Я болею за «Спартак»

1

У истоков русского футбола

За два часа до начала соревнования футбольная Москва ринулась в Лужники. Поезда метро выбрасывали на перрон станции «Спортивная» толпы людей и дальше шли пустыми. Все эскалаторы вестибюля, обращенного в сторону стадиона, работали только вверх. К поездам надо было спускаться из другого вестибюля. Вереницей шли троллейбусы и автобусы. Шурша шинами по асфальту, мчались по набережной Москвы-реки от Кутузовского проспекта легковые автомобили.

По главной аллее стадиона тек к Большой арене, этому футбольному Колизею, непрерывный поток людей, шумный, веселый, оживленный; он тек, бурля и завихряясь у тележек с мороженым и газводой, у ларьков с бутербродами и фруктами, у закусочных с пивом и сосисками. У Большой арены он раздваивался, охватывая ее сплошным кольцом, и сквозь железные гребенки волнорезов просачивался на трибуны.

Монументами высились над толпой конные милиционеры. Холеные лошади косили глазами, нервно встряхивали головой, переступали с ноги на ногу, цокали копытами по звонкому асфальту. Пешие милиционеры в отутюженных брюках навыпуск и безупречно пригнанных кителях с кажущимся безучастием поглядывали вокруг.

За час до начала я вышел из гостиницы «Спорт», вписанной дугой в четвертый этаж трибун Большой арены, и, подхваченный толпой, стал пробираться к своему месту. Шелестели в руках программы сегодняшнего матча. На обложках броскими буквами было написано «Италия — СССР» — встреча на кубок «Европы», на развороте можно было прочесть боевую летопись обеих команд, возраст, рост и вес каждого игрока, предполагаемые составы. Из боковой аллеи в общий поток вливалась толпа итальянских «тиффози» — болельщиков, прилетевших из Рима, Турина, Милана. Сто пятьдесят интуристских автобусов доставили их на стадион.

У огороженной передвижными металлическими барьерами площадки сгрудились в ожидании приезда футболистов наиболее ярые болельщики.

К площадке подкатили два автобуса. Из них вышли участники встречи — футбольная элита Италии и Советского Союза. Не спеша, небрежно перекинув через плечо лямки спортивных сумок, игроки при благоговейном молчании зрителей пересекли площадку и скрылись в дверях. Впереди шли тренеры — располневший Фаббри в толстом, крупной вязки свитере с большой надписью «Italia» на груди и худощавый, подтянутый Константин Бесков в пальто и шляпе. Это он, знаменитый «бомбардир» московского «Динамо», во время турне по Англии в 1945 году, когда советские футболисты впервые встретились с английскими профессионалами, забил гол в ворота знаменитого «Арсенала»; это о нем капитан английской команды «Челси» Джон Гаррис сказал: «ни один центральный нападающий не доставил мне столько хлопот, сколько Бесков: он был повсюду!»

Я прошел на свое место в сорок пятом ряду западной трибуны, против одной из линий ворот. Отсюда, сверху, отлично просматривалось великолепное футбольное поле, похожее на гигантский бильярд, расчерченный белыми линиями. Сверкали белизной ворота с оттянутыми назад сетками. Трибуны были уже заполнены до последнего места. Сто три тысячи зрителей с билетами и никем не учтенное, но немалое количество безбилетных, проникших им одним ведомыми путями сквозь все преграды, сквозь милицейские кордоны, сквозь цепь контролеров, ждут начала матча. Стайки итальянских флажков колышутся на западной и восточной трибунах.

Эти сто три тысячи — лишь небольшая часть зрителей сегодняшнего матча: не надо забывать о заочниках! Миллионы людей во всех странах Европы настраивают приемники на московскую волну или включают телевизоры и с нетерпением ждут первых подмывающих звуков блантеровского футбольного марша.

В чем же эта таинственная, поистине непреодолимая магия футбола? Она и в стремительном полете мяча, и в неожиданном остроумном финте, и в четком взаимодействии одиннадцати игроков, невидимыми тактическими нитями объединенных в неразрывное целое, и в мужественной, жесткой спортивной борьбе, и в загадочных психологических взлетах и спадах, превращающих подчас верную победу в поражение, и неотвратимый, казалось бы, проигрыш вничью, и в тех случайностях — «мяч круглый, а поле большое», — которые нередко опровергают все прогнозы тренеров и знатоков; во всем этом и еще одном: в футболе, как ни в каком другом виде спорта, сказывается характер народа. Трезвый расчет и уравновешенность англичан, механическая, жесткая систематичность немцев, артистичность австрийцев, солидность и основательность чехов — все находит отражение в стиле футбольных команд каждой страны. И только команды Италии и Испании, где успехи уже давно строятся на южно-американском «импорте», потеряли свой национальный облик, а вместе с ним и былую славу. Итальянцы поняли это, и сегодняшний состав «Squadra azzura» включает только коренных жителей Апеннинского полуострова.

Моросит холодный осенний дождь, поле потемнело и намокло. Случилось то, чего больше всего боялся Фаббри, о чем мечтал Бесков: на мокром поле потускнеет главное оружие итальянцев — отточенная техника, но зато сильнее скажется неисчерпаемая выносливость наших игроков. А ведь до сегодняшнего дня два с половиной месяца стояло безоблачное, московское «бабье лето», и только этой ночью набежали тучи. Вот уж, поистине, дома помогают не только стены, но и погода.

Через месяц предстоит ответная встреча в Риме, и там уже стены будут помогать итальянцам. По сумме мячей, забитых командами в обоих соревнованиях, определится победитель, который будет продолжать борьбу за кубок Европы. И потому, что бы ни говорил Фаббри в своих интервью о надеждах на победу, его затаенная мечта известна всем: удержать в Москве ничейный счет, в худшем случае проиграть с разницей в один мяч, а через месяц, в Риме, показать нашим почем фунт лиха. И потому Бесков строит всю игру на атаке, чтобы добиться крупного счета, и когда на электрических табло над южными и северными трибунами появляются, наконец, составы команд, по толпе проходит сдержанный гул: девятым номером играет Понедельник, едва ли не самый результативный нападающий Советского Союза, в полузащите — Воронин и Короленков, игроки атакующего стиля. Футбольная команда высокого класса — сложное органическое соединение из одиннадцати ингредиентов. Измените один или два из них — изменятся все свойства этого соединения. Сегодня наша сборная нацелена на атаку.

Но вот на стадионе воцаряется тишина: из прохода на поле вышли три человека. Они одеты в видимую для всех форму судей международной категории — черную рубашку с белой розеткой и черные трусы — и в невидимый психологический скафандр. Вне его должны остаться все человеческие чувства и страсти, все сознательные и подсознательные симпатии и антипатии, внутри его — место только для бесстрастия, хладнокровия, способности к молниеносным решениям. Беда, если будет не так: одна ошибка судьи, подсказанная раздражением, пристрастием, невниманием, может непоправимо испортить игру.

Судьи, конечно, нейтралы — не итальянцы и не русские. На этот раз они — поляки. Сегодня утром они уложили в Варшаве в чемоданчики судейские доспехи и прилетели в Москву: вечером, отсудив встречу, улетят обратно в Варшаву. Перелет недолог, но телефонный звонок по международному кабелю или телеграмма могли бы вызвать их в Калькутту или Мельбурн, в Буэнос-Айрес или Токио; они так же спокойно уложили бы свои чемоданчики и поднялись на борт самолета, чтобы пересечь континенты и океаны, отсудить матч и вернуться обратно. В этом, да еще в том, чтобы всегда быть в безупречной физической форме, заключаются их обязанности. Их несколько десятков человек, этих вершителей футбольных судеб. Без них не могло бы крутиться многомиллионное колесо международной футбольной жизни.

Трое из Варшавы вышли на поле. Идущий посередине — главный судья — несет мяч. Он несет его перед собой в обеих руках очень бережно, словно сосуд с драгоценной влагой; дойдя до середины поля, так же бережно кладет на центральную отметку, выпрямляется и, повернувшись к западной трибуне, свистит. Из прохода, постукивая шипами бутс о бетон, выходят участники встречи — итальянцы в голубых майках и сборная СССР в красных. Впереди идут капитаны — защитник Чезаре Мальдини, включенный в состав «сборной мира», которой через месяц предстоит играть против сборной Англии в ознаменование столетнего юбилея со дня «рождения» футбола, и нападающий Валентин Иванов. Мальдини защищал честь Италии тринадцать раз, для Иванова сегодняшняя игра — сорок четвертая в составе сборной Советского Союза.

Сорок четыре встречи — это не только 66 часов напряженной, с отдачей всех сил, борьбы за честь страны: это стадионы пяти континентов и многих городов, это лучшие вратари, защитники и полузащитники всех стран, манеру игры которых надо разгадать в первые же минуты после начального свистка, чье сопротивление надо преодолеть, это умелый учет сильных и слабых сторон противника, выбор правильной тактики в каждом соревновании, твердое руководство командой, мужество и стойкость в неудачах.

Вот и сейчас, выходя на поле, Иванов присматривается к итальянцам и решает задачу с одиннадцатью неизвестными: ведь со «Squadra azzura» — голубая команда — мы встречаемся впервые. Кто в защитных линиях будет для нас наиболее трудно «проходимым» — знаменитый Мальдини или рослый Факетти, или, быть может, этот невзрачный на вид, худощавый Траппатони, единственный в мире полузащитник, умеющий наглухо закрывать знаменитого Пеле? Кто будет опаснее других перед нашими воротами — лучший итальянский бомбардир Сормани или быстрый и умный двадцатилетний Ривера с мышлением тридцатилетнего футболиста, как говорит о нем Фаббри?

Команды выстроились у центрального круга. Звучат гимны Италии и Советского Союза, а затем стадион замирает в напряженном ожидании.

Сейчас раздастся свисток и все придет в движение. Я жду начала с таким же нетерпением, как и остальные сто три тысячи зрителей. И не только с нетерпением, но и с тревогой. Сборную СССР я вижу после войны впервые. А игры наших клубных команд, которые мне пришлось видеть за те три месяца, что я живу в столице, были мало обнадеживающими. Команды бились в тисках заимствованной у бразильцев системы 1 — 4 — 2 — 4, не совсем еще освоенной. Играли без творчества и вдохновения. Лишь остро атаковавший «Спартак» и солидное, мощное во всех линиях московское «Динамо» составляли исключение, а в памяти моей, как заноза, засели воспоминания о наших неудачах в мировых первенствах в Швеции и Чили. Как же будет играть наша сборная? Ведь голубая команда — одна из сильнейших команд в мире.

Свисток. Понедельник вводит мяч в игру, советские футболисты, пренебрегая разведкой, бросаются в атаку. Стремительно проходит по левому краю невысокий коренастый крепыш Хусаинов, и вот уже завязывается его первая дуэль с капитаном итальянцев Мальдини. Финт, еще финт, неожиданный, резкий, стремительный, и оторопевший Мальдини обойден. Гуарнери вынужден, покинув свое место, спешить к нему на помощь; в образовавшуюся брешь немедленно врывается Понедельник и получает точную передачу от Хусаинова. Сильнейший удар, мяч угрожающе проходит над самой штангой итальянских ворот. Многообещающее начало!

Но быть может, это только удачный эпизод? Нет, ураганная атака советских футболистов продолжается. Оттягиваются назад, на помощь защите, Ривера и Сормани. Не помогает. Неудержимый Хусаинов буквально рвет на части оборону гостей, Иванов, Численко, Понедельник проникают в образовавшиеся пустоты, мяч не раз проходит рядом с боковыми штангами итальянских ворот. Техническое преимущество гостей — а оно несомненно — пасует перед этой стремительной, динамичной игрой, с неожиданными, быстрыми перемещениями, непрерывной сменой тактических комбинаций.

Итальянцы смяты, они только обороняются. И вскоре приходит развязка: Хусаинов издалека бьет по воротам, вратарь отбивает мяч, он отскакивает к игрокам — двум итальянцам и Понедельнику. Ростовчанин, как всегда, начеку. Не успевают итальянцы опомниться, как он мощным ударом забивает гол.

Нужно ли описывать, что творится на трибунах!?

Гости начинают с центра, но советские игроки тотчас же перехватывают мяч и продолжают атаку.

Проходит немного времени, и снова прорывается Хусаинов, обходит Мальдини и Траппатони и посылает мяч в центр Иванову. Вратарь бросается ему в ноги, капитан сборной СССР спокойно, словно на тренировке, выкладывает мяч своему соседу Численко, и тот посылает его в ворота. 2:0!

Итальянцы начинают с центра, но через минуту уже опять кипит борьба у их штрафной площадки.

Я внимательно всматриваюсь в то, что происходит на поле. Есть в игре наших футболистов и еще что-то, кроме быстроты, натиска, разнообразных тактических комбинаций, нечто такое, что отличает ее от игры итальянцев: самоотверженная, самозабвенная готовность отдать все для победы своей команды; и отсюда смелость, мужество, простота, полное отсутствие рисовки. Это идет уже не от футбола, не от тактических систем, не от методов тренировки, это идет от всего строя нашей жизни.

Моя тревога улеглась: советская сборная — команда высокого класса, она может потягаться со сборной любой страны.

* * *

...Мне вспоминается первый матч сборной России 22 августа 1911 года в Петербурге. Лучшие русские игроки встретились с английской командой, готовившейся к Стокгольмской олимпиаде, и проиграли со счетом 0:11. Как говорят футболисты, по голу на игрока.

Большой путь прошел наш футбол с тех пор, и вот в особо отведенной для них ложе я вижу участников этого пути — ветеранов русского и советского футбола, чемпионов разных лет и эпох — Семичастного, Старостиных, Гранаткина, Жибоедова, Чулкова, Аркадьева. Седина посеребрила их головы, но почти все они сохранили спортивную выправку. А вон и профессор неорганической химии Лев Иванович Фаворский, когда-то лучший русский вратарь, мой товарищ по сборной России 1911 — 1912 годов. Постарел Лев Иванович — уже под семьдесят подкатило.

Но память уводит еще дальше, к тем временам, когда никаких сборных команд в России и в помине не было, когда на месте стадиона в Лужниках полого спускались к Москве-реке десятин сорок огородов с разбросанными на них домиками огородников, когда на Ленинских горах, называвшихся тогда Воробьевыми, на месте высотного здания университета, зеленела роща, где влюбленные студенты встречали рассвет, глядя, как в первых лучах солнца загораются купола сорока московских церквей и шпили кремлевских башен; а неподалеку от рощи стояли деревянные двухэтажные трактиры с отдельными кабинетами, где кутили московские купцы.

Спортивной прессы не существовало, общая печать таким «пустякам», как спорт, не уделяла ни строчки. Для футбола, как и для других видов спорта, это было время изустных преданий.

Помню, как летом 1903 года я ехал на велосипеде по твердым утоптанным дорожкам в подмосковной дачной местности Быко?во. Огромные сосны выпускают из-под заборов на дорожку толстые змеи корней, и на них, если ехать медленно, приятно потряхивает в седле. Я тороплюсь на футбольный матч. Пересекаю железнодорожный переезд и по пыльной улице добираюсь до большого ровного поля, где в наши дни приземляются воздушные лайнеры. Поле покрыто вытоптанной травой, глубокие колеи проезжей дороги пересекают его по диагонали. Часть поля огорожена канавками, заменяющими боковые и лицевые линии. Ворота состоят из трех жердей, сеток нет.

Футболисты переодеваются, сидя прямо на земле. Это наша команда «Быково» и гости из Сокольников, две единственные русские футбольные команды в Москве. В Сокольниках, на Ширяевом поле, есть площадка и даже ворота с сетками, правда, не веревочными, а сплетенными из узких жестяных полос. Думается, что это была единственная в то время пара футбольных ворот в Москве.

Мы, мальчишки, с благоговением смотрим, как игроки натягивают «настоящие» бутсы с шипами на подошвах, завязывают их длинными крепкими шнурками, перехватывая крест-накрест подъем и лодыжки, закладывают под чулки щитки, чтобы защитить голень от ударов. Ни одна подробность не ускользает от жадного мальчишеского внимания. Тут же поблизости лежит на земле новенький, блестящий, туго набитый мяч!

Быко?вцы, как и ширяевцы, — представители первого поколения русских футболистов, предтечи тех, кто сегодня, через 59 лет, 13 октября 1963 года, защищает в Лужниках спортивную честь Советского Союза против сборной Италии. Запомним их имена — они это заслужили. Быко?вцы — братья Виктор и Роман Серпинские, Саша Скорлупкин, вратарь Баньолесси, высокий стройный, черноволосый, ширяевцы — вездесущий центральный полузащитник Машин и братья Розановы, Федор и Петр, рослые, крепкие — вот и все, кого я сейчас могу припомнить.

Как зародился футбол в Москве? От англичан, служивших на московских фабриках инженерами, бухгалтерами, конторщиками, или был завезен из Петербурга, где он появился уже в 1897 году? Трудно сказать, но одно несомненно: в Россию, как и в другие страны Европы, он проник из Англии. Недаром 26-го октября 1963 года, в столетний юбилей этой игры, именно английской национальной сборной была предоставлена честь выступать против сборной команды мира.

Ровно сто лет назад, 23 октября 1863 года, в маленькой лондонской таверне на Куинс-стрит собрались представители клубов и школ, практиковавших футбол, и после жарких споров разделились на две группы — сторонников игры только ногами и сторонников игры и руками и ногами. Первые разработали правила, которые легли в основу современного футбола и основали Английский футбольный союз, вторые стали родоначальниками игры в регби.

Вскоре предприимчивые английские дельцы почуяли, что футбол, быстро завоевавший популярность, может стать доходным предприятием, и уже в 1885 году в Англии появились первые профессиональные команды. А затем футбол перешагнул через Ламанш. Английские моряки, коммерсанты, инженеры занесли его к своим ближайшим соседям — в Данию, Голландию, Францию, Испанию; и футбольная «эпидемия» охватила Европу.

Но вернемся к скромному быко?вскому полю, на котором уже идет ожесточенное сражение. Мы, мальчишки, стоим у ворот и «болеем», страстно болеем за «наших», чье футбольное искусство, довольно-таки, как я сейчас вспоминаю, примитивное, кажется нам верхом совершенства. Когда же и нам выпадет счастье надеть футбольные бутсы?

Это счастье пришло скорее, чем мы ожидали: уже следующим летом Саша Скорлупкин, центральный нападающий быко?вцев, организовал две детские команды. Этот невысокий, стройный, голубоглазый паренек, студент-путеец, был, вероятно, первым общественным тренером в Москве в те времена, когда слово «общественный» в современном его понимании еще не существовало и когда о тренерах еще ничего не слыхали. Он обладал двумя незаменимыми качествами — терпением и дружелюбием. Из меня он упорно старался сделать нападающего — эта «должность» уже тогда была дефицитна в русском футболе. Но его старания остались втуне, я был рожден для роли защитника.

Тренировались мы с неутомимым прилежанием, готовы были бить мяч с утра до вечера. Не осуществилась еще только мечта о настоящих бутсах: играли в чем попало. Когда я разбил вторую пару ботинок, мать отвела меня к сапожнику, и он обшил носки толстой кожей. Получилось нечто по форме похожее на широконосые лапти. Мои сверстники называли их «броненосцы». Вряд ли даже Хусаинов смог бы продемонстрировать в них высокий класс футбольной техники.

А затем мне вспоминается четвертый класс Медведниковской гимназии, куда я поступил в 1904 году.

Во дворе школы были установлены футбольные ворота, и здесь ежедневно во время большой перемены шли ожесточенные баталии. Осенью и весной играли мячом, зимой двор заливался, и мяч заменяла небольшая деревянная шайба.

Но вот начинались каникулы, и футбол перекочевывал в дачные местности. С каждым годом росло количество команд. Играли уже не только в Быко?ве, но и в Малаховке, Томилине, Краскове, не только по Казанке, но и по Северной, Нижегородской, Николаевской, Брестской дорогам.

Команды выезжали для соревнований в соседние дачные местности, вместе с ними, занимая несколько вагонов в медлительном дачном поезде, приезжали болельщики. И хотя в то время этого слова еще не существовало, на футбольных полях с канавками вместо линий и воротами без сеток бушевали те же страсти, что и на стадионе в Лужниках.

Гимназистом старших классов я был принят в команду «Быко?во», где играли пионеры русского футбола, войдя, таким образом, в число игроков второго его поколения.

Главным нашим соперником был кружок футболистов Мамонтовки, дачной местности по Северной дороге.

Организовал мамонтовский футбольный кружок доктор Сергей Миронович Никольский, большой энтузиаст физической культуры, один из немногих врачей того времени, понимавших ее ценность и значение. Он был капитаном команды и играл в ней правым защитником. Среди игроков он пользовался большим авторитетом и уважением, и они охотно несли дополнительную нагрузку, подстраховывая своего капитана, который в сорок с лишним лет был, конечно, не «на высоте».

Каждый год в мамонтовской команде играли один или два английских офицера из частей, расположенных в Индии. Эти офицеры приезжали в Москву для изучения русского языка — такова была, во всяком случае, официальная цель командировки — и летом жили на даче в Мамонтовке. Участие англичан наложило отпечаток на стиль игры мамонтовцев, особенно в нападении: оно отличалось сыгранностью, точной низовой распасовкой и сильными ударами по воротам.

Красивая и корректная игра принесла мамонтовцам большую популярность. Нигде так страстно не болели за свою команду. Футболисты были кумирами дачных барышень. В дни соревнований уютное мамонтовское поле в березовом лесу было окружено густой толпой зрителей не только из близлежащего дачного поселка, но и с соседних станций и окрестных деревень. Так было и в тот осенний день 1910 года, когда мы, быко?вцы, приехали в Мамонтовку и впервые развенчали мамонтовцев на их поле.

Начало соревнования не предвещало нам ничего хорошего. С первых же минут мы были прижаты к своим воротам и долго не могли «выйти на оперативный простор». Когда же это, наконец, нам удалось, счет был 2:0 в пользу наших противников.

Во втором тайме наш вратарь Кудрявцев, отчасти виноватый в пропущенных голах, обрел свое обычное спокойствие и спас наши ворота от нескольких «мертвых» мячей. А затем наш полузащитник издалека послал мяч в ворота мамонтовцев. Вскоре мы забили второй гол. Незадолго до конца игры прорвался Скорлупкин и спокойно, не торопясь, «положил» мяч в нижний угол мамонтовских ворот. Счет стал 3:2 в нашу пользу. Верная, казалось бы, победа оборачивалась для мамонтовцев поражением, первым поражением на их поле. И тут они начали поистине дьявольскую атаку. Стиснув зубы, мы пытались удержать преимущество.

Моим непосредственным противником был левый полусредний Федор Розанов. Из всех полусредних, против которых мне приходилось играть, он был одним из самых трудных. Одного роста со мной, сильный, быстрый, напористый, умевший вести мяч, почти не отпуская его от ноги, отлично сыгранный со своим соседом, центральным нападающим Евгением Никольским, он заставлял меня напрягать все силы, чтобы не дать ему прорваться. Это была непрерывная, жесткая, изматывающая борьба.

...Итак, мы вели 3:2, и мамонтовцы штурмовали наши ворота, во чтобы то ни стало стремясь отыграться. Но Кудрявцев, казалось, решил искупить свою вину в первом тайме и брал один «мертвый» мяч за другим.

Время игры истекало. На последних минутах Розанов сильнейшим ударом пробил в «девятку». Я уже видел, как мяч входит в верхний угол ворот, но Кудрявцев, распластавшись в немыслимом прыжке, выбил его на угловой.

Мяч был подан прямо на ворота. Никольский, Розанов и я потянулись к нему в одновременном прыжке. Мы столкнулись в воздухе, но мне удалось опередить их на мгновение, и мяч ушел в поле. И тут же раздался свисток. Игра была окончена. Под испепеляющими взглядами болельщиков мы направились к густым кустам, заменявшим раздевалку.

Вскоре мамонтовцы взяли у нас реванш: выиграли в Быко?ве ответную встречу со счетом 3:1. Эти две игры показали, что дома стены не всегда помогают.

2

Первые футбольные клубы в Москве. — Первый осенний розыгрыш московского первенства. — Рождение спортивной прессы. — Первая междугородняя встреча московских футболистов.

1909 год бы важной вехой в истории московского футбола: из дачного он становится городским.

Футбольные команды превращаются в футбольные клубы, впервые разыгрывается первенство города по твердому календарю, в первых междугородних встречах кладется начало футбольному соперничеству Москвы и Петербурга, рождается спортивная пресса, на ее страницах появляются первые, еще робкие, по-дилетантски написанные отчеты о футбольных соревнованиях.

Немногочисленны были участники первого первенства Москвы, которое проводилось осенью в один круг. Их было всего четыре: Сокольнический клуб спорта (СКС), «Унион», Клуб спорта Орехово (КСО) и Британский клуб спорта (БКС).

СКС существовал уже несколько лет, в нем культивировался теннис и хоккей.

В 1909 году в клубе сооружается первое в Москве футбольное поле почти международных размеров с травяным покровом и трибунами в виде нескольких рядов скамеек.

«Унион» обосновался в Самарском переулке, также соорудив поле с травяным покровом, хотя несколько меньших размеров.

Оба клуба были основаны на средства меценатов: председателем Сокольнического клуба спорта (СКС) был владелец шелкоткацкой фабрики француз Мусси, почетным секретарем — хозяин большого ювелирного магазина Роберт Федорович Фульда, председателем «Униона» — биржевой маклер Миндер. Как видно из этих имен, спортивными меценатами были преимущественно иностранцы.

Иначе обстояло дело с созданием спортивного клуба в Орехово-Зуеве на ткацких фабриках Викулы Морозова. Здесь организаторами были профсоюзные работники и англичане, служившие на фабриках инженерами и мастерами. Вскоре в Орехово образовалось больше двадцати команд из фабричных рабочих. В 1910 году там был открыт стадион, живописно расположенный в сосновом лесу, с прекрасным полем, настоящими трибунами и хорошей раздевалкой. На нем ежегодно разыгрывалось первенство орехово-зуевской футбольной лиги.

Клубу спорта Орехово (KCO) суждено было сыграть большую роль в истории московского футбола; в течение четырех лет до первой мировой войны он неизменно выигрывал звание чемпиона Москвы.

Четвертым участником первенства был Британский клуб спорта. Московские англичане уже несколько лет назад организовали на Салтыковской улице спортивный клуб и там за глухим забором разыгрывали между собой товарищеские встречи по футболу и теннису. Чтобы принять участие в общемосковских соревнованиях, им пришлось мобилизовать все футбольные ресурсы английской колонии. Не осталась в стороне даже англиканская церковь: правым защитником в команде БКС был пастор Даун. Впрочем, удивляться не приходится: играл же в Лондоне один из архиепископов кентерберийских вратарем.

Секретарь СКС Фульда пожертвовал для розыгрыша первых команд кубок — первый футбольный кубок в Москве.

Вместе с еще несколькими быковцами я вошел в команду СКС. В ней приняли участие также ширяевцы и мамонтовцы. В команде объединились игроки первого и второго поколения московского футбола. Вратарем у нас играл Владимир Виноградов, защитниками — Петр Розанов и я, полузащитниками — Павел Виноградов, Парфенов и Константинович, нападающими Вентцелли, Роман и Виктор Серпинские, Скорлупкин и Федор Розанов.

Впервые начались регулярные тренировки. Два раза в неделю я садился со своим чемоданчиком на Арбате в трамвай; по вымощенным крупным булыжником улицам громыхали обитые железными обручами колеса извозчичьих пролеток и ломовых телег. Над витринами магазинов висели аляповатые вывески с фамилиями владельцев. На Арбатской площади, против церкви Бориса и Глеба, стоял усатый городовой, всегда один и тот же, в фуражке, белой рубашке, с шашкой на боку. Охотный ряд встречал нас приземистыми лабазами. Краснощекие приказчики — их тогда называли «молодцами» — в белых фартуках и кожаных черных лакированных манжетах поверх рукавов заманивали покупателей.

У Красных ворот посреди площади высились вполне реальные каменные ворота, вернее, высокая массивная арка, выкрашенная в красный цвет. Проехав под ней, трамвай спускался на Каланчовскую площадь с ее привокзальной сутолокой. Отсюда длинная прямая Каланчовская улица вела в Сокольники.

Я слезал у Сокольнической пожарной каланчи. Ноги сами несли меня к калитке в зеленом заборе, из-за которого долетал упругий, манящий звук: мои товарищи по команде били мяч. Через несколько минут я уже выходил на поле в футбольном костюме, испытывая ни с чем не сравнимое чувство легкости и мышечного нетерпения. Каждая жилка во мне играла, каждый мускул просил работы. Дорого бы я дал, чтобы еще раз пережить это чувство!

Нарочито медленно и небрежно спускался на поле и, ощущая, как мягко уходят в грунт шипы бутс, становился позади тренирующихся форвардов. Кто-нибудь из них откатывал мне мяч, я разбегался и бил по мячу, бил из всех сил, испытывая чувство полной мышечной разрядки. Думается, ни одно спортивное упражнение не может в этом отношении сравниться с ударом по мячу в футболе. Движение метателей в легкой атлетике, смеш в теннисе слишком сложны технически, и эта сложность отвлекает внимание спортсмена; боксер, нанося удар, должен думать о защите, пловец скован тяжелым, вязким сопротивлением воды.

В ударах по воротам, да и в игре между первой и второй командами заключалась вся наша тренировка. О легкоатлетических упражнениях, о специальной спортивной гимнастике, о разучивании технических приемов и тактических комбинаций, о сыгрывании отдельных звеньев команды мы не имели понятия. Да и откуда нам было знать, как надо тренироваться? Пример брать было не с кого, тренеров и методических пособий у нас не существовало.

23-е августа 1909 года надо считать знаменательной датой в истории московского футбола: в этот день состоялись первые календарные встречи первого розыгрыша футбольного первенства Москвы. Наш клуб играл с Британским клубом спорта. Мы проиграли со счетом 2:3.

Ясно помню один из эпизодов этого соревнования. Мяч был послан через меня к нашей лицевой линии, и Нэш, левый крайний нападающий англичан, устремился за ним. Я бежал рядом, отстав на полшага. Нэш замахнулся, чтобы пробить с полулета по снижающемуся мячу и послать его к нашей штрафной площади. Я мог дотянуться до мяча и прижать его подошвой, но не сделал этого: был уверен, что Нэш не поспеет к мячу, что он уйдет в аут. Однако я ошибся на долю секунды: в то мгновение, когда мяч коснулся лицевой линии, Нэш точным ударом направил его к нашим воротам, и центральный нападающий БКС Джонс молниеносно забил гол. До сих пор помню отрывистый удар мяча о доску в глубине ворот, за которую крепилась сетка, укоризненный взгляд нашего вратаря Виноградова, охватившее меня жгучее чувство стыда за свою оплошность. С тех пор я всегда предпочитал играть наверняка, а не заниматься сомнительными расчетами секунд. Каждый матч по-своему поучителен...

...За два месяца до начала розыгрыша, 29-го июня, произошло событие, знаменательное не только для московского, но и для всего русского спорта: после нескольких лет перерыва снова стал выходить еженедельный журнал «Русский спорт», орган российских коннозаводчиков. В нем печатались родословные и фотографии знаменитых скакунов и рысаков, портреты их владельцев в роскошных шубах, сюртуках и мундирах, известных наездников и жокеев, объявления о скачках и бегах, занимавшие несколько страниц с таблицами выдач по тотализатору, описания бесчисленных в то время авиационных катастроф, фотографии «мировых» чемпионов профессиональной борьбы, подвизавшихся в летних садах «Аквариум» и «Эрмитаж», рекламы разных торговых фирм, А на задворках журнала можно было найти скромные, в несколько строчек заметки под заглавием: «Фут-боль», «Лаун-теннис», «Сокольская гимнастика», «Гребля в императорском речном яхт-клубе».

Почему же нельзя было приступить к изданию спортивного журнала в современном понимании этого слова? Очень просто: спорт не был еще достаточно распространен, и журнал не нашел бы сбыта.

С большим интересом перелистываешь комплекты «Русского спорта» старых лет. На их потемневших страницах читаешь летопись младенческих времен нашего физкультурного движения и видишь фотографии его пионеров. Трогательно и немного наивно выглядят эти борцы-любители и гимнасты, стоящие в лихих позах, лыжницы, теннисистки и велосипедистки в длинных широких юбках, кофтах и громоздких шляпах.

А чего стоят разного рода сенсационные заметки и сообщения!

Вот, например, фотография коренастого, дикого вида мужчины с горящими глазами и длинными до плеч волосами, перепоясанного широким кушаком с огромными металлическими бляхами.

«Паван Билль — гражданин мексиканской республики», — гласит подпись под фотографией. — «Борется сейчас в Петербурге, скоро приедет в Зоологический сад. На родине славится как выдающийся — без промаха — стрелок и как лихой наездник. Известен еще оригинальным трюком: бросая вверх семипудовую гирю, ловит ее головой».

В каждом номере много реклам. Они составляли основную доходную статью журнала. Никакого отношения к спорту эти рекламы не имели, но зато ярко живописали некоторые стороны жизни царской России.

«Радостная весть для каждой читательницы нашей газеты — 2000 пакетов «Альбиколы», — вещает некая Рита Нельсон. — «Альбикола» помогает от недомогания почек и печени, расстройства пищеварения, слабости сердца и легких, катара, болей внизу живота и т. д. и т. д.

Требуйте пробный пакет с приложением двух семикопеечных марок».

Под текстом изображение неизвестной женщины в трех периодах ее жизни: изможденной и худой до приема знаменитой «Альбиколы», сильно пополневшей во время лечения и цветущей, радостно улыбающейся — после курса.

Не было и, конечно, не могло быть в те времена спортивной журналистики: отчеты и заметки в первые годы существования «Русского спорта» написаны наивно по форме и содержанию.

Вот как, например, отражена в 10-м номере «Русского спорта» от 30 августа 1909 года упомянутая встреча между БКС и СКС.

«Атака была начата англичанами, и очень энергично, что немного обескуражило СКС и дало возможность англичанам через пять минут вбить первый гол. Не спас даже В. Виноградов, замечательно отбивший за момент до этого летевший мяч. Затем перед самым перерывом СКС удается вбить гол англичанам, таким образом, до перерыва игра выразилась 1:1. Было довольно жарко, спортсмены страдали, в особенности СКС, которому пришлось играть против солнца, что значительно парализовало главную силу его голкипера».

А вот несколько строк из статьи о тактике игры защитников, называвшихся тогда беками.

«Бек не только должен обладать физическими качествами для того, чтобы парализовать натиск нескольких быстро нападающих игроков противной стороны, но он должен еще уметь ловким движением уходить от них.

О быстроте: не обладающий этим качеством только облегчает задачу нападающих, которым тогда очень легко ускользнуть от бека или же пробежать мимо него.

Между беком и голкипером должно существовать, так сказать, духовное общение, взаимное понимание, так как часто случается, что, благодаря этой солидарности действий, предупреждается почти верный проигрыш».

Сейчас эти строки могут вызвать улыбку. Но прокладывать лыжню по целине всегда трудно...

В последние годы перед первой мировой войной мы уже видим таких энтузиастов, как М. Якушев, чьи статьи и отчеты интересны и носят зрелый характер.

Под каждым номером «Русского спорта» стоит подпись: «Редактор-издательница Л. В. Ковзап». Итак, первый русский спортивный журнал, выходивший еженедельно на 16—20 страницах большого формата, с многочисленными фотографиями, вела женщина. Только через четыре года она уступила функции издателя некоему Юзбашеву, оставив за собой редактирование.

Судя по заметке в 29-м номере «Русского спорта» за 1911 год, эта «первопечатница» русской спортивной журналистики отличалась не только незаурядной предприимчивостью, но и хорошо понимала дух эпохи.

Вот эта заметка:

«Издательница журнала «Русский спорт» г-жа Ковзан всеподданнейше поднесла Его Императорскому Величеству комплект журнала за 1910 год. Подарок доставлен по высокому назначению. Государь Император соизволил передать через канцелярию двора Его Величества г-же Ковзан благодарность».

Журнал «Русский спорт» рос из года в год по мере того, как развивался в России спорт. Маленькие спортивные рубрики превращались в солидные отделы, появилась зарубежная спортивная хроника. Рысакам и коннозаводчикам, жокеям и «черным маскам» пришлось потесниться и уступить спорту добрую половину площади в журнале.

Любопытно также проследить, как менялся характер реклам. Разные Риты Нельсон и знаменитое лечебное вино Сен-Рафаэль, «лучший друг желудка», уступают место рекламам спортивных фирм. Появляются объявления о теннисных ракетках, прессах, мячах, сетках, столбах, оборудовании для спортивных площадок братьев Цыганковых, талантливых кустарей, чьи изделия могли соперничать с лучшим импортным спортивным инвентарем; магазин Мюр и Мерилиз предлагает широкий ассортимент спортивных товаров, завод Меллера рекламирует велосипеды «Дукс» русского производства, фехтовальный зал Житкова предлагает уроки гимнастики и фехтования, манеж Гвоздева — уроки верховой езды, издательства начинают выпускать руководства по лыжам, конькам, гимнастике, джиу-джитсу. Значительно слабее была представлена литература по футболу. Это побудило меня совместно с моим товарищем по команде СКС Папмелем перевести с английского книгу «Football association». На ее страницах семь самых знаменитых английских профессиональных футболистов: вратарь, защитник, центральный и крайний полузащитники, центральный, полусредний и крайний нападающие — рассказывали о том, как они тренируются и играют. Книга была издана в 1912 году владельцем спортивного магазина Битковым, тем самым, о котором пишет в своих воспоминаниях Андрей Старостин. Это он, Битков, коммерсант и вместе с тем бескорыстный любитель спорта, продал Николаю Старостину, тогда еще начинающему футболисту, бутсы, стоимостью в пять рублей семьдесят копеек, за четыре тридцать. В ту минуту у Николая больше не было денег. Видя его отчаяние, Битков, почесав затылок, с азартом крикнул:

— Забирай бутсы! Может, из тебя не только футболист, но и человек выйдет!

Наш перевод он издал отлично: на плотной глянцевой бумаге четким, красивым шрифтом. Один экземпляр до сих пор хранится у меня. Иногда я беру его в руки, перелистываю и вспоминаю «дела давно минувших дней», а в 1962 году я отметил пятидесятилетний юбилей этой книги.

1909 год ознаменовался не только первым календарным первенством, не только выходом в свет журнала «Русский спорт», но и первыми междугородними соревнованиями.

В сентябре СКС выехал в Петербург для встречи со сборными города. На выигрыш надеяться не приходилось: в царской столице уже с 1901 года существовала футбольная лига. Она объединяла двенадцать клубов, Было бы разумнее встречаться не со сборными, а с клубными командами, тем более, что нам еще не приходилось играть на поле международных размеров.

Встречу с первой сборной мы проиграли со счетом 1:7, со второй — 0:3. У этой мы могли бы выиграть, но петербуржцы применили военную хитрость: после первой игры закатили великолепный банкет, на который, однако, не допустили игроков своей второй сборной. Это было для нас хорошим уроком, — навсегда запомнилась непреложная истина: даже небольшая доза алкоголя отражается на игре.

Преимущество петербуржцев сказывалось больше всего в слаженной и точной игре нападающих, среди которых выделялись сильные игроки: Никитин, Егоров, Сорокин. Лучше всех был, пожалуй, центральный полузащитник Хромов, единственный в то время русский полузащитник, умевший точно, низко и разнообразно распасовывать мяч своему нападению.

В конце сентября английская сборная Петербурга приехала в Москву для встречи с СКС.

Игра началась несколько необычно: сразу же после свистка судьи центральный нападающий петербуржцев Монро издалека несильно пробил по воротам. В это время наш вратарь, запоздавший со своим спортивным «туалетом», еще только натягивал перчатки и пропустил нетрудный мяч. Так, по его небрежности петербуржцы уже на первой минуте повели 1:0.

Такое начало сразу обострило игру. Мы старались сравнять счет, англичане делали все, чтобы развить успех.

Особенно опасными были прорывы Монро. Овладев мячом, он стремительно мчался с ним к нашим воротам, сметая все и всех со своего пути, не щадя живота своего, а заодно и нашего. Как снаряд, врезался он в Розанова, в меня, в нашего центрального полузащитника Парфенова и нередко сбивал нас с ног. Да он и был похож на снаряд — невысокого роста, плотный, круглый. Это был первый игрок таранного типа, с которым мне пришлось встретиться.

На этот раз, однако, Монро не повезло: Розанов и я с нашими девяносто килограммами веса и Парфенов, жилистый, костлявый, состоявший, казалось, из одних острых углов, весьма «неприятный» при столкновениях, были для маленького петербуржца непреодолимым препятствием.

Это была одна из тех встреч, где до последней минуты нельзя предсказать результата, настолько равной была борьба. Незадолго до конца игры Скорлупкину удалось обвести центрального полузащитника англичан Станфорда, техничного и изящного игрока, и сквитать счет. И все же петербуржцы едва не добились победы: Монро, наконец, прорвался и устремился с мячом к нашим воротам. Я преследовал его, отстав на полшага. Когда он вошел в нашу штрафную площадь и замахнулся для удара, я, опередив его на долю секунды, выбил мяч за боковую линию.

С почетным для нас счетом 1:1 окончился этот матч с сильнейшей петербургской командой.

Любой игрок, вписавший свое имя в летопись большого футбола, назовет вам соревнование, в котором впервые неожиданно для зрителей, товарищей по команде, для него самого раскрылась полная мера его умения и таланта, соревнование, после которого его право на место в сборной города или страны стало бесспорным. Таким соревнованием была для меня игра против петербургских англичан.

3

Новые футбольные клубы и поля, новое поколение футболистов. — Демократизация московского футбола. — В муках рождается футбольная лига. — Морозовцы — первые чемпионы Москвы. — Первая международная встреча.

Если в 1909 году московский футбол встал на ноги, то в 1910 году он далеко шагнул вперед. Организуются новые клубы: «Кружок футболистов Сокольники» (КФС) на Ширяевом поле, Замоскворецкий клуб спорта (ЗКС), арендовавший участок на Даниловской улице, Московский клуб лыжников (МКЛ) на Ходынке. К концу сезона дачная команда в Новогирееве превращается в спортивный клуб под тем же названием. Не богатые меценаты, а служащие и студенты стояли во главе этих клубов. КФС организовал Андрей Иванович Вашке, сам игравший в первой команде, и студент Саша Филиппов, центр нападения; председателем ЗКС был ткацкий мастер Бейнс, пожилой англичанин, простой, добродушный, с седыми серповидными усами; во главе МКЛ стояли Булычев и Дубинин, в «Новогирееве» заправляли Вайнтрауб и игравший в первой команде Борис Чесноков.

Совсем по-другому складывались и отношения между руководителями этих клубов и игроками — не было между ними той грани, которую мы, СКС-овцы, всегда ощущали. Игроки принимали участие в выборных органах клуба, в его хозяйственных делах.

В новых клубах выросло третье поколение русских футболистов, поколение, создавшее преемственность русского и советского футбола. Замоскворецкий клуб спорта ЗКС передал советскому футболу таких мастеров, как вратарь Баклашев, защитник Сергей Сысоев, полузащитники Константин Блинков и Михаил Романов, нападающие Житарев, Шурупов, Сергей Романов. Из «Новогиреева» пришли в советский футбол Павел Канунников, Петр Артемьев, братья Чесноковы, Сергей Бухтеев, Цыпленков, Троицкий. Многие из них в первое десятилетие советского футбола входили в состав сборной Москвы и РСФСР.

Баклашев, высокий стройный блондин, был одним из первых русских вратарей, которые ловили мяч руками, а не отбивали его кулаком, как это делали Виноградов и Кудрявцев. Баклашев был одинаково хорош и на высоких, и на низких мячах.

Великолепным техником был центральный полузащитник ЗКС Константин Блинков. Он отлично владел всеми видами остановки мяча, его передачи были остры и точны. В годы после первой мировой войны я играл вместе с ним в команде ЗКС. Помню такой эпизод: высокий мяч опускался перед ним на землю. И в то же время его стремительно атаковал противник. Не оборачиваясь, не глядя на меня, стоявшего за ним, Блинков остановил мяч так, что он от его ноги пошел назад прямо ко мне.

Братья Романовы отличались неисчерпаемой энергией, натиском, самоотверженностью. Михаил играл левым полузащитником, Сергей — левым нападающим. Вместе с левым полусредним Житаревым они составляли мощное крыло нападения, которое способно было измотать любую защиту.

Правый полусредний ЗКС Шурупов, атлетически сложенный, напоминал по манере игры прославленного впоследствии Михаила Бутусова. Он таранил защиту и сильно, и плассированно бил по голу.

Большой след в истории русского и советского футбола оставил левый полусредний «Новогиреева» Павел Канунников, неоднократно входивший в состав сборных команд Москвы и РСФСР. Среднего роста, коренастый, с быстрым сильным ударом, он был очень труден для защитников. Столкнуть его было невозможно. Он словно врастал в землю на своих толстых с массивной мускулатурой ногах.

ЗКС построил на Даниловской улице первый в Москве стадион с беговой дорожкой и настоящими трибунами.

Появление новых клубов, оборудование новых полей повело к тому, что московский футбол окончательно перестал быть дачным футболом и стал городским. Главными событиями футбольного сезона были теперь весенний и осенний розыгрыши первенства Москвы; дачный футбол постепенно отошел на второй план, хотя и продолжал развиваться, захватывая новые дачные местности и организуясь в футбольные лиги железных дорог — Казанскую, Ярославскую, Александровскую, Нижегородскую, Николаевскую.

Рост числа футбольных клубов настойчиво требовал их организационного объединения, и 12-го июня 1910 года, после длительных и тяжелых потуг, рождается, наконец, московская футбольная лига; в Петербурге лига к этому времени существовала уже 9 лет. В обеих лигах, как впоследствии и во Всероссийском футбольном союзе и Всероссийском олимпийском комитете, верховодили, к сожалению, меценаты-иностранцы. Председателем московской футбольной лиги был тот же Мусси, товарищем председателя — Фульда, казначеем — Миндер. Это повлекло за собой футбольный сепаратизм и пренебрежительное отношение к периферийному футболу, к киевлянам и одесситам, и сыграло не последнюю роль в наших неудачах на Стокгольмской олимпиаде.

2-го июня, в день организации футбольной лиги, был утвержден и календарь осеннего первенства Москвы. В первой группе на кубок Фульда играли СКС, КСО, ЗКС, КФС и «Унион».

В каждый календарный день одна из пяти команд оказывалась свободной и играла товарищескую встречу о БКС, который, хотя и вошел в лигу, но от участия в первенстве отказался.

Поскольку англичане не участвовали в розыгрыше, фаворитом считался наш клуб СКС. Мы и сами надеялись стать чемпионами Москвы.

Результаты первого круга превратили нашу надежду в уверенность. Мы выиграли все четыре соревнования, нанесли поражение нашему главному сопернику КСО со счетом 6:2, забили 24 мяча, пропустили восемь. Кубок Фульда, казалось, был уже у нас в руках. Но второй круг принес нам горькое разочарование. Мы «споткнулись» в первой же игре против ЗКС со счетом 3:5. Следующую встречу с КФС мы выиграли.

3-го октября мы выехали в Орехово-Зуево для встречи с морозовцами. Обе команды имели к этому времени по десять очков, но у нас была лишняя игра в запасе.

Стадион был заполнен до последнего места. Деревья вокруг него превратились в дополнительные трибуны, Как непохожи были орехово-зуевские болельщики в рабочих куртках и рубахах, в картузах и смазных сапогах на чистую московскую публику в пальто и котелках! И с каким энтузиазмом встретили они своих игроков, когда те выбежали на поле для разминки! Вот где черпали морозовцы резервы, вот кто помог им стать лучшей московской командой довоенных лет и четыре года подряд выигрывать кубок Фульда.

Мы сразу поняли, что игра предстоит трудная, что силы противника будут удвоены моральной поддержкой зрителей. Но хуже всего было то, что футбольная лига, в нарушение всех правил, назначила судьей на нашу встречу члена КСО Олдфильда. Необходимости в этом не было никакой: у лиги имелись такие испытанные судьи, как А. Н. Шульц, Белл и особенно И. И. Савостьянов, пользовавшийся непререкаемым авторитетом за свое безупречное судейство и большой такт в обращении с игроками. Именно его и надо было назначить судить решающую встречу первенства.

Редко приходилось видеть, чтобы «свой» судья судил удачно: либо, опасаясь быть или казаться пристрастным, он «зажимает» своих, либо, если он проще смотрит на дело, подсуживает своей команде.

Олдфильд принадлежал к последней категории. С первых же минут мы убедились, что играем не против одиннадцати, а против двенадцати противников. При любом столкновении назначался штрафной против нас, заведомые свободные удары оказывались «корнерами», выбрасывание из-за боковой линии стало незыблемой привилегией морозовцев. Мы играли, в буквальном смысле стиснув зубы, с трудом сдерживая накипавшее негодование. Даже правильные решения судьи казались нам предвзятыми. Как всегда в таких случаях, игра стала грубой. Наконец, когда Олдфильд после моего очередного столкновения с Вильямом Чарноком явно вне штрафной площади назначил в наши ворота одиннадцатиметровый, я увел команду с поля. Мы согласились продолжать игру лишь после того, как пенальти был отменен.

КСО выиграл со счетом 7:2. Хозяева поля играли с большим подъемом и превосходили нас сыгранностью и точностью распасовки. Сильно провел встречу Вильям Чарнок, забивший три мяча. И все-таки кто его знает, как сложилась бы игра с другим судьей? Ведь проиграли же морозовцы месяц тому назад на нашем поле со счетом 2:6. Судил тогда Савостьянов, и, как всегда, судил безукоризненно.

Поданный нами в лигу протест был отклонен. Теперь КСО, сыгравший все свои встречи, имел двенадцать очков, на два очка больше нас. Нам предстояло еще играть с «Унионом». Победа с преимуществом в три мяча выводила нас на первое место. Такой результат казался вполне возможным: после семи игр «Унион» вписал себе в таблицу семь нулей.

Легко себе представить, какую психологическую обработку каждого игрока провели бы тренеры и начальники команд «Спартака» или «Динамо» при такой ситуации. Но мы в то время не знали никаких обработок. Тренеров не было, а роль капитана сводилась к подписыванию протоколов, пожиманию руки судьям и выбору стороны поля. Сомневаюсь даже, сделал ли кто-нибудь из нас подсчет забитых и пропущенных мячей, чтобы выяснить, с каким преимуществом нам надо выиграть у «Униона». И случилось то, чего никто не ожидал: мы проиграли аутсайдеру и не только не вышли на первое место, но и уступили второе ЗКС.

В чем была причина нашей неудачи? Теперь, когда я уже шестьдесят лет слежу за футболом, мне нетрудно ответить на этот вопрос: команда нуждалась в омоложении. Часть игроков, особенно нападающие, перешли зенит своей спортивной формы. Но заменить их было некем: игроки второй и третьей команд были еще слабее.

Омоложение команд даже теперь, при наличии дубля и молодежной команды, при возможности черпать игроков из класса «Б», — процесс длительный и трудный. Тренер не сразу замечает, что некоторые «звезды» в команде начинают тускнеть. Затем надо найти замену и преодолеть сопротивление других игроков, которые чувствуют, что скоро и им придется пересесть на скамью запасных. Наконец, требуется время, чтобы новый игрок приигрался к команде, усвоил ее стиль.

Примером всех этих трудностей может служить затяжной «кризис» московского «Спартака». Выиграв в 1958 году первенство и кубок, он в последующие годы оказался в середине таблицы, приводя в трепет и отчаяние миллионы своих болельщиков.

Помнится, встретился я как-то в ту пору с начальником команды Николаем Старостиным. Он постарел, похудел, осунулся.

— Что с вами, Николай Петрович, больны? — спросил я.

— Нет, Михаил Давидович, здоров.

— В чем же дело?

— Очков мало...

Отсутствие полноценных резервов повело к тому, что наша команда с каждым годом спускалась на ступеньку ниже в таблице розыгрыша, уступая более молодым командам ЗКС и КФС.

Сезон 1910 года ознаменовался в Москве международным матчем. Осенью в Россию приехала чешская команда «Коринтианс», в составе которой было шесть игроков знаменитого пражского клуба «Славия». Не следует удивляться, что команда, состоявшая из игроков чешских клубов, выбрала себе английское название: в то время так обычно поступали зарубежные сборные команды, отправлявшиеся в поездки. Чехи приехали после успешного турне по Европе, овеянные славой одержанных побед. Они выиграли в Петербурге у второй сборной города с убедительным счетом 15:0, проиграли первой сборной города 4:5 и победили сильнейшую петербургскую команду «Спорт», забив 6 «сухих» мячей.

После Петербурга чехи должны были играть в Москве. Футбольная Москва была взбудоражена. Еще бы — первая международная встреча, да еще с таким грозным противником...

Билеты были распроданы за несколько дней, на поле СКС подновляли линии, красили ворота, ставили на них новые сетки.

Что же представляет собой команда «Коринтианс», разгромившая сборную Петербурга? Об этом думали мы, которым предстояло скрестить с ней шпаги. Случись это в наше, советское время, в Ленинград были бы посланы наблюдатели, и мы бы уже наперед знали во всех подробностях, с кем нам придется иметь дело. Но тогда о наблюдателях и не слыхали, и чехи после петербургских встреч оставались для нас уравнением с одиннадцатью неизвестными.

Первым пришлось разгадывать это уравнение нам, СКС.

Матч «Коринтианс» — СКС состоялся 8-го октября и кончился победой гостей со счетом 5:1. Впервые увидели мы безупречную сыгранность и точную распасовку. В команде выделялись двухметрового роста вратарь Хайда, левый защитник Веселый, левый крайний Ян и великолепный центр нападения Медек с искусной обводкой и пушечным ударом.

Через два дня на поле СКС вышли команды «Коринтианс» и сборная Москвы, или, по тогдашней терминологии, «Вся Москва». Она состояла... из девяти англичан и двух русских.

Быть может, команда была составлена неправильно? Нет, это был самый сильный состав, который можно было выставить. Просто таково было в то время соотношение сил в русском футболе. Иначе и не могло быть. Московскому футболу исполнилось в ту пору десять лет, в Англии он существовал уже полстолетия. В Москве футбольные соревнования собирали пять-шесть тысяч зрителей, финал кубка Англии смотрели на стадионе в Уэмблее 70 тысяч. В школах и университетах Англии футбол был чуть ли не обязательным предметом. В России бытовала пословица: «У отца было два сына: один умный, другой футболист». Что удивительного, если даже рядовой англичанин, в поисках заработка уезжавший в другие страны инженером, прядильным мастером, бухгалтером, конторщиком, играл лучше, чем местные футболисты. Недаром же сборная олимпийская команда Англии, составленная в основном из студентов Оксфордского и Кэмбриджского университетов, в своем турне по Европе в 1911 году разгромила сборные Германии, Франции, Голландии, Швейцарии с двузначным или почти двузначным счетом...

...Стоял погожий осенний день. Подмораживало. Три тысячи любителей футбола — небывалое для Москвы количество — с нетерпением ждали начала первой международной встречи.

Разминка кончилась, команды заняли свои места. Знакомый холодок предстартового волнения охватил меня сильнее обычного: как сложится игра, поймут ли меня англичане, мои сегодняшние товарищи по команде? Ведь до сих пор я встречался с ними только как с противниками. Лишь вдалеке, на левом краю, маячил мой одноклубник Федор Розанов. Мои опасения рассеялись после первых же минут. Левый защитник Паркер с его далеким настильным ударом, центральный полузащитник Трипп, долговязый, худой, с жесткими черными как смола волосами, дыбом стоявшими на голове, похожий скорее на испанца, чем на англичанина, розовощекий правый полузащитник Элиссен понимали меня с полуслова. И впервые мне пришлось играть в команде, где нападение было не самым слабым звеном, как в СКС, а едва ли не самым сильным. Трех безупречно сыгранных между собой нападающих из БКС — Уайтхеда, Ньюмана и Джонса — великолепно дополняли на левом фланге Вильям Чарнок и Федор Розанов.

«Вся Москва» выиграла встречу со счетом 1:0, и тогда, после финального свистка судьи, мне казалось, что мы победили по заслугам. Но теперь, когда я вспоминаю эту игру во всех ее подробностях, прихожу к выводу, что ничья или выигрыш чехов со счетом 2:1 больше соответствовали бы соотношению сил. В чем же было дело? В том, что эта встреча показала классический пример «железного» закона спортивной борьбы: тот, кто чрезмерно уверен в победе, почти всегда проигрывает даже более слабому противнику.

После успехов в Европе, разгромных побед в Петербурге, после легкого выигрыша у СКС чехи надеялись так же легко одержать верх над сборной командой Москвы. И в то время, как москвичи играли самоотверженно, выкладывая все силы, боролись за победу, чехи срывали аплодисменты зрителей, демонстрируя эффектный, изящный футбол, точные передачи, красивые удары.

В середине первого тайма мирный ход игры был внезапно нарушен: Розанов, стремительно обойдя правого полузащитника, прорвался с мячом к лицевой линии, послал оттуда прострельную передачу в центр, и Ньюмэн, опередив вратаря и защитника, головой направил мяч в ворота у самой боковой штанги: неожиданный и редкий по красоте гол.

Чехи начали с середины и пытались перейти в атаку. Но «железный» закон продолжал действовать: им не сразу удалось избавиться от своей «настроенности», и до перерыва мы без особого труда сдерживали их атаки.

Совсем иначе пошла игра во втором тайме. Чехов словно подменили. Отбросив рисовку и не думая больше о красоте игры, они упорно стремились к победе, играли резко и подчас грубо. В середине тайма они нащупали наше слабое место: быстрый, шустрый, неутомимый Ян на левом краю измотал нашего полузащитника Элиссена и стал легко обходить его. Мне приходилось оттягиваться на край, ослабляя нашу защиту в опасной зоне перед воротами. Когда я приближался к Яну, тот, не пытаясь меня обвести, навесным ударом посылал мяч к нашей штрафной площади. Оборачиваясь, я видел, как Паркер и Трипп отчаянно борются против трех нападающих чехов, как оттягивается назад Ньюмэн, чтобы добыть мяч и начать атаку. Тактические связи нашей команды были порваны, мы были прижаты к нашим воротам. Гол назревал. Однако он так и не назрел. В борьбе со мной Ян применил запрещенный прием и сам оказался его жертвой. Когда мы поднялись с земли, чех хромал. Элиссену уже не стоило труда справиться с ним, и я вернулся на свое место. Чехи продолжали атаковать. Теперь они сосредоточили все усилия на том, чтобы вывести на удар Медека. Но Трипп, долговязый, сутулый, нескладный Трипп, вцепился в него, как клещ. Он путался у него в ногах, мешал принимать мяч, не давал бить по воротам. Он преследовал его по пятам, терпеливо снося толчки и удары Медека.

На последних минутах тот все же прорвался. Опередив Паркера и меня, он стремительно шел с мячом к воротам. Только подкатом мог бы я выбить у него мяч, но этого приема тогда никто в футболе не знал. Когда Медек замахнулся для удара, я сделал шпагат и полулежа дотянулся до мяча. Медек ударил — мяч, как пригвожденный, остался на месте, а чех, перекувыркнувшись, влетел в ворота. И тогда я увидел, что Паркер тоже сделал шпагат, и мяч застрял в вершине угла, образованного нашими ногами. Такой случай одновременного шпагата мне никогда больше не приходилось видеть,

Свисток судьи возвестил первую и, увы, единственную в дореволюционные годы победу «Всей Москвы» над зарубежной командой.

«Русский спорт» посвятил этой игре в своем отчете... четырнадцать строчек.

4

Снова международная встреча. — Берлинцы показывают класс игры. — Морозовцы во второй раз выигрывают первенство Москвы. — Футбольные курьезы. — Сильнейшая команда мира выступает в Петербурге.

Международной встречей закончился в Москве футбольный сезон 1910 года, международной встречей начался сезон 1911. Не успело еще как следует просохнуть футбольное поле СКС, не успела окрепнуть на нем весенняя травка, футболисты еще не обновили бутс, а судья уже вызвал из раздевалки русскую сборную Москвы для игры со сборной Берлина.

Не проведя ни одной тренировки, мы выступали против немцев, только что закончивших футбольный сезон (в Западной Европе, как известно, в футбол играют зимой) и находившихся в отличной форме.

Так нередко случалось в те годы, и с этим положением приходилось, к сожалению, мириться. Русский футбол еще не пользовался таким международным авторитетом, чтобы диктовать зарубежным командам сроки встреч. Да и самый футбольный сезон в те времена складывался довольно своеобразно: он начинался весенним первенством в один круг, после которого игроки разъезжались по дачам. Все лето разыгрывалось первенство подмосковных железных дорог; в них команды выступали не в клубных, а так сказать, в территориальных составах. В середине августа начиналось основное соревнование сезона — осеннее первенство Москвы. Оно продолжалось два, два с половиной месяца. Затем обычно игралась какая-нибудь международная встреча, после чего бутсы смазывались жиром, заворачивались в бумагу или тряпку и клались в шкаф до будущей весны. Такая нелепая структура сезона, отнюдь не способствовавшая прогрессу футбола, вызывалась необходимостью: нельзя же было проводить первенство Москвы летом, когда учащиеся, основной костяк клубных команд, разъезжались по дачам. Только ЗКС и КФС, большую часть игроков которых составляли мелкие служащие и рабочие, играли летом товарищеские встречи в Москве или в прилегающих дачных местах.

...Итак, 13 апреля 1911 года на поле СКС вышли сборные команды Москвы и Берлина. Не без удивления и не без некоторой иронии поглядывали мы на центрального нападающего немцев Мюллера: неужели этот толстяк, эта семипудовая туша сумеет выдержать напряженный темп футбольного матча? Однако Мюллер оказался своего рода феноменом. Он был достаточно быстр и вынослив, а остановить его или хотя бы заставить уклониться в сторону оказалось невозможным. В течение всей игры он давил меня своими семью пудами, а при борьбе за высокие мячи просто отодвигал плечом.

Немцы показали отличную, красивую, корректную игру. Хороша была вся линия полузащиты, особенно правый полузащитник Крюгер, капитан команды. Нам, впервые вышедшим на поле после зимнего перерыва, нечего было противопоставить тренированной, хорошо сыгранной классной команде Берлина, забившей нам 6 «сухих» мячей. Столько же мячей немцы забили через два дня «московским англичанам», но на этот раз их вратарю Шмидту также пришлось три раза вынимать мяч из сетки ворот.

17 апреля берлинцы выступали в третий раз. Против них играла сборная команда, составленная из сильнейших московских игроков — русских и англичан. К сожалению, не играл левый защитник Паркер.

Судить встречу приехал из Петербурга Дюперрон, один из ведущих дореволюционных спортивных деятелей и журналистов. Однако как судья, он — малоподвижный и близорукий — оставлял, мягко говоря, желать лучшего.

Встреча протекала в упорной борьбе. Берлинцы атаковали краями. Их крайние нападающие, великолепно сыгранные со своими полусредними и крайними полузащитниками, прорывались к нашей лицевой линии и посылали оттуда навесные мячи. Мюллер, которого не мог сдержать даже цепкий Трипп, вырастал перед нашими воротами огромной глыбой и старался забить гол головой. Много хлопот доставлял мне «мой» полусредний Фойгт, подвижный, с быстрой и точной обработкой мяча.

И все же встреча могла окончиться вничью, если бы не грубые ошибки Дюперрона. В первом тайме при счете 1:0 в пользу берлинцев Фойгт, принимая передачу, придержал мяч рукой. Дюперрон стоял рядом и, казалось, не мог этого не видеть. Нарушение правил было настолько явным, что все игроки остановились в ожидании свистка. Но свистка не было. Фойгт дал мячу упасть на землю и с полулета забил второй гол. После перерыва сборная Москвы усилила натиск. Вскоре Ньюмэн, а затем Джонс забили по голу, и счет сравнялся. Но в конце тайма Мюллер снова вывел свою команду вперед. Немцы вели 3:2. Шли последние минуты встречи. Вырвался Фойгт и устремился с мячом к нашим воротам. Я шел за ним, отстав на полшага. Когда он замахнулся, я догнал его и выбил мяч за боковую линию. Фойгт споткнулся о мою ногу и ничком упал на землю. Дюперрон дал одиннадцатиметровый. Берлинцы забили. Соревнование окончилось со счетом 4:2 в пользу гостей. После финального свистка мы окружили Дюперрона, и под нашим эскортом он под свист и улюлюкание зрителей скрылся в раздевалке.

Правильно ли было решение Дюперрона? Может ли чистый удар по мячу, нанесенный сбоку, считаться подножкой? Вряд ли...

В осеннем первенстве 1911 года участвовало уже не пять, а двенадцать команд, разделенных на два класса. В группе «А» к пяти прошлогодним участникам прибавился Московский клуб лыжников (МКЛ), группу «Б» образовали команды Общества любителей лыжного спорта (ОЛЛС) — прародителя ЦДСА, — «Вега», «Шереметьево», Сокольнический клуб лыжников (СКЛ), Измайловский клуб спорта (ИКС) и «Новогиреево», ставший впоследствии одним из сильнейших московских клубов.

Победителями в первой группе и чемпионами Москвы второй год подряд были морозовцы. На очко от них отстал КФС, на два — ЗКС. «Унион» был на четвертом месте, СКС, часть игроков которого перешла в другие клубы, остался на пятом. Таблицу замыкал новичок в группе «А» — Московский клуб лыжников.

Не обошлось в 1911 году и без футбольного курьеза: летом в Пушкино под Москвой образовались три женских, или, как тогда называли, дамских команды из школьниц старших классов. Они аккуратно и старательно тренировались три раза в неделю и посылали вызовы всем женским командам, которые хотели бы померяться с ними силами. Вызов был принят женской командой Петровского-Разумовского пригорода Москвы, где помещалась сельскохозяйственная Академия. Встреча состоялась 4 августа. Команды подвергались жестокому испытанию — во время игры шел проливной дождь. Непогода не охладила воинственный пыл пушкинских футболисток: они забили в ворота соперниц пять мячей, пропустив только один. В номере 47-м «Русского спорта» за 1911 год можно видеть фотографию команды-победительницы. На этом женский футбол закончил свое недолгое существование.

1911 год был годом предолимпийским. Почти все страны Европы и США готовились к Стокгольмской олимпиаде 1912 года: шли отборочные соревнования, разыгрывались национальные первенства по видам спорта, включенным в программу олимпиады, намечались кандидаты в олимпийские сборные, проводились международные встречи.

Большое внимание уделялось подготовке сборных команд по футболу. Даже англичане, признанные гегемоны в этом виде спорта, уже весной сформировали свою сборную и летом отправили ее под названием «Английские странники» в турне по Европе сыгрываться и изучать будущих стокгольмских противников. Это «изучение» дало весьма красноречивые результаты: «Странники» выиграли у сборной Франции 10:1, Уэллса 6:0, Голландии 9:1, Швейцарии 6:1, Германии 9:0, Швеции 7:0 и 5:1 и сделали ничью с Ирландией. Только последнюю встречу с датчанами, единственными своими соперниками, «Странники» проиграли 2:6: сказалось, очевидно, утомление после длительного турне.

В августе англичане приехали в Петербург. Здесь они встретились не с хорошо подготовленными сборными, а с командами, в которых участники впервые играли в одном составе — установившаяся в русском футболе традиция оставалась неизменной.

20-го августа «Странники» выиграли со счетом 14:0 у своих соотечественников — сборной команды петербургских англичан, 21-го забили семь «сухих» мячей англо-русской сборной, 22-го играли с русской сборной. Первоначально она была составлена только из петербуржцев, но накануне игры телеграммой вызвали меня из Москвы, включили в состав и назначили капитаном.

У меня в архиве до сих пор сохранилась пожелтевшая от времени программа этой встречи. Привожу ее текст, сохраняя терминологию и орфографию:

МЕЖДУНАРОДНЫЙ МАТЧ-ФУТБОЛ

22-го августа 1911 года

Англия — против Сборной команды лучших русских игроков

Петербургских и Московских клубов

Бребнер

Мартин Бардслей

Оллей Тайсон Хили

Овен Хор Чапман Берри Рэнь

Егоров Сорокин Коженин Никитин Филиппов

Уверский Штиглиц Хромов

Соколов Ромм

(капитан)

Нагорский

В таком составе команды вышли на поле. Коженин не явился (!) и был заменен Лапшиным.

Отдельные эпизоды этой игры я помню смутно — был слишком поглощен беспрерывной, отчаянной, судорожной борьбой за то, чтобы не дать англичанам забить. Помню косую сетку дождя, черные купола зонтов на трибунах, ощущение сразу возникшей крепкой, точной сыгранности с моим напарником, прекрасным петербургским защитником Соколовым, самоотверженные выбеги вратаря Нагорского, помню, как легко и изящно обводил правый крайний англичан Овен нашего полузащитника Уверского, помню опасные положения, создавшиеся у наших ворот, лишь только мяч попадал к центральному нападающему англичан Чапману, помню, вдали, на другом конце поля фигуру лучшего вратаря мира Бребнера, стоявшего под проливным дождем, прислонившись к столбу ворот и нахлобучив кепку на самый нос. Время от времени Бребнер, окончательно промокнув и окоченев, выходил далеко за пределы штрафной площадки и делал отчаянные знаки своим защитникам. Бардслей или Мартин, овладев мячом, отпасовывали его своему вратарю. Бребнер с видимым удовольствием ловил мяч, выбивал его из рук к нашим воротам и, размявшись, возвращался на свое место. В то время вратарь имел право играть руками на всей своей половине поля.

В течение двадцати трех минут мы с помощью оттянувшейся назад полузащиты сдерживали натиск «Странников». Попытки наших нападающих прорваться ликвидировались защитниками англичан, превосходивших их быстротой бега. На двадцать четвертой минуте Чапман головой забил нам первый гол. Надо отметить, что в предыдущих двух встречах гости добивались успеха с самого начала. Натиск англичан продолжался, но мы не сдавали позиций. К перерыву мяч побывал в наших воротах всего три раза. А ведь мы играли против сильнейшей команды мира — южно-американцы еще не появлялись на футбольном горизонте.

Вряд ли и после перерыва англичане забили бы нам больше трех голов, но, к сожалению, в начале второго тайма из-за травмы покинул поле Уверский. Играя вдесятером, мы пропустили еще 8 мячей и проиграли со счетом 0:11. Результаты этих трех встреч, конечно, довольно плачевны. Но немногим лучше сыграли против «Странников» и сборные других стран.

Сезон 1911 года окончился поздно. Последняя встреча игралась уже по снегу, 13-го ноября. На этот раз, учитывая цель соревнования, в нем принимали участие игроки всех клубов: встреча была организована в пользу голодающих крестьян. Сбор составил шестьсот девятнадцать рублей 40 копеек. Да, о многом, характеризующем жизнь царской России, могут рассказать комплекты «Русского спорта»...

5

Финские олимпийцы в Москве. — Как в России «готовились» к олимпиаде. — Меня выбирают капитаном олимпийской сборной и на следующий день дисквалифицируют. — Стокгольмская олимпиада — Цусима русского спорта или Цусима его руководителей? — В Москву приезжают венгры.

Весной 1912 года Москву посетила еще одна олимпийская команда — финская. Финляндия составляла нераздельную часть Российской империи, но ей, с согласия российского и международного олимпийских комитетов, было предоставлено право выступать в Стокгольме самостоятельно. В этой маленькой стране с ее тогдашними двумя с половиной миллионами населения, спортивное движение было развито гораздо лучше, чем в остальной России. Спортом в Финляндии занимались не только рабочие и служащие в городах, но и крестьяне. В легкой атлетике, борьбе и лыжах финны держали мировые рекорды. Уже был увенчан лавровым венком знаменитый финский стайер Колехмайнен, предтеча Нурми. Финны, само собой понятно, не хотели, чтобы на их олимпийских достижениях стоял штамп Российской империи. Да и русским спортсменам не улыбалась перспектива уступить финнам почти все места в олимпийской команде, если бы они выступали совместно.

Финны приехали в Москву в конце апреля. Уже закончилось весеннее первенство города, москвичи успели войти в спортивную форму. Первыми скрестили шпаги с гостями московские англичане. Мне довелось быть судьей на линии, и я хорошо видел весь ход игры. Финны были коренасты, мускулисты, круглоголовы, с светлыми голубыми глазами и удивительно похожи друг на друга: казалось, что в команде играют по крайней мере семь или восемь братьев-близнецов. Выделялся высоким ростом крайний левый нападающий Ниска.

Играли финны напористо и тяжеловато, словно выворачивали гранитные валуны со своих полей. При столкновениях англичанам приходилось плохо: уж очень прочно стояли на ногах эти северяне. Гости часто и сильно били по воротам. Особенно мощный удар был у Ниски. Я внимательно к нему присматривался, предвидя, что в игре с русской сборной он доставит мне немало хлопот. Финны забивали англичанам мячи почти с одинаковыми промежутками времени. Они выиграли 7:2.

Русская сборная играла с гостями 6-го мая. В голу стоял Фаворский, вратарь сильный, смелый и решительный на выбегах. В паре со мной играл унионец Миндер. Были в Москве левые защитники и посильнее, но с Миндером мне было как-то особенно удобно играть. «Замок» в нашей команде был крепкий, однако в целом она по составу была слабее московских англичан. Мы готовились к проигрышу с большим счетом. Но, как известно, «мяч круглый, а поле большое». Игра сложилась неожиданно и крайне своеобразно: команды не забили ни одного гола в чужие ворота, но зато... не пощадили своих.

По жеребьевке нам выпало начало. Центральный нападающий передал мяч не полусреднему, как это обычно делается, а сильным ударом послал его правому крайнему Михаилу Смирнову на прорыв. Смирнов, великолепный бегун, стремительно прошел с мячом к лицевой линии финнов и подал его в центр. Один из финских защитников, пытаясь отбить мяч, срезал его в свои ворота. Так уже на первой минуте Москва вела 1:0. Но это был лишь пролог. А дальше шли 89 минут почти беспрерывных финских атак. Их форварды наваливались на нас тяжелыми волнами. Как я ожидал, мне часто приходилось иметь дело с Ниской, обводившим нашего полузащитника. Отобрать у него мяч было нелегким делом. Даже мои «коронные» верхние мячи приходилось отбивать в борьбе, не всегда оканчивавшейся в мою пользу. Хорошо, что у Фаворского был особенно удачный день. Он брал «мертвые» удары, выхватывал мяч из-под ног противника. Но в одной жаркой схватке, выбивая мяч из рук, он попал мне в спину, и мяч отскочил в наши ворота. Счет сравнялся.

Очень трудно пришлось нам во втором тайме: лил дождь, поле стало тяжелым, кое-кто из наших игроков «выдохся». Но забить нам гол финнам все же не удалось. Мы сыграли вничью с заведомо более сильным противником.

После игры я дольше обычного задержался в раздевалке: смазывал йодом многочисленные ссадины. Думаю, что тем же самым занимался за перегородкой Ниска.

Через два дня финны играли против англо-русской сборной. В голу опять стоял Фаворский, вместо Миндера моим партнером был Паркер. Встреча была напряженной. Финны забили в каждом тайме по два «сухих» мяча.

После этого они выиграли товарищескую встречу с ЗКС со счетом 8:1 и уехали к своим «хладным финским скалам», увозя с собой двадцать забитых мячей и оставив Москве всего лишь четыре пропущенных.

Итак, к весне 1912 года в Москве успели побывать две олимпийские сборные, а наша еще не приступала к тренировке по той простой причине, что... ее не существовало.

