Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

«Поэзия и правда» истории

Третья книга публикуемых издательством Ивана Лимбаха произведений Йохана Хёйзинги¹ предлагает читателю заново просмотренный перевод Осени Средневековья² – наиболее прославленного сочинения замечательного нидерландского историка. При внесении изменений и уточнений были также учтены замечания, помещенные в монументальном нидерландском издании: Johan Huizinga. Herfsttij der Middeleeuwen. Contact, Amsterdam, 1997, Noten, p. 9.

Осень Средневековья увидела свет в 1919 г., сразу же после чудовищной европейской войны, в нейтральной тогда Голландии, драматической точке покоя, окруженной со всех сторон дымящимися развалинами недавно еще такой благополучной Европы. Книга имела необычайный успех. Она неоднократно переиздавалась, почти сразу была переведена на немецкий, английский, французский, шведский, испанский, итальянский, а впоследствии вышла на многих других языках, включая польский, венгерский, японский. Через 70 лет появилось и русское издание.

Осень Средневековья неотделима от других литературных явлений своего времени. В том же 1919 г. выходит Der Untergang des Abendlandes Освальда Шпенглера. В первые послевоенные годы европейского читателя начинает покорять эпопея Марселя Пруста A la recherche du temps perdu. И то, и другое название вполне подошло бы книге Йохана Хёйзинги. Она тоже посвящена концу, закату – если не Европы, не Запада, то закату великой и прекрасной культуры европейского Средневековья. Она тоже увлекает читателя в поиски за утраченным временем. Критики отмечали близость Осени Средневековья к французским символистам Гюисмансу (1848–1907) и Реми дё Гурмону (1858–1915), а также к нидерландским писателям-новаторам 80-х гг. XIX в.

Осень Средневековья возникла как реакция на декаданс, на упадок, который тогда наблюдался повсюду. Невыносимое предчувствие, а затем и переживание катастрофы Первой мировой войны, обостренное и личной трагедией – за несколько недель до начала войны умирает любимая жена, с памятью о которой эта книга осталась связана навсегда, – видимо, пробудили в Хёйзинге героическое желание выразить, передать состояние разрушения и гибели всего привычного окружения как нечто уже известное, уже бывшее, а тем самым и преодоленное в прошлом! Осень Средневековья – яркая и насыщенная энциклопедия европейской культуры в ее блистательнейшую эпоху. И это не только гибель, но и надежда. Ностальгическая устремленность в священное прошлое европейской культуры – оборотная сторона надежды на будущее.

Обращаясь к цитатам, книга погружает нас в необъятный археологический материал культуры. Это образчики франкоязычной литературы пышного, утомленного накопленной роскошью XV столетия, стихи, отрывки из бургундских хроник, мемуаров, поговорки, отдельные слова и выражения того времени. Цитаты из Писания, латинских религиозных трактатов, творений немецких и нидерландских мистиков. Отрывки из сочинений ученых, писателей, историков, философов XVIII и XIX вв. Библейская латынь V в., французский XIII–XV вв., средненидерландский и средневерхненемецкий. Цитаты в подлиннике, в переводе автора на нидерландский язык, в изложении, пересказе или – аллюзии, помеченные ссылками на источник. Эта бесконечно притягательная в своем многообразии словесная ткань, как живая, пульсирует в многомерной структуре книги. Цитаты вовлекают читателя в причудливое путешествие во времени и пространстве.

Добавляя детали вещам и явлениям, цитаты заново пересоздают описываемые события. Воссоздавая время, текст приобретает свойство обращенности к вечности. Обилие и разнообразие цитат и собственно авторскому тексту придают свойства цитаты.

В Осени Средневековья прочитывается глубокий, содержательный внутренний монолог. Язык Осени поэтичен. Многочисленные стихотворные фрагменты из франко-бургундской поэзии описываемой эпохи (их более 1000 строк) появляются на фоне обрамляющей прозы, но и сама проза являет нам поэтическое повествование, с его ритмом и логикой. Здесь можно провести аналогию со Смертью Вергилия Херманна Броха (1886–1951), большим романом, который сам автор называет «лирическим стихотворением». «Das lyrische Gedicht macht die Illogizit?t der menschlichen Seele mit einem Male logisch, u. z. im Ungesagten und Bildm?ssigen, also in einer zweiten menschlichen Logossph?re, und meine Erz?hlung geht solcherart von lyrischem Bild zu lyrischem Bild, eines das andere aufhellend, so dass man mit Fug von einer „Methode des lyrischen Kommentars“ sprechen k?nnte»³ [«Лирическое стихотворение делает нелогичность человеческой души вдруг сразу логичной, и именно в невысказанном и образном, то есть во второй человеческой лого-сфере, и мое повествование идет от одного лирического образа к другому, проясняя один образ другим, так что по праву можно было бы говорить о „методе лирического комментария“»]. Осень Средневековья – тоже das lyrische Gedicht, не история, а «лирический комментарий» к истории, что в свое время не слишком понравилось коллегам-историкам, но завоевало симпатии широких масс читателей, что в конце концов высоко оценили и сами историки.

Принятый в Осени Средневековья многостепенный способ цитирования уподобляет повествование столь свойственным Средневековью сложным иерархическим построениям. Стилистически приближенная к художественному колориту описываемой эпохи, книга использует иноязычные компоненты как своего рода риторический прием, как exempla из жизни или из известных всем текстов – примеры, обильно уснащавшие обращения средневековых проповедников к внимавшим им толпам. Аналитический импрессионизм – термин, которым характеризовали творческую манеру Пруста, – свойствен и этой книге, необыкновенно чуткой к настроению своего времени, являющей нам в изменчивой вязи света и тени рассуждения и происшествия, поступки и противодействия, образы действительности и вымысла.

Отметим одну, далеко не сразу заметную, деталь позволяющую, как нам кажется, до некоторой степени проникнуть в тайну удивительной притягательности этой книги. Через всю Осень Средневековья рефреном проходит известное выражение из I Послания к Коринфянам: «Videmus nunc per speculum in aenigmate, tunk autem facie ad faciem» [«Видим ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицем к лицу» – I Кор. 13, 12]. В аспекте повествования указанное сравнение невольно напоминает нам о Стендале, уподобившем роман зеркалу, лежащему на большой дороге. Оно бесстрастно и объективно отражает всё, что проплывает мимо. Не такова ли история? Быть бесстрастным и объективным – не к этому ли должен стремиться историк? Но Хёйзинга далеко не бесстрастен. Да и можно ли полагаться на зеркало – speculum – со всеми вытекающими из этого спекуляциями? Зеркало по преимуществу – символ неопределенности. Зыбкость возникающих отражений, загадочность и таинственность зазеркалья – не таят ли они в себе неизбежный самообман? Но что же тогда такое объективность историка – объективность, стремлению к которой неизменно сопутствует двусмысленность, как позднее скажет Иосиф Бродский? Это же говорил и Хёйзинга: «По моему глубоко укоренившемуся убеждению, вся мыслительная работа историка проходит постоянно в чреде антиномий»⁴. Антиномично само понятие зеркала. Не говорит ли об этом и фраза из I Послания к Коринфянам? Зеркало, тусклое здесь, прояснится там. Река исторического Времени преобразится в океан Вечности, в «океанское зеркало», чья память неизменно хранит в себе некогда отражавшийся там Дух Божий – еще с тех пор, как Он «носился над водами», – образ из тютчевского грядущего:

«Когда пробьет последний час природы…», —

возвращаемый Бродским в прошлое⁵.

Евангельская цитата – вне бесконечной перспективы связанных с нею ассоциаций – предстает лейтмотивом чрезвычайно высоких, хотя, возможно, и неосознанных упований автора Осени Средневековья. Но упования эти скорее всего носят также и глубоко личный характер. Не исключено, что в повторении этой евангельской цитаты невольно выражена страстно чаемая Хёйзингой надежда, что в прояснившемся там он встретится, чтобы уже никогда не расстаться, со своей умершей женой, думая о которой он писал эту книгу.

В подходе к изучению прошлого Хёйзинга, следуя Якобу Буркхардту (1818–1897), стремится не «извлечь уроки на будущее», но увидеть непреходящее. По мнению Хёйзинги, история – это живой, бесконечно изменчивый многоструйный поток. История не имеет ни цели, ни необходимости, ни двигателя, ни всеопределяющих принципов. Хёйзинга не приемлет позитивистский взгляд на историю как на процесс, подлежащий рациональному объяснению. История не знает ни законов, ни правил, имеющих всеобщий характер. Историк должен стремиться воссоздать образ прошлого, и Хёйзинга, виртуозно владея родным языком, прекрасно добивается этого (бросая тем самым драматический вызов своим переводчикам).

В идущем от Буркхардта стремлении увидеть непреходящее разрешается кажущееся противоречие между поэзией и правдой: поэтическое вчувствование позволяет увидеть правду. Поэзия воссоздает правду истории.

Для Хёйзинги «поэзия» истории была неотделима от «правды» жизни, в том числе – и собственной жизни, что вновь возвращает нас к цитате⁶, уже проникшей в заглавие этого Предисловия. Постоянно внося изменения и добавления в Осень Средневековья, Хёйзинга фактически не расставался с нею всю свою жизнь.

Внезапный прорыв в подлинное историческое событие, внезапное ощущение непосредственного контакта с прошлым, животрепещущая «историческая сенсация» – чувство истории, дает, как писал Хёйзинга, «почти экстатическое постижение того, что сам я более не существую, что, переполненный до краев, я перетекаю в мир, находящийся вне меня; это прикосновение к сути вещей, переживание Истины посредством истории». Прямой контакт с прошлым может дать «воображение, разбуженное строкой хартии или хроники, видом гравюры, звуками старой песни». Хёйзинга сравнивает ощущение «исторической сенсации» с музыкальным переживанием, вернее с постижением мира через музыкальное переживание (что, заметим от себя, опять-таки удивительно напоминает Пруста, писавшего о «таинственной сущности музыкальной фразы Вантейля», сулившей проникновение в смысл, в который не способен был проникнуть рассудок).

В стремлении передать прошлое историк, по мнению Хёйзинги, прежде всего должен сохранять верность истине, по возможности корректируя свою субъективность. Стремление к истине, этический императив – нравственный долг ученого. История – артезианский колодец, кладезь культуры, неиссякаемый источник нравственного совершенства – для тех, кто способен критически воспринимать и трезво оценивать события прошлого, отличать «взлеты» и «падения» государственной мощи от взлетов и падений государства или народа в нравственном смысле. Чистота помыслов в подходе к истории – единственное условие для ее правильного понимания. Ничто не может быть хуже для нации, чем намеренное превращение национальной истории в «опиум для народа» теми, кто используют ее как подручное средство для достижения или удержания власти.

В детстве и отрочестве Йохан Хёйзинга испытывал влияние во многом противоположных личностей отца и деда. Дед, Якоб Хёйзинга (1809–1894), – глубоко религиозный меннонитский проповедник. Отец, Дирк Хёйзинга (1840–1903), – профессор-медик, атеист. Дирк Хёйзинга был талантливым популяризатором бурно развивавшейся биологии. Он писал научно-популярные статьи по физиологии для влиятельного нидерландского журнала De Gids [Вожатый], посвященного общим вопросам культуры⁷, а с 1871 по 1875 г. был редактором научно-популярного журнала Isis [Изида]. Дирк Хёйзинга доходчиво писал о самых различных предметах образным, литературным языком и умел донести до читателей естественнонаучные основы современного мировоззрения. Он стремился пробудить в каждом образованном человеке устойчивый интерес к развитию естественных наук и не только вызвать интерес к их практическим достижениям, но и доставить читателю эстетическое наслаждение, способствовать его нравственному углублению и интеллектуальному формированию.

«Из отдельных наук о природе постепенно возникает единое неделимое естествознание». «Природа – одно великое целое, части которого неразрывно связаны». «E pluribus unum [Из многих – единое], девиз Соединенных Штатов Северной Америки, вполне могло бы написать на своем знамени также и современное естествознание»⁸.

По позднейшему признанию Йохана Хёйзинги, книги, которые приносил ему из университетской библиотеки отец, открыли горизонты, которые навсегда остались определяющими в его научном мышлении; он постигал контрасты, антиномии науки и религии, чувства и разума, индивидуума и общества, изменчивости и устойчивости⁹.

Научно-просветительские старания отца развивали в сыне интерес и глубокое уважение к науке, к ее интеллектуальным ценностям, к целостности познания мира. В сочетании с незыблемостью нравственных требований, преподанных дедом, это сформировало качества человека и ученого, которые мы так ценим в Йохане Хёйзинге.

Анализируя научный метод и признавая исключительный талант нидерландского историка, теоретик и историк культуры А. В. Михайлов (1938–1995) упрекает его в отсутствии понятийного аппарата. Говоря о субъективности Хёйзинги в подходе к рассматриваемому материалу, он замечает, что «наблюдатель, исследовательское я вступает во внутренний конфликт с усилиями науки, будучи источником возрастающих помех в эксперименте общения с прошлым»¹⁰. Но на это следует возразить, что наблюдатель здесь вовсе не «источник помех», а субъект, постигающий, усваивающий изучаемый материал. И разве неотступно культивируемое стремление к понятийности не ставит исследователя в зависимость от навязываемой самому себе ученой догматики?

Самоотверженная любовь к культуре, выдающийся дар историка, художественный талант позволяли Хёйзинге видеть временное и вечное в их подлинном свете. Глубокая вера в непреходящие ценности истины, закона, морали помогала ему сохранять душевное спокойствие в годы разразившейся мировой катастрофы. Хёйзингу нередко называли культур-пессимистом, в одном ряду с такими его духовными собратьями и современниками, как Поль Валери (1871–1945), Томас Стёрнз Элиот (1888–1965), Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), Томас Манн (1875–1955). Сам же он называл себя оптимистом – в годы, о которых его друг поэт Мартинюс Нейхофф (1894–1953)¹¹ заметил с горькой иронией, что «пессимизм стал роскошью и более невозможен».

В 1919 г., после окончания ужасной войны, в Предисловии к первому изданию Осени Средневековья Хёйзинга отмечал, что его взгляд, когда он писал свою книгу, «устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском».

В конце второй, еще более ужасной войны, после пребывания в лагере заложников, насильственно вырванный из своего лейденского окружения¹², больной семидесятидвухлетний Йохан Хёйзинга в письме к дочери Элизабет от 28 октября 1944 г. пишет в последнюю свою осень, всего за три месяца до смерти: «Утро сегодня началось сверкающим сиянием солнца. Деревья – в их последнем ореоле желтого и бурого, и один взгляд на них гонит прочь всякую мысль о войне».

Он сохранил мужество: «Оптимистом я называю того, кто даже тогда, когда путь к улучшению едва заметен, всё же не теряет надежды»¹³.

В работе Renaissance en Realisme [Ренессанс и реализм] (1929 г.), Хёйзинга писал: «Буркхардт уже давно принадлежит к тем мастерам, которые возвысились над противопоставлением истинного или ложного; людей интересует не их мнение, но их дух». Теперь, спустя столько лет, мы можем сказать, что эти слова приложимы и к самому Хёйзинге: «Нас не столько интересует мнение Хёйзинги об определенном историческом событии, сколько дух, мотивация, из которой вытекают его основания и интерпретации, и манера, в которой он придает прошлому форму и смысл в контексте собственной жизни и собственного мышления»¹⁴.

Хёйзинга сказал однажды, что мы живы очень короткое время, а мертвы очень долго. Но если в первом случае это говорится о нас, то ведь и во втором случае имеются в виду именно мы. Будучи мертвы, мы не перестаем быть самими собою. Ушедший от нас в 1945 г. Йохан Хёйзинга не утратил духовной жизни. И мы еще многое извлечем из общения с ним в будущем.

В заключение – несколько слов о подходе к транслитерации иноязычных имен и географических названий. Переводчиком руководило стремление с наибольшей точностью передать их подлинное звучание. Иногда это приводит к тому, что русское написание может не совпадать с привычным и общепринятым, а то и создавать определенные трудности в произношении (как, например, в частице «дё» французских фамилий, где звук «ё» следует произносить как в слове «Мёбиус»). Максимально точное воспроизведение звучания иностранных слов, передаваемых по-русски, – лишь один из элементов задачи, которую ставил перед собой переводчик: сохранения дистанции между культурным пространством современной России и культурным пространством описываемого Й. Хёйзингой западноевропейского позднего Средневековья; дистанции, без признания и соблюдения которой никакой культурологический дискурс вообще невозможен.

