (для понятий), цепочки следования истинности (для суждений), строгость и направленность логического следования, вывода (для умозаключений).

Посредством правильных рассуждений (последовательности умозаключений) строятся логические операции, доказательства и опровержения (или подтверждения и опровержения), определяются, типологизируются и связываются между собой основные формы развития научного знания: проблема, гипотеза, теория.

История философии в характерных деталях

Философия начала выделяться из мифологии и обыденного опыта в отдельную, мировоззренчески определенную область познания и знания с XVII–XVI вв. до н. э. в трех регионах древнего мира: Древней Индии, Древнего Китая, Древней Греции.

При всем многообразии школ и направлений философской мысли для древнеиндийской философии в общем и целом был характерен некий космизм, то есть мудрецы, познавая мир в целом, определяли в нем место и роль, в частности, человеческих существ как составной части, элемента мирового целого. В древнекитайской философии также можно выделить некое особенное единство в многообразии. Это единство в рассмотрении мира и человека сквозь призму социальных представлений, а точнее – отталкиваясь от учений о социо-этико-политическом Порядке-Гармонии-Законе.

В древнегреческой философии индо-китайские заимствования окончательно уступают место самобытности и оригинальности лишь к классическому периоду, связываемому с творчеством Платона и Аристотеля. В целом история философии Античности имеет вполне четко выраженную эволюцию идей и проблем. Развитие греческой философии происходило в следующем направлении:

– онтологические проблемы вызвали интерес к гносеологии и методологии познавательного процесса;

– те, в свою очередь, сориентировали философов на изучение природы человека и общества; философская антропология и социальная философия активизировали аксиологические (этико-эстетические) изыскания;

– тотальное расхождение римской имперской действительности с аксеологическими (ценностными) представлениями философов подтолкнуло их на поиск смысла в проявлениях внутренней жизни (наслаждении, самоограничении, богоискательстве). Таким образом, философия Античности под влиянием внешних и внутренних детерминант эволюционировала в сторону принятия христианской идеологии.

История средневековой философии делится на европейскую и арабо-персидскую версии. Первая связана с первоначальным акцентом на неоплатонизм, затем с переориентацией на неоаристотеизм и, в итоге, снова на неоплатонизм. Вторая более стабильно соотносится с аристотелевской философией. Именно аристотелевская тенденция в большей степени позиционирует этику и логику, стимулирует развитие науки, хотя и под эгидой теологического контроля, а также при метафизическом оформлении.

Платоническая тенденция в большей степени, будучи связана с мистикой, пантеистической неопределенностью, абстрктно-идеалистическими построениями, стимулирует так называемую Науку-2^[2].

В философской культуре эпохи Возрождения указанные две тенденции причудливым образом совместились, обеспечив толчок в развитии, прежде всего научного естествознания. В Новое время выросшая на этой платформе философская методология рационализма Р. Декарта и эмпиризма Ф. Бэкона, дополненная сенсуализмом и агностицизмом Дж. Локка и механическим синтезом математики и физики И. Ньютона, окончательно порывает с прежним альянсом аристотелевской геоцентрической физики и средневековой христианской идеологии, создавая новый альянс гуманистически модернизированной религии с новой механической парадигмой. Так в недрах философии Нового времени возникает классическая наука.

Однако не следует думать, что европейская философия Нового времени была однокоренной или единой лишь на том основании, что представляла собой метафизические системы. Различное качество этих систем на фоне позиционирования качественного подхода в целом приводит к тому, что, во-первых, в эпоху Просвещения (XVIII в.) вызревают отличные друг от друга философские эпистемологические версии (франко-американская, английская, немецкая). Во-вторых, накопление опыта и объема собственно научных исследований все больше отдаляет реальную науку с ее количественным подходом от метафизического истока.

Последнее обстоятельство заставляет философию в XIX в. сформулировать два варианта качественно-количественной позиции и породить, соответственно, два направления философии науки: позитивистское и диалектико-материалистическое. Развившиеся на этой основе социология и социальная философия демонстрируют конкуренцию двух идеологий: либеральной (буржуазной) и марксистской (пролетарской).

Традиционность классового соотнесения этих идеологий, впрочем, не снимает его относительности и условности. Потерпев относительное фиаско в XX в., указанные философские традиции либо целенаправленно отвергаются, либо существенно модернизируются (постпозитивизм), либо теряют философскую глубину и выхолащиваются, либо еще сильнее заменяются субъективно-идеалистическими построениями, в принципе не имеющими ничего общего с наукой (современная неклассическая философия).

Диалектический материализм

Диалектический материализм выступил вполне конкурентоспособной альтернативой позитивизму в борьбе за статус и место научной философии. При этом в активе диалектического материализма (в отличие от позитивизма с его механической и, несмотря на собственные призывы, метафизической методологией, путанным, завуалированным, но весьма четко выраженным субъективно-идеалистическим зарядом) оказались та материалистическая теория и та диалектическая методология, в которых так нуждалась наука, испытавшая в XIX и XX вв. несколько кризисных потрясений, типа кризиса в физике.

Объективная необходимость в диалектико-материалистической методологии диктовалась отходом естественной, а за ней и социальной науки от парадигмы классической механики. Эволюционная теория Ч. Дарвина, общая и специальная теория относительности А. Эйнштейна уже никак не могли удовлетвориться метафизическим и механистическим материализмом, по своей сути являясь проводниками диалектики в науке.

К сожалению, диалектический материализм после К. Маркса уже не имел теоретиков подобного уровня, что сказалось на его последующей догматизации, привело к искажению как научной методологии. Однако можно утверждать, что научный потенциал диалектического материализма в полной мере сохранился и в современных условиях, а его фундаментальные, базирующиеся на классической экономической теории капитализма, философские положения до сих пор не опровергнуты.

Позитивизм

Позитивизм XIX–XX вв. явился первым ответом философии на объективные запросы развивающейся науки (причем в большей степени естественной) в области методологии и логико-лингвистического обеспечения.

Позитивизм – сложное, многоуровневое философское направление со своей внутренней логикой эволюционного изменения. На определенном этапе позитивисты дошли даже до отрицания самой философии как совокупности абстрактных метафизических теорий, по крайней мере, до отрицания пользы науке от ненаучной, то есть не ориентированной специально на науку философии. Другой вопрос – до какой степени позитивистские методологические и теоретические разработки были востребованы самой наукой?

Дело в том, что как бы позитивисты не пропагандировали необходимость опоры философии на опыт эмпирических исследований (например, наблюдений), как бы они не подчеркивали научно-служебный характер своего анализа, все равно обеспечить смычку позитивистской философии с наукой в той степени, как им представлялось необходимым, они не сумели. Да и как они могли бы достичь подобной смычки, если развивающаяся наука на эмпирическом уровне оперирует описательными теориями, методами обобщения и индукции, а философия в любом своем проявлении (в том числе и в позитивистском) разрабатывает аксиоматические и гипотетико-дедуктивные теории, оперирует методами дедукции, формализации, идеализации?

Поэтому в итоге позитивизм, пытаясь исправить положение в своих более поздних ипостасях, опроверг собственные фундаментальные тезисы и уступил место постпозитивизму, хотя вполне возможно, даже очевидно, что зрелые естественнонаучные теории в физике, астрономии, биологии, химии, других науках получили свое современное зрелое оформление не без влияния позитивизма.

Постпозитивизм

Постпозитивизмом называют достаточно пестрое собрание трудов философов науки второй половины XX в., с одной стороны, созревших на методологии позитивизма, а с другой – ее же довольно справедливо критикующих. Поэтому постпозитивистов правильней будет считать творческими, самобытными преемниками и продолжателями позитивистской традиции философии науки на новом и, в принципе, закономерном витке ее развития.

Проблематика постпозитивизма, как и его теоретико-методологическая база, разнообразна, но укладывается в некое единое русло, позволяющее соотносить между собой представителей этого течения. Действительно, Томас Кун (1922–1996) разработал парадигмальный метод рассмотрения и оценки истории науки. Карл Поппер (1902–1994) в большей степени интересовался динамикой развития отдельно взятых научных теорий как таковых, противопоставляя свой метод проверки их на истинность (фальсификационизм) диаметрально противоположному по форме, но сходному по существу методу позитивистов (верификационизм). Позиционируя метод проб и ошибок, Поппер выступал оппонентом и Куну. Ученик Поппера Имре Лакатос, критикуя и Куна и Поппера, разработал на гребне этой критики метод доказательств и опровержений, концепцию научно-исследовательских программ, фактически уравновешивающие и примиряющие теории Куна и Поппера в качестве механизмов их взаимоограничения. Пол Фейерабенд пошел еще дальше и постулировал полноценность и важность любых теорий, имеющих свое «место под солнцем».

Позитивизм и социология

С определенной, но корректной натяжкой позитивизм и социологию (по крайней мере, в начальный период ее существования) можно назвать двумя сторонами одной медали, то есть, несмотря на внешние различия, они являются выразителями однокоренной теоретико-методологической философской установки. Однако та смычка с реальной наукой, которой, по большому счет, так и не удалось достичь позитивизму, была фактически реализована социологией как новой социальной наукой, рожденной позитивистски ориентированной философией. В данном аспекте социологию можно назвать наиболее удачным воплощенным позитивистским проектом в социальной науке.

В качестве доказательства вышеизложенного тезиса служат следующие аргументы:

– позитивизм и социология (другое название – «социальная физика») имеют одного и того же автора-родоначальника – Огюста Конта;

– несмотря на номинальное признание качественной специфики социальной жизни, ее законов и принципов, представители классической социологии постоянно сбивались на редукционизм (от лат. reducto – отодвигание назад, возвращение к прежнему состоянию) в исследовании социальных процессов: физический (О. Конт), биологический (Г. Спенсер), психологический (Дж. С. Миль, В. Парето);

– в ходе своей эволюции социология разработала теоретико-эмпирическую программу и инструментарий конкретно-социологических исследований, весьма похожие на естественно-научные;

– современная западная социология позиционирует эмпиризм, позитивность знания, опору на непосредственный опыт, то есть те же принципы, что и позитивизм прошлого века.

Научные методы

История и философия науки знают различные концептуальные подходы к определению научности, зависящие от качественно-количественных характеристик развития самой науки. Отсюда и разнообразие методов, считающихся (каждый в свое время) научными.

Для средневековой образовательной системы научными предстают методы индукции, дедукции, аналогии, обобщения, основанные на их синтезе рационально-логические дискурсы, доказательства и опровержения выдвигаемых тезисов (в основном на теологические темы).

В эпохи Возрождения, Нового времени, Просвещения в эмпирической науке усиливается значение методов отбора, сравнения, группировки, измерения, взвешивания, математических расчетов, анализа и синтеза, технических аналогий.

В XIX–XX в. в связи со систематизацией научно-теоретического и развитием позитивного философского знания актуализируются теоретические методы формализации, идеализации, абстрагирования; эмпирические методы научного наблюдения, эксперимента, анализа документов, опроса.

Сегодня, как и на протяжении всей истории и философии науки, актуальны научно-теоретические методы аксиоматизации, интерпретации, гипотетико-дедуктивный. Из эмпирических методов особое значение по-прежнему имеет материальный эксперимент. Также значим и его теоретический аналог – идеальный эксперимент.

По степени общности научные методы делятся на всеобщие (философско-научные); общеметодологические, относящиеся к общим научно-видовым теориям (физическим, химическим, биологическим, прочее); частные – методологический аппарат частных научно-дисциплинарных исследований.

Проблема демаркации

Демаркация как термин означает – «пограничная полоса», «разделительная линия», «водораздел». С одной стороны, демаркация подчеркивает аспект различия между двумя или большим количеством объектов, с другой – косвенно признает их определенную связь, смычку, соприкосновение.

В истории и философии науки проблема демаркации актуализировалась и формулировалась при анализе сходства и различия, интегрированности философии и науки, естественнонаучного и социально-гуманитарного научного знания, позитивизма и социологии, философии и социологии и прочее. Таким образом, проблема демаркации – довольно сложная, многоуровневая. Соответственно, при ее исследовании нужно исходить, прежде всего, из заданного научно-исследовательского контекста, определяющего предметную плоскость рассмотрения вопроса.

Но в любом случае жесткое метафизическое противопоставление объектов, между которыми устанавливается демаркационная линия, уместно лишь при решении задачи научной идеализации, то есть рассмотрения в чистом (идеальном) виде. В других случаях проблема демаркации требует более диалектического исследования, предполагающего три аспекта анализа: противопоставления, единства, взаимопревращения.

Прерывная теория

Термин «прерывная теория» родился и утвердился в научных кругах авторов материалов ЮНЕСКО в последней трети XX в. Этот термин формально можно соотнести с введенными постпозитивистом Т. Куном понятиями «научная парадигма» и «дисциплинарная матрица». Однако понятие прерывной теории отражает скорее не формальное, а содержательное качество научной теории.

В качестве наглядного примера подобной прерывной теории можно рассмотреть парадигму классической механики, причем на уровне первого этапа ее создания, рационализмом Р. Декарта и эмпиризмом Р. Бэкона, которые обеспечили некую целостность логико-математического оформления содержательной системы идеальных объектов и идеальных экспериментов с ними. Такая своеобразная «закукленность» позволила И. Ньютону в содружестве с Дж. Локком сформулировать теоретические принципы классической механики в наиболее завершенном виде. Но и этот пример еще не является исчерпывающим объяснением принципиального отличия «прерывных» от иных теорий.

Существенной особенностью прорывных теорий является их практически ориентированный эвристический и эпистемологический потенциал и коридор, позволяющий им в обозримое время стать не только общепризнанными, но и «работать» в качестве активного двигателя, источника и механизма перспективного развития широких областей научной теории и практики.

Не исключается также роль прерывных теорий как непосредственной (или опосредственной через соответствующую технологическую базу) производительной и социальной силы, способной существенно изменить «облик» и качество жизни современного общества.

История как наука

История как наука весьма многолика. Она имела и имеет различные основания своего предметного видения. Например, мы знаем историю войн и революций, царей и царских династий, государств и партий, культур и цивилизации, религий и церкви, научных открытий и достижений. Характерно, что это одни и те же, но при этом совершенно разные исторические науки, с точки зрения конкретной ситуации отбора, подачи, детализации, степени и ракурса обобщения и интерпретации, исторических фактов и материалов. Причем указанная многоликость отличает ни какую-либо одну, а буквально все мировые и национальные историографии, другие исторические источники. Так где и в чем заключена историческая истина? К примеру, попробуем сравнить историю российского государства Карамзина, Соловьева, Гумилева. Ведь ясно, что это одна, но принципиально разная история. Так какая из них более достоверна?

Еще сложнее, со строгой научной позиции, правильно оценить историю эпохи Просвещения, которая дает миру сразу несколько направлений развития истории как науки и порождает уникальную для объективной и субъективной истории возможность практически равноправного диалога различных национальных культур и свойственных этим культурам исторических линий и подходов. Такова, в частности, философская установка «истории эпохи Романтизма», в большей степени реализованная в американской, в меньшей степени – в российской или в какой-либо восточной, азиатской историографии.

Помимо видового многообразия историческая наука – это еще и многоуровневая дисциплина. Можно говорить о конкретной, частной, общей, всеобщей истории, причем каждая из них может быть как реальной, так и мифологичной, иллюзорно-компенсаторной. Оценить степень достоверности освещения исторических событий, явлений, процессов, короче говоря, фактов именно с научных позиций помогает метод исторического и логического.

Типы научной теории

Помимо видов (физическая, математическая, химическая, биологическая, социальная и т. д.) и уровней (всеобщая, общая, частная) теории, в истории философии и науки принято выделять еще и типы теории. Последнее деление отчасти связано с происхождением самого термина «теория».

В переводе с древнегреческого языка «теория» означает «созерцать», «созерцательность». Иначе говоря, теория – это прежде всего комплексный мыслительный продукт, сама особым образом организованная, упорядоченная процедура (операция) мысленного, рационального, созерцания, рассуждения, построения. Особенность или особый характер указанных мыслительных образований определяется целостностью, относительной полнотой, четкостью и ясностью, относительной автономностью и в то же время взаимосвязанностью положений и их доказательств. Отсюда и более современное понимание теории как системного знания. Кстати сказать, необязательно научного. Учитывая, что типология касается самых больших или предельно крупных делений в каждом классе явлений, можно говорить о типах теории внутри науки, рассматривая науку как особый класс или множество эпистемологических объектов.

В научной традиции теория строилась как на эмпирическом, так и на собственно теоретическом уровнях. Исходя из данного обстоятельства, с помощью разных теоретико-эмпирических, рационально-логических методов следует уметь строить или разрабатывать три основных типа научной теории: аксиоматический, описательный, гипотетико-дедуктивный.

Классическая и неклассическая наука

Применительно к науке (как и к философии) термин «классическая» означает следующее:

– наличие или содержательная полнота всех основных признаков определенного класса, множества рассматриваемых эпистемологических объектов (таксонов, целостных блоков знания);

– статус эталона, образца научного знания, подтвержденный формально и содержательно;

– общую, широкую, возможно обязательную применимость данных образцов, моделей, матриц в аналитической, исследовательской, учебно-образовательной практике всего научного (философского) сообщества;

– существование в течение длительного исторического периода в качестве одного из главных ориентиров, регуляторов, регламентирующих, безусловно предписывающих определенный образ и порядок осуществления мыслительных и материальных действий.

Но возможно также употребление термина «классическое» одновременно как в смысле имени собственного, так и в смысле имени нарицательного. Такой синтез смыслов в истории науки был характерен для классической механики И. Ньютона, на протяжении нескольких веков рассматриваемой в физике (и не только в ней) в качестве классической научной парадигмы, дисциплинарной (и даже междисциплинарной) матрицы. Причем как для естественнонаучного, так и для социально-гуманитарного научного знания.

Отличительные особенности классической механики как классической науки:

– опора на логико-математически оформленные абстрактно-обобщенные физические законы;

– механистический, метафизический (в смысле – недиалектический характер);

– с одной стороны, опора на модернизированные (со времен Средневековья и эпохи Возрождения) догматы Христианской религии, с другой – комплексное научное обоснование и оформление этих догматов;

– рождение в недрах европейской философской традиции.

Традиционная и нетрадиционная наука

В отличие от термина «классическое», термин «традиционное» кажется гораздо менее многозначным. В принципе, он означает лишь присущность к той или иной устойчивой линии социокультурного воспроизводства и преемственности в ряде поколений. Однако под данной формулировкой скрывается другой смысловой подтекст, например:

– косвенное указание на длительность и стабильное качество существования в относительно (или в пределе абсолютно) неизменном виде;

– указание на нестрого обязательное, но очень желательное, добровольно-принудительное следование традиции;

– скрытое признание в качестве пусть не самого главного, но и не самого последнего ориентира поведения и деятельности;

– неявное признание практической применимости, апробированности.

По отношению к науке указанный термин можно и следует применять во всех перечисленных смыслах. Дело в том, что в истории мировой науки вызревали различные её версии или традиции: от рационально-логических, более или менее «чистых» теоретических и эмпирических – до мистических и даже иррационалистических. Особенно в контексте сказанного интересно рассматривать науку эпох Возрождения, Просвещения, конца ХХ – начала ХХI в. Наибольший разлет и дифференциация научных традиций всегда характерны для революционных периодов ее развития, когда колеблется и изменяется привычное качество научных представлений. Причем в отличие от периодов смен научных парадигм уход от традиционной науки вызван даже не столько внутренними, сколько внешними, социально-политическими и религиозными причинами – детерминантами.

Не говоря уже о том, что философские основания традиционной науки дважды фундаментально изменялись: от требования объективности до упора на разницу гносеологического, методологического подхода и, наконец, до зависимости от специфики социального заказа. В современных условиях снова расцветает и идеологически всячески пропагандируется нетрадиционная наука или так называемая Наука-2 (поп-Наука)^[3], круто замешенная на мистике, мифах, обыденных представлениях, фантазиях, а также на задачах продвижения рекламы ряда товаров и услуг, на задачах социально-политического и религиозного манипулирования.

Полный цикл конструирования социальной реальности

Изначально наука как тип мировоззрения отличалась ориентацией на исследование объективной, существующей вне и независимо от сознания познающего субъекта, онтологической реальности природных и социальных объектов. В первую очередь и поэтому в наибольшей степени (учитывая наличие различных уровней бытия) данная ориентация была реализована наукой в ходе исторической эволюции естествознания.

С социальным и особенно гуманитарным блоками научного знания дело обстояло сложнее из-за деятельностного характера формирования и проявления законов существования общества и человека. При всем подобии технических аналогий, применяемых как в естественных, так и в социальных науках, а также редукционизме социальных представлений к области механических, физических, биологических явлений и процессов, прошли века, прежде чем в политической и экономической, а затем и в иных социальных науках в принципе сформировалось понятие закона. Имеется в виду закон как некое объективное (всеобщее, необходимое, повторяющееся, существенное) отношение между элементами определенных классов (множеств) социальных объектов. Причем следует отметить, что в отличие от природных законов, общественные законы вся западная научная традиция (например, социология) считала и продолжает считать воплощенными в широкой социальной практике культурными установлениями и принципами. А, скажем, фундаментальная история и этнография склонны отсчитывать происхождение социальных законов чуть ли не от первобытных запретов – табу (см. произведения Дж. Дж. Фрезера).

Поэтому апеллировать к социальным законам как к достоверному (отражающему объективную реальность социальной жизни) научному знанию мы далеко не всегда решаемся даже сегодня (а, может быть, именно сегодня). Что касается таких научных дисциплин, как психология, то о них вообще особый разговор.

Кроме того, последняя смена философских оснований науки в существенной степени повысила зависимость современной социальной науки от идеологии, от экономической, социально-политической детерминации. Особенно эта зависимость сказалась на процессе селекции, отбора эпистемологической направленности, на глубине и полноте научного знания, раскрытия научной проблематики.

Наконец, история науки убедительно доказывает, что (первоначально кажущаяся одной и той же) социальная теория потенциально способная получить широкое признание и практическое воплощение, со временем неизбежно изменяется, адаптируясь к сопутствующему социальному контексту. В ходе указанной адаптации социальная теория переживает вполне четко представленные фазы (стадии) своего превращения. Серьезные шансы на официальное признание и легитимное практическое воплощение эта теория получает уже после завершения своей адаптации, что и означает завершение полного цикла конструирования социальной реальности (по мнению В. Г. Федотовой).

Возможно, выбранное В. Г. Федотовой название не вполне отвечает сущности явления цикличности, но оно довольно метко показывает, отражает процесс «оборачивания» теории, когда она, претерпев полную метаморфозу, начинает служить задачам, диаметрально противоположным первоначальным установкам самой данной теории.

Абстрактный и конкретный гуманизм

Гуманизм – это идеологическая (религиозная, политическая, философская) доктрина эпохи итальянского Возрождения, разработанная так называемым «кружком гуманистов», в который в подавляющем большинстве входили высшие иерархи Католической церкви. Гуманистическая идеология обосновывала модернизированную религиозно-политическую стратегию Церкви, предавшей наиболее верного союзника – клерикальное монашество, чтобы упрочить собственное положение, социальную власть. Данная стратегия на первом этапе помогла Католицизму в борьбе с Протестантизмом, в гораздо большей степени мировоззренчески соответствовавшим интересам третьего сословия (нарождающейся буржуазии). Как известно, окончательно буржуазная переориентация феодальной Католической церкви произошла лишь в XIX в.

По своему философскому содержанию первоначальный гуманизм являлся одной из феодально-либеральных (очень умеренных) версий антропологизма, скорее формально, чем по существу, отличавшейся от теологизма (за исключением творчества буквально нескольких представителей его демократической версии типа итальянца Л. Валлы; 1407–1457). Указанная формальность заключалась в том, что, ставя на место Бога Человека как воплощение божественного замысла и творения, воспевая его богоподобие, католический гуманизм создавал лишь новую номинальную систему абстракций, незначительно и несущественно изменяя церковно-религиозную догматику.

Однако объективная и субъективная диалектическая связь формы и содержания сказалась и на гуманизме, со временем создав его более последовательный и полный вариант на базе буржуазно-протестантской идеологии (см. творчество М. Вебера), то есть идеологии непримиримых оппонентов католического гуманизма. Таким образом, история социально-религиозных войн убедительно доказывает и наглядно показывает жизненность процесса «оборачивания» теории.

В XIX в. гуманизм, с точки зрения марксизма, приобретает еще более глубокое полное и последовательное демократическое содержание, отражая стратегические политические и атеистические интересы пролетариата в его борьбе с буржуазией за государственную власть. Так появляется концепция конкретно-исторически и социально-классово определенного гуманизма, в котором конкретное содержание в исторической перспективе призвано возобладать над абстрактной и формальной декларацией типа: «Все – на благо Человека»; «Все – во имя Человека»; «Человеческое благо есть мера всех свершений, главный критерий общественного прогресса».

Несмотря на изложенную выше историческую справку происхождения гуманистического учения, следует признать, что его основные идеи родились еще в классических трудах древнегреческих философов: Демокрита, Сократа, Платона, Аристотеля. Именно тогда уже определились конкретная и абстрактная версии антропологизма (учения о происхождении и сущности Человека как центра Мироздания). Причем в учениях Платона и Аристотеля возобладала абстрактная линия, что во многом и определило идеологический выбор итальянских гуманистов – священников, взращенных на идеях христианского неоаристотелизма и неоплатонизма в их паганистической (насыщенной античными сюжетами, образами, понятиями) модернизации.

В спорте гуманизм нашел одно из своих наиболее ярких и полных воплощений. Однако и здесь по целому ряду причин активно борются между собой абстрактно-гуманистические и конкретно-гуманистические тенденции.

Либерализм и эволюция либеральных идей в социальной науке

Понятие «либерализм» имеет испанские исторические корни: они связаны с конституционной деятельностью группы испанских законодателей после выхода Испании из состава империи Наполеона, проигравшего в войне 1812–1813 гг. Несмотря на то что термин «либерализм» произошел от латинского слова, переводимого как «свобода», «свободный», само либеральное движение было сложным: отчасти прогрессивным, отчасти даже реакционным, поскольку связывало будущее Европы, освобожденной от республиканской Франции, с реставрацией, восстановлением в той или иной степени обновленных правящих королевских династий и монархических режимов.

По своей стратегической политической сути либерализм явился несомненным компромиссным альянсом власти высших сословий (дворянства, служителей церкви, буржуазии). Отсюда вытекает и объяснение известной непоследовательности, половинчатости, робости либеральных деятелей при проведении прогрессивных для того времени буржуазных реформ.

Этическая платформа либерализма допускала немыслимые и даже аморальные антиобщественные (с точки зрения консервативной, но традиционной феодально-церковной морали) выпады, обосновывавшие и отражавшие наступление и победу капиталистических производственно-экономических отношений.

Соответственно, квинтэссенцией экономических взглядов либерализма было требование обеспечить свободное, независимое от государства развитие земельного, промышленного, банковского капитала, основанное на механизме рыночных отношений. Именно в «естественном» автоматизме рынка либералы видели объективный порядок социально-экономического развития европейских стран, удовлетворявший как правительства, так и большинство населения. Именно с познанием автоматических, как бы естественных, законов рыночной экономики и выработкой соответствующим образом ориентированных политических стратегий и социальных проектов либеральные ученые связывали магистральную линию расцвета истинной социальной и гуманитарной науки. Классической теоретико-методологической базой подобных взглядов выступало, в частности, учение известного философа и политэкономиста ХVIII в. Адама Смита (1723–1790).

Динамичный рост капиталистического хозяйства довольно долго подтверждал научную истинность и практическую ценность либеральных идей в политической науке, политэкономии, социологии. Подтверждал до тех пор, пока не разразились первые кризисы товарного перепроизводства, показавшие невозможность либерального разрешения проблем нарастающей безработицы, инфляции, прочее.

Одним из главных научно-философских фальсификаторов (в смысле системных, обстоятельных научных доводов) либеральной производственно-экономической доктрины стала экономическая теория классического капитализма К. Маркса, раскрывавшая суть регулярных и закономерных кризисов перепроизводства.

К концу ХIХ в. и особенно к 20-м годам ХХ в. либеральные идеи полностью себя изжили и были заменены другими теориями американских и европейских ученых во всем спектре социальных наук. Однако экспорт либерализма за рубеж (в страны Центральной и Восточной Европы, Азии, Африки) продолжался и даже активизировался (так называемая, «программа Вестернизации»). Это было связано со стремлением превратить указанные регионы в придатки западной экономической системы. К сожалению, «программа Вестернизации» сегодня успешно действует в российской экономике, политике, науке, образовании, спорте. Хотя ведущими западными учеными-экономистами уже давно доказано, что к современным странам, с опозданием встроившимся в единое международное экономическое пространство, классические образцы и стереотипы как минимум не применимы.

Спорт как социальный миф

Творчество одного из самых известных и влиятельных современных философов спорта Ганса Ленка направлено на разработку философской антропологии спорта, под которой он совершенно ясно и недвусмысленно предлагает понимать современную спортивную мифологию, составленную из историй и сюжетов о достижениях, преодолений, способных стать образцами, эталонами жизнедеятельности, сравнимыми с подвигами Геракла.

В указанном начинании Ленк, с одной стороны, как бы соревнуется, а с другой – полемизирует с Пьером де Кубертеном – основателем современного олимпийского движения, который своими неоднократными высказываниями позиционировал Олимпийские игры в качестве новой антропологической религии Человечества – «религии атлетов». Правда, Кубертен в качестве мировоззренческой базы Олимпийских игр пропагандировал сюжеты и образы древнегреческой мифологии.

Но и помимо субъективного желания Ленка и Кубертена спорт представляет собой сборище мифов и легенд: как древних, так и самых современных. Достаточно лишь подвергнуть реальную действительность современного спорта беспристрастному анализу, как тут же выявляются многочисленные противоречия между целым рядом привычных утверждений о спорте – и его действительной реальностью.

Раздел II
История и философия науки в таблицах и рисунках

Модуль 1. Философия

Лекция 1. Философия как специфический вид (образ) мышления

Человеческая познавательная деятельность осуществляется как двухуровневый процесс на ступени чувственного познания (живого созерцания) и на ступени абстрактного мышления, которое с определенным допущением можно назвать логической ступенью или ступенью рационально-логического познания. Каждая ступень (уровень) познания имеет по три характерных для нее формы: ощущение, восприятие, представление – для чувственности; понятие, суждение, умозаключение – для логического мышления (см. табл. 1).

Таблица 1

Формы и ступени познания

Живое созерцание, или чувственная ступень познания отличается:

– активным характером познавательной деятельности во взаимодействии субъекта познания с окружающей его средой, действительностью;

– непосредственным характером полученного знания;

– использованием органов чувств вне обязательной связи с языком как вербальной знаковой информационной и коммуникационной системой.

Примечание: учитывая, что типы и формы коммуникаций бывают разные (вербальный текстово-речевой, невербальный образно-ассоциативный, невербальный моторно-двигательный, невербальный жестово-знаковый), следует подчеркнуть, что в данном контексте имеется в виду лишь вербальный язык или вербальный тип коммуникации.

Чувственное познание протекает в трех основных формах.

1. Ощущение – отражение отдельными органами чувств соответственно отдельных свойств предметов материального мира: цвета, запаха, вкуса, звучания, формы.

2. Восприятие – комплекс ощущений, целостный образ предмета на чувственном уровне.

3. Представление – воспроизведение в памяти ранее воспринятого вне непосредственного контакта с чувственно воспринимаемым объектом.

Примечание: представление есть наиболее активная форма чувственного познания, имеющая возможность определенного домысливания того, что ранее не воспринималось реально, но стало плодом воображения, результатом иллюзорного или виртуального познания.

Чувственное познание имеет ограниченный, поверхностный характер в том смысле, что дает знание лишь о внешних свойствах конкретно и непосредственно познаваемых объектов.

Чтобы получить знание о недоступных в акте живого созерцания внутренних свойствах, типичных для целого множества или класса однородных объектов и связанных с самим качеством их существования и функционирования, требуется выйти на уровень абстрактного мышления.

Уровень абстрактного мышления или логическая ступень познания отличается:

– абстрактным и обобщенным характером знания;

– опосредованностью отражения действительности;

– неразрывной связью мышления с языком;

– еще более активным характером отражающей, творческой способности.

Примечание: абстракция (от лат. термина abstraction – отвлечение) – результат или продукт процесса абстрагирования, то есть отвлечения от одних свойств объекта и, наоборот, выделения, обособления других его свойств. Примеры:' спортсмен как человек, регулярно занимающийся соревновательной деятельностью; спортивное орудие как предмет, имеющий определенный функциональный потенциал, используемый на тренировке и во время соревнования.

Примечание: обобщение – это распространение неких единичных или частных характеристик на всю совокупность рассматриваемых объектов; переход от отдельного к общему; процедуры выделения закономерностей (общих, необходимых, повторяющихся, существенных связей и отношений). Примеры: из-за единичной неудачи спортсмена могут списать как неперспективного; по выдающимся способностям и результатам одного или нескольких спортсменов их тренера начинают считать высококвалифицированным и уже закономерно ожидают выдающихся достижений от всех его воспитанников.

Примечание: активность и относительная обособленность мышления от действительности объясняется наличием идеального плана, идеальной корректировки и идеальной оценки реального или виртуального действия, поступка на основе идеально образа. Идеальный образ вводится посредством процедуры идеализации, то есть мысленного конструирования несуществующего в действительности объекта через акцент на чистоту и обособленность некого свойства. Примеры: материальная точка (объект, у которого вся масса сосредоточена в одной точке), идеальный газ, идеальная плоскость, абсолютно черное тело.

Основные формы абстрактного мышления или способы связи частей содержания и способы строения мысли:

– понятие – форма мышления, отражающая предметы в виде совокупности существенных признаков.

Примеры: спорт, соревнование, регламент, судья, скорость, сила, гибкость;

– суждение – форма мышления, в которой утверждается или отрицается связь между предметом и признаком или между предметами, которая обладает свойством выражать либо истину, либо ложь.

Примеры: любой спортсмен имеет право на объективное судейство; «Динамо» есть спортивный клуб; Иванов – тренер Петрова; спортивное мужество и воля к победе существуют;

– умозаключение – форма мышления, посредством которой из одного или нескольких суждений (посылок) выводится новое суждение (заключение).

Примеры: любой удар, выполненный с нарушением правил, не засчитывается (первая посылка); Иванов нанес удар и нарушил правила (вторая посылка), следовательно, удар Иванова не засчитывается (заключение); все спортсмены участвуют в соревнованиях (посылка), следовательно, нет ни одного спортсмена, который бы не участвовал в соревнованиях (заключение).

При осуществлении познавательной деятельности в качестве ее продукта или результата рождаются знания. Можно выделить три основных смысла термина «знания»:

– осведомленность, умение, навык что-либо сделать, выполнить (операциональный смысл);

– любая значимая, адекватная информация (информационный смысл);

– любая относительно автономная познавательная единица, таксон (гносеологический смысл).

Анализ истории мировой философии позволяет рассматривать философию, во-первых, как специфическую область знания; во-вторых, как особый вид познавательной деятельности.

1. Как область знания философия изначально формировалась, постепенно обособляясь от мифологии и религии, то есть вне их, хотя и сосуществуя с ними и даже где-то пересекаясь. Что касается искусства и науки, то философия долгое время составляла с ними единое целое, но впоследствии искусство и наука отпочковались (отделились) от философии, хотя у них до сих пор существуют точки соприкосновения и зоны пересечения (см. рис. 1).

Рис. 1. Схема происхождения и развития философского знания

2. Философское знание рассматривается в трех нижеперечисленных смыслах:

– осведомленность в определенного рода вопросах и проблемах, умение и навык их философской формулировки, анализа, разрешения. Примеры философских вопросов: В чем смысл жизни? Что первично: материя или сознание? Познаваем ли мир?;

– определенный объем философской информации, например, знание философских концепций;

– в той или иной степени полные или, наоборот, ограниченные гносеологические таксоны (концептуальные единицы, отражающие ту или иную область философствования, например, философия природы, философия религии, философия искусства).

3. Как вид познавательной деятельности философия отличается:

– крайней или высшей степенью абстрактности и обобщенности мыслительных представлений;

– максимальной развернутостью на саму себя (саморефлексивностью);

– акцентом на анализ субъект-объектных отношений (причем наиболее общего характера).

И, наконец, философия возникает и далее развивается в направлении исследования всех типов и форм коммуникации, но в основном с позиции созерцательного или теоретического анализа, то есть вербальности.

Философию можно и даже целесообразно рассматривать в фокусе мировоззренческой, методологической, идеологической деятельности, а также в фокусе искусства (см. рис. 2).

Рис. 2. Фокусы рассмотрения философии

Собственно, можно предположить, что философия выполняет мировоззренческие, методологические, идеологические функции и решает аналогичные задачи, а также имеет функции и задачи искусства. Но прежде чем говорить о них, следует определить предмет философии как специфического знания.

Философия есть знание о всеобщем в бытии и познании.

Философия – область знания, изучающего предельные основания бытия и познания.

Философия исследует всеобщие или наиболее общие законы природы, общества, мышления.

Философия есть дисциплина, изучающая предельно общие законы как проявления и отражения субъект-объектных отношений.

Нетрудно заметить, что данные определения взаимодополняют и разъясняют друг друга. Однако для наглядности объяснений покажем их с помощью схемы (см. рис. 3).

Рис. 3. Схема предметных областей различных мировоззренческих типов

Одновременно данная схема помогает прояснить специфику различных типов мировоззрений: мифологического, религиозного, художественного, научного, философского, обыденного. Мировоззрение рассматривается как целостность представлений о человеке, социоприродной среде его обитания и об их отношениях. В этой целостности:

– сферу первоначального (самого древнего) знания отражала мифология. Для мифологического мировоззрения характерны: нерасчлененность представлений о естественном и сверхъестественном, антропоморфизм взглядов, их конкретность, относительная полнота регламентации жизнедеятельности;

– сферу сверхъестественного и ее влияние на сферу естественного отражает религиозное мировоззрение;

– сферу естественного с точки зрения творческой деятельности субъекта познания и агента этой деятельности отражает художественное мировоззрение, проявляемое в искусстве;

– сферу естественного с точки зрения объективных законов и закономерностей существования природы, общества, человека отражает научное мировоззрение;

– сферу естественного с точки зрения семейно-бытовых и иных единичных, частных субъект-объективных отношений отражает обыденное мировоззрение;

– сферу естественного с точки зрения анализа всеобщих или наиболее общих субъект-объектных отношений отражает философия о человеке, мире и их взаимоотношениях.

Мировоззренческая специфика философии позволяет некоторым ее областям, ориентированным на исследование законов бытия и мышления, выступать в качестве общенаучной методологии, выполнять одновременно эвристическую, эпистемологическую, гносеологическую и другие функции.

Эвристическая функция – решение задачи обнаружения источника и потенциала развития нового знания.

Эпистемологическая функция – решение задачи определения общего направления развития и накопления того или иного знания как гносеологического таксона.

Гносеологическая функция – решение задачи оценки истинности и адекватности (непротиворечивости, полноты, точности) отражения новым знанием области или стороны, грани действительности. Гносеологическая функция – решение задачи практического внедрения новых знаний.

Собственно методологическая функция – решение задачи сравнения и выбора методологии (общих и всеобщих методов анализа, исследования намеченной проблематики).

Парадигмальная функция – решение задачи определения причины и времени наступления, характера и направленности разрешения кризисных ситуаций, связанных с революционными изменениями познавательного процесса.

Мировоззренческая специфика философии позволяет ей выступать и верховным идеологическим арбитром, создавать самые общие и поэтому трудно разрушаемые идеологические концепции.

Идеология есть детально разработанная система знаний и оценок, предназначенная для регламентации человеческой жизнедеятельности и общественных отношений; иными словами, это знание, окрашенное четко выраженными социальными интересами и целеуказаниями. Выполняя функцию идеологической системы, философия тяготеет к роли пропагандиста, но может решать и агитационные задачи. И в том и в другом случае она решает задачи социального управления и манипулирования. Иными словами, философия несет в себе системную оценку субъекта управляющего воздействия, объекта управления, ресурсной базы и обстоятельств осуществления управления, намечает общий идеальный план деятельности, ее коррекционный механизм по ходу развертывания процесса и критерии оценки конечного результата по изменению объекта, субъекта, ресурсов и обстоятельств. Все это получает распространение посредством средств массовой коммуникации (информации) на глубинном (пропагандистском) и поверхностном (агитационном) уровнях.

Грамотное создание, обоснование и защита философских идеологических систем – это уже искусство. Но и помимо данного аспекта управления массовым и индивидуальным сознанием философия осуществляет функцию искусства в иных аспектах:

– как искусства или мастерства ведения доказательного философского спора (диалога, диспута, полемики, дискурса);

– в смысле разработки такого раздела философского знания, как эстетика.

Философское знание не хаотично и бессистемно, а четко организовано, структурировано по вертикали (уровни) и по горизонтали (области, направления). Данная организация выступает результатом более чем двух с половиной тысяч лет развития философии и в общих чертах отражает ход этой мировой традиции (см. табл. 2).

Таблица 2

Организация (структура) философского знания

Окончание табл. 2

Лекция 2. Философская теория и методология

Существуют три основные типа научной теории, связанные с определенными видами умозаключений (индуктивных, дедуктивных, по аналогии): аксиоматический, описательный, гипотетико-дедуктивный. Все они в разных сочетаниях и в различной степени разрабатывались в философии (в частности, в формальной логике). Но самой корректной, реальной и продуктивной из них, заложенной в основу любой зрелой теоретической дисциплины (физики, химии, биологии, прочее) выступает гипотетико-дедуктивная теория. Аксиоматическая теория – лишь недостижимый идеал полного и абсолютно достоверного метафизического знания. Описательная теория, выполняемая на локальном фактическом материале методами индукции и обобщения, во-первых, не имеет уровня философского обобщения, абстрагирования, во-вторых, не дает достоверного знания (ее удел – только вероятностное, гипотетическое знание). Остается гипотетико-дедуктивный тип теории.

Можно предложить на рассмотрение схемы метафизической и диалектической моделей гипотетико-дедуктивной теории (см. рис. 4, 5).

Рис. 4. Схема метафизической модели гипотетико-дедуктивной теории

*Примечание: критериями завершения процедуры операционализации терминов выступают: полнота, четкость и ясность, независимость, непротиворечивость, эмпирическая доказательность наиболее конкретных (имеющих непосредственный выход на уровень эмпирической проверки) операциональных терминов-понятий.

Рис. 5. Схема фокусов действия четырех диалектических принципов и трех основных диалектических законов

Что касается схематического изображения диалектической модели гипотетико-дедуктивной теории, то оно должно отражать как минимум факт разработки в истории философии трех основных законов, четырех основных принципов и целого ряда парных категорий диалектики (см. рис. 5).

Примеры, поясняющие рис. 5:

– в исторической эволюции единоборческих культур боевые искусства (системы) по ряду обстоятельств претерпели процесс спортизации (спортивной специализации) и превратились в виды спорта, где элемент боевой прикладности нивелируется, заменяясь элементом условной соревновательности. Но на определенном этапе уже спортивные единоборства испытывают потребность частичного возврата своей утраченной боевой принадлежности, правда, в новых условиях ведения боевых действий;

– в истории становления футбола зрелищность как фактор развития спортивной специализации постепенно уступает главенство результативности. Но со временем появляются тактические модели, уже непосредственно связывающие результативность с игровой зрелищностью.

Обычно метафизика и диалектика представляются в качестве двух основных методов философского мышления, противоположных друг другу. Однако это не совсем так. Их противоположность сама имеет диалектический характер, то есть предполагает не только их противопоставление друг другу, но и синтез и даже взаимопревращение. По крайней мере, их единство (о котором говорил еще Гегель) можно представить как единство формы и содержания, формально-логического и содержательно-диалектического анализа, логики и диалектики – составных элементов – уровней теории познания.

Попытаемся изобразить такую синтетическую логико-диалектическую теоретическую модель на примере табличного оформления гипотетико-дедуктивной концепции единоборств (см. табл. 3).

Таблица 3

Таблица 3 Порядок построения и организация (структура) гипотетико-дедуктивной концепции единоборств

Окончание табл. 3

Пояснения к таблице 3.

Синтетическая логико-диалектическая гипотетико-дедуктивная теория спорта на примере философско-метанаучной разработки единоборств может принимать вид сложной конструкции, имеющей восемь основных этапов развертывания.

Этап 1. Введение идеального (идеализированного) объекта (и соответствующего главного термина), выступающего сущностной предметной характеристикой исследуемого объекта-прототипа (единоборства).

Этап 2. Введение понятийно-категориального контекста, то есть группы понятий, уточняющих, направляющих, регламентирующих, интерпретирующих объем и содержание главного термина. Тем самым локализуется идеальный объект и, отчасти, объект-прототип. В нашем случае речь идет о понятиях спорта, управления, гуманистической ориентации, искусства.

Этап 3. Введение понятия, противоположного главному (понятия-антагониста), которое в паре с главным термином будет способно отразить проблему внутреннего противоречия как источника эволюции идеального объекта, а также реальную проблемную ситуацию как источник диалектического изменения объекта-прототипа (противоборство).

Этап 4. Концептуальное изложение диалектического перехода, трансформации идеального объекта из одного крайнего состояния в другое, моделирующее действие закона «отрицания отрицания». Наличие относительно завершенной и совершенной формы объекта-прототипа является необходимым условием подобного идеального моделирования.

Этап 5. По результатам предыдущей процедуры выделение идеальных типов и определение бифуркационных точек или точек мер (качественно-количественных переходов), отражающих «узловые станции» исторического развития объекта-прототипа (религиозно-магические протоединоборства, боевые или воинские искусства, ярмарочно-оборонческие искусства, спортивные единоборства).

Этап 6. Научно-философское исследование идеальных типов как теоретический механизм их комплексной характеристики, последующего научного моделирования и экспертизы способов, форм, видов существования реального объекта-прототипа.

Развернутая характеристика каждого идеального типа имеет два уровня: общий и индивидуальный. На общем (социальном) уровне анализу подлежат производственно-экономические, социальные, политические, правовые, идеологические аспекты. На индивидуальном (личностном) уровне анализируются биосоматические, психофизические, интеллектуально-духовные факторы.

Этап 7. Введение интегративного, системообразующего понятия для указанного двухуровневого аналитического образования. Представляется, что наиболее подходящим в данном контексте понятием является термин «социально-педагогическая система».

Этап 8. Конструирование модельных педагогических технологий на базе социально-педагогических систем, принадлежащих различным идеальным типам. Посредством указанных технологий осуществление целенаправленного воздействия на реально существующий объект-прототип, создание и продвижение экспериментальных моделей его функционального состояния в соответствии с заданными параметрами, но в рамках объективно оформляющего тот или иной идеальный тип социального контекста.

Такими представляются основные этапы механизма развертывания научно-философской дисциплинарной матрицы в области философии спорта.

В проведенном выше табличном материале находят выражение применяемые в современной науке философские теоретико-методологические принципы:

– логического и исторического;

– единства логики, диалектики и теории познания;

– восхождения от абстрактного к конкретному.

Причем последний принцип оказывается заметно сложнее известной его формулировки: «От живого созерцания – к абстрактному мышлению и обратно, к практике. Таков диалектический путь познания истины».

Указанное различие наглядно можно отразить на очередной схеме (см. рис. 6).

Рис. 6. Схематичное изображение действия метода восхождения от абстрактного к конкретному

Как явствует из приведенной схемы, к уже указанным принципам следует добавить принципы единства:

– теоретического и эмпирического;

– теории и практики;

– философии и науки.

Лекция 3. История философии

1. Древнеиндийская философская модель (разработана по материалам древнеиндийских источников Вед и Упанишад) (см. рис. 7).

Рис. 7. Философская модель макрокосмоса и микрокосмоса у древних индийцев

2. Древнекитайская философская модель (разработана по материалам трактатов «И-цзин (Чжоу-и)», «Дао-дэцзин», «Чжуан-цзы») (см. рис. 8).

Рис. 8. Философская модель правильной жизни у даосов

3. Древнегреческая философская модель (разработана на основе учений античных философов от Фалеса до Сократа, Платона, Аристотеля) (см. рис. 9).

Рис. 9. Древнегреческая философская модель всеобщего в бытии и познании

4. Древнекитайская социо-этико-политическая модель (разработана на основе трактата Кун-Фу-цзы «Лунь-юй» («Слова и высказывания») (см. рис. 10).

Рис. 10. Конфуцианская социо-этико-политическая модель бытия

Примечание:

• ритуал Ли включает: неукоснительное почитание старших, послушание старшему брату, заботу о младших;

• человеколюбие – принцип реализации себя через другого («не делай другому того, чего не хочешь по отношению к себе»);

• справедливость – принцип равного или пропорционального, соразмерного воздаяния;

• в основе психофизической тренировки лежит ежедневное суровое воспитание себя и других посредством волевого усилия и рациональной саморефлексии.

5. Индокитайская модель в лице чань (дзэн) – буддийского учения (разработана на основе трактата «Чжан Чжень-Цзы» и работ Д. Т. Судзуки) (см. рис. 11).

Рис. 11. Чань (дзэн) – буддийская модель сансарической и нирванической сущности мира

Таблица 4

Основные периоды развития философского знания и их краткая характеристика

Продолжение табл. 4

Продолжение табл. 4

Окончание табл. 4

Модуль 2. История науки

Лекция 1. История естественнонаучного знания

Таблица 5

Строение Вселенной

Продолжение табл. 5

Продолжение табл. 5

Продолжение табл. 5

Продолжение табл. 5

Продолжение табл. 5

Продолжение табл. 5

Окончание табл. 5

Таблица 6

Развитие представлений о веществе

Продолжение табл. 6

Продолжение табл. 6

Продолжение табл. 6

Продолжение табл. 6

Окончание табл. 6

Таблица 7

Теория биологической эволюции

Продолжение табл. 7

Продолжение табл. 7

Продолжение табл. 7

Продолжение табл. 7

Продолжение табл. 7

Окончание табл. 7

Лекция 2. История возникновения и развития социально-гуманитарного знания и его оформление в научной философии марксизма

История и философия науки вполне представимы как синтез социальной философии и философии истории.

С точки зрения социальной философии наука представляет собой некую форму духовного производства, наряду с религией или искусством.

С позиции философии истории наука имеет веские основания рассматриваться как один из важнейших интегративных факторов Новой и Новейшей истории человечества.

При решении проблемы взаимовлияния естественнонаучного и социально-гуманитарного научного блоков друг на друга следует учитывать, что мировоззренческие постулаты, возникнув и утвердившись в общественном сознании в качестве реальных фактов духовного производства, ничем не хуже фактов научных открытий в области естествознания. Те и другие имеют как естественнонаучное, так и социально-гуманитарное значение, выступая интегративным фактором современной истории (см. табл. 8).

Таблица 8

Совокупность научных дисциплин, связанных с философской антропологией и социальной философией

Продолжение табл. 8

Окончание табл. 8

Приложение к таблице:

– психология и социальная психология стоят несколько обособленно от наук, базирующихся на философской антропологии и социальной философии. Скорее всего, это объясняется их переходным характером, промежуточным положением между социально-гуманитарными науками и такими естественными науками, как физика, химия, биология, физиология;

– для всех вышеперечисленных научных дисциплин историческая наука выступает фактической основой, фактологической базой, общим полем анализа.

Таблица 9

Развитие научных социально-гуманитарных представлений

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Окончание табл. 9

Лекция 3. Эволюция социально-гуманитарного знания в контексте возникновения и развития идеологии либерализма

Таблица 10

Краткая история либеральных идей

Продолжение табл. 10

Продолжение табл. 10

Окончание табл. 10

Таблица 11

Либеральные идеи в экономической науке

Продолжение табл. 11

Продолжение табл. 11

Продолжение табл. 11

Окончание табл. 11

Таблица 12

Либерализм и политология

Продолжение табл. 12

Окончание табл. 12

Таблица 13

Либерализм и история социологии

Продолжение табл. 13

Продолжение табл. 13

Продолжение табл. 13

Окончание табл. 13

Лекция 4. Немарксистская философия науки: позитивизм и социология – два направления развития однокоренной методологии

Существует традиционная и весьма фундаментальная точка зрения о возникновении еще в древности и последующем (где-то параллельном и где-то взаимосвязанном) развитии двух глобальных философских программ: натуралистической и антинатуралистической. В соответствии с логическими основаниями позитивизм следовало бы отнести большей частью к первой, а социологию – ко второй. Но соответствует ли такое соотнесение реальному развитию данных областей знания и методологии?

С другой стороны, в научной литературе часто можно встретить еще одну весьма влиятельную концепцию, утверждающую, что в древности преобладал качественный подход к приобретению и оценке знания; эпоха Возрождения, послужив своеобразным водоразделом, заложила фундаментальные основания для развития количественного подхода, окончательно утвердившегося в Новое время (XVII в.) и вновь начавшего уступать первенство качественному подходу лишь в XX в. Мы не станем возражать против того, что указанный подход имеет развернутое обоснование. Однако открытым остается вопрос о качественном или количественном характере возникновения и развития позитивистского и социологического направлений.

При ответе на позиционируемый вопрос мы как можно дальше дистанцировались бы от любого максимализма и абсолютизма. Наш постулат следующий: позитивизм и социология изначально возникают в рамках антинатуралистической программы и в контексте качественного подхода. Но они сразу же (когда прямо, когда косвенно) заявляют о своей претензии на диаметрально противоположное соотношение (солидаризируясь с натуралистической программой и количественным подходом). Претензию эту они реализуют неравноценно. Социологии за два века своего развития действительно удается разработать исчерпывающе полную методологию научно-исследовательской программы и методику ее конкретного воплощения в практической деятельности. Что до позитивизма, то его постигает явная неудача в данном начинании, но зато на его обломках и расцветает постпозитивизм (философия науки), формально противопоставляющий себя позитивизму, а на деле воплощающий в жизнь несбывшиеся замыслы последнего. Чтобы понять, как этот процесс осуществился, следует детально рассмотреть историю становления позитивизма и социологии.

С 80-х годов XX в. социология и философия науки (постпозитивизм) в большей степени демонстрируют качественно-количественный подход с элементами и натуралистической и антинатуралистической программы. Точнее можно выразиться так: современная социология и современная философия науки ориентированы на количественную интерпретацию классических качественных теоретических образований, на натуралистическое «прочтение» антинатуралистической линии в развитии наук.

Таблица 14

Немарксистская философия науки

Продолжение табл. 14

Продолжение табл. 14

Продолжение табл. 14

Продолжение табл. 14

Окончание табл. 14

Модуль 3. Спорт – феномен социальной культуры и цивилизации

Лекция 1. Социально-философская концепция спорта

Исследование спорта в фокусе основных проблем, конституирующих предмет социальной философии, может быть очень широким и разнообразным, соотносимым с многоуровневой организацией самого философского знания. Даже «в первом приближении» потенциальный спектр направлений социально-философского исследования спорта представляется принципиально более разноплановым, чем, к примеру, анализ спортивно-соревновательной деятельности как субстанциональной основы образа жизни и культурного общения основных агентов спортивного процесса и формирующихся на его основе специфических социальных отношений.

Избрание онтологической линии заставляет взглянуть на спорт как на сложный развивающийся онтологический объект, реально существующую подсистемную часть социальной реальности в единстве ее статических и динамических характеристик. Совершенно очевидно, что при таком подходе предметообразующим проблемным полем социальной философии спорта выступает сущность и существование данной сферы социальной реальности. Сферы, где социальное всеобщее находит свое все более полное и завершенное, хотя и специфическое проявление. Где упомянутая специфика отношений и деятельности выражается в законах и закономерностях организации, процессуального развертывания поливидовой, многоуровневой, разнополюсной спортивной культуры, начиная от ее предполагаемого возникновения в антропосоциогенезе, в древнейшей и древней истории человечества, и до ее современного цивилизационного бытия.

Между тем, если рассматривать спорт не как локальную или региональную культуру, а как набирающее общественно-политическую силу и вес глобальное культурно-цивилизационное образование, то следует вспомнить об относительно небольшой (около двух веков) продолжительности существования современного спорта. Этой оговорки вполне достаточно, чтобы понять причины до сих пор доминирующей эмпиричности и описательности большинства научных исследований спорта.

Однако мы знаем немало случаев, когда нечто, на эмпирическом уровне кажущееся сущностно-содержательным, на уровне теоретического анализа оказывается лишь феноменально-формальным. Поэтому, «ставя во главу угла» возможность социально-философского рассмотрения сущности и существования спорта, пристало рассуждать о необходимости его научно-философского теоретического анализа. В основе подобного исследования соответственно должна размещаться сумма, последовательность взаимоувязанных тезисов, выносимая на защиту концептуальная конструкция, которая в нашем случае имеет следующий вид.

1. Большинство существующих определений, а следовательно, и концепций спорта, построены на эмпирической базе. В силу этого они формально-описательны, т. е. на относительно поверхностном уровне фиксируют лишь форму, общую для всех (или огромного большинства) организуемых и проводимых спортивных мероприятий. При этом в стороне остается анализ сущности спорта, хотя определенные прорывы к истинному знанию о сокровенном (внутреннем, имманентном), разумеется, имеют место и на эмпирическом уровне.

Другой вопрос – насколько полно и глубоко эти прорывы реализуются, что без теоретического конструирования, как нам известно, обеспечить невозможно. В свете сказанного спортивное соревнование не может при теоретическом рассмотрении позиционироваться в качестве сущностной (тем более, системообразующей) характеристики спорта, хотя и выступает в эмпирических исследованиях атрибутивным, неотъемлемым признаком, главной целью, результатом и одновременно отправной точкой всей спортивно-тренировочной подготовки и учебно-образовательной спортивной деятельности.

2. Истинная (глубинная, достоверно определенная) сущность спорта заключается в его социальной природе и в специфически проявляемой социальной всеобщности, что представлено как единство борющихся между собой разновидностей комплексных религиозно-светских обрядов и ритуалов (традиций) в контексте их политического продвижения и позиционирования. Причем приходится констатировать, что в ходе исторического развития данное диалектическое единство агонально-спортивных традиций претерпело несколько качественных изменений, связанных с частичной диффузией и вызванной этим процессом взаимной подменой греческой и римской, языческой и христианской, западной и восточной, культурной и цивилизационной – составляющих спорта.

3. Спорт в своей древнейшей и древней ипостасях как развивающаяся поликультурная (сперва локальная, затем региональная) социально-институциональная модель, изначально не был ни первопричинной (субстанциальной), ни самодостаточной формой.

Скорее можно сказать, что он формально и содержательно подпитывался, религиозно и политически оформлялся, базируясь на более древней и более широкой (общей) культурной подоснове. Такой антропосоциогенетической подосновой для спорта могла служить культура единоборств. Все первоначальные гимнастические, атлетические виды греческих игр – агонов, римских спортивных состязаний выступали целостными или фрагментарными, простыми или сложными, однородными или комплексными, личными или командными разновидностями единоборческой деятельности. В дальнейшем связь спорта с единоборствами сохранилась. Интересно, что такая ситуация во многом наблюдалась и в последующие эпохи.

Ядром спорта становились известные гимнастические и мировые системы, создаваемые в сфере физического воспитания. Например, средневековую игру «в суль» (прообраз современного футбола) есть веские основания рассматривать как систему упражнений по «боевому слаживанию» команд-отрядов городских цехов с целью оказания отпора бродячим отрядам рыцарей, сборщикам налогов, в том числе и выступавшим от лица высшей светской и религиозной власти. Вот обстоятельство, послужившее истиной причиной неоднократного отлучения сообщества игроков «в суль» от Церкви и объявления их вне закона.

4. В Новой и Новейшей истории ситуация взаимоотношений между спортом и единоборствами, спортом и физическим воспитанием изменилась коренным образом. Получив импульс глобального развития и связанную с таким развитием относительную самодостаточность, современный спорт (уже в свою очередь) выступает для единоборств и для физического воспитания фундаментальной сферой, областью адаптации, встраивания, приобщения к социокультурной, цивилизационной тотальности. Механизмом такого приобщения (адаптации) можно рассматривать: локально – спортогенез определенных этно-национальных единоборческих культур; а глобально – последовательную спортизацию всей объединенной единоборческой культуры в целом. Физическое воспитание в современных условиях вообще имеет тенденцию растворения в спорте.

5. Однако существует (все больше усиливается) и обратная тенденция: в ряде видов спорта формируются направления внеспортивного единоборства и физического воспитания, сознательно выходящие за рамки спорта, ищущие иные неспортивные формы состязательности. Такая тенденция характерна для служебно-прикладного единоборства, силовых, сложно-координационных, игровых, экстремальных, гуманизированных, адаптированных к фитнесу видов, дисциплин, программ и проектов.

6. Теоретически исследуя сущность и существование спорта, необходимо учитывать, как минимум, два аспекта:

– степень, полноту, своеобразие воплощения в спорте изменяющегося социального всеобщего, направляющего культурно-цивилизационное развитие спорта как социального института;

– диалектику взаимодействия культуры спорта, культуры физического воспитания и культуры единоборств, приносящих в спорт не только свои направления и виды, но и сам дух, образ, философию личности, вступившей на путь бескомпромиссного достижения, преодоления, развития и социального служения.

Впрочем, философия единоборств и воинских искусств – это уже тема, выходящая за рамки предметного рассмотрения данного учебника.

7. Спорт с древних времен и до наших дней по своей внутренней социокультурной сущности, скрытой и недоступной на уровне эмпирического анализа, а во многом и по своему содержанию выступает религиозно-светским политическим оформлением, трансформацией, культурно-цивилизационным замещением культуры физического воспитания и культуры единоборств.

Лекция 2. Спорт как объект социологической научно-исследовательской программы

Типовая научная программа социального (в частности, социологического) исследования обычно содержит две части: теоретико-методологическую и эмпирико-методическую. В первой части (помимо определения цели, объекта, предмета, гипотезы (гипотез), задач и методов исследования) присутствует пункт под названием «логика анализа основных понятий». Объединяя в себе логические операции определения и деления понятий, на формально-логическом уровне задавая процедуры следования истинности суждений и построения умозаключений, предварительно намечая контуры доказательных операций подтверждения и опровержения выдвигаемых тезисов, «логика анализа основных понятий» неизбежно и закономерно расширяет рамки чисто научного исследования. Фундаментальное использование философской дисциплины «логика» превращает исследование научно-философское уже на первых этапах его программного обеспечения.

Правда, формат научно-философского (или любого другого) исследования задается еще раньше уже постановкой исследовательской цели, определением объекта и предмета анализа. Например, цель рассмотрения спорта в качестве специфического, репрезентативного к социальной системе подсистемного образования, в котором особым образом преломляются общесистемные признаки и принципы, заставляет взглянуть на спорт с точки зрения философски постигаемого всеобщего. Для научной философии спорт становится интересным не сам по себе, а в сопровождающем его социальном контексте, с позиции исследования того общего и исторически конкретного социального, которое воплощено в спорте как онтологическом объекте, задавая вектор его бытия – существования.

При подобном подходе спорт как объект анализа представляет собой единство общего и особенного, содержащееся в отдельном. В свою очередь, выделяя предметную грань научно-философского анализа спорта, целесообразно рассмотреть его сквозь призму двух предельно общих, соотносимых между собой категорий, содержащих глобальную характеристику социального. Речь идет о категориях социальной культуры и цивилизации. Так предметом научно-философского исследования спорта как онтологического объекта становится спорт как элемент социальной культуры и цивилизации.

Определив (заложив) глубину исследования, было бы ошибкой упустить из внимания фактор его широты. Иными словами, следует озаботиться тем, а что же считать спортом, что именно вводить под термином «спорт», как говориться, «по определению». При самом общем, предварительном, поверхностном взгляде на историческую традицию становления спорта и на его современное состояние все его виды (за исключением, пожалуй, интеллектуальных игр) можно отнести к разновидностям телесно-двигательных практик. Тогда, выводя видовое понятие спорта из родового термина телесно-двигательных практик, логично и целесообразно было бы сравнить спорт с неспортивными областями, объемами телесно-двигательной активности.

В современных условиях на феноменальном уровне (на уровне явления) совершенно отчетливо фиксируются следующие неспортивные (или внеспортивные) разновидности телесно-двигательных практик:

– физическое воспитание;

– физическая культура;

– «жесткие» (экстремальные) виды;

– «мягкие» (гуманистические) виды;

– фитнес.

Физическое воспитание – область телесно-двигательной активности, традиционно ориентированная на подготовку контингента к военной деятельности или к такой трудовой практике, которая прямо или косвенно связана с различными проявлениями военно-политической деятельности (освободительной, революционной, колонизаторской, полицейской, террористической, религиозно-сектантской и прочее).

Физическая культура – учебно-образовательные программы (курсы) общегражданской, комплексной и усредненной телесно-двигательной подготовки.

«Жесткие» (экстремальные) виды телесно-двигательной активности ориентированы на экстремально-прикладные (воздушные, горные, подводные, наводные и наземные) виды элитных психофизических досуговых развлечений с высокой долей риска, опасности для жизни.

«Мягкие» (гуманистические) виды телесно-двигательной активности адаптированы под психофизический и интеллектуально-духовный досуг и рекреацию слабо или никак не подготовленного в физическом смысле контингента, а также лиц с ограниченными физическими возможностями.

Фитнес – коммерческие программы (курсы) телесно-двигательного досуга и рекреации, в основном приспособленные к потребностям и возможностям «среднего» класса.

Спорт в контексте данных феноменальных определений и также на уровне явления представляет собой комплекс жестко регламентированных видов, подлежащих системному судейству и ориентированных на высшие достижения соревновательной телесно-двигательной практики, выступающей апофеозом установленных циклов регулярных тренировочных занятий.

Таким образом, определив цель, объект и предмет исследования, можно приступить к следующему этапу разработки теоретико-методологической части научно-исследовательской программы, то есть к этапу формулировки гипотезы исследования.

Следует отметить, что место гипотезы в научно-исследовательских программах различных видов варьируется, не имеет четко установленной локализации. Иногда гипотеза формулируется сразу после определения проблемной ситуации и постановки проблемы, непосредственно перед целью исследования. Иногда гипотезу помещают, наоборот, после цели, как бы подчеркивая, что поставленную цель гипотетически достичь, возможно. Иногда выводят несколько гипотез, связывая каждую из них с соответствующей исследовательской задачей. В любом случае обоснование конкретного места гипотезы всегда так или иначе находится или постфактум разрабатывается, исходя из принципа, конвенционально принятого той или иной научной ассоциацией, тем или иным сообществом ученых. Какой из возможных вариантов целесообразней выбрать в нашем случае?