Российский олимпийский комитет (РОК) с подлинно олимпийским спокойствием взирал на приближение дня открытия олимпиады. Не больше рвения показывал и родившийся, наконец, в январе 1912 года Всероссийский футбольный союз. Зато энергичную инициативу проявила петербургская футбольная лига: присвоив себе полномочия этих двух организаций, она вынесла 12-го марта решение, что через два месяца, 13-го мая, в Петербурге встретятся московская и петербургская сборные, после чего из них будет выбрана олимпийская команда. Это «мудрое» решение, во-первых, отметало кандидатуры лучших игроков из других городов: киевского вратаря Оттена и одесских нападающих Злочевского и Богемского, имевших несомненное право войти, если не в основной состав, то в число запасных. Здесь сказалось характерное для того времени местничество в спорте и пренебрежение к периферии. Назначение отборочной встречи Петербург — Москва на 13 мая, за месяц до начала олимпийского турнира, отрезало всякую возможность отобрать игроков и дать им хотя бы немного сыграться.

Встреча сборных Петербурга и Москвы, состоявшаяся 13 мая, окончилась вничью со счетом 2:2.

Вечером того же дня был наконец определен состав сборной. На другой день сборная с трудом выиграла тренировочную игру у случайной команды из петербургских футболистов, после чего олимпийцы разъехались по домам и встретились вновь уже на борту океанского парохода «Бирма», на котором ехали в Стокгольм русские участники олимпиады. Сыгрываться команде пришлось в Стокгольме на соревнованиях. В довершение всего команда — единственная из всех участников олимпийского футбольного турнира — выехала на олимпиаду без тренера и руководителя. Игроки были предоставлены самим себе. Между тем вопрос о приглашении опытного тренера из-за границы дебатировался в петербургской футбольной лиге уже в течение трех лет.

Все это объяснялось тем, что деятели Российского олимпийского комитета и Всероссийского футбольного союза, все эти Макферсоны, Фульда, Дюперроны и Бертрамы имели самое смутное представление о формировании и тренировке футбольных команд и были поглощены организационными и финансовыми вопросами.

Немало вреда наносило делу то, что спорт в России находился под строгой полицейской опекой. Русское правительство, напуганное революцией 1905 года, относилось с подозрением ко всем общественным организациям, в том числе и к спортивным.

Всякое спортивное начинание должно было получить чуть ли не «высочайшее» одобрение. Вопрос об участии России в олимпиаде был решен еще в 1911 году, но председатель Российского Олимпийского Комитета доктор Срезневский продолжал выяснять отношение к нему «высших сфер». 12-го января 1912 года он мог, наконец, с удовлетворением доложить комитету, что Его Высочество Великий князь Николай Николаевич обещал ему свое «высокое покровительство», что олимпийцам для поездки в Стокгольм будут беспрепятственно выданы паспорта и предоставлен океанский пароход «Бирма». Олимпийские перспективы, наконец, прояснились.

Ярким штрихом «блестящей» постановки дела был случай при отплытии «Бирмы» из Петербурга в Стокгольм. Он описан в номере 25-м «Русского спорта» от 17 июня: «Пароход, расцвеченный флагами, все удаляется и удаляется. Музыка играет на нем беспрерывно.

Вдруг на пристани происходит волнение: оказывается, что многие олимпийцы, не знавшие об экстренном изменении часа отхода судна, не попали на него.

Набирается до 10 человек, и среди них — председатель Российского Олимпийского Комитета В. И. Срезневский, Тогда решают послать через полчаса, чтобы подождать отставших, в погоню за «Бирмой» быстроходный буксир».

Пока ждали буксир, мимо пристани прошла императорская яхта «Стрела», на которой «отбыл» в Стокгольм официальный представитель России на олимпиаде генерал Воейков, командир лейб-гвардии гусарского полка.

Больше половины кают на большой, комфортабельной «Бирме» пустовало, но плыть на ней вместе со спортсменами, познакомиться с ними, узнать их нужды и настроение, стать их другом и руководителем в трудные дни олимпийских соревнований генерал счел ниже своего достоинства.

А после олимпиады этот же Воейков был назначен главнонаблюдающим над всем делом физического развития в России. Александр Блок в своих воспоминаниях отзывается о нем, как о самом глупом из свитских генералов...

Неудивительно, что при такой «подготовке» и «блестящем» руководстве русские спортсмены по всем видам спорта выступили на олимпиаде ниже своих возможностей.

Россия заняла в Стокгольме со своими шестью очками шестнадцатое место, а маленькая Финляндия, набрав пятьдесят два очка, вышла на четвертое. Впереди ее были Швеция, США и Англия.

Единственной «звездой» среди наших олимпийцев оказался борец-средневес Клейн, одержавший семь побед. В течение двух дней перед полуфиналом он провел четыре схватки с сильными противниками-финнами, в полуфинале встретился с чемпионом мира финном Ассекайненом. Схватка, получившая название «исторической», продолжалась 10 часов 15 минут и закончилась победой Клейна. Финал со шведом Иогансеном был назначен на следующее утро, хотя Иогансен перед этим два дня отдыхал. Настоятельная просьба Воейкова отложить финал хотя бы на сутки была отклонена шведскими судьями. Клейн отказался бороться, и ему было присуждено второе место.

Судейство шведов было такое, что представители десяти стран тут же в Стокгольме организовали Международный союз тяжелой атлетики и борьбы и сформировали при нем судейскую коллегию.

Наша футбольная команда выбыла из олимпийского турнира после первой же встречи, проиграв финнам 1:2; в утешительной игре с Германией она потерпела жестокое поражение — 0:16. В отчетах об этих играх отмечалась полнейшая несыгранность, недостаток быстроты и слабая игра вратаря Фаворского. Победителями турнира, как и следовало ожидать, оказались англичане, выигравшие 4:0 у финнов, 7:0 у венгров и у датчан 4:2.

В Стокгольм мне не довелось поехать. После отборочной встречи 13 мая в Петербурге я был включен в олимпийскую команду вместе с петербуржцем Соколовым, с которым я играл против англичан, и назначен капитаном сборной. Во время игры я повредил ногу. На следующий день я пришел в клуб, где сборная проводила тренировку, вызвал в раздевалку московского представителя в олимпийском комитете прибалтийского немца Бертрама, показал ему отекшее колено и сказал, что играть не могу. Бертрам молча кивнул головой. В тот же день вечером мы уезжали из Петербурга. Когда поезд отошел, Бертрам мне сообщил, что постановлением РОК я дисквалифицирован за неявку на тренировку.

— Но ведь я же предупредил вас заранее, вы же видели мое поврежденное колено, — сказал я.

Бертрам с притворным удивлением пожал плечами.

— Я вас вообще не видел сегодня в клубе...

Я мог, конечно, на первой же остановке слезть с поезда, вернуться в Петербург и, представив врачебную справку, попытаться добиться в РОК отмены дисквалификации. Но именно в эти майские дни 1912 года шла сессия государственных экзаменов. Выдержать их я должен был во что бы то ни стало: мне недавно исполнился двадцать один год, я, как еврей, терял право жительства в Москве при отце и должен был покинуть семью и уехать в пресловутую «черту оседлости» — в Польшу или южные губернии Украины.

Университетский диплом давал мне личное право жительства в Москве. Таковы были «прелести» национальной политики в царской России.

«Аспектом» еврейского вопроса была и моя дисквалификация: Бертрам был ярым антисемитом. Он легко нашел общий язык с секретарем Российского олимпийского комитета Дюперроном, чей петербургский футбольный патриотизм был уязвлен тем, что в олимпийскую сборную вошло семь москвичей и только четыре петербуржца. Замена меня петербургским защитником Марковым существенно изменяла это положение. То, что комитет санкционировал дисквалификацию капитана олимпийской сборной, даже не расспросив его о причинах неявки на тренировку, хорошо характеризует существовавшее в то время отношение руководителей футбола к игрокам.

На другой день после возвращения в Москву я входил, прихрамывая, в университетскую аудиторию, где свирепствовал профессор финансового права Озеров. В его двухтомном учебнике, служившем камнем преткновения для многих студентов, основной текст перемежался вставками, напечатанными мелким шрифтом. Из одной такой вставки я узнал, что Екатерина Вторая в таком-то году предполагала ввести налог на соль в размере полпроцента. Я отчеркнул вставку и на полях написал весьма нелестный для Озерова эпитет: заставлять нас зубрить предполагаемые налоги представлялось мне издевательством.

Просматривая еще раз озеровский учебник перед экзаменом, я натолкнулся на свою надпись на полях и вторично прочел вставку.

Билет мне попался легкий и интересный — о покровительственных пошлинах. Убедившись, что я его знаю, Озеров прервал меня.

— А не помните ли вы, господин студент, — спросил он тягучим голосом, — в каком размере предполагала Екатерина Вторая ввести налог на соль?

— В размере полпроцента.

Озеров пробуравил меня взглядом небольших темных глаз и протянул узкую, сухую руку. Я вложил в нее свою зачетную книжку. Когда профессор вернул мне ее, в графе «финансовое право» стояла отметка «в. у.» — весьма удовлетворительно. Это был высший балл. Я всегда считал и считаю до сих пор, что в жизни самые удивительные совпадения случаются гораздо чаще, чем это принято думать.

Через несколько дней после, окончания олимпиады проездом из Стокгольма на родину Москву посетила венгерская олимпийская сборная. 29-го июня она выступала против сборной команды Москвы и 1-го июля против сборной команды России.

В первой встрече беками должны были играть Паркер и я, во второй — Соколов и я. В обоих случаях я был выбран капитаном. Но вместо меня участвовал запасной защитник Римша, а я наблюдал за ходом игры с трибуны. Случилось это следующим образом: за два дня до соревнования я подал в Московскую футбольную лигу заявление, что за сборную команды Москвы играть согласен, а от участия в сборной России отказываюсь. Поступок был опрометчив и нелеп, но слишком глубока была обида за незаслуженную дисквалификацию из олимпийской команды. Быть без всяких оснований дисквалифицированным, не поехать в Стокгольм, не участвовать в боях олимпийского турнира, явилось для меня тяжелым ударом.

Рассмотрев мое заявление, московская футбольная лига дисквалифицировала меня на обе игры. С тех пор моя кандидатура никогда больше не выдвигалась в сборные команды Москвы и России.

Как поступила бы футбольная федерация СССР, если бы капитан сборной Советского Союза, скажем, Нетто или Иванов, подал такое заявление? Его вызвали бы для товарищеской беседы, и вопрос был бы улажен. Но «боссы» старого русского футбола — все эти Фульда, Макферсоны, Мусси — мало считались с игроками.

Итак, в играх против венгров я не участвовал. Их превосходство было подавляющим. Команда действительно была очень сильна: рослые, с мощными ударами защитники, хорошо подыгрывающие нападающие полузащитники, быстрые крайние форварды, отлично комбинирующая центральная тройка, не упускавшая малейшей возможности бить по воротам. Венгры выиграли у сборной Москвы 9:0, у сборной России — 12:0.

Глядя на их игру, приходилось удивляться, как англичане в Стокгольме умудрились забить им 7 «сухих» мячей, да еще вдесятером: одиннадцатый игрок был вначале встречи выбит грубо игравшими венгерскими защитниками.

Впрочем, существует поговорка: всякая команда играет так, как ей позволяет противник. Будь сборные Москвы и России хорошо сыграны, они, несомненно, проиграли бы с меньшим счетом. Минорным венгерским аккордом закончился олимпийский эпизод в истории русского футбола. Начались рабочие будни.

6

Футбольный сезон 1912 года. — Первенство Москвы разыгрывается по двум группам. — Одиннадцать Ивановых в команде «Вега». — Непобедимые морозовцы. — Замоскворецкая лига «диких» команд. — Одесский эпизод в розыгрыше первенства России 1913 года.

В 1912 году первенство разыгрывалось, как и в 1911 году, по двум группам. В первой участвовало семь команд. К прошлогодним участникам прибавились БКС, отказавшийся наконец от своей «блистательной изоляции», и «Новогиреево», перешедшее из группы «Б», куда в свою очередь «спустился» прошлогодний аутсайдер МКЛ. Во второй группе играло восемь клубов. Клубы класса «А» разыгрывали первенство по трем командам, клубы класса «Б» — по двум.

Если в 1911 году футбольным курьезом были женские команды, то в 1912 году не менее оригинален был случай с командой второй группы, носившей название «Вега». Капитан «Веги», заполняя перед соревнованием в протоколе графу «фамилии игроков», вписал туда... одиннадцать Ивановых. Неопытный капитан рассчитывал таким образом скрыть наличие в команде незаявленных игроков. Возмездие было суровым: «Вегу» сняли с первенства и исключили из лиги.

В наше время московская федерация футбола поступила бы иначе: зачла бы команде поражение и предложила бы выбрать другого капитана. Чем же в конце концов были виноваты игроки?

По первой группе чемпионами Москвы в третий раз стали морозовцы. На целых пять очков отстал от них занявший второе место Британский клуб спорта. Третьим был КФС.

Однако официальным первенством Москвы не исчерпывался футбольный сезон 1912 года. Параллельно с лиговым футболом бурно рос и развивался «дикий футбол». Если все лиговые клубы объединяли пятьсот-шестьсот игроков, то на окраинах и пустырях Москвы сражались тысячи энтузиастов кожаного мяча, у которых не было свободной десятки для уплаты членского взноса и влиятельных знакомых, которые могли бы дать им нужные для вступления в клуб рекомендации.

Кое-кто пытался вообще преградить доступ рабочей молодежи в лиговый футбол. Была выдвинута любопытная теорийка: физический труд, дескать, сам по себе развивает силу и ловкость, и потому рабочие должны считаться в спорте... профессионалами. Однако теорийка оказалась мертворожденной, над ревнителями чистоты любительских риз смеялись. Вообще же в то время принцип любопытства соблюдали свято. Спортсмен не должен был извлекать ни малейшей выгоды из занятий спортом. На этом основании профессионалами считались преподаватели физической культуры, поскольку они получали зарплату за свою деятельность.

В Англии была признана профессионалом молодая пловчиха, которой отец подарил в ознаменование ее побед серебряную статуэтку. В решении московской футбольной лиги о выдаче памятных жетонов игрокам команд, занявших в розыгрыше призовые места, имелась специальная оговорка, что эти призы не должны быть ценными. Когда я перебираю свои футбольные «трофеи», я вижу одни только небольшие бронзовые жетончики, на которых выгравированы дата и название первенства и место, занятое командой.

К чести русского спорта надо сказать, что «дикие» команды встречали широкую поддержку спортивной общественности. В 1912 году они объединились в «Союз футбольных команд, не входящих в лигу», разыгрывали районные первенства и первенство города, и «Русский спорт» печатал об этих соревнованиях подробные отчеты. Футбольный судья Алленов организовал Замоскворецкую лигу «диких» команд. Первенство Замоскворечья выиграла команда «Дом № 44». Уже по этому можно судить о росте «дикого» футбола — даже некоторые отдельные дома имели свои команды.

«Дикари» отличались тесной спайкой и предприимчивостью: своими силами расчищали и разравнивали московские пустыри, приспосабливая их под футбольные поля. Из «дикого» футбола пришли в лиговые клубы такие мастера, как Исаков, Владимир Блинков, Селин.

Осенью 1912 года впервые было разыграно футбольное первенство России.

11-го сентября сборная команда Москвы выиграла у Харькова со счетом 5:1 и вышла в финал с Петербургом.

Борьба в финале была упорной. Первая встреча закончилась вничью со счетом 2:2, 7-го октября в Москве на поле ЗКС состоялась вторая встреча. Петербуржцы, выиграв на этот раз 4:1, стали первыми чемпионами России по футболу. Соревнование собрало «огромное» количество зрителей — пять тысяч человек. В отчете «Русского спорта» отмечалась слабая игра московских нападающих.

За месяц до этого, 7-го сентября, на том же поле перед почти пустыми трибунами состоялась другая, более скромная встреча: после моей дисквалификации перед играми с венгерской сборной я ушел из СКС. Вместе со мной ушли Фаворский, Папмель, Константинович. Мы организовали клуб «Пушкино», выиграли летнее первенство новых команд с общим счетом мячей 75:5 и получили право на переходную игру с лиговой командой, занявшей последнее место в первенстве Москвы. Таким аутсайдером был наш старый клуб СКС. Выиграв эту встречу, мы вошли бы в группу «А». Однако московская лига предложила нам играть не с СКС, а с Замоскворецким клубом спорта, одержавшим над ним в первенстве победу со счетом 5:0 и 8:0. Уж очень не хотелось заправилам московской лиги видеть в футбольном календаре «опальную» команду. Вот эта переходная встреча и происходила 7-го сентября на поле ЗКС.

Левым полусредним играл против меня Житарев, один из лучших нападающих русского футбола, участник олимпийской команды, игрок с огромной стартовой скоростью и стремительным, неудержимым ударом. Достаточно было «выпустить» его на один шаг, и догнать его уже невозможно. Игра шла под дождем, и мокрое поле помогало моему маленькому верткому противнику. Недаром одна английская газета озаглавила отчет о футбольном соревновании в дождливый день между командой из рослых, тяжелых игроков и командой легковесов — «Скользящие гиганты». Отчасти таким «скользящим гигантом» был и я против Житарева.

Игра была напряженной: наше нападение, казавшееся мне очень сильным в встречах против новых команд, спасовало перед опытной и сыгранной защитой ЗКС. И все же к концу игры счет был 2:2. Но на последних минутах я упустил Житарева. Он вырвался и, обведя страховавшего меня левого защитника, забил решающий третий гол. Счет 2:3 доказывает, что над СКС мы бесспорно одержали бы победу...

Через месяц, уложив бутсы в гардероб, я отправился в астраханские казармы отбывать в 12-м гренадерском Астраханском имени императора Александра III полку воинскую повинность; это тоже был один из аспектов еврейского «вопроса»: только у евреев единственный сын в семье не освобождался от призыва в армию.

Служить мне, как новобранцу с высшим образованием, предстояло двенадцать месяцев. Итак, футбольный сезон 1913 года прошел мимо меня. Особенно значительных событий за это время в московском футболе не произошло. Первенство Москвы в четвертый раз выиграли морозовцы. В июле приехал из Англии приглашенный в качестве тренера Гаскелл, игрок одной из английских профессиональных команд.

Гаскелл гордился тем, что его объемистые мышцы ног в ненапряженном состоянии были мягки и колыхались, как желе. Он тренировал унионцев и сборную команду Москвы.

Это не помешало петербуржцам в розыгрыше первенства России обыграть москвичей со счетом 3:0. «Русский спорт» уже называл их двукратными чемпионами страны, предвещая в финале легкую победу над одесситами. И тут случилось, пожалуй, наиболее значительное событие футбольного сезона: «провинциалы» выиграли у жителей столицы со счетом 4:2. В соревновании отличалась центральная тройка южан — Злочевский, Богемский и Джекобс. И все же одесситы не стали чемпионами России: при изучении протоколов во Всероссийском футбольном союзе выяснилось, что у них в составе команды был незаявленный игрок. Одесситов дисквалифицировали, а первенство постановили считать неразыгранным.

Весной в Москву приезжали сборные Швеции и Норвегии. Эти скандинавские гастроли окончились для нас неудачно: шведы выиграли у сборной Москвы и сборной России с одинаковым счетом 4:1, норвежцы одержали победу над первой московской сборной со счетом 3:0, над второй 4:1 и сыграли 1:1 со сборной России. Во всех играх скандинавы добивались преимущества во втором тайме, когда наши игроки, еще не успевшие войти в форму, не выдерживали темпа.

1-го октября 1913 года я был уволен в запас в звании ефрейтора, высшем воинском звании для еврея в царской России. В кармане у меня лежал диплом об окончании юридического факультета, но стать адвокатом я не мог: в эти годы свирепой реакции в сословие присяжных поверенных не принимали.

Я пытался пойти по стопам отца, стать, как и он, бухгалтером, и поступил волонтером в контору одного из московских предприятий. Волонтеры работали бесплатно за одно лишь право «присматриваться», изучать дело. «Присмотревшись», я убедился, что так же мало создан быть бухгалтером, как и нападающим в футболе. Дебет и кредит, сальдо и балансы вгоняли меня в тоску. Мой волонтерский стаж был недолог...

7

Футбольный сезон во Флоренции. — Семья Блоха. — Первенство Тосканы. — Матч с Пизой. — Финал на берегу моря. — Членский билет клуба «Фиренце».

Очутившись на распутье, я отправился в путешествие. Это была не первая моя поездка. Еще будучи гимназистом старших классов и потом уже студентом я репетировал отстающих учеников, а на скопленные деньги пускался в путь. Легкое серенькое пальтишко, служившее мне подстилкой на жестких скамейках вагонов третьего класса, покрыло со мной уже немало километров по железным дорогам зарубежных стран.

Декабрь застал меня во Флоренции. Я жил у тети Маши, старшей сестры отца, эмигрировавшей со своим мужем, врачом Альбертом Блохом из царской России. У них был сын Жорж, студент-медик, и две дочери. Старшая Лидия училась в лицее — средней школе, — готовилась стать преподавательницей, младшая, Надя, должна была пойти в школу через год. Смышленая, веселая, лукавая, она была любимицей семьи.

Само собой понятно, что, живя во Флоренции, я не пропускал ни одного футбольного соревнования. Игры проходили на поле клуба «Фиренце», расположенном в загородном парке Кашине. Оно было окружено могучими вековыми деревьями. Вдали на холме виднелась небольшая площадка — Пиацале Микеланджело — с бронзовой копией статуи Давида. Здесь величайший скульптор, художник и архитектор эпохи Возрождения возвел в 1530 году, во время одной из бесчисленных осад Флоренции, мощную линию укреплений и руководил обороной своего родного города. За Пиацале Микеланджело на склоне горы была видна самая старинная церковь Флоренции, беломраморная Сан-Миньято.

Команда «Фиренце» играла так, как только могла играть команда прекраснейшего из городов, где подчас даже полицейский участок помещается во дворце ХIII века; она играла изящно, с вдохновенной импровизацией, но ей явно не хватало «запаса мощности». Исключение составляли два игрока — левый защитник, коренастый, упористый бычок, и центральный нападающий англичанин Ньюфер — и тут не обошлась без англичан.

«Фиренце» стала чемпионом города и теперь участвовала в розыгрыше первенства Тосканы. Она лидировала, шла на два очка впереди команды «Ливорно».

Во время одного из соревнований ко мне подошел в перерыве плотный, среднего роста, элегантно одетый господин в золотом пенсне, с бородкой клинышком. Вежливо приподняв шляпу, он представился: адвокат Орсини, председатель клуба «Фиренце». От сына господина доктора Блоха он слышал, что в моем лице Флоренцию посетил известный русский футболист. Не желаю ли я войти в состав команды «Фиренце» «al posto di back diritto» — на место правого бека?

Я поблагодарил за честь и согласился.

Через два дня я вышел из раздевалки вместе со второй командой клуба для тренировки. Чтобы поскорее войти в форму, я встал на место центрального нападающего. Лишь только я овладел мячом, послышался отчаянный крик правого крайнего:

— Sotto, sotto!

«Сотто» по-итальянски значит «под»: под стол, под книгу. Оказывается, в футболе оно равнозначно русскому «пасуй сюда». В течение всей тренировки я отгадывал и запоминал слова итальянского футбольного хода, чтобы во время соревнований понимать своих партнеров.

С ними я встретился в той же раздевалке через несколько дней. Из-за перегородки доносились голоса и смех пизанцев, наших сегодняшних противников. Команда Пизы шла в розыгрыше на третьем месте, и в первой встрече с «Фиренце» на своем поле выиграла со счетом 2:1.

Переодеваясь, мои новые товарищи испытующе поглядывали на меня. Они вежливо ответили на мое приветствие, но за этой вежливостью чувствовался холодок отчужденности. Они несомненно предпочли бы видеть на моем месте высокого, худощавого паренька, избегавшего встречаться со мной взглядом, которому сегодня из-за меня предстояло сидеть на так называемой длинной скамье — на скамье запасных. Быть может, он играет хуже, но с ним они уже давно связаны тесной спортивной дружбой, борьбой плечом к плечу на футбольных полях Тосканы. Чувствую себя одиноким и знаю: я должен сыграть так, чтобы команда поняла — не зря пригласил меня Орсини на место «back diritto».

Выходим на поле вместе с пизанцами. Присматриваюсь к своему «подопечному», левому полусреднему Бонелли, широкоплечему, крепконогому, худощавому. Меня предупредили, что это самый сильный игрок в команде Пизы, кандидат в сборную страны. Что же, посмотрим...

Свисток судьи, и мяч в игре. Несколько минут он задерживается в центре поля, а затем полузащитник передает его Бонелли. Мяч опускается перед ним на землю, Бонелли, точно рассчитав отскок, собирается перекинуть его через себя и, повернувшись, устремиться с ним к нашим воротам. Я выскакиваю из-за его спины, снимаю у него мяч с ноги и сильным низким ударом посылаю через все поле прямо на правого защитника пизанцев. Мой расчет был прост: наш левый крайний получает возможность в рывке от боковой линии к центру перехватить мяч раньше защитника и сразу оказаться с ним перед голом противника. Все произошло, как я ожидал, но атака не была завершена: сильный удар попал в штангу, мяч отскочил далеко в поле. Гол не был забит, выигрыш был чисто психологический: вступительный аккорд в футболе, как и в музыке, задает тон всей пьесе. Острое положение, создавшееся на первых же минутах у ворот пизанцев, вселило уверенность в наших игроков. Было важно и то, что я выиграл свою первую схватку с Боннелли.

Мы продолжали атаковать, прижав противников к воротам. И тут Бонелли показал, что он умеет не только играть, но и «делать» игру для своей команды. Он оттянулся назад на помощь защите и, угадывая направление наших атак, всегда оказывался в самом опасном месте. Овладев мячом, он далекими, точными передачами выводил своих партнеров на прорыв. Постепенно выровняв игру, он снова оказался в линии нападения. Мне приходилось неотступно следить за ним, чтобы не дать ему прорваться. После нескольких безуспешных попыток обвести меня, он опять изменил тактику. Теперь он держал меня вплотную, не отходя ни на шаг, мешая мне отбивать мяч, не давая точно передавать его нашим нападающим. Он старался выключить меня из игры, свести мою роль к единоборству с ним и тем самым помочь своим партнерам найти путь к нашим воротам. Однако, несмотря на все его усилия, мне время от времени удавались точные передачи, и с одной из них Ньюфер перед самым перерывом ударом в нижний угол открыл счет.

К концу тайма мои партнеры выглядели более утомленными, чем пизанцы. Можно было предвидеть, что во втором тайме нам придется нелегко. И действительно, теперь мяч все время гостил на нашей половине, но мы удерживали преимущество почти до конца игры. Шли уже последние минуты. Полузащитник пизанцев подал высокий мяч на наши ворота. Я собирался отбить его головой. Одновременно со мной за ним прыгнул Бонелли. В то мгновение, когда мяч коснулся моей головы, я почувствовал сильный толчок, вместе с Бонелли упал на землю и, еще лежа на земле, услышал свисток: мяч трепыхался в сетке ворот. Его забил центральный нападающий пизанцев, оказавшийся во время моей воздушной схватки с Бонелли в нескольких шагах позади него. И тут я вспомнил, что этот игрок в таких случаях всегда стоял за нами, готовясь добить мяч в ворота, если Бонелли помешает мне отбить его далеко. Гол не был случайным: тактическая комбинация была найдена Бонелли и его партнером в ходе игры и в конце концов увенчалась успехом. Наблюдательность и настойчивость Бонелли спасли пизанцев от проигрыша. Счет 1:1 удержался до конца встречи.

Вернувшись в раздевалку, я уже не чувствовал себя в команде чужим. Высокий паренек, просидевший игру на скамейке запасных, первым подошел ко мне и, улыбаясь, крепко пожал руку...

На другой день флорентийские газеты писали о «colosso russo» — русском великане, — появившемся в команде «Фиренце». Из этих же газет мы узнали, что ливорнцы выиграли свою очередную встречу. Теперь они шли вплотную за нами, отставая только на одно очко.

Первенство Тосканы подходило к концу. Мы сыграли и выиграли еще две встречи — ездили в Болонью и принимали у себя команду Сьены. Предстояла последняя решающая игра в Ливорно. Чтобы стать чемпионом Тосканы, нам достаточно было ничьей, ливорнцам нужна была победа.

Стадион в Ливорно был расположен невдалеке от берега моря. Из-за невысоких трибун доносился грохот прибоя. Штормовой порывистый ветер дул вдоль поля, рваные облака стремительно мчались по небу, то закрывая, то открывая холодное январское солнце.

Команды вышли на поле. Среди ливорнцев было несколько рыбаков — жилистые, крепкие парни с обветренными лицами.

Судья подозвал к себе капитанов и бросил вверх монету. Нам повезло, мы выиграли жеребьевку. В такую погоду это была почти победа: можно первый тайм играть по ветру, набрать изрядный запас голов, вымотать противника, а во втором тайме стараться удержать преимущество. Первая половина программы была нами успешно выполнена: к перерыву мы забили ливорнцам пять мячей.

Второй тайм был точным повторением первого, с той разницей, что на этот раз голы сыпались в наши ворота. Только теперь мы почувствовали, что значит играть против такого ветра. Стоило хоть немного поднять мяч от земли, как он подхватывал его и относил назад. Только короткими, низкими передачами можно было продвигаться вперед. Но такие передачи без труда перехватывались ливорнцами, и мяч снова оказывался на нашей штрафной площади. А что было делать нам, защитникам?! После сильного удара мяч возвращался обратно, как бумеранг...

5:1, 5:2, 5:3, а игры остается еще немало... Наше нападение измоталось, один только Ньюфер проявляет признаки жизни. Измоталась и полузащита. Ливорнцы, предчувствуя победу, атакуют все яростнее, и мы трое — вратарь и два защитника — с трудом сдерживаем их натиск. Один за другим летят мячи в наши ворота, выше ворот, рядом с воротами. Вратарь ловит их, отбивает, переводит на угловые, выхватывает, распластавшись в броске, из-под ног противников. И тут уж было, конечно, не до корректной игры. Ливорнские рыбаки изрядно обрабатывали меня бутсами, коленями, локтями, плечами. Я старался не остаться в долгу... И все же я знал, что соревнование проиграно. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Окончательно вымотавшись, наши нападающие и полузащитники перестали думать об атаке и сгрудились на нашей штрафной площади. Сам собой получился знаменитый индонезийский «бетон», глухая защита, при помощи которой команда Индонезии сумела на Мельбурнской олимпиаде в первой встрече со сборной СССР добиться ничьей с нулевым счетом.

На пути к нашим воротам ливорнцы встречали теперь целый лес ног, и мяч увязал в нем. И все же минут за восемь до конца счет стал 5:5.

Насмарку пошла трехмесячная борьба, насмарку пошли двойки, единицы и нули в таблице розыгрыша. Забьют или не забьют ливорнцы в оставшиеся минуты шестой гол — вот что решало судьбу первенства. Бесконечно медленно текло время для нас, с неумолимой быстротой иссякало оно для ливорнцев. Все десять их полевых игроков бомбардировали наши ворота, да и вратарь подчас оказывался чуть ли не на середине поля. Ливорнцы торопились и в спешке теряли точность передач и меткость ударов. Им так и не удалось взломать «бетон». Свисток судьи зафиксировал счет 5:5 — нашу победу.

И тотчас же, раздвигая кричащую и улюлюкающую толпу зрителей, на поле выбежал взвод карабинеров, взял нас в каре и отвел в раздевалку. Эта предосторожность, на мой взгляд, была излишней: не мы, а хозяева поля нуждались в защите, на них обрушился гнев ливорнских тиффози,

Мы возвращались во Флоренцию чемпионами Тосканы. В купе вагона, где собралась наша команда, звенела под переборы гитары веселая песня:

Evviva Firenze,

Cittб delle bellй donne!

Да здравствует Флоренция,

Город прекрасных женщин!

...Через две недели начиналось первенство Италии, в котором предстояло участвовать и нашему клубу. За несколько дней до этого я покинул Флоренцию. Семейство Блоха провожало меня на вокзале. Позади, деликатно уступая им «авансцену», стоял плотный, элегантно одетый Орсини.

Поезд тронулся, он шел на юг, к Риму, Неаполю. Семейство Блоха махало мне вслед платками. Орсини догнал медленно двигавшийся вагон и протянул мне изящную картонную карточку.

— Ваша тессера, синьор Ромм, — сказал он. — Благодарю вас и счастливого пути.

Он остановился и приподнял свой борсалино...

Тессера — членский билет футбольного клуба «Фиренце» — сохранилась у меня до сих пор. На обороте каллиграфическим почерком Орсини вписаны результаты четырех соревнований, в которых я участвовал.

8

Снова в Москве. — Пенальти в Люберцах. — «Мы, божьей милостью Николай Вторый...» — С «Коломягами» против москвичей. — Гол, забитый на сто сорок третьей минуте. — Впереди — война. — Прощание на перроне.

На стадионе в Лужниках на больших щитах деревянными фигурками футболистов обозначены места команд в розыгрыше первенства СССР. После очередных встреч фигурки перемещаются в соответствии с результатами последних игр.

Ни один болельщик не пройдет мимо такого щита, не остановившись перед ним, чтобы лишний раз убедиться в том, что он и так прекрасно знает: на каком месте находится «его» команда. У щитов вспыхивают страстные дискуссии, меткие реплики сыпятся со всех сторон. А какое глубокое знание игры, особенностей каждого игрока, мельчайших подробностей предыдущих первенств обнаруживается в этих дискуссиях!

Подойдите к щитам в последние дни чемпионата, когда после многих десятков сыгранных встреч шансы команд на «золото», «серебро» и «бронзу» начинают вырисовываться яснее. Здесь можно узнать, услышать много интересного, а для профана вовсе и непонятного.

Вот стоит человек с раскрытой записной книжкой в руках и, сопоставляя начерченную в ней таблицу с фигурами на щите, рассуждает вслух: «Если киевские динамовцы выиграют у тбилисских, а «Шахтер» отгрызет очко у СКА, если «Спартак» припухнет в Минске, а минчане в Москве сделают ничью с московскими динамовцами, а московские динамовцы погорят в Ростове — тогда, пожалуй»...

Посочувствуем этому болельщику: его любимая команда находится в незавидном положении. Даже выигрывая все оставшиеся встречи, она не может выйти на «золото». Для этого нужно, чтобы исполнились все эти «если», чтобы обогнавшие ее соперники проигрывали и делали ничьи по точному расписанию, в совершенно определенных комбинациях. Иными словами, «его» команда может выиграть первенство только «чужими ногами».

Именно в таком положении находились быковцы — друзья моего футбольного детства, — когда в июне 1914 года я вернулся из заграничной поездки и поселился в пансионе Фидлера, где мои родители снимали комнату.

За большой двухэтажной дачей через дорогу начинался столетний сосновый бор. Против калитки уходила вдаль прямая как стрела просека. Между соснами в кустарнике стоял полумрак, ковром стлался по земле темно-зеленый губчатый мох, пахло хвоей, смолой, лесной прелью. К вечеру в солнечные дни поперек просеки ложились тени стволов, высокие кроны темнели в закатном небе.

В этом лесу на большой поляне находилось футбольное поле. Как и прежнее поле по ту сторону железнодорожной линии, оно было окаймлено канавками, ворота были без сеток. С трех сторон темной стеной стояли вековые сосны. Я любил эти дачные футбольные поля. В канавках, в воротах без сеток было что-то домашнее, уютное. Зрители подступали к самым линиям, и игра шла в тесном живом обрамлении.

Первенство футбольной лиги Казанской железной дороги подходило к концу. Командам оставалось сыграть по четыре игры. Впереди шли красковцы и люберовцы. Быкомвцы отставали от них на два очка. Как я уже говорил, они могли выиграть только «чужими ногами», если красковцы и люберовцы сыграют между собой вничью и хотя бы по одному разу проиграют другим командам. Как это нередко бывает, все «если» исполнились. К последнему кругу быкомвцы опередили Красково и отставали от Люберец на одно очко, Именно с Люберцами им предстояла последняя игра. Повторилась ливорнская ситуация. Только теперь нам нужна была победа, а противникам было достаточно ничьей. К концу встречи счет был 2:2. На последних минутах мы получили право на одиннадцатиметровый. Снова, как в Ливорно, пошли насмарку все предыдущие игры. Исход первенства решался одним ударом. Бил Леонид Смирнов, заслуженный быкомвский «снайпер». Мяч прошел в нижний угол ворот раньше, чем вратарь успел нырнуть за ним.

22-го июня, через два дня после люберецкого финала, я шел вдоль дачных заборов к футбольному полю, собираясь потренироваться. На большом щите, рядом с объявлениями о концертах на «кругу» и о сдаче внаем комнат, мне бросились в глаза напечатанные большими буквами слова:

«Мы, милостью божьей Николай Вторый,

Император Всероссийский, Царь польский,

Князь Финляндский и прочая и прочая

Объявляем всем нашим верным подданным...»

Это был манифест о всеобщей мобилизации...

Через несколько дней я был призван. Сначала меня направили в 12-ый гренадерский астраханский полк, где я отбывал воинскую повинность, а затем перевели в Петербург, в автомобильную роту. Она помещалась в Михайловском манеже. Автомобильной промышленности в то время в России не было, и мы занимались реквизицией машин для нужд армии у частных владельцев.

В огромном манеже разномастными шеренгами выстраивались машины разных фирм и конструкций: «бенцы», «мерседесы», «оппели», «фиаты», «испано-суизы», «пежо», «рено», «форды», «остины».

Служба была для нас прекрасной шоферской школой. Через месяц мы крутили баранку, как заправские водители.

Время от времени в манеже появлялся командир автомобильной роты свитский генерал Секретев, один из самых близких к царю генералов, высокий, представительный, строгий. Он принимал рапорт, обходил шеренги машин и распекал наших прапорщиков.

Зимой стали приходить американские «паккарды» и «хупмобили». А затем прибыли бронированные «остины» — первые броневики в русской армии. Это были обыкновенные легковые машины с усиленным шасси и двумя пулеметами в бронированных башнях. Броня защищала от винтовочных пуль, но легко пробивалась артснарядом малого калибра.

Теперь в манеже формировались броневые взводы. Время от времени снова появлялся Секретев со своими адъютантами. Прапорщики и подпрапорщики с инженерными значками на погонах, пулеметчики и шоферы проходили мимо него церемониальным маршем, громко печатая шаг.

— Здорово, молодцы! — высоким тенором покрывая оркестр, кричал Секретев.

— Здравия желаем, ваше ди...ство! — рявкали шеренги.

Потом командиры рассаживались по машинам, заводились моторы, и броневики один за другим выезжали из широких ворот манежа на площадь.

Через некоторое время машины на буксире возвращались на ремонт — исковерканные, с пробоинами в башнях, с залитыми кровью сидениями для шоферов и пулеметчиков. Шоферы и пулеметчики не возвращались...

Нам, вольноопределяющимся, разрешалось пользоваться машинами во внеслужебное время. Сначала я выбрал себе небольшую гоночную «испано-суизу», но ездить на ней по городу было почти невозможно: при малейшей прибавке газа она давала такой рывок, что я рисковал врезаться в стену, в извозчика, сбить пешехода. Я сменил ее на маленький уютный «форд». После работы я ездил обедать в студенческую столовую Политехнического института, называвшейся просто «политехничкой». Здесь было шумно и весело, шли разговоры о семинарах и зачетах, о гастролях Шаляпина и борьбе в цирке Труцци, и я отдыхал от военной тематики Михайловского манежа. Вечерами я долго разъезжал по великолепным петербургским проспектам и площадям, по набережным с горбатыми мостами, с резными чугунными решетками. Особенно хороши были они зимой, в изморозь, когда решетки и деревья покрывались инеем. Ходить по городу пешком я избегал: Петербург в то время буквально кишел офицерами и генералами, и приходилось на каждом шагу отдавать честь или становиться во фронт.

В начале марта ко мне в манеж приехал инженер Синдеев, секретарь футбольного клуба «Коломяги», одного из лучших петербургских клубов, занявшего осенью 1914-го года в первенстве города второе место. Год тому назад мне пришлось играть против «Коломяг» в составе сборной команды лиги Казанской железной дороги. Петербуржцы выиграли у нас со счетом 3:2. Коломяжцы играли технично, корректно, умно. Особенно запомнились мне тогда полузащитник и три брата — Филипповы.

При старой системе «5 в линию», полузащитники несли огромную нагрузку, были как бы стержнем команды. «Хорошая полузащита — хорошая команда», — гласила английская футбольная поговорка. Братья Филипповы были надежным стержнем команды. Они были очень различны. Петр, игравший правым полузащитником, был едва ли не самым техничным, разносторонним и умным игроком русского футбола. После революции он входил в состав сборной РСФСР и неоднократно был ее капитаном. В центре полузащиты играл старший Филиппов — Всеволод. Худощавый легковес, он отличался умной и точной пасовкой, от него нередко начинались атаки команды. Младший Георгий, игравший левым полузащитником, умел неожиданно подключаться к нападению и издалека забивать голы. Быстрым и точным снайпером был центральный нападающий Крутов.

Синдеев приехал вербовать меня в команду. Он был высок, строен, с живыми серыми глазами, ранней сединой, совсем не похожий на высокомерных «боссов» московского футбола. Впоследствии мы стали с ним близкими друзьями. После его визита маршруты моих вечерних поездок изменились. Теперь «фордик» доставлял меня в петербургский пригород Коломяги. По еще не стаявшему снегу футбольного поля я бегал и бил мяч: не хотелось ударить лицом в грязь перед своими новыми партнерами.

В паре со мной левым защитником играл Гостев, невысокого роста, коренастый, с сильным плассированным ударом, типичный задний защитник, «чистильщик» по современной футбольной терминологии. Это позволило нам быстро сыграться, так как я был таким же типичным передним защитником и обычно выдвигался почти в линию полузащиты. Гостев впоследствии входил в сборную команду РСФСР.

В начале весны «Коломяги» выехали на два соревнования в Москву. Эти встречи имели для меня большое принципиальное значение: два года тому назад заправилы Московской лиги вывели меня из «большого» футбола, а петербуржцы гостеприимно пригласили в одну из своих лучших команд. Надо было доказать, что они не ошиблись.

В первый день мы играли против команды «Унион» на ее поле. Это поле было «недомерком», короче и умже, чем предусмотрено правилами. Такие тесные поля выгодны грубым и примитивно играющим командам и гандикапируют команды хорошего класса: для тактических комбинаций нужен простор. Нам, москвичам, приходилось иногда играть на поле «Униона» во время розыгрыша первенств города, но коломяжцы, особенно в первом тайме, никак не могли к нему приспособиться. Хотя нашему нападению удалось первому открыть счет, но к перерыву унионцы вели 2:1. Неужели мы проиграем слабой московской команде? Этот проигрыш был бы жестоким ударом по моему самолюбию. Однако во втором тайме коломяжцы привыкли к полю, и мы сумели свести игру вничью — 2:2.

На следующий день против нас выступила сборная команда Казанской лиги. По составу она была очень сильна, особенно в нападении. На правом краю виднелись мощные фигуры лучшего снайпера русского футбола Денисова, обладавшего феноменальным по тому времени ударом, и полусреднего Замоскворецкого клуба спорта Шурупова; левое крыло состояло из быстрых «легковесов» Житарева и Сергея Романова. Оба крыла объединял в центре хороший тактик, быкомвец Троицкий. В сущности, мы играли против сборной Москвы, особенно после того, как мой закадычный друг, быкомвский защитник Иванов из чисто спортивных соображений уступил свой «пост» замоскворецкому защитнику Эджу, не входившему в Казанскую лигу. Поступок Иванова был даже отмечен на страницах «Русского спорта».

Игра началась атаками коломяжского нападения, но вскоре москвичи выровняли игру, а затем и прижали нас к воротам. Я был прикован к Житареву, который требовал неустанной опеки, правый полузащитник Петр Филиппов держал Сергея Романова. На нашем фланге дело обстояло благополучно, а вот на левом Денисов и Шурупов крепко трепали коломяжскую защиту. Прошло шестьдесят лет со дня этой встречи, но я совершенно ясно помню, как был забит первый гол: Денисов стремительно обошел левого полузащитника Георгия Филиппова, оттянул на себя левого защитника Гостева и выложил мяч Шурупову. Никем не прикрытый Шурупов устремился с мячом к нашему голу. Я бросился ему наперерез, но он, не дожидаясь встречи со мной, спокойно и точно пробил в нижний угол ворот.

Вскоре после этого наш полусредний бельгиец де Мей вывел на удар центрального нападающего Крутова, и тот сравнял счет. Однако натиск москвичей продолжался; в середине тайма Шурупов, снова получив мяч от Денисова, забил нам второй гол.

Было ясно: если мы не сумеем сдержать правое крыло противника, то проиграем.

И тут сказалась сыгранность и высокий класс «Коломяг»: команда сразу сумела перестроиться — Петр Филиппов и я сместились немного влево. Теперь мы прикрывали не только левый край московского нападения — Житарева и Романова, но и центрального нападающего Троицкого, а наши центральный и левый полузащитники вместе с защитником Гостевым могли вплотную держать Денисова и Шурупова. Опасность была устранена без оттягивания назад нападающих. Игра выровнялась, и к перерыву счет стал 2:2.

В начале второго тайма я допустил оплошность: отбивая мяч, коснулся его рукой. Судья назначил штрафной без защиты. Как сейчас помню: все три брата Филипповы одновременно, словно по команде, обернулись и метнули на меня негодующие взгляды. Пенальти забили. Москва повела 3:2. Однако я не был особенно обескуражен: в игре уже ясно чувствовался перелом, я знал, что победа останется за нами. И действительно, сначала Крутов, потом де Мей и затем снова Крутов довели счет до 5:3.

Вернувшись в Петроград, мы застали там сборную Одессы. До нашего приезда она проиграла 1:5 сборной столицы. Встреча с «Коломягами» также не вплела новых лавров в ее венок: одесситы потерпели поражение со счетом 2:4.

Весеннее первенство Петрограда разыгрывалось по олимпийской системе. Участвовало восемь команд — все «левиофаны» столичного футбола. Слаб был только Павлово-Терлярский кружок спорта. Он пал нашей первой жертвой, получив 10 «сухих» голов. Эта победа вывела нас в полуфинал с «Меркуром». Меркуровцы успешно играли в этом сезоне: товарищескую встречу с «Унионом» они выиграли 6:1. Очень опасны были у них центральный нападающий Самойлов и левый полусредний Киселев, мои непосредственные противники.

Встреча сложилась напряженно и очень необычно. За три минуты до конца игры мы вели 2:1, но не сумели в оставшиеся сто восемьдесят секунд удержать счет. Перед самым свистком второй мяч сидел в наших воротах. Дорого же стоила нам эта оплошность! К концу добавочного времени счет стал 3:3. По тогдашним правилам нам предстояло продолжать игру без перерыва до первого забитого мяча.

Вскоре с поля ушел получивший травму де Мей: игра уже давно стала грубой. Играть против меркуровцев вдесятером было трудно. Почувствовав «слабинку», они удвоили натиск. Пушечные удары то и дело проходили рядом с нашими воротами. Проигрыш казался неизбежным. Но неожиданно мы получили передышку. Самойлов, Киселев и я одновременно прыгнули за высоким мячом и столкнулись в воздухе. Когда мы приземлились, Киселев, прихрамывая, держался за голову обеими руками. Атаки меркуровцев ослабли. И тут наш левый полузащитник Георгий Филиппов, овладев мячом, неожиданно издалека пробил по голу. Мяч вошел в верхний угол ворот. Полуфинал был выигран. Гол был забит на 23-ей минуте «сверхдополнительного» времени, на 143-ей минуте после начала игры. Мы выиграли у равных, если не у более сильных противников: капризное футбольное счастье на этот раз сопутствовало нам.

Финал с «Унионом», обыгравшим в полуфинале многократного чемпиона Петербурга команду «Спорт», был для нас легче. Без особого труда мы одержали победу со счетом 4:2. В этой встрече мне пришлось играть против Бутусова — не знаменитого впоследствии Михаила Бутусова, а против его старшего брата Василия. Держать его было нелегко.

Итак, весеннее первенство Петрограда осталось позади. Мы отдыхали от «трудов праведных», два или три раза тренировались в ожидании летних футбольных боев.

В них, однако, мне уже не пришлось участвовать. Финальная игра с «Унионом» оказалась последним соревнованием, которое мне суждено было играть в царской России: я был откомандирован из автомобильной роты в 10-й тяжелый полевой артиллерийский дивизион, где был автопарк для подвозки снарядов, и вскоре отправился с ним на фронт.

Предстояли другие, более серьезные, чем на футбольных полях, бои...

9

У истоков советского футбола. — Флаг Советов на королевском стадионе. — В поисках новых организационных форм. — Миллионы приходят к спорту. — Москва получает настоящий стадион. — Я тренирую сборную Москвы к первой Спартакиаде. — У микрофона — Вадим Синявский. — На повестке дня — профессионалы.

Прошло три года, прежде чем мне снова пришлось увидеть футбольное поле. И вот опять тот же ЗКС — Замоскворецкий клуб спорта, против которого я не раз играл, и те же игроки, кроме тех, кто пал на полях войны. Игроки пришли в клуб пешком: только что кончилась война, страна еще не оправилась от разрухи, трамваи не ходили.

Пешком пришел и председатель ЗКС, милейший Николай Александрович Гюбиев, не по возрасту стройный и моложавый, горбоносый, с сединой в черных волосах, с живым, приветливым взглядом темных глаз. Страстный поклонник кожаного мяча, он любил не только футбол, но и футболистов, и в первую очередь, конечно, своих замоскворецких ребят. И ребята отвечали ему тем же. Да и все мы, футболисты, любили этого славного, отзывчивого человека.

Гюбиев заведовал спортивным отделом универсального магазина Мюр и Мерилиз. Придешь, бывало, к нему купить бутсы или щитки: Николай Александрович встретит тебя как гостеприимный хозяин, обслужит обязательно сам, не допуская до этого «ответственного» дела приказчика, а затем заведет к себе в подсобку. И пойдут нескончаемые разговоры и жаркие споры о игроках, командах, ударах, голах, шансах...

Увидев меня на трибунах, Николай Александрович схватил меня за рукав шинели.

— Демобилизовались? Совсем теперь в Москве?

— Совсем, Николай Александрович!

— Вот и чудесно: к нам в команду. Будете играть с Сысоевым. Прекрасная выйдет пара.

Гюбиев начал руководить Замоскворецким клубом спорта еще до войны и с таким же энтузиазмом продолжал председательствовать в первые годы после революции.

Они были очень трудны, эти младенческие годы советского футбола: интервенция, гражданская война, разруха, голод. Но ребенок рос крепким и здоровым: рухнули классовые барьеры, тысячи участников «диких» команд с их рабочей закалкой влились в ряды футболистов.

Страна еще только залечивала раны, еще не совсем наладилась жизнь, а сборная команда РСФСР из игроков Москвы и Петрограда уже отправилась в поездку по Швеции и Норвегии. Результаты этого скандинавского турне в августе 1923 года показательны: советские футболисты играли против сборных команд городов и стран, не принимавших участия в войне, принесшей им небывалое обогащение, играли на чужих полях с чужими судьями, сыграли в предельно сжатые сроки двенадцать встреч и десять из них выиграли, а остальные две свели вничью.

Стремясь во что бы то ни стало одержать хоть одну победу над «красными русскими», шведы предложили сыграть тринадцатое соревнование — вторично встретиться с их национальной сборной.

Наши игроки не испугались «чертовой дюжины», но потребовали три дня отдыха. Шведы согласились. Встреча состоялась 21 августа на королевском стадионе в Стокгольме, на том самом, где одиннадцать лет тому назад русская олимпийская команда потерпела поражение от финнов.

Трибуны были переполнены, присутствовал шведский король. Уже должна была начаться игра, но команды не выходили на поле. Зрители — спокойные, уравновешенные шведские зрители, привыкшие к безупречной пунктуальности, недоумевали. А в раздевалке шел жаркий принципиальный спор; шведы нарушили давно установленную футбольную традицию: при международных встречах вывешивать на стадионе национальные флаги обеих стран. На этот раз на обоих флагштоках у королевской ложи развевались шведские флаги.

Хозяева поля объясняли это недоразумением, ошибкой. Советские футболисты требовали, чтобы ошибка была исправлена. Шведы утверждали, что это невозможно: служащий стадиона, у которого находится ключ от помещения с флагами, уехал и неизвестно, когда он вернется. Советские футболисты заявили, что они не торопятся, могут подождать, но на поле они выйдут только тогда, когда на стадионе будет поднят флаг Советов. Заминка продолжалась еще некоторое время, а затем зрители увидели, как синий с желтым крестом шведский флаг на одном из флагштоков медленно, словно нехотя, пополз вниз и вместо него взвился — впервые на зарубежном стадионе — алый стяг молодой советской республики.

Вслед за политической победой пришла и спортивная: шведская национальная сборная проиграла со счетом 1:2. Вот имена победителей: вратарь Соколов, защитники Ежов и Гостев, полузащитник Воног, Батырев и Корнеев, нападающие Григорьев, Михаил Бутусов, Исаков, Канунников, Жибоедов.

После скандинавского турне наши связи с большим европейским футболом прерываются на одиннадцать лет: советский футбол вступает в полосу глубокой и длительной перестройки. Ломались старые формы, — руководимые меценатами спортивные клубы с высокими членскими взносами, — и в нелегких поисках создавались новые, пригодные для массового спорта, спорта миллионов, организации.

И футбол неустанно рос: бурно количественно и гораздо медленнее — качественно. Не были еще разработаны методы тренировки, кафедры игр в институтах физкультуры и научно-исследовательских институтах физической культуры делали еще только первые шаги в этом направлении.

В эти одиннадцать лет международные футбольные контакты сводились к встречам с рабочими зарубежными командами. Исключение составляли турки: с турецкой национальной сборной и сборными Анкары и Стамбула мы, начиная с 1924 года, встречались по нескольку раз в сезон. В большинстве случаев сборная СССР выигрывала, иногда делала ничьи, редко проигрывала. Но делать из этого какие-нибудь сопоставления не приходилось: на европейской футбольной «бирже» турецкие «акции» стояли не так уж высоко.

Перестройка проходила не всегда гладко, да иначе оно и не могло быть. Организационные формы неоднократно менялись. Об этом нелегком пути говорят даже названия команд: «Спартак», прежде чем стать «Спартаком», был последовательно «Московским клубом спорта», «Красной Пресней», «Пищевиком», «Дукатом», «Промкооперацией»; ЦСКА стало «самим собой», побывав последовательно «ОППВ», «ЦДКА», «ЦСКМО», «ЦДСА». Только «Динамо», организованное в 1923 году по инициативе Ф. Э. Дзержинского, сразу же обрело свое прославленное впоследствии во многих футбольных битвах название.

Менялись не только наименования команд, но и составы. Игроки кочевали из одного спортивного общества в другое, подчас даже в разгар сезона. Слабость новых обществ и текучесть их составов повели к тому, что основой футбольных календарей стали сборные команды всех видов и рангов — сборные республик, городов, профсоюзов, отдельных ведомств. Первенство РСФСР разыгрывалось сборными Москвы и Ленинграда, в первенстве СССР к ним подключалась сборная Украины.

По принципу сборных был организован и футбольный турнир крупнейшего физкультурного мероприятия тех лет — первой Спартакиады народов 1928 года. В ней, кроме трех китов советского футбола, — сборных Москвы, Ленинграда и Украины, участвовали сборные автономных республик, областей, краев и команды рабочих Уругвая, Англии, Швейцарии и Финляндии.

Незадолго до открытия Спартакиады я зашел в Московский совет физической культуры. Неожиданно для меня начальник спортивного отдела Абрам Владимирович Зискинд, с которым меня связывала долголетняя дружба, испытующе посмотрел на меня и сказал:

— А не взялись ли бы вы тренировать сборную Москвы к Спартакиаде?

— За месяц до открытия? Что же можно за это время сделать?

— Многое. Вы же знаете — сумерки богов. А если мы сами займемся их заменой, поклонники и меценаты будут на нас собак вешать. Вам это легче сделать — вы сейчас стоите в стороне от гущи нашей работы.

Я понял Зискинда с полуслова. Славное четвертое поколение русских футболистов, ставшее первым поколением советских, вынесшее на своих плечах трудности переходного периода, заставившее после блистательных побед поднять на стокгольмском стадионе знамя Советов, перешло зенит своего спортивного пути. Уже много лет гремели в футболе имена Канунникова, Артемьева, Григорьева, Лапшина, Исакова, Рущинского, Селина. Они и теперь еще могли служить примером своим будущим преемникам, но... как уже было сказано, только сочетание выносливости и задора молодых игроков с опытом и точным расчетом старых создает тот чудесный сплав, который одерживает трудные победы на футбольных полях. Кое-кому из «стариков» пришла пора уступить свое место в сборной команде Москвы молодежи.

К этому времени после травмы, полученной на хоккейной тренировке, я уже не мог играть и был связан с футболом только как спортивный журналист.

Не без колебаний принял я предложение Зискинда. Многие из тех, которых предстояло вывести из состава сборной Москвы, были моими старыми футбольными друзьями. Против некоторых мне не раз приходилось играть.

Было решено, что спортивный отдел сформирует две сборных, и после нескольких тренировок будет определен основной состав.

«Вешать собак» на нас начали, лишь только в футбольные круги проник слух, что состав сборной будет изменен.

А когда начались тренировки, в «Красном спорте» появилась статья одного из солидных деятелей московского футбола: он писал об «экспериментальной лаборатории Зискинда и Ромма», о том, что открытие Спартакиады на носу, а сборная еще не приступила к настоящей работе, и футбольная Москва до сих пор не знает, кто будет защищать ее честь.

К началу Спартакиады сборная команда выглядела так: вратарь Леонов, защитники Рущинский и Александр Старостин, полузащитники Егоров, Селин и Леута, нападающие Николай Старостин, Троицкий, Исаков, Владимир Блинков, Холин. Четверо из них — двое Старостиных, Егоров и Блинков — впервые вошли в состав московской сборной. Слабым местом в команде был правый полусредний Троицкий, один из когда-то славной плеяды новогиреевских нападающих. Но найти ему замену среди молодых футболистов не удалось, а оставлять в команде игрока, занимавшего это место до замены, мне не хотелось: он был тесно связан с теми, кого пришлось вывести из состава, и вряд ли можно было ожидать от него особенного рвения.

Из ветеранов, входивших в состав команды, следует прежде всего упомянуть левого защитника Рущинского. Когда ревнители давно минувших времен футбола утверждают, что никто сейчас не обладает такими сильными ударами, как старые игроки, они в качестве примера приводят нападающего Денисова и защитника Рущинского. Рущинский действительно обладал редким по силе и точности настильным ударом, и вратари настораживались, когда он бил по воротам с тридцати-сорока метров.

Своеобразным игроком был центральный полузащитник Селин, высокий, худощавый, ярко-рыжий. Вспоминается популярное в то время четверостишье, сложенное о нем неизвестным «футбольным» поэтом:

Мир футбола чист и зелен,

Зелен луг и зелен лес.

Только очень рыжий Селин

Как-то в эту зелень влез.

Селин обладал феноменальной прыгучестью. Снять ногой мяч с головы противника было для него простым делом. Он был своего рода футбольным акробатом: принимал, и останавливал мяч, и бил по воротам из самых невероятных положений.

И еще в одном отношении он оставался непревзойденным: одинаково хорошо играл защитником, центральным полузащитником и центральным нападающим.

Интересным игроком был центральный нападающий Петр Исаков, прозванный «футбольным профессором». Он не обладал ни силой, ни быстротой, этими столь необходимыми для центрального нападающего качествами. Но он был великолепным футбольным тактиком и в этом отношении далеко опередил эпоху, в которой играл. Он держался в несколько оттянутой назад позиции, умно и точно посылал мячи своим партнерам, всегда находя самое уязвимое место в обороне противника. Его удары по воротам были не очень сильны, но точно и неожиданно плассированны, неудобны для вратаря.

Надо отметить, что эти три выдающихся игрока отличались неизменной корректностью. Грубости они не признавали.

Спартакиада открылась в начале августа. Впервые распахнул свои ворота новый динамовский стадион, первый настоящий стадион в Москве. Теперь, после Лужников, он кажется нам небольшим и скромным, но тогда мы были поражены его размерами, великолепным футбольным полем, гаревой легкоатлетической дорожкой, мототреком, трибунами, вмещавшими 50 тысяч зрителей, стеклянной радиокабиной.

После легких побед над командами Крыма и Сибири сборная Москвы вышла в полуфинал со сборной Ленинграда. Признаться, со смятением в душе ехал я в битком набитом трамвае на стадион в день встречи с нашим грозным соперником: у ленинградцев играли лучший вратарь Советского Союза Соколов, защитники Ежов и Гостев, в полузащите блистали такие имена, как Петр Филиппов и Батырев, в нападении — Григорьев и Бутусов, словом, чуть ли не весь состав сборной СССР. Выдержат ли наши выдвиженцы натиск этих закаленных ветеранов советского футбола, оправдает ли себя наш эксперимент с омоложением команды почти накануне трудных футбольных боев?

Начало игры подтвердило мои опасения. Уже на второй минуте Бутусов, получив мяч от Григорьева, внес его на груди в наши ворота. Вскоре Александр Старостин с трудом в последнюю секунду ликвидировал прорыв того же Бутусова. Но на двадцатой минуте наступил перелом: Николай Старостин, опередив Ежова, принял передачу от полузащитника и забил ответный гол мимо выбежавшего ему навстречу Соколова. Теперь игру повела сборная Москвы, и только блестящие броски и выбеги Соколова спасали ворота Ленинграда. Но незадолго до перерыва тот же Николай Старостин с подачи Блинкова забивает ленинградцам второй гол.

Вторая половина игры проходит при явном перевесе москвичей. Блинков с передачи Старостина увеличивает счет до 3:1; красивая комбинация Старостин — Холин — Блинков завершается четвертым голом; и, наконец, пушечный удар Холина заставляет Евграфыча пятый раз вынуть мяч из сетки ворот. Игра «сделана», переходить в глухую защиту тогда еще не умели, и ленинградцы, используя небрежность уверенных в победе москвичей, успевают сквитать два гола. Со счетом 5:3 Москва выходит в финал.

Характерно, что четыре гола из пяти были забиты молодым пополнением московской сборной, да и Холин был не из «стариков». В защите Александр Старостин показал ту солидную, надежную игру, которой он отличался на протяжении всего своего долгого футбольного пути.

«Красный спорт» писал, что Батырев был незаметен, а Бутусов слаб. Это было, конечно, неверно: ветераны русского и советского футбола играли хорошо, но в их игре уже проступали признаки увядания...

Итак, ставка спортивного отдела МСФ на омоложение команды выдержала первое трудное испытание. Теперь предстояло второе, еще более трудное — финальная встреча со сборной командой Украины.

Команда была очень сильна, особенно в защите и полузащите. Я не видел ни одной игры, где украинцы не владели бы серединой поля. Но их нападающие, быстрые, с хорошей техникой, страдали «ударобоязнью» в самой острой форме. Дойдя до штрафной площадки противника, они продолжали перепасовываться в поисках абсолютно верной голевой ситуации, упуская при этом менее верные, и в конце концов теряли мяч.

Так же сложилась и финальная встреча на Спартакиаде. Украинцы почти все время висели на наших воротах. Не раз казалось, что мяч уже трепещет в сетке, но нет... вместо удара следовал пас, второй, третий, возможность забить упускалась, мяч уходил на свободный, на угловой, за боковую линию. Прорывы наших нападающих ликвидировались великолепной полузащитой и защитой украинцев обычно еще на дальних подступах к их воротам, и снова атака перебрасывалась к нашей штрафной площади.

Стадион гудел, москвичи с тревогой ждали развязки: должен же был непрерывный, ураганный натиск южан завершиться в конце концов голом.

Развязка пришла на шестьдесят первой минуте игры, пришла совсем не так, как этого можно было ожидать: наше левое крыло прорвалось в зону противника. Холин отпасовал в центр, и мяч попал к Троицкому, самому слабому нашему нападающему. Но на этот раз слабость оказалось силой: на Троицкого уже давно никто из украинцев не обращал внимания, никто его не держал, и он все время оставался свободным. Получив мяч, заслуженный новогиреевец тряхнул стариной: не останавливая, прямо с ходу, почти без замаха, всадил его возле самой стойки в ворота. Москвин, вратарь украинцев, не успел даже пошевельнуться.

И снова непрерывно и настойчиво атаковала сборная Украины, и снова Леонов, Рущинский и Александр Старостин, стиснув зубы, отстаивали неприкосновенность наших ворот. И отстояли: гол Троицкого остался единственным голом финальной встречи. Сборная Москвы стала чемпионом первой Спартакиады...

Встреча Москва — Украина стала важной вехой в истории советского футбола: впервые футбольное соревнование транслировалось по радио, впервые к десяткам тысяч зрителей присоединились миллионы болельщиков во всех концах страны.

Незадолго до начала встречи на стадион приехали три молодых веселых парня — два радиотехника из Всесоюзного комитета радиовещания и представитель редакции «Последних известий». Радиотехники подвесили в кабине белый кирпичик микрофона и проверили аппаратуру, представитель «Последних известий», стройный сероглазый юноша, проверил звук и приготовился к трансляции.

Прежде, чем команды вышли на поле, впервые полетели в эфир ставшие такими привычными слова: «Говорит Москва, говорит Москва: наш микрофон установлен на центральном стадионе «Динамо». Сегодня мы передаем...»

Этот день неожиданно определил весь жизненный путь сероглазого юноши. Футбол взял его за руку и повел по стадионам всего мира. Вот уже 36 лет — эти строки пишутся в январе 1964 года — доносится до нас со всех континентов через океаны и горные хребты его голос: «Наш микрофон установлен на стадионе»...

Где только не устанавливал свой микрофон Вадим Синявский — читатель, конечно, уже давно догадался, что речь идет о нем. Он стал едва ли не самым популярным человеком в спортивных кругах Советского Союза; из радиокабин Рима и Хельсинки, Стокгольма и Сант-Яго, Мельбурна и Рио-де-Жанейро он видел футбольные турниры четырех олимпиад и двух первенств мира, видел игру всех корифеев мирового футбола, предельно точную пасовку бразильцев, коварные финты Гарринчи, голы, забитые Жюстом Фонтеном, «мертвые» мячи, взятые непревзойденным Яшиным. Он видел, как крепла и мужала в футбольных боях сборная Советского Союза, вместе с ней радовался ее победам и скрывал под маской железного спокойствия горькую обиду ее неудач и поражений.

В передачах Синявского стремительная погоня за мячом в минуту футбольных кульминаций — «мяч у Хусаинова, пас Гусарову... Гусаров отдает назад Шустикову... удар... еще удар... Гол??.. Нет, атака отбита»... — чередуется с раздумьями о приметах и особенностях транслируемой игры, сопоставлениями с другими встречами. И тогда в эфире возникают частые паузы. Прислушиваешься к ним — к паузам тоже можно прислушиваться — и чувствуешь, что Вадим спокойно, не торопясь, подыскивает самое точное выражение, самое меткое определение для того, что происходит на поле; он хочет быть наблюдательным и верным глазом радиослушателя, этого заочника футбольных соревнований.

У Синявского выработалась своя, отличная от других комментаторов, манера подавать материал. Мягкая, ироническая нотка почти всегда звучит в его голосе, спасая его от ненужного мелодраматизма, которым грешат некоторые радиокомментаторы: «Гол! Гол!! Замечательный гол!!!... Наша команда снова вырвалась вперед!». С годами к этой спокойной интонации прибавилась назидательность — огромный опыт дает Синявскому на нее право. Назидательность эта не навязчива: Вадим скуповат на похвалу и мягок в упреках: «Сыграно, пожалуй, не самым лучшим образом»...

Только иногда его голос звучит жестко и укоризненно, — когда на поле начинается «рубка».

Трудно сказать, кто из них больше дал другому: футбол Синявскому или Синявский футболу. Но врозь я их не мыслю и от души желаю Вадиму еще долго оставаться у микрофона...

...Еще шесть лет после первой Спартакиады советский футбол рос и развивался в отрыве от европейского. Наконец осенью 1934 года встал вопрос о поездке сборной из игроков московских команд «Спартак» и «Динамо» в Чехословакию для встречи с одной из стяжавших мировую известность чешских профессиональных команд «Славия» или «Спарта». Чехи только что вернулись с футбольного первенства мира в Риме, где вышли в финал и только здесь проиграли итальянцам с минимальным счетом 1:2. Итак, первая встреча с профессионалами.

«Профессионалы, профессионалы! Как надоел нам этот жупел, которым не переставали нас пугать! Когда же мы померяемся силами с этими самыми профессионалами?» — пишет о настроениях наших футболистов в те годы Андрей Старостин в своей книге «Большой футбол»,

И вот желанный день настал...

10

Рабы профессионального футбола. — Не так страшен черт, как его малюют. — Футбольная «династия» Старостиных. — Взлет и падение Акимова. — «Спартак» терпит поражение на поле и одерживает победу в... раздевалке.

Что же это, однако, за жупел — профессиональный футбол? Впервые он появился в Англии в 1885 году и вскоре принял там законченные «классические» формы. Английский профессиональной клуб представляет собой обычное акционерное общество, отличающееся от промышленных и торговых акционерных предприятий лишь тем, что размер дивиденда, уплачиваемого пайщикам, ограничен шестью процентами. Остальная часть дохода должна быть обращена на улучшение стадионов — строительство трибун, дренажирование полей и другие усовершенствования.

Игроки связаны с клубами контрактом и без их согласия не вправе переходить в другие команды. Клубы же могут выставить любого своего игрока на трансферт — продать его за определенную сумму другому клубу. И игрок должен безропотно сложить свой чемодан и отправиться жить и играть в другой город, а то и в другую страну и даже на другой континент. Согласия игрока не требуется: право трансферта предусмотрено контрактом, который сохраняет силу до тех пор, пока игрок не достигнет футбольной старости — тридцатипятилетнего возраста — или не будет изувечен и по заключению компетентной медицинской комиссии станет негодным для футбола.

«Сегодня, во второй половине двадцатого столетия, профессиональный футболист — единственный человек, которого можно продать и купить без его согласия. Продать и купить, как невольника и раба!» — пишет в одной из своих статей, разоблачающих подоплеку профессионального футбола, центральный нападающий «Реймса», сборной Франции и сборной мира, тончайший тактик футбольных полей Раймонд Копа.

Копа на собственной судьбе испытал прелести футбольного рабства. Шестнадцати лет, работая откатчиком на шахте в Не-ле-Мин и играя в футбол в местной любительской команде, он был продан отцом профессиональному клубу «Анже»: заправилы этого клуба разгадали в нем будущего чемпиона, а старый шахтер считал, что его сыну лучше стать профессиональным футболистом и иметь хороший заработок, чем гнуть спину в шахте, рискуя погибнуть при взрыве или обвале. Сам Раймонд был на седьмом небе: он страстно любил футбол.

Но когда через несколько лет, уже известным игроком, он хотел перейти из захудалого «Анже» в одну из лучших профессиональных команд «Реймс», его хозяева сказали ему:

— Об этом не может быть и речи: ты нужен нам.

Так бы и корпел Копа всю свою футбольную жизнь в «Анже», если бы не счастливая случайность: «Анже» обанкротился, и при ликвидации его дел «Реймс» купил Копа за два миллиона франков. Заправилы «Реймса» не пожалели об этой сделке: через шесть лет они перепродали Раймонда мадридскому «Реалу» за ...пятьдесят два миллиона. Копа покинул родную Францию и перекочевал в Испанию. И когда он должен был защищать цвета своей родины на мировом первенстве в Стокгольме, ему пришлось испрашивать на это разрешения у своих хозяев. Надо отдать справедливость заправилам «Реала»: они отпустили Копа в Швецию...

Впрочем, жалобы Копа следует принимать с оговоркой. Такие «асы», как он, связаны со своими хозяевами золотыми цепями. С каждого трансферта игрок получает солидный куш. Так, например, когда миланский клуб «Милано» «купил» молодого бразильского негра Амарилдо за полмиллиона долларов, обе стороны остались довольны сделкой: «Милано» повысил свои шансы в первенстве Италии, сборы с матчей с участием Амарилдо удвоились, а отчисления от трансферта в пользу знаменитого футболиста составили изрядный куш, обеспечивший его на всю жизнь.

Итальянцы пытались купить и черную жемчужину бразильского футбола Пеле, но бразильские болельщики — торседорес — предупредили своего кумира, чтобы он после своей измены не вздумал вступить на родную землю, иначе... Пеле остался в «Сантосе».

Однако профессиональные команды состоят не только из «асов». Рядовые игроки, которых клубы не стремятся перекупить друг у друга, «работают» на футбольных полях за довольно скромное вознаграждение.

При всех своих отрицательных сторонах профессионализм неизмеримо поднял класс футбола и его популярность. Во всех странах Европы выросли огромные стадионы, и сотни тысяч зрителей понесли свои деньги в их кассы. Профессиональный футбол перестал быть спортом, он стал большим бизнесом с кадрами опытных руководителей и квалифицированных тренеров.

...Таков был тот жупел, с которым предстояло встретиться сборной команде московских «Спартака» и «Динамо».

Приехав в Прагу, наши футболисты узнали, что их противником будет «Жиденице», а не «Спарта» или «Славия»: эти команды были не в лучшей спортивной форме, они могли проиграть русским. Их поражение было бы расценено, как поражение чешского футбола, а проигрыш «Жиденице» был бы просто проигрышем малоизвестной команды из города Брно. Да и риск был для чехов невелик: «Жиденице» играла отлично, лидировала в чемпионате, шла впереди «Спарты» и «Славии».

Итак, в один из поздних осенних дней 1934 года наши футболисты вышли на непривычное для них гаревое поле «Жиденице». Можно себе представить, как волновались они, неискушенные в большом футболе, перед этой встречей с «жупелом». Но волнение вскоре прошло, и, к удивлению зрителей, да и пожалуй, самих советских футболистов, к перерыву два «сухих» мяча сидели в воротах чешской команды. Неискушенность все же сказалась — не на поле, а в перерыве. В то время, как чехи в раздевалке выслушивали наставления тренера и готовились к ожесточенной борьбе во втором тайме, наши, по выражению Андрея Старостина, «бездумно растрачивали свои силы: давали телеграммы в Москву, принимали поздравления, орали, хохотали».

Это едва не стоило им победы: через четверть часа после перерыва счет был 2:2, и чехи продолжали бешено штурмовать ворота советской команды. Все же сборная «Спартак» — «Динамо» выстояла, а перед самым концом прорыв Якушина принес ей третий победный гол.

Так у наших пограничников на станции, через которую возвращались из Праги футболисты, появился мяч, покрытый автографами игроков, выигравших у профессионалов «Жиденице». Коллекция таких мячей увеличивалась после каждой поездки советских футболистов за границу до тех пор, пока наши команды стали туда не ездить, а летать. Может быть, и на Внуковском аэродроме есть любители коллекционировать футбольные мячи с автографами...

Об игре с «Жиденице» мне подробно рассказывали Николай и Александр Старостины, с которыми у меня после моего кратковременного тренерства сборной Москвы к первой Спартакиаде завязалась дружба.

Рассказывали они подробно, со вкусом. Речь вел Николай, Александр вставлял отдельные, большей частью юмористические замечания.

Футбольная «династия» Старостиных чрезвычайно своеобразна. Три старших брата — Николай, Александр, Андрей — унаследовали от своего отца, егеря-обкладчика Петра Ивановича Старостина, неиссякаемую, из глубин народных идущую жизненную силу, выдержку, спокойную энергию, основательность. Эти качества отражаются и в их внешности: рослые, плечистые, подтянутые, они хороши и сейчас, когда седина обильно посеребрила их головы.