Дмитрий Сильвестров

Предисловие к первому изданию

Возникновение нового – не этого ли наш дух более всего ищет в минувшем! Нам хочется знать, как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненного уклада, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска. Иными словами, мы рассматриваем некий период времени прежде всего как скрытое обещание того, что исполнится в будущем. Сколь ревностно выискивали мы в средневековой цивилизации ростки современной культуры! Столь ревностно, что порою казалось, будто история духовной жизни Средневековья представляет собою не более чем преддверие Ренессанса. И действительно, во времена, слывшие некогда закостенелыми, мертвыми, новое повсюду уже пускало побеги, и всё словно бы устремлялось к будущему совершенству. Однако в поисках новой, еще только возникающей жизни мы легко забывали, что в истории, так же как и в природе, умирание и зарождение идут вровень друг с другом. Старые формы культуры умирают в то же самое время и на той же почве, где новое находит пищу для роста.

Здесь делается попытка увидеть в XIV и в XV вв. не возвещение Ренессанса, но завершение Средневековья; попытка увидеть средневековую культуру в ее последней жизненной фазе, как дерево, плоды которого уже перезрели, – полностью раскрывшейся и достигшей вершины в своем развитии. Зарастание живого ядра мысли рассудочными, одеревенелыми формами, высыхание и отвердение богатой культуры – вот чему посвящены эти страницы. Мой взгляд, когда я писал эту книгу, устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском.

Теперь, оглядывая написанное, я спрашиваю себя, не растворились бы все мутные краски в прозрачной ясности, задержи я свой взгляд подольше на этом вечернем небе. Пожалуй, картина, которой я придал очертания и окраску, получилась более мрачной и менее спокойной, чем я рассчитывал, когда начинал этот труд. И легко может случиться, что читателю, внимание которого то и дело останавливается на упадке, на отжившем и увядающем, слишком уж густой покажется падающая на эту книгу тень смерти.

Отправной точкой этой работы была потребность лучше понять искусство братьев ван Эйк¹⁵ и их последователей, потребность постигнуть их творчество во взаимосвязи со всей жизнью эпохи. Бургундское общество было тем единством, которое я хотел охватить своим взором; мне казалось, что его можно рассматривать, несколько обобщая, как некое культурное целое, наподобие итальянского кватроченто¹⁶, и эта книга первоначально должна была носить название De eeuw van Bourgondi? [Век Бургундии]¹⁷. Но по мере того как мои цели принимали всё более общий характер, я вынужден был ввести некоторые ограничения. Единство бургундской культуры приходилось постулировать лишь в очень узком смысле, небургундской Франции следовало уделить по меньшей мере столь же много внимания. Так вместо Бургундии самой по себе возникла пара: Франция и Нидерланды, и при этом весьма отличные друг от друга. Ведь при рассмотрении умирающей средневековой культуры в целом французский компонент должен был оставить нидерландский далеко позади. Лишь в тех областях, где нидерландская культура имела самостоятельное значение: в религии и в искусстве, – о ней говорится подробнее. Некоторое нарушение в главе XVI установленных географических границ, с тем чтобы наряду с Рюйсбруком и Дионисием Картузианцем привлечь также Майстера Экхарта, Сузо и Таулера, в особых оправданиях не нуждается.

Сколь незначительным кажется мне сейчас число прочитанных мною книг и документов XIV–XV вв. по сравнению со всем тем, что я хотел бы еще прочитать! Сколь охотно я, помимо ряда основных духовных направлений, на которых большею частью основывается это представление об эпохе, указал бы и немало других! Но всё же, если более всего я ссылаюсь: из историков – на Фруассара и Шателлена, из поэтов – на Эсташа Дешана, из теологов – на Жана Жерсона и Дионисия Картузианца, из художников – на Яна ван Эйка, – это объясняется не столько ограниченностью материала, сколько тем фактом, что именно они щедростью и изощренным своеобразием творчества особенно ярко отражают дух времени.

Формы – в жизни, в мышлении – вот что пытаюсь я здесь описывать. Приближение к истинному содержанию, заключенному в этих формах, – станет ли и это когда-либо делом исторического исследования?

Январь 1919 г.

ГЛАВА I
Яркость и острота жизни

Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные происшествия облекались в формы, очерченные куда более резко, чем в наше время. Страдание и радость, злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо; человеческие переживания сохраняли ту степень полноты и непосредственности, с которыми и поныне воспринимает горе и радость душа ребенка. Всякое действие, всякий поступок следовали разработанному и выразительному ритуалу, возвышаясь до прочного и неизменного стиля жизни. Важные события: рождение, брак, смерть – благодаря церковным таинствам были окружены сиянием божественной тайны. Но и вещи не столь значительные, такие, как путешествие, работа, деловое или дружеское посещение, сопровождались множественными благословениями, церемониями, присловьями и обставлялись теми или иными обрядами.

Бедствиям и обездоленности неоткуда было ждать облегчения, в ту пору они были куда мучительнее и страшнее. Болезнь и здоровье рознились намного сильнее, пугающий мрак и суровая стужа зимою представляли собою настоящее зло. Знатностью и богатством упивались с большею алчностью и более истово, ибо они гораздо острее противостояли вопиющей нищете и отверженности. Подбитый мехом плащ, жаркий огонь очага, вино и шутка, мягкое и удобное ложе доставляли то громадное наслаждение, которое впоследствии, быть может благодаря английским романам, неизменно становится самым ярким воплощением житейских радостей. Все стороны жизни выставлялись напоказ кичливо и грубо. Прокаженные вертели свои трещотки и собирались в процессии, нищие вопили на папертях, обнажая свое убожество и уродства. Состояния и сословия, звания и профессии различались одеждой. Знатные господа передвигались не иначе, как блистая великолепием оружия и нарядов, всем на страх и на зависть. Отправление правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны громогласно возвещались криками, процессиями, плачем и музыкой. Влюбленные носили цвета своей дамы, члены братства – свою эмблему, сторонники влиятельной персоны – соответствующие значки и отличия.

Во внешнем облике городов и деревень также преобладали пестрота и контрасты. Средневековый город не переходил, подобно нашим городам, в неряшливые окраины с бесхитростными домишками и унылыми фабриками, но выступал как единое целое, опоясанный стенами и ощетинившийся грозными башнями. Сколь высокими и массивными ни были бы каменные дома купцов или знати, здания храмов своими громадами величественно царили над городом.

Разница между летом и зимой ощущалась резче, чем в нашей жизни, так же как между светом и тьмой, тишиною и шумом. Современному городу едва ли ведомы мертвая тишина и непроглядная темень, впечатляющее воздействие одинокого огонька или одинокого далекого крика.

Из-за постоянных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало ум и чувства, каждодневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся то в неожиданных взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то в порывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового города.

Но один звук неизменно перекрывал шум беспокойной жизни; сколь бы он ни был разнообразным, он в ней никогда не терялся и возносил всё преходящее в сферу порядка и ясности. Это колокольный звон. В повседневной жизни колокола уподоблялись предостерегающим добрым духам, которые знакомыми всем голосами возвещали – там горе, там радость, там покой, там тревогу, там созывали народ, там предупреждали о грозящей опасности. Их звали по именам: Роланд, Толстуха Жаклин, – и каждый разбирался в значении того или иного звона. И хотя колокола звучали почти без умолку, внимание к их звону вовсе не притуплялось. В продолжение пресловутого судебного поединка между двумя валансьенскими горожанами в 1455 г., повергшего в состояние невероятного напряжения весь город и весь Бургундский двор, большой колокол – «laquelle fait hideux ? oyr» [«ужасавший слух»], по словам Шателлена¹⁸, – звонил, пока не окончилась схватка. На колокольне церкви Богоматери в Антверпене всё еще висит старинный набатный колокол, отлитый в 1316 г. и прозванный Orida, то есть horrida – страшный¹⁹. Sonner l’effroy, fair l’effroy – значит бить в набат²⁰; само слово effroy первоначально означало раздор (onvrede – exfredus), затем оповещение о тревоге колокольным звоном, то есть набат, и наконец – страх. Какое же невероятное возбуждение должно было охватывать каждого, когда все церкви и монастыри Парижа били в колокола с утра до вечера – и даже всю ночь – по случаю избрания Папы, который должен был положить конец Схизме²¹, или в честь заключения мира между бургиньонами и арманьяками^{22 23}!

Глубоко волнующее зрелище, несомненно, представляли собою процессии. В худые времена – а они случались нередко – шествия сменяли друг друга, день за днем, за неделей неделя. Когда пагубная распря между Орлеанским и Бургундским домами в конце концов привела к открытой гражданской войне и король Карл VI в 1412 г. развернул орифламму²⁴, чтобы вместе с Иоанном Бесстрашным выступить против арманьяков, которые изменили родине, вступив в союз с англичанами, в Париже на время пребывания короля во враждебных землях было решено устраивать процессии ежедневно. Они продолжались с конца мая чуть не до конца июля; в них участвовали сменявшие друг друга ордена, гильдии и корпорации; они шли всякий раз по другим улицам и всякий раз несли другие реликвии: «les plus piteuses processions qui oncques eussent ?t? veues de aage de homme» [«пpeжалостливые шествия, печальнее их не узришь на веку своем»]. В эти дни люди постились; все шли босиком – советники парламента²⁵, так же как и беднейшие горожане; все, кто могли, несли факелы или свечи; среди участников процессий всегда были дети. Пешком, издалека, босиком приходили в Париж бедняки-крестьяне. Люди шли сами или взирали на идущих «en grant pleur, en grans larmes, en grant d?vocion» [«с великим плачем, с великою скорбию, с великим благоговением»]. К тому же и время было весьма дождливое²⁶.

А еще были торжественные выходы государей, обставлявшиеся со всем хитроумием и искусностью, на которые только хватало воображения. И в никогда не прекращающемся изобилии – казни. Жестокое возбуждение и грубое участие, вызываемые зрелищем эшафота, были важной составной частью духовной пищи народа. Это спектакли с нравоучением. Для ужасных преступлений изобретаются ужасные наказания. В Брюсселе молодого поджигателя и убийцу сажают на цепь, которая с помощью кольца, накинутого на шест, может перемещаться по кругу, выложенному горящими вязанками хвороста. Трогательными речами ставит он себя в назидание прочим, «et tellement fit attendrir les coeurs que tout le monde fondoit en larmes de compassion» [«и он столь умягчил сердца, что внимали ему все в слезах сострадания»]. «Et fut sa fin recommand?e la plus belle que l’on avait oncques vue» [«И содеял он кончину свою примером, прекраснейшим из когда-либо виденных»]²⁷. Мессир Мансар дю Буа, арманьяк, которого должны были обезглавить в 1411 г. в Париже, в дни бургиньонского террора, не только дарует от всего сердца прощение палачу, о чем тот просит его согласно с обычаем, но и хочет, чтобы палач обменялся с ним поцелуем. «Foison de peuple y avoit, qui quasi tous ploroient ? chaudes larmes»²⁸ [«Народу было там в изобилии, и чуть не все плакали слезами горькими»]. Нередко осужденные были вельможами, и тогда народ получал еще более живое удовлетворение от свершения неумолимого правосудия и еще более жестокий урок бренности земного величия, нежели то могло сделать какое-либо живописное изображение Пляски смерти²⁹. Власти старались ничего не упустить в достижении наибольшего впечатления от этого зрелища: знаки высокого достоинства осужденных сопровождали их во время скорбного шествия. Жан дё Монтэгю, королевский мажордом, предмет ненависти Иоанна Бесстрашного, восседает высоко в повозке, которая медленно движется за двумя трубачами. Он облачен в пышное платье, соответствующее его положению: капюшон, который ниспадает на плечи, упланд³⁰, наполовину красные, наполовину белые панталоны и башмаки с золотыми шпорами – на этих шпорах его обезглавленное тело и остается висеть на виселице. Богатого каноника Никола д’Оржемона, жертву мщения арманьяков, в 1416 г. провозят через Париж в телеге для мусора облаченным в просторный лиловый плащ с капюшоном; он видит, как обезглавливают двух его сотоварищей, прежде чем его самого приговаривают к пожизненному заключению «au pain de doleur et ? eaue d’angoisse» [«на хлебе скорби и воде печали»]. Голова мэтра Одара дё Бюсси, позволившего себе отказаться от места в парламенте³¹, по особому повелению Людовика XI была извлечена из могилы и выставлена на рыночной площади Эдена, покрытая алым капюшоном, отороченным мехом, «selon la mode des conseillers de parlement» [«как носил, по обычаю, советник парламента»]; голову сопровождала стихотворная эпитафия. Король сам с язвительным остроумием описывает этот случай³².

Не столь часто, как процессии и казни, появлялись то тут, то там странствующие проповедники, возбуждавшие народ своим красноречием. Мы, приученные иметь дело с газетами, едва ли можем представить ошеломляющее воздействие звучащего слова на неискушенные и невежественные умы того времени. Брат Ришар, тот, кто был приставлен в качестве исповедника к Жанне д’Арк, проповедовал в Париже в 1429 г. в течение десяти дней подряд. Он начинал в пять утра и заканчивал между десятью и одиннадцатью часами, большей частью на кладбище des Innocents [Невинноубиенных младенцев]³³, с его галереями, покрытыми знаменитыми изображениями Пляски смерти. За его спиной, над аркою входа, горы черепов громоздились в разверстых склепах. Когда, завершив свою десятую проповедь, он возвестил, что это последняя, ибо он не получил разрешения на дальнейшие, «les gens grans et petiz plouroient si piteusement et si fondement, commes s’ilz veissent porter en terre leurs meilleurs amis, et lui aussi» [«все, стар и млад, рыдали столь горько и жалостно, как если б видели они предание земле своих близких, и он сам вместе с ними»]. Когда же он окончательно покидал Париж, люди, в надежде, что он произнесет еще одну проповедь в Сен-Дени в воскресенье, двинулись туда, по словам Парижского горожанина, толпами еще в субботу под вечер, дабы захватить себе место – а всего их было шесть тысяч, – и пробыли там целую ночь под открытым небом³⁴.

Запрещено было проповедовать в Париже и францисканцу Антуану Фрадену из-за его резких выступлений против дурного правления. Но как раз поэтому его любили в народе. Денно и нощно охраняли его в монастыре кордельеров³⁵; женщины стояли на страже, будучи вооружены золой и каменьями. Над предостережением против такой охраны, возглашенным от имени короля, только смеялись: мол, где уж ему было узнать об этом! Когда же Фраден, следуя запрету, вынужден был наконец всё же покинуть город, народ провожал его «crians et soupirans moult fort son departement»³⁶ [«громко рыдая и воздыхая, ибо он оставлял их»].

Где бы ни появлялся доминиканец св. Винцент Феррер, чтобы прочитать проповедь, навстречу ему из разных городов спешили простолюдины, члены магистрата, клирики, даже прелаты и епископы, дабы приветствовать его хвалебными гимнами. Он путешествует в сопровождении многочисленных приверженцев, которые каждый вечер после захода солнца устраивают процессии с самобичеванием и песнопениями. В каждом городе присоединяются к нему всё новые и новые толпы. Он тщательно заботится об обеспечении пропитанием и ночлегом всех, кто за ним следует, назначая самых безупречных лиц квартирмейстерами. Множество священников, принадлежащих к различным духовным орденам, сопровождают его повсюду, помогая ему служить мессы и исповедовать. Ему сопутствуют также нотариусы, чтобы прямо на месте оформлять акты о прекращении споров, которые этот святой проповедник улаживает повсюду. Магистрат испанского города Ориуэла объявляет в письме епископу Мурсии, что Винцент Феррер добился в этом городе заключения 123 актов о прекращении вражды, причем в 67 случаях причиною таковой было убийство³⁷. В местах проповедей его вместе со свитой приходится защищать деревянным ограждением от напора желающих поцеловать ему руку или край одежды. Когда он проповедует, ремесленники прекращают работу. Редко бывает так, чтобы Винцент Феррер не исторгал слезы у слушателей; и когда он говорит о Страшном Суде, о преисподней или о Страстях Христовых, и сам проповедник, и все остальные плачут столь обильно, что ему приходится надолго умолкать, пока не прекратятся рыдания. Содеявшие зло на глазах у всех бросаются наземь и с горькими слезами каются в тягчайших грехах³⁸. Когда прославленный Оливье Майар в 1485 г. в Орлеане произносил свои великопостные проповеди, на крыши домов взбиралось столько народу, что кровельщик, услуги которого оказались необходимы, представил впоследствии счет за 64 дня работы³⁹.