Размещать гипотезу перед целью самого общего социального феномена в принципе глупо и неоправданно. Что здесь можно предполагать и доказывать? Что спорт выступает детищем социальной культуры и цивилизации? Это ясно и без особых доказательств, иначе ни о каком широком распространении, социальном укоренении спорта речь бы ни шла. Сформулировать гипотезу после определения цели, детализируя последнюю, было бы несколько более продуктивно, но также не вполне оправданно. С одной стороны, можно было бы предположить, что спорт будучи порожден социальной культурой, является одновременно и механизмом ее перерождения в цивилизацию. Но с другой стороны, без предварительного понятийного анализа подобное предположение нельзя было бы считать ни научным, ни обоснованным. Таким образом, желание представить содержательную, а не чисто формальную гипотезу, заставляет нас:

– во-первых, не ограничиваться заранее лишь одной гипотезой, а предположить возможность наличия и двух и большего числа гипотез;

– во-вторых, формулировать их только после проведения операции развертки «логики анализа основных понятий», то есть уже обладая концептуальным пониманием, общим представлением поэтапного достижения исследовательской цели.

При указанном подходе и задачи исследования будут ставиться не формально, а содержательно, но при этом и в полном согласии с логическим каркасом концептуального наброска.

Рассмотрим, как работает (осуществляется) операция «логика анализа основных понятий» применительно к предмету исследования «спорт – элемент социальной культуры и цивилизации». Формулировка указанного предмета содержит определяемое понятие «спорт» и определяющие понятия «элемент», «социальная культура», «цивилизация». Логика анализа перечисленных понятий предписывает выполнить две последовательные логические процедуры.

Первая процедура – «первичная интерпретация основных понятий» – требует в данном случае построить четыре предварительные определения, причем определение понятия «спорт» должно выступать результатом совокупного определения трех определяющих понятий. Крайне важно понять, что на уровне первичной интерпретации понятия «вводятся» во многом интуитивно и аксиоматически. В их основе лежит некая очевидность, принимаемая как фактическая данность, исходящая из всей суммы предварительного знания и опыта по предмету исследования. Иными словами, подлежать исследованию может лишь то, на предмет чего уже заранее есть некая, отчасти аксиоматическая, отчасти гипотетическая конструкция (версия, концептуальное предположение, гипотеза).

Предварительная, первичная интерпретация трех определяющих понятий дает следующее.

Элемент – единичная, частная или общая составляющая некоего класса явлений (процессов).

Социальная культура (в отличие, например, от биологических культур) – интегративное качество социума, выступающее естественным антропоморфным источником, механизмом и критерием его единства и развития. Социальную культуру также можно представить как совокупность наиболее устойчивых обычаев и традиций, ритуалов и представлений, передающихся из поколения в поколение и обеспечивающих единство, преемственность, поступательность существования и изменения целостной общественной организации (формации).

Цивилизация – закономерный этап или стадия перерождения социальной культуры; системообразующее качество, выступающее механизмом и критерием уже не единства, мыслимого как однородность, а единства противоречивого многообразия, единства и развития внутри себя раздельного, поляризованного общества. Цивилизация – социальная стадия, приходящая на смену варварству и характеризующаяся зрелой формой социальных институтов экономической и политической власти.

На основе всего вышеизложенного спорт можно определить как специфический элементарный частный или общий интегративный механизм обеспечения преемственности и поступательности изменения формационного единства в направлении перерождения социальной культуры в цивилизацию. Иными словами, спорт мыслится, гипотетически рассматривается как элемент, во-первых, присущий и социальной культуре и цивилизации; во-вторых, выступающий интегративным механизмом и той и другой; в-третьих, несущий в себе двойственную природу, позволяющий обеспечивать (способность) закономерному переходу от однородного единства к разнородному единству социальной жизни; в-четвертых, элемент, имеющий некую уникальность, своеобразие, специфику.

Совершенно ясно, что на данном уровне общего и, главное, – гипотетического логического анализа ни о какой эмпирической, практической и даже частно-теоретической проверке указанной зародышевой, свернутой концептуальной конструкции речи быть не может. Для установления содержательной истинности, достоверности выдвигаемых тезисов (в которые легко можно превратить первичные определения) нужна их детализация, конкретизация, допускающая теоретическую, эмпирическую, практическую проверку. Короче говоря, необходима операционализация четырех общих понятий, проводимая в форме их деления и поэтапной дедукции (перехода от общего ко все более частному виду). В этом и состоит назначение операционализации понятий – второй процедуры логики анализа основных понятий. Рассмотрим, как она осуществляется.

Обратимся к термину «социальная культура».

Операционализируя это понятие в соответствии с двумя различными основаниями деления, получим следующее (см. рис. 12).

Рис. 12. Операционализация термина «социальная культура» по основанию «сфера общественной жизни» и основанию «тип общественно-экономической формации»

Продолжим операционализацию понятия социальной культуры (см. рис. 13).

Рис. 13. Операционализация понятий, отражающих виды (уровни) социальной культуры

Теперь подвергнем операционализации понятие цивилизации (см. рис. 14).

Рис. 14. Операционализация понятия «цивилизация»

В случае необходимости процедуру операционализации можно проводить и дальше. Однако уже полученные операциональные понятия в их взаимосвязи и комбинациях дают необходимую и достаточную, то есть полную совокупность понятийных рядов и связок, способных послужить базой относительно самостоятельных, не противоречащих друг другу, не пересекающихся, четких и ясных аргументов для подтверждения или опровержения выдвигаемых тезисов-гипотез. Итак, операционализация терминов «социальная культура» и «цивилизация» позволяет построить необходимые и достаточные понятийные ряды и связки в качестве аргументации, доказывающей справедливость выдвигаемых гипотез. Распишем указанный момент максимально подробно.

1. Операциональные ряды и связки терминов, производных от понятий «социальная культура» и «спорт»:

– экономическая социальная культура капитализма и спорт;

– собственно социальная сфера социальной культуры капиталистической формации и спорт;

– политическая капиталистическая социальная культура и спорт;

– правовая социальная культура капитализма и спорт;

– религиозная капиталистическая социальная культура и спорт;

– философия спорта как элемент капиталистической социальной культуры;

– агонально-спортивная традиция в условиях религиозно-социальной культуры рабовладельческой формации;

– агонально-спортивная традиция в условиях религиозной социальной культуры раннего феодализма.

Пояснения к пункту 1:

• Несмотря на возникновение спортивной (точнее – агональной, или греческой; спортивной, или римской) традиции еще в рабовладельческом обществе и относительно небольшой по длительности период ее существования в раннефеодальной Византии, в общем и целом спорт как мировая традиция принадлежит капиталистической формации. Именно при капитализме агонально-спортивная традиция достигла своего наиболее полноценного, завершенного, расширенного воспроизводства как мировой феномен. Именно при капитализме спорт становится значимым фактором национальных и международных экономических, социальных, политических, правовых и формальных систем.

• Пожалуй, единственное исключение в данном случае составляет религиозная сфера общественной жизни. Для полноценного анализа связи спорта и религии требуется рассмотреть эту связь, во-первых, в рабовладельческой и раннефеодальной формациях, а уже только во-вторых – при капитализме.

2. Операциональные ряды связки производных от понятий «цивилизация» и «спорт»:

– спорт и экономические и социальные институты цивилизации;

– спорт и политические социальные институты цивилизации;

– спорт и правовые социальные институты цивилизации.

Пояснения к пунктам 1 и 2:

• Использование в вышеуказанных рядах и связках только операциональных терминов первого порядка не означает, что операциональные термины второго порядка формируются как избыточная и невостребованная структура. Операционализация второго порядка (более детальная и расширенная) определяет состав и структуру содержания материалов, приводимых в дальнейшем в качестве доказательных аргументов.

• Спорт в условиях социалистического общества в данной работе вообще не рассматривается в связи с неясностью и практической неподтвержденностью основных положений теории социализма, как то: утверждения об отсутствии частной собственности вообще или только на средства производства; утверждения об отмирании или ином принципе существования государства.

3. Исследовательские тезисы-гипотезы:

– существует (либо уже изначально заложенное либо выступающее результатом целенаправленной адаптации) принципиальное сходство (однородность) агонально-спортивной исторической традиции и капиталистической формации, превращающее спорт в многофункциональный интегративный социокультурный институт современного общества;

– одновременно спорт является специфическим многоуровневым социальным механизмом цивилизации;

– объединенная гипотеза: спорт есть адаптированный к капиталистической формации религиозно-политический социальный институт, выступающий специфическим интегративным (системообразующим) механизмом перерождения социальной культуры в цивилизацию.

Пояснения к пункту 3:

• Указание на многофункциональность, многоуровневость социального института спорта касается его роли в различных сферах общественной жизни (экономической, социальной, политической, прочее).

• Институциональная специфика спорта связана с храмово-святилищным оформлением его религиозно-политической природы (в сравнении с церковным оформлением мировых религий), а также с репрезентативным качеством спорта, по-видимому, позволяющим рассматривать спорт как зародыш обновленного социума, как формацию в формациях.

Задачи исследования на заданную тему отталкиваются от указанных гипотез и служат их же научно-философскому доказательству. А методы выбираются, исходя из понимания специфики решения поставленных задач. Но выбор методов исследования определяется не только этим обстоятельством. Научно-теоретические методы [(гипотетико-дедуктивный, интерпретации, логической формализации (первичная интерпретация плюс операционализация понятий)] определяются прежде всего научно-философским характером исследования, предписывающим избрать гипотетико-дедуктивный тип теории. Что касается научно-эмпирических методов (анализ документальных и научных материалов, социологическое наблюдение, социально-педагогический эксперимент, эксперт-опрос), то они действительно приурочены к позиционируемым исследовательским задачам.

Осталось сказать несколько слов о теоретико-методологической базе исследования. В качестве таковой используются:

– историческая модель Льюиса Генри Моргана, делящая эволюцию социальной культуры на три эпохи: дикости, варварства, цивилизации;

– формационная теория Карла Маркса и Фридриха Энгельса, основанная в том числе на культурно-цивилизационной модели Л. Г. Моргана;

– теория отчуждения К. Маркса, логически выступающая в том числе прямым следствием первых двух теоретико-методологических образований.

Часть II
История и методология социологии

Введение ко второй части

С 60-70-х годов ХХ в. восточно-европейскую науку в целом и российскую науку в частности буквально лихорадит от набирающего силу, казалось бы, внешне совершенно безобидного феномена «бинарного» философско-социологического познания общества. Суть его заключается в длительном сосуществовании и относительно параллельном развитии двух различных социально-философских познавательных стратегий, возможно ограничивающих, а возможно и устраняющих, исключающих друг друга. Отметим, что вопрос стоит не о разрешении проблемы демаркации, разделения философского и социологического знания, а о предпочтении той или иной социально-философской стратегии научного поиска, базирующегося на разных мировоззренческих и историко-философских традициях.

Масштабность проблемной ситуации по указанному вопросу вызвана фундаментальностью влияния социально-философской познавательной стратегии не только на науку, но и на образование, на институт высшей школы, а через эту часть идеологической надстройки – вообще на базисные социально-экономические процессы.

Не все ли равно, какая – философская или социологическая – дисциплина будет отвечать за познание общества? Очевидно, далеко не все равно. Причина столь категорического ответа в том, что рассматриваемая проблема имеет не только и не столько научно-академическое, гносеологическое значение. Здесь речь идет о широком спектре онтологических последствий того или иного стратегического выбора: экономических, социальных, политических, юридических, религиозных, моральных. Хотите пояснений и доказательств? Извольте, вот они!

В конце XVIII – начале XIX в. европейская философская и научная традиция предстает уже в разделенном и неоднородном виде. Основной раздел произошел в эпоху Просвещения. Английское и немецкое Просвещение тяготели друг к другу и противопоставлялись французскому Просвещению. Диалектико-идеалистические, синтезирующие в себе рациональные и иррациональные тенденции, социокультурные программы противопоставлялись механистическим материалистическим программным образованиям, построенным на поверхностно понимаемом, а потому излишне жестком и одностороннем рационализме.

Одновременно свойственный Просвещению романтизм через романтическую философию и историческую науку создал условия для равноправного диалога европейской и неевропейских национальных культур. Наконец, в колониальных и слаборазвитых (в производственно-экономическом отношении) странах, к тому же лишенных своих устойчивых историко-философских традиций, идеи Просвещения имели гораздо больше шансов для заимствования и распространения по второму или «французскому» варианту. Ведь они были связаны с революционными настроениями, с сугубо рационалистическим, объективистским, механистически материалистическим пониманием.

Короче говоря, в итоге сформировались две социокультурные программы, имеющие также свои специфические философские и иные основания науки: восточно-европейская и центрально-европейская, с одной стороны, западноевропейская и североамериканская – с другой. Первая базировалась на классической немецкой философии, марксизме, различных вариантах неклассической философии, тяготеющих к восточным философским моделям. Вторая основывалась на механистическом материализме, позитивизме, прагматизме. Конечно, здесь мы несколько упрощаем и идеализируем, типологизируем ситуацию.

Следует отметить, что западноевропейская и североамериканская программы в большей степени соответствовали духу и букве развивающегося монополистического капитализма, в то время как восточные и центрально-европейские регионы пошли по пути развития социалистических общественных моделей. Поэтому неудивительно, что с распадом социалистического лагеря стала третироваться и отодвигаться его философско-мировоззренческая основа.

В заключение приведенного краткого идеально-исторического конструирования нужно подчеркнуть, что социология как наука отнюдь не является вершиной мировой научно-философской традиции. В любой из своих многочисленных интерпретаций социология выступает, по существу, результирующей формой западноевропейской и североамериканской социокультурной программы, оформляющей и пропагандирующей государственно-монополистический капитализм.

Мы пока что не пытались аксиологически противопоставить две программы или свойственные им социальную философию и социологию. Мы всего лишь хотели показать, что они разные. Соответственно, различны и их подходы к научному осмыслению развития личности и общественных процессов. А раз так, то к вопросу интеграции социальной философии и социологии приходится подходить очень осторожно, помня, что каждая из этих дисциплин имеет тенденцию самостоятельно решать весь круг социальных вопросов.

В отечественной философии и науке на гносеологическом уровне, в свою очередь, за несколько десятилетий сформировалась очень взвешенная и продуманная, но несколько иная, отличная от вышеизложенной, точка зрения, позиция. В соответствии с ней философия и социология различаются как философское и научное видение общественных процессов, то есть по степени общности и абстрактности. В этом контексте очень интересна концепция заведующего кафедрой социальной философии МГУ им. М. В. Ломоносова К. Х. Момджяна, которую мы приводим ниже.

К. Х. Момджян обосновывает несколько смыслов определения понятия «общество». Под термином «общество», по его мнению, можно понимать и рассматривать следующее:

– реальные субъекты исторического процесса или конкретные самодостаточные социальные организмы, имеющие различную национальную, а следовательно, и социокультурную принадлежность;

– исторически-конкретные типы социальной организации: от первобытно-общинного до капиталистического;

– общество или социум вообще как идеальный тип надорганического сообщества, совмещающий в себе интегративные характеристики любого самодостаточного социального коллектива.

Основанием деления подходов у Момджяна выступает уровень абстракции, теоретического обобщения.

Помимо диалектики абстрактного и конкретного, общего и отдельного, Момджян акцентирует внимание также на системном подходе к обществу, позволяющем исследовать в контексте общего, но отдельно (то есть относительно самостоятельно, обособленно) состав, структуру, организацию, контрольные механизмы, интегративные факторы, системную и подсистемную автономность общественных явлений, процессов, сфер.

Указанная диалектика заставляет Момджяна рассматривать триумвират научных дисциплин (социальная философия, социология, история), способных лишь в совокупности, во взаимодополняющем и взаимообогащающем синтезе обеспечить относительно совершенное и завершенное знание об обществе. При этом, рассуждая о предмете теоретической социологии, Момджян ссылается на точку зрения П. А. Сорокина (1889–1968 гг.), изложенную в работе «Система социологии».

Питирим Сорокин выделяет три группы подходов к определению предмета социологии:

– представляющие социологию как совокупность всех общественных наук, изучающих мир социальных явлений;

– рассматривающие социологию в качестве определенного вида социального бытия, не изучаемого другими науками;

– признающие за социологией статус самостоятельной науки, изучающей общие родовые свойства явлений человеческого взаимодействия.

На сегодняшний день к указанным Сорокиным подходам можно добавить еще множество других. В результате проблема установления предметной локализации социологии как науки представляется крайне сложной и запутанной. Но есть одно очень важное обстоятельство, позволяющее, на наш взгляд, обойти бесконечные теоретические споры и выяснения. Сама история более чем двухвекового развития мировой социологической мысли в единстве ее эмпирического и теоретического уровней в соответствии с присущими ей философскими основаниями выработала свой собственный научный метод. Этот метод (совокупность социологических методов) исследования социальной реальности представляет собой некий инвариант, в общих чертах не имеющий непосредственной зависимости от той или иной теоретической конструкции. Поэтому мы предлагаем инвариантную науку социологию выводить из ее имманентного, присущего ей самой, выстраданного ее собственной историей метода.

Раздел I
Социология и социология спорта

Модуль 1. Социология: история, теория, методология

Лекция 1. Разноуровневая социология: концептуальный анализ

Социология, сформировавшись как научное знание и получив признание как самостоятельная научная дисциплина, традиционно имеет два основных направления развития: фундаментальное (в большей степени теоретическое) и прикладное (в некотором приближении и огрублении – эмпирическое).

Первое направление подразумевает осмысление развития и функционирования общества как единого, целостного, сложного системного организма в том проблемном и методологическом ключе, который задают социологии социально-философские основания. Особый интерес вызывает исследование единых закономерностей построения и развития социальных общностей, динамика социальных процессов; обобщение различных сторон общественной жизни, единых для всех или многих социальных структур. Социологические концепции, которые выдвигаются на этом уровне, отличаются высокой степенью абстракции и не предназначены для изучения конкретных социальных единиц, например, таких, как молодежная социальная группа или локальный миграционный социальный процесс. Такой уровень традиционно принято называть общесоциологическим, а теории, возникающие на этом уровне, общесоциологическими.

С другой стороны, социология как научное знание, которое возникло на волне позитивизма, всегда ориентируется на широкое применение эмпирических методов и приемов (опросов, наблюдений, анализа документов, экспериментов). Они активно использовались и используются до настоящего времени в исследовании практических вопросов общественной жизни, для получения конкретных данных об отдельных социальных фактах, их последующей обработки, в результате которой обобщаются первичные выводы о функционировании конкретных явлений социальной жизни.

Социология изначально основывалась на двухуровневом знании об изучаемом объекте, то есть на получении эмпирических данных последующей теоретической обработки, на методике логической дедукции и интерпретации, работающей совместно с индукцией и обобщением.

Эти два уровня социологии всегда были неразрывно связаны между собой; теоретические выкладки практически всегда имели четко обозначенную эмпирическую базу. Однако последнее время потребность в получении конкретных данных о функционировании социальных явлений в различных областях жизнедеятельности стала особенно актуальна. Мы хотим не только получить знание об общих закономерностях социальных процессов, но и надеемся, что нам предоставят конкретную информацию о практическом применении результатов социологического исследования, благодаря которым станет возможным создание более оптимальных моделей решения проблем в различных социальных сферах: экономической, политической, образовательной, организационно-управленческой. Социологические изыскания последних лет показывают, что простое приспособление общесоциологического методологического и методического аппаратов для прикладного использования невозможно. Как не удалось пока создать вечный универсальный двигатель, так не удается построить универсальный социологический аппарат вне контекста конкретных областей нашей жизни в силу значительных различий в природе этих объектов исследования.

С другой стороны, существование и исследование определенного парадигмального инвариантного методолого-методического ядра все же целесообразно. Некоторые фундаментальные концепции в социологии продолжают формироваться как некая проекция социально-философского научного знания, какое-то время развивающегося вне связи с эмпирикой, без использования и подтверждения своих тезисов в социальных явлениях и процессах. С. С. Фролов считает: «Противостояние фундаментальных и эмпирических исследований в значительной степени тормозило развитие социологии, мешало кооперации ученых и объединению их усилий. Выход из этого положения был найден в результате формирования еще одного уровня социологического знания – теорий среднего уровня».

Этот научный термин был введен в практическую деятельность исследователей американским социологом Робертом Мертоном. По его мнению, теории среднего уровня – это «теории, находящиеся в промежуточном пространстве между частными, но тоже необходимыми рабочими гипотезами, во множестве возникающими в ходе повседневных исследований, и всеохватывающими систематическими попытками создать единую теорию, которая будет объяснять все наблюдаемые типы социального поведения, социальных организаций и социальных изменений». Эта позиция основывалась на том, что создание всеохватывающих социологических теорий в современных условиях преждевременно, так как эмпирический уровень, представленный окончательно не сформировавшимися в четком научном контексте малыми рабочими гипотезами, не позволяет говорить о теоретических конструкциях, отвечающих традиционным представлениям о фундаментальном знании.

Основная задача этих теорий – попытаться структурировать, организовать эмпирическую базу в пределах отдельных областей социологического знания, а в дальнейшем выйти на реализацию более масштабных планов и перспектив. Используя в основном терминологию фундаментальных социологических концепций, теории среднего уровня вводят и собственный специфический понятийный аппарат, который используется только в данной области. Как считает Роберт Мертон, теории среднего уровня относительно самостоятельны и вместе с тем тесно связаны как с эмпирическими исследованиями (которые поставляют необходимый материал для их создания и развития), так и с общесоциологическими теоретическими построениями, которые дают возможность использовать наиболее общие теоретические разработки, модели и методы исследований.

Появление и развитие теорий среднего уровня были с удовлетворением встречены социологами. В настоящее время эти теории прочно вошли в научную практику. Одновременно они породили достаточно узкую специализацию социологов, например появление социологов, которые работают только в области социологии семьи или социологии образования, собирают эмпирические данные, обобщают их и делают теоретические выводы и модели только в пределах этих областей социологического знания. Вместе с тем с введением в научную практику теорий среднего уровня повысилась эффективность деятельности социологов, занимающихся фундаментальными исследованиями, так как они стали получать богатые теоретические разработки в отдельных областях социологии и обобщать их, не обращаясь постоянно прямо к эмпирическим данным.

Все теории среднего уровня, в свою очередь, можно условно разделить на три группы: теории социальных институтов, теории социальных общностей (от малой группы до социального класса) и теории специализированных социальных процессов. В каждой из выделенных групп содержится большое число теорий среднего уровня, которое увеличивается по мере углубления в изучении общества, по мере развития социологии как науки. Социологи, которые занимаются исследованием узких специальных областей и разрабатывают свой специфический понятийный аппарат, обобщают полученные данные, объединяя их в теоретическую конструкцию в пределах своей узкой области. Помимо этого, специалисты активно используют фундаментальные разработки, рассматривая их как необходимую составную часть гипотетико-дедуктивной, теоретико-методологической основы для собственной исследовательской модели.

Однако продолжает существовать серьезная проблема. Социологи, которые работают на «среднеуровневом» научном поле до сих пор не имеют под рукой единой, синтезированной модели, которая была бы выработана на фундаментальном уровне и безусловно принималась бы каждым ученым.

Одни используют концепции, относящиеся к области теории конфликтов, другие – к области социального обмена и т. д. Это говорит о том, что фундаментальная социология еще не решила своих проблем и не выработала единого, синтезированного подхода к изучению общества. Продолжает иметь место ситуация, когда социологи, исследующие специальные области, вырабатывают собственный понятийный аппарат, свою методологическую базу, в достаточной степени понятные в этой узкопрофессиональной сфере, но, к сожалению, далекие от единых социологических «стандартов». Это серьезно осложняет коммуникацию между исследовательскими сообществами.

С другой стороны, признание социологами среднего уровня позволяет заинтересовать специалистов-практиков, ученых несоциологических областей знания, убедить их в важности ее изучения и дальнейшего использования в своей профессиональной сфере. Проблемы, которые изучаются в рамках теорий среднего уровня, имеют тесную связь и с проблемами реальной жизни, что также может заинтересовывать ученых непрофильной специализации, стимулировать их участие в разработке и использовании социологических технологий.

Социологическое знание традиционно выполняет две основные функции: функцию объяснения социальной действительности и функцию ее преобразования.

Поэтому наличие в социологии теоретического и эмпирического уровней связано, как считает Г. В. Осипов, с уровнями знания (теоретическим и эмпирическим) в традиционном научном познании в целом; а деление социологии на «фундаментальную» и «прикладную» привязывается исследователями к функциям социологии, то есть к ее ориентации на общие научные задачи или к контексту решения конкретных практических задач. Например, эмпирическое исследование может проводиться в рамках как фундаментальной, так и прикладной социологии. Если его цель – построение теории, то оно относится к фундаментальной (по ориентации) социологии; если – выработка практических рекомендаций, то оно относится к прикладной социологии. Таким образом, исследование, будучи эмпирическим по уровню получаемого знания, может быть прикладным по характеру решаемой задачи – преобразование действительности. То же самое относится и к теоретическим исследованиям (по уровню знания). Из вышесказанного следует, что прикладное социологическое исследование не образует особого уровня, это те же теоретические и эмпирические исследования (по уровню знания), но с прикладной ориентацией.

По характеру получаемого знания социологические модели часто разделяют на методологические, то есть знание о средствах, процедурах исследования ее предмета, и неметодологические, то есть знание о самом изучаемом предмете.

Методологическое исследование может относиться к любому уровню знания и проводиться и в фундаментальной, и в прикладной социологии.

Помимо вышеперечисленных уровней существует еще один, получивший название метасоциологии.

Метасоциология – это анализ существующих эпистемологических и методологических структур социологии вообще, равно как и ее различных компонентов: концепций, теорий, моделей, методов и т. д.

Отличие метасоциологии от социологии состоит в том, что объектом исследования социологии является социальная реальность, а объектом метасоциологии – сама социология. Поэтому правомерно использовать наряду с понятием мета-социологии понятия «социология социологии» и «рефлексивная социология». Первое понятие было введено в научный обиход Р. Фридрихсом, второе – А. Гоулднером.

Метасоциология анализирует социологию извне и изнутри. С внешней точки зрения социология – специфическое социальное явление, которое, подобно другим явлениям, доступно социологическому анализу. Это может быть изучение общественной роли данной социологической теории, ее функций (служебных или критических) по отношению к определенной политической системе, ее влияния в обществе за пределами узкопрофессиональной среды и др. С внутренней точки зрения социология исследуется как особая научная дисциплина, совокупность конкретных проблем, понятий, теорий и методов независимо от их социального контекста.

Метасоциология берет в качестве объекта изучения саму социологию, ее концепции, теории и методы.

В социологии имеют место и смешанные исследования, в которых в рамках одной модели решаются различные теоретико-практические задачи.

Однако методологическая часть независимо от направленности исследования всегда присутствует в социологическом знании. Поэтому можно говорить о трех стадиях любого социологического исследования: методологической, эмпирической и теоретической.

Первая стадия всегда связана с разработкой исследовательской программы с использованием ранее известных или специально созданных методов для решения данной цели и задач. Вторая стадия чаще всего представляет собой полевое исследование по сбору социологической информации, ее обработке и анализу. В результате мы получаем какие-либо социологические данные и показатели, которые позволяют предоставить не только теоретические выкладки, но и практические рекомендации. Третья стадия связана с построением каких-либо теоретических моделей.

Эрки Калеви Асп в книге «Введение в социологию» (2000 г.) вводит свою многоуровневую концепцию социологического знания. Это макросоциологический уровень и микросоциологический уровень. По его мнению, макросоциология рассматривает социальные связи и взаимоотношения больших социальных совокупностей – общество, государства, нации.

К макросоциологическим теориям традиционно относят структурный функционализм, который изначально был направлен на исследование системных качеств общества, на создание наиболее эффективной модели социального жизнеобеспечения любой его подсистемы. Так, характерный представитель этого направления Т. Парсонс предложил собственную схему взаимодействия социальных систем, которая должна была реализовать на практике идею «социального порядка» на основе равновесия взаимодействующих элементов их систем.

Социологические концепции, которые направлены на выявление определяющих причин становления и развития тех или иных глобальных социальных изменений, также можно подвести к макроуровню. На протяжении длительной истории социологической мысли в рамках этих теорий назывались различные причины социальных изменений: естественный отбор (Г. Спенсер); выдающиеся личности (Ф. Ницше); разделение труда и кооперация (Э. Дюркгейм); идеология (М. Вебер).

Во Франции структурно-функциональный подход к социальной реальности представлен исследованиями М. Фуко, К. Леви-Строса, которые стремились построить собственную модель социальной реальности. Их «гиперрационалистский» подход состоит в абсолютизации во всех человеческих проявлениях – такой общей субстанции, как «коллективное бессознательное». Главная цель научного исследования – определение во всех социальных совокупностях, каким образом коллективное бессознательное формирует основные структуры данного сообщества – культурные традиции, ритуалы, язык.

Область микросоциологических исследований включает такие сферы человеческого бытия, как семейная жизнь, работа, учеба, проведение свободного времени и т. п. При этом внимание в первую очередь обращается лишь на немногочисленные группы, локализованные факты, единичные явления, например, на один трудовой коллектив или проведение свободного времени молодежи в какой-то определенной местности.

Выделение этого уровня в социологии было связано с тем, что ряд ученых посчитали необходимым отказаться от абсолютизации структурно-функционалистского подхода, который ведет к реификации (овеществлению) социальной системы и к отказу от изучения творческой, сознательной человеческой деятельности. Тем самым, вне исследовательских интересов оказывается такая проблема, как выяснение роли конкретных, а не только строго нормативных, межчеловеческих взаимодействий в эффективном функционировании различных социальных систем.

Одной из первых теорий микроуровневой направленности в социологии стала концепция социального обмена. «Назад к человеку» – такой лозунг был выдвинут Дж. Хомансом, основателем бихевиоризма^[4]. В первую очередь предполагалось, что круг интересов должен быть связан не только с изучением социальных характеристик у индивида, но и его психических состояний, которые также влияют на жизнедеятельность общества в целом. При всей спорности бихевиористского подхода, когда его последователи пытались обосновать тезис о сводимости всего человеческого поведения к набору реакций на внешние стимулы, он указал на важность изучения мотивации, интересов отдельного представителя социальной группы, чтобы, в конечном счете, приблизиться к истинному пониманию общественных процессов в целом.

Представители другой микроуровневой теории – символического интеракционизма (Дж. Мид, Г. Блумер, А. Роуз и др.) делали акцент в своих социологических построениях на такую предметную сторону коммуникации, как язык. Ученые считали, что этот социальный феномен необходимо изучать путем прямого наблюдения и дальнейшего подробного описания конкретных человеческих действий. Тем самым они стремились определить возможность изучения в рамках четкой поведенческой модели отдельного индивида процесса языковой коммуникации в целом.

Важное место отводилось изучению социальных ролей, которые выполняет человек на протяжении своей жизни, включаясь в те или иные социальные группы и сообщества. Неслучайно социальная деятельность рассматривалась Дж. Мидом как многообразные связи с другими людьми в трудовом коллективе, в семье, в образовательном учреждении, на отдыхе.

Различие между микро– и макросоциологией не носит жесткого разграничительного характера, так как выведение общих закономерностей из данных конкретных явлений может поднимать исследование до макросоциологического уровня, хотя бы само исследование и не охватывало больших совокупностей. Однако ведущим объектом макросоциологии выступает общество как наиболее целостная и масштабная социальная система. Этот уровень социологического знания всегда нацелен на выявление закономерностей возникновения, развития, изменения и взаимодействия больших образований или социальных процессов.

Микросоциологию, кроме большей узости изучаемого объекта, отличает и специфический предмет исследования, который связан в первую очередь с анализом мотивов, ожиданий, чувств, интересов этих малых социальных групп, стремящимся делать выводы не только на основании групповых данных, но и в контексте индивидуальных корреляций. Но в очередной раз отметим, что эти уровни нельзя рассматривать как не соприкасающиеся друг с другом, потому что любой поведенческий акт конкретного индивида осуществляется в рамках определенных социальных систем, структур и институтов.

Таким образом, граница между микро– и макросоциологией достаточно условна, однако методологически оправдана. Она способствует большей четкости в систематизации, в первую очередь объектов социологии.

В современной социологии существует и другая концепция, в рамках которой, кроме макросоциологии и микросоциологии, выделяют еще один уровень – мезосоциологию. В рамках такого подхода круг интересов макросоциологии продолжает ориентироваться на изучение больших социальных общностей в контексте их социальной структуры, социального развития. Мезосоциология становится теорией среднего уровня, выполняет роль среднего звена, о котором говорилось выше, и направляет свои исследования на анализ особых состояний и конкретных форм бытия социальных общностей: социология семьи, социология труда, социология организаций. В рамках этой социологии, по мнению Л. И. Лубышевой, изучаются социально-классовые группы (в том числе, профессиональные, расово-этические, религиозные, возрастные, половые группы, сельское и городское население) и отдельные социальные факты и явления (например, гендерные отношения, социальное отчуждение и т. д.). В рамках данного уровня мы можем говорить о такой форме научного знания, как социология физической культуры и спорта.

Микросоциологии отводится роль исследователя отдельных социальных явлений, которые зависят от фактов сознания мелких социальных сообществ, от межличностных взаимодействий. Примером может выступать исследование таких специфических социальных параметров, как мотивация и стимулирование групповых действий при анализе проведения избирательных кампаний, принятия управленческих решений.

Еще одной классификационной проблемой, которая возникает при попытке выделить в социологии различные уровни, выступает ее градация с учетом сложившихся тесных связей с другими общественными науками. Например, на стыке с экономикой возникла и успешно развивается экономическая социология, на стыке с политологией – политическая социология, на стыке с педагогикой – социология воспитания. Такая современная интеграция связана с тем, что науки по мере развития и усложнения их объектов постоянно специфицируются. И социология, благодаря своей универсальности, начинает выполнять определенные функции по объединению, по включению своих методов в изучение базового проблемного поля других наук, где анализируются социальные действия и социальные отношения, которыми, собственно, и занимается социология.

Например, экономика изучает производство и потребление товаров и услуг, спрос и предложение, то есть экономические законы и закономерности. Социология стремится разработать модели экономического поведения различных социальных групп, исследовать степень и последствия влияния экономических сил, обусловливающих жизнедеятельность людей и социальную структуру общества. Таким образом, социология интересуется прежде всего социальным поведением человека в различных экономических ситуациях и условиях. Эта специальная отрасль социологии и называется экономической социологией, законы и закономерности которой изучали еще К. Маркс и М. Вебер.

Учение о государстве ориентировано на анализ политического поведения человека, механизма общественного управления и феномена власти. Данные феномены исследуются и политической социологией, но уже в форме социальных отношений, складывающихся в государстве, при различном политическом строе, форме правления, политическом режиме.

Иногда ученые различают социологический и социальный уровень познания. На социологическом уровне изучают законы и закономерности функционирования различных социальных общностей. Социальный уровень предполагает в первую очередь исследование конкретных форм и условий взаимодействия людей в различных общественных сферах: экономической, демографической, политической. Тем самым, специфику взаимоотношений индивидов напрямую связывают с характерными чертами предметной области, где эти взаимоотношения происходят. На наш взгляд, данный подход крайне неудачен, потому что, во-первых, удваивает терминологию, создавая условия для использования «двойного стандарта», а во-вторых, путается в широком и узком смысле понятия «социальные отношения». В указанном случае гораздо целесообразнее было бы социологическому уровню исследования противопоставлять не социальный, а конкретно-исторический.

Следует помнить, что социология является не единственной наукой, занимающейся исследованием человеческого поведения. Социология выпестовывалась из позитивистской философии, весьма близка по предметной ориентированности к истории и к социальной антропологии, где человек также рассматривается как член различных групп и культурных общностей. В этом случае можно говорить лишь о взаимодополняемости, которая обогащает эти смежные науки.

Еще одна классификация социологических теорий подразделяет их на три категории: общие, специальные и отраслевые.

Общие социологические теории описывают функционирование общества в его целостности. Неслучайно к этой категории относят структурно-функциональную теорию Т. Парсонса, теорию социального действия М. Вебера, теорию обмена П. Блау.

Далее выделяются специальные социологические теории, которые направлены на анализ социальных общностей в контексте их взаимодействия друг с другом, исследуют многообразие их связей и отношений.

На третьем месте находятся отраслевые социологические теории, которые изучают механизмы действий социологических законов и закономерностей в различных сферах жизнедеятельности общества. Это тот уровень, на котором объектом исследования выступает не общество в целом, а отдельные его области: экономика, политика, право. Они связывают социологию с другими науками. Напомним, что отраслевые социологические теории часто рассматривают как некую форму пересечения макросоциологии и микросоциологии.

Развитие социологического знания предполагает и его внутреннюю структурализацию, и его внешнюю институционализацию, т. е. совершенствование всей организации этой науки, формирование правил и норм профессиональной этики, корректировку политико-правового нормативного использования. Все это должно вести к созданию четких требований к функционированию социологии как учебно-научной дисциплины реального процесса производства и систематизации знаний в определенной области познания.

Следует особо отметить, что прикладной уровень социологического знания представляет собой некую методолого-методическую, организационно-техническую разновидность социальной инженерии. Ее цель – конструирование соответствующих научно-практических технологий, в целях изучения, осмысления и корректировки повседневной социальной практики.

Если мы говорим о прикладной сфере социологии, то предполагаем, что ее исследование направлено на получение новых знаний не только в интересах социологической науки, но и «заказчика», представляющего различные сферы общества (производство, образование, бизнес, политика). Прикладное исследование подразумевает возможность приложить его результат к практическому решению какой-либо социальной проблемы. Поэтому оно нередко носит диагностический характер и привязано к конкретному объекту: предприятие, фирма, социально-территориальная общность, с учетом конкретных показателей времени и места.

Социология представляет собой динамичную научную отрасль, которая быстро реагирует на изменения в том или ином социальном институте. Так, появление и развитие в современном российском обществе свободного предпринимательства как новой сферы экономики привело к необходимости его изучения и в широком социологическом контексте. Начинает развиваться бизнес-социология. Ее прикладные методы помогают лучше зафиксировать изменения в потребностях и предложить принципиальные шаги для оптимизации удовлетворения спроса в изменившихся условиях. Например, результаты социологического мониторинга социальной и экономической стратификации и моделей потребительского поведения смогли повлиять на изменение модели розничной торговли.

Социологическое исследование выявило новую тенденцию в потребительском поведении россиян – изменение их позиций относительно товарных марок, т. е. увеличилось число граждан, которые нацелены на продукцию определенных фирм как зарубежных, так и отечественных. Для большой группы российских покупателей бренды стали важным фактором выбора покупки.

В США в рамках прикладной социологии еще в середине прошлого века был разработан индекс потребительских настроений (ИПН). Вначале он был рассчитан на информирование о степени готовности населения тратить свои сбережения. В дальнейшем стал активно применяться как важный социологический термин в прогнозировании ситуации на потребительском рынке. В частности, за месяц до августовского кризиса 1998 г. было отмечено падение как общего значения этого индекса, так и его составляющих.

Еще одним направлением современной прикладной социологии выступает региональная социология. Пространственная форма организации социальной жизни людей выступает характерной основой для структурирования социальных процессов и связей в обществе, т. к. у жителей конкретного поселения формируются собственные социальные признаки, складываются общие социально-экономические интересы. В связи с этим население данной территории может рассматриваться не только как общность демографического характера, но и как социальная общность со своей организацией общественной жизни, социальными связями и отношениями, социальными институтами и процессами. Еще в начале ХХ в. М. Вебер и Г. Зиммель в своих работах исследовали проблемы города и села с использованием социологических методов и инструментария.

Данный социологический подход шире традиционного экономического, т. к. включает культурные, этно-социальные, образовательные, медицинские, политические, социально-психологические и другие аспекты жизни социума.

Таким образом, региональная социология ориентирована на изучение пространственного аспекта человеческой жизнедеятельности и его значения для понимания общественного поведения и общественной формы; это некая территориальная проекция социальных процессов и структурирования общества.

Объектом региональной социологии выступают различные социально-территориальные общности как особый уровень социальной организации общества, а предметом – закономерности и формы их связей и отношений. При этом к ключевым проблемам, которые исследуются данным прикладным направлением, относятся: постоянное изменение социальной динамики населения региона с учетом миграционных и урбанизационных процессов, формирование рынков труда и занятости населения, эффективное развитие социальной инфраструктуры, социо-экологических систем, систем социального управления. В постсоветское время регионализм становится одной из главных моделей социологического подхода к изучению социальных процессов в современном российском обществе.

Одним из наиболее известных направлений прикладной социологии выступает социология семьи. По мнению В. И. Добренькова и А. И. Кравченко, это связано с тем, что семья является одним из пяти фундаментальных институтов общества, традиционно придающим ему стабильность. Одновременно семья выступает самой сплоченной малой социальной группой, что позволяет изучить мотивы, причины заключения брака и его расторжения, динамику супружеских отношений, характер связей между родителями и детьми, сплоченность семьи, успешность брака. Концепцию двуединого статуса семьи в современном обществе первым сформулировал в отечественной социологии А. Г. Харчев.

В поле внимания социологов семьи всегда находился такой важный фактор, как преемственность поколений. Способность восстанавливать свое единство в каждом следующем поколении – существенная характеристика семьи, которая именуется жизненным циклом семьи. Это определенная последовательность социальных и демографических состояний на непрерывной временной оси с момента образования семьи до момента прекращения ее существования. В социологии существуют различные классификации и типологии данного понятия.

С начала 90-х годов ХХ в. наиболее актуальными проблемами социологии семьи становятся: проституция, девиантное поведение, дети-сироты, покупной брак, самоубийства, наркомания, гомосексуальное поведение, нравственная подготовка к семейной жизни, городская многодетная семья, до– и послеразводная ситуация, гендерные исследования, женщины-предприниматели.

Многие социологи анализировали семью с позиций динамических показателей (уровень брачности, репродуктивной активности, эволюция профессиональной карьеры) и фокусировали внимание на проблемах, связанных со стабильностью. Некоторые исследователи сосредоточивали внимание на внутренних проблемах семьи, таких, как взаимоотношения партнеров, изменяющиеся роли, представления, мотивы поведения.

В последнее время расширилась сфера междисциплинарного подхода к семье, увеличилось взаимопроникновение различных направлений и наук, в результате чего стало возможным говорить не только об узкоотраслевых дисциплинах, например социологии или психологии семьи, но и о новой комплексной науке, получившей наименование фамилистики.

Исследовательские акценты в этом прикладном направлении сместились в сторону гендерных исследований, которые представляют собой общемировое движение и отвечают объективным социокультурным и социально-экономическим условиям современного общества.

Освоение методики конкретно-социологических исследований с активным использованием базы других наук позволяет, как мы видим на примере развития социологии семьи, успешно применять социологические знания на практике, расширять границы социологической науки в целом, успешно интегрировать ее в различные сферы человеческой деятельности.

Важную роль в этом направлении играет организация социологического знания в контексте учета его многоуровневости, наличия иерархии, т. е. определенной системы соподчиненности элементов и отношений на одном и на разных уровнях социологической науки.

Возникает вполне закономерный вопрос: «Можно ли предложить развернутую унифицированную модель разноуровневого социологического знания?» Очевидно, нет. Кроме того, в этом нет никакого смысла. Нельзя, с точки зрения серьезной науки, совмещать или даже просто сравнивать между собой разные поля аргументации, полученные на основе разных оснований деления понятия «социология». Но проблему определения статуса социологии физической культуры и спорта крайне затруднительно разрешить не только поэтому. Дело в том, что спорт – это не только современный социальный институт, не только в определенной степени локализованная сфера общественной практики. Сегодня спорт оказывается интегрированным и в глобальный цивилизационный процесс, и в институциональное взаимодействие, и в производственно-бытовую и досуговую жизнедеятельность коллектива, семьи, отдельной личности. То есть спорт стал поистине вездесущим. А раз так, то его можно, даже чисто социологически, исследовать практически на любом уровне, с учетом любого из представленных выше оснований деления, классификации, организации социологического знания.

Что на современном этапе действительно не подлежит сомнению, так это то, что физическая культура и спорт выступают реальным и специфическим объектом, практическим предметным полем, сферой применения разноуровневых социологических исследований.

Лекция 2. История социологической мысли

Одна теоретическая абстракция стоит любой другой и, одновременно, ничего не стоит, если она не опирается на историю своего возникновения и развития, на эволюцию своего понятийного выражения. Поэтому прежде чем давать определение социологической науки, прежде чем формулировать и защищать это определение вопреки другим точкам зрения по данному вопросу, следует перво-наперво рассмотреть узловые точки истории становления социологии как специфического подвида научного мировоззрения и методологии.

Социальные и промышленные революции XVII–XVIII вв. развили и усилили тенденции, связанные с так называемым коперниканским переворотом. К этим тенденциям, проявившим себя во всех сферах жизни общества, можно отнести, в частности, несколько характерных моментов.

1. Развитие промышленности способствовало ускоренному росту городов. Скопление большой массы населения на относительно небольших, локальных территориях привело, с одной стороны, к дифференциации и поляризации социальных групп, занятых в одном производственном системном процессе, но выполнявших при этом различные функции и имевших разный социальный статус. На базе усиливающегося социально-экономического неравенства стимулировался рост социальных противоречий, напряженности, приводящий периодами к резкому конфликтному разрешению. С другой стороны, единый технологический процесс и общая система хозяйствования усиливали социальную взаимосвязь и взаимозависимость, объективно способствовали росту социальной солидарности в периоды относительно эволюционного, неконфликтного общественного функционирования.

И первая и вторая тенденции, несмотря на их диаметральную противоположность, вызвали подъем социального самосознания, самоуважения, стремления к удовлетворению своих групповых потребностей и интересов, короче говоря, подъем социальной активности. Эта активность, выраженная в массовых социальных движениях все более повышающих уровень своей организованности и сплоченности превратилась в мощную силу, в фактор, с которым уже не могли не считаться ни правительства, ни ученые.

2. Сокращение объемов и роли аграрного хозяйствования, основанного на традиционных, веками не изменявшихся примитивных технологиях, увеличение объемов и роли промышленного производства вели к развитию техники. Технический прогресс настоятельно требовал и стимулировал развитие науки, которая со временем стала мощным фактором промышленного роста. В этом заключалась главная причина общественного перехода к научному мировоззрению, рассматривавшему природу и общество как реально данную, подчиняющуюся неким непреложным, объективным законам конструкцию.

Конечно, по взглядам на суть, существо, основу данной конструкции у ученых не было единого мнения, но общая установка на поиск ответа на указанный вопрос уже существовала, причем во многом благодаря философии.

3. Философия Запада развивалась в эпоху средневековья в общем и целом как теологическая схоластика, а в эпохи Ренессанса, Просвещения, Нового времени в качестве натурфилософии (матери, собора всех областей человеческого знания) и метафизики (некой области корневого, общего и наиболее абстрактного знания первопричин и первооснов мироздания). С конца XVIII в. философия, отражая процессы общественного стремления к научному мировоззрению, все больше приобретала позитивистский характер, пытаясь превратить науку в панацею от всех бед человечества, как природного, так и социального порядка. Разные философы искали эту панацею по-разному:

– одни видели ее в развитии физики и математики, биологии (а позднее химии). Причем, они полагали, что общество, социум, будучи лишь частью мироздания, функционирует и развивается по тем же естественнонаучным законам, что и природа, и космос;

– другие пытались выделить специфику социально-гуманитарной науки, показать качественное своеобразие общественных законов и человеческого поведения, обращаясь к истории этнографии, антропологии, дисциплинам, изучающим экономику и политику;

– третьи занимали неустойчивую промежуточную позицию или сознательно пропагандировали комплексную точку зрения на развитие естественных и социально-гуманитарных наук;

– четвертые, уверовав в потенциал психологии, попав в плен тотального психологизма и субъективизма, стали искать ответы на вопросы социального плана в сознательных или бессознательных пластах психики отдельным людей.

В таком вот сложном и противоречивом водовороте научных и околонаучных идей и воззрений рождается научная дисциплина, которую мы сегодня знаем как социологию.

Архиважно понять, что перечисленные тенденции были не только контекстом, фоном для развития социологической науки. Они стали ядром, «телом» социологической проблематики, основой предмета и метода социологии. И такое положение дел сохранилось вплоть до сегодняшнего дня. Отсюда многообразие и противоречивость во взглядах на мировую социологическую науку. Отсюда общий и абстрактный характер подачи и прочтения ее проблем, тем, разделов.

И, тем не менее, несмотря ни на что, социология постепенно выкристаллизовывается именно как научная дисциплина, не похожая на другие науки и при этом тесно связанная с ними, с их открытиями и достижениями. В истории (эволюции) социологической мысли постепенно оформляется такой методолого-методический механизм и инструментарий, которого в подобном системном выражении нет ни у одной науки, ни у одной философской доктрины. Речь идет о механизме и инструментарии конкретно-социологических исследований. Конкретное в данном случае организует, ориентирует и подправляет общее, которое в силу своего абстрактного характера может «растекаться по древу» в самых неожиданных направлениях. Поэтому наше видение социологии можно сформулировать в виде следующего лозунга: «Социологическая наука как таковая возникает не из туманных теоретических конструкций, а в практике конкретно-социологических исследований, направляется и корректируется ими, состоит из них и, в конечном счете, им же служит». Лучшему пониманию данного тезиса способствует и концептуальное осознание, комплексное прочтение, системный охват истории социологической мысли.

Историю социологии традиционно отсчитывают с Огюста Конта (1799–1857), которому мы, собственно, и обязаны введением самого термина «социология», понимаемого им как социальная физика. По большому счету Конт – физикалист, то есть философ и ученый, убежденный, что знание законов физики как самое совершенное и завершенное знание поможет разобраться и с закономерной основой и сутью общественных процессов.

Конт при создании науки социологии уповал также на эмпиризм, полагая, что единственным истинно научным источником сведений о мире выступает опыт.

Наконец, Конт – позитивист, вернее отец-основатель позитивизма, видевшего свой предмет не в трансцендентном, абстрактном, общем, сущностном бытии вещей, а только в фактах, то есть в позитивных, имманентных (присущих) опыту моментах.

Отсюда убеждение Конта в том, что социология должна опираться на три важнейшие принципа: эмпиризм, позитивизм, физикализм.

Физикализм Конта отнюдь не так прост и примитивен, как могло бы показаться неискушенному исследователю его творчества. Верное понимание данного контовского принципа тесно связано с эволюционизмом, который Конт заложил и в основу классификации наук, и в основу общей организации социологического знания.

Конт считал, что классификация наук должна использовать два критерия: догматизма и историзма. Согласно первому критерию, одна наука вытекает из другой. Второй критерий осознается им как переход от одного этапа развития к другому. По Конту, науки в своем развитии создали следующую последовательность: математика – астрономия – физика – химия – биология – социология, где социология выступает самой сложной наукой, базирующейся «на плечах» (на законах и принципах) всех остальных.

Таким образом, согласно Конту, социология есть самая совершенная наука, дающая знания об обществе, основанные на непосредственно в опыте наблюдаемых и сравниваемых, а также подлежащих экспериментальной проверке фактах. Понимание данных фактов осуществимо по аналогии с пониманием законов физики, химии, биологии и подлежит математической обработке.

Эволюционизм для Конта – это не только один из принципов разработанной им эволюционной теории, но и его идеологическое кредо. Конт понимал свою задачу как научное обоснование эволюционного снятия противоречия между «социальным порядком» и «социальным прогрессом». Он выступал против революционного (остроконфликтного) пути развития общества. Отсюда тщательная разработка и обоснование эволюционного варианта общественного движения, прогресса, под которым философ понимал прежде всего интеллектуальное развитие и моральное совершенство. В этом истоки его упований на своеобразную теологизацию общества и поисков «второй социологии» в религии не Бога, но Человечества.

Именно так следует понимать разработанный Контом «Закон трех стадий» («главный закон развития общества»), согласно которому человеческий дух в своем развитии проходит три стадии: теологическую, метафизическую, позитивную. Вера в волю сверхъестественного сменяется поиском абстрактных причин, идей, сил и, наконец, уступает место объединению практики и вырастающей из нее теории, которые совокупно основываются на эмпирически наблюдаемых фактах. Фактах прежде всего личного опыта, на базе которых затем путем сравнивания выделяются связи явлений, из чего уже выкристаллизовываются постоянные связи и, наконец, законы. Вот почему в качестве предмета социологии французский философ определял законы наблюдаемых социальных явлений, а достоверность социологических выводов требовал основывать на фактах и их связях.

Конт видел организацию социологического знания в двухчастной форме, то есть состоящей из двух разделов: социальной статики и социальной динамики. Социальная статика изучает законы существования общества и создает теорию порядка. Она исследует ограниченные по времени и территориально локальные социальные явления: семью, касты, классы, социальные группы, государства, нации, организации. Все это исследуется во взаимосвязи и взаимообусловленности. В таком варианте это и есть общество, иными словами, сложная функциональная система, основанная на разделении труда, где прежде всего выделяются, доминируют и противостоят друг другу семейная ассоциация и политическая организация. Семейные связи, через которые, по Конту, человек связан с любыми другими социальными явлениями, опираются на чувство солидарности. Опора, каркас политики – классовые интересы, их идеологическое и правовое воплощение.

Социальная динамика изучает законы последовательной смены, эволюции социальных явлений, состояний общества и создает теорию прогресса для нужд практической политики (или политической практики). Соответственно, в поле зрения социальной динамики попадают основные движущие силы общественного развития: социально-экономические, природные (географические, климатические), духовно-интеллектуальные (главные, по Конту).

Для полного и окончательного понимания контовской трактовки социологии, социальных фактов, явлений следует добавить, что помимо эволюционного принципа его эволюционная теория реформирования общества опиралась еще на три принципа:

– принцип условий существования требовал учитывать приоритетное воздействие на человека внешней и внутренней (духовой) среды;

– принцип единообразия человеческой природы требовал учета биологически обусловленных потребностей и интересов, свойственных чувственной природе человека;

– принцип консенсуса обязывал учитывать взаимосогласованность целого и частей.

Такой многофакторный подход позволяет нам предположить, что Огюст Конт изначально в фундамент социологии заложил принцип единства и взаимообусловленности объективного и субъективного. Также у него прослеживается тенденция к созданию механизма постижения объективных социальных законов и закономерностей не только в виде адресации к законам естествознания (кстати, в поздний период своего творчества Конт разочаровался в потенциале научного знания и, как уже отмечалось, обратился к религии), но и в виде выявления, математической обработки обеспечения субъективного фактора: потребностей, интересов, мнений, идей конкретных людей.

Таким образом, Огюст Конт уже с самого начала создания научной социологии максимально приблизил ее к уровню конкретно-социологического эмпирического исследования социальных явлений через изучение взаимодействия общественной и природной среды с индивидуальным духовно-интеллектуальным миром конкретных людей.

Среди социологов с мировым именем сравниться с Контом в подобной разноплановости, комплексности подхода, пожалуй, может лишь Карл Маркс. Маркса почему-то уже привычно стали рассматривать довольно однобоко: если и не в качестве родоначальника, то уж точно как наиболее яркого представителя социологической концепции конфликта и автора экономической теории социального процесса. На самом деле, все обстоит не совсем так. Маркс – прежде всего Философ (с большой буквы), в первоначальный период своего творчества развивавшийся под влиянием работ Гегеля. Но в отличие от Гегеля, выводившего диалектику мирового движения, развития из замысла Абсолютной Идеи, Маркс ищет не идеалистическое, а материалистическое основание диалектики мира. Он находит это основание в материальных процессах, которые применительно к социальной форме движения материи основываются на экономическом базисе, но далеко не только на нем. Карл Маркс совместно с Фридрихом Энгельсом разрабатывают формационную теорию общества, позволяющую взглянуть на социум как на диалектически развивающуюся систему, переживающую и эволюционные, и революционные периоды.

Классики марксизма учили, что основными движущими силами социального развития выступают не идеи и, уж тем более, не социальная солидарность, а вполне материальные противоречия. Объяснялось это следующим образом:

– в основе социальной системы находится экономический базис или, более широко, способ производства прежде всего материальных благ;

– способ производства предполагает наличие соответствующих друг другу производительных сил (сырьевые источники, орудия труда и люди, то есть агенты трудовой деятельности) и производственных отношений, в которые люди вступают в процессе осуществления совместной трудовой деятельности и по поводу распределения ее результатов, продуктов;

– место, роль, степень участия, значимость в трудовом процессе и доля присваиваемой продукции у различных людей, группируемых именно по этим критериям, существенно разнятся. Отсюда деление социума на классы и более дробное деление на социальные группы;

– чем значительней разница в статусе и в доходах, тем острее межклассовые и групповые противоречия. Наивысшая степень их обострения ведет к коренной ломке всей социальной системы революционным путем;

– в процессе этой ломки изменяется способ производства и вытекающая из него социально-классовая организация;

– постепенно в соответствии с изменившимся базисом изменяется и вся идеологическая надстройка, охватывающая сферы духовного производства (искусство, философия, религия), а также (если мыслить уже современными категориями) все сферы промежуточного характера (политика, право, спорт, образование, наука);

– любая из перечисленных сфер состоит из трех основных элементов: формы производственно-практической деятельности; формы отношений, в том числе в их материально-опредмеченном, институциональном состоянии; формы отражающего первые два элемента сознания (общественного и индивидуального);

– участие народных масс, конкретных рядовых людей в общественном процессе обусловлено их местом в социально-классовой структуре и совокупным давлением, влиянием в составе своей группы на всю социальную систему;

– роль выдающихся личностей в истории обусловлена тем, насколько полно и точно они осознают и выражают эти групповые интересы, а также тем, насколько вовремя и решительно они используют данную им власть для социальной перестройки или стабилизации, принимающей массовый, то есть политический характер;

– реконструкция или стабилизация социальной системы во многом зависит от государственной перестройки, которая охватывает сферу политики (концентрированного выражения экономики) и сферу права (концентрированного выражения политики);

– что касается марксистской классификации наук, то она исходит из свойственного классической немецкой философии учения о формах движения материи: механической, физической, химической, биологической, социальной. Механика – наука о движении тел обычной массы; физика – наука о движении атомов; химия – молекул; биология изучает развитие и эволюцию живых организмов; социально-гуманитарный блок – социальные процессы и человека (его психику и поведение);

– социальная философия, которая в марксизме занимает место социологии, хотя и мыслится более широко, призвана изучать общественные процессы, исходя из знания всего приведенного выше формационного подхода;

– К. Маркс и Ф. Энгельс посвятили значительное внимание и конкретно-социальным (читать «социологическим») исследованиям. Например, Маркс дал прекрасные образчики контент-анализа, а Энгельс фундаментально разработал и использовал социологический метод наблюдения.

Продолжателем идей Огюста Конта, разработчиком ряда стандартов научной деятельности в социологии был Герберт Спенсер (1820–1903). Этот британский философ был достаточно самобытен и оригинален: в ходе разработки теории эволюции, тесно связанной с учением Дарвина, он создал учение о социальном институте, которым мы пользуемся и сегодня. Данную авторскую разработку, с точки зрения научной социологии, однозначно можно считать одним из столпов социологической теории. Но ирония истории науки состоит в том, что учение о социальном институте есть не что иное, как более частное изложение философской теории отчуждения. Поэтому для правильного понимания творчества Спенсера следует обратиться к последней.

Философскую теорию отчуждения заложил еще Гегель, объясняя процесс создания мира Абсолютной Идеей, которая творит свое инобытие, отчуждая его от себя. Еще один немецкий философ Людвиг Фейербах развил теорию религиозного отчуждения, призывая отказаться от теологии в пользу антропологии, то есть от Бога ради Человека. Своим антропологическим материализмом Фейербах доказывал, что не Бог создал людей, а наоборот, люди создали богов. Боги, учил Фейербах, это человеческая сущность вынесения вовне человека и ему же противопоставленная. Поэтому, чем больше превосходных качеств (всеблагость, вездесущность, всезнание) закладывается в мыслеобраз Бога, тем бедней, низменней, грязней мыслится человек.

Маркс и Энгельс распространили теорию отчуждения на экономическую и политическую сферы общественной жизни. Развивая экономические теории Адама Смита и Давида Рикардо, в учении о частной собственности и присвоении прибавочного продукта Маркс показал, как производитель оказывается отчужденным от результатов своего же труда, становясь все беднее по мере того, как растет присваиваемое господствующими классами общественное богатство. А Энгельс великолепно проиллюстрировал процесс отчуждения власти от основной массы населения страны в процессе зарождения и усиления государственной политической и правовой системы. Он показал, что государство в условиях господства частной собственности, с одной стороны, возникая как аппарат выполнения «общих дел», осуществления общественного управления, с другой стороны, забирая на себя все права, оставляет за гражданским обществом одни обязанности. Поэтому государство неизбежно превращается в силу, вынесенную над обществом, противопоставленную последнему и довлеющего над последним, то есть в машину политического подавления и угнетения. Теперь обратимся вновь к творчеству Герберта Спенсера.

Предполагается, что сам Спенсер стоял на позициях принципиального требования обеспечения индивидуальной свободы и свободы конкуренции. Любое насильственное вмешательство в естественный ход развития событий (каковым он считал, например, социалистическое планирование), по мнению Спенсера, ведет к социальному и биологическому вырождению, паразитизму и выживанию «худших за счет лучших». Отсюда его выступления против государственной помощи бедноте, против государственных форм общественного воспитания, против колониализма и против любых форм поощрения и роста государственной бюрократии.

Увидеть за указанными выше и, на первый взгляд, не очень связанными друг с другом протестами некую общую основу аргументации не просто. В этом может помочь рассмотрение эволюционной теории Спенсера.

Эволюция, по Спенсеру, это процесс интеграции бессвязного и однородного вещества и рассеянного движения в состояние определенности и системности, характеризующейся структурно-функциональной разнородностью вещества и движения. Эволюция, короче говоря, есть процесс организации, структурирования, происходящий согласно общему закону, гласящему: «Прирост массы приводит к усложнению организации, усилению внутрисистемной дифференциации и интеграции».

Пределом эволюции Спенсер считал достижение системой состояния равновесия. Нарушение равновесия, вызывающее распад системы, приводит к новому эволюционному витку – циклу.

Несмотря на наличие общих законов, выделяются три вида эволюционного процесса: неорганический, органический, надорганический. Каждый из них своеобразен, а высший вид не сводим к низшему. Тем не менее, между ними существует преемственность, позволяющая считать общество частью природы, имеющей не искусственный, а вполне естественный характер. Здесь Спенсер путает две вещи: противопоставление естественности природы и искусственности культуры, с одной стороны; противопоставление объективности и субъективности социальных процессов – с другой. Кроме того, в общей форме его взгляды сильно напоминают недоработанную форму марксистского учения о формах движения материи с его принципами качественного своеобразия каждой формы, их преемственности, и несводимости (редукционизма) более высших, развитых форм к менее высоким и развитым. Собственно говоря, сами классики марксизма почерпнули это учение у Гегеля, так что обвинять одного Спенсера в плагиате не очень корректно.

Выводя три вида (фазы) эволюции, сам Спенсер хотел сказать, что общество не является искусственным образованием, продуктом чьего-то сознательного творчества, результатом «общественного договора». Человеческая, социальная история есть лишь продукт естественного (то есть самопроизвольного) развертывания и действия законов социальной эволюции, проявлением которых выступают социальные факты, а формой организации – социальные институты.

Социальные институты, по Спенсеру, – это механизм и продукт самоорганизации различных направлений совместной жизни людей, обеспечивающие социализацию и коллективизацию человека. Соответственно, социальные институты как органы самоорганизации и управления возникают и эволюционируют автоматически в зависимости от прироста численности человеческой популяции.

Спенсер выделяет институты домашние (семьи, брака, воспитания), церемониальные или обрядовые, политические, профессиональные, промышленные (на основе разделения труда). Появление политических институтов вызвано переносом внутригрупповых конфликтов на сферу межгрупповых отношений.

Государство как наиболее сильный политический социальный институт подчиняется действию сформулированного Спенсером закона «равной свободы», согласно которому каждый человек свободен делать все, что он хочет, если при этом он не нарушает равной свободы другого человека. По Спенсеру получается, что не государство выступает машиной принуждения, а само общество через государство ограничивает индивидуальный произвол.

Определенная биологизация социальной системы, представленной в качестве эволюционирующей организации социальных институтов, и уподобление ее организму ставят Спенсера в разряд философов-позитивистов и снова поднимают вопросы, касающиеся конкретных стандартов научно-социологических разработок.

Следующим столпом мировой социологической мысли стал французский ученый Эмиль Дюркгейм (1858–1917), который видел в социологии новую науку, не сводимую ни к биологии, ни к психологии, так же, как к объектам этих и других наук не сводится объект социологии – социальная реальность.

В основе социальной реальности в качестве ее основных объективных, не зависимых от биопсихической жизни людей слагаемых, Дюркгейм усматривал социальные факты. Как предмет социологии социальные факты, по Дюркгейму, представляют собой сложившиеся в обществе модели, стереотипы, образцы, способы действия, мышления, оценки, переживания, с которыми каждый индивид знакомится в процессе своей социализации. Социальные факты невидимы и неосязаемы, не подлежат непосредственному наблюдению, но их можно вычислить косвенными методами, через анализ их воздействия на социальные процессы или поведение людей, а также через анализ отражающих эти факты правовых, религиозных и иных вербальных письменных текстов. В этом смысле социология есть сугубо эмпирическая наука, применяющая свои методы для изучения не индивидов, но социальных фактов, упорядочивающих жизнедеятельность индивидов, предписывающих им образцы и нормы поведения, например, в определенных экономических условиях, политической ситуации, отправлениях религиозных потребностей.

Целью социологии для Дюркгейма являлось введение в научно-социальную практику двух теоретико-методических принципов:

– согласно принципу «социологизма» социальное можно и следует объяснять лишь социальным, об этом уже говорилось выше;

– согласно принципу «социальной сплоченности» развитие общественного разделения труда от «механического» типа – к «органическому» типу солидарности (то есть переход от натурального автономизированного хозяйствования – к сложной технологической единой системе) способствует плотному включению индивидов в регламентирующие их жизнедеятельность социальные группы, в свою очередь интегрированные в единый системный производственно-хозяйственный процесс. Нарастание единства социального организма формирует чувство социальной солидарности, которую Дюркгейм рассматривал как высшую универсальную (правовую, политическую, экономическую, религиозную, моральную) ценность и принцип. Поэтому он считал главным делом социума (например, религии) воспроизводство, воссоздание социальной сплоченности – этого образца, средства, критерия и цели социального развития, прогресса.