Братья схожи и очень различны. Николай — прирожденный организатор и руководитель коллектива, тонкий психолог. Один из основателей «Спартака», он много лет руководит его футбольной командой: дело нелегкое, — это знает каждый, кто знаком с большим футболом. У него наметанный глаз: он умеет в желторотом юнце разглядеть будущего мастера, определить его настоящее спортивное призвание — футбол, бокс, коньки, — ободрить при первых неудачах, осадить при первых признаках зазнайства.

Александр — самый спокойный и уравновешенный из трех братьев. Спокойно и надежно играл он на протяжении многих лет защитником в команде мастеров «Спартака», в сборных Москвы и Советского Союза, спокойно и солидно директорствовал на фабрике спортивного инвентаря, заведовал торговой спортивной базой. Он, бессменный член федерации футбола СССР, нередко привлекается Николаем в качестве компетентного консультанта.

Андрей в пору своего расцвета был игроком мирового класса. Футбол он любил страстно, до самозабвения, тяжело переживал неудачи команд и свои собственные. Его всегда отличало большое чувство ответственности перед товарищами.

У меня сохранилась любопытная фотография: только что забит решающий гол в ворота «Спартака»: Андрей стоит у ворот, остолбенело глядя вдаль — олицетворение трагической скорби, а два крайних спартаковских защитника, однофамильцы Виктор и Василий Соколовы, держат его за руки и смотрят на него с трогательным состраданием.

В течение нескольких лет Андрей был капитаном спартаковской команды мастеров, ее лидером в трудных футбольных боях. Лидером другой замечательной советской команды — московского «Динамо» — был Михаил Якушин. Встречи этих двух китов московского футбола, неизменно происходившие при заполненных до отказа трибунах, были в какой-то степени дуэлью их лидеров — темпераментного, горячего капитана спартаковцев и спокойного ехидного «хитроумного Михея», наблюдательного и тонкого комбинационного игрока, первоклассного мастера не только кожаного мяча, но и хоккейной клюшки.

Однако ничто не вечно под луной — Андрей Старостин уже давно не топчет шипами бутсов газоны футбольных полей. Он ответственный работник федерации футбола СССР, неоднократный начальник сборной команды Союза, автор талантливой и увлекательной книги «Большой футбол» и — будем надеяться — будущий автор второй части этой книги, в которой он расскажет о последнем десятилетии советского футбола, о футбольных первенствах мира в Швеции и Чили, о стадионах Бразилии и Уругвая, Италии и Швеции, Индонезии и Индии, о победах и поражениях, об игроках и болельщиках.

Старостины — из племени настоящих спортсменов. Спортивным духом отличается и дружная, сплоченная команда «Спартак». В тяжелые годы, когда после выигрыша дубля она скатилась из-за смены поколений чуть ли не на последнее место, в ней не было дезертиров.

Мне вспоминается характерный эпизод. Ранней весной 1936 года на стадионе (ныне «Локомотив») в Черкизове шла встреча на первенство Москвы. Играли «Спартак» и «Динамо», трибуны, как всегда, были переполнены. Три месяца назад сборная из лучших игроков этих двух команд выступала в Париже против профессионального клуба «Рэсинг». В воротах сборной стоял запасной спартаковский вратарь Акимов, даже в Москве ни разу не игравший в больших матчах. Акимов сыграл великолепно. Это был его «большой» день, когда неожиданно раскрылся его замечательный талант. Парижская печать сравнивала его с лучшими вратарями мира — Хиденом, Заморрой, Планичкой. И вот теперь, в ранний весенний день, москвичи увидели в воротах «Спартака» этого новоявленного соперника Заморры и ждали, чтобы он показал свое искусство.

Поначалу все шло хорошо. Атаковали спартаковцы и забили два гола в ворота «Динамо». Но вот один из динамовских нападающих издалека пробил по воротам «Спартака». Под пристальным взглядом десятка тысяч зрителей Акимов каким-то угловатым, неловким движением потянулся к мячу и... не дотянулся; мяч, совсем не трудный, оказался в сетке. Еще пять мячей вынул до конца встречи из своих ворот Акимов, один из них прошел у него между ног.

Было ясно — молодой вратарь играл в полушоковом состоянии. Там, в Париже, он был всего лишь запасным вратарем, из-за болезни основного занявший его место, а с запасного и взятки гладки. Здесь, в Москве, он держал экзамен «на Заморру» и, неопытный, необстрелянный, не выдержал тяжелой психической нагрузки.

После игры я прошел в раздевалку «Спартака». Акимов стоял у окна, судорожно охватив руками батарею отопления, прильнув щекой к подоконнику — воплощение беспредельного, безграничного отчаяния. Никто его не утешал и никто не бранил. Игроки раздевались, принимали душ, растирались полотенцами, прихлебывали холодный чай с лимоном, перекидывались репликами, подначивали друг друга, смеялись, вспоминали эпизоды только что сыгранного соревнования. Ни слова не было сказано об Акимове. Могло показаться, что сегодняшняя игра ничем не отличалась от многих других, сыгранных «Спартаком». Это была великолепная симуляция: спартаковцы, щадя Акимова, искусно скрывали едкую горечь поражения. А несчастный Акимов все еще обнимал руками батарею.

Я уже искал слова утешения, но тут послышался спокойный голос Николая Старостина:

— Хватит переживать, Анатолий, не последний раз играешь. Ступай в душ, игроки уже одеваются.

«Не последний раз играешь»... Умные слова: в них был как раз тот подтекст, который в эту минуту был нужен. «Не последний раз играешь» — значит, не все еще потеряно, значит, не выгонят из команды, дадут возможность искупить вину. Половину невыносимой тяжести снял Старостин этими словами с души молодого вратаря. Акимов отлепился, наконец, от батареи, сел на скамью и стал стаскивать свои вратарские доспехи.

Спартаковцы в этот день потерпели на поле тяжелое поражение, но зато одержали в раздевалке великолепную победу: спасли товарища от душевной травмы. Акимов не остался в долгу: много лет он блестяще защищал ворота «Спартака», его искусство не раз спасало команду от поражений в самых трудных, решающих соревнованиях.

11

Жупел № 2. — Куар забивает решающий гол. — Советский футбол вступает в пору зрелости. — Первый чемпион Советского Союза и первый обладатель кубка. — Футбольный клуб на северной трибуне. — В редакцию «Красного спорта» приходит Иван Поддубный. — Мой последний футбольный матч.

Встреча сборной «Динамо» — «Спартак» с чемпионом Франции «Рэсингом», происходившая в Париже 1-го января 1936 года, превратилась для парижан в главный новогодний аттракцион. В течение нескольких дней до соревнования толпы болельщиков держали в осаде кассы стадиона «Парк-де-Пренс».

«Рэсинг», недавно вернувшийся из Лондона, где он сыграл вничью с знаменитым «Арсеналом», представлял собой типичную профессиональную команду эпохи футбольного «экспорта-импорта». Ее основу составляла Франция с колониями: четыре коренных француза, высокий, худощавый сенегальский негр защитник Диань и центральный нападающий стройный светловолосый алжирец Куар. Англия и Югославия были представлены полусредними — маленьким кривоногим Кеннеди и рослым, сильным Живковичем. Германия «делегировала» второго крайнего защитника Шмидта. Стержнем команды были австрийцы: вратарь Хиден, которого многие считали лучшим вратарем мира, и центральный защитник Жордан. Тренировал команду для встречи с нашими игроками английский тренер Кемптон, специально приглашенный хозяином «Рэсинга», крупным промышленником Бернаром Леви из Лондона. Леви сделал все, чтобы его «мальчики» не ударили лицом в грязь. Словом, этот жупел был куда грознее, чем скромная «Жиденице».

Сборная «Спартак» — «Динамо» не обманула ожидания парижан: она играла великолепно, показала футбол высокого класса, имела почти все время территориальное преимущество и... проиграла со счетом 1:2. Что-то странное, необычное для наших футболистов было в ходе игры: причины проигрыша так и остались для них неясными.

«На половине поля «Рэсинга» тесно. На нашей половине свободно», — пишет, вспоминая об этом соревновании, Андрей Старостин. — «У меня впереди лишь два края и Куар. Оба инсайта оттянуты назад. Однако странная вещь: мы нападаем чаще, а моменты атаки острее у них. В чем же дело? Почему то Куар, то Вейнант, то Мерсье так неожиданно и как-то легко, как нож масло, проходят нашу защиту?»

Дело было в том, что советские футболисты впервые столкнулись с жупелом № 2 — тактической системой «дубль-ве».

Теперь ее знает каждый новичок, тогда она была новинкой. Ее вызвала к жизни новая редакция правила «вне игры», принятая в 1925 году.

По старой редакции этого правила игрок, принимая мяч от партнера, должен был, чтобы не оказаться в положении «вне игры», иметь перед собой не меньше трех противников. Пользуясь этим, один из защитников играл обычно далеко впереди, почти в линии полузащиты, заставляя нападающих другой команды оттягиваться назад, чтобы не оказаться «вне игры». Второй защитник — по современной терминологии «чистильщик» — оставался сзади на случай прорыва.

Заметим, что такое расположение игроков носило название «пять в линию», название не совсем точное, так как нападающие почти никогда не располагались шеренгой поперек поля, а играли в разных вариантах: с оттянутыми назад или с выдвинутыми вперед полусредними, или же с оттянутыми назад центральным нападающим.

Широкие права защитников постепенно создали явный перевес обороны над атакой, брони над снарядом. Футболу стала грозить «ничейная смерть». Кроме этого, маневры опытных и сыгранных между собой защитников вынуждали судью тридцать-сорок раз на протяжении соревнования останавливать игру и назначать свободные удары за нарушение правила «вне игры». Футбол стал зрелищно скучным.

Все это и вызвало изменение правил. Теперь, чтобы при приеме мяча от партнера не оказаться в положении «вне игры», достаточно было иметь впереди себя не трех, а всего двух противников, включая вратаря. Поэтому продвижение вперед одного из защитников уже не заставляло нападающих другой команды отступать. Они могли спокойно оставаться за его спиной и ждать там мяча. Пришлось перестроить всю систему защиты. Центральный полузащитник оттянулся назад и превратился в центрального защитника. На его обязанности было закрывать самую опасную зону — пространство перед воротами. Крайние защитники стали держать крайних нападающих противника, полузащитники — полусредних. Нападение играло с оттянутыми назад для связи с полузащитой полусредними. При новой расстановке игроков команда представляла собой как бы две английские буквы «дубль-ве» — одна из них была повернута «вверх ногами»: отсюда и название системы.

Всего этого не знали наши игроки. Центральный полузащитник Андрей Старостин держался, как всегда, впереди, защитники Александр Старостин и Корчебоков прикрывали ворота каждый со своей стороны, и Куар, Мерсье и Вейнант легко проникали в коридор между ними.

Так встала перед советским футболом задача освоить новую тактическую систему. Без этого нечего было и думать о международных победах.

Перестройка затянулась. Во-первых, ни наглядный урок на футбольном поле, ни лекция Кэмптона на другой день в отеле «Кавур» не убедили наших игроков в преимуществах новой системы: она казалась чересчур защитной, они еще не уловили ее тесную связь с новой редакцией правила «вне игры», слишком еще прочны были навыки прежней системы «пять в линию», в течение многих лет царившей во всех странах, где играли в футбол. Нужен был второй, еще более наглядный урок, который преподали через год футболисты Басконии. Во-вторых, чтобы внедрить «дубль-ве», надо было сначала покончить со сборными командами, этими футбольными однодневками, и перейти к клубным командам со стабильным составом, с хорошими условиями для тренерской работы, а также к твердым календарям розыгрышей первенства.

Это было сделано в том же 1936 году, когда первенство и кубок СССР впервые были разыграны не сборными командами, а командами клубов. Советский футбол вступил в пору зрелости.

Я пишу не историю футбола, а лишь свои «футбольные» воспоминания. Но несколько слов о первенстве и кубке СССР мне все же хотелось бы сказать. Первыми чемпионами страны стали московские динамовцы, первым обладателем кубка — московский «Локомотив». За время с 1936 по 1963 год московские динамовцы выходили на «золото» одиннадцать раз и завоевывали кубок два раза, «Спартак» был чемпионом страны семь раз и обладателем кубка шесть раз. ЦДСА выигрывал первенства пять раз и кубок четыре раза. Кубок покидал Москву четырежды: в 1944 году его завоевал «Зенит». Это была замечательная победа. Футболисты города Ленина, города-героя, истерзанного блокадой, бомбежками, голодом, сумели, лишь только армия погнала немцев от ленинградских застав, пройти без поражений все напряженные кубковые встречи. Второй раз кубок покинул Москву ради первопрестольного града Киева. Наконец, два года подряд он гостил в Донецке у «Шахтера».

Вместе с твердым календарем и стабильными командами появились и «стабильные» болельщики: спартаковские, динамовские, торпедовские, приверженцы ЦДСА. Некоторые скоро будут справлять тридцатилетний юбилей своего преданного «боления».

Кожаный мяч завоевывает прессу. Отчеты о соревнованиях появляются не только на страницах «Красного спорта» — предтечи «Советского спорта», — но и в общей печати. В дни соревнований в ложе прессы на стадионе «Динамо» собирается целый «корпус» спортивных корреспондентов. Семен Нариньяни и Мартын Мержанов от «Правды», Ефим Рубин от «Известий», Юрий Ваньят от «Труда», Колодный от «Вечёрки» ловят на летучие листки блокнотов стремительный ход футбольных сражений. Изобретаются диаграммы, позволяющие проследить и зафиксировать путь мяча по полю от первой до последней секунды игры.

Заглядывал и я в эту шумную, веселую ложу. Но чаще я забирался в тридцать шестой ряд северных трибун, под самую радиорубку, сквозь стеклянную стену которой просвечивал силуэт Вадима Синявского. Отсюда, сверху, поле просматривалось лучше. Рядом со мной садился начальник «Физкультснаба» и председатель московской и всесоюзной теннисных секций Константин Иосифович Масс, или, как его любовно звали друзья и знакомые, Массик. Мы приходили за полчаса до начала игры, смотрели, как заполняются трибуны, следили за разминкой команд, обсуждали шансы.

Постепенно вокруг нас образовался своего рода футбольный клуб из завсегдатаев соревнований. Тут же, по ходу игры, сыпались реплики, возникали споры. «Феерия в красках!» — азартно кричал Масс при виде эффектно забитого гола. Это было его любимое выражение.

Добродушный толстяк, человек редкого обаяния, готовый помочь всем и каждому советом и делом, он был одним из самых популярных людей в спортивных кругах. Уже тяжело больной, он продолжал руководить сложной работой «Физкультснаба». В день его шестидесятилетия зал центрального шахматного клуба, где происходило чествование, был заполнен спортсменами всех специальностей. Свой юбилей он пережил ненадолго...

Со своего места на северной трибуне я видел с 1936 по 1943 год не меньше ста игр на первенство и кубок страны, и ни одна из них не была похожа на другие.

Многие до сих пор сохранились в моей памяти. Хорошо помню, как ликовали тбилисские динамовцы, забив в первом тайме три «сухих» мяча в ворота московского «Торпедо», и как разочарованно покидали они поле, пропустив столько же во втором тайме в свои, помню великолепный гол, забитый в этой игре в высоком прыжке миниатюрным тбилисцем Джеджелавой.

Самые острые, самые упорные бои разыгрались, когда встречались извечные соперники — московские «Спартак» и «Динамо». В спартаковском нападении играли невозмутимо спокойный, постигший все премудрости владения мячом Глазков, неистовый боец Степанов по прозвищу Болгар; рослый таран Семенов с размашистым, совсем не футбольным бегом; Алексей Соколов, прирожденный, по моему твердому убеждению, полузащитник, всю свою футбольную жизнь игравший форвардом; прямолинейный, несколько примитивный быстроход Корнилов. Трудно понять, как из таких разнородных «компонентов» получился отлично сыгранный ансамбль.

Не раз приходилось мне видеть Сергея Ильина, левого крайнего из «могучей кучки» московского «Динамо», маленького, верткого, с неожиданными рывками от боковой линии к центру, к штрафной площади противника, с меткими завершающими ударами, с молниеносным и всегда верным решением самых сложных тактических ситуаций; его напарника правого крайнего Трофимова, неотвязчивого, настырного, способного измотать любого полузащитника, и такого же меткого «стрелка», как Ильин; видел знаменитый дуэт Бобров — Федотов из ЦДКА и ажурные «кружева» киевского трио — Шиловского, Щегодского и Лайко.

Целое поколение советских футболистов, поднявших уровень нашего футбола, от проигрыша «Рэсингу» до побед над лучшими командами Англии в 1945 году, прошло перед моими глазами.

С моего места в тридцать шестом ряду северных трибун я видел игру футболистов Басконии. Наблюдая за ней, я снова утверждался в мысли, что спорт в его высших проявлениях сроден искусству, вернее, представляет собой один из его видов. Подобно музыке и балету, он не создает материальных художественных ценностей. Его стихия, как и стихия балета, — движение. Но в балете движение становится искусством, когда оно предельно эмоционально, передает все оттенки человеческих страстей, все движения человеческой души, в спорте — когда оно предельно просто, целеустремленно, рационально. Тогда оно обретает особую строгую красоту.

Я сказал «снова утверждался в мысли». Снова, потому что взлеты спорта к искусству мне приходилось видеть и раньше: в артистических бросках за мячом вратарей Соколова и Идзковского с их поразительным предугадыванием направления ударов, без чего нельзя защитить семиметровый раствор футбольных ворот, в безупречно изящной игре многократного чемпиона СССР по теннису Кудрявцева, изящной даже в минуты высшего напряжения, даже при неудачах и проигрыше, в движениях чемпионки по плаванию Кочетковой: коренастая, приземистая, она, войдя в воду, теряла, казалось, весомость. Ее тело становилось предельно обтекаемым. Словно веретено, пронизывала она прозрачную стихию, и даже при спуртах и на финише, когда вокруг нее бешено вскипали буруны белой пены, ее движения сохраняли обманчивую непринужденность. Не спортом, а высоким искусством был бег приезжавшего в Москву рекордсмена мира на средних дистанциях француза Жюля Лядумега. Он не бежал, а плыл над гаревой дорожкой, словно не касаясь ее шипами черных туфель.

...После соревнований я пробивался сквозь густую толпу зрителей к выходу, отыскивая среди тысяч машин маленький газик «Красного спорта», и садился в него вместе с тремя сотрудниками футбольного отдела — Дуровым, Виттенбергом и Ваньятом, который еще не перешел в «Труд». Газик, непрерывно сигналя, медленно прокладывал себе путь сквозь скопление машин на Ленинградском шоссе. По дороге в редакцию мои спутники успевали в жарком споре обсудить все подробности только что закончившейся игры.

Футбольные парадоксы Дурова сталкивались с психологическими соображениями Виттенберга, а совсем еще молодой, высокий, тонкий, как хлыст, пронзительный Ваньят, прирожденный репортер и живая энциклопедия футбола, сыпал сведениями о всех предыдущих встречах игравших сегодня команд и освещал закулисные стороны сегодняшнего соревнования. Я мрачно молчал: у меня никогда не было журналистской хватки, умения творить на лету.

Впечатления от матча должны были отлежаться в моем сознании, уйти в подсознание и вернуться оттуда в виде готового «отстоя». Поэтому я писал отчеты долго и мучительно.

Приехав в редакцию, я уединялся в какой-нибудь комнатушке и начинал «творить». Хорошо известно, в какой спешке создается текущий номер газеты. Время от времени дверь приоткрывалась, снова закрывалась, и я слышал иронический голос Ваньята или Виттенберга: «Старик еще мучается». Затем проявлял беспокойное любопытство сам редактор. Наконец отчет готов. В нем оказывалось, конечно, вдвое больше строк, чем мне было отведено. Начинался бой за «место». Каждая строчка, каждое слово в отчете казались мне откровением. Отторговав десяток строк, я садился сокращать. На другое утро, развернув свежий номер газеты, я убеждался, что карандаш редактора еще раз прогулялся по тексту, ампутировав именно те места, которыми я больше всего гордился. Я мчался в редакцию, и в кабинете редактора начинался трудный разговор, заканчивавшийся полным примирением, чтобы снова возникнуть после очередного соревнования.

Работать в «Красном спорте» было интересно. Редакция была физкультурным штабом, куда стекались все спортивные новости и сенсации, куда приходили спортсмены всех специальностей. Заходил худой, как скелет, Ощепков, инициатор джиу-джитсу в Москве (самбо тогда еще не знали), толстый бочкообразный Романовский, пловец на сверхдальние дистанции, ветеран русской атлетики Шульц, похожий на профессора, гиревик Ян Спарре, жизнерадостный, неугомонный остряк. Однажды ввалился в редакцию Иван Поддубный, огромный, медлительный, слишком громоздкий для редакционных комнатушек. Привел его маленький худенький Борис Михайлович Чесноков, большой знаток и любитель — очевидно, по закону контраста — тяжелой атлетики. Поддубный «разменивал» седьмой десяток, но все еще глядел богатырем, хотя годы провели глубокие борозды на его лице.

— Я еще мог бы бороться, — говорил он глуховатым басом, — спина и руки сильные, да вот ноги ослабли, не выдерживают.

Всего десять лет тому назад, приехав в Америку, он выиграл первенство мира по вольной борьбе, хотя выступал в ней впервые. Врачи при контрольном осмотре заявили, что у него сердце тридцатипятилетнего здорового человека.

Поддубный рассказал нам несколько случаев из своего прошлого. Знаменитому русскому богатырю, многократному чемпиону мира, за долгие годы своих выступлений лишь однажды побежденному, было о чем рассказать.

Кто-то из нас спросил его, что он считает более надежным средством самозащиты — борьбу или джиу-джитсу.

— Тут и гадать не надобно, — ответил Поддубный. — Дело проверенное. Приехал как-то в Париж, когда там шел чемпионат борьбы, ихний профессор, худенький такой японец, самый что ни на есть знаток по части джиу-джитсу. «Давайте, говорит, мне любого борца из чемпионата, я его за пять минут изломаю». Ну, мы собрались, посовещались. Выбрали меня с японцем бороться.

Происходило это дело на боксерском помосте, в канатах, чтобы, значит, ни мне, ни ему никуда податься нельзя было. Стал профессор вокруг меня крутиться и прыгать, норовит поймать на какой-нибудь ихний прием, руку или ногу выкрутить, захват какой сделать. Ну, и я за ним из стороны в сторону кручусь, стараюсь все время к нему лицом стоять. Наконец попробовал он меня ногой ударить, Я его за ногу-то и поймал. Тряхнул — перелом бедра. Унесли на носилках...

Поддубный на минуту замолчал, а затем мрачно произнес:

— На этот раз я боролся бесплатно...

Чувствовалось, что он никак не мог примириться с этим тяжелым воспоминанием.

Борец неподкупной честности, единственный из всех борцов, ни разу не легший на лопатки в угоду жульническим комбинациям антрепренеров, он все же оставался профессионалом.

С теплым чувством вспоминаю я годы работы в «Красном спорте», — тесные комнатки редакции и своих, тогда еще молодых, товарищей по футбольному отделу. Дурова я потерял из вида, Ваньят и Виттенберг до сир пор не изменили спортивной журналистике. Ваньят, как уже говорилось, ведет спортивный отдел в «Труде», и ведет его дельно и подробно. Футбольные отчеты Виттенберга, подписанные коротко «Вит», появляются почти в каждом номере «Советского спорта». Надеюсь, я не совершил нескромности, разоблачив псевдоним моего жовиального друга.

Приезжая в Москву, я не упускаю случая заглянуть в футбольный отдел «Советского спорта», где Виттенберг строчит свои статьи и отчеты, то и дело хватая трубку почти непрерывно звонящего телефона, чтобы удовлетворить любопытство какого-нибудь болельщика, жаждущего узнать, кто выиграл первенство CCCP в 1932 году, или отразить нападки ярого приверженца какой-нибудь команды, негодующего по поводу того, что «Советский спорт» осмелился критиковать ее игру.

Напротив Виттенберга сидит Мартын Мержанов, редактор «Футбола», воскресного приложения к «Советскому спорту», один из ведущих наших футбольных обозревателей, объездивший, вернее облетевший с нашими футбольными командами немало континентов и стран. С Мержановым меня связывает особое воспоминание. В 1938 или 1939 году мы с ним были участниками своеобразного футбольного матча, происходившего на тренировочном поле стадиона «Динамо» при довольно-таки пустых трибунах. Сражались команды журналистов «Правды» и «Красного спорта». Мартын защищал правдинские ворота, я играл за «Красный спорт» на своем обычном месте правого защитника. Это был мой последний матч. Мне уже было под пятьдесят, футбольное поле казалось мне огромным, необозримым, по крайней мере вдвое большим, чем в дни моей юности, а молодые журналисты из «Правды», обгонявшие меня без особого труда, — рекордсменами в беге. Насколько я помню, встреча окончилась вничью. Лично для меня она окончилась растяжением всех связок, которые можно растянуть...

12

Баски в Москве. — «Дубль-ве» в действии. — Победа или поражение московского «Динамо»? — Горостица играет парадоксально. — Футбольное рождение Федотова. — «Спартак» побеждает басков.

Площадь перед Белорусско-Балтийским вокзалом залита народом. Море цветов. Несутся крики: «Да здравствует революционная Испания!», «Но пасаран!». Москва встречает футболистов Басконии. В их лице столица приветствует стертую с лица земли Гернику, бойцов Мансанареса, интернациональные бригады...

Летом 1937 года, в разгар фашистской интервенции, баски совершили поездку по Европе; сборы с матчей поступали в фонд помощи семьям бойцов, сражавшихся с франкистами. В составе команды почти вся сборная Испании, одна из сильнейших в мире, первая нанесшая поражение сборной Англии. По дороге в Москву баски выиграли в Париже у «Рэсинга» со счетом 3:0.

Первым померяться силами с гостями выпало на долю московского «Локомотива». За два дня до встречи я отправился на «Динамо», посмотреть, как баски тренируются. Когда я приехал на стадион, они уже облачались в футбольные доспехи. Я обратил внимание на то, что многие из них бинтовали подъем ноги эластичным бинтом.

В раздевалке слышалась твердая, с раскатистым «р» своеобразная басконская речь, звучали незнакомые нам экзотические имена: Лангара, Ригейро, Силаурен, Ларинага, Горостица, Иррарагори, Эчебария, Мигуэрса, Аресу, Аэду.

Тренировку баски начали с ударов по воротам. Их тренер Педро Вальяно, стоя у штанги, сильно катил по земле мяч навстречу бегущему к воротам игроку, и тот бил по голу. Удары были отработаны безупречно не только у нападающих, но и у игроков защитных линий, и вратарю Бласко не всегда удавалось поймать или отбить мяч, пробитый с пятнадцати, двадцати метров. Но даже пушечные удары баски били легко, без видимых усилий. Их работа с мячом была красива, непринужденна, обнаруживала высокое мастерство.

23-го июня на поле «Динамо» вышли гости и команда московского «Локомотива». Железнодорожники сразу же бросаются в бурную атаку. Они знают: быстрота и напор — только это могут они противопоставить мастерству басков. Но те точными передачами гасят темп и без особой спешки спокойно и методически переходят в контратаку. Жупел № 2, незнакомая москвичам тактическая система «дубль-ве», приходит в действие. Грозно выдвигается к воротам «Локомотива» острый трезубец — атлетический центр нападения Исидро Лангара и два крайних: Горостица, техничный, с коварными неожиданными ударами, и Алонсо, единственный блондин среди черноволосых басков. Оттянутые назад полусредние — капитан команды Луис Ригейро и Ларинага — точной распасовкой выводят эту тройку на прорыв, а иногда в неожиданном рывке и сами оказываются в опасной близости от ворот. Полузащитники Силаурен и Субиета держат середину поля, встречают на дальних подступах к своим воротам нападающих «Локомотива». Тройка защитников — именно тройка, а не двойка, как при старой системе «пять в линию», — отражает атаки железнодорожников на близких подступах. Крайние защитники Аресу и Аэду, невысокие, быстрые, удивительно похожие друг на друга по манере игры, держат крайних нападающих железнодорожников, центральный Мигуэрса обороняет ключевую позицию перед воротами. И при малейшей возможности баски опасно и сильно бьют по голу — издалека и вблизи, низом, по верху. Они демонстрируют изящный и мощный, тактически зрелый футбол. Особенно сильное впечатление производят Лангара, на первый взгляд медлительный и неуклюжий, но мгновенно использующий малейшую возможность послать своим тяжелым, почти неотразимым ударом мяч в ворота, Луис Ригейро, «мозг» команды, с его точными, острыми передачами, «непроходимый» полузащитник Силаурен, которого тщетно старались обвести локомотивовцы. Теперь, когда мы видим игру басков, становятся понятными победы сборной Испании над сборными почти всех стран Европы...

...Клуб завсегдатаев на северной трибуне заседал в тот день в полном составе. Но реплик и споров не было: члены клуба боялись пропустить малейшую подробность игры.

Уже на третьей минуте первый гол «сидел» в воротах «Локомотива». Баски продолжали атаковать без особого, впрочем, усердия. Железнодорожники старательно защищались. Вскоре их центральный нападающий овладел мячом на середине поля.

«Сейчас наши забьют», — негромко сказал я Массу. Он удивленно покосился на меня, а кто-то из сидевших позади насмешливо произнес: «Держи карман шире!» Через несколько секунд вратарь гостей Бласко уже вынимал мяч из своих ворот.

Откуда появился у меня дар пророчества? Даже в игре против слабого противника, — а «Локомотив» с его упорной атакой и самоотверженной защитой отнюдь не был слабым противником — опасно нарушать тактические связи в команде. Это сделали, потеряв бдительность, «близнецы» Аэду и Аресу. Они заняли неверные позиции, и между локомотивовцем с мячом и воротами басков большим зигзагом пролег незаметный для неопытного глаза свободный коридор. Две точные диагональные передачи по этому коридору вывели одного из нападающих на свободное место у ворот, и гол был забит.

Он остался единственной удачей железнодорожников в этот день. Баски выиграли со счетом 5:1.

...Через четыре дня, 27-го июня, против басков играло московское «Динамо», успевшее дважды выиграть звание чемпиона страны. Надо ли говорить, что небольшая синяя бумажка с обозначением трибуны, ряда и номера места стала заветной мечтой сотен тысяч москвичей и что даже опытнейшие «стопперы» — контролеры стадиона — не могли защитить свои «ключевые позиции» от безбилетников.

Динамовцы одержали в этот день большую победу, проиграв баскам со счетом 1:2. Парадокс? Ни в коем случае! С одной стороны — одна из сильнейших европейских профессиональных команд с огромным боевым опытом, с такими «звездами» в своем составе, как Лангара, Ригейро, Ларинага, Силаурен, с другой — команда, часть игроков которой всего дважды встречалась с профессионалами, а часть выступала против них впервые, команда, сражавшаяся к тому же устарелым оружием, отжившей свой век системой «пять в линию», против острых колючек «дубль-ве», и в результате — разница в один гол.

Как же сложилась игра? И по своему ходу, и по результатам она была повторением игры с «Рэсингом», только на этот раз москвичам пришлось иметь дело с гораздо более сильным противником.

Динамовцы показали футбол мужественный и изящный, показали отличное владение мячом и тактическую изобретательность, неиссякаемую энергию и выдержку. Они гораздо чаще, чем баски, добивались территориального преимущества и проиграли только потому, что из шести или семи возможностей забить гол они реализовали только одну, в то время, как баски сумели использовать две из трех: Лангара при мгновенном замешательстве защитников «Динамо» мощным ударом послал мяч в верхний угол, Ригейро при счете 1:1 в борьбе с одним из динамовских защитников головой спланировал мяч также в «девятку».

Недостаточное умение завершать атаки отмечала европейская пресса и после матча с «Рэсингом», отдавая в то же время хвалебную дань искусству сборной «Спартак» — «Динамо». Это неумение отмечается нередко и сейчас на страницах «Советского спорта».

Во встрече с московским «Динамо» полностью раскрылось футбольное мастерство басков. Прежде всего, они играли, а не трудились. В их игре не было пота и «зубовного скрежета» даже в трудные для них минуты. Легкость и непринужденность — свидетельство отличного владения техникой — не покидали их. Они передавали мяч точно и просто: он ложился к ногам партнера так, что его не приходилось обрабатывать, — хочешь передавай дальше, хочешь — бей по воротам.

В футболе есть много схожих положений, например, прорыв по краю и прострельная передача в центр, но нет одинаковых. Каждая такая передача должна быть сделана по-другому в зависимости от расположения партнеров и противников. Этим умением баски владели в совершенстве.

Они избегали трафарета. Старались не играть так, как того ожидали противники, искали неожиданных, подчас парадоксальных решений, и эта неожиданность приносила успех и придавала их игре разнообразие и артистичность.

Попытка противопоставить баскам в третьей игре усиленное «Динамо» не удалась. Тбилисцы: вратарь Дорохов и защитник Шавгулидзе, призванные укрепить динамовскую сборную, не справились со своей задачей. Баски выиграли со счетом 7:4, отражающим несколько сумбурный характер встречи.

И вот 8-го июля против басков играет московский «Спартак». В составе команды семь спартаковцев: вратарь Акимов, защитники Виктор Соколов и Александр Старостин (все еще два, а не три защитника!), полузащитники Михайлов и Андрей Старостин, нападающие Степанов и Семенов. Третьим полузащитником играет Малинин из ЦДКА, нападение усилено киевскими динамовцами Шиловским и Щегодским, на левом краю выступает мало кому известный высокий, светловолосый, совсем еще юный футболист.

На первых же минутах он получает мяч и устремляется с ним вперед. Дорогу ему преграждает Силаурен, один из лучших полузащитников мира. Мы видим, как баск уже приготовился отобрать мяч у своего соперника, но затем происходит нечто совершенно непонятное: Силаурен стремительно бросается в сторону, и светловолосый юноша спокойно продолжает свой бег с мячом к воротам басков. Следует тяжелый, мощный удар, штанга отражает мяч, и он отскакивает чуть ли не на середину поля.

В чем же было дело? Почему Силаурен бросился в сторону, словно умышленно освобождая путь противнику? Немногие заметили, как светловолосый юноша, приблизившись к баску, сделал едва уловимый финт — легкий поворот головой и плечами, будто собираясь круто повернуть влево. И этот финт был настолько убедителен, что Силаурен, травленый волк европейских футбольных полей, поддался на него. Так впервые раскрылась одна из граней великолепного футбольного таланта Григория Федотова, наиболее одаренного из наших мастеров кожаного мяча.

Финту трудно научиться; это скорее врожденное свойство, своего рода гипноз обманным движением: поэтому защитник может отлично знать, каким финтом чаще всего пользуется его противник, и все снова и снова на него попадаться.

Конечно, не только финты отличали мастерство Федотова. «Его игровая интуиция, чувство пространства и времени, умение видеть поле, молниеносная оценка положения, понимание товарища, остроумные решения были и остаются удивительными, а иной раз непостижимыми», — пишет о нем Александр Старостин.

Звезда Федотова, гак неожиданно и ярко взошедшая на футбольном горизонте в матче с басками, долго не закатывалась.

Причиной тому был не только его футбольный талант, но и скромность, полное отсутствие зазнайства, сгубившего немало спортсменов.

Не только Федотов, но и все нападающие самоотверженно штурмовали ворота басков. Я внимательно следил за игрой «Спартака»: в ней намечались — еще смутно и неуверенно, — контуры «дубль-ве».

Во всяком случае, Андрей Старостин уже превратился из полузащитника в центрального защитника и нашел свое место в опасной зоне перед воротами, которое он тщетно искал в Париже в игре против «Рэсинга». «Спартак» выиграл со счетом 6:2...

...Встречи с басками показали, что советский футбол, несмотря на двенадцатилетний отрыв от европейского, сумел достигнуть высокого класса. Эти встречи выявили также его отличия от европейских профессиональных команд.

Мы превосходили зарубежников прежде всего в физической подготовке игроков.

В Европе ей уделялось мало внимания, каждый тренер строил ее на свой лад. У нас она велась в тесном взаимодействии с научно-исследовательским институтом физической культуры.

Насколько в этом отношении отстали наши западные соседи, видно из того, что обычная разминка, которую наши футболисты провели в 1945 году в Лондоне перед игрой с «Челси», оказалась для гегемонов мирового футбола откровением. Между тем в странах Западной Европы, где в футбол играют зимой, такая разминка, разогревающая мышцы и предупреждающая растяжения и разрывы, особенно необходима.

Не только физическая подготовка игроков, но и тренировочный режим, режим питания и бытовой распорядок строились у нас на научной основе. Все это позволяло нашим игрокам с первой же минуты игры включать «четвертую скорость» и держать ее до финального свистка. Советские футболисты выматывали своих противников.

...«если футбол принимает нынче научно обоснованный характер, — писал в 1958 году один из авторитетнейших европейских футбольных обозревателей Габриэль Ано, — то этим мы обязаны инициативе русских. Наряду с более глубоким знакомством с психологической и биологической стороной подготовки футболиста, они добились создания и такого бытового режима, который обеспечивает улучшение физического состояния спортсмена».

Однако игры с басками выявили и недостатки нашего футбола, возникшие из-за того, что мы долго варились в собственном соку: отставание в технике владения мячом, наиболее сложном компоненте футбольного искусства, незнакомство с системой «дубль-ве», недостаток тактического разнообразия.

После игр с басками встала задача ликвидировать эти недостатки: возможно скорее перейти к системе «дубль-ве» и овладеть высотами технического мастерства.

Первая задача давно уже решена, вторая еще не полностью.

13

Тбилисская идиллия. — Кино на службе футбола. — Девушка на стадионе. — Футболисты грузинского села. — Тренеры команд класса «А» садятся за школьную скамью. — Московский «Спартак» показывает класс.

Над окошечком висит таблица: «Администратор». В окошечко виден затылок: человек разговаривает с кем-то, находящимся в глубине комнаты.

— Нам бы номер на двоих... — говорю я робко и просительно.

— Номеров нет, — отрезал затылок и продолжал прерванный разговор.

— Видите ли, мы приехали снимать футбольный фильм...

Поворот головы: теперь в окошечке виден профиль. Лед тронулся.

— У нас будет сниматься Борис Пайчадзе.

Я бил наверняка: Борис Пайчадзе, центральный нападающий тбилисского «Динамо», был кумиром своих земляков.

— Пайчадзе?! Боря?!

Профиль повернулся фасом. Широкое лицо и большие черные глаза излучают восторг, гостеприимство, дружбу. Голова высовывается из окошка, кричит кому-то в глубину коридора:

— Эй, кацо! Вынеси вещи из семнадцатого номера в камеру хранения! Тот парень уже третий день за комнату не платит.

Так волей его величества футбола — в Тбилиси поклоняются ему самозабвенно — мы вселились в номер семнадцатый одной из тбилисских гостиниц, в отличный номер с балконом, с видом на прямой, широкий Михайловский проспект (сейчас он, наверное, переименован) и на далекую гряду зеленых гор. Мы — это я и левый защитник «Спартака» Георгий Путилин, взявший на себя роль руководителя юных грузинских футболистов, которым предстояло сниматься в массовых сценах в учебном фильме «Техника футбола». Фильм снимался молодым режиссером студии «Мостехфильм» Амасом Кондахчаном по моему сценарию и при моей консультации. Кондахчан с нами в гостинице не поселился: в Тбилиси, в одном из старинных деревянных домов с четырехугольным внутренним двориком, с балкончиками, наружными лестницами и переходами, жила его сестра, и у нее Амас нашел приют.

Два чудесных месяца в столице Грузии, два месяца золотой грузинской осени... Утром мы отправлялись на базар, покупали душистый грузинский хлеб — лаваш и янтарный виноград, подернутый сизой паутиной. Завтракали мы на стадионе. Футбольное поле нежилось в утренних лучах солнца, сквозь узорную вязь верхней балюстрады трибун в воздушной дали мерцали снежные вершины гор.

Позавтракав, мы принимались за работу. Кондахчан устанавливал киноаппарат, Путилин выносил на поле в большой сетке десяток новеньких, желтых, блестящих футбольных мячей.

«Актеры» нашего фильма, лучшие мастера советского футбола, приехавшие после окончания сезона в Тбилиси, рассаживались на скамьях трибун или на траве у ворот, и начиналась съемка.

Сначала я работал отдельно с кем-нибудь из футболистов, проверял и окончательно отшлифовывал его удар, остановку мяча, финт, обводку, а затем, когда прием выполнялся безупречно, Кондахчан снимал его с нескольких позиций «рапидом» — замедленной съемкой.

По признаку «коронных» приемов были мною отобраны и приглашены для участия в фильме мастера нашего футбола. Сергей Ильин, левый крайний московского «Динамо», и Лайко, левый полусредний киевского «Динамо», снимались на ударе прямым подъемом — одном из основных ударов в футболе, которым, однако, хорошо владеют немногие. Нападающий московских динамовцев Михаил Семичастный демонстрировал великолепные удары головой с места и в прыжке. Борис Пайчадзе, тонкий мастер обводки, легко и непринужденно, не замедляя бега, выписывал с мячом замысловатые фигуры между расставленными на поле стойками. Елисеев, правый полусредний московского «Динамо», оказался универсалом: был хорош и на ударах внутренней стороной подъема, и на остановках мяча, и на ударах головой. Среди приглашенных был и непревзойденный футбольный кудесник Григорий Федотов. Я ожидал, что Гриша продемонстрирует в Тбилиси весь арсенал футбольной техники. Однако когда мы приступили к съемке, обнаружилось неожиданное и весьма поучительное обстоятельство: Федотов одевал бутсы сорок пятого номера. При такой огромной ступне нечего было и думать об ударах прямым подъемом: носок зацеплял бы за землю. Федотов владел, в сущности, только одним ударом — внешней стороной подъема. Но этим ударом он владел в совершенстве, бил сильно и точно из всех положений, по неподвижному, катящемуся и летящему мячу, по низкому и высокому, бил без поправки, без остановки, под любым углом, бил с места, в беге и в прыжке. Это доведенное до предела владение одним ударом создало впечатление разнообразной, искусной техники и делало Федотова самым опасным из наших нападающих.

Мы засняли его в очень трудном техническом приеме: мяч сильно посылался сбоку поля к воротам на высоте метра-полутора метра — слишком высоко для удара ногой, слишком низко для удара головой, — и Федотов в прыжке направлял его своим единственным «коронным» приемом в гол. Мяч изменял направление под прямым углом и, словно пушечное ядро, входил в ворота. Выполнял Федотов этот труднейший удар без промаха. Мы засняли Гришу также в нескольких видах остановки мяча, требующих особой мягкости и эластичности движений. А мягкость движений у Федотова была поистине кошачьей.

Я часто вспоминаю этого безвременно ушедшего от нас большого мастера футбола, его скромность, душевный такт, обаятельную улыбку. Трудно было играть Федотову: слишком плотно, а подчас и грубо его опекали. Еще труднее было играть против него: никакая опека не могла его удержать. Но как бы остра ни была борьба, как бы важна ни была для его команды победа, Федотов никогда не играл грубо. Это оружие в его арсенале боевых приемов отсутствовало...

...Засняв на пленку определенный технический прием, мы переходили к «массовым сценам». Надо было показать, как прием разучивается на тренировках. Постановщиком массовых сцен с участием футболистов из высококлассной юношеской команды Тбилиси был, как уже упоминалось, Путилин. Он вообще оказался очень ценным помощником — знающим, толковым, энергичным. В Москве он сам, не дожидаясь приглашения, пришел на «Мостехфильм» и добился включения в съемочную группу. Я знал его как защитника «Спартака» и часто любовался его редкими по красоте, точности и чистоте исполнения настильными ударами. Он посылал мяч от ворот далеко в поле своим нападающим, причем мяч шел как раз на такой высоте, чтобы игроки противника не могли его перехватить.

Молодые тбилисские футболисты работали с большим увлечением. Общение с прославленными чемпионами, участие в съемках было для них настоящим праздником. А видеть себя на экране при проверке заснятого материала в просмотровом зале «Грузкино»... да разве, могли они об этом мечтать! Легко себе представить, каким восторгом переполнялись их юные сердца.

Эти просмотры были очень интересны и для нас. То, что в натуре происходит в долю мгновения, в съемке рапидом длилось несколько секунд. Футболист с неестественной медлительностью поднимал ногу, мягко отталкивался от земли, плыл, перебирал ногами в воздухе, ему навстречу так же медленно плыл по воздуху мяч. Нога и мяч встречались, было видно, как мяч при ударе сплющивался, облипая ногу, затем, снова став круглым, отделялся от нее и, не торопясь, уплывал обратно за пределы кадра. Футболист одной ногой становился на землю, вторая еще добрых три-четыре секунды завершала движение. Кадр можно было остановить в любое мгновение, и тогда футболист и мяч причудливо «зависали» в воздухе.

Замедленная съемка раскрывала красоту точного, безупречно скоординированного движения, скрытую во время игры стремительностью. Отдельные кадры — особенно приемы в прыжках, и броски вратаря — казались взятыми из какого-то изящного спортивного балета.

Съемка вскрывала такие детали футбольной техники, которые не удавалось уловить в бурном темпе соревнований. Впервые стало мне ясным, каким образом вратарь после прыжка в верхний угол приземляется не ушибаясь. В кадре хорошо было видно, как он, поймав мяч, опускается, как земли касается прежде всего внешний край подошвы, затем голень, бедро, бок, и тело вратаря изгибается, подобно полозу качалки.

Замедленная съемка безжалостно вскрывала малейшую ошибку в выполнении приема, и тогда приходилось снова его отшлифовывать и переснимать.

Пока я работал отдельно с кем-либо из мастеров, остальные ждали своей очереди, беседуя, читая или просто нежась на траве под нежарким осенним солнцем.

— Работать с мячом мы не будем, — заявили они в первый день съемок, — устали после сезона.

Но какой футболист не поддастся искушению, когда десяток новых мячей желтеет на зеленом газоне у штрафной площади и молодые тбилисские вратари только и ждут случая испытать свои силы? И вскоре я отрабатывал приемы под непрерывное бухание мячей, посылаемых сильными и точными ударами в ворота.

Сначала били из штрафной площади, потом стали отходить дальше. Удары становились точнее, сильнее, неотразимее. Уже не один, а два вратаря становились в ворота.

К концу съемок приехал киевский вратарь Антон Идзковский, вратарь блестящий, безупречный техник. Вот уж кто в замедленных кадрах казался изящной балериной, футбольной Анной Павловой.

— А ну-ка, ребята, побейте мне в ворота! — сказал он, впервые появившись на стадионе, натягивая свои рубчатые резиновые перчатки.

И ребята начали бить. Удар — гол, удар — гол! И если даже дотянется Идзковский до мяча, руку его отворачивает в сторону, и мяч входит в ворота.

— Да что с вами стало? Бьете, как черти!

Мастера улыбались.

— Потренировались на досуге...

Так оправдалась на деле моя теория о том, что не так уж сложна проблема меткого и сильного удара по воротам: надо просто бить много, бить каждый день, как били когда-то мы, зачинатели футбола в России. Правда, у нас это была единственная форма тренировки — даже как-то странно сейчас об этом вспоминать. Но то обстоятельство, что несколько лучших мастеров советского футбола, приехавших в Тбилиси в отличной форме после окончания розыгрыша первенства страны, могли на протяжении двух-трех недель значительно улучшить свое искусство ударов, — разве не говорит оно о том, что эта трудная задача решается по старинному римскому рецепту: «Repetitio est mater studiorum» — «Повторение — мать учения». Думается, что этот тбилисский опыт еще и сейчас не совсем утратил свою поучительность.

Работали мы дружно и весело. Этому много способствовали такт, простота в обращении, добродушие, искреннее расположение к людям и мягкий юмор нашего режиссера Амаса Кондахчана и то, что все мастера, снимавшиеся в фильме, были настоящими спортсменами, любившими футбол, не жалевшими труда, чтобы наилучшим образом играть свои «роли».

Продолжительность рабочего «кинодня» устанавливается не кодексом законов о труде, а солнцем. К четырем часам его лучи слабели. Амас кричал «амба!», и до следующего утра мы были свободны. Если в тот день не было просмотра, Кондахчан шел домой, а мы с Путилиным отправлялись на прогулку по Тбилиси. К нам обычно присоединялся Женя Елисеев.

Втроем мы бродили по столице Грузии, по великолепному проспекту Руставели, по узким извилистым улицам старых кварталов, поднимались на фуникулере на гору Давида, гуляли в парке, раскинутом на ее плоской вершине, ужинали в ресторане на террасе, висящей над крутым обрывом к городу. Быстро спускалась осенняя ночь, и далеко внизу загорались тысячи огней Тбилиси.

Иногда мы поднимались на гору Давида пешком, проходили мимо монастыря у ее подножья. В белой стене монастыря была глубокая ниша, забранная решеткой, осененная густыми ветвями деревьев. Сквозь решетку видны были две надгробные плиты — могила Грибоедова и его жены — красавицы-грузинки, урожденной Нины Чавчавадзе. «Мадонна Мурильо», — звал ее, нежную и любящую, автор «Горя от ума». Это по ее указанию на надгробии писателя и дипломата, друга Пушкина, Рылеева и Чаадаева, высечена надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русских»...

...Иногда мы отправлялись на стадион тбилисского «Локомотива», где в это время происходил розыгрыш первенства сельских команд. Соревнования были интересны: футболисты из грузинских сел хорошо владели мячом, играли быстро, темпераментно, без грубости.

Частенько мы бродили по обрывистым берегам Куры. Там, прямо по кручам, спускавшимся к бурной реке, лепились один над другим маленькие домишки. Неподалеку находился бальнеологический курорт с знаменитыми тбилисскими серными ваннами. Мы ложились на мраморные скамьи, и банщики выжимали на нас из холщовых мешков облако воздушной мыльной пены, растирали, гладили, вывертывали во всех суставах руки и ноги. Затем начинался своеобразный массаж: вскочив на наши спины, банщики плясали на них, разминая мышцы пятками. Влияние серной воды и всех этих манипуляций было чудодейственным: мы уходили из бани словно обновленные, чувствуя во всем теле необычайную легкость.

Иногда мы заходили в гости к Кондахчану. Его сестра, такая же простая, веселая, доброжелательная, как и он сам, встречала нас как родных, угощала чахохбили из кур и лоби по-армянски.

Работа подходила к концу. Все реже бывали мы на стадионе, все чаще в просмотровом зале и у монтажниц. Уже обрисовывались контуры фильма, уже звукооператоры записывали дикторский текст.

Однажды мы пришли на стадион доснять кое-какие кадры групповой тренировки. Вдали, у других ворот, сидели на траве, обхватив руками колени, двое в легкоатлетических костюмах, о чем-то беседуя. Мы кончили съемку, Кондахчан и Путилин стали переносить аппаратуру в комнату, где жили наши футболисты.

Один из двух сидевших на земле поднялся. Теперь было видно, что это девушка, рослая, с широким разворотом плеч. Она сделала несколько движений — вращения корпуса, нагибания вперед и вбок, приседания, сделала легко, свободно и закончила разминку шпагатом. Потом взяла диск и отвела руку для замаха. Плавное круговое движение, поворот кисти, и диск летит, поблескивая в лучах вечернего солнца полированным деревом и металлическим ободом. Он падает недалеко, бросок был сделан без усилия. Не спеша, почти лениво, идет за ним девушка, и тени облаков, бегущие по полю, скользят по ее синему спортивному костюму. Она поднимает диск и снова бросает его, опять без видимого усилия, но на этот раз уже дальше. Затем она усложняет движение. Она делает стремительный разворот вокруг собственной оси и, переступив ногами, круто останавливается, словно боясь зайти за воображаемую черту на траве. Разворот и метательное движение были сделаны без диска, это было похоже на наметку, на эскиз броска. Затем девушка снова берет в руки диск и готовится метать. Тот, другой, который до сих пор сидел на траве, встает, подходит к ней ближе и внимательно смотрит — так умеют смотреть только тренеры. Ростом он ниже девушки, я узнаю в нем одного из ветеранов советской легкой атлетики Бориса Дьячкова.

Девушка отводит назад руку с диском. Теперь в ней заметно скрытое напряжение, она похожа на тугую, готовую распрямиться пружину. Придерживая диск сверху второй рукой, она делает несколько легких замахов и затем мощный, стремительный разворот. Диск, выпущенный из руки, трепеща в полете, словно птица, летит высокой, далекой дугой, падает на траву, скользит по ней, чуть припрыгивая, останавливается. Тренер подходит к девушке и что-то говорит ей — одно, два слова, не больше. Девушка снова не спеша, легкой, свободной походкой направляется к диску. Бросок, еще бросок, и с каждым разом все сильнее и дальше. Но движения девушки не теряют легкости, непринужденности, красоты.

Древней Элладой веет от этого залитого косыми лучами солнца стадиона, с его овалом трибун и далекими снежными вершинами над узорной каймой балюстрады, от этой рослой девушки, от гармонии ее движений.

Через десять дней, на первенстве СССР по легкой атлетике, она побьет мировой рекорд, побьет, никого не обидев, ибо уже сейчас он принадлежит ей, она его только улучшит...

В один из свободных дней я зашел к Нине Думбадзе — так звали многократную рекордсменку мира, — она рассказала мне о своем нелегком восхождении к славе лучшего на земном шаре дискобола. Существует два стиля метания диска — американский и финский; так было, по крайней мере, в то время, к которому относится мой рассказ. Теперь, быть может, есть и другие стили: все движется, все течет. Ведь наплодила же «бразильская» система в футболе целую кучу отпочкований: 1— 4 — 2 — 4, 1 — 3 — 3 — 4, 1 — 4 — 3 — 3, 1 — 1 — 3 — 2 — 4!

Успеха Нина Думбадзе достигла тогда, когда создала для себя некий американо-финский гибрид, наиболее подходивший к особенностям ее телосложения. Для этого ей пришлось расстаться со своим первым тренером — он не признавал «смешения» стилей — и в течение нескольких лет работать самостоятельно. Только потом она встретилась с Борисом Дьячковым, который и помог ей взобраться на легкоатлетический Олимп. Как видно из всего этого, не только рост, сила и упорство в тренировке помогли Нине, но и ясная голова...

...Фильм заснят. В просмотровом зале мы видим на экране уже не отдельные отрывки. Весь арсенал футбольной техники, расчлененный замедленной съемкой на элементы, проходит перед нами в исполнении наших лучших мастеров под почти непрерывные аплодисменты сидящих в креслах тбилисских футболистов. Особенно громкие овации срывают Семичастный, Издковский и, конечно же, Борис Пайчадзе. Впервые раскрываются перед восхищенными взорами земляков и почитателей секреты его искусного дрибблинга. Мы тоже аплодируем Борису, вернее его изображению на экране: за дни съемок мы полюбили этого «короля обводки», не по-королевски скромного и душевного, которому громкая футбольная слава не вскружила голову.

Но предстоит еще один, куда более грозный просмотр. В Москве ареопаг из высших футбольных авторитетов будет смотреть и критиковать фильм. Здесь будут строго и придирчиво разбирать каждый кадр, и Александр Старостин с укоризной укажет на мое упущение: не показан удар носком. Но это не упущение: я сознательно не заснял его, не желая тратить драгоценные метры на такой, по моему мнению, третьестепенный удар. Возникнет дискуссия, каждый из нас останется при своем мнении. В конце концов фильм выдержит экзамен на четверку и пойдет по экранам спортивных обществ и клубов.

Все это произойдет через два месяца, а пока я провожаю на тбилисском вокзале Кондахчана, Путилина и талантливых «актеров» фильма. Они возвращаются в Москву, я остаюсь в Тбилиси: здесь начинается первый всесоюзный тренерский сбор, вызванный необходимостью возможно скорее перестроить современный футбол на новой тактической основе. Руководитель сбора, доктор Алексей Андреевич Соколов, пригласил меня читать на нем основной курс — тактику современного футбола. Итак, вслед за техникой футбола мне предстоит погрузиться в недра футбольной тактики, попытаться раскрыть перед тренерами команд класса «А» все премудрости «дубль-ве».

Задача сама по себе была не так уж трудна: трудна была аудитория. Приходилось выступать перед «столпами» советского футбола: трое из них — Ежов, Батырев и Воног — были участниками блестящего скандинавского рейда сборной РСФСР еще в 1923 году, с Филипповым я играл в команде «Коломяги». Рядом с ними за партами сидели Пайчадзе и Шавгулидзе — лучшие игроки тбилисского «Динамо», Матвей Гольдин — тренер футбольной команды Болшевской коммуны, один из старейших наших футболистов и хоккеистов, Аркадьев — тренер «Локомотива» и ЦДКА, Товаровский — руководитель тренерской школы, Виктор Маслов — в будущем тренер московского «Торпедо».

Попробуйте-ка перед такой аудиторией в чем-нибудь ошибиться, допустить малейшую неточность в рисунках и схемах, иллюстрирующих расположение и перемещение игроков, разные тактические комбинации, возникающие в ходе игры!

Сначала мои «ученики» сидели, откинувшись на спинки стульев, и ничего не записывали: они смотрели на меня выжидающе, сомневались, услышат ли что-нибудь для себя новое.

Скептицизм их усилился, когда на одной из тактических схем игрок «а» переместился не совсем туда, куда ему следовало. Но вскоре они начали один за другим строчить в тетрадях. Последним к концу первого урока сдался кряжистый Батырев.

Мои лекции стенографировались, и издательство «Физкультура и спорт» выпустило их отдельной книжкой под заглавием «Тактика современного футбола».

С пребыванием в Тбилиси у меня связано еще одно яркое воспоминание. Туда, сделав «дубль», то есть выиграв и первенство, и кубок СССР, приехал московский «Спартак» для товарищеской встречи с местным «Динамо». Эта товарищеская встреча обещала быть более «принципиальной», чем иное календарное соревнование. Тбилисцы, как это часто с ними бывало, отлично шли в розыгрыше первенства, в кубке добрались до полуфинала, но у самого финиша и тут и там потерпели неудачу. Теперь им хотелось во чтобы то ни стало доказать, что они не слабее чемпиона СССР.

Трибуны были переполнены, на них обширными делегациями болельщиков были представлены чуть ли не все города и веси Грузии. Сразу после свистка судьи на поле закипела горячая схватка. На первых же минутах прорвался Пайчадзе и буквально с шести или семи метров послал в нижний угол ворот «Спартака» сильнейший, по существу, неотразимый мяч. Но в воротах стоял Жмельков со своей феноменальной интуицией. Не успел Пайчадзе пробить, как Жмельков, распластавшись, уже лежал в углу ворот и вытянутыми руками намертво схватил мяч.

Стадион ахнул. Прошло немного времени, и история повторилась. Снова Пайчадзе, великолепно обведя Андрея Старостина, неудержимо пробил в нижний угол, и снова Жмельков, угадав направление удара, каким-то непонятным образом задержал мяч на самой черте.

А затем «Спартак», спокойный за свои тылы, разыгрался. Это был «большой день» красных маек, им все удавалось. Вскоре Глазков с правого края послал сильную передачу к воротам тбилисцев. Мяч шел параллельно воротам. Едва коснувшись мяча головой, Алексей Соколов изменил его направление, и он вошел у штанги в гол.

В середине тайма счет стал 2:0, к концу 3:0. И все голы были «трудовые». На футбольном жаргоне это значит, что они были забиты не случайно и не со штрафных ударов, а после красивых комбинаций.

Тбилисцы невольно сосредоточили свои усилия на защите. Один Пайчадзе мужественно пытался пробиться к воротам «Спартака». Но теперь державшего его Андрея Старостина все время подстраховывал кто-нибудь из полузащитников, и Борису, при всем его искусстве обводки, не удавалось миновать этот плотный барьер. Тогда Пайчадзе стал блуждать — перемещаться без мяча то на левый, то на правый край и там ждать передачи. Эти маневры сбивали с толку защиту «Спартака».

В конце тайма, сместившись на правый край, Пайчадзе обвел левого полузащитника, опытного, неутомимого работягу Леуту и помчался вдоль боковой линии. Правый крайний, быстрый, верткий Джеджелава, тотчас же занял место в центре поля и стал продвигаться на одном с Пайчадзе уровне к голу «Спартака». Рядом с ним бежал Андрей Старостин. Пайчадзе обвел крайнего защитника. Теперь Старостин стоял перед почти неразрешимой задачей: Пайчадзе мог сам пройти с мячом к голу — надо было преградить ему дорогу. Пайчадзе мог передать мяч Джеджелаве — надо было перехватить передачу. И как это всегда бывает в футболе — решение надо было принять в доли секунды. Именно в доли секунды принял решение... но не Старостин, а Пайчадзе. Оттянув на себя Андрея, он не стал обводить его, а послал мяч Джеджелаве. В отчаянном шпагате Старостин все же перехватил мяч и... срезал его в свои ворота. Это было слишком неожиданно даже для Жмелькова. Мяч медленно вкатился в гол у самой стойки. Честь тбилисцев была спасена, они ушли от «сухой», но от поражения не ушли.

После перерыва ничего не изменилось. По-прежнему спартаковцам все удавалось — 4:1, 5:1, 6:1. С таким счетом кончилась игра. Темпераментные тбилисские зрители, страстно болеющие за своих, на этот раз воздали должное победителям.

Действительно ли счет 6:1 отражал соотношение сил игравших в этот день команд? Ни в какой мере: на поле были противники почти равной силы. Капризная фортуна кожаного мяча сопутствовала на этот раз «Спартаку» и повернулась спиной к тбилисцам. Быть может, первые минуты встречи, когда Жмельков спас два «мертвых» мяча, сыграли решающую роль...

...На следующий год мне пришлось снова побывать в Тбилиси: там проходил второй всесоюзный тренерский сбор, и я опять читал на нем курс футбольной тактики.

В теории тактическое перевооружение футбола шло полным ходом. А вот проверить его результаты на практике во встречах с сильными зарубежными командами нельзя было: уже пылала Европа в огне мировой войны, уже лежала в развалинах Варшава, уже капитулировала вишистская Франция, уже дрались с немцами в горах югославские партизаны, уже поворачивали фашистские орды на восток, к границам Советского Союза.

Розыгрыш первенства СССР прервался в 1941 году в самом разгаре. Последнее соревнование состоялось через две недели после начала войны. Трибуны были наполовину пусты. Многие из моих товарищей, спортивных журналистов, были уже в военной форме. Они пришли на стадион, чтобы перед отъездом на фронт еще раз встретиться друг с другом в ложе прессы. Впервые наблюдал я за игрой рассеянно, без увлечения; мысли были далеко...

А еще через две недели мы с женой, диктором Всесоюзного радиокомитета Валентиной Соловьевой, стояли ночью на крыше нашего шестиэтажного дома. Где-то рядом оглушительно стучал пулемет, и трассирующие пули пестрыми лентами тянулись в небо, к фашистским самолетам, в тревожных лучах прожекторов, похожих на больших белых бабочек. Над городом, превращая ночь в день, зонтами повисали немецкие ракеты, на крыши сыпались зажигательные бомбы, в двухэтажном флигеле рядом с нашим двором занимался пожар.

Налет стихал, фашистские самолеты уходили курсом на запад, догорали в небе осветительные ракеты. И затем, как финальный аккорд, раздался где-то неподалеку тяжелый, потрясший землю взрыв.

Крыша заходила у нас под ногами, над соседними домами поднялся к небу и стал медленно оседать, принимая грибовидную форму, огромный столб земли: первая фугаска...

Затем все стихло. В неожиданной, неправдоподобной тишине раздался спокойный голос диктора: «Опасность воздушного налета миновала: отбой... Опасность воздушного налета миновала: отбой». Кое-где догорали пожары.

Бомбежки, бомбежки, бомбежки... Воздушные бои на подступах к Москве, привязные аэростаты в небе над городом. Слышен далекий гул канонады, московские заставы ощетинились противотанковыми надолбами. Москва сурова, спокойна, готова к отпору. Немцы в Можайске, в Воскресенске, фашистские танки в Химках... Слухи о легендарной дивизии Панфилова, обороняющей подступы к столице... И, наконец, восьмое декабря: Москва ликует, на всех улицах расклеены сообщения о разгроме немцев. Фашистские орды, бросая технику, откатываются назад: блицкриг сорвался...

Как писателю мне часто приходится выезжать в воинские части, в окрестности Москвы, в зону пустыни. Безлюдные деревни, кирпичные трубы, торчащие из остатков обгорелых изб...

Потом в моей жизни наступил период, связанный с теми нарушениями социалистической законности, которые допускались во времена культа личности.

14

В далекой Кзыл-Орде. — Снова «Спартак» — «Динамо». — Большой футбол в Алма-Ате. — Юбилейный номер журнала «Спортивные игры». — «На «Форо Италико» в Риме». — Есть в этом и моя доля.

И вот я в Кзыл-Орде. Жизнь надо начинать заново. Через три месяца Валентина прерывает свое молчание, и я узнаю, что она решила связать свою жизнь с другим человеком.

Хорошо, что к этому времени я уже не одинок: уже почти три месяца я работаю заведующим отдела подписных изданий местного книготорга. Врачи, инженеры, педагоги, бухгалтера, студенты, рабочие подходят к моему прилавку и выбирают очередные тома Пушкина, Лермонтова, Шолохова, Шекспира, Бальзака. И вскоре среди подписчиков у меня появляются друзья, радостно приветствуют меня при встрече на улице:

— А не пришел ли пятый том Паустовского?

Проходит еще несколько месяцев, и я встречаю женщину, такую же одинокую, как и я, и она становится моей женой и другом...

А футбол?

Апрель подходил к концу, приближался первомайский праздник. Утром я шел на работу и неожиданно увидел афишу:

ФУТБОЛ

«Спартак» — «Локомотив»

«Обувная фабрика» — «Динамо»

Открытие летнего сезона.

Оказывается, и в Кзыл-Орде есть. «Спартак», «Динамо» и «Локомотив».

И вот я уже сижу в верхнем ряду на стадионе кзыл-ординского «Локомотива»: правда не в тридцать третьем, как на «Динамо» в Москве, а просто в третьем — больше рядов нет, и не на бетонной трибуне, а на деревянной скамейке. И среди игроков я не вижу прославленных мастеров нашего футбола. И все же это — футбол. И худенький мальчонка-кореец в сдвинутой на затылок кепке, сидящий передо мной и страстно болеющий за «Спартак», — все одиннадцать игроков этой команды его земляки, — чем он хуже искушенных московских болельщиков?

Я наблюдаю за игрой. У «Спартака» неплохое нападение, слаженное, с хорошей распасовкой, сильными неожиданными ударами по воротам, у «Локомотива» — надежная защита. В ней выделяется центральный защитник, рослый, хорошо сложенный; он играет умно и расчетливо, ведет за собой всю команду. Узнаю его фамилию — Дмитриев. Уже есть, за кого «болеть», а без этого нет футбола.

После матчей прихожу домой, беру лист бумаги, расчерчиваю таблицу розыгрыша, заношу в нее результаты двух встреч: две единицы, двойку и ноль. Много таких заполненных таблиц лежат у меня в ящике письменного стола в Москве.

Теперь они будут скапливаться из года в год в моей скромной кзыл-ординской комнате.

Я бываю на матчах, знакомлюсь с игроками, с руководителями кзыл-ординских спортивных организаций — председателем Облспорта Трофимовым, бывшим чемпионом Среднеазиатских республик и Казахстана по толканию ядра, и председателем Горспорта Бирюковым, кандидатом в сборную Казахстана по волейболу.

У обоих комплекции и характер находятся в полном соответствии со спортивной специальностью. Оба они рослые, но из Трофимова, мощного, широкоплечего, можно выкроить двух Бирюковых.

Трофимов солиден, спокоен, немного медлителен. Бирюков быстр, подвижен, схватывает на лету.

Познакомился я и с председателем судейской коллегии Василием Николаевичем Ханом, лучшим кзыл-ординским судьей. Психологический скафандр действовал у него безупречно. С бесстрастным непроницаемым лицом подъезжал он на велосипеде к стадиону, молча переодевался, с таким же бесстрастным лицом выходил на поле. Свисток его звучал уверенно и безапелляционно. Когда он подзывал к себе игрока, чтобы сделать ему замечание, тот невольно становился в положение «смирно». Судил он умело, почти без ошибок. Ему одному из кзыл-ординских судей была присвоена республиканская категория.

Познакомился я и с начальником спортивно-учебного отдела Облспорта Володей Паком, низкорослым, широколицым здоровяком, подвижным и жизнерадостным. Я встречался с ним не только на трибунах стадиона, но и на страницах областной газеты «Ленинский путь». Я вел в «Ленинском пути» футбольный отдел, а Пак помещал обширные обзоры, в которых воспевал «королеву спорта» — легкую атлетику, подвиги кзыл-ординских боксеров, среди которых были чемпионы Казахстана, и драматические эпизоды эстафеты имени газеты «Ленинский путь».

Довольно забавно сложились мои отношения с этими руководителями кзыл-ординского спорта. Они испытывали ко мне смешанное чувство уважения и недоверия. Бывший капитан сборной команды России или самозванец — вот вопрос, который они никак не могли решить. Очень уж чудно было видеть в Кзыл-Орде такую «важную персону». Я не обижался: не так редки в спортивной среде самозванцы, а документальных доказательств моих прошлых заслуг у меня не было.

Все разъяснилось несколько неожиданным образом. В майский день 1958 года я прогуливался по главной улице Кзыл-Орды.

У больших часов меня окликнул Володя Пак. Он бежал ко мне, размахивая каким-то журналом. Это был юбилейный номер «Спортивных игр», выпущенный в ознаменование шестидесятилетия советского футбола. Журнал был раскрыт на двадцать второй странице. Я увидел заголовок статьи: «Английские странники» в Петербурге — первые международные матчи русских футболистов». И две фотографии: сборной олимпийской команды и русской сборной России. Увидел Бребнера, Овена, Чепмена, Нагорского, Соколова, самого себя. Нахлынули воспоминания сорокасемилетней давности...

— Идемте в Облспорт, — сказал Володя Пак, — вас там ждут.

В Облспорте меня встретили Трофимов и Бирюков. Их лица, как и у Пака, светились радостью и смущением. Встреча на «высоком уровне» председателей Облспорта и Горспорта прошла на этот раз в атмосфере полного взаимного доверия. Через неделю меня выбрали председателем городской секции футбола...

А как же с большим футболом? Неужели я перестану следить за ним? Нет, конечно, хотя по превратности судьбы я стал заочником и все его события я вижу только глазами Вадима Синявского. Но это точный и наблюдательный «глаз». Да еще Бирюков, съездив в командировку в Москву, расскажет мне о футбольных встречах, которые ему удалось посмотреть, расскажет красочно, точно, с теми подробностями, которые улавливают только знаток и настоящий болельщик.

Но разве мог я примириться с судьбой футбольного заочника? Разве мог даже талантливый репортаж Синявского или рассказ Бирюкова заменить с детских лет знакомое зрелище футбольного сражения в кольце заполненных праздничной толпой трибун? А трепетное предвкушение, когда сходишь у стадиона с автобуса, вмешиваешься в толпу таких же, как и ты, поклонников кожаного мяча и шагаешь плечом к плечу к охраняемым контролерами и милиционерами входам, шагаешь быстро, почти бежишь, хотя до начала остается еще добрых полчаса? Спешишь, чтобы увидеть все: как выбегают из люка на поле футболисты детских команд, которым предстоит подавать игрокам ушедший за линию мяч, как выходят для разминки на поле участники соревнования, с деланной небрежностью жонглируя мячами, скрывая уже охватившую их пружинную готовность к борьбе, как пустеет поле после свистка судьи, вызывающего игроков обратно в раздевалку, как под звуки знакомого марша выходят на опустевшее поле три вершителя судеб сегодняшней игры...

...В 1958 году, после семнадцатилетнего перерыва мне пришлось снова увидеть большой футбол. Я был в командировке в Алма-Ате. В воскресенье я отправился на стадион. Троллейбусы медленной вереницей двигались по проспекту Абая. Автобусы и легковые машины запружали широкий проспект. На остановке у стадиона машины пустели. Сплошным потоком шли люди к трибунам. В лучах жаркого алма-атинского солнца лежало настоящее футбольное поле, обрамленное настоящими трибунами. Праздничная толпа, теснясь в проходах, заполняла скамьи. «Кайрат» играл с какой-то из московских команд. Через балюстраду трибун безмолвно наблюдали за игрой снежные гиганты Алатау.

Впервые мне пришлось увидеть, как две советские команды играли по системе «дубль-ве». Я вспомнил Тбилиси, тренерские сборы, моих «учеников» Ежова, Филиппова, Аркадьева, Гольдина, скептического Батырева...

И снова я на несколько лет стал заочником большого футбола, снова слушал репортажи Синявского и Озерова и рассказы Бирюкова...

...1956 год принес успех нашему футболу: советская сборная выиграла олимпийский турнир в Мельбурне. Победа радовала, но все же не могла служить мерилом силы нашей сборной: уже давно не олимпийские турниры, в которых возбранялось участвовать профессионалам, а мировые футбольные первенства стали главными событиями международной футбольной жизни. Они назывались также розыгрышами кубка Римем, по имени одного из председателей ФИФА — Международного футбольного союза.

Уругвай и дважды Италия завоевывали кубок Римем в 1930, 1934 и 1938 годах. После войны, в 1950 году, опять победил Уругвай, в 1954 — Западная Германия.

Через месяц после того, как Володя Пак вручил мне юбилейный номер «Спортивных игр», в Швеции начались финальные игры шестого футбольного чемпионата мира. Впервые в ней участвовал Советский Союз.

События шведского чемпионата, ставшего поворотной вехой в истории футбола, еще свежи в нашей памяти: блестящая игра сборной Бразилии, легко и уверенно вышедшей на первое место, продемонстрированная ею новая тактическая система 1 — 4 — 2 — 4, оказавшаяся подлинным откровением для остальных участников, неожиданный уход в отставку старушки «дубль-ве», честно отслужившей 30 лет на футбольных полях, успех сборных Франции и Швеции, трудная судьба сборной СССР, попавшей в одну предварительную группу с такими «китами», как Бразилия, Англия и Австрия, и вынужденной из-за ошибки судьи переигрывать выигранную встречу с англичанами.

Но были и более глубокие причины проигрыша наших футболистов шведам в четвертьфинале: мы утеряли наше преимущество в физической подготовке игроков, наши методы тренировки уже давно стали достоянием всех «футбольных» держав, а в технике игры мы значительно уступали лучшим зарубежным командам.

Седьмой чемпионат мира в 1962 году в Чили был, в сущности, для всех участников экзаменом, в котором выяснилось, насколько усвоены уроки Швеции.

Те же «асы», что и в Стокгольме, постаревшие на четыре года, вторично вывели команду Бразилии на первое место, те же причины, что и в Швеции, привели нашу сборную после победы над грозными соперниками — югославами и уругвайцами — к ничьей с Колумбией, к проигрышу в четвертьфинале команде Чили. На тридцатой минуте игры хозяева поля вели 2:1, остальные шестьдесят минут атаковала советская сборная, так и не сумев преодолеть сопротивление массированной чилийской защиты: по-прежнему не хватало индивидуального мастерства, мастерства финтов, обводки, прорывов, точных и неожиданных, без предварительной подправки ударов по воротам.

В команде были игроки высокого класса, но не было подлинных виртуозов, без которых борьба против усилившейся при системе 1 — 4 — 2 — 4 обороне обречена на неудачу.

Повышение индивидуального мастерства игроков и тактической гибкости команды в целом по-прежнему остались главными задачами, стоящими перед нашим футболом.

Удалось ли разрешить эти задачи за те два года, что прошли после футбольных сражений в далеком Чили?