Всё это – настроение английских и американских сектантских бдений, атмосфера Армии спасения⁴⁰, но безо всякого удержу и куда более многолюдное. Читая о воздействии личности Винцента Феррера, не следует думать о благочестивых преувеличениях его биографа; трезвый и сухой Монстреле⁴¹ почти в том же тоне рассказывает, как некий брат Фома, выдававший себя за кармелита⁴², а позднее изобличенный в обмане, возбуждал народ своими проповедями в 1428 г. во Фландрии и Северной Франции. Магистрат приветствовал его столь же торжественно, люди благородного звания вели на поводу его мула; и многие, в том числе и господа – Монстреле называет их поименно, – покидали свой дом и семью и следовали за ним повсюду. Именитые горожане украшали воздвигнутую для него кафедру самыми дорогими коврами, какие только можно было купить.

Наряду с темами Крестных мук и Страшного Суда наиболее глубокое впечатление в народе вызывало обличение проповедниками роскоши и мирской суеты. По словам Монстреле, люди испытывали чувство благодарности и глубокой признательности к брату Фоме прежде всего за то, что он осуждал пышность и великолепие, но в особенности за то рвение, с которым он обрушивал обвинения на духовенство и знать. Если благородные дамы осмеливались появляться на его проповедях в высоких, остроконечных энненах⁴³, он имел обыкновение громкими криками: «Au hennin! Au hennin!» – науськивать на них мальчишек (суля им отпущение грехов, по словам Монстреле), – так что женщины вынуждены были носить такие же чепцы, как у бегинок⁴⁴. «Mais ? l’exemple du lyme?on, – добродушно продолжает хронист, – lequel quand on passe pr?s de luy retrait ses cornes par dedens et quand il ne ot plus riens les reboute dehors, ainsi firent ycelles. Car en assez brief terme apr?s que ledit prescheur se fust d?party du pays, elles mesmes recommenc?rent comme devant et oubli?rent sa doctrine, et reprinrent petit ? petit leur vieil estаt, tel ou plus grant qu’elles avoient accoustum? de porter»⁴⁵ [«Но как улитка <…> рожки свои вбирающая, ежели кто рядом проходит, и наружу их выпускающая, когда более уж ничего ей не угрожает, поступали и эти дамы. Ибо чрез краткое время, чуть только покинул земли их сей проповедник, стали они таковыми, каковы были до этого, и забыли все его поучения, и вернулись мало-помалу к прежнему своему состоянию, такому же или даже пуще того, что было»].

Как брат Ришар, так и брат Фома предпринимали сожжения сует – подобно тому, что шестьюдесятью годами позже, во Флоренции, в громадных масштабах и с невосполнимыми потерями для искусства творилось по наущению Савонаролы⁴⁶. В Париже и Артуа в 1428 и 1429 гг. всё это еще ограничивалось такими вещами, как игральные карты, кости, тавлеи, ларцы, украшения, которые послушно тащили из дому и мужчины и женщины. Сожжение подобных предметов в XV в. во Франции и Италии нередко было следствием громадного возбуждения, вызванного страстными призывами проповедников⁴⁷. Оно становилось своего рода церемонией, формой, закреплявшей сопровождаемое раскаянием отвержение тщеславия и мирских удовольствий; бурное переживание переходило в общественное, торжественное деяние – в соответствии с общим стремлением эпохи к созданию форм, отвечающих определенному стилю.

Необходимо вдуматься в эту душевную восприимчивость, в эту подверженность слезам и расположенность к сердечным порывам, в эту быструю возбудимость, чтобы понять, какими красками и какой остротой отличалась жизнь этого времени.

Публичная скорбь тогда еще действительно выражала всеобщее горе. Во время похорон Карла VII народ был вне себя от избытка чувств при виде кортежа, в котором участвовали все придворные, «vestus de dueil angoisseux, lesquelz il faisait moult piteux veoir; et de la grant tristesse et courroux qu’on leur veoit porter pour la mort de leurdit maistre, furent grant pleurs et lamentacions faictes parmy toute ladicte ville» [«облаченные в одеяния скорби, зрелище каковых вызывало горькую жалость; видя же истую скорбь и горе означенного их господина кончины ради, проливали все слезы многие, и стенания раздавались по всему этому граду»]. Шесть пажей короля следовали верхом на лошадях, покрытых с головы до ног черным бархатом. «Et Dieu scet le doloreux et piteux dueil qu’ilz faisoient pour leur dit maistre!» [«И единому Богу ведомо, сколь горько и жалостно скорбели они о своем господине!»]. Растроганные горожане рассказывали об одном из оруженосцев, четвертый день не прикасавшемся ни к еде, ни к питью⁴⁸.

Разумеется, обильные слезы вызывало не только волнение, побуждаемое глубокой скорбью, пылкой проповедью или религиозными таинствами. Потоки слез исторгала также всякая светская церемония. Прибывший с визитом вежливости посол короля Франции неоднократно разражается слезами, обращаясь с речью к Филиппу Доброму. На церемонии прощания Бургундского двора с малолетним Жоаном Коимбрским все громко плачут, так же как и приветствуя дофина на встрече королей Англии и Франции в Ардре⁴⁹. При въезде Людовика XI в Аррас видели, как он плакал; по словам Шателлена, будучи дофином и находясь при бургундском дворе, он часто всхлипывал и заливался слезами^{50 51}. Бесспорно, в таких описаниях содержатся преувеличения – стоит лишь сравнить их с фразой из какогонибудь нынешнего газетного сообщения: «ничьи глаза не могли оставаться сухими». В описании мирного конгресса 1435 г. в Аррасе Жаном Жерменом все, внимавшие проникновенным речам послов, в волнении пали на землю, словно онемев, тяжело вздыхая и плача⁵². Разумеется, события не происходили именно так, но таковыми, по мнению епископа Шалонского, они должны были быть: сквозь преувеличения проступают очертания истины. Дело здесь обстоит так же, как с потоками слез у сентименталистов XVIII столетия. Рыдания считались возвышенными и прекрасными. Более того: и теперь кому не знакомы волнение и трепет, когда слезы подступают к горлу, стоит нам стать свидетелями пышной кавалькады следования монаршей особы, пусть даже сама эта особа остается нам вполне безразличной. Тогда же это непосредственное чувство было наполнено полурелигиозным почитанием всякой пышности и величия и легко находило для себя выход в неподдельных слезах.

Кто не видит различий в возбудимости, как она проявлялась в XV столетии – и в наше время, может уяснить это из небольшого примера, относящегося к совершенно иной области, нежели слезы, а именно – вспыльчивости. Казалось бы, вряд ли можно представить себе игру более мирную и спокойную, чем шахматы. И однако, по словам Ля Марша, нередко случается, что в ходе шахматной партии вспыхивают разногласия «et que le plus saige y pert patience»⁵³ [«и что наиразумнейший здесь утрачивает терпение»]. Ссора юных принцев за игрой в шахматы была в XV в. столь же распространенным мотивом, как и в романах о Карле Великом⁵⁴.

Повседневная жизнь неизменно давала бесконечное раздолье пылким страстям и детской фантазии. Современная медиевистика, из-за недостоверности хроник в основном прибегающая, насколько это возможно, к источникам, которые носят официальный характер, невольно впадает тем самым в опасную ошибку. Такие источники недостаточно выявляют те различия в образе жизни, которые отделяют нас от эпохи Средневековья. Они заставляют нас забывать о напряженном пафосе средневековой жизни. Из всех окрашивавших ее страстей они говорят нам только о двух: об алчности и воинственности. Кого не изумит то почти непостижимое неистовство, то постоянство, с которыми в правовых документах позднего Средневековья выступают на первый план корыстолюбие, неуживчивость, мстительность! Лишь в связи с обуревавшей всех страстностью, опалявшей все стороны жизни, можно понять и принять свойственные тем людям стремления. Именно поэтому хроники, пусть даже они скользят по поверхности описываемых событий и к тому же так часто сообщают ложные сведения, совершенно необходимы, если мы хотим увидеть это время в его истинном свете.

Жизнь во многом всё еще сохраняла колорит сказки. Если даже придворные хронисты, знатные, ученые люди, приближенные государей, видели и изображали сиятельных властителей не иначе как в архаичном, иератическом облике, то что должен был означать для наивного народного воображения волшебный блеск королевской власти! Вот образчик сказочной манеры такого рода, взятый из исторических трудов Шателлена. Юный Карл Смелый, тогда еще граф Шароле, прибыв из Слёйса в Горкум, узнает, что герцог, его отец, отобрал у него все его доходы и бенефиции⁵⁵. Шателлен описывает, как граф призывает к себе своих слуг вплоть до последнего поваренка и в проникновенной речи делится с ними постигшим его несчастьем, выражая свое почтение к поддавшемуся наветам отцу, выказывая заботу о благополучии всей своей челяди и говоря о своей неизменной любви к ним. Пусть те, кто располагает средствами к жизни, остаются при нем, ожидая возврата благой фортуны; те же, кто беден, отныне свободны: пусть уходят, но, прослышав, что суровая фортуна готова сменить гнев на милость, «пусть возвращаются; и увидите, что места ваши не заняты будут, и я встречу вас с радостью и попекусь о вас, ибо много ради меня претерпели». – «Lors oyt-l’on voix lever et larmes espandre et clameur ruer par commun accord: „Nous tous, nous tous, monseigneur, vivrons avecques vous et mourrons“» [«Тогда послышались плач и вопли, и в согласии общем вскричали они: „Все мы, все мы, монсеньор, с тобою жить будем, с тобою же и умрем“»]. – Глубоко тронутый, Карл принимает их преданность: «Or vivez doncques et souffrez; et moy je souffreray pour vous, premier que vous ayez faute» [«Живите же и терпите страдания, и я первый страдать буду о вас, только бы вы нужды не познали»]. И тогда пришли дворяне и предложили ему всё, что имели: «disant l’un: j’ay mille, l’autre: dix mille, l’autre: j’ay cecy, j’ay cela pour mettre pour vous et pour attendre tout vostre advenir» [«один, говоря ему: у меня тысяча, другой – десять тысяч, еще один – прочее и прочее, чтоб отдать тебе и ожидать всего того, что с тобою свершится»]. Таким образом всё шло и далее своим обычным порядком, и на кухне не стало меньше ни на одну курицу⁵⁶.

Живописать подобные картины – в обычае Шателлена. Мы не знаем, насколько далеко заходит он в стилизации происшествия, имевшего место в действительности. Но для него важно только одно: поведение принца должно укладываться в простые формы, не выходящие за рамки народной баллады. Описываемое событие, с точки зрения автора, полностью раскрывается в примитивнейших проявлениях взаимной преданности, выраженных с эпической сдержанностью.

Хотя механизм государственного управления и хозяйствования к тому времени принимает уже довольно сложные формы, проекция государственной власти в народном сознании образует неизменные и простые конструкции. Политические представления, окрашивающие жизнь эпохи, – это представления народной песни и рыцарского романа. Короли как бы сводятся к определенному числу типов, в большем или меньшем соответствии с тем или иным мотивом из рыцарских похождений или из песен: благородный и справедливый государь; правитель, введенный в заблуждение дурными советами; мститель за честь своего рода – или попавший в несчастье и поддерживаемый преданностью своих подданных. В государстве позднего Средневековья бюргеры, обложенные непосильными налогами, без права решать, на что расходуются все эти средства, живут в постоянном сомнении, не ведая, расточаются ли деньги их понапрасну или идут на общее благо. Недоверие к государственной власти питается нехитрыми представлениями о том, что король находится в окружении алчных и лукавых советников; либо причиной того, что дела в стране идут из рук вон плохо, являются царящие при дворе роскошь и чрезмерное изобилие. Таким образом, для народа политические вопросы упрощаются и сводятся к всевозможным эпизодам из сказок. Филипп Добрый прекрасно сознавал, какого рода язык был доступен народу. Во время празднеств в Гааге в 1456 г. он, с целью произвести впечатление на голландцев и фризов, которые иначе могли бы подумать, что ему не хватает средств, чтобы вступить во владение Утрехтским епископством, велел выставить в покоях замка, рядом с рыцарской залой, посуду стоимостью в тридцать тысяч марок серебром. Каждый мог прийти и поглазеть на нее. Помимо этого, из Лилля было доставлено два сундучка, в которых находилось двести тысяч золотых крон. Многие пробовали их приподнять, однако все старания были тщетны⁵⁷. Можно ли придумать более убедительный способ совместить демонстрацию размеров казны – с ярмарочным балаганом?

Жизнь и поступки коронованных особ нередко содержали в себе некий фантастический элемент, напоминающий нам о халифах Тысячи и одной ночи. Даже пускаясь в хладнокровно рассчитанные политические предприятия, государи то и дело ведут себя с безрассудством и страстностью, из-за мимолетной прихоти подвергая опасности свою жизнь и свои цели. Эдуард III без колебаний ставит под удар себя, принца Уэльского и интересы своей страны только для того, чтобы напасть на несколько испанских судов в отместку за их пиратские действия⁵⁸. – Филипп Добрый однажды вознамеривается женить одного из своих лучников на дочери богатого лилльского пивовара. Когда воспротивившийся этому отец девушки обращается с жалобой в Парижский парламент⁵⁹, герцог, впав в ярость, бросает важные государственные дела, которые удерживали его в Голландии, и, пренебрегая святостью Страстной недели, предпринимает опасное путешествие по морю из Роттердама в Слёйс, дабы удовлетворить свою прихоть⁶⁰. Или, охваченный яростью после ссоры со своим сыном, он, как сбежавший из дому мальчишка, вскочив в седло, тайно покидает Брюссель и всю ночь блуждает по лесу. Когда же герцог наконец возвращается, рыцарю Филиппу По выпадает на долю деликатная задача его успокоить. Искусный придворный находит слова, как нельзя более подходящие к случаю: «Bonjour, Monseigneur, bonjour, qu’est cecy? Faites-vous du roy Artus maintenant ou de messire Lancelot?»⁶¹ [«Дня доброго, монсеньор! Что это? Уж не мнится ли Вам, что на сей раз Вы король Артур или мессир Ланселот?»]⁶².

И не напоминает ли нам поступки халифов случай, когда тот же герцог из-за того, что лекари предписали ему обрить голову, пожелал, чтобы вся знать сделала то же самое, и повелел Петеру фон Хагенбаху, ежели тот какого-либо дворянина увидит с прической, тотчас же остричь его наголо⁶³. Или когда юный король Франции Карл VI, сменив платье и усевшись вместе с другом на одну лошадь, направляется посмотреть на торжественный въезд своей невесты Изабеллы Баварской, а стража, тесня толпу, награждает его ударами⁶⁴. – Один из поэтов XV в. порицает князей за то, что они возводят шутов в ранг придворных советников и министров подобно тому, как это произошло с Coquinet le fou de Bourgogne⁶⁵ [Кокине, дурнем Бургундским].

Искусство правления еще не ограничивается исключительно рамками бюрократии и протокола: в поисках руководящей идеи в своей политике государь может отклониться от них в любую минуту. Так, в XV столетии при решении государственных дел князья то и дело ищут совета у неистовых проповедников, аскетов и духовидцев. И Дионисий Картузианец, и Винцент Феррер выступают как политические советники; известного своими громкими проповедями Оливье Майара, этого французского Брюгмана, привлекают к наиболее конфиденциальным придворным переговорам⁶⁶. Элемент религиозного напряжения, таким образом, активно присутствует в высокой политике.