Итак, Дюркгейм требовал изучать и улучшать общественную жизнь, исходя из указанных принципов. Даже самоубийство он рассматривал не как психологическое, а как социальное явление, а значит, как очередной объект для социологии.

Рассматривая основные вехи становления мировой социологии, нельзя обойти молчанием творчество Макса Вебера (1864–1920), немецкого социолога, философа и историка. Нельзя не вспомнить о нем уже потому, что, создав в ряде вопросов достаточно оригинальную социологическую теорию, Вебер объективно выступил с позиций энциклопедического уравновешивания учений трех названных ранее авторов. Стремление противопоставить Вебера, например, Марксу вызвано в большей степени неглубоким знанием марксизма, нежели их реальным теоретическим противостоянием. Между тем критическая позиция Вебера к экономической теории Маркса свое место в истории социологии несомненно имела. Вебер ограничивал важность экономического фактора, следовательно, он не делал акцента и на классовом конфликте, и на революционном развитии исторического процесса.

Вебер вообще довольно скептически относился к материалистическому пониманию истории, полагая, что идеи и ценности как фактор, влияющий на состояние и изменение социума, как минимум, не менее значимы, чем экономический фактор. С другой стороны, Вебер связывал развитие капитализма с европейской Реформацией и протестантской этикой (похоже на то, как это делал К. Маркс, связывавший развитие ростовщичества и банковского дела с иудейской религией и еврейской мировой диаспорой). В протестантской религии Вебер видел основу капиталистической этики и научного рационализма, доказывая, что не общественные, бюрократические структуры (с заложенной в них опасной для демократии радикальной рационализацией), а воздействие побуждений, верований, намерений, ценностных ориентаций обладает истинной преобразующей силой. Вебер отказывал социальным структурам в отдельном, независимом от конкретных индивидов существовании и функционировании, поэтому предметом социологии он рассматривал социальное действие, причем действие именно индивидов, а не их коллективных, групповых объединений или социальных институтов.

Отсюда и веберовская типология, включающая четыре основные типа социального действия:

– целерациональный, когда цели и средства избираются индивидом сознательно, а критерием эффективности выбора является успех;

– ценностно-рациональный, при котором поведенческий акт, человеческий поступок осмысливается и организуется действующей системой ценностей, независимо от успеха;

– аффективный, когда человек действует или реагирует, находясь под непосредственным воздействием эмоций;

– традиционный, при котором наше поведение определяется устойчивой привычкой поступать именно таким, а не иным образом.

На основе типологии социального действия Вебер строит концепцию идеальных типов, например: типов легитимного господства, то есть освященных законом и традицией типов отправления власти. Он описывает:

– харизматический тип, базирующийся на аффективном типе действия;

– традиционный тип, характеризующийся преобладанием традиционного и ценностно-рационального действия;

– легальный тип господства, характерный для современных государств с лежащим в основе их организации целерациональным типом действия.

Таким образом, социальное действие у Вебера выступает элементарной единицей социологического исследования. Оно предполагает:

– с одной стороны, индивидуальную осмысленность и мотивацию;

– с другой стороны, социальное значение, вытекающее из ориентации этого действия на других людей.

Нельзя не отметить, что Вебер тем самым открывает для социологической науки острую проблемную ситуацию, связанную с необходимостью приоритетного развития конкретно-социологических методов опроса, наблюдения, эксперимента.

Нам осталось познакомиться еще с двумя выдающимися представителями мировой социологии, чтобы в общих чертах закончить краткий историко-социологический обзор. Первым из этой двойки наше внимание привлекает итальянский социолог, философ, экономист Вильфредо Парето (1848–1923). Парето ставил задачу разработки исключительно экспериментальной социологии, потому что предметом социологии он считал поведение людей. Причем он подчеркивал иррациональность, алогичность человеческого поведения с точки зрения общества, если не брать в расчет «полезность» таких поведенческих актов для удовлетворения индивидуальных и, как правило, эгоистически-асоциальных потребностей. Парето учил, что движущей силой общественного развития являются нелогические поступки, вызванные остатком, то есть комплексом неосознанных или полуосознанных побудительных мотивов, интересов и желаний, основанных на изначальных человеческих инстинктах. Такова, по Парето, устойчивая, инвариантная психическая конструкция любого нелогического действия. Но как же быть с правом, моралью, религией, задающими нам нормативность и связанную с ней логическую обоснованность поведения? «Очень просто», – ответил бы на такой вопрос Парето, который был уверен, что каждый нелогический поступок имеет ту или иную социально приемлемую логическую интерпретацию «остатков», некое вполне приемлемое обществом объяснение, маскирующее их алогичность и асоциальность. Такую интерпретацию Парето назвал «производной».

Приведем примеры;

– юридические теории суть не обоснования действия законов, а системы ложных аргументов для оправдания корыстных целей. В этом и заключается их полезность;

– моральные «производные» полезны для сокрытия аморальных целей. Достаточно вспомнить о таком распространенном в обществе явлении, как ханжество, морализаторство;

– сродни вышеназванным и религиозные «производные», прикрывающие на самом деле низменные, но также неизменно присущие всем людям чувства. Отсюда существующие во все времена толпы «святош» и лжепророков.

Применительно к политике и функционированию государственной власти парадигма «остатков» и «производных» оформляется у Парето в теорию «циркулирующей элиты».

Суть этой теории состоит в следующем:

• общество находится в состоянии равновесия до тех пор, пока интересы и потребности представителей отдельных слоев, классов нейтрализуют друг друга;

• социальное неравенство и связанный с ним антагонизм, по мнению Парето, вызваны лишь неравномерностью в возможностях удовлетворения потребностей или «остатков», в частности, инстинкта власти;

• хорошо еще, что далеко не все обладают инстинктом власти, который приводит к борьбе за включение в правящую элиту;

• правящая элита циркулирует, подвергается регулярной смене состава лишь потому, что ее представители пресыщаются властью и деградируют, что в понимании Парето означает исчезновение у них соответствующих «остатков», а следовательно, и стимула к «производным», то есть логическому обоснованию (идеологической пропаганде и агитации) справедливости своей власти.

И, наконец, Толкотт Парсонс (1902–1979) – американский социолог, основатель школы структурного функционализма, выросший и поднявшийся на плечах всех ранее перечисленных философов (может быть, лишь за исключением Маркса).

Парсонс, анализируя социальное действие, пришел к выводу, что, во-первых, оно есть напряженный процесс последовательного отрицания «элементов условий» и достижения конформности (согласования) с «нормативными элементами». Во-вторых, социальное действие, по мнению Парсонса, не монолитно, а внутри себя дифференцировано, организовано. Оно, якобы, представляет собой некий структурированный набор единичных актов. Именно единичный акт, фрагмент, элемент, единица структуры поведения индивида, в котором этот индивид стремится к максимальному личному удовлетворению, но в социальном контексте, выступает, по Парсонсу, основным объектом социологического исследования.

Согласно учению Парсонса, социальная система – это «модель организации элементов действия, соответствующих последовательности или упорядоченному набору изменений интегративных образцов множества индивидуальных актов». Как понять данное высказывание? Парсонс предполагал, что социальная система разбиваема на три подсистемы:

– личностную (действующие индивиды, которые как актеры играют свои социальные роли);

– культурную (социально принятые ценности, обеспечивающие последовательность, иерархию и преемственность культурных норм, социальных ролей, статусов);

– физическую (естественные условия, физическое, по всей видимости, природное окружение, в котором действуют подчиняющие свои роли культурным нормам и образцам актеры – индивиды).

Отсюда Парсонс выводил заключение, что общественная система ради своего выживания обязана выполнять следующие функции:

– адаптации к физическому окружению. Ответственный – экономика;

– целеполагания и целедостижения, то есть организации необходимых ресурсов для достижения цели и получения от этого удовлетворения. Ответственный – политика;

– интеграции, или внутренней и внешней координации системы. Ответственный – все социальное сообщество;

– латентности или поддержания образцов, социализации.

Адаптация – цель – интеграция – латентность (AGIL) суть формулы Парсонса для обеспечения социального порядка, равновесия социальной системы.

Общество, согласно Парсонсу, развивается в направлении полной системной дифференциации, интеграции частей по схеме AGIL и характеризуется массовым производством, бюрократической системой, правовой системой социального контроля и координации, социальной стратификацией и мобильностью.

Так чем же, по Парсонсу, должна заниматься социология?

Социология должна исследовать личностное поведение, культурные нормы и физическую среду в их взаимосвязи и взаимосогласовании с целью приведения к состоянию равновесия по формуле AGIL.

Современное поле социологической проблематики

В процессе своего исторического развития мировая социология сформировала и соответствующее проблемное поле. Это поле продолжает формироваться и сейчас, испытывая определяющее воздействие со стороны трех важнейших и, в принципе, не так давно возникших теорий, но при этом теорий, напрямую связанных с приведенными выше классическими социологическими воззрениями. Речь идет о функционализме, концепции конфликта и символическом интеракционизме.

Далее в целях конкретизации этого вопроса мы воспользуемся разработкой английского социолога Э. Гидденса, изложенной в его книге «Социология».

* * *

Функционализм был и пока еще остается одним из главных направлений социологии США, его основы разработаны опиравшимися на труды Огюста Конта и Эмиля Дюркгейма Т. Парсонсом и Р. Мертоном. В кратком изложении идеи функционалистов представляют собой следующее:

– общество есть сложная система, состоящая из взаимодействующих элементов, солидарность которых стабилизирует всю систему;

– соответственно, социология исследует указанное целевое взаимодействие частей-элементов между собой и с системным целым;

– еще более конкретно каждый элемент, каждая часть социального целого исследуется на предмет выявления и целевой коррекции его (ее) функций, функционала для обеспечения адекватного, жизнеспособного существования и преемственности общественной системы;

– особое значение в указанном процессе придается моральному консенсусу, способствующему нормализации общественного порядка и стабильности;

– в нормальном обществе моральный консенсус поддерживает также и социальное равновесие.

Концепция конфликта, основание которой не совсем правомерно приписывается К. Марксу, разработана современным немецким социологом Ральфом Дарендорфом. Сторонники этого социологического крыла основное значение видят в исследовании общественных разногласий, акцентируют внимание на вопросах социально-экономического неравенства, социально-классовой и групповой борьбы, политической конкуренции по поводу государственной власти.

Утверждая о наличии у разных групп своих особых, часто взаимоисключаемых интересов, сторонники концепции конфликта делают вывод о перманентно существующей опасности возгорания социальных конфликтов. Социология, по их мнению, должна заниматься исследованием такой возможности возникновения конфликтов; степени напряженности межгрупповых и межклассовых отношений; долей извлекаемой из этих столкновений выгоды для различных групп; механизма установления и периода сохранения государственной власти за очередным правящим кабинетом.

Символический интеракционизм, рожденный трудами американского философа Джорджа Герберта Мида, интересуют действие и взаимодействие индивидов в процессе формирования и функционирования социальной организации и ее подразделений. Изучение того, как люди, играющие разные социальные роли, относятся друг к другу и к современному им обществу – вот главный предмет социологии, по мнению интеракционистов. При этом акцент делается на принятую в обществе и лежащую в основе формального и неформального повседневного общения между людьми вербальную и невербальную символику языка, жеста, поступка действия. «Под влиянием символического интеракционизма социологи сосредотачивают свои исследования на общении лицом к лицу в контексте повседневной жизни».

Нелишне будет заметить, что применительно к сфере физической культуры и спорта социология, в принципе, будет помогать решать и, по-возможности, уже может быть использована в решении целого ряда проблемных вопросов, касающихся как целостного системного функционирования профильной сферы в обществе, так и взаимодействия слагающих данную сферу организаций, институтов, учреждений. Причем, рассмотрение данных вопросов, в зависимости от целевой установки заказчика социологического исследования, возможно как с функционалистской, так и с конфликтной точки зрения. Речь идет, например, о вопросах взаимоотношения спорта с экономикой и институтом собственности, с политикой и институтом государства, с социальной сферой и институтом семьи, со сферой образования и институтом школы, с религиозной сферой и институтом церкви. Другими примерами характерных для социологического изучения типичных ситуаций могут выступать взаимоотношения спортивных федераций с профильными институтами, с детско-юношескими спортшколами, с управлениями и комитетами по физической культуре и спорту, многое другое.

Не менее типичен для спортивной социологии и интеракционистский подход, рассматривающий деятельность интегрированных в профильную сферу индивидов, полевые и статусные взаимоотношения между спортсменами, тренерами, судьями, болельщиками, управленцами, агентами, прочее.

Можно на выбор взять несколько современных учебников по социологии и посмотреть, как там формируется предмет социологической науки. Результат сравнительного анализа будет в общих чертах соответствовать пословице «сколько людей – столько мнений». С одной стороны, в этом нет ничего страшного: любой автор или авторский коллектив стараются дать свое системное видение предмета. С другой стороны, учебник призван научить, а как же это можно сделать, если каждый учебник учит по-разному? Очевидно, нужно прочесть и освоить множество учебных пособий, что дает возможность их сравнительного анализа и наработки своего багажа, своего видения, своей интерпретации материала. Это длительный, далеко не всегда доступный и желаемый путь.

Есть (по крайней мере, в случае с социологией) другой вариант решения проблемы: освоить методику конкретно-социологических исследований, позволяющую успешно применять социологические знания на практике и уже через призму практической технологии определить предмет социологической науки. Об определении метода даже говорить нечего: если мы умеем его применять, то тем более нам ясно, что он из себя представляет.

Именно последний, практически обоснованный подход по определению предмета и метода социологической науки будет предлагаться и последовательно разворачиваться нами в дальнейшем. Такое решение принимается еще и потому, что вся классическая мировая история и практика развития социологической теории в качестве своего инвариантного продукта, совокупного, применяемого повсеместно результата порождает методологию и методику конкретно-социологических исследований. Какие бы теоретические хитросплетения не сопровождали процесс родов.

Итак, социология – это комплексная наука, на эмпирическом уровне выявляющая конкретные факты индивидуального и группового социального функционирования, поведения, сознания и оценки, а на теоретическом уровне объясняющая, обобщающая и систематизирующая их в качестве проявления социальных законов и закономерностей.

Определенный указанным образом предмет научной и инвариантной социологии детерминирует общую организацию (состав и структуру) социологического знания. Поясним сказанное.

Под научной социологией мы понимаем ту, которая создана научно-философским, то есть логико-понятийным и математико-статистическим аппаратом и инструментарием. Далее мы будем говорить только о научной социологии. Рассуждая об инвариантной социологии, мы подразумеваем то ее теоретико-практическое ядро, в котором находит выражение единство социологического предмета и метода и которое прямо не зависит от различных метафизических и идеологических установок отдельных авторов и известных теоретических источников.

Организация социологического знания – это термин, отражающий состав (совокупность элементов) и структуру (совокупность связей и отношений между составными элементами, частями), а также иерархию (систему соподчиненности элементов и отношений на одном и на разных уровнях) социологической науки.

Перед изложением нашей версии организации социологического знания отметим, что социология (в качестве выделенного и относительно обособленного ядра научного знания в целом) локализуется между, с одной стороны, научно-философскими воззрениями, логикой и методологией, с другой – математической статистикой. Кроме того, в ряде моментов социология пересекается (подпитывается, заимствует) с достижениями других наук, как социально-гуманитарных, так и естественных. В первом приближении можно назвать биологию, физику, историю, психологию. Именно с ними в первую очередь и наиболее тесно сотрудничает социология.

Приходится признать, что в вопросе организации социологического знания современная наука еще не достигла полной ясности и конвенциональной согласованности. Не вдаваясь в подробности сложной и поистине нескончаемой дискуссии по данному вопросу внутри мирового и отечественного научного сообщества, даем свою версию решения обсуждаемой проблемы.

Социология – многоуровневая наука, каркас которой включает в себя, если так можно выразиться, несколько этажей.

• Фундаментом социологии выступают социально-философские понятия и законы (в нашем подходе это понятия и законы материалистической диалектики и исторического материализма).

• История мировой социологии (классические теории и концепции, сложившие все «здание» социологии, интерпретированные и оцененные с точки зрения диалектического и исторического материализма).

• Общая социология (социологическая теория, отражающая закономерности функционирования общества в целом и его отдельных частей, в частности).

• Социология «среднего уровня». Уровень особенного или отдельного, совмещающий общее и конкретное.

• Методология и методика конкретно-социологических исследований.

• Отраслевая социология (экстраполяция законов и методов всех вышеперечисленных уровней на отраслевые сферы и области: образование, политику, спорт, религию).

Примечание 1. Предполагается, что отраслевая социология – это не механическое перенесение, а творческий синтез социологического знания в применении к характерным законам и закономерностям функционирования и развития той или иной общественно-производственной (в широком смысле слова) сферы или области.

Примечание 2. По-видимому, статус отраслевой социологии правомерен только для тех социологических разделов, которые в силу новизны, экспериментального характера, других причин еще не стали традиционными и не вышли в перечень тем и проблем общей социологии.

Тогда в зависимости от величины и значимости изучаемых социальных объектов можно выделять мега-, макро-, микросоциологические уровни исследования.

На первом уровне изучается целостная социальная система.

На втором – ее отдельные части первой величины:

– социальные институты (семья, государство, институт собственности, церковь, право, образование, спорт);

– социально-классовые группировки глобального характера (классы, социальные, профессиональные, расово-этические, религиозные, возрастные, половые группы, сельское и городское население);

– отдельные социальные факты и явления глобального масштаба (глобальные проблемы современности, гендерные отношения, социальное отчуждение, преступление, война, мир, город, деревня (село)).

Наконец, на микросоциологическом уровне анализу подлежат отдельные социальные явления, зависящие от фактов деятельности и фактов сознания неких социальных сообществ, называемых в социологии генеральными совокупностями единиц анализа. Сюда относятся избирательные кампании, управленческие решения, отдельные мероприятия производственного, социально-политического, религиозного и иного порядка.

Что касается социологии, связанной с физкультурно-спортивной сферой общественной жизни, то насчет ее статуса четкой и окончательно определившейся позиции еще не существует. Ее можно рассматривать в качестве раздела общей социологии, или, как пример, прикладной, отраслевой социологии, социологии среднего уровня или вообще отказываться признать ее особый, автономный статус. Профессор Л. И. Лубышева полагает социологию спорта частью, разделом социологии среднего уровня. Профессор В. И. Столяров – один из основных разработчиков основ отечественной социологии видит в социологии ФКиС одну из специальных (прикладных) социологических теорий и наук. Таким образом предлагается считать физическую культуру и спорт специфическим объектом, практическим полем, предметной областью, сферой применения социологических исследований и рассматривать их именно в таком, если не слишком определенном, но зато и не ограничиваемом качестве.

Разночтения по предмету социологии и по организации социологического знания не могли не сказаться и на определении ее целей и задач. Соответственно, у различных авторов эти цели и задачи также трактуются по-разному. Однако повторимся, что какими бы теоретическими и идеологическими установками не руководствовались философы, историки, социологи, естественники, внесшие свой ощутимый вклад в развитие социологической науки, все они так или иначе активно содействовали разработке технологий конкретно-социологического исследования, видя в них главный инструмент социологической практики. Именно таким образом на протяжении почти двух веков постепенно создавалось инвариантное теоретическое социологическое ядро, отличающееся единством научного предмета и метода и ориентированное не на себя, не на общетеоретическую рефлексию, а на сугубо практическую работу с социокультурной средой.

Главной целью такой практической социологической работы было (и остается поныне) обнаружение объективного в субъективном, закономерного в случайном, устойчивого в текучем, постоянного в переменном. Иными словами, цель инвариантной социологии – научиться работать с социокультурной средой как с объективно существующим, материальным объектом, который, несмотря на свою специфику, присущую социальной форме движения материи, имеет собственные законы и закономерности, подлежащие научному раскрытию и практическому использованию в научно обоснованном процессе социального управления.

Достижению поставленной цели призвана служить реализация следующих задач:

– системная или программная локализация социальных информационных носителей (людей, документов, иных объектов);

– получение и систематизация необходимой информации;

– обработка полученной информации и ее использование в целях прояснения и разрешения исследуемой социальной проблемы.

Лекция 3. Конкретно-социологические исследования

Какова роль конкретно-социологических исследований в спортивно-педагогической работе, в деятельности спортивного тренера, учителя физической культуры, физкультурно-спортивного руководителя? Для чего и как используется конкретно-социологический инструментарий и методика в туристской, рекреационной сфере и в проектировании молодежной политики? Ответы на эти вопросы носят не умозрительный, а совершенно конкретный и практически полезный характер, позволяющий успешно функционировать выпускнику физкультурно-спортивного вуза в условиях рыночной экономики с элементами государственного регулирования. Мы имеем в виду не только коммерческий успех, но и более-менее благополучное плавание в морях государственной и муниципальной бюрократии. Дело в том, что и рынок (если брать заказ со стороны конкретного работодателя), и его государственно-муниципальное регулирование (в конечном счете зависящее от субъективизма и произвола конкретных чиновников) могут создать лишь временно благоприятные условия для развития физкультурно-спортивной, туристской или молодежной работы. В итоге указанные факторы все равно рано или поздно играют негативную роль, так как изменяют политико-экономическую конъюнктуру, ставят ее в зависимость от случая, от волевого решения того или иного руководителя. И если будущий специалист действительно хочет обеспечить свое профессиональное будущее, сделать его максимально стабильным и защищенным от кризисов и произвола властей, то ему следует думать о том, где и как получить действительно полную и исчерпывающую информацию о состоянии массового социального заказа-запроса на профессиональное мастерство, достаточно объективную оценку результатов и востребованности профильной деятельности.

Незаменимую роль в решении данной проблемы играет конкретно-социологическое исследование, методика которого учит выводить объективные социальные закономерности на основе точного непредвзятого анализа многочисленной субъективной информации, полученной из различных и независимых друг от друга источников, выбор которых носит случайностный, но математически точно обоснованный характер. Один работодатель или несколько чиновников могут исказить истину. Можно завысить или, наоборот, занизить отчетные цифры, статистику. Можно заставить лгать официальное печатное слово. Но обмануть коллективный разум целого социума, социальной общности очень трудно. Особенно когда люди отвечают на вопросы, не несущие личностного оттенка, достаточно нейтральные по содержанию. В этом и состоит функция конкретно-социологического исследования – служить объективной оценкой, надежной обратной связью, максимально исчерпывающим источником информации. Ориентируясь на грамотно интерпретированные (объясняемые и понимаемые) социологические данные, профессионал сферы физической культуры и спорта получает уникальную возможность выстроить наиболее адекватный, а потому и наиболее устойчивый бизнес, добиться долгосрочных перспектив и результатов, достаточно независимых от колебаний рынка и его регулирования со стороны властей.

Таким образом, конкретно-социологические исследования в спортивно-педагогической работе выступают в роли своеобразной социальной математики, барометра степени успешности педагогического воздействия и степени благоприятствования этому влиянию со стороны окружающей социальной среды.

С другой стороны, конкретно-социологические исследования сегодня являются самым надежным средством и методом научной разведки для социального управления. Они позволяют определиться в сложной ситуации разновекторного социального заказа, выработать верное управленческое решение и стратегию претворения этого решения в жизнь, а также наладить механизм обратной связи для оценки эффективности и корректировки управленческой практики.

Выбор социологического исследования всегда определяется двумя аспектами: целями (задачами) исследователя и возможностями извлечения нужной информации. Цели и задачи диктуются степенью требуемой глубины, масштабности и точности отражения реальной социальной ситуации по предмету исследования. Информационные возможности зависят от специфики изучаемого социума (социальной общности, группы, массива) или, как это принято называть в социологии, от доступной для изучения генеральной совокупности единиц анализа (одушевленных или даже вербализированных потенциальных источников необходимых сведений).

Если основанием деления выступают цели и задачи количественного и качественного анализа, то выделяют следующие три вида социологических исследований: разведывательное, описательное, аналитическое.

Разведывательное (пилотное, пилотажное) исследование – это самый простой, поверхностный и предварительный вариант социологического анализа. Этот вид исследования базируется на упрощенной программе (отметим, что программа все равно требуется), ограничивается небольшим инструментарием (комплексом методических документов типа анкеты, бланка-интервью, опросного листа и т. д.), охватывает небольшие обследуемые совокупности источников информации и, соответственно, решает довольно ограниченные задачи, а именно:

– задачу получения предварительной информации, чтобы в первом, грубом приближении определиться с направлениями дальнейшего поиска;

– задачу получения дополнительной, уточняющей информации косвенно касающейся линии основного анализа.

Как правило, многие непрофессиональные исследователи ограничиваются именно разведывательным видом конкретно-социологического исследования, но, пренебрегая очередностью его этапов и полнотой механизма, игнорируют требование обязательной разработки программы и ограничиваются лишь «голым» инструментарием, например, разработкой анкеты. Тем самым уже изначально в пилотное исследование закладываются такие искажающие, фальсифицирующие факторы, что вопрос о ценности и достоверности полученной информации ставить весьма и весьма проблематично. А если к этому добавить еще и некорректную (вследствие отсутствия программы) интерпретацию (объяснение, понимание) полученных данных, то такое исследование ни в коем случае нельзя классифицировать как научное и социологическое. Приходится констатировать, однако, что большинство проводимых в политике, идеологической и педагогической работе массовых опросов даже отдаленно не имеет отношения к социологии.

Выпускнику физкультурно-спортивного вуза разведывательное конкретно-социологическое исследование может понадобиться в следующих случаях:

– при изучении платежеспособного опроса на его профильные услуги в месте предполагаемой работы;

– для анализа мотивационной основы занимающихся в секциях с целью определения вероятностного процента оттока нестабильной части охваченного контингента;

– в целях получения достоверного представления о степени удовлетворенности детей и родителей от процесса и результатов тренерской деятельности.

Следует понять, что социология – это тот же маркетинг, что удачи и неудачи специалиста – суть не результат везения, случайности, а результат скрупулезно продуманного, взвешенного и, в конце концов, принятого на основе максимальной информированности обоснованного решения.

Следующим видом конкретно-социологического исследования является описательное исследование. Оно гораздо сложнее разведывательного и отличается более развернутым характером и целью получения относительно целостного представления об изучаемом явлении, о составляющих его структурных элементах. Таким образом, описательное исследование выявляет состав (совокупность элементов, уровней, компонентов, подразделений) и структуру (совокупность связей и отношений между составными частями), управляющие механизмы, центростремительные и центробежные факторы, одним словом, системные характеристики объекта и предмета исследования. Однако, учитывая относительно небольшой временной диапазон и разовый характер применения, описательное исследование рассматривает как бы статический, современный, «сиюминутный» срез, состояние изучаемой системы, не отражая ее в движении, в развитии, не прослеживая причинно-следственных связей и зависимостей.

Описательное исследование более комплексно. Может предваряться разведывательным исследованием, вмещать в себя несколько основных и дополнительных различных методов получения необходимой информации. Оно используется для изучения больших социальных массивов (генеральных совокупностей), требует применения механизма выборки источников информации, сложного механизма интерпретации полученных данных и развернутой аналитики (отчета и справки). Поэтому время, затрачиваемое на проведение описательного исследования, даже если его осуществляет не один ученый, а группа исследователей, в несколько раз больше времени, обычно потребляемого на пилотажное исследование типа экспресс-опроса или эксперт-интервью. Время проведения одного описательного исследования колеблется от 2–3 месяцев до полугода в зависимости от количества и масштабности намеченных задач.

Специалисту в сфере физической культуры, спорта, туризма, рекреации, молодежной политики описательное исследование может потребоваться:

– при комплексном и детальном изучении района, региона проводимой работы, с целью охвата большинства возможных направлений деятельности, частей потенциального контингента, определения своей и чужой конкурентоспособности;

– для описания проводимого широкомасштабного социально-педагогического эксперимента;

– для оценки возможностей и результатов широкомасштабного внедрения идеологической, политической, экономической, иной программы;

– при решении задач оптимизации социального управления.

Самым глубоким, длительным и сложным видом социологического анализа является аналитическое конкретно-социологическое исследование. По сути дела, аналитическое исследование – это совокупность нескольких описательных исследований, проводимых с заданной частотой и регулярностью, например, один раз в год, позволяющих по мере развития изучаемого системного объекта вносить необходимые корректировки в программу и ход исследования, а также, в конечном счете, на основе нескольких промежуточных аналитических отчетов разработать общий или сводный отчет с определением причинно-следственных связей и закономерностей системного изменения объекта анализа. Результатом аналитического исследования выступает долгосрочный научный прогноз функционирования и развития крупных социальных общностей, массивов, совокупностей.

Наиболее перспективным полем для применения аналитического исследования являются социальное моделирование, экспериментальная практика долгосрочных идеологических, политических, социально-экономических, научных программ. Однако само аналитическое исследование в силу своих масштабов и времени проведения очень дорого, трудоемко, требует целой исследовательской группы специалистов с определенной регулярностью возобновляющей свою работу.

Наряду с указанной классификацией видов конкретно-социологического исследования могут применяться и другие, базирующиеся на иных основаниях деления. Например, таким основанием часто выступают возможности и особенности метода сбора информации. В зависимости от применяемого метода получения информации (данных, сведений) выделяют следующие виды конкретно-социологических исследований:

– опрос;

– наблюдение;

– эксперимент;

– анализ документов.

В наиболее общем виде социологическое исследование, по мнению известных социологов М. К. Горшкова и Ф. Э. Шереги, можно определить как «систему логически последовательных методологических, методических и организационно-технических процедур, связанных между собой единой целью: получить достоверные данные об изучаемом явлении или процессе для их последующего использования в практике социального управления…». К указанной цели можно прийти разными путями, используя различные методы. Наблюдение и анализ документов часто применяются в качестве дополнительных методов извлечения информации. Основным методом обычно выступает опрос в той или иной форме.

Механизмы и этапы проведения конкретно-социологического исследования

Определившись с видом социологического исследования и решив вопрос с выбором методов сбора информации, можно переходить к самому главному – к разработке программы и плана конкретно-социологического исследования. Программа является фундаментом социологии, без закладки которого лишено смысла строительство всего здания. Именно в программе создается научный, логический механизм, позволяющий в дальнейшем за индивидуальными субъективными мнениями и отрывочными сведениями из вербальных источников (тексты, документы, СМИ) увидеть социальные закономерности объективного характера в их системе и развитии. И не только увидеть, но и верно понять, осмыслить, превратить в практические рекомендации, служащие не во вред, а во благо изучаемого явления.

Программа – это математика «социологии, логический каркас исследования». Она включает две основные части: теоретико-методологическое обоснование и описание методических примеров изучения явления или процесса.

Методологическая часть представляет собой четкую последовательность ряда этапов.

Этап формулировки и обоснования социальной проблемы, отражающей практическую, жизненную противоречивую ситуацию, реально затрагивающую некий социальный массив. Проблема должна формулироваться кратко, четко и ясно. Научно-теоретическое обоснование проблемы регулирует ее масштабность (позволяет избежать слишком узкой или чрезмерно широкой ее постановки).

Этап определения цели исследования, иными словами, указания практической цели, требующей принятия управленческих решений. Именно точное целеуказание ограничивает сектор социологического анализа, направляет поиск информации и регламентирует выработку выводов и рекомендации.

Этап определения объекта и предмета исследования. Объект – это социальный носитель проблемы, общность людей, в деятельности и отношениях которых данная проблема проявляется. Для тренера – это тренируемый контингент, для управленца – управляемая им часть населения и так далее. Учитывая, что проблема может носить не только внутренний для этой общности людей, но и внешний по отношению к ней характер, то есть привноситься извне, со стороны, например, социальных институтов власти, в исследовании могут выделяться основной и дополнительный объект. Например, исследуя проблемы социального управления, целесообразно выделять в качестве объектов население определенной территории и административно-территориально-управленческий аппарат.

Если объект выступает в качестве носителя проблемы, то ее концентрированным выражением является предмет исследования. Предмет – это то, что нас интересует в объекте с точки зрения рассматриваемой проблемы.

Этап логического анализа основных понятий. Это этап логического развертывания понятийного аппарата и, следовательно, создания общей концепции исследования, при помощи двух логических процедур: интерпретации и операционализации. Процедура интерпретации устанавливает связь и подчиненность определенным образом трактуемых основных понятий, входящих в формулировку предмета исследования. Процедура операционализации путем определения и деления основных понятий выводит системный ряд производных терминов, на основании которых далее предстоит сформулировать вопросы социологического инструментария. Подчеркиваем, что анкеты, бланки-интервью, опросные листы содержат не произвольный набор случайных вопросов, а систему вопросов, созданную логикой анализа основных понятий исследования.

Приведем пример. Рассматривая в качестве предмета исследования эффективность внедрения инновационных методик в образовательный процесс, мы с помощью процедуры интерпретации определяем (трактуем), что есть образовательный процесс, что в этом процессе является инновационными методиками, чем определяется их эффективность, какими путями, способами можно организовать их внедрение. Далее посредством операционализации указанных четырех основных понятий выводим ряд производных понятий. Образовательный процесс – это процесс образования, обучения и воспитания учащихся, в котором, помимо них, принимают участие управленческий аппарат и профессорско-преподавательский состав. Инновационность предлагает индивидуальную адресную поддержку и ориентацию на конкретный заказ; включает четыре основные направления изменений… и прочее.

Следующий этап – этап формулировки гипотез исследования. Он определяется заданной исследовательской целью и набором предварительных исследовательских шагов. Гипотеза в социологии – это научное (теоретически обоснованное) предположение, выдвигаемое для объяснения каких-либо фактов социальной жизни с целью их подтверждения или опровержения. С учетом возможности выделения более, чем одного объекта исследования, гипотезы также могут быть основными и дополнительными.

Этап формулировки задач исследования. На формулировку задач исследования определяющее влияние оказывает цель исследования его гипотезы. Ориентируясь на цель исследования и подстраиваясь к гипотезам, задачи разделяются соответственно на основные (служат подтверждению или опровержению основной гипотезы о путях и средствах решения исследуемой проблемы) и дополнительные (по выяснению обоснованности дополнительных гипотез).

Методическая часть социологической программы также подразумевает несколько этапов.

Первый этап – определение обследуемой совокупности.

Такую совокупность людей, мнением которых интересуется социолог, или документов, в которых выражено это мнение, обычно называют сплошной или генеральной. Понятно, что это не просто люди и документы, а источники информации и носители актуальной для социологического исследования проблемы.

Если генеральная совокупность источников информации велика (более пятисот человек), что в большинстве случаев и бывает, то ее необходимо уменьшить, сохранив все существенные для данной совокупности характеристики-показатели. Процедура, операция уменьшения генеральной совокупности до рамок небольшой модели называется выборкой, а степень подобия выбранной модели оригиналу – степенью репрезентативности. Только при высокой степени (когда отклонение в среднем не превышает 5%) репрезентативности полученные исследованием модели выводы правомерно распространять на весь объект социального исследования.

Научную корректность осуществления процедуры «выборки» гарантируют два документа: проект выборки и карточка выборки.

В проекте выборки указываются:

– основные принципы отбора или выделения респондентов;

– методы выборки;

– обоснование техники проведения опроса (если он присутствует);

– факторы определения достоверности получаемой информации.

В карточке выборки содержатся по отобранным единицам анализа основные математические данные, выступающие результатом проекта: число отобранных респондентов, количество мужчин, женщин, взрослых, детей и т. д.

Примечание: единицами анализа могут выступать как отдельные люди (документы), так и социальные группы (архивные ячейки).

Различают две основные модели выборки – вероятностную и целенаправленную, каждая из которых располагает своими методами.

Модель вероятностной (случайной) выборки используется для определения вероятности наступления некоего события. Эта вероятность обозначается отношением числа ожидаемых событий к числу всех возможных событий. Например, если из 1000 юниоров, учащихся в ДЮСШ и ДЮСШОР, во взрослые подгруппы переходит лишь 50 человек, то вероятность такого события составляет Р = 50/1000 = 1/20.

Другая вероятность (вероятность отсева) составляет, к примеру, Р₂ = 950/1000 = 19/20. А общая вероятность:

Р_общ. = Р₁ + Р₂ = 1/20 + 19/20 = 20/20 = 1.

В прикладной социологии для больших генеральных совокупностей применяют следующие вероятностные методы:

– метод механической выборки;

– метод серийной выборки;

– метод гнездовой выборки.

Целенаправленная выборка имеет свои методы:

– метод стихийной выборки;

– метод основного массива;

– метод квотной выборки.

Вторым этапом методической части программы является характеристика методов и приемов сбора первичной информации, отражаемая двумя документами:

– таблицы логической структуры используемого инструментария;

– сам инструментарий (прилагается к программе в виде самостоятельного документа).

Таблица логической структуры, например анкеты, имеет следующий вид (см. табл. 15):

Таблица 15

Логическая структура анкеты

Примечание:

Операционные понятия отражают интересующие анкетера явления, моменты.

Индикаторы – это предметные показатели, то, что, собственно, интересует анкетера в процессе выяснения того или иного момента, факта.

Выделяют три типовых шкалы измерения: номинальную, ранговую, интервальную.

К социологической шкале предъявляются три требования, которые должны соблюдаться при ее конструировании: валидность, полнота, чувствительность.

Валидность – это точность, правильность выбора индикатора, гарантия того, что данная шкала суммирует именно то свойство или качество, которое нужно исследовать.

Полнота шкалы указывает на учет всех вариантов ответа на вопрос по определенному индикатору.

Чувствительность – это способность шкалы выявлять разные нюансы отношения респондентов к интересующему анкетера явлению, моменту, предмету. Более чувствительная шкала соответственно предполагает и большее количество вариантов ответа на вопрос.

Обычно социологическая шкала имеет 3–5 позиций, которые располагаются симметрично, то есть относительно нейтрального или нулевого значения располагается равное число положительных и отрицательных.

Фактически табличный вариант логической структуры анкеты дает возможность полностью подготовиться к составлению самой анкеты. Мало того, он максимально гарантирует составителя анкеты от возможных ошибок и неточностей как в формировании вопросов, так и при наборе позиций ответа.

И, наконец, рабочий план исследования. Он содержит в себе не только перечень основных процедурных мероприятий, но и их полное личностное, временное, материально-финансовое, правовое обеспечение, а также указание на меру полномочности и ответственности каждого социолога, входящего в рабочую исследовательскую группу. Обычно, к сожалению, социологи (как люди творческие) недооценивают всех возможных последствий от неизбежно возникающих разногласий и субъективных несостыковок в процессе развертывания групповой работы. И совершенно напрасно. Негативные последствия такого легковесного отношения к минимальной социологической бюрократии начинают проявляться еще задолго до дележа вознаграждения и вполне могут привести к развалу исследовательской бригады, не говоря уже о недостаточной обоснованности и достоверности результатов и рекомендаций.

Поэтому для четкого разделения труда и ответственности между участниками исследования рабочий план в обязательном порядке предполагает официальное и фактическое выделение централизованного руководства.

Рабочий план социологического исследования включает четыре блока различных операций и процедур, которые знаменуют собой четыре последовательных исследовательских этапа:

– этап подготовки к полевому исследованию;

– этап полевого исследования;

– этап подготовки первичной информации к обработке и собственно обработка – вручную или с помощью компьютера;

– этап анализа результатов исследования и формулирования выводов и рекомендаций.

В табличном варианте примерный план подготовки и проведения конкретно-социологического исследования выглядит следующим образом (см. табл. 16).

Таблица 16

План подготовки и проведения конкретно-социологического исследования

Разработкой плана и программы конкретно-социологического исследования, подготовкой инструментария заканчивается подготовительный этап и осуществляется переход к полевому этапу.

Во время осуществления полевого этапа исследования могут быть реализованы различные конкретно-социологические методы в зависимости от поставленных исследовательских задач и тех возможностей, которыми располагают социологи в данной конкретной полевой ситуации. Что бы не говорили о наиболее употребляемой практике социологической работы, самым правильным будет начать любое исследование с получения и анализа мнений компетентных (включенных) специалистов. Поэтому обратимся к методу экспертной оценки или эксперт-анализу.

Метод экспертного анализа

Метод экспертной оценки особенно важен при сложной, запутанной, неясной ситуации, когда негатив, отрицательные явления, моменты, аспекты, последствия налицо, а объект – агент, инициатор негативного действия, носитель, а иногда и творец проблемы еще не выделен, не локализован. Нет объекта – нет и прямого источника информации. Зато всегда (или почти всегда) есть компетентные лица, эксперты, способные (при грамотной работе с ними) дать косвенную, но чрезвычайно полезную информацию, позволяющую «нащупать» интересующий исследователя объект. И не только это.

Экспертная оценка может вполне успешно выполнить целые три функции-задачи:

– выделить тенденции развития некоего явления, то есть спрогнозировать направленность, а иногда и приблизительные темпы развертывания некоего процесса;

– оценить степень достоверности результатов исследования неких документов, проведения массовых опросов, а то и степень целесообразности осуществления такой работы;

– дать аттестацию исследуемой социальной группе по ряду показателей.

Получить экспертную оценку возможно посредством использования различных социологических методов и их видов, применяя различный инструментарий. Обычно позиционируются разные виды экспертных опросов, хотя не менее результативными могут оказаться метод включенного наблюдения и метод анализа документов. Как-то не очень принято считать работу, скажем, оперуполномоченного уголовного розыска или следователя разновидностью социологической исследовательской деятельности. Такой подход в корне неверен и отсекает массу интереснейших и продуктивных возможностей получения экспертной оценки, экспертизы. Например, очень много может дать социологу изучение протоколов допроса преступников или работа «под прикрытием» в изучаемой социальной среде.

Определенным своеобразием отличается даже наиболее распространенный в практике конкретно-социологического исследования метод эксперт-опроса, проводимый в виде анкетирования или интервьюирования.

Инструментарий в случае прогностического анализа, будь то анкета или бланк интервью, минимально детализирован, зато содержит формулировку максимального числа гипотез. Поэтому используются в основном открытые вопросы и свободная форма выбора ответа.

Экспертный прогноз осуществляется в очной («круглый стол», обмен мнениями) или заочной (почтовый опрос, телефонное интервью) формах.

Если задачей эксперт-опроса является не получение прогноза, а, например, формулировка оценки степени достоверности результатов массовых опросов, иными словами, если нужно оценить степень компетентности мнений многочисленных респондентов, то составляется анкета эксперта. Такая анкета идентична анкете респондента и также содержит в основном закрытые вопросы. Задача эксперта – высказать свое компетентное мнение, задача социолога – сравнить ответы эксперта с ответами респондентов. При расхождении ответов исследователю придется кое-что поменять в содержании массовой анкеты или искать другие массовые источники информации.

При выполнении третьей, аттестационной функции метода экспертной оценки проводится процедура аттестации членов социальной группы, к примеру, сотрудников некоего трудового коллектива. Как правило, в этом случае экспертами выступают руководители или проверяющие, составляющие аттестационный лист. Аттестационный лист может быть и типовым для подобной категории сотрудников, например, доля работников ДЮСШ или молодежных спортивных центров. Главное, чтобы он содержал в себе перечень показателей, по которым оценивается специалист.

Итак, метод экспертной оценки особенно эффективен на первом этапе конкретно-социологического исследования во время разведки (или пилотажа), дабы на основе полученного результата подкорректировать программу основного описательного или аналитического исследования (определить объект, предмет, уточнить гипотезы и задачи), доработать инструментарий, определить условия, сроки наблюдения, эксперимента.

Метод социологического опроса

Выполнив экспертизу, социолог может приступит к основному исследованию, используя целый ряд методов получения массовой информации. «Первым среди равных» выступает метод социологического опроса, имеющий две разновидности: анкетирование и интервьюирование. Данные виды опроса основаны, соответственно, на письменной и на устной формах выяснения мнения респондентов (опрашиваемых).

Анкетирование

Анкетирование бывает индивидуальное и групповое. Первое эффективно по месту жительства при условии оговоренного времени и механизма возврата анкет. Второе предпочтительно применять по месту работы, учебы, где группы людей можно собрать в одном месте в одно время. Оптимальная группа при одном анкетере – 15–20 человек респондентов.

Социологическая анкета представляет собой систему вопросов, ориентированную на выявление ряда признаков объекта и предмета исследования в их качественно-количественных параметрах.

В зависимости от того или иного основания деления принято говорить о следующих группах вопросов:

– по содержанию выделяют вопросы о фактах сознания, о фактах поведения, о личности респондента (паспортичку);

– по форме вопросы классифицируются на открытые и закрытые, прямые и косвенные;

– по функции различают основные и неосновные вопросы. Последние еще называют вопросами-фильтрами и контрольными вопросами.

В случае применения закрытых (альтернативных и не альтернативных), а также полузакрытых вопросов, ответы могут подаваться как в линейной, так и в табличной форме.

Число готовых вариантов ответа (включая число свободных строк для размещения своего, не предусмотренного анкетой варианта ответа), обычно колеблется для линейной формы от 3 до 7–9 позиций, для табличной формы – до 12–15 позиций.

Анкета объединяет все вопросы единым замыслом и разбивает их на тематические блоки. Начало анкеты содержит краткое обращение к респонденту. В этой вводной части излагаются тема, цель, задачи опроса; представляется проводящая опрос организация; объясняются правила и порядок заполнения анкеты. Инструктивные указания могут располагаться и в других частях анкеты.

Общее число вопросов анкеты с учетом степени сложности ответов на них должно быть ориентировано на 40–45 мин работы с анкетой при ее внимательном, вдумчивом заполнении.

При составлении анкеты она должна быть подвергнута логическому контролю на предмет подтверждения критериев качества.

Интервьюирование

Если анкетирование представляет собой вербальную письменную разновидность социологического опроса, при котором анкетер опосредован от респондента текстовой анкетой, то интервьюирование можно определить как вербально-невербальную разновидность непосредственного социологического опроса. Обычно в качестве основного отличия интервьюирования от анкетирования называют характер (форму) контакта с респондентов (непосредственный – при интервьюировании, опосредованный – при анкетировании). Это не совсем верно, так как и там и там бывают смешанные формы, например, телефонное интервью или эксперт-анкета. Кроме того, не нужно переоценивать опосредованность анкетой и утверждать, что работы интервьюера гораздо сложнее, чем деятельность анкетера и требует гораздо более серьезной подготовки, обучения, инструктажа. Анкетер также не просто статист, а специалист, который при необходимости может объяснить, прокомментировать любой вопрос и варианты ответов на него, не говоря уже о необходимости следить за заполняющей анкеты аудиторией: чтобы не консультировались друг с другом, не портили анкеты неверным заполнением. Иначе процент бракуемых анкет может зашкаливать, сводя к нулю всю процедуру анкетирования из-за результирующего нарушения «выборки».

В свою очередь интервьюер в ряде случаев лишь озвучивает записанные у него в бланке-интервью вопросы и возможные ответы на них, сводя к минимуму влияние своей личности. Собственно говоря, он и обязан делать последнее, чтобы не давить на респондента, тем самым давая ему подсказку и наводя на определенный ход мысли.

И уж совсем неверно утверждение, будто бы отличие между анкетированием и интервьюированием заключается в вербализации. Мысль формируется в языке, при проговаривании вслух или про себя. И не так уж важно, в какой форме проявляется вербализация: в форме звуковых колебаний или письменных, текстовых символов. Формальный, звуковой символический характер имеют и те, и другие. Кроме того, и там и там имеется эмоциональный подтекст, отношение автора, которые невозможно изъять даже из вроде бы совершенно нейтральных, сухих, официальных летописных источников или публичных сообщений.

Весь вопрос упирается в степень проявления невербального подтекста, бессознательного, неосознанного. Без сомнения, при интервьюировании эта степень выше, чем при анкетировании. Правда, при условии опытности и грамотности интервьюера. Следовательно, и обратная информация от респондентов может быть несоизмеримо богаче и разнообразнее. Ведь она поступает сразу на двух уровнях: вербальном и невербальном. В этом и состоит главная роль, основное отличие интервьюирования, предопределяющее специфику ситуаций исследования данного опросного метода.

К подобного рода ситуациям, требующим зондажного опроса экспертов, относятся следующие:

– ситуации модельной разработки некоего изучаемого предмета;

– ситуации первичной проработки рабочих гипотез;

– ситуации повышенного влияния субъективного фактора;

– ситуации повышенной сложности, отличающиеся наличием языковых, культурных, профессиональных и иных сложностей.

В любом случае применения метода интервьюирования следует помнить о так называемом «эффекте интервьюера», то есть о регулярно возникающем эффекте его личностного влияния на респондента, приводящего к вербальному или невербальному (через мимику, эмоции, жесты, поведение) манипулированию опрашиваемого. Причем, совершенно неважно, осознают ли факт такого манипулирующего воздействия сам интервьюер или респонденты. В целях научной чистоты конкретно-социологического исследования указанный эффект следует исключить или свести к минимуму так же, как и возможность влияния «третьих лиц», способных повлиять на позицию опрашиваемого словом или одним своим присутствием.

С точки зрения своих организационных форм интервьюирование может проводиться по месту работы или по месту жительства, в зависимости от изучаемой тематики, степени официальности и по другим причинам, делающим предпочтительной ту или иную форму.

Обычно выделяют три вида интервью: формализованное, фокусированное, свободное. Их отличие состоит в различной степени стандартизации, что, в свою очередь, определяется степенью компетенции опрашиваемого, а отчасти и качеством подготовки интервьюера.

Формализованное, или собственно стандартизованное, интервью есть самый простой, а потому и самый распространенный вид интервьюирования. В данном случае бланк-интервью имеет детально разработанную инструкцию интервьюера, полный перечень вопросов и максимально регламентируемый набор вариантов (типовых позиций) ответов. Естественно, в стандартизированном интервью преобладают закрытые и полузакрытые вопросы. Обращает на себя внимание манера подачи вопроса. Вопросы формулируются в разговорном жанре, в стиле устной беседы. Ответы фиксируются стенографически или с помощью записывающего устройства, например, диктофона. Первый вариант более практичен и предпочтителен, так как запись не может передать эмоционального, жестового, поведенческого сопровождения вербально подаваемого ответа. При определенном навыке интервьюер может сразу же разносить полученные ответы по кодам или кодировать их по мере получения.

Фокусированное интервью есть менее стандартизированный вид интервьюирования. Он применяется в случаях исследования какого-то конкретного явления, ситуации, обстоятельств с целью выяснения мнений, оценок информации о причинах, сути, последствиях. При этом респондент должен быть в курсе всех подробностей изучаемого явления, иначе он просто будет не в состоянии составить о нем своего компетентного мнения.

Свободное интервью оправдывает свое название и отличается минимальной стандартизацией. В данном случае интервьюер не располагает ни опросником, ни планом беседы. Задавая рамки и тему разговора, он внимательно прислушивается к речи респондента, вмешиваясь в нее лишь изредка с целью уточнения и корректировки. Параллельно ведется запись беседы, с которой интервьюер работает уже потом, после окончания интервью.

Контроль качества работы интервьюера осуществляется в процессе сравнения результатов интервьюирования с результатами выборочного повторного опроса, например, анкетирования того же респондента.

Особую специфику имеют такие разновидности интервьюирования, как экспресс-интервью или телефонное интервью. Как правило, они основываются на закрытых стандартизированных вопросах.

Метод наблюдения

Подчас встречаются такие ситуации, когда в ходе конкретно-социологического исследования мнение респондентов выяснить просто невозможно или нецелесообразно по самым разным причинам: боязни открытого высказывания своего истинного отношения, попытки скрыть действительное положение вещей, нежелания общаться с социологом, откровенного непонимания происходящего и так далее. В подобных случаях исследователь применяет другие методы, не менее продуктивные, чем метод опроса в любой его разновидности. Одним из таких альтернативных методов выступает метод наблюдения.

Метод социологического наблюдения представляет собой метод целенаправленного, систематического, непосредственного, невербального отслеживания, выявления, фиксации значимой социальной информации. Будучи в общем и целом невербальным методом получения информации при помощи, в основном, зрительных органов чувств, наблюдение в социологии не чуждо и некоторой вербализации, поскольку его результаты обязательно фиксируются вербально либо в форме текстовой записи в дневнике, либо в форме записи впечатлений социолога, наговариваемых на диктофон, иные технические средства сохранения информации. И все-таки при наблюдении органы речи и слуха играют не главную, а второстепенную роль. Главную роль играют глаза. Именно они выступают определяющим источником сведений на чувственной ступени познания во время наблюдения, источником сведений, которые затем подвергаются рационально-логической обработке.

В зрительной чувственности социологического наблюдения заключены и сила, и слабость его исследовательского метода. Сила – в том, что исследователь воочию, сам, а не с чужих слов видит и переживает все нюансы сложившейся социальной ситуации. Это дает ему возможность составить собственное мнение, во многом менее предвзятое, чем в случае прослушивания чужого субъективного пересказа, уже в явном или неявном виде содержащего в себе позицию, личностное отношение рассказчика.

Слабость – в том, что упор на органы зрения не позволяет получить комплексное представление о предмете исследования, даже не позволяет взглянуть на ситуацию более широко как во временном, так и в пространственном аспекте, что затрудняет выявление причинно-следственных связей и открывает возможность сделать выводы не на уровне сущности, а лишь на уровне явления, попасть в плен эмоциям и неверным посылкам.

Исходя их вышесказанного, можно предположить, что метод социологического наблюдения, то есть наблюдения за жизнью, поведением, реакциями некоего социального контингента в рамках определенной пространственно-временной ситуативной локализации может быть полезен, во-первых, как метод дополнительный, коррекционный; во-вторых, как основной метод разведки, сбора первичной социологической информации; в-третьих, в качестве иллюстрационного материала, наглядной доказательной базы, оживляющей сухие цифры исследования.

Любую ситуацию, подвергаемую социологическому наблюдению, для четкости и просторы анализа можно и нужно хотя бы в самых общих чертах как-то структурировать, то есть представить в общем научно-организационном плане.

Плановая организация наблюдения придает ему системный характер, гарантирующий от пропуска, выпадения из поля зрения таких важных элементов, как:

– наблюдаемое, объект наблюдения или единицы наблюдения (будь то человек, коллектив, социальные отношения, акции, поступки, оценочные суждения, подкрепляемые наглядным действием, демонстрацией);

– обстановка (общая характеристика места и времени развертывания наблюдаемой ситуации, а также типичных черт социального окружения);

– цель, иначе говоря, почему и зачем организовано социологическое наблюдение;

– предметные переменные или основные параметры проявления наблюдаемого предмета: интенсивность (степень), частота, продолжительность, массовость (или индивидуальность), типичность (или уникальность). Короче говоря, параметрами выступает все то, что придает наблюдаемой ситуации существенный, устойчивый, закономерный характер;

– внешние и внутренние факторы, оказывающие случайное или закономерное одноразовое или регулярное, но главное – существенное воздействие на наблюдаемые предметные переменные, изменяя или, наоборот, стабилизируя последние.

Принято выделять несколько групп разновидностей социологического метода наблюдения. Каждая группировка имеет свое основание деления. Например, по степени формализации различают неструктурализованное и структурализованное наблюдение; в зависимости от глубины внедрения социолога в исследуемый объект (ситуацию) и степени его адаптации, приспособления, срастания с ней говорят о невключенном и включенном наблюдении; по регулярности осуществления процедуры наблюдения определяют несистематическое и систематическое наблюдение; в зависимости от условий организации наблюдения делятся на полевые и лабораторные.

Неструктурализованное наблюдение – это методическая разновидность разведывательного социологического исследования. Она слабо формализована, но это не слабость, а условие применения данного метода, задачей которого как раз и является определение границ объекта исследования; выявление предмета, его существенных элементов; конкретизация программы и плана исследовательской работы; в конце концов, даже расчет численности исследовательской группы.

Если неструктурализованное наблюдение можно считать первым, поисковым этапом применения данного метода, то методическую разновидность структурализованного наблюдения логично рассматривать в качестве второго этапа, этапа стандартизации процедур поиска, сбора, фиксации социологической информации. На этом этапе уже практически все формализовано: специальные документы, бланки, инструкции, параметры сравнения результатов деятельности разных наблюдателей.

В качестве самостоятельного исследовательского метода структурализованное наблюдение характерно для описательных и аналитических видов конкретно-социологического исследования. Данная методическая разновидность прекрасно работает при анализе типовых, многократно повторяющихся ситуаций социального действия, типа митингов, соревнований, группового учебно-тренировочного процесса, отчетно-перевыборных собраний, прочее.

Что касается невключенного и включенного наблюдения, то здесь вся разница заключается в том, находится ли социолог вне/над исследуемым социальным контингентом, выступая для последнего внешним и чужеродным фактором, или наблюдатель непосредственно интегрируется в объект наблюдения, сливается с его составом и структурой, становится одним из элементов организации предметных отношений и деятельности. Во втором случае роль, функции, которые принимает для себя социолог, могут быть самые разные. Главное, чтобы принятый имидж, статус не отвергался социальным окружением, находящимся под включенным наблюдением. Иначе самое малое, что может произойти – это полный провал исследовательской работы. В худшем случае неумелый наблюдатель может послужить внешним фактором, дестабилизирующим и обостряющим наблюдаемую социальную ситуацию, то есть выступить причиной назревания конфликта.

Систематическое наблюдение носит плановый, периодический, системный характер, позволяющий сравнивать результаты диахронных исследований и, тем самым, выявлять динамику изменения наблюдаемого объекта, причинно-следственные связи, основания этого изменения. Таким образом, социолог может обнаружить ряд закономерностей, подобрать ключи к решению изучаемых проблем.

Несистематическое наблюдение далеко не всегда и не обязательно носит случайностный характер. Его эпизодичность вполне может быть научно обоснована целями и задачами исследования. Например, если систематическое наблюдение применимо в рамках аналитического (многоэтапного, ремиксного) социологического исследования, то несистематическое обычно используется в пилотажном и описательном исследованиях.

И, наконец, последнее. Полем для наблюдения может служить любая естественная среда существования некоего социального объекта. Любые условия, обеспечивающие объекту привычный, типовой ход развития выступают для него в качестве естественных, то есть полевых. Лаборатория же – это специально оборудованное помещение или кусок территории (леса, реки, поля) из которых убраны, по возможности, все посторонние предметы, факторы, способные оказать на исследуемый объект незапланированное влияние. Таким образом, в лаборатории создаются оптимальные условия функционирования объекта как бы в «чистом виде», благоприятные обстоятельства проявления объектом своей сути. Отсюда один шаг до создания экспериментальной среды, то есть условий, в которых объект не только пассивно наблюдается извне или изнутри, но и где на объект оказывается целенаправленное воздействие с целью изменения его параметров и стимулирования его развития в искусственных условиях существования.

Поэтому выделяют еще две разновидности (формы) социологического наблюдения: полевую и лабораторную.

Перечисленные разновидности социологического метода наблюдения не рядоположные. Они совершенно не обязательно должны исключать друг друга. Наоборот, можно встретить или разработать их различные комбинации. Например, для разведывательного исследования хорошо подойдет неструктурализованное, несистематическое, полевое, включенное наблюдение. Для аналитического – структурализованное, систематическое, лабораторное наблюдение. Для описательного – структурализованное, систематическое, полевое, невключенное наблюдение. Любая комбинация рождается не спонтанно, а под влиянием тщательного анализа и научного обоснования объекта и условий применения метода наблюдения.

Метод анализа документов

Еще одним, довольно продуктивным методом в конкретно-социологических исследованиях является метод анализа документов, имеющий также несколько разновидностей, позволяющих проделать как качественный, так и количественный анализ. Анализ документов выступает в качестве вспомогательного или основного самостоятельного метода. Он имеет свои преимущества и недостатки. Преимущества заключаются в возможности использования официальных источников информации, например, статистических данных, а также источников информации, носитель или производитель которых уже давно умер, например, личные письма, дневники.

Недостатки данного метода связаны с не всегда обоснованной слишком большой верой в печатное слово или авторскую рукопись. Если раньше социологи не понимали или не хотели видеть идеологической тенденциозности газетных, журнальных, телевизионных материалов и документов, то сегодня многие из них, по крайней мере, знают об этом обстоятельстве, не уменьшившим, а, наоборот, еще больше увеличившим свое влияние в современном политизированном мире. Человек, который знает, как подготавливаются сегодня социально-экономические и политико-идеологические отчеты и справки, как складываются цифры официальной статистики, уже не будет заблуждаться и недоумевать по поводу гигантского роста количественных (цифровых) погрешностей и ошибочных качественных обобщений.

Что касается личных записей, то здесь вообще впору говорить о «понимающей социологии», иными словами, брать личностную переписку в качестве единицы анализа можно лишь при условии очень тщательного изучения жизни и привычек ее автора. Кроме того, практика социологической работы показывает, что письма в официальные инстанции пишут не только и не просто политически активные или глубоко сопереживающие граждане, а очень часто люди пожилые и сильно обиженные, раздраженные и не совсем психически нормальные. Данное обстоятельство, имеющее не единичный, а массовый, закономерный характер также сбрасывать со счетов было бы недальновидным при использовании социологического метода анализа документов.

Из всего вышесказанного уже можно заключить, что документы, то есть вербальные письменные, звуковые, видеоматериалы, на которые в случае необходимости можно сослаться в официальных инстанциях, наносимые и хранимые на бумажных, электронных или иных носителях информации, бывают самые различные. Прежде всего выделяют официальные и неофициальные документы.

Официальные документы являются вербализированным письменным показателем и результатом функционирования и официального взаимодействия граждан, муниципальных и государственных органов, инстанций, учреждений. В них отражаются социальные связи, деятельностные и поведенческие акты, публичные точки зрения и оценки. Под термином «публичность» мы понимаем общественную направленность, ориентацию на коллективное обсуждение и открытое внедрение, использование. К официальным документам относятся всякого рода законодательные акты, распоряжения, официальные справки, отчеты.

Неофициальные документы – это вербальные письменные материалы личного характера, ориентированные на индивидуальное и, в крайнем случае, очень узкое социальное использование. Поэтому в них авторские высказывания, позиции, мнения, оценки даны в более свободной личностной форме. Так сказать, не для цензуры, а для души. К неофициальным документам относятся мемуары, дневники, личная переписка, заметки на полях прочитанных книг, художественная литература, творческая кино– и фотопродукция.

Несмотря на казалось бы жесткое разделение двух указанных категорий документов, между ними постоянно осуществляется некое трансформационное движение, взаимопереход. Официальные документы со временем устаревают, теряют статус официальных, либо входят в противоречие с документами более «высокого», скажем, федерального уровня и превращаются в свидетельство волюнтаристского, субъективистского подхода того или иного руководителя, то есть рассматриваются уже как неофициальный частный, личный источник информации. Неофициальные документы, наоборот, могут приобретать общественное и юридическое признание, легитимизироваться. Сначала они приобретают публичное прочтение, а затем и официальный статус. Социолог обязан четко улавливать все эти нюансы, отмечать степень официальности того или иного документа, иначе исследование не будет гарантированно от серьезных ошибок.

Особенно внимательно и аккуратно следует подходить к анализу документов, размещенных в средствах массовой информации: газетным и журнальным очеркам, статьям, заметкам, рекламе. Здесь очень часто могут содержаться непроверенные сведения, тенденциозная заказная информация, неподтвержденные факты и цифры, заведомая ложь, маскируемая под официальный документ. Нужно понимать, что не всякая публичность и далеко не всегда должна носить характер официального документа, хотя стремление к этому у публичности наблюдается практически в каждом конкретном случае. Для того чтобы четко и разумно отделять публично-официальное от просто публичного, существуют цензура, лицензионные бюро, экспертные комиссии и другие формы государственного контроля. Именно государство и его органы выступают мерилом официальности, контролером публичности. Разбираться в таких вещах социологу предписывается в обязательном порядке.

В сфере физической культуры и спорта рассматриваемая проблема также весьма актуальна. Ведь не каждая дисциплина имеет статус официального вида спорта, не каждая программа физической подготовки принята в качестве Государственного образовательного стандарта, не каждый сертификат или свидетельство дотягивает до государственного аттестата или диплома. А претензии на официальность есть у всех.

В научной литературе имеют хождение и другие основания для типологизации документов, например, их целевое назначение. По данному основанию выделяют документы «независимые» и «целевые» (специальные).

Независимые (нецелевые) документы – это любые документы, источники, материалы, созданные независимо от конкретно-социологического исследования, никак с ним не связанные. Их социолог берет и анализирует уже в готовом виде.

Целевые (специальные) документы создаются непосредственно в ходе подготовки и проведения конкретно-социологического исследования. Они обусловлены целями, задачами, программой и планом последнего. К этой же группе документов относятся любые справки, ответы на запросы, статистические данные, результаты анализов, выписки, подготовленные специально для социолога-исследователя по его запросу или просьбе. Нам представляется, что было бы целесообразно типологизировать указанные категории документов на внешние независимые, внешние целевые, то есть для внутреннего пользования, и целевые внутренние, иначе говоря, созданные внутри процесса социологического исследования.

Уже на основании изложенного выше можно утверждать, что отбор документов на предмет их социологического анализа есть дело трудное и ответственное. Данная процедура заключается в предварительном выборе информационных источников (первый этап) и в создании выборочной совокупности анализируемых материалов (второй этап). При этом не следует забывать, что вся задокументированная информация подразделяется на первичную и вторичную. Первая носит описательный характер. Она знакомит с некими лицами, событиями, освещает мероприятия, деятельностные акты, короче говоря, вводит в курс дела. Вторая содержит элемент обобщения, аналитики. Она отражает глубинные причинно-следственные связи, зависимости, закономерные отношения, прочее.

Критерий деления на внешнее и внутреннее в социологии касается не только разновидностей документов, но и разных уровней анализа документов. Делается это в целях проверки надежности, достоверности, подлинности последних, определения степени правдивости и непредвзятости их содержания, адекватности и полноты отражения и освещения описываемых и анализируемых фактов. Собственно говоря, информационную диверсию, подмену, субъективность и тенденциозность в освещении событий и фактов обнаруживает уже внешний анализ, направленный на изучение «истории» документа, комплексной (социальной, личностной, идеологической, организационно-технической) подоплеки его создания, формальной и содержательной эволюции. Например, спортивный журнал может быть учрежден не с целью ознакомления читателя с достижениями и проблемами спортивной жизни, а для того, чтобы пропиарить крупного чиновника, обратить на себя внимание спонсоров, просто «отмыть» бюджетные деньги, присвоив их львиную часть.

Немало способствует пониманию истинного «лица» печатного издания, его политического подтекста и внутренний анализ, направленный на изучение его содержания. В случае примера с теми же спортивными журналами на себя обращает внимание отсутствие проблемных и аналитических материалов, тенденциозность и повторяемость фоторяда, обилие здравиц и благодарностей в адрес определенных руководителей, восхваление их деятельности и превышение значения действительных достижений и побед сборных команд.