Ответ на этот вопрос дала вторая встреча сборных СССР и Италии на кубок Европы, состоявшаяся в Риме 13-го октября 1963 года.

...Итак, наше повествование, охватив шестьдесят четыре года истории русского и советского футбола, вернулось к исходной точке.

Мы покинули стадион в Лужниках и пустились в плавание по океану футбольных воспоминаний после первого тайма, когда советская сборная вела 2:0. Это был настоящий, большой футбол, футбол высокого класса. И все же хотелось, чтобы передачи были более простыми, не такими многоходовыми, чтобы мяч при пасах чаще шел над самой землей, чтобы не, упускались голевые моменты из-за подправки мяча перед ударом. И хотелось еще, чтобы в команде было больше подлинных виртуозов, таких, как Хусаинов или Иванов.

С такими мыслями я вернулся из ложи ветеранов на свое место перед началом второго тайма, ожидая продолжения увлекательной игры, бурных атак нашей сборной, голов в ворота итальянцев. Не было ни увлекательной игры, ни бурных атак, ни голов. Советскую сборную словно подменили: имея дело с морально сломленным противником, игравшим к тому же вдесятером, а затем и вдевятером — один игрок был удален с поля из-за хулиганской выходки, второй получил травму — наша сборная перестала атаковать, ушла в защиту. Зрители с недоумением наблюдали, как даже неукротимый Хусаинов маневрировал где-то между нападением и полузащитой. Казалось, обе команды тянули время, стараясь сохранить счет первого тайма. Мало того: итальянцы провели несколько опасных атак, и дважды молодому кутаисскому вратарю Урушадзе пришлось показать все свое искусство.

В чем же было дело? Невольно вспоминался колумбийский «эпизод» в чилийском чемпионате мира, когда наша сборная, ведя во втором тайме 4:1, после случайного, нелепого гола ушла в защиту и позволила противнику добиться ничьей. Что же это за странное явление, этот внезапный спад игровой энергии? Утомление? Нет, не утомление, команда была отлично тренирована. Это так называемый «очковый прессинг», внезапно возникающая боязнь утерять завоеванное преимущество, слабость волевой мускулатуры, как писал один из наших обозревателей после чилийского чемпионата. Против этой опасной болезни есть только одно средство: чаще играть с сильными противниками, чаще выступать в таких международных турнирах, где первое место завоевывается целой цепью трудных побед. Не забудем, что седьмой футбольный чемпионат в Чили был для нашей сборной только вторым: в предыдущих мы не участвовали.

Не скажется ли «очковый прессинг» во второй встрече нашей команды с итальянцами в Риме? Ведь там задача будет заключаться именно в том, чтобы удержать московскую фору, а два тайма в защите не отсидишься.

Итак, окончательный ответ на вопрос, каков же класс нашего футбола, откладывался до 10-го ноября, когда на римском стадионе «Форо Италико» будет разыграно второе действие двухактной пьесы, носящей название «восьмая финала кубка Европы».

К этому времени я вернулся в Кзыл-Орду и в день встречи сидел вместе с жильцами соседней квартиры у приемника, ожидая начала передачи.

Транслировал передачу Николай Озеров, бывший чемпион СССР по теннису, сын известного оперного певца. Не раз слышал я в былые годы в Большом театре его отца в моей любимой опере «Кармен», где он пел партию Хозе. Николай Озеров транслирует совсем в другой манере, чем Синявский. Он экспансивно переживает перипетии матча, страстно и откровенно болеет за свою команду. Бурные эмоции футбольных битв в его передаче не смягчены иронической ноткой, свойственной Вадиму. Хороши у Озерова аналогии и сопоставления, которые он экспромтом вводит в передачу. И сейчас, произнося сакраментальную вводную фразу: «Наш микрофон установлен на стадионе «Форо Италико» в Риме», он не забывает добавить: «На том самом стадионе, где в дни римской олимпиады зрители аплодировали блестящим победам наших спортсменов».

Но вот начинается матч, и Озерову теперь не до сравнений и аналогий: только бы поспеть за бешеным темпом игры. После нескольких минут разведки итальянцы обрушивают на наши ворота шквал атак. Он не иссякает, не ослабевает: ведь перед хозяевами поля стоит трудная задача: отыграть московскую форму в два гола и забить третий, победный мяч. Мы сидим у приемника и словно видим, как накатываются одна за другой на ворота нашей команды яростные волны итальянских атак. Нет, такой матч не передать в иронической манере Синявского, здесь нужен темпераментный диапазон Озерова. Наша команда выдерживает подлинный шторм. Только испытанные хладнокровные бойцы кожаного мяча могут устоять против него. Смогут ли? Стадион гудит, ревет, неистовствует. Трели трещоток, истошные крики прорезают сплошной гул. Захлебываясь, возбужденной скороговоркой ловит Озеров ход игры, называет фамилии игроков, итальянских нападающих и наших защитников. Все чаще слышим мы одну фамилию: Яшин. «Яшин взял «мертвый» мяч, Яшин перехватил передачу Булгарелли, Яшин в броске вынул мяч из угла».

У Яшина — большой день. Как скала, стоит он в наших воротах, впрочем, не стоит, а мечется из стороны в сторону, отбивает, ловит, перехватывает, переводит на угловой. Мечется, как... скала? Парадокс, глубочайшие противоречия. И однако, это так. Как скала, стоит Яшин в воротах, и стеной обороняют подступы к ним наши защитники. И все же нельзя устоять против такого натиска: есть же удары, которые не может взять даже Яшин. Гол неминуем, мы ждем его в томительном напряжении, и томительно текут секунды и минуты — десять, двадцать, тридцать. И все время: Яшин, Яшин, Яшин. Ни в одном матче за все сто лет существования футбола не повторялась, вероятно, столько раз одна и та же фамилия.

Но вот в приемнике зазвучали другие имена: Хусаинов, Иванов, Гусаров, Численко. Они звучат все чаще. Очевидно, шторм у наших ворот стихает. Я хорошо знаю: долгая безрезультатная атака нередко кончается голом в ворота атакующей команды.

Голос Озерова снова хрипит от волнения: «Мяч у Хусаинова... он обводит Траппатони... передает Численко... мяч у Гусарова... Удар... Гол!.. Гусаров забил гол на тридцать первой минуте»...

Дальше Озерова не слышно: он не может перекричать прибой оваций. Аплодируют, конечно, итальянцы, наших ведь на стадионе всего несколько десятков человек.

...Я не был в раздевалке на «Форо Италико», где готовились к встрече наши игроки, но я хорошо знаю, что именно сказал Бесков перед выходом на поле Гусарову:

— Твое дело, Геннадий, только одно: забить гол тогда, когда нам будет особенно трудно.

Не Понедельника, игрока сильного, но уже разгаданного итальянцами в первой игре в Москве, поставил Бесков на вторую игру, а Гусарова, не такого сильного, но еще не разгаданного. Это был правильный шахматный ход, тонкая и дальновидная футбольная стратегия. Попробуйте-ка, синьор Фаббри, сразу же, в ходе игры подобрать ключи к этому новому, вам еще не знакомому, нападающему.

Итак, мы ведем 1:0. Раньше итальянцам для победы надо было забить три гола, теперь — четыре: разница как будто невелика. Но считать надо иначе: раньше у итальянцев на три гола было девяносто минут, теперь у них на четыре гола — всего шестьдесят. И без того трудная задача стала вдвое трудней, стала, по существу, неразрешимой. Судьба матча решена. Это, конечно, понимают и итальянцы. Они атакуют, но теперь это лишь попытка уйти от «сухой», от позорной «сухой» на своем поле.

«Идет пятьдесят восьмая минута игры. Напоминаю: счет по-прежнему 1:0 в пользу советской сборной», — слышится привычный рефрен футбольных трансляций. Голос Озерова спокоен. Но внезапно в нем снова звучит тревога.

«Пенальти! — кричит он. — Булгарелли сумел добиться пенальти!»

Ясно представляю себе: Булгарелли лежит на земле и воздевает руки к небу, взывая о справедливости.

На стадионе воцаряется тишина; в репродукторе — легкое потрескивание. Затем Озеров произносит два слова:

«Бьет Мацолла».

В мельчайших подробностях вижу я то, что происходит сейчас на «Форо Италико», отдаленном от меня расстоянием в три с половиной тысячи километров: Мацолла устанавливает мяч на одиннадцатиметровой отметке, поворачивает его шнуровкой от себя, отходит назад для разбега. Впившись в него взглядом, стараясь угадать, куда он пробьет, замер в воротах Яшин. У штрафной площади выстроились в стартовых позах итальянские нападающие и наши защитники, собираясь ринуться вперед после удара. Сто тысяч на трибунах затаили дыхание...

«Удар!» — кричит Озеров.

А где же аплодисменты? Их нет: молчание. И только потом долго несмолкающая овация.

«Яшин взял пенальти!» — исступленно кричит Озеров.

И я вижу, как Мацолла в отчаянии хватается за голову, а Яшин далеким и точным броском передает мяч одному из наших нападающих, и мы переходим в атаку.

Яшин, голубчик, ты и на самом деле лучший вратарь в мире!

«Тридцать минут остается до конца игры, советская сборная ведет 1:0», — напоминает Озеров.

Но снова все чаще слышится фамилия Яшина: итальянцы идут на последний штурм, во чтобы то ни стало хотят они уйти от «сухой». И мне приходит в голову мысль: как легко, как просто в свалке у ворот незаметно для судей и зрителей вывести из строя вратаря.

Словно в подтверждение моих мыслей слышен тревожный голос Озерова:

«Яшин на земле, он не встает, ему помогают подняться, он уходит с поля... Напоминаю: по условиям розыгрыша кубка Европы заменять вратаря нельзя... Если Яшин через десять минут не вернется, в ворота станет один из полевых игроков»...

На стадионе тишина, ни криков, ни свистков... Ждут... И затем взрыв аплодисментов: повреждение было легким, Яшин вышел на поле, Яшин встал в ворота, он снова ловит, отбивает, переводит на угловой.

«Дьявол, а не вратарь! — скажет о нем Фаббри после игры. — Все могло быть по другому, если бы не он».

Добавим: и если бы не стояли стеной защитники Мудрик, Шестернев, Шустиков, Крутиков, если бы не помогали им полузащитники, а подчас и нападающие, если бы хоть на минуту дрогнула, пала духом, потеряла уверенность наша команда.

— «В Риме мы во всяком случае не проиграем, — ответил перед матчем на вопрос корреспондентов капитан нашей сборной Иванов. Он знал, что говорил: в Риме не было очкового прессинга, наша команда обрела крепкую «волевую мускулатуру»...

...«До конца игры остается десять минут. Счет по-прежнему 1:0. Атакуют итальянцы».

«До конца игры остается пять минут. Атакуют итальянцы».

«Три минуты»...

«Одна минута»...

«Тридцать секунд: счет по-прежнему...»

Озеров не успевает договорить: его голос тонет в громе оваций, в трелях трещоток. Ясно: счет стал 1:1. 3а две секунды до конца игры Ривера забил ответный гол. Итак 1:1. Ничья, для нас означающая победу. Московская фора осталась в силе, наша сборная вышла в четвертьфинал кубка Европы, итальянцам пришлось сложить оружие.

Трансляция окончена, отзвучал блантеровский марш, но мы не сразу встаем, не сразу уходим от репродуктора: мы все еще под властью магии кожаного мяча, мы торжествуем победу. Вместе с нами торжествуют победу миллионы советских людей и среди них — десяток, другой уже старых, уже седых, помнящих так же, как и я, первые годы русского футбола. Они, как и я, чувствуют не только радость, но и гордость: в победе сборной СССР есть и наша, пусть скромная, доля, доля зачинателей, пионеров, прокладывателей первой борозды.

* * *

Повесть окончена. Часть событий, в ней описанных, удалось проверить по комплектам журналов, по картотекам моих друзей-футболистов. Но в большинстве случаев мне приходилось полагаться на свою память. А когда мы пытаемся восстановить события далекого прошлого, память подчас ставит нам коварные ловушки. И я не буду удивлен, если знатоки истории нашего футбола обнаружат в моей повести отдельные ошибки в именах и датах.

Архипелаг ста островов

1 Во льдах Баренцева моря

За Вологдой начинается лесная сторона. Лес вплотную подступает к железнодорожному полотну, и на протяжении шестисот километров до Архангельска поезд идет зеленым коридором. Иногда слышится запах гари, и коридор становится черным. Огонь лесного пожара воровски перебегает по траве и кустарнику, в окно вагона пышет удушливым жаром, видны обгорелые стволы лесных великанов и мелколесья.

Встречные составы гружены бревнами и пиломатериалом. Станции похожи на большие лесные поляны; штабелями лежат доски. Слышен назойливый, звенящий визг пилорам, пахнет смолой.

В вагон входят люди в сапогах, брезентовых плащах и кепках, обсыпанные опилками. Они отряхиваются, садятся и заводят разговор о делянках, вырубках, балансе, распиловке.

Поезд идет прямо на север, не отклоняясь ни на восток, ни на запад. О севере говорят названия станций — Вожега, Коноша, Няндома, Шалакуша, Обозерская, Холмогорская — и названия рек, над которыми, громыхая по мостам, проносятся вагоны, — Сухона, Жубена, Вель, Емца. О севере говорит темная коричневая вода этих рек, рожденных не родниками, а торфяными болотами. Вода эта лишь изредка открывается взгляду в прогалинах между плотами, сплошь покрывающими поверхность рек; плотовщики, упираясь шестами, гонят лес туда же, куда стремится наш поезд — к Архангельску. О севере говорит далекое бледное небо, стелющееся над безбрежным лесным океаном, над медлительными коричневыми реками и голубыми чашами лесных озер.

Поезд идет на север, оставляя справа, невдалеке от своего пути, город Холмогоры, родину рыбака и академика Михаила Васильевича Ломоносова. Поезд идет местами, где обитает кряжистое племя поморов, выходцев из вольного города Великого Новгорода, издавна скрывавшихся в лесных дебрях от царской кабалы, племя рыбаков и мореходцев, открывателей неведомых земель.

Проезжаем Исакогорку. Скоро Архангельск. Железная дорога идет рядом с Северной Двиной, отделенная от нее невысокой насыпью. Вдоль берега пришвартованы океанские пароходы — норвежцы, датчане, немцы, англичане, итальянцы, пришедшие за лесом. Над насыпью видны крутые борта, устремленные вперед бушприты, надпалубные постройки, сверкающие стеклом капитанские мостики, стройные мачты, толстые, скошенные назад трубы. Берег и река скрыты насыпью, и кажется, что корабли стоят прямо на земле.

Архангельск. Город лежит по ту сторону Двины. Наш багаж подвозят на железных тележках к берегу, к тому месту, куда причаливает паром.

Широкая река, коричневая, как ржавая осенняя хвоя, течет спокойно и величаво. Там и сям, похожие на алигаторов, плывут по ней оторвавшиеся от плотов бревна. Юркие катера, старательно избегая встречи с ними, шныряют вниз и вверх. Под четырьмя парами весел и под парусом идет против течения рыбачий баркас. Гребут поморские женки, гребут мерно, сильно, умело. На корме у руля — старик с окладистой седой бородой, в белой рубахе и домотканных белых портках.

Рядом со мной ждет парома рослая молодая поморка. Льняные волосы, светлые голубые глаза, безупречно правильные черты лица. Она красива, эта поморская Венера, красива первозданной красотой народного типа.

Подходит паром. Переезжаю на другой берег, отыскиваю гостиницу. Устраиваюсь и снова выхожу на улицу.

Архангельск лежит не близко от устья Двины. Он не похож на портовый город. Это не ворота в мир, как те гавани, которые мне приходилось видеть: Севастополь, Марсель, Генуя, Ливорно, Кадикс. Архангельск кажется лесным городом на сплавной реке. Необычайно нежных тонов небо придает ему оттенок какой-то особой легкости. Уже поздно — десять-одиннадцать часов, а солнце еще только склоняется к закату. Оно зайдет среди ночи на час-полтора — до Полярного круга все же еще около двухсот километров. Оно зайдет, но полнеба на западе будет пылать вечерней зарей, и в городе будет почти так же светло, как днем.

Иду в порт разыскивать «Малыгина», на котором мне предстоит плыть спецкором «Известий» на Землю Франца-Иосифа, к архипелагу ста островов, овеянному легендами арктических экспедиций. Вон он стоит, «Малыгин», однотрубный ледокольный пароход, водоизмещением в 1600 тонн, купленный нами в Шотландии.

Идет погрузка угля, черная пыль висит в воздухе, чумазы лица матросов.

Не в силах преодолеть нетерпения, подхожу к трапу.

— Куда?! Пассажиров будем пускать завтра! — кричат мне с капитанского мостика.

...Наступает и это «завтра». «Малыгин», отмытый, чистый, принимает пассажиров. В каютах размещаются корреспонденты центральных и московских газет. От «Правды» идет Павел Юдин, «Комсомолка» посылает Михаила Розенфельда, «Гудок» и «За индустриализацию» — Лагина.

Розенфельд еще не написал своего «Ущелья Аламасов», Лагин «Старика Хоттабыча». Оба они еще молоды и только начинают писательский путь. Несколько кают забронированы для интуристов.

Интуристский рейс в Арктику... Надо быть «на ты» с дрейфующими льдами, коварными течениями, туманами и айсбергами, чтобы приглашать интуристов на Землю Франца-Иосифа, да еще сулить им в качестве приманки встречу «Малыгина» с цеппелином в бухте Тихой, всего лишь в тысяче километров от полюса.

Капитан «Малыгина» Чертков, невысокого роста, пожилой, с брюшком, с хитринкой в рыже-карих глазах, неодобрительно смотрит на превращение ледокола в экскурсионное судно. Он недавно вернулся из очередного промыслового рейса. В трюмах корабля штабелями лежали тюленьи и моржовые шкуры, за стол в кают-компании рассаживалась буйная ватага промышленников, слышались соленые шутки и раскатистый смех. Это было настоящее дело, один из тех рабочих рейсов, после которых жена встречает капитана на пристани со свежеотглаженным кителем, с парой чистого белья, мылом, веником и простыней, и капитан, прежде чем идти домой, отправляется в баню, чтобы выпарить из себя тяжелый запах ворвани. Теперь же предстояло «катать» на ледоколе интуристов и корреспондентов...

Интуристы прибыли на другой день вместе с начальником экспедиции заместителем директора Арктического института профессором Визе.

Погрузка подходила к концу. Трюмы ледокола заглатывали последние партии ящиков и бочек с продовольствием и снаряжением, последние бунты досок для построек. А затем на молу стали собираться женщины — матери, жены и сестры членов экипажа «Малыгина», — верный признак скорого отплытия.

Оглушительный басистый гудок, команда «отдать швартовы!», грохот сбрасываемых на берег сходен, и вот уже ширится с каждым мгновением полоса коричневой воды между бортом корабля и молом, женщины прощально машут платками, ледокол, развернувшись и выйдя на стрежень, набирает ход. Он идет вниз, к устью Двины, идет мимо белых каменных домов на берегу, мимо лесных заводов и бирж, тянущихся километрами, и северное небо раскидывает над ним в недосягаемой высоте нежнейшие оттенки перламутра; и я знаю — пройдут года, быть может, десятилетия, но все так же ясно буду видеть и реку, и берега, и далекое небо, и упругий бурун у форштевня...

...Мы идем уже несколько часов, а по берегам все еще тянутся лесные склады. Транспортеры вылавливают из воды плывущие по реке бревна. Рабочие баграми подтягивают их к железным скобам, закрепленным на двух вертикальных конвейерных лентах. Подхваченное скобами бревно поднимается к верхнему краю транспортера и падает в штабель позади него. Словно какой-то великан захватывает обеими руками бревна из воды и бросает их себе за спину.

Наконец склады кончаются. По обе стороны лесистые, без единой прогалины берега. Проходим мимо острова Мудьюг, где в годы гражданской войны интервенты расстреливали большевиков и красногвардейцев. Река становится шире, чувствуется приближение устья. И вот берега округло уходят в стороны, и в туманной дымке раскрывается Белое море.

Оно встречает нас солнцем и штилем. Ослепительно сверкает морская гладь, и далеко, — почти до самого горизонта, виден пенистый след за кормой ледокола. Обгоняем иностранных «купцов», возвращающихся из Архангельска в свои порты с грузом леса.

Потом справа и слева наплывают поросшие лесом мысы, и «Малыгин» входит в горловину, соединяющую Белое море с Баренцевым.

Капитан и вахтенный штурман с биноклями не покидают мостика: в горловине ледокол подстерегают знаменитые «когти» — две гряды острых скал, едва выступающих из воды. Они носят еще и другое, не менее красноречивое название: «кладбище кораблей».

Но сегодня туманная дымка легка и прозрачна, и «Малыгин» спокойно минует опасные места. При выходе из горловины по левому борту виден пароход, до половины корпуса выбросившийся на песчаный берег.

В Баренцевом море туман сгущается, и вскоре ледокол окутывает молочная пелена. Надрывно ревет сирена, на баке звонит колокол. Временами из непроницаемой белой мглы доносится приглушенный встречный гудок. Нельзя определить, откуда он идет, кажется, что он слышен со всех сторон. Тревожно: в море туман опаснее десятибалльного шторма.

Но вот капитан сходит с мостика, и «Малыгин» перестает сигналить: мы достигли широт, где уже не пролегают пути кораблей, где море пустынно.

На другой день туман расходится. Снова штиль и солнце. Мы пересекаем Полярный круг, ночь выпала из суток, «дневное светило» не сходит с небосклона. Оно описывает круги, то снижаясь к горизонту, то поднимаясь выше. Смотришь на часы и не знаешь — то ли десять утра, то ли десять вечера. Время отсчитывает кок: утром — завтрак, днем — обед, вечером — ужин. После ужина — спать, плотно задраив шторой иллюминатор.

На корабле налаживается жизнь. Пассажиры знакомятся друг с другом. Корреспонденты осаждают радиорубку. О каждом событии, происходящем на борту, летят сообщения в эфир. Рекорд бьет Розенфельд, вездесущий, напористый, изобретательный, умеющий «подать» материал. «Комсомолка» не ошиблась в выборе спецкора...

Снова туман, снова серая пелена застилает море и небо. Капитан мрачнеет: в тумане редко удается подойти к Земле Франца-Иосифа в намеченном месте: морские течения, капризно меняющие направление и силу, сносят корабль с курса.

С бака раздается крик: «Льды!» Бросаемся к поручням. Разрозненные небольшие льдины плывут навстречу ледоколу. Не раз видели мы такие невзрачные серые льдины на прудах и реках, но здесь они для нас — предвестники Арктики, и мы следим за ними, не отрывая глаз.

Вскоре «Малыгин» плывет уже среди больших ледяных полей. Тяжелые льдины ударяются о борта ледокола и с шуршанием трутся о них.

Вдали возникают причудливые горные цепи, замки с порталами, готические соборы с тонкими шпилями. Приближаясь, они, к нашему удивлению, не увеличиваются, а уменьшаются в размерах, меняют очертания и в конце концов превращаются в небольшие торосы. Такова обманчивая игра рефракции. В течение всего плавания суждено нам «разочаровываться» в этих выплывающих из тумана ледяных фантомах. Из-за них не раз приходилось стирать с географической карты «открытые» исследователями земли и острова, которых в действительности не существовало.

Льды тяжелеют, и «Малыгин» приступает к работе «по своей прямой специальности». Он с разгона влезает отлого скошенным форштевнем на льдину и раскалывает ее своей тяжестью. Обломки льдины погружаются в воду, крутятся, перевертываются, плывут вдоль борта ледокола, попадают в водоворот у кормы и, кувыркаясь в бурунах, уходят назад. Черная извилистая трещина бежит по белому ледяному полю впереди ледокола, голубая вода со стаями мелких рыбешек выплескивается на лед. «Малыгин» снова карабкается на льдину. Иногда лед поддается не сразу. Тогда слышится звонок машинного телеграфа: «малый назад!» — ледокол отступает, берет разбег и с разгона идет на таран. Можно часами наблюдать за этой работой корабля и не захочется уходить с бака.

Льды становятся все тяжелее. Это уже вечный пак, передний край ледяной шапки, покрывающей «макушку» земного шара. Обычно он летом отступает к северу, и корабли добираются до Земли Франца-Иосифа почти по чистой воде, но в этом году сложились на редкость тяжелые ледовые условия.

Все с большим трудом пробивается вперед ледокол. Матросы сменяют друг друга в «вороньем гнезде» — бочке, прикрепленной к верхней трети передней мачты. Они оглядывают в бинокль ледяные поля, ищут разводья и сигналами указывают путь.

Но вот разводья смыкаются, льды сжимают корабль. «Малыгин» — в плену. Команда заводит на ледяное поле якоря, смолкает шум машины и шуршание льдин. Тишина. Первозданная тишина арктической пустыни. Иногда сквозь туман проглядывает солнце, и тогда в торосах и вмерзших в лед айсбергах рождаются нежные голубые тени.

Ждем медведей... Уже давно вычищены стволы и смазаны затворы винтовок, давно брошен жребий на очередь стрельбы. Впрочем, американскому туристу инженеру Дрессеру и его матушке, шестидесятилетней Эмме Дрессер, владелице автомобильных заводов, предоставляют стрелять вне очереди.

Эмма Дрессер выглядит моложе своих лет. Она спокойна, уравновешенна, с твердым взглядом серых глаз. Одета в простой, удобный туристский костюм. У нее своя, облегченного типа винтовка. Нередко она берет в руки другое оружие — вязальные спицы; но даже когда она сидит в кают-компании за рукоделием, ее лицо сохраняет суховатое, жесткое выражение. Инженер Дрессер — высокий, темноволосый, мрачноватый. На нем одежда канадского лесоруба: непромокаемая куртка и штаны, непромокаемые сапоги на меху. Он либо старательно чистит свои три винтовки, либо сидит на палубе в шезлонге и покуривает трубку. Судя по винтовкам, он — страстный охотник. Очевидно, ради охоты на белых медведей Дрессеры и поехали в туристский рейс в Арктику. К красотам природы они равнодушны.

Была с нами на «Малыгине» и еще одна американская туристка, мисс Паттерсон, существо настолько бесцветное, что только сейчас, когда я пишу о Дрессерах, я о ней вспомнил. Эта старая дева бальзаковского возраста принадлежала к племени «глоб-троттеров». В буквальном переводе это английское слово означает «топчущие земной шар». Представителей этого племени можно видеть в музеях, картинных галереях, старинных церквах и дворцах зарубежных стран. С путеводителями в руках, охая и восхищаясь, они осматривают шедевры мирового искусства, копаются в антикварных магазинах в поисках сувениров.

Не «топчущими земной шар», а «слоняющимися по свету» назвал бы я их: в большинстве случаев не любовь к искусству и природе, а душевная пустота и неумение приспособить себя к какому-нибудь делу гонит их из страны в страну, как гонит ветер осенние листья...

...Охотники расположились на палубе. Дрессер напряженно всматривается в пелену тумана. И вот появляется первый медведь, огромный, не белый, а масляно-желтый, с длинной мокрой шерстью. Привлеченный вкусными запахами из камбуза, он приближается к кораблю, не торопясь, перелезает через ропаки и торосы, проваливается в полыньи и снова выкарабкивается на лед. Останавливается, раскачивая из стороны в сторону змеиную голову на тонкой шее, вырастающей из широкого, плотно сбитого туловища. Идет дальше, идет спокойно, в сознании своей силы, еще не познавший коварного могущества человека. Дрессер стреляет. Зверь удивленно поворачивает голову, шатается и падает. Рафинадно-белый снег окрашивается потоком алой крови. Матросы спускаются на лед, канатами подтаскивают тушу к борту, лебедкой поднимают на палубу. Промышленник Журавлев, широкоплечий, стройный, с окладистой светло-рыжей бородой во всю грудь, свежует медведя, снимает шкуру, развешивает ее на вантах. Когда она высохнет и будет вчерне выделана, ее отдадут Дрессеру; он увезет ее в свой Детройт и будет показывать друзьям.

Не проходит и часа, как из тумана выходит второй медведь. Снова гремит выстрел и снова падает убитый зверь. На этот раз он падает в полынью, в прозрачной воде видно все его огромное тело с большой рваной раной на боку — выходным отверстием разрывной пули.

Когда приходит моя очередь, я отказываюсь стрелять: это не охота, а бойня. Я возьму «своего» медведя не с безопасной палубы ледокола, а на плавучем льду или на островах: надо же дать и зверю небольшой шанс. Хотя, откровенно говоря, какой уж там шанс у лапы, пусть могучей, пусть пудовой, против верного прицела и разрывной пули?! Разве что подстеречь из-за тороса это непонятное, не похожее ни на нерпу, ни на моржа существо и неожиданно изломать его в своих объятиях...

Двое суток дрейфуем. Потом в ледяных полях появляются разводья, и «Малыгин» снова начинает пробиваться к северу.

Весь день проводим на палубе. Беседуем, чистим винтовки, играем в шахматы, сочиняем радиограммы, пишем дневники.

Лагин с юношеским пылом убеждает корреспондента немецкой газеты «Франкфуртер Цейтунг» доктора исторических наук Зибурга в преимуществах диалектического метода при изучении истории. Зибург, видавший виды европейский журналист, большой, круглоголовый, широколицый, называющий себя социал-демократом, подтрунивает над проповедническим азартом своего молодого собеседника.

— Высадите его на необитаемый остров, пусть он там агитирует белых медведей, — посмеиваясь, говорит он.

Сотрудник московской газеты «Moscauer Rundschau» Поль, хорошо говорящий по-русски, приходит на помощь дискутантам, когда Лагину не хватает немецких слов.

Все чаще появляются на палубе два представителя Наркомпочтеля. В первые дни плавания они почти не выходили из своей каюты, сортируя и обрабатывая десятки тысяч писем советских филателистов к их зарубежным коллегам.

В бухте Тихой «Малыгин» должен встретиться с цеппелином, который, вылетев из Германии, совершает под управлением доктора Эккенера исследовательский рейс в Арктику. При встрече произойдет обмен почтой: упакованные в брезентовые мешки письма советских филателистов перейдут с ледокола на воздушный корабль, письма филателистов зарубежных стран будут сброшены в таких же мешках с дирижабля на ледокол. На конвертах — специального выпуска полярные марки с изображением цеппелина, ледокола и медведя.

Они очень разные, эти два представителя Наркомпочтеля. Один — Петров — высокий, худощавый, молчаливый, в очках, так и видишь его в окошечке почтового отделения, принимающего телеграммы и заказные письма; другой — невысокого роста и как бы круглый во всех измерениях: круглоголовый, с небольшими веселыми глазками, с толстыми короткими пальцами. Неистощимо веселый, подвижной, общительный, сноровистый, с нетерпеливой готовностью помочь всем и каждому — в чистке ли винтовки, в починке ли одежды, он быстро завоевывает наши симпатии. Он старается все узнать и изучить. Его можно встретить в радиорубке и в камбузе, на капитанском мостике и у штурвала рулевого. Он свой человек в матросском кубрике, моряки узнают в нем моряка. Плавание на «Малыгине» — его первая встреча с Арктикой.

— Позвольте представиться, — говорит ему Арктика: коварные дрейфующие льды, туманы, жестокая стужа, от которой с пушечным грохотом трескаются льды и раскалываются торосы, ураганы, шестимесячная полярная ночь, цинга. — Для многих знакомство со мной было гибельным, и даже отважнейшие из отважных подчас падали духом. Вот что написал обо мне в своем дневнике знаменитый Нансен, когда я схватила его «Фрам» в ледяные объятия: «Ты похожа на женщину с благородными чертами античной статуи, но и с ее мраморной холодностью. На твоем высоком челе, ясном и чистом, — ни тени сострадания к мелким горестям человека. Да, я устал от твоей холодной красоты, я стосковался по жизни, горячей, кипучей! Позволь мне вернуться, все равно — победителем или побежденным, — но позволь мне вернуться и снова начать жить».

— Ты мне нравишься, сестренка, будем знакомы! — отвечает веселый общительный человек. — Я слесарь севастопольского судоремонтного завода, старый большевик. Когда черный барон засел у нас в Крыму, я ушел в партизаны, отсиживался в керченских пещерах, в бурю ходил на шаланде в Новороссийск для связи с Красной Армией.

Так произошло первое знакомство Ивана Дмитриевича Папанина с Арктикой. Через шесть лет его имя прогремит на весь мир. Четырехмоторные самолеты высадят его, уже опытного полярника, побывавшего начальником зимовок в бухте Тихой и на мысе Челюскин, и трех его товарищей — радиста Кренкеля, гидробиолога Ширшова и астронома Федорова — на большую льдину в географической точке, называемой северным полюсом, в точке, к которой столетиями стремились смельчаки и исследователи, на которой до него побывал только один человек — американец Роберт Пири, побывал после двадцатитрехлетних безуспешных попыток, побывал лишь для того, чтобы водрузить в плавучих льдах флаг своей страны и, сделав астрономические наблюдения, повернуть обратно.

Не для рекорда, не для церемонии водружения флага высадится на полюсе папанинская четверка, а для научных исследований, для разгадывания важнейших научных проблем центрального полярного бассейна. Восемь с половиной месяцев — из них четыре в полной темноте арктической ночи — продрейфует она на своей льдине, измеряя глубину океана, температуру, соленость и химический состав воды в различных слоях, выбирая почвенные пробы дна на глубинах свыше 4000 метров, изучая морские течения, производя магнитные и астрономические наблюдения.

Льдину понесет на юго-запад, к берегам Гренландии. С громоподобным грохотом будут сталкиваться ледяные поля, восьмиметровой высоты торосы подступят в ночном мраке к палатке и снежному метеорологическому домику. Льды будут расходиться, будут возникать и снова смыкаться разводья. Соленая вода изгрызет льдину, истончит ее. Трещины пробегут по ней, грозя поглотить полотняное жилище папанинцев.

«Мы наблюдали интересное зрелище», — напишет в своем дневнике Папанин, — «отдельные части лагеря то приближались к нам, то отходили обратно. Мы видели, как вблизи проплывали продовольственные базы, отрезанные от нас широкими полыньями... Договорились: спать будем не раздеваясь. По крику дежурного: «сжатие»! — все немедленно должны вскочить и выбежать из палатки».

А научные наблюдения все же не прекратятся ни на один час до того дня, когда ледокольные суда «Таймыр» и «Мурманец» пробьются сквозь льды и необычайной силы штормы к папанинцам и выхватят их из ледяных объятий.

Дрейф закончится в Кремле, откуда славная четверка выйдет с золотыми звездами Героев Советского Союза на нагрудных карманах морских кителей.

2 Катастрофа у острова Фойн

Все это произойдет в 1937 году. А сейчас, в эти июльские дни 1931 года, когда «Малыгин» сквозь льды прокладывает себе путь к Земле Франца-Иосифа, Папанин всего лишь скромный представитель Наркомпочтеля, и наше внимание привлекает другой пассажир, худощавый, с матово-оливковым лицом южанина, с большими темными глазами, с седыми, легкими как пух, волосами. Еще в Архангельске, когда я впервые увидел его на палубе «Малыгина», он всем своим обликом, выражением глаз, прихрамывающей походкой показался мне похожим на подстрелянную птицу, и от этого впечатления я не мог отделаться в течение всего рейса, быть может потому, что, как и многие другие, знал его судьбу.

Он держался скромно, с простотой хорошо воспитанного человека. Сразу же принял участие совместно с профессором Визе и полярным художником Пинегиным в научных наблюдениях: брал гидрологические станции, черпал привязанным на веревке ведром морскую воду, измерял ее температуру и соленость, а также температуру и влажность воздуха, направление и силу ветра. Иногда он сидел в шезлонге, задумчиво глядя на море. Вскоре он стал моим частым собеседником: на «Малыгине» только со мной мог он говорить на своем родном итальянском языке.

Это был Умберто Нобиле, талантливый конструктор и неудачливый водитель дирижаблей. Дважды его имя привлекало к себе внимание всего мира. В первый раз это случилось в 1926 году, когда судьба свела его с Руалом Амундсеном.

Знаменитый норвежец вызвал Нобиле в Осло для переговоров о покупке дирижабля, на котором он собирался совершить полет со Шпицбергена на Аляску через Северный полюс. Они сидели на веранде небольшого амундсеновского домика на берегу фьорда — полярный исследователь с мировой славой, первый в истории освоения Арктики прошедший из Норвегии в Берингов пролив вдоль северных берегов Канады, первый вступивший на Южный полюс, семь раз зимовавший в полярных льдах, уже седой, но все еще юношески стройный, суровый, горбоносый, с тяжелым, зорким взглядом, и полковник военно-воздушных сил итальянской армии.

Нобиле передал норвежцу предложение своего правительства предоставить дирижабль и экипаж бесплатно с тем, чтобы экспедиция называлась норвежско-итальянской. Амундсен категорически отверг это предложение: дирижабль будет куплен, назван «Норвегия», экспедиция будет норвежско-американской — доллары дает американский миллионер Линкольн Элсворт, в прошлом году участвовавший в неудачной попытке Амундсена перелететь со Шпицбергена на Аляску на двух гидропланах. Нобиле назвал цену, Амундсен согласился и предложил ему при перелете быть капитаном дирижабля.

Контракт был закончен. Нобиле вернулся в Рим готовить дирижабль к полету.

«Норвегия» стартовала одиннадцатого мая 1926 года из Кингсбея на Шпицбергене и через сорок два часа спустилась в Теллере на Аляске.

Когда дирижабль пролетал над полюсом, на лед были сброшены норвежский, американский и итальянский флаги. При полете было установлено, что в районе полюса нет ни материка, ни островов. Это открытие было единственным научным результатом экспедиции. Амундсен написал о ней книгу, в которой воздал должное навигационным талантам Нобиле.

Муссолини и фашистская пресса создали вокруг перелета бум. Нобиле был объявлен чуть ли не национальным героем, ему как конструктору дирижабля отводилась первая роль, он был произведен в генералы, получил титул маркиза и профессуру в неаполитанском университете. Он разъезжал по Америке с лекциями и докладами о перелете. Говорят, будто он утверждал, что его инициатором был Муссолини. И тогда Амундсен в своей новой книге «Моя жизнь» разразился гневной филиппикой против Нобиле, называя его «глупым фантазером, городившим чушь, наглецом и самодовольным эгоистом». Он отказывает ему во всем: в знании воздухоплавательной навигации, в умении управлять дирижаблем, изображает его трусом и паникером. Экспедиция была полярной, говорит Амундсен, и Нобиле был только наемным капитаном. Какое отношение может иметь этот «представитель полутропической расы» к Арктике?!»

Экспедиция была полярной, но успех ее зависел от летных качеств дирижабля, сконструированного Нобиле. Арктический опыт Амундсена, его прошлое исследователя делали его несомненным вождем экспедиции, однако, второе место также несомненно принадлежало итальянцу.

Но старый Руал не хотел уступить ни одной крупицы славы Нобиле, чьим творческим трудом и талантом была создана «Норвегия», хотя охотно готов был, как нечто само собой понятное, разделить ее «на равных» с Элсвортом, чье участие выразилось в чеке на сто тысяч долларов. Парадоксально? Нет, характерно для мира, в котором жил и действовал Амундсен. А вот резкий тон полемики, к сожалению, характерен для него самого.

Чем больше вчитываешься в эти яростные обличения на двадцати двух страницах, тем сильнее охватывает тебя тягостное чувство: рядом с обликом великого исследователя и ученого встает облик великого честолюбца.

«Моя жизнь» многих оттолкнула от Амундсена, даже среди его соотечественников. Слава его потускнела; ему, избалованному поклонением, трудно было с этим примириться. Он жил одиноким холостяком в своем маленьком домике на берегу фьорда возле Осло.

А Нобиле тем временем готовился повторить трансарктический перелет, на этот раз с широкой программой научных наблюдений. Он уже подготовил дирижабль, назвал его «Италия», заручился согласием на участие в перелете профессора Понтремоли, шведского метеоролога Мальмгрёна, опытного полярника, трижды зимовавшего в Арктике, и чешского ученого Бегоунека, специалиста по атмосферному электричеству, ученика и сотрудника Складовской-Кюри.

Надо было получить одобрение Муссолини. Диктатор принял Нобиле в своей резиденции в палаццо «Венеция» в Риме. Он принял, его стоя, опираясь волосатыми кулаками на деку письменного стола. Он редко предлагал пришедшим к нему сесть: когда двое сидят друг против друга за одним столом, невольно создается нежелательная близость. Диктатор был глыбист — глыбистыми были двойной затылок, покатые плечи, толстые короткие ноги. Он смотрел на Нобиле тяжелым взглядом тусклых черных глаз.

Представленный Нобиле план экспедиции был им одобрен.

Из палаццо «Венеция» Нобиле отправился в Ватикан к наместнику апостола Петра на земле. Неизвестно, прикладывался ли он к туфле наместника, известно лишь, что он вышел из Ватикана с крестом и иконой, которыми благословил его папа.

Оставалось найти талисман, который принес бы удачу экспедиции; таким талисманом стала небольшая изящная собачонка Титина.

6 мая «Италия» пришвартовалась в Кингсбее (по-норвежски — Конгс-фьорд), в том самом эллинге, где два года назад готовилась к трансполярному перелету «Норвегия», 15-18 мая «Италия» совершила успешный полет, покрыв свыше четырех тысяч пятисот километров. Были обследованы Земля Франца-Иосифа, Северная и Новая Земля, произведены научные наблюдения, уточнены местоположения и контуры некоторых островов.

Рано утром 23 мая дирижабль вылетел к берегам Гренландии и оттуда к Северному полюсу. Над полюсом были сброшены на лед крест, врученный папой, итальянский флаг и флаг города Милана, финансировавшего экспедицию.

На обратном пути условия полета ухудшились: дул сильный встречный ветер. Метеорологическая обстановка требовала, чтобы был взят курс прямо на Конгс-фьорд. Но существовала еще и политическая обстановка: надо было во что бы то ни стало открыть хоть малюсенький островок, хоть какую-нибудь ненанесенную на карту скалу и назвать ее «Землей Муссолини». И Нобиле приказал отклониться от кратчайшего пути и лететь вдоль 25° восточной долготы над менее исследованным районом. Тень диктатора витала и на 80-й параллели...

Вскоре, однако, пришлось отказаться даже от этого небольшого отклонения: ветер крепчал, дирижабль трепало и сносило на восток, корпус оледеневал, пропеллеры с огромной силой метали в него куски льда, они пробивали оболочку, экипаж едва успевал заделывать пробоины. Был взят курс прямо на Конгс-фьорд.

Из-за ошибки в управлении дирижабль неожиданно снизился, командирская кабина ударилась о торос и была вырвана из корпуса воздушного корабля. Облегченный дирижабль взмыл в небо и вскоре исчез в тумане, унося с собой шесть человек.

На льду осталось десятеро. Семь из них — офицеры итальянского военного флота Вильери, Цаппи и Мариано, инженер Трояни, радист Биаджи, ученые Мальмгрен и Бегоунек — тотчас же поднялись на ноги, трое остались лежать: моторист Помелла был убит, Нобиле получил перелом голени и запястья, Чичони — перелом бедра.

Кругом был битый лед: небольшие льдины, трещины, разводья. Стали собирать вещи, выпавшие из кабины. Нашли красную палатку, спальные мешки, пеммикан, шоколад, масло. И нашли то, что обещало спасение: передатчик, приемник и секстант для определения по солнцу координат. А на краю небольшой льдины Мариано нашел свою книжку с логарифмическими таблицами, без которой секстант был бесполезен.

Биаджи бросился к аккумуляторам. Каким-то чудом они уцелели. И пока устанавливали палатку и переносили туда раненых, Биаджи смонтировал свои приборы. Он уже стучал ключом, и в эфир полетели слова: «SOS, SOS, Италия, Нобиле». Эфир не отвечал. Биаджи надел наушники и поймал мощную аргентинскую станцию Сан-Пауло. Она передавала спортивные известия и веселые аргентинские песенки под гавайскую гитару.

Биаджи снова застучал ключом: ответа не было. Никто еще не подозревал, что «Италия» потерпела катастрофу.

На следующий день сквозь туман проглянуло солнце, и офицеры успели определиться: лагерь дрейфовал северо-восточнее Шпицбергена, в пятистах пятидесяти километрах от Конгс-фьорда, где стоял корабль «Читта ди Милано», плавучая база нобилевской экспедиции.

Теперь из Сан-Пауло уже не передавали аргентинские песенки: все радиостанции, которые ловил Биаджи, вещали об исчезновении «Италии». И вскоре Биаджи услышал, что поиски будут происходить в районе к северу от Шпицбергена, в ста километрах от того места, где они находились.

Добиться связи — от этого зависела теперь судьба девятерых на льдине. Добиться связи во что бы то ни стало, и Биаджи круглые сутки, не зная отдыха, каждый час посылает в эфир свой «SOS» с координатами лагеря. Но его не слышат ни 27-го, ни 28-го мая.

И тогда трое — Цаппи, Мариано и Мальмгрен — покидают лагерь, оставляя больных и раненых товарищей, чтобы добраться по плавучему льду до Шпицбергена, берег которого чуть виден на горизонте. Они поступают так по различным побуждениям: Цаппи и Мариано не верят, что удастся установить радиосвязь с какой-нибудь станцией, и просто хотят спасти свою жизнь, Мальмгрен, напротив, не сомневается в том, что связь будет налажена, но считает целесообразным испробовать и второй способ: опытный полярник, он уверен, что доберется по льдам до Шпицбергена.

Итак, трое уходят, а Биаджи настойчиво пробивается в эфир. Наконец, 3 июня, когда оставшиеся в лагере уже почти потеряли надежду на помощь, его призывы услышали. Услышали не мощные радиостанции Сан-Пауло и Эйфелевой башни, а скромный советский любитель-коротковолновик Шмидт в глухом селении в глубине архангельских лесов, в селении, где для жителей радио все: последние известия, иностранная хроника, музыка, театр у микрофона.

Шмидт уловил: «Италия... SOS... остров Фойн около 30 миль от лагеря», и передал радиограмму в Москву. И вскоре Биаджи сообщает своим товарищам радостное известие: к лагерю сквозь тяжелые льды пробиваются шхуны «Хобби» и «Браганца». И еще одну, самую важную весть узнают обитатели красной палатки: в спасательные операции включился Советский Союз. Ледокол «Малыгин» уже обследует район Земли Франца-Иосифа, «Красин» прокладывает себе путь к Шпицбергену.

Через месяц после катастрофы на льдину садится на маленьком «Фоккере» шведский военный летчик Лундборг. Он имеет приказ переправить Нобиле на «Читта ди Милано». Нобиле отказывается: он требует, чтобы сначала вывезли со льдины Чичоне с переломом бедра и больного Трояни. Лундборг настаивает на своем: приказ есть приказ. Кроме того, Чичоне слишком тяжел для маленького «Фоккера», а своего механика Лундборг не соглашается оставить на льдине. За Чичоне он прилетит, лишь только переправит на «Читта ди Милано» Нобиле. После долгих споров Нобиле соглашается и делает непоправимую ошибку: теперь на долгие годы к нему приклеен ярлык: «капитан, который первым покинул тонущий корабль».

На «Читта ди Милано» Нобиле оказывается не начальником экспедиции, который должен руководить спасением оставшихся на льдине, а опальным узником. Капитан плавучей базы Романья отлично знает, что Муссолини не простит Нобиле его неудачу и, предугадывая настроение дуче, отстраняет его от всякого вмешательства в спасательные операции.

На следующий день Лундборг возвращается на льдину, чтобы вывезти оттуда Чичоне, а затем поодиночке и всех других обитателей красной палатки. Однако при посадке самолет капотирует, и швед сам оказывается в ледовом плену.

Но есть же и другие самолеты. Нет, они не прилетят: они ищут Амундсена, вылетевшего из Осло в Конгс-фьорд на поиски Нобиле и пропавшего без вести. Только о нем говорят теперь радиостанции, его судьба тревожит весь мир куда больше, чем участь итальянцев в лагере Вильери. Одна у них теперь надежда: на «Красина», пробирающегося к ним сквозь тяжелые льды. Они следят за его продвижением по радио, отмечают пройденные им мили флажком на карте, 7-го июня лагерь взволнован неожиданным сообщением: летчик Чухновский, находившийся на «Красине», обнаружил на льду в районе острова Карла XII трех человек — группу Мальмгрена. Тяжелые торосы и разводья преградили им путь к Шпицбергену. Когда «Красин» подошел на следующий день к льдине, на ней оказалось только два человека: лежавший на снегу в полном изнеможении полураздетый Мариано и здоровый и крепкий Цаппи. На нем в три слоя была напялена не только его собственная одежда, но и одежда Мальмгрена и Мариано.

— Что с Мальмгреном?

Это был первый вопрос, с которым обратились к Цаппи.

— Он обессилил, не хотел быть нам обузой и просил его оставить. Мы вырубили во льду яму, чтобы его не заметили медведи, и покинули его.

Мариано молчал, не подтверждая и не опровергая слов Цаппи. Он молчал и на ледоколе, где ему ампутировали отмороженную ногу, и на допросе в следственной комиссии в Риме.

— Судя по тому, что на вас одежда Мариано, вы и его собирались покинуть? — спросили у Цаппи.

Цаппи замялся.

О судьбе Мальмгрена ничего более достоверного никогда и никому узнать не удалось.

Вечером 12-го июля Бегоунек, выйдя из палатки, услышал какое-то далекое гудение. Он прислушался: басистый голос судовой сирены оповещал о приближении «Красина». Ледокол продвигался с трудом, влезая на льдины и давя их своим весом. Отступал, брал разгон и снова крошил двухметровый лед. Он шел вперед, и ничто не могло его остановить. На корме развевался флаг страны Советов...

...Весть о катастрофе застала Амундсена в его домике, где он два года назад принимал Нобиле, обсуждал с ним подробности трансарктического перелета на «Норвегии» и пригласил принять в нем участие.

Какое-то странное чувство шевельнулось в душе старого полярника, когда он представил себе, что его соперник, этот беспомощный «представитель полутропической расы», борется за свою жизнь где-то на дрейфующем льду или на каком-нибудь необитаемом острове. Амундсен вспомнил свои нападки на Нобиле, вспомнил, как его друг капитан Вистинг, справедливейший человек на свете, выслушивая их, смущенно молчал и отводил взгляд в сторону. Капитан был совсем другого мнения об итальянце. Да и что, честно говоря, можно поставить в вину Нобиле, кроме излишней для пилота импульсивности, и нерешительности, и ребячьего тщеславия? Руал почувствовал угрызения совести. Великий исследователь творил суд над великим честолюбцем и признал его виновным. А раз так, значит, надо искупить свою вину, надо принять участие в поисках «Италии». Но на чем лететь? Итальянское правительство поручило руководство спасательными работами не ему, а Рийсер-Ларсену. У Амундсена нет самолета и, как всегда, нет денег. Но это его не останавливает: он радирует своему другу и спутнику по двум трансполярным перелетам Элсворту с просьбой представить ему нужные средства. Американец на этот раз скуповат: не отказывает, но высылает меньше, чем нужно, чтобы купить «Дорнье-Валь», самый надежный в полярных условиях самолет. Приходится подыскать что-нибудь подешевле. И Амундсен покупает «Л-47», летающую лодку «Латам», хотя отлично знает, что для Арктики она мало пригодна.

«Л-47» в полной готовности: французский летчик-истребитель Гильбо собирается совершить на ней трансатлантический перелет. Гильбо охотно соглашается лететь с Амундсеном: знаменитому асу первой мировой войны, сбившему не один десяток немцев, по душе рискованные предприятия.

Он поднимается в воздух с Сены, описывает круг над Парижем и на следующий день, покрыв с одной посадкой тысяча пятьсот километров, подруливает к маленькому домику на берегу фьорда. Вскоре «Л-47» с Амундсеном на борту стартует в Тромсё, чтобы взять в географическом институте сводку погоды.

На другой день «Л-47» покинул Тромсё. Он поднялся в воздух и скрылся в тумане. Через несколько часов от него была принята радиограмма: Амундсен запрашивал сводку погоды в районе острова Медвежьего. Это была последняя весть с летающей лодки.

Полуторамесячные поиски, в которых приняли участие все корабли и самолеты, находившиеся в районе Конгс-фьорда, были безрезультатны: льды и разводья Баренцева моря надежно хранили свою тайну. Только два с половиной месяца спустя рыбачий катер «Продд» выловил у норвежских берегов из воды поплавок гидроплана с алюминиевой пластинкой, на которой было выгравировано «Л-47». Арктика взяла реванш у того, кто не раз ставил ее на колени...

Воздадим же должное полярному викингу, чья несгибаемая воля, непреклонная целеустремленность, спокойное бесстрашие не знали преград, чьи подвиги принадлежат норвежскому народу, а недостатки взлелеяны миром, в котором человек человеку — волк.

...Специальная комиссия расследовала обстоятельства катастрофы с дирижаблем «Италия». Нобиле был признан виновным в неумелом руководстве экспедицией, лишен генеральского чина, орденов и титула маркиза, ошельмован фашистской прессой. Цаппи и Мариано, раздевшие и покинувшие на произвол судьбы Мальмгрена, а быть может, повинные в более тяжелом преступлении, были оправданы: они действовали в духе фашистской морали.

Судьба шестерых итальянцев, унесенных взмывшим в небо дирижаблем, неизвестна. Они, конечно, погибли, но где, когда и как — этого не знает никто.

Нобиле приехал в Москву. Ему дали возможность применить свои знания и талант в научно-исследовательском институте дирижаблестроения.

И вот теперь он едет с нами на «Малыгине» на Землю Франца-Иосифа, и в его глазах, когда он задумчиво смотрит на покрытое льдами море, появляется такое выражение, словно он хочет и не может избавиться от нахлынувших на него тягостных воспоминаний.

А в мировой печати все еще продолжается полемика: большинство журналистов обвиняют Нобиле, некоторые его защищают. Сам «подсудимый» молчит. Он заговорит через четырнадцать лет, когда рухнет фашизм и когда он при поддержке коммунистов станет депутатом итальянского парламента как независимый. Тогда он напишет книгу, чье название говорит само за себя: «Я могу сказать правду»...

Нет худа без добра:

«Красин», спасая Нобиле, доказал, что мощный ледокол в содружестве с опытным летчиком, указывающим ему путь, может преодолеть самые тяжелые льды, и уже на следующий год «Седов» высаживает в бухте Тихой первую смену зимовщиков, через четыре года «Сибиряков» впервые в истории арктических плаваний проходит в одну навигацию из Архангельска в Берингов пролив, а еще через два года «Литке» совершает тот же путь в обратном направлении.

Осуществилась давнишняя мечта русского народа о северном морском пути из Архангельска через Берингов пролив в Тихий океан, мечта, ради которой Петр Первый рассылал по устьям сибирских рек отряды Великой северной экспедиции, Ломоносов изучал воздушные и морские течения в полярном бассейне, талантливый флотоводец и ученый Макаров построил мощный ледокол «Ермак» и ходил на нем к Земле Франца-Иосифа и к Новой Земле, великий химик Менделеев подавал докладные записки царским министрам, в которых предлагал возглавить полярную экспедицию: «Завоевав себе научное имя, на старости лет не страшусь его посрамить, пускаясь в страны Северного полюса».

Северный морской путь освоен, и ледоколы ведут караваны судов, груженных лесом и углем, из устьев сибирских рек в Архангельск и в зарубежные страны.

Однако ледоколы недолго держали первенство в освоении арктических просторов. В 1933 году ледокольный пароход «Челюскин» был раздавлен льдами в районе Берингова пролива. Не девять человек, как в лагере Нобиле, а сто четыре человека, и среди них женщины и дети, оказались на плавучих льдах в тысячах километрах от аэродромов и посадочных площадок.

В лагере царит полное спокойствие. Сильные не собираются покидать слабых, чтобы добираться по льдам до Чукотки. Все уверены, что их не оставят в беде. И действительно, блестящая плеяда советских летчиков — Ляпидевский, Водопьянов, Галышев, Доронин, Слепнев, Каманин, Молоков — спасла всех. Опыт спасательных работ показал, что арктические просторы доступны для тяжелых самолетов.

И уже через четыре года целая эскадрилья четырехмоторных воздушных кораблей, базируясь на острове Рудольфа, высаживает на Северном полюсе папанинскую четверку, и Чкалов, Байдуков и Беляков открывают серию трансарктических перелетов из СССР в США.

Наступает советская эпоха освоения Арктики, с другими целями, другими методами, другими результатами...

Героизм одиночек, снаряженные на подачки миллионеров экспедиции уходят в прошлое. Начинается планомерное освоение Арктики, хозяйственное и научное. Мечты Нансена и Пинегина — дрейфующие в полярном бассейне научные станции — становятся обыденностью.

Пройдет двадцать пять лет после дрейфа папанинцев, и уже семь станций «Северный полюс» будут дрейфовать в Северном Ледовитом океане, и находящиеся на них научные работники будут держать непрерывную радиосвязь с Большой землей, разговаривать со своими семьями. Корреспондентам не надо будет подниматься на палубы ледоколов, чтобы побывать на этих станциях или зимовках. Они будут вылетать на рассвете из Москвы и возвращаться на следующий день, передав «дрейфовщикам» письма и подарки от родных.

3 Дирижабль в бухте Тихой

Льды дрейфуют, разводья появляются и исчезают. «Малыгин» упорно пробивается к Земле Франца-Иосифа.

Розенфельд ставит рекорды корреспондентской изобретательности: даже в эти однообразные дни он находит материал для ежедневных радиограмм в «Комсомолку».

Медведи подходят к ледоколу и падают, пораженные разрывными пулями. В камбузе стоит бочка с медвежьим мясом, и если проголодаешься в неурочное время, можно отрезать себе бифштекс и поджарить его на раскаленной докрасна плите.

«Взял» и я своего медведя. Он в нерешительности переминался с ноги на ногу метрах в двухстах от ледокола, раздумывал, очевидно, стоит ли подходить ближе. Я спустился на плавучий лед и стал приближаться к зверю. Медведь следил за мной, раскачивая из стороны в сторону узкую небольшую голову. Я подошел метров на двадцать — он не нападал и не обращался в бегство. Он стоял, повернувшись ко мне боком, и, казалось, был в недоумении — что предпринять. Я прицелился и всадил ему в бок пулю. Медведь упал, предсмертная судорога прошла по его большому телу.

Небольшой, однако, шанс оказался у «властителя Арктики» даже на плавучем льду. Я доставил только лишние хлопоты себе и помогавшим мне матросам: пришлось издалека подтаскивать медведя к ледоколу...

...Наконец льды расходятся, и «Малыгин» идет по чистой воде к северу. Но Чертков не сходит с капитанского мостика: туман ограничивает видимость, и это тем опаснее, что до Земли Франца-Иосифа уже недалеко. Ледокол осторожно крадется в молочной пелене. Туман поглощает звуки, все вокруг смутно, неясно, таинственно.

Но вот из тумана выплывает крутой, угрюмый буро-коричневый мыс, перепоясанный снежником. Он похож на гигантский бутерброд: толстый ломоть ржаного хлеба, толстый слой масла и сверху — второй ломоть хлеба. Хмур и неприветлив первый лик Земли Франца-Иосифа.

На капитанском мостике, посовещавшись, решили, что перед нами мыс Диллон на острове Клинток. Значит, течения отнесли нас на 60 километров к востоку от мыса Флоры, южной оконечности острова Нордбрук, на который мы должны высадиться, чтобы осмотреть остатки зимовавших на нем экспедиций. «Малыгин» меняет курс и осторожно пробирается в тумане на запад.

Внезапно слышится резкий скрежет, совсем не похожий на шуршание льдин о борт корабля. Мы чувствуем сильный толчок, второй, третий. Ледокол бросает из стороны в сторону.

С капитанского мостика доносится «большой морской загиб». Чертков при каждом толчке как-то странно приседает и хлопает себя по ляжкам.

Наконец «Малыгин» останавливается, словно к чему-то пригвожденный: он засел на подводных камнях, на «банке», как говорят моряки.

Чертков потерял всю свою капитанскую важность. Шутка сказать: посадить ледокол у Земли Франца-Иосифа на камни, да еще с интуристами. Придется, чего доброго, вызывать буксир из Архангельска.

Одна за другой раздаются команды. По палубе забегали штурманы и матросы. Толстый шланг протянулся к корме: перекачивают воду в кормовые цистерны. Спустили две шлюпки, на всю длину якорных цепей отвели якори назад и вцепились ими в каменистое дно. Заскрипел, завращался брашпиль, якорные цепи натянулись, как струны, стараясь стащить ледокол с камней. Гребной винт заработал на предельных оборотах, давая «полный назад». Ничего не помогало: ледокол дрожал крупной дрожью, как норовистая лошадь, но не трогался с места. Острые камни мертвой хваткой вцепились в его киль и корпус. Оставалась последняя надежда — на луну, верную спутницу нашей планеты: ведь это она «заведует» приливами и отливами и, если захочет, может покрепче притянуть к себе соленую воду Баренцева моря и высвободить киль «Малыгина» из острых камней.

Туман, как занавес в театре, поднимается вверх. И тогда мы видим, что не одни попали в беду: целая стая айсбергов и льдин засела вокруг нас на мелях и банках.

Ждем час, другой, третий. И вдруг, когда надежда была уже почти потеряна, корпус «Малыгина» перестает содрогаться, и ледокол плавно, с неожиданной легкостью сходит с камней. Льдины и айсберги остаются позади.

Идем к мысу Флоры. Но высадиться на него не удалось: разразился шторм. Ветер срывал пену с гребней волн и бросал ее к верхушкам мачт, белые буруны бушевали у подножия мыса, рваные клочья тумана то скрывали, то обнажали его бурую вершину. Капитан меняет маршрут, решает идти прямо в бухту Тихую, где расположена зимовка.

Мы идем туда не обычным путем, не широким Британским каналом, делящим архипелаг на две части, а узким, еще нехоженым проливом Миерса. Идем осторожно, промеряя лотом глубины. Ветра в проливе нет, качка стихает, ярко светит солнце. И тогда Земля Франца-Иосифа предстает перед нами во всем своем сверкающем великолепии. Неторопливой чередой проходят мимо нас острова архипелага. Из темносиней воды встают отвесные буро-коричневые скалы причудливых очертаний: то зубчатые крепостные стены, то мощные бастионы, то источенные штормами шпили. В прорывах между скалами сползают к морю глетчеры, не белые, а розовые или бледно-зеленые от проросших в них лишайников; они обрываются к воде стеклянно-синими ледяными срезами. Айсберги, прозрачные, разъеденные водой, с голубыми отсветами в глубоких впадинах и пещерах, задумчиво дрейфуют у берегов. Над скалами, над глетчерами, над айсбергами — небо в серых, светло-оранжевых, голубых оттенках, без единой яркой, кричащей краски. Пейзаж неповторимой суровости и нежности, пейзаж не нашей, а другой, неведомой планеты, полярная сказка, пригрезившаяся только одному художнику — Чюрлионису.

Она берет нас в плен, эта арктическая сага, берет надолго, навсегда: до конца дней своих не забыть мне темно-синюю ширь проливов, амфиладу плывущих нам навстречу островов и высокое, сурово-нежное небо.

...Уже виден остров Скотт-Кельти; за его плоской, черепахообразной громадой скрыт остров Гукер. Там, в бухте Тихой, на самой северной в мире радиостанции, десять наших товарищей в томительном нетерпении ищут на горизонте дым ледокола, ждут, чтобы прорвалась, наконец, блокада одиночества, ждут вестей и писем от близких. Ведь в то время самолеты еще не летали с Большой земли на Землю Франца-Иосифа, и только радио служило связью между затерянной в базальтовых валунах зимовкой и остальным миром.

Волнуемся и мы: нетерпеливо ждем, пока «Малыгин» огибает мысы и глетчеры Скотт-Кельти. И вот они отходят влево, и перед нами открывается величавый простор бухты Тихой. Спускающийся с прибрежных гор глетчер, обрываясь в море, образует ее берега. Слева ее замыкает высокий обрывистый мыс Седова, справа, вдали, виден выступающий в море красновато-бурый массив скалы Рубини — так назвали ее в честь знаменитого итальянского тенора участники американской арктической экспедиции Файла, побывавшие здесь в 1905 году. В середине бухты дрейфует белоснежный айсберг, очертаниями напоминающий двугорбого верблюда.

На вершине мыса Седова вырисовываются на фоне неба два грубо сколоченных креста, у его подножия, среди больших валунов, разбросаны приземистые, посеревшие от непогоды домики зимовки.

Нас ждут: радиомачта расцвечена красными флажками, зимовщики выстроились у берега. От маленькой пристани отваливает моторка. Заполняя бухту громким тарахтением, она направляется к «Малыгину». В бинокль различаем на ней четырех зимовщиков. Сейчас мы увидим их, исхудавших, изможденных шестимесячной полярною ночью...

...По веревочному трапу поднимаются и сразу же попадают в наши объятия... трое крепких, упитанных, краснощеких, заросших бородами парней — начальник зимовки Иванов с двумя товарищами. Четвертый ждет в моторке. Передаем гостям письма от родных и живые цветы с Большой земли. «Дороже золота», — говорит механик Плосконосов, бережно засовывая письма в карман кожаной куртки. Начинаются расспросы, но Визе и Пинегин уводят всех троих в свою каюту для доклада о делах зимовки.

Мы не хотим ждать, пока «Малыгин» бросит якорь и спустит шлюпку: моторка перевозит нас на берег. Стая пушистых собак — белых, серых, коричневых, черных, виляя задранными кверху хвостами, окружает нас. Плотно прижавшись к нашим коленям, они не дают нам пройти, пока мы дружески не похлопаем их по спине; каждому живому существу хочется ласки.

Здороваемся с зимовщиками, они приглашают нас в свой жилой дом. Это крепкая постройка из толстых бревен. Хорошо проконопаченные стены не пропускают ни ветра, ни мороза. Столовая, или как говорят на зимовках, кают-компания, просторна и уютна. В ней — библиотека, патефон.

На столе лежит книга, судя по обложке, читанная и перечитанная. Смотрю фамилию автора и заглавие — «Лауридс Бруун. Счастливые дни Ван-Цантена» — и представляю себе, как в долгую полярную ночь, когда трещит стужа и завывает ураган, когда на темном небе играют сполохи северного сияния, зимовщики читают эту повесть о далеких островах Океании, опаленных тропическим солнцем, о лазурных лагунах и коралловых рифах, о маленькой хижине, крытой пальмовыми листьями, о любви белого человека и женщины с коричневой кожей, с простым и щедрым сердцем.

Вечером мы сидели в кают-компании за товарищеской беседой. Сначала зимовщики были скупы на слова, они хотели не говорить, а слушать, слушать о том, что делается на Большой земле. Но понемногу они разговорились о своей работе: об обследовании островов, о метеорологических и магнитных наблюдениях.

На другой день мы ждали прилета цеппелина. Радисты бессменно дежурили в радиорубке. Но воздушный корабль не давал о себе знать.

На капитанском мостике, на спардеке, на палубе стояли люди. Интуристы, корреспонденты, капитан Чертков, штурманы, кинооператоры с аппаратами и биноклями напряженно всматривались вдаль. Папанин и Петров вытаскивали из своей каюты мешки с почтой и складывали их у борта.

День был на редкость безветренный. Опаловая пелена облаков скрывала солнце. Только на юге в прорывах туч розовели его лучи. Неподвижная гладь бухты отражала, как в слегка затуманенном зеркале, бурый массив скалы Рубини, причудливые очертания айсбергов, сверкающий обрыв ледника Юрия, дымчатые скалы горы Чюрлиониса, плоские мысы острова Скотт-Кельти.

Наконец, на западе, над горизонтом, показалась черная точка. На палубе и на вантах ледокола, на крыше радиостанции люди, не отрываясь, следили за ней в бинокли. Она приближалась, медленно вырастая и принимая характерную форму сигары. Дирижабль скрылся за островом Скотт-Кельти, через несколько минут, неожиданно большой и близкий, проплыл над проливом Мелениуса, медленно и плавно описал круг над мысом Седова. Когда он вновь появился над бухтой, стало заметно, что он значительно снизился. Еще один круг, и дирижабль недвижно повис над водой на высоте пятидесяти-ста метров. Замолкают моторы, перестают вращаться лопасти пропеллеров.

Теперь можно было определить гигантский размер дирижабля. Громоздкий и вместе с тем изящный и хрупкий, он неподвижно висел над бухтой, а под ним в зеркальной воде стоял, гондолой кверху, его опрокинутый двойник.

Воздушный корабль выровнялся и начал медленно снижаться, сближаясь со своим отражением. Впившись руками в поручни, не отрывая глаз, словно сомнамбула, следил за маневром Нобиле. Какие мысли, какие воспоминания проносились в это время в его голове?

С носа и кормы цеппелина бросают якоря-тросы. Окна кабины открываются, в них видны механики в синих беретах. В окне командирской гондолы появилась голова человека в меховой шапке.

— Здорово, товарищи! — донесся до нас его голос. Это был радист Кренкель, будущий участник папанинской четверки.

Командирская гондола коснулась воды, из глубины бухты в ней поднялся ее двойник, цеппелин замер неподвижно.

Полярная стихия, трижды покоренная — на земле, на воде и в воздухе, — отражала в зеркале бухты антенну радиостанции, стройный корпус ледокола и силуэт воздушного гиганта.

С палубы «Малыгина» сбрасывают в стоящую у борта шлюпку мешки с почтой. Папанин и Петров подбегают к трапу, но затем уступают дорогу Нобиле. Он спускается в шлюпку, вслед за ним в нее забираются почтовики. Матросы налегают на весла, шлюпка отваливает и направляется к цеппелину. Лед мешает ей подойти и заставляет лавировать. Течением дирижабль относит к югу. Льдины начинают теснить хрупкую гондолу.

— Эй, там, с почтой, быстро! — слышен резкий взволнованный голос командира воздушного корабля Эккенера.

Брезентовые мешки принимают с шлюпки на дирижабль, такие же мешки летят с дирижабля в шлюпку.

Снова раздается торопливая команда. Звонит машинный телеграф, затягивают свою песню моторы, воздушный корабль отрывается от своего двойника в бухте и начинает медленно набирать высоту. Он идет вперед и вверх, описывает дугу и проплывает высоко в небе над зданиями радиостанции, над обрывами мыса Седова, над куполами глетчеров. Он идет на восток — к Северной Земле...

Вечером на берегу состоялся банкет в честь интуристов, корреспондентов и команды «Малыгина». Повар зимовки заставил нас вспомнить слова Амундсена, что кок в полярных экспедициях — второе лицо после начальника. Стол был уставлен закусками и напитками.

Произносились речи. Зибург говорил о большой работе, которую делают в Арктике советские полярники, в то время как страны Западной Европы охвачены кризисом и безработицей. Тост следовал за тостом, а из камбуза одно за другим выплывали блюда обильного обеда. К десерту, когда наши «емкости» были уже непредусмотрительно заполнены, повар, встреченный аплодисментами, внес в кают-компанию три больших торта, подлинные шедевры кулинарного искусства. И что же — торты исчезли, словно бы их и не было: недаром Гоголь утверждал, что и в битком набитой народом церкви найдется место для городничего... Нет, зимовщики не терпели нужды в бухте Тихой.

Банкет затянулся. Не все пассажиры «Малыгина» добрались после него до своих кают: некоторые заночевали на берегу.

4 На зимовке

Цеппелин улетел, на зимовке начинаются рабочие будни. Идет аврал — разгрузка «Малыгина». Из трюмов ледокола переправляются на берег ящики и мешки с продовольствием и снаряжением, топливо, запасные части к ветряному двигателю, лес для новых построек. Авралят все: зимовщики, экипаж «Малыгина», корреспонденты.

Работа сближает, и мы становимся как бы членами коллектива зимовщиков, входим в их жизнь. И вскоре нам уже кажется, что мы находимся не на самой северной в мире зимовке, а на обычной метеорологической станции, каких на земном шаре десятки тысяч. Именно так чувствуют себя зимовщики. Они сжились с Арктикой, она стала для них повседневным бытом. Впрочем, это не совсем верно. Здесь есть какая-то доля бравады: нельзя оставаться равнодушным перед своеобразной, ни с чем не сравнимой красотой Земли Франца-Иосифа.

В дни ледового дрейфа я сдружился с Николаем Васильевичем Пинегиным, и мы авралили с ним на пару.

Профессор Визе и Пинегин — бывалые полярники. В 1913-1914 годах — еще совсем молодыми — они зимовали в бухте Тихой с экспедицией лейтенанта Седова, Визе — в качестве гидробиолога, Пинегин — как фотограф и художник. Не было тогда ни домиков на берегу, ни радиоантенны, ни ледокола в бухте. Стояла вмерзшая в береговой припай небольшая деревянная шхуна «Св. Фока», и мучились цингой в своих холодных каютах участники экспедиции.

С тех пор прошло семнадцать лет, но ни Визе, ни Пинегин не изменили Арктике. Визе стал ведущим советским ученым-полярником. Он открывал новые земли, притом не только в экспедициях, но и сидя за своим письменным столом в кабинете Арктического института. Так, изучив в 1924 году дрейф шхуны Брусилова «Св. Анна», он «открыл» новый остров на точно определенных координатах в Карском море. Он должен был существовать, этот остров, иначе нельзя было объяснить, почему в этом месте морские течения описывают дугу. Через шесть лет Визе высадился с борта ледокола на «свой» остров. Он оказался как раз там, где ему и полагалось быть. С 1928 года Визе делает ежегодные прогнозы льдистости арктических морей; они служат надежными ориентирами для полярных плаваний.

Визе отдал Арктике свой талант ученого, Пинегин — зоркий глаз художника и мастерство писателя: его книги «В стране песцов» и «Записки полярника» по описаниям природы, обрисовке быта и характеров, красочности диалога мало чем уступают северным рассказам Короленко.

...Аврал закончен, и мы с Николаем Васильевичем решаем побродить по берегам бухты Тихой. С винтовками за спиной взбираемся по гальке и снежникам на небольшую площадку на склоне мыса Седова. На площадке врыто в землю два грубо сколоченных деревянных креста. На одном выжжено «Expedition leutenant Sedow»^[1], на другом — «И. А. Зандер». Под этим крестом похоронен механик экпедиции, умерший от цинги.

С площадки видна бухта Тихая, против Мелениуса с вдающимся в него плоским мысом Скотт-Кельти и вдали — ледниковые щиты еще каких-то островов. Небо заволокли тучи, и далекий арктический простор величаво спокоен. Пинегин задумался.

— С того дня, как мы пришли в бухту Тихую, — сказал он, прерывая молчание, — я не могу отделаться от воспоминаний. Разговариваю с зимовщиками, здоровыми, веселыми, и вижу, словно сквозь туман, своих товарищей-седовцев, грязных, лохматых, истощенных, с одутловатыми лицами, вижу палубу нашего «Фоки», покрытую замерзшей моржовой кровью и собачьим пометом, свою каюту с инеем на стенах и толстым слоем льда на иллюминаторе. Эти воспоминания преследуют меня почти с ясностью галлюцинаций... Ведь я собственными руками складывал с товарищами этот могильный холмик, под которым лежит добродушный толстяк Зандер. Вчера на банкете я едва удержался, чтобы не рассказать обо всем этом...

...Георгий Седов, сын простого азовского рыбака, сумевший, благодаря своей настойчивости, получить образование и окончить морской корпус, куда принимали только дворян, стал ученым-гидрологом. В 1912 году он добился разрешения предпринять экспедицию к Северному полюсу.

«Горячие порывы у русских людей к открытию Северного полюса проявились еще во времена Ломоносова и не угасли до сих пор», — писал он в рапорте на имя начальника Главного гидрографического управления. «Мы пойдем в этом году и покажем всему миру, что русские способны на этот подвиг».