К концу XIV – началу XV столетия высокий спектакль монарших устремлений и авантюр более, чем когда-либо, питает воображение представлениями о разыгрывающихся в кровавой политической сфере ужасных трагедиях с их захватывающими примерами краха пышности и величия. Когда в Вестминстере Английский парламент выслушивает сообщение о том, что побежденный и заключенный в тюрьму своим дядей Ланкастером король Ричард II лишен трона, в Майнце в том же сентябре того же 1399 г. собираются германские курфюрсты⁶⁷, для того чтобы низложить своего короля Венцеля Люксембургского, вряд ли способного управлять страной, не отличавшегося особым умом и с характером таким же неустойчивым, как у его английского зятя, окончившего свою жизнь столь трагически. Венцель еще долгое время оставался королем Богемии, тогда как за низложением Ричарда последовала его загадочная смерть в темнице, которая не могла не вызвать в памяти убийство его прадеда Эдуарда⁶⁸ семьюдесятью годами ранее. Не таился ли уже в самом обладании короной источник бед и опасностей? Трон третьего по величине христианского королевства⁶⁹ занимает безумный Карл VI; проходит немного времени, и страну раздирают дикие распри всяческих группировок. В 1407 г. соперничество между Орлеанской и Бургундской династиями вылилось в открытую вражду: Людовик Орлеанский, брат короля, гибнет от рук тайных убийц, нанятых его кузеном герцогом Бургундским Иоанном Бесстрашным. Двенадцатью годами позже свершается месть: в 1419 г. Иоанн Бесстрашный предательски убит во время торжественной встречи на мосту Монтеро. Убийство двух герцогов и тянущаяся за этим вражда, питаемая жаждой отмщения, порождают ненависть, которая окрашивает в мрачные тона французскую историю на протяжении чуть ли не целого столетия, ибо народное сознание все несчастья, обрушивающиеся на Францию, воспринимает в свете этой всепоглощающей драмы; оно не в состоянии постичь никаких иных побудительных причин, повсюду замечая только личные мотивы и страсти.

Ко всему прочему добавляются турки, натиск которых становится всё более угрожающим: незадолго до этого, в 1396 г., в битве при Никополисе они уничтожили цвет французского рыцарства, безрассудно выступившего против них под началом того же Иоанна Бургундского, тогда еще графа Неверского⁷⁰. Помимо этого, христианский мир сотрясает великий раскол, который длится уже четверть века: двое Первосвященников настаивают на своих правах, и каждого страстно и убежденно поддерживает часть западных стран; а вскоре за папскую власть борются уже трое, после того как созванный в 1409 г. Собор в Пизе постыдно провалился в попытке восстановить единство Церкви. Одного из претендентов, упрямого арагонца Педро де Луну, обосновавшегося в Авиньоне под именем Бенедикта XIII⁷¹, во Франции обычно называли «le Pappe de la Lune» [«Лунным Папой», то есть папой-лунатиком]. Могло ли это имя не звучать для простонародья почти что бессмыслицей?

Лишенные трона короли годами скитаются от одного монарха к другому, располагая, как правило, весьма скудными средствами и при этом вынашивая грандиозные планы. И все они сохраняют отблеск загадочных стран Востока, откуда они были изгнаны: Армении⁷², Кипра, а вскоре уже и Константинополя, – персонажи, знакомые всем по изображению колеса Фортуны, с которого короли кубарем летят вниз вместе со своими скипетрами и тронами⁷³. Фигурой иного рода является Рене Анжуйский, хотя он тоже был королем, лишенным короны. Он наслаждался всеми благами, которые только могли предоставить ему богатые владения в Анжу и Провансе. И всё же изменчивость монаршей фортуны ни в ком не воплотилась нагляднее, чем в этом отпрыске французского королевского рода, который, постоянно упуская удачу, домогался корон Венгрии, Сицилии и Иерусалима и не обрел ничего, кроме поражений и длительных заключений, перемежавшихся дерзкими и рискованными побегами⁷⁴. Король без трона, поэт, находивший утешение в искусстве создания миниатюр и в сочинении пасторалей, оставался ветреным, несмотря на то что судьба должна была бы давно излечить его. Он пережил смерть почти всех своих детей, а оставшуюся дочь ожидала судьба куда более тяжкая, чем его собственная. Остроумная, честолюбивая, пылкая Маргарита Анжуйская в шестнадцатилетнем возрасте была выдана замуж за слабоумного Генриха VI, короля Англии. Английский двор оказался адом, пышущим ненавистью. Подозрительность по отношению к родственникам короля, обвинения в адрес могущественнейших слуг короны, смертные приговоры и тайные убийства ради безопасности или в угоду проискам тех или иных группировок нигде не были вплетены в политические нравы так, как в Англии. Долгие годы жила Маргарита в обстановке преследования и страха, прежде чем острая семейная вражда между домом Ланкастеров, к которому принадлежал ее супруг, и Йорками, его многочисленными и беспокойными кузенами, перешла в стадию кровавых и открытых насилий. Маргарита лишилась имущества и короны. Злоключения войны Алой и Белой розы⁷⁵ повергли ее в горькую нужду и не раз угрожали самой ее жизни. Наконец, оказавшись в безопасности под защитой Бургундского двора, она из собственных уст поведала Шателлену, придворному хронисту, трогательную историю своих бед и скитаний: как она была вынуждена предоставить себя и своего юного сына милости разбойника, как во время мессы ей пришлось попросить для пожертвования пенни у шотландского лучника, «qui demy ? dur et ? regret luy tira un gros d’Ecosse de sa bourse et le luy presta» [«который с неохотой и через силу извлек из кошеля своего шотландский грошик и подал ей»]. Галантный историограф, тронутый столь обильными злоключениями, посвятил ей в утешение Temple de Bocace, «aucun petit trait? de fortune, prenant pied sur son inconstance et d?ceveuse nature»⁷⁶ [Храм Боккаччо, «некий трактатец о фортуне и о том, сколь природа ее обманчива и непостоянна»]. Следуя суровым рецептам своего времени, он полагал, что дочь короля, пережившую столько несчастий, ничто не сможет укрепить лучше, нежели описание мрачной галереи царственных особ, претерпевших всевозможные невзгоды и горести; оба они, однако, не могли предположить, что Маргариту ожидают еще большие испытания. В 1471 г. в битве при Тьюксбери Ланкастеры потерпели окончательное поражение. Ее единственный сын пал в этой битве, если не был умерщвлен уже после сражения. Мужа ее тайно убили. Сама она была брошена в Тауэр, где томилась пять лет, до того как Эдуард IV продал ее Людовику XI, в пользу которого, в обмен на предоставление свободы, ее вынудили отказаться от права наследования своему отцу, королю Рене.

Если истинным принцам и принцессам выпадали подобные судьбы, то что, кроме самой искренней веры, могли вызывать у парижских горожан рассказы об утраченных коронах и долгих скитаниях – эти трогательные истории, с помощью которых всяческие бродяги порой искали их участия и сострадания? Так, в 1427 г. в Париже появилась группа цыган, представившихся кающимися грешниками: «ung duc et ung conte et dix hommes tous ? cheval» [«герцог, да граф, да с ними человек десять, все конные»]; остальные, числом 120, ожидали за городскою стеной. По их словам, они прибыли из Египта; по приказу Папы, в наказание за свое отступничество от христианской веры, должны они были скитаться в течение семи лет и ни разу за это время не спать в постели. Всего было их 1200 душ, но их король, королева и все прочие умерли за время их странствий. И тогда, смягчив наказание, Папа повелел каждому епископу и аббату выдавать им по десяти турских ливров. Парижане стекались толпами, дабы поглазеть на этот чужеземный народец, и позволяли их женщинам гадать по руке, что те и делали, тем самым облегчая их кошельки «par art magicque ou autrement»⁷⁷ [«посредством искусства магии или иными способами»].

Жизнь монарших особ окутана атмосферой приключений и страсти. И не только народная фантазия придает ей такую окраску. Вообще говоря, нам трудно представить чрезвычайную душевную возбудимость человека Средневековья, его безудержность и необузданность. Если обращаться лишь к официальным документам, то есть к наиболее достоверным историческим источникам, каковыми эти документы по праву являются, тот или иной отрезок истории Средневековья может предстать в виде картины, которая не будет существенно отличаться от описаний политики министров и дипломатов XVIII столетия. Но в такой картине будет недоставать одного важного элемента: пронзительных оттенков тех могучих страстей, которые обуревали в равной степени и государей, и их подданных. Без сомнения, тот или иной элемент страсти присущ и современной политике, но, за исключением периодов переворотов и гражданских войн, непосредственные проявления страсти встречают ныне гораздо больше препятствий: сложный механизм общественной жизни сотнями способов удерживает страсть в жестких границах. В XV в. внезапные аффекты вторгаются в политические события в таких масштабах, что польза и расчет то и дело отодвигаются в сторону. Если же подобная страстность сочетается с властностью – а у государей именно так оно и бывает, – всё это проявляется с двойною силой. Шателлен со свойственной ему основательностью выражается здесь достаточно определенно. Нет ничего удивительного, говорит он, что князья зачастую живут, враждуя друг с другом, «puisque les princes sont hommes, et leurs affaires sont haulx et agus, et leurs natures sont subgettes ? passions maintes comme ? haine et envie, et sont leurs coeurs vray habitacle d’icelles ? cause de leur gloire en r?gner»⁷⁸ [«ибо князья суть люди, и деяния их высоки и опасны; природа же их подвержена действию страстей многих, каковые суть зависть и ненависть, в сердцах их поистине обитающие, ибо упоены они славою властвующих»]. Разве это примерно не то же самое, что Буркхардт называл «das Pathos der Herrschaft» [«пафосом власти»]⁷⁹?

Тот, кто захочет написать историю Бургундской династии, должен будет попытаться сделать основным тоном своего повествования неизменно звучащий мотив мести, мрачный, как похоронные дроги, чтобы в каждом деянии, будь то в совете или на поле битвы, можно было почувствовать горечь, кипевшую в этих сердцах, раздираемых мрачною жаждой мести и дьявольским высокомерием. Разумеется, нелепо возвращаться к тому упрощенному взгляду на историю, который царил в XV в. Конечно, речь идет вовсе не о том, чтобы все противоречия власти, на почве которых выросла вековая борьба между Францией и Габсбургами, пытаться вывести из кровавой вражды между Орлеанским и Бургундским домами, двумя ответвлениями династии Валуа⁸⁰. Всё же необходимо – в большей степени, чем это, как правило, имеет место, когда прослеживают политические и экономические причины общего характера, – постоянно сознавать, что для современников, как непосредственных свидетелей, так и прямых участников этой великой ссоры, кровная месть была осознанным мотивом, господствовавшим в деяниях государей и в событиях, в которые были вовлечены эти страны. Филипп Добрый для своих современников всегда по преимуществу мститель, «celuy qui pour vengier l’outraige fait sur la personne du duc Jehan soustint la gherre seize ans»⁸¹ [«тот, кто, дабы отмстить за поругание, нанесенное особе герцога Иоанна⁸², войну вел шестнадцать лет»]. Он усматривал в этом священный долг: «en toute criminelle et mortelle aigreur, il tireroit ? la vengeance du mort, si avant que Dieu luy vouldroit permettre; et y mettroit corps et ?me, substance et pays tout en l’aventure et en la disposition de fortune, plus r?putant oeuvre salutaire et agr?able ? Dieu de y entendre que de le laisser» [«и с жестокой и смертельной горячностью бросился бы он отмстить за убиенного, только бы Господь пожелал ему то дозволить; и воистину отдал бы во имя сего плоть и душу, богатство свое и земли, уповая на фортуну и видя в том душеспасительный долг и дело богоприятное, каковое обязан он скорее предпринять, чем отвергнуть»]. Доминиканца, который в 1419 г. произнес проповедь при отпевании убитого герцога, всячески укоряли за то, что он дерзнул напомнить о долге христианина отказываться от мести⁸³. Ля Марш отмечает, что мщение воспринималось как долг чести также и всеми теми, кто жил во владениях Филиппа Доброго; оно было мотивом всех политических устремлений: все сословия в его землях взывали одновременно с ним к мести⁸⁴.

Аррасский трактат, который в 1435 г., казалось, должен был обеспечить мир между Францией и Бургундией, начинается перечислением искупительных деяний за убийство на мосту Монтеро: возвести капеллу в церкви в Монтеро, где первоначально был погребен Иоанн и где на вечные времена должна будет звучать ежедневная заупокойная месса; основать картузианский монастырь⁸⁵ в том же городе; установить крест на том самом мосту, где свершилось убийство; отслужить мессу в Картузианской церкви в Дижоне, где покоились останки бургундских герцогов⁸⁶. И это всего-навсего часть означенных покаянных деяний – во искупление навлекшего позор преступления, – свершения которых канцлер Ролен требовал от имени герцога. Ко всему упомянутому добавлялись также церкви с капеллами не только в Монтеро, но и в Риме, Генте, Дижоне, Париже, Сантьяго-де-Компостеле и Иерусалиме с высеченными на каменных плитах надписями, повествующими о самом происшествии^{87 88}.

Потребность в отмщении, претворенная в столь пространную форму, – вот на что прежде всего следует обратить здесь внимание. Да и что из политики своих государей мог бы народ понять лучше, чем незамысловатые, примитивные мотивы ненависти и мести? Преданность государю носила по-детски импульсивный характер и выражалась в непосредственном чувстве верности и общности. Она представляла собой расширение древнего, стойкого представления о связи истцов с соприсяжниками, вассалов с их господами и воспламеняла сердца в периоды вражды или во время битвы, порождая страсть, заставлявшую забывать обо всём на свете. Это было чувство принадлежности к той или иной группировке, чувство государственности здесь отсутствовало. Позднее Средневековье – время бурных межпартийных конфликтов. В Италии партии консолидируются уже в ХIII в., во Франции и Нидерландах они повсюду возникают в XIV в. Каждый, кто берется за изучение истории этого времени, в какой-то момент будет поражен, сколь недостаточно объяснять такое образование партий исключительно политико-экономическими причинами, как это имеет место в современных исторических исследованиях. Экономические противоречия, которые берут за основу, по большей части всего лишь схематические конструкции, которые при всём желании нельзя было бы извлечь из источников. Никто не станет отрицать наличия экономических факторов, влиявших на возникновение всех этих партий, но неудовлетворенность результатами, которых до сих пор удавалось достигнуть, подводит к вопросу, не обещает ли социологический метод объяснения борьбы партий во времена позднего Средневековья б?льших преимуществ, нежели метод политико-экономический. Что действительно помогают понять источники относительно возникновения партий, так это приблизительно следующее. В чисто феодальные времена повсюду возникали отдельные, ограниченные конфликты, в основе которых невозможно обнаружить никакого иного экономического мотива, кроме того, что одни завидовали богатству других. Не только богатство порождало зависть, но ничуть не меньше – и слава. Фамильная гордость, жажда мести, пылкая верность сторонников – вот каковы были главные побуждения. По мере того как мощь государства крепнет и ширится, семейные раздоры резко поляризуются по отношению к феодальной власти, что и ведет к образованию партий, которые, однако, видят основания для своего разграничения исключительно в солидарности и корпоративной чести. Постигнем ли мы лучше суть этого процесса, постулируя лишь экономические противоречия? Если проницательный современник свидетельствует, что для ненависти между хукcами и кабельяусами⁸⁹ нельзя было обнаружить никаких разумных оснований⁹⁰, нам не следует пренебрежительно пожимать плечами, пытаясь быть умнее, чем он. Действительно, нет какого-то одного-единственного удовлетворительного объяснения, почему Вассенаары были хукcами, a Эгмонты – кабельяусами. Ибо экономические различия, характеризующие эти два рода, прежде всего были результатом их позиции по отношению к своему государю – в качестве приверженцев той или другой партии⁹¹.

Насколько бурными могли быть душевные проявления верности сюзерену, может поведать любая страница средневековой истории. Поэт, автор миракля Marieken van Nimwegen, показывает нам, как после бурной перебранки с соседками из-за ссоры между герцогами Арнольдом и Адольфом Хелдерскими⁹² злая тетка юной Марикен в ярости выгоняет свою племянницу из дому, а позднее, с досады, что старый герцог был освобожден из темницы, лишает себя жизни. Всё это понадобилось поэту, чтобы предостеречь от опасностей подобной «партийности». Он избирает экстремальный прием: самоубийство в знак солидарности со своей партией, несомненно преувеличение, но тем самым доказывающее, сколь страстный характер приписывает поэт этому чувству.

Есть и более утешительные примеры. В Аббевилле среди ночи советники магистрата велят бить в колокола по прибытии гонца, посланного Карлом Шароле с просьбой молиться о выздоровлении своего отца. Встревоженные горожане устремляются в церковь, ставят сотни свечей и, опустившись на колени или распростершись ниц, в слезах, остаются там на всю ночь; а колокола звонят непрестанно⁹³.