Метод анализа документов имеет две основные разновидности: традиционный анализ и контент-анализ. Связано это с необходимостью исследования как качественной, так и количественной сторон документов и материалов.

Традиционный анализ (он же качественный) как самостоятельный метод имеет место при проработке небольшого числа достаточно уникальных документов. В остальных случаях этот метод выступает в качестве первого шага для последующего контент-анализа. Традиционный (качественный) анализ состоит в исследовании текстов на предмет, во-первых, их логической правильности (соответствия нормам и законам формально-логических построений), во-вторых, истинности содержащихся в них высказываний (то есть их соответствия реальной действительности). При традиционном анализе могут быть обнаружены разного рода софизмы (целенаправленные, нарочитые логические нарушения или просто логические ошибки, при которых сделанные автором материала заключения на самом деле не следуют, не выводятся из посылок-аргументов), а также искажения истинного положения вещей в угоду некой политико-идеологической линии, неверно сделанные обобщения, неправомерные сравнения и экстраполяции, «замалчивание» существенных фактов и прочее.

Например, наличие среди преподавательского состава одного из военно-спортивных лагерей инструктора, придерживающегося не православных, а баптистских религиозных взглядов, было с подачи церковного иерарха районного масштаба воспринято как чуть ли не идеологическая диверсия. Отрицательной оценке была подвергнута в целом хорошо налаженная работа квалифицированного коллектива, а руководители сферы, следуя политической моде и конъюнктуре, договорились до признания России православным государством, забыв и о конституционном положении о светском характере государства, и о принципе толерантности.

Контент-анализ (он же формализованный или качественно-количественный метод изучения документов) имеет дело с процедурой выделения и обработки единиц анализа: смысловых (качественных) единиц и единиц счета (количественной характеристики). За смысловую единицу обычно принимается исследуемая тема, идея, для выявления, локализации и всестороннего рельефного освещения которой подыскиваются различные текстовые показатели, индикаторы. К примеру, выделяя в качестве смысловой единицы тему влияния большого спорта на социально-духовное и психофизическое здоровье спортсменов высшего уровня, исследователи обычно подчеркивают индикаторы физического травматизма, психического расстройства (неврозов), духовно-интеллектуальной апатии (безразличия), увлечения мистицизмом, сложности в социализации (одиночество, замкнутость, конфликтность). Или, наоборот, внимание акцентируется на показателях устойчивости защиты от внешних и внутренних раздражителей, повышенной способности к волевому противостоянию и выживанию в экстремальной ситуации, слабой восприимчивости к простудным и иным заболеваниям незакаленного организма и нетренированного тела.

Как видно из приведенного примера, при смысловом анализе текста особенно плодотворным оказывается комплексный, всесторонний, а значит, как правило, проблемный подход. Проблемное прочтение содержания текста формализуется в виде кодов специального бланка кодировки, составляемого на основе выявленных индикаторов и разработанных операциональных понятий.

Что касается количественной операции контент-анализа, то, как уже отмечалось, она состоит в выделении и обработке единиц счета. Единицей счета может стать количество абзацев содержательного текста, количество печатных знаков, число квадратных сантиметров текстовой площади. Чем универсальнее принятая единица счета, тем легче работа по кодированию.

Метод социологического эксперимента

Спорт в современном мире по-прежнему престижен и респектабелен. Он играет важную роль в социально-политической жизни, является серьезным аргументом и средством при формировании политического курса, общественного мнения, социальных программ. По этой причине многие государственные и спортивные руководители, общественные и политические деятели, чиновники различного уровня обращаются к спорту, стремясь принять личное участие в инновационном процессе его развития, внести предложение рационалистического характера. Делается это ради удовлетворения личных амбиций, обеспечения своего карьерного роста, из-за сложившейся конъюнктуры. С другой стороны, многие руководители, деятели науки, образования, спорта искренне хотят внести личный вклад в дело развития и улучшения физкультурно-спортивной сферы. Как бы то ни было, указанную профильную сферу регулярно лихорадит от разного рода новшеств, внедрение которых приводит не только к непредсказуемым и не прогнозированным заранее негативным последствиям, но иногда вызывает результат прямо противоположный ожидаемому. Чтобы всего этого не происходило, а процесс развития спорта принял плановый и научно обоснованный характер, необходимо повсеместно и регулярно использовать практику социологического эксперимента.

Эксперимент как один из наиболее эффективных социологических методов востребован там и тогда, где и когда в массовую практику употребления пытаются ввести некий фактор, воздействие которого на стабилизацию или изменение состояния значимых социальных явлений, процессов желательно, но в достаточной степени научно-теоретически и производственно-практически не обеспечено по причине отсутствия нужного объема информации. Социологический эксперимент призван не только предоставить нужную информацию, но и применить ее на уровне ситуативного моделирования.

«Как разновидность углубленного, аналитического социологического исследования и одновременно как метод сбора информации о факторах, воздействующих на изменение состояния тех или иных социальных явлений и процессов, а также о степени и результатах этого воздействия, эксперимент имеет большую научную и практическую ценность».

От наблюдения эксперимент отличается не столько активным воздействием (оно есть и во включенном наблюдении), не столько созданием необычных для естественной ситуации условий (они создаются и при лабораторном наблюдении), сколько внедрением в ситуацию некоего нового фактора, влияющего на заданные параметры социального объекта и среды его существования. Именно в этом заключается и основное отличие методики эксперимента в социологии.

Общая логика организации и проведения социологического эксперимента следующая:

1) выбираются две сходные по своим существенным качественным и количественным характеристикам группы: экспериментальная и контрольная;

2) экспериментальная группа помещается в условия воздействия экспериментального фактора;

3) по истечению запланированного времени обе группы сравниваются на предмет возникновения несоответствия их существенных и в прошлом однородных характеристик. Так выявляется и измеряется воздействие экспериментального фактора.

Все характеристики, свойственные обеим группам, при этом делятся на три части:

– вводимые в экспериментальной и отсутствующие в контрольной группе характеристики называются факторными;

– характеристики, важные для исследователя, на которые осуществляется экспериментальное воздействие, называются контрольными;

– характеристики, не интересующие исследователя, несущественные с точки зрения предмета и цели анализа, называются нейтральными (независимо от того, носят ли они постоянный или переменный характер).

Обычно выделяют две видовые пары экспериментов: полевой или лабораторный, линейный или параллельный эксперимент.

Полевые и лабораторные эксперименты различаются по характеру экспериментальной ситуации:

– полевые эксперименты протекают в естественных для заданного социального контингента условиях (со студентами работают в аудиториях, с учащимися – в школе, с рабочими – на заводе, со спортсменами – на стадионе или в спортзале);

– лабораторные эксперименты отличает искусственный для заданного контингента характер формируемой ситуации, где воздействие экспериментального фактора (факторов) можно максимально чисто проявить при изоляции группы от постороннего влияния. Такими нетипичными условиями могут быть: для жителей деревни – условия светского раута, для законопослушных граждан – тюремное заточение, для спортсменов-футболистов – занятия на компьютерном имитаторе, для легкоатлетов – зал биомеханических тренажеров.

Линейные и параллельные эксперименты различаются по признаку временной соотносимости контрольной и экспериментальной групп:

– при линейном эксперименте одна и та же группа сначала является контрольной, а впоследствии экспериментальной, то есть их существование диахронно;

– при параллельном эксперименте контрольные и экспериментальные группы существуют одновременно, синхронно или параллельно.

Одной из актуальных проблем, влияющих на чистоту и результат социологического эксперимента, выступает проблема грамотной выборки, или адекватного подбора состава экспериментальных и контрольных групп. Мало того, что по своим существенным характеристикам эти группы должны соответствовать друг другу. Они еще должны являться моделями, с высокой точностью подобия отражающими состав и структуру социальной генеральной совокупности, то есть той социальной базы, для которой и на основе которой социологический эксперимент, собственно, и организуется. В прикладной социологии существует несколько методов отбора экспериментальных и контрольных групп:

– метод попарного отбора;

– метод структурной идентификации;

– метод случайного отбора.

Социологический эксперимент как любое углубленное научное исследование имеет свою логику развития, в процессе развертывания которой последовательно разрешается ряд стандартных проблемных вопросов, связанных с разработкой программы и плана проведения эксперимента, начиная от определения актуальности темы эксперимента, заканчивая проверкой эффективности его результатов. Не будет лишним еще раз уточнить, что целью любого эксперимента является поиск и обнаружение причин, определение и описание характера и направленности значимых изменений социального объекта под воздействием привнесенного в ситуацию нового фактора.

Было бы нелепостью полагать, что полученные в процессе развертывания полевого этапа конкретно-социологического исследования количественные и качественные результаты можно прямо использовать для социологического анализа или, тем более, для корректировки практической деятельности и социальных отношений. Для того чтобы эти результаты, чаще всего сами по себе ничего не выражающие и не обозначающие, стали социологическими данными или, более того, социологическими показателями, они обязаны претерпеть целый ряд превращений, операций по математической и аналитической обработке и соотнесению. Все процедуры превращения просто результатов полевого исследования в социологически значимые результаты объединяются в этап обработки собранной информации.

Этап обработки собранной информации распадается на несколько подэтапов:

– проверки информации;

– кодировки информации;

– собственно обработки (обобщения) информации;

– объяснения (или интерпретации) информации.

Подэтап проверки информации предполагает проверку отработавшего или отработанного, использованного методического инструментария по трем показателям: точности, полноты, качества.

Проверка на точность заключается в скрупулезном просмотре заполненных и собранных анкет и бланков на предмет их правильного заполнения согласно инструкциям и другим подводящим методическим документам, а также на предмет исправления ошибок там, где это возможно без подтасовок.

Проверка анкет и бланков на полноту заполнения связана с выбраковкой незаполненного более чем на 30% инструментария и окончательным составлением из этого инструментария общего массива, содержащего собранную информацию и подлежащего обработке.

Проверка анкет и бланков на качество заполнения заключается в их просмотре и мини-корректировке обратной связи, то есть нечеткого, небрежного, неясного, некорректного, неоднозначного прочтения, создающего трудности для обработки.

В заключении данного подэтапа все документы общего массива полученной информации подлежат обязательной нумерации и поступают на подэтап кодирования.

Подэтап кодирования информации в общем массиве методических документов (инструментария) состоит в присвоении каждому отдельному минимальному, относительно автономному и завершенному блоку информации (по обратной связи) своего математического выражения – кода, например, каждой позиции ответа анкеты.

Кодирование есть минимальная математизация, упорядочивание, формальная организация всего массива полученной обратной информации. Кодирование не касается содержательной стороны этой информации, а ограничивается лишь учетом формы. В системе кодирования «важно не значение самого числа…, а лишь порядок кодов, который при обработке информации должен оставаться непрерывным и строго заданным. Непрерывность кодов означает, что ни один из них не может быть „потерян“, а строгая упорядоченность кодов – что перемена их мест не допускается. В противном случае „ломается“ вся структура информации».

Кодирование осуществляется двумя способами: сплошной нумерацией всех позиций (порядковая система) или автономной нумерацией каждого блока (позиционная система).

Следующим подэтапом выступает собственно обработка первичной информации. По сути дела эта обработка заключается в процедуре обобщения полученных результатов, на основании которой рождаются (получают) социологические данные.

Социологические данные (обобщенные результаты) можно получить, обработав первичную информацию, содержащуюся в анкетах и на бланках, как на компьютере, так и вручную. Для этого существуют и постоянно обновляются специальные компьютерные программы, на которые обязан ссылаться использующий их социолог в официальных документах. На сегодняшний день данный способ обработки информации не всегда и не всем доступен по двум причинам: во-первых, из-за дороговизны указанных программ, во-вторых, из-за того простого обстоятельства, что любая программа (кроме самообучающихся) предполагает вполне ограниченный перечень операций. Опытный социолог в процессе ручной обработки может выйти на такие обобщения, которые не обеспечивает ни одна компьютерная программа. Однако, ручная обработка первичной информации есть процесс достаточно трудоемкий. Обычно вручную рекомендуется обрабатывать от нескольких десятков до нескольких сотен анкет и бланков.

Процедуру обобщения принято осуществлять в разных формах. Наиболее распространенными из них выступают группировка и сравнение, практикуемые в одной связке, симбиозе.

Группировка, то есть распределение респондентов, документов, ответов, других элементов обратной информации по двум и более группам, на основе их однородности в соответствии с определенным признаком, может быть простой (если группировочный признак один) и сложной, или комбинированной (если группировочных признаков два и более). Целью группировки является выделение рядов распределений или распределительных рядов, представляющих собой ряды чисел, то есть количественное выражение результата группировки.

В зависимости от выбранного признака простая группировка осуществляется по трем видам шкалы измерения: номинальной (пол, возраст, национальность, прочее); ранговой (степень включенности в некий процесс, степень, уровень представленности некоего фактора, признака); интервальной (числовая величина, количественная характеристика, сравнение по количеству). Примером ранговой шкалы ранжированного ряда может выступать отношение юного поколения к спорту (профессиональная, ежедневная практика тренировок, регулярные занятия, разовые занятия, отсутствие всякой причастности). Примером интервальной шкалы выступают возрастные диапазоны: 9-10 лет, 11–12 лет, 13–14 лет, 15–17 лет, 18 лет и старше.

Операции с номинальными, ранговыми и интервальными рядами осуществляются с помощью таких математических приемов, как вычисление процентной величины по следующей формуле:

ni/n x 100%,

где n – общее число документов; ni – число документов в i-й группе.

Что касается комбинационной группировки, то она бывает трех видов: структурная, типологическая, аналитическая. Структурная группировка осуществляется по некоему объективному признаку (возраст, пол, образование, прочее). Типологическая группировка учитывает субъективный признак, оценки, которые могут быть измерены по ранговой шкале (например, высокая, средняя, низкая удовлетворенность от регулярных занятий спортом и отсутствие такой удовлетворенности).

Если в случаях структурной и типологической комбинационной группировки имеют место автономные друг от друга распределения по нескольким признакам, то при аналитической группировке выявляется связь между этими признаками (например, между возрастом, полом, образованием и степенью удовлетворенности регулярными занятиями спортом). В последнем случае сравниваются уже не внутренние, а внешние ряды распределений.

И внутренние, и внешние распределительные ряды могут иметь как числовую (математическую), так и текстовую (описательную) характеристику, осуществляемую при помощи таблиц.

Важно понимать, что процедура составления таблиц «не представляет собой отдельный вид математической операции, обобщения первичной социологической информации. Это только форма отображения рядов распределений, имеющая преимущество в том, что в ней кратко даются пояснения числовых значений соответствующих групп».

Итак, ни таблицы, ни графики не представляют собой обобщающих математических операций. Зато они несут в себе функцию вербальной иллюстративности, наглядности. Помимо неглубокого обобщения за счет расчета процентных величин в социологии используются такие служащие для более глубокого обобщения математические процедуры, как:

– расчет средней арифметической величины (получение усредненных величин для сравнения);

– расчет дисперсии (степени разброса значений дисперсионного признака);

– расчет коэффициентов корреляции (показывающих взаимодействие и тенденцию изменения изучаемых явлений).

И все-таки самый глубокий, не формальный, а содержательный анализ социологических данных уже не может довольствоваться, ограничиваться математическими методами. Он требует всестороннего объяснения этих социологических данных, то есть их социологической интерпретации.

Подэтап интерпретации (объяснения) заключается уже не просто в сравнении обобщенных социологических данных по внутренним и внешним рядам, а в сопоставлении, соотнесении их с социологической программой, в результате чего они превращаются в социологические показатели. Процедура интерпретации также может быть многоэтапной, многопластовой, в процессе чего социологические показатели сравниваются между собой и с показателями других типовых социологических исследований. Здесь допустимо говорить уже не просто о социологических показателях, а о показателях первого, второго, третьего порядка.

Конечно, многослойная интерпретация в разведывательном исследовании не так уместна, как в описательном или, тем более, аналитическом. Но в любом случае минимальная исходная интерпретация социологических данных имеет место в любом типе социологического исследования и требует сравнить их, во-первых, между собой, во-вторых, со знаниями и программными установками исследователя, в-третьих, с внешними, общими для них предметными признаками, факторами.

Итак, на уровне разведывательного исследования интерпретация ограничивается рождением и констатацией социологических показателей; на уровне описательного – содержит их организационный, структурно-функциональный анализ; на уровне аналитического – делает причинно-следственный анализ. Но во всех случаях интерпретация есть последняя процедура по обработке информации, данных, показателей на предмет доказательства или опровержения выдвинутых гипотез исследования, подготавливающая их к изложению в виде аналитических материалов и документов.

Аналитические документы и материалы в самом общем виде включают следующее:

– отчет по итогам исследования;

– приложение к отчету;

– аналитическую справку.

Они содержат исследовательские выводы, рекомендации к практическому использованию и всю связанную с этим официальную, регламентирующую и разъяснительную информацию.

Аналитический отчет где-то дублирует материал программы, а где-то представляет собой как бы программу наоборот. Если в программе основным видом логического вывода выступает дедукция (переход от общего знания к частному путем развертывания, интерпретации и операционализации понятийного аппарата с выходом на исследовательские гипотезы), то в отчете доминирует индукция (логический переход от частного знания к общему путем объединения, сведения в некое целое социологических данных и показателей с выходом на вариант ответов на гипотетические вопросы программы).

Отчет содержит несколько глав, располагающихся в следующем порядке.

Глава 1. Краткий повтор основных разделов методологической и методической программы исследования.

Глава 2. Паспортичка исследования, или перечень основных социально-демографических характеристик объекта (пол, возраст, образование, партийность, прочее).

Глава 3 и последующие отображают поиск ответов на сформулированные в программе гипотезы (по одной на каждую гипотезу). Возможен вариант разбиения главы 3 на параграфы при условии существования одной гипотезы.

Последняя глава содержит общие выводы и практические рекомендации.

Объем отчета вполне соизмерим с объемом программы исследования, а может и превышать последний.

Аналитическая справка составляется на основе отчета в качестве его выжимки объемом в 5-25 страниц. В аналитических разделах справки логика изложения выводов и рекомендаций по сравнению с логикой отчета как бы перевернута. В отчете вывод вырастает из анализа. В справке каждый вывод-констатация подтверждается и иллюстрируется числовыми величинами (таблицы и графики не используются).

Приложение к отчету – это полный архив проделанного социологического исследования, включающий программу, план, инструкции, инструментарий, протокольные документы, социологические данные в линейной, табличной, графической форме. Здесь же обязательно архивируются все без исключения документы, которые по каким-то причинам не вошли в отчет, включая неразвернутые гипотезы и особые мнения.

На данном этапе заканчивается проведение социологического исследования и может быть начата его практическая реализация.

Практическая реализация результатов проделанного конкретно-социологического исследования может происходить как со знаком плюс, так и со знаком минус или вообще не осуществляться. Все зависит от целей его заказа и реальных возможностей его воплощения. Целями заказа конкретно-социологического исследования могут выступать:

– подтверждение ранее внедренного социального проекта, учет и контроль его нормального социального функционирования;

– разведка и прогнозирование социальной реакции и последствий на практическое внедрение некой инновации;

– закрытие или существенное сокращение финансирования действующего проекта;

– научное планирование и системное развитие некой социальной сферы, области, проблемы;

– корректировка управленческой практики и управленческих решений по тому или иному вопросу, связанному с охватом социального контингента (базы).

В любом случае цель и направление практической реализации результатов конкретно-социологического исследования получают свое социологическое обеспечение.

Понятно, что одного научного (в данном случае) социологического обеспечения для успешной реализации имеющего социальные последствия проекта явно недостаточно. Требуется прежде всего политическая управленческая воля, решимость, линия, курс. Следующим шагом выступает правовое обеспечение и поддержка. Затем не обойтись без материально-финансового обеспечения. Обычным камнем преткновения любого профессионального проекта является его кадровое обеспечение. Далее следует подумать о инженерно-конструкторском, экологическом решении и так далее. Любое из перечисленных условий в случае его невыполнения либо притормозит, либо воспрепятствует практической реализации результатов конкретно-социологического исследования.

Поэтому социология – это, конечно же, существенное подспорье в практике, например, развития и совершенствования сферы физической культуры и спорта в нашей стране, но отнюдь не панацея от всех бед. Зато социология – это научный показатель социального пульса общественной реакции, массовой оценки любого охватывающего некую социальную базу явления. Социология есть научный показатель степени прогрессивности или реакционности политики с точки зрения ее социальной поддержки. В понимании данного момента кроется ответ на вопрос о том, стоит ли развивать и совершенствовать социологическую науку в целом и ее рабочий механизм – конкретно-социологические исследования.

Модуль 2. Спорт в контексте социологии кризиса

Лекция 1. Основные направления изменения сферы физической культуры и спорта в условиях экономического кризиса

Основные направления изменения сферы физической культуры и спорта в условиях экономического кризиса диктуются теми макроэкономическими и макросоциальными процессами, которые последние десятилетия фундаментально затрагивают и нашу страну, заставляя наше правительство и другие властные структуры ориентироваться на построение во всех сферах общественной жизни рыночных отношений с элементами государственно-муниципального регулирования. Как это отражается в сфере физической культуры и спорта?

Во-первых, ушло в прошлое разделение спорта на любительский, профессиональный и олимпийский. Инфраструктура существовавших в советское время подразделений спорта в настоящий момент перемешана и почти полностью разрушена. Перестала существовать и их правовая база. Сходные процессы имели место и за рубежом. Мы постарались привести нашу сферу физической культуры и спорта в соответствие с западными или международными образцами, не заметив при этом, что указанные образцы базируются на развитой капиталистической экономике, на богатых муниципалитетах, на ином менталитете, то есть на формируемых в процессе векового развития социально-экономических и духовных основах.

Здесь мы не будем распространяться о причинах и подробностях коренной идеологической трансформации первоначально педагогической концепции олимпийского движения и Олимпийских игр Пьера де Кубертена. Достаточно сказать, что данная концепция была перестроена и пришла в соответствие с основными принципами существования и развития капиталистического общества. На определенной стадии этого адаптационного процесса находится и наша, отечественная сфера физической культуры и спорта.

Главное в рассматриваемом процессе – это трудное, но неуклонное формирование рынка труда и профессиональных физкультурно-спортивных услуг в самом широком смысле. По факту современной общественно-производственной практики указанный профильный рынок уже сегодня совершенно явно сегментарен, что в недостаточной степени пытается учесть действующее законодательство о физической культуре и спорте. В частности, в явном виде не упоминается, что сфера образования и сфера спорта перестраиваются на капиталистический лад, то есть приводятся в соответствие с рыночной экономикой, причем неоправданно быстро и в крайне монополистическом выражении. Ну, предположим, о темпах и выражении можно не сообщать, но нельзя игнорировать очевидное: есть государственное и частное образование, есть государственно-муниципальный, корпоративный и собственно частный спорт. Перечисленные виды образования и спорта существенно различаются, по крайней мере, никак не тождественны между собой. Они базируются на принципиально различных социально-экономических основаниях, относительно автономны и самодостаточны. Попытки уложить эти довольно разнородные элементы в одну надклассовую и надэкономическую систему как раз и являются одной из главных причин разразившегося кризиса, который как-то неудобно и несерьезно у нас в стране рассматривать в качестве кризиса неплатежей по займам (официальная версия).

Есть и вторая, не менее важная причина, поставившая Россию в один ряд с другими охваченными кризисом государствами. Это, во многом, прозападная ориентация нашего молодого национального рынка. Прозападная, несмотря на формальные заявления и даже некоторые, увы, еще достаточно нерешительные реальные шаги по поддержке собственного товаропроизводителя. Фактически Российское государство еще не перешло к политике национального протекционизма. В нашем образовании тенденция лоббирования иностранных образцов и товаров материального и духовного производства не менее ощутима, чем в экономике. Пока такая тенденция будет развиваться, можно забыть о действительном подъеме российской экономики, образования, спорта (которому по ряду признаков также угрожает нарастающая прозападная ориентация, причем и в науке, и на практике).

Поэтому, прежде чем обращаться к теме кризиса в современном российском образовании и спорте, следует рассмотреть экономические и политические причины (они же – решающие основания) кризиса. Сперва нужно формализовать главное, а уже потом заниматься производным.

В основном и главном антикризисные меры представляются довольно очевидными:

– максимально быстро уйти от пережитков многоукладной экономики, тем самым нейтрализовать сильнейшее влияние клановых группировок во всех отраслях материального и духовного производства, распределения, потребления. В первую очередь это касается коррумпированного чиновничества;

– нарастить национальный экономический и иной потенциал и ресурс для создания сильного и относительно независимого, автономного производящего российского рынка;

– развивать этот рынок сегментарно, в соответствии с законами рыночной экономики, автоматизм действия которых обеспечивается лишь при существенном ограничении произвола и субъективного волюнтаризма властей;

– начать антикризисную программу изменением существующей системы управления, приведя ее постепенно к следяще-плановому качеству;

– четко отразить и оформить социально-экономические, политические преобразования в правовой сфере, превратив ее в действительно работающую систему правил, алгоритмов, регулятивов.

Социологическая теория управления о проблемах и перспективах развития сферы молодежной политики, физической культуры и спорта в ситуации кризиса

Начнем с механизма управления. Учитывая системный характер объекта управления (сфера молодежной политики, физической культуры и спорта) и системный характер кризисной ситуации (при капиталистическом способе производства периодические кризисы закономерны, охватывают все сферы общественной жизни и связаны с самой «природой» частнособственнического хозяйствования), соответственно, в нашем случае управление с необходимостью должно также иметь характер системного, долговременного воздействия.

С другой стороны, нам следует использовать комплексный (и открытый и скрытый) способ управления. На чем мы основываем данное утверждение? Суммарный социологический анализ подобных кризисных ситуаций позволяет разработать несколько типовых показателей.

Первое. Видимой причиной кризиса социальной системы в целом и системы социального управления, в частности, выступает факт потери системой объективного и субъективного единства. Первичные цели и задачи, для которых собственно создавалась система, полностью или частично уже достигнуты и выполнены. По крайней мере, достигнуты и выполнены настолько, чтобы способствовать появлению нескольких субъектов управления, имеющих уже не общие, а особенные или частные интересы и разнонаправленные (вплоть до противоречивости) цели и задачи.

Второе. В условиях противоречивого сосуществования различных субъектов управления старая система, ее состав (совокупность элементов) и структура (совокупность отношений) вступают в полосу конфликтов. Причиной конфликтов является недостаток, нехватка на всех субъектов управления общих ресурсов системы, необходимых для обеспечения динамичного роста или хотя бы простого воспроизводства функционального существования ее звеньев. Индикатором нарастания конфликтов выступает появление и развитие управленческих патологий: десинхронизации, дезорганизации, дисфункции, дезадаптации. Десинхронизация означает запаздывание, частичное или полное отсутствие необходимых по ситуации управленческих мер и решений. Дезорганизация – свидетельство качественного и количественного развала системной организации и кадрового обеспечения. Дисфункция есть показатель нарастающего фактического отказа со стороны системных звеньев от выполнения своих первичных функций или роста их необоснованного дублирования. Как результат всего этого, дезадаптация – усиливающаяся неспособность системы адекватно реагировать не изменение условий существования.

Третье. Вследствие нарастания управленческих патологий система вынуждена все больше и больше сбиваться на следящий (решение проблем по мере их возникновения) и даже еще ниже – на рефлексивный (решение проблем по мере их кризисного обострения) методы управления, поскольку программный метод становится формальным и неэффективным.

Статистические погрешности и волюнтаризм при разработке программ уже не позволяют системе развиваться планомерно и динамично, соблюдая все необходимые шаги – процедуры, включающие:

• осуществление комплексного анализа проблемной ситуации;

• выработку гипотез;

• определение цели;

• постановку задач, решение которых будет способствовать достижению цели;

• создание организации (состава и иерархической структуры);

• решение вопросов кадрового, финансового, материального и иного обеспечения созданной организации;

• определение места и времени, очередности и длительности реализации программных материалов;

• осуществление анализа промежуточных данных и корректировки по ходу выполнения программы.

В итоге система попадает в усиливающуюся зависимость от произвола чиновников, а последние теряют свою управленческую квалификацию и контроль на местах, все больше превращаются в пожарную команду.

Четвертое. В кризисные периоды социальная система и система управления вплотную подходят к точке бифуркации, к развилке, когда решается вопрос о поверхностной ли, существенной ли реконструкции прежнего вида системы или о ее переходе в принципиально новое состояние. Грамотное решение данного вопроса предполагает адекватное, предельно точное и полное отражение и учет настоящего положения дел, связанных с существованием и функционированием объекта управления.

И, наконец, пятое. Динамика изменения системы под влиянием управляющего воздействия должна учитывать наличие как минимум пяти социальных сообществ или организованных групп, по-разному относящихся к этим изменениям:

• люди и организации, заинтересованные в последовательной и полной трансформации системы;

• люди и организации, которых устраивают полумеры, лишь частичное изменение системы, да и то желательно в направлении осуществления их собственных интересов;

• силы, пассивно препятствующие переменам, например, из-за непонимания своей выгоды или по причине отсутствия сильной стимулирующей мотивации;

• непримиримые враги перемен, интересы которых фундаментально связаны с прежним видом – состоянием разрушающейся системы;

• балласт, иначе говоря, социальные группы и организации, которым все равно, какая будет система или как она будет выглядеть. Главное для них – это возможность по-прежнему или еще лучше удовлетворять свои чисто потребительские интересы.

Теперь становится понятным, к каким группам какой способ управляющего воздействия следует применить. Для «балласта» будет достаточно манипулирования. Для «непримиримых», безусловно, требуется принуждение, принудительное открытое управляющее воздействие, которое, впрочем, может осуществляться в явной и неявной форме. По отношению к «пассивным» наиболее годен комбинированный способ управления. Он же в определенной пропорции подходит и для «попутчиков» (сперва в большей степени открытое, затем в большей степени скрытое управление). Что касается «реформаторов», то здесь явно преобладает открытое управление.

Теперь перейдем к злободневной практике и попробуем применить указанные положения социологической теории управления в контексте научного анализа современного кризисного состояния нашей отечественной сферы молодежной политики, физической культуры и спорта. Давайте рассуждать в обратной последовательности.

Пятое. Сегодня необходимость инновационных изменений в сфере молодежной политики, физической культуры и спорта осознают практически все. Кстати, большинство не случайно связывает перспективы развития молодежной сферы именно со спортом как с наиболее массовой и эффективно действующей (в плане воспитания молодежи) ритуализированной моделью жизнедеятельности молодого человека.

Молодежное движение в России за время многочисленных социальных ломок и перестроек растеряло не только собственные традиции, но и утратило четкость этических, эстетических, духовно-интеллектуальных, социально-политических и производственно-экономических ориентаций. Сегодняшняя российская молодежь в основной своей массе является тем самым балластом, который за редким исключением не заслуживает ничего большего, чем банальное манипулирование. Но если в области политики и бизнеса это манипулирование проявляется в особо циничной, беспринципной форме, то в сфере физической культуры и спорта оно все еще может быть наиболее гуманно, направлено в первую очередь на растущее удовлетворение психофизических потребностей и интересов комплексного развития и совершенствования самих занимающихся спортом людей.

Вместе с тем, спорт в не меньшей степени, на наш взгляд, чем религия, способен закреплять социальные культурные традиции, являясь, по сути дела, ничем иным, как развернутой и стабильной системой ритуализированных отношений и деятельности. Стабильность, сущностная неизменность, длительная незыблемость спорта создает четкие и понятные ориентиры поведения, культурные образцы для детей, подростков, молодежи, практически исключающие конфликты непонимания между младшим и страшим поколениями, детьми и отцами, живущими в спорте по одной и той же системе ценностей. Необходимость соблюдать спортивные правила и принципы спортивного поведения закрепляется почти автоматически, на сознательном и бессознательном уровнях, закрепляя, в свою очередь, поведенческие образцы, эталоны, ориентиры не хуже религиозного ритуала. Хотите получить стабильную, воспроизводящуюся в поколениях систему воспитания молодежи – обращайтесь к спорту. Другого, соотносимого по массовости, пути образования и воспитания личности в современном обществе (за исключением религии и армии) уже нет.

По тем же причинам спорт – это самая лучшая идеология.

Соответственно, спорт уже в себе самом содержит массу привлекательных для молодежи мотиваций, допускающих эффективное открытое и скрытое управляющее воздействие.

Тогда о каких же изменениях в спорте в этой стабильной, ритуализированной общественной практике вообще идет речь?

Дело в том, что современный спорт, выступая стабилизирующим и конструктивным звеном общесоциальной системы, испытывает на себе сильнейшее воздействие со стороны экономики, политики и, в меньшей степени, других сфер социальной жизни. Они в состоянии накладывать на спорт свой отпечаток, тормозя или способствуя его развитию, а также существенно подправляя направление развития спорта. Ведь неслучайно любительский и олимпийский спорт постепенно уступили место спорту профессиональному или превратились в него именно по мере усиления и углубления процесса капитализации общества. Так вот, эти самые отпечатки влияния бизнеса и политики в сфере спорта как раз и требуется пересмотреть и изменить, причем изменить дифференцировано.

В указанном смысле особенно целесообразным, с точки зрения социологии управления, представляется механизм фактического роста финансового, материально-технического, кадрово-образовательного и правового ресурсного обеспечения массового спорта за счет существенно увеличенной государственной поддержки при жестком ограничении личных финансовых интересов высшего и среднего чиновничества, а также за счет действительного развития малого и среднего предпринимательства в сфере спорта.

Понятно, что при реализации такого механизма государство как главный субъект управляющего воздействия на сферу молодежной политики, физической культуры и спорта может спокойно опереться на «последовательных» и на «попутчиков». «Пассивных» и «балласт» можно нейтрализовать или перетащить на свою сторону за счет развертывания пропагандистских спортивных теле-, радиопередач и шоу-программ с такими усиливающими позитивную мотивацию элементами, как адресная социальная поддержка, возможность приобщиться к спорту на льготной основе, развитие спортивной рекламы и сувенирной индустрии, зрелищности и доступности любых спортивных мероприятий. Короче говоря, здесь все укладывается в известную древнеримскую формулу «хлеба и зрелищ». Среди «непримиримых» придется столкнуться с двумя группировками: «советскими традиционалистами» и «чиновниками». Первые в принципе не опасны и имеют тенденцию к соскальзыванию в ряды «пассивных» и «балласта». По-настоящему опасны лишь «чиновники», которые могут свести к нулю любую реформу. Поэтому по отношению к ним необходимо продумать и неукоснительно применять как негативные, так и позитивные механизмы стимулирования, создавая у них мотивацию, направленную на поддержку реформ.

Четвертое. Что касается точки бифуркации системы молодежной политики, физической культуры и спорта, то здесь следует ориентироваться на реальное, а не воображаемое бытие – существование современного спорта. Приходится учитывать, что сегодня спорт формируется в условиях рыночной экономики с сильно монополизированными элементами государственно-корпоративного управления и контроля; что целесообразно выделять три основные рыночные сегмента физкультурно-спортивной сферы: государственно-муниципальный (образовательно-спортивные и спортивные бюджетные учреждения), корпоративный (крупные спортивные общественно-государственные и частные объединения, предприятия, клубы), частный (объединяющий мелкие и средние физкультурно-спортивные организации различных форм собственности).

Совершенно очевидно, что развитие сферы молодежной политики, физической культуры и спорта пойдет по пути дальнейшего выделения и автономизации указанных профильных рыночных сегментов. Соответственно, ожидается инновационное (то есть адекватное реальным и новым условиям), весьма существенное разделение всего профильного ресурсного обеспечения, и поляризация сфер социально-экономического приложения указанных сегментов рынка.

В этой связи следует подчеркнуть, что государственно-муниципальные физкультурно-спортивные и образовательно-спортивные учреждения целесообразно (с учетом их специфики) оставить в качестве области государственной поддержки, реализации социальных благотворительных программ. От них трудно и, очевидно, не следует требовать развития платных услуг населению. Тем более, что это требование очень плохо согласуется с действующим законодательством.

Частный сектор спорта, наоборот, следует активно развивать на внебюджетной основе, создав для него оптимальные условия, как в имущественных, так и в налоговых отношениях. Вставая на собственные коммерческие ноги, частный сектор воспитывает и подготавливает население страны к активному восприятию и массовому потреблению услуг и прочих продуктов крупно-корпоративного спортивного шоу-бизнеса, к которому уже давно пришел спорт высших достижений за рубежом.

Третье. Интенсивное завершение затянувшегося процесса перехода сферы физической культуры и спорта на коммерческую основу в части частного и корпоративного профильных сегментов рынка, утверждение государственно-муниципального сектора на позиции обеспечения льготных и безвозмездных социальных программ позволят четко развести три объекта управления и снять ряд противоречий между различными субъектами управления сферой молодежной политики, физической культуры и спорта. Ликвидация ситуации бифуркации позволит отказаться от системы двойных стандартов в социальной политике и вновь перейти к следящей методике управления в частном секторе, к следяще-плановому методу в корпоративном секторе и к плановому методу в государственно-муниципальном секторе.

Второе. Создание триединой системы управления сферой молодежной политики, физической культуры и спорта, использующей одновременно плановые и рыночные экономические механизмы, должно привести к существенному уменьшению случаев возникновения управленческих патологий.

Первое. Система управления профильной сферой перестанет, наконец, быть декларирующим свое несуществующее единство, аморфным и слабоконтролируемым, погрязшим во внутренних противоречиях образованием. Она превратиться по форме и по количеству субъектов управления в более сложную, а по существу, с точки зрения удобства управления, в более простую (с учетом относительной, регулируемой рынком и планом автономности указанных сегментов) мобильную управляющую системную конструкцию. Причем, что характерно, такую управляющую конструкцию, как мы видим по результатам исследования, можно и нужно построить без существенного изменения наличествующей в России социально-экономической системы, лишь за счет интенсивного использования уже имеющихся ресурсов и завершения переходного периода.

Кризисные моменты правового обеспечения сферы молодежной политики, физической культуры и спорта, рефлексивные и плановые меры по их ликвидации

Идеи становятся реальной политической силой, когда они овладевают массами. Но эта сила носит дестабилизирующий, разрушительный, антиобщественный характер до тех пор, пока она не находит своего концентрированного выражения в виде закона. Именно закон выступает альфой и омегой любой общественной организации, любого социума, превращая их в целостную систему, функционирующую и развивающуюся нормальным или эволюционным путем до того момента, когда находятся силы (человек или группа людей), достаточно могущественные, чтобы встать над законом, разрушая созданную этим законом общественную систему или направляя закон против самого общества. Тогда и происходят революции и военно-полицейские политические перевороты, так или иначе сопровождающиеся массовыми жертвами и геноцидом. В первую очередь эти жертвы и геноцид, как правило, касаются своего же народа.

Юридическая сфера общественной жизни опосредствует производственно-экономический базис и социально-политические отношения и деятельность от идеологической надстройки (спорта, образования, искусства, религии). Идеологические сферы общества основываются на юридической сфере, выступающей их правовым обеспечением. Поэтому то, что связано с законом, для них священно и неприкосновенно, чего нельзя сказать об экономических и социально-политических отношениях, этот закон создающих. До определенной степени финансовая олигархия и политики поддерживают закон, вернее используют его в качестве основного рычага осуществления власти над народом мирными средствами. Но только пока им это выгодно. Когда их личная или групповая выгода вступает в противоречие с законом, они либо обходят его, либо попирают, либо подправляют в свою пользу. Так совершаются мирные перевороты и реставрации.

Общество, любое общество – это достаточно сбалансированная система. Но баланс этот не статичен, он динамичен, иначе говоря, имеет некую целенаправленную динамику изменения. Целенаправленность основывается на коренной социально-экономической «природе» того или иного типа социума, то есть на том или ином способе производства. Поэтому люфт, допуск изменения динамического баланса всегда существует, но он не беспределен, а конечен, что не в последнюю очередь зависит от глубины и гибкости действующего законодательства, а также от реальных юридических прецедентов. Указанное обстоятельство неудивительно, ведь современное законодательство – это некая смесь системного римского права и права английского или прецедентного.

Таким образом, мы хотим сказать, что существенное, или коренное, изменение социально-экономического базиса российского общества, его переход от предполагаемого недоразвитого коммунистического к недоразвитому капиталистическому способу производства, минуя ряд фаз монополистической трансформации и сокращая период первоначального накопления капитала, происходило и до сих пор происходит во всех сферах общественной жизни, начиная от экономики и кончая искусством и религией. Причем, темпы коммерциализации сфер сильно разнятся. Если в экономике и в социальной сфере уже произошли коренные изменения, приведшие к разделению граждан по двум противоположным полюсам, то в идеологической надстройке до коренной ломки еще далеко. Пока там царит неразбериха и растерянность, вызванные остаточным сосуществованием двух способов производства, элементов двух разных общественных систем. Разных, но, по всей видимости, не диаметрально противоположных, если верить экономическо-философским рукописям 1844 г., написанным К. Марксом, и если учитывать реальность опыта так называемого скандинавского социализма в странах с самым высоким уровнем жизни большинства населения.

Законодательство – не только водораздел между более динамичной экономикой, и отражающей эту динамичность политикой, с одной стороны, и гораздо более консервативной идеологической надстройкой – с другой. Законодательство – это арена битвы между законотворцами – представителями и выразителями интересов различных социально-экономических, политических, идеологических и даже профессиональных группировок. Поэтому законодательство также не монолитно. Оно в достаточной степени противоречиво и эклектично по ряду объективных и субъективных причин, ведь законы составляют и принимают люди.

Правильная динамика изменения действующего законодательства обязательно определяется динамикой доминирующих изменений в экономике и социально-политической сфере. Прогрессивность или реакционность здесь не причем: суть вопроса в определяющих причинно-следственных связях. А определяющие причинно-следственные связи таковы, что в современном российском обществе все больше и больше усиливается ориентация на рыночные отношения, развиваемые под сильным контролем и давлением со стороны стоящих у власти государственно-монополистических, корпоративных групп, имеющих возможность осуществлять свой приоритетный интерес во всех областях общественной жизни.

Размах и скорость распространения рыночных отношений и их монополизации, с другой стороны, ограничивается необходимостью отправления государством так называемых «общих дел», иначе говоря, направлений социальной политики, связанных с безвозмездным или льготным обеспечением защиты здоровья, материнства и детства, старости. И данное условие успешного функционирования любой государственной машины также отражается и закрепляется законодательством.

Наконец, то законодательство, которое выполняется слабо или не выполняется совсем, свидетельствует о реальной слабости всех трех видов власти: законодательной, исполнительной, судебной, о несостоятельности силовых структур и органов общественного правопорядка (или, по крайней мере, об их несамостоятельности и ограниченности в реальных правах и возможностях).

Вот с таким сложным комплексом сложения и вычитания векторов приходится сталкиваться тому, кто призван следить за соответствием законодательной базы реальному состоянию общества. И, соответственно, приблизительно с таким комплексом проблем предстоит столкнуться законотворцам при решении вопроса инновационного изменения правового обеспечения в сфере физической культуры и спорта России.

Следует говорить не о том, насколько хороши или плохи принятые в стране законы, а о том, насколько эффективно они работают, то есть в какой мере используются. Если закон является концентрированным выражением политики, а политика, в свою очередь, выступает как концентрированное выражение экономики, то, следовательно, эффективность действия закона определяется степенью его соответствия доминирующим и определяющим (в данный момент исторического времени) основное направление развития общественной системы экономическим и социально-политическим векторам-тенденциям.

Закон может недостаточно соответствовать или просто не соответствовать экономике и политике в двух случаях. Первое. В случае эклектичности, противоречивости, слабой согласованности между собой различных частей законодательства, создаваемого разными группами специалистов, сознательно или неосознанно выражающих интересы различных стоящих у власти общественных группировок. Второе. При условии, что со времени принятия действующего закона основные экономические и социально-политические доминанты уже изменились.

В любом действующем законодательстве при беспристрастном анализе обнаруживаются ошибки и неточности двух видов: формальные, вызванные недостаточной систематизированностью и взаимосогласованностью различных кодексов и статей; и содержательные, вызванные искаженным отражением общественного бытия в правовом формате общественного сознания.

Формальные ошибки законодательства, связанные с определенной фактической несогласованностью между его различными составными частями, обычно приводят к такому же результату как в вышеизложенном анекдоте, только вот веселиться здесь уже не приходится.

Причин искажения ясности и точности, а главное – объективности закона несколько:

• излишне усердное и детальное следование за политикой;

• устаревание закона из-за его недостаточной мобильности;

• изначально неверная формулировка при поспешном и непродуманном составлении;

• заведомая субъективная наведенность закона как меры всеобщего принуждения и давления.

Основания деления указанных причин разные. В первом случае – это степень мобильности, во втором – наличие или отсутствие умысла. Поэтому можно говорить о различных комбинациях причин.

Одним из наиболее широко распространенных видов проверки эффективности и адекватности закона выступают юридические прецеденты, то есть конкретные факты осуществления правовой деятельности. При такой практической проверке, как мы видим, проявляется еще одна причина искажения уже не только объективности, но самой сути закона: в случае слишком общей трактовки, отрыва от прецедентной практики, закон фактически перестает что-либо предписывать и регламентировать. Он оставляет проблему открытой, лишь предполагает различные варианты ее решения, но не прописывает их. При такой общности и размытости закон не так быстро устаревает и, одновременно, устраивает любой (в рамках разумного) политический режим, он избегает неверных ошибочных формулировок и целенаправленных искажений, но при этом с необходимостью нуждается в целом своде разъяснительных правовых документов, которые опять же крайне трудно друг с другом согласовать.

Там, где законодательство действительно призвано ограничивать и реально ограничивает индивидуальный произвол, регулирует общественные отношения и социальную деятельность в интересах подавляющего большинства населения страны, там законы обязательно базируются на достаточно устойчивых и в силу этого объективных социальных закономерностях. Юридический закон лишь отражает и оформляет уже сложившееся положение в обществе с учетом явных закономерностей его развития. Поэтому при разработке, корректировке и прогнозировании адекватности действующего законодательства и в дальнейшем очень важна статистика, объективно и непредвзято отражающая социальную динамику в цифрах.

Если законодательство основывается на существенно искаженной статистике, оно уже не может адекватно отражать жизнь социума. Тем более нельзя подчинять закон проявлениям управленческого, властного волюнтаризма, превращающего юридическую сферу в гибкое и беспринципное орудие бюрократического аппарата. К примеру, как можно призывать к разрыву с теневой экономикой, если вышедшие из тени предприниматели сталкиваются с таким фактическим налогообложением и такими «драконовскими» поборами со стороны всех властных и контролирующих структур, что разорение становится лишь делом времени? Как вообще можно говорить о поддержке малого предпринимательства, например, в сфере физической культуры и спорта, если у предпринимателей отсутствует реальный доступ к аренде нежилого фонда, а сроки аренды сокращаются настолько, что серьезные вложения в недвижимость, в основные средства, в капитальный ремонт становятся попросту необоснованными?

Однако следует признать, что управленческий волюнтаризм отчасти ограничивается и нейтрализуется работой самой бюрократической машины, которая в ответ на эмоциональный, непродуманный властный запрос дает формально верный, а на самом деле совершенно искаженный статистический ответ. К примеру, потребовали «сверху» слишком высокого, необоснованного реальными возможностями объема охвата населения регулярными занятиями физической культурой и спортом – получили в ответ цифры пропускной способности всех спортивных объектов, независимо от их местоположения и технического состояния. В итоге, если судить по статпаспортам – одни цифры, если по бланкам адресной поддержки и карточкам спортсмена – совершенно другие, в 8-10 раз меньше. Собственно говоря, цифра охвата обычно дается в связке с цифрой населения региона, городского или административного округа, района без учета категорий населения, которые в силу возраста, здоровья, имущественного положения, места жительства и работы/учебы не имеют возможности сколько-нибудь активно заниматься физкультурой и спортом.

Обратимся еще к одному примеру, связанному с поручением правительственных чиновников создать условия для обеспечения максимального охвата спортивной работой детей школьного возраста в некий обозримый период. Совершенно ясно, что выполнение данного поручения, помимо всего прочего, зависит от реального расширенного воспроизводства профильных кадров. По этой проблеме совершенно естественно должно быть произведено подробнейшее исследование, в частности, досконально проанализирован уровень существующей обеспеченности квалифицированными кадрами организаций, непосредственно осуществляющих физическое воспитание детей и молодежи, подготовку спортивных резервов. Также досконально должна быть исследована реальная ситуация с количеством и возможностями профильных вузов по подготовке и выпуску нужных специалистов в запланированные сроки, исследованы: реальный процент специалистов, ищущих работу по специальности, и причины, негативно и позитивно влияющие на данный процент.

Из полученных данных может следовать, что общее пополнение отрасли специалистами с высшим и средним профессиональным образованием может и не позволить в обозримом будущем даже сохранить качественный и количественный показатель кадрового потенциала отрасли только на нынешнем уровне, а не то чтобы его повысить. Если анализ действительного состояния дел и соответствие последнего поставленным задачам по подготовке квалифицированных специалистов позволят сделать заключение о невозможности их выполнения, то это, безусловно, негативно отразится на реализации программы роста охвата населения спортом в целом.

А если количество и мощности профильных вузов еще и будут сокращаться, то на кадровой политике смело можно поставить крест, а вместе с ней – и на всей программе спортизации региона, страны.

Итак, в бюрократическом государстве машина управления в достаточной степени пробуксовывает, часто работает на холостых оборотах, касаясь реальной общественно-производственной практики реального большинства населения лишь эпизодически, при особенно массированных, широких и глубоких политических кампаниях.

Постоянное накопление статистических погрешностей способствует все большему отрыву законодательства от реального положения дел в том обществе, лицо которого это законодательство официально представляет. И если судить по разразившемуся финансово-экономическому кризису, то закрадывается крамольная мысль о том, что указанный отрыв отчасти уже произошел. Иначе говоря, статистические погрешности достигли своей критической точки, а действующее законодательство снова находится на критической стадии явно недостаточного соответствия с реальными социально-экономическими процессами, нуждается в существенной корректировке, а может быть, и в очередном пересмотре.

Об объемах произошедших статистических ошибок и погрешностей говорит сам факт строительства в регионах – субъектах Федерации множества необеспеченных реальными финансово-экономическими и кадровыми параметрами, следовательно, не имеющих ничего общего с самоокупаемостью, а тем более рентабельностью, средних, крупных и очень крупных физкультурно-спортивных объектов, многие из которых построены в кредит. Федеральное законодательство по этому и другим вопросам декларирует свои контрольные полномочия, но эти полномочия, по-видимому, в полной мере пока что не реализуются.

А нужда в жесткой реализации как раз контрольных функций федерального правительства по отношению к регионам и региональных правительств по отношению к муниципальным образованиям, собственным комитетам и министерствам как раз очень обострилась и продолжает обостряться, поскольку страна находится в полосе достаточно затяжного кризиса. Все обычные меры, резервы, возможности уже исчерпаны. Требуются кардинальные меры по обеспечению жесткого законодательного контроля за отправлением региональных и местных полномочий в области физической культуры и спорта. В частности, пристальное внимание следует обратить на выполнение, а лучше сказать, на попытки невыполнения на местах нескольких принципиально важных моментов.

Первое. Правовой механизм предоставления лицензии на ведение образовательной деятельности и льготы, установленные законодательством на этот случай, должны быть реально доступными и осуществимыми добросовестными хозяйствующими субъектами.

Второе. Привлечение образовательным учреждением дополнительных средств за счет ведения уставной деятельности ни явно, ни скрыто не должно приводить к снижению нормативов и (или) абсолютных размеров его финансирования за счет средств учредителя.

Третье. В зависимости от того, предусмотрено или не предусмотрено в сметах расходов бюджетного учреждения финансирование расходов по оплате коммунальных услуг, услуг связи, транспортных расходов по обслуживанию административно-управленческого персонала, расходов на все виды ремонта за счет бюджетных источников, указанные расходы должны справедливо учитываться при определении налоговой базы по предпринимательской деятельности.

Четвертое. Спортивные сооружения, находящиеся в государственной собственности, действительно и по факту не должны подлежать приватизации. Использование спортивных сооружений должно разрешаться только для проведения физкультурных мероприятий, спортивных мероприятий, культурных мероприятий и для обслуживания указанных мероприятий.

Именно по данным и некоторым другим сюжетам фиксируется наибольшее число нарушений в регионах и в муниципальных образованиях, за которыми следует ужесточить соответственно федеральный и региональный контроль и ответственность.

Но если предусмотренные и обеспеченные статьями действующего законодательства меры и механизмы уже не срабатывают или, что то же самое, подвергаются массовому нарушению, то тогда снова, в очередной раз придется отталкиваться от анализа социально-экономического базиса, исследуя его изменения; снова придется исследовать, насколько эти изменения требуют своего инновационного государственно-политического выражения и в какой степени они обеспечены юридически.

Если же политика необоснованной и необеспеченной приватизации продолжит распространение и еще полнее охватит сферу физической культуры и спорта в форме принудительного перехода профильных учреждений на хозяйственно-финансовую автономию или в какой-либо иной форме (что вполне возможно и прогнозируемо), то к такому повороту событий может оказаться не готово уже все законодательство и о спорте, и об образовании в целом.

Системное, фундаментальное изменение действующего законодательства о спорте и об образовании в соответствии с дальнейшей экономической монополизацией, в свою очередь, неизбежно ликвидирует сферу образования и спорта в том виде, в котором они до сих пор существовали.

Существуют ли реальные алгоритмы выживания и развития сферы физической культуры и спорта на основе действующего законодательства и принятых нормативно-правовых актов?

Проблемный анализ имеющейся законодательной базы и правовых прецедентов в области физической культуры и спорта открывает возможность сформулировать несколько групп рекомендаций, выступающих реальными алгоритмами выживания и развития профильной сферы уже на основе действующего законодательства и принятых нормативно-правовых актов при условии их частичной доработки и дополнения. Перечислим эти рекомендации в той проблемной последовательности, в которой они излагались выше.

Рекомендации 1

Полная согласованность налогового, трудового и иного законодательства с законодательством о физической культуре и спорте и законодательством об образовании.

1. Прописанность или поэтапная расшифровка финансово-правовых механизмов деятельности сверху до низа, гарантирующая реальный коридор осуществления декларируемых направлений деятельности.

2. Расширенное строительство и сохранение резерва зданий, помещений, сооружений, площадей, позволяющих вести не только бюджетную работу, но и другую предусмотренную уставами государственных и муниципальных учреждений физкультурно-спортивного профиля деятельность.

3. Пересмотр и неукоснительное выполнение норматива строительства сооружений физкультурно-спортивного профиля (в том числе способных работать на основе самоокупаемости) исходя из норматива численности населения, реально способного заниматься физической культурой и спортом.

4. Разработка нормативных документов по передаче свободных во второй половине дня от учебных занятий залов средних общеобразовательных школ в распоряжение физкультурно-спортивных школ и центров на договорной основе, снимающей вопрос взимания арендной платы в случае, если средние общеобразовательные школы сами не ведут такой деятельности.

5. Разработка положения о квотах использования спортшколами и центрами помещений и площадей государственных и муниципальных физкультурно-оздоровительных комплексов и стадионов.

6. Отработка регулярного действия механизма федерального контроля за исполнением государственными и муниципальными структурами законодательства о спорте и образовании в рамках переданных им полномочий.

Рекомендации 2

1. Увеличение объема нежилого фонда, передаваемого на праве долгосрочной аренды малым предпринимателям, работающим в сфере физической культуры и спорта.

2. Обеспечение прямого доступа предпринимателей к получению права на аренду помещений, минуя многочисленных посредников, взятки и «откаты».

3. Увеличение сроков аренды помещений, дающее возможность людям не только «отбить» свои деньги, но и сделать свой бизнес прибыльным.

4. Ограничение произвола со стороны различных фискальных и контролирующих государственных и муниципальных органов, например, путем введения только заочного и опосредованного общения их представителей с предпринимателями посредством системы «одного окна».

5. Принятие необходимых мер для того, чтобы реальное налогообложение соответствовало номинально декларируемым цифрам в процентах.

Рекомендации 3

1. Суммарная цифра охвата населения регулярными занятиями физической культурой и спортом должна учитывать только те категории населения, которые в силу возраста, здоровья, имущественного положения, места жительства и работы / учебы имеют хотя бы минимальную возможность сколько-нибудь активно заниматься физической культурой и спортом.

2. Эта цифра должна выводится не исходя из нормативов пропускной способности спортивных объектов без учета их технического состояния или местоположения, а основываясь на бланках адресной поддержки и карточках спортсмена, проверенных на «мертвые души» списков занимающихся.

3. Задаваемые как норматив цифры должны предельно четко научно обосновываться, тогда и прогнозные показатели также будут носить не волюнтаристский, а научный характер.

Рекомендации 4

1. Положение с нехваткой кадров профильных специалистов сферы физической культуры и спорта в Москве и других городах следует исправить на основе ряда мер по обеспечению эффективности работы профильных вузов, в том числе следует:

– отказаться от бытующей практики свободного распределения молодых специалистов и вернуться к практике распределения в соответствии с централизованной и долгосрочной программой, в основе которой будут заложены договоры между региональными правительствами и ректоратами на ежегодную поставку жестко определенного числа кадрового резерва профильных специалистов, распределяемого на работу согласно предварительно утвержденной разнарядке;

– подготовить для планового и ежегодного трудоустройства молодых специалистов-профильников оговоренные договорами и программой реальные вакансии во всех секторах рынка труда и профессиональных физкультурно-спортивных услуг: государственно-муниципальном, корпоративном, собственно частном. Основную роль в указанном плановом процессе призван сыграть государственно-муниципальный сектор.

Рекомендации 5

Следует ужесточить и реально обеспечить контроль и ответственность за отправлением полномочий в области физической культуры и спорта со стороны правительств субъектов Российской Федерации, прерогативой которых является определение основных задач и направлений развития физической культуры и спорта в субъектах Российской Федерации, принятие и реализация государственных региональных программ развития физической культуры и спорта и межмуниципальных программ в области физической культуры и спорта.

Соответственно, принятие и реализация региональных программ развития сферы физической культуры и спорта по праву и прежде всего могут рассматриваться и исследоваться в качестве сборника реальных алгоритмов выживания сферы физической культуры и спорта, в том числе и в ситуации финансово-экономического кризиса. А вышеперечисленные рекомендации вполне могут использоваться при проведении разведывательных (пилотных) конкретно-социологических исследований с целью научного обеспечения подобных программ.

Часть III
Спорт – формация в формациях

Введение к третьей части

Избрание онтологической линии философского исследования спорта позволило построить и последовательно реализовать авторскую социально-философскую концепцию спорта как онтологического объекта, социокультурного феномена, сущность и существование которого доказывают единство общих и особенных характеристик его социального предназначения и фактической комплексной роли в общей изменяющейся социальной реальности.

Социально-философское исследование спорта, базирующееся на системном подходе, диалектических методах (принципах) восхождения от абстрактного к конкретному, единства исторического и логического, заставляет взглянуть на спорт как на специфическую подсистемную сферу общественной жизни, находящуюся с другими сферами и с социумом в целом в сложных, многоуровневых, изменяющихся, но вместе с тем закономерных и поэтому доступных научно-философскому анализу отношениях.

Отход от поверхностного эмпирического к глубинному теоретическому уровню научно-философского исследования создает благоприятные условия, возможность перестройки акцентов со структурно-функциональных на системное сущностное определение спорта как социального феномена. В ходе осуществления указанного системного подхода выявляются и обосновываются три основные аспекта:

– социальная сущность системообразующего для любой спортивной модели фактора;

– относительная выделенность системно организованной сферы спорта, находящейся в состоянии постоянного взаимообмена, взаимовлияния с другими социальными сферами и с общественной системой в целом;

– наличие и непрекращающееся качественно-количественное изменение состава и структуры подсистемных спортивных образований: направлений, видов, дисциплин.

Социально-философский анализ первого из указанных аспектов системного подхода применительно к спорту на место эмпирически констатируемого системообразующего стержня любой спортивной деятельности и управления ею, которым служит спортивное соревнование (состязание), – ставит специфику комплексных форм национально-религиозных и светских обрядов и ритуалов. Эти обрядово-ритуальные формы тесно связаны с политизированным воспроизводством особых разнообразных содержательных комплексов телесно-двигательной активности, как правило, возникающих и формирующихся на базе более древних и общих социокультурных институтов, таких как единоборство и физическое воспитание.

Социально-философский анализ второго из указанных аспектов системного подхода позволяет выявить гетерогенность, сложную, вариативную, системно организованную целостность социальной природы всех направлений и видов спорта, а также проследить ее трансформацию в многочисленных актах обмена и взаимовлияния с другими сферами, культурами, институтами. В данном контексте прежде всего следует упомянуть производственно-экономическую, государственно-политическую, религиозно-церковную сферы и сферу искусства.

Наконец, концептуальный анализ третьего аспекта системного подхода проявляет очевидность нецелесообразности и недостоверности, с точки зрения теоретического уровня социально-философского исследования, традиционной систематизации спортивных моделей по направлениям, видам, дисциплинам. Напомним, что указанная систематизация и группировка осуществляются по критерию телесно-двигательной специфики и по критерию связанной с этой спецификой вариативности организации и проведения соревнований. Анализ показывает, что одни и те же направления спортивной деятельности (игровое, циклическое, единоборческое, техническое, сложно-координационное, силовое) в разных социальных контекстах могут проявлять себя социально принципиально по-разному. Поэтому с позиции социально-философского исследования требуется выделение именно социальных (в широком смысле слова) схем, стратегий, моделей, реального существования спорта в разных странах и на разных стадиях развития мирового сообщества, что во многом определяет действительную общественную сущность, назначение и роль тех же самых спортивных направлений, видов, дисциплин в закономерном общесистемном изменении мирового социокультурно-цивилизационного процесса.

Социально-философская концепция спорта не только проявляет проблемную ситуацию, связанную с необходимостью разработки сущностного определения спорта, но и создает возможность появления такого определения.

Итак, то, что на уровне эмпирического анализа выступало системообразующим признаком, содержательным стержнем, интегративным ядром спорта как спортивной деятельности и организующего эту деятельность процесса (имеется в виду спортивное соревнование), на уровне теоретического социально-философского анализа раскрывается всего лишь как условно-игровая форма. В своей сущностно-содержательной основе данная условно-игровая форма предполагает политизированное использование типичных национально-религиозных и светских телесно-двигательных обрядово-ритуальных комплексов, которые, в свою очередь, иллюзорно-компенсаторно оформляют и в меру этого искажают, трансформируют (спортизируют) социальную сущность видового разнообразия более древних и общих телесно-двигательных социокультурных институтов, таких как единоборство и физическое воспитание. При подобном прочтении спорт выступает не чем иным, как цивилизационным и цивилизующим оформлением указанных социокультурных трансформаций.

Раздел I
Современные философско-социологические концепции спорта

Модуль 1. Спорт и Олимпизм

Лекция 1. Общая теория спорта и вопросы философско-социологического анализа

В рамках последовательного продвижения изложенных выше концептуальных положений и функциональных принципов эффективного развития философии спорта и спортивной науки целесообразно перейти к рассмотрению вопросов философского анализа. Вопросов, возникающих и структурирующихся при анализе уже созданной целым рядом выдающихся ученых «общей интегративной теории спорта». Необходимость и возможность возникновения данных вопросов обусловлено, во-первых, тем, что в самой общей теории спорта они не ставятся, не прописываются, оставаясь за рамками профильного исследования, а во-вторых, тем, что благодаря глубине и широте охвата построений указанной теории эти вопросы буквально напрашиваются, «промысливаются». Может ли общая теория спорта обойтись без философской надстройки, тем более, что по факту она до сих пор без такой надстройки во многом прекрасно обходилась? В том смысле, что интегративная теория спорта, философия и социология спорта длительное время сосуществовали скорее параллельно, чем взаимосогласованно, хотя и пересекались в ряде моментов.

Любой, тем более сложный, социальный объект в своем возникновении, функционировании, развитии неизбежно определяется, стимулируется как внутренними, так и внешними детерминантами. Только выполнение условия суммарного многофакторного исследования удовлетворяет требованию анализа полной причинности. Исследование внутренней специфики спорта благодаря таким ученым, как Л. П. Матвеев, мы в общем и целом имеем. В чем-то исследован и социальный контекст, внешняя среда существования института спорта. Однако далеко не во всем и, возможно, не совсем должным образом, если иметь в виду относительную рассогласованность указанных направлений исследования. Поэтому философский анализ в дополнение к общей теории спорта представляется и необходимым, и закономерным, и целесообразным, и продуктивным актом системного подхода. Подхода, позволяющего рассмотреть спорт как действительно сложный социальный феномен, «жизненный цикл» которого определяется взаимовлиянием внутренних и внешних особенностей, условий его протекания.

При философском анализе существенных для спорта межнаучно-интегративных категорий привлекает внимание следующее указание Л. П. Матвеева: «Речь пойдет не только о тех предельно общих категориях, которые традиционно принято относить к философским. В последнее время стало принято обращать внимание на общеинтегративный смысл тех категорий, которые возникли не в лоне собственно философских абстракций, а в результате взаимосопряженного развития более или менее смежных отраслей специально-научного знания». В дополнение к цитируемому высказыванию можно отметить, что не все философские понятия являются предельными родовыми категориями. Например, физкультурно-спортивная сфера общественной жизни, к которой относится и спорт, выступает видовым понятием, соотносимым с более общим, родовым понятием «сфера общественной жизни». Факт наличия нескольких сосуществующих сфер общественной жизни (производственно-экономической, социальной, политической, искусства, религиозной, научно-образовательной) позволяет предположить их тесное взаимовлияние, в каких-то моментах определяющее социальную сущность, специфику спорта, динамику изменения его социальной природы. Философский анализ общего и особенного, внутреннего и внешнего в сфере физической культуры и спорта допускает системное исследование, в том числе, и мировоззренческо-методологических оснований спорта, которые не могут не воздействовать на его видообразование, а следовательно, и на особенности внутреннего содержания различных видов спорта.

Л. П. Матвеев подчеркивает, что, в частности, социальные факторы в единстве с биологическими и личностно-психологическими «действовали в процессе зарождения и развития спорта», более того, что «явлением общечеловеческой культуры он (спорт – А. П.) стал под определяющим воздействием социальных факторов». Заметим, что определение принадлежности, характера, степени, направленности влияния этих факторов на спорт в различных социальных исследованиях профильной сферы уже существует. Однако данные моменты никак не проявляются в узком и широком определениях спорта, позиционируемых основоположником интегративной теории спорта. Можно ли без всего этого верно учесть особенности культурного происхождения, тенденции социального изменения спорта, его роль и назначение в становлении человеческой цивилизации? Ответ, на наш взгляд, достаточно очевиден. Другое дело, что общей теории спорта в развернутом виде такой анализ, может быть, и не нужен. А вот философско-социологической теории спорта – он просто необходим.