Разрешение было получено, но казна денег не отпустила: Совет Министров считал, что экспедиция носит непродуманный характер. Пришлось обратиться за помощью к частным лицам. Все это задержало экспедицию; шхуна «Св. Фока» отплыла из Архангельска уже к осени; добраться до Земли Франца-Иосифа не удалось, пришлось зазимовать у берегов Новой Земли. Только на следующий год «Св. Фока» достиг Земли Франца-Иосифа, намереваясь дойти до северной оконечности архипелага, до острова Рудольфа. Но Британский канал был забит льдом, и шхуна встала на вторую зимовку в бухте Тихой.

Весной Седов, опухший от цинги, отправился с матросами Пустошным и Линником в поход на полюс. Оставшиеся смотрели ему вслед, смотрели, как три упряжки собак и три маленьких черных фигурки, скользя на лыжах, исчезают в морозном тумане. Они знали, что Седов не вернется: тысяча километров до полюса, тысяча — обратно, по дрейфующему льду. Будь он даже здоров, будь у него хорошее снаряжение и достаточно продуктов он не достиг бы полюса. Это удалось только одному человеку — Роберту Пири, удалось после двадцатитрехлетних попыток. Но впереди Пири шли вспомогательные отряды, оставлявшие на его пути склады с продовольствием, его самого сопровождали эскимосы, умеющие за час построить из вырезанных в твердом снегу пластин иглу — снежную хижину, где можно переночевать и переждать непогоду.

Товарищи отговаривали Седова от похода, но он был глух к их уговорам. Полюс был его заветной мечтой он манил его, как завороженного. И даже когда через несколько дней цинга свалила его с ног, он думал только об одном: на север, на север! Лежа на нартах, он то и дело вынимал компас, чтобы удостовериться, что Пустошный и Линник не повернули обратно. Матросы похоронили Седова у мыса Оук, южной оконечности острова Рудольфа, и, теряя последние силы, вернулись в бухту Тихую.

Летом бухта освободилась ото льда, и седовцы тронулись в обратный путь. Уголь кончился, в топку шхуны летело все, что могло гореть: обшивка кают, койки, столы, переборки, моржовые шкуры.

В сентябре 1914 года «Св. Фока» вернулся в Архангельск. Шла война с Германией, на прибывших никто не обращал внимания... кроме кредиторов. Они настояли на том, чтобы все оставшееся на корабле имущество было продано с молотка. Да еще военный министр Григорович увековечил себя изречением: «Жаль, что Седов погиб: я отдал бы его под суд за опоздание из отпуска».

Ценные научные материалы, собранные экспедицией Седова, были обработаны только в советское время. Главное гидрогеографическое управление отказалось от их обработки на том основании, что «в тех местах нет судоходства»...

...Мы собираемся с Пинегиным ехать на лодке к скале Рубини: Николай Васильевич хочет побывать везде, где он был семнадцать лет тому назад. Приглашаем с собой Папанина, но он отказывается. С того дня, как мы пришли в бухту Тихую, он развил бурную деятельность, с головой ушел в жизнь зимовки, изучил на ней все. Он уже знает, что в магнитном павильоне нет ни куска железа, что он весь собран на медных гвоздях, иначе наблюдения будут неверны: он уже выяснил, почему ветряной двигатель работает с перебоями, узнал о жестоких собачьих драках полярной ночью, после которых к весне заметно редеет лохматая стая, и уже нашел выход: надо приметить главных забияк и сажать их на цепь. Он представляет себе, какая это неприятная работа — выкалывать ломом замерзшую уборную: надо сделать выдвижные ящики и просто увозить их на нартах подальше и бросать в полынью. Жилой дом, по его мнению, тесноват, не у каждого есть отдельная комната. Между тем, в долгую шестимесячную ночь у некоторых пошаливают нервы, и хочется быть одному.

— Главное что? — убеждает меня Папанин. — Создать условия для этих ребят: пусть науку двигают.

Ясно: еще одного пленила Арктика, и ему уже не вырваться из ее плена...

Папанин остается на зимовке, а мы с Николаем Васильевичем и двумя матросами идем на шлюпке к скале Рубини, пересекаем полукруглую бухту прямо по хорде. Позади нас стихают людские голоса, лай собак, тарахтение ветряка. Только плещется негромко вода под веслами да поскрипывают уключины. Оглянешься назад — зимовка уже едва виднеется, посмотришь вперед — скала Рубини, отраженная в воде и потому вдвойне высокая, — все так же далека: первозданная прозрачность воздуха скрадывает расстояние.

Стайки маленьких птичек — чистиков — сидят на воде и с любопытством поглядывают блестящими черными бусинками глаз на нашу лодку. Они сидят неподвижно — лодка вот-вот подомнет их под себя. И тогда они не взлетают, а стремительно ныряют, сильно и быстро работая морковно-красными лапками. Они исчезают под водой, а затем снова появляются на поверхности, рассаживаются тесной стайкой впереди лодки и, наклонив головки, лукаво поглядывают на нас. Лодка приближается, и они снова ныряют. Эта игра им, очевидно, нравится. Нам — тоже: уж очень они забавны, эти милые пичужки. Скала Рубини в конце концов все же приближается. Слева от нее полого уходит в глубь острова снежный склон ледника Юрия. Лодка врезается в гальку, мы выскакиваем на берег. Подъем по склону крут и труден. Карабкаемся, хватаясь руками за выступы базальта. Взбираемся на плоскую, как стол, вершину. Вид отсюда еще беспредельнее, чем с площадки на мысе Седова. Позади вырисовываются в небе два куполообразных ледниковых щита острова Гукера.

Пройдет осень, солнце скроется за кромкой горизонта, полярная ночь накроет звездным пологом и скалу Рубини, и куполы глетчера, и бухту, и зимовку. От жилого дома к радиорубке, к магнитному павильону, к складу, к бане протянут канаты, чтобы, держась за них, не плутать в кромешной тьме и не быть унесенными ураганом. Зимовщики будут выходить на крыльцо приземистого домика и подолгу наблюдать, как северное сияние сплетает и расплетает свои огненные ризы. Они будут мечтать о Большой земле, о своих близких, о «настоящей» жизни. Но, вернувшись домой, вскоре снова услышат властный зов севера. Они уже — «кадровые» полярники...

5 По островам архипелага

...Трюмы «Малыгина» пусты. Шлюпки подняты на палубу. После прощального обеда в кают-компании ледокола зимовщики съехали на берег и выстроились с винтовками у причала. Вращается брашпиль, и мокрый якорный канат — по-нашему, по-сухопутному, якорная цепь — вползает в клюзы, вытягивая из воды большие, разлапистые якоря. Они неподвижно повисают у бортов. Звонит машинный телеграф, вращаются лопасти гребного винта, пенные буруны бегут от кормы. Ледокол разворачивается. С берега доносится прощальный залп из винтовок, второй, третий. «Малыгин», развернувшись, идет к проливу Мелениуса. Домики и люди на берегу отступают в глубь бухты, сливаются с серыми валунами. Только доктор зимовки Кутляев провожает на моторке ледокол. Нагнувшись вперед, он не отрывает от него глаз, словно вместе с ним что-то уходит из его жизни.

«Малыгин» ускоряет ход, моторка начинает отставать, она уже далеко, но Кутляев, по-прежнему держа одной рукой румпель, прощально машет нам вслед. Лодка превращается в едва заметную точку, а затем слева наплывает плоская громада Скотт-Кельти. Прощай, бухта Тихая...

Начальник зимовки Иванов идет с нами. Остальных сменит пароход «Ломоносов», пробивающийся где-то в Баренцевом море сквозь льды.

«Ломоносов» грузился в Архангельске рядом с «Малыгиным». Когда трюмы были заполнены, на палубе стали расти штабеля ящиков, мешков, каких-то металлических предметов. По сходням провели на поводках на пароход десятка четыре ездовых собак с Камчатки. Вожак, крупный, поджарый, с разодранным ухом и шрамами на морде, шел особняком, приглядывая за порядком. Его на поводок не брали: нельзя — обидится, забастует.

Грузили живой скот. Коровы, жалобно мыча, покорно поднимались на палубу. Бык заартачился, уперся на середине сходен. Ему накинули на рога канат и стали тянуть — сначала вдвоем, потом вчетвером. Бык не двигался, стоял как вкопанный. Тогда завхоз из нового состава зимовщиков подошел к нему сзади, одной рукой ухватил хвост у самой репицы, а другой — пониже и стал крутить, словно ручку шарманки. Бык дико взревел и в три неуклюжих прыжка оказался на палубе. Вот уже не думал я, что выражение «накрутить хвоста» имеет не только фигуральное, но и прямое значение.

Завхоза звали Фридрих Ницше. Совпадение имен было неожиданным: что могло быть общего у завхоза советской зимовки, рослого, спокойного латыша, с реакционным немецким философом? Вряд ли энергичное кручение бычьего хвоста могло считаться применением лозунга «падающего подтолкни», который проповедовал настоящий Ницше: бык отнюдь не был падающим, он крепко стоял на ногах... Потом я узнал, что фамилия Ницше нередко встречается у латышей.

Прельщенный полярной экзотикой «Ломоносова», я стал подумывать, не пересесть ли на него, и послал запрос в «Известия». Заведующий отделом культуры Марк Живов, тертый газетчик, маленький, худенький, с черными с проседью волосами, спокойный, с чуть ироническим взглядом, прекрасный товарищ и наставник начинающих журналистов, двумя словами разрешил мои сомнения: в ответной радиограмме я прочел: «Оставайтесь «Малыгине». Редакцию интересовал туристический рейс, а не ломоносовская экзотика.

Когда погрузка подходила к концу, на молу появился молодой парень в белом полотняном пиджаке и белых штанах. В таком костюме москвичи по воскресеньям ездят в гости на дачу. Под мышкой у него была толстая папка. Это был начальник новой смены зимовщиков. Поднявшись на палубу, он спросил у завхоза:

— Все получили?

— Порядок! — ответил Фридрих Ницше.

Парень уселся на плоскую крышу невысокого кубической формы камбуза, раскрыл папку и принялся проверять какие-то ведомости. Погрузка была окончена, началась обычная процедура отплытия. «Ломоносов» загудел, стал отваливать от мола, развернулся, пошел вниз по реке. Над ним розовело закатное северное небо, и на его фоне выделялась невозмутимо спокойная фигура сидевшего на камбузе начальника зимовки, что-то отмечавшего карандашом в ведомостях.

«Никакой романтики!» — говорила, казалось, эта фигура. — «Просто я отбываю к месту моей работы».

Нет, не зря назвал через несколько лет Борис Горбатов свои полярные очерки «Обыкновенная Арктика»... А быть может, не будем совсем «упразднять» романтику — полярную и всякую другую, — может быть, тому парню в белом костюме при всей его энергии и деловитости не помешала бы небольшая ее доза?..

...На этот раз «Малыгин» шел не узким проливом Миерса, а Британским каналом. Снова проходили мимо нас с обоих бортов бастионы базальтовых мысов и сползающие к морю глетчеры, но теперь мы уже знали, что это только прибрежная бахрома и что за ней поднимаются снежные полушария ледниковых щитов, похожие на замерзшие, наполовину погруженные в море планеты.

Мы идем на север к острову Рудольфа, идем то по чистой воде, то кроша ледяные поля.

У одного из островов пришвартовалась промысловая шхуна. Охота, очевидно, была удачна. На вантах висят тюленьи шкуры. Охотники, бородатые, широкоплечие, в высоких тяжелых сапогах, и матросы вылезают из кубриков и, выстроившись у поручней, машут нам шапками. Из камбуза выглядывает кок, срывает с головы поварской колпак, размахивает им. Чертков с мостика что-то кричит на шхуну в рупор. Впервые видим на его лице улыбку.

Минуем остров Джексона. С левой стороны цепь островов кончается, впереди открытое море, Северный Ледовитый океан.

Справа показывается Земля Рудольфа, самый северный остров архипелага. Он весь покрыт огромным глетчером, полого сползающим к берегу. Вдали вырисовывается в небе его ровный белоснежный купол. У берега глетчер обрывается к воде отвесной ледяной стеной, зеленой, в светлых прожилках. Она искрится на солнце, у ее подножия ожерельем дрейфуют айсберги. Эта ледяная стена образует семикилометровую дугу бухты Теплиц. Два бурых мыса угрюмо сторожат ее слева и справа. Только в одном месте виден прорыв в ледяном барьере, и к воде сбегает небольшой базальтовый пляж. Только здесь возможна высадка.

Когда я теперь, через тридцать с лишним лет вспоминаю рейс на «Малыгине», самой яркой картиной в моей памяти встает остров Рудольфа — уходящий в туманную даль матово-белый купол глетчера, искрящиеся ледяные обрывы и ожерелье айсбергов у их подножия...

...Бухта забита льдом, «Малыгин» бросает якорь в километре от берега. По штормтрапу спускаемся на лед. В руках у нас длинные шесты. Мы держим их перед собой, как балансирующие на проволоке акробаты Если льдина под нами перевернется, шест ляжет концами на соседние льдины, и мы не уйдем под воду. Осторожно идем к берегу. Оказывается, это довольно трудная наука — ходить по разреженному льду. Останавливаемся перед широким разводьем. Начальник зимовки Иванов, опытный полярник, шестом подгоняет к середине полыньи небольшую льдину, ступает на нее и, прежде, чем она уходит под воду, перепрыгивает через разводье. Следуем его примеру и понемногу набираемся уверенности. Старушка Дрессер не отстает от нас. В трудных местах ей галантно помогает профессор Визе. И все-таки не обошлось без небольшой катастрофы. Зибург провалился в ледяную воду. Шест задержал его, из воды торчали его плечи и испуганная физиономия. Отдуваясь, он молча ждал помощи. С трудом вытащили его на лед. В сопровождении матроса он возвращается на «Малыгин».

Добираемся до берега, выходим на пляж. На гальке невдалеке от нас, что-то блестит, отражая солнечные лучи. Подхожу и вижу круглое зеркальце в белой целлулоидной оправе. Поднимаю, читаю на обороте: «Die besten suppen sind von Knorr». — «Лучшие супы — супы Кнорра». Рекламное зеркальце знаменитой немецкой фирмы пищевых концентратов в полярной пустыне, на безлюдном острове: какое великолепное «зерно» для сюжета приключенческого рассказа! Я, конечно, знаю, как очутилось на пляже это зеркальце: в 1899-1900 годах в бухте Теплиц зимовала экпедиция герцога Абруццкого, а в 1903-1905 — американская экспедиция Файла; с борта «Малыгина» были видны на берегу полуразрушенные дома и склады. Но имею же я право, черт возьми, забыть на минуту о прозаической действительности и выдумать совсем другое объяснение для этой необычайной находки — рекламного зеркальца на необитаемом острове!

В моей памяти проходят склады продовольствия на островах Земли Франца-Иосифа, металлические советские флаги, изогнутые и сломанные норвежскими промышленниками, браконьерствующими в наших водах, промысловая шхуна с медвежьими и тюленьими шкурами на вантах. Все это уходит куда-то вглубь, в подсознание, и я знаю, что наступит день, когда законченный, «доработанный» писательской фантазией сюжет всплывет наружу, овладеет мной, попросится на бумагу, и я вынужден буду уступить его домогательствам...

Вернувшись в Москву, я написал этот рассказ, поведанный мне маленьким зеркальцем на прибрежной гальке в бухте Теплиц. Вот он: норвежский промышленник, охотящийся на зверя на советских островах Арктики, находит на одном из них склад продуктов, завезенных с советской зимовки для предстоящего весной похода на север. Норвежец, нарушая священный полярный закон, перегружает продукты на свою шхуну и, чтобы поиздеваться над зимовщиками, прибивает к стене склада зеркальце с надписью «Лучшие супы — супы Кнорра». Он берет курс на юг, намереваясь вернуться в Норвегию, но по пути ему встречаются тяжелые льды. Шхуна раздавлена, промышленник добирается по льдам до какого-то острова, долго плутает по архипелагу, надеясь найти советскую зимовку и, обессиленный, умирающий с голода, видит вдалеке маленький домик: спасение! Он подползает к домику: к стене прибито зеркальце «Лучшие супы — супы Кнорра». Он падает в изнеможении на лед у пустого склада. Из-за тороса показывается медведь, подходит к нему, обнюхивает и уходит прочь.

Рассказ был напечатан в журнале «30 дней» и затем переделан мною в сценарий. Сценарий был принят и оплачен студией «Межрабпомфильм» и, как и многие принятые и оплаченные сценарии, успокоился на полке в одном из шкафов сценарного отдела...

Поднявшись на глетчер, мы увидели большую палатку, где зимовали участники экспедиции герцога Абруццкого, дома и склады экспедиции Файла. Американцы устроились в бухте Теплиц с полным комфортом. После двух зимовок остались целые штабеля ящиков с консервами, ценные оптические приборы, пишущая машинка и даже зеленый зонтик для защиты от слепящего сверкания снега в солнечные дни. Консервы, пролежавшие около тридцати лет, прекрасно сохранились в стерильном воздухе. Мы угощались ветчиной, шоколадом, лимонным соком.

Жилые дома были забиты льдом — очевидно, снег, попадающий в них, с годами уплотняется. Сквозь лед были видны в одной из комнат полки с книгами — целая библиотека. Я вырубил топором томик стихов Лонгфеллы и взял его на память. Книга оказалась в полной сохранности, только переплет немного заплесневел. Более существенные «сувениры» захватил с собой на «Малыгин» Дрессер: он взял судовые часы с корабля Файла «Америка», подзорную трубу и зеленый зонтик. Часы оказались в исправности и хорошо шли, после того как Дрессер их прочистил и смазал. Нет сомнения, что все эти предметы могли быть проданы в Детройте любителям редкостей за изрядную сумму.

Пинегин и Визе тщательно осматривали дома и склады, отбирая экспонаты для Арктического музея.

В палатке экспедиции герцога Абруццкого я нашел хрустальную рюмку с выгравированными буквами «S. P.»; это были первые буквы названия корабля «Stella Polare»^[2], на котором итальянцы проплыли к бухте Теплиц.

Герцог Абруццкий принадлежал к глоб-троттерам высшего пошиба. Когда ему приелись восхождения в Альпах, охота на львов в Африке, танцы баядерок в храмах Индии, грохочущий прибой у коралловых рифов Океании, он решил отправиться в Арктику и первым достигнуть Северного полюса. Хорошо снаряженная экспедиция зазимовала в бухте Теплиц. Принять участие в походе на полюс герцогу не удалось: во время зимовки он отморозил два пальца на руке, и их пришлось ампутировать. Полюсную партию возглавил лейтенант Каньи. Он достиг рекордной в то время широты 86°34’. Тяжелые льды и полыньи заставили его вернуться в бухту Теплиц. Во время похода бесследно пропала вспомогательная группа, состоявшая из лейтенанта Кверини, машиниста норвежца Стоккена и горного проводника француза Оллье.

Если экспедиция на «Стелла Поларе» была прихотью аристократа, то экспедиция Файла была прихотью миллионера Циглера, на чьи средства она была снаряжена. Сам Файл в прошлом кавалерийский офицер, не имел никакого отношения к полярным исследованиям. Экспедиция два года провела на острове Рудольфа и во время своих походов на север не достигла даже той широты, до которой дошел Каньи. Вернувшись в Нью-Йорк, Файл использовал шумиху, поднятую вокруг его имени газетами, и открыл большой магазин полярного и тропического снаряжения «Все от полюса до экватора». Это «открытие» принесло ему меньше славы, чем полярная экпедиция, но гораздо больше долларов. Вполне в духе американского бизнеса... Впрочем, полюс и реклама, полюс и бизнес — не такие уж редкие сочетания в досоветский пероид освоения Арктики...

...Бухта Теплиц была самой северной точкой нашего маршрута. Оттуда мы повернули на юг и подошли к соседнему острову Джексону. Темно-бурая, почти черная скала, массивная, огромная, с белыми прожилками ледников в расселинах круто вставала из моря. Шлюпка, танцуя на волнах, с трудом подошла к берегу. Мы высадились на ровную площадку у подножия скалы. Шквалистый ветер срывал гребни волн с небольшого озерка и швырял брызги нам в лицо. Вершина скалы скрывалась в тумане. Из всех островов архипелага, на которых мы побывали, остров Джексона казался самым суровым, угрюмым, неприветливым, как бы символом необитаемости. Между тем в 1895-1896 годах здесь перезимовал Нансен со своим товарищем Иохансеном.

Фритьоф Нансен... «Он был велик как исследователь, более велик как ученый, еще более велик как человек», — говорит о нем известный полярный исследователь Харальд Свердруп. Он стремился проникнуть в глубь полярного бассейна не ради рекордов, не в поисках торгового пути из Европы через полюс в Тихий океан, для чего английское адмиралтейство снаряжало десятки экспедиций, а чтобы найти решение целого ряда научных проблем — океанографических, гидрологических, геофизических — по изучению земного магнетизма.

Новыми были не только цели экспедиции, но и путь, который избрал Нансен для достижения высоких широт. Около ста полярных экспедиций до Нансена потерпели неудачу в борьбе с плавучими льдами арктического бассейна — вернулись обратно или погибли. Нансен не собирается бороться с льдами, он хочет заставить их служить себе. Он вмерзнет во льды со своим кораблем в районе Новосибирских островов и продрейфует с ними через весь полярный бассейн к берегам Гренландии.

Льды не раздавят корабль: корпус его будет иметь форму разрезанного вдоль яйца. Льды будут выжимать его вверх.

Но откуда у Нансена уверенность, что дрейф в полярном бассейне идет от Новосибирских островов к берегам Гренландии? Она основана на несомненных, по его мнению, доказательствах: на льдинах, которые морские течения выносили из полярного бассейна к берегам Гренландии, находили ил, по химическому составу одинаковый с илом сибирских рек, и деревья лесных пород, росших на берегах Сибири. А в 1884 году гренландские эскимосы нашли на льду, дрейфовавшем с севера, более сорока предметов с шхуны лейтенанта Де-Лонга «Жанетта», раздавленной в 1881 году льдами у Новосибирских островов. Можно было, следовательно, определить не только направление дрейфа, но и его длительность: три года.

Нансен доложил свой план на заседании английского Географического общества в Лондоне. После страстных споров между сторонниками и противниками проекта воцарилось молчание. А затем чей-то голос с чисто английским юмором спросил:

— Скажите, мистер Нансен, вы не могли найти более простой способ самоубийства?

Отрицательно отнеслась к проекту и мировая пресса.

Но норвежский народ верил в Нансена. Норвегия снаряжала его в поход, как заботливый отец собирает в далекое и опасное путешествие любимого сына. Стортинг ассигновал на экспедицию восемьдесят тысяч крон, остальная нужная сумма была внесена частными лицами. Лучший норвежский судостроитель Колин Арчер взялся за постройку корабля по чертежам Нансена. Чтобы придать корпусу особую прочность, шпангауты были сделаны из итальянского дуба тридцатилетней сушки. Корабль был очень невелик, водоизмещением всего четыреста две регистровые тонны: маленькое судно удобнее для лавирования во льдах. Впервые полярная экспедиция отправлялась на специально построенном корабле. Его назвали «Фрам», что по-норвежски значит «Вперед».

Капитаном Нансен пригласил Отто Свердрупа, своего спутника по лыжному переходу через Гренландию. Подобрать надежную команду не составляло труда: сотни добровольцев предлагали свои услуги. Свердруп выбрал из них одиннадцать наиболее надежных. Вместе с ним и Нансеном на корабле будет тринадцать человек. «Несчастливое» число не пугало руководителей экспедиции.

4 июня 1893 года «Фрам» вышел в море. Тринадцать человек ушли в неизвестность: ведь в то время не было еще ни радио, ни самолетов.

В одну навигацию «Фрам» благополучно достиг Новосибирских островов и вмерз в лед. Но дальше дело пошло совсем не так, как предполагал Нансен. Льды тащили судно то к северу, то к востоку, то к западу, то к югу. Путь корабля, вычерченный на карте, был похож на запутанные линии на детских загадочных картинках, под которыми написано: «Где зайчик?» или «Где охотник?»

Целый год льды таскали «Фрам» почти на одном и том же месте. Зимой мрак окутывал корабль. С пушечным грохотом налезали друг на друга ледяные поля, и восьмиметровой высоты торосы вырастали у бортов. Но острым зазубринам льдин не за что было уцепиться, чтобы размозжить корабль, и они выпирали его наверх. «Фрам» выдержал все испытания.

Через год корабль попал, наконец, в течение, на которое рассчитывал Нансен, и стал дрейфовать к центру полярного бассейна. Но продвижение было очень медленным, и после второй зимовки, в марте 1895 года, «Фрам» оказался лишь на 84°05’ северной широты, между полюсом и островами Северной Земли. Было ясно, что дальше к северу корабль не пройдет и будет дрейфовать на тех же широтах по направлению к Гренландии.

Хотя во время полуторагодичного дрейфа было собрано много ценного научного материала, результаты экспедиции не удовлетворяли Нансена. Дрейф не оправдал его надежд. Он хотел проникнуть еще дальше к северу.

И тут начинается полярный приключенческий роман: 14 марта 1895 года Нансен с лейтенантом Иохансеном покидают «Фрам» и направляются по плавучим льдам к полюсу — без вспомогательных партий, без промежуточных продовольственных складов, без базы, на которую можно было бы вернуться. Двадцать восемь собак тащат три тяжело нагруженные нарты с двумя каяками, палаткой, спальными мешками, продовольствием на сто дней, керосинкой для варки пищи, винтовками, патронами, приборами для научных наблюдений, тросом для измерения глубин океана. Нансен собирается проникнуть, насколько возможно, дальше к северу, затем, повернув обратно, выйти по льдам к Земле Франца-Иосифа, зазимовать на одном из островов и на следующий год добраться до Шпицбергена — план поистине беспримерный по дерзости и отваге.

...Путь по плавучим льдам оказался гораздо труднее, чем предполагал Нансен. Торосы чередовались с полыньями и битым льдом. То и дело приходилось грузить нарты на связанные между собой каяки и переплывать под парусами большие пространства открытой воды, а затем снова грузить каяки на нарты и тащить их по торосам. Люди и собаки выбивались из сил. Одежда за день оледеневала, а ночью в палатке оттаивала и становилась сырой. Собаки падали от истощения, их приходилось пристреливать.

Через месяц дошли до 86°14’ северной широты. Так далеко в глубь Арктики не проникал еще никто. Впереди виднелись все те же торосы и разводья. Близилась осень, и Нансен решил повернуть обратно и добраться до Земли Франца-Иосифа.

Еще три месяца мучительного странствования по льдам, и на горизонте показалась земля — один из островов архипелага.

Дойдя до острова Джексона, Нансен и Иохансен стали готовиться к зимовке. Днем охотились на медведей и моржей, запасая продовольствие, вечером строили хижину. Полозом от каяка выламывали из морены камни и складывали из них стены. Дыры конопатили мхом. Заступом служила лопаточная кость моржа, киркой — моржовый клык, привязанный к лыжной палке. На крышу пошла туго натянутая моржовая шкура, прижатая большими камнями. Сложили печь и вывели через крышу трубу из льда. Ледяная труба служила хорошо, тяга была отличной.

Наступила полярная ночь с жестокой стужей и штормами. Нансен и Иохансен соединили два спальных мешка в один — так было теплее — и отлеживались в нем.

Томительно тянулись дни и месяцы. Одежда превращалась в пропитанные ворванью лохмотья, белье прилипало к телу. Отрастали длинные, грязные волосы и борода, лица покрывались слоем жира и копоти, но зимовщики не теряли бодрости. Они жарили на своей лампе медвежьи бифштексы и рагу из грудинки молодых моржей и мечтали о том счастливом дне, когда вернутся в Норвегию.

Ни на один день не прекращали они научных наблюдений. Ежедневно делали прогулки возле хижины. Нансен вел подробный дневник.

Оба отшельника, оторванные от всего мира, мечтают об одном — о весне, когда можно будет тронуться в путь на юг, к родине, к близким. И ни разу не мелькает у них мысль, что они могут погибнуть в этой ледяной пустыне, как погибли до них тысячи смельчаков. Нет, эти двое не сомневаются в своей победе над полярной стихией.

И весна, наконец, наступает. Нансен и Иохансен, оставив в хижине краткий отчет о своем путешествии, направились к югу. Они тащили нарты по льду, переправлялись через проливы на каяках. Волны грозили опрокинуть каяки, моржи яростно атаковали их, стараясь зацепить за борт клыками. В плохую погоду отсиживались в палатке.

16 июня они достигли острова Нордбрук, самого южного в архипелаге Земли Франца-Иосифа, и продолжали свой путь к мысу Флоры, его южной оконечности. Здесь они надеялись встретить какую-нибудь промысловую шхуну. К вечеру они оказались невдалеке от мыса. На другое утро Нансен вылез из палатки и стал готовить завтрак. В ожидании, пока сварится суп, он взобрался на торос, чтобы разглядеть дальнейший путь. Вдруг он вздрогнул: до него донесся звук, похожий на собачий лай. Звук повторился еще и еще: не было сомнения — лаяла собака. «Сердце забилось, кровь прилила к голове», — пишет Нансен об этой минуте. — «Я закричал во всю силу своих легких, спустился с тороса, встал на лыжи, пошел по направлению к мысу Флора и вдруг услышал человеческий голос. За этим человеческим голосом, за этой вестью жизни скрывалась родина и все то, что заключало в себе это слово».

Через несколько минут на берегу мыса Флоры встретились гладко выбритый англичанин в клетчатом костюме с тросточкой в руке и дикарь в грязных лохмотьях, с длинными волосами и бородой. Невдалеке виднелся домик, из трубы поднимался дымок... Это была зимовка экспедиции Джексона, обследовавшей острова Земли Франца-Иосифа...

Джексон внимательно вглядывался в черное от сажи бородатое лицо.

— Вы — доктор Нансен? — спросил он.

— Да, я Нансен.

Сдержанный, спокойный англичанин бросился было к Нансену, чтобы его обнять, но тот отстранил его рукой.

— Осторожно, испачкаетесь...

— Боже мой, какая радость: ведь вас давно считают погибшим!

Из дома выбежали спутники Джексона и бросились навстречу Иохансену, чтобы помочь ему тащить нарты.

Через два месяца судно Джексона «Винворд» с Нансеном и Иохансеном на борту вошло в порт Вардё на севере Норвегии; сам Джексон остался со своей экспедицией на мысе Флоры еще на год. Из Вардё Нансен и Иохансен отправились в Осло. Большой залив, в глубине которого лежит норвежская столица, был заполнен лодками, и на берегах чернели толпы народа. Военные корабли экскортировали судно, на котором находились Нансен и Иохансен. Целая флотилия пароходов, разукрашенных флагами, сопровождала его. Так закончилась последняя глава полярного приключенческого романа, первые строки которого были написаны лыжными следами двух бесстрашных людей на торосистом льду на 84-й параллели северной широты.

Не заставил себя ждать и эпилог: через восемь дней после того, как Нансен прибыл в Вардё, начальник почтовой конторы лично вручил ему телеграмму:

«Скьёрвё. 20.8.1896.

Доктору Нансену.

«Фрам» прибыл сегодня. Все в порядке. Все здоровы. Приветствуем вас на родине. Отто Свердруп».

По возвращении в Осло Нансен получил профессуру в университете по кафедре океанографии. Ему была предоставлена возможность обрабатывать богатейший научный материал, собранный его экспедицией.

Интересно отметить, что ни одна попытка повторить дрейф Нансена с плавучими льдами не увенчалась успехом. Ни Руалу Амундсену в 1918 году, ни Свердрупу в 1922 году не удалось «поймать» западное течение. После нескольких зимовок во льдах они по-прежнему оказывались невдалеке от Новосибирских островов. Более того, дальнейшее изучение дрейфа льдов в полярном бассейне показало, что расчеты Нансена были теоретически необоснованными. Не столько научное предвидение, сколько удача принесла Нансену успех.

Впоследствии Нансен был норвежским послом в Лондоне и делегатом Норвегии в Лиге Наций. Он руководил возвращением на родину военнопленных, оставшихся на чужбине после первой мировой войны. В 1921 году он, пренебрегая травлей буржуазных газет, возглавил Комитет по оказанию помощи голодающим Поволжья. Своей энергией и авторитетом он спас не одну тысячу жизней.

За научную и общественную деятельность Нансену была присуждена Нобелевская премия, он был избран почетным членом Академии наук СССР.

«Единственным европейским героем нашего времени» назвал Нансена Ромен Роллан. Лестная характеристика для человека, убийственная — для эпохи...

Маленький «Фрам» стоит в фьорде Бюгденсе неподалеку от Осло. Его корпус — в зазубринах и царапинах от арктических и антарктических льдов. Нансен и Амундсен — два великих исследователя — не раз вверяли маленькому кораблю свою жизнь, и он не обманул их доверия.

До 1949 года «Фрам» стоял в одиночестве под крышей выстроенного над ним домика. А затем рядом с ним появился большой неуклюжий плот из девяти бревен бальзового дерева, срубленных в тропических лесах Перу, скрепленных лианами. Экзотический сосед «Фрама» назывался «Кон-Тики». Норвежский этнограф Тур Хейердал с пятью товарищами пересек на нем Тихий океан от перуанского порта Кальяо до кораллового аттола Рароиа в архипелаге Таумото. Они проплыли семь тысяч километров по безлюдным океанским просторам с единственной целью доказать, что древние жители Перу, вытесненные оттуда инками, могли добраться на своих плотах до островов Полинезии и что именно они заселили эти острова.

Так же, как и Нансену, предсказывали им бывалые моряки верную гибель, так же, как нансеновский план, называли их план попыткой к самоубийству, так же, как Нансен, вышли они победителями в борьбе с могучими силами природы.

Через три месяца после отплытия из Кальяо впереди показались грозные буруны коралловых рифов атолла Рароиа. Плот понесло прямо на них, путешественники вцепились в снасти, в лианы, во все, за что можно было ухватиться, плот закрутило, завертело в грохочущем водовороте и... выбросило волной на риф. Хейердал и его спутники с наслаждением растянулись на горячем песке атолла под тенью кокосовых пальм.

Недавно к «Фраму» и «Кон-Тики» присоединился третий их собрат, вернее, их родоначальник, найденный при археологических раскопках боевой корабль викингов.

Так и стоят они рядом в парке в Осло — «Фрам», победитель полярных льдов, «Кон-Тики» — победитель океанских просторов, и боевой корабль отважных мореплавателей и воинов, покорявших прибрежные области Дании, Англии, Франции, Испании и Италии, открывших Гренландию, достигавших берегов Северной Америки. Норвежские школьники приходят со своими учителями в этот музей славы и слушают рассказы о подвигах своих соотечественников...

...Высадившись на остров Джексон, мы пытались найти остатки нансеновской хижины. Наши поиски не увенчались успехом: то ли Нансен зимовал на другой стороне острова, то ли штормы и снега за тридцать лет разрушили хижину до основания...

Через восемнадцать лет после встречи Нансена с Джексоном на мысе Флоры произошел еще один не менее поразительный перекрест человеческих судеб. Седовцы, возвращаясь в Архангельск и проплывая мимо пустынного мыса на своем «Св. Фоке», увидели, как из развалившегося домика Джексона выбежали два человека. Один из них бросился к берегу, столкнул в воду каяк, вскочил в него и, искусно лавируя среди окруживших его моржей, подплыл к шхуне.

— Альбанов, штурман «Св. Анны», — взволнованно представился он седовцам, поднявшись по трапу на палубу. — Я прошу у вас помощи.

Шхуна «Св. Анна», на которой лейтенант Брусилов попытался пройти из Архангельска в Берингов пролив, была затерта льдами в Карском море. Ее утащило на север и затем на запад. Когда она дрейфовала севернее Земли Франца-Иосифа, штурман Альбанов с девятью матросами получил разрешение Брусилова покинуть судно и попытаться по льду достигнуть архипелага. Альбанов знал, что на мысе Флоры есть дом и склад провианта и что с уходом его группы на «Св. Анне» хватит продовольствия еще на год.

Три месяца добирались матросы до мыса Флоры. Странная судьба постигла их: на самой трудной части пути, на плавучих льдах, погиб только один человек, заблудившийся во время разведки; когда же группа дошла до островов Земли Франца-Иосифа, на нее обрушились несчастья. Четыре матроса провалились в ледниковые трещины, и все попытки их найти были безуспешными. Пятый умер от истощения, когда уже был виден мыс Флоры, когда оставалось только переплыть пролив, чтобы добраться до него. Четверо оставшихся приступили к переправе на двух каяках. В середине пролива их захватил ураган. Один каяк унесло в открытое море, Альбанов и матрос Кондрат на другом каяке добрались до большого айсберга и под его защитой переждали шторм. На мысе Флоры стали готовиться к зимовке, занялись ремонтом домика Джексона. Неожиданная встреча с седовцами принесла им спасение.

«Св. Анна» исчезла бесследно. «Св. Фока», «Св. Анна» — плохо заботились святые угодники о тех, которые вручали им свои судьбы...

По пути из бухты Тихой в бухту Теплиц мы побывали на мысе Флоры. Высокие базальтовые обрывы, внизу темно-бурые, вверху розовые, уходили вершинами в туман. Тучи птиц оглашали воздух резким криком. По мхам и каменным осыпям мы поднялись к домику Джексона, к хижине вспомогательной партии экспедиции Файла, к гранитному обелиску с высеченными на нем фамилиями погибших участников герцога Абруццкого, к большому деревянному кресту с такой же, как и в бухте Тихой, надписью: «Expedition leutenant Sedow». Профессор Визе вынул из отверстия в ребре обелиска свинцовую трубку с записками всех побывавших на мысе Флоры экспедиций и вложил туда нашу записку.

...От острова Джексона «Малыгин» повернул на юго-запад к Земле Александры, где, по предложению Нобиле, мог приземлиться дирижабль «Италия» вместе с шестью членами экипажа.

Мы шли к Земле Александры новым путем — проливом Бакса, обозначенным на карте пунктирной линией. У входа в пролив обнаружили три неизвестных скалистых острова и назвали их островами Понтремоли по имени одного из шести погибших спутников Нобиле.

Пролив Бакса был покрыт тонким льдом, ослепительно сверкавшим на солнце. «Малыгин» легко прокладывал себе дорогу, оставляя за собой темную полосу воды.

Невдалеке три тюленя нежились в солнечных лучах возле небольшой во льду лунки. К ним осторожно подкрадывался медведь. Он полз, загребая тремя лапами, а четвертой закрывал нос и глаза — три черных точки на желтовато-белой, сливающейся со снегом шкуре. Иногда тюлени поворачивались и поднимали головы. Медведь тотчас же замирал неподвижно, потом полз дальше. Пассажиры и команда высыпали на палубу, с любопытством наблюдая за необычной охотой. Медведь был уже недалеко от тюленей, но, поторопившись, сделал неосторожное движение, и тюлени один за другим исчезли в лунке. Медведь приподнялся и разочарованно глядел им вслед, но вскоре утешился, лег на спину, раскинул лапы в стороны и стал принимать солнечную ванну.

В глубине пролива Бакса встретились сплошные многолетние льды. Белесое небо впереди говорило о том, что ледовый пояс простирался далеко. Повернули обратно в Британский канал и взяли курс к острову Альджер. К западу от Земли Александры мы «стерли» с карты остров Гармс-Уорта — его не было — и перенесли дальше к северу остров Артура.

У берегов Альджера пришлось пережидать шторм. Ветер достигал тридцати метров в секунду. Когда шторм стал стихать, высадились на берег.

«Красавец Альджер» назвал этот остров Павел Юдин в своем очерке о нашем плаванье. И действительно, в очертаниях его белоснежного ледникового купола, в мягких контурах прибрежных скал было своеобразное очарование. После долгих поисков мы нашли на Альджере продовольственный склад, оставленный экспедицией Болдуина в 1900 году. Склад оказался разграбленным, лежавшая поблизости лодка изрублена топором. Неподалеку обнаружили залитую воском бутылку. В ней было письмо Болдуина с указанием его дальнейшего маршрута и распоряжения для вспомогательных партий.

Альджер был нашей последней стоянкой на Земле Франца-Иосифа. На другой день мы покидали архипелаг. Мы шли проливом между Альджером и островом Брэди. Неподвижная вода отражала жемчужные переливы туманного неба. Позади остались бурые мысы острова Брэди, стекающие к воде глетчеры и купол ледникового щита — последнее видение сурового архипелага ста островов.

6 Новая Земля

Наш путь лежал к острову Уединения, пустынному клочку суши в северной, мало исследованной части Карского моря. По предположению профессора Визе, там должна была находиться группа еще неизвестных островов. По мере приближения к острову Уединения глубины моря уменьшались: гипотеза становилась реальной. Но проверить ее не удалось: путь ледоколу преграждали тяжелые льды. Визе пытался уговорить Черткова форсировать их, но Чертков отказался, утверждая, что запаса угля на «Малыгине» может не хватить до Архангельска. Это был обычный конфликт между исследователем и капитаном корабля.

Руал Амундсен, чтобы не зависеть от прихоти капитанов, готовясь к полярным экспедициям, проплавал три года простым матросом и сдал испытания на штурмана дальнего плавания.

Не дойдя до острова Уединения, «Малыгин» повернул на юго-восток к Новой Земле, последнему этапу нашего рейса. Однако избежать льдов Черткову все же не удалось. Правда, льды были не тяжелые, ледокол без труда прокладывал себе дорогу.

Я стоял на палубе, облокотившись на поручни, и смотрел на уходившую к горизонту однообразную ледяную пелену. «Что еще покажет нам Арктика? — подумал я. — Ведь за этот месяц мы видели и штормы, и туманы, и льды, и айсберги, и глетчеры, и ледниковые щиты». И тут я заметил, что лед начал дышать. Поверхность необозримых ледяных полей ритмически поднималась, словно тяжело дышащая грудь какого-то огромного неведомого существа. Далеко за кромкой льда бушевал шторм, и могучие валы докатывались до нас под льдом. Было что-то грозное, внушающее тревогу в этом дыхании необозримых, обычно недвижных ледяных полей, в этой скованной, но не укрощенной буре.

На ледоколе готовились к шторму: на палубе закрепляли всю «движимость», лебедки с грохотом перебрасывали уголь из трюмов к кочегаркам. В каютах привязывали к койкам стулья, заклинивали между ними чемоданы.

На этот раз, однако, мы отделались легко: когда выбрались из льдов, шторм утих, и только мертвая зябь покачивала ледокол на покатых спинах волн. Вскоре на горизонте показались очертания северной части Новой Земли. «Малыгин» шел к югу, к проливу Маточкин Шар, делящему Новую Землю на два больших острова.

Мимо нас проплывали огромные айсберги, целые ледяные горы. На Земле Франца-Иосифа такие не встречались.

Вечернее солнце непривычно низко спускалось к горизонту. На востоке легкие облака оттеняли бледную синеву неба. Впереди на небольших льдинах, остатках разметанных штормом ледяных полей, играли блики солнца; море, казалось, было покрыто сверкающей чешуей, переливалось всеми оттенками оранжевой, голубой, зеленой красок. На западе, где за тучами пряталось солнце, розовело робкое зарево полярного заката.

Мы переходили на спардеке с одного борта на другой, стараясь запечатлеть в памяти этот праздник красок, пока его не скрыла завеса тумана. Нет, репертуар Арктики еще не был исчерпан!

В густой, непроницаемой пелене тумана «Малыгин» осторожно шел вперед, нащупал вход в пролив Маточкин Шар и бросил якорь против обсерватории. Вскоре мы увидели сквозь редеющий туман постройки на берегу и мощную радиомачту.

Маленький поселок расположен на невысоком пригорке. Голые, угрюмые холмы с нестаявшим за лето снегом окружают его со всех сторон. Трудно было выбрать для обсерватории более неуютное, неприветливое место.

Зимовщики встретили нас возле жилого дома. На них лежала печать замкнутости и сдержанности. Видно было, что зимовка далась им нелегко. Сказалась, конечно, и гибель одного из их товарищей, геофизика Лебедева. Неподалеку от дома видна его могила с гранитным обелиском. На нем укреплена фотокарточка под стеклом и венок из искусственных цветов.

Подробности гибели молодого геофизика мы узнали из некролога в стенгазете «Сполохи», регулярно издающейся в обсерватории.

8 марта начальник зимовки Лескинен и Лебедев отправились сменить двух товарищей, производивших на льду пролива наблюдения за температурой и соленостью воды. День был тихий и солнечный. С высокого берега, в двух километрах от обсерватории, ясно виднелась на просторе пролива палатка и ожидавшие смены люди. Весь путь до палатки, отмеченный частыми вехами, был как на ладони. Но на середине дороги неожиданно налетел шторм. Порывы ветра невероятной силы подымали тучи снега, превращали день в темную ночь. Отчаявшись добраться до палатки, Лескинен и Лебедев повернули обратно. Ветер сбивал с ног, пришлось ползти. За день одолели полкилометра и заночевали в снегу. Утром пытались ползти дальше. Лебедев выбился из сил. Лескинен некоторое время тащил его на себе, но скоро понял, что таким путем им не спастись. Он зарыл товарища в снег и продолжал путь, спеша добраться до дома и выслать помощь. Когда помощь пришла, Лебедев был уже мертв. Он не замерз, он задохнулся. Метель снежной маской залепила ему лицо.

Чудовищной силы штормы — частое явление в этих местах. В шторм нельзя добраться от жилого дома, до магнитного павильона, расположенного в нескольких десятках метров и соединенного с домом канатом. В шторм не мог подняться на крыльцо доктор зимовки Хазов, возвращавшийся из бани. Ему пришлось подползти к дому с подветренной стороны и стучать в окно — звать на помощь. Товарищи бросили доктору канат и общими усилиями втянули его в дом.

На дворе обсерватории лежит сломанная штормом радиоантенна: толстое дерево расщеплено, двенадцать стальных, толщиной в человеческую руку растяжек вырваны из бетонного основания, разорваны на куски, как гнилые нитки. Всю установку пришлось делать заново.

Работа обсерватории заключается в метереологических и геофизических наблюдениях и радиосвязи с кораблями, плавающими в Карском море и в ближней к Новой Земле части Баренцева моря.

Вечер мы провели с зимовщиками, рассказывая им о всех новостях жизни на Большой земле.

На другое утро «Малыгин» прошел проливом Маточкин Шар из Карского моря к Баренцеву. Стоял солнечный день. Узкая лента пролива, разделяющего Новую Землю на две части, медленно расплетала перед кораблем петли своих извилин. Прямо из воды, по обе стороны, вставали высокие горы — серые, бурые, красные. На отвесах гор проступали наружу изломанные складки земных пластов. По ложбинам сбегали к воде потоки ледников.

Но не было ни базальтовых мысов, ни обрывающихся в море глетчерных срезов, ни мерцавших вдали куполообразных ледниковых щитов. Это была уже наша планета — матушка Земля.

«Малыгин» осторожно продвигался вперед. Часто казалось, что он зашел в тупик, что впереди нет фарватера — так круто поворачивал узкий пролив, сжатый горами. Но корабль шел дальше, и кулисы гор раздвигались, открывая новую извилину. «Малыгин» медленно плыл этой цепью зеленых озер, заполненных отражением гор и ледников. Потом берега пролива стали расступаться, и вдали заблестело залитое солнцем Баренцево море. Ледокол пошел к югу, к становищу в губе Белушьей, административному центру Новой Земли.

В широкую губу мы входили светлой солнечной ночью. По плоскому берегу были разбросаны на большом расстоянии один от другого несколько прочно срубленных домов без всяких признаков заборов и дворов. Голо и неуютно.

Промысловый катер свез нас на берег. Мимо складов фактории Госторга, снабжающего новоземельцев всем необходимым для жизни и промысла, мы прошли к поселку. Большое каменное здание школы, больница. У стен домов и посередине улицы пушистыми комками свернулись лайки.

Возле школы нас встречает бессменный председатель Новоземельского островного совета депутатов ненец Тыко Вылко. Он показывает нам школу и интернат для ребят из других становищ. Учительствуют комсомольцы из Архангельска.

Вся жизнь Тыко Вылко связана с родными островами. Он не только председатель островного совета, он и художник.

В 1911 году провел зиму в Москве, учился в Школе живописи и ваяния.

Во второй раз Тыко Вылко ездил в Москву в 1925 году для доклада в Комитете Севера о нуждах островитян. Он привез с собой на Новую Землю восемь моторных лодок и два больших моторных карбаса. Они заменили старые артельные парусные суда. Это был настоящий технический переворот в промысле морского зверя.

В Москве председателя Новоземельского совета принял товарищ Калинин.

Вечером Тыко Вылко с двумя сыновьями прибыл «с ответным визитом» на «Малыгин». В нашей уютной кают-компании мы потчевали гостей всем, чем смогли: особенно им понравилась квашеная капуста и конфеты.

Расспрашивали Тыко Вылко о встрече в Кремле с Михаилом Ивановичем Калининым. Он отвечал обстоятельно, посмеивался в усы.

— Стою у стены, как мертвый, жду. Входит товарищ Калинин. Думаю: если поклониться до земли, по-старому выйдет. Ну, я ему сказал: «Здравствуй, товарищ Калинин, великий человек». А он меня усадил, сам сел и спрашивает: «Зачем меня великим человеком называешь, я такой же, как и все». Расспросил меня о наших островах. Поговорили с ним о том о сем. Потом я сказал: «Спасибо, что принял». На том и кончился разговор.

Кто-то из нас спросил Тыко Вылко, почему он не пошлет сына в Москву учиться живописи: в интернате мы видели его рисунки.

— Нельзя, — серьезно ответил Тыко, — климат плохой...

Это было так неожиданно, что мы рассмеялись. Между тем Тыко Вылко говорил сущую правду. У жителей полярных областей с их стерильным воздухом нет иммунитета от болезнетворных бактерий, и в городах они легко заболевают.

...Покинув Белушью губу, «Малыгин» шел назад в Архангельск. Ленивые валы мертвой зыби покачивали корабль. Солнце заходило. Багровый диск склонился к горизонту, последние тучи скользнули по волнам. Наступила настоящая ночь, какой мы не видели целый месяц. На мачтах снова, как месяц назад, зажглись зеленые и красные огни. Как месяц назад, частые гудки разрывали тонкую пелену тумана. Арктика осталась позади, мы шли в широтах, где можно было встретить корабли.

Полярный фильм крутился в обратном направлении. Справа по борту прошли в горловине Белого моря «когти», с капитанского мостика недоверчиво косился на них Чертков. По-прежнему невдалеке виднелся выбросившийся на берег корабль. В Белом море шли нам навстречу груженные лесом иностранцы. Устье Двины встретило нас зелеными, поросшими лесом берегами. Потянулись мимо нас лесные склады и баржи. Транспортеры вылавливали из коричневой реки оторвавшиеся от плотов бревна. Мы подошли к знакомой пристани.

Женщины, встречая отцов, братьев, сыновей, приветственно махали платками. Звонил машинный телеграф, и «Малыгин» маневрировал, пришвартовываясь к молу. Как и месяц тому назад, погрузочный кран устремлял кверху свою стальную руку, перебрасывая грузы с мола в трюм стоящего рядом с «Малыгиным» корабля. На этот раз это был не маленький «Ломоносов», а огромный, мощный ледокол «Ленин».

На «Малыгин» завели сходни. С чемоданами в руках мы сошли на берег и пошли в город. Шли, не раз оглядываясь назад, ища вдали мачты и трубу «Малыгина». Арктический рейс был окончен. Новое, большое, незабываемое вошло в нашу жизнь...

7 Снова в Арктике

Этим новым, большим, незабываемым надо было поделиться с читателями. Вернувшись в Москву, я стал «отписываться» от Арктики. Очерки в газетах и журналах, по радио. Доклады в Доме ученых, в рабочих клубах, в пионерских отрядах.

Я привез с собой прекрасные фотографии и заказал диапозитивы. В зале потухал свет, и на экране один за другим проходили кадры: «Малыгин», бухта Тихая, цеппелин, отраженный в воде, медведи... Слушатели путешествовали по зачарованной Земле Франца-Иосифа, плыли по извилистому проливу Маточкиного Шара.

Через несколько месяцев мне снова привелось встретиться с Нобиле. «Ленфильм» снимал с его участием картину на полярную тему, и меня пригласили на роль корреспондента советской газеты, транслирующего выступление Нобиле на иностранные языки.

Полтора месяца прожил я в Ленинграде. Съемки отнимали мало времени, я часто бывал свободен, бродил по величественным проспектам и площадям, по Марсовому полю, по горбатым мостам гранитных набережных, не торопясь, зал за залом, изучал картинную галерею Эрмитажа. Ездил к фонтанам Петродворца. Вспоминал 1915 год, автороту, Михайловский манеж, вспоминал, как приходилось «тянуться» перед начальством, с опаской ходить по улицам, стараясь не «прозевать» офицера, вовремя отдать честь.

После съемок я вернулся в Москву. Приближалось лето, я стал подумывать, какую выбрать в этом году экспедицию. Мои связи с «Известиями» окрепли, я мог выбрать любой маршрут.

Однако выбирать не пришлось. Случилось нечто совершенно неожиданное. Впервые в нашей супружеской жизни Валентина предъявила мне ультиматум: снова плыть на Землю Франца-Иосифа и взять ее с собой. Она слушала мои доклады, смотрела снимки, теперь она во что бы то ни стало должна увидеть все это своими глазами.

Сначала я отнесся к этому ультиматуму скептически: не идти же в самом деле еще раз на «Малыгине» на Землю Франца-Иосифа, да и не в обычае Валентины было вмешиваться в мои планы. Но вскоре я понял: поездка в Арктику стала ее заветной мечтой. Не так-то часто они осуществляются, наши заветные мечты, и если можно в этом помочь человеку, не следует отказываться.

Итак, я отправился в «Известия» к Марку Живову. Повод для поездки на Север у меня был, и притом весьма основательный: в 1932 году проводился второй международный полярный год. Из-за все еще бушевавшего на Западе кризиса он получился не совсем международным: многие зарубежные страны отказались в нем участвовать. Но Советский Союз наметил широкую программу научных исследований, и несколько экспедиций собирались плыть из Архангельска в северные широты.

Из редакции «Известий» я вышел с корреспондентским билетом в кармане и отправился в «Moskauer Daily News» оформлять Валентину. Ее хорошо знали как диктора Всесоюзного радиокомитета и охотно выдали ей собкоровское удостоверение. Итак, все было в порядке, кроме моего несколько смятенного душевного состояния. Удовлетворение благородной жертвой, принесенной на алтарь супружеской любви, боролось с досадой, что я вынужден отказаться от новых маршрутов, новых впечатлений, новых тем.

Позвонил Павлу Юдину, ища у него сочувствия. Я очень полюбил Павла за его вдумчивый, серьезный ум, доброту, бережное деликатное отношение к людям. Слесарь одного из подмосковных железнодорожных депо, он учился на философском отделении института Красной Профессуры. Он и по внешности был привлекателен: правильные черты лица, спокойный, внимательный взгляд, твердо очерченный подбородок, открытая веселая улыбка. В телефон я услышал его добродушный смех: уж очень неожиданным показалось ему мое решение.

— Выбрал бы все-таки что-нибудь новое, — сказал он.

Я развил ему свою теорию «заветной мечты», но, кажется, не убедил его...

Через несколько дней мы сидели с Валентиной в вагоне поезда Москва — Архангельск, и, глядя на ее счастливое лицо, я уже ни о чем не жалел. В Ростове-Ярославском мы вышли погулять на перрон. Из соседнего вагона выскочил... Павел Юдин. Увидя нас, он смущенно заулыбался.

— Какими судьбами?

— Да вот... понимаешь... потянуло...

Да, Арктика влечет. И теперь, тридцать лет спустя, я не задумался бы в третий раз вступить на палубу «Малыгина».

Мы увидели этого заслуженного ветерана Арктики в Архангельске на том же месте у мола, где и год тому назад. Он только что вернулся из бухты Тихой, куда ходил с грузом леса: на зимовке шло большое строительство. Ледокол стоял с пустыми трюмами, высоко выпирая из воды, чуть накренясь на правый борт; шотландские судостроители допустили небольшой промах: машина была вмонтирована в корпус не совсем правильно.

Началась уже знакомая по прошлому году погрузочная страда. Блестящий черный уголь тек в бункера, исчезали в трюмах ящики и мешки с продовольствием и снаряжением. Желтыми штабелями легли на палубу детали сборного дома для новой зимовки на острове Рудольфа и металлические части ветрового двигателя. «Малыгин» оседал все ниже, наконец ватерлиния скрылась под водой.

— Хватит, больше ничего не возьму! — кричал с мостика Чертков.

Возник традиционный спор между руководством экспедицией и капитаном. Руководство упрашивало, уговаривало, настаивало. Чертков возражал, отказывался, «снимал с себя ответственность». Как всегда, последнее слово осталось за капитаном.

— Кто отвечает за корабль — вы или я? — аргумент неотразимый.

Руководство сокрушенно указывало на бочки и ящики, оставшиеся на молу.

— Ничего, «Ломоносов» заберет, — утешал Чертков.

Нас он почти не заметил. Едва взглянул рыже-карими глазами, едва кивнул головой.

На этом «повторение пройденного» окончилось, дальше все пошло по-новому, не так, как в прошлом году. Двину заволокло густым дымом, вокруг Архангельска горели леса. Белое море встретило нас не солнцем, а туманом. В тумане прошли горловину, миновали «когти», вышли в Баренцево море. Сквозь туман доносились с капитанского мостика чертковские «морские загибы». Капитан успокоился лишь тогда, когда мы проникли в пустынные просторы северных широт.

Шли, прокладывая путь по компасу и лагу. Видимость была ограничена кругом радиуса в сорок-пятьдесят метров. В этом кругу тяжело перекатывались, покачивая корабль, тусклые свинцовые волны. На капитанском мостике сменялись штурманы — уютный, толстый старпом Грозников, дежуривший в домашних фетровых туфлях, рослый, сухопарый второй помощник Дубинин, насмешник и матерщинник, и младший штурман Вишняков, скромный и застенчивый, словно красная девица.

Корреспондентский корпус ограничивался Юдиным, Валентиной и мной. Интуристов было на этот раз двое: генеральный секретарь «Аэро-Арктики» пилот-навигатор Вальтер Брунс и берлинский адвокат Юдезис, чьими услугами пользовалось наше берлинское торгпредство. Брунс — солидный, с военной выправкой немец, привыкший приказывать и распоряжаться. Юдезис — еврей по национальности, сугубо штатский человек, прямая противоположность Брунсу, живой, веселый, с брюшком, прекрасный рассказчик, с неисчерпаемым запасом комических эпизодов из своей адвокатской практики, относившийся с иронией к педантичности и систематичности немцев.

У Юдезиса я увидел новый, еще не переведенный тогда на русский язык роман Фейхтвангера «Успех», в котором талантливый писатель дал прообраз Гитлера, только начинавшего в мюнхенских пивных свою политическую карьеру. За семь дней «туманного рейса» я прочел это едва ли не самое значительное произведение Фейхтвангера.

Между Юдезисом и Брунсом часто возникали споры о политическом положении в Германии. Юдезис предвидел приход к власти Гитлера и ясно представлял себе его последствия. Брунс считал положение не столь серьезным. А может быть он — кто его знает? — вообще по-другому относился к фашизму...

На ледоколе велась научная работа по программе второго международного арктического года. Группа женщин-метеорологов под руководством Пинегина производила метеорологические наблюдения, профессор Вериго особыми, собственного изобретения приборами «считал» ионы, молодой геофизик Боришанский производил исследования космической пыли.

Уже восемь дней идем в тумане. Ни льдов, ни земли, 77-ая, затем 78-ая параллели северной широты остались позади. Минуем 79-й, потом 80-й градусы. Это уже широта мыса Флоры. По-прежнему ни льдов, ни земли. Куда же отнесли нас в тумане коварные течения?

Наконец в ночь на 21-е августа завеса тумана редеет, раздвигается, исчезает. В мертвенно-желтом свете полуночного солнца недвижно лежит океан, и в трех милях от нас возникает величественная, пустынная Земля Георга, один из западных островов архипелага Франца-Иосифа. Темной громадой высится мыс Гранта, за ним голубым обрывом подходит к берегу мощный глетчер, у подножия обрыва — гряда айсбергов. Я, не отрываясь, смотрю на эту величавую полярную симфонию. Рядом со мной стоят Юдин и Валентина. Мы молчим, зачарованные суровой красотой Севера.

На другой день рано утром «Малыгин» бросил якорь в бухте Тихой. Жадно всматриваюсь в бинокль: что нового на зимовке? Нового много: четыре постройки было в прошлом году, теперь их двенадцать — целый поселок. Каркас аэродвигателя и большой ангар устремляют вверх свои стройные контуры. Еще ни один самолет не долетал с Большой земли до архипелага Франца-Иосифа, но здесь, в бухте Тихой, для них уже приготовлено пристанище.

Когда же все это успели построить? Ведь всего лишь месяц тому назад завез «Малыгин» в бухту Тихую строительные материалы и плотников. Вспоминаю: начальником зимовки — Иван Дмитриевич Папанин. Тогда понятно: этот и сам горы свернет, и других увлечет своим примером.

А вот и он: к «Малыгину» подходит шлюпка, и по штормтрапу, быстро перебирая короткими ногами и руками, поднимается Папанин.

— Здорово, братки! — слышим мы знакомое приветствие.

Здороваемся, крепко обнимаемся, спрашиваем, как он успел за месяц построить шесть домов, ангар и аэродвигатель.

Папанин улыбается. Улыбаются и прибывшие с ним на шлюпке два зимовщика: крепкие, широкоплечие, в штормовых костюмах и зюйдвестках — не то рыбаки, не то персонажи морских рассказов Джека Лондона, — они меньше всего похожи на научных работников.

— Авралили помаленьку, — отвечает Папанин.

Представляю себе, как они авралили. Папанин и сейчас приехал, чтобы, не теряя ни минуты, организовать выгрузку всего, что привез «Малыгин».

Надо съехать на берег и осмотреть зимовку раньше, чем начнутся разгрузочные работы.

С Брунсом и Валентиной поднимаемся к самой верхней постройке, павильону для изучения атмосферного электричества. Нас встречает молодой немецкий физик доктор Шольц, красивый, стройный, похожий на положительного героя из кинофильма. Увидев Брунса, он весь подтягивается; кажется, сейчас отдаст по-военному честь: генеральный секретарь «Аэро-Арктики» на иерархической лестнице немецких полярников стоит гораздо выше молодого ученого. Все-таки крепко у немцев чинопочитание. Рассказ Шольца о своих исследованиях и опытах похож на рапорт, советы Брунса — на указания начальника подчиненному.

Шольц уже успел сделать ряд интересных электрофизических опытов. Ему удалось заставить работать в влажном полярном воздухе чувствительные, требующие большой сухости приборы. Он достиг этого, умело используя обыкновенные примусы. Автором изобретения был, конечно, Папанин.

— Papanin ist uberhaupt ein famoser Kerl!^[3] — говорит Шольц.

Спускаемся вниз, осматриваем почти законченный второй жилой дом. Это многослойная стандартная постройка, части которой сделаны в Архангельске и которую в бухте Тихой надо было только собрать.

Входим в дом. Инженер Архангельский, специалист по радиоволнам, приехавший с нами на «Малыгине» и остающийся зимовать, шагами измеряет площадь своей лаборатории.

— Позвольте, — говорит он, — я просил у Папанина пятнадцать квадратных метров, а тут добрых тридцать.

В дверях показывается улыбающийся Папанин.

— Ничего, браток, просторнее будет работать.

...Начинается аврал. На палубе громко тарахтит лебедка.

Тяжело груженные карбасы отходят от ледокола к пристани, разминаются с пустыми «посудинами». Гребцы с трудом выгребают против волны и сильного бокового течения, карбасы лавируют между айсбергами, попадают у пристани в накат — береговой прибой. Люди соскакивают прямо в воду — температура ее ±0 (соленая морская вода замерзает при минус 1,5-2°) — и придерживают лодки, чтобы они не разбились о камни.

Однажды ветер и течение подхватили груженый карбас с двумя зимовщиками и понесли его в пролив Мелениуса. Не успели мы оглядеться, как Дубинин уже сидел с двумя матросами в шлюпке и шел под парусом вдогонку карбасу. Он догнал его в добрых трех километрах от «Малыгина». В бинокль было видно, как он ловко перескочил в него и сел за третью пару весел. Два часа, умело лавируя против ветра, гнал он карбас к пристани.

Был случай, когда аврал неожиданно прервался: из пролива Мелениуса в бухту вошло стадо белух^[4]. Огромные серебристые животные, толстые, неуклюжие, похожие на опаленные свиные туши, лениво кувыркались в волнах. Первым заметил их Папанин.

— Белуха идет! — завопил он, метнулся с пристани в один из домов, выскочил оттуда с винтовкой, понесся сломя голову, округло растопырив руки, по базальтовым валунам к берегу. За ним — лучшие стрелки зимовки и серым клубком все сорок три лайки. Выстрелы. Одна белуха, раненая, бросилась к берегу, вздыбилась над водой, окрашивая море кровью.

— Дух из нее выходит! — кричал Папанин.

Но белуха повернулась и, оставляя кровавый след, быстро пошла в глубь бухты. Стрелять вдогонку нельзя было — с «Малыгина» рупор донес сердитый голос Черткова:

— Куда бьете, дьяволы, рикошетом в ледокол гвоздите!

Аврал продолжался.

В один из авральных дней мы с Юдиным, Брунсом, Юдезисом, Валентиной и тремя метеорологами взяли «отпуск» и поехали на лодке к скале Рубини. Два часа, сменяясь на веслах, борясь с течениями, пересекаем бухту. Пристаем к берегу.

Молодежь, забрав с собой все три наличные винтовки, карабкается на скалу, мы с Юдезисом остаемся внизу. Я уже был на вершине в прошлом году. Юдезис не любитель трудных прогулок. Мы уютно располагаемся на мху между камнями и мирно беседуем. Голоса наших путников доносятся все слабее, потом стихают.

Метрах в шестидесяти от нас на ледниковом гребне неожиданно показывается медведь. Черт возьми! За несколько дней, что мы пробыли на зимовке, мы совсем забыли об этих «милых» животных! Надо было оставить одну винтовку при себе. Теперь остается только сидеть не шелохнувшись и надеяться на милость судьбы...

Медведь не спеша спускается по леднику к воде. Стоит, раскачивая из стороны в сторону злую змеиную голову. Очевидно, раздумывает, идти ли в воду, или прогуляться по берегу. Сидим и ждем, что он предпримет. Самочувствие «среднее». Медведь поворачивается, медленно поднимается обратно по глетчеру к тому месту, откуда он появился, исчезает за мореной. Пронесло...

С вершины скалы доносятся голоса наших возвращающихся спутников. Теперь нас охватывает охотничий азарт. Решаем немедленно идти по следам зверя. Мне винтовки не дают: кто-то вспомнил, что в прошлом году я уже «взял» свою шкуру. Зато, как «второгодника», назначают меня распорядителем охоты.

Разбиваю охотников по числу винтовок на три партии. Первая должна подняться по глетчеру и подойти к тому месту, где скрылся медведь, вторая — обойти справа морену и наверху соединиться с первой. Третью партию во главе с Брунсом оставляю на берегу, неподалеку от того места, где медведь спускался к воде: почему-то мне кажется, что если зверь будет ранен, он постарается спастись именно этим путем. Сам присоединяюсь ко второй партии.

Обходим морену, поднимаемся на ледник и видим невдалеке медведя. Он вырыл себе нору в снежном склоне и засел в ней. Желтоватая шкура сливается со снегом, тремя черными точками выделяются нос и глаза.

Убеждаю метеоролога с винтовкой подойти ближе и стрелять наверняка. Но неопытный охотник не в силах преодолеть нетерпение. Он прицеливается. Выстрел — раненый зверь выскакивает из снежной берлоги, в несколько прыжков оказывается на глетчере, присаживается на корточки и, как на салазках, съезжает вниз. Бросаюсь за ним, скольжу, падаю, лечу вниз по глетчеру, проваливаюсь в трещину. На мое счастье трещина неширока. Расставляю в стороны согнутые в локтях руки и повисаю на них. И так, вися на локтях по грудь в трещине, наблюдаю за дальнейшим ходом событий.

Медведь съехал к воде, но, ослабев от раны, очевидно, не решился плыть, повернул вдоль берега и большими скачками помчался на Брунса. Тот выстрелил ему навстречу, медведь продолжал бежать. Брунс выстрелил еще раз, медведь подскочил вверх, упал, ткнулся головой в снег. Пуля пробила ему горло, кровавое пятно расплывалось по снегу и гальке.

Огромный зверь лежал неподвижно. Я попробовал приподнять его лапу — добрый пуд весу. Именно лапами, отбивается медведь от собак, ударом лапы перебивает позвоночник тюленю.

Валентина молча смотрела на нашу добычу.

— Какие вы жестокие! — сказала она с укоризной. — Зачем вам понадобилось убивать его? Что он вам сделал? Ни за что не поеду с вами, пойду на зимовку пешком.

Я указал ей на пятикилометровую дугу бухты и едва видневшиеся вдали домики.

— А сколько таких милых зверей встретятся тебе по пути?

Валентина смущенно замолчала. Мы не без труда погрузили медведя в лодку и пустились в обратный путь...

...26-го августа, окончив погрузку и захватив с собой часть плотников, «Малыгин» поднял якорь, вышел проливом Мелениуса в Британский канал и пошел на север к Земле Рудольфа — строить самую северную в мире радиостанцию.

Опять, как и год тому назад, проходят мимо нас острова архипелага. Показалась вдали угрюмая громада острова Джексона. А вот и семикилометровая дуга бухты Теплиц сверкает на солнце зелеными обрывами глетчера. На этот раз она свободна от льда, и «Малыгин» бросает якорь невдалеке от берега. Смолкает постукивание судовой машины, в бухте воцаряется тишина. Внезапно слышен глухой рокот: рождается айсберг. Большой кусок ледяной стены обламывается, обрушивается в воду и, покачиваясь, всплывает на поверхности.

Четыре зимовщика — начальник зимовки Балабин, метеоролог Кузьмин, радист Расщепкин и промышленник Соловьев — съезжают на берег вместе с Пинегиным и Чертковым, чтобы выбрать место для радиостанции. С ними съезжаем и мы с Юдиным.

Начинается разгрузка. Готовые части жилого дома, радиооборудование, антенна, трехгодичный запас продовольствия и топлива, снаряжение переправляются на берег. Сводят по сходням двенадцать пушистых камчатских лаек. Последним ведут на поводке вожака.

На пустынном острове совсем по-домашнему слышится перестук топоров: плотники обтесывают бревна для постройки электростанции. Но уж совсем не по-домашнему выглядят прислоненные к бревнам винтовки на случай, если медведям вздумается навестить строителей.

Мы с Юдиным взбираемся на глетчер и идем к темнеющему вдали мысу Бророк. Несколько километров по твердому снегу — и вот мы уже стоим на вершине мыса. К северу и востоку — безбрежное море, Северный Ледовитый океан. Большие валы мертвой зыби, тускло поблескивая пологими спинами, бесконечной чередой идут к берегу и с глухим шумом разбиваются о подножье мыса. Небо на северо-востоке белесое — ледовое небо. Льды идут к Земле Рудольфа.

Мыс круто обрывается к морю. На середине обрыва, прямо под нами, стоит на ледяном выступе медведь; ритмично раскачиваясь, вытянув голову навстречу далеким дрейфующим льдам, он нюхает воздух: ждет, когда вместе со льдами к берегу принесет тюленей.

Убивать медведя нет смысла: упадет в воду, не достанешь. Решаю его попугать. Даю выстрел. Медведь подпрыгивает, срывается с выступа и, перевернувшись в воздухе, падает в море. Выныривает и, вытянув шею, изо всех сил плывет вдоль подножия мыса. В торопливых движениях панический страх. Добравшись до отлогого берега, он выскакивает из воды и, неуклюже загребая вывернутыми внутрь лапами, улепетывает в глубь острова.

Когда мы возвращаемся, первые венцы сруба уже обозначают место жилого дома. Рядом лежит убитый медведь.

«Малыгин» должен забрать с собой на Большую землю плотников, поэтому приходится ждать окончания постройки. Пинегину удается уговорить Черткова воспользоваться благоприятными ледовыми условиями и попытаться побить рекорд северной широты свободного плаванья.

Покидаем бухту Теплиц, минуем мыс Бророк, поворачиваем к северу.

Многолетний паковый лед, покрывающий океан, высылает нам навстречу свои передовые отряды; вновь шуршат о борта ледокола льдины. На них чернеют тюлени и моржи. Когда «Малыгин», круша лед, приближается к ним, они беспокойно поворачивают головы, оглядываются. И потом, вдруг, неуклюже торопясь, бултыхаются в полынью и исчезают под водой.

На вторые сутки, ночью, — «условной» летней полярной ночью, когда так же светло, как днем, — мы были разбужены в своих каютах внезапно наступившей тишиной. Не стучала, сотрясая корпус корабля, судовая машина, не терлись с громким шуршанием о борта льдины, не шипели буруны за кормой, не поднимался и не оседал ледокол. Мы вышли на палубу. «Малыгин» стоял во льду, в паковом льду, простирающемся до полюса и дальше — до берегов Аляски. Застывшая изморозь одела ванты, реи, радиопровода прозрачным футляром, превратив их в толстые ледяные канаты. Это был уже не «Малыгин», а какой-то зачарованный корабль, арктический «летучий голландец». Торосистые льды уходили вдаль б туманную дымку, и в ней возникали зубцы, колонны, шпили несуществующих замков и соборов. Сквозь серо-розовые облака пробивался призрачный рассеянный свет невидимого солнца.

Это был нансеновский пейзаж, настолько нансеновский, что мы всматривались вдаль, ожидая увидеть двух человек, тянущих за собой, влегая в лямки, по торосам и ропакам тяжело груженные нарты. На ледоколе царило молчание. Молчали все — корреспонденты, научные работники. Молчал даже Чертков на своем капитанском мостике. И никто не проронил ни слова, никто не побежал за винтовкой, когда в туманной дымке показалась медведица с двумя медвежатами. Они шли, перелезая через ропаки и переплывая разводья, и мать, уйдя вперед, терпеливо поджидала отставших детенышей. Все трое прошли невдалеке от нас и скрылись в тумане...

Капитан и штурманы определили координаты корабля: мы находились на 82°21’ северной широты. Мировой рекорд свободного плаванья был побит.

«Малыгин» вернулся в бухту Теплиц. Невдалеке от полуразвалившихся построек экспедиций герцога Абруццкого и Файла стояли два новых домика и высилась на растяжках радиомачта. По берегу деловито расхаживали люди и бегали обжившиеся на новом месте собаки. Не было только вожака: он обиделся на то, что его взяли на поводок и, сойдя на берег, убежал в глубь острова. Ему стали выносить корм, сначала далеко от зимовки, потом поближе. Он съедал его, но снова уходил в глетчеры. Наконец он исчез совсем, став, очевидно, добычей медведей.

8-го сентября состоялось открытие самой северной в мире радиостанции. Красный флаг Советов медленно полз вверх по радиомачте, в полярной пустыне звучали звуки «Интернационала».

На другой день, забрав с собой плотников, мы уходили из бухты Теплиц. Четыре человека, выстроившись на берегу в короткую шеренгу, провожали нас залпами из винтовок. Залп следовал за залпом; казалось, зимовщики пытались выстрелами прогнать обступившую их тишину.

Огромная бухта уходила вдаль, пологий глетчерный щит острова Рудольфа четко вырисовывался в небе. Через пять лет этот щит превратится в полярный аэродром, на котором будут садиться мощные самолеты Водопьянова, Чкалова, Громова. Экипажи будут жить в двух больших, со всеми удобствами построенных домах.