Когда горожане Парижа в 1429 г., еще будучи приверженцами англо-бургундской партии, узнают, что брат Ришар, который как раз тогда всё еще потрясал их своими страстными проповедями, – арманьяк, с тайным умыслом разглагольствующий по градам и весям, они тут же, во имя Господа и святых, проклинают его⁹⁴, а оловянные денежки с именем Христа, которые он раздавал, заменяют андреевским крестом, символом бургиньонов⁹⁵. И даже возобновление азартных игр, против которых ревностно выступал брат Ришар, происходит, по мнению Парижского горожанина, «en despit de luy»⁹⁶ [«назло ему»].

По-видимому, следовало бы полагать, что раскол между Римом и Авиньоном, не имевший под собою никакой догматической почвы, не должен был бы возбуждать религиозные страсти – во всяком случае, в странах, достаточно удаленных от этих двух центров, с населением, знавшим того и другого Папу только по имени и не вовлеченным непосредственно в эту распрю. Однако и там раскол тотчас же выливается в острую и ожесточенную борьбу между двумя партиями, а именно в противопоставление верующих – неверующим. Когда Брюгге отходит от римского Папы к авиньонскому, множество людей оставляют город, покидая свой дом, отказываясь от своих дел и доходов, чтобы переправиться в Утрехт, Льеж или в другое место, сохранявшее верность Папе Урбану VI, и жить там в согласии со своей партией⁹⁷. Накануне битвы при Роозебеке в 1382 г. французские военачальники испытывают сомнение, развернуть или нет перед своими войсками орифламму против фламандских повстанцев, ибо священное королевское знамя могло употребляться только в священных войнах. И решение таково: фламандцы – сторонники Урбана VI, а значит, безбожники⁹⁸. Французский писатель Пьер Сальмон, выполнявший также политические поручения, при посещении Утрехта не мог найти священника, который дал бы ему позволение праздновать Пасху, «pour ce qu’ils disoient que je estoie scismatique et que je cr?oie en B?n?dic l’antipape» [«потому как я-де схизматик и верую в антипапу Бенедикта»], так что он вынужден исповедоваться всего лишь в капелле, как если бы делал это перед священником, и слушать мессу в картузианском монастыре^{99 100}.

Резкое подчеркивание партийных пристрастий и вассальной верности господину принимает еще более острый характер благодаря сильному и возбуждающему воздействию всяческих знаков принадлежности к своей партии: пестрая чреда геральдических цветов, эмблем, девизов, боевых кличей большею частью взывает к памяти об убийстве и смертельной вражде, изредка знаменуют они вещи более радостные. Чуть не две тысячи человек выходят навстречу юному Карлу VI при его торжественном въезде в Париж в 1380 г., все одинаково наряженные наполовину в зеленое, наполовину в белое. Трижды, с 1411 по 1423 г., парижане меняют свое одеяние: они носят лиловые шляпы с андреевским крестом, потом белые, а затем вновь фиолетовые. Даже духовенство, женщины и дети не остаются вне этой моды. Во время бургиньонского террора в Париже в 1411 г. каждое воскресенье арманьяков под колокольный звон отлучают от Церкви; изображения святых украшены андреевскими крестами, и даже некоторые священники, как утверждали, во время мессы или при совершении обряда крещения творят крестное знамение не прямо, соответственно форме креста, на котором был распят Иисус Христос, а наискось¹⁰¹.

Слепая страсть в следовании своей партии, своему господину, просто своему делу была отчасти формой выражения твердого как камень и незыблемого как скала чувства справедливости, свойственного человеку Средневековья, формой выражения его непоколебимой уверенности в том, что всякое деяние требует конечного воздаяния. Это чувство справедливости всё еще на три четверти оставалось языческим. И оно требовало отмщения. Хотя Церковь пыталась смягчить правовые обычаи, проповедуя мир, кротость и всепрощение, непосредственное чувство справедливости от этого не менялось. Напротив, Церковь, пожалуй, даже обостряла его, соединяя отвращение к греху с потребностью в воздаянии. И тогда – для пылких душ, увы, слишком часто – в грех превращалось всё то, что делали их противники. Чувство справедливости мало-помалу достигло крайней степени напряжения между двумя полюсами: варварским отношением «око за око, зуб за зуб» – и религиозным отвращением от греха, в то время как стоявшая перед государством задача применения суровых наказаний всё больше и больше ощущалась как настоятельная необходимость. Чувство неуверенности, неодолимый страх, всякий раз вынуждавший во время кризисов умолять власти о применении жестоких мер, в позднем Средневековье превратились в хроническое явление. Мнение о возможности искупления проступка постепенно утрачивалось, становясь не более чем идиллическим остатком прежнего добросердечия, по мере того как всё глубже укоренялось представление, что преступление – это в равной степени и угроза для общества, и оскорбление Божественного величия. Так конец Средневековья стал безумным, кровавым временем пыточного правосудия и судебной жестокости. Ни у кого не возникало ни малейшего сомнения, заслуживает или нет преступник вынесенного ему наказания. Глубокое внутреннее удовлетворение вызывали волнующие акты свершения правосудия, когда они исходили от самого государя. С развернутыми знаменами приступали власти к очередной кампании суровых судебных преследований то разбойников и всякого опасного сброда, то магов и ведьм, то содомитов.

В жестокости юстиции позднего Средневековья нас поражает не болезненная извращенность, но животное, тупое веселье толпы, которое здесь царит, как на ярмарке. Горожане Монса, не жалея денег, выкупают главаря разбойников ради удовольствия видеть, как его четвертуют, «dont le peuple fust plus joyeulx que si un nouveau corps sainct estoit ressuscit?»¹⁰² [«и была оттого людям радость большая, нежели бы новый святой во плоти воскрес»]. В Брюгге в 1488 г. на рыночной площади на возвышении установлена дыба, так, чтобы она могла быть видна томящемуся в плену королю Максимилиану; народ, которому кажется недостаточным всё снова и снова взирать на то, как пытают подозреваемых в измене советников магистрата, оттягивает свершение казни, – тогда как те о ней умоляют, – лишь бы еще более насладиться зрелищем истязаний¹⁰³.

До каких несовместимых с христианством крайностей доходило смешение веры с жаждой мести, показывает обычай, господствовавший во Франции и Англии: отказывать приговоренному к смерти не только в причастии, но и в исповеди. Его хотели тем самым лишить спасения души, отягчая страх смерти неизбежностью адских мучений. Напрасно Папа Климент V в 1311 г. повелел допускать осужденных по крайней мере к таинству покаяния. Политик-идеалист Филипп дё Мезьер вновь настаивает на этом сначала при Карле V Французском и затем при Карле VI. Канцлер Пьер д’Оржемон, однако, – «forte cervelle» [«упрямые мозги»] которого, по выражению Мезьера, сдвинуть с места было труднее, чем жернов, – этому воспротивился, и Карл V, мудрый, миролюбивый король, объявил, что, пока он жив, обычай останется без изменения. И только когда к требованию Мезьера присоединился голос Жана Жерсона, с его пятью доводами против означенного нарушения, королевский эдикт от 12 февраля 1397 г. повелел допускать к исповеди приговоренных к смерти преступников. Пьер дё Краон, чьими стараниями было принято это решение, воздвиг в Париже рядом с виселицей каменный крест, стоя около которого, братья-минориты могли оказывать духовную поддержку кающимся преступникам¹⁰⁴. Но и тогда прежний обычай всё еще не был искоренен, и около 1500 г. Этьен Поншье, епископ Парижский, вынужден был возобновить постановление Климента V. В 1427 г. в Париже вешают одного молодого разбойника, дворянина. Присутствующий на казни видный чиновник, главный казначей регента¹⁰⁵, из ненависти к осужденному не только лишает его исповеди, о которой тот его молит, но и лезет следом за ним по приставной лесенке, осыпая его бранью, и бьет его палкой; достается и палачу за то, что тот увещевал жертву подумать о спасении своей души. Перепуганный палач торопится, веревка рвется, несчастный разбойник падает, ломая себе ногу и несколько ребер, после чего ему снова приходится взбираться на виселицу¹⁰⁶.

В Средневековье отсутствуют все те чувства, которые сделали наше представление о правосудии робким и нерешительным. Это и мысль о неполной вменяемости подсудимого, и возможность судебной ошибки; отсутствовало представление о том, что общество виновно в преступлении отдельного человека; не задавались вопросом, можно ли исправить преступника, вместо того чтобы обрекать его на страдания. Или скажем так: эти чувства не то чтобы вовсе отсутствовали, но оставались невыраженными, сливаясь в одно безотчетное чувство жалости и готовности к прощению, что, однако, независимо от вины, то и дело вытеснялось жестоким удовлетворением от достигнутой справедливости. Там, где мы нерешительно отмериваем смягченные наказания, лишь наполовину признавая вину подсудимого, средневековое правосудие знает только две крайности: полную меру жестокого наказания – и милосердие. Одаривая милосердием, тогда гораздо менее, чем теперь, задавались вопросом, заслуживает ли обвиняемый милости в силу тех или иных особых причин: всякая вина, в том числе и самая очевидная, могла быть отпущена когда угодно. В действительности же прощение далеко не всегда было делом чистого милосердия. Удивительно, с какой невозмутимостью современники повествуют, как заступничество знатных родичей обеспечивает выдачу преступникам «lettres de r?mission» [«актов помилования»]. Надо сказать, однако, что во многих из таких актов речь идет вовсе не о знати, а о бедняках из простонародья, не располагавших высокими покровителями¹⁰⁷.

Непосредственное противоположение беспощадности и милосердия господствует в нравах и вне сферы отправления правосудия. Поразительное жестокосердие по отношению к обездоленным и калекам соседствует с трогательной сердечностью, тем сокровенным чувством родственной близости к убогим, больным, безумным, которое, наряду с жестокостью, так хорошо знакомо нам по русской литературе. Удовольствие, которое люди испытывают при виде казни, по крайней мере, понятно и не в малой степени даже оправдано их стремлением к удовлетворению чувства справедливости. В невероятной же, наивной беспощадности, грубости, оскорбительных насмешках, злорадстве, с которыми окружающие взирают на бедствия всяких несчастных, облагораживающий элемент удовлетворенного чувства справедливости совершенно отсутствует. Хронист Пьер дё Фенен заключает повествование о казни шайки мародеров следующими словами: «et faisoit-on grantris?e, pour ce que c’estoient tous gens de povre estat»¹⁰⁸ [«и хохотали изрядно, потому как все они были худого сословия»].

В Париже в 1425 г. устраивают esbatement [потеху] с участием четырех слепцов, которые должны были, облачившись в латы, сразиться друг с другом и получить затем в награду свинью. За день до этого зрелища они шествуют через весь город в полном боевом снаряжении, предводительствуемые волынщиком и знаменосцем, который несет огромный флаг с изображением свиньи¹⁰⁹.

Веласкес сохранил для нас проникновенные, горестные личины карлиц, которые в роли дурочек еще были в чести при испанском дворе в его время. Держать их было излюбленной забавой многих дворов в XV в. Во время затейливых entremets [интермедий, развлечений перед десертом] на грандиозных придворных празднествах они демонстрировали свое искусство, так же как и свое уродство. Всем известна была мадам д’Ор, златовласая карлица Филиппа Бургундского. Ей велено было бороться с акробатом Хансом¹¹⁰. Во время свадебных празднеств Карла Смелого и Маргариты Йоркской в 1468 г. мадам дё Богран, «la naine de Mademoiselle de Bourgogne» [«карлица принцессы Бургундской»], наряженная пастушкой, появляется верхом на золотом льве, превосходящем размерами лошадь. Лев открывает и закрывает пасть и поет приветственные куплеты; маленькую пастушку вручают в подарок молодой герцогине и усаживают на стол¹¹¹. До нас не дошли жалобы этих крохотных женщин на свою участь; счета расходов на их содержание куда более красноречивы. Они рассказывают о том, как герцогиня повелела доставить такую карлицу прямо из родительского дома, о том, что отец или мать привели ее, что они позднее нередко приходили ее навещать и получали вознаграждение. «Au p?re de Belon la folle, qui estoit venu veoir sa fille…» [«Отцу дурочки Белон, приходившему повидать свою дочь…»]. Радовался ли, возвращаясь, отец и был ли он горд придворной службой своей дочери? В том же году замочных дел мастер доставил в Блуа два железных ошейника, один «pour attacher Belon la folle et l’autre pour mettre au col de la cingesse de Madame la Duchesse» ¹¹²[«для дурочки Белон и иной – дабы надеть на шею обезьянке госпожи герцогини»].

Что касается отношения к душевнобольным, то об этом можно судить по дошедшим до нас сведениям о болезни Карла VI, который, разумеется, получал уход, выгодно отличавшийся от всего того, на что могли рассчитывать прочие. Чтобы избавить несчастного безумца от мучительного недуга, не могли придумать ничего лучше, как подстроить внезапное нападение на него дюжины человек, совершенно черных с головы до ног, – словно это черти явились за ним, чтобы утащить его в преисподнюю¹¹³.

В жестокосердии тех времен есть некое простодушие инженю, отчего почти уже готовый приговор замирает на наших устах. В разгар эпидемии чумы, опустошавшей Париж, герцог Бургундский и герцог Орлеанский призывают учинить cour d’amours [суд любви]¹¹⁴, дабы немного рассеяться¹¹⁵. В один из перерывов в ходе зверской резни арманьяков в 1418 г. горожане Парижа учреждают в церкви св. Евстахия братство св. Андрея. Каждый, будь то клирик или мирянин, носит венок из алых роз, и вся церковь полна ими и благоухает так, «comme s’il fust lav? d’eau rose»¹¹⁶ [«словно умылась она водою розовой»]. Когда процессы над ведьмами, в 1461 г. опустошавшие Аррас подобно адскому бедствию¹¹⁷, в конце концов прекращаются, горожане празднуют победу правосудия, состязаясь в разыгрывании folies moralis?es [дурачеств с нравоучениями]¹¹⁸, где первым призом служит серебряная лилия, а четвертым – пара каплунов; между тем как замученные жертвы гниют в могиле¹¹⁹.

Так неистова и пестра была эта жизнь, где к запаху роз примешивался запах крови. Словно исполин с детской головкой, народ бросался от удушающих адских страхов – к младенческим радостям, от дикой жестокости – к слезливому умилению. Жизнь полна крайностей: безусловное отречение от всех мирских радостей – и безумная тяга к наживе и наслаждениям, мрачная ненависть – и смешливость и добродушие.

От светлой половины жизни этого времени дошло до нас лишь немногое: кажется, что вся нежная радость и ясность души XV столетия ушла в его живопись, кристаллизовалась в прозрачную чистоту его возвышенной музыки. Смех этого поколения умер, а его непосредственность, жажда жизни и беззаботное веселье еще живут разве что в народных песнях и юморе. Но этого довольно, чтобы к нашей тоске по минувшей красе былых времен присоединилось страстное влечение к солнечному свету века ван Эйка. Однако тому, кто пытается углубиться в эту эпоху, удержать радостную ее сторону зачастую не так-то просто. Ибо вне сферы искусства всё будто объято мраком. Грозные предостережения проповедников, усталые вздохи высокой литературы, монотонные свидетельства документов и хроник – всё это рисует нам пеструю картину кричащих грехов и вопиющего бедствия.

Времена, последовавшие за Реформацией, уже не знали смертных грехов гордыни, гневливости, корыстолюбия, доведенных до состояния того багрово-красного жара, того наглого бесстыдства, с которым они щеголяли в людях XV столетия. Это безудержное бургундское высокомерие! Вся история рода герцогов Бургундских: от первого доблестного рыцарского деяния, столь высоко вознесшего первого из Филиппов, жгучей ревности Иоанна Бесстрашного, черной жажды мщения после его смерти, а затем долгого лета еще одного Magnifico [Великолепного], Филиппа Доброго, и кончая безрассудным упрямством, сгубившим Карла Смелого вместе с его высокими помыслами¹²⁰, – не есть ли это поистине поэма героического высокомерия? Из всех стран Запада в их землях жизнь била ключом наиболее щедро: и в самой Бургундии, полной силы и крепости, как ее вино, и в «la col?rique Picardie» [«пылкой Пикардии»], и в ненасытной, богатой Фландрии. Именно здесь живопись, скульптура и музыка расцветают во всём великолепии – и здесь же господствует жестокая месть, а насилие и варварство дают себе волю и среди знати, и в бюргерстве¹²¹.