«Развиваясь преимущественно в сфере физической культуры как фактор физического воспитания, спорт одновременно тесно связывался, вплоть до взаимопроникновения, с другими отраслями общества и личности. При этом выявлялись и развивались его разносторонние культурные функции, в частности, как одного из действенных средств удовлетворения эстетических потребностей, эмоционально насыщенного массового зрелища и сферы рекреативного (сопряженного с отдыхом и развлечениями) общения». Несмотря на тщательно выверенные, продуманно аккуратные формулировки Л. П. Матвеева, возникает сомнение в приоритете именно этой, указанной выше частности культурного функционирования спорта. Эстетическое удовлетворение, рекреативное общение, конечно, очень важны, но так ли они существенны, когда речь заходит об отправлении религиозно-политических, производственно-экономических, социально-классовых функций спорта? Автор общей теории спорта, следует оговориться, ничего не пишет о приоритетах, но вот почему он не упоминает в первую очередь самые важные, с точки зрения научной философии, «культурные выходы» спорта? Об этом следует задуматься как о недоработке уже не общей, а философской теории спорта.

В данном контексте целесообразно процитировать еще несколько наиболее важных общих положений теории Л. П. Матвеева, чтобы снабдить их предельно кратким комментарием в форме вопросов, требующих развернутого философского анализа.

1. «Спортом в узком смысле правомерно называть лишь собственно соревновательную деятельность. Это есть деятельность, исторически сложившаяся и выделившаяся в форме состязаний как особый тип достиженческой активности, которая выявляется в условиях четко регламентированного соперничества и направлена на максимальную реализацию достиженческих возможностей индивида (его сил, способностей, умений) в специально выделенных для этого вида действий с объективизированной оценкой достигаемых результатов».

Если принять за истину, что полная труда и войны жизнь свободного и равноправного представителя родо-племенного общества вряд ли позволяла так уж много времени посвящать особому типу достиженческой активности в сфере досуга и развлечений, тем более целенаправленно развивать и воспроизводить этот, казалось бы, внепроизводственный, особый тип деятельности и социальных отношений, то следует задуматься, как и почему он всё-таки возник и утвердился в эпоху военной демократии и в эпоху классического рабства.

Вопрос: «Какова реальная деятельностно-поведенческая основа происхождения древнего спорта, с какими сферами социальной практики он был предположительно тесно связан, что из себя представляет конкретно-исторический механизм его происхождения и развития, позволяющий сохранять особость спорта даже в современных условиях?»

2. «В широком смысле (но не чрезмерно расширенном) понятие „спорт“ охватывает собственно соревновательную деятельность, процесс подготовки к достижениям в ней, а также специфические межчеловеческие отношения и поведенческие нормы, возникающие на основе этой деятельности».

Даже если ограничить охват агентов, участвующих в подготовке, проведении, сопровождении собственно спортивной деятельности только триумвиратом «спортсмен-тренер– судья», то всё равно остаются открытыми многие вопросы. Например, о том, кем в социальном отношении были древние спортсмены, тренеры, судьи, откуда они брали средства на обеспечение спорта в широком смысле, в чьих интересах организовался спортивный процесс и кем он управлялся.

Вопрос: «Почему, кем, как и зачем организовывался и управлялся регулярно воспроизводимый конкретно-исторический процесс подготовки и осуществления собственно спортивной деятельности, её обеспечения и сопровождения?»

3. Выступая против смешения понятий развития и воспитания, Л. П. Матвеев пишет: «…говоря о развитии индивида, надо иметь в виду закономерный процесс количественных и качественных изменений его (индивида) свойств, продолжающийся длительное время и необратимый по своим генеральным тенденциям (которые проявляются в жизненных стадиях)… Воспитание как социально детерминированный процесс направленного воздействия на развитие индивида при определенных условиях оптимизирует тенденции развития в определенной мере, которая зависит не только от воспитания, но также от генетических и других факторов».

Если осуществить закономерную экстраполяцию, перенос и расширение этих взглядов на сферу спорта в целом, то возникают сразу два соотносимых вопроса: «Каков вектор качественно-количественных изменений самого спорта как социального института, продолжающихся длительное время, и каковы генеральные тенденции социальной необратимости спорта, проявляющиеся в эпохальных стадиях его существования?»

4. Разводя понятия адаптации и адаптированности, Л. П. Матвеев предлагает следующее: «Не претендуя на универсальное определение, условимся… понимать под адаптацией процесс приспособления индивида к воздействующим на него факторам внешней среды и к первоначально непривычным для него (а затем становящимся постепенно привычными) особенностям функционирования организма, которые возникают в зависимости от характера деятельности и режима жизни».

Если речь идет «об адаптации… целостного человеческого индивида с присущими ему естественными и социальными свойствами, то, возможно, не впадая в биологизаторство, это же самое „один в один“ можно задаться целью выяснить и в отношении спорта как целостного социокультурного организма».

Вопрос: «Почему и как спорт исторически адаптируется к, казалось бы, первоначально непривычным для него факторам внешней среды, например, в эпоху капитализма; так ли эти факторы для него новы и непривычны; насколько они изменяют характер спорта как социокультурного процесса в эпоху современной цивилизации?»

«Что же касается результатов такой адаптации, – продолжает Л. П. Матвеев, – то они будут обозначаться термином, производным от адаптации, – адаптированностью (состояние организма, его органов, систем, возникающее вследствие адаптации)».

Вопрос: «Что из себя в общесоциальном смысле представляет адаптированный к современным условиям спорт, какова эта его адаптированность?»

5. «Предметом спортивного состязания могут стать самые различные виды действий или их сочетания (комплексы), если их выполнение может быть упорядочено в сочетании с нормами, правилами и условиями собственно соревновательной деятельности. Однако не всякий вид действий допустимо превращать в вид спорта. Гуманные основы спортивного движения обязывают включать в сферу спорта лишь те виды действий и типы поведения, которые выявляют жизненно ценные свойства индивида и способствуют утверждению достоинств личности».

Как истинный ученый-гуманист Л. П. Матвеев исходит из морального долженствования, но так ли высоконравственно всё обстоит на самом деле?

Вопрос: «Что из себя представляет процесс спортогенеза – рождения нового вида спорта из некой национальной двигательно-поведенческой культуры; как процесс спортогенеза связан с гуманизмом; что такое гуманизм как реальное конкретно-историческое явление и как он проявляется, реализуется в спорте?».

Лекция 2. Спорт как особый социальный феномен в трактовке западных и отечественных исследователей

Что такое спорт и какую область, сферу социальной практики он охватывает? В ряде исследуемых нами материалов этот вопрос в необходимой и достаточной полноте аргументации, как правило, не решается. Авторы исходят либо из своего, большей частью интуитивно-очевидного видения, либо основываются на других своих работах, остающихся за рамками настоящего анализа. Тем не менее, определенной ценностью и информативностью материалы, попавшие в сферу нашего интереса, совершенно очевидно располагают.

Спорт как социокультурный феномен столь сложен и многообразен, а его субъективное понимание и, соответственно, предметное истолкование столь различны и многоуровневы, что пытаться каким-то удовлетворительным образом обобщить и систематизировать посвященную спорту литературную философско-социологическую «вольницу» в целом не представляется возможным. Можно и целесообразно осуществить выбор и систематизацию точек зрения разных авторов по какому-то более-менее определенному основанию (признаку), например, по отношению спорта (в том числе, как социального института) к человеческой культуре и цивилизации.

Дж. Гуджер, сравнивая различные подходы к построению социологического понятия спорта, предполагает, что «спорт может быть рассмотрен как специфический, часто даже отличный от других, культурный феномен». Ссылаясь на К. Пирсона, утверждавшего в работах 1980 г., что «понятие субкультуры является важным средством интерпретации спорта», Гуджер постулирует:

– «для целей научного анализа термин „спорт“ необходимо использовать со ссылкой на определенную культуру, то есть символическую систему, соответствующие обычаи, традиции, практики и умонастроения…»;

– «в контексте такой концептуализации спорт может принимать самые разнообразные культурные формы, которые предусматривают различные степени взаимосвязи с обществом и изоляции от него»;

– «важно учитывать культурные параметры в понятии спорта».

Триумвират авторов, включающий Дж. Лоя, Б. Макферсона и Г. Кеньона, отмечает:

– спорт до сих пор «не получил должного научного освещения… как социальное явление»;

– «для полного понимания различных спортивных явлений необходим более систематический концептуальный подход»;

– «спорт должен быть рассмотрен с точки зрения четырех уровней анализа: спорт как игровое событие, как формализованная игра, как социальный институт и как форма социального вовлечения»;

– спорт как формализованная игра понимается в качестве «долговременной формы культуры и социальной культуры…».

К. Хейнеманн выражает сомнение в существовании единого спорта и предлагает говорить не об однородной спортивной структуре, а о различных моделях спорта. Он связывает модельное существование спорта с тем, что «развитие спорта характеризуется социальной дифференциацией, то есть формами спорта, которые отличаются собственным пониманием спорта, собственными идеологиями спорта, собственной формой занятий спортом и организации спорта и тем самым также и различным стимулирующим характером спорта для различных групп лиц». Правда, следует признать, что выделяемые Хейнеманном экспрессивная, соревновательная, коммерческая, функционалистская модели спорта чисто эмпиричны, не имеют четкой исторической, теоретической, логической основы и по сути представляют лишь различные ракурсы рассмотрения одного и того же объекта.

На наш взгляд, гораздо более содержательны и интересны труды отечественных и постсоветских авторов, в том числе и в интересующей нас плоскости исследований спорта. По крайней мере, они более историчны, теоретичны и философичны, чем работы западных коллег.

Рассматривая «спорт для всех» как продукт политической культуры и идеологии, А. А. Исаев поднимал проблемы социокультурного развития спорта, необходимости защиты его от эксплуатации и дискриминации, от вовлечения «в гегемонистский механизм общественного контроля». Он рассуждал о необходимой альтернативности «олимпийскому культурному империализму и идеологии коммерческо-профессионального спорта». В заключение одного из своих материалов А. А. Исаев помещает любопытную ссылку на выводы, сделанные в 1998 г. Бартом Ванрайзелем и Марийке Такс. Среди них нас особенно заинтересовал тезис о том, что, являясь итогом «периода активной спортивной демократизации, спорт для всех поддерживает идею гражданского общества, однако его законодательная база становится все более и более зависимой от экономики».

Исследуя историю спорта как социального института, белорусские авторы В. А. Пономарчук и В. С. Козлова ставят возникновение принципа соревновательности и его реализацию в историческую и социальную зависимость от определенной культуры социума. Они доказывают невозможность возникновения и развития данного принципа, например, в японской культуре. Но самое интересное, что они предлагают не рассматривать соревновательность как безусловный продукт и античного мира, поскольку «соревновательность (как принцип превосходства одного человека над другим человеком – А. П.) в мифологическом мышлении, мифологическом сознании просто невозможна».

Религиозный характер эллинских игр-соревнований (агонов) делал атлета инструментом и вестником воли богов. Вне этой сакральности о каком-то индивидуальном соревновательном соперничестве между людьми речи и быть не могло. По мнению минских ученых, «столь же неправомерно искать истоки спорта как социального института в средневековой Европе». Ритуалы и вероучение христианской церкви исключали якобы ценность телесных упражнений, если только они не связывались с аристократическим воспитанием. Вообще-то с подобным тезисом стоит поспорить, но в подходящий момент и в подходящем фрагменте исследований. В общем и целом идея понятна и приемлема, т. к. выводит на понимание четко определенной исторической обусловленности спортивной соревновательности, ее зависимости от эпохи товарных отношений и свойственных ей индивидуализма и конкуренции. Пономарчук и Козлова не только правильно оценивают двойственность античной культуры, совмещавшей мифологические образы и идеалы, вступившие в конфликт с все больше развивающимися товарными отношениями, но и приводят во множестве высказывания античных авторов, противопоставлявших дух и букву соревновательности, возмущавшихся возрастающим стремлением к первенству как занятием, «недостойным гражданина».

Отмечается, что дело заключается не в процессе десакрализации современного спорта. Авторы совершенно обоснованно не согласны с утверждением о десакрализации спорта, который якобы утратил связь с культом и стал абсолютно светским. Они называют греческие агоны «псевдосостязаниями», в которых религиозный ритуал составлял не часть, а самую суть традиционных ритуальных празднеств.

Интерес вызывает обращение В. А. Пономарчук и В. С. Козловой к творчеству нидерландского философа Йохана Хёйзинги, их трактовка его положения о том, что спорт «перестает быть важнейшим игровым элементом нашей культуры,… приобретая серьезность» и становясь трудом. «И это вполне закономерно – отмечают они, – ибо игра как средство передачи традиций общества перестает играть такую роль в современной культуре: он (спорт – А. П.) становится и не может не стать в условиях товарного производства средством приобщения к культурным ценностям иного плана». Именно с этого времени «идея соревновательности полностью вступает в свои права… начинается небывалое развитие атлетики, поистине „агональной“ – если трактовать агональность и соревновательность как однопорядковые понятия – цивилизации…».

Мы далеко не во всем согласны с данными утверждениями. В частности, с тем, что чисто соревновательное спортивное движение возникает лишь на рубеже XX в. Вызывает сомнение и их трактовка цивилизации как общества, в котором достижения личности связываются «не столько с уровнем самореализации, но прежде всего с престижем и вознаграждением». Однако мы, несомненно, солидарны с указанными учеными в их разделении и противопоставлении культуры нетоварного и товарного производства и отношений, традиционной культуры и культуры «иного плана», то есть цивилизации.

Особенно следует выделить труды отечественного ученого М. Я. Сарафа, отличающиеся одновременно и глубоким философским анализом, и историзмом, и продуманной позитивной критикой, позволившими ему создать довольно самобытную, хотя и разделяемую многими представителями сообщества философов спорта, концепцию.

Обращаясь к работам испанца Ортеги-и-Гассета и Й. Хёйзинги, М. Я. Сараф заостряет внимание на эволюцию взглядов, изменение отношения этих авторов к спорту как социокультурному объекту. Оба зарубежных философа высоко оценивали культурный потенциал спорта. Ортега-и-Гассет вообще полагал спорт «основой культуры и цивилизации» (с чем мы, собственно, с определенными оговорками согласны и сейчас – А. П.), однако затем постулировал, что в XX в. спорт теряет свою «первичную витальность» и не просто перестает быть прародителем культуры, а вообще превращается в антикультурное образование. С поздними взглядами Ортеги-и-Гассета на спорт солидаризируется и Й. Хёйзинга, утверждая, что по мере того, как современный «спорт утрачивает чистоту игры, он перестает быть фундаментальной компонентой культуры, уходит на ее периферию», что профессионализация спорта превращает его в разновидность производительного труда. Кстати, сам М. Я. Сараф отдает предпочтение трудовой теории спорта. Мы не столь категоричны и однополярны, но тоже понимаем, что Хёйзинга, преувеличивая культурную роль игры, неверно оценивал ее взаимоотношения с трудом и религиозно-магическим культом.

Критикует М. Я. Сараф и сторонников религиозно-обрядовой теории происхождения спорта, считающих, по его мнению, что «спорт возник и сформировался как аналог религии, точнее как ее замена», создав новую область массовой обрядово-ритуальной практики. Мы полагаем, что эта мысль требует некоторого уточнения. В древнем мире спорт во всех своих ипостасях выступал не аналогом религии, а собственно представителем племенных и национальных религий греческого, римского и других средиземноморских этносов. А в современных условиях спорт, опять же, не претендует на чистую или непосредственную роль религии с ее мировоззренческим ядром, вероучением, культом и церковным сообществом, хотя располагает похожими элементами социального влияния, обращения. Современный спорт скорее претендует не на роль, а на социальный институциональный статус традиционной церкви, на ее социально-политическое положение. В этом и только в этом смысле спорт вынужден культивировать и по факту культивирует изначально уже заложенную в него религиозность, но в несколько иной форме и с новым содержанием.

При дальнейшем изучении работ М. Я. Сарафа мы убеждаемся, что и он прекрасно видит историческую подоснову агонально-спортивной религиозности, но, по имеющимся у нас данным, частично ошибается в толковании отношения христиан к спортивной сознательно-зрелищной культуре. По крайней мере, в данном случае философ очевидно не считает нужным достаточно четко различать и отделять сектантскую нетерпимость ранних христиан от гораздо более гибкого государственного отношения к спорту со стороны Византии и других христианских государств раннего Средневековья. В этом смысле М. Я. Сараф, возможно, основывается на далеко не слегка исторически и политически подтасованной неоолимпийской концепции Пьера де Кубертена (причем подтасованной самим Кубертеном).

Все авторские практические разработки, весь историко-философский анализ служат М. Я. Сарафу для выделения некоего социокультурного инварианта спорта как онтологического объекта. Он убежден, что можно выявить и постоянную, универсальную характеристику спорта, определяющую его содержание в любую эпоху и в любом типе культуры. Таковой является эстетическое отношение человека к собственной телесности, а значит, и к формам своей двигательной деятельности. В этом отношении спорт и искусство имеют общие генетические корни, хотя их функции в системе культуры и их исторические судьбы различны. Содержанием культуры является «возделывание, формирование человека, а значит, и таких социальных отношений и форм, в которых и только в которых он человеком становится».

В цитируемом фрагменте много личного и субъективного. Здесь заложена гуманистическая позиция автора и его склонность к выделению «спорта вообще» как идеальной сферы формирования человеческой телесности и тела культуры.

Между тем, данная точка зрения характерна и для других выдающихся отечественных философов спорта, таких, например, как И. М. Быховская, В. И. Столяров, молдавский философ Н. Н. Визитей. Отчасти (но лишь отчасти) мы тоже склонны разделять указанную позицию, хотя видим формально-содержательный универсализм, инвариант спорта в несколько ином русле.

В частности, определенные сомнения у нас вызывает тенденция смешения спорта и физической культуры, которая, на наш взгляд, проглядывает в совершенно справедливых рассуждениях М. Я. Сарафа, подчеркивающего, «что становление физической культуры, этой важнейшей сферы воспроизводства человека, совершенствования человеческих форм и способностей как таковых, было сопряжено с развитием эстетического отношения к миру». В качестве комментария к данной цитате хочется указать на то, что не философские воззрения ряда античных философов, в творчестве которых М. Я. Сараф явно черпает свое вдохновение, а производственно-экономические, социальные и религиозно-политические закономерности определяли судьбу агонально-спортивной традиции Античности. Кстати, сегодня американский философский прагматизм, делающий погоду в западной философии спорта, если и не полностью отвергает, то уж точно существенно принижает роль аксиологических (этико-эстетических) исследований в области философии и социологии спорта, делая акцент на онтологическом и гносеологическом анализе.

В результате «эстетической» трактовки спорта М. Я. Сараф ограничивает область применения его основных, системообразующих принципов, например, соревновательности (состязательности). Поскольку определение степени развития или коррекции индивидуальной телесности, по Сарафу, составляет задачу спорта, а «партнер выполняет здесь функцию измерительного инструмента», то согласно этой логике могут существовать и несоревновательные виды или формы спорта, где измерительным инструментом собственного телесно-двигательного совершенства выступает «спортсмен сам для себя». Спорт же при этом как бы все равно остается «как средство и форма выявления, социального признания высших способностей человека». А поскольку «в этом отношении спорт становится важной сферой деятельности, формирующей индивидуальность и ее самосознание», то «институт спорта возникает лишь в ту историческую эпоху, когда стала осознаваться самоценность человеческой индивидуальности и воспитание этой индивидуальности стало делом первостепенного социального значения, вопросом сохранения и развития социума… в эпоху античной демократии».

Мы снова не можем оставить без комментария очередной вышеизложенный фрагмент работы М. Я. Сарафа по той причине, что исторически полисная демократия если и связана с институтом спорта, то не слишком жестко. В древности агонально-спортивная (в частности олимпийская традиция) прекрасно развивалась сперва в эпоху эллинистических царских династий, а затем, после упадка демократии, в императорский период существования римской цивилизации. Заметим, что римская республика также далека от основ греческой демократии. Таким образом, формально соглашаясь с М. Я. Сарафом по факту времени возникновения античного спорта, мы видим несколько иные корни, детерминанты его исторического происхождения, связывая последнее со становлением товарного производства и социально разделенного общества, а также с религиозно-политическим оформлением данного процесса.

Лекция 3. К вопросу о религиозно-политической природе Олимпизма

Сегодня вряд ли кто-либо из ученых, глубоко и профессионально посвященных в тематику философии спорта, станет серьезно возражать против утверждения об исторической связи спортивной деятельности, самого принципа спортивной состязательности (нашедшего системное выражение прежде всего в агональной традиции эллинистической культуры) с античными религиозно-мифологическими обрядами и вероучениями. Однако, как и следовало бы ожидать, периодически появляются различные точки зрения, «на порядки» усиливающие указанный тезис и предлагающие говорить не просто о религиозно-мифологическом (во многом аллегорическом и символическом) формальном насыщении, а о соответствующем достаточно фундаментальном и даже системообразующем содержательном наполнении сферы профессионального спорта и, особенно, неотделимой от него в современных условиях олимпийской составляющей.

Одним из наиболее выдающихся сторонников подобной точки зрения являлся (по его собственным публичным признаниям и заявлениям) сам основатель современного олимпийского движения Пьер де Кубертен, утверждавший, что «новое олимпийское движение должно стать религией со своей церковью, догматикой и культом».

Не чужды религиозно-мифологической концепции современного профессионального спорта и другие известные философы и спортсмены, например Ганс Ленк. Хотя следует отметить, что Ленк довольно далек от позиции религиозной радикальности в трактовке данной темы и выступает скорее даже не за секуляризированную спортивно-культовую форму, а за внерелигиозное символическое мифотворчество в сфере философской идеологии профессионального спорта.

Наряду с соответствующим образом тенденциозно ориентированными, но при этом вполне умеренными по своим взглядам авторами, обращают на себя внимание весьма и весьма полемичные (в силу своего крайнего радикализма) точки зрения по рассматриваемой теме. Особенно подобный радикализм, на наш взгляд, характерен для группы относительно молодых авторов, настроенных решительно и критично. Сжато и обобщенно их кредо выражено, к примеру, в небольшом аналитическом материале А. В. Кыласова. Он комментирует известные религиозные призывы Пьера де Кубертена в двух плоскостях:

– религиозной, противопоставляя христианство и «язычество»;

– политической (в контексте подготовки к Играм XI Олимпиады 1936 г. в столице нацистской Германии).

Оба избранных А. В. Кыласовым фокуса рассмотрения темы в определенной степени фактологически и теоретически обоснованы, но, несмотря на это, достаточно дискуссионны, что мы и попытаемся доказать сначала кратко и тезисно, затем более развернуто и фундаментально.

Подобное развернутое (да и краткое) доказательство неизбежно должно выйти за рамки чисто философски-умозрительного анализа. Оно, по нашему мнению, должно опираться не только на философские сентенции, но и на подтверждающие, детализирующие их исторические сведения, материалы из области политологии, культурологи, религиоведения. Поэтому мы (надеемся, что с достаточным основанием) предпочитаем позиционировать свой авторский подход к теоретическому исследованию темы религиозно-политического институционального оформления спорта как научно-философский.

Для начала обратимся к небольшой работе А. В. Кыласова «Религиозная сущность Олимпизма или культурно-религиозная сущность Олимпизма».

С явным возмущением комментируя официальные высказывания и обращения Пьера де Кубертена, отражающие стремление последнего создать из олимпийского движения новоявленную «религию атлетов», Кыласов справедливо признает, что Кубертен «не дал ей сколько-нибудь четкого определения», поскольку сам «судя по всему, не имел явного представления о будущем восприятии Олимпизма». Однако автор рассматриваемого материала упоминает, опять же совершенно справедливо, что попытка сакрализации Олимпизма была поддержана Гитлером именно в виде реставрации языческого культа (строительство Церкви Спорта в Берлине с символом орла и свастики). Также Кыласов акцентирует внимание на двух моментах:

– на попытке основателя современного Олимпизма «ввести (по образцу древней Греции) „олимпийский“ отсчет времени»;

– на том обстоятельстве, что «языческий и оккультный характер устройства античных игр» якобы привел к изданию императором Священной Римской империи Феодосием I в 394 г. н. э. прохристианского указа, запретившего проведение Игр.

На основании вышеприведенных и других аргументов А. В. Кыласов предложил свою собственную реконструкцию «четкого определения» «религии атлетов» как «современной разновидности общественного сплочения, основанного на идолопоклонстве и культе героев. Опираясь на светскую, телесно-материальную основу, – считает Кыласов, – Кубертен реставрировал мифологию древних греков… создал гражданскую религию с верой в Олимпийские идеалы, снабдив ее символикой, ритуалами и социальными институтами». «Отсутствие высшего существа в культе Religio athletae, – завершает свой анализ автор, – позволяет сделать заключение о синкретизме, свойственном вере в идеалы Олимпизма, что не мешает адептам RA сохранять свою принадлежность к любым другим формам вероисповедания».

В чем-то (но далеко не во всем) соглашаясь с заключительными выводами А. В. Кыласова, мы вынуждены обратить внимание на недостаточно достоверный характер многих использованных им аргументов, частично разрушающий его доказательную конструкцию и логически «подвешивающий» главный тезис о религиозно-светсткой сущности «религии атлетов», якобы противостоящей духу христианской религии. Сам автор рассматриваемого материала по каким-то причинам не сформулировал данный тезис в явном виде, но подал его концептуально, а также выразил в следующем риторическом вопросе: «Но не была ли в этом случае приверженность Кубертена христианским ценностям показной, не служила ли она прикрытием для какой-то иной религиозной или псевдорелигиозной трактовки возрождения Игр?».

1. В качестве комментария заметим следующее. Даже косвенную версию о якобы «нацистских» пристрастиях Пьера де Кубертена нельзя строить на факте политической заинтересованности Гитлера в проведении Олимпийских игр в Берлине, причем нельзя как в светском, так и в религиозном смысле. Гитлер (как и Сталин и другие высшие политические руководители ведущих европейских держав в 30-е годы прошлого столетия) сделал ставку на политическую (предвоенную) модель или схему развития спорта с целью на ее базе усилить свою авторитарную власть и перейти от авторитарного к еще более жесткому политическому режиму. Режиму, базирующемуся на расистском культе «сверхчеловека» или «истинного» человека и четко ориентированному на внешнюю военную агрессию под лозунгом борьбы за жизненно важные территории. В этом чисто политическом смысле статус центра мирового спортивно-агонального движения Гитлеру был крайне важен.

В религиозно-политическом смысле Гитлеру было совершенно все равно, к какому вероисповеданию тяготел Кубертен и его последователи. Гитлер возрождал культ вождей и императоров, индивидуальный тотемизм исключительно «под себя». Отсюда его интерес к подобной символике и атрибутике. Предпочтительное отношение фюрера к христианству или к язычеству стояло далеко не на первом плане: Гитлер приветствовал любую церковь при условии ее абсолютной лояльности к нацистскому режиму. Пример – Униатская церковь. Христианство в лице официального Ватикана (и, тем более, его либерально-демократического крыла) нацистов раздражало своей осторожной, а иногда и нелояльной позицией. Однако нацисты старались опираться на «пастырей». Олимпийские пастыри исключением не являлись – это были просто идеологические марионетки – попутчики. Ни о каком равноправном и долгосрочном альянсе с ними речь у нацистов никогда не заходила.

2. Феодосий I никакими документами никогда не запрещал проведение Олимпийских агонов. В его эдикте 394 г., в частности, об этом также нет ни слова. Как доказательно на основании тщательного историко-архивного анализа утверждает П. В. Нестеров, Олимпии не умерли одномоментно юридически и не прекратили свое существование из-за религиозных причин, а постепенно и закономерно «угасли» в процессе проведения специфической имперской антиэллинистической социально-экономической политики и соответствующей идеологической пропаганды. Кстати, к моменту своей гибели олимпийский культ полностью трансформировался, став культом римских императоров и высших сановников. Христианство (например, в трактовке Иоанна Златоуста) идеологически Олимпизму не противопоставлялось, а скорее подчеркивало свою преемственность с его принципами. Наконец, системы олимпийского и христианского летосчисления также друг другу не противопоставлялись. «Целостный вид система летосчисления „по Олимпиадам“, – указывает Нестеров, – приняла в христианскую эпоху» и была использована ранневизантийским историком Сократом Схоластиком в IV–V вв. нашей эры. Апогея она достигла в VII в., а к концу XI в. уже стала «пустой формальностью» и не использовалась.

Таким образом, приведенные выше политические и религиозные исторические аргументы А. В. Кыласова в пользу доказательства идейного и политического противопоставления христианства и олимпийской «религии атлетов» мы не можем признать ни достоверными, ни состоятельными, а основанный на них неявно выраженный тезис – логически и фактически доказанным.

Тем не менее, дискуссия подобного уровня не может, на наш взгляд, удовлетворительно завершиться столь быстро и поверхностно. Поэтому далее мы уделим внимание гораздо более обстоятельному изложению философско-метанаучной доказательной базы, проясняющей нашу авторскую позицию по данному принципиальному вопросу. При этом следует подчеркнуть, что тема религиозно-политических корней и сущности олимпийского спорта, с точки зрения философской всеобщности, не может рассматриваться в качестве самодостаточной и автономной. Степень достоверности знания, получаемого при анализе указанной проблематики, зависит от ответа на гораздо более общий, философский вопрос. Это вопрос о сущности и существовании спорта.

Модуль 2. Социальная сущность и существование спорта

Лекция 1. Спорт и его научно-философская идентификация

Рассмотрение спорта в формате философского исследования в первом приближении логически требует начать с определения понятия спорта, дабы установить объем и содержательные характеристики этого термина. Однако формально-логическое дефинирование, опережающее концептуальное теоретизирование чревато опасностью абсолютизации формальных, проявляющихся на поверхности анализа признаков, абсолютизации, способствующей неполному, однобокому освещению спорта как сложного онтологического объекта или многогранного, изменяющегося социально-культурного феномена. Собственно говоря, такая абсолютизация и связанная с ней аналитическая однобокость отличают множество эмпирических и даже не сумевших подняться до высот философского видения теоретических подходов к определению понятия «спорт».

В научной литературе во множестве встречаются структурные, функциональные, структурно-функциональные определения данного термина, являющиеся по своей сути, как правило, чисто операциональными, не позволяющими осуществить сущностный прорыв даже в ходе их сравнительного анализа.

Гораздо более редкие и, в силу их историзма, плодотворные попытки генетического дефинирования также не избежали влияния структурно-функционального подхода, в большей степени идеологически, чем научно, теоретически выдержанного.

И, наконец, реже всего встречающиеся атрибутивные, родови?довые определения понятия спорта, на первый взгляд, в наибольшей степени отвечающие задачам систематического теоретизирования, не могут во всей изменчивой полноте вскрыть сущность, если так можно выразиться, ноуменальность спорта. И это вполне закономерно, поскольку систематизация еще не означает системности. Системный подход в обязательном порядке должен основываться на фундаментальных сущностных характеристиках, а последние, в свою очередь, выделяются не на формальном, а на сугубо содержательном уровне теоретического анализа. Поэтому целесообразно не начинать с логического анализа, а заканчивать им, обобщая и суммируя все то, что удалось установить исторически и теоретически.

Сначала следует из фрагментов восстановить целостную картину, из частностей сложить, составить общее, а уже потом определять и классифицировать это общее, в том числе и устанавливая факт и степень его системной организации. Если же, вернее – когда, кусочков мозаики не хватает, на помощь приходят гипотетико-дедуктивные теоретические построения, достоверность которых основывается на материалистически истолкованных философских диалектических методах восхождения от абстрактного к конкретному, исторического и логического. Ни вероятностная теоретическая (и, тем более, эмпирическая) описательность, ни требующая определенной полноты введения идеальных объектов аксиоматичность, несостоятельность которой была к тому же доказана теоремами Гёделя, сами по себе научно-философского уровня не достигают.

Итак, социальную природу и сущность спорта как частного или даже подсистемного общего, в котором находит свое целостное, наиболее полное проявление всеобщее, можно исследовать только научно-философски. Если, конечно, не сбиваться на религиозно-идеалистическое исследование надмировой сущности или на субъективно-идеалистические поиски сверхчувственного, возводящие чувства и переживания мыслящего субъекта в ранг универсальной космической субстанции.

В свете вышесказанного ставить вопрос о жестком и однозначном соотнесении спорта с какой-либо отдельной сферой общественной жизни или еще ?же – с определенным типом, формой, видом родовой человеческой деятельности, имея в виду их относительное обособление в процессе общественно-исторического разделения труда, было бы не совсем корректно. Как не совсем корректно выводить спорт в качестве чисто европейского социально-культурного образования, несмотря на его очевидную историко-географическую привязку к античному миру.

Сомнения по поводу отдельной социально-системной деятельности или социально-культурной идентификации спорта рождаются не только при анализе современного модельного ряда стратегических схем развития того онтологического объекта, который мы называем спортом. Рассмотрение места и роли спорта в современных глобалистических культурно-цивилизационных процессах выступает необходимым, но явно недостаточным и, тем более, не самодостаточным аргументом, трактуемым в пользу указанных сомнений. Прежде всего следует теоретизировать, рационально-логически рассуждать о гетерогенном, о слабо расчлененном протокультурном, а не о структурированном культурном происхождении спорта. Проще говоря, на спорт целесообразно смотреть не как на простое, «чистое», однородное, а как на во всех отношениях сложное, синтетическое социокультурное образование, имеющее потенциал глобального, а возможно, в не столь отдаленной перспективе, и самодостаточного системно-завершенного характера. Причем целесообразно исходить из посылки, что потенциал глобального (если не универсально-системного) развития спорт как своеобразный социально-системный «ген-зародыш» имел всегда, с условного момента (периода) своего появления и выделения из социального общего (например, греко-римской культуры).

Выделяющаяся и эволюционирующая, до сих пор воспринимаемая как частная, социальная модель сферы физического воспитания и спорта уже изначально строилась репрезентативно, частично в иллюзорно-компенсаторной, а частично и в объективно-реалистичной форме, «как в капле воды» отражая в себе противоречивое динамичное единство социального всеобщего, системно организованного социума, его целостности, тотальности.

Трансформируясь в ходе развертывания исторического процесса, порой закономерно исчезая из поля зрения аналитиков и также закономерно вновь возникая и привлекая к себе внимание, сфера физического воспитания и спорта (а именно так, исторически достоверно следует понимать спорт в широком смысле слова) никогда не теряла своей зародышевой репрезентативности. Другое дело, насколько исторически-конкретные социальные условия давали возможность данной репрезентативности проявить себя и обеспечить спорту расширенное социальное воспроизводство, развернуть его, так сказать, «генетически гетерогенный», глобально-культурный, цивилизационно-цивилизаторский потенциал.

И если философия вплоть до ХХ в. в общем и целом не замечала указанный потенциал спорта, то это еще не означает принципиальной непригодности спорта на роль объекта и предмета философской рефлексии. Очевидно, здесь должно быть иное объяснение, вернее, сразу несколько объяснений, лишь в своей сумме способных осветить верный подход к достаточно яркому, полному, непротиворечивому ответу на вопрос о потенциальной и актуальной философичности спорта.

Гипотетико-дедуктивно по данному поводу можно выдвинуть следующие, требующие развернутого доказательства положения.

Первое. Спорт в узком смысле этого термина развивался в древности в основном в пределах греко-римского мира в виде агональных и колизеальных (собственно спортивных) моделей, возможно, пересекающихся, но совершенно точно не совпадающих с физическим воспитанием. В эпоху Античности спорт в широком смысле как отдельная сфера общественной жизни еще не проявился, по крайней мере, не проявился на постоянной основе. Переплетение физического воспитания и агонально-спортивной традиции происходит гораздо позже, вне пределов античного и даже средневекового периода. В древнем мире, которому суждено было стать колыбелью европейской цивилизации, спорт существовал в рамках специфической массово-зрелищной обрядово-ритуальной религиозно-мифологической практики, на которой выстраивались жестко регламентируемые, локально в пространстве и во времени организованные виды соревновательной телесно-двигательной деятельности и отношений.

Эта носившая явный политико-идеологический характер религиозно-мифологическая практика частично отражалась, а частично, возможно, и сама служила религиозно-мифологическим искусством. Она не поглощала всей и даже большей части социальной жизни античных греков и римлян, но, несомненно, оказывала на нее очень существенное, часто определяющее не только политическое, но и мировоззренческое влияние. В спортивных играх участвовали известные греческие и римские философы, для которых, тем не менее, спорт оставался областью религиозно-мифологической, донаучной эмпирической практики.

В качестве таковой спорт как бы противостоял античной философии, выступающей с позиции рационально-логической созерцательности, формирующегося теоретического мировоззрения, ориентированного на анализ всеобщего, предельных оснований, первопричин, универсальной сущности бытия. В подобной фазе фундаментального мировоззренческого противостояния промыслить истинное философское значение спорта мог разве что Аристотель, да и то учитывая специфику его метафизического теоретизирования.

Второе. В древневосточной философии, если принимать существование таковой за научный факт, появление понятия и концепции спорта или подобного мировоззренческого образования никакой возможности также не имело. Оно бы просто не вписывалось в восточную ментальную и социокультурную практику, имевшую свои мировоззренческие образцы и свои, основанные на этих образцах, модели физического, точнее, телесно-двигательного или психофизического воспитания.

Хотя следует подчеркнуть, что впоследствии, в XIX–XX вв. эти модели приобрели довольно устойчивый и эффективный механизм спортивной адаптации, перехода на характерное для спорта системообразование, даже не нанося существенного вреда ориенталистским мировоззренческим конструкциям и образцам. Однако в силу известной инерции и традиционализма восточной культуры у спорта, возможно, только теперь появляется шанс получить на Востоке системное философское осмысление, причем со стороны традиционных для Востока мировоззренческих концептуальных структур.

Третье. В средневековой Европе спорт не мог стать объектом и предметом философской рефлексии прежде всего по причине уничтожения и многовекового забвения самой античной агонально-спортивной традиции, связанной с дохристианскими и даже в некотором роде антихристианскими обычаями и религиозно-мифологическими обрядово-ритуальными практиками.

Речь идет не о фактической политической роли христианства в судьбе античного спорта, а о логике исторического процесса, в которой просматривается диалектическое соотнесение храмово-святилищной и церковной религиозно-политической институциализации базовых древних и базовых средневековых социокультурных традиций и мировоззренческих представлений.

Существуют и другие веские причины, по которым такому явлению, как спорт, не могло быть места в средневековой европейской философии. Например, специфика идейной эволюции самой этой философии с ее логико-этической ориентацией на христианскую религию.

Четвертое. Соотнесение храмово-святилищных и церковных религиозно-политических институтов, определивших логику исторического процесса в Европе, не случайно следует характеризовать в качестве диалектического. Ведь именно католическая церковь для нужд собственного обновления и усиления, в частности в религиозно-политической борьбе с протестантизмом в эпоху Возрождения, создала, вернее, по античным образцам воссоздала и развила гуманистическое учение, на котором впоследствии было надстроено одно из наиболее фундаментальных философско-идеологических оснований физкультурно-спортивной деятельности.

Гуманизм Ренессанса, таким образом, не только послужил философским механизмом мировоззренческой реабилитации человеческого тела и телесности, но и стал перспективным фундаментом для создания европейской вакансии на психофизическую телесно-двигательную практику, которую лишь через несколько веков занял спорт, а еще позже современное олимпийское движение.

Появление потенциально подходящей философской платформы в лице довольно ограниченного, в большей степени либерального церковно-феодального гуманизма вряд ли значило бы для будущего спорта так много без дальнейшей буржуазной трансформации, фактически создавшей известный нам «облик», тезисный каркас гуманистической философии, позволившей мировоззренческой парадигме гуманизма стать флагом, символом целой эпохи буржуазных революций. В итоге, в эпоху Просвещения буржуазно переориентированный гуманизм превратился в действительно широко распространенную, хотя и, по-прежнему, конкретно-исторически ограниченную доктрину. В таком виде гуманизм уже вполне реально годился на роль философских оснований спорта. Дело оставалось за малым – должен был появиться сам спорт как массовое социальное образование.

Пятое. Философия гуманизма стала идейной основой для буржуазных либерально-демократических мировоззренческих конструкций, во многом определивших лицо современной политической, политэкономической, социологической, культурологической, психологической науки.

Но помимо либеральных идей ядро социально-гуманитарной и естественной науки XIX–XX вв. составили также и материалистические воззрения, которые были уже не столь стихийными и метафизичными, как в XVII–XVIII вв. Диалектико-материалистическое мировоззрение постепенно превращалось в неотъемлемую составляющую современной философии и науки.

Соответственно последовательно и неуклонно формировались гносеологические причины и основания вновь нарождающегося спорта, с необходимостью вбирающие в себя гуманистическую, либерально-демократическую и диалектико-материалистическую парадигмы.

Шестое. Мировоззренческая эволюция выступает не первопричиной, а скорее следствием глобальных социально-экономических изменений, связанных с развитием капиталистического способа производства.

Ряд видов деятельности, оформляющих их отношений, отражающих их форм сознания, благодаря переходу на промышленную производственную основу, превратились в области и целые сферы общественной жизни. В первую очередь подобное превращение испытал на себе любительский и профессиональный спорт.

Индустриализация спорта делает его ведущей и, что не менее важно, относительно обособленной подсистемой общесистемного социального целого. Физкультурно-спортивная подсистема (сфера) начинает играть все более определяющую роль, переключая на себя некоторые функции, которые ранее не были ее прерогативой и даже вообще не входили (по крайней мере, явно не входили) в зону социальной ответственности и компетентности современного спорта. Здесь целесообразно упомянуть экономическую, политическую, педагогическую и довольно отчетливо, хотя для многих и не слишком явно, проступающую религиозно-мифологическую функцию.

Спорт сегодня следует рассматривать, ни много ни мало, как один из системообразующих факторов, определяющих (или отражающих) общую стратегию динамики культурно-цивилизационного процесса.

Чтобы более фундаментально разобраться в вопросе прямого и обратного влияния в отношениях между спортивной частью и общесоциальным целым, следует понять место и роль спорта в ходе развертывания реально существующей глобальной капиталистической социокультурной программы.

Проблему подобного уровня философия просто не может проигнорировать. Такая проблема уже выходит далеко за рамки исследования телесно-двигательной специфики, этико-эстетических основ или педагогического влияния спорта и физического воспитания.

Указанная проблема имеет достаточно сторон, граней, аспектов, чтобы ей могли заниматься многие исследователи, но любое направление философской разработки при этом неизбежно должно «во главу угла» ставить вопрос о проявлении всеобщего в общем и особенном, а также о взаимовлиянии целого и части (в случае со сферой спорта, возможно, части, способной превратиться в новую целостность).

Нужно отметить, что вообще ни одна истинно философская, связанная с анализом спорта проблема, по большому счету, не может эффективно решаться без предварительного ответа на вопрос о философской сущности спорта. Между тем следует уточнить, что любое функциональное определение понятия спорта и философское понимание сущности спорта как феномена, соотносимого с обществом в целом, суть принципиально разные моменты, диалектически соотносимые как явление и сущность, форма и содержание.

Определений понятия «спорт» может быть очень много. И это вполне нормально. Они отражают многообразные объективные проявления спортивной деятельности и ее социального оформления на эмпирическом уровне, а также различные варианты субъективного видения и трактовки таких проявлений и оформлений. В то время как концептуальный социально-философский анализ сущности и содержания спорта призван вывести исследователя на системообразующие факторы и связанную с ними специфику состава, структуры, организации и управления. Короче говоря, сущностно-содержательный анализ спорта посвящается характеристике социальной квинтэссенции, неповторимого социального своеобразия всего того, что касается спортивной деятельности.

Философский анализ, в свою очередь, открывает возможность рассмотрения указанной квинтэссенции спорта как некоего частного, отдельного, в котором реализуется социальное общее, даже более того – универсальное социальное всеобщее. Подобное философское рассмотрение спорта диктуется пониманием сущности самой философии как максимально саморефлексивного и абстрактного знания о всеобщем, о наиболее общих субъект-объектных отношениях, о предельных основаниях бытия и познания.

Лекция 2. Проблема сущностного определения спорта как социального феномена

Несмотря на все приведенные выше аргументы, может показаться, что актуальность социально-философского религиозно-политического анализа прошлого и настоящего спорта и Олимпийских игр на первый и поверхностный взгляд серьезной обоснованности не имеет. Между современным спортом и Олимпизмом, с одной стороны, традиционной церковью и современной религиозной сферой, с другой стороны, вроде бы нет острых противоречий или какого-либо широкомасштабного проблемного поля, где бы их интересы враждебно пересекались. Более того, по целому ряду вопросов, носящих общекультурный характер, позиции спорта, Олимпизма, церкви, религии представляются практически едиными, по крайней мере, отличаются лишь в профильных, то есть частных моментах. Имеются в виду вопросы войны и мира, культуры и антикультуры, агрессивности и толерантности, насилия и доброй воли, свободы и принуждения, здорового образа жизни и вредных привычек, моральности и аморальности поведения и деятельности. Наконец, современные агоны и спорт настолько политизированы, что в большинстве случаев не возникает даже тени сомнения в их светском характере, казалось бы, никакого отношения не имеющем к зоне удовлетворения религиозных потребностей верующих. Однако все это не совсем так.

Актуальность социально-философского анализа религиозно-политической природы спорта и Олимпизма заключается в том, что подобный подход позволяет вскрыть сущностные закономерности возникновения и эволюции этого сложного социокультурного онтологического объекта. Знание последних, в свою очередь, дает возможность однозначно и теоретически системно ответить на вышеизложенные и многие другие вопросы, по которым сегодня позиционируются неоднозначные подходы, до противоречивости противоположные точки зрения. Как уже отмечалось, в современной литературе спорту дается множество определений. В большинстве своем эти определения носят атрибутивный характер. В них стараются вычленить наиболее специфические черты, признаки, отличающие спорт от всего того, что в объем этого понятия не входит. Вычленение системообразующих признаков спорта происходит либо на абстрактно-теоретической, либо на конкретно-эмпирической основе.

К сожалению, абстрактно-теоретическое созерцательное видение допускает абсолютно любой воображаемый образ спорта. Принципиальная разница здесь состоит только в той базовой аксиоме, которая принимается в качестве исходной.

Если берется соревнование, то спорт определяется как соревновательная деятельность (кстати, практически только эта характеристика выступает базовой идентификацией спорта); если выбирается условное соперничество, то спорт, соответственно, дефинируется через этот признак; если подчеркивается стремление к победе и рекорду, то у спорта появляется еще одно очередное определение; и так далее. Еще говорят об игровой деятельности, о высочайшем напряжении сил и способностей, о регламенте, судействе, борьбе, просто участии, миротворчестве, свободе и прочее.

Атрибутивно, таким образом, спорт можно определить как угодно и через что угодно, не приближаясь к его действительной системной сути. При этом мы отнюдь не хотим заклеймить атрибутивные дефиниции спорта как неверные. Мы всего лишь обращаем внимание на их принципиальную научную недостаточность. Мы в очередной раз утверждаем, что нужность и полезность атрибутивных определений спорта зависит от их адекватности, а последняя является производной от истинности родовидовых и генетических дефиниций.

Конечно, нельзя не заметить, что атрибутивные определения спорта часто носят и конкретно-эмпирический характер. Причем это те же самые подходы, которые мы только что рассматривали в качестве абстрактно-теоретических. Но на эмпирическом уровне у атрибутивности еще меньше шансов на научность. Ведь атрибуты есть всеобщие и необходимые, неизменно присущие, неотделимые признаки онтологического объекта. На них не пристало просто так «показывать пальцем», конкретно вычленяя и индуктивно обобщая, как это присутствует в практике остенсивных (показных) определений.

Итак, если мы хотим действительно научно решить проблему сущностного определения спорта, нам надлежит продолжить исследование.

Начнем с того, что греческие агоны и римский спорт представляют собой довольно оригинальные, но отнюдь не уникальные и, тем более, не единственные разновидности племенных и национальных религий. По своему светско-бюрократическому характеру они близки, например, к конфуцианской религии, которую сегодня также предпочитают считать не более, чем идеологией бюрократии, в крайнем случае, социально-философской доктриной, но только не господствующей религией Китая.

Однако если можно говорить, что в древности конфуцианство сумело, подобно даосизму и дзен-буддизму, оформиться в виде религиозно-философской системы, как и они породив свое направление и школы восточных единоборств, то в отношении олимпийской (или иной) агональной религии, а также спортивного религиозного культа ни о какой теоретической, даже протофилософской системности речи идти не может. И Олимпизм и спорт в древности – это первоначально локальные, но все более расширяющие свое территориальное влияние и, соответственно с этим, изменяющиеся, эволюционирующие племенные религиозные культы, сумевшие дорасти до общенациональных масштабов. Первоначальная разница между ними, на первый взгляд, колоссальна! Агоны – это религиозно-культовые игры свободных граждан в честь ведущих антропоморфных богов греческого религиозного пантеона. Спортивные состязания – это культовая ритуально-обрядовая процедура проводов умерших римских аристократов, сопровождающаяся массовой резней рабов и военнопленных. Несмотря на разницу между антропоморфной греческой религией и неантропоморфной римской религиозной традицией поклонения абстрактным силам и духам, несмотря на видимое отличие культового назначения агонов, отдающих дань жизни, и спорта, отдающего дань смерти, – в своей сакральной сути указанные культы чрезвычайно похожи.

Эта схожесть, позволившая впоследствии соединить греческий и римский божественные пантеоны в единую мировоззренческую версию, создала базовые условия не только для появления Античности или греко-римского мира, но и для будущего объединения спорта и Олимпизма в современной ситуации.

Рассмотрим основные признаки указанного подобия.

1. Явившись уже вполне зрелыми религиозными формами социально расслоившегося родоплеменного общества, агональная и спортивная религии, с одной стороны, победили в конкурентной религиозно-политической борьбе, и если не устранили, то ограничили более ранние религиозные формы и культы. С другой стороны, они в превращенно-измененном виде воплотили в себе многие элементы побежденной религиозно-культовой практики тотемизма, магии, анимизма, фетишизма, аграрного культа, культа предков, огня и домашнего очага, времен года, стихий, культа героев, основателей городов, царей. Именно этим обстоятельством объясняется появление всех основных символов и принципов спортивно-агональной практики, например, символа олимпийского огня или принципа цикличности.

2. Именно от греко-римских массовых религиозно-зрелищных обрядов и ритуалов стал распространяться феномен спортивного соревнования, сегодня воплощающийся чуть ли не в любом виде производственно-бытовой и рекреационно-досуговой деятельности.

3. Происхождение ритуально-обрядовой практики агонов и спорта связывается с существованием тайных религиозно-политических мужских союзов, от чего проистекают моменты эзотерической обособленности, условного соперничества, магической насыщенности состязаний, даже, в частности, запрет на участие в них женщин и традиция выступать в обнаженном виде.

4. С агонально-спортивной религиозной практикой связано и понятие искупительной или очищающей жертвы, превращенное сегодня в принцип честной (правильней было бы сказать – чистой) игры.

5. Наконец, принцип цикличности (годовой цикл сельскохозяйственных работ) и принцип искупительной, очищающей жертвы в сумме рождают образ умирающего и воскресающего божества еще задолго до появления христианства и других восточных религий в сфере греко-римской культуры. Конечно, нельзя забывать, что подобный образ существовал в некоторых восточных национальных религиях (например, у египтян) и был взят христианством именно оттуда. Но агонально-спортивная религия, культивируя подобный образ, тем самым подспудно готовила античный мир к принятию христианства, создавая идеолого-мировоззренческую платформу их будущей взаимной толерантности.

Не будем говорить об указанной толерантности в Византии – это вопрос дискуссионный, но в эпоху Возрождения данная потенциальная толерантность получила дополнительную основу, в частности, в лице модернизированной религиозной доктрины Католической церкви, названной гуманизмом. Напомним, что сегодня гуманизм считают философско-просветительской доктриной и позиционируют в качестве главного философского основания современного спорта и Олимпизма. Относительно ренессансного гуманизма такое утверждение неверно в корне. Но со временем, выхолащивая свою религиозность, все более абстрагируясь от конкретно-исторической действительности, гуманизм стал очень удобной идеологической платформой, в том числе и для спорта, существенно усилив связку спорта и традиционной церкви.

Исходя из вышеизложенного, хотелось бы понять, почему основатель современного Олимпизма Пьер де Кубертен, призывал на место Бога поставить обожествляемого Человека, превратить Олимпийские игры в новую религию Человечества.

Возможно, Кубертен не очень понимал религиозную суть своих собственных призывов, или сходство / различие между христианской и агонально-спортивной религиозной практикой. Но скорее всего, исходя из анализа его выступлений, деятельности и поступков, можно предположить следующее: он видел, что традиционная, ставшая цивилизованной церковь все больше отчуждается от верующих, становясь социальным институтом, занимающимся в основном собственными финансово-экономическими и политическими проблемами, а не решающим задачу удовлетворения религиозных потребностей масс.

Скорее всего, он видел антигуманную сущность новоявленных культов государства и харизматических политических лидеров, денег, капитала, т. е. культов, составляющих основу цивилизации.

Вполне возможно также, что за свою долгую практику работы и общения в самом центре организации и проведения олимпийских мероприятий Кубертен прекрасно осознавал скрытую религиозность спортивной деятельности. Деятельности, призванной по своему характеру и потенциально способной при определенных условиях удовлетворять религиозные потребности спортсменов не хуже, а гораздо лучше традиционной религии, «с головой» вовлеченной в процесс отчуждения власти. Хотя вряд ли он был знаком с теорией отчуждения. Или все-таки был? Этот принципиальный вопрос нуждается в тщательном исследовании.

Как бы то ни было, Кубертен явно ратовал за неотчужденную от масс именно олимпийскую религию, религию, воспевающую и культивирующую человеческое совершенство, понимаемую и разделяемую во всех странах, независимо от их экономических, политических, конфессиональных, расовых особенностей. Если так, то, возможно, нам еще суждено оценить Пьера де Кубертена как первого пророка мировой религии на рубеже заката традиционной культуры и рассвета цивилизации, как пророка последней мировой религии еще не до конца отчужденного общества.

Тем не мене, какими бы субъективными побуждениями не руководствовался Кубертен, создавая «неоолимпизм», следует признать, что, в итоге, он породил не новую неотчужденную «религию атлетов», а мощный рычаг, усиливающий спортивный институциональный механизм и область социального цивилизационного отчуждения. Недооценивая принципиальные различия греческой агонистики и римского спорта, мы вновь и вновь допускаем ту же самую ошибку их фактического отождествления, которую, по-видимому, допустил и сам Кубертен. В чем суть этой ошибки?

Если Грецию можно считать колыбелью европейской культуры, то Риму следовало бы поставить в заслугу (или в вину) укрепление и упорядочивание основ европейской цивилизации, правовой системы, государственности, военно-политической машины, банковско-финансового дела. Как бы активно не позиционировалась видимая (реальная или подтасованная) преемственность греко-римской культуры, нельзя не отметить аспекта их взаимоотталкивания, противопоставления на сущностном уровне. Возможно, если бы не римские завоевания, отнявшие у Греции перспективу свободного, независимого исторического развития, то греки и сами бы закончили процесс построения собственной цивилизации, скажем, на финикийских социокультурных заимствованиях, что они собственно и делали. Убедительные предположения и последовательное доказательство этой мысли мы находим у исследователя социокультурных взаимоотношений Финикии и Древней Греции П. В. Нестерова. Однако в историческом процессе, как и в человеческой жизни, нет сослагательного наклонения. То, что не использовало свой шанс на существование, – того «просто не было», по крайней мере, тем в определенной степени можно пренебречь в теоретическом анализе. Поэтому будем базироваться на историографии, которая может похвастаться реально свершившейся, действительно имевшей место фактологией и хронологией.

В свое время Православие, отрицая и уничтожая исконные формы славянской племенной и национальной религии, в столетней религиозно-политической войне за крещение Руси фактически сдвоило религиозные праздники и ряд сущностных характеристик богов и святых. Под глаголом «сдвоить» мы понимаем фокусировку, сведение разного, разнополюсного, противоположных друг другу сущностей в одно-единое изображение (образ) и, соответственно, создание новой или третьей сущности, воплощающей в себе инновационный синтез двух предыдущих.

Точно такой же процесс на 1000 лет раньше Киевской Руси имел место в Риме республиканского, а отчасти и императорского периода. Поработив Древнюю Грецию, Рим уже в своих целях, по-своему использовал ее культуру и религию, фактически приспособив олимпийский божественный пантеон под своих племенных и национальных богов. Интересно, что данному процессу не особо помешало даже то обстоятельство, что греческие боги были антропоморфными, человекоподобными, а римские боги были полностью лишены антропоморфных характеристик и представлялись абстрактными, идеальными сущностями – силами.

Из-за кастовой (патрицианской) замкнутости римских социальных группировок, стоящих у власти, семейно-родовые культы духов-покровителей патрицианских фамилий не только получили необыкновенную (невозможную, к примеру, для Греции) живучесть, но и возможность напрямую, минуя ряд стадий последовательного религиозного усложнения, воплотиться (перевоплотиться) в общегосударственный культ. Это стало возможным именно из-за специфики римской религиозности, «имевшей дело» с отвлеченными понятиями божеств.

Поэтому, обладая в полной мере собственными раннерелигиозными формами и верованиями (тотемизмом, погребальным культом, аграрным культом, культом духов-покровителей домашнего очага и прочее) эволюционирующая римская религия не может идти ни в какое сравнение с греческой. С одной стороны, относительно быстро и безболезненно в Риме выстроился отчужденный от большинства конкретных привилегированных семей и родов культ полисных богов, который еще быстрей превратился в государственный культ обожествления императоров, доведя религиозное отчуждение до максимального (по тому времени) предела. Данный предел смогли перешагнуть лишь мировые религии, например, Христианство, становление которого в качестве официальной государственной религии стало возможным лишь благодаря этническому и культурному разнообразию римского социума, светскому характеру римской религии.

С другой стороны, отчужденная вплоть до отчужденности даже своей собственной религиозной природы, почти светская официально-государственная политическая религия Рима до конца не уничтожила, а как бы погрузила в подобие летаргического сна все свои предтечи, источники, зародышевые формы. Она сохранила их внутри себя до поры до времени в неактивированном состоянии, в режиме дремотного ожидания. Они не умерли, а как бы заснули, терпеливо дожидаясь удобного момента для нового возрождения, реванша, воскрешения.

Возможно, образ умирающего и воскресающего бога, заимствованный христианством у ряда племенных и национальных религий древности, базируется еще и на указанной особенности политического варианта религиозной секуляризации, формализации, бюрократизации. Этот образ как будто символизирует смерть и потенциальную возможность периодического возрождения древних протокультур, способных при определенных обстоятельствах стряхнуть с себя наносные пласты цивилизации и вновь продемонстрировать свою дикую или варварскую сущность, но уже в виде субкультур.

Дополнительный импульс к нарастанию формализации и бюрократизации полурелигиозной-полусветской имперской государственной жизни «Вечного города» придавали постоянные военные кампании, расширяющие подвластные Риму территории. Ситуация не изменилась даже тогда, когда римское рабовладельческое государство перешагнуло пик своего развития «вширь», перенасытилось рабами, устраивавшими все более серьезные восстания и развратило многих свободных граждан, переставших жить активной производственной национальной жизнью. Ситуация еще сильней усугубилась тогда, когда Рим стал отступать перед нашествиями многочисленных «варварских» народов (гуннов, готов, лангобардов, вандалов), теряя позиции и постепенно возвращаясь в пределы своих исконных территорий. Дело в том, что создав уникальную мультикультурную цивилизацию, римское общество не смогло бы удержать ее в рамках своей национальной, пусть даже предельно общей и абстрактной религиозности. Имперский уровень завоеваний требовал и имперской отчужденной от каких-либо конкретно-этнических особенностей религиозной культуры. Римская власть не сразу, с трудом, поэтапно, но «пошла» на эту меру и подобную отчужденную культурную, а лучше сказать, цивилизаторскую форму со временем обеспечила. Обеспечила настолько, что в Византийской империи олимпийский спорт стал просто экономически невозможен, а по религиозным и политическим соображениям уже не нужен.

Развиваясь на уровне общего и общесоциального, описываемый выше процесс, естественно, распространялся и на частном уровне, например, в сфере политико-религиозного физического воспитания. Спорт – это отчужденная и предельно секуляризированная форма греческой агонистики, подогнанная под погребальные культы латинского, сабинского, этрусского и иных этносов государственно объединенного римского народа или социального сообщества. Вопрос даже не в том, что римские спортсмены в своем большинстве – это уже не свободные полноправные граждане, а чужеземцы, рабы и вольноотпущенники. Главное – то, что спорт как светско-религиозный ритуал творится уже не самими участниками-спортсменами, а устроителями спортивных зрелищ: патрициями, Сенатом, императорами, выступающими как бы верховной властью даже для секуляризованного жречества спортивных судей, которые также попадают в разряд жертв религиозно-политического отчуждения. Греческий Олимпионик совершенно не походит на римского Чемпиона. Первый – активный отправитель и участник олимпийского культа. Второй – участник пассивный. Добровольное жертвоприношение сменяется жертвоприношением принудительным. Принудительность была рождена ситуацией и оставалась независимо от того, по своей или не по своей воле римский спортсмен выходил на спортивную арену.

Такой принудительный характер арены Колизея резко отличал ее от олимпийской арены, превращая в формальность, в ничем не подкрепленную абстракцию все те принципы, которые составляли ядро олимпийской педагогической технологии.

Вывод в контексте вышеизложенного прост и предельно ясен. Доведя до абсолюта усиливающиеся уже в олимпийской религии тенденции политической секуляризации, бюрократизации механизма агонистического воспитания и образования, римский спорт стал одним из самых эффективных и востребованных социальных институтов прямого и косвенного политического манипулирования плебсом (толпой). Вместе с тем, превратив спортивный ритуал в действительно по-настоящему массовый, «агонистика Колизея», во-первых, до крайности его формализовала и выхолостила, во-вторых, способствовала его отчуждению от всего социума, за исключением политико-религиозной элиты, находящейся на высших государственных должностях. Низведенное до положения просто зрителей и пассивных участников остальное, подавляющее по численности социальное большинство оказалось отстраненным от активного участия в культовой жизни государства, перестало видеть в спорте собственно культ, стало воспринимать его как разновидность досуга и кровавого зрелища. Зрелища, которое будило у толпы низменные, звериные наклонности и «сводило на нет» ценностно-мотивационный эффект ранее самой сильной агонистической педагогической технологии.

Таким образом, эволюция «олимпизма» в «колизеизм», несмотря на несомненную закономерность указанного процесса превращения культуры в цивилизацию, объективно способствовала педагогическому краху олимпийской технологии массового воспитания и потенциальной реставрации всех (или многих) форм доолимпийской религиозности. Последнее стало одной из причин нескончаемой череды появления сект и субкультур.

Лекция 3. Религиозно-политическое измерение спорта

Древний спорт выступает неотъемлемой составляющей этого древнего западного мира, но в силу пространственно-временной локализации он не охватывает ни всю социальную жизнь, ни весь контингент. Состязания ведь проводились в определенное время, в определенном, специально построенном и оборудованном месте и в честь совершенно определенных событий и дат. А участвовали в них лучшие из лучших, наиболее подготовленные, специально тренированные люди из определенных (особенно в начале периода развития древнего спорта) категорий свободного населения. Как показывают мифы и эпос, у греков спортсменами были цари и герои, то есть люди, имеющие удачу, манну, харизму, отблеск божественной избранности. Да и в римской империи выдающиеся спортсмены не были сплошь рабами (как это представляется в идеологически тенденциозной литературе). В римском спорте было множество аристократов – патрициев, несколько представителей императорского дома и императоров. Другой вопрос, что уже тогда существовало деление на спортсменов-любителей (свободные граждане) и профессионалов (подневольные рабы). Наиболее сильные и смелые спортсмены-рабы в гораздо большей степени, чем где-то еще, имели реальный шанс получить свободу на арене в качестве награды за доблесть и как признание благоволения богов (пример легендарного Спартака).

Религия же и в Древней Греции и в Древнем Риме также была довольно ограничена в своих практических рамках. Она носила довольно светский характер: древние не столько служили богам, сколько богов почитали, но заставляли служить себе. Весьма утилитарный, практичный подход, в котором звучат отголоски традиции наказания фетиша или снятия запрета на убийство тотемного животного по необходимости.

У греков и римлян в древности было время сражаться, трудиться, приносить жертвы и, в том числе, заниматься спортом. Это не показатель раздвоенности их жизнедеятельности. Точно так же, как у средневековых христиан не было никакого удвоения мира, поскольку вся их жизнь была подчинена вере в Бога. Раздвоенность мира появляется позже, по мере секуляризации производственной практики и быта. И не у темных крестьянских масс, а в среде аристократии и других привилегированных слоев населения, прежде всего духовенства, представители которого занимались философией и наукой, расширяя свой кругозор и постепенно отходя от религиозной ортодоксии. Но и для них религиозные чувства, представления, ритуальная практика, религиозно-мифологическая область искусства продолжали в сумме оставаться, по утверждению Е. Ф. Солопова (2013), «особого рода практической жизнью». И самое главное, что сфера спорта, выросшая из дохристианской спортивной традиции на почве буржуазной секуляризации европейского мира, по-прежнему оставалась неотъемлемой частью этой «особого рода практической жизни», уже не противоречащей, а адаптированной к буржуазно реформированному христианству.

В частности, союз буржуазного спорта и обуржуазившейся христианской церкви ознаменовал себя на новой моральной основе. Новый (буржуазный) образ праведной жизни уже не противоречил звериному эгоизму свободного предпринимательства и свободной конкуренции. А новое понимание свободы и равенства отлично реализовалось в сфере современного спорта. Именно в спорте философами – экзистенциалистами и постмодернистами – позиционируется наличие той сферы деятельности, в пределах которой, согласно сентенциям И. Канта, «истинно нравственный поступок должен быть абсолютно свободным, не связанным ни с каким принуждением, ни с какой личной заинтересованностью в последствиях поступка».