На другой день мы уже опять были в бухте Тихой. В поселке наладился порядок, шла дружная спорая работа. Но неугомонный Папанин не считал дело законченным. Лишь только «Малыгин» бросил якорь, он явился на борт и полез в бункера.

— Слушай, браток, — обратился он к Черткову. — Подкинь мне еще тонн двадцать уголька.

И как Чертков ни упирался, доказывая, что ему не хватит угля до Мурманска, Папанин все же настоял на своем.

А потом он засадил всех женщин — метеорологов, Валентину, уборщиц чинить угольные мешки. И никто не отказался, все латали жесткую, грязную мешковину, латали охотно, старательно; трудно было в чем-нибудь отказать этому деятельному, добродушному, веселому человеку.

Когда спешные работы были окончены, состоялся обычный прощальный обед с тортами и тостами. Брунс с горечью говорил о том, что из-за кризиса Германия вынуждена ограничить свое участие во втором международном арктическом году посылкой физика Шольца в бухту Тихую и геолога Велькена на Новую Землю.

Случилось так, что Брунс сидел за столом на том же месте, где год назад сидел Зибург. И говорил он о том же — о передовой роли нашей страны в исследованиях Арктики и о кризисе, из-за которого страны Запада сократили размах научных работ. Оба — и Зибург и Брунс — недоговаривали одного: что первенство в научных исследованиях мы вырвали у Запада потому, что пятнадцать лет тому назад покончили с капитализмом.

«Малыгин» был готов к отплытию, но терпеливо простоял в бухте Тихой еще несколько часов: зимовщики писали письма к родным на Большую землю. Не писали только двое: Папанин и астроном и магнитолог Федоров.

Папанин не писал по простой причине: его жена осталась вместе с ним зимовать. Федоров предпочитал рассказывать родным о своей жизни не письмами, а рисунками. Он нарисовал выгрузку каких-то ящиков с ледокола в шлюпку, самого себя с мешком на спине, общий вид зимовки, свою комнату, охоту на медведя. Рисунки были стилизованы под наскальную живопись.

Через несколько лет, когда Федоров стал известен во всем мире как участник папанинского дрейфа, я как-то встретился с ним в Москве в Доме ученых. Мы разговорились, и я спросил, какое самое сильное впечатление осталось у него от этих восьми месяцев дрейфа.

— Намерзся на всю жизнь! — сказал он со своей спокойной, умной улыбкой.

Пока зимовщики писали письма, мы с Валентиной и Юдиным в последний раз обходили маленький поселок. Из кают-компании доносились звуки вальса «Дунайские волны». Мы открыли дверь. На столе стоял патефон, и Папанин и Чертков, обхватив друг друга за талии, с серьезным видом кружились и топтались под такт музыки. Приятно было смотреть на них, крепких, кряжистых, уже немолодых, с орденами на груди — полярного капитана с темным, выдубленным арктическими штормами лицом и старого партизана, неутомимого и жизнерадостного. Увидев нас, Папанин лихо притопнул и с удвоенной энергией закрутил Черткова.

...Мы уходили из бухты Тихой, взяв на борт старую смену зимовщиков, плотников и полугодовалого медвежонка, принадлежавшего метеорологу Никольскому. На зимовке остаются те, с кем мы успели подружиться в дни авралов. По установившемуся церемониалу полярных проводов они выстроились на берегу и салютуют нам залпами из винтовок. «Малыгин» отвечает трехкратным мощным гудком. И снова я испытываю то же чувство, как и несколько дней тому назад, когда мы покидали бухту Теплиц: что-то невозвратно уходит из жизни, и вместе с этим «что-то» уходит и частичка самой жизни.

...Мы вышли из Британского канала в Баренцево море и взяли курс на Мурманск. Наши метеорологички снова принялись за свои наблюдения.

— Ну что, какая будет погода? — спросил у них Чертков.

— Да так, пока неопределенно...

Чертков презрительно хмыкнул: у него в кармане лежала недавно полученная радиограмма из Варде, сообщавшая, что «Малыгин» входит в зону антициклона.

Вскоре на полубе показался Вальтер Брунс. Он долго вглядывался в горизонт, посмотрел на анемометр.

— Через час — шторм! — крикнул он Черткову на ломаном русском языке.

— Вот: воздушный капитан, а толк в погоде понимает, — пробурчал Чертков.

Антициклон — это огромное кольцо штормового ветра. В центре кольца — зона мертвого штиля. В северном полушарии антициклоны движутся с места своего возникновения на северо-запад.

Вскоре «Малыгин» вошел в передний виток антициклона. Ветер не крепчал постепенно, а сразу, как дикий зверь, набросился на корабль. Море, только что спокойное, вздыбилось огромными волнами. Ледокол медленно взбирался на водяную гору, бушприт устремлялся вверх, словно моля небо о пощаде, корпус корабля почти на половину высовывался из гребня волны и повисал в воздухе. Казалось, корабль вот-вот переломится пополам. Затем, пройдя гребень, ледокол опускался вниз и одновременно валился набок. Бушприт и фортштевень зарывались в пенящуюся шипящую воду, а следующая волна словно тараном ударяла корабль в борт, обрушивая на него тысячи тонн плотной, тяжелой, как свинец, воды. Теперь в воздухе торчала корма, и лопасти винта, не встречая сопротивления, бешено крутились, сотрясая корабль. На минуту ледокол с форштевнем под водой замирал неподвижно, словно раздумывая, не погрузиться ли ему совсем в морскую пучину, но затем выпрямлялся и начинал снова лезть на крутую волну. Отсюда, сверху, море было похоже на перепаханную гигантским плугом водяную пустыню. Тусклое солнце бросало на него сквозь низкие, стремительно летящие облака угрюмый, какой-то ущербный свет.

Была самая тяжелая — одновременно килевая и боковая — качка, и пассажиры один за другим исчезали в каютах. Несчастный медвежонок, которого швыряло из стороны в сторону и то дело окатывало водой, жалобно скулил.

Валентина решила его утешить и, балансируя, направилась к нему. Гребень волны перекатился через фальшборт и подхватил ее. Я бросился к ней и схватил за руку. Нас понесло к борту. К счастью, мы задержались у кнехта. Два матроса кинули нам конец каната, и мы благополучно выбрались к поручням.

Это был мой последний подвиг. Тяжелая муть подступила к горлу, я наклонился через поручни и отдал свой утренний завтрак Нептуну. Пришлось спуститься в каюту и лечь на койку, крепко перевязав живот полотенцем. По опыту я знал спасительное свойство этого «средства». Я лежал, опираясь в переборки то пятками, то теменем. Переборки скрипели и стонали, словно их тоже мучила морская болезнь.

Когда корабль кренился на мою сторону, иллюминатор уходил под воду, и каюту окутывала зеленая полутьма. На переборке висело полотенце. Время от времени оно отделялось от стены и повисало в воздухе почти под прямым углом, затем возвращалось «в исходное положение» и словно влипало в фанеру переборки. На полу лежал валенок. Иногда он поднимался и задумчиво стоял, как будто кто-то невидимый вдел в него ногу. Затем падал, чтобы через какой-то промежуток времени опять встать. Вода в умывальнике выходила из резервуара в раковину и затем с шипением всасывалась обратно.

Иногда дверь каюты открывалась, и на пороге вырастала Валентина, оживленная, со сверкающими глазами, с крупными каплями воды на лице и волосах. Она оказалась в числе немногих, включая и команду, на которых качка не действовала.

— Ну, как ты, Мишук? — спрашивала она, крепко держась за косяки.

— Отлично! — отвечал я, становясь попеременно то на ноги, то на темя.

— Может быть тебе что-нибудь надо? — заботливо продолжала она свои расспросы.

— Конечно надо.

— Что же?

— Чтобы перестало качать!

Диалог прерывался таранным ударом волны в бок корабля. Ледокол замирал на месте, содрогаясь всеми фибрами. Затем гребной винт брал верх над тормозящей силой водяного вала, и поступательное движение возобновлялось.

— Ну, я пойду! — говорила Валентина. — Если бы ты знал, как интересно на палубе... Волны стали еще больше.

Она исчезала, захлопнув за собой дверь. Кстати, английские замки на тонких дверях кают щелкали, как пистолетные выстрелы, и обычно удавалось заснуть лишь после того, как отходил в объятья Морфея последний обитатель пассажирского трюма.

Иногда в дверях вместо Валентины показывался Юдин. Его тоже не укачивало. Он присаживался ко мне на койку и, упершись вытянутыми ногами в переборку, надежно заклинивался в каюте. Он не задавал, подобно Валентине, риторических вопросов, а, сверкая белозубой улыбкой, давал дружеские советы:

— Крепись, Михайло! Чертков говорит — через сутки шторм стихнет.

Через сутки — благодарю покорно!

Через сутки шторм действительно стих: мы прошли сквозь переднюю половину антициклона и оказались в его штилевом центре. Ветра не было, но волна по-прежнему валила корабль с боку на бок.

Мне стало легче, и я вышел на палубу. Вскоре опять завыл ураган: мы вошли в задний виток антициклона. Представьте себе ясно это движущееся по океану кольцо ветра, и вы поймете, что когда его задняя половина оказывается там, где уже прошла передняя, ветер будет дуть навстречу волне. Поэтому шторм срывал не только гребни волн, но всю их верхнюю часть и нес водяную пыль по воздуху. Океан словно был устлан простынями белой пены.

Ночью на вторые сутки качкой выбросило Черткова из его койки с высокими деревянными бортами. Ругаясь, он залез на капитанский мостик. Хотя корабль шел по ветру, крен приближался к пределу, ледокол могло положить набок. Опасность увеличилась тем, что трюмы «Малыгина» были пусты — весь груз остался на зимовках. Чертков пошел на рискованный маневр: приказал сделать поворот на 180° и встать против волны. Теперь волны не били в борт корабля, а с шипением вкатывались на бак и уходили в шпигаты. Качка сразу уменьшилась. Через двенадцать часов «Малыгин» снова повернул и пошел прежним курсом.

Наконец шторм утих. Пассажиры, изможденные, осунувшиеся, покинули каюты и высыпали на палубу. Прислонясь к поручням, с наслаждением вдыхали бодрящий морской воздух. Успокоился и медвежонок. Степенно переваливаясь с боку на бок, он прогуливался среди нас. Одна из метеорологичек решила познакомиться с ним поближе и приласкала его. Медвежонок встал на задние лапы, оказавшись почти одного роста со своей новой знакомой. Он крепко охватил ее передними лапами и стал с наслаждением сосать металлическую пуговицу на ее брезентовой куртке. Метеорологичка терпеливо ждала, поглаживая мишку по лохматой голове. Прошло пять, десять минут — медвежонок, блаженно посапывая, продолжал сосать. Метеорологичка попыталась освободиться, но не тут-то было: звереныш угрожающе зарычал и снова вернулся к пуговице. Пришлось разыскивать Никольского, чтобы он освободил метеорологичку из медвежьего плена.

Вечером, накануне нашего прихода в Мурманск, солнце скрылось за горизонтом. Наступила настоящая ночь. И тут Арктика подарила нам свой прощальный привет: на небосклоне возникли огни полярного сияния. Они появились сначала на востоке, потом перекинулись на север, то меркли, то становились ярче и, наконец, превратились в переливавшиеся красками ризы. Ризы развивались и свивались, захватывая половину неба. Понемногу фантастическая игра света стала слабеть и наконец исчезла.

На другой день, когда на горизонте показался мурманский берег, Баренцево море спокойно нежилось в золоте осеннего солнца. Трудно было себе представить, что всего сутки назад ледокол штурмовал огромные водяные валы.

«Малыгин» вошел в узкий, извилистый мурманский фьорд — темно-синяя вода, серые, зализанные морем шероховатые гранитные скалы, желтая, красная, лиловая осенняя листва — великолепная яркая палитра. Справа показались и исчезли домики Александровской научной станции. Ютились в изгибах берега рыбачьи хижины. Ледокол обгонял груженные треской моторные и парусные лодки.

К вечеру в амфитеатре отлогих гранитных гор открылся Мурманск, где пять лет тому назад не было ни одной улицы, где сейчас жило уже шестьдесят тысяч человек, открылся в грохоте пыли и стройки, с вздымающимися к небу стрелами кранов и остовами строющихся зданий. Сотни рыбачьих судов, целый лес мачт и рей виднелись в широкой бухте.

«Малыгин» подошел к молу. Развернулись кольца канатов, ловко брошенные матросами. Их подхватили на берегу, закрепили вокруг кнехтов. Звонил машинный телеграф: Чертков стоял, командуя, на мостике. Но ледокол никак не мог пришвартоваться. Прошло четверть часа.

— Уйдите с палубы! — бешено крикнул Чертков стоявшим у поручней метеорологичкам.

В их присутствии капитану не хватало «нужных» слов, чтобы его команда была точной и действенной. Метеорологички, опешив, скрылись в каютах. С капитанского мостика тотчас же послышались крепкие, отборные, «нужные» слова. Через несколько минут «Малыгин» стоял намертво пришвартованный. Чертков снял фуражку и вытер лоб.

...Мы с Валентиной сошли на берег и пошли в город. Приятно было почувствовать под ногами твердую почву. Сезон ловли рыбы был в разгаре. На улицах пахло треской. Она продавалась во всех магазинах, ларьках и прямо с рук. Валентина молчала. Потом стала поеживаться.

— Мне холодно, вернемся на ледокол, — жалобно сказала она.

Грело солнце, было тепло. С моря дул, правда, легкий бриз, но на Валентине была кожаная куртка. Я пошел дальше, мне совсем не хотелось возвращаться.

— Говорю тебе, что я замерзла, — еще жалобнее сказала, прижимаясь ко мне, Валентина. Казалось, она готова была заплакать.

Теперь она совсем не была похожа на ту настойчивую женщину, которая заставила меня второй раз поехать в Арктику, делила с мужчинами все трудности полярного рейса, во время шторма, рискуя жизнью, спасала медвежонка. Вот и пойми их, этих женщин...

На другой день мы ехали поездом в Ленинград. За окном была Карелия, гранитные скалы, густые леса в осеннем багрянце и голубые озера. По грунтовым, крепко укатанным дорогам ехали рядом с железнодорожным полотном в прочно сработанных тележках солидные крестьяне-карелы, проплывали в окне вагона деревни с добротными деревянными домами. Остался позади такой же деревянный Петрозаводск. А затем Лодейное поле, Волхов, Колпино, Ленинград...

...Мы идем с Валентиной по набережной Невы. Светлое небо стелется над городом Ленина. В этом светлом далеком небе, в могучей, широкой реке есть что-то, что роднит Ленинград с Арктикой, делает его как бы преддверием далекого Севера...

Штурм пика Коммунизма

1

Таджикско-Памирская экспедиция и ее руководитель. — Цели и задачи восхождения на пик Коммунизма. — Дорога из Москвы в Ош.

Большой кабинет уставлен книжными шкафами, на полках и стеллажах — образцы минералов. На стене висит фотография: широкий глетчер, словно ледяная река, течет между двумя грядами обрывистых снежных пиков. Лед, снег и камень.

Из-за письменного стола встает высокий, широкоплечий, слегка сутулый человек. Он смотрит спокойно, чуть-чуть благожелательно. Лицо не расплывается в официально любезную улыбку, не становится подчеркнуто серьезным.

Первая встреча, обычно определяющая отношения, складывается просто и легко.

На столе лежит карта Таджикистана: восточную его часть составляет Памир, мощный горный узел, квадратом врезающийся в рубежи Китая, Индии и Афганистана, западную часть — страна, рассеченная снежными хребтами на ряд широтных речных долин с субтропическим климатом, с плодороднейшей лессовой почвой, отделенная от Афганистана извилистой лентой Пянджа. Эти две части Таджикистана разграничивает западный край Памирского нагорья, область древнего оледенения, гигантских глетчеров и снежных пиков, заброшенный на юг кусок Арктики, еще недавно лежавший на картах сплошным белым пятном.

Наклонившись над картой с карандашом в руке, Николай Петрович Горбунов рассказывает, раскрывает передо мной перспективы экспедиции, в которой мне как спецкору «Известий» предстоит принять участие.

Таджикистан, юго-восточная окраина нашего Союза, последним вошел в семью советских республик. В стране, освобожденной от двойного гнета — царизма и местных феодалов, разоренной войсками эмира бухарского, бандами Энвера и шайками басмачей, только семь лет тому назад, в 1926 году, собрался учредительный съезд Советов.

Новый порядок жизни пробивал себе дорогу в тьме почти поголовной неграмотности, в сложном переплете родового уклада и магометанской религии.

Многое уже сделано за эти семь лет.

Разрушенный Энвером-пашой кишлак Душанбе превратился в большой современный город. Прямые широкие улицы заменили глиняный хаос кривых переулков.

Во все стороны от Душанбе радиусами разбежались шоссейные дороги, и там, где в серой пыли проселков издавна тягуче поскрипывали огромные колеса арб, зашуршали по гудрону шины сошедших с конвейера «ГАЗа» автомобилей.

Над библейскими силуэтами верблюдов на горных тропах Дарваза и Памира возникли стремительные тени самолетов.

Сотни школ и больниц построены в далеких кишлаках, где раньше мулла и знахарь заменяли учителя и врача.

Ликвидировалась неграмотность, создавалась национальная интеллигенция, женщина начинала борьбу против векового угнетения, борьбу за равноправие, за человеческое достоинство.

Лицо страны менялось. Стирались постепенно белые пятна с географической карты Таджикистана. Но геологически Таджикистан остался почти сплошным белым пятном.

Богатейшие недра страны были не разведаны, не изучены.

Пятилетний план ставил перед Таджикистаном проблему индустриализации. Промышленность требовала сырьевой базы.

Нельзя было разведывать недра страны обычным порядком, мерной поступью «Союзгеоразведки». СССР догонял передовые страны Европы и Америки, Таджикистан догонял СССР. Темпы, принятые для Союза, здесь надо было возвести в квадрат.

Разведка недр должна была вестись масштабом широких теоретических прогнозов. Для этого требовалась помощь лучших научных сил Союза.

Эта помощь была подана в 1932 году в форме большой комплексной научной экспедиции.

Свыше двухсот научных работников приняли в ней участие. Ее исследования распространились на площадь около ста тысяч квадратных метров. Такова же, примерно, была протяженность маршрутов всех ее отрядов.

Недра страны выдавали свои тайны. Карта Таджикистана покрывалась кружками и значками, отмечавшими месторождения золота, свинца, олова, меди, циркона, флюорита, вольфрама.

Некоторые из этих месторождений становились объектами промышленной разведки. Начиналось строительство рудников, перекраивалась наново экономика страны.

Теперь, в 1933 году, предстояло продолжить работу по несколько суженной программе. Из нее были изъяты вопросы сельского хозяйства. Экспедиция была названа Таджикско-Памирской (ТПЭ).

Трудные задачи стояли перед ней в неисследованной области Западного Памира, в этом сплетении грандиозных горных цепей, где на стыке хребтов Петра I и Академии наук, господствуя над десятками высочайших пиков, поднимается снежный массив пика Коммунизма, самой высокой вершины СССР.

Хребты Академии наук и Петра I образуют своеобразный метеорологический рубеж. На их склонах и вершинах осаждается влага Средиземноморья, Каспийского и Черного морей, принесенная западными ветрами. Здесь образуются мощные фирновые^[5] поля, питающие целую систему громадных ледников. В них берут начало почти все реки Среднего и Южного Таджикистана. Они низвергаются с западных склонов Памирского нагорья и растекаются по долинам.

А западные ветры, лишенные влаги, перевалив через горы, несут дальше на восток свое сухое дыхание. И поэтому к западу от хребтов Академии наук и Петра I — утопающие в зелени кишлаки, рощи грецких орехов и фисташек, белая пена египетского хлопка, багрянец персиков и прозрачный янтарь виноградных гроздьев, а к востоку — область мирового минимума осадков, безводная и бесплодная пустыня, лед, скалы и галька Памирских нагорий.

Горные реки Таджикистана дики и капризны и причиняют нередко много вреда. Уровень воды в них неожиданно и резко меняется, меняется подчас и само русло.

Чтобы овладеть этими реками, заставить их орошать хлопковые поля и плодовые сады колхозов по точному расписанию агрономической науки и послушно вращать турбины ГЭСов, надо было прежде всего изучить режим несущих влагу ветров и питающих реки ледников.

Цепь метеорологических станций, расположенных в широтном направлении, — Красноводск, Ашхабад, Душанбе, Гарм, Рохарв, Каракуль, Мургаб, — изучают этот сложный метеорологический комплекс. Однако на наиболее ответственном участке, на самом метеорологическом рубеже, в хребте Академии наук, звенья этой цепи отсутствовали. И после того, как экспедиции Крыленко и Горбунова в 1928, 1929, 1931 и 1932 годах создали необходимые географические предпосылки, было решено восполнить эти недостающие звенья. Для этого 37-й отряд ТПЭ заканчивал в этом году постройку на леднике Федченко, на высоте 4300 метров, высочайшей в мире постоянной гляциометеорологической обсерватории. А 29-й отряд, сформированный совместно с ОПТЭ из наших лучших альпинистов, должен был совершить первовосхождение на пик Коммунизма и установить там метеорологический прибор, отмечающий силу и направление ветра и передающий результаты своих записей автоматическими радиосигналами на эту обсерваторию.

Кроме того, альпинисты 29-го отряда, поднявшись на вершину пика Коммунизма, почти на километр вознесшуюся над соседними снежными гигантами, должны будут нанести на карту расположение горных хребтов и ледников, проникнуть в последние тайны памирского белого пятна.

Я слушаю Николая Петровича Горбунова, бессменного начальника ТПЭ, и под его рассказ карта Таджикистана оживает: стремительные потоки, низвергающиеся с крутых склонов гор, таящие в себе десятки Днепростроев электроэнергии, растекаются по буйному плодородию лессовых долин и исчезают в песках пустыни. Грядами неприступных вершин высятся цепи памирских гор, и там, в хребте Академии наук, отделяющем Памир от Дарваза, мне чудится огромный массив пика Коммунизма, высочайшей вершины СССР, которую нам предстоит покорить.

Через несколько дней мы едем с Николаем Петровичем на юго-восток. Давно проплыли мимо нас в окне вагона приволжские леса и поля.

Знойное марево стоит над выжженной палящим солнцем степью. Воздух по-азиатски легок и прозрачен — сухой, лишенный влаги воздух величайшего континента.

Три дня раскаленного зноя и сухого ветра, перегоняющего с места на место пески барханов. Затем справа и слева возникают снежные горы, вернее, призраки снежных гор, до того легки в прозрачном воздухе серые скалы и матовая белизна вершин. Они сопровождают нас, не приближаясь и не исчезая. Пустыня снова переходит в степь, затем в нее вклиниваются острова пышных, раскидистых деревьев. Чимкент, Ташкент, Урсатьевская, поворот налево, на восток, и вот уже раскидывается по обе стороны железнодорожного пути цветущий оазис Ферганской долины: маленькие, тонущие в зелени станции, расцвеченные пестротой халатов и тюбетеек, поясных платков и узорных рукояток ножей, и на горизонте — воздушно-легкие зигзаги снежной гряды Алайского хребта.

В Андижане мы покидаем вагон. Автомобиль доставляет нас в Ош. Дорога идет безлесными холмами, чертящими свои закругленные контуры на легком небе юга — скупой и манящий пейзаж средне-азиатских предгорий. Оазис Оша ложится зеленым пятном на рыжую степь. Мы проезжаем улицами старого города — глухие глиняные стены с маленькими резными дверями — и попадаем в новый город — «Киргизторг», Госбанк, почта, телеграф.

Густая пыль азиатских дорог легкими клубами поднимается из-под колес автомобиля и встает за ним сплошным, непроницаемым облаком.

Мы минуем весь город и на его окраине въезжаем во двор базы памирских отрядов ТПЭ.

На дворе навалены мешки с ячменем, ящики со снаряжением, одеждой, продуктами, вьючные сумы. В стороне раскинуты палатки, в которых живут в ожидании выхода в поле научные работники экспедиции.

Одна из таких палаток предназначена для меня. Я расставляю в ней сумы и вьючные ящики, где хранится мое походное снаряжение, и с наслаждением растягиваюсь на спальном мешке. Я — дома.

2

Ошская база ТПЭ. — Геологи и альпинисты. — Тренировка на Сулеймен-баши. — Приезд крыленковцев. — Памирская караванная тропа. — «Памирстрой». — Высочайшее горное шоссе в мире. — Политическое и культурное значение новой автотрассы.

С раннего утра на базе пронзительно ревут ишаки и верблюды, ржут лошади, басисто гудят полуторатонки. Отряды ТПЭ формируют караваны и уходят на Памир.

Склад базы выдает продовольствие и снаряжение. Прорабы и научные работники складывают в штабеля мешки и ящики, старательно наносят на них краской маркировку.

Под навесами среди палаток идут производственные совещания.

За оградой базы, на берегу быстрой Акбуры с холодной, как лед, водой раскинул свой лагерь геолог Марковский. Он объединяет памирскую группу отрядов ТПЭ. Каждый день он собирает начальников отрядов и обсуждает с ними подробности будущей работы.

Спасаясь от жары под большим тентом, геологи совещаются, лежа на разостланном на берегу реки брезенте, головами вместе, ногами врозь, образуя своеобразную восьмиконечную звезду.

Две палатки на базе занимают альпинисты, участники 29-го отряда экспедиции, который получил задание совершить первовосхождение на пик Коммунизма. Большая часть отряда находится уже на Памире, на подступах к высочайшей вершине СССР. В Оше остались трое: начальник оперативной группы отряда Гетье, председатель московской горной секции ОПТЭ Николаев и врач отряда Маслов.

Они очень разные, эти «покорители вершин». Гетье я знаю давно. Лет пятнадцать тому назад мы впервые встретились с ним на боксерском ринге в жестокой схватке на первенстве Москвы. Вскоре после этого он перешел на работу тренера. Он дал советскому боксу таких мастеров и чемпионов, как Михайлов и Иванов, Тимошин и Репнин.

Затем он увлекся альпинизмом. Упорно и методично, как и все, что он делает, он стал изучать нелегкую технику горовосхождения. Зимой и весной его можно было встретить на Ленинских горах с тяжелым рюкзаком за спиной. Высокий, широкоплечий, широколицый, с приплюснутым носом боксера, спокойный и медлительный, он тренировался в работе с ледорубом и веревкой. Летом уезжал на Кавказ. Обе вершины Эльбруса, Тетнульд, Гестола, Безенгийская стена — таков его альпинистский актив.

Гетье любит свободный уклад экспедиционной жизни, так непохожий на размеренное городское существование, любит и знает в нем каждую мелочь, каждую деталь. И теперь в Оше он проверяет снаряжение, исправляя его недостатки. В кузнице «Памирстроя» он наладил выковку новых станков для рюкзаков. Узбеки-сапожники, сидя на дворе базы, заменяют по его указанию непрочные ремни сыромятью.

Николаев — доцент одного из московских вузов. Небольшого роста, легкий и стройный, с четким орлиным профилем и застенчивой мечтательной улыбкой, он влюблен в горы. Восхождение на пик Коммунизма представляется ему романтическим подвигом.

Доктор Маслов, невысокий, коренастый, кареглазый блондин, совмещает в своей персоне врача отряда, художника и альпиниста. И потому, быть может, в аптечке у него нередко можно обнаружить тюбики с краской, а склянки с лекарствами лежат в опасном соседстве с кошками^[6]. Многообразие обязанностей сбивает его, очевидно, с толку. Но это не мешает ему быть прекрасным врачом, художником, чьи памирские пейзажи можно было видеть в Москве на художественной выставке, неплохим альпинистом и добрым, отзывчивым, покладистым товарищем, всегда готовым на помощь и услугу.

В ожидании отправки на Памир мы ежедневно тренируемся на горе Сулеймен-баши, высящейся воздушно-легким черным контуром на окраине города.

Узкими извилистыми улицами мы выходим к ее подножию. По заросшему травой склону поднимаемся к скалам.

Выбираем самые трудные места, где скалы кажутся неприступными. Непонятно, как можно взобраться по их гладким отвесам. Гетье ощупывает скалу рукой. Вот найден маленький незаметный для глаза выступ — есть за что ухватиться. Еще одна неровность — сюда можно поставить ногу, вернее, носок легкого ботинка на веревочной подошве. Мягким движением Гетье подтягивается на полметра вверх. Две ноги и одна рука прочно прилепились к скале. Другая рука шарит выше по камню, ищет, за что можно было бы ухватиться. И так, шаг за шагом, человек, как кошка, поднимается вверх, висит над обрывом, преодолевает кулуары и траверсы. Прекрасная школа для мускулов и нервов.

Ошские жители уже привыкли к нашим упражнениям на скалах Сулеймен-баши. Но сначала они взволнованно выскакивали из своих домов и настойчиво убеждали нас воспользоваться удобными и вполне безопасными тропинками, проложенными на вершину.

На верху Сулеймен-баши — маленькая старинная мечеть. В прежние годы она привлекала толпы паломников; киргизские женщины приходили сюда «лечиться» от бесплодия. Камень, к которому прикладывались чающие исцеления, гладко отполирован.

Теперь мечеть в запустении. Мало кто верит в чудодейственность камня. От бесплодия лечатся у врачей. Перед входом в мечеть на матрасике сидит старик-сторож и пьет чай из старинной кашгарской пиалы.

Мы возвращаемся на базу и принимаемся за разборку и укладку вещей. Десятки вьючных ящиков с продовольствием и снаряжением должны быть заброшены к подножию пика Коммунизма. Консервы, кошки, ледорубы, палатки, спальные мешки, ледниковые очки, ватные костюмы, аптечки...

Кроме 29-го отряда ТПЭ, в район пика Коммунизма направляется в этом году группа альпинистов под руководством Крыленко. Они будут продолжать исследование ледников на северных склонах хребта Петра I и подступов к пику Коммунизма с запада. В Ош прибывают передовые из этой группы: Рубинский — инструктор физкультуры и Ходакевич — слесарь авиационного завода, добродушный гигант с огромными руками и ногами Они располагаются в соседней палатке и приступают к формированию каравана. Сидя перед своей палаткой на вьюках, они часами ведут по-азиатски неторопливые беседы с караван-баши — начальниками караванов.

Древняя караванная тропа из передней Азии в Китай, Индию и Афганистан проходила когда-то через Ош. Тысячелетиями ходили, позвякивая бубенцами, по этой тропе караваны верблюдов. Это был торговый путь мирового значения.

Рельсы железной дороги и шоссе соединили Ош с Ташкентом, Самаркандом, Москвой. Красные товарные вагоны с надписью «Ср.-аз. ж. д.» вытеснили верблюдов.

Но в Оше цивилизация кончалась, и седая древность вступала в свои права.

Товары и люди перегружались на верблюдов и лошадей, и, как встарь, шагали караваны по узкой тропе, извивавшейся в горных ущельях, зигзагами поднимавшейся на крутые перевалы.

Тропа вела из Оша к предгорьям Алайского хребта, перекидывалась через него перевалом Толдык. Здесь, у Сарыташа от главной тропы шло ответвление на восток, в Китай, на Иркиштам и Кашгар.

Главная тропа пересекала тридцатикилометровую ширь Алайской долины и перевалом Кзыларт поднималась на высоту 4000 метров к пустынным нагорьям Восточного Памира. Лишь изредка встречались здесь юрты кочевых киргизов.

Тропа шла дальше. В самом сердце Памирского нагорья она проходила через маленькое поселение Мургаб.

Потом, разветвляясь, шла в Китай, Афганистан, Индию. По одному из этих разветвлений прошли караваны венецианца Марко Поло, первым из европейцев проникшего в XII веке в Китай и Индию.

Путь на Афганистан проходил через Хорог — крайний пункт нашей территории.

Двадцать дней караванного пути отделяли Ош от Мургаба и тридцать — от Хорога. Ош был городом караванщиков и чиновников, пересадочным пунктом с железной дороги на вьючную тропу.

В 1930 году в Ош приехал Федермессер, дорожный строитель-практик, коммунист с двадцатилетним стажем. В потертом портфеле он привез постановление СНК СССР о сооружении автомобильной дороги Ош — Хорог.

Семьсот двадцать километров труднейшего горного пути по извилистым ущельям, каменистой пустыне и перевалам, достигающим 4800 метров высоты, надо было проложить в два года.

Задание казалось невыполнимым в такой короткий срок. Однако работа закипела. На окраине города над воротами маленького домика появилась вывеска «Памирстрой». Из ворот выезжали автомобили с изыскательскими партиями, прокладывавшими трассу.

«На хвосте» изыскательских партий шли строители. Проект создавался тут же в поле. Четыре тысячи пятьсот рабочих — русских, киргизов, узбеков, таджиков — строили дорогу.

В Москве проект мытарствовал по инстанциям, кочевал из одной канцелярии в другую. На строительстве рабочие с лопатами в руках и винтовками за плечами брали один десяток километров за другим, штурмовали перевалы.

Проект обрастал резолюциями, поправками, дополнениями. Строительство — автомобильным парком, ремонтными мастерскими, столовой, клубом, хлебопекарней, школами для рабочих-националов.

Дорога была окончена почти одновременно с утверждением проекта.

Широкая лента шоссе легла старой караванной тропой. Рокот автомобильного мотора ворвался в мерное позвякивание бубенцов на шеях верблюдов и сократил путь из Оша в Хорог с сорока дней до четырех. Пролетарская рать строителей и конвейер Горьковского автомобильного завода, выбросившего на новую дорогу сотни автомобилей, сорвали паранджу легенд с Памира, включили величайшее горное плато — «крышу мира» — в план социалистического строительства.

И Памир для Оша — уже не далекая страна легенд, а просто соседняя Горно-Бадахшанская область, то же, что Калуга или Рязань для Москвы.

Революция проникла на Памир в 1921 году. Она нашла натуральное хозяйство, примитивное земледелие на карликовых полях, разбросанных по горным кручам, где земля меряется не на гектары и даже не на квадратные метры, а на тюбетейки, примитивное скотоводство, промывание золота на бараньих шкурах, торговлю опиумом, продажу женщин в Афганистан, сифилис, трахому, почти поголовную безграмотность.

Революция вступила в бой с косным, веками устоявшимся патриархально-родовым укладом, с заветами шариата и адата, с делением на касты. Не так-то легко было вырвать корни старого быта. Он проявлял необычайную устойчивость, изумительную способность приспособляться к новым формам жизни.

В этой битве коммуникационная линия революции была слишком растянута. До строительства шоссе революция шла на Памир старой караванной тропой, сорокадневными переходами из Оша в Хорог. Теперь она идет туда широкой лентой автотракта.

Строительство дороги принесло в глухие памирские кишлаки новые формы труда и культуры. Крестьяне, тюбетейками носившие землю, пастухи, пасшие в горах овец, учатся на дормастера или шофера.

Новая дорога изымала Памир из-под зарубежного влияния. Из-за рубежа приходили в таджикские кишлаки имамы и муллы, и в заброшенных, отрезанных от мира оврингами селениях звучала проповедь исмаилизма^[7]. Имамы и муллы приносили с собою фирманы и благословения живого бога исмаилитов Агахана, играющего в гольф и теннис на модных пляжах Англии, и уносили золото, намытое нищими таджиками, — дань невежества и безропотной покорности. По злобной клевете имамов и цветистым рассказам караванщиков судили в кишлаках о недосягаемом далеком Советском Союзе.

Автомобильная трасса сорвала для таджиков Памира паранджу легенд с Советского Союза так же, как для нас с Памира.

Растет поток советских товаров и советской литературы, проникающих в глухие кишлаки. От шоферов и рабочих узнают таджики памирских селений правду о Советском Союзе. Тот, кто читает газеты, не шлет больше золота Агахану. И не Агахану, а Ленину поставлен памятник в Хороге.

3

Ош — Каракуль. — По перевалам Алайского хребта. — Заалайский хребет. — Перевал Кзыларт. — Памир — мощный горный узел. — Маркансу. — На озере Каракуль. — Бордоба.

7 июля Гетье, Маслов и Николаев уезжают из Оша в Бордобу, расположенную у Заалайского хребта. Там их будет ждать караван, пришедший из Алтын-Мазара, небольшого кишлака у языка ледника Федченко, последнего населенного пункта на подступах к пику Коммунизма, у подножия которого уже с месяц находится наша подготовительная группа. Через два дня тем же путем отправляемся и мы с Николаем Петровичем Горбуновым.

Дорога идет среди колхозных хлопковых полей. Справа на горизонте встает Алайский хребет. В прозрачном воздухе горы поразительно легки: не горы, а серые тени гор с матовыми бликами снегов на вершинах.

Мы проезжаем через узбекские селения. Глиняные домики утопают в густой зелени, покрытые изящной резьбой двери скрывают внутренность дворов.

Потом узбекские селения сменяются киргизскими кишлаками. Киргизки в белых платках и нарядных халатах едут верхом, держа перед собой на седлах ребятишек.

Среди бурых глиняных кибиток — белые здания совхозов и школ.

Дорога входит в предгорья. Поросшие травой склоны с выходами скал теснят нас со всех сторон. Шоссе поднимается на перевал Чигирчик и затем круто падает вниз.

Все выше и выше предгорья. Большие гранитные массивы обступают дорогу, скалы нависают над нею, грозя обвалом.

Ущелье, по которому мы едем, тянется несколько километров. Затем горы расступаются, открывая широкую котловину, прорезанную бурной рекой. В середине котловины — белые постройки Гульчи.

За Гульчой дорога идет вдоль китайской границы. Каждое ущелье ведет за рубеж, каждое ущелье — путь для кулацких банд и басмачей. Мы заряжаем винтовки...

Наш автомобиль обгоняет длинные караваны верблюдов. Особенно хороши кашгарские караваны: большие, откормленные животные, разукрашенные коврами, наголовниками и султанами из перьев, идут мерным шагом, позвякивая бубенцами. Рослые кашгарцы шагают рядом по дороге. Впереди на ишаке едет караван-баши, большей частью почтенный седобородый старик.

Еще несколько десятков километров, и ущелье превращается в большую, покрытую травой горную поляну. Это Ак-Босага, или Ольгин луг.

Поляна служит местом ночлега для караванов. Окрестные жители называют ее «верблюжьей гостиницей».

Мы добрались сюда под вечер. Уже темнело. Поляна была уставлена длинными рядами вьюков, укрепленных на деревянных станках, похожих на маленькие двускатные крыши. Такой вьюк вместе со станком удобно кладется на спину верблюда и так же легко снимается.

Огромная поляна была вся в медленном размеренном движении. Сотни разгруженных верблюдов величаво и неуклюже шагают по ней. Это погонщики выводят своих животных, чтобы дать им остыть перед ночным отдыхом. Верблюды из каждого каравана идут гуськом один за другим, двигаясь по кругу. Десятки таких движущихся кругов заполняли поляну. Утром караванщики быстро и сноровисто погрузят тюки на двугорбые спины и поведут свои караваны дальше. Ольгин луг опустеет до вечера.

От дальнего края поляны начинается подъем на перевал Толдык, лежащий в Алайском хребте. Дорога идет зигзагами. Автомобильные фары пронизывают ярким светом ночную темноту, и весь склон горы в дымно-белой игре встречных огней.

На Ольгином лугу мы ночуем. Раскидываем палатки рядом с маленьким домиком дорожного мастера «Памирстроя» и забираемся в спальные мешки. На другой день утром начинаем подъем на перевал.

Автомобиль медленно ползет вверх по зигзагам дороги, поднимается на перевальную точку. Высота перевала — 3626 метров над уровнем моря.

По обе стороны шоссе неисчислимое количество сурков. Ярко-рыжие зверьки, завидя автомобиль, поспешно бегут к своим норам. У входа в нору — короткая борьба любопытства и страха. Страх берет верх, и зверек исчезает, как бы проваливаясь сквозь землю.

После Толдыка дорога входит в узкое ущелье. Некоторое время мы едем между отвесными склонами гор, и затем перед нами раскрывается тридцатикилометровая ширь Алайской долины. По ту сторону сплошной шеренгой стоят снежные гиганты Заалайского хребта. Они тянутся с востока на запад насколько хватает глаз, блестя на солнце матовой белизной снегов, поражая разнообразием очертаний. Это скопище пиков, глетчеров, фирновых полей как-то даже смущает своей безудержной расточительностью.

Впервые знакомимся с особенностью памирского горного пейзажа: горы встают прямо из широких долин, они видны от самого подножия до вершин: на Кавказе они почти по пояс в глубоких лесистых ущельях.

Пересекаем Алайскую долину. Река Кзылсу, «красная вода», петляет по ней, то разделяясь на несколько русел, то снова сливаясь в один поток. Дует пронзительный ветер. Надеваем полушубки.

Проезжаем мимо колонны тракторов, работающих над прокладкой дороги. Маленькими трудолюбивыми жучками кажутся они в необъятном просторе Алая.

Шоссе входит в предгорья Заалая, в ущелье, соединяющее Алайскую долину с долиной Маркансу.

С края ущелья, у подножья холма, — небольшой белый домик: туристская база. Нас встречает начальник туристской базы, молодой подтянутый, со значком ГТО на груди. Такие же значки мы видим у многих туристов.

В уютной комнате турбазы чисто накрытый стол. Катюша, жена начальника, угощает колбасой из архаров — горных козлов. Эта колбаса, изготовленная в собственной колбасной мастерской, — гордость турбазы.

Из Бордобы нам предстоит идти походом по Алайской долине на запад, к Алтын-Мазару. Но из Ленинграда не прибыл еще альпинист Шиянов с метеорологическим самописцем, который будет установлен на пике Коммунизма.

В нашем распоряжении несколько дней, вернее неопределенное количество дней. Досадная задержка: мы можем упустить лучший период для восхождения — июль и начало августа. Чтобы не терять напрасно времени, мы прощаемся с гостеприимными бордобинцами и едем дальше, на Памир, к озеру Каракуль и в Мургаб.

Сразу же за турбазой начинается крутой подъем по ущелью. Стрелка анероида медленно ползет вверх: 3500 метров, 3700 метров, 3900 метров. Автомобиль хрипит и задыхается. Шофер у каждого ручья набирает воду и доливает радиатор. Высота дает себя знать. Воздуха не хватает. Малейшее усилие вызывает одышку. И когда стрелка переваливает за 4000 метров, мы, вылезая на остановках из машин, двигаемся, как в замедленной киносъемке.

Пейзаж по обе стороны дороги неправдоподобен. Голые, лишенные растительности горы поражают яркой расцветкой скал — бурой, красной, зеленой. Такой же окраски и реки, несущие частицы размытых пород. Справа от нас ярко-зеленая малахитовая река сливается с красной. Зеленый цвет побеждает. Красный поток на месте слияния точно обрезан ножом. Зеленая река, не меняя окраски, течет дальше.

Крутыми серпантинами дорога ползет на перевал Кзыларт. По краям дороги скелеты верблюдов, павших в борьбе с высотой и непосильным грузом. Тарахтит мотор, воют шестерни. 4100 метров, 4200 метров, 4300 метров. Мы — на перевале.

С трудом переводя дыхание, выходим из машины. В висках стучит, череп сжат железными тисками.

В расселинах скал растут жесткие цветы — ярко-желтые, голубые, синие, с пряным тяжелым ароматом.

Перевал Кзыларт — граница Киргизии и Таджикистана — один из двух перевалов в Заалайском хребте, ведущих из Алайской долины на Памир.

Перед нами северный рубеж этого величайшего нагорья, этой «крыши мира», охваченной квадратом снеговых хребтов: Заалайским — с севера, Академии наук — с запада, Гиндукушем — с юга, Кашгарскими горами — с востока.

В самом сердце Азии лежит Памир, словно голова гигантского спрута, от которого во все стороны щупальцами разбегаются горные цепи. Хребет Каракорум соединяет его с горами Тибета, с Гималаями и горами Индокитая; Алайский хребет — с системой Тянь-Шаня; Куэнь-Лунь тянется от него на восток; цепь Гиндукуша отходит к юго-западу в Афганистан.

Все грандиозно в этом грандиозном горном узле. Нагорье Памира лежит на высоте 4000 метров и только в южной своей части спускается до 2500 метров.

Высочайшая вершина Памира Мустаг-ата, расположенная на китайской территории, имеет 7750 метров высоты, сбросы — продукты разрушения — западной части Памирского нагорья образуют в Дарвазе пласт толщиной в пять километров.

Суровый пейзаж Восточного Памира несет на себе печать ледникового периода. Громадные корытообразные долины «троги», ложа бывших ледников, с плоским дном и почти отвесными склонами прорезают здесь Памирское плоскогорье в разных направлениях. Крутые края этих долин гладко отполированы льдом древних глетчеров.

В юго-западной части Памира горные потоки изгрызли этот ледниковый ландшафт, изрезали широкие ледниковые долины, пропилили в них глубокие каньоны, в которых реки бушуют перекатами и водоворотами.

Северо-западный Памир, район хребта Академии наук и пика Коммунизма, и сейчас еще представляет собой область огромного оледенения.

Памир исключительно интересен для геолога. В этом «показательном» горном узле он может найти разрешение самых общих теоретических проблем своей науки.

С перевала Кзыларт дорога спускается по склону горы. Долина Маркансу — «долина смерти» — раскрывается перед нами каменистой пустыней, словно высохшее русло необъятно широкой реки. Расцветкой она напоминает распластанную кожу гигантского удава.

Метет, поднимая пыль, пронзительный ветер. Если он усилится и перейдет в ураган, мелкий щебень закружится в вихревой пляске и каменные смерчи пойдут по долине узкими конусами, грозя гибелью караванам и автомобилям.

По Маркансу едем быстро — километров восемьдесят в час. Хочется скорее миновать это проклятое место. Вдали столбом крутится смерч.

«Долина смерти» остается позади. Поднимаемся на невысокий перевал. Перед нами в пустынной котловине — огромная темно-синяя чаша озера Каракуль. Снежный массив Курумды поднимает за ним свою двуглавую вершину на высоту 6500 метров. Лучи заходящего солнца бросают на нее алый отсвет.

Огромная котловина, озеро и горы поражают суровым величием.

Ощущаю его, несмотря на жестокий приступ горной болезни. С трудом залезаю в палатку и стараюсь заснуть.

На другое утро Николай Петрович едет дальше в глубь Памира на озеро Рангкуль. Я возвращаюсь в Бордобу: единственное средство от горной болезни — это спуститься ниже того места, где она тебя застигла.

К полудню добираюсь до Бордобы, раскладываю палатку и засыпаю мертвым сном.

4

Жизнь в Бордобе. — Отряд Григорьева. — Возвращение Горбунова. — Приезд Шиянова и Каплана.

В Бордобе я живу несколько дней, ожидая возвращения Горбунова из Мургаба. Моя палатка стоит возле лагеря одного из отрядов экспедиции.

Григорьев, прораб отряда, студент ленинградского вуза, каждое утро уезжает с одним из рабочих в очередной геологический маршрут. Он делает съемку южных склонов Заалайского хребта к востоку от Бордобы. Остальные двое рабочих остаются в лагере и занимаются хозяйственными делами: лечат лошадей, сбивших себе спины при переходе из Оша, чинят и смазывают сбрую, чистят оружие. Повар-узбек сидит на корточках у костра и задумчиво варит в казане плов.

По шоссе мимо нашего лагеря и юрт «Памирстроя» проходят караваны верблюдов. Мерно раскачиваясь, идут величественные и странно нелепые «корабли пустыни», не спеша, но быстро шагают рядом с ними караванщики в распахнутых халатах, в раскрытых на загорелой груди рубашках. Так шагают они днями, месяцами, годами, эти крепкие, жилистые люди, опаленные жгучим солнцем гор, неистовыми памирскими ветрами, колючим морозом перевалов. Так шагают они из Оша в Кабул, из Кабула в Кашгар, из Кашгара в Мургаб. Так шагают они, с раннего утра отправляясь в путь, негромко напевая монотонные песни, навеянные спокойным и мерным ритмом долгих переходов, развьючивая каждый вечер на стоянках верблюдов и ночуя на кошмах у костров. Так шагают они всю свою жизнь. Ходьба — это их дело, их ремесло. К ней они привыкают так же, как рабочий к станку, ученый к книге. Ходьба становится для них потребностью.

До глубокой старости водят они караваны; им легче шагать целый день по крутым и каменистым тропам, чем спокойно сидеть на коврах в чайхане.

Своей жизнью живет невдалеке от гор маленький поселок «Памирстроя». С утра пастух угоняет в горы стадо огромных медлительных яков, с закрученными завитушкой рогами и свисающей до земли шерстью. Яки доставляют памирстроевским рабочим молоко и мясо. Партии рабочих расходятся на ремонтные работы. Стряпухи готовят пищу. В большой юрте склад бензина. Сюда подъезжают машины пополнять запас горючего. У входа в юрту — стенгазета.

К вечеру возвращается из маршрута Григорьев, усталый и запыленный. Он располагается в палатке, раскладывает на ящике географическую карту и раскрашивает на ней разноцветными карандашами исследованный за день участок. Краски обозначают разные земные породы.

Потом мы обедаем в «салоне» — большой белой палатке. Григорьев — скромный, замкнутый, с большими серо-зелеными девичьими глазами, притушенными тенью длинных ресниц, — уже не первый раз в Средней Азии. Два года назад, работая в партии геолога Боярунуса в Туркмении, на Мангышлаке, он попал в жестокую переделку. Партия, состоявшая из семи мужчин и четырех женщин, была окружена в пустыне басмачами. Геологи окопались на небольшом холме и целый день отстреливались. Боярунус был снайпер, он сумел удержать басмачей на далеком расстоянии. К вечеру патроны были на исходе. Ночью партия незаметно прорвала кольцо осаждавших и ушла в пустыню. Басмачи их не преследовали. Геологи пробыли в пустыне без пищи и без воды пять суток. Шли ночами. Утром вырывали в песке яму и, добыв таким образом немного тени, пережидали невыносимый дневной зной. До жилых мест добрались полумертвые, близкие к помешательству, обожженные, с распухшими языками.

— Думал, что никогда больше не поеду в Среднюю Азию, — говорит Григорьев. — Обошлось...

Из Алтын-Мазара приходит караван, присланный за нами Гетье, — три верблюда и вьючная лошадь. Караван привел старший рабочий нашего отряда, узбек с таким мудреным именем, что его все называют просто Елдаш — товарищ. С ним пришли два караванщика-киргиза. Елдаш — красивый парень, похожий на турка, с большими черными глазами навыкате и пышными усами. На другой день с утра он принимает на себя обязанности повара и обнаруживает при этом незаурядный кулинарный талант.

Через несколько дней с Памира возвращается Горбунов. Благодушно улыбаясь, он вылезает из машины. Из-за пазухи торчат головы трех жалобно пищащих гусят, пойманных на озере Рангкуль. Николай Петрович с увлечением рассказывает о том, как он ловил их, гоняясь за ними на складной резиновой лодке. Это редкие у нас индийские гуси. Они предназначены для московского зоопарка.

Вместе с Горбуновым приезжает Марковский. Веселые голубые глазки блестят на его загоревшем облупившемся лице, нос пылает еще ярче, чем у Николая Петровича.

Марковский уже не первый раз в Средней Азии. Не одну тысячу километров сделал он верхом по горным перевалам и долинам Таджикистана, не один десяток ледников исходил в тяжелых башмаках альпиниста. В лагере и в седле он чувствует себя как дома, до тонкости знает весь походный распорядок, умело и с любовью вникает во все мелочи ухода и седловки лошадей.

Марковский и Горбунов ведут нескончаемые разговоры на геологические темы. Для нас, непосвященных в науку о строении земной коры, эти разговоры непонятны: полеозой, мезозой, интрузии, магма, пегматитовые жилы...

19 июля приезжает, наконец, Шиянов с радиостанцией. Широкоплечий, с почти классической фигурой атлета, с быстрыми, легкими движениями, он в несколько минут устанавливает свой «шустер», маленькую палатку для высокогорных походов, раскладывает вещи и сразу же как-то очень складно и хорошо входит в жизнь нашего лагеря.

На следующий день Николай Петрович и Шиянов на небольшом холме возле наших палаток производят испытание самописца.

Он имеет крупные недостатки. Термограф (указатель температуры) не действует, прибор не приспособлен для перевозки караваном, не разбирается на части. На большой высоте его очень трудно будет нести.

Николай Петрович сидит на земле, скрестив ноги, и разбирает детали радиостанции. Шиянов забивает в землю штыри для растяжек.

На холм поднимается молодой человек в пальто и кепи.

— Разрешите представиться, — говорит он. — Каплан, кинооператор ленинградской фабрики «Росфильм». Еду с вами на пик Коммунизма.

Слово «еду» в сочетании со словами «на пик Коммунизма» вызывает у нас улыбку. Ясно, что Каплан в своей жизни видел горы только в Парголове под Ленинградом.

— А как у вас со снаряжением? — спрашивает Николай Петрович.

— Все в порядке. В Оше получил полушубок и башмаки.

— А палатка, спальный мешок, ледоруб, кошки, теплое белье, наконец, хотя бы свитер?

— Кошки? А при чем тут кошки?

Улыбки переходят в хохот. Шиянов в восторге делает заднее сальто. Каплан невозмутимо ждет дальнейшего развития событий.

Мы предпочли бы, конечно, в качестве кинооператора опытного альпиниста. Еще хуже то, что у Каплана всего триста метров пленки. Но все же лучше триста метров, чем ничего. Коллективно снабжаем Каплана всем необходимым для похода. Он едет с нами.

5

Караваном по Алайской долине и Терс-Агарскому ущелью. — Охота на кииков^[8]. — Мазарские Альпы. — Алтын-Мазар.

Бордобинское сиденье окончено. Мы собираемся в поход по Алайской долине к Алтын-Мазару и к леднику Федченко. Но не так-то просто тронуться в путь.

Возле палаток сложен наш груз — вьючные ящики и вьючные сумы, распухшие до крайних пределов рюкзаки, спальные мешки, ящики с продовольствием, метеорологический самописец, киноаппарат, тренога, казаны, чайники, сковороды, полушубки.

Мы выдергиваем стойки из палаток, и уютные двухместные домики мягко опадают на землю складками брезента. Скатываем их в тугие, толстые валики, втискиваем в чехлы и присоединяем к остальной поклаже.

Начинается погрузка. Караванщики прикидывают груз на каждое животное, делят его на две равные по весу части, кладут на землю, вводят между ними отчаянно ревущего верблюда, заставляют его лечь. Неуклюжий «корабль пустыни», смирившись, неохотно подставляет под груз натруженные мозоли своих горбов. Вещи вьючат одновременно с двух сторон, накрепко стягивая их перекинутым через спину верблюда арканом. Когда животное завьючено, караванщики начинают изо всех сил растягивать вьюки в стороны, чтобы посмотреть, не ослабнут ли арканы. Будет хуже, если это случится в пути и вьюк развалится.

Николаю Петровичу надоедает погрузочная канитель, и он решает идти с Шияновым вперед. Мы уславливаемся, что они, пройдя примерно половину дневного перехода, будут ждать караван на тропе.

Наконец все готово. Мы с Капланом закидываем за плечи винтовки и фотоаппараты, приторачиваем к седлам плащи и полушубки, и караван трогается в путь.

Цивилизация — дома, кровати, столы, шоссе, автомобили — остается позади. Впереди — приволье похода.

Спускаемся в широкую каменистую долину, переходим вброд несколько рукавов обмелевшей реки и выходим на тропу, ведущую из долины Маркансу в Алайскую долину. Тропа проходит в километре от поселка, но идущий по ней караван надежно скрыт чукурами — большими, округлыми, поросшими травой холмами, выпирающими в долину из предгорий Заалайского хребта.

В прошлом году по этой тропе прорвался из Китая в Алай Аид-Мерек, один из басмаческих курбашей. В Алае он думал найти поддержку местных киргизов; он нашел смерть в жестокой схватке с вышедшими за ним в погоню пограничниками.

Зеленое море чукуров поглощает нас.

— Караван наш затерялся в долине, словно иголка, — говорит Каплан.

И действительно, только сейчас мы ощутили, как просторен и безграничен Алай. Верблюды и лошади кажутся игрушечными.

И все же он движется вперед, этот маленький игрушечный караван, оставляя за собой километр за километром.

Мерно раскачиваясь, несут свой груз верблюды. За ними, пожевывая удила, идут вьючные лошади. Караванщик-киргиз тянет заунывную песню.

На пригорках в позе внимательно наблюдающих часовых стоят сурки. При нашем приближении они быстро ныряют в норы.

Справа, отделенная от нас тридцатикилометровой шириной долины, встает каменистая гряда Алайского хребта. Слева — один за другим раскрываются снежные гиганты Заалая. Купаясь в лучах солнца, ослепительно блестят фирновые поля пика Ленина.

Солнце... Палящее, сверкающее солнце Памира. Оно неизменно сопутствовало нам в течение всех восьмидесяти дней похода, расцвечивая мир яркими красками.

Время от времени наш путь пересекают реки, вытекающие из ледников Заалая. Тропа зигзагами спускается по береговому обрыву между высокими пористыми столбами выветрившихся песчаников. Красные от размытых пород потоки несутся по каменистым руслам.

Караван переходит вброд разлившуюся на несколько рукавов реку и снова углубляется в чукуры.

Мы идем без привала целый день: с груженым караваном нельзя делать привал.

Солнце уже склоняется к западу, а Горбунова и Шиянова все еще нет.

Продолжаем путь до темноты. Все время кажется, что караван вот-вот выйдет из полосы чукуров на открытую часть Алайской долины, и тогда мы увидим наших товарищей. Но это обманчивое впечатление: чукуры тянутся один за другим, и мы снова чувствуем себя ничтожно маленькими, игрушечными в этом беспредельном море зеленых холмов.

Потеряв надежду догнать Горбунова и Шиянова, мы располагаемся на ночлег в небольшой ложбине. Караванщики разгружают верблюдов и лошадей, мы ставим палатки.

Наступает ночь. Каплан укладывается, а я остаюсь дежурить. Лежу на спине в душистой степной траве, прислушиваюсь к пофыркиванию лошадей, пасущихся рядом с лагерем, и смотрю в небо. Яркие созвездия медленно плывут к западу. Кажется, что ощущаешь плавное и стремительное вращение земного шара.

Утром мы неожиданно слышим голоса Горбунова и Шиянова, и оба наши товарища появляются из-за поворота тропы.

Оказывается, они прошли вчера слишком далеко вперед и ночевали в нескольких километрах от лагеря. Выступать в путь уже поздно, мы делаем дневку. К вечеру в наш лагерь приходят три красноармейца, присланные Ивченко для охраны на случай встречи с басмачами.

На другой день трогаемся дальше. Горбунов и я покидаем караван и едем верхами к югу, к ледникам Заалайского хребта.

Едем без тропы, огибая один чукур за другим. Кое-где встречаются маленькие озерки, остатки бывших моренных озер. Местность понемногу повышается. Оглядываясь назад, мы видим уходящую вдаль застывшую мертвую зыбь чукуров, широкий простор Алайской долины и красноватую гряду Алайского хребта.

Впереди возникает огромный крутой вал больших камней — конечная морена^[9] одного из ледников пика Ленина.

Мы с Горбуновым спешиваемся и начинаем подъем. Движемся медленно — высота дает себя чувствовать. Через час достигаем верхнего края морены. Перед нами раскрывается несколько километров дикого хаоса — нагромождение камней, валунов и торосов серого грязного льда. Ледник выпирает из узкой крутой долины, обрываясь вниз террасами в несколько ярусов.

Анероид показывает высоту в 4000 метров. Десять дней тому назад я на такой же высоте тяжело болел горной болезнью. Сегодня я смог одолеть довольно трудный подъем. Организм начинает приспосабливаться.

Горбунов фотографирует, делает наброски ледника, сверяется с картой. Потом мы спускаемся вниз и возвращаемся к лошадям. Надо догонять караван.

Теперь мы едем по другой тропе, ближе к Заалайскому хребту. Лошадь Горбунова идет размашистой ровной рысью. Я пытаюсь поспеть за ними на моем Федьке.

У Федьки неплохая «тропота» — нечто вроде быстрого походного шага. Но этим и исчерпывается репертуар его аллюров. Рысь у него невыносимо тряская, при переходе в галоп и карьер поступательное движение как-то странно замедляется — Федька скачет больше вверх, чем вперед. Езда на Федьке изматывает.

И все же он прекрасен, этот верховой поход по Алаю. Воздух напоен запахом полыни. Седой ковыль стелется под копытами лошадей. Солнце садится в облака и пронизывает их снопами своих лучей. Бледное золото заката заливает скалистую гряду Алая. Она теряет свою тяжесть, свой рельеф, свою материальность. Вершины Заалая скрыты в тучах. Сквозь их пелену прорывается часть отвесной стены или фирновое поле. Снег отражает закат, и горы кажутся изваянными из бледно-розового алебастра.

Мы проезжаем мимо небольшого озерка, поросшего камышом. Закатное небо отражается в нем, как в зеркале. Камыш кладет на розовую поверхность воды темные полосы тени.

Солнце заходит. В вечернем небе загораются бледные звезды. Подъезжаем к реке. Уже стемнело. В оглушительном реве потока тонут наши голоса. Где-то здесь должен стоять лагерем караван.

Едем вдоль русла, пристально всматриваясь в темноту. На том берегу показывается сигнальный огонек. Кто-то размахивает фонарем. Мы осторожно переправляемся через реку.

Шесть палаток расставлены в два ряда. Сложенный штабелем груз покрыт брезентом. В казане варится ужин. За палатками темными шерстистыми грудами лежат верблюды. Время от времени они тяжело и как бы обиженно вздыхают. Доносится мерный хруст — лошади жуют траву. И над всем этим черный полог неба, расшитый серебром созвездий...

На второй день похода я решаю отдохнуть от Федькиных аллюров и иду пешком с Шияновым и Капланом. Шагаем за караваном с раннего утра и до темноты.

Мы коротаем путь в беседе. Шиянов с увлечением рассказывает о своей работе. Он техник по испытанию самолетов. В этом юноше с не совсем еще сложившимся характером нельзя было угадать ту силу воли, целеустремленность, которые впоследствии сделали из него одного из самых выдающихся наших летчиков-испытателей, Героя Советского Союза...

...Каплан уже начал терять свой облик горожанина, загорел и оброс рыжей бородой. Он ведет ожесточенную и беспрерывную борьбу с караванщиками-киргизами. Утром ему надо следить за тем, чтобы его кинокамеру завьючили сверху других вещей и при этом не опрокинули и не повредили веревками, вечером, чтобы ее осторожно сняли с верблюда, не ударив о землю.

Камера была импортная. Сначала Каплан, пытался объяснить это киргизам. Потом, поняв безнадежность своих попыток, он всякий раз, как караванщики брались за нее, просто кричал во все горло:

— Франция! Германия! Франция! Германия!

Эти непонятные слова возымели свое действие. Караванщики стали обращаться с камерой менее варварски, чем с другим багажом, а Каплана звали «Франсгерман». На третьи сутки мы разбили лагерь у Гумбез-Мазара, недалеко от какого-то киргизского кишлака.

После дневки продолжаем путь по Алаю. Вскоре нам предстоит покинуть Алайскую долину и свернуть к югу, в ущелье Терс-Агар, ведущее к Алтын-Мазару. Это нас радует. Однообразный пейзаж чукуров порядком надоел. Мы приближаемся к повороту, но еще бесконечно долго огибаем подножие горы, за которой начинается Терс-Агарское ущелье.

На холме стоит большой мазар — могила мусульманского святого, — постройка из сырцового кирпича правильной кубической формы без окон, с небольшими деревянными дверями. Стены и пол устланы коврами. Снаружи мазар украшен черепами кииков и архаров и хвостами яков и лошадей, укрепленными на высоких древках. Тысячелетней древностью степных кочевий веет от этой суровой могилы, сторожащей пустынный простор Алая.

Мы обогнули, наконец, подножие горы. Перед нами ущелье Терс-Агара. Бурная Алтын-Дара течет нам навстречу. Река размыла в ущелье глубокий, крутой каменистый каньон.

Последняя ночевка в Алае, и на следующий день мы углубляемся в Терс-Агарское ущелье.

Горбунов и Шиянов уезжают вперед. Каплан и я идем с караваном. Медленно поднимаемся вверх по ущелью. Оно становится все круче и живописнее. Справа и слева снежные вершины, висячие ледники.

Через несколько часов мы видим необычную картину: Николай Петрович и Шиянов в трусах и широкополых шляпах сидят на корточках у ручья и ковшами промывают шлих, ища золото.

Лошади пасутся невдалеке. Мы с Капланом забираем их и уезжаем вперед: на перевале будем ждать Горбунова и Шиянова.

Приближаемся к перевальной точке Терс-Агара. В небольшой уютной ложбинке со свежей зеленой травой мы решаем отдохнуть. Слезаем с лошадей. Ноги и спину ломит от долгого пути.

Вдруг Каплан хватает меня за руку и кричит:

— Смотрите — киик! Один, два, три, шесть!

Вглядываюсь в скалы на противоположном берегу реки. С большим трудом различаю несколько кииков, почти невидимых на фоне скал благодаря изумительной защитной окраске.

Усталости как не бывало. Хватаю винтовку, перехожу вброд стремительно несущуюся по камням реку, поднимаюсь на склон и хочу стрелять, но киики исчезли. Долго всматриваюсь в скалы и наконец вижу их на том же месте, где и раньше. Небольшая перемена в освещении сделала их невидимыми, хотя я намного к ним приблизился. Ложусь, кладу винтовку на большой камень и тщательно выцеливаю киика, который едва заметен на скале. Выстрел. Смертельно раненное животное прыгает вверх и падает. И в то же мгновение целое стадо, испуганное выстрелом, пускается вскачь, вверх по осыпи, поднимая облако пыли. Камни градом сыплются из-под копыт. Кииков было гораздо больше, чем мы смогли разглядеть.

Поднимаюсь по склону. Над убитым кииком плавными кругами реет орел: хищник уже почуял добычу. Красивое животное с тонкими стройными ногами и изящной небольшой головой лежит неподвижно. Безжизненные глаза кажутся стеклянными. Пуля попала под переднюю лопатку и вышла через шею.

Волоку киика вниз, к берегу Алтын-Дары. Николай Петрович уже успел вскочить на лошадь и переправиться через реку. Он быстро и умело потрошит киика. Мы приторачиваем его к седлу и продолжаем путь.

Приближаемся к перевальной точке. Ущелье расширяется, подъем становится положе. Река все ленивее течет нам навстречу, образует заводи и повороты. Перевал представляет собою широкое седло. Справа из карового ледника вытекает водопад. Мощная струя воды падает на самую вершину перевала и здесь разделяется на две части. Одна из них течет к северу и образует Алтын-Дару, вдоль которой мы поднимались по ущелью; другая почти отвесно падает на юг, в долину Муксу.

Мы проходим еще несколько сот метров и останавливаемся, пораженные открывшимся зрелищем.

Перевал обрывается вниз километровым отвесом. Плоская каменистая долина Муксу, исчерченная сложным узором русел, лежит под нами. Ярко-зеленым пятном вкраплен в нее оазис Алтын-Мазара. Над противоположным берегом долины прямо против нас взмывает почти на четыре километра мощный массив Мазарских Альп.

Четыре зубчатые вершины — Мусджилга, Сандал, Шильбе и Безымянная — четко выделяются на светлом вечернем небе. Под ними, грозя обвалами, нависают над кручами снежные карнизы^[10]. Холодно блестят ледяные отвесы, расчерченные следами лавин. Ниже, в фирновых ущельях, насыпаны ровные снежные конусы — сюда скатились лавины. Еще ниже, вперемежку со скалами и темной грязью морен, лепятся по крутым ущельям и кулуарам висячие ледники, серые, изорванные, рассеченные зияющими трещинами. Под ледниками обрывается вниз двухкилометровая стена скал, могучее основание горного массива.

Широкая долина Муксу, разделяющая Заалай от Мазарских Альп, позволяет охватить их взором сразу — от подножия и до вершины. В этом сочетании высочайших горных хребтов с широкими плоскими долинами — особая, свойственная Памиру грандиозность панорамы.

Снега вершин алеют в лучах заходящего солнца, розовые, пронизанные солнечным светом облачка медленно плывут между их зубцами.

Незыблемый покой гор охватывает нас. Мы стоим неподвижно, в глубоком молчании. Мы теряем ощущение самих себя перед этой величавой, покоряющей красотой.

Солнце садится все ниже. Алые отблески покидают вершины и окрашивают небо над ними. Голубые тени вечера ложатся на снега. Горы меркнут, становятся холодными, суровыми, хмурыми.

Левее Мазарских Альп синеют ущелья Саук-Сая, Коинды и Сельдары. Текущие по ним реки тех же наименований образуют своим слиянием Муксу.

Начинаем спуск по бесконечным зигзагам тропы. На высоте 3300 метров, прижавшись к камням, трогательно приютилась маленькая березка.

Скалы на спуске кое-где выглажены, словно отшлифованы. Это работа глетчеров. Миллионы лет тому назад все три ущелья — Саук-Сая, Коинды, Сельдары — и долина Муксу были заполнены ледниками. Следы шлифовки на скалах позволяют судить о мощности этих древних глетчеров. Толщина ледяного пласта превышала километр.

Быстро темнеет. Далеко внизу в сгущающихся сумерках идет наш караван. Мы догоняем его, разбиваем лагерь возле большой глиняной кибитки, где помещается база 37-го отряда нашей экспедиции, строящего метеорологическую станцию на леднике Федченко, и располагаемся на ночлег.

Рано утром нас будит бодрый голос Николая Петровича.

Неисчерпаемая энергия у этого человека! Он уже давно встал, приготовил радиостанцию для пробного испытания и успел, кроме того, нажарить большой казан каурдака из мяса убитого накануне киика. Николай Петрович любит готовить, изобретая при этом самые необыкновенные и сложные комбинации блюд и приправ.

Мы принимаемся за еду. Каурдак явно пересолен. Наши физиономии приобретают лукаво-ироническое выражение. Николай Петрович смущен.

— Черт возьми! — говорит он. — Очевидно, солили дважды: я и Мельник.

Мельник — красноармеец, помогавший Николаю Петровичу в приготовлении каурдака.

...Алтын-Мазар радует глаз сочной ярко-зеленой растительностью: рощи берез и арчи, густые заросли низкорослой ивы. Среди деревьев разбросаны юрты и зимние кибитки киргизов. Население кишлака состоит из нескольких десятков человек.

На большом лугу, неподалеку от нашего лагеря, расположена метеорологическая станция. За изгородью установлены приборы — ветромер, дождемер, метеорологическая будка.

Двое рядовых многотысячной армии метеорологов — наблюдатель Пронин и рабочий Лебедев — живут отшельниками в маленьком, чисто побеленном домике. Стены внутри домика увешаны охотничьими трофеями — рогами кииков и архаров.

За лугом с метеорологическими приборами густые заросли кустов и широкое — в километр — галечное ложе Муксу. Река течет целой паутиной бурных русел и водоворотов. Левый берег упирается в скалистое основание Мазарских Альп. Могучие снежные массивы Мусжилги, Сандала и Шильбе, меняющиеся в цвете и оттенках с каждым часом дня, составляют величественный фон отрезанного от мира Алтын-Мазара.

На другой день после нашего приезда Николай Петрович и Шиянов делают пробную сборку метеорологического самописца, который предстоит установить на вершине пика Коммунизма.

И тут обнаруживается, что при переходе по Алайской долине утеряны винты, необходимые для закрепления пропеллера. Это большая неудача. Потеря винтов может задержать восхождение.

Горбунов посылает верхового в Лянч, где есть механическая мастерская, чтобы заказать там винты.

В трех-четырех километрах от Алтын-Мазара на языке ледника Федченко расположен первый, так называемый «базовый», лагерь нашего отряда. Оттуда к подножию пика Коммунизма вьюками доставляются продовольствие и снаряжение.

Чтобы добраться до базового лагеря, надо перейти две реки — Сауксай, и Сельдару, вернее четырнадцать рек, так как Сауксай имеет этим летом шесть, а Сельдара — восемь русел.

Сауксай вытекает из ледника пика Ленина, Сельдара — из ледника Федченко. Таяние огромных глетчеров питает эти реки. Течение их стремительно, вода в них ледяная. Сливаясь, они образуют реку Муксу.

Переправа через Сауксай и Сельдару опасна.

Мы вынуждены задержаться в Алтын-Мазаре на два дня, дожидаясь приезда Розова, заведующего транспортом 37-го отряда ТПЭ. Много раз переправлялся он через Сауксай и Сельдару, забрасывая к метеостанции стройматериалы и продовольствие. Он поможет нам своими проводниками и лошадьми.

6

Переправа через Сауксай и Сельдару. — В нашем базовом лагере. — Работа подготовительной группы. — Гибель Николаева.

Мы трогаемся в путь на рассвете, пока глетчеры еще скованы морозом, таяние снегов не началось и уровень воды в реках невысок.

Наш караван идет гуськом. Впереди на низкорослой, тонконогой, крепко сбитой лошадке кашгарской породы едет проводник казах Колыбай. Он ведет за собой в поводу двух вьючных лошадей. За Колыбаем на рослом верблюде, груженным нашими вещами, едет киргиз Ураим, за ним — Розов, Горбунов, Шиянов, Каплан и я.

Долина Сауксая еще затянута ночным туманом, и только вершины Мазарских Альп озарены косыми лучами утреннего солнца.

Галька хрустит под копытами лошадей. Туман понемногу расходится.

Вдали возникает глухой гул. Он усиливается, превращается в грозный рев.

Мы подъезжаем к первому руслу Сауксая. Красно-коричневая мутная вода бешено мчится, завихриваясь на перекатах. Слышен грохот камней, которые река волочит по дну.

Лошадь подходит к самому берегу. От реки веет ледяной прохладой. Лошадь опускает к воде морду, словно принюхивается, и осторожно входит в реку. Река стремительным потоком несется по перекатам. Если смотреть на воду, кажется, что лошадь пятится назад, а берега быстро движутся вверх по течению. Кружится голова, и странное искушение — сползти с седла и отдаться воле волн — охватывает тебя. Надо смотреть поверх воды на противоположный берег, на серо-зеленую гальку широкой долины, на отвесы обрамляющих ее скал с причудливым узором изогнутых пластов породы; тогда все становится на место: берега перестают двигаться, лошадь медленно идет наискось по течению, и только стремительный поток буро-красной воды, бурля и волоча по дну камни, мчится мимо.

Я повторяю про себя заповеди Розова: не вставлять ноги глубоко в стремена, не ослаблять повод; если лошадь потеряет упор и поплывет, направлять ее наискось к берегу; если она начнет погружаться с головой, прыгать с седла в воду вверх по течению и плыть, держась за стремя или хвост. Ни в коем случае не расставаться с лошадью, иначе — гибель.

Лошадь переходит русло, приближается к берегу, выходит из воды, встряхивается.

Караван идет дальше. Рев воды позади нас стихает, но вскоре такой же рев слышится впереди. Мы подходим ко второму руслу.

По едва приметным признакам Колыбай находит брод. Он старается вести караван так, чтобы ниже нас по течению была отмель или поворот реки: если вода собьет лошадь, то течение может выбросить всадника на берег.

Переходим одно за другим шесть русел Саук-Сая и едем по широкой плоской долине, отделяющей Саук-Сай от Сельдары.

Впереди, в километре от нас, из ущелья выпирает нагромождение огромных серых бугров — язык ледника Федченко.

Сельдара еще скрыта галькой долины, но рев воды приближается. Еще несколько минут — и снова перед нами мутный коричневый поток. Солнце высоко стоит в небе. Под его палящими лучами усилилось таяние ледников. Река вспухла.