Ни одно зло этого времени не поминается чаще корыстолюбия. Гордыню и корыстолюбие можно противопоставить друг другу как грехи прежнего – и нового времени. Гордыня, высокомерие – грех феодальной, иерархической эпохи, когда владения и богатства еще не обладают заметной подвижностью. Ощущение власти еще не основывается исключительно на богатстве; ей придается более личный характер, и, стремясь получить признание, власть должна выставлять себя напоказ: таковы впечатляющие торжественные выходы лиц, облеченных властью, в сопровождении многочисленной свиты приверженцев, в блеске пышных одежд и дорогих украшений. Представление о том, что одни стоят выше других, неизменно питается живыми формами феодального, иерархического сознания: коленопреклоненным почтением и покорностью, церемониальными знаками уважения и пышным великолепием знати; всё это заставляет воспринимать возвышение одних над другими как нечто абсолютно естественное и вполне справедливое.

Грех гордыни носит символический и богословский характер, корни его глубоко сидят в почве всех представлений о жизни и о мире вообще. Superbia [Гордыня] была истоком и причиной всякого зла; возгордившись, Люцифер положил начало всяческой гибели. Так полагал блаженный Августин, так думали и впоследствии: гордыня – источник всех грехов, они вырастают из нее, как растение вырастает из семени¹²².

Но в Писании, помимо слов, подкрепляющих это мнение: «A superbia initium sumpsit omnis perditio» [«В Гордыне погибель» – Тов 4, 13], имеются и другие: «Radix omnium malorum est cupiditas» [«Корень бо всех зол есть сребролюбие» – 1 Тим 6, 10]. Так что корень всех зол могли видеть и в алчности. Ибо под cupiditas, которая в ряду смертных грехов прямо не фигурировала, понималась здесь скупость – согласно иному толкованию этого текста¹²³. И похоже, что преимущественно начиная с XIII в. укрепляется убеждение в том, что именно необузданная алчность ведет к гибели мира, – вытесняя из умов современников представление о гордыне как о первейшем и пагубнейшем из пороков. Прежнее богословское подчеркивание Гордыни заглушается постоянно увеличивающимся хором голосов тех, кто всевозможные бедствия этого времени выводит из бесстыдно возрастающей алчности – как ни проклинал ее Данте: «La cieca cupidigia!»¹²⁴ [«Слепая алчность!»].

Алчность не имеет символического и богословского характера, который присущ гордыне; это грех природный, материальный, чисто земная страсть. Алчность – порок того периода, когда денежное обращение перемещает, высвобождает предпосылки обретения власти. Человеческое достоинство оценивается теперь путем простого расчета. Открываются доселе невиданные возможности накопления сокровищ и удовлетворения неукротимых желаний. Причем сокровища эти пока еще не обрели той призрачной неосязаемости, которую придало капиталу современное развитие кредитной системы: это всё еще то самое желтое золото, которое прежде всего и приходит на ум. Обращение с богатством еще не превратилось в автоматический или механический процесс из-за долгосрочных капиталовложений: удовлетворения ищут в неистовых крайностях скупости – и расточительства. В расточительстве алчность вступает в союз с прежней гордыней. Последняя всё еще крепка и живуча: идея феодальной иерархии всё еще не потускнела, накал страсти к роскоши и великолепию, нарядам и украшениям всё еще пурпурно-ярок.

Именно сочетание с примитивной гордостью придает алчности в период позднего Средневековья нечто непосредственное, пылкое и неистовое, что в более поздние времена, по-видимому, безвозвратно утрачивается. Протестантство и Ренессанс наполнили корыстолюбие этическим содержанием, узаконив его как необходимое условие благоденствия. Клеймо на нем бледнело по мере того, как отказ от земных благ признавали всё менее похвальным и убедительным. Но позднее Средневековье между порочной алчностью – и щедростью или добровольной бедностью было в состоянии видеть лишь неразрешимое противоречие.

В литературе этого времени, в хрониках, от поговорок до благочестивых трактатов – повсюду мы обнаруживаем жгучую ненависть к богачам, жалобы на алчность великих мира сего. Иной раз это выглядит как смутное предвестие классовой борьбы, выраженное в форме нравственного возмущения. Здесь документы как источники сведений о реальных событиях вполне могут дать нам почувствовать жизнь этой эпохи: все отчеты о судебных процессах пестрят примерами бесстыднейшей алчности.

В 1436 г. оказалось возможным на 22 дня приостановить службу в одной из наиболее посещавшихся парижских церквей из-за того, что епископ отказывался вновь освятить ее, пока не получит некоторой суммы денег от двух нищих, осквернивших храм тем, что подрались в нем до крови. Они же суммы таковой не имели. Епископ этот, Жак дю Шателье, известен был как «ung homme tr?s pompeux, convoicteux, plus mondain que son estat ne requeroit» [«человек весьма чванливый, алчный и куда более мирской, нежели его сан того требовал»]. И не далее как в 1441 г., при преемнике его Дени дё Мулене, случилось подобное же происшествие. На сей раз самое известное и наиболее популярное в Париже кладбище des Innocents [Невинноубиенных младенцев] было закрыто для похорон и процессий в течение четырех месяцев, поскольку епископ потребовал за это пошлину куда большую, чем прихожане кладбищенской церкви были в состоянии ему выплатить. Епископ этот был «homme tr?s pou piteux ? quelque personne, s’il ne recevoit argent ou aucun don qui le vaulsist, et pour vray on disoit qu’il avait plus de cinquante proc?s en Parlement, car de lui n’avoit on rien sans proc?s»¹²⁵ [«человек мало к кому жалостливый, доколе за то мзды не получит, либо иного чего; и воистину говорили о нем, вели-де против него в парламенте десятков пять жалоб или более, ведая, что добиться от него чего-либо без суда было никак невозможно»]. Стоит лишь проследить шаг за шагом карьеру кого-либо из нуворишей этого времени – взять хотя бы историю семьи д’Оржемон, со всей ее низменной скаредностью и сутяжничеством, – чтобы понять ненависть народа, гнев проповедников и поэтов, беспрестанно изливавшийся на богатых¹²⁶.

Народ не мог воспринимать и собственную судьбу, и творившееся вокруг иначе, как нескончаемое бедствие дурного правления, вымогательств, дороговизны, лишений, чумы, войн и разбоя. Затяжные формы, которые обычно принимала война, ощущение постоянной тревоги в городах и деревнях, то и дело подвергавшихся нашествию всякого опасного сброда, вечная угроза стать жертвой жестокого и неправедного правосудия – а помимо всего этого, еще и гнетущая боязнь адских мук, страх перед чертями и ведьмами – не давали угаснуть чувству всеобщей беззащитности, что вполне способно было окрасить жизнь в самые мрачные краски. Но не только бедные и ничтожные были беззащитны перед такими ударами; в жизни советников магистрата и знати тоже, как правило, встречались резкие перемены судьбы и всяческие невзгоды. Пикардиец Матьё д’Эскуши – один из бытописателей, которых XV век дал в таком изобилии; его хроника проста, точна и свободна от партийных пристрастий, она насыщена обычным почитанием рыцарских идеалов и обычными морализирующими тенденциями и вроде бы заставляет нас предположить в авторе добропорядочного человека, отдавшего все усилия тщательному историческому исследованию. Но какова, оказывается, была его жизнь, которую издатель исторического труда этого автора извлек на свет из архивов!¹²⁷ Матьё д’Эскуши начинает свою карьеру в магистрате как советник, член муниципалитета, присяжный заседатель и прево города Перонна между 1440 и 1450 гг. С первых же дней мы находим его во вражде с семьей прокурора этого города Жана Фромана, – вражде, сопровождавшейся постоянными судебными тяжбами. Так, прокурор преследует д’Эскуши в судебном порядке за подлог и убийство, затем за «exc?s et attemptaz» [«бесчинства и покушения»]. Прево, в свою очередь, угрожает вдове своего врага следствием по обвинению в колдовстве, в чем ее и вправду подозревали; женщине, однако, удается заполучить предписание, в силу которого д’Эскуши вынужден передать следствие органам правосудия. В дело вмешивается Парижский парламент, и д’Эскуши в первый раз оказывается за решеткой. После этого мы видим его один раз в плену и еще шесть раз в заключении – и всякий раз по серьезному уголовному обвинению. Не раз его заковывают в кандалы. К состязанию в обоюдных обвинениях между семьей Фроманов и д’Эскуши добавляется ожесточенная стычка, в ходе которой д’Эскуши ранен сыном Фромана. Оба нанимают бандитов, покушаясь на жизнь друг друга. После того как эта бесконечная вражда исчезает из поля нашего зрения, черед приходит новым событиям. На сей раз наш прево ранен каким-то монахом; новые жалобы, затем д’Эскуши переселяется в Нель, по-видимому подозреваемый в преступлениях. И всё это не мешает ему делать карьеру: он становится бальи, прево Рибемона и королевским прокурором Сен-Кантена, его возводят в дворянское достоинство. После новых ранений, тюремных заключений и денежных штрафов мы обнаруживаем его на военной службе: в 1465 г. при Монлери он сражается за короля против Карла Смелого и попадает в плен. Затем из очередного похода он возвращается изувеченным. Даже когда он женится, это не означает перехода к спокойной жизни. По обвинению в подделке печати его под стражей препровождают в Париж «comme larron et murdrier» [«как разбойника и убийцу»]; теперь д’Эскуши в ссоре с советником магистрата Компьена, по делу которого он должен был провести расследование; пытками у него вырывают признание, ему отказывают в праве на апелляцию, выносят приговор, затем реабилитируют, потом снова выносят приговор, пока, наконец, следы его существования, протекавшего среди ненависти и преследований, вовсе не исчезают из документов.

Всякий раз, как мы пытаемся проследить судьбы людей по источникам тех времен, перед нами встают подобные картины бурно прожитых жизней. Вникнем, к примеру, в детали, собранные Пьером Шампьоном и касающиеся персонажей, которых Вийон либо упомянул, либо имел в виду в своем Testament [Большом завещании]¹²⁸, или же обратимся к заметкам Тюэте к Дневнику Парижского горожанина. Мы увидим судебные процессы, преступления, распри, преследования, и так без конца. И всё это – судьбы произвольно взятых людей, нашедшие отражение в судебных, церковных и иных документах. Хроники, подобные составленной Жаком дю Клерком, этому собранию злодеяний, или дневник Филиппа дё Виньоля, горожанина Меца¹²⁹, могут, конечно, рисовать картину этого времени слишком черными красками; даже lettres de r?mission [акты помилования], которые воспроизводят перед нашим взором повседневную жизнь столь живо и точно, из-за своей криминальной тематики освещают исключительно лишь ее темные стороны. И всё же каждое свидетельство, извлеченное из любого произвольного материала, неизменно упрочивает самые мрачные представления об этой эпохе.

Это злой мир. Повсюду вздымается пламя ненависти и насилия, повсюду правит несправедливость; черные крыла Сатаны покрывают тьмою всю землю. Люди ждут, что вот-вот придет конец света. Но обращения и раскаяния не происходит; Церковь борется, проповедники и поэты сетуют и предостерегают напрасно.

ГЛАВА II
Желание более прекрасной жизни

Каждая эпоха жаждет некоего более прекрасного мира. Чем глубже отчаяние и подавленность в неурядицах настоящего, тем более сокровенна такая жажда. На исходе Средневековья основной тон жизни – уныние и усталость. Мотив бодрой радости бытия и веры в силу, способную к великим свершениям, – как он звучит в истории Ренессанса и Просвещения, – едва ли заметен в сфере франко-бургундской культуры XV в. Но было ли это общество более несчастно, чем любое другое? Иногда этому можно поверить. Где бы ни искать свидетельств об этом времени: у историографов и поэтов, в проповедях и богословских трактатах и, разумеется, в документах, – мы повсюду сталкиваемся с напоминаниями о распрях, ненависти и злобе, алчности, дикости и нищете. Возникает вопрос: неужели эта эпоха не знала радостей, помимо тех, которые она черпала в жестокости, высокомерии и неумеренности; неужели не существовало где-либо кроткого веселья и спокойной счастливой жизни? Вообще говоря, всякое время оставляет после себя гораздо больше следов своих страданий, чем своего счастья. Бедствия – вот из чего творится история. И всё же какая-то безотчетная убежденность говорит нам, что счастливая жизнь, веселая радость и сладостный покой, выпавшие на долю одной эпохи, в итоге не слишком отличаются от всего того, что происходит в любое другое время. Но сияние счастья, радовавшего людей позднего Средневековья, исчезло не полностью: оно всё еще живо в народных песнях, в музыке, в тихих далях пейзажей и в строгих чертах портретов.

Однако в XV в. восхваление жизни, прославление окружающего мира еще не превратилось в обычай, еще не стало хорошим тоном, если можно так выразиться. Тот, кто внимательно следил за повседневным ходом вещей и затем выносил жизни свой приговор, отмечал обыкновенно лишь печаль и отчаянье. Он видел, как время устремлялось к концу и всё земное близилось к гибели. Оптимизм, возраставший со времен Ренессанса, чтобы достичь своей высшей точки в XVIII столетии, был еще чужд французскому духу XV в. Так кто же всё-таки те, кто первыми с надеждой и удовлетворением говорят о своей эпохе? Не поэты и, уж конечно, не религиозные мыслители, не государственные деятели – но ученые, гуманисты. Ликование, вызванное заново открытой античной мудростью, – вот что представляет собою та радость, которую им дает настоящее; всё это – чисто интеллектуальный триумф! Столь знаменитый восторженный возглас Ульриха фон Гуттена: «О saeculum, о literae! juvat vivere!» – «О век! О словесность! О радость жизни!» – понимают обычно в чересчур уж широком смысле. Здесь ликует в гораздо большей степени восторженный литератор, чем человек во всей своей цельности. Можно было бы привести немалое число подобных выражений восторга, появлявшихся начиная с XVI столетия и прославлявших величие своего времени, но всегда обнаруживается, что касаются они почти исключительно возрождения духовной культуры и ни в коей мере не являются дифирамбами, воспевающими радость жизни во всей ее полноте; не говоря уже о том, что у гуманистов отношение к жизни характеризовалось умеренностью и уходом от мира, как то было свойственно еще древнему благочестию. Лучше этих так часто цитируемых слов фон Гуттена взгляды гуманистов раскрывают письма Эразма, написанные около 1517 г. Вряд ли они появились бы позже, поскольку оптимизм, заставивший вырваться у него эти радостные нотки, уже довольно скоро ослабевает.

«По правде сказать, – пишет Эразм в начале 1517 г. Вольфгангу Фабрициусу Капитону¹³⁰, – не так уж я и падок до жизни, то ли из-за того, что я, как видно, пожил вполне достаточно, ибо вступил в пятьдесят первый свой год, то ли из-за того, что в жизни сей не вижу ничего прекрасного или приятного настолько, чтобы оно своей исключительностью способно было пробудить интерес у того, кому христианская вера дала истинное упование, что всякого, в меру своих сил хранившего благочестие, ожидает впереди жизнь гораздо более счастливая. И однако же, я почти с наслаждением вернул бы себе на несколько лет молодость только ради того, чтобы в недалеком будущем увидеть, как я на то надеюсь, приход золотого века». Он описывает затем, насколько все государи Европы единодушны в своей склонности к миру (столь для него драгоценному), и продолжает: «Я склоняюсь к твердой надежде, что не только добрые нравы и христианское благочестие, но также очищенная, подлинная словесность и прекраснейшие науки частью возродятся, частью расцветут вновь». Под монаршим покровительством, само собой разумеется. «Благочестивым намерениям государей благодарны мы за то, что повсюду, как бы по обращенному к нам мановению, видим, как пробуждаются, как возникают блистательные умы и вступают друг с другом в союз ради восстановления доброй словесности (ad restituendas optimas literas)».