Е. Ф. Солопов, характеризуя И. Канта как «абсолютного моралиста», находит в его рассуждениях противоречие между требованием абсолютной свободы морального поступка и религиозными опасениями верующих, фактически детерминирующими их поведение. Точно так же свобода спортсмена ограничена многими обстоятельствами, и прежде всего спортивным Регламентом. Не говоря уже о мотивационной заинтересованности спортсменов в победе, рекорде.

Очень интересно для нас замечание Солопова по поводу критики К. Марксом Л. Фейербаха за непонимание общественной природы «религиозного чувства», за представление об абстрактно-обособленных, изолированных, отдельных человеческих индивидах, никогда не существовавших в действительности. А ведь современный спорт во многом способствует крайней индивидуализации, изолированности, обособленности, атомарности наиболее выдающихся спортсменов-чемпионов, зацикливающихся на своих собственных мистических чувствах, образах, переживаниях, очень похожих на продукты глубоко религиозного сознания.

Один из авторов энциклопедии ЮНЕСКО «История человечества» Д. Вуттон (2004) в качестве двух главных интеллектуальных традиций европейского общества XVII–XVIII вв. называет, во-первых, стремление анализировать социальные отношения в терминах естественных законов и на основе механических представлений, во-вторых, ниспровержение главенства морали и утверждение приоритета экономической необходимости. Таким образом, он утверждает, что мораль, основанная на религии, приходит в упадок из-за развития науки. На самом деле, речь может идти не об упадке, а о подмене, изменении моральных системных принципов, основ: религиозно-феодальные уступают место религиозно-буржуазным.

Приведем несколько примеров новой (буржуазной) морали. Отъем земель у сельских тружеников с целью организации на них промышленных объектов оправдывается целесообразностью и возможностью предоставления рабочих мест, развитием инфраструктуры и налоговой базы. Проституция признается целесообразной и даже необходимой, поскольку отвлекает молодых мужчин от совращения почтенных дам. Бандитизм и воровство объявляются социально востребованными и необходимыми для активации деятельности правоохранительных структур. Расточительство и роскошь требуются для оживления рынка товаров и услуг.

Причем обратим внимание на то, что данные идеи развиваются в основном именно моралистами и богословами. В этом списке труды французского моралиста и богослова Пьера Николя, французского философско-богословского мыслителя гугенота Пьера Бейля, французского писателя-моралиста Франсуа де Ларошфуко, философа-сатирика Бернарда Мандевиля, английского экономиста-классика Адама Смита, аббата Морели. Именно эгоистический, нечестивый индивидуальный интерес Пьером Николя объявляется строителем жизнеспособного общества, а рынок рассматривается в качестве механизма, вынуждающего безнравственных людей действовать общественно выгодным образом.

Франсуа де Ларошфуко, поражаясь развращенности жизни придворных, одновременно доказывал, что ими движут не добродетель и благородство, а безнравственные интересы и мотивы. Пьер Бейль утверждал, что не религиозный страх, богобоязнь лежит в основе моральных поступков, а забота о выживании среди лояльно настроенных соседей. Бернард Мандевиль выводит промышленное развитие и рост военной мощи страны не из христианских добродетелей, а из алчности, злобы, зависти. Адам Смит выступает с концепцией «скрытой руки», настаивая на необходимости защиты и неприкосновенности действия естественных механизмов рыночного регулирования, свободы экономической инициативы и предпринимательства.

Совершенно естественно и понятно, что становление современного спорта в XIX–XX вв. должно было неминуемо оформляться в соответствии с системой формальной идеологии, на тех же моральных мировоззренческих принципах, в частности буржуазного общества. Учитывая, что в конце XX в. капиталистический способ производства возобладал практически повсеместно, приходится связывать настоящее и ближайшее будущее современного спорта именно с буржуазной религиозной моралью указанного образца.

Итак, с гибелью любительского спорта и частичным закономерным буржуазным (технократическим, индивидуалистическим) перерождением олимпийского спорта основную перспективу сферы физического воспитания и спорта все чаще связывают с профессионально ориентированным спортом высших достижений. И вот как раз здесь и возникает вопрос об истинной сущности профессионального спорта, прогрессирующего в условиях государственно-монополистической эволюции современного общества.

Сегодня нередко звучат лозунги типа «О, спорт, ты – мир!» и «О, спорт, ты – жизнь!», выступающие явными продуктами не столько образного мышления, сколько социального мифотворчества. На повестку дня выходит обсуждение глобальных моделей спорта. С большим отрывом в этом смысле лидирует футбол. Ненамного отстают от него единоборства. Спорт в целом, конкретные виды спорта, в частности, все больше и чаще позиционируются как самодовлеющие и самодостаточные социальные миры, обособленные системно организованные сообщества, живущие по своим специфическим профессиональным законам, относительно независимо от социально-политических, национальных, конфессиональных особенностей среды их существования.

Можно ли в свете подобного идеологического позиционирования спорта вообще рассуждать о механизме религиозно-мифологической эволюции современного «большого спорта»? Совершенно прав Е. Ф. Солопов (2013), утверждая, что «религиозное сознание может постепенно ослабляться лишь по мере действительного разрешения противоречий между человеком и обществом, свободой и необходимостью». Соответственно, религиозное сознание может, и будет усиливаться по мере роста иллюзорности, декларативности разрешения указанных противоречий. Тем более, религиозное сознание должно, по определению, усиливаться в сфере, специально созданной в качестве своеобразного компенсаторного механизма, отвлекающего от проблем и забот производственно-бытовой повседневной жизни.

Спорт в современных условиях, как и в древности, является областью, основой сосредоточения и выражения единства социального сообщества, его всеобщности, целостности, то есть сферой жизнедеятельности и силой, способной творить миф. А по выражению Ф. Х. Кессиди, «никакая критика не может поколебать могущество мифа, пока он остается живым мифом – живым выражением коллективных представлений, стремлений и мечтаний». Поэтому, когда Солопов (вслед за Кессиди) отмечает в первую очередь не познавательную, а социально-практическую функцию мифологии, состоящую в «оправдании определенных установлений, санкционировании определенного сознания и поведения», мы не наблюдаем существенных причин, мешающих применить эту идею и по отношению к религиозной и светской мифологии современного спорта.

Другой вопрос в том, что призвано оправдывать и санкционировать современный спорт, какая роль ему уготована в культурно-цивилизационном процессе? Представляется, что ответ на этот крайне сложный вопрос немыслим и неприемлем без более детального анализа логики сущностных взаимоотношений спорта с религией (церковью), политикой (государством), искусством.

Верное отражение религиозно-политической сущности и перспектив развития гуманистического учения эпохи Возрождения в Новой и Новейшей истории, в том числе и в сфере телесно-двигательных практик, требует, на наш взгляд, сравнить различные подходы к определению понятий религии и церкви. Также требуется рассмотреть церковь как религиозно-политический институт, соотносимый со спортом как внецерковным религиозно-политическим институтом. Основой для сравнительного анализа выступает обширный теоретический и фактический материал. Этот материал свидетельствует о том, что современный спорт на всем протяжении исторической эволюции и в современных условиях демонстрирует признаки, характерные для религиозно-политического института. Развернем и проверим данное утверждение посредством логики анализа понятий.

Религия. Сложность, комплексность этого общественного образования требует различных отправных точек в его изучении, различных ракурсов рассмотрения. Разные подходы не исключают, а предполагают, дополняют, обогащают друг друга. Не следует противопоставлять их, учитывая связь каждого со своим конкретным контекстом. Иначе мы обрекаем на выхолащивание и упрощение даже тот подход, на котором останавливаемся и который обосновываем, может быть, в ущерб всем остальным.

Традиционным в нашей литературе является гносеологический аспект анализа религии, который предполагает ее характеристику как специфической формы общественного сознания, как фантастического отражения и воспроизведения в сознании человека реальных общественных отношений. Необходимость такой трактовки религии вытекала из задач полемики с мистиками, идеалистами, рассматривавшими религию как «слияние с абсолютом», «продукт божественного откровения» и т. д. Религия есть фантастическое, иллюзорное отражение в головах людей их реального бытия. Это положение не утратило своей актуальности и в современных условиях, условиях утонченного идеологического поединка. За примером далеко ходить не нужно. В книге кандидата богословия, протоиерея Александра Меня «Истоки религии» (1981) читаем следующее: «Да, религия есть преломление Бытия в сознании людей, но весь вопрос в том, как понимать само это Бытие. Материализм сводит его к неразумной природе, религия же видит в его основе сокровенную Божественную Сущность и осознает себя как ответ на проявление этой Сущности».

Это не просто спор религиозного философа с материализмом. Вся сущность в том, что религиозный философ берет марксистский по-видимости тезис, интерпретирует его идеалистически и противопоставляет какому-то извращенному, механистическому материализму.

Между тем, несомненно, имея полное право на существование, подобное рассмотрение религии только лишь в качестве специфической формы сознания сильно обедняет, ограничивает понимание этого сложного, комплексного феномена общественной жизни.

Диалектическим снятием гносеологического является общесоциологический или структурно-функциональный подход к религии как к сложному идеологическому комплексу, включающему религиозное сознание, соответствующие отношения и деятельность, а также религиозные учреждения и организации с их штатом, материальным обеспечением, социальной базой. Подобный взгляд на религию не нов. В идеалистической интерпретации он содержится в философии религии Г. Гегеля, в логике антропологического атеизма истолкован Л. Фейербахом, материалистически развит К. Марксом. Широко была представлена эта точка зрения и в нашей отечественной литературе такими авторами, как С. А. Токарев, Д. М. Угринович и др.

Своеобразным объединением онтологического, аксиологического и иных подходов можно считать определение религии указанием на то, какая именно часть или область общественной жизни должна считаться религиозной. При таком подходе, учитывая глубокое проникновение религии в производство и быт, в политику и искусство, в личное и общественное, возможны самые расширенные толкования понятия религии.

Эмиль Дюркгейм, например, определяет религию как систему верований и действий, относящихся к священным предметам, то есть таким вещам, которые символизируют единство и целостность моральной общины, называемой церковью.

По мнению Бертрана Рассела, религия – «это не только вера и церковь, но и личная жизнь верующих». На наш взгляд, подобный подход малопродуктивен для определения понятия религии, хотя и может играть подчиненную, вспомогательную роль.

Во-первых, определить, что подлежит, а что не подлежит религиозному освящению, можно только конкретно, ибо все изменяется. Вчера еще священная, родовая традиция завтра может оказаться объектом нападок со стороны развившейся жреческой организации и со временем перестать быть священной. То, что чтит один народ, может осквернить другой.

Во-вторых, жизнь любого человека, как и существование общественного организма, несмотря на внутреннюю противоречивость и саморазорванность, а может быть, именно благодаря им, протекает в виде некой целостности, системности. В таких условиях отделение религиозного от нерелигиозного представляется нам довольно сложным, относительным. Религиозный человек или общество могут быть более или менее религиозными, но они не могут быть религиозными частями. Не может быть такого общества, в котором при атеистической морали искусство или, скажем, политика религиозны. Вряд ли встретится такой человек, который религиозен в общении с одними и атеист – с другими. Другое дело, что есть официальная и неофициальная стороны жизни общества и отдельного человека, есть искренность и лицемерие, формальное и фактическое, тайное и явное.

В нашем исследовании мы не можем ограничиться указанными тремя подходами к определению понятия «религия». Не можем хотя бы потому, что, даже исходя из них всех вместе взятых, затруднительно выделить системную сущность религии и религиозного. Поэтому, используя эти три подхода в качестве производных, мы за основу примем системный подход, позволяющий выделять религию как специфический тип мировоззрения. Системный подход заставляет взглянуть на религию как на сферу деятельности и отношений, основанную на вере в сверхъестественное и на вере в могущество сверхъестественного воздействия уже в мире нашего естественного природно-социального бытия.

Выделение системообразующего интегративного фактора религии, на наш взгляд, позволяет говорить о единстве системного и сущностного анализа с выходом на генетическое определение религии.

Анализ роли и места церкви в политической организации общества немыслим без предварительного выделения и определения ряда основных политических категорий в их взаимосвязи и подчиненности. Политическая общественная подсистема включает:

1. Политическую структуру или совокупность политических отношений.

2. Политическое сознание, то есть совокупность представлений о политической власти и о процессе политической эволюции общества.

3. Политическую организацию общества.

Понятие политической организации общества требует особого внимания потому, что в нашей литературе встречаются разночтения на предмет сосуществования, объема и содержания понятий «политическая организация общества» и «политическая система». Сказанное в большей степени касается последнего понятия, поэтому мы с него и начнем.

Бесспорно, что понятие «политическая система» вводилось для того, чтобы отразить системное качество политической жизни. В самом развернутом виде оно представлено и обосновано в работах Ф. М. Бурлацкого, который включает в политическую систему институты, политические отношения и правовые нормы. В таком виде актуальность категории «политическая система» вызывает серьезные возражения, поскольку системное качество политической жизни общества фиксирует категория «политическая надстройка», совокупность институтов и учреждений охватывается понятием «политическая организация общества», политическая структура (или политические отношения) находит отражение в понятии политики, а политические и правовые нормы – это продукты политического и правового сознания.

Не рассматривая промежуточные варианты, отметим, что есть другая точка зрения на понятие «политическая система», которая по объему отождествляет его с понятием «политическая организация общества».

Целесообразность введения двух различных категорий для отражения одного и того же явления общественной жизни можно объяснить различными исследовательскими задачами (по аналогии с базисом и производственными отношениями). Например, почему бы не представить дело таким образом, что понятие политической организации общества характеризует совокупность политических институтов, организаций, учреждений с точки зрения их происхождения в процессе стабилизации определенных политических отношений и норм? Такой подход может быть назван генетическим или сущностным.

С другой стороны, категория «политическая система» призвана констатировать, скажем, системную взаимосвязь и подчиненность тех же самых политических институтов, организаций, учреждений, общий способ их организации и функционирования в рамках одной системы. Именно такой подход, на наш взгляд, практикует В. В. Мшвениерадзе (1981). Он пишет, что политическая система представляет собой «определенный способ организации и функционирования институтов власти, которые регулируют в обществе отношение классов, социальных групп и партий…».

Для нас важны оба указанных подхода. Но, несмотря на это обстоятельство, у автора созрело решение ограничиться одним понятием «политическая организация общества», учитывая многообразие трактовки категории «политическая система».

Итак, политическая организация общества. Говоря об элементах, входящих в объем данного понятия, можно рассматривать их с двух сторон: системной и сущностной. Здесь речь идет об авторах, предлагающих два подхода к определению одного понятия и не считающих целесообразным для этого вводить какое-либо понятие типа «политической системы». Мы целиком и полностью солидарны с этой точкой зрения.

С точки зрения системного анализа, политическая организация общества – это частично системно оформленная совокупность политических институтов, организаций и учреждений в той или иной степени влияющих на существование государственной власти. По мнению В. И. Разина (1967), «политическая организация общества данной страны есть совокупность организаций и учреждений, выражающих и защищающих интересы составляющих данное общество классов и наций». Системный подход вскрывает функциональное назначение политической организации общества, как то: влияние на государственную власть с целью защиты группового или классового интереса.

Системное рассмотрение предполагает выделение нескольких уровней политической организации общества. Низший уровень – это политико-организационное оформление какого-либо учреждения. Политическую организацию общества высшего уровня можно определить как совокупность международных политических организаций, блоков, объединений. Наконец, средний уровень характеризует политическую организацию в масштабе страны.

Отдельно хотим остановиться на интерпретации терминов «институт», «организация», «учреждение». В принципе трудно выявить существенную разницу между этими понятиями. Но сообразуясь с целями и задачами, а также с общей логикой данной работы, мы предлагаем условно отделять их друг от друга. Под институтом (в рассматриваемом политическом смысле этого слова) мы будем понимать политическую организацию, которая, уже существуя, получила государственное признание, так сказать, право на узаконенное политическое существование постфактум. В качестве учреждения предполагается понимать любой созданный, учрежденный, санкционированный самой государственной властью орган.

Рассмотрим сущностный подход к определению категории «политическая организация общества». Продуктивность и ценность данного подхода, на наш взгляд, заключается в том, что он одновременно имеет в виду и политическую структуру, определенное качество и устойчивость которой зафиксированы в политической организации общества.

Разрабатывая сущностный подход к определению понятия «политическая организация общества», В. И. Разин (1967) пишет: «Политические отношения меняются в зависимости от уровня развития общества, от соотношения классовых сил и так далее, но в какой-то отрезок времени они являются более или менее устойчивыми, как-то организованы. Эта организация, в которой закрепляется момент устойчивости в развитии политических отношений, и является политической организацией общества».

Таким образом, сущностный подход позволяет выявить генетическую связь политической организации общества с политической структурой, определить политическую организацию общества не саму по себе (как относительно замкнутую целостность), а как часть политической надстройки вообще, то есть позволяет исследовать политическую организацию общества исторически.

Единство системного и сущностного анализа, т. е. единство рассмотрения объекта в устойчивости и в развитии, в статике и в динамике, во внутренней целостности и во внешних связях, на наш взгляд, дает возможность диалектического изучения политических организаций, учреждений, институтов. Какие же организации, учреждения, институты следует считать политическими? В чем состоит то интегративное свойство, качество, которое позволяет отделить политическое от неполитического? Для ответа на поставленный вопрос необходимо прежде всего определить само понятие политики.

В философских работах советских исследователей политика изучается как определенная система общественных отношений, то есть с точки зрения ее сущности, а также в плане ее функционирования как специфического явления общественной жизни. Сущностный подход характеризует качественное своеобразие, функциональный подход – основные направления и области приложения политической деятельности. Однако уже относительно давно все больше утверждается синтетический подход, объединяющий сущностное и функциональное определение политики. Например, «Философский словарь» (1986) дает такую интерпретацию: «Политика – деятельность, связанная с отношениями между классами, нациями и другими социальными группами, ядром которой является завоевание, удержание и использование государственной власти».

На первый взгляд, теоретический прогресс очевиден: синтез двух подходов позволяет с разных сторон осветить явление. Но это верно только в том случае, если деятельность и отношение – это различные понятия, иначе мы имеем скрытую тавтологию. Для выяснения ситуации обратимся к определению предмета философии, изложенному в книге П. В. Алексеева (1983), где практическая деятельность рассматривается как один из комплексов взаимоотношений между материей и сознанием. Возьмем другой источник, на этот раз «Философский словарь», откуда мы почерпнули синтетическое определение политики. Здесь читаем, что деятельность в философии – «специфически-человеческий способ отношения к миру – „предметная деятельность“».

На основании приведенных аргументов мы склоняемся к тому, что термин «отношение» шире, чем понятие «деятельность». Поэтому в данном исследовании мы будем использовать сущностное определение политики как включающее в себя, предполагающее функциональное определении.

Что касается содержания понятия политики, то здесь возникает вопрос о том, считать ли государственную власть критерием политического отношения. Нам хотелось бы избежать как слишком широкого, так и слишком узкого подхода к данной проблеме. Как и многие уважаемые авторы, мы считаем, что государственная власть – это основной интегративный признак для всего политического, это самое существенное, но не единственное во всей совокупности политических отношений.

Итак, в качестве окончательного и установочного мы предпочитаем взять следующее определение В. И. Разина (1967): «…политика есть отношение между классами, нациями и государствами. Но классы, нации и государства соотносятся между собой не вообще, а через определенные организации и их органы».

Еще одним очень важным понятием, без анализа которого не удастся обойтись, является понятие политической власти. В нашей и зарубежной литературе понятие политической власти определяется очень многообразно. Поэтому вместо того, чтобы приводить самые разные точки зрения, мы предпочитаем проанализировать лишь одну целостную концепцию политической власти, но зато такую, которая в истории философии и политологии стала классической и базовой для всех последующих концепций. Речь идет о концепции политической власти Аристотеля, разработанной им в книге «Политика».

Рассуждая о власти, Аристотель выделяет три ее разновидности: власть господина над рабами, власть отца и мужа в семье, власть государственного мужа над свободными гражданами. Существо, основу политической власти составляет только последнее. Понимая политическое общение как общение равных и свободных граждан. Аристотель любое отклонение от такого общения считает отклонением от политической власти в сторону других разновидностей власти. Мы, конечно же, учитываем момент исторической ограниченности учения Аристотеля. Вместе с тем, делая поправку на то, что он жил в условиях греческого рабовладельческого полиса, мы видим огромное рациональное зерно его учения, учитывая ту роль, которую Древняя Греция сыграла в развитии европейской культуры, а косвенно и цивилизации.

Сам Аристотель сознает, что политическую власть без примесей, в чистом виде выделить очень трудно. Поэтому он несколько расширяет исходное определение политической власти, что сказывается в следующей его мысли: политическая власть основана на каком-либо праве. Право, в свою очередь, также на чем-то основано. У Аристотеля говорится о праве богатства, характерного, в основном, для олигархической власти; о праве наследования, обычая, традиции (царская власть); о праве, которое зиждется на вооруженной силе; о праве закона, имеющего место в условиях демократической власти, например при политии^[5]; наконец, о праве достоинств и добродетелей (аристократическая власть).

Политическая власть – это участие в управлении общими делами государства. Участвовать в управлении для Аристотеля означает иметь полномочия в деле попечения о государственных делах единолично (занимая какую-либо должность), либо вместе с другими (через народное собрание).

Политическая власть как участие в управлении подразумевает принятие политических решений и разрешение политических вопросов, касающихся общегосударственной жизни. Естественно, что ситуация принятия ответственных решений ставит проблему возможности и способности граждан к этому акту.

Говоря о способности принимать политические решения, Аристотель рассуждает как типичный представитель класса рабовладельцев, то есть утверждает, что раб уже по своей природе не способен к чему-либо иному, чем физический труд. Вместе с тем взгляды Аристотеля приобретают существенную глубину, когда он несколько изменяет ракурс рассмотрения раба, смещает его с социального положения в сторону личностных качеств раба как изначально способного лишь подчиняться господину. Аристотель полагает, что свободный человек даже в рабстве продолжает оставаться свободным, а раб остается рабом, даже перестав им быть юридически. Только свободный человек, взращенный обществом равенства и справедливости, годен для политической жизни, может не только подчиняться, но и руководить (властвовать), не только властвовать, но и подчиняться (но подчиняться не как раб, властвовать не как господин, а как свободный над свободными, равный над равными). Возможности, так же как и способности отправления политической власти, у граждан различны. Эта разница, по Аристотелю, необходима вследствие того, что государство для самодовлеющего состояния должно включать разнородные элементы, в совокупности составляющие систему.

Различные общественные функции, наличие законосовещательной, верховной или решающей, распорядительной, судебной, культовой и других видов политической власти требуют различной степени участия в управлении и, соответственно, различных возможностей и способностей граждан для политической жизни. Если минимальное обладание политической властью – это возможность и способность влиять на управление путем избрания должностных лиц и принятия от них отчетов, то верховная или максимальная политическая власть связана с установлением порядка государственного управления или государственного устройства (что для Аристотеля является одним и тем же).

Взяв концепцию политической власти Аристотеля как базовую, мы, тем не менее, вынуждены внести в нее некоторые коррективы, связанные с учением К. Маркса о классах и классовых противоречиях в условиях существования и господства частной собственности. «Политическая власть – утверждал он, – в собственном смысле слова – это организованное насилие одного класса для подавления другого».

Обратим внимание на некоторые следствия, которые выводятся из определения понятия «политическая власть». Во-первых, исходя из данного определения и учитывая, что политика связана с отношениями между большими социальными общностями, можно заключить, что любой акт или явление общественной жизни приобретает политический характер, если этот акт (явление) затрагивает интересы больших масс людей, сказывается на государственной власти. «Политика, – по выражению В. И. Ленина, – начинается там, где миллионы».

Всегда ли политическая власть предполагает мощную (например, миллионную) социальную базу субъекта власти? Практика показывает, что численность социальной базы того или иного политического субъекта может быть значительно уменьшена, если будет иметь место определенное качество социальной базы или, так называемый, организационный эффект. Речь идет о социальных организациях как целенаправленно функционирующих и централизованно управляемых объединениях людей. Как считает Г. Г. Филиппов (1985), «замечено, что чем выше степень организованности человеческого объединения, тем сильнее и могущественнее присущая ему политическая власть».

Во-вторых, на политическую надстройку, несмотря на ее относительную самостоятельность, определяющее влияние оказывает экономический базис. Основой политической власти является власть экономическая. Более того, «…политическая власть является лишь порождением экономической власти…». Производственные отношения, в основе которых лежит определенная форма собственности на средства производства, служат реальным источником и ориентиром политической власти. Политическое лицо какого-либо института (организации, учреждения) прежде всего определяется экономическим положением представителей его руководящего центра.

Экономическую власть дает не только собственность на средства производства (хотя она и является постоянным, надежным и относительно независимым источником экономической власти). Экономическая власть обуславливается наличием мощной материальной базы, материальных средств, которые и делают политическую власть реальной, которые обеспечивают достижение политических целей и реализацию политических решений. Причём в данном случае, мы уже отвлекаемся от конкретного источника экономического могущества. Фиксируется только сам факт наличия такого источника или источников.

Связующим звеном между понятиями религии и политической организации общества, по мнению автора и по содержанию его кандидатской диссертации, защищенной еще в 1991 году, выступает понятие церкви.

Понятие «церковь» охватывает довольно широкий спектр различного рода религиозных образований. Церковью называют и общину верующих, и молитвенный дом, и определенное религиозное направление, и религиозную организацию. Причем в этом последнем смысле (который нас интересует) следует выделять как традиционные, так и нетрадиционные сектантские религиозные комплексы. Но при всём многообразии обыденных представлений и теоретических подходов к определению понятия «церковь» для них характерно некоторое единство, а именно: связь с политикой. Говоря о том или ином религиозном образовании как о церкви, явно или неявно, но, как правило, затрагивают его политическое содержание. Само слово «церковь» несет в себе некоторое политическое звучание.

Очевидно, развиваясь, религиозное формирование или религия (если понимать под этим словом цельный религиозный комплекс, состоящий из вероучения, культа, специфических отношений между верующими и определенной организации их сообщества) на каком-то этапе получает оформление в виде церкви, что в данном случае указывает на политическое оформление.

Какую же религиозную форму, структуру можно назвать церковью? По всей видимости, будет правильно сказать, что церковь – это форма, фиксирующая относительно устойчивый уровень развития созревших религиозных отношений, а в более широком смысле – относительно устойчивый и зрелый уровень развития религии как цельного религиозного комплекса.

Мнения о критерии устойчивости и зрелости уровня развития религиозного комплекса расходятся. С одной стороны, такие авторы, как Д. Е. Мануйлова (1978), полагают, что церковь – «это не религиозное сообщество и не просто религиозная организация, а именно религиозный социальный институт». Отличительной чертой любого социального института, по убеждению Д. Е. Мануйловой, является «относительная автономность» существования, появляющаяся на базе формирования четких и взаимозависимых общих социальных функций и иерархической организации с соответствующей системой контроля, управления, набором санкций и поощрений. Пока Д. Е. Мануйлова остаётся на уровне общих рассуждений, эта «относительная автономность» не вызывает особых возражений, но как только дело доходит до конкретизации, к церковному статусу предъявляются такие завышенные требования, что возникает опасность слишком узкого прочтения понятия «церковь». Вскоре ситуация проясняется, и оказывается, что претендовать на звание социального института, а следовательно, церкви могут только мировые религии, которые «противопоставляют» свои особые интересы «всем другим социальным институтам, включая и государство».

Мы не можем согласиться с изложенной позицией по двум причинам. Во-первых, здесь явно недооценивается степень организованности, автономности, социальной и институциональной выделенности тех же племенных или национальных религий. Во-вторых, наоборот, сильно переоценивается самостоятельность, например, христианских церквей (по мнению Д. Е. Мануйловой, неких «государств в государстве»), их обособленность от государства и гражданского общества.

С другой стороны, подразумевая уровень зрелости религии, вряд ли такие, несомненно важные, но всё-таки производные признаки, как деление верующих на клир и мирян, чёткая иерархия священнослужителей, развитая догматика и культ, централизация управления и другие, характерные для католицизма и православия черты, следует выдавать за существенные и основные моменты определения понятия церкви. Дело в том, что такой подход сразу даёт слишком много исключений. Например, в конфуцианстве отсутствует клир как таковой, культовые обряды отправляются соответствующими чиновниками; мифологическое учение синтоизма не писано в церковных канонических книгах, а собрано в летописно-мифологических сводках; в индуизме вообще «нет единого руководящего центра, единой догматики, обрядности, церковной иерархии»; в буддизме и протестантизме отсутствует сложный культ, то есть совокупность обрядовых символических действий и их материальное символическое обеспечение сведены до минимума.

Между тем, в основе определения данного понятия должно лежать нечто общее, присущее всем религиям, находящимся на стадии церковного оформления. Это общее автор видит в том, что на указанной стадии развития религиозное образование становится политической силой. Последнее означает, что влияние, а в более сильной форме и власть такого религиозного образования становится легитимной и распространяется на широкие социальные круги. Причем, здесь уже из эклектической социальной базы (как, например, у раннего христианства) выделяется достаточно однородная социальная масса, характеризуемая по социально-классовому принципу, интересы которой находят доминирующие выражение и закрепление в данной религии (то есть в вероучении этой религии). Иначе говоря, чем цельнее, отчётливее в том или ином религиозном комплексе выражен социально-классовый интерес определенных (как правило, господствующих) общественных сил, тем ярче его политическая окраска, направленность, тем завершеннее, следовательно, его оформление, скажем, в виде церкви.

В свете вышеизложенного можно предположить, что становление современного спорта как религии, а затем политического статуса спортивной религии закономерно поставило бы вопрос о зрелости ее «церковного» оформления. Зрелость «церковного» оформления современного спорта (если рассматривать многочисленные, возникавшие на протяжении ХХ в., в том числе и политические, модели последнего) можно, на наш взгляд, измерять по тем же самым делениям шкалы, которые характерны для традиционной религии. Но для этого, предположительно, спорт сначала должен окончательно вернуть себе свой изначально явный религиозный статус. Или не должен? Или для него в современных условиях достаточно косвенной, неявной, скрыто нарастающей религиозности? В любом случае данный вопрос подлежит тщательному исследованию, чтобы если, вернее – когда, он окончательно назреет и обострится, мы понимали, с чем имеем дело и могли загодя выработать соответствующую научно-философскую позицию.

В контексте проводимого анализа было бы неверно ставить вопрос о политическом статусе спорта как социального института. Можно ставить вопрос о политическом статусе спортивного движения или вида, дисциплины и отвечать на него, оценивая зрелость «церковной» формы (институционально-политического оформления). Если принять это положение, то закономерно возникает следующий вопрос: «По каким критериям, по какой шкале оценивать зрелость „церковного“ (институционально-политического) оформления спортивного движения?» По мнению автора, делениями такой шкалы должны служить различные степени интенсивности политической деятельности рассматриваемой спортивной целостности. Нулевую отметку можно нанести лишь чисто условно, т. к. невозможно найти такую спортивную целостность, которая совершенно не несла бы политической нагрузки. В данном случае за относительный политический ноль условимся принимать только что возникшее видовое спортивное движение, не имеющее многочисленной социальной базы и еще не располагающее каналами и механизмами политического влияния. Высшим делением шкалы является вполне созревший и оформивший свой институционально-политический статус вид спорта или даже сфера спорта, получившие прямой выход на верховную политическую, то есть государственную власть, частично слившиеся с нею.

Между нулевым и высшим показателями в порядке возрастания располагаются следующие деления:

– спорт, отделенный от государства;

– спорт, находящийся в оппозиции к государству или к политическому режиму;

– спорт, лишь формально отделенный от государства, как в большинстве государств;

– и, наконец, спорт, не отделенный от государства, а являющийся одним из государственных политических органов.

Нетрудно заметить, что в основу данного деления положена совокупность двух критериев: во-первых, широта социальной базы, то есть количественный социальный показатель; во-вторых, наличие и многообразие механизмов политического влияния, иначе говоря, наличие качества или «организационного эффекта», позволяющего компенсировать количественную недостаточность. Мы осознаем, что логическая правильность деления спортивных видов и сфер по предложенной политической шкале несколько нарушена, ибо объемы выделенных групп в действительности, в реальной политической практике пересекаются, переходят друг в друга при изменении исторических условий. Но в живой природе, в общественной жизни вообще нет резких граней, а данная шкала представляет собой лишь абстрактную операциональную модель, удобную, по мнению автора, для политического анализа.

Итак, спорт – это институциональное политическое качество, оформление развитой спортизированной видовой практики, свидетельствующее о том, что она объединяет и организует массы своих последователей и, вследствие этого, способна играть активную роль в политике, то есть влиять на существование и деятельность государственной власти. Под спортом часто, даже не отдавая себе в этом отчета, понимают также такую развитую спортизированную организацию, существование и функционирование которой одобрено и санкционировано государством. В данном случае спортизированный вид из простой социальной психофизической практики превращается в социально-политический институт.

Спорт – это институционально-политическое оформление психофизической практики. Это становление организационной иерархии, свидетельствующее о том, что произошла локализация управленческой политической верхушки. Доступ к руководству спортом стал невозможен для широких социальных слоев. Само это руководство сконцентрировалось в руках узкой касты, общности, социальной группы, которые используют его в целях охраны своего личного (или группового) политического и экономического интереса. Спорт как иерархически организованная совокупность видов, сфера создаёт исключительно благоприятные условия для кастовой замкнутости руководства. Об этом свидетельствует неспортивная и спортивная история Древней Греции и Рима, это подтверждают состав и отрыв от простых тренеров и спортсменов нескольких уровней спортивного чиновничества. Итак, можно заключить, что спортизированная социальная общность, группа, становясь политической силой, идет по пути создания элитарного «аристократического» круга, чтобы успешнее защищать свои интересы и интересы своих покровителей.

Закономерна ли «аристократизация» руководства спортивной сферы? Очевидно, да! Общая логика развития процесса такова: устное слово вытесняется писаным символом веры (регламентом), самодеятельность масс сменяется профессионализмом иерархов. Формирование идеологической базы, ее концептуальное завершенное оформление способствует тому, что, во-первых, массы рядовых спортсменов и тренеров исключаются из этой группы лиц, которой фактически открыт доступ к созданию спортивного регламента. Сам регламент становится достаточно сложным для непосредственного и неподготовленного понимания. Следовательно, спортивное управление (и административное, и соревновательное) все больше становится прерогативой профессионалов. Правда, на сегодняшний день жесткая организационная иерархия не является универсальной характеристикой спорта. Например, она не так ярко выражена в ряде «молодых», не так давно возникших видах спорта, представители и руководители которых часто, но далеко не всегда, рекрутируются по клановому и национальному признаку. Поэтому мы склонны рассматривать аристократизацию, элитаризацию управления в спорте как предельную характеристику для современного спорта.

Бюрократизация спорта приводит к тому, что в традиционных (развитых) видах спорта активность участия в официальной спортивной жизни, а следовательно, и приверженность спортсменов и тренеров к спортивной этике ослабевает, становится формальной. Отсюда – кризис гуманистического начала в традиционном спорте.

Вполне возможно, что активно противоправные выступления и акции футбольных и иных спортивных фанатов во всем мире служат тревожным звонком, возвещающим о кризисе традиционного спорта, а, может быть, уже и религиозно-политического института спорта. Нужно признать, что большинство авторов из самых разных областей обществознания и социальной практики подобным образом движение футбольных болельщиков не рассматривают. Однако это не говорит в пользу их знания о предмете, который они исследуют.

Сегодня крайне важны достаточно полные и фундаментальные исследования, позиционирующие религиозно-политический подход к анализу проблемы растущего массового деструктивного фанатизма в современном спорте, в частности в футболе. Применительно к спорту также необходимо сформировать и обосновать понимание того факта, что на ранних этапах развития спортивных видовых практик мистический элемент и самодеятельность, заменяя зрелый регламент, профессионализм и политизацию, способствуют высокой активности каждого тренера и многих спортсменов, утверждению массового истинного «спортивного боления».

Вопрос о закономерности наступления и о механизме проявления фазы кризиса в цикле развития конкретного вида спорта (сферы спорта в целом), проходящего этап, выходящего на уровень институционально-политического оформления, отнюдь не бесспорен. Но проблема представляется нам интересной и заслуживающей дальнейшей разработки. Мы же предлагаем один из вероятных ответов на эти вопросы.

Экономический аспект не менее важен при рассмотрении расцвета и упадка конкретного вида спортизированной практики. Накопление экономической, финансовой мощи является материальной базой и предпосылкой социальной локализации руководящего ядра – вида спорта с последующей ее политизацией.

Итак, рост экономической базы и политического влияния оказывает на развитие спорта двоякое воздействие. На раннем этапе этот рост обуславливает институционально-политическое оформление спорта, а на позднем этапе – интерес защиты экономической собственности и политических привилегий, в конечном счете, вызывает кризис данного вида (сферы) спорта, точнее, кризис официального статусного институциолизированного спорта.

Правомерность включения спорта в политическую организацию общества признается даже теми авторами, которые не считают спорт собственно политическим учреждением, подчеркивая, что эта организация возникает на основе определенной системной социально-групповой самодеятельности по поводу конкретной психофизической практики, а не вокруг политических воззрений определенной эпохи. Однако и они отмечают, что участие в политической деятельности превращается в одну из главнейших социальных функций спорта. Поэтому, на наш взгляд, даже если считать спорт неполитическим учреждением (хотя в Новейшей истории вид спорта нередко учреждается политически, по произволу тех или иных политиков), то его уж никак не назовешь неполитической организацией. Отказать спорту в статусе политической организации невозможно, учитывая его неформальное и формальное вхождение в политическую организацию общества, активную политическую деятельность высших и средних спортивных функционеров, известных спортсменов по осуществлению власти в государстве, участию в управлении государственными и общественными делами.

В итоге, мы приходим к тому, что рассматриваем спорт (вслед за церковью) как социально-политический институт, имеющий двойственную природу (религиозную и светско-политическую); как, несомненно, политическую организацию (а иногда и как политическое учреждение), специфика которой вытекает из ее социокультурной (в том числе и религиозной) природы.

Как соотносятся между собой религиозная и политическая стороны сложного, но единого социального института? Могут ли они существенно влиять друг на друга? Как протекает подобное взаимодействие и в какие моменты существования института оно достигает кульминационной степени?

По мере политизации религии или спортивного движения политика все больше становится не только формой, но и содержанием деятельности религиозных или спортивных организаций, что проявляется в содержании проповедей и официальных речей, в деятельности священников и спортивных функционеров. Теперь уже политика (а не вероучение или спортивный рекорд) превращается в основной объект церкви и спорта. А если самой системе религиозного сознания или спортивной деятельности и приписывается определенное влияние, то это делается в соответствии с политическими задачами и целями.

Относительная безразличность церкви к догматам религиозной доктрины (а официального спортивного руководства – к спортивному регламенту и принципам), разумеется, не признается непосредственно, но опосредованное признание этого факта заключается, во-первых, в том, что эти религиозные догматы (спортивные положения и принципы) приспосабливаются к реальной действительности, обмирщаются, теряют свой мистический, иррациональный смысл, таким образом, перестают существовать именно как религиозные и даже как собственно спортивные. Косвенное признание религиозной индифферентности церкви, состязательной непосвященности спортивного руководства проявляется, во-вторых, в том, что происходит глобальное расширение религиозного и спортивного влияния на всю область политических отношений и деятельности, на всю политическую организацию общества, которая наполняется своеобразной выхолощенной религиозностью и спортивностью. В результате уничтожается принципиальное различие между церковью, спортом и другими политическими институтами и организациями. Возможность религиозной (в частности, состязательной) наполняемости внецерковных политических институтов объясняется самой их природой как политической стороны (формы, способа) человеческого отчуждения.

Можно ли ставить утверждение о безразличии церкви или официального спорта к своему вероучению или кодексу в такой сильной, абсолютной, категоричной формулировке или следует смягчить его, показав моменты влияния на церковь со стороны специфической системы религиозного сознания, со стороны ее религиозной природы, а на спорт – со стороны внутренних закономерностей спортивного процесса?

Попробуем найти ответ в классических учениях мировой политологии и политической социологии. Представители политической социологии Италии Гаэтано Моска и Вильфредо Парето, например, утверждали, что политическая власть осуществляется не всем классом, а определенной группой, которая представляет собой ничтожное аристократическое меньшинство по отношению к массе управляемых. Эту привилегированную группу, рекрутируемую из господствующих слоев общества, имеющую непосредственный доступ к механизмам политической власти, Моска называл «политическим классом», а Парето именовал «политической элитой».

В 1896 г. в «Основах политической науки» Моска писал: «Во всех человеческих обществах, достигших известного уровня развития и культуры, политическое руководство в самом широком смысле слова, включающее… административное, военное, религиозное, экономическое и моральное руководство, осуществляется постоянно особым, то есть организованным, меньшинством». В эту достаточно замкнутую группу политического управления наряду с другими аристократами включаются и церковные иерархи и высшие спортивные чиновники.

Итак, институтом церкви и спорта управляет особое аристократическое, организационно оформленное меньшинство, которое, как правило, стремится к кастовой замкнутости.

Но, с другой стороны, всегда есть новые силы, которые дерзают сменить старые у руля политического управления, поэтому имеет место и аристократическая и демократическая тенденции. «Признаком надвигающейся серьезной трансформации правящего класса» является «любое указание на то, что политическая формула устаревает, что вера в ее принципы поколеблена». Но независимо от серьезности политического катаклизма «более или менее многочисленные элементы старого правящего класса будут входить в шеренги нового…».

Теперь обратимся к французской школе политической науки, а именно – к теории политических институтов.

На основании анализа рассуждений таких ее представителей, как М. Дюверже, М. Прело, Ж. Бюрдо, на наш взгляд, можно вывести следующую усредненную концепцию: раз возникнув, институт сохраняется и развивается уже по своей внутренней логике независимо от людей, которые его первоначально составляли. Возникает своеобразная воля института, направленная на усиление его социально-политической мощи и стабилизации. Эта воля выражается через волю органов института. Содержание этой воли уже не исчерпывается выполнением тех функций, которые породили институт. При переходе от индивидуальной к институциализированной власти политические лидеры уже не осуществляют власть как свою прерогативу, а становятся лишь агентами института. Определить реальное политическое лицо института можно не по его официальному правовому кодексу, а только посредством изучения его реальной политической деятельности, которая способна существенно игнорировать последний.

Наконец, в нужном нам аспекте вспомним рассуждения немецкого социолога и философа Макса Вебера о харизматическом политическом лидерстве, которое опирается на иррациональную веру масс в сверхъестественные качества вождя и которое рассматривается Вебером в качестве противовеса и ограничителя власти бюрократического аппарата. Кстати, его убеждение в неизбежной рутинизации харизмы, в ее последующем бюрократическом вырождении интересно сопоставить, например, с процессом становления христианской церкви, изложенным С. Г. Лозинским в книге «История папства» (1986). Указанный момент концепции М. Вебера применим для теоретического комментирования самого начального этапа возникновения христианской церкви, первых шагов спортизации национальных психофизических практик, когда новоявленные функционеры как наиболее зажиточные и влиятельные представители религиозных общин и устроители совместных трапез, распределители бюджетных и внебюджетных финансовых средств оттесняют, отстраняют неформальных лидеров от руководства, сосредотачивают в своих руках власть не только над экономической, но и над чисто религиозной или спортивной стороной жизни рядовых адептов. В том же контексте продуктивен анализ причин возникновения различного рода ересей и даже великих церковных расколов, фанатских движений и субкультур, альтернативных спортивных федераций и ассоциаций.

А теперь на основании приведенного исследования, с учетом политической истории ряда религий мира и мирового спорта попробуем сформулировать некую обобщающую для нашего материала концепцию спорта как института, эволюция которого определяется борьбой и взаимовлиянием собственно спортивно-состязательной и политической сторон.

Обычно становление церкви рассматривается как многоэтапный процесс превращения аморфного религиозного движения в секту, секты – в объединение сект, далее – в деноминацию и, наконец, в церковь с последующим возможным ее вырождением через те же или иные формы. У спортивных культур существуют свои этапы (фазы) становления. Нас (в данном случае) интересует не точная последовательность и количество переходных этапов, а социально-политическая подоплека процесса, которая, на наш взгляд, такова: из первоначально эклектического, неоформленного состояния, вызванного неоднородным социально-политическим составом ранних общин и иных социальных сообществ, доспортивных организаций, религиозный (или светский видовой психофизический) комплекс постепенно переходит к состоянию большей социально-политической определенности. Здесь имеется в виду не усиление социально-групповой однородности, а локализация и концентрация власти в руках узкой группы лиц, как правило, выходцев из привилегированных слоев общества.

Узкогрупповые интересы заставляют спортивное руководство организационно и доктринально сплотиться, чтобы успешно противостоять основной массе рядовых спортсменов-общественников, поскольку противоречия между рядовой массой и элитой обостряются по мере дальнейшей социально-экономической дифференциации, расслоения в процессе объединения и укрупнения профильных сообществ. На месте родового самоуправления и вопреки ему возникает государство, а параллельно с этим процессом (или даже внутри его) на месте самоуправляемых профильных клубов, лиг и федераций появляется спортивный комитет, управление, министерство, короче говоря – государственный орган спортивного управления. Орган спортивного управления оформляется как институт, узурпировавший политическую и религиозную власть в качестве дополнения и оформления захваченной узким кругом лиц власти экономической.

Всем политическим организациям, учреждениям, институтам должно быть присуще некое общее системообразующее, интегративное свойство. Этим общим свойством является борьба за власть. Функция, цели и задачи борьбы за политическую власть (без которой не будет полным обладание экономической, религиозной, спортивной или иной властью) определяют общую логику существования и развития политического института, общую логику его политической деятельности.

Любой политический институт, организация, учреждение именно в силу своей политической природы развиваются в соответствии с собственной политической логикой борьбы за власть. Эта логика уже отличается (и иногда довольно существенно) от тех утопий и идеалов, которые были присущи первичной социальной базе и идеологам, создавшим исходные формы, переросшие или позднее переродившиеся в данные политические образования.

Официальный спорт как политическая форма системно-организационной профильной практики, как политический светско-религиозный институт, на наш взгляд, отчасти также подпадает под рассмотренное правило. Его политическая, светская и религиозная деятельность во многом подчиняются собственно политической логике борьбы за власть, и только непредвзятый анализ этой реальной деятельности может установить степень несоответствия современного спорта – его же официальной доктрине в современной интерпретации или, тем более, в старых толкованиях. Причем ссылки на реакционность или, наоборот, прогрессивность отдельных иерархов и функционеров не следует принимать как серьезный аргумент. Обвинять или одобрять следует сам институт церкви, исполнителями политической воли которого за редким исключением являются даже высшие руководители.

Итак, спорт как политический институт частично, но существенно придерживается собственно политической логики. Но эта логика сложна и неоднозначна, она определяется сложностью и неоднородностью общей социально-экономической базы спорта. Эта логика имеет три основные тенденции.

1. Ориентация на собственный политический интерес, направленный на захват и удержание политической власти для собственного развития.

2. Адаптационно-адаптирующая деятельность по отношению к господствующим экономическим и политическим силам.

3. Адаптационно-адаптирующая деятельность по отношению к массам рядовых спортсменов, тренеров, болельщиков, судей, демократическим политическим (в том числе, физкультурно-спортивным) движениям и организациям, которые имеют реальную силу и размах.

Разницу между этими тенденциями не следует слишком абсолютизировать, ибо в первом случае, когда спорт отстаивает свои собственные политические интересы, он партиен «для-себя-через-себя», в других случаях, когда он отстаивает интересы господствующих или демократических классов (социальных групп), спорт партиен «для-себя-через-другого». Таким образом, спорт всегда «работает на себя», но иногда прямо, а иногда опосредованно, что зависит от конкретной социально-политической ситуации.

В единстве этих трех основных тенденций происходит эволюция спорта по общим делениям политической шкалы.

По этой политической шкале и можно конкретнее проследить динамику соотношения светско-религиозной, базирующейся на специфике вероучения, и собственно политической сторон института церкви.

Политическая роль спорта в ряде стран (и в первую очередь в России), находящихся в полосе глубокого экономического, социально-политического и идеологического кризиса, – вот тема, требующая очень серьезного и честного анализа.

Сегодня, когда средства массовой информации заняты политическими дебатами и идеологической полемикой, когда спорт отождествляется с общечеловеческим гуманистическим институтом, а любая критика спорта воспринимается как проявление махрового консерватизма, мы хотим поставить ряд вопросов. В какой степени современный спорт можно считать демократическим институтом? Насколько устойчивы его демократические установки и ориентиры? Является ли обращение к спорту необходимым условием демократического развития общества или, наоборот, демократизация спорта зависит от демократизации общественной жизни?

Ответить на поставленные вопросы можно разными способами, в том числе и философски. И хотя трудно найти целостное концептуальное решение интересующих нас вопросов в силу исторически своеобразного звучания последних в современных условиях, мы, тем не менее, хотим обратить внимание на очень ценные для прояснения теоретического ракурса нашего исследования взгляды Эриха Фромма, на его разработку социальных вопросов религии в книге «Психоанализ и религия».

Теоретическую позицию Эриха Фромма по отношению к религии нельзя трактовать однозначно. Здесь – причудливый синтез буржуазного просветительского и фейербаховского антропологического атеизма с довольно своеобразной религиозной философией. Сам Эрих Фромм это обстоятельство объясняет полисемантичностью термина «религия», наличием узкого и широкого смыслов этого понятия, между которыми Фромм постоянно маневрирует. С одной стороны, религия связывается с «системой, помещающей в центр Бога и сверхъестественные силы», что позволяет «считать монотеистическую религию мерилом для понимания и оценки всех других религий». С другой стороны, религия рассматривается как общекультурное явление. Эрих Фромм пишет, что под религией он понимает «любую разделяемую группой систему мышления и действия, позволяющую индивиду вести осмысленное существование и дающую объект для преданного служения». И хотя трудно согласиться с теоретической посылкой Фромма, заставляющей любую идеологическую, политическую, научную систему взглядов считать религией, нельзя не заметить продуктивность его утверждений о религиозности многих ныне секуляризованных светских образований, например, спорта.

Выводя «присущую человеческому существованию» нужду в системе ориентации и служения из дихотомии человеческой природной ориентации на близость к стаду и на разум, Фромм формулирует положение о различении авторитарных и гуманистических религий. В авторитарной религии человек есть отчужденное от своей самости, бесправное, бессильное существо, абсолютно послушное Богу, олицетворяющему власть и силу. Гуманистическая религия, напротив, требует возвышения человека, развития, реализации его потенциальных сил и способностей как разумного существа и, прежде всего, способности любить себя и других людей, ценить в них человеческое совершенство.

Не в этом ли состоит суть и многолетних горячих дебатов о гуманистических и авторитарных (политических и коммерческих) составляющих современного спорта?

Бог авторитарной религии – символ насилия и господства, символ непогрешимой власти над грешным человеком.

«В гуманистической религии Бог – образ высшей человеческой самости, символ того, чем человек потенциально является или каким он должен стать…».

По Фромму, существуют светские, государственные, партийные и иные системы, которые принципиально не отличаются от авторитарных религий, где жизнью и достоинством человека пренебрегают во имя «абстрактных и далеких идеалов», а по сути дела – во имя интересов государства или какой-то группы вождей. В обществах, где горстка могучих правителей держит массы в рабском подчинении и страхе, у людей с малолетства воспитывается негативный авторитарный (для нас в данном случае неважно, называть его религиозным или нерелигиозным) опыт ненависти и нетерпения к инакомыслию, опыт рабского повиновения Богу-вождю. Этот опыт способствует процветанию и так укоренившихся в обществе худших, примитивнейших форм религиозного идолопоклонства. И вот тут Фромм ставит чрезвычайно интересный для нас вопрос: «Если человек настолько легко возвращается к более примитивной форме религии, то не выполняют ли сегодня монотеистические религии функции спасения человека от такого возвращения? Не служит ли вера в Бога предохранением от культа предков, тотема или золотого тельца?». Ответ Эриха Фромма таков: «Это было бы так, если бы религии удавалось формировать характер человека в соответствии с провозглашаемыми ею идеалами. Но религия капитулировала и продолжает вновь и вновь вступать в компромиссы со светской властью… Религия не смогла противостоять, с неустанностью и упорством, светской власти, когда та нарушала дух религиозного идеала: наоборот, религия вновь и вновь становилась соучастницей в таких нарушениях».

Фромм отмечает, что гуманистический элемент ярко представлен в основном в ранних формах таких религий, как буддизм, христианство. Да и в дальнейшем конфликт авторитарных и гуманистических принципов в них не прекращался, примером чему служат многочисленные ереси и секты. Но там, «где религия вступила в союз со светской властью, она с необходимостью должна была стать авторитарной».

По сути дела, мы несколько ранее и исследовали этот процесс как процесс институционального, то есть социально-политического оформления доспортивных и спортивных движений.

И хотя сам Фромм, как и пристало неофрейдисту, требует аналитического разоблачения современных форм идолопоклонства, иначе говоря, выступает с просветительских позиций, все же и он не может обойти то важнейшее условие победы гуманизма, на котором настаивает любой положительный, практический гуманизм. Условие это состоит в том, чтобы было создано (не только идейно, но социально и экономически построено) действительно гуманное общество. Ибо как бы не старались идеологи современного спорта расширить горизонты человеческой любви и свободы, как бы они не старались преодолеть узкогрупповые общественные связи, объединяя людей в любящее спорт и болеющее за него (в смысле спортивного боления) человечество, они не способны преуспеть в этом основательно. Не способны, поскольку «они (религиозные сообщества – А. П.) нарушают и извращают принципы свободы, как только становятся массовыми организациями, управляемыми религиозной бюрократией». И мы не находим весомых аргументов, чтобы не распространить это утверждение на спорт.

В этой связи не будет лишним заметить, что, как правило, на почве «спортивного богоискательства», идеологически ориентированного морализаторства затеняются и благодаря этому усиливаются как раз консервативные тенденции в спорте. Это дает повод для беспокойства о том, не окажется ли демократизация водой на мельницу последующей спортивно-олимпийской моральной ортодоксии, а значит, и политического консерватизма, идущего с ней рука об руку.

Характерной чертой социальной системы является ее необычная сложность, которая обуславливает полифункциональность многих институтов, учреждений и организаций, нередко дублирующих и взаимодополняющих друг друга. Каждый из этих институтов являясь частью единого общественного организма, как в капле воды отражает в себе связи и отношения данной социальной целостности. Деятельность такого института, в свою очередь, во-первых, находит отклик во всех сферах общественной жизни, а, во-вторых, по мере развития самого института, спектр его деятельности постоянно расширяется, охватывая все новые области социальной практики.

Все сказанное касается и таких образований, как церковь и спорт, которые будучи явным и неявным, несекуляризованным и секуляризованным организационным оформлением специфической профильной практики, имеют также политический статус. В политическом смысле о церкви или спорте можно говорить либо как о социальном институте, во многом определяющем внутреннюю политику того или иного государства, либо рассматривать их с точки зрения международных политических отношений, то есть как международную организацию. Впрочем, это две неразрывно связанные между собой стороны политической жизни церкви и спорта, которые мы разделяем только в исследовательских целях.

Целесообразно отдельно рассматривать роль церкви и спорта в политической организации капиталистического общества. Почему именно капиталистического? Во-первых, при капитализме политика сбросила, наконец, с себя традиционные религиозные одежды и предстала в чистом виде как борьба классов, социальных групп и элитных команд за политическую власть. Во-вторых, капитализм – это реальность сегодняшнего дня, по-прежнему требующая своего философского осмысления. Мы убеждены, что культурно-цивилизационный контекст изучения особенностей политического развития капитализма, несомненно, во многом прояснит (даст негативную и позитивную информацию) те явления политической, светской и религиозной жизни, которые происходят в современных условиях.

Итак, церковь и спорт в политической организации капиталистического общества. Той основой, которая определяет действительное политическое лицо церкви и спорта, возможности и интенсивность их политической деятельности, является их политическое положение, отношение к государственной власти.

Обратим особое внимание на то, что свои экономические, социальные, политические модели, отличающиеся, в том числе, разным отношением к государственной власти, имеют церковь и спорт. Поэтому в данном аспекте между церковью и спортом могут быть установлены весьма интересные аналогии и связи.

Политическое положение церкви и спорта фиксирует их политическую роль, то есть совокупность реально выполняемых ими политических функций. Политические функции церкви и спорта во многом производны от основной иллюзорно-компенсаторной функции религии, чем и объясняется их специфика. Какие же функции выполняют церковь и спорт в политической жизни капиталистического общества? Во-первых, в их компетенцию входит целый ряд мировоззренческих функций, имеющих выход на политику. К ним относятся такие, как функция фантастического (условно-игрового, искусственно-регламентированного) отражения действительности, аксиологическая, апологетическая, воспитательная, функция регламентации и регулирования политического поведения масс посредством влияния на политические и другие установки.

Как религиозно-политические организации церковь и спорт являются составным элементом политической организации капиталистического общества и выполняют собственно политические функции. Что здесь имеется в виду? Опираясь на устоявшиеся общественные традиции, церковь и спорт подчас буквально консервируют те политические формы, с которыми они тесно связаны. Кроме того, они играют роль объединяющего начала для тех политических сил, на которые ориентируются и от которых зависит их благополучие. Не случайно, например, спорт «в глаза» и «за глаза» называют «царской службой».

Социально-политический заказ и собственная сущность заставляют церковь, а за ней все больше и спорт, выступать в качестве дестабилизирующей, разрушающей силы по отношению к тем организациям и оппозиционным группам, с которыми они не связывают своего настоящего и будущего. Такая вражда может носить затяжной или кратковременный, закономерный или случайный, антагонистический или неантагонистический характер. Таким образом, церковь и спорт выполняют одновременно интегрирующую функцию по отношению к одним социально-политическим силам и деструктивную – по отношению к другим.

Политическое положение и политическая роль церкви и спорта определяют реальные методы и каналы их политического влияния, которое может быть явным и неявным, прямым и опосредствованным.

Рассмотрим средства и пути политической деятельности церквей с различным политическим положением как более развитый и завершенный (по сравнению со спортом) механизм социальной институциализации. Начнем с официальных государственных церквей. Думается, что в одном блоке с ними следует рассматривать и церкви, только формально отделенные от государства. Несомненно, что даже формальное отделение церкви от государства – это демократический акт, это развитие буржуазного принципа свободы совести. Вместе с тем это вынужденная, но выгодная власть имущим мера, позволяющая адаптировать практически любую религию к интересам господствующей властной группировки. По сути дела церкви, формально отделенные от государства, отличаются от государственных скорее количественно, степенью политической мощи, во многом совпадая с ними качественно, то есть имея практически одни и те же средства и каналы политической деятельности.

Перейдем к анализу основных механизмов политической деятельности указанного блока церквей в политической организации общества среднего уровня. Но предварительно рассмотрим ряд религиозных организаций, имеющих определенное политическое влияние. Нужно отметить, что даже эта совокупность, казалось бы, тесно связанных с государственной властью организаций отнюдь не монолитна. Развитие социально-классовых противоречий привело к глубокой дифференциации современной церкви, которая по социально-политической ориентации делится на два взаимовлияющих лагеря.

1. Церковные группировки, стоящие на консервативных позициях и придерживающиеся реакционных политических взглядов.

2. Левые силы, проводящие курс на демократизацию церковной политики.

Существует целый спектр переходных движений и групп, стоящих между клерикалами и левыми. Соответственно, представленное выше деление является очень грубым, но, на наш взгляд, оно продуктивно и оправдано с точки зрения исследования процесса дифференциации церкви в чистом виде, то есть с позиции конечного результата, потому что промежуточные группировки будут, вероятно, продолжать размываться по мере продвижения общественного прогресса или, наоборот, социального отчуждения. Хотя мы учитываем, что именно промежуточные, компромиссные группировки придают церкви определенную стабильность и устойчивость.

Обратим внимание на клерикальное крыло и его политическую деятельность. Уже отмечалось, что воздействие церкви на политику буржуазного государства может быть как прямым, так и косвенным (опосредованным). Прямое (непосредственное) участие церкви в политике проявляется в следующем:

1) поскольку церковь в современных условиях является крупным капиталистом, банкиром и землевладельцем, короче говоря, крупным частным собственником, постольку она способна субсидировать и материально поддерживать нужные ей политические силы;

2) господствующая церковь оказывает влияние на государство через высокопоставленных чиновников в тех странах, где крупный пост (вплоть до главы государства) может занять только приверженец этой господствующей церкви. Такое положение дел особенно характерно для Ирана, Пакистана, Либерии;

3) церковь непосредственно влияет на государственную политику через различного рода религиозные группы давления, через лоббистские религиозные организации. В США, например, сильное давление на государственный аппарат в 1980-е годы осуществляли фундаменталистские организации;

4) эффективным средством неприкрытого участия церкви в политике является политическая пропаганда и агитация на проповеди и на страницах церковных печатных органов. Частным случаем такой деятельности церкви является ее политическое давление в периоды избирательных кампаний. Соответствующая обработка избирателей имела место во время выборов в Учредительное Собрание Португалии в 1975 г.; в ФРГ в 1980 г.; в США – в 1980 и 1984 гг., когда фундаменталистские организации «Моральное большинство» и «Христианский голос» оказали существенную поддержку Р. Рейгану на президентских выборах. Как отмечает Великович Л. Н., «позиция религиозных организаций капиталистических стран в избирательных кампаниях по выборам в парламенты и органы самоуправления имеет вполне определенную цель, а именно: поддержать удобные церкви партии, главным образом клерикальные».

Говоря о пропаганде во время проповеди, нельзя не отметить те огромные возможности, которые открываются перед господствующими церквями, имеющими доступ к государственным средствам массовой информации. Таким образом, обладая мощным арсеналом различных средств, церковь в ряде случаев предпочитает «сама представлять свои интересы, действуя как сила давления на государственные организации».

Высокоэффективны также методы опосредованного влияния церкви на политику государств через различные институты, организации, учреждения. В этом контексте прежде всего следует назвать клерикальные христианско-демократические и иные партии: ХДС в Германии, или Комейто – собственную политическую партию клерикальной организации Японии Сока гаккай.

Еще с прошлого века церковь стремится взять под контроль и использовать в своих интересах движения народного протеста, расколоть их ряды, создавая религиозные профсоюзные, молодежные, спортивные и другие общества (например, в христианских странах), которые получили название организаций «Католического действия».

Одним из испытанных каналов политического влияния церкви является армия. Институт военных священников, а также обязательное посещение богослужений для рядового и офицерского состава – неотъемлемые атрибуты военной службы во многих капиталистических странах.

Поскольку основные мировоззренческие (в том числе и политические) установки формируются у человека еще в детском и юношеском возрасте, постольку церковь имеет возможность влиять на них, контролируя институт школы и другие учебные заведения, а также непосредственно участвуя в воспитательном процессе.

По мере роста демократических тенденций в странах капитала все больший размах и эффективность приобретает целенаправленное воздействие церкви на решение политических вопросов через институт общественного мнения. Кстати, негативный настрой общественного мнения против Д. Картера (здесь не обошлось без влияния церкви) стал одной из причин его поражения на выборах в Белый Дом.

Кроме того, церковь в своих политических притязаниях активно использует полурелигиозные, религиозные и светские организации типа «Опус Деи» и «Общества Иисуса».

Наконец, по мнению В. И. Разина (1967), «церковь связана с боевыми отрядами, ведущими борьбу с прогрессивными движениями и осуществляющими террор против прогрессивных деятелей. Ку-клукс-клан и другие тайные общества были и остаются прибежищем самой махровой реакции, лелеющей расистские и экстремистские планы».

В современную эпоху все большую силу набирают левые религиозные течения в официальных церквях. Этот процесс особенно ярко характеризует латиноамериканскую церковь, неоднократно вызывающую своими политическими симпатиями и деятельностью острое негодование Ватикана. Ряд групп левых христиан действует в Западной Европе и США. Помимо христианских организаций, в которых сильны левые настроения, но деятельность которых санкционируется и направляется Ватиканом, появляются движения явно оппозиционного характера. Примером может служить МПЛ в Италии (движение «Несогласие католиков»), а также движение «Христиане – за социализм» в Латинской Америке.

Следует отметить, что левокатолическое движение и левые движения других христианских церквей неоднородны. Сюда входят силы, проводящие последовательную политику в интересах трудящихся классов; достаточно умеренные группировки общедемократического толка; течения, склонные к левому экстремизму. Наконец, в ряде случаев клерикальные круги принимают на вооружение лозунги «левых» в целях приспособления к изменившейся социально-политической ситуации.

Государственной власти достаточно трудно политически бороться с левыми течениями в господствующей церкви. Ведь официально они практически не отделяются от умеренных и правых группировок и, следовательно, на них в полной мере распространяются политические и юридические привилегии, которые даются официальному или господствующему религиозному институту в целом. А вот с церквями, находящимися на диссидентском положении в своей стране, все обстоит гораздо проще. Оппозиционные церкви в странах с государственной религией (даже если они явно не выступают против государственной власти) политически очень сильно ущемлены. Они, практически, не могут воспользоваться ни одним из перечисленных выше средств и каналов политической деятельности, а если могут, то только в самой ограниченной степени. Даже более того, политические права приверженцев диссидентских церквей урезаются самой государственной властью. Например, в католической Испании протестанту не разрешается преподавать в школе, работать в государственном учреждении, быть офицером в армии; правящие круги Великобритании науськивают крайне правые протестантские группировки против католиков Северной Ирландии; в Израиле, где права гражданства связаны с принадлежностью к иудейской религии, представители другого вероисповедания преследуются законом.

Рассматривая церковь с точки зрения ее принадлежности к политической организации общества высшего уровня, следует отметить, что та социально-политическая роль, которую церковь играет в политической организации общества среднего уровня, в полной мере характерна и для ее международной политической деятельности.

Остановимся на собственно политических функциях церкви в международной политике на примере христианства. Важнейшей из них в современных условиях становится интеграционная функция. В 70-80-е годы ХХ в. международные христианско-демократические организации типа «Европейского демократического союза», «Европейской народной партии» пытаются сблизиться с консервативными группировками и партиями, чтобы, объединив силы, стабилизировать политическую надстройку капитализма и успешнее бороться с возрастающим международным влиянием демократических партий.

Налицо явное стремление не только способствовать объединению реакционных политических сил, но и расколоть международный демократический лагерь. Кроме того, значительное влияние Ватикана и ряда других религиозных организаций, по утверждению Л. Н. Велиновича (1984), длительное время было направленно на то, чтобы, используя религию, «создавать политическую оппозицию в социалистических странах», толкнуть верующих на «противодействие политике, проводимой правительствами социалистических стран». Таким образом, по отношению к демократическому лагерю и системе социализма церковь до недавнего времени выполняла обратную, то есть дестабилизирующую или деструктивную функцию.