С величайшим трудом мы переходим шесть русел и приближаемся к последнему, седьмому. Колыбай не может найти брод. Розов ходит по берегу и бросает в воду камни, чтобы определить глубину. Потом он садится на лошадь и входит в реку. Вода достигает лошади колен, живота, седла, перехлестывает через круп. Лошадь теряет опору, начинает плыть. Течение подхватывает ее, стремительно несет к перекатам. Розов правит наискось к противоположному берегу. Потом он сползает с седла и погружается в воду. Несколько минут отчаянной борьбы человека с рекой, борьбы, за которой мы наблюдаем, затаив дыхание, — и человек на берегу. В полусотне метров ниже выходит на берег и лошадь.

Ясно, что наш караван не сможет перейти последнее русло. Надо вернуться, заночевать и завтра рано утром повторить попытку переправы.

Но вода быстро прибавляется, и Колыбай отказывается вести нас назад. Он предлагает ночевать здесь же, на отмели между руслами. Мы не соглашаемся. Сейчас только полдень. Еще семь или восемь часов будет прибывать вода. И если она зальет отмель, нам не будет спасения. Мы указываем Колыбаю на влажный песок, на лужи, оставшиеся в углублениях со вчерашнего дня, и настаиваем на возвращении.

С большим трудом и опасностью переправляемся назад и под отвесными скалами Таллей Шпице (название дано немецкими участниками советско-германской экспедиции 1928 года) раскидываем лагерь.

Колыбай и Ураим собирают скудное топливо, Николай Петрович и Шиянов идут к стекающему со скал ручью промывать шлих. Каплан фотографирует лагерь.

Из убитого на Терс-Агаре киика жарим на шомполах великолепный шашлык.

Рев реки усиливается. Вода прибывает. И к вечеру мы видим редкое зрелище: река прокладывает себе новые русла. Она яростно набрасывается на отмели. У их краев вода вздымается темными мутными валами, размывая гальку и песок. Хороши бы мы были, если бы послушались Колыбая!

Мы лежим в спальных мешках. В двухстах метрах от нас на противоположном берегу Сельдары встают отвесные утесы Шильбе. Пласты пород причудливо изогнуты. Сдвиги и землетрясения нарушили их залегание, вздыбили их, перемешали в невообразимом беспорядке. Темные породы прорезаны светлыми кварцевыми жилами. Кварц образует сложные узоры на теле скал — письмена, по которым геолог легко расшифрует юность нашей планеты.

Холодно. Ветер гонит вверх по реке тучи белой пыли.

Каплан лежит рядом со мною. Во время переправы он держался мужественно и не выказывал страха, хотя единственный из всей нашей группы не умеет плавать. Сейчас он полон пережитых впечатлений.

Вечереет. Лагерь засыпает...

Утром, когда мы проснулись, рева реки почти не было слышно. За ночь мороз сделал свое дело, таяние льда прекратилось. Сельдара стала менее многоводной, у краев отмелей обнажилась влажная темная галька.

Завьючив верблюдов, мы двинулись в путь. У берега Колыбай долго искал брод. Русла были все же глубоки и стремительны.

Наконец мы приступили к переправе и, к удивлению, довольно легко перешли все семь русел. Только однажды один из верблюдов начал терять опору и жалобно закричал. Общими усилиями удалось вытащить его на берег.

Переправа окончена. Мы едем рысью вдоль скал к лагерю, и наши лица расплываются в довольные улыбки: опасность миновала.

Переезжаем вброд еще одну реку — Малый Танымас. На ее берегу под скалами раскинуто несколько палаток. Возле них аккуратными рядами стоят десятки вьючных ящиков. Это базовый лагерь нашего отряда.

Небольшой ручеек падает с отвесной скалы и образует водоем с чистой прозрачной водой.

Невысокого роста человек, с веселым взглядом синих глаз и затаившейся в задорных уголках рта лукавой усмешкой, встречает нас у палаток. Это начальник хозяйственной части нашего отряда Михаил Васильевич Дудин. У большого казана хлопочет рабочий лагеря Алеша, молодой парень, сухопарый и нескладный, похожий на страуса. И Дудин, и Алеша в трусиках. Их тела покрыты крепким горным загаром.

Мы рассаживаемся на камнях вокруг импровизированного из вьючных ящиков стола и с приятным ощущением миновавшей опасности принимаемся за обед.

Рядом с нашим лагерем стоит юрта 37-го отряда. Колыбай, сидя на камне, переобувается. Сейчас он поведет назад через реки караван, вернувшийся порожняком со строительства. Станция строится в сорока километрах отсюда, у перевала, на высоте 4300 метров.

К нам подсаживается Розов. Он совсем не похож на героя, этот худощавый, скромный, розовощекий человек, уже двадцать раз переправлявшийся в этом году через Саук-Сай и Сельдару. Он молчалив, задумчив. Из него трудно выжать слово.

Беседа вращается, конечно, вокруг переправы.

— И в гражданскую войну, когда с басмачами дрались, — говорит Розов, — от рек гибло, пожалуй, не меньше народу, чем от пуль.

В течение четырех лет Розов, будучи командиром полка, сражался против басмачей: он участвовал и в том бою, в котором был убит главный курбаши басмаческой армии, бывший турецкий министр Энвер-паша, прожженный политический авантюрист, пытавшийся здесь, в Средней Азии, поднять знамя газавата, священной войны против неверных, и сплотить под этим знаменем всех врагов советской власти.

Время от времени мы прерываем беседу и пересаживаемся вокруг стола по часовой стрелке. Таким образом мы последовательно подставляем палящему солнцу то грудь, то левый бок, то спину, то правый бок и спасаемся от опасных горных ожогов.

На другой день отдыхаем, чиним вещи, устраиваемся поудобнее: в базовом лагере нам предстоит прожить несколько дней в ожидании, пока прибудут из Лянча заказанные для радиостанции винты.

К вечеру идем на охоту в ущелье Билянд-Киик, что значит по-киргизски «киики на высоте».

Снова переправляемся через Танымас на морену, пересекаем ледник, спотыкаемся и скользим по нагромождению валунов, перепрыгиваем через ручейки. Наконец, пройдя три километра, выходим к правому краю глетчера, к месту, откуда вытекает Сельдара.

Река не вытекает, а выжимается тяжестью огромного ледяного пласта. Темно-бурый поток вырывается снизу из глетчерного грота, толстым коротким стволом взмывает вверх и затем ниспадает каскадами во все стороны, словно переливаясь через края огромной невидимой чаши. Гигантский водяной гриб клубится в лохмотьях рыжей пены.

Дальше река несется одним глубоким руслом, с грохотом волоча по дну громадные валуны. У перекатов образуются глубокие водяные провалы, в которых бурлят водовороты страшной силы.

Над рекой — глухой гул.

На расстоянии километра от выхода из ледника Сельдара ударяется в скалистую стену Таллей Шпице, круто поворачивает налево и растекается по долине сетью широких и сравнительно мелких русел.

Вырубая во льду ступени, мы осторожно переходим ледяную арку над гротом, откуда выжимается река. Мурашки бегают по спине при одной мысли о том, что можно сорваться вниз, в бурлящую пучину.

Перейдя ледник, делимся на две группы. Николай Петрович, Дудин и Каплан идут дальше по ущелью, Шиянов и я начинаем подъем на гору. Мы лезем сначала по большим валунам, потом по крутым твердым глинистым осыпям. Тяжелый рюкзак со спальным мешком и винтовка оттягивают плечи. Подъем очень труден. Сказывается недостаток тренировки. На осыпях много свежего киичьего помета. Появляется надежда на хорошую охоту.

Через два часа достигаем отлогих, поросших зеленой травой склонов, поднимаемся на небольшой перевал, выбираем место и расходимся.

Я располагаюсь на небольшой ровной площадке возле низкорослых побегов арчи, сооружаю для защиты от ветра невысокий барьер из каменных плит, расстилаю спальный мешок и готовлюсь к ночлегу.

Меркнут краски гор. Сизая вечерняя дымка ложится на них. В величавой тишине приходит ночь. Лунный свет пахнет хвойным запахом арчи.

На рассвете мы несколько часов напрасно ждали кииков. Нас постигла неудача. Кииков не было. К полудню мы вернулись в лагерь.

Вечером Дудин, выехавший из Москвы с первой партией нашего отряда, рассказывает о работе подготовительной группы, состоящей из альпинистов Абалакова, Гущина, Харлампиева и Цака, о переправе через реки в такую высокую воду, что даже Колыбай отказался вести караван, о сизифовом труде — прокладке сорокакилометровой вьючной тропы по моренам и крутым склонам от языка ледника Федченко к подножью пика Коммунизма, где на высоте 4600 метров был установлен лагерь, названный «ледниковым».

Но главная работа предстояла нашей подготовительной группе на самом пути восхождения.

В разреженном воздухе больших высот малейшее усилие вызывает одышку, каждый килограмм груза кажется пудом, каждый взмах ледорубом — трудной физической работой. На высоте шесть-семь тысяч метров даже самые сильные и тренированные альпинисты могут за день подняться не больше, чем на семьсот-восемьсот метров. Поэтому от основного лагеря надо заранее установить на пути восхождения несколько промежуточных лагерей, где альпинисты находили бы ночлег, продукты, спальные мешки и медикаменты.

Наиболее трудные скальные участки оборудуются охранительными крюками, веревками и веревочными лестницами. На крутых ледяных склонах вырубаются ступени.

Путь на вершину пика Коммунизма был намечен еще в прошлом году группой Горбунова. Она вела разведку у его подножья и поднялась тогда по большому леднику, вытекавшему из мульды^[11] пика Коммунизма, на высоту 5600 метров к подножию его восточного ребра. Крутое, казавшееся неприступным скалистое ребро почти отвесно уходило вверх на восемьсот метров. Шесть «жандармов», шесть скалистых массивов, поднимались на нем один за другим, преграждая путь. Крутые снежные переходы между «жандармами» были местами не шире ладони. Ребро обрывалось вниз километровыми пропастями.

Путь по ребру был опасен. Но это был единственный, как казалось, путь на вершину.

Выше ребра начинались большие фирновые поля, мягкими уступами поднимавшиеся к вершине. Здесь вряд ли можно было ожидать больших трудностей.

Группа Горбунова достигла в прошлом году высоты 5900 метров, преодолев два «жандарма». Мороз и осенний буран заставили их прекратить восхождение. Остальные «жандармы» снизу казались трудными, но преодолимыми.

Подготовительная группа должна была подняться по восточному ребру, найти самый удобный путь по «жандармам», в опасных местах забить в скалы крюки, навесить веревки и веревочные лестницы и установить четыре лагеря: у основания ребра на высоте 5600 метров, между вторым и третьим жандармом на высоте 5900 метров, у перехода с ребра на фирн на высоте 6400 метров и на фирновых полях вблизи вершины на высоте 7000 метров.

Подготовительная работа при высокогорных экспедициях выполняется под руководством альпинистов специально подобранными и обученными носильщиками из жителей высокогорных кишлаков. Только эти люди, из поколения в поколение живущие на большой высоте и с детства привыкшие переносить по головоломным горным тропам дрова и продовольствие, могут справиться с заброской грузов в верхние лагеря.

Английские, швейцарские, итальянские, французские альпинистские экспедиции, штурмовавшие на протяжении многих лет неприступные восьмитысячники в Гималаях, обязаны своим успехам самоотверженному труду носильщиков из племени шерпов, живущих в кишлаках, расположенных на высоте более 4000 метров над уровнем моря. Шерпы переносили на своих плечах тонны грузов на расстояние десятков километров к подножью гор, которые штурмовали альпинисты, доставляли на огромную высоту в верхние лагеря палатки, продовольствие, спальные мешки. Не раз спасали они захваченных бураном альпинистов, сносили их вниз, показывая при этом чудеса выносливости.

Некоторые из шерпов сами становились замечательными альпинистами. Имена «снежного тигра» Норчея Тенсинга, Пасанга Дава Лама, Анч Дьема вписаны в летописи самых трудных восхождений. Норчей Тенсинг и новозеландец Хиллари первыми вступили 29 мая 1953 года на вершину Эвереста, высочайшей горы земного шара, которую с 1921 года безуспешно штурмовали лучшие английские альпинисты.

Количество носильщиков в гималайских экспедициях достигало иногда сотен человек.

Нам не нужно было столько носильщиков. Наш лагерь у подножия пика Коммунизма на высоте 4600 метров находился всего в двух переходах от базового лагеря на языке Федченко. Грузы доставлялись туда лошадьми по вьючной тропе. Носильщики нужны были только для заброски грузов в верхние лагеря и для поддержания связи с альпинистами при восхождении.

Для этого достаточно было десять-двенадцать человек. Их можно было завербовать в высокогорном памирском кишлаке Кударе, из числа тех, которые в прошлом году под руководством таджика Селима сопровождали Горбунова в его походе к подступам к пику Коммунизма,

Однако начальник подготовительной группы Харлампиев не справился с этой, не такой уж трудной задачей. Добравшись до Кудары и узнав, что Селим мобилизован для проведения кампании по распространению займа, он удовольствовался обещанием кударинских властей прислать носильщиков и вернулся обратно, не закупив для носильщиков продовольствия и не оставив для них задатков. Само собой понятно, что из Кудары никто не пришел.

С большим трудом удалось Дудину завербовать в Алтын-Мазаре шестерых носильщиков — четырех киргизов и двух таджиков. Однако они были недостаточно выносливы, у них не было опыта работы на больших высотах.

По сведениям Дудина, подготовительная группа установила первый высокогорный лагерь на высоте 5600 метров и приступила к обработке ребра.

4 августа из лагеря «4600» пришел наш караван. Усталые лошади, скользя и спотыкаясь, с трудом бредут по морене и ледяным буграм. Усталые люди подгоняют их криками.

Караван переправляется через Танымас, подходит к лагерю. Караванщики развьючивают лошадей, пожимают нам руки.

— Ну, как — все якши^[12]? — спрашивает Дудин.

— Якши, якши, — говорит караванщик Позырхан, рослый, красивый узбек.

— Записка бар^[13]?

— Бар.

Позырхан вынимает из-за пазухи клочок бумаги. Я узнаю прямой корявый почерк Гетье.

Дудин пробегает неровные строчки и молча протягивает записку Николаю Петровичу.

Мы узнаем о несчастье, случившемся 30 июня при обработке второго «жандарма»: с ребра был сбит упавшим камнем Николаев. Пролетев около пятисот метров по почти отвесному ледяному склону и затем по снежному сбросу, он попал на скалы. Попытка на другой день подняться к этому месту и найти его труп окончились неудачей.

Гетье писал о «демобилизационном» настроении в лагере и о том, что присутствие Николая Петровича было бы крайне необходимым.

Мы молча расходимся по своим палаткам. На камнях лежит мой спальный мешок, приготовленный для починки, катушка ниток, иголка, ножницы. Я смотрю на эти вещи и не узнаю их. Рядом с вестью о гибели Николаева их будничность и обыденность кажутся странными.

Николаев встает передо мною таким, каким я видел его в Оше. Вспоминаю, как он обучал меня скалолазанию на Сулеймен-баши, как мы сражались с ним в шахматы в тенистом парке, купались в холодной и мутной Акбуре. Так неожиданно все это кончилось. Сбит камнем с ребра...

Впоследствии мы узнали подробности гибели Николаева.

29 июля Гетье, Абалаков, Гущин, Николаев, Цак и Харлампиев начали подготовительную работу на горе. Они поднялись с носильщиками из ледникового лагеря по глетчеру и скалам к началу восточного ребра и здесь, на высоте 5600 метров, поставили первый высокогорный лагерь. Носильщики заболели горной болезнью, и их пришлось отпустить вниз. Плохо себя чувствовали и некоторые альпинисты. Однако они остались наверху, чтобы акклиматизироваться.

На другой день решили приступить к обработке «жандармов». Николаев, обычно быстрый и нетерпеливый, в это утро собирался медленно и был готов позже других. Уже одетый, он снова забрался в палатку и лег. Очевидно, он не совсем хорошо себя чувствовал, но не хотел признаться в этом, боясь, что не попадет в штурмовую группу.

Абалаков, Харлампиев и Гущин, связавшись, пошли вперед. Цак, Гетье и Николаев следовали за ними на некотором расстоянии. Считая путь неопасным, они не связались.

Первая связка, миновав первый «жандарм» и оставив на втором веревки, которые должна была закрепить вторая группа, стала подниматься по крутому снежнику к третьему «жандарму».

Гетье, Харлампиев и Николаев подошли к крутой стене второго «жандарма». Первые двое решили, обойдя крутую стену, подняться на «жандарм», закрепить на нем веревки и спустить одну из них Николаеву. Когда Гетье, поднявшись на «жандарм», подошел к его краю, он увидел, что Николаев, не дожидаясь веревки, пытается взять крутую скалу в лоб. Он увидел затем, как из-под руки Николаева вырвался камень, ударил его по плечу и сбил со скалы на узкое ребро. Вслед за первым камнем посыпалась целая каменная лавина, и Николаев вместе с ней покатился вниз. Пролетев метров пятьсот по почти отвесному фирновому склону, он скрылся в снежных сбросах.

Потрясенные гибелью товарища, альпинисты вернулись в лагерь. На следующий день они сделали попытку подойти к основанию склона, по которому падал Николаев, и найти его тело. Попытка не увенчалась успехом.

...Вечером Горбунов созвал в своей палатке совещание.

Решаем, что завтра Шиянов, Каплан и я отправимся в ледниковый лагерь, чтобы попытаться внести в отряд успокоение и принять участие в дальнейшей подготовке к восхождению. Николай Петрович остается в базовом лагере ожидать винты для самописца. Без них нельзя было его собрать. В связи с этим восхождение, назначенное на десятое августа, откладывается до двадцатого.

Следующий день прошел в сборах и писании писем. Надо было дать хотя бы короткий отдых лошадям.

Вечером в мою палатку залезает Николай Петрович. Мы молчим и думаем об одном и том же: о Николаеве, о восхождении, о предстоящем завтра пути по ледникам...

Потом Николай Петрович со своей обычной заботой о каждом участнике экспедиции вынимает из кармана тюбик бромурала. Он протягивает его мне.

— На случай, если вы будете плохо спать на высоте, — говорит он.

7

К сердцу белого пятна. — По ледникам Федченко, Бивачному и пика Коммунизма. — История расшифровки белого пятна. — В лагере «4600».

На другой день утром мы с Шияновым и Капланом отправляемся в путь. Переходим бурлящий Танымас по перекинутому через него бревну и по морене поднимаемся на ледник Федченко.

Перед нами, насколько хватает глаз, — нагромождение серых ледяных бугров, покрытых галькой и камнями. Местами крутые срезы обнаженного льда обрываются вниз, образуя глубокие колодцы. На дне — маленькие грязные озерки. Гнетущий своим однообразием и унылостью ландшафт.

Едва заметная тропа вьется между буграми. Вверх, вниз, вверх, вниз, — иногда по самому краю крутых срезов.

Тяжело навьюченные лошади, осторожно переставляя ноги, идут по тропе. Бабки у них сбиты в кровь. Иногда галька и камни скользят под копытами — и лошади падают.

Мы идем за караваном. Идем молча, внимательно глядя себе под ноги, выбираем место для каждого шага.

Впереди маячит высокая гора с плоской, словно срезанной вершиной. По карте мы знаем, что она стоит у слияния ледников Федченко и Бивачного на расстоянии дневного перехода от базового лагеря. А между тем нам кажется, что до нее рукой подать. Но это, как говорится, обман зрения: мы идем час, другой, третий, а гора не приближается. Да и высокие хребты, окаймляющие ледник, словно движутся вместе с караваном: за полдня пути — все те же скалы, обрывы, снежные сбросы.

Начинаем чувствовать усталость — скорее психическую, чем физическую. Внимание слабеет, трикони^[14] все чаще задевают за камни, ноги подвертываются.

Пересекаем ледник наискось к его правому краю, хотя Бивачный, куда лежит наш путь, впадает в Федченко слева. Но на правой части глетчера в морену врезается клин открытого льда. Доходим до него, и сразу становится легче передвигаться. Ручьи талой воды с шумом текут по леднику, исчезая в узких, голубых ледяных колодцах. Далеко впереди из-за поворота глетчера видны гигантские фирновые поля его верховья и белоснежный массив Шпоры.

Наконец мы поравнялись с горой у устья ледника Бивачного. Снова пересекаем ледник Федченко, выходим к его левому краю и на маленькой скалистой площадке располагаемся на ночлег.

Пока караванщики развьючивают лошадей, мы с Шияновым проходим немного дальше, до поворота на Бивачный. Перед нами такой же унылый моренный пейзаж, грандиозный хаос серых ледяных бугров, крутые ледяные срезы, грязные озерки. Скалы на левом берегу ледника сильно выветрены. Они образуют целую армию «монашек», больших остроконечных каменных столбов, стоящих правильными рядами.

Но в верхней части Бивачного картина сразу меняется. Ледник слева окаймлен грядой высочайших вершин. Они выстроились одна за другой, словно наряд караула, охраняющего вход в самое сердце неисследованной области, в самую глубину горного узла западного Памира.

Мы раскладываем на плоском камне карту, ориентируем ее и начинаем определять: широкий, ближе других к нам стоящий массив светло-розового камня, увенчанный фирновой макушкой, — пик Красной Армии, 6330 метров; за ним черная отвесная скала, вздыбленная в давней космической катастрофе, — пик 6660 метров; вдали ровный скалистый конус со снежной вершиной, похожей на сахарную голову, — пик Орджоникидзе, 6340 метров.

За пиком Орджоникидзе мы различаем еще одну вершину. Она почти закрыта своим соседом и кажется гораздо ниже его. Видна только часть широкого снежного шатра.

Сверяемся с картой. Сверяемся дважды, трижды, боясь ошибиться. Сомнений нет — это пик Коммунизма, высочайшая вершина СССР, одна из высочайших вершин мира.

К нему лежит наш путь. К нему и... на него.

Теперь, когда мы проникли в глубь горного узла западного Памира, подошли к самому стыку хребтов Петра I и Академии наук, когда увидели величественную свиту пика Коммунизма, обступившую его со всех сторон, нам становится понятным, почему так долго оставалась эта область на карте белым пятном, почему лишь совсем недавно была обнаружена самая высокая вершина Советского Союза.

Ни один европеец не проникал сюда до революции. Русские ученые и исследователи не обладали нужными для этого альпинистскими навыками, иностранным альпинистам доступ на Памир был закрыт царским правительством, опасавшимся шпионажа.

Между тем таинственный западный край Памирского нагорья, страна, расцвеченная легендами дарвазских таджиков, уже давно влекла к себе исследователей и путешественников. Легенды говорили о набегах алайских киргизов на цветущие долины Ванча. Киргизы приходили с востока, через большой перевал. Потом горные духи набросали на перевал скалы и ледяные глыбы и сделали его неприступным.

Легенды находили неожиданное подтверждение: в долинах Ванча были собаки киргизской породы. И на картах западного Памира, на белом пятне, появилась надпись. Но никто не знал, существует ли перевал на самом деле, и поэтому после надписи на картах стоял большой вопросительный знак.

С запада, со стороны дарвазских ущелий, виднелись далекие снежные вершины. Самую высокую из них таджики называли «Гармо». Их фантазия превратила эту гору в обиталище злых духов, охранявших ее от вторжения человека.

В 1913 году экспедиция германо-австрийского альпинистского клуба под руководством известного альпиниста и исследователя Рикмера-Рикмерса получила разрешение проникнуть в западный Дарваз.

Пройдя от кишлака Пашимгар по долине реки Гармо к ее истокам, Рикмер-Рикмерс поднялся на ледник того же названия и взошел на безымянную вершину на его левом краю.

Горы западного Памира высились перед ним. Ближе других вершин, сверкая льдами, стоял легендарный Гармо. Рикмерс определил его высоту в 6600 метров.

Оказалось, однако, что пик Гармо — не самая высокая вершина неисследованной области: к северу от него Рикмерс увидел гору, достигавшую 7000 метров. Таджики не знали о ее существовании: из долины Пашимгар она, заслоненная другими вершинами, не была видна. Рикмерс принял ее за пик Сандал в хребте Мазарских Альп.

Война и революция остановили исследовательскую работу на Памире на пятнадцать лет. Она возобновилась только в 1928 году. На западный Памир отправилась большая советско-германская экспедиция под руководством Николая Петровича Горбунова. Тот же Рикмер-Рикмерс возглавил ее немецкую часть. Экспедиция решила не повторять путь Рикмера-Рикмерса, а пройти к западному краю Памирского плато с востока по леднику Танымас и сомкнуть, таким образом, свой маршрут с маршрутом Рикмерса.

Но когда участники экспедиции достигли устья Танымаса, они увидели перед собой не перевалы и спуски в долину Дарваза, а гигантский, трехкилометровой ширины глетчер, текущий с юга на север. Это был один из самых больших ледников в мире длиной в 70 километров. Энтомолог Ошанин, побывавший у его языка в 1878 году, назвал его именем ученого и исследователя Туркестана Федченко. Нога человека никогда не ступала на ледник Федченко в его среднем и верхнем течении.

Глетчер был с обеих сторон окаймлен горными вершинами, целым строем белоснежных великанов, пяти- и шеститысячников, и одна из этих вершин на западном его краю, прямо против устья Танымаса, была пиком Гармо. Должно же было так случиться, что в запутанном лабиринте ущелий и ледников экспедиция пошла именно тем путем, который вел прямо к цели!

Точное положение пика Гармо было, казалось, определено. Но это только так казалось: пятнадцать лет тому назад Рикмерс видел его с запада, теперь он увидел его с востока; пятнадцать лет тому назад он видел его издалека, теперь он высился перед ним по ту сторону ледника Федченко, на расстоянии всего трех километров. Его скалы и снега вырастали прямо из мощного ледяного потока. И Рикмерс не узнал своего старого «знакомца», принял его за другую, впервые обнаруженную вершину, определил его высоту — 6615 метров — и назвал ее «Пик Дарваз».

А где же западный край Памирского плато, где спуск к цветущим долинам Дарваза, к долине Гармо, по которой Рикмерс пытался в 1913 году проникнуть в горную область Памира? Очевидно, он лежит дальше на запад, по ту сторону ледника Федченко...

...Участники экспедиции пересекают мощный глетчер, поднимаются по впадающему в него леднику на перевал и останавливаются пораженные: перевал, названный ими перевалом Академии наук, падает ледяными и скалистыми обрывами вниз, на глубину двух километров. С грохотом разрываются ледяные склоны, рождаются новые трещины, по ущельям и кулуарам низвергаются камнепады. Долина внизу, под обрывом, носила характер дарвазских долин, описанных Рикмерсом. Западный край Памирского нагорья, наконец, обнаружен, маршруты двух экспедиций — 1913 и 1928 годов — сомкнулись...

Альпинисты возвращаются назад, снова пересекают ледник Федченко, поднимаются на безымянную вершину на его восточном берегу. И здесь их ждет еще одна неожиданность, еще одно важнейшее географическое открытие: вдали, к северо-востоку, перед ними открывается целая горная страна. Десятки пиков и ледников образуют мощный горный узел, и в глубине его стоит, возвышаясь над всеми соседями, снежный шатер трапецоидальной формы, высоту которого альпинисты определяют в 7 495 метров.

Итак, вот она, наконец, самая высокая вершина западного Памира, пик Гармо дарвазских легенд! Смущала только разница высот: в 1913 году Рикмерс определил высоту пика Гармо в 6650 метров, новая вершина была на восемьсот метров выше. Да и стояла она не совсем там, где ей «полагалось», если определять ее местоположение по отношению к долине Гармо. Так, из-за двойной ошибки Рикмерса, возникла «загадка пика Гармо».

В последующие годы экспедиции, возглавляемые Горбуновым и Крыленко, упорно работали над решением этой загадки. Крыленко проникал в неисследованную область с запада. Горбунов штурмовал белое пятно с востока.

На карту наносились новые долины и ледники, реки и перевалы. Белое пятно таяло и сокращалось. И когда в 1932 году Горбунов и Крыленко вернулись в Москву и сопоставили результаты своих исследований, «загадка пика Гармо» была разгадана.

Выяснилось, что вершина на леднике Федченко, против впадения в него ледника Танымас, названная пиком Дарваз, и есть пик Гармо, а обнаруженная при подъеме на пик Горбунова вершина высотой в 7495 метров и принятая за пик Гармо, оказалась доселе неизвестной самой высокой вершиной в Советском Союзе.

Все эти открытия еще не нанесены на карту, которая лежит перед Шияновым и мною. Пик Коммунизма по-прежнему называется на ней Гармо, а пик Гармо — Дарвазом.

Мы сворачиваем карту и снова смотрим в бинокль на пик Коммунизма. Ниже больших фирновых полей, ведущих к вершине, мы видим узкую вертикальную полосу: это восточное ребро, по которому лежит путь к вершине. Шиянов утверждает, что на фирне, над ребром, он видит какой-то предмет, похожий на палатку. Не успели ли наши товарищи уже установить лагерь над ребром? Нетерпение заставляет Шиянова потерять чувство реальности. На таком расстоянии палатка не была бы видна в самый сильный бинокль. То, что он видит, может быть большим снежным сбросом или фирновым выступом.

Возвращаемся назад к стоянке нашего каравана. Разравниваем ногами камни на площадке и расстилаем рядом наши спальные мешки. Ложимся и засыпаем под тихую беседу караванщиков.

На другое утро трогаемся дальше. Тропа вьется по правому краю Бивачного, по откосам окаймляющих его гор.

Мы идем весь день и постепенно заболеваем «моренной» болезнью. Нас буквально тошнит от одного вида этого серого хаоса.

Наконец тропа спускается в ложбинку. Она постепенно расширяется, и за поворотом мы видим небольшое приветливое озеро и на его берегу — несколько палаток. Это наш второй лагерь, «подгорный», расположенный на высоте 3900 метров.

Шиянов, ушедший вперед, разговаривает с каким-то человеком в шекельтонах. Отогнутые голенища шекельтонов, рейтузы раструбами и фетровая шляпа придают этому человеку странное сходство с испанским грандом с картин Веласкеза.

— Волков, Иван Георгиевич Волков, — представляется он нам.

Иван Георгиевич Волков прикомандирован к нашему отряду в качестве топографа для съемки ледников Бивачного и Коммунизма.

Три незнакомых человека, работающие с Волковым, — Рынков со странной формы продолговатым черепом и убегающей назад линией лба, толстый, пламенно-рыжий, веснушчатый и бесконечно добродушный Белов и татарин Ширшов, большой, с огромными руками и ногами, комически серьезный — поспешно натягивают штаны, чтобы предстать перед нами в приличном виде.

За ужином завязывается беседа. Иван Георгиевич предается воспоминаниям о Москве, мечтательно рассказывает о своей квартирке с окнами, выходящими в парк ЦДКА, о жене, о дочке. Этот домосед и семьянин выбит из колеи непривычной обстановкой экспедиции. И все же он работает, и работает хорошо; мы с интересом рассматриваем узор горизонталей на сделанной им карте ледника Бивачного.

На другое утро двигаемся дальше. Пересекаем поперек Бивачный и выходим к устью ледника пика Коммунизма.

Наконец-то кончается морена. Ледник пика Коммунизма вливается в Бивачный грядой сераков. Эти острые белоснежные ледяные пирамиды напоминают ряды зубов в ощеренной пасти гигантской щуки. Между сераками — лабиринт глубоких трещин.

Бурные талые ручьи пробивают себе путь между сераками. Глыбы льда и большие камни с грохотом летят вниз, к подножию ледопадов.

Тропа зигзагами поднимается на осыпь по борту глетчера. Измученные лошади берут подъем рывками: несколько быстрых судорожных шагов и — остановка.

Наконец караванщики указывают куда-то вперед, к противоположному краю ледника. Там, у подножия пика Орджоникидзе, видны следы горного обвала — нагромождение свалившихся сверху скал.

— Большой камень, большой камень, — говорит один из караванщиков, показывая рукой, — там лагерь. Скоро придем.

Мы и сами знаем, что скоро придем, так как идти дальше, в сущности, некуда: мы — в тупике, вероятно, одном из самых грандиозных тупиков на земном шаре.

Прямо перед нами — выше и мощнее всех окружающих его вершин — встает гигантским массивом фирна и льда пик Коммунизма. Его снежный шатер четко вырисовывается на синеве неба. Холодно сверкают фирновые поля, залитые лучами солнца.

Чернеет отвесная полоса восточного ребра, и из мульды вытекает огромный ледник.

Снежная стена, расчерченная следами лавин, отходит от пика Коммунизма влево и соединяет его массив с пиком 6868. Между двумя вершинами — большой цирк, заполненный отлогим ледником. Другая светло-серая скалистая стена с узором снеговых прожилков идет от пика Коммунизма вправо к пику Орджоникидзе.

Мир впереди нас непреодолимо замкнут. Из карт мы знаем, что за этим рубежом вершин и скалистых стен — цветущие долины Дарваза, стремительные потоки Муксу, Хингоу и Ванча, рощи грецких орехов и фисташек. Но здесь перед нами — суровая страна скал, снега и льда.

Мы углубляемся в сераки, в море ледяных пирамид, рубим ступени, втаскиваем лошадей на крутые отвесы, осторожно придерживая за хвост, спускаем их вниз. Лошади скользят, падают, снова поднимаются. Падает, наконец, и осторожный Федька. Он лежит на снегу и мрачно смотрит на нас.

«Куда завели, дьяволы! — говорит его взгляд. — Разве же это дорога для лошадей?»

Федьку развьючивают. Но он продолжает лежать, выгадывая секунду отдыха. И только когда Позырхан недвусмысленно берется за камчу, Федька, не торопясь, встает.

Дорога размечена маленькими турами, в каждый тур заложен листок красной маркировочной бумаги со стрелкой, указывающей направление. Это работа нашей подготовительной группы, проложившей вьючную тропу от базового лагеря. Мы пробираемся между сераками час, другой. Скалы у склона пика Орджоникидзе, где расположен наш лагерь, все так же близки или далеки, как и два часа тому назад. Как они обманчивы и утомительны, эти памирские «концы» путей!

Наконец ледяные дебри сераков остаются позади. Еще последний нелегкий подъем, еще десяток метров по боковой морене, и мы в ледниковом лагере.

Несколько палаток разбросано между скалами. У большого камня — примусы и походные кухоньки. Высота — 4600 метров, почти высота Монблана.

Нас встречают приветственными криками.

Гетье, Гущин, Абалаков, Цак и Маслов обступают нас, жмут руки. Из палатки вылезает пожилой человек — я узнаю Аркадия Георгиевича Харлампиева, начальника подготовительной группы. Голова его обвязана полотенцем, ноги забинтованы.

Нас засыпают вопросами. Мы делимся новостями из Москвы, Оша, Алтын-Мазара и базового лагеря. Больше всего интересует альпинистов положение в базовом лагере.

Где Горбунов? Где станция? Когда начинаем восхождение? Отсрочка до двадцатого августа огорчает всех: мы упускаем лучшее время, погода может испортиться.

Письма... Привезли ли мы письма? Вынимаю из полевой сумки пачку писем, в том числе одно, адресованное... «Альпинисту» Гущину...

Общий хохот...

После беседы нас угощают незатейливым, но сытным ужином.

Солнце садится за южное ребро пика Коммунизма. Жара сразу сменяется пронизывающим холодом. Мы надеваем полушубки.

Голубые тени вечера ложатся на фирны окружающих вершин. Стихает беседа. Темнеет.

Внезапно раздается громовый гул и грохот. Я удивленно оглядываюсь.

— Лавина, — спокойно говорит Гетье и показывает на облако снежной пыли, возникающее на крутом уступе стены, которая соединяет массив пика Коммунизма со склонами пика 6868. Тысячи тонн снега низвергаются по круче на глетчер, белое облако, колеблемое ветром, дол го еще стоит в воздухе.

Лавина... Грозный, неумолимый враг альпиниста и вместе с тем одно из самых величественных зрелищ в горах.

— Лавина, — повторяет Гетье. — Они идут здесь каждый день... Покойной ночи!

Большой, спокойный, медлительный, он встает и шаркающей, размеренной походкой идет к своей палатке.

8

Жизнь в ледниковом лагере. — Альпинисты и носильщики. — Героическая работа Абалакова, Гетье и Гущина на восточном ребре. — Попытка Цака, Шиянова и Маслова продолжить подготовительную работу.

Чередой бездумных, беззаботных солнечных дней вспоминается мне сейчас то время, которое мы прожили в ледниковом лагере в ожидании Николая Петровича.

Рано утром нас будит голос Харлампиева:

— Усумбай, чай бар^[15]?

Повар Усумбай наливает пиалу чая и ставит ее на стол, составленный из вьючных ящиков. Харлампиев с чалмой из полотенца на голове и с маленьким зеленым зонтиком вылезает из своей палатки и садится пить чай. Это единственный мрачный человек в нашем лагере. Со дня гибели Николаева у него разыгралась неврастения, и он не принимает участия в работе.

Через несколько минут из палаток появляются бородатые фигуры в трусиках. Фигуры выстраиваются на небольшом возвышении возле лагеря. Ярко-рыжий Абалаков становится впереди шеренги и демонстрирует упражнения: начинается зарядка. Потом мы рассаживаемся на камнях вокруг вьючных ящиков, завтракаем и не спеша, обстоятельно и проникновенно обсуждаем меню сегодняшнего обеда и ужина. В этих делах непререкаем авторитет хозяйственного Гущина. И когда волнующая проблема — положить в макароны томат или нет — грозит внести непримиримую рознь в наши ряды, он диктаторским тоном разрешает спор.

К концу трапезы со стороны маленького моренного озера, в котором мы обычно умываемся, появляется доктор Маслов. Этот бесконечно добродушный человек обладает свойством всегда торопиться и всегда опаздывать. Объясняется это тем, что все свои дела он делает не в надлежащей последовательности. Пока мы умывались, он, вероятно, готовил этюдик и краски для очередного наброска, а когда мы сели за стол, он пошел умываться.

Приход Маслова дает крутой поворот нашей беседе.

— Вы уже успели умыться, доктор? — ехидно спрашивает кто-нибудь, и этот дежурный вопрос неизменно вызывает взрыв хохота.

— А вы уже успели слопать мою порцию? — отвечает Маслов, печально глядя на скромные остатки каши и неполную кружку чая.

Цак, человек феноменального аппетита, скромно потупляет глаза. Усумбай спасает положение: ставит перед Масловым запасную порцию.

Раздается грохот очередной лавины. Все вскакивают и смотрят, как катятся вниз по фирновым кручам пушистые валы снега и как встает над ними белое ватное облако.

После завтрака мы надеваем башмаки и штурмовые костюмы, берем кошки и ледорубы и расходимся группами на тренировку. Трудно придумать более удобное место для изучения техники альпинизма, чем наш ледниковый лагерь: скалы всех видов и степеней трудности, ледники с трещинами и без трещин, ледопады, сераки, фирн, осыпи, морены — все это сконцентрировано возле лагеря в огромном количестве и богатом выборе, до всего рукой подать.

Лагерь пустеет. Дежурный по кухне вместе с поваром принимаются за стряпню.

Возвращаемся к обеду, полные впечатлений. Особенно благодарный материал для бесед и обсуждений дают альпинистские подвиги Каплана, этого неисправимого горожанина, умудряющегося скользить и падать на самых ровных местах.

Обед подходит к концу. Мечтательное выражение водружается на широкой физиономии Гетье. Он начинает посапывать, и глаза его постепенно утрачивают осмысленность. Не говоря ни слова, он встает и направляется к своей палатке. Вслед за ним поднимается и второй ее обитатель — Цак, и вскоре до нас доносится мирный храп.

Впрочем, мы все предаемся отдыху; пишем дневники и письма, читаем Пушкина или Маяковского, принимаем солнечные ванны на больших плоских камнях, разбираем вещи, ремонтируем обмундирование, фотографируем.

Завязываются беседы, ведутся рассказы. Речь идет, конечно, об альпинизме.

Горы покоряют всякого, обладающего способностью воспринимать природу. Они оставляют неизгладимый след в человеке, очищают и успокаивают своей величавой красотой, своим могучим ритмом, оздоровляют и укрепляют. Кто раз побывал в горах, тот будет возвращаться туда снова и снова.

Каждый из нас любит альпинизм по-своему. У Абалакова первенствует стремление к борьбе, к преодолению трудностей. Маслов смотрит на горы взглядом художника. Наиболее цельно и всесторонне любит горы, пожалуй, Гущин. Он без конца может говорить о своих кавказских восхождениях. Гущин — рабочий, телефонный техник. Его язык прост и не всегда правилен, но рассказ сочен, интересен, проникнут настоящей поэзией гор.

После ужина, когда стемнеет, центром лагерной жизни становится палатка кинооператора Каплана. К ней стекаются фотолюбители с пленками и светонепроницаемыми мешками для проявления. Каплан составляет разные специи, проявительные и закрепительные, и в красном полумраке палатки кипит работа.

Всходит луна. Величественно и холодно голубеет громада пика Коммунизма. Лагерь засыпает. Грохот камнепадов нарушает иногда наш сон. Мы прислушиваемся, чтобы определить, откуда идет камнепад. И если он идет со склона Орджоникидзе, у подножия которого стоят наши палатки, мы с опасением ждем, пока стремительный полет камней не осядет в рыхлой осыпи и тяжелый гул не смолкнет.

Таким представляется мне сейчас это время. Но вот я беру дневник и перечитываю его — страницу за страницей. И тогда эти десять дней встают полные значительных событий, и смерть одного из наших носильщиков, маленького круглолицего киргиза Джамбая Ирале ложится на них трагической тенью.

Откуда это противоречие? Очевидно, тогда, в величавом и грозном окружении скал и ледников, в суровом ритме трудной и опасной экспедиционной жизни, в борьбе за покорение вершины, в борьбе, где не могло быть отступления, где каждый из нас заранее был готов ко всему, события воспринимались легко и просто...

А положение было, в сущности говоря, далеко не легким и не простым. Гибель Николаева вывела из строя нашу подготовительную группу в самом начале работы. Дальнейшую подготовку пришлось взять на себя нашим штурмовикам, лучшим альпинистам, чьи силы следовало беречь для восхождения.

Третьего августа Абалаков, Гетье и Гущин с носильщиками Ураимом Керимом, Нишаном и Зекиром поднялись в лагерь «5600», чтобы продолжать обработку ребра.

4 августа был взят и обработан третий «жандарм». Абалаков шел первым, за ним, страхуя его, поднимались Гетье и Гущин. Работа была опасна. «Жандармы» были трудны не только своей крутизной и километровыми обрывами, ниспадавшими по обе стороны ребра, но и предательской ломкостью скал. Каждый камень, каждая опора, какой бы надежной она ни казалась, могла обломиться, выскользнуть, покатиться вниз. Гетье и Гущин, не отрываясь, следили за каждым движением Абалакова, готовясь удержать его на веревке в случае падения.

Несмотря на весь опыт и осторожность Абалакова, им нередко приходилось беречься от камней, сыпавшихся из-под его рук и ног.

Трудности, встреченные при обработке третьего «жандарма», показали, что вряд ли удастся при восхождении пройти ребро в один день. Надо было установить на нем промежуточный лагерь. Нелегко было найти для него место. На скалах не было ровных площадок, фирн был слишком крут. В конце концов решили поставить лагерь на широком краю подгорной трещины между вторым и третьим «жандармом» на высоте 5900 метров. Здесь вырубили во льду площадку. 5 августа послали к месту нового лагеря носильщиков с палатками и запасом продовольствия.

Один из носильщиков — Зекир — заболел горной болезнью и вернулся с полдороги. Ураим Керим и Нишан, разделив между собой его груз, донесли поклажу до места и вернулись в лагерь «5600».

Вечером неожиданно раздался страшный грохот. Альпинисты выскочили из палаток и были поражены открывшимся зрелищем. Скалистое ребро, на котором стояли палатки, было словно берегом бурного снежного моря, в котором клубились облака снежной пыли. От фирнового карниза, нависшего над мульдой и глетчером, оторвался кусок в несколько тысяч тонн и пошел вниз лавиной. Она засыпала снегом и льдом бездонные трещины на леднике на протяжении нескольких километров. Снежное облако скрылось за поворотом ледника.

На другой день установили лагерь «5900». Абалаков, Гетье и Гущин пошли выше и приступили к обработке четвертого «жандарма». Ураим Керим и Нишан, больные горной болезнью, остались в палатках в лагере «5600».

7 августа носильщики были отправлены вниз, в ледниковый лагерь. Альпинисты закончили обработку четвертого «жандарма» и подошли к основанию пятого. Он казался неприступным. Отвесной кручей ломких скал преграждал он дальнейший подъем по ребру.

8 августа с утра альпинисты приступили к штурму пятого «жандарма». От исхода штурма зависела судьба всей экспедиции, всего восхождения.

Абалаков, как всегда, шел первым. С огромным трудом он отвоевывал у отвесных скал каждый метр пути. И, отвоевав, закреплял, вбивая крюки и натягивая веревки. Неотступно следя за каждым его движением, лезли за ним Гущин и Гетье.

Взят первый отвес. Маленькая площадка, на которой можно отдохнуть. Но дальше пути нет. Неужели прошлогодний диагноз был ошибочен? Неужели немецкие альпинисты из советско-германской экспедиции 1928 года окажутся правы? Неужели придется отступить?

Альпинисты сидят на площадке и изучают скалистый отвес, преграждающий путь. Они разглядывают каждый выступ, каждую впадину, каждую щель, каждую неровность. Бесполезно!

Но Абалаков не сдается. Этот сибиряк не привык отступать. Коренастый, крепко сбитый, с сильной литой мускулатурой и цепкими пальцами, с железными нервами, он был природным скалолазом. Скалы и камни были игрушками его детства. Он родился и вырос в Красноярске и с ранних лет вместе с братом тренировался на знаменитых «столбах» — крутых гранитных массивах, расположенных в окрестностях города. Когда братья Абалаковы приехали в Москву и летом появились на Кавказе, они поразили всех своей скальной техникой. Быстро овладев умением ходить по льду и фирну, они заняли первые места среди наших альпинистов. И в этом году, когда Евгений Абалаков штурмует пик Коммунизма, его брат Виталий делает первовосхождение на Белуху, самую высокую вершину Алтая.

...Абалаков со всех сторон ощупывает скалу руками. И вот намечается едва заметный траверс^[16] по массиву наискось направо. Он ведет к правой стороне скалы и скрывается за ее выступом. Что дальше — не видно. Нужно попытаться.

Абалаков лезет по «жандарму», как муха по стене, уходя вверх и вправо. Уже не над ребром висит он, а над километровой фирновой кручей, над северной гранью ребра. Наложив веревку, к которой привязан Абалаков, на выступ скалы, Гущин выдает ее понемногу, ровно настолько, чтобы не стеснять движения Абалакова.

Абалаков скрывается за выступом скалы. Некоторое время слышится лишь шум падающих камней и удары молотка по вгоняемым в скалу крюкам. Очевидно, Абалаков нашел какую-то площадку или маленький выступ, на котором можно закрепиться. Потом веревка натягивается, и слышен голос Абалакова:

— Лезь!

Гущин начинает подъем. Абалаков страхует его сверху, пропустив веревку в кольцо вбитого в скалу крюка. Гущин привязал к поясу вторую веревку. Она будет наглухо прикреплена вдоль траверса к крюкам, вбитым в скалу. Таким образом в дальнейшем альпинисты смогут подниматься и спускаться на двойной страховке: связавшись между собой и накинув карабин^[17], закрепленный на прочном кушаке, на протянутую по траверсу веревку.

Гущин поднимается к Абалакову. На маленьком выступе едва хватает места для двоих. Гущин закрепляется, Абалаков идет дальше.

Траверс выводит к кулуару — отвесному узкому желобу в скале. Абалаков начинает подъем. Спиной он упирается в одну сторону кулуара, ногами — в другую. Под ним — пропасть.

Он снова скрывается из глаз Гущина, Проходит несколько томительных минут. И затем до слуха Гущина доносится радостный крик:

— Ура! Проход найден! «Жандарм» взят!

Абалаков закрепляется на верху кулуара. Теперь Гущин поднимается к нему, преодолевает кулуар и оказывается рядом с Абалаковым. Вслед за ними поднимается Гетье. Дальнейший путь по пятому «жандарму» не труден.

Изумительное скальное мастерство Абалакова одержало восьмого августа прекрасную победу. Путь для восхождения был открыт.

С верхушки пятого «жандарма» альпинисты проследили в бинокль дорогу по шестому «жандарму» и выход с него на фирн. От обработки шестого «жандарма» пришлось отказаться. Шесть дней пробыли штурмовики на высоте 6000 метров, делая труднейшую и опаснейшую работу. Они были утомлены, движения потеряли точность, камни все чаще срывались вниз из-под их рук и ног. Кроме того, кончился запас веревок.

Девятого августа Абалаков, Гетье и Гущин спустились в ледниковый лагерь. Они вернулись туда за час до нашего прихода. Работа, сделанная ими на ребре, была огромна. И все же она не могла возместить недостаточное число носильщиков и их неприспособленность к переноске грузов на большой высоте. Подготовка не была закончена. Шестой «жандарм» остался необработанным, лагери на высоте 6400 метров над ребром и на высоте 7000 метров на фирне не были поставлены, в лагерях «5600» и «5900» было мало продовольствия.

Предстояло штурмовать вершину из лагеря «5900», неся с собой палатки и продовольствие для верхних лагерей. Это значительно снижало шансы на успех восхождения, тем более, что, как показал опыт, на носильщиков рассчитывать не приходилось. Оплошность, допущенная Харлампиевым в Кударе, давала свои плоды.

11 августа, через два дня после нашего прихода в ледниковый лагерь, была сделана попытка продолжить подготовительную работу без участия штурмовиков. Цак, Маслов и Шиянов ушли с носильщиками в лагерь «5600». Они должны были форсировать ребро и поставить лагерь «6400», или, в крайнем случае, забросить палатки и продукты к пятому «жандарму», до того места, где ребро было оборудовано веревками и вбитыми в скалы крючьями.

Они скрылись за валом морены, отделявшим наш лагерь от гряды сераков, куда спускался ледник. Через час восемь черных точек, выбравшись из лабиринта трещин, стали подниматься по леднику и исчезли за его поворотом.

На другой день к вечеру мы увидели носильщиков, спускавшихся по леднику. Первые четверо быстро шли вниз. Последние двое отставали. В бинокль было видно, что один из них тащил другого по снегу. Мы пошли навстречу. Оказалось, что заболел киргиз Джамбай; его вел вниз Зекир. Джамбая тряс тяжелый заливистый кашель.

На следующий день мы пошли с Капланом на глетчер, решив для тренировки и для того, чтобы привыкнуть к высоте, подняться на 5000 метров. Мы пробираемся через хаос глубоких трещин в нижней части ледника. Потом глетчер становится отложе и ровнее. Поднимаемся медленно. Легкие с трудом добывают из разреженного воздуха кислород. Стрелка анероида ползет понемногу вверх. 4800... 4900... Идти становится все труднее. За поворотом ледника открывается невидимая из нашего лагеря гигантская мульда пика Коммунизма. Огромные снежные карнизы свисают с вершинных гребней, сотни тысяч тонн лавинного материала готовы низвергнуть вниз.

Позади уходит вдаль ощеренный сераками ледник пика Коммунизма. Глетчер Бивачный сереет моренными буграми. Гряда гор на правом краю Федченко замыкает далекий горизонт. Над ней лиловеет безмерно легкое прозрачное небо.

4950... 5000... Цель достигнута. Мы проходим «на всякий случай» еще несколько десятков метров и делаем привал. Втыкаем в снег ледорубы, подстилаем штурмовки и садимся.

На скале, в шестистах метрах над нами, видна палатка. Возле нее расхаживает человек. Это — лагерь «5600».

Внезапно неподалеку возникает как бы тяжелое гудение грузовика, заканчивающееся глухим ударом, похожим на выстрел из тяжелого орудия. С южного ребра пика Коммунизма идет камнепад. В полете огромные камни незаметны. Они видны лишь тогда, когда, пролетев сотню метров, ударяются о крутой фирновый склон, поднимая облачка снежной пыли, и огромными скачками мчатся вниз. И поэтому кажется, что камни порождаются фирновым склоном.

Сверху наползают клубы густого тумана. Мы приступаем к спуску.

Вечером сверху пришли Цак, Шиянов и доктор. Им не удалось продолжить обработку ребра. Они не смогли добраться даже до лагеря «5900». Помешал туман и болезнь носильщиков.

9

Смерть Джамбая Ирале. — Спортивный праздник на высоте Монблана. — Прибытие Горбунова. — План восхождения.

Маленький Джамбай лежит весь в компрессах. У него катаральное воспаление легких. Он лежит тихо — доктор сумел остановить кашель, не смолкавший двое суток. Он тяжело дышит: на высоте 4600 метров и здоровые легкие с трудом справляются со своим делом. Пульс его почти неуловим. Уже два раза доктор вспрыскивал ему камфару.

Носильщики сидят вокруг Джамбая. Они недружелюбно смотрят на нас, людей, которые неизвестно зачем стремятся проникнуть к вершинам гор, во владения злых духов. Эти злые духи уже сбросили со скалы одного из «начальников». Теперь гибнет ни в чем неповинный Джамбай Ирале.

Настоящей работы с носильщиками в отряде не велось. Никто не разъяснял им смысла и цели восхождения. Это была, конечно, большая ошибка. Было совершенно ясно, что победа дастся нелегко и что будут часы и дни, которые потребуют не только от альпинистов, но и от носильщиков самоотверженности и героизма.

Надо было как можно скорее исправить эту ошибку, сделать носильщиков сознательными участниками и друзьями нашего дела. Но недавно они ушли наверх с Цаком, доктором и Шияновым, и нам не удалось с ними поговорить. Кроме того, в лагере не было хорошего переводчика.

Всю ночь и весь следующий день доктор Маслов боролся за жизнь Джамбая, вспрыскивая ему камфару, делая компрессы, но ничего не помогло. К вечеру бедный Джамбай умер.

На другой день в лагерь пришел наш топограф Волков со своими тремя красноармейцами. Он закончил съемку ледника пика Коммунизма на всем его протяжении. Теперь он собирается приступить к съемке круглого глетчера между пиками Коммунизма и Орджоникидзе.

Один из красноармейцев, Шибалов, хорошо говорит по-киргизски. Он соглашается быть переводчиком в нашей беседе с носильщиками. А беседа эта после смерти Джамбая стала еще более необходимой: носильщики совсем упали духом.

Мы рассаживаемся в кружок на камнях — пятеро носильщиков, Гетье, Шибалов и я. Спрашиваем носильщиков об их нуждах и недовольствах. Их беспокоит только одно: по договору они наняты на один месяц. Месяц уже истек, а работе не видно конца. Будут ли им платить? Гетье успокаивает их. Само собой понятно, что договор будет продлен и, кроме того, они будут премированы. Премии будут разные, в зависимости от высоты, которую каждый из них достигнет с грузом при штурме пика.

Потом слово переходит ко мне. Я рассказываю о целях и задачах восхождения, стараюсь объяснить, почему так важно установить радиостанцию на вершине пика Коммунизма. Говорю о том, что рабочие в Москве и Ленинграде и такие же, как они, крестьяне во всех концах Советского Союза следят по газетам за восхождением.

Носильщики слушают внимательно — и таджик Нишан из кишлака Кандау, молодой, стройный, черноглазый, и таджик Ураим Керим из кишлака Сартала, круглолицый, всегда улыбающийся, и красивый, с энергичным, волевым лицом и диким взглядом темных глаз киргиз Зекир Прен из кишлака Мек, и его земляк, толстолицый, добродушный лентяй, киргиз Ураим Ташпек, и киргиз Абдурахман из Алтын-Мазара, маленький, худой, подвижный, с хитрыми бегающими глазами.

Они слушают внимательно. Особенно сильное впечатление производят на них слова о том, что в Москве знают о нашем восхождении, пишут о нем в газетах. Значит, это не просто вздорная затея «начальников», как они до сих пор думали — лезть на гору неизвестно для чего, лезть туда, где нет ни кииков, ни архаров, где только скалы, лед и «тяжелый воздух», а какое-то нужное, большое дело. Они, быть может, не совсем ясно представляют себе, что это за дело, но начинают чувствовать себя участниками чего-то важного, нужного, о чем говорят и пишут в Москве. Неожиданно они оказались связанными незримой нитью с Москвой, о которой слышали столько интересных и чудесных рассказов в своих далеких кишлаках.

Ураим Керим и Нишан вскакивают на ноги.

— Мы пойдем высоко-высоко, туда же, куда пойдут «начальники», — говорят они в один голос.

Ураим Ташпек, прозванный за частые симуляции Ураим-Голова болит, и Абдурахман молчат. Эти двое всегда категорически отказывались подниматься выше «5600», ссылаясь на горную болезнь.

Молчит и Зекир Прен. Глаза его горят, он напряженно думает о чем-то. Я уже давно наблюдаю за этим человеком. Умный и властный, он умеет подчинять остальных носильщиков своему влиянию, хотя старшим среди них назначен Ураим Керим. Зекир пока не наш друг. Он на распутье. Оковы древних заветов корана и крепкие родовые связи, незримо ведущие за границу, в Китай, куда бежали старшины его рода, еще тяготеют над ним. В его взгляде можно было нередко прочесть отчужденность и презрение, особенно, когда кто-нибудь из нас — в семье не без урода — говорил с ним начальнически и резко. Но стоило побеседовать дружески, и, — хотя приходилось объясняться больше жестами, чем словами, — Зекир Прен начинал улыбаться своей открытой, сверкающей улыбкой. В нем не было наивной непосредственности Нишана и Ураима Керима, не было и уклончивой и расчетливой хитрости Абдурахмана. Он был прямой и цельный человек, Зекир Прен, и он стоял на распутье.

Мне казалось, что этого смелого и сильного человека можно привлечь на нашу сторону теперь же, сделав его сознательным и равноправным участником трудной и опасной работы. И тогда именно от него можно было бы ждать в решающие минуты восхождения подлинного героизма.

В сущности, начало уже положено нашей беседой. Зекир заинтересован, захвачен. Ночью в тишине палатки новые и необычные мысли будут тревожить его сон.

Через два дня, чтобы сгладить впечатление от смерти Джамбая, мы устраиваем спортивный праздник. Расчищаем небольшую площадку возле лагеря и организуем шуточные эстафеты, цыганскую борьбу, перетягивание каната. Носильщики с увлечением и азартом участвуют в соревнованиях. Победители получают призы — печенье, конфеты, шоколад.

Наши гимнасты — Шиянов и Абалаков — демонстрируют приемы акробатики. При наиболее эффективных номерах носильщики ахают от восхищения. Маленький Абдурахман обнаруживает недюжинный темперамент: он пытается тут же повторить трудное сальто, каскады и кульбиты и забавно кувыркается на разостланных спальных мешках.

Праздник закончился волейболом. Этот своеобразный волейбольный матч на высоте Монблана был разыгран, за отсутствием мяча, большим, туго набитым резиновым мешком.

День за днем проходил в ожидании Николая Петровича с радиостанцией. День за днем мы упускали лучшее для восхождения время. Прекрасная солнечная и безветренная погода могла испортиться. Могли наступить туманы, ветры и холода. Кроме того, продовольствие и топливо были на исходе.

19 августа мы устраиваем совещание. Решаем, что на другой день все, кроме Абалакова, Гетье, Гущина, Цака, Каплана и меня, отправятся в подгорный лагерь, где было много продовольствия и топлива. Шиянов и Шибалов должны пройти дальше, к базовому лагерю, и установить связь с Горбуновым.

Двадцатого утром наши товарищи трогаются в путь и вскоре исчезают в морене и сераках.

В лагере становится пусто и тихо. Мы приводим в порядок наше хозяйство, чистим походные кухоньки и кастрюли, варим обед.

После обеда Гущин идет с биноклем на большие скалы рядом с лагерем. Вскоре мы слышим его голос:

— Идут, идут!

На тропинке, вьющейся по склону горы, появляются маленькие фигурки людей и лошадей.

Наши товарищи встретили караван с Николаем Петровичем и Дудиным и вернулись с ним в лагерь.

Задержка объяснялась просто: детали радиостанции, которые ждал Горбунов, не могли быть доставлены из Алтын-Мазара в базовый лагерь из-за высокой воды в Саук-Сае и Сельдаре.

С караваном пришел и повар Елдаш, отставший от нас из-за болезни в Бордобе. Его большие черные навыкате глаза весело сверкают, молодецкие усы лихо закручены. Он вступает в обязанности повара, переводчика и старшего над носильщиками.

Итак, все в сборе. Еще день, два на последние приготовления — и начнется восхождение...

...Лучи утреннего солнца пробивают полу палатки. Я просыпаюсь, вылезаю из спального мешка и выхожу наружу.

Гигантский массив пика Коммунизма сверкает белизной своих фирновых граней. Чернеет скалистое ребро. Завтра наши товарищи уходят на штурм. Завтра маленькая горсточка смельчаков начнет атаку этой неприступной крепости. Восхождение недостаточно подготовлено, борьба будет трудной и опасной.

Она будет трудной и опасной даже для тренированных и находящихся в расцвете сил альпинистов штурмовой группы, больше месяца проживших на высоте 4600 метров, поднимавшихся при обработке ребра до 6000 метров, успевших акклиматизироваться. Тем более трудной будет она для Горбунова, только вчера пришедшего из базового лагеря. В сорок лет не совершают альпинистских подвигов. Николай Петрович может заболеть горной болезнью, выбиться из сил и стать помехой для остальных. Он может сорваться при форсировании ребра и погибнуть.

Я думаю об этом и невольно ищу глазами на черной, почти вертикальной полосе скалистого ребра второй «жандарм», с которого сорвался Николаев. Надо отговорить Горбунова от восхождения.

Лагерь еще спит. Полы соседней палатки распахиваются, и из нее вылезает Николай Петрович. Он присаживается на корточки и списывает показания минимального термометра, укрепленного на камнях. Потом подходит ко мне.

Мы стоим рядом, смотрим на гору.

Я начинаю разговор. Я пускаю в ход все свое красноречие.

Николай Петрович слушает молча. Он колеблется. Видно, что он сам уже не раз думал обо всем этом. Потом говорит, мягко и смущенно улыбаясь:

— Пожалуй, мне все-таки надо идти. Могут встретиться непредвиденные трудности. Без меня могут не «дожать» вершину. А вершина должна быть взята во что бы то ни стало. Это ведь не спортивное восхождение, а научное задание, задание правительства.

Я замолкаю и не спорю. В глубине души я сознаю, что он прав. Быть может, ему не нужно штурмовать вершину. Но в верхнем лагере, откуда начнется последний штурм, ему надо быть.

На следующий день мы наблюдали солнечное затмение. Луна наплывала на солнечный диск. Темнело, но не так, как обычно темнеет к вечеру. Казалось, кто-то зажег в небе недостаточно сильный электрический фонарь. Мир вокруг нас странно потускнел. Бессильные лучи перестали греть. Повеяло холодом.

Горбунов сидел на камнях, поджав под себя ноги, и сквозь две пары дымчатых очков наблюдал за солнечным диском. Каждые две минуты он раскручивал в воздухе термометр-пращ^[18] и записывал температуру.

В небольшом отдалении от Николая Петровича полукругом сидели носильщики и с почтением смотрели на него. Он казался им, очевидно, каким-то волшебником. В глубине души, быть может, они подозревали, что именно он и устроил затмение солнца. В своей тюбетейке и очках он и на самом деле был похож на добродушного мага.

Затмение кончилось. Николай Петрович и Гетье уточняют последние подробности плана восхождения, проверяют по списку продовольствие в лагерях «5600» и «5900».

— Детская порция, — недовольно говорит Николай Петрович.

Действительно, продуктов в верхние лагеря успели занести мало.

Долго обсуждаем все детали восхождения. Шесть альпинистов, разбитых на две связки, пойдут на штурм вершины. Первая связка — Абалаков, Гущин, Шиянов. Вторая — Горбунов, Гетье и Цак.

Обе связки действуют в строгом согласовании, по точно разработанному календарному плану.

Два «узких» места было в этом плане: во-первых, носильщики, до сих пор ни разу не поднявшиеся по ребру, должны были форсировать его трижды: 23, 24 и 25-го августа. Если они не сумеют этого сделать, если их снова устрашит крутизна пятого «жандарма», если они заболеют на высоте, — восхождение будет сорвано, так как самописец, палатки и продовольствие не будут занесены наверх. Во-вторых, с уходом шестерых штурмовиков внизу не оставалось ни одной пары альпинистов (а по ребру нельзя было подниматься не связанными), которая в случае нужды могла бы оказать помощь верхней группе.

Однако другого выхода не было. План был напряженным, напряженность эта была неизбежной. Штурмовой группе приходилось при восхождении восполнять пробелы подготовки и разрешать одновременно две задачи — штурм вершины и установку радиостанции.

Совещание окончено. Лагерь преобразуется. Миновали дни ожидания. Начинаются дни штурма.

Альпинисты принимаются за последние приготовления. Мажут жиром башмаки, подгоняют кошки, отбирают вещи, стараясь ничего не забыть и не взять лишнего, пишут письма. Гущин распределяет кладь между носильщиками.

Широкая физиономия Шиянова сияет: он намечался в подготовительную группу и до последней минуты не был уверен, что пойдет на вершину. Сегодняшний день — один из счастливейших в его жизни. Увы, счастье оказалось недолговечным. Уже следующее утро принесло разочарование.

Садимся за ужин. Это последняя трапеза в полном составе. Завтра утром первая связка уходит на штурм.

10

Начало штурма. — В лагере «5600». — Грандиозная лавина.

Абалаков и Гущин стоят с туго набитыми рюкзаками за спиной, с ледорубами в руках, с веревкой через плечо. Лица у них густо смазаны белой ланолиновой мазью, предохраняющей от ожогов высокогорного солнца.

Их фотографируют. Потом они трогаются в путь вместе с Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом.

Шиянов не идет с ними. За вчерашним ужином попалась банка не совсем свежих консервов. Шиянов сидит в своей палатке бледный и измученный, и доктор пичкает его касторкой. Он выйдет завтра со второй связкой и догонит своих товарищей 25-го на «6400». Пока же он в огорчении заваливается спать.

Маслов, Каплан и я провожаем Абалакова и Гущина. Мы перебираемся через вал морены и входим в сераки. Причудливый мир ледяных башен и пирамид окружает нас. Путь размечен красными язычками маркировочных листков, заложенных в маленькие туры из камней. Без них можно было бы легко заблудиться. Протискиваемся между сераками, прыгаем через ручьи, текущие в голубых ледяных руслах. Кое-где удар ледорубом выкалывает в скользком склоне ступеньку и помогает миновать трудное место.

Сераки кончились. Перепрыгиваем по камням через широкий ручей, отделяющий их от языка глетчера, вытекающего из мульды пика Коммунизма. Испещренный трещинами ледник поднимается перед нами крутым полушарием.

Надеваем кошки. Их острые металлические шипы вонзаются в твердый фирн, и мы поднимаемся по куполообразному склону, как мухи по стене. Минуем лабиринт трещин в нижней части языка и выходим на более отлогую и ровную среднюю часть. Идем медленно, разреженный воздух дает себя чувствовать.

На высоте 5100 метров ледник круто поворачивает направо. Раскрывается гигантская мульда, из которой он вытекает. С ее верхнего края свисают глыбы фирна. Отсюда начинается лавинный участок пути.

Здесь мы прощаемся с товарищами, идущими на штурм вершины: крепкое объятие, пожелание успеха. Абалаков и Гущин продолжают подъем. Они уходят все дальше. Вскоре они кажутся небольшими темными точками на белом просторе глетчера. Мы долго смотрим им вслед — этим пигмеям, вступающим в борьбу со снежным гигантом.

На другой день уходит вторая группа — Николай Петрович, Гетье, Цак и Шиянов. Каплан и я провожаем их до «5600». Снова поднимаемся по глетчеру до поворота и идем дальше. Ледник покрыт большими глыбами снега и льда — остатки прежних лавин. Мы разделяемся на две группы и идем на далеком расстоянии друг от друга — так больше вероятности, что в случае лавины хоть одна группа уцелеет.

Взгляд невольно обращается к тысячетонным массам фирна, свисающим с верхнего края мульды. У всех одна мысль: пойдет лавина или не пойдет? Доберемся ли мы благополучно до лагеря «5600», или будем сметены снежным шквалом? Правда, до сих пор большие лавины шли обычно ночью или рано утром. Днем были только маленькие обвалы, не достигавшие ледника. Но нет правила без исключения.

Хотелось бы скорее миновать опасную часть пути. Но идти быстро нельзя: стрелка анероида уже давно перевалила за 5000 метров. Каждый шаг дается с трудом.

Полтора часа мы преодолеваем лавинный участок. Потом осторожно огибаем две большие трещины, пересекаем ледник и переходим на наклонный ледяной карниз, идущий вдоль отвесных скал. Здесь мы в относительной безопасности от лавин. Но передвигаться надо очень осторожно: карниз покат и обрывается вниз к леднику на несколько десятков метров.

Вскоре подходим к крутой скальной стене. В двухстах метрах над нами — лагерь «5600». Начинаем подъем. Скалы почти отвесны, но не трудны: уступы расположены удобно. И все же подъем требует огромных усилий. Высота все больше дает себя чувствовать. После каждых двух-трех шагов приходится останавливаться и переводить дыхание.

И вот мы наконец у цели — стоим на небольшой каменистой площадке у основания скалистого ребра. С трех сторон почти отвесные обрывы, по одному из них мы только что взобрались на площадку. С четвертой стороны круто уходит вверх на восемьсот метров скалистое ребро. Узкий гребень ведет от площадки, на которой расположен лагерь, к первому «жандарму». За ним, отделенные один от другого такими же снежными переходами, чернеют крутые скалы второго, третьего и четвертого «жандармов». Пятый и шестой снизу сливаются в сплошной скалистый массив. Похожие на змей, свисают с «жандармов» закрепленные на них веревки.

Грандиозная панорама открывается из лагеря «5600».

Северная стена, огромная, отвесная, темно-серая с белыми прожилками снега, отходит от пика Коммунизма к пику Орджоникидзе. Другая стена, белоснежная, со следами скатившихся лавин, соединяет пик Коммунизма с пиком 6868. У ее подножия лежит круглый глетчер. Из мульды на восток течет иссеченный трещинами ледник пика Коммунизма. Вдали сереет морена Бивачного, и замыкает горизонт скалистый хребет на правом берегу ледника Федченко.

Три палатки на каменистой площадке кажутся такими маленькими, затерянными в мире скал и фирна. Гетье и Цак приготовляют чай. Все закусывают с аппетитом, ни у кого нет и признаков горной болезни. А между тем мы на высоте Эльбруса.

Солнце склоняется к западу. Половина мульды и ледник уже в тени. Нам с Капланом пора уходить вниз. Иначе темнота застанет нас в пути.

Мы прощаемся со штурмовиками, спускаемся по скалам, проходим по карнизу, быстро минуем лавинный участок и выходим на поворот ледника. Здесь мы останавливаемся, пораженные величавой красотой вечера. Солнце скрылось за южным ребром пика Коммунизма. Небо над далекими скалистыми хребтами у ледника Федченко ярко розовеет в закатных лучах. Голубизна ночи легла на крутые, покрытые снежными сбросами стены цирка пика 6868, гряда сераков ледника Орджоникидзе плавным поворотом уходит вниз.

Мы стоим молча. Раздается знакомый гул. Две лавины одновременно скатываются со стен цирка. Облака снежной пыли еще долго стоят в воздухе. Спускаемся с глетчера и в сумерках пересекаем сераки. Темнота надвигается внезапно и быстро. Из лагеря выходят нам навстречу. Кто-то, поднявшись на вал морены, размахивает зажженным фонарем, и пламя чертит желтые узоры на черном пологе ночи.

На другой день в лагерь спустились Ураим и Абдурахман. Они принесли записку от Николая Петровича.

«Пребываем пока на «5600», — писал Николай Петрович. — Через час, около полудня, выходим на «5900». Первая веревка начала дальнейший подъем от «5900» в 9 ч. 30 м. Сейчас одолели уже 4-й жандарм. Смотреть на них в бинокль страшно».

Николай Петрович предлагает доктору подняться 26 августа на «5600», забрав с собой возможно больше продуктов, и ожидать там возвращения штурмовой группы.

Мы читаем записку и вскоре видим на снежнике между четвертым и пятым «жандармами» две маленькие точки: Абалаков и Гущин поднимаются по ребру. Через некоторое время на этом же снежнике показываются трое носильщиков.

Дудин и Харлампиев уходят в подгорный лагерь и забирают с собой Абдурахмана. Из подгорного лагеря они, по заданию Горбунова, попытаются проникнуть по ледопаду в таинственную долину Люлижюли, куда не ступала нога человека. Они найдут там, быть может, цветущий склон, спускающийся к реке Муксу, быть может — новый, никому не известный горный узел. По долине Люлижюли исследователи должны будут пробиться к Муксу, перейти ее и выйти к Алтын-Мазару. В ледниковом остаемся Каплан, доктор и я с поваром Елдашем и Ураимом-Голова болит.

На скалах склона Орджоникидзе, метрах в трехстах над лагерем, мы устраиваем наблюдательный пункт и тщательно обшариваем оттуда восьмикратным цейсом восточное ребро.

К вечеру мы видим, как к лагерю «5900» спускаются трое носильщиков и туда же поднимается снизу вторая веревка.

Программа третьего дня восхождения, очевидно, выполнена.

Пока все идет хорошо, но хватит ли в верхних лагерях продуктов?

Двадцать пятого августа утром никакого движения на горе не было видно. И в этот день я решил попытаться поймать на кинопленку лавину. В цирке между пиком Коммунизма и пиком 6868 они шли почти ежедневно. Надо было пройти туда с киноаппаратом и ждать. Игра стоила свеч. Удачно заснятая лавина представляла бы собой «мировой» кадр. Мне казалось, что мы почти не подвергались при этом риску: днем обычно скатывались небольшие лавины, останавливавшиеся почти у самого подножия стен. Еще не было случая, чтобы они захватили середину глетчера.

Я уже давно вел об этом разговор с Капланом, но он упорно отказывался. Он не был охотником до прогулок по трудным местам. Аргументировал он обычно «фотогеничностью» и «кинематографичностью».

— Лавина! — говорил он в ответ на мои неоднократные настояния, и его лицо, обросшее рыжеватой бородой, принимало ироническое выражение. — Мне не нужна обыкновенная лавина на белом фоне. На экране это «не играет». Гигантская лавина на черном фоне с боковым освещением — вот что мне нужно. Можете вы мне ее предоставить?

Кроме того, Каплан убеждал меня, что в задуманном им плане кинохроники восхождения некуда монтировать лавину.

Но сегодня Каплан оказался на редкость сговорчивым. Стояла прекрасная тихая погода. Горы были спокойны. Вчера не скатилось ни одной лавины. Можно было рассчитывать, что и сегодня будет «безлавинный» день. Была возможность уступить моим домогательствам и доказать, насколько бессмысленна и безнадежна затеянная мною «охота на лавины».

Итак, мы отправились в путь — Каплан, доктор, Ураим-Голова болит и я. Взвалив на спины треногу и аппарат, мы пробрались через сераки и вышли на ледник.

Обойдя несколько трещин, мы прошли вглубь, в самую середину цирка.

Ярко светило солнце. Стояла безветренная тишина.

Каплан, установив штатив, укрепил на нем аппарат. Щеточкой прочистил телеобъектив и навинтил его на место. Потом нагнулся, чтобы проверить экспозицию. И в это самое мгновение страшный грохот прокатился по цирку. На южном ребре пика Коммунизма справа и впереди нас показались клубы снега и, захватывая сверху вниз все километровое ребро, обрушилась гигантская лавина на черном фоне скал с боковым освещением. Природа точно выполнила «заказ» Каплана.