Таково в чистом виде выражение оптимизма XVI в., основного настроения Ренессанса и Гуманизма. И видим мы здесь нечто совсем другое, нежели безудержную жизнерадостность, которую обычно принимают за господствующее настроение Ренессанса. Эразмовское восприятие жизни исполнено робости, оно кажется несколько принужденным и прежде всего крайне рассудочным. Но при всём том в нем звучит нечто такое, что в XV в. вне Италии еще было неслыханно. И во Франции, и в Бургундии к 1400 г. люди всё еще находят удовольствие в том, чтобы поносить свою жизнь и свою эпоху. И что еще более примечательно (как параллель – вспомним о байронизме): чем глубже человек вовлечен в мирскую жизнь, тем более мрачно его настроение. Сильнее всего выразить глубокую меланхолию, свойственную этому времени, суждено было, таким образом, вовсе не тем, кто в кабинете ученого или в монашеской келье решительно отвернулся от мира. Нет, в первую очередь это хронисты и модные придворные поэты, не взошедшие на вершины культуры и неспособные черпать в интеллектуальных радостях надежду на лучшее; они беспрестанно жалуются на всеобщий упадок и одряхление и отчаиваются в мире и справедливости. Никто столь бесконечно, как Эсташ Дешан, не повторял своих жалоб на то, что всё прекрасное в мире уже утрачено:

Temps de doleur et de temptacion,

Aages de plour, d’envie et de tourment,

Temps de langour et de dampnacion,

Aages meneur pr?s du definement,

Temps plain d’orreur qui tout fait faussement,

Aages menteur, plain d’orgueil et d’envie,

Temps sanz honeur et sanz vray jugement,

Aage en tristour qui abr?ge la vie¹³¹.

О времена соблазнов, горьких слез,

Век зависти, гордыни и мученья,

О времена тоски, ушедших грез,

Век, чьим недугам нету излеченья,

О времена конца, ожесточенья,

Век, в коем страх и зависть мы познали,

О времена к бесчестному влеченья,

Век нашу жизнь снедающей печали.

В подобном духе сочинял он свои баллады десятками: монотонные, вялые вариации на всё ту же унылую тему. В высших сословиях должна была царить сильнейшая меланхолия, чтобы придворная знать заставляла своего поэта-поденщика постоянно повторять следующие мелодии:

Toute l?esse deffaut,

Tous cueurs ont prins par assaut

Tristesse et merencolie¹³².

Всем радостям конец,

О сколько ранили сердец

Меранхолия и печаль¹³³.

Жан Мешино на три четверти века позже Дешана всё еще поет в том же тоне:

О mis?rable et tr?s dolente vie!..

La guerre avons, mortalit?, famine;

Le froid, le chaud, le jour, la nuit nous mine;

Puces, cirons et tant d’autre vermine

Nous guerroyent. Bref, mis?re domine

Noz mechans corps, dont le vivre est tr?s court.

О жалкое, прескорбное житье!..

Война, смерть, глад нам гибелью грозят;

Днем, ночью зной иль стужа нас томят;

Блоха и клещ и прочий мерзкий гад

Нас истребляют. Сжалься, Боже, град

Сей отврати от кратких жизнью тел.

Он также постоянно высказывает горькое убеждение, что в мире всё идет дурно: справедливость утрачена, великие мира сего обирают малых, малые же – друг друга. Извечная ипохондрия доводит его, как он говорит, до грани самоубийства. Вот как он описывает сам себя:

Et je, le pouvre escrivain,

Au cueur triste, faible et vain,

Voyant de chascun le dueil,

Soucy me tient en sa main;

Toujours les larmes ? l’oeil,

Rien fors mourir je ne vueil¹³⁴.

Злосчастный сочинитель я,

Тщета и грусть гнетут меня,

Печалуюсь и не ропщу,

Всё горше мне день ото дня;

Нет сил, всё боле я грущу,

Одной лишь смерти я ищу.

Все эти выражения настроения столь видных персон свидетельствуют о сентиментальной потребности рядить душу в траур. Едва ли не каждый спешит объявить, что не видел в жизни ничего, кроме бедствий, что еще более худшего следует ожидать в будущем и что пройденный им жизненный путь он не хотел бы повторить заново. «Moi douloreux homme, n? en ?clipse de t?n?bres, en espesses bruynes de lamentation» [«Я скорбный человек, рожденный во мраке затмения, в шумных потоках печали»] – так Шателлен представляет себя читателю¹³⁵. «Tant a souffert La Marche» [«О, сколько страдал Ля Марш»] – такой девиз избирает себе придворный поэт и историограф Карла Смелого; одну только горечь видит он в жизни, а его портрет являет нам те скорбные черты, которые приковывают наш взгляд на столь многих изображениях, относящихся к этому времени¹³⁶.

Ничья жизнь в этом столетии не кажется столь полной мирского высокомерия и блистательных поисков наслаждений, до такой степени увенчанной успехом, как жизнь Филиппа Доброго. Но и за его славой таится жизненная усталость его эпохи. Узнав о смерти своего годовалого сына, он произносит: «Если бы Господу было угодно, чтобы я умер в столь раннем возрасте, я счел бы себя счастливцем»¹³⁷.

Примечательно, что в это время в слове меланхолия сливались значения печали, склонности к серьезным размышлениям и к фантазированию – до такой степени, казалось, всякое серьезное умственное занятие должно было переносить в мрачную сферу. Фруассар говорит о Филиппе ван Артевелде, который размышляет о только что полученном им известии: «quant il eut merancoliet une espasse, il s’avisa que il rescriproit aus commissaires dou roi de France» [«когда же он померанхолил некую малость, то решил, что отпишет посланцам короля Франции»] и т. д. О чем-то, своим уродством превосходившем всякие изобразительные возможности, Дешан говорит: не найдется ни одного художника настолько merencolieux, чтобы он мог это выразить¹³⁸.

В пессимизме этих пресыщенных, разочаровавшихся и усталых людей есть и религиозный элемент, правда лишь незначительный. Их усталость от жизни – это своего рода спектакль, скрывающий ожидание близящегося конца света, настроение, которое вновь и вновь пробуждали в душах обращенные к народу проповеди нищенствующих монашеских орденов, полные угроз, предостережений и возвышенных, красочных образов. Мрачные, смутные времена, хронические бедствия войн как нельзя более укрепляли такие мысли. Похоже, что на исходе XIV в. в народе всерьез верили, что с начала Великой Схизмы никто уже более не попадал в рай¹³⁹. Отвращения к суетному блеску придворной жизни самого по себе было вполне достаточно для того, чтобы возникло желание распрощаться с миром. И всё же это настроение депрессии в той мере, как его выражают почти все те, кто находился на службе при дворе, да и сами придворные, едва ли религиозно по своей сути. Самое большее, религиозные представления придают некоторую окраску плоской и однообразной картине простого безразличия к жизни. Стремление бранить жизнь и окружающий мир далеко отстоит от подлинно религиозных представлений. Наш мир, говорит Дешан, подобен старику, впавшему в детство; сначала он был невинен, затем еще долго оставался мудрым, добродетельным, благонравным и храбрым —

Or est laches, chetis et molz,

Vieulx, convoiteus et mal parlant:

Je ne voy que foles et folz…

La fin s’approche, en v?rit?…

Tout va mal…¹⁴⁰

A ныне мерзок, вял и хмур,

Дряхл, алчен стал и злоречив:

Зрю лишь одних глупцов и дур…

Конец уж близок, так и есть…

Всё вкривь да вкось…

Это не только усталость, но и страх перед жизнью, боязнь жизни из-за неизбежных огорчений, которые ей сопутствуют, – состояние духа, которое в буддизме является основой отношения к жизни: боязливое отвращение от тягостной повседневности, страх и чувство брезгливой неприязни при мысли о заботах, болезнях и старости. И этот страх перед жизнью пресыщенные ею разделяют с теми, кто, боясь жизни, никогда не поддавался мирским соблазнам.

Стихи Дешана изливаются потоками малодушного поношения жизни. Счастлив тот, кто не имеет детей, ибо малые дети – это нескончаемый шум, дурные запахи, труды и заботы; детей нужно одевать, обувать, кормить; того и гляди с ними что-нибудь да случится, повсюду их подстерегает опасность, то и дело они плачут от боли. Они болеют и умирают – либо вырастают испорченными, а то и попадают в тюрьму. Словом, ничего, кроме бремени и неприятностей, и никакое счастье не может служить вознаграждением за все заботы, усилия и затраты на воспитание. Наконец, нет хуже несчастья, чем дети, которые безобразны. Поэт не уделяет им ни одного слова любви: у безобразного дурное сердце¹⁴¹, вспоминает он соответствующее место Писания. Счастлив тот, кто не женится, ибо скверная жена испортит всю жизнь, а хорошую всегда боишься утратить. В счастье, равно как и в несчастье, таится опасность. В старости же поэт видит не что иное, как плачевный телесный и духовный упадок, он взирает на нее как на нечто злое и отвратительное, достойное насмешек и лишенное вкуса. Люди старятся рано: женщины в тридцать лет, мужчины в пятьдесят; шестьдесят – это уже предел¹⁴². Как далеки мы здесь от того светлого идеала, с которым Данте в Convivio [Пире] связывает достоинство благородной старости!¹⁴³

Благочестивые устремления, которые у Дешана в какой-то мере присутствуют, могут придать некоторую возвышенность подобным выражениям страха перед жизнью, хотя, впрочем, основным настроением и в этом случае продолжает оставаться скорее унылое малодушие, чем подлинное благочестие. Во всяком случае, в преисполненных серьезности многократных увещеваниях в пользу святой жизни звучит не столько истинное желание святости, сколько отрицательное отношение к самой жизни. Когда безупречный канцлер Парижского университета и светоч богословия Жан Жерсон обращается к своим сестрам с доводами о преимуществах девственности, его аргументами служит длинный перечень несчастий и бед, неотделимых от замужества. Супруг может оказаться пьяницей, или расточителем, или скрягой. Ну а если он будет человеком мужественным и порядочным, то тогда может случиться неурожай, падёж скота или кораблекрушение, которые лишат его всего состояния. Но любая нищета – что она в сравнении с беременностью: сколько женщин скончалось от родов! Какой у кормящей матери сон, какие у нее радости и веселье? А вдруг дети у нее окажутся некрасивыми или же непослушными? А что если она потеряет мужа и останется вдовой, обреченной на прозябание в бедности и заботах!¹⁴⁴

Ощущение глубокой подавленности, неизбежное в этой юдоли скорби, – вот с каким настроением воспринимается повседневная действительность, как только детская радость жизни или слепое наслаждение сменяются размышлениями. Так где же тот более прекрасный мир, к которому не может не стремиться любая эпоха?

Желание более прекрасной жизни во все времена обнаруживало перед собой три пути к этой далекой цели. Первый уводил прочь от мира: это путь отречения от всего мирского. Здесь достижение цели кажется возможным лишь в мире потустороннем, как избавление от всего земного; всякий интерес к миру лишь замедляет, оттягивает наступление обетованного блаженства. Этот путь наличествовал во всех развитых цивилизациях; христианство запечатлело это стремление в душах и как суть индивидуального существования, и как основу культуры с такою силой, что в течение долгого времени почти непреодолимо препятствовало выбору другого пути.

Второй путь вел к улучшению и совершенствованию мира самого по себе. Средние века лишь едва-едва знали это стремление. Для них мир был хорош или плох ровно настолько, насколько это могло быть возможно. Иными словами: всё хорошо, будучи установлено по велению Божию; людские грехи – вот что ввергает мир во всяческие несчастья. Эта эпоха не знает такой побудительной причины мыслей и поступков людей, как сознательное стремление к улучшению и преобразованию общественных или государственных установлений. Сохранять добродетель в занятиях своей профессией – единственная польза, которую можно извлечь из этого мира, но и тогда истинная цель – это жизнь иная. Даже если в формах общественной жизни и появляется что-либо новое, это рассматривается прежде всего как восстановление доброго старого права или же как пресечение злоупотреблений, произведенное по особому указанию властей. Сознательное учреждение всего того, что и вправду задумывалось бы как новое, происходит редко даже в условиях той напряженной законодательной деятельности, которая проводилась во Французской монархии со времен Людовика Святого и которую бургундские герцоги продолжали в своих родовых владениях. То, что такая работа действительно вела к развитию более целесообразных форм государственного порядка, ими совершенно или почти совершенно не осознается. Будущее страны, их собственные устремления еще не являются предметом их интересов; они издают ордонансы и учреждают коллегии в первую очередь ради непосредственного приложения своей власти и выполнения задачи поддержания общего блага.

Ничто так не нагнетало страх перед жизнью и отчаяние перед лицом грядущего, как это всеобщее отсутствие твердой воли к тому, чтобы сделать мир лучше и счастливее. Сам по себе мир не сулил никаких улучшений, и тот, кто жаждал лучшего и тем не менее оказывался неспособным расстаться с миром и мирскими соблазнами, мог лишь впадать в отчаяние; он нигде не видел ни радости, ни надежды; миру оставалось уже недолго, и впереди ожидали только несчастья.

С момента же избрания пути позитивного улучшения мира начинается новое время, когда страх перед жизнью уступает место мужеству и надежде. Но это, собственно, происходит лишь в XVIII в., именно он приносит с собою такое сознание. Ренессанс находил удовлетворение в совершенно иных вещах, черпая в них свое энергичное принятие жизни. Лишь XVIII в. возводит совершенствование человека и общества в непреложную догму, а экономические и социальные устремления следующего столетия расстаются разве только с ее наивностью, не утрачивая ни отваги, ни оптимизма.

Третий путь к более прекрасному миру – путь мечтаний. Этот путь самый удобный – правда, цель при этом нисколько не становится ближе. Раз уж земная действительность столь безнадежно убога, а отказ от мира столь труден, так скрасим же свое существование прекрасной иллюзией, перенесемся в страну безоблачных грез и фантазий, сгладим действительность восхищением перед идеалом. Это несложная тема; после первого же аккорда звучит фуга, подхватывающая и уносящая душу: одной-единственной, слагающейся из грез картины счастья идиллически-прекрасных былых времен здесь будет вполне достаточно, здесь хватит всего только взгляда на их героику и их добродетели – так же как солнечной радости жизни на лоне природы и в согласии с нею. На этих нескольких темах: героев, мудрецов и буколической жизни – со времен античности зиждется культура изящной словесности. В Средневековье, Ренессансе, XVIII да и XIX вв. мы обнаруживаем лишь всё новые вариации этой старой мелодии.

Ограничивается ли, однако, этот третий путь к более прекрасной жизни – бегство от суровой действительности в царство прекрасных грез – лишь изящной словесностью? Несомненно, в нем кроется нечто большее. Этот путь затрагивает форму и содержание общественной жизни точно так же, как и первые два стремления, – и тем сильнее, чем примитивнее та или иная культура.

Названные три подхода воздействуют на реальную жизнь далеко не одинаково. Наиболее тесный и постоянный контакт между жизнедеятельностью и идеалом осуществляется там, где идея нацелена на улучшение и усовершенствование мира как такового. Тогда воодушевление и мужество направлены на сам вещественный труд, тогда энергией пронизана непосредственная действительность, и люди, действующие в соответствии со своей жизненной целью, одновременно устремлены к достижению идеала. Если угодно, воодушевляющим мотивом и здесь служит мечта о счастье. В известной степени каждая культура стремится к осуществлению мира грез в рамках действительности, прибегая для этого к преобразованию форм данного общества. Однако если в ином случае речь идет лишь о духовном преобразовании: о противопоставлении кажущейся достижимости совершенства – грубой действительности, с тем чтобы обрести возможность забыть о последней, на сей раз предмет мечты – действительность сама по себе. Именно ее хотят преобразовать, очистить, улучшить; мир кажется на правильном пути к идеалу только в том случае, если люди продолжают расширять свою деятельность. Идеальная форма жизни кажется лишь незначительно отдаленной от того, что должно быть реально достигнуто; расхождение между мечтой и действительностью не вызывает сколько-нибудь значительного напряжения. Там, где люди удовлетворяют свои стремления к наивысшей продуктивности и более справедливому распределению товаров, где содержанием идеала является благоденствие, свобода и культура, там к искусству жить предъявляются сравнительно малые требования. Там нет необходимости акцентировать положение человека как лица высокого ранга, как героя, мудреца или же подчеркивать черты его придворной утонченности.