Конечно, в условиях большой пестроты и многообразия церквей в капиталистическом мире их политические ориентации, объекты приложения их собственно политических функций нельзя рассматривать так однозначно. Тем более, нельзя не учитывать ту эволюцию, которую претерпела официальная церковь, отвечая на демократические запросы современности, развивая экуменическое движение, участвуя в решении глобальных проблем. Поэтому нарисованная нами картина политических предпочтений, позиций церкви не так уж статична, акценты меняются. Но вот насколько глубокими окажутся эти изменения, как далеко, по крайней мере, официальная церковь пойдет по пути либерализации, какое место церковь займет в политической организации общества в недалеком будущем? Ответ должна подсказать политическая практика и теоретический анализ основных тенденций политического развития церкви.

Если реальное положение и роль спорта в современной политической организации общества рассматривать по аналогии с церковными, то в глаза бросается буквально детальное сходство между этими институтами по очень многим позициям политического функционала. Сходство настолько полное и детальное, что снимается необходимость очередного столь же подробного анализа, но теперь уже применительно к спорту.

При этом сразу же проявляется и существенное различие между церковным и спортивным институтами по факту их политико-организационных реалий. Для церкви существует определенный баланс активного и пассивного политического функционирования, собственно-церковной политической активности и ее использования в интересах других политических сил, например, государства. Для спорта на сегодняшний день такого баланса практически не существует. Институт спорта пока еще не сформировал свой собственный, отдельный от интереса высшей распределенной власти, институциональный политический интерес. Хотя тенденция на этот счет, например, если говорить о футболе, уже имеется.

Спорт в современной политической организации общества в общем плане и в частностях пока что играет в большей степени пассивную, хотя и весьма значительную роль. То есть выступает не активным агентом, а всего лишь удобной сферой, востребованным механизмом проведения чужого политического влияния. В этом смысле спорт гораздо больше, нежели церковь интересен официальной власти государства и стоящей за государством фактической (даже не всегда теневой) власти денег, капитала.

Подчеркнем, что спорт не меньше церкви политически разносторонен и функционален на всех трех уровнях политической организации общества: внутриинституциональной, в масштабе страны и на международной арене.

Внутри института спорта политическая организация основывается на видовом принципе его структурирования и на объединении видов спорта по направлениям: циклическому, игровому, единоборческому, силовому, сложно-координационному, военно-техническому и прикладному. К этому списку направлений имеет устойчивую тенденцию присоединения и экстремальный спорт. По сути дела, организационное строение спорта выступает каркасом для его внутренней экономической, социальной, религиозной, а по другому основанию – федеральной, региональной, муниципальной политики.

Эта внутренняя политика определяется тем, где, через кого и как спорт столбит свое существование, закладывает и стабилизирует свое благополучие. Учитывая, что существование и благополучие спорта зависят прежде всего от устойчивых финансово-экономических, в частности, бюджетных вложений, понятно, почему проблема заполнения вакансий высшего эшелона спортивных руководителей является крайне важной для очень многих средних и крупных бизнесменов, государственно-муниципальных чиновников, законодателей всех уровней. Причем далеко не только прямо или непосредственно относящихся к сфере спорта.

Спортивные руководители и руководимые ими виды спорта, наиболее рельефно представленные, лидирующие в экономическом и политическом отношении на нижнем, внутриспортивном уровне политической организации общества, благодаря своему официальному или коррупционно-теневому политическому влиянию пробиваются на второй, средний уровень политической организации в масштабе страны. Причем они это осуществляют в своей, и не только в своей, профильной, но и в чужой, широко лоббируемой ими сфере. Таким образом, спортивное или псевдоспортивное лобби определяет политику президентов, кабинетов министров, деятельность законодательных, исполнительных и судебных органов.

Еще раз подчеркнем, что, действуя на основании, от лица спорта, в своей политико-экономической ипостаси указанные выше руководители главным образом используют спорт, в крайне редких случаях, так сказать, по долгу службы, да и то лишь попутно способствуя реализации его имманентных потребностей и интересов.

На третий, международный уровень политической организации общества спорт проникает уже в основном как государственно направляемый и ориентированный спорт, выражающий внешние экономические и внешне политические интересы различных государств и правительственных кабинетов. Однако официальная политика и, в частности, международные спортивные организации документально неизменно опровергают даже намеки на подобное властное манипулирование или управление.

Такую официально декларируемую позицию легко понять. Но возникает необходимость уточнить данный момент. Суть в том, что на уровне самодеятельных, в том числе и международных, общественных организаций спорт может и не носить явного политического характера, но на институциональном уровне он просто не может не носить политического характера.

Итак, рассматривая реальный функционал и роль спорта в политической организации общества, следует, как минимум, дифференцировано подходить к спортивной политике муниципальных, государственных и международных политических органов, организаций и учреждений; к их же политике, но уже непосредственно в области спорта; наконец, к политике власть имущих групп, команд, отдельных лидеров с использованием спорта. Необходимо четко понимать, что первое, второе и третье суть далеко не одно и то же.

Лекция 4. Физическое воспитание, единоборства и спорт в современных условиях

Концепция спортизации физического воспитания

В 1995 г. на базе Российской государственной академии физической культуры (РГАФК, ныне – РГУФКСМиТ) Российская академия образования (РАО) сформировала Проблемный научный совет по физической культуре (ПНС). В 1998 г. ПНС в качестве наиболее актуальной, стратегически важной задачи определил «разработку концептуальных основ теории и методики физического воспитания, формирования физической культуры подрастающего поколения». Такой теоретико-методологической основой стала концепция спортизации физического воспитания.

Соглашаясь с исходными посылками, базовой аргументацией авторов-разработчиков рассматриваемой концепции, мы расходимся с ними в общем понимании феноменов физического воспитания, спорта, тренировки.

Рассмотрим приводимые сторонниками спортизации аргументы. Начнем с анализа организации и содержания физического воспитания в школах за рубежом. Наряду с четко выделяемой традицией спортизации физического воспитания, констатируются факты снижения статуса учебной дисциплины «физическая культура», сокращение часов, отпущенных на ее освоение. Называются различные причины указанных тенденций:

– нехватка специалистов по физической культуре;

– приравнивание ее ко времени игры и отдыха;

– отсутствие минимального материально-технического обеспечения;

– тормозящее влияние религиозных и культурных традиций;

– сведение к проблемам здоровья и гигиены;

– отданная на откуп учащимся избирательность физической культуры как учебной дисциплины;

– нежелание властей обеспечить централизованное и постоянное бюджетное финансирование;

– поощрение активного образа жизни за счет внешних ресурсов в целях снижения затрат;

– доминирование ориентации на спортивные виды.

Заметим, что многие из указанных причин (особенно ориентация на спорт) в зарубежных странах трактуются, наоборот, в качестве методов и моделей вывода физического воспитания из полосы затянувшегося и углубляющегося кризиса. Однако все эти попытки не дают никакого сколько-нибудь ощутимого положительного результата. Кризис в сфере физического воспитания продолжает углубляться. Он выражается прежде всего во все увеличивающемся проценте детей и подростков, освобожденных или попросту отлынивающих от занятий физкультурой. Если на этом фоне программа спортизации школьников и выглядит панацеей, то на самом деле таковой даже близко не является.

Возникает риторический вопрос: «Стоит ли идти „на поводу“ у зарубежной, особо отметим, неудачной профильной практики и перенимать ее малоэффективные стратегии?». Ответ становится очевидным не только при элементарном соотнесении фактов в их логической последовательности, но и при четком осознании главного факта. Зарубежные специалисты в процессе демократизации и гуманизации образования утратили ясность понимания социального назначения физического воспитания, растеряли его философско-идеологические основания, забыли его главную, стратегическую задачу, подменив последнюю мелкими, «пожарными» мероприятиями тактического характера.

Обратимся ко второму аргументу сторонников спортизации, к краткому анализу эволюции нашего отечественного программного обеспечения физического воспитания, но с одной существенной разницей: те моменты, которые абстрактно-гуманистическая педагогика третирует как недочеты и минусы, мы будем интерпретировать в качестве достоинств и плюсов.

В 1918 г. был подписан декрет «Об обязательном обучении военному искусству», учреждено Главное управление всеобщего военного обучения и формирования резервных частей Красной Армии (Всевобуч). При нем организован отдел физического развития и спорта, отвечающий за физическую подготовку красноармейцев, гражданского населения, допризывников.

На основе деятельности Всевобуча в 1920-е годы развивается движение за ликвидацию «физкультурной неграмотности», органично дополняющее Пролеткульт.

В 1927 г. «в свет» вышла базовая программа по физической культуре. Никаких сомнений не вызывает конкретная гражданская трудовая и военно-политическая ориентация подаваемых ею в общем виде задач: укрепления здоровья учащихся, формирования надлежащих двигательных качеств и навыков, воспитания морально-волевых качеств. Чтобы согласиться с этим, достаточно честно ответить на вопрос о том, для кого в первую очередь естественны так называемые «естественные виды движений»: бег, метание, балансирование, сопротивления, висы, упоры, лазанье, плавание, бег на лыжах и коньках, подвижные игры, даже пляски с их сложной координацией и энергетикой. Не менее показателен прикладной (военно-трудовой) характер ситуативного формирования санитарно-гигиенических навыков.

Программы 1932 и 1933 гг. утверждают формы и содержание уроков по физической культуре, планирование и контроль за усвоением школьного учебного материала. Иными словами, доводится до приемлемой кондиции методика подачи последнего.

В середине 30-х годов, когда страна окончательно встала на рельсы мирного строительства, в школьную физическую культуру все активнее проникают спортивные элементы. Тогда это было понятно и оправдано: начинали создаваться детские спортивные школы.

В 1939 г. школьные программы, в том числе по физической культуре, вновь принимают явный прикладной военно-политический характер.

Для программы 1942 г. характерно единство военной подготовки и физического воспитания, что явствует и из ее разделов по огневой, строевой, физической, топографической подготовке. Также это следует из факта исключения из программы упражнений на гимнастических снарядах, вторично (первый раз еще до 1917 г.) признанных неэффективными.

Теперь уже в отработанных формах и условиях школьного урока.

После Великой Отечественной войны «физическая культура» – всеобщий обязательный учебный предмет в школах, выполняющий связанную с последствиями войны задачу восстановления и укрепления подорванного здоровья детей. Вот в каком контексте ставился вопрос о здоровьесберегающих методиках физической культуры.

Опыт прошедшей войны учитывала и программа 1947 г., в которую, помимо прочего, вошли прыжки с высоты, в высоту, в длину с места и с разбега, метание в цель и на дальность, единоборства, лазанье, переноска грузов, акробатика. Причем все это описывается с учетом психофизиологических возрастных особенностей детей и подростков.

В 50-70-е годы прошлого столетия в ходе возврата страны на рельсы мирной жизни в сфере физического воспитания вновь усиливаются стремление и тенденция к его спортизации, вплоть до постановки в программе 1975 г. задачи формирования организаторских навыков по судейству спортивными соревнованиями. Хотя в 1977 г., как свидетельствуют факты очередного исключения сложных гимнастических упражнений, сокращения материала по баскетболу, ручному мячу, единоборству, спортивная эйфория, несомненно, ослабла, и возобладал более трезвый подход (какими бы соображениями он не был вызван).

Зато в 1983 г. новая программа по физической культуре демонстрирует праздник пацифистских настроений и абстрактного гуманизма. Без конкретной, прикладной, практической ориентации «зависают в воздухе» призывы укреплять здоровье, воспитывать высокие моральные и нравственные качества (не говоря уже о том, что мораль и нравственность суть одно и то же), обучать жизненно важным умениям, развивать основные двигательные качества. Интересно, применительно к чему? И это понятно: Олимпиада 1980 г. в Москве, международные фестивали молодежи и студентов, спартакиады – одним словом, благодушие. Благодушие мирного, «застойного» периода. Однако наряду с этим декларируются акценты на усиление физической подготовленности, повышение моторной плотности уроков, исключение сложных технических и тактических игровых, легкоатлетических, гимнастических элементов. Становится ясно, что назревают серьезные противоречия между прикладными, спортивными и абстрактно-гуманистическими тенденциями в сфере физического воспитания.

Реформа школы 1984 г. поставила вопрос о необходимости организации ежедневных занятий физической культурой (закон 1 сентября 1985 г.). Программа по физической культуре делится на 4 части. С одной стороны, ставилась задача повысить моторную плотность уроков и усложнить учебные нормативы – тесты, с другой – насытить учебную и внеучебную жизнедеятельность школьников малыми формами физической активности. В профильной сфере зреет противоречие между интенсивными и экстенсивными методами обучения и воспитания, более того, между абстрактной, поверхностной идеологизацией и серьезным научно-педагогическим и психофизиологическим обеспечением физического воспитания.

В 1986 г. комплексная программа по физической культуре подвергается коррекции, вновь возвращающей ей военно-прикладное звучание. Вряд ли здесь обошлось без опыта войны в Афганистане. Хотя это никак не афишируется, но ясно читается при правильной интерпретации следующих моментов:

– упор на укрепление здоровья и подготовку юного поколения к труду и защите Родины;

– приведение конкретных тестов для оценки степени повышения двигательной подготовленности (кроссовая подготовка для младших, уточнение беговых дистанций для V–VIII классов, определение типовой полосы препятствий для военно-прикладной подготовки в старших классах);

– автономизация раздела «Профессионально-прикладной физической подготовки»;

– доработка внеклассной туристической секции.

К сожалению, процесс нормализации ситуации с физическим воспитанием был кратким. В начале 90-х годов стали тотально пересматриваться целевые установки и концептуальные идеи программ по физической культуре. В общем и целом они постепенно принимают вид того идейно-содержательного конгломерата, который ныне существует за рубежом. Все это называется «повернуться лицом к ребенку».

Подводя итог представленному Л. И. Лубышевой и В. А. Романович, но концептуально иначе интерпретированному нами обзору, остановимся на двух стратегически важных моментах.

Первый момент касается жесткой связи тренировочной технологии со спортивной деятельностью. Мы согласны с тем, что технология тренировки выступает на сегодняшний день наиболее разработанной в сфере физического воспитания. Вот только вряд ли, как показывает глобальный анализ мировой истории физического воспитания и спорта, а также локальный анализ вышеизложенного материала, систему тренировки следует связывать только со спортом.

Тренировка всегда составляла основу и спорта и физического воспитания, тем не менее, имевших изначально и сохраняющих в современных условиях отличия и специфику как по назначению, так и по деятельностному содержанию. Нельзя растворять друг в друге, смешивать между собой физическое воспитание и спорт, выполняющие разные задачи. Поэтому спортизация физического воспитания как конверсия высоких спортивных технологий идеологически и стратегически, на наш взгляд, неверна, хотя история и современность демонстрируют устойчивую тенденцию диффузии физического воспитания и спорта. Именно данная тенденция означает факт спортизации физического воспитания, но не в современных условиях, а на протяжении нескольких веков исторического развития. Именно такая спортизация носит органичный, исторически первичный характер социально-онтологического процесса. Концепция же современной спортизации, выступая отчасти данью политической конъюнктуре, искажает основания указанного социально-онтологического феномена.

Аксиологическая динамика единоборств в России с 1980-х годов до наших дней

Непреложным фактом является наличие у единоборств как у сферы социальной деятельности и общественных отношений своей особенной иерархии ценностей и ценностных ориентаций. Не вызывает сомнений также и то обстоятельство, что единоборческая аксиологическая (ценностная) программа всегда пересекалась с общечеловеческими, общекультурными ценностями, формировалась на их базе и согласовывалась с ними. Диалектика общего и особенного в полной мере воплотилась в единоборческой аксиологии, иными словами, в теории, изучающей процессы возникновения, изменения и развития системы человеческих ценностей (в данном случае ценностей, связанных с единоборческой деятельностью).

Определив человеческие ценности как то, что имеет бесспорное и существенное значение для жизнедеятельности человека, отвечает его потребностям и интересам, обратим внимание на сложность человеческого существа. Человек есть существо разумное и биосоциальное, то есть сочетающее в себе биологическую и социальную природу. Соответственно, его ценности отличаются закономерным разнообразием, даже вполне обоснованной противоречивостью. Тем не менее, бытие – существование любого человека – необходимо предполагает разумно устроенную систему, иерархию ценностей, позволяющую ему жить в определенном согласии с окружающей средой, с миром. Этот внутренний комфорт, согласие со средой, которые обеспечивает человеку его мятущийся разум, относительны и зависят от изменений и колебаний ценностной ориентации.

Характер ценностной ориентации поведения, значение и роль организатора и вдохновителя человеческого поведения, обеспечивающего устойчивое устремление, направленность поступков, ценности приобретают лишь после прохождения процедуры интериоризации, то есть, включаясь в план внутренней, идеальной жизни личности, превращаясь в ее внутренние установки и убеждения.

На весь далеко не простой механизм создания ценностей и ценностных ориентаций накладывает отягощающий отпечаток проблема сосуществования реальных и мнимых, действительных и иллюзорных ценностей. Ценности, действительно играющие существенную роль для жизнедеятельности человека, и фиктивные ценности, навязанные ему тем или иным социальным институтом или лидером-манипулятором, не просто сосуществуют. Они перемешаны между собой настолько, что степень их реальности стала трудно различимой, а истинность утратила былую бесспорность и воспринимается с большими сомнениями и многочисленными оговорками.

Приведем классический пример из области психологических исследований. Экспериментаторы, останавливая на улице случайных прохожих, предлагали им поиграть в якобы простую игру – набросить обручи на закрепленный в отдалении стрежень. Постепенно переходя от одобрения и поощрения к укорам и насмешкам, они доводили людей до исступления, до психических срывов и истерики. Многие из подопытных, увы, так и не сумели успокоиться и трезво оценить фактическую значимость, вернее полную незначимость испытания для своей жизнедеятельности.

При этом иллюзорные ценности могут иметь, и сплошь и рядом имеют, если так можно выразиться, социальный мандат, статус общественного признания и доверия гораздо больший, нежели реальные, действительные ценности индивидуального бытия – существования человеческой личности.

Не будем засорять и так сложную проблему еще более сложными рассуждениями о разных уровнях бытия – реальности. Остановимся лишь на том, что при нашей многоуровневой общественной практике более-менее четкий критерий, отделяющий реальное от мнимого, действительное от иллюзорного, можно найти (или принять) только применительно к конкретному, определенному виду деятельности. При таком подходе научный анализ проникает в пласт рассмотрения основных мотиваций деятельности: внешней, соревновательной, внутренней.

Поясним данное положение на примере спортивной деятельности. Если спортсмен борется за медаль, за денежное и иное вознаграждение – это мотивация внешняя. Если все его устремления, усилия направлены на то, чтобы переиграть, победить соперника – это соревновательная мотивация. Наконец, если для него спорт есть способ жизнедеятельности, самовыражения, образ жизни, если он борется потому, что иначе не мыслит своего существования, – это четкая внутренняя мотивация поведения спортсмена.

Указанные мотивации на практике редко встречаются в таком «чистом» виде. Тем не менее, они не являются равноценными, рядоположенными. Их значение для достижения, например, высшего спортивного результата, как показывают многочисленные исследования, различно. Ни внешняя, ни соревновательная мотивация не обеспечивают устойчивого, гарантированно стабильного первого места. Мотивацией чемпионов, рекордсменов, победителей признанно служит лишь внутренняя мотивация как мотивация доминирующая. Именно поэтому так сложен для выдающихся спортсменов уход на пенсию. Именно поэтому уход из спорта становится для них тяжким испытанием, трагедией. Ведь им приходится фактически искать новый смысл жизни, искать и заново выстраивать для себя значимые ценностные конструкции и ориентиры.

Воспользуемся представленной методологией для исследования аксиологической динамики единоборств в России с 80-х годов прошлого столетия до наших дней, то есть за последние три десятилетия.

На иерархию ценностей и ценностных ориентаций единоборств и единоборцев определяющее влияние оказывают три группы факторов:

• факторы, связанные с перспективами трудоустройства и социализации единоборцев в рамках применения и использования полученных ими единоборческих навыков;

• факторы, основанные на реальном уровне общественной (гражданской) безопасности и правопорядка, или, наоборот, на уровне и объеме развития криминальной сферы в стране, что обусловливает частоту и степень возникающих экстремальных ситуаций, вызывающих необходимость использования единоборческих навыков;

• факторы общекультурного характера, обосновывающие связь занятий единоборствами с наличием в стране устойчивых историко-культурных традиций единоборств, которые отражаются как в менталитете, так и в показателях национального характера населения. К этой же группе факторов относятся и общекультурные парадигмы, предполагающие/исключающие единоборства как образ жизни и вид деятельности или индифферентные к ним.

В сложные для страны периоды ослабления или, наоборот, чрезмерного усиления централизованной власти на единоборства усиливает свое влияние вторая группа факторов. Что довольно легко объяснить. При ослаблении централизованной власти усиливается криминальная сфера, произвол «на местах», что, как правило, приводит к росту социальной напряженности, конфликтности. Следствием последнего выступает рост социальных столкновений и экстремальных ситуаций. В данном случае у одних людей в основу аксиологии единоборческих занятий автоматически закладывается стремление к обеспечению собственной безопасности, у других – в ряде случаев стремление к доминированию. Причем единоборствами активно начинают заниматься и те, и другие категории населения.

Чрезмерное усиление централизованной власти, усиление авторитарных тенденций отправления власти также влечет за собой подъем интереса к занятиям единоборствами. Только при таком раскладе на шкалу ценностей оказывает влияние стихийный протест личности против властного произвола. Таким образом, определяющей ценностной ориентацией становится стремление к сохранению свободы и автономности личности.

Когда же указанные процессы накладываются друг на друга, происходит что-то похожее на явление резонанса, сопровождающееся резким массовым взрывом интереса к занятиям единоборствами, который лишь усиливается при попытках силового, правового, политического давления. Именно такой резонанс единоборческого увлечения испытала на себе Россия в 80-90-е годы ХХ в. Заметим, что в этот период преобладала внутренняя, то есть самая эффективная мотивация, породившая тысячи и десятки тысяч специалистов, воспринимавших единоборства в качестве смысла существования, образа жизни.

В современный период основным «поставщиком» ценностных ориентаций для единоборцев стала спортивная деятельность, спорт. Спортивная сфера или отрасль, являясь внутри себя сложной и разветвленной социально-экономической системой, представляет единоборствам широкие возможности трудоустройства и разнообразной, хотя и специфической социализации. Доминирующими при этом выступают для разных поло-возрастных категорий населения все три основные мотивации. Если у детей и молодежи в массе превалирует внешняя и соревновательная мотивация, то у взрослых людей с определенным социальным статусом и материальным достатком основополагающей служит мотивация внутренняя. В основе ценностных ориентаций у взрослых людей со сложившейся карьерой заложено не стремление к получению социальных и экономических благ (ведь у них эти блага уже имеются), а стремление к самореализации и примесью общеоздоровительных целей и задач.

Весь рассматриваемый почти тридцатилетний промежуток времени в России наблюдался переход, движение от первичного «чистого» состояния единоборств (80-90-е годы) к их нынешнему, вторичному состоянию или положению в качестве единоборств спортивных. Интересно, что на определенном этапе бокс, борьба, фехтование для большинства населения России с единоборствами вообще не отождествлялись. Точно так же сейчас для очень многих совершенно непонятно, как это единоборства могут существовать вне спорта. И дело тут не только в статусе, но прежде всего в различии, даже противоположности ценностных ориентаций.

Не последнюю роль в указанном превращении сыграли коренные изменения социально-экономических отношений в стране, ставшей на рельсы частной собственности и рыночных отношений. Ведущую роль стали играть ценности и ценностные ориентации, связанные с бизнесом, обогащением, с товарно-денежными отношениями и, что вполне объяснимо и естественно, с проблемой перманентного выживания и борьбы за экономическое существование и благополучие. Такой ценностный перекос отразился на единоборствах весьма существенно, приведя к сокращению и резкому омоложению их социальной базы.

Наличие (или отсутствие) собственно российских национальных историко-культурных единоборческих традиций – тема также далеко не простая. Необходимость ее актуализации вызвана двумя процессами:

• социально-политическим движением протеста против засилья «восточных единоборств», призывающим к пробуждению национального самосознания, к реставрации самобытных национальных единоборческих славяно-варяжских традиций;

• процессом адаптации, приобщения единоборств к спорту, их спортизации или спортогенеза, то есть, в конечном счете, процессом культурной интеграции (глобализации).

Благодаря указанным процессам интерес к единоборствам сегодня поддерживается на двух уровнях:

• на глобальном уровне интернационализированной спортивной деятельности;

• на уровне национальной культурно-исторической реконструкции.

О ценностных ориентациях и мотивациях спортивной деятельности уже говорилось выше. Что же касается приверженцев русской старины, разработчиков и последователей реконструируемых традиций русских, татарских, скандинавских и других боевых и народных систем различных российских этносов, то в основе их ценностей и ценностных ориентаций меньше всего лежат политические или экономические мотивы (хотя и это тоже). Здесь скорее следует рассуждать об усталости от серых, заполненных борьбой за выживание будней, о пожелании праздника, не связанного с деньгами и с политикой, наконец, о ностальгии по прошлому, по героике «Золотого века», по сказке и, в конечном счете, о стремлении к весьма своеобразной, но понятной самореализации.

У людей, увлекающихся русской единоборческой и культурно-исторической реконструкцией, явно пока преобладает внутренняя мотивация, но процесс нарастающей коммерциализации и спортизации этой специфической области уже сопровождается усилением мотивации внешней.

Итак, подведем итоги. Первое. Аксиологическая динамика единоборств в России трех последних десятилетий явно имеет место. Второе. Несмотря на многогранность и сложность аксиологических изменений в сфере единоборств четко прослеживается некая тенденция, связанная с влиянием спорта, с одной стороны, частной собственности, рыночных отношений – с другой. Нельзя сказать, чтобы эта динамика очень радовала глубиной внутренней мотивации или гражданственностью ценностных ориентаций. Скорее она указывает на развитие космополитичности и на рост бездуховности в среде современных российских единоборцев. Однако с этой тенденцией приходится считаться как с объективной данностью. Не поставив правильного диагноза, не вылечишь болезнь.

Социальные и личностные последствия спортизации и спортогенеза единоборств

Анализируя историю единоборств как сложную многовекторную эволюционную картину, мы указывали, что физкультурно-спортивная единоборческая традиция в силу ряда причин, прежде всего социально-экономического, технологического и политического характера, в XVIII–XIX вв. набирает силу, становится доминирующей и вытесняет воинскую или боевую традицию. Но вытеснение не означает уничтожения. Воинская традиция единоборств частично трансформируется в спортивную, а частично продолжает сосуществовать рядом с ней, имея свою социальную базу приверженцев в лице армии и многочисленных полицейских силовых структур, криминальных слоев, различного рода групп, союзов, обществ закрытого или полузакрытого типа, практикующих сознательно или неосознанно, частично или полностью историческую реконструкцию древности и средневекового прошлого. Мы показывали также, что, несмотря на постоянное размывание этой социальной базы, она, вопреки капитализации и урбанизации, все еще находит достаточно адептов из рядов крестьянства, потомственной аристократии и люмпен-пролетариев. И это не говоря о ее самой мощной, армейско-силовой части.

Вместе с тем спорт в современном мире имеет более обширную общественную нишу, лучше адаптирован к современным экономическим и социально-политическим условиям, являясь по своей сути их прямым порождением. Поэтому процесс трансформации воинских единоборств и их диффузии в мир спорта не ослабевает. Иначе и быть не может, ибо для единоборств коммерческий успех, известность, политические позиции неотделимы от спорта.

Но в спорт боевому единоборству войти не так просто. Как правило, это равносильно потере очень и очень многого, и прежде всего своей «боевой» специфики.

Во-первых, воинское единоборство, становясь спортивной дисциплиной, не сразу, но неукоснительно теряет свой сакральный философско-религиозный смысл, приобретая взамен идеологию спорта.

Наблюдается отход от национальной культуры прошлого, мифология и героика которого до этого питали боевое единоборство. А вместе с этим теряется и стихийное чувство мистического комфорта и защищенности, испытываемое нами в стенах родного дома, как будто и вправду охраняемого добрыми духами, пенатами, домовыми. Нарастает чувство одиночества и тревоги, которые человек не в силах подавить, если он теряет ощущение присущности, принадлежности к этому сакральному единству.

Вместо этого спортивное единоборство, постепенно приобретая интернациональный характер, дарит своим спортсменам присущность, отношение к чему-то великому и неизмеримо большому, дает чувство гордости, но не восполняет утраченного комфорта и душевного равновесия, внутреннего умиротворения, согласия с самим собой, со своим окружением. Адепт превращается в спортсмена. Иными словами, воинское единоборство, являясь по сути военно-религиозным или религиозно-боевым, есть ближайшее, «семейное», интимное оформление жизнедеятельности человека, его самый тесный социальный контур. Спортивное единоборство такую социально-интимную узость теряет. Боевое братство, как почти кровнородственная связь, заменяется на мировое гражданство. Конечно, для очень многих государство, партия, корпорация становятся ближе и дороже семьи, родственников, но вот чувствуют ли они себя от этого менее одинокими и более счастливыми?

Во-вторых, трансформируясь в спортивное единоборство, боевая система вынуждена отказываться и от своей первоначальной морали. Идея благородного и доблестного служения, постоянного самосовершенствования во имя этого служения вроде бы остается, но становится более формальной, внешней, скорее декларируемой, нежели внутренне прочувствованной, интериоризованной. Место конкретного вождя заменяет институт, символ, абстракция. Не случайно многие спортсмены, не довольствуясь пусть и величественным, но пустым звуком, начинают служить тренеру, команде, самим себе.

В-третьих, внутренняя мотивация, превалирующая в боевых единоборствах, уступает место соревновательной и внешней мотивациям, как преобладающим в единоборстве спортивном. Ориентация на сам процесс постижения боевого искусства, с целью его совершенного освоения диктуется для бойца, практикующего ту или иную военно-прикладную систему, жизненной необходимостью в буквальном смысле слова. Недостаток мастерства может привести к гибели воина. Поэтому и тренировка, и само боевое единоборство как парный поединок закономерно должны восприниматься воином с радостью, восторгом, граничащим с экстазом или трансом. Такое отношение является для него единственной возможностью жить славно и достойно.

Спортсмен-единоборец также ориентирован на победу, но для него поражение реально сопряжено не со смертью, а победа – не с выживанием (хотя часто и в спорте встречается внутренняя мотивация, особенно у чемпионов), а с внешним для его личной жизни или смерти результатом, например с медалью, титулом, вознаграждением. Иными словами, если использовать фразу героя А. Дюма мушкетера Портоса: «Я дерусь просто потому, что дерусь!», то внешне мотивированный спортсмен-единоборец сказал бы иначе: «Я дерусь для того, чтобы победить. И не просто победить, а получить признание и почести, символизируемые медалью или кубком». Не об этой ли мотивационной подмене думал Пьер де Кубертен, выдвигая свой великий тезис: «Главное не победа, а борьба за нее!».

Сам девиз Олимпийских игр, призывающий быть выше, быстрее, сильнее, олицетворяет собой соревновательную мотивацию. Вдумаемся. Предлагается быть превосходнее не самому по себе, а по сравнению с другими. Опять происходит смещение акцента с человека, но теперь уже не на внешний результат, а на сам соревновательный процесс. Жизненная необходимость, целесообразность подменяется демонстрацией, публичным показательным выступлением. «Добры молодцы» хотят «себя показать»! Совершенно разный настрой у бойца перед смертельной схваткой и у спортсмена перед очередным раундом. В боевом единоборстве нет лазейки, места для лени, трусости, сомнения, неуверенности. В спортивном единоборстве такая лазейка всегда присутствует, ибо проще отказаться от победы во имя медали, чем от победы во имя жизни. Поэтому среднее звено единоборцев от спорта бьются не для того, чтобы быть лучше, а для того, чтобы выглядеть лучше или, в конце концов, не хуже других.

В-четвертых, спортивное единоборство – это модель, игровой заменитель реальной боевой ситуации. Следовательно, имеет место некое нормативное предписание, ограничение свободы действий тщательно проработанными правилами. В спортивном бою побеждают не любой ценой, а в соответствии с правилами, условиями. Побеждает не лучший, а признаваемый лучшим. Вспоминаются иронические слова нашего известного киноактера о том, что в беге в мешках побеждает не тот, кто лучше бегает, а тот, кто лучше бегает в мешке. То есть перед нами уход от реальности в сторону условности.

Интегрирование в современный спорт таких боевых систем, как каратэ, тхэквондо, дзюдо, заставило их отказаться от множества эффективных боевых приемов и техник. Свободный волк превратился в домашнего пса.

Нет, конечно же, не одни минусы ждут воинские единоборства в спорте. Их ждут систематизация, широкая социализация, интеграция в современное общество, адаптация к экономическим, политическим, правовым институтам и многие другие блага цивилизации. Но ценой этих благ необходимо станет потеря реальности, боевого характера единоборства и связанного с ним универсализма, комплексного использования в одной системе, естественного сочетания друг с другом борьбы, рукопашного боя и работы с оружием. Кроме того, стоит задуматься, что когда мы говорим о потере тем или иным боевым единоборством своей духовности, реальной личностной ориентированности, не связано ли все это с сильным влиянием на спорт государства и бизнеса как сфер отчуждения сущностных сил человека, как мира формализованности, утилитарности, карьерного роста и коммерческого успеха? Не следует ли вспомнить сентенции Людвига Фейербаха о религиозном отчуждении, «Экономическо-философские рукописи 1844 г.» Карла Маркса, где он рассуждает об отчуждении в экономической сфере, и где напрашивается экстраполяция теории отчуждения на политическую сферу общественной жизни?

Современный спорт в качестве института современного общества есть явление того же порядка, что и современная капиталистическая частная собственность, государство, церковь. В нем, как и в них, отражаются и преломляются системообразующие, интегративные свойства, характеристики современного социума со всеми его позитивными и негативными особенностями и последствиями для отдельно взятого, конкретного человека. Поэтому, прославляя спорт, воспевая его идеалы, делая его объектом искусства и преклонения, нельзя забывать и о его социальной природе. Спорт может дать много, но не следует требовать от него невозможного. Другое дело, что взаимодействие конкретных людей, спорта и общественной системы можно и нужно исследовать с точки зрения диалектики единичного, особенного и общего, а сам институт спорта – с позиции диалектической связи возможного и действительного, необходимого и случайного.

Этим мы хотим сказать, что общественные законы суть законы-тенденции, а закономерности развития и функционирования института спорта также представляют собой многовекторные величины. Потенциал спорта велик, но то или иное проявление данного потенциала всегда зависит от режима функционирования того общества, в которое он интегрирован. Зависят указанные проявления (хотя и в меньшей степени) и от усилий отдельных общественных спортивных лидеров и деятельности социальных групп. Достаточно еще раз вспомнить о просветительской деятельности основателя современного Олимпийского движения Пьера де Кубертена и его сподвижников.

Но главное в том, что самыми определяющими для спорта факторами являются его собственные основные, базовые законы и правила, по сути и позволяющие ему быть, а не только называться спортом, то есть быть некой условной, усредненной, типовой моделью, матрицей, игровым заменителем реальной действительности, предписывающим всему человечеству усредненные, типовые, равные возможности, равные условия игры и раскрытия своего человеческого потенциала. Поэтому совершенно неслучайно бурное развитие и процветание спорта в том обществе, которое декларирует равенство и равные возможности для каждого гражданина.

В свете сказанного интересно рассмотреть статью спортивного психолога Р. М. Загайнова «К проблеме уникальности личности спортсмена-чемпиона». Опекая на протяжении 30 лет в качестве личного психолога ряд выдающихся олимпийских чемпионов и чемпионов мира в разных видах спорта, Загайнов предлагает усредненную личностную характеристику выдающихся и, в силу этого, нестандартных спортсменов. Так что же, по его мнению, отличает лучших представителей спорта высших достижений?

• Боязнь поражения или, точнее сказать, непобедимость как результат боязни поражения.

• «Абсолютная пожизненная мотивированность» как генетически заложенная ориентация на победу.

• Воля, волевое усилие как определяющее, ведущее к успеху начало.

• Такие суперкачества, как абсолютная и постоянная концентрация, достигаемая ценой самоизоляции, добровольного одиночества, отшельничества, закрытости для людей и общества, исполнения искусственной, имиджевой роли, раздвоенности личности и жизни.

• Вера в магию, высшие силы, темное воздействие, требующая формирования личных «ритуалов» психологического настроя; абсолютная суеверность и вера в Бога как средство обретения покоя и уверенности в себе.

• Профессиональная стабильность.

При этом сам Р. М. Загайнов признает, что все эти, на его взгляд, превосходные личностные качества отсутствуют у обычных спортсменов, то есть, как правило, как воспитанная спортом норма не наблюдаются. Отсюда он делает вывод о том, что «спортсмен-чемпион, украшающий спорт и, без преувеличений, – жизнь, всегда индивидуален, уникален и одинок (переживание одиночества, по признанию самих чемпионов, самое значимое из всех типичных переживаний человека спорта). Его личность представляет собой уникальный сплав уникальных личностных качеств. И, повторяем, иллюзия – думать, что чемпионом может быть любой человек… И еще… путь к большой победе без „попутного ветра“ (без поддержки „свыше“, без везения) практически нереален».

Но позвольте! Если отвлечься от первой и назойливой мысли, что чемпионы – это страдающие от массы неврозов, обрекаемые на лишения и тотальное одиночество люди, то возникает устойчивое впечатление, будто они не находят в спорте и воссоздают сами, по-своему, все то, что делает их чемпионами. И второе. Не напоминают ли приведенные личностные характеристики чемпионов те же факторы, которые теряют религиозно-боевые единоборческие системы в процессе трансформации в спортивные единоборства?

Простой логический силлогизм, состоящий всего из двух посылок, позволяет заключить: выдающийся спортсмен – это не результат системы, а исключение из правила, отклонение от нормы. Кто-то из великих сказал, что демократия – это власть середняков, посредственностей. Не является ли такой же уравниловкой и спорт?

Часть IV
Социология и прикладная социология в сфере физической культуры спорта

Введение к четверной части

Рассматривая значение социологии и прикладной социологии для сферы физической культуры и спорта, целесообразно подчеркнуть три основные момента.

Первое. Социология (мировая социология), развиваясь (как любая наука) на теоретическом и эмпирическом уровнях, до 70-х годов XX в. совершенно точно не числила сферу физической культуры и спорта в составе объектов исследования, на которые ей поступил бы четкий государственный или частный заказ. По всей видимости, именно данное обстоятельство следует считать главной причиной, объясняющей отсутствие фундаментальных социологических теорий спорта или даже более-менее солидных социологических теорий спорта среднего уровня, а также очевидную для всех неполноту (и бессистемность) конкретно-социологических исследований в указанной сфере.

Второе. Прикладные социологические работы в области физического воспитания, спорта, фитнеса, прочих психофизических социальных практик, не имея возможности опираться на фундаментальную теорию, на мировую традицию развития социологической мысли, грешат фрагментарностью и разрывом теоретического и эмпирического уровней исследований, нарушая принцип единства анализа и синтеза. В такой ситуации просто невозможно построить грамотную научно-исследовательскую программу, поэтому имеющиеся интересующие нас социологические прикладные проекты отличаются либо необоснованно обобщенной описательностью, либо голой эмпиричностью. Но и в том и в другом случае они не способны порадовать нас серьезной научной аналитикой, достоверными выводами и обоснованными рекомендациями.

Третье. Философия, в свое время разработавшая и успешно реализовавшая проект создания социологической науки (имеется в виду позитивизм во всех его ипостасях), сферой физической культурой и спорта ни в какой, даже в самой малой части, вообще не интересовалась, тем более не делала ее предметом своего анализа. Поэтому в итоге, построив механизм (методологию и методику) социологического исследования общественных процессов, философия позитивизма не озаботилась применить его по отношению к сфере физической культуры и спорта.

В результате сегодня мы имеем научный социологический метод для исследования спорта и подобных ему социальных практик, но не имеем соответствующей этому методу социальной теории спорта. А ведь теория и метод – это две стороны одной медали. Только совместно они способны обеспечить единство теории и практики.

Однако не побоимся утверждать, что созданный на протяжении двух с лишним веков социологический метод и неотделимая от него фундаментальная социологическая теория имеют потенциальную возможность и целесообразность прикладного применения, в нашем случае – к сфере спорта.

Экстраполируя теории и концепции известнейших, подчеркнем, не занимавшихся специально исследованием спорта философов и социологов на рассматриваемую сферу деятельности и социальных отношений, мы можем в перспективе получить не одну, а множество социологических теорий спорта, обогащающих друг друга.

Необходимым дополнением к тандему философии и социологии выступает история физической культуры и спорта. Заметим, не фактология, не перечисление дат, имен, достижений спортивной истории, а наука, отражающая социальные закономерности возникновения и эволюции физической культуры, спорта с древних времен до наших дней. Именно такая история способна прояснить сущность и назначение всех и каждой психофизической практики.

На стыке философии, социологии, истории только и возможна разработка фундаментальной научно-исследовательской программы, органично сочетающей в себе естественнонаучное и социально-гуманитарное значение.

Раздел I
История агонально-спортивной практики: от Олимпизма к Колизею

Модуль 1. Исторические основания и механизм трансформации сферы физической культуры и спорта

Лекция 1. Античная агонально-спортивная традиция в свете герменевтики и религии Древней Греции и Рима

Пользуясь идеями и концепциями историков эпохи романтизма, а также их преемников неоромантического, сциентистского^[6] и антропологического направлений преодоления философско-исторического скептицизма, попытаемся взглянуть на историю возникновения и развития спорта, так сказать, без явного разделения рациональных и иррациональных факторов, то есть диалектически и конкретно-исторически. Сразу же оговоримся, что это невозможно было бы сделать на основе анализа только спортивной истории самой по себе, без ее показа как составной части единого и сложного процесса возникновения и эволюции всего комплекса телесно-двигательных практик и их философского оформления. В частности, без указания на процессы исторической диффузии, взаимопереплетения физического воспитания и спорта, сам спорт, его история выглядели бы некой оторванной от реальной социокультурной практики псевдоисторической абстракцией. Следовательно, конкретно-исторически и диалектически спорт необходимо представить в контексте его сложного, изменяющегося взаимодействия с физическим воспитанием, отражаемым также термином «физическая культура».

Словосочетание «физическая культура» в древнегреческой и древнеримской языковой традиции отсутствовало. Зато имели место его предтечи:

– греческие термины, от которых произошло слово «педагогика»;

– термин «гимназия», также имеющий греческие корни;

– латинский термин «культура».

По утверждению И. Ф. Харламова (1990), «в Древней Греции педагогами назывались рабы, которым аристократы поручали присматривать за детьми, сопровождать их в школу и из школы, а также совершать с ними прогулки. Греческое слово „пейдагогос“ (пейда – ребенок, гогос – вести) обозначает „детоводитель“. Впоследствии педагогами стали называть людей, которые занимались обучением и воспитанием детей».

Несмотря на разницу в обучении и воспитании в различных греческих городах-государствах, семейное воспитание заканчивалось, а общественное (государственное или частное) начиналось в семилетнем возрасте. Причем, как бы не велика была указанная разница, например, в Спарте и Афинах, физическая подготовка греческих юношей имела четко выраженную ориентацию на военную деятельность, к которой они и приступали где-то к 18 годам, вступая в полисные подразделения эфебов.

Эфебия подхватывала эстафету воинской подготовки, совершенствуя обучение и воспитание свободной греческой молодежи, переводя их в план практического воплощения.

Умственное, нравственное, эстетическое, короче говоря, любое нефизическое воспитание и обучение либо отходило полностью на второй план, либо подчинялось ритуально-обрядовой религиозной деятельности, либо осуществлялось в специальных, например, мусических школах. В качестве примечания отметим, что музами назывались божественные покровительницы искусства и творчества. Тем самым мы хотим показать, что греческая педагогика в лице наставников-педотрибов, деятельность которых развертывалась в плане физического формирования свободных граждан, была относительно самостоятельной, отдельной, осуществлялась в гимнастических («гимнос» – обнаженный) школах или палестрах («пале» – борьба) и далее в гимнасиях и эфебиях, то есть была подчинена военному делу. Так продолжалось до тех пор, пока Греция не попала под власть сначала Македонии, потом Рима.

Гимнастика как общее, основанное на воинской подготовке физическое воспитание практиковалась в гимнасиях (от греч. gymnasion) – школах физического развития и, особо подчеркнем это обстоятельство, не была связана с состязательной практикой. Зато на этой практике была основана агонистика, то есть «специальная подготовка и участие в состязаниях» («агон» – состязание, игра, турнир, праздник).

Действительно глубокое изучение агонистики (как и римских форм состязательности), на наш взгляд, не может ограничиваться уровнем истории физической культуры и спорта. Оно должно отталкиваться от установленных фактов из области истории религии и религиозной мифологии Древней Греции и Рима, в которых, собственно, и нужно искать глубинные корни происхождения агонистики (спорта).

Известный советский исследователь истории религий мира С. А. Токарев (1986) совершенно обоснованно (и в полном согласии с историко-этнографическими трудами Л. Г. Моргана, Ф. Энгельса, Дж. Дж. Фрэзера, Э. Б. Тайлора, Д. Ливингстона) заявляет о тесной связи указанных игр-агонов с религиозной обрядностью, восходящей к древним мужским союзам.

Собственно говоря, с этим утверждением, по существу вопроса, не спорят и авторы учебника по истории физической культуры и спорта под редакцией В. В. Столбова (2001). Только вот что же нам это дает?

Признание религиозной подоплеки агонистики позволяет понять истинные исторические корни древнегреческой традиции состязательности, которая явилась отражением и преломлением, с одной стороны, соперничества между местными и общегреческими божествами и культами, с другой – выражением и средством политического лавирования культовых святилищ между интересами соперничавших греческих городов-государств. Имеется в виду мирное политическое лавирование, доказательством чего выступает тот факт, что агоны посвящались самым различным богам (Зевсу, Аполлону, Артемиде, Гере), но только не богу войны Аресу. За такой вывод свидетельствуют и исторические факты заключения перемирия и жесткого запрета на ведение военных действий в периоды проведения игр-состязаний в честь общегреческих богов-покровителей и культурных героев.

Итак, агоны имели явно религиозное происхождение, никак не связанное с военной деятельностью, на которую работала вся греческая система физического воспитания и обучения. Но и как чисто религиозные придатки игры-зрелища квалифицировать трудно, поскольку они имели скорее некий переходный от религиозного к светскому антропологический характер. Связано это было с антропоморфностью, очеловечиванием божеств, с культом культурных героев и с практицизмом греческой религии и мифологии.

Боги в глазах и умах древних греков стали людьми, пусть и обладающими сверхъестественными и гипертрофированными качествами, воплощением мудрости (хитрости, ума, рассудительности, знания), красоты (физического совершенства, пропорциональности), справедливости (права, морали, обычая). Они в пределе, в абсолюте являли все то, к чему стремились и чем, как правило, не обладали обычные люди: умственное, нравственное, эстетическое и физическое совершенство. Тем самым создавался образ всесторонне развитого человека, культивируемый ритуальной практикой агонистических святилищ. Святилища Аполлона в Дельфах (Пифийские игры), Зевса в Олимпии (Олимпийские агоны) и другие подобные им культовые центры пропагандировали образ всесторонне развитого грека как одну из основ культурно-национальной идеи эллинизма, эллинской общности.

В том же ключе религиозные агоны использовали и образы культурных героев. Героями у древних греков выступали духи-покровители, особенно аристократических родов, их выдающиеся отцы (предки) – основатели, бывшие предметом почитания, подражания и культового обращения. Им же приписывалось божественное происхождение. Герои также почитались как основатели и первые победители религиозных игр, например, Геракл (сын Зевса) – олимпийских, а Тесей – панафинейских.

Помимо культурных героев указанного типа (основателей и покровителей городов), развитие получила и другая образная категория – галерея великих художников, изобретателей, поэтов (Дедал, Пигмалион, Орфей, Гомер), которые стали не только родоначальниками греческого искусства, но и основателями религиозных сект, братств (орфики, пифагорейцы).

По всей видимости, именно культ героев обеих категорий послужил отправной точкой для включения в программу греческих религиозно-культовых праздников как гимнастических, так и мусических агонов (состязаний, соревнований).

Что же касается исключительной практичности и демистифизированности древнегреческих религиозных агонистических культов, то они послужили благодатной основой для превращения жрецов из служителей храмов в устроителей и судей, управлявших агонами (религиозными состязаниями). Для данного утверждения есть несколько причин. Во-первых, как утверждает Л. В. Винничук (1988), греческое жречество не являлось замкнутой корпорацией типа касты, класса, сословия. Официальным культом могли руководить даже не жрецы, а гражданские должностные лица. Во-вторых, несмотря на прецеденты наследственности и пожизненности, в большинстве случаев должность жреца была выборной. Наконец, в-третьих, жрецы храмов, располагавших огромными ценностями и пускавших деньги в оборот под проценты, совмещали в своей деятельности и функцию ростовщиков-банкиров.

Так формировался полурелигиозный-полусветский управленческо-судейский аппарат со всеми своими основными функциями и полномочиями, актуальными даже в современной практике, например, организации и проведения Олимпийских игр.

Обращает на себя внимание интересная закономерность: когда Греция лишилась независимости и распустила полисные ополчения, она одновременно лишилась и ориентированной на воинскую подготовку системы физического воспитания и обучения. Заметно изменился в профессиональном, идейном, содержательном отношениях и агонистический культ. На игры все больше допускаются профессионалы и инородцы.

Уходит в прошлое, по крайней мере открыто не пропагандируется, идея всестороннего развития человека как идеал эллинизма. Награды переходят из области социального почета и признания в область материального поощрения. Мусические агоны начинают доминировать над гимнастическими.

Греческие, например олимпийские, агоны, частично лишенные религиозно-патриотических корней, все больше напоминают спортивные состязания – развлечения в латинском понимании спорта. Поэтому неудивительно, что императорский Рим предпринимал неоднократные попытки переноса и распространения Олимпийских игр в своей культуре, в чем так и не добился успеха. Опять же в основном по причине религиозного характера. Более детальное рассмотрение данного вопроса переводит нас к анализу культуры (воспитания) и спорта в Древнем Риме.

В Риме царского и особенно республиканского периода, как и во времена независимости греческих полисов, система физического воспитания молодежи строилась на основе суровой и целенаправленной воинской педагогики, была наполнена физическими играми и упражнениями, которые «никогда не венчались состязаниями», допускающими хотя бы приблизительную аналогию с греческими играми-агонами. Мало того, перенос на почву римской культуры элементов греческой агонистики, как уже отмечалось, оказался невозможен. Почему?

Древнеримские божества в своем большинстве – это не антропоморфные существа (как у греков), а олицетворения сил, покровительствующих в различных сторонах человеческой деятельности (гении и юноны). Культ духов-покровителей у римлян переплетается с пантеоном божеств, представляющих собой, по словам С. А. Токарева (1986), «непосредственное олицетворение отдельных отвлеченных понятий». Такими понятиями-богами были Мир, Надежда, Доблесть, Справедливость, Счастье, многие из которых не имели даже определенного пола (Либер – Либера, Фавн – Фауна, Диан – Диана). О какой антропоморфности, о каком идеале всестороннего развития может идти речь при указанной религиозно-культовой специфике?

С другой стороны, у древнеримских племен, как и у многих других народов, чрезвычайным развитием отличался погребальный культ. Причем, у римлян особой популярностью пользовались кровавые тризны – бои, на которых рабы и пленные истребляли друг друга в вооруженных схватках. Имея смутное представление о загробной жизни и полагая, что умерший имеет связь с живыми, родственники вождя или аристократа, по-видимому, старались задобрить его тень, облегчить ему дорогу в подземное царство грозного Орка или в Элизиум – поля блаженных, в том числе путем кормления божеств-покровителей кровью и телом жертв.

Римский религиозный культ даже в еще большей степени, чем греческий, был свободным от магии, мистики, отличался практичностью и рациональностью, в силу строгой официальности отправлялся кооптированными и избираемыми жреческими коллегиями, по сути своей состоявшими из государственных должностных лиц, ни в коем случае не обособленных от общественной жизни.

И, наконец, в поздней древнеримской истории усилился и повсеместно распространился культ императоров, сопровождавшийся массовым зрелищным почитанием, выросший из культов богов – основателей и покровителей патрицианских родов и им же противопоставленный.

«Термин спорт, – пишет В. В. Столбов с соавт. (2001), – происходит от древнелатинского слова диспортаре – развлекаться. В старофранцузском языке отсюда произошло слово деспорт – развлечение, от которого образовался термин ле спор(т), перешедший в немецкий язык – шпорт и английский – спорт. В скандинавских странах ему соответствует слово идрот, а в странах, говорящих на испанском языке, он звучит как депорте».

Обратим внимание на перевод. Спорт как исторический феномен и отражающее этот феномен понятие переводится, как глагол развлекаться и существительное развлечение. И не более того.

Следуя исторической логике, спорт правильно будет связывать с императорским периодом в истории Древнего Рима, когда «римская знать, утратившая потребность в военно-физической подготовке в связи с наличием наемной армии, предавалась забавам и развлечениям».

Древнеримские религиозные культы не только разводили физическое воспитание и спорт в разные стороны, но и в своей целенаправленной эволюции способствовали расцвету массовых плебейских зрелищ, физических забав и развлечений за счет жизни и здоровья рабов и наемников. Немало развитию и доминированию римского спорта содействовала перестройка армии на профессионально-наемном основании.

Физическое воспитание патрицианских семей, оставаясь домашним, теряет армейскую завершенность и превращается в праздное занятие скучающих любителей. Лицом римского спорта становится арена Колизея.

Последнее, на чем требует акцентировать внимание логика нашего исследования, – это понятие культуры. Сам термин «культура» латинского происхождения и первоначально означал возделывание почвы, ее «культивирование», то есть изменение в природном объекте под воздействием человека, его деятельности, в отличие от тех изменений, которые вызваны естественными причинами.

Конечно, в дальнейшем под культурой стали понимать практически все созданное человеком, все относящееся к миру «второй» искусственно созданной природы. Тогда получается, что с одинаковым основанием можно говорить и о культуре физического воспитания и о культуре спорта. Но учитывая первоначально узкий античный смысл термина «культура», его следует относить к системам физической подготовки как к области физического возделывания, культивирования, формирования человеческой личности. Поэтому впервые употребленный в 90-х годах XIX в. в англоязычных странах и попавший в российскую печать где-то в начале XX в. термин «физическая культура» уже тогда имел туманную, не очень точную, но, в принципе, исторически верную трактовку. По определению В. В. Столбова с соавт. (2001), «под физической культурой тогда понимали деятельность человека и общества, направленную на физическое воспитание, образование и укрепление здоровья». Единственное и главное, что в данном определении опущено, так это ориентация на военную деятельность.

Таким образом, физическая культура возникает как результат воинской, а спортивная культура как результат религиозной педагогики, постепенно приобретающей светский характер, но не теряющей и явных сущностных характеристик, свойственных религиозно-магической массовой ритуально-обрядовой практике. Религиозно-коммерческий, социально-политический характер греческих и римских состязаний и развлечений прекрасно согласуется с природой современного спорта и Олимпийских игр. Поэтому приходится лишь удивляться просветительскому идеализму Пьера де Кубертена, категорически возражавшего против проведения Игр во время прохождения буржуазных ярмарок, против их коммерциализации и лишения мусического начала.

В свете сказанного выше приходится по существу оспаривать точку зрения несомненно выдающегося исследователя современного спорта М. Я. Сарафа, считающего, что «современный спорт возникает несколько иначе, чем античный. Его возникновение связано с развитием буржуазной городской культуры, и его истоки лежат не в потребностях физического совершенствования и не в традиционных формах праздников, а преимущественно в новых возможностях досужного развлечения. Если атлетам древности покровительствовали боги, и сами атлеты приближались к богам своим совершенством, то спорт нового времени рожден, скорее, скукой и азартом». Чтобы не видеть явной преемственности и подобия между античной агонистикой, спортом, с одной стороны, и современным олимпийским движением, спортом – с другой, нужно находиться в плену историко-спортивного мифотворчества, его паганизации и идеализации.

Известный историк, этнограф Дж. Дж. Фрэзер был исключительно научен, когда писал, что вообще «новые законы редко бывают сплошным новаторством, а почти всегда опираются на существующий обычай или на общественное мнение… В каждом законе имеется элемент прошлого. Если бы мы задались целью проследить этот элемент до его первоначального источника, то это привело бы нас к первобытной стадии человеческой эволюции».

Лекция 2. Исторические бифуркации античных агонально-спортивных институтов

Как мы уже убедились, несмотря на явные различия религиозных традиций в Древней Греции и Риме, их физическое воспитание имело весьма сходные естественные, реалистические черты, и прежде всего военную ориентацию. С другой стороны, греческие агоны и римский спорт значительно приблизились друг к другу, будучи областью, связанной не с военной подготовкой, а с религиозно-культовой зрелищно-развлекательной практикой.

Имеем ли мы на сегодняшний день столь же четкую картину? Или смысловые акценты в современной физической культуре, олимпийском движении и спорте сместились? Если да, то насколько радикально? Когда и чем вызвано подобное смещение?

Первая историческая бифуркация (развилка, перекресток) и, соответственно, основная причина первоначального искажения указанных социокультурных традиций Античности – это, конечно же, распространение христианства, порвавшего со всеми языческими обычаями и традициями (если только христианская церковь со временем не считала нужным адаптировать их к себе, интерпретируя уже по-своему). По отношению к греко-римской агонистической традиции христианская нетерпимость проявилась в политике императоров Феодосия I и Феодосия II, которая привела сперва к запрету олимпийских празднеств (394 г.), а затем и к разрушению всех агонистических святилищ (и не только их).

Готами и другими христианами-варварами была разрушена, в том числе, греко-римская спортивная культура, лицом которой, как уже говорилось, выступал Колизей, другие арены гладиаторских боев и иных зрелищных представлений или массовых развлечений римлян-язычников.

Однако тьма суеверий и невежества, на многие века поглотившая Европу, не смогла полностью предать забвению традиции физического воспитания и спорта. И хотя, как считают В. В. Столбов с соавт. (2002), контролирующая практически все сферы общественной жизни Католическая церковь «проповедовала аскетизм, греховность заботы о теле, называя тело „прибежищем дьявола“, призывала заботиться только о спасении души и подготовке к загробной жизни», но и она была не всесильна. Церковь вынуждена была считаться с потребностями рыцарства в воинской физической культуре, а также с потребностями народа в массовых развлечениях и забавах телесного характера. А какие еще могут быть забавы у народа, лишенного образования и просвещения? Само собой разумеется, что в народный праздник весьма интенсивно просачивались языческие физкультурно-спортивные традиции, усилившиеся в процессе развития средневековой городской культуры.

Что касается физического воспитания рыцарского сословия, то оно интенсивно христианизировалось, насыщалось христианскими религиозно-мировоззренческими принципами. По всей видимости, именно по причине клерикализации приобрело спортивную состязательность и новые формы. Рыцарский турнир (а позднее дуэль) явился чем-то средним между боевыми действиями и условным спортивным соревнованием, но прежде всего он рассматривался и служил формой божьего суда. Спортивная религиозность проникла в физическое воспитание.

Таким образом, разрушение рабовладельческого античного общества и переход европейского населения к феодализму стал первой бифуркационной точкой, первым витком истории, ознаменовавшим собой действие диалектического закона отрицания отрицания в сфере физической культуры и спорта. Физическая культура (воспитание) приобрела сущностные элементы спорта, а спорт, соответственно, получил возможность проникнуть в основу физической культуры.

Второй бифуркационной точкой и, соответственно, вторым витком спирали исторического развития стали буржуазные религиозные, научно-производственные и социальные революции. Именно они оформили второе историческое отрицание в сфере физической культуры и спорта.

По мере наступления эры капиталистических отношений у разных классов и социальных групп намечается разное отношение к физкультурно-спортивной сфере. Это дает возможность современным исследователям говорить уже не об одной, а о трех социально-классовых базах развития физической культуры и спорта: аристократической, буржуазной, пролетарской. Причем, под аристократией следует понимать не только землевладельческую, но и финансово-олигархическую аристократию и социальную группу (группы) военно-промышленного комплекса. А под буржуазией – не только мелких собственников, но и выражающих их интересы и ценностные ориентации представителей образовательно-просветительских, интеллектуальных, разночинно-интеллигентских кругов.

В лучшую сторону изменила свое отношение к физическому воспитанию и церковь, причем не только Реформаторская (выражающая интересы буржуазного сословия), но и традиционная Католическая, нуждавшаяся в силовой подготовке своих защитников и приверженцев, сильных не только верой, но и способных противостоять религиозным противникам в религиозных войнах.

Казалось бы, как считает А. С. Мандзяк (2005), каждый класс или мощная, устойчивая социальная группа имеет свой мотив для развития физкультурно-спортивной сферы:

• аристократия выступает партией войны и, соответственно, нуждается в воинской подготовке;

• буржуазия представляется партией труда и ратует за подготовку народа к трудовой деятельности;

• пролетариат выступает партией самого себя и декларирует необходимость закаливания, укрепления здоровья, рекреации трудового человека (или человека вообще, Человека с большой буквы) для самого человека, находя в этом высший гуманизм;

• церковь также довольно откровенно заявляет о своих религиозных нуждах и целях, упирая на свою службу Богу, а следовательно, и социальной справедливости;

• многочисленное крестьянство вообще ни о чем не заявляет, но продолжает стихийно и довольно дико, в основном по праздникам, культивировать свои традиционные формы физической и спортивной направленности (имеются в виду разного рода массовые единоборства и игрища).

Именно указанная, на первый взгляд, очевидная обособленность, своеобразность каждого социально-классового подхода всячески подчеркивается и в трудах известных педагогов-классиков, и в современных учебниках.

Вот так, за частностями мы упускаем главное: борьбу за власть, и прежде всего за власть государственную. Даже признавая наличие в истории классовых и религиозных войн, при исследовании сферы физической культуры и спорта мы почему-то упорно исходим из представлений о социальной солидарности, базируемых на функционализме, как из аксиомы. Вслед за Йоханом Хёйзингой мы желаем видеть в спорте некий сюрреалистичный мир, разновидность карнавальной культуры, тихую заводь, далекую от социальных потрясений и битв. Возникает закономерный вопрос о том, до какой степени социальные противоречия должны обостриться в самой физкультурно-спортивной сфере, чтобы мы, наконец, стали рассматривать ее не обособленно от остального общества, а именно как одну из социальных сфер, тесно связанную с другими сферами и во многом зависимую от них?

Разные социально-классовые подходы, идеолого-теоретические доктрины и точки зрения на физическую культуру и спорт следует сравнивать не синхронно, а диахронно, на тот момент, когда выражающие эти позиции социальные силы приходят к власти или даже еще вступают в активную фазу борьбы за нее и сталкиваются с внешними и внутренними врагами. С любой получившей власть группы и группировки тут же слетает личина пассивного благодушия и абстрактного гуманизма.

Именно поэтому наиболее влиятельной политической тенденцией в физической культуре выступала ее милитаризация. Она усиливалась по мере расширения колониальной экспансии, военной агрессии капиталистических держав, неизбежно сопровождавшихся (по крайней мере, на первых порах) ростом национального энтузиазма и физкультурно-спортивного движения. На гребне указанной тенденции создавались и совершенствовались национальные гимнастические системы, ориентировавшиеся прежде всего на военную подготовку молодежи и включавшие многие виды упражнений, которые впоследствии приобрели статус видов спорта (атлетические, борцовские, конькобежные, лыжные гоночные, собственно гимнастические, фехтовальные, стрелковые, конные и другие). В этом отношении показательны следующие гимнастические системы:

• турнерская (немецкая гимнастика и одноименное социальное движение за объединение Германии, одним из основателей которых был Фридрих Ян, пропагандировавший деятельность турнерских организаций в книге «Немецкая народность» (1810));

• шведская, основанная Пером Лингом в 1813 г.;

• французская, созданная Франциско Аморосом, открывшим в 1820 г. государственную военно-гимнастическую школу по подготовке офицеров – преподавателей гимнастики;

• чешская «сокольская», основанная Мирославом Тыршем в 60-е годы XIX в. на гребне национально-освободительной борьбы чехов против австро-венгерского владычества.

Параллельно создавались и совершенствовались спортивно-игровые системы. В. В. Столбов с соавт. пишут (2001): «Эти системы создавались наряду с гимнастическими во многих странах мира. Однако они формировались на других организационных и методических принципах. Их основу составляли упражнения, содержащие элементы соревнования и направленные на достижение лучших результатов». При анализе тенденций развития физической культуры становится ясно, что в ней также присутствовали подобные характерные черты, хотя и не в такой большой степени. Иначе говоря, столь жесткого противопоставления гимнастических и спортивно-игровых систем фактически не наблюдалось. Разница между ними все больше нивелировалась и к концу XIX в. носила скорее количественный, нежели качественный характер. Данное заключение подтверждается и анализом практики эволюции самих спортивно-игровых систем, все больше рассматривавшихся в качестве важного механизма, метода военной физической подготовки. Приведем несколько аргументов, проясняющих суть вопроса.

Можно ли считать случайностью более раннее, чем в других странах, возникновение спорта именно в Англии, в государстве – лидере научно-технического прогресса и интенсивного развития капиталистического промышленного производства, в государстве, в силу этого активно проводившем политику колониальной экспансии с целью получения рынков дешевого сырья и рабочей силы? Конечно, деятельность одного из родоначальников европейского спорта Томаса Арнольда по созданию игровой системы в городе Регби можно рассматривать как педагогический эксперимент. Но нельзя не заметить функционального своеобразия и целевой ориентации этой системы, совершенно явно отвечавших правительственному военно-промышленному заказу того времени. За данное предположение свидетельствуют:

• состав отобранных Арнольдом видов спортивной деятельности (регби, футбол, бокс, гребля, плавание), развивающих индивидуальную инициативу и командную слаженность;

• быстрое и широкое распространение системы Арнольда в других английских колледжах, университетах, учебных заведениях военного профиля, невозможное без активной поддержки правительства.