Тысячетонный вал фирна и льда, скатившись с ребра, шел перед нами поперек цирка. Высоко вверх вскидывались клубящиеся клочья снежной пыли, образуя облако.

Каплан впился в окуляр и, не отрываясь, крутил ручку киноаппарата; доктор, быстро щелкая затвором своего «Тессара», бросал мне назад кассеты с отснятыми пластинками.

Лавина прокатилась поперек всего цирка, отразилась от противоположной стены и, неожиданно изменив направление, пошла вниз по глетчеру. Она неслась на нас со скоростью и грохотом экспресса. Каплан и доктор продолжали снимать. Страшный снеговой вал неотвратимо приближался. Снежное облако серым крылом закрыло солнце. Еще мгновение — и лавина должна снести нас в трещину. Смешно и бесполезно было бы пытаться спастись бегством. Каплан продолжал вертеть ручку аппарата, доктор продолжал щелкать затвором...

Мощь лавины с каждой секундой ослабевала. Трещины глетчера поглощали снег, он распылялся и поднимался вверх легким облачком. Положение все же было критическим...

Но вот, повинуясь рельефу ледника, лавина начала уклоняться вправо. Мы увидали перед собой ее левый край, который шел не то на нас, не то немного левее.

Еще мгновение, и ледяной вал пронесся метрах в двадцати слева, обдав нас вихрем и снежной пылью.

Лавина промчалась дальше. Через несколько секунд послышался громоподобный грохот: снежный вал крушил ледяные сераки на изрезанной части ледника пика Коммунизма. Грохот постепенно стихал, и затем, вновь наступила прозрачная горная тишина.

Мы стояли неподвижно, все еще не веря, что остались живы. Потом, радуясь своему спасению, бросились в объятия друг друга.

«Охота» оказалась удивительно удачной. Единственная за два безветренных дня лавина обрушилась в ту самую минуту, когда Каплан приготовился к съемке.

Впоследствии эпизод был вмонтирован в киножурнал. Кадр действительно получился «мировой». Зрители первых рядов поеживались на своих стульях, когда страшный снеговой вал мчался на них с экрана.

...Вернувшись в лагерь, мы не нашли обеда: Елдаш, увидя лавину, решил, что готовить обед больше не для кого.

На другой день доктор с Ураимом-Голова болит ушел в лагерь «5600», где должен был ждать возвращения верхней группы. К вечеру Ураим вернулся обратно и принес записку от Горбунова, помеченную двадцать шестым числом. Горбунов писал, что носильщики трижды форсировали ребро и занесли самописец в лагерь «6400», где находятся Абалаков и Гущин, что Гущин при восхождении по ребру поранил себе руку и что вторая связка покидает лагерь «5900» и поднимается на «6400».

Записка была доставлена в лагерь «5600» заболевшим Зекиром.

Итак, первое из «узких» мест плана удалось благополучно миновать: носильщики форсировали ребро, самописец доставлен в лагерь «6400».

Восхождение, хотя и с опозданием на один день против плана, продолжалось.

11

Дни ожидания. — Туман и шторм. — Подготовка спасательной экспедиции. — Спуск Шиянова и Гущина. — Рассказ спустившихся. — Ранение Гущина. — Подъем штурмовиков на высоту 6900 метров.

Ледниковый лагерь представлял собой в эти дни как бы ближний тыл большой битвы. Ураим Ташпек, каждый день ходивший в лагерь «5600», приносил сверху записки от доктора и от альпинистов, поднимавшихся по ребру. По запискам мы вкратце узнавали обо всех перипетиях восхождения.

Кроме того, мы продолжали тщательно следить за горой с нашего наблюдательного пункта на скалах пика Орджоникидзе.

27 вечером спустился в ледниковый лагерь Зекир, первый выбывший из строя участник штурма вершины. Печать большой усталости и нечеловеческих усилий лежала на всем его облике. И была в нем большая внутренняя перемена. Это был уже не прежний, враждебно к нам относившийся Зекир Прен. Это был наш верный союзник в трудной и опасной борьбе с горой. Увлеченный восхождением, он охрипшим голосом рассказывал Елдашу обо всех его подробностях. При первой возможности Зекир хотел идти снова наверх, нести штурмовикам продукты.

На другой день пришел измученный, охрипший, с распухшей шеей Ураим Керим и принес последнюю записку Горбунова, написанную 27 августа в лагере «6400». Горбунов писал, что восхождение срывается из-за недостатка продуктов. «Соберите все, что есть, — просил он доктора, — и посылайте наверх». Однако доктор тоже сообщал, что и третий носильщик, Нишан, спустившийся в лагерь «5600», заболел и что отправить продовольствие в верхние лагеря не с кем.

Таково было положение. Самый трудный этап восхождения был пройден — удалось преодолеть скалистое ребро и поднять по нему самописец. И теперь, когда цель была так близка, недостаток продовольствия мог вырвать победу из рук. Мы были бессильны помочь делу. Ураим-Голова болит по-прежнему каждый день ходил в лагерь «5600» с грузом продовольствия. Но, как и раньше, он не соглашался подняться выше. Зекир и Ураим Керим стремились идти наверх, но они были больны. Оставалось одно: принять все меры к тому, чтоб возможно скорее вылечить Зекира и Ураима Керима. И мы принялись за их лечение по письменным указаниям нашего доктора.

Продолжаем неотступно наблюдать за горой. Но уже два дня на ней не заметно никакого движения. Гора бесследно поглотила смельчаков. И только двадцать девятого во второй половине дня мы совершенно неожиданно видим на фирне над ребром всех пятерых альпинистов. Они поднимаются двумя связками в направлении к вершине. С удивительной четкостью выделяются их силуэты на белом фоне. Они медленно идут туда, где был намечен последний лагерь, и скрываются за покатым выступом фирнового поля. Итак, не дождавшись продуктов, они продолжали восхождение с тем ограниченным запасом, который у них был. Завтра они начнут штурмовать вершину...

Был ясный холодный вечер. Легкие облака плыли в лунном свете над пиком Коммунизма. Я сидел у своей палатки и думал о тех пятерых, которые там наверху проводили свою последнюю ночь перед штурмом. Они устали, им трудно дышать, им не спастись в спальных мешках от жестокого мороза, но все это — легкая цена за большую победу. Однако будущее показало, что за победу пришлось заплатить дорогой ценой.

На другой день к утру пик Коммунизма наполовину скрылся в тумане. Гора пустила в ход свое самое страшное оружие. Туман в горах опаснее лавин и камнепадов. Он фантастически меняет очертания предметов. В тумане легко сбиться с пути даже в хорошо знакомых местах. Туман надо пережидать, отсиживаясь в палатках. Но для этого нужно иметь достаточно продуктов. У наших же товарищей их почти не было. И мы понимали, что, если погода испортится окончательно и надолго, штурмовики окажутся в ловушке.

Доставить наверх, в последний лагерь, продукты — такова была наша задача. Но как ее выполнить? У Ураима Керима все еще болело горло, и Зекир все еще не мог как следует разогнуть колени. Их нельзя было послать наверх.

Ни Каплан, ни я в одиночку не могли бы преодолеть ребро. Каждый из нас мог бы это сделать только на веревке с первоклассным альпинистом, знавшим дорогу по «жандармам».

Елдаш приходит ко мне в палатку.

— Товарищ начальник, — говорит он, — Ураим и Зекир хотят гору идти, продукты нести.

— Но ведь они больны, Елдаш?

— Говорят, все равно надо идти. Большой начальник без продукт сидит. Наверно, у него курсак пропал^[19].

Зекир и Ураим уже одеты и ждут, чтобы им выдали продукты.

— Аида, айда, — говорят они и показывают руками в направлении к пику Коммунизма.

Они забирают продукты и уходят. Туман вскоре поглощает их.

Среди дня из подгорного лагеря приходит наш караван.

На следующее утро снежная пелена окутала лагерь. Тяжелые тучи ползли снизу, с Бивачного, сырой туман смешивался с снежными хлопьями.

Положение становилось серьезным. Надо было готовиться к организации спасательной партии.

Ураим Ташпек был послан в лагерь «5600» с продуктами и письмом, в котором мы убеждали доктора принять все меры к тому, чтобы побудить носильщиков сделать попытку, несмотря на туман, подняться по ребру в верхние лагеря.

С караваном мы послали письмо Дудину с просьбой немедленно прийти в ледниковый лагерь.

Кроме Горбунова Дудин был единственным человеком, обладавшим в отряде административной властью.

Дудин пришел на другой же день. Получив нашу записку и учтя серьезность положения, он вышел из подгорного лагеря на рассвете. Вскоре после него появились Абдурахман и Позырхан с двумя лошадьми, навьюченными продуктами и топливом.

Туман по-прежнему окутывал наш лагерь. Положение становилось все серьезнее. Снова Ураим Ташпек с грузом продуктов отправился в лагерь «5600».

В ночь с 1 на 2 сентября разразился сильный снежный шторм. Порывы бури рождались где-то на леднике между пиками Коммунизма и Орджоникидзе и с грохотом неслись вниз по грядам сераков. Они яростно набрасывались на наш лагерь. Полы наглухо застегнутых палаток надувались парусом и громко хлопали. Мы лежали в наших спальных мешках, тревожно ворочаясь с боку на бок, ежеминутно ожидая, что ветер сорвет палатки.

Шторм разогнал туман, и утром 2 сентября пик Коммунизма наконец раскрылся. Окутанный дымкой снежных смерчей, он сверкал свежевыпавшим снегом. Буря продолжала свирепствовать. Было ясно, что штурмовики по-прежнему должны отсиживаться в палатках.

Но мы все же возобновили наши наблюдения со скал Орджоникидзе, надеясь увидеть носильщиков, поднимающихся по ребру, и, к нашему удивлению, заметили трех человек, очень медленно спускавшихся из лагеря «5900» в лагерь «5600». Кто бы это мог быть?

К вечеру пять человек показались на большом леднике. Они спускались к нам. Вскоре они скрылись в сераках. Сераки и морену они проходили очень долго.

Наконец они появились на ближайшем к лагерю валу морены. Двое из них были из верхней группы. Их сразу можно было узнать не только по белым пуховым костюмам, но и по походке. Они шли с трудом, опираясь на ледорубы, медленно переставляя негнувшиеся ноги. У одного из них левая рука была забинтована. Когда они приблизились, мы узнали Гущина и Шиянова. Вместе с ними пришли Абдурахман и оба Ураима. Ураима Керима вели под руки: он был болен ледниковой слепотой и ничего не видел.

Немного удалось нам узнать от Гущина и Шиянова в этот вечер. Они валились с ног от усталости. Они успели только сообщить, что вместе с Цаком покинули остальных штурмовиков 30 августа в последнем лагере на высоте 6900 метров. Подробный рассказ был отложен до завтра.

Шиянов лег в мою палатку. Ночью он мучительно бредил. Он карабкался во сне по отвесным кручам.

— Держи веревку, — кричал он, — крепче, крепче. Ведь мы должны взять Эверест!

К утру ветер стих. Установилась спокойная солнечная погода. Блокада тумана и шторма была снята. Можно было приступить к оказанию помощи верхней группе. Отправив Абдурахмана на скалы для наблюдения за горой, мы устроили совещание и прежде всего выслушали подробный рассказ Гущина и Шиянова.

Вот что мы узнали.

23 августа, на второй день восхождения, когда вторая веревка, выйдя из ледникового лагеря, поднималась на «5600», Абалаков и Гущин с тремя носильщиками начали подъем по ребру.

По плану они должны были, миновав лагерь «5900», дойти до шестого «жандарма», обработать его, оборудовать принесенными с собою веревочными лестницами и спуститься в лагерь «5900». Эту задачу выполнить не удалось. Поднявшись к лагерю «5900», Абалаков и Гущин увидели, что передвижкой льда палатки смещены и почти сползли в трещину. Пришлось вырубать для них во льду новое место, на что ушло больше четырех часов. После этого было уже слишком поздно, чтобы подниматься к шестому «жандарму». Пришлось заночевать на «5900».

24-го Абалаков и Гущин с носильщиками пошли выше. Они миновали третий и четвертый «жандарм» и подошли к подножию пятого, который при подготовке восхождения едва не оказался непреодолимым даже для Абалакова, едва не положил конец попыткам форсировать ребро. Правда, теперь он был «обработан» и идти по нему было гораздо легче, чем в первый раз, когда Абалаков прокладывал по нему путь. Но носильщики все же не решались двигаться вперед. Лишь после долгих уговоров они тронулись в путь. Крутой и трудный подъем привел их к первой площадке на пятом «жандарме». Снова колебания: дорога «джуда яман»^[20]. Пришлось оставить часть груза. Пошли дальше. По отвесной стене наискось вверх натянуты веревки, закрепленные на вбитых в скалу крюках. Альпинисты и носильщики подпоясаны прочными кушаками, какие носят пожарные. У поясов — крепкие металлические карабины. Абалаков и Гущин накидывают их на веревку и начинают подъем. Если сорвутся, полетят вниз до конца веревки и повиснут на карабине. Обдерутся, ушибутся, но не погибнут. Они страхуют кроме того друг друга второй веревкой.

Абалаков и Гущин поднимаются по отвесной скале. Веревка оттягивается под их тяжестью, отходит от скалы на полметра.

Альпинисты, вися на ней над пропастью, с трудом преодолевают стену, достигают следующей площадки, откуда подъем идет по веревочной лестнице.

Теперь очередь носильщиков. Но носильщики отказываются. Путь кажется им слишком опасным. Они долго переговариваются: Абалаков и Гущин сверху, со скалы, носильщики снизу, с площадки. Переговоры ни к чему не приводят: носильщики вынимают из спинных мешков груз, складывают его на площадке и уходят вниз.

Абалаков и Гущин решают продолжать восхождение вдвоем. Но сначала надо спуститься обратно на площадку, чтобы захватить с собою оставленные носильщиками палатки и хоть немного продуктов. Спуск на веревке над пропастью и вторичный подъем. Спинные мешки стали гораздо тяжелее, подъем на веревке почти превышает человеческие силы.

И вот они снова на площадке над отвесной стеной. Дальше идет веревочная лестница и потом крутой сыпучий кулуар. Каждый шаг грозит обвалом. Особенно трудно Гущину, который идет вторым: того и гляди сверху упадет камень, смещенный Абалаковым. Кулуар взят. Трудный переход по узкому карнизу над кулуаром.

Веревки и крюки кончились. Выше при подготовке не поднимались. Здесь Абалаков и Гущин идут впервые.

Снова крутой, почти отвесный кулуар. Под ним — бездонная пропасть. Абалаков начинает подъем. Гущин закрепляется внизу и, наложив веревку на скалу, тщательно страхует Абалакова. Он следит за каждым его движением. Абалаков пробует каждый камень, каждый выступ, прежде чем опереться на них рукой или ногой. Он осторожен, он знает, какой опасности подвергнет Гущина, если свалит на него камень. Но порода слишком ломка. Сыплется все, за что ни возьмешься. И вот камень из-под ноги Абалакова летит вниз, увлекает за собою еще несколько. Прильнув к скале, Абалаков замер. Он видит, как Гущин, стараясь уклониться от сыплющихся на него камней, прячет голову под выступом скалы. Он видит, как один из камней начисто перебивает связывающую их веревку. Оба без страховки висят над пропастью. Потом Абалаков слышит крик — большой камень упал Гущину на левую руку, которой он держался за скалу. Гущин несколько мгновений балансирует над кручей, почти теряя сознание от боли. Наконец ему удается восстановить равновесие. Абалаков быстро спускается к нему, связывает перебитую веревку, закрепляет ее за выступ скалы. Потом приступает к перевязке. На левой ладони Гущина — большая рана, рассечены ладонь и указательный палец.

Абалаков накладывает повязку, туго ее затягивает. Кровь не унимается, повязка промокает.

Надо скорее спускаться вниз, в ледниковый лагерь, к доктору.

Спускаться? А что будет дальше? Спускаться можно только вдвоем с Абалаковым, так же, как и идти вверх Абалаков может только вдвоем с Гущиным.

Спускаться — это значит не выполнить ни одной из возложенных на первую связку задач, даже не установить лагерь «6400». Но без первой связки не пройдет и вторая. Спускаться — значит сорвать восхождение. И Гущин с перевязанной рукой, с промокшей от крови повязкой идет дальше.

Преодолен кулуар. Подошли к шестому «жандарму». Труднейший траверс над снежным кулуаром. Узкий карниз с крутым наклоном: камни покрыты тонким слоем льда. Не держат кошки, нельзя рубить ступени. Сорваться — километровая пропасть. Страховка бесполезна: веревку не за что закрепить. Сорвется один — потянет за собою другого. Связаны на жизнь и на смерть.

Дошли до середины карниза. Вбили в стену крюк, привязали веревку. Второй группе идти будет легче.

Карниз привел к небольшой скалистой площадке. До верха шестого «жандарма», до фирна осталось несколько десятков метров. Но Гущин изнемог. Он не в состоянии идти дальше. Да и темно. Надо ночевать.

Палатку поставить нельзя — нет места для закрепления растяжек. Можно только лечь рядом, тесно прижавшись друг к другу.

Абалаков вбивает в скалу два крюка. Привязывает к ним себя и Гущина, чтобы ночью не скатиться вниз. Расстилает на площадке палатку. Альпинисты залезают в нее.

Абалаков засыпает. Гущин не может спать — слишком сильно болит рука.

Утром 25 августа альпинисты преодолевают последние метры шестого «жандарма» и выходят на его вершину Узкий фирновый гребень образует переход с ребра на гигантские фирновые поля вершинного массива.

У начала гребня — маленькая площадка. На ней Абалаков и Гущин устанавливают две палатки — лагерь «6400».

Ребро форсировано. Они — на его верхней грани. С одной стороны — обрыв в цирк пика Коммунизма, в мульду, откуда идут лавины. С другой стороны — отвесный склон к ледопаду Орджоникидзе.

Они уже выше почти всех окружающих вершин. Они смотрят сверху вниз на сахарную голову пика Орджоникидзе, у подножия которого разбит ледниковый лагерь. Лавины, всегда шедшие сверху, рождаются где-то внизу под ними.

Весь мир — ниже их. И только вершина пика Коммунизма возвышается над ними больше чем на километр. Огромный ее массив, закрывая половину горизонта, подымается вверх мягкими уступами фирновых полей.

Миллионы лет стояла она, недоступная, недосягаемая, сверкая на солнце ледяным холодом своих граней.

И теперь два пигмея, два ничтожно маленьких существа копошатся на скалистой площадке у самых подступов к ней, собираясь нарушить ее покой.

На узкой площадке начинается будничный обиход человеческой жизни.

Абалаков набирает в кастрюлю снег для чая, ставит ее на маленькую кухоньку, зажигая под ней белые кирпичики сухого спирта. Они горят едва видимым голубоватым пламенем.

Снег тает, на дне кастрюльки остается немного воды. Кастрюлю приходится вторично набивать снегом. Больше часа уходит на то, чтобы добыть две кружки горячего чаю.

Лежа в спальных мешках, прислушиваясь к мертвой тишине ледяной пустыни, альпинисты отдыхали после тяжелых напряжений вчерашнего дня. Но тревожные мысли не давали им покоя. Если и Горбунову не удастся заставить носильщиков подняться с грузом по ребру — и не один, а три раза, — восхождение сорвется, задание правительства не будет выполнено, придется с позором возвращаться в Москву...

Неожиданно внизу в скалах шестого «жандарма» слышатся чьи-то голоса. Все ближе и ближе, и вот на узком гребне над шестым «жандармом» показываются фигуры Зекира, Нишана и Ураима Керима. Они преодолели ребро! Они идут медленно и осторожно, эти природные скалолазы.

Останавливаются на каждом шагу: тяжелые рюкзаки оттягивают им плечи.

Абалаков радостно приветствует их, спускается им навстречу и сквозь брезент спинных мешков прощупывает гладкий алюминий радиостанции.

Ура! Станция миновала ребро, восхождение не сорвано, восхождение продолжается!

Абалаков приготовляет носильщикам пищу. Носильщики наспех закусывают. Они спешат: «большой начальник» приказал им сегодня же вернуться в лагерь «5900». Они берут от Абалакова записку и быстро спускаются вниз, исчезая в скалах шестого «жандарма». Где-то внизу теряются последние отзвуки их голосов. Тишина снова окутывает лагерь...

...На другой день, 26 августа, вторая веревка с Нишаном и Ураимом Керимом пошла вверх. Нишан и Ураим Керим вторично форсировали ребро. Уже стемнело, когда группа поднялась к лагерю «6400». Абалаков дважды спускался до половины шестого «жандарма», помогая сначала Цаку и Шиянову, затем — Горбунову и Гетье. Не доходя нескольких десятков метров до лагеря, Горбунов оставил на скалах свой рюкзак. Абалаков в полной темноте спустился в третий раз и принес его в лагерь.

Итак, самая трудная часть пути — скалистое ребро — осталась позади. Все альпинисты, станция, оборудование для последнего лагеря и продукты были наверху. Но продуктов мало. Их могло хватить только в том случае, если бы удалось закончить восхождение без всяких непредвиденных задержек. На это, однако, нельзя было рассчитывать. Стрелка анероида беспокойно металась по шкале, предсказывая неустойчивую погоду. Можно было опасаться тумана и шторма.

Николай Петрович взял на учет все продовольствие и ограничил порции. Альпинисты были переведены на голодный паек.

Начался «великий пост» штурмовой группы, едва не сорвавший восхождения.

На другой день утром Нишан и Ураим Керим, страдавшие горной болезнью, пошли вниз. Последние носильщики выбыли из строя.

Абалаков и Гущин взвалили на себя двухпудовую радиостанцию и понесли ее дальше к вершине. На высоте 6400 метров, где каждый килограмм кажется пудом, это было настоящим подвигом выносливости. Связанные веревкой, они осторожно шли по узкому фирновому гребню.

Миновав его, поднялись по фирновым полям до высоты 6900 метров, оставили там радиостанцию, наметили место для последнего лагеря и вернулись на «6400».

28 августа Гетье и Цак спустились к пятому «жандарму» за продуктами, оставленными там носильщиками, и снова поднялись на «6400». Горбунов и Шиянов сделали попытку пройти туда, где Абалаков и Гущин оставили станцию, и установить последний лагерь. Но Шиянов, все еще не оправившийся от отравления, почувствовал себя плохо, и им пришлось вернуться.

29 августа, в тот самый день, когда по плану альпинисты должны были, совершив восхождение, вернуться в ледниковый лагерь, они покинули, наконец, лагерь «6400» и продолжили свой путь к вершине. Связавшись попарно, они начали подъем по фирновым полям. Местами снег был рыхлым, и они проваливались по колено. Стрелка анероида медленно ползла по шкале, приближаясь к 7000 метров. Каждый шаг стоил неимоверных усилий.

...К вечеру альпинисты достигли места последнего лагеря. Две маленькие палатки возникли в белой фирновой пустыне.

12

Как спускались Цак, Гущин и Шиянов. — Дудин поднимается в лагерь «5600». — Победа: «Вершина взята, станция поставлена». — Спуск штурмовиков в лагерь «4600».

Вершина была близка. Всего на шестьсот метров надо было подняться по перекатам фирновых полей, чтобы ступить на высочайшую точку СССР, чтобы вписать славную страницу в историю советской науки и советского альпинизма.

И все же трое из шести вынуждены были отступить. Уже шесть дней прошло с тех пор, как Гущину разбило камнем руку. Она распухла и сильно болела. Гущин почти не спал. Шиянов так и не оправился от отравления консервами. У Цака шекельтоны^[21] оказались слишком тесными: ноги зябли, их легко можно было отморозить.

Гущин, Шиянов и Цак решили спускаться.

Маленькая подробность. Шиянов пришел к этому решению ночью. И утром, незаметно для товарищей, он не принял участия в трапезе, чтобы сэкономить продукты для тех, кто продолжал восхождение.

А экономить продукты было необходимо: предсказание анероида начало исполняться. У вершины клубился туман.

Уходившие вниз видели, как Абалаков с одной частью радиостанции в спинном мешке стал медленно подниматься к вершине. Вслед за ним двинулся в путь Горбунов. Последним шел Гетье, несший вторую часть радиостанции. Он сгибался под непосильной тяжестью и каждые десять-пятнадцать шагов в изнеможении падал в снег.

Туман спускался все ниже, и вскоре фигуры трех подымавшихся наверх альпинистов расплылись в нем неясными силуэтами.

Гущин, Цак и Шиянов спустились в лагерь «6400».

Шиянов согрел воды, промыл Гущину рану и переменил повязку. Сам Шиянов тоже чувствовал себя слабым. Он и Гущин решили ночевать на «6400».

Между тем Цак должен был спускаться дальше. Он получил задание как можно скорее добраться до нижних лагерей и вновь подняться с носильщиками наверх, на «6400» или «6900», чтобы доставить штурмовавшей вершину группе продукты. Медлить нельзя было ни минуты. Погода портилась, могла возникнуть необходимость отсиживаться в палатках, а для этого нужно было продовольствие.

Но как спуститься одному по скалистому ребру, когда и в связке с опытным товарищем спуск был труден и опасен?

Выручили старые навыки.

Есть альпинисты, ходящие по горам в одиночку. Они любят оставаться одни лицом к лицу с величавым миром вершин и ледников. Ради этого они готовы подвергаться любому риску и любым опасностям.

Цак, австрийский рабочий-коммунист, у себя на родине был альпинистом-одиночкой. Много глетчеров прошел он один, без товарищей, осторожно прощупывая впереди себя ледорубом снег, много вершин в Альпах и Тироле он взял, не связанный ни с кем веревкой. И теперь он не отступил перед труднейшей задачей — спуститься по скалистому ребру. Он надел спинной мешок, взял ледоруб и исчез в скалах шестого «жандарма». Поздно вечером он достиг двух палаток на краю трещины на фирновом обрыве — лагеря «5900». Одинокий огонек походной кухни зажегся в одной из них...

На другой день Гущин и Шиянов решили продолжать спуск. Но когда они высунулись из палатки, они были поражены происшедшей за ночь переменой. Сильный снегопад покрыл скалы и ледяные склоны толстым пушистым слоем. В рассеянном свете, пробивавшемся сквозь туман, снег слепил глаза.

Снег и туман... Даже для здоровых альпинистов спускаться в таких условиях было бы безумием. Однако другого выхода не было: в лагере продукты были на исходе, да и этот скромный запас надо было оставить для группы, штурмовавшей вершину.

Альпинисты связались на всю длину веревки и тронулись в путь.

Мучителен и опасен был этот спуск по окутанным снегом скалам и льду в густом тумане. В прорывах тумана выступали очертания каких-то огромных утесов. Под снежной пеленой нельзя было различить, где скалы переходят в ледяной склон. В сущности, это был спуск ощупью. Каждый метр приходится прощупывать ледорубом, почти на протяжении всего пути рубить ступени

Когда альпинисты преодолели шестой «жандарм» наступили сумерки. Жестокий мороз сковывал все движения, штурмовые костюмы и рукавицы оледенели

Начали спуск по пятому «жандарму».

Это был самый опасный отрезок пути: крутой обледенелый гребень обрывался с обеих сторон бездонными пропастями. С шуршанием падали с него лавины свежевыпавшего снега. В прорывах тумана временами появлялся в небе неполный диск луны. В его свете перед альпинистами вырастал гигантский пик. Он казался очень близким, но это был мираж в неверном лунном свете...

Гущин, как более слабый, идет первым. Он спускается на длину веревки и забивает в скалу крюк, чтобы страховать Шиянова, когда тот начнет спускаться.

Шиянов следил за каждым его движением. Потом внезапная слабость охватила его. Ледяной карниз, смутно чернеющая фигура Гущина — все это исчезло, расплылось в нахлынувших видениях другого мира. Шиянов увидел себя в Москве, в своей комнате. За стеной слышались голоса родных. Потом кто-то постучал в дверь.

— Войдите! — сказал Шиянов.

Никто не входил. Стук продолжался все сильнее все настойчивее...

Шиянов очнулся и увидел Гущина, сильными ударами молотка вгонявшего в скалу крюк.

Шиянов похолодел от ужаса. Жизнь товарища зависела от его внимания, силы и быстроты, а он позволил себе забыться...

Заночевали на маленькой площадке у подножия пятого «жандарма». Светила луна, и туман проплывал густыми рваными хлопьями, открывая запорошенные снегом вершины и отвесные скалы.

Разложив на площадке спальные мешки, альпинисты с трудом залезли в них.

Снег перестал. Ветер гнал по небу разорванные тучи. Где-то внизу взошла луна и залила все вокруг неверным сиянием.

Гущин и Шиянов следили за фантастической игрой лунного света. Они забыли и безмерную усталость, и опасность предстоявшего на другой день пути. Ночь затопляла их потоком тревожной и причудливой красоты. Были те мгновения, которые навсегда порождают тягу в горы.

Потом тучи сгустились, и снова пошел снег. Большие хлопья запорошили спальные мешки с неясными очертаниями двух человеческих фигур...

Альпинисты проснулись рано утром. Не хотелось вставать. В спальных мешках было тепло и уютно. Усталость и безразличие охватывали непреодолимыми оковами. Надвигалось то страшное состояние апатии и безволия, которое в горах опаснее лавин и трещин.

— Пойдем, Юра, — сказал Гущин, собрав последние силы. — За нас никто вниз не пойдет.

Шиянов вылез из мешка и помог вылезть Гущину. Он надел ему башмаки. И перед тем, как тронуться в путь, запасливый Гущин вынул из кармана галету, которую он сберег. Маленький белый квадратик был драгоценностью. Шиянов разломал его на две равные части.

С огромным трудом, держась одной рукой за ступеньки, спустился Гущин по веревочной лестнице, которая восемь дней тому назад испугала носильщиков. Пятый «жандарм» был преодолен, еще одна ступень к спасению пройдена. Двинулись дальше. Гущин по-прежнему шел впереди, разгребая снег ногами, иногда сидя съезжая по заснеженным скалам. Шиянов страховал его и затем без страховки спускался сам.

Миновали четвертый «жандарм». До лагеря «5900» осталось пройти только один — третий. И тут альпинисты едва не были сброшены с ребра в пропасть порывом ветра.

К лагерю «5900» добрались в темноте. И здесь неожиданно кончились все испытания: в лагере был Цак с носильщиками.

Они сняли с Гущина и Шиянова башмаки и оледенелые, твердые, как броня, костюмы. Цак приготовил ужин и чай.

Начавшаяся вечером вьюга перешла ночью в шторм. Шторм разогнал туман. Горы, одетые в сверкающий покров свежевыпавшего снега, снова раскрылись. У вершины гребней виднелись «флажки» — полотнища снежной пыли, гонимые ураганом.

Когда ветер немного стих, Шиянов, Гущин и Ураим Керим начали спуск в лагерь «5600».

Здесь альпинистов встретил доктор Маслов, и Гущин, впервые через девять дней после ранения, получил, наконец, медицинскую помощь.

Затем Гущин, Шиянов, Ураим Керим, Ураим-Голова болит и Абдурахман спустились в ледниковый лагерь...

...Мы выслушали рассказ наших товарищей. Положение было тяжелым. Больше всего мы опасались, что альпинисты, ушедшие 30 августа к вершине без спальных мешков, не учтут опасности тумана и заблудятся. Но и в том случае, если они вернулись в лагерь, их судьба внушала серьезную тревогу. Надо было спешить с помощью, надо было как можно скорее доставить наверх продовольствие. Поэтому Дудин с Абдурахманом после обеда начали подъем на «5600».

Вскоре после их ухода мы увидели с нашего наблюдательного пункта двух человек, двигавшихся от лагеря «6900» в направлении к вершине.

Мы были изумлены. Неужели наши товарищи, пережив дни страшного шторма, продолжали восхождение при полном отсутствии продуктов?

4 сентября с утра мы снова стали наблюдать за горой и вскоре заметили, как две маленькие черные фигурки начали подниматься по ребру от лагеря «5600». Очевидно, Нишан и Зекир шли наверх с продовольствием для штурмовиков. Они прошли второй «жандарм» и подошли к лагерю «5900». Вскоре уже не две, а три фигурки продолжали подъем: Цак присоединился к носильщикам. Они миновали третий и четвертый «жандармы» и исчезли в скалах пятого «жандарма»...

Весь день мы следили в бинокль за ребром, боясь увидеть на нем спускающихся вниз носильщиков. Это значило бы, что они не сумели подняться в лагерь «6400».

До вечера ребро осталось безлюдным. Носильщики дошли. Помощь была подана.

Не слишком ли поздно?

Ответ на этот вопрос мы получили на следующий день. Вечером в наш лагерь спустились Абдурахман и Зекир. Мы бросились им навстречу. Зекир пошатывался от усталости, но радостно улыбался, протягивая нам небольшой клочок бумаги.

Это была записка Цака Дудину. Она начиналась словами:

«Только мы поднялись на «6400», как туда спустились Николай Петрович, Гетье и Абалаков. Станция поставлена, вершина взята».

С огромной радостью смотрели мы на этот серый клочок бумаги, положивший конец всем нашим тревогам и опасениям, возвестивший славную победу штурмовой группы.

Восхождение было окончено. Но победа далась нелегко. Цак сообщал, что Абалаков заболел снежной слепотой, у Гетье нелады с сердцем, Николай Петрович обморозил пальцы на руках и ногах. Поэтому спуститься они сумеют только завтра.

Но все это не пугало: наши товарищи были живы — и это главное. Ведь в последние дни каждый из нас в глубине души опасался их гибели.

Хотелось получить ответ на десятки вопросов, узнать подробности восхождения.

Мы стали готовиться к встрече. Прежде всего надо было позаботиться о том, чтобы хорошенько подкормить покорителей вершины. Мы послали Зекира в подгорный лагерь, где находился наш караван, наказав ему прислать на другой день с одним из караванщиков киичьего мяса. Остальные караванщики с лошадьми должны были прийти в ледниковый лагерь седьмого.

6 сентября штурмовая группа спустилась в лагерь «5900» и там заночевала. 7 сентября продолжался спуск.

Уже начинало темнеть, когда из-за поворота на леднике показались черные фигурки Дудина, Каплана, доктора и носильщиков. Они идут тремя группами. Последняя группа движется очень медленно. Никак не удается разглядеть в бинокль, сколько в ней человек — трое или четверо.

Первым на морене у лагеря показывается Абалаков. В походке этого железного сибиряка нет и следа утомления. Он идет, как всегда, скоро и споро, слегка переваливаясь с ноги на ногу, словно таежный медвежонок. Только кожа потемнела от мороза и ветра.

Через полчаса приходит с носильщиками Николаи Петрович. Ему больно ступать отмороженными ногами, вокруг глаз легли синяки усталости, но идет он бодро. Он добирается до своей палатки и ложится. Помогаем ему снять башмаки. Холодные, безжизненные пальцы забинтованы, на бинтах — желтые следы сукровицы.

Николай Петрович сообщает нам первые подробности. Он достиг середины вершинного гребня, до его высшей точки дошел только Абалаков.

Потом я иду с Абдурахманом и Ураимом Керимом навстречу Гетье. В наступившей темноте Абдурахман с поразительной уверенностью находит дорогу в сераках. У выхода из них на ледник видим Гетье, Дудина и доктора. Гетье идет с трудом. Дудин и доктор поддерживают его под руки. Возвращаемся в лагерь, укладываем Гетье в его палатке в спальный мешок. Доктор остается с ним.

Поздно вечером из подгорного приходит караван.

Потом мы рассаживаемся у костра на вьючных ящиках и слушаем Абалакова. Он начинает рассказ о восхождении. Рассказывает скупо, коротко и через несколько минут замолкает.

— Не теперь, — говорит он. — Когда-нибудь потом. Пусть хоть немного улягутся впечатления...

13

Рассказ штурмовиков. — Шторм на высоте 6900 метров. — Засыпаны снегом. — Взятие вершины. — Спуск на «6400». Встреча с Цаком и носильщиками.

Это «когда-нибудь потом» наступило не скоро.

Мы вернулись в Ош. Сентябрь был на исходе. Стояла благодатная южная осень. Поля были покрыты снегом созревшего хлопка. Спелые гроздья винограда просвечивали янтарем.

Мы жили на базе ТПЭ и отдыхали после трехмесячного похода. На базе было спокойно и тихо. Все отряды памирского направления, кроме двух, оставшихся на зимовку, закончили свою работу. Начальники отрядов сидели по палаткам и строчили отчеты. Они готовились к заключительной конференции в Душанбе.

Марковский, весело поблескивая голубыми глазами, довольный результатами работ Памирской группы, расхаживал между базой и гостиницей, где он квартировал.

На столе в его номере лежала карта восточного Памира. Вся территория, кроме небольшой области в юго-восточном углу, была покрыта площадной съемкой.

Со всех концов Таджикистана на имя Горбунова поступали телеграммы. И из этого вороха сообщений вырисовывались основные результаты экспедиции.

— Золото найдено в районе северного золотоносного пояса, у западных берегов Кара-Куля в долине рек Муксу и Ат-Джайляу.

— В центральной части Туркестано-Алайского хребта, в верховьях Исфары, геологические партии Ионина и Соседко обнаружили большую оловоносную провинцию.

— В бассейне Зеравшана в урочище Кули-Колон отряд Соболевского нашел ценнейшее месторождение оптического флюорита.

— Найден вольфрам.

— Геолог Иванова обнаружила в Зеравшанском хребте сурьму...

Из-за отмороженных пальцев Горбунову трудно было ходить. С утра мы помогали ему выйти в сад. Он усаживался в кресло и работал: выслушивал доклады, писал приказы, вел совещания.

И однажды, в знойный солнечный день, Николай Петрович и Абалаков рассказали нам подробно о восхождении.

30 августа, когда Гущин, Цак и Шиянов начали спуск из лагеря «6900», Абалаков, Горбунов и Гетье направились к вершине. Гетье и Абалаков несли в спинных мешках разобранную на две части радиостанцию. Однако ноша оказалась для Гетье непосильной. Сказывались огромная разреженность воздуха и пятидневное недоедание. Через полчаса Горбунов переложил самописец в свой рюкзак. Он оказался слишком тяжелым и для него. Было ясно, что дотащить радиостанцию до вершины не удастся. Не хватало Гущина с его силой и тренированностью. Вдвоем с Абалаковым они, может быть, и справились бы с этой задачей.

Надо было возвращаться. Надо было возвращаться и потому, что туман сгущался и становилось все труднее найти лагерь. А заблудиться и заночевать в снегу без спальных мешков — значило наверняка замерзнуть: температура ночью пала до 25 градусов ниже нуля.

Альпинисты вернулись в лагерь. Недалеко от него, на высоте 6850 метров, они нашли участок твердого фирна и здесь установили радиостанцию.

Утром тридцать первого туман сгустился. Начиналась вьюга. Надо было отсиживаться в палатках. Гетье чувствовал себя плохо.

Николай Петрович, рискуя заблудиться в снежном буране, с утра отправился проверить работу радиостанции. Она не работала. Горбунов с огромным трудом перенес ее в лагерь. Здесь, в палатке, на двадцатиградусном морозе, он разобрал ее. Оказалось, что разошлись контакты. Исправив повреждения, Николай Петрович и Абалаков вновь собрали станцию и установили ее возле лагеря.

К вечеру усилилась метель. Сухая снежная пыль проникала сквозь щели наглухо зашнурованных палаток, скопляясь на полу и в углах маленькими сугробами. Ночью температура упала до минус 43°.

Гетье становилось все хуже. Сердце с трудом справлялось с работой. Начались мучительные спазмы и рвота.

1 сентября погода еще ухудшилась. Усилились снегопад и вьюга. Палатки и спальные мешки покрылись слоем инея.

В ночь на 2 сентября разразился шторм — грозный, неудержимый шторм горных вершин. Ветер гнал по фирновым полям облака снежной пыли и обрушивал их на две маленькие палатки, затерянные в ледяной пустыне. Снежные смерчи крутились вокруг них в яростном хороводе, снег ложился на них сугробами.

Полы палаток провисали под его тяжестью, свободное пространство становилось все меньше. Ночью в палатке, где спали Горбунов и Гетье, сломались стойки, и снег придавил альпинистов. Абалаков укрепил свою палатку ледорубом и рюкзаком, сохранив, таким образом, свободу передвижения. Утром он прорыл проход в сугробе, вышел наружу и крышкой от походной кухни откопал своих товарищей.

Туман разошелся, ярко светило солнце. Близкая, но недосягаемая, сверкала свежевыпавшим снегом вершина пика Коммунизма. В продолжавшемся шторме на ней бешено крутились облака снежной пыли. Безграничная панорама горных вершин, скрытая двухдневным туманом, снова открылась перед альпинистами.

Ветер продолжал наметать сугробы на палатки. Днем снова пришлось разгребать снег.

Гетье не принимал ни пищи, ни питья и по-прежнему лежал неподвижно. Горбунов и Абалаков разделили скудный рацион дневного пайка.

Продовольствие было на исходе. Оставалась одна банка рыбных консервов и одна плитка шоколада.

3 сентября шторм, наконец, стих и наступила ясная безветренная погода. Гора, казалось, разжала страшный кулак, в который захватила смельчаков.

О том, чтобы идти на вершину, нечего было и думать. Абалаков и Николай Петрович ослабели от восьмидневного недоедания и долгого пребывания на огромной высоте. Надо было воспользоваться хорошей погодой и как можно скорее спускаться вниз.

Вторичное наступление тумана и шторма означало бы верную гибель от голода и истощения.

Но Горбунов решил иначе. Еще внизу, в ледниковом лагере, он предвидел возможность такого положения, когда понадобится нечеловеческое усилие воли, чтобы «дожать» вершину. Поэтому-то он и принял участие в восхождении.

Он прекрасно понимал, с каким риском, с какой опасностью была связана попытка продолжать восхождение. Но не это смущало его: он не решался оставить на целый день тяжело больного Гетье. Он подсел к нему, спросил, согласен ли он «отпустить» его и Абалакова на штурм вершины. Гетье не возражал, он готов был ради победы еще на сутки отсрочить спуск вниз, где его ждала помощь врача.

Горбунов и Абалаков с трудом натянули на себя штурмовые костюмы, превратившиеся в броню из льда, и стали ждать, пока солнце поднимется выше и станет хоть немного теплее.

Последний штурм начался. Медленно, шаг за шагом, поднимались альпинисты по отлогим перекатам фирна. Медленно, деление за делением, двигалась стрелка анероида: 7000, 7050, 7100.

Путь преградила широкая трещина. Удалось найти переход. На другом краю начинался крутой подъем по обледенелому фирну. Пришлось связаться и идти, тщательно страхуя друг друга. На огромной высоте в 7100 метров крутизна склона из-за разреженного воздуха была почти непреодолима.

Потом путь стал легче. В течение двух часов шли белой пустыней фирновых полей, останавливаясь каждые десять-пятнадцать шагов: 7150, 7200, 1250.

С трудом перешли вторую трещину. Попадались участки рыхлого снега. Абалаков, шедший первым, протаптывал дорогу.

Солнце уже перешло зенит и клонилось к западу, а вершина все еще была далека. Надо было спешить. Развязались. Абалаков пошел быстрее. Горбунов, старавшийся заснять «лейкой» все моменты восхождения, стал отставать.

Расстояние между альпинистами увеличивалось: 7300, 7350. Не хватает кислорода, разреженность воздуха сковывает движения, лишает сил, мутит разум. Небо над сверкающим фирном кажется темно-фиолетовым.

Горбунов смотрит вслед удаляющемуся Абалакову и вдруг видит рядом с ним... самого себя. Он проводит рукой по темным очкам, защищающим глаза от слепящего света, — галлюцинация не исчезает. Он по-прежнему видит самого себя, шагающего рядом с Абалаковым.

Затем у Горбунова мелькает опасение, что они не успеют до наступления темноты достигнуть вершины, и он кричит Абалакову, чтобы тот не шел дальше: надо вырыть в снегу пещеру, переночевать в ней и завтра продолжать восхождение.

Только глубочайшее, еще не полностью изученное наукой действие высоты на человеческий организм могло породить такую бредовую мысль. Ночевать в снегу без спальных мешков на высоте 7350 метров значило через полчаса уснуть навсегда...

Абалаков не слышит. Вершина близка. Она влечет неудержимо. Ничто больше не может остановить Абалакова: ни надвигающаяся темнота, ни признаки вновь начинающейся вьюги. Он идет вперед: 7400, 7450. Он уже на вершинном гребне. Еще несколько десятков метров к его наивысшей точке — и цель достигнута. Он падает в снег. Даже железному сибиряку изменяют силы. Тяжкие молоты стучат в висках. Рот раскрыт, как у рыбы, вынутой из воды. Кислорода не хватает, он задыхается.

Отлежавшись, Абалаков попробовал встать. Встать не удалось. Удалось подняться на четвереньки. И на четвереньках, шаг за шагом преодолевает Абалаков последние метры пути.

Он на вершине. Памир лежит под ним грандиозной рельефной картой. Горные цепи и реки глетчеров уходят вдаль, за границы Индии и Афганистана. Сверху, с птичьего полета, видна величественная свита пика Коммунизма.

Мощным снежным шатром ближе всех других вершин высится невдалеке пик Евгении Корженевской. Недвижно текут широкие, расчерченные черными полосами срединных морен ледники Бивачный и Турамыс.

Темно-фиолетовое небо пылает на западе неярким пожаром заката. Розовые блики ложатся на вершины гор. Восточные склоны покрыты холодной голубизной вечерних теней. С востока надвигается легкая пелена облаков. Озаренная снизу лучами заходящего солнца, фигура Абалакова бросает на них гигантскую тень. Чудовищный двойник рождается в облаках. Абалаков поднимает вверх руку, и двойник повторяет его движение. Километровый человеческий силуэт в облаках жестикулирует.

Пока Абалаков, охваченный радостью победы, стоит на вершине, Горбунов, в нескольких стах метрах ниже, продолжает мучительный подъем. Где-то внизу он оставил воткнутый в снег ледоруб, замерзшие руки спрятал под штурмовой и ватный костюмы и старается отогреть их теплом собственного тела. Ощущение странной нереальной легкости причудливо сочетается с огромным напряжением, которого требует каждый шаг. Вершинный гребень и темная фигура Абалакова на нем близки и все же недосягаемо далеки.

На полкилометра ниже, в маленькой палатке, затерянной в фирновой пустыне, лежит Гетье. Переутомленное сердце через силу гонит кровь по сосудам, безмерная слабость сковывает члены.

Еще на полтора километра ниже, в лагере «5900», у двух маленьких палаток на краю фирнового обрыва, дежурит Цак. Он провел здесь двое суток в полном одиночестве, ожидая носильщиков с продуктами, чтобы идти с ними вверх на помощь штурмовой группе. Напряженно наблюдает он в бинокль за лагерем «5600».

Здесь, в лагере «5600» кипит работа. Носильщики готовятся к выходу в верхние лагеря. Доктор Маслов отбирает продукты, распределяет кладь, формирует походную аптечку. Дудин пишет подробные записки Цаку и нам в лагерь «4600»...

...Абалаков находит на северной стороне вершинного гребня выходы скал. Он складывает из камней небольшой тур, кладет в него консервную банку с запиской о восхождении. Вынимает альбом и делает наброски горных цепей и ледников. Затем спускается по вершинному гребню к Горбунову, пытающемуся побелевшими от мороза пальцами фотографировать и определить по приборам точное расположение ближайших вершин.

В наступающей темноте альпинисты пускаются в обратный путь. Блики лунного света уже лежат на фирновых полях, когда Абалаков и Горбунов достигают двух одиноких палаток — лагеря «6900». Они вернулись победителями, и радость победы помогает им превозмочь усталость.

Гетье, считавший, что они заблудились или замерзли, услышал шуршание снега под стальными шипами шекельтонов и голос Горбунова:

— Вершина взята, ноги целы!

Но когда альпинисты разулись, оказалось, что пальцы ног у Горбунова отморожены.

Абалаков принимается оттирать их снегом. Он трет долго и сильно, но его старания ни к чему не приводят. Он помогает Горбунову залезть в спальный мешок и ложится с ним вместе в одной палатке, чтобы было теплее.

Восхождение завершено... Нет, не восхождение, а первовосхождение.

Еще не раз поднимутся советские альпинисты на пик Коммунизма, еще не одна записка с датой и фамилиями участников ляжет в небольшой каменный тур рядом с запиской Абалакова. Возросшее мастерство советских альпинистов позволит им выбирать не самый легкий, а самый интересный, иными словами, самый трудный путь. Но в летописях советского альпинизма золотыми буквами будет вписано имя Абалакова, первовосходителя.

И так на всех путях, которыми идет человечество...

Тысячи кораблей ежегодно бороздят океан между Европой и Америкой, в любом туристском агентстве можно приобрести билет на кругосветное плавание — были бы деньги, — но через века дошла до нас слава первооткрывателей — Колумба и Магеллана.

Семь дрейфующих станций в Северном Ледовитом океане посылают свои радиосигналы на Большую землю, в праздничные дни летчики запросто «привозят» зимовщикам свежие фрукты, письма и подарки от родных, но имена первых смельчаков, пустившихся в неизведанный дрейф, имена Папанина, Федорова, Ширшова и Кренкеля никогда не забудутся.

Такова награда за дерзание и отвагу, за высокое стремление к неизвестному...

На другой день утром альпинисты начали спуск.

Миновали фирновые поля, по узкому гребню вышли к лагерю «6400». Но как быть дальше? Удастся ли Горбунову с отмороженными ногами и Гетье, пролежавшему четверо суток с сердечным припадком, спуститься по ребру в лагерь «5600»? И как будет полуслепой Абалаков один страховать двух своих товарищей на крутых и ломких скалах шестого и пятого «жандармов»? Каждый из них знал, что это невозможно, но скрывал свои опасения.

Какова же была их радость, когда, приблизившись к лагерю «6400», они увидели у палаток Цака, Нишана и Зекира с продовольствием и медикаментами! Они поднялись в лагерь за полчаса до штурмовиков. Помощь — нет, не помощь, а спасение пришло вовремя.

Следующий день пришлось остаться в лагере, чтобы хоть немного набрать сил. Кроме того, Абалаков, бывший при взятии вершины в слишком светлых очках, почти ослеп.

6 сентября начали спуск по ребру. Горбунов шел в связке с Абалаковым, Гетье — с Цаком.

7 сентября штурмовики вернулись в ледниковый лагерь.

14

Возвращение. — Поход на обсерваторию на леднике Федченко.

Восхождение окончено. Мы уходим, покидаем место, где прожили месяц, где испытали много тревог и много радости.

Укладываем вещи, свертываем палатки. На большом камне возле лагеря высечены две надписи. Одна говорит о славной победе советских альпинистов. Под гербом республики Советов высечены слова:

ВЫСОЧАЙШАЯ ВЕРШИНА СССР

высотой 7495 м.

взята 3/IX—1933 г.

Другая обнесена траурной каймой:

При подготовительной работе погибли

Альпинист Н. А. Николаев, 30 лет.

и носильщик Джамбай Ирале, 20 лет.

Я пишу краткий отчет о восхождении, кладу его в жестяную коробку из-под кинопленки, тщательно заклеиваю изоляционной лентой и закладываю в тур на большом камне.

Абалакова нет. Этот «львенок», как его называл Горбунов, этот «человек-машина», как характеризовал его Гущин, вернувшись вчера вечером в лагерь после шестнадцатидневного восхождения, сегодня с утра решил «сбегать на соседний хребетик», чтобы сделать оттуда кое-какие наброски. «Хребетик» этот высился над нашим лагерем восьмьюстами метров отвесной скалы.

Наконец караван готов. Горбунов надевает валенки. Для него и для Гетье оставлены под верх лошади. Мы помогаем нашим больным взобраться на седло и трогаемся в путь.

Идем очень медленно. Лошади изнурены беспрерывной двухмесячной работой, ноги их сбиты в кровь и изранены острыми камнями. Они часто спотыкаются и падают. Приходится помогать им, тащить их вперед по серакам и морене.

Пересекаем ледник пика Коммунизма и выходим на его высокий правый край. Здесь мы останавливаемся и оборачиваемся назад: хотим навсегда запечатлеть в памяти грандиозное сборище горных вершин, скал и ледников, среди которых прожили целый месяц.

За последнее время пустынное величие этого сурового пейзажа нас угнетало. Не раз мы вспоминали цветущие альпийские луга и густые леса Кавказа, пенистую голубизну его бурливых потоков.

Но теперь мы вновь поддаемся очарованию этой суровой страны скал и льда.

Караван медленно движется по тропе, и гиганты горного царства проходят мимо нас в обратном порядке. Остается позади сахарная голова пика Орджоникидзе, черный скалистый отвес пика 6666, широкая, сложенная из розового камня громада пика Реввоенсовета.

В прорыве хребта между пиками 6666 и Реввоенсовета высится скала. Ее верхушка в точности повторяет контуры памятника Гоголя на Арбатской площади в Москве^[22]. Скала носит название «Гоголь на Памире».

Надвигается ночь. Мы с Абалаковым покидаем караван, уходим вперед и в темноте добираемся до подгорного лагеря.

Старый Усумбай, добродушно улыбаясь, радостно жмет нам руки и гостеприимно угощает каурдаком из киичины.

На другое утро, ожидая отставших, мы греемся на солнышке, купаемся в голубом озере, с наслаждением лежим на траве.

В подгорном лагере гораздо теплее, чем в ледниковом, и легко дышится: высота «всего» 3900 метров.

К полудню до лагеря добираются остальные участники восхождения. Отряд остается здесь на дневку.

Горбунов составляет текст телеграммы в Москву, текст рапорта партии и правительству о выполнении 29-м отрядом ТПЭ труднейшего задания, о победе, одержанной советской наукой и альпинизмом.

Мы с Капланом решаем посетить глациометеорологическую обсерваторию, строящуюся на леднике Федченко у самого перевала. К нам присоединяется неутомимый Абалаков. Покидаем караван и уходим вперед.

Ночь застает нас невдалеке от слияния Бивачного и Федченко. Находим ровную площадку, расстилаем на ней спальные мешки и забираемся в них.

Небо над горами озаряется отблеском восходящей луны. В ее причудливом свете величавой шеренгой высится вдоль ледника строй шеститысячников — пик Красной Армии, пик 6666, пик Орджоникидзе. И снова, как полтора месяца тому назад, когда на Терс-Агарском перевале неожиданно возникали перед нами озаренные заходящим солнцем Мазарские Альпы, мы теряем ощущение самих себя, растворяемся во всепокоряющем величии горной природы. Предчувствие, что никогда больше не увижу эти залитые лунным светом вершины, рождает во мне щемящую грусть...

На другой день продолжаем наш путь, добираемся до ледника Федченко и сворачиваем направо, вверх по нему. Около часа идем по боковой морене и видим между ней и крутым склоном горы на дне узкой щели несколько навьюченных лошадей.

Спускаемся вниз. Невдалеке стоит юрта и рядом — штабеля строительных материалов: деревянные части здания, оконные рамы, доски, небольшие балки квадратного сечения, ящики с оконным стеклом.

Это — «Чертов гроб», перевалочная база 37-го отряда ТПЭ, строящего обсерваторию на леднике Федченко. «Чертов гроб» — трудно найти более подходящее название для этой маленькой узкой площадки, зажатой между отвесной скалой и крутым валом морены.

До «Чертова гроба» строительные материалы доставляют из Алтын-Мазара вьюком. Здесь, на середине глетчера, где лед не покрыт мореной, их перегружают на сани особой конструкции и везут дальше.

В юрте мы встретили техника Стемпковского, помощника начальника строительства обсерватории. Он передал мне большой пакет с письмом и газетами, полученный им в Алтын-Мазаре для нашего отряда. И пока в казане варился каурдак, мы жадно читали покрытые знакомыми почерками листки. Потом мы развернули страницы «Известий» и «Правды». Вчерашний день захватывающей и волнующей жизни нашей страны — вчерашний, потому что газеты имели месячную давность, — ворвался в юрту и казался нам сегодняшним днем.

Мы видели, как стремится первый поток воды по шлюзам Беломоро-Балтийского канала, как на изумрудном поле стадиона «Динамо» смешиваются в спортивном бою красные майки советских футболистов с зелеными фуфайками турок, как борются ударные бригады в Донбассе за ликвидацию прорыва в добыче угля.

Стемпковский подробно описывает нам дорогу на обсерваторию.

Мы покидаем гостеприимную юрту и продолжаем свой путь вверх по гигантской ледяной реке.

Ледник поднимается равномерно и не круто. Разница высот между языком ледника и местом постройки — около тысячи ста метров. Эту высоту глетчер набирает на протяжении тридцати пяти километров.

Идем час, другой, третий. Яркие солнечные лучи ослепительно отражаются от ледяной поверхности.

Пейзаж вокруг нас становится все грандиознее и прекраснее. Глетчер очищается от морены, полоса открытого льда становится шире. По обе стороны встают два ряда пятикилометровых вершин. Мерцают на солнце фирновые карнизы, причудливо лепятся по скалам висячие ледники, блестят серебряные ленты водопадов.

По описанию Стемпковского, обсерватория находится на левом берегу ледника, почти у самого перевала. Но не так-то легко найти ее в этой безграничной ледяной пустыне, среди скал, обрывов и горных вершин.

Правее перевала, у левого края глетчера, выступает скала. К ней ведет ровный фирновый подъем, который может преодолеть лошадь. Пожалуй, это единственное удобное место для обсерватории. Всматриваюсь в бинокль. Мне кажется, что я вижу на верху скалы юрту.

Навстречу едут несколько верховых. Это караван строительства возвращается порожняком с обсерватории. Киргизы-караванщики не понимают по-русски. Но они указывают на скалу у перевала: мы идем правильно.

За день солнце растопило пористый снег на поверхности глетчера. Во всех направлениях текут, журча, голубые ручьи в голубых ледяных берегах. Потом они исчезают в узких круглых трещинах, ледниковых колодцах.

Сворачиваем направо, к краю ледника, перебираемся через несколько срединных морен и подходим к началу фирнового подъема. В сгущающихся сумерках видим ушедшего вперед Абалакова, уже почти достигшего вершины скалы.

Наконец, в полной темноте, измученные усталостью и голодом, добираемся до подножия скалы, втыкаем в снег ледорубы, ложимся и отдыхаем в полной уверенности, что Абалаков вышлет нам подмогу. И, действительно, через несколько минут слышим громкий свист и крики. Сверху бегут трое — двое рабочих и метеоролог. Они освобождают нас от винтовок, спинных мешков, полевых сумок, фотоаппаратов. Последний подъем преодолеваем налегке.

В темноте смутно чернеют силуэты построек. Нас вводят в юрту. В ней топится железная печка. Вспышки пламени, вырывающиеся из ее дверцы, ложатся неяркими бликами на лица сидящих кругом людей. Чайник на печке поет тихую песню. Высокий худощавый человек поднимается нам навстречу. Это Владимир Рихардович Блезе, начальник строительства. Нас усаживают на скамейки, накладывают в бачки душистой пшенной каши.

Беседа, прерванная нашим приходом, возобновляется.

— Слышь, Рихардович, — говорит почтенный бородач, — завтра с «Чертова гроба» караван придет. Ты его сразу не отправляй, пошли лошадей на морены. Пускай песку для цемента привезут.

— Плотникам завтра обязательно круглые окна надо пригнать, — говорит другой, — а то нам западную стену железом обивать нельзя.

Спокойно и мирно, без председателя и протоколов, течет за чаем производственное совещание, скажем лучше — повседневная производственная беседа. Во всех деталях вырабатывается план завтрашнего рабочего дня. Вернее — два плана: один на случай хорошей погоды, другой — на случай бурана...

В палатках нам отведено место для ночлега. Мы раздеваемся и засыпаем мертвым сном, не успев как следует закрыть застежки спального мешка.

15

Обсерватория и ее строители. — Возвращение в базовый лагерь.

Луч солнца, пробиваясь сквозь полу палатки, будит нас на другое утро. Владимира Рихардовича Блезе, спавшего рядом с нами, уже нет. Он на работе.

Возле палатки течет небольшой ручей. Ночной мороз сковал его ледяной корой. В одном месте лед пробит ударом каблука. Рядом с отверстием лежат на льду приготовленные для нас чистое полотенце, мыло и флакон одеколона. Изысканное гостеприимство на леднике Федченко, в центре бывшего «белого пятна».

Умывшись, поднимаемся к площадке на вершине скалы.

Вид, открывающийся отсюда, грандиозен. Ледник Федченко недвижной, трехкилометровой ширины рекой огибает подножие скалы, на которой мы стоим. Сверкающий на солнце глетчер расчерчен вдоль темными валами срединных морен, образовавшихся при слиянии его с другими ледниками, и напоминает гигантский белый шарф с продольными черными полосами. На севере ледник уходит вдаль к синим в утренней дымке горам Билянд-Киика, на юге, космическим поворотом обогнув скалу, скрывается за ней.

Две гряды пятитысячников окаймляют с двух сторон глетчер. Но горы не кажутся высокими: они по пояс погружены в ледяной поток. Над ним высятся лишь последние скалистые отроги, сверкающие белизной фирновые склоны и вершины.

На скале, на широкой площадке, — ангароподобный каркас обсерватории.

Стук молотков о дерево и металл, визг пилы и рабочий говор деловито и по-хозяйски врываются в молчание горной пустыни. Плотники и кровельщики обшивают каркас тесом и жестью, бетонщики замешивают бетон и заливают фундамент.

Они такие же, как в Москве и Ленинграде, эти кровельщики, плотники, столяры и бетонщики. Только лица их заросли густыми бородами, да движения медленны и размеренны: высота дает себя знать.

Стройка близится к окончанию. Конструкция здания подчинена условиям перевозки: все балки сболтованы из нескольких частей. Каждая из них — не длиннее двух метров.

Пять научных работников под руководством молодого ташкентского метеоролога В. М. Бодрицкого остаются зимовать на обсерватории. Они уже сейчас ведут наблюдения в полном объеме.

Блезе рассказывает историю строительства. В начале октября 1932 года караван из двухсот верблюдов со строительными материалами перешел обмелевшие реки и вышел на ледник. Для «кораблей пустыни» глетчер оказался непреодолимым препятствием. Только половина каравана дошла до «Чертова гроба». Здесь верблюдов пришлось заменить лошадьми.

Караван добрался к месту постройки 21 октября. Работа закипела.

В двадцать дней был заложен фундамент и собран каркас здания.

В ноябре разразился первый осенний буран. Температура упала до минус 20 градусов. Сила ветра достигла тридцати метров в секунду. Трижды срывало бурей юрту, в которой помещалась кухня.

Ночью во время бурана на радиомачте, на стойках палаток, на пальцах поднятых кверху рук светилось атмосферное электричество, загорались «сентэльмские огни». Словно тихое пламя свечи, горели они, не мигая, в бушующих порывах вьюги.

Строители отсиживались в палатках, используя для работы редкие часы затишья.

Шесть суток бушевал буран, и после двух дней затишья разразился с новой силой.

В декабре работы были прерваны, и строители вернулись в Ош.

Летом 1933 года строительство возобновилось. Главной трудностью были по-прежнему переправы через реки.

Так — в работе и беседах — проходит день. На другое утро в щель слюдяного окошечка палатки просачивается тонкий веер снежной пыли. За ночь разразился буран. Скала со смутными очертаниями юрт, палаток и обсерватории казалась островом в море тумана и туч, застилавших глетчер.

Каркас обсерватории был завешен с наветренной стороны большими войлочными кошмами. Под их защитой работа продолжалась.

Неподалеку от метеостанции Колыбай, пришедший вчера с караваном из «Чертова гроба», седлал лошадей. Караван возвращался порожняком к языку Федченко, и мы решили воспользоваться оказией и добраться с ним до базового лагеря.

Ночь застигает нас в пути среди моренных буранов. Звездное небо отражается в небольших озерках на дне глубоких ледяных колодцев.

Мы пускаем вперед двух вьючных лошадей. Они идут, осторожно обнюхивая морену, чутьем находя дорогу. Без этих четвероногих проводников нам пришлось бы заночевать на леднике.

Наконец мы выходим к берегу Танымаса и переходим реку вброд. Лагерь спит, но наше прибытие будит всех. Кофе, консервы, палатки и сон.

На следующий день переправляемся через Сельдару и Сауксай в Алтын-Мазар. На этот раз переправа безопасна: холодные осенние ночи сковали глетчеры, таяние снегов почти прекратилось, и грозные реки утихомирились. Вода едва достигала лошадям до колен.

16

Сабантуй в Алтын-Мазаре. — Возвращение по Терс-Агару. — Дараут-Курган. — В гостях у добротряда. — Встреча с крыленковцами. — Конец похода.

В далеком, заброшенном в горах Алтын-Мазаре царит необычное оживление. Наш отряд устраивает большой сабантуй в ознаменование восхождения на пик Коммунизма. В соревнованиях на большом зеленом лугу принимает участие две команды: альпинисты и местные жители во главе с вьючниками 37-го отряда Калыбаем и Керимбаем.

После соревнований в беге, в метании гранаты и в перетягивании каната мужчины демонстрируют прыжки через барьеры и рубку лозы. Выхоленные, тренированные лошади, горячась, вытягиваются в прыжке, берут препятствия: клинки, сверкая на солнце, со свистом срезают прутья.

По окончании праздника тут же на лугу длинным рядом ставятся вьючные ящики. Это — импровизированный стол для торжественного обеда, которым Горбунов чествует наших носильщиков.

Каждый из них получает грамоту и премию. Носильщики сияют от радости — все это явилось для них полной неожиданностью. «Джуда якши» — очень хорошо, — говорят они.

Получает свою долю и семья погибшего Джамбая Ирале.

На другое утро караванщики устраивают на большом рослом верблюде комфортабельное мягкое сиденье из спальных мешков. Мы усаживаем на него Горбунова и отправляемся в путь.

Наша группа кроме Горбунова включает Гетье, Гущина и доктора.

Остальные остаются в Алтын-Мазаре, чтобы помочь Дудину при отправке имущества.

Медленно поднимаемся по бесконечным зигзагам почти отвесного километрового подъема на Терс-Агар. Мазарские Альпы затянуты легкой кисеей облаков. Словно нанизанные на белые шпили, медленно крутятся они вокруг вершин.

Мы идем по знакомому пути, по которому проходили два месяца тому назад. Но как изменилось все кругом за это время! Водопад, дающий начало рекам Алтын-Даре и Терс-Агару, вытекает из ледникового озера маленькой серебристой лентой, реки превратились в ручейки. Сочная, зеленая трава в ущелье пожелтела.

К вечеру второго дня минуем устье Терс-Агарского ущелья и выходим в Алайскую долину. На небольшом холме стоит глинобитная постройка — склад тридцать седьмого отряда. Сюда за нами должны прийти автомобили. Горбунов вызвал их из Оша.

Становимся лагерем.

На другой день мы видим, как со стороны Дараут-Кургана, расположенного по ту сторону Алайской долины, к нам приближается группа всадников.

Впереди в дубленом полушубке и белой войлочной киргизской шапке, с винтовкой и шашкой едет плотный коренастый человек, очевидно, начальник. Всадники останавливаются в некотором отдалении от нашего лагеря и спешиваются. Человек в полушубке отдает свою лошадь джигиту и направляется к нам.

— Товарищ начальник Горбунов? — спрашивает он.

Мы указываем на Горбунова, сидящего перед своей палаткой. Прибывший подходит к нему.

— Разрешите представиться, — говорит он. — Козыбай Шамсудинов, начальник добровольческого отряда по борьбе с басмачеством. Узнал о вашем прибытии, решил посмотреть, не надо ли чем помочь.

Мы знакомимся. Козыбай снимает винтовку, шашку, полушубок и остается в форменной милицейской гимнастерке. Он невысокого роста, плотный, упитанный, круглолицый. Снаряжение на нем пригнано образцово, гимнастерка, белье, руки — безупречно чисты. Мы знаем, по опыту, какая нужна настойчивость и выдержка, чтобы в походе сохранять такую чистоту.

Мы беседуем. Козыбай приглашает нас перейти в Дараут-Курган и там дожидаться прихода автомобилей.

Горбунов соглашается и решает послать одного из джигитов Козыбая в Бордобу к Ивченко с просьбой прислать нашу автоколонну в Дараут-Курган. Один из бойцов добротряда берет записку, садится на коня и трогается в путь. Теперь, по крайней мере, есть уверенность, что автомобили действительно придут за нами.

Доктор делает Горбунову перевязку. Козыбай рассматривает его почерневшие пальцы и вспоминает, как несколько лет тому назад его отряд загнал шайку басмачей на ледник в одном из ущелий Алая. Когда басмачей захватили, у них тоже были отморожены ноги.

— Не только пальцы черные были — пятки тоже, — говорит Козыбай. — Мясо отваливалось.

Вскоре наш гость прощается, надевает полушубок и шапку. Джигит подводит ему коня, и отряд быстрой рысью пускается в обратный путь.

На другой день из Алтын-Мазара приходит караван и с ним весь наш отряд, кроме Дудина и Цака, заканчивающих переброску грузов с языка Федченко.

Решаем немедленно перебраться в Дараут-Курган. Нас прельщает возможность после месяцев кочевой жизни очутиться в «настоящих» домах.

Через три часа пути достигаем берега Кзылсу. Река разлилась сетью кирпично-красных русел по широкому, выложенному галькой ложу. Километром ниже находится мост. Перебираемся на другой берег. Дорога здесь вырублена в скале. Наконец из-за поворота раскрывается Дараут-Курган. Он расположен у выхода ущелья Тенгизбай в Алайскую долину. На высоком берегу Кзылсу, на большой ровной площадке, стоит несколько зимних кибиток. Каждая кибитка напоминает маленькую крепость. Высокие глиняные стены окружают двор и закрытое помещение в одном из его углов.

По стене самой большой кибитки расхаживает киргиз в халате с винтовкой за спиной. У ворот стоят заседланные лошади. Это помещение добротряда.

Дараут-Курган прислонен к голым, красноватого камня склонам Алайского хребта. Правее — разлив красных русел Кзылсу, низкорослый лесок, Алайская долина, и за ней — снежная цепь Заалая с широко раскинувшимся матово-белым шатром пика Ленина. Пейзаж грандиозен и покоен. Легкое марево бежит над снежными шапками далеких гор.

От кибиток Дараута веет далекой древностью. Такими должны были быть укрепления, выдвинутые в степи и пустыне для обороны от набегов кочевников. И действительно, в нескольких стах метрах видны развалины старой кокандской крепости: такой же квадрат глиняных стен, но только больше размером и с башнями по углам.

Козыбай встречает нас у входа в помещение добротряда и приглашает в свою кибитку. В ней образцовый, педантичный порядок. На стенах по коврам развешано оружие, добытое в операциях против басмачей; английская и японская винтовки, ручные гранаты, шашки, ножи, На подоконнике — маленькая походная канцелярия.

Козыбай угощает нас холодным кумысом. После трехчасового перехода по долине пьем его с наслаждением.

К вечеру Козыбай устраивает в нашу честь угощение. Стол накрыт белоснежной скатертью. Кушанья подают на чеканных блюдах. Сначала подают котлому, круглый слоеный пирог, потом плов с мясом молодого барашка. Мы уплетаем за обе щеки — последнее время с продуктами было туговато.

К концу трапезы в комнату входит джигит: он привез из Уч-Кургана большую дыню. Джигит вынимает из-за пояса красивый, с узорной рукояткой нож, разрезает ее на тонкие изящные ломтики и художественно — не хуже заправского метрдотеля — раскладывает их на круглом блюде.

Обед окончен. Ложимся спать. Это первая ночь в закрытом помещении после восьмидесяти дней похода. Восемьдесят дней над нами было звездное небо или полотнище палатки. Мы предвкушаем сон в тепле и уюте. Восемьдесят дней мы не видели над собой потолка. Расстилаем на полу спальные мешки и ложимся, но заснуть не можем. Нам душно, потолок нас давит. Не сговариваясь, понимая друг друга с полуслова, мы с Гущиным берем спальные мешки и выходим на волю. За кибитками мы находим ровную площадку и располагаемся на ней.

В свете звезд мерцают вдали фирны Заалайского хребта. Четким силуэтом выделяется на стене кибитки фигура часового.

На другой день Козыбай собирает бойцов на площадке перед помещением добротряда. Колхозники, взявшиеся за оружие для защиты своих стад и посевов от кулацких банд, заслуженные воины бедняцкой самообороны от манапов и баев рассаживаются в кружок возле турника, на котором они занимаются гимнастикой. К турнику мы прикрепляем карту Таджикистана, и я делаю доклад о Таджикско-Памирской экспедиции и о восхождении на пик Коммунизма. Я говорю медленно, отдельными фразами, и Козыбай тотчас же переводит мои слова на киргизский язык.

Аудитория постепенно увеличивается. Вот привлеченные необычным сборищем гурьбой выходят из «Киргизторга» приехавшие за покупками из кишлаков и летовок киргизы. Вслед за ними, закрыв на замок магазин, идут заведующий и приказчик. Поднимая пыль, карьером мчится по улице лихой джигит. У турника он сразу осаживает коня, обрывает, пораженный непривычной тишиной, на полуслове веселое приветствие и, облокотясь на луку седла, начинает слушать. Пожевывая жвачку и сбрасывая зеленую пену слюны, мерно шагает по дороге верблюд, неся на себе целое семейство — киргизку с тремя ребятами. Киргизка направляет верблюда к нашей группе и останавливается рядом с джигитом. Слушают с большим вниманием. По окончании — много вопросов. Интересуют геологические открытия экпедиции и техника горовосхождения.

К вечеру на дороге показывается какой-то караван. Гущин отправляется на разведку и вскоре возвращается с сообщением, что идут крыленковцы. Эта встреча двух отрядов, работавших над разгадкой последних тайн памирского белого пятна, неожиданна и радостна. Запыленные и усталые, вваливаются к нам геологи Москвин и Вальтер, альпинисты Рубинский, Ходакевич, Недокладов и Церетели. Сам Крыленко и с ним Бархаш, Воробьев, Ганецкий и Поляков пошли другим путем — на Джиргиталь.

Горбунов раскладывает географическую карту, вынимает записную книжку и карандаш и берет на абордаж обоих геологов.

В течение нескольких часов рассказывают они ему во всех подробностях о пройденных маршрутах, излагают результаты экспедиции.

Последний участок памирского белого пятна — северные склоны хребта Петра I, — ограниченный рекой Муксу с севера, хребтом Академии наук с востока и ледником Сагран с запада — расшифрован группой Крыленко. Точно фиксировано местоположение ряда высочайших пиков, получивших название пика 6666, Клары Цеткин, Крупской, Варвары Яковлевой, академика Ферсмана, Воробьева, пика Четырех. Определено взаимное соотношение и связь ледников этого громадного оледенения, глетчеров Турамыс, Курайшапак, Хадырша, Шинибини, Бырса и Саграна. Первоначальная разведка закончена, карта всей области составлена.

Альпинисты крыленковской группы наперебой расспрашивают нас о восхождении на пик Коммунизма.

В разгар беседы в комнату вбегает джигит и что-то говорит Козыбаю. Козыбай, улыбаясь, обращается к Николаю Петровичу:

— Автомобил пришел.

Мы с Гущиным выходим из помещения и приближаемся к обрыву над берегом Кзылсу. Непроницаемой завесой ночной тьмы закрыт от нас простор Алайской долины. И, прорезая эту завесу снопами яркого белого света, так не похожего на ставший для нас привычным колеблющийся огонь лагерных костров, медленно плывут по ту сторону широкой ложбины, образованной разливом русел Кзылсу, фары автомобилей.

Поход окончен.