Совершенно иное влияние на реальную жизнь оказывает первое из трех направлений: отрицание мира. Тоска по вечному блаженству делает ход земного бытия и формы его безразличными – при условии, что насаждается и поддерживается добродетель. Образу жизни и общественным формам позволяют сохраняться такими, каковы они есть, стремясь, однако, к тому, чтобы они были проникнуты трансцендентальной моралью. Тем самым отвержение мира воздействует на общество не только негативно, через отречение и отказ, но и отражается на нем усилиями полезной деятельности и практического милосердия.

Как же всё-таки влияет на жизнь третье направление: стремление к более прекрасной жизни в согласии с существующим в мечтах идеалом? Оно преобразовывает формы жизненного уклада – в художественные. Но не только в художественных произведениях как таковых выражает оно свою мечту о прекрасном, оно хочет облагородить самоё жизнь тем, что вносит в нее прекрасное, оно наполняет общество элементами игры и новыми формами. Здесь самые высокие требования предъявляются именно к индивидуальному искусству жить, – требования, следовать которым в перипетиях искусной жизненной игры может только элита. Подражать герою и мудрецу доступно не всякому; расцвечивать жизнь героическими или идиллическими красками – слишком дорогое удовольствие, и обычно это не очень-то удается. На стремлении к осуществлению мечты о прекрасном в рамках самог? общества как vitium originis [изначальный порок] лежит отпечаток аристократичности.

Теперь мы приблизились к определению того, под каким углом зрения следует рассматривать культуру на исходе Средневековья. Это – расцвечивание аристократической жизни идеальными формами, жизни, протекающей в искусственном освещении рыцарской романтики; это мир, переодетый в наряды времен короля Артура. Напряжение между формами жизненного уклада и действительностью чрезвычайно велико, освещение сцены – яркое и неестественное.

Желание прекрасной жизни считают наиболее заметным признаком Ренессанса. Именно там видят наиболее полную гармонию между удовлетворением жажды прекрасного в произведениях искусства – и в самой жизни; искусство там служит жизни, а жизнь – искусству как никогда раньше. Но границу между Средневековьем и Ренессансом также и в этом проводят, как правило, слишком резко. Страстное желание облечь жизнь в прекрасные формы, утонченное искусство жизни, красочная разработка жизненного идеала – всё это много старше итальянского кватроченто. Мотивы украшения жизни, развиваемые флорентийцами, суть не что иное, как продолжение старой средневековой традиции: Лоренцо Медичи в той же мере, что и Карл Смелый, придерживается старого рыцарского идеала, видя в нем благородную жизненную форму, которую в некоторых отношениях воспринимает как образец, несмотря на всё ее чисто варварское великолепие. Италия открыла новые горизонты прекрасного в самой жизни, и та действительно зазвучала по-новому, однако отношение к жизни, которое обыкновенно считается характерным для Ренессанса, – стремление придать собственной жизни художественную форму – без преувеличения, никоим образом не было впервые выражено Ренессансом.

Решительное размежевание воззрений на прекрасное в жизни происходит скорее между Ренессансом и эпохой Нового времени. И поворотный пункт находится там, где искусство и жизнь начинают отходить друг от друга, где искусством начинают наслаждаться уже не непосредственно в ходе самой жизни, как благородной частью жизненных радостей, – но в отрыве от жизни, когда к искусству относятся как к чему-то достойному высшего поклонения и обращаются к нему в моменты отдохновения и подъема. Былой дуализм, отделявший Бога от мира, тем самым возвращается вновь, но уже в иной форме: разделения искусства и жизни. Жизненные радости рассечены прямою чертой, которая делит их на две половины: низшую и высшую. Для человека Средневековья обе они были греховны; теперь же и ту, и другую считают дозволенными, признавая, однако, за ними отнюдь не одинаковые достоинства, в зависимости от их большей или меньшей духовности.

Вещи, которые могут превращать жизнь в наслаждение, остаются всё теми же. Теперь, как и раньше, это – чтение, музыка, изящные искусства, путешествия, природа, спорт, мода, социальное тщеславие (награды, съезды, почетные должности) и чувственные удовольствия. Граница между высшим и низшим сейчас, как кажется, для большинства всё еще проходит между любованием красотами природы – и спортом. Но граница эта не является жесткой. Вероятно, вскоре спорт, во всяком случае, поскольку он является искусством физической силы и доблести, вновь будет отнесен к более высокому рангу. Для человека Средневековья эта граница пролегала сразу же после чтения, но и удовольствие от чтения могло быть освящено лишь стремлением к мудрости и добродетели; в музыке же и в изобразительном искусстве только служение вере почиталось благом; удовольствие само по себе было греховно. Ренессанс уже покончил с отвержением радости жизни как греховной по самой своей природе, но еще не ввел нового разделения между жизненными удовольствиями высшего и низшего порядка; он желал наслаждаться всей жизнью в целом. Это новое разграничение возникло как результат компромисса между Ренессансом и Пуританизмом, компромисса, который лег в основу духовной ориентации нашего времени. Здесь можно говорить о взаимной капитуляции, причем первый оговорил для себя спасение красоты, а второй – осуждение греха. Для старого Пуританизма осуждение в качестве греховного и мирского – в сущности, так же как и для человека Средневековья – распространялось на всю сферу красивого в жизни в тех случаях, когда оно не принимало явно выраженных религиозных форм и не освящалось прямым отношением к вере. Лишь по мере того как хирело пуританское мировоззрение, ренессансное приятие всей радостной стороны жизни вновь завоевывало позиции и даже расширяло свою территорию, опираясь на возникшую начиная с XVIII столетия склонность видеть в природном, взятом как оно есть, даже элемент добра в этическом смысле. Тот, кто захотел бы сейчас попробовать провести между жизненными наслаждениями высшего и низшего порядка линию раздела так, как это диктует нам этическое сознание, более не стал бы отделять искусство – от чувственного наслаждения; удовольствие, которое мы находим в общении с природой, – от физических упражнений; возвышенное – от естественного; но лишь эгоистическое, лживое и пустое – от чистого.

На исходе Средневековья, когда уже произошел поворот к новому духу, выбор в принципе возможен был по-прежнему лишь между мирским и небесным: или полное отвержение красоты и великолепия земной жизни – или безрассудное приятие всего этого, не сдерживаемое более страхом погубить свою душу. Мирская красота из-за признанной ее греховности становилась вдвойне притягательной; если перед нею сдавались, то наслаждались ею с безудержной страстностью. Те же, кто не мог обходиться без красоты, не желая тем не менее отступать перед мирскими соблазнами, вынуждены были красоту эту облагораживать. Искусство и литература в целом, наслаждение которыми, по существу, сводилось к восхищению ими, могли быть освящены, будучи поставлены на службу вере. И если на самом деле поклонники живописи и миниатюры искали радость в цвете и линии, то религиозный сюжет освобождал художественное произведение от печати греховности.

Ну а та красота, где греха было много больше? Обожествление телесной прелести в рыцарском спорте и придворных модах, высокомерие, алчная жажда высоких должностей и стремление к почестям, безмерные восторги любви – как облагородить и возвысить всё то, что было осуждено и изгнано верой? – Для этого служил средний путь, уводивший в мир грез, облекавший все эти влекущие соблазны прекрасным сиянием старых, фантастических идеалов.

Это как раз та черта, которая французскую рыцарскую культуру с XII в. связывает с Ренессансом: настойчивое культивирование прекрасной жизни в формах героического идеала. Почитание природы было еще слишком слабым, чтобы можно было с полной убежденностью служить обнаженной земной красе в ее чистом виде, как то было свойственно грекам; сознание греха было для этого слишком уж сильно; лишь набросив на себя одеяние добродетели, красота могла стать культурой.

Жизнь аристократии во времена позднего Средневековья, независимо от того, подразумевать ли здесь Францию и Бургундию – или Флоренцию, это попытка разыгрывать грезу, делая участниками всегда одного и того же спектакля то древних греков и мудрецов, то рыцаря и непорочную деву, то бесхитростных пастухов, довольствующихся тем, что имеют. Франция и Бургундия играют этот спектакль всё еще в старой манере; Флоренция точно на ту же тему сочиняет новую, и более прекрасную, пьесу.

Жизнь двора и аристократии украшена до максимума выразительности; весь жизненный уклад облекается в формы, как бы приподнятые до мистерии, пышно расцвеченные яркими красками и выдаваемые за добродетели. События жизни и их восприятие обрамляются как нечто прекрасное и возвышенное. Я хорошо знаю, что это не является спецификой исключительно позднего Средневековья; всё это произрастало уже на первобытных стадиях культуры; это можно было видеть также в Китае и Византии; и это вовсе не умирает вместе со Средневековьем, свидетельство чему – Король-Солнце¹⁴⁵.

Двор – та сфера, где эстетика формы жизненного уклада могла раскрываться наиболее полно. Известно, какое значение придавали герцоги Бургундские всему, что касалось придворной роскоши и великолепия. После воинской славы двор, говорит Шателлен, – первое, к чему следует относиться с особым вниманием; содержать его в образцовом порядке и состоянии – важнейшее дело¹⁴⁶. Оливье дё ля Марш, церемониймейстер Карла Смелого, по просьбе короля Англии Эдуарда IV написал трактат об устройстве двора герцогов Бургундских, с тем чтобы предложить королю образец церемониала и придворного этикета в качестве примера для подражания¹⁴⁷. Изящная и утонченная придворная жизнь Бургундии была унаследована Габсбургами, которые перенесли ее в Испанию и Австрию, где она сохранялась вплоть до последнего времени. Бургундский двор неустанно прославляли как богатейший и наиболее хорошо устроенный по сравнению со всеми прочими¹⁴⁸. В особенности Карл Смелый, чью душу обуревало рвение к насильственному насаждению порядка и всякого рода правил – и который повсюду оставлял за собой сплошную неразбериху, – испытывал страсть к высокоторжественным церемониям. Старинную иллюзию относительно того, что государь самолично выслушивает и тут же разрешает жалобы и прошения малых сих, он облек в пышную, великолепную форму. Два-три раза в неделю, после полуденной трапезы, герцог приступал к публичной аудиенции, и каждый мог приблизиться к нему и вручить то или иное прошение. Все придворные неукоснительно должны были при этом присутствовать, и никто не отваживался уклониться от этой чести. Тщательно размещенные соответственно занимаемому ими рангу, восседали они по обе стороны от прохода, который вел к герцогскому высокому трону. Подле него находились два коленопреклоненных maistres des requestes [магистра прошений], audiencier [аудитор] и секретарь, которые читали и рассматривали прошения по высочайшему указанию герцога. За балюстрадой, окружавшею зал, стояли придворные более низкого ранга. Это была, говорит Шателлен, по своему виду «une chose magnifique et de grand los» [«вещь величественная и полная славы»], – правда, вынужденные присутствовать зрители ужасно скучают, да и сам он испытывает сомнение относительно добрых плодов подобного судопроизводства; это была такая вещь, которой ему за всё его время ни разу не доводилось видеть ни при одном дворе¹⁴⁹.

По мнению Карла Смелого, развлечения также должны были быть облечены в пышные, великолепные формы. «Tournoit toutes ses mani?res et ses moeurs ? sens une part du jour, et avecques jeux et ris entremesl?s, se d?litoit en beau parler et en amonester ses nobles ? vertu, comme un orateur. Et en cestuy regart, plusieurs fois, s’est trouv? assis en un hautdos par?, et ses nobles devant luy, l? o? il leur fit diverses remonstrances selon les divers temps et causes. Et toujours, comme prince et chef sur tous, fut richement et magnifiquement habitu? sur tous les autres»¹⁵⁰ [«Все помыслы свои и поведение свое часть дня обращая к смыслу, занятия свои перемежая смехом и играми, упивался он красноречием, увещевая придворных призывами к добродетели, подобно оратору. Посему и не раз видели его восседающим на своем троне с высокою спинкою, и его придворные перед ним, он же приводил им все свои разъяснения, судя по времени и обстоятельствам. И был он всегда, как подобает владыке и господину над всеми ими, одеянием богаче и пышнее всех прочих»]. Это сознательное искусство жизни, хотя и принимающее застывшие и наивные формы, собственно говоря, выглядит как вполне ренессансное. Называемое Шателленом «haute magnificence de coeur pour estre vu et regard? en singuli?res choses» [«высоким великолюбием сердца, дабы зримым и явленным быть в вещах особенных»], оно выступает как характернейшее свойство буркхардтовского ренессансного человека.

Иерархические предписания, касающиеся распорядка придворной жизни, отличаются пантагрюэлевской сочностью во всём, что имеет отношение к еде или кухне. Обед при дворе Карла Смелого со всеми, почти с литургической значимостью, заранее обусловленными обязанностями хлебодаров и стольников, виночерпиев и кухмейстеров, уподобляется грандиозному театральному представлению. Придворные были разделены на группы по десять человек, каждая из которых вкушала свою трапезу в отдельной палате, и все были обслуживаемы и потчуемы так же, как и их господин, в тщательном соответствии с их рангом и знатностью. Очередность была рассчитана так хорошо, что каждая группа, после окончания своей трапезы, своевременно могла подойти с приветствием к герцогу, еще восседавшему за столом, «pour luy donner gloire»¹⁵¹ [«дабы воздать ему славу»].

Оставшийся неизвестным участник некоей скромной трапезы в Танне 21 июня 1469 г., которую герцог Сигизмунд предложил разделить бургундским посланцам по случаю своего вступления во владение графством Пфирт, не мог не почувствовать своего превосходства, столкнувшись с принятыми у немцев обычаями застолья: «а то еще жареные пескари, коими упомянутый австрийский господин мой сорил по столу… Item следует заметить, что, как только подавали новое блюдо, каждый хватал не медля, и порою ничтожнейший приступал к нему первым»¹⁵².

В кухне (представьте себе эту исполинскую кухню – ныне единственное, что осталось нетронутым в герцогском дворце в Дижоне¹⁵³, – и ее семь огромных каминов) дежурный повар восседает на возвышении между каминами и буфетом, откуда он может обозревать всё помещение. В руке он держит громадную деревянную поварешку, «каковую использует он двояко: во-первых, чтобы пробовать супы и соусы, а во-вторых, чтобы подгонять поварят, отсылая их из кухни по какой-либо надобности, а то и хлопнуть кого-нибудь из них, коли уж очень приспичит». В особых случаях повар подает блюдо сам: держа одной рукой факел, а другой неся, скажем, первые трюфели или первую свежую сельдь.

Влиятельный придворный, нам всё это описывающий, видит здесь своего рода священную мистерию, о которой он повествует с почтением и с некоторой долей схоластической наукообразности. В бытность свою пажом, говорит Ля Марш, я был еще слишком юн, чтобы разбираться в вопросах pr?s?ance [приоритета] и различать тонкости церемониала¹⁵⁴. И, ставя перед своими читателями глубокомысленные вопросы относительно придворной службы и первенства в ранге, он разрешает их, опираясь на зрелость своих нынешних знаний. Почему при трапезе своего господина присутствует повар, а не поваренок, то есть мастер, а не подмастерье? Как решается вопрос о назначении повара? Кто должен замещать его на время отсутствия: мастер по приготовлению жаркого (hateur) или мастер по приготовлению супов (potagier)? На это, говорит наш рассудительный автор, отвечу я так: когда нужно подыскать человека на место придворного повара, домоправители (ma?tres d’h?tel) должны созвать одного за другим всех кухонных подмастерьев (escuiers de cuisine) и всех прочих из тех, кто служит на кухне; каждый из них, под присягой, торжественно подает свой голос, и таким образом повар считается избранным. Что же касается ответа на второй вопрос – ни тот ни другой; лицо, замещающее повара, также должно определяться путем проведения выборов. Далее. Почему хлебодары и кравчие занимают соответственно первое и второе места, возвышаясь над поварами и стольниками? Потому что их обязанности охватывают хлеб и вино, предметы священные, осиянные высоким значением таинства¹⁵⁵.

Мы видим, что здесь действенно связываются две сферы мышления: относящиеся к вере – и к придворному этикету. Не преувеличивая, можно сказать, что в этой системе прекрасных благородных форм жизненного уклада скрывается литургический элемент, что почитание этих форм как бы переводится в квазирелигиозную сферу. И только это объясняет ту чрезвычайную важность, которая в таких случаях приписывается (и не только в позднем Средневековье) всем вопросам первенства и учтивости.

В старой, доромановской России борьба за первенство