Обратимся к другому факту. Конечно, можно убедить себя в том, что введение физического воспитания в учебных заведениях США и интенсивное создание там же спортивно-игровых клубов явились результатом развития педагогической мысли, например, результатом знакомства с концепцией Песталоцци. Но разве не более научным было бы утверждение о правительственном военном заказе на подготовку солдат для войны промышленного Севера и рабовладельческого Юга, для борьбы с коренным населением Америки и для службы в мобильных экспедиционных корпусах? Иначе получается, что физическое воспитание и спорт в США (как и в других странах) развивались как бы сами по себе, вне политики и экономики, лишь под влиянием эволюции педагогических идей и общественных настроений.

Третьим аргументом, уже не вызывающим, на наш взгляд, никаких сомнений в военной направленности физкультурно-спортивного движения в Англии и других странах на рубеже XIX–XX вв. являются основанные генералом Бадэном Пауэллом отряды скаутов, то есть активно занимавшиеся физической культурой и спортом молодежные группы, организованные по типу военных подразделений. Скаутское движение настолько полно соответствовало производственно-экономическому запросу эпохи, что быстро нашло активных приверженцев и солидную поддержку в ряде стран Запада и Востока, а также в России.

И, наконец, нельзя не обратить внимание на одну крайне интересную закономерность: проникновение в область физического воспитания спортивной деятельности с ее систематизирующими принципами (соревновательности, борьбы за условную победу и условный лучший результат – рекорд, установления жестких правил, судейского Регламента, призового фонда) – обязательно сопровождается значительным усилением религиозного элемента. Данное явление вполне объяснимо, если связать в единое целое капиталистический дух конкуренции и предпринимательства, соревновательность спорта и европейскую религиозную Реформацию, о чем писал известный немецкий философ, социолог, историк Макс Вебер в своем труде «Протестантская этика и дух капитализма» (1904–1905). Исходя из «типологии социального действия» Вебера, можно предположить, что в спорте сочетаются и целерациональные, и ценностно-рациональные, и аффективные, и традиционные действия. В альянсе капитализма и протестантизма спорт играл и продолжает играть роль одного из цементирующих начал, соответствуя природе и того, и другого.

Вот разумное, но, по всей видимости, еще не окончательное и не до конца исчерпывающее объяснение феномену опережающего развития спорта в передовых странах капиталистического способа производства и религиозной Реформации: Великобритании и США.

Спортизированное физическое воспитание XIX–XX вв. пошло «рука об руку» с религиозным воспитанием. Моральные качества, на которых делал упор Томас Арнольд, на поверку оказываются примером религиозной морали частнособственнического общества. Бадэн Пауэлл при организации военных скаутских лагерей значительную роль отводил религиозному воспитанию. О христианских молодежно-спортивных организациях США второй половины XIX в. и говорить нечего: в их христианской воспитательной триаде «дух, ум, тело» за «дух» религиозная мораль отвечала полностью, а за «ум» и «тело» – частично, но существенно.

Итак, подведем некоторые итоги!

Первое. То существенное различие между реально ориентированным на воинскую подготовку физическим воспитанием и религиозной агонально-спортивной культурой, которое имелось в Античном мире, к настоящему моменту практически полностью утрачено. Рубеж (точка) невозврата в данном процессе был необратимо пройден благодаря сперва средневековым, феодализирующим античное общество изменениям, а затем благодаря возникновению буржуазного общества и установлению господства капиталистического способа производства.

Второе. Христианизация и капитализация европейского мира способствовали не только новой волне подъема системного физического воспитания и спортивного движения, но и значительному смешению этих видов социальной практической деятельности. Спорт, перестав быть только массовым религиозным и политическим празднеством, приобрел образовательные черты, взял на себя функцию воспитания и социализации молодежи. В том числе именно спорт стал рассматриваться в качестве основы воинской физической подготовки, чего принципиально не практиковалось ни в Древней Греции, ни в Древнем Риме.

Со своей стороны, физическая культура все больше и больше насыщается спортивными элементами, приобретает дух соревновательности, соответственно, соревновательную и внешнюю мотивацию (ориентацию на призовой результат и связанные с его достижением общественное признание, поклонение, славу). Эти виды мотивации несколько отодвигают с первого плана внутреннюю мотивацию (ориентацию на подготовку и воспитание хорошего воина, защитника рода).

Вместе со спортом в области физической культуры усиливается религиозность, создавая условия для противопоставления научному мировоззрению со стороны мировоззрения мистического, веры в сверхъестественное. Иллюзорно-компенсаторная функция, свойственная религии, распространяется и в спортизированной физической культуре, создавая (как и в спорте) иллюзорный, псевдореальный мир, где реальные оценки, задачи, достижения заменяются условными, определяемыми условно-игровой или, другими словами, спортивно-игровой ситуацией.

Раздел II
Спорт с позиций классической западной социологии и неклассической философии

Модуль 1. Социология

Лекция 1. Прикладные аспекты основных теоретико-методологических парадигм мировой социологической мысли

В ходе исторической эволюции спорт как форма общественной практики претерпел существенные изменения. В какой степени произошедшие изменения повлияли на социокультурную природу спорта, Олимпийских игр? В какой степени последние стали продуктом современной социально-исторической эпохи, впитали в себя ее дух, мировоззрение? Вот вопросы, требующие всестороннего анализа и честного, научно обоснованного ответа, каким бы неприятным и циничным он не грозил оказаться.

Принцип научности заставляет нас обратиться к науке, во многом отражающей интегративные свойства современного общества, науке, порожденной этим обществом. Речь пойдет о социологии.

Для того чтобы выстроить наиболее полную и в возможных пределах непротиворечивую мировоззренческую картину, следует попытаться представить мировую социологическую мысль не как совокупность рядоположенных разнородных теорий, а как сложную, но достаточно целостную конструкцию, обладающую своеобразной преемственностью и логикой проблемного развития. При этом социальную философию Карла Маркса и Фридриха Энгельса (в силу своей системной завершенности и всеобъемлющего характера способную противопоставить себе практически все остальные социологическое концепции ХIХ-ХХ вв.) в данном исследовании целесообразно не рассматривать. Во-первых, чтобы не сбиться с обобщающей индукции на дедукцию, во-вторых, с целью исключения возможной мировоззренческой и методологической подмены и неправомерного заимствования в пользу исторического материализма.

Итак, что постулирует мировая (идентифицируемая как буржуазная) социология?

Огюст Конт, пытаясь осмыслить возможности реформирования общества в рамках своей эволюционной теории, выдвинул четыре принципа.

Принцип учета условий существования звучал как требование признать приоритетность воздействия на человека внешних и внутренних факторов. Вернее, не на человека, а на социальные факты, определяющие достоверность законов социальных явлений.

Принцип учета человеческой природы требовал обратить внимание на биологически обусловленные чувственные потребности и интересы.

Принцип консенсуса обязывал добиваться взаимосогласованности целого и частей.

Наконец, согласно эволюционному (главному) принципу, противоречия между «социальным порядком» и «социальным прогрессом» снимаются на эволюционном, а не на революционном (остроконфликтном) пути развития общества.

Эволюционный путь развития – это, по Конту, процесс достижения интеллектуального и морального совершенства. Такими, очевидно, были истоки его упований на теологизированную социологию, причины поиска «второй социологии» в религии человечества. Контовская теория социального порядка, или социальной статики, была призвана изучать законы общества как системы локализованных в пространстве и времени явлений (образований) типа семьи, касты, класса, социальной группы, государства, нации. Основными антиподами в этом перечне у Конта выступают семья (семейные связи) и государство (точнее – политика). Теория социального прогресса или социальной динамики, по убеждению Конта, изучает законы последовательной смены, эволюции социальных явлений, выполняя этим заказ практической политики (читай – государства). Основными движущими силами в данном эволюционном процессе выступают социально-экономические, природные, и главное – духовно-интеллектуальные факторы. Последние, по всей видимости, во-первых, сильнее других, поскольку имеют одновременно и внешний и внутренний характер, то есть формируются и от лица общества и от лица конкретного духовного человека. Во-вторых, именно они основываются на религии человечества и определяют социальный прогресс.

Принципиально важно отметить то обстоятельство, что Огюст Конт, позиционируя приоритетное значение эволюции традиций идеального по сравнению с историзмом материального в становлении общественных законов, изначально в фундамент социологии как науки закладывает принцип единства и взаимообусловленности объективного и субъективного. Французский философ фактически создает основы механизма постижения объективных социальных законов через исследование общего, особенного, единичного в области субъективного. В том, что Конт признает объективность существования социальных явлений, особых сомнений также не возникает из-за его понимания социологии как социальной физики. Правда, следует учитывать разницу между позитивистским и диалектико-материалистическим смыслом объективного.

Герберт Спенсер, развивая идеи Конта, уже не довольствуется констатацией эволюционного принципа и его формальным отнесением к области интеллектуально-духовного. Спенсер предлагает содержательную формулировку эволюционного принципа как объективного закона, существенно напоминающую закон экспоненциального роста народонаселения Мальтуса, теорию происхождения видов путем естественного отбора Дарвина, Общую и Специальную теорию относительности Эйнштейна. Эволюция, по Спенсеру, есть процесс организации, структурирования, происходящий согласно общему закону, гласящему, что прирост массы приводит к усложнению организации, усилению внутрисистемной дифференциации и интеграции. Пределом эволюции Спенсер считал достижение системой состояния равновесия. Нарушение равновесия, приводящее к распаду системы, британский философ рассматривал как начало нового эволюционного витка, цикла. С другой стороны, Герберт Спенсер был убежден, что общество нельзя рассматривать в качестве продукта какого-либо сознательного творчества или договора, потому что человеческая история есть процесс и результат естественного, самопроизвольного развертывания действия законов надорганической эволюции, проявлением которых выступают социальные факты, а формой организации – социальные институты. В этом постулате известный эволюционист, по-видимому, был солидарен с трактовкой закона естественного права, заложенной еще Джоном Локком, а затем ставшей лейтмотивом буржуазного мировоззрения: в основе естественного права лежит право на частную собственность. По указанной причине Спенсер выступает категорически против любого насильственного вмешательства в естественный ход развития событий типа бюрократизации, социалистического планирования, государственных форм общественного вспомоществления и поддержки, колониализма. Все это ставится на одну и ту же чашу весов против свободной рыночной конкуренции. Все это, по убеждению британского философа, способствует социальному и биологическому вырождению, паразитизму и выживанию «худших за счет лучших».

Между тем, в своей концепции социальных институтов Спенсер противопоставляет их как естественный механизм и продукт самоорганизации и социализации человечества любым попыткам искусственного вмешательства и подтасовки социальных фактов. Он настаивает, что социальные институты возникают не только естественным образом, но и автоматически, в зависимости от прироста численности человеческого сообщества (по спенсеровски, популяции).

При этом (что характерно) государство как наиболее сильный политический социальный институт подчиняется действию другого социального закона, сформулированного Спенсером как закон «равной свободы». Согласно этому закону каждый человек свободен делать все, что он хочет, если при этом он не нарушает равной свободы другого человека. Государство при этом выступает не машиной принуждения (как, например, в теории К. Маркса), а как некий всеми признанный регулятор, разумно ограничивающий индивидуальный произвол. А если продолжить логику философа, то и произвол отдельных социальных институтов. В итоге Герберт Спенсер абсолютизирует институциональную форму, заменяя ею фактическое содержание социальных законов: социальная система подается им как эволюционирующая организация социальных институтов, а социальные факты как бы отходят на второй план.

А вот Эмиль Дюркгейм, еще один ученый мирового уровня, постулирует в качестве предмета социологии именно социальные факты – основу социальной реальности. Социальные факты, по Дюркгейму, это сложившиеся в обществе модели, стереотипы, образцы действия (поведения, функционирования, мышления, оценки, переживания), из которых как бы состоит процесс социализации каждого индивида. Какой бы «тонкой материей», невидимой и неосязаемой тканью социальной реальности не являлись такие социальные факты, их можно вычислить через отслеживание их подчиняющего воздействия на социальные процессы и поведение людей. По всей видимости, у Дюркгейма одним из наиважнейших образцов, стереотипов, упорядочивающих жизнедеятельность индивидов, выступает чувство социального единства, якобы сформированное согласно принципу «социальной сплоченности». Кстати, рост социальной сплоченности, по мнению Дюркгейма, имеет естественный, закономерный характер, поскольку базируется на производственно-экономическом факторе перехода от натурального к фабричному типу хозяйствования. Хотя социолог и пытается завуалировать социально-экономическую подоплеку этого процесса терминами «механический тип солидарности» и «органический тип солидарности». Соответственно, Дюркгейм убежден, что главным делом социума и его подсистем (например, религии) является расширенное воспроизводство, воссоздание социальной сплоченности путем укрепления образцов, критериев прогресса, например чувства социальной солидарности.

Следующий логичный шаг на пути построения западной социологической теории делает немецкий историк, философ, социолог Макс Вебер. Он довольно скептически относился к материалистическому пониманию истории. Полагая, что идеи и ценности как фактор влияния на социум более значимы, чем фактор экономический, Вебер связывал развитие капитализма с европейской реформацией и протестантской этикой. Кстати, аналогичную связь между иудейской религией, еврейской мировой диаспорой и развитием ростовщичества, банковского дела обосновывал К. Маркс. В протестантской этике Вебер видел (и небезосновательно) ядро капиталистической этики и научного рационализма, как и его предшественники увязывая свойственные капиталистическому обществу религию и науку в одну социокультурную программу. На минуту отвлекаясь от наследия Макса Вебера, вспомним, что в европейских странах устоявшегося католицизма роль либерального, адаптирующего церковь к нарождающемуся капитализму фактора сыграла религиозная политика и философия гуманизма. В России подобную роль, по-видимому, сыграла своеобразная литературно-философская трактовка православия (Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой и другие), оформившаяся в «философии Всеединства» Вл. Соловьева в наиболее зрелом и завершенном варианте.

Итак, Вебер, основываясь на главенстве религиозной этики и научного рационализма, доказывал, что именно воздействие верований и ценностных ориентаций, а не бюрократические структуры с заложенной в них опасной для демократии радикальной рационализацией, обладают истинной преобразующей силой. Поэтому социальное действие он рассматривал как действие именно конкретных индивидов, а не групповых объединений или социальных институтов. При этом Вебер типологизировал потенциально бесконечное разнообразие конкретно-индивидуальных действий в рамках социологической программы, определенной триумвиратом понятий «капитализм», «религия», «наука». Вебер выделил четыре основных идеальных типа (модели, образца) социального действия: целерациональный, ценностно-рациональный, аффективный, традиционный. Эти образцы составляют, по его мнению, базу для типологии легитимного господства, то есть для освященных законом и традицией типов отправления власти (харизматического, традиционного, легального).

Нетрудно заметить, что все перечисленные философы-социологи, как и их многочисленные коллеги (ученые и философы), каждый по своему, искали приемлемое разрешение величайшей (по выражению П. П. Гайденко) коллизии Нового времени, а возможно, и всей эпохи становления и развития научного мировоззрения. Эта коллизия, как уже отмечалось ранее, выражается в вопросе, содержащем в себе противоречие, парадокс: «Как основанное на собственном эгоистическом интересе, по сути, асоциальное и аморальное поведение конкретных индивидов привело к построению общества, ратующего за всеобщее благоденствие, свободу и социальную справедливость?». Ответ на поставленный парадоксальный вопрос искала политическая, экономическая, историческая наука и философия. В социологии четкий и наиболее циничный ответ, разрешающий данную коллизию, был дан итальянским социологом, философом, экономистом Вильфредо Парето.

В общих чертах придерживаясь той же линии, которую провели Дюркгейм и Вебер, Парето предметом социологии считал поведение людей, но ставил задачу разработки исключительно экспериментальной социологии, потому что движущей силой общественного процесса полагал не образцы и не идеальные типы, а названные им «остатком» нелогические поступки. Как и философы фрейдистской школы, под «остатком» Парето понимал комплексы неосознанных мотивов, интересов, желаний, обусловленных изначальными животными инстинктами. Этот дикий, необузданный «остаток», согласно утверждению Парето, и есть устойчивая, инвариантная психическая конструкция любого нелогического действия.

В науке подобный взгляд не является новостью. Еще Томас Гоббс выступал с обоснованием социальных мифов «борьбы всех против всех» и «общественного договора» как средства ограничения первобытного индивидуализма. Однако в отличие от идей Гоббса Парето говорит не об «ограничении остатка», а об интерпретации, о логическом объяснении, маскирующем алогичность и асоциальность «остатка». Такую интерпретацию Парето назвал «производной». Он охарактеризовал юридические, моральные, политические, религиозные производные, показав, что, например, применительно к политике и функционированию государственной власти концепция «остатков» и «производных» отлично объясняет процесс циркуляции властвующей элиты. Периодическое пресыщение властью и возникающее чувство безнаказанности приводит к тому, что находящаяся у власти элита расслабляется, утрачивает и «остаток» (инстинктивную жажду власти) и «производную» (понимание и признание необходимости идеологически маскировать данный «остаток»). Что соответственно приводит к смене состава элиты.

С претензией на создание концепции, примиряющей всех предшественников (за исключением, возможно, Маркса), и одновременно как бы развивающей их идеи, выступил американский социолог, основатель школы структурного функционализма Толкотт Парсонс. Анализируя социальное действие как состоящее из набора образцово организованных единичных поведенческих актов человеческих индивидов, Парсонс в качестве наиважнейшей задачи социологии видит открытие законов выживания социальной системы. Для того чтобы привести к согласию личностную, культурную и физическую подсистемы общества, привести социум к состоянию равновесия, он предлагает широко использовать разработанную им формулу обеспечения социального порядка – АGIL. Экономическая адаптация к физическому окружению; политическое целеполагание и организация ради достижения цели необходимых ресурсов; социальная интеграция, или внешняя и внутренняя координация общественной системы; латентность, или поддержание образцов социализации – вот составные элементы формулы Парсонса. Эта формула призвана организовать социальное действие как «напряженный процесс последовательного отрицания „элементов условий“ и достижения „конформности“ (согласования) с „нормативными элементами“».

Подведем итоги. На основании суммарного краткого анализа основных идей и концептуальных конструкций наиболее выдающихся представителей мировой социологической науки логически вытекает следующее.

1. Социальные явления и процессы обладают качественно иной спецификой по сравнению с биологической, физической, даже психической природой человека как живого, материально и духовно функционирующего существа. Следовательно, о них некорректно рассуждать с точки зрения этой природы, хотя и необходимо учитывать ее как данность, которую опасно бездумно и безоглядно подавлять. В последнем случае она грозит выйти на первый план и вернуть человечество из области социального в область биологического существования.

2. Социальная действительность как совокупность социальных фактов, актов, действий может иметь созидающий или разрушающий характер, то есть способствовать стабилизации, уравновешиванию социальной системы или, наоборот, вызывать разрушение, дестабилизацию этой системы. Но и в первом, и во втором случае, как это ни парадоксально звучит, главной целью выступает конечное благо, выживание социума. Даже если конечная общественная справедливость, благополучие и свобода базируются на изначально асоциальных, эгоистических мотивациях и поступках конкретных людей, на узко корпоративных интересах социальных групп и институтов.

3. Как бы ни было организовано социальное движение (прогрессивно, регрессивно, циклично, зигзагообразно, параболически, спиралевидно), оно имеет естественный характер. В том смысле, что его законы самопроизвольны и самодостаточны, даже если их действие стимулируется, направляется или, наоборот, тормозится, ослабляется каким-либо индивидуальным или коллективным, личным или безличным влиянием.

4. На развертывание социальных законов совокупно или эксклюзивно действуют две группы факторов: взаимодействие социальных институтов и/или моделей, стереотипов, культурных образцов поведенческих актов конкретных людей, малых и больших социальных сообществ. Причем, сущностный ли, формальный ли характер носят эти образцы – это уже вопрос второй.

5. На формирование данных типовых социальных образцов, стереотипов, моделей определяющим образом влияют интеллектуально-духовные образования и традиции. Роль ядра, основы в этих идейных продуктах играют прежде всего морально-этические конструкции, своими истоками восходящие к реформированному религиозному учению. Отсюда ориентации зрелых социологических теорий как минимум на взаимодействие с религиозными аспектами социокультурной программы. Если же брать максимум, то вопрос ставится более остро, а именно о том, что наука не в состоянии обеспечить безусловное следование социальной действительности за нормативными образцами, зато религия способна преуспеть в этом начинании гораздо лучше.

6. Теперь произведем условную подмену общего на частное: вместо общества (как целостности, всеобщности) оставим только спортивную сферу. В результате такой, вполне допустимой с точки зрения логики, экстраполяции получим следующее:

• сфера имеет социальную природу, но не должна подавлять и природы человека как биологического вида;

• при любом политическом использовании сфера призвана способствовать выживанию социума;

• существование сферы подчиняется действию общественных законов, независимо от внешней неблаговидности тех или иных проявлений и поступков;

• в процессе взаимодействия (или противодействия) в сфере сталкиваются институциональные и неинституциональные потребности и интересы, но и те, и другие имеют типовой, стереотипный характер;

• сфера в своих индивидуальных и институциональных потенциях тяготеет к религиозному оформлению.

Таковы основные (значимые для сферы физической культуры и спорта) выводы по итогам проделанного краткого анализа логики развития мировой буржуазной социологической мысли.

Модуль 2. Теория и методология общих исследовательских программ

Лекция 1. Спорт и спортивная наука в контексте позитивистских и постпозитивистских концепций

Философия науки (в единстве ее позитивистских и постпозитивистских конструкций), рожденная на этой методологической базе социология не рассматривают спорт в качестве своего объекта. Однако данная теоретико-методологическая основа во многом повлияла на становление философии спорта и спортивной науки. Поэтому ее краткий анализ представляет для нас определенный интерес даже как сумма гипотетических построений.

Сумма гипотетических философских экстраполяций социологических позитивистских и постпозитивистских идей, концепций на сферу спорта и ее научного отражения, на наш взгляд, показывает следующее:

– все они в той или иной степени постулируют необходимость отделения и исключения метафизических, и прежде всего этических, аксиологических (оценочных) воззрений;

– все они (хотя и по-разному) позиционируют логико-методологические основания познания;

– но если позитивисты в качестве предмета выделяли бы, во-первых, жизненный процесс, циклы существования спорта и спортивной деятельности, а во-вторых, законы и закономерности спортивной науки (пусть и в логико-лингвистической интуиции), то постпозитивисты акценты расставляют иначе. Для последних философия спорта должна была бы выйти за рамки научного знания и научного анализа. Она должна была бы впитать в себя религиозно-магические, мистические, философско-идеалистические, обыденно-бытовые и обыденно-производственные программные установки, превратиться в довольно разнородный конгломерат знания, доступного и понятного только (или в основном) в рамках своей собственной философской терминологической традиции;

– эта собственная философская традиция не должна была бы поддаваться научному анализу, а в отношении отражаемого бытия спорта она бы исходила из самых разных равновероятностных предположений;

– главным фактором эволюции философии спорта, по логике постпозитивизма, должна была бы стать ее социально-политическая детерминированность;

– в формировании проблемной ситуации создания современной философии спорта западные социологи и философы науки поработали сообща: первые подготовили ее формально, вторые – содержательно. Социологи создали формальный механизм выявления социальных закономерностей на базе обобщения субъективных оценок и высказываний. Философы науки в итоге выхолостили сущность самого научного исследования, размыли и расшатали устои научного мировоззрения, заменили их субъективными, а потому – случайностными социальными детерминантами;

– тем самым была подготовлена основа для появления и накопления философско-спортивных идей, весьма далеких как от объективного, так и от научного предметного анализа спорта, то есть идей, имеющих самые разные методолого-мировоззренческие основания;

– такой плюрализм мнений прекрасно укладывается в русло всеядного прагматизма, для которого не существует внутренних мотивов спортивной деятельности, а единственно значима лишь внешняя ее мотивация – ориентация на типологизированный успех, на социально установленный образец;

– под знаменем прагматизма философия спорта (еще в большей степени, чем сам современный спорт) призвана выполнять свойственную религиозному мировоззрению иллюзорно-компенсаторную функцию.

Что касается судьбы классических форм позитивизма и неопозитивизма, то здесь виновата их собственная закономерная эволюция, показавшая несостоятельность жесткого отделения и обособления языковых форм и содержательных принципов организации «позитивного знания» от философии и сферы бытовой, обыденной жизни. Окончательную точку на развалинах позитивизма (естественно, только с позиции общей логики истории философии науки) поставил постпозитивизм (или «философия науки»), сторонники которого подвергли рациональной критике как содержательные принципы позитивистской теории (Карл Поппер), так и позитивистские взгляды на историю науки (Томас Кун). Однако дальнейшее развитие самой школы философии науки поставило вопрос о рациональной критике самих критиков, что блестяще проделал Имре Лакатос.

И. Лакатос (Лакатош, Липшиц) – венгерско-британский философ и методолог науки, ученик Поппера. Лакатос выступил главным сторонником Поппера в его споре с такими оппонентами, как Кун и Фейерабенд.

Опираясь на энциклопедический материал А. Ю. Бабайцева (2001), о самой концепции Лакатоса можно сказать следующее. В книге «Доказательства и опровержения» Лакатос, применяя выведенный им метод «рациональной реконструкции», предложил свою модель формирования и развития понятий в «содержательной» математике XVII–XVIII вв., модель, отличную от реальной истории данного процесса. Лакатос показал, что «в рассматриваемый период развитие математического знания определялось не столько формализованными процедурами дедуктивного построения теорий, сколько содержательным процессом „догадок и опровержений“, в котором новые понятия оттачивались и уточнялись в столкновении с контрпримерами». «Используя диалогический метод, Лакатос искусственно конструирует проблемную ситуацию, в которой происходит вычленение нового идеального содержания…». Такой подход, в терминах самого Лакатоса, «рациональной реконструкции» оказался вполне оправдан, поскольку сами факты логики науки, на основе которых могут формулироваться общие методологические положения, не являются чем-то непосредственно данным в историческом материале.

Получается, что «рациональная реконструкция», с одной стороны, сама уязвима для критики с точки зрения недостатка историзма и исторической достоверности. Но, с другой стороны, Лакатос показывает возможность критиковать историю науки за недостаток рациональности, логики, за несоответствие собственным методологическим стандартам.

А. Ю. Бабайцев справедливо полагает, что эта идея Лакатоса была призвана (и, добавим от себя, оказалась способна) примирить методологический фальсификационизм Поппера с требованиями соответствия реальной истории. Уточняя в данном контексте ряд положений Поппера, Лакатос создает «утонченный фальсификационизм», с точки зрения которого уже нельзя было опровергать и отбрасывать теории лишь из-за наличия отрицательных эмпирических результатов в процессе фальсификационных проверок. «Простое соотнесение теории и опыта признавалось недостаточным. Достаточным основанием становится наличие лучшей теории, способной не только объяснить полученные контрпримеры, но и предсказать новые факты. В отсутствии лучшей перспективы теория не должна отбрасываться…».

За указанную позицию свидетельствует факт значительной замены в реальной истории науки формализованных процедур дедуктивного построения теорий индуктивными догадками и прозрениями. Делается ссылка еще на один установленный в реальной истории науки факт – факт постоянной возможности корректировать контекстуальное, «фоновое», производное знание, что защищает или выводит из-под удара базовые положения теории, находящейся под напором фальсификационной критики.

«Таким образом, – пишет А. Ю. Бабайцев, – для принятия обоснованного методологического решения необходимо сопоставление различных конкурирующих теорий, оценка их эвристического потенциала и перспектив развития. Ведущей становится идея, согласно которой движущим механизмом развития научного знания выступает конкуренция различных концептуальных точек зрения и их постоянный сдвиг под влиянием аномальных опытных фактов».

Столь подробное цитирование означает, что мы целиком и полностью согласны с излагаемой точкой зрения, как на историю науки, так и на историю философии науки. Кроме того, мы беремся развернуть эту точку зрения в ходе дальнейшего анализа.

Итак, «прогрессивный сдвиг», по Лакатосу, это такая трансформация или переинтерпретация теории, которая путем добавления вспомогательных гипотез и допущений, уточнений и фоновых поправок, – одним словом, путем миникоррекций устраняет «аномалии» и увеличивает частично апостериорно (опытно) подкрепляемую эмпирическую базу теории. Обратим внимание, что упоминается только частичная эмпирическая проверка – подтверждение, по крайней мере, на момент текущей интерпретации. Это делает теорию открытой, потенциально защищенной от полного фиаско, глухого тупика.

«Однако одного лишь уточнения позиций и смещения акцентов было недостаточно, – продолжает А. Ю. Бабайцев. – Необходимо было выдвинуть концепцию, соизмеримую с куновской концепцией „парадигм“, но, в отличие от последней, позволяющую сохранить рациональную точку зрения на процесс развития науки. И. Лакатос делает следующий шаг, вводя понятие „научно-исследовательской программы“ и формулируя подход, названный им „методологией научно-исследовательских программ“».

Прервем «на минуту» анализ и цитирование, чтобы заметить, что в этом пункте наше согласие с Лакатосом было бы максимальным, если бы не его локализованность только на научном знании. Наука есть социокультурный фактор в ряде других социокультурных факторов, также несущих свою информацию, свое знание. Поэтому было бы гораздо логичнее и историчнее, признавая данный факт, назвать научно-исследовательские программы Лакатоса просто исследовательскими программами, не подчеркивая их чисто научный характер, но и не выпячивая при этом общекультурную природу, которая вполне может завести теорию в область, далекую от науки. Это, на наш взгляд, точнее соответствует замыслу Лакатоса. Ведь он, по существу, сам отказался от «научной теории» «как базовой эпистемологической конструкции». Не отдельные теории, а целые объединения онтологически и методологически связанных друг с другом теорий – вот единицы анализа Лакатоса. Эти объединения целостны, но не монолитны, не однородны. Они – устойчивое «ядро» и «защитный пояс». Причем, «защитный пояс» выстраивается не сразу. Он разворачивается в ходе реализации внутренне присущих программам целей и задач, в борьбе с аномалиями и критикой оппонентов. Именно за счет роста и изменения «защитного пояса» и происходит постоянный «прогрессивный сдвиг». При этом, если этот рост и изменения не сопровождаются ростом эмпирического материала, то программа признается регрессирующей. Регрессирующие программы проигрывают при сопоставлении с прогрессирующими программами, а значит, демонстрируют меньшую конкурентоспособность.

Итак, концепция «научно-исследовательских программ» в отличие от парадигмальной концепции Куна «объясняет процесс развития научного знания исключительно с точки зрения внутренних интеллектуальных критериев, не прибегая к внешним социальным или психологическим аргументам». Однако, как уже отмечалось нами выше, потенциал учета внешних социокультурных факторов и аномалий в концепции Лакатоса имеется. Весь вопрос состоит в том, что при этом включать в понятие науки как самой общей программы. Тогда сквозь призму общей программы можно откорректировать и программы более частные, например, естественнонаучные и социально-гуманитарные.

Лекция 2. Различные аспекты проблемы демаркации. Исследовательские программы

По всей видимости, естественнонаучные и социально-гуманитарные программы должны иметь отличающие их друг от друга особенности. Вопрос в том, насколько эти различия существенны, если указанные программы выступают подпрограммами одной общей, стоящей выше демаркационного раздела, научной и даже еще универсальнее – социокультурной программы.

Ответы здесь могут быть разные. К примеру, по мнению некоторых философов, в современном науковедении уже сформулированы четкие критерии, отделяющие социально-гуманитарное знание от естественнонаучного. Рассмотрим указанную позицию несколько подробнее.

Существует довольно распространенная точка зрения о том, что, в отличие от объективно существующих законов природы, законы общественного развития создаются самим человеком как родовым существом. Да, несомненно, общественные законы выступают равнодействующей многих источников индивидуальной и групповой деятельности, но ведь и о законах природы мы узнаем практически в нашей познавательной деятельности.

Конечно, бытие и познание законов – это не одно и то же. Вопрос в том, как мы познаем законы природы и общества: как вещи в себе или как явления. Как явления, феномены любые законы суть отражения нашей практической деятельности в природном и социальном мире, а не самих по себе этих мировых составляющих. Таким образом, мы скорее познаем не мир, а себя в этом мире, свою практику взаимодействия с ним. Поэтому различия в бытии – существовании природных и социальных законов существенно нивелируются уже на уровне практической деятельности. А если учитывать обилие гипотез, догадок, допущений, идеальных объектов и идеальных экспериментальных конструкций, отсутствующих в реальной жизни, но зато имеющих место в научной деятельности, как у социально-гуманитарных наук, так и у естествознания, то становится очевидным, насколько гносеология снижает, усредняет онтологическое своеобразие природных и социальных законов.

Гносеология заставляет говорить не о качественном, а лишь о количественном различии, о различии в степени объективности. Чистый, «голый» объективизм не проходит ни в одной науке.

Часто утверждается, будто социокультурные закономерности отличаются от природных законов недолговечностью и изменчивостью. Говоря о постоянстве естественных и изменчивости социальных законов, сторонники такого, по своей сути верного, но слишком жесткого противопоставления, снова демонстрируют, насколько традиционно упрощенно рассматривается данный критерий. Нет, сомнений в специфичности социального времени действия социальных законов у нас не возникает. Возникают другие вопросы, а именно:

– насколько наше несовершенное знание адекватно действительному бытию – существованию общественных законов; не принимаем ли мы за законы всего лишь краткосрочные зигзаги, статистические отступления от них; насколько правомерна наша типологизация, идеализация, формализация этих законов?

– в какой степени развитое социальное воздействие способно в перспективе изменить временные характеристики и сам «факт долгосрочности» космическо-природных законов?

По первому вопросу сложности начинаются, как только мы приступаем к обоснованию геометрической модели общественного развития (функционирования). Если это вектор или спираль, или парабола, то представление об изменчивости социальных законов более обосновано. Если это круг (пусть даже очень большой по своему диаметру, и его линия окружности похожа на прямую), то изменчивость получается кажущейся, результирующей не итог, а всего лишь суету и поспешность познавательных выводов.

Говорить о долговечности природных и даже космических законов следует также только в относительном смысле, лишь до тех пор, пока коллективный разум не дорос до способности их существенно трансформировать.

В итоге мы предлагаем следующую формулировку рассматриваемого критерия: законы природы фиксируются как более постоянные и долговечные по сравнению с законами общества на сегодняшний день, с учетом относительности нашего естественного и социального знания, а значит, и возможностей нашего практического влияния.

Считается, далее, что в социально-гуманитарных науках более рельефно представлены личностно-эмоциональные, пристрастные отношения исследователя к изучаемым явлениям, процессам, поэтому социально-гуманитарное знание как-бы труднее понять вне социального контекста его возникновения и развития (труднее, по сравнению с естественнонаучным знанием).

Приверженцы подобной точки зрения в основном и сами признают, по крайней мере, одностороннюю относительность действия данного критерия отличия, поскольку понимают, что это содержание социально-гуманитарных знаний, как правило, парадигмально ориентировано на образцы естественнонаучного знания. Они не видят, однако, «обратной связи» между мировоззрением и научными достижениями, результатами, не наблюдают определяющей роли социально-мировоззренческого заказа для научного духовного производства. А зря. Тогда вопрос бы встал в ином ракурсе: не о различной степени проявления личностно-эмоциональных особенностей исследователя в разных науках, а о диахронности этого проявления в зависимости от завершенности теоретического оформления той или иной исследовательской программы. Ведь естествознание также имеет свои периоды активного мировоззренческого, идеологического брожения, как на личностном уровне, так и на уровне научного сообщества.

Попытка найти очередной критерий отличия от естествознания в социально-гуманитарной методологии и методике исследования, якобы не пригодных в естественных науках, вообще не заслуживает права на существование. История науки свидетельствует о диаметрально противоположном факте. Достаточно взять один лишь пример с эволюционной теорией Дарвина. А ведь таких примеров множество.

История науки столь же решительно опровергает еще один критерий отличия социально-гуманитарных наук от естественнонаучного знания, а именно – заметное проявление нормативно-ценностного, этического (или эстетического) компонента. Желание оценить исследуемый феномен на предмет его соответствия с неким социальным идеалом присутствует везде и всегда. По другому просто быть не может из-за мировоззренческих оснований любого знания.

Здесь, скорее, следует ставить вопрос не о степени проявления ориентации на социальный идеал, а о форме такого проявления. Аксиологические формы естествознания и социально-гуманитарного знания могут быть разные или сравнимые, но не из-за их теоретической демаркации, а по причине соотнесения и сравнения на уровне различных исследовательских программ. Может также отличаться степень зрелости их программного обеспечения из-за разновременности включения в одну и ту же программу.

Итак, анализ пяти перечисленных критериев отличия социально-гуманитарного знания [по степени объективности, по степени долговечности, по степени личностно-эмоционального (субъективного) проявления, по методам, по степени соотнесенности с общественным идеалом (аксиологичности)] – показывает следующее. Указанные отличия, во-первых, носят ярко выраженный относительный характер; во-вторых, не слишком состоятельны, фальсифицируемы с точки зрения фактологии и логики истории науки; в-третьих, демонстрируют воинствующий антиредукционизм, не замечающий, что крайности сходятся.

Законы природы и общества имеют несомненные различия на уровне их бытия – существования (на онтологическом уровне). На уровне же гносеологии, логики и методологии познания их «природа» (мировоззренчески обусловленная научная форма духовного предметно-практического производства) достаточно однородна, что делает их предметом рассмотрения единых исследовательских программ. Поэтому целесообразно пытаться увидеть разницу не в теориях, а в исследовательских социокультурных программах, в которые эти теории включены в качестве составных элементов. По существу, именно этим частично и занимаются, например, В. В. Михайлов, а также другие авторы, постулирующие возможность продуктивного синтеза научных и ненаучных социально-гуманитарных знаний, осуществляемый, по их убеждению, социальной философией.

Когда говорят о философии как об интегративном (общепрограммном) факторе для всего социального знания, обычно выделяют несколько принципиально неизменных, «неубиваемых» отличий «философского» от «научного».

1. Субъект-объектное рассмотрение явлений.

2. Наивысшая абстрактность, обобщенность, многозначность языка.

3. Повышенная степень идеалистичности и индивидуалистичности.

Обоснование философии в качестве предельно широкого знания, включающего в себя и науку и «ненаучное», вненаучное содержание, – это, по сути, метафизическая, натурфилософская идея, отпугивающая многих ученых. Напомним, что с подобных утверждений о философии начинал первый позитивизм, хотя и с прямо противоположной целью. Мы уже знаем, что он печально закончил, как и знаем о печальном конце натурфилософии. Вряд ли стоит заходить на очередной демаркационный круг.

Более целесообразно противопоставлять не науку и философию как виды знания, а различные социокультурные программы, включающие в себя, соответственно, различающиеся традиции понимания сущности и функций философии и науки. Философии – как общей отправной базы, абстрактного нерасчлененного концептуального ядра мировоззренческих представлений и наиболее общих методологических принципов жизнедеятельности и познания. Науки – как производного, конкретизирующего варианта (формы, направления, станции) саморазвертывания философского ядра социокультурной программы.

Совершенно очевидно, что наука выступает не единственным вариантом, формой и не исключительным направлением самореализации социокультурной исследовательской программы. Другими вариантами, формами, направлениями, станциями программной развертки концептуального ядра уже традиционно являются религия, искусство, сфера бытовой обыденной жизни, различные формы их синтеза.

Нам трудно предложить к рассмотрению некий простой зрительный или мысленный образ, позволяющий пояснить сказанное. Проблема в том, что ограничиваться простым признанием сложности социальной формы движения материи недостаточно. Необходимо отойти от двух– или трехмерных представлений об обществе. Общество многомерно, причем, и в пространстве и во времени, а также, если так можно выразиться, в степени и качестве своей самоорганизации, зависящей от величины социальной массы и масштабов силы «социальной гравитации». Общество давно уже следует рассматривать с точки зрения теории относительности и неевклидовой геометрии. Да и этого будет недостаточно, так как в указанных моделях нет измерения человеческого разума и человеческой деятельности, усложняющих и без того сложное представление.

От чего зависит та или иная базовая концептуальная закладка, тот или иной концептуальный потенциал философского ядра и определенная, конкретная его актуализация в различных историко-культурных формах и направлениях многомерного и многовекторного синтеза науки, религии, искусства, экономики, политики, права, морали? Проще говоря, что определяет специфику базового потенциала и конкретно-историческое своеобразие, действующую актуальность социокультурных исследовательских программ? Обращают на себя внимание две определяющие группы факторов: сама традиция и преемственность смены и сосуществования таких программ, а также производственно-экономические и социально-политические условия их развертывания. Иными словами, традиции и действительные условия их существования.

В контексте представлений о многомерном и многовекторном синтезе и пересечении направлений и форм актуализации базового потенциала программ, не говоря уже о пересечении программ между собой, о наложении их друг на друга, сохранить незыблемые жесткие принципы отделения науки от ненаучной сферы деятельности, научного от ненаучного знания совершенно невозможно. Представления о науке в разных программах неоднородны, но вполне сравнимы.

Обычно характеризуются и сравниваются две основные, наиболее глобальные исследовательские программы социально-гуманитарных наук – «натуралистическая» и «антинатуралистическая». В зародыше обе программы возникли уже в начале XVII в., но затем вплоть до второй половины XIX в. доминировала натуралистическая программа.

Классическим этапом и официальным началом рождения собственно натуралистической научно-исследовательской программы рассматривается классическая механическая парадигма, в которой общество отождествляется с природой, а природа ассоциируется с неживым бездушным механизмом.

Последующими проявлениями, трансформациями натурализма стали различные варианты редукционизма (физического, биологического, экономического). Например, само за себя говорит название знаменитой работы Б. Спинозы (1632–1677) «Этика, доказанная в геометрическом порядке». Рассматривающий данную проблематику отечественный философ В. В. Михайлов полагает, что именно «натуралистическая парадигма легла в основу формирования различных известных социальных мифологий XVII–XX вв». К данным мифологиям относятся концептуальные образования типа: принципа «естественного права» (Г. Гроций); тезисов о «войне всех против всех» и об «общественном договоре» (Т. Гоббс); мифа о «естественном праве на частную собственность»; социал-дарвинизма XIX в.; постулатов расизма, национализма, шовинизма, обосновывавших расовую и национальную избранность и дискриминацию; парадигмы «человек-машина» (Ламетри, Гольбах и другие деятели французского Просвещения, и не только его); географического детерминизма (Ш. Монтескье); биологического детерминизма (Т. Мальтус, З. Фрейд).

Методология натурализма базируется на убеждении в строго рациональной организации мира и на количественном подходе при изучении механизма его функционирования с целью управления последним и построения столь же естественного механизма функционирования социума.

Становление антинатуралистической исследовательской программы связывается с возникновением неклассической науки, прежде всего с неклассическим этапом развития социальных и гуманитарных наук. В качестве толчка, послужившего переходу к данной программе, обычно рассматривается рост влияния накопившегося социально-гуманитарного знания и философской критики рационалистического утопизма.

Основополагающими принципами антинатуралистической программы считаются следующие:

– смещение акцентов с выявления и описания законов на выявление их культурного смысла и ценностного значения;

– перенос центра тяжести исследований вновь с количественной на качественную составляющую (напомним, что обратный перенос был произведен в XVI–XVII вв. и связан с отходом от аристотелевской астрономии и физики);

– признание гораздо большей гибкости знания и плюрализма мнений, их зависимости от социальной и личностной ценностно-целевой интерпретации, а также логической и фактической экспертной проверки;

– уменьшение роли каузального и рост роли телеологического объяснения явлений;

– сближение и синтез традиционных наук с искусствами, например с герменевтикой, и создание на этой основе «науко-искусств» и новой мифологии.

Антинатуралистическая исследовательская программа рассматривает науку в более человеческом измерении как погруженную в социокультурный процесс.

В качестве парадигмального тезиса, принципа, соответствующего антинатуралистической программе, философия XIX–XX вв. признает, что параллельно сосуществуют мир науки и вненаучная жизнь. Соответственно, где-то параллельно, а где-то пересекаясь и накладываясь друг на друга, развиваются научное и вненаучное знание. Причем значимыми для науки сегодня называются не только вненаучные знания, но и вненаучная сфера жизни в целом, так как наука объявляется существующей не для себя самой, а для удовлетворения потребностей и решения задач вненаучной жизненной сферы.

Для нас подобный подход выглядит более чем сомнительным, хотя и типичным для постсоветской России, во многом утратившей критерии и ориентиры научности философии и самой науки. Наука существует как раз именно для себя самой и для своего классового, социального носителя. Это совершенно определенная форма духовного производства, тип мировоззрения. Попытка растянуть ее на вненаучные области бытия и познания означает не расширение ее горизонтов и не углубление ее исследовательской мысли, а завуалированный отказ от науки как таковой, отказ от ее социально-классового, исторически-конкретного характера. Совершенно очевидно, что это есть очередной, хотя и очень существенный шаг по пути социально-политического соглашательства, духовно-нравственного конформизма. Это еще одно проявление, показатель успешного развития социокультурной программы «вестернизации» России и Восточной Европы. На деле принятие программы «вестернизации» равноценно добровольному выхолащиванию серьезной науки, доведению ее до обывательского уровня.

Откуда взялась программа «вестернизации», если мы сравнивали только натуралистическую и антинатуралистическую программы? «Вестернизация» – это, во-первых, более частная и локально ориентированная программа. Во-вторых, у нее в гораздо более явной степени ощущается социально-политический подтекст, государственная внешнеэкономическая стратегия. В-третьих, как и всякая политическая программа, она характеризуется наличием двойного стандарта, выражаемого в известной поговорке: «Возьми себе, Боже, что нам негоже».

Несмотря на свой политический подтекст, программа «вестернизации» многопрофильна. Она охватывает своим влиянием средства массовой информации, сферу образования, спорта, и, конечно же, науки. Цель программы – привить европейцам (россиянам в том числе) основы американского образа жизни, но не характерные для американской духовной научной элиты, а свойственные простому, малообразованному, мистифицируемому и манипулируемому обывателю.

Итак, маститым и молодым ученым сегодня предлагается на выбор несколько уровней сравнительного анализа:

– научная теория – научная теория;

– научная парадигма – научная парадигма;

– научно-исследовательская программа – научно-исследовательская программа.

Причем на третьем уровне сравнительного анализа речь может идти как о более глобальных (натуралистическая и антинатуралистическая), так и о менее глобальных (европоцентристская, ориенталистская, или восточная, американская, или вестернизированная) программах.

Хотя, конечно, можно осуществлять анализ параллельно на нескольких уровнях сразу. Точкой отсчета для выбора выступает знание сильных и слабых моментов избирательного уровня исследования, а также конкретные цели и задачи, которые ставит перед собой исследователь.

Литература

1. Айзенберг К. Футбол как глобальный феномен / К. Айзенберг // Логос. – 2006. – № 3 (54). – С. 91–103.

2. Алкемайер Т. Социология спорта / Т. Алкемайер // Логос. – 2006. – № 3 (54). – С. 141–146.

3. Бабайцев А. Ю. Лакатос / Всемирная энциклопедия: Философия / Главн. науч. ред. и сост. А. А. Грицанов. – М.: АСТ, Мн.: Харвест, Современный литератор, 2001. – С. 534–535.

4. Вагнер П. Социология / Питер Вагнер // История человечества ХХ век. – Т. VII. – ЮНЕСКО, Издательский дом «Магистр-Пресс», 2005. – С. 271–275.

5. Вакан Л. Социальная логика бокса в черном Чикаго: к социологии кулачного боя / Л. Вакан // Логос. – 2006. – № 3 (54). – С. 104–140.

6. Вебер М. Избранные произведения: пер. с нем. / Макс Вебер; cост., общ. ред. и послесл. Ю. Н. Давыдова, предисл. П. П. Гайденко – М.: Прогресс, 1990. – 805 с.: ил. – (Социологическая мысль Запада).

7. Визитей Н. Н. Спортивная деятельность как социальный феномен: автореф. дис. д-ра филос. наук / Н. Н. Визитей. – Свердловск, 1984. – 38 с.

8. Визитей Н. Н. Теория физической культуры: к корректировке базовых представлений. Философские очерки. – М.: Советский спорт, 2009. – 184 с.

9. Витрок Б. Политология / Бьорн Витрок // История человечества ХХ век. – Т. VII. – ЮНЕСКО, Издательский дом «МАГИСТР-ПРЕСС», 2005. – С. 287–292.

10. Всемирная энциклопедия: Философия / Главн. науч. ред. и сост. А. А. Грицанов. – М.: АСТ, Мн.: Харвест, Современный литератор, 2001. – 1312 с.

11. Вуттон Д. Изучение общества / Д. Вуттон // История человечества. – Под ред. П. Берка и Х. Инальчика. – Т. V. XVI–XVIII вв. – М.: Издательский дом «Магистр-Пресс», 2004. – С. 98–110.

12. Гадамер Г. Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики / Ганс-Георг Гадамер Пер. с нем. (общая ред. и вступ. ст. Б. Н. Бессонова.) – М.: Прогресс, 1988. – С. 342.

13. Гайденко В. П. Западноевропейская наука в средние века: общ. принципы и учение о движении / В. П. Гайденко; отв. ред. И. Д. Рожанский, А. В. Ахутин; АН СССР, Ин-т истории естествознания и техники. – М.: Наука, 1989. – 351 с.

14. Гидденс Э. Социология / Э. Гидденс. При участии К. Бердсолл: Пер. с англ. Изд. 2-е, полностью перераб. и доп. – М.: Editorial URSS, 2005. – 632 с.

15. Гумилев Л. Н. От Руси до России / Л. Н. Гумилев. – Аст. Хранитель, 2006. – 416 с.

16. Гуревич П. С. Феномен деантропологизации человека / П. С. Гуревич // Вопросы философии. – 2009. – № 3. – С. 19–31.

17. Декарт Р. Сочинения в 2-х т.: Пер. с лат. и франц. Т.1. / Сост. и ред., вступ. ст. В. В. Соколова. – М.: Мысль, 1989. – 654 с.

18. Загайнов Р. М. К проблеме уникальности личности спортсмена-чемпиона // Спортивный психолог. – 2005. – № 1. – С. 4–16.

19. Ибрагимов М. М. Сова Минервы и Аполлон, или Два способа философского осмысления спорта / М. М. Ибрагимов // Теория и методика физической культуры. – № 4. – 2011. – С. 94–100.

20. История философии: учебник для высших учебных заведений / под ред. В. П. Кохановского, В. П. Яковлева. – 4-е изд. – Ростов н/Д: Феникс, 2006. – 736 с.

21. История человечества / под. общ. ред. А. Н. Сахарава в 8 томах. – ЮНЕСКО, OOO «Издательский дом „МАГИСТР-ПРЕСС“», 2003–2007 гг.

22. Кант И. Критика чистого разума / И. Кант. – М.: Эксмо, 2010. – 736 с.

23. Кириллов В. И. Логика: учебник / В. И. Кириллов, А. А. Старченко. – М.: Высш. школа, 1982. – 262 с.

24. Койре А. В. Очерки истории философской мысли: о влиянии филос. концепций на развитие науч. теорий / Александр Владимирович Койре; пер. с фр. Я. А. Ляткера; послесл. В. С. Черняка. – М.: Прогресс, 1985. – 286 с.

25. Кормазева И. Б., Передельский А. А. Гуманистические философско-педагогические основания подготовки специалистов в сфере единоборств. Монография / И. Б. Кормазева, А. А. Передельский. – М.: ООО ВНИПР, 2010. – 100 с.

26. Кубертен Пьер. Олимпийские мемуары. – Киев: Олимпийская литература, 1997. – 400 с.

27. Кун Т. С. Структура научных революций: [сборник] / Томас Самюэль Кун. – М.: АСТ, 2004. – 605 с.

28. Кыласов А. В. Religio athletae или культурно-религиозная сущность олимпизма / А. В. Кыласов // Вестник спортивной науки. – 2009. – № 5. – С. 55–59.

29. Лакан Ж. Семинары. Книга 1. Работы Фрейда по технике психоанализа (1953–1954). – М.: Логос, 2009. – 432 с.

30. Ленк Г. Спорт как современный миф? // Религия. Магия. Миф. Современные философские исследования. – М.: Изд-во «УРСС». 1997. – С. 156–179.

31. Лэш К. Вырождение спорта / К. Лэш // Логос. – 2006. – № 3 (54). – С. 23–40.

32. Макиавелли Н. Избранные сочинения / Н. Макиавелли: пер. с итал. – М.: Художеств. лит., 1982. – 503 с.

33. Мануйлова Д. Е. Церковь как социальный институт / Д. Е. Мануйлова. – М.: Знание, 1978. – 64 с.

34. Маркс К. Капитал // К. Маркс. В 3-х т. – М.: Эксмо, 2010. – Т.1. – 1200 с.

35. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т. 42–2-е изд. – М.: Издательство политической литературы, 1974. – С. 41–174.

36. Маркс К. Тезисы о Фейербахе / К. Маркс, Ф. Энгельс // Соч. – 2-е изд. – Т. 3. – С. 1–4.

37. Михайлов В. В. Философские проблемы социально-гуманитарных наук: фрагменты по истории и философии науки: Учебное пособие. – М., 2009. – 50 с.

38. Морган У. Философия спорта: исторический и концептуальный обзор и оценка ее будущего / У. Морган // Логос. – 2006. – № 3 (54). – С. 147–159.

39. Никифоров А. Л. Философия науки: история и методология: учеб. пособие / А. Л. Никифоров. – М.: Дом интеллектуал. кн., 1998. – 276 с.

40. Норберт Э. Генезис спорта как социологическая проблема / Э. Норберт // Логос. – 2006. – № 3 (54). – С. 41–62.

41. Передельский А. А. Единоборства и их спортивная традиция / А. А. Передельский // Наука о спорте. Энциклопедия систем жизнеобеспечения / Под ред. А. Д. Жукова. – М.: Издательский дом «Магистр-Пресс», 2011. – С. 540–617.

42. Передельский А. А. Поиски духовного и физического совершенства в культурологических учениях древнего и средневекового Китая / А. А. Передельский // Исследовательский центр по проблемам управления качеством подготовки специалистов. – М., 1992. – 139 с.

43. Передельский А. А. Философия спорта. Метанаучные основания спортивного процесса. – М.: ЮНЕСКО, Издательский дом «Магистр-Пресс», 2011. – 480 с.

44. Передельский А. А. Последняя мировая религия. Очерки по философии спорта: Монография / А. А. Передельский. – Набережные Челны: Изд-во НФ Поволжской ГАФКСиТ, 2014. – 244 с.

45. Передельский А. А. Спорт в фокусе истории и философии науки: учебное пособие для аспирантов физкультурно-спортивных вузов / А. А. Передельский. – 2014. – 112 с.

46. Передельский А. А. Социология и социология спорта: учебное пособие / Под общ. ред. А. А. Передельского. – М.: Физическая культура, 2013. – 364 с.

47. Платонов В. Н. Олимпийский спорт. / В. Н. Платонов, С. И. Гуськов. – Киев: «Олимпийская литература», 1994. – 494 с.

48. Пономарчук В. А. Спорт как социальный институт / В. А. Пономарчук // Наука о спорте. Энциклопедия систем жизнеобеспечения. – М.: ЮНЕСКО, Издательский дом «Магистр-Пресс», 2011. – С. 797–81.

49. Поппер К. Р. Логика и рост научного знания: избр. работы: пер. с англ. / Карл Раймунд Поппер; cост., общ. ред. и вступ. ст. В. Н. Садовского. – М.: Прогресс, 1983. – 605 с.

50. Рассел Б. Почему я не христианин: избранные атеистические произведения / Б. Рассел: пер. с англ. – М.: Политиздат, 1987. – 334 с.

51. Ревякина Н. В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины XIV – первой половины XV в. / Н. В. Ревякина – М.: Наука, 1977. – 234 с.

52. Рузавин Г. И. Философия науки. – М., ЮНИТИ, 2008-183 с.

53. Сараф М. Я. Спорт в культуре ХХ века (становление и тенденции развития) / М. Я. Сараф. – Духовность. Спорт. Культура. Выпуск 3. Спорт и искусство: альтернатива – единство – синтез?: сб. / Сост. и ред. В. И. Столяров. – М.: Российская академия образования. Гум. Центр «СпАрт» РГАФК – 1996. – C. 25–48.

54. Сараф М. Я. Очерки социокультурных процессов / М. Я. Сараф. – Голицыно, 2005. – 112 с.

55. Сардони К. Экономика / Клаудио Сардони // История человечества ХХ век. – Т. VII. – ЮНЕСКО, Издательский дом «Магистр-Пресс», 2005. – С. 276–282.

56. Соколов В. В. Европейская философия XV–XVII веков: Учеб. пособие для филос. фак-тов ун-тов. – М.: Высшая школа, 1984. – 448 с.

57. Степин В. С. Философская антропология и философия науки / В. С. Степин; Респ. центр гуманит. образования. – М.: Высш. школа, 1992. – 188 с.

58. Столбов В. В. История физической культуры и спорта / В. В. Столбов, Л. А. Финогенова, Н. Ю. Мельникова; под ред. В. В. Столбова. – 3-е изд., перераб. и доп. – М.: Физкультура и спорт, 2001. – 423 с.

59. Столяров В. И. Взаимоотношение спорта и политики (социально-философский и методологический анализ) / В. И. Столяров // Взаимоотношение спорта и политики с позиции гуманизма. Выпуск 3. – М., 2005. – С. 5–123.

60. Столяров В. И. Философия науки: методические материалы для аспирантов. – Ч. 4. Введение в философию физической культуры и спорта (продолжение) / В. И. Столяров. – М.: Физическая культура, 2010. – 88 с.

61. Сумерки богов / сост. и общ. ред. А. А. Яковлева: перевод. – М.: Политиздат, 1990. – 398 с.

62. Тайлор Э. Б. Первобытная культура / Э. Б. Тайлор. – пер. с англ. – М.: Политиздат, 1989. – 573 с.

63. Тарасов В. С. Либерализм / В. С. Тарасов // Всемирная энциклопедия: Философия / Главный научный ред. и сост. А. А. Грицанов. – М.: АСТ, Мн.: Харвест, Современный литератор, 2001. – С. 554–555.

64. Токарев С. А. Религия в истории народов мира / С. А. Токарев. – 4-е изд., испр. и доп. – М.: Политиздат, 1986. – 576 с.

65. Физическая культура и спорт в свете истории и философии науки: учебное пособие / под. ред. А. А. Передельского. – М.: Физическая культура, 2011. – 448 с.

66. Фрэзер Дж. Дж. Фольклор в Ветхом завете / Дж. Дж. Фрэзер: пер. с англ. – 2-е изд., испр. – М.: Политиздат, 1989. – 542 с.

67. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Хайдеггер М. Время и бытие. – М., 1993.

68. Харрис С. Изучение природы и Вселенной // История человечества / Под ред. П. Берка и Х. Инальчика. Т. V. XVI–XVIII века. – М.: Издательский дом «Магистр-Пресс», 2004. – С. 85–97.

69. Хейзинга Й. / Homo ludens / Человек играющий / Й. Хейзинга / Пер. с ирланд. Д. Сильвестрова. – СПб.: Издательский дом «Азбука – классика», 2007. – 384 с.

70. Холтон Дж. Что такое антинаука? / Дж. Холтон // Вопросы философии. – 1992. – № 2. – С. 26–59.

71. Чубарьян А. О. Гуманитарные и социальные науки / А. О. Чубарьян и др. // История человечества. XIX век. – Том VI / Под ред. П. Матиаса, Н. Тодорова. – М.: ЮНЕСКО, Магистр-Пресс, 2005. – С. 131–156.

72. Эйхберг Х. Социальное конструирование времени и пространства как возвращение социологии к философии / Х. Эйхберг. // Логос. – 2006. – № 3 (54). – С. 76–90.

73. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – 2-е изд. – М.: Издательство политической литературы, 1974. – Т. 21. С. 23–178.

74. Coubertin Pierre de. Comment con?oit les Jeux Olympiques, par Fernand Lomazzi, «L’Auto» // Jean-Marie Brohm. Le Mythe Olympique, 1946. – P. 431.

75. Coubertin P. de. L’art et le sport / Pedagogie sportive, Paris, 1922 // Almanach II, 1987/1988. – Polski Komitet Olimpijski, Polska Akademia Olimpijska.

76. Coubertin P. de. Une campagne de vingt et un ans: 1887–1908. – Paris: Libraire de l’education Psyhique, 1909.

77. Fairchild David L. Review Essay (рецензия на книгу): Morgan William J., Meier Klaus V. Philosophic Inquiry in Sport. – Champaign, IL.: Human Kinetics, 1988 // Journal of the Philosopy of Sport. – Vol. XIV, 1987. – P. 71–79.

78. Lenk H. (1973). Alienation, Manipulation and the Self of the Athlete (Отчуждение, манипуляция и Личность Атлета) // Sport in the Modern World – Chances and Problems: Papers, results, materials of scientific congress, Munich, August 21 to 25, 1972. – Berlin, Heidelberg, N. Y.: Springer Verlag. – Р. 8–18.

79. Lenk Hans. Presidential Address – 1981. Tasks of the Philosopy of Sport: Between Publicity and Anthropology (Задачи философии спорта: Между Гласностью и Антропологией) // Journal of the Philosopy of Sport, vol IX, 1982. – P. 94–106.

Примечания

1

Тезаурус (от греч. ???????? – сокровище) – в общем смысле – специальная терминология, более строго и предметно – словарь, собрание сведений, корпус или свод, полномерно охватывающие понятия, определения и термины специальной области знаний или сферы деятельности, что должно способствовать правильной лексической, корпоративной коммуникации (пониманию в общении и взаимодействии лиц, связанных одной дисциплиной или профессией.

(обратно)

2

Наука, использующая методы религии, мифологии, искусства; базирующаяся не только на вербальной, но и на невербальной форме коммуникации.

(обратно)

3

Поп-наука – выражение критического отношения к Науке-2 со стороны классической научной теории.

(обратно)

4

Бихевиоризм (англ. behaviour – поведение) – направление в психологии человека и животных, буквально – наука о поведении.

(обратно)

5

Полития – идеальное государство, основанное на абсолютном авторитете законов, тип политического режима, к которому стремится правовое демократическое государство.

(обратно)

6

Сциентизм – философская теория, рассматривающая науку как панацею выхода из любого социального кризиса.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть I История, философия, методология естественных и социальных наук

  Введение к первой части

  Раздел I Тезаурус-концепция

    Предмет истории и философии науки

    Наука

    Мифология

    Религия

    Политика

    Истина как философская категория

    Практика как философская категория

    Предмет и функции философии науки

    Лакатос

    Социокультурная программа

    Предмет философии

    Метафизика и диалектика

    Формальная логика

    История философии в характерных деталях

    Диалектический материализм

    Позитивизм

    Постпозитивизм

    Позитивизм и социология

    Научные методы

    Проблема демаркации

    Прерывная теория

    История как наука

    Типы научной теории

    Классическая и неклассическая наука

    Традиционная и нетрадиционная наука

    Полный цикл конструирования социальной реальности

    Абстрактный и конкретный гуманизм

    Либерализм и эволюция либеральных идей в социальной науке

    Спорт как социальный миф

  Раздел II История и философия науки в таблицах и рисунках

    Модуль 1. Философия

      Лекция 1. Философия как специфический вид (образ) мышления

      Лекция 2. Философская теория и методология

      Лекция 3. История философии

    Модуль 2. История науки

      Лекция 1. История естественнонаучного знания

      Лекция 2. История возникновения и развития социально-гуманитарного знания и его оформление в научной философии марксизма

      Лекция 3. Эволюция социально-гуманитарного знания в контексте возникновения и развития идеологии либерализма

      Лекция 4. Немарксистская философия науки: позитивизм и социология – два направления развития однокоренной методологии

    Модуль 3. Спорт – феномен социальной культуры и цивилизации

      Лекция 1. Социально-философская концепция спорта

      Лекция 2. Спорт как объект социологической научно-исследовательской программы

Часть II История и методология социологии

  Введение ко второй части

  Раздел I Социология и социология спорта

    Модуль 1. Социология: история, теория, методология

      Лекция 1. Разноуровневая социология: концептуальный анализ

      Лекция 2. История социологической мысли

        Современное поле социологической проблематики

      Лекция 3. Конкретно-социологические исследования

        Механизмы и этапы проведения конкретно-социологического исследования

        Метод экспертного анализа

        Метод социологического опроса

        Метод наблюдения

        Метод анализа документов

        Метод социологического эксперимента

    Модуль 2. Спорт в контексте социологии кризиса

      Лекция 1. Основные направления изменения сферы физической культуры и спорта в условиях экономического кризиса

        Социологическая теория управления о проблемах и перспективах развития сферы молодежной политики, физической культуры и спорта в ситуации кризиса

        Кризисные моменты правового обеспечения сферы молодежной политики, физической культуры и спорта, рефлексивные и плановые меры по их ликвидации

Часть III Спорт – формация в формациях

  Введение к третьей части

  Раздел I Современные философско-социологические концепции спорта

    Модуль 1. Спорт и Олимпизм

      Лекция 1. Общая теория спорта и вопросы философско-социологического анализа

      Лекция 2. Спорт как особый социальный феномен в трактовке западных и отечественных исследователей

      Лекция 3. К вопросу о религиозно-политической природе Олимпизма

    Модуль 2. Социальная сущность и существование спорта

      Лекция 1. Спорт и его научно-философская идентификация

      Лекция 2. Проблема сущностного определения спорта как социального феномена

      Лекция 3. Религиозно-политическое измерение спорта

      Лекция 4. Физическое воспитание, единоборства и спорт в современных условиях

        Концепция спортизации физического воспитания

        Аксиологическая динамика единоборств в России с 1980-х годов до наших дней

        Социальные и личностные последствия спортизации и спортогенеза единоборств

Часть IV Социология и прикладная социология в сфере физической культуры спорта

  Введение к четверной части

  Раздел I История агонально-спортивной практики: от Олимпизма к Колизею

    Модуль 1. Исторические основания и механизм трансформации сферы физической культуры и спорта

      Лекция 1. Античная агонально-спортивная традиция в свете герменевтики и религии Древней Греции и Рима

      Лекция 2. Исторические бифуркации античных агонально-спортивных институтов

  Раздел II Спорт с позиций классической западной социологии и неклассической философии

    Модуль 1. Социология

      Лекция 1. Прикладные аспекты основных теоретико-методологических парадигм мировой социологической мысли

    Модуль 2. Теория и методология общих исследовательских программ

      Лекция 1. Спорт и спортивная наука в контексте позитивистских и постпозитивистских концепций

      Лекция 2. Различные аспекты проблемы демаркации. Исследовательские программы

Литература

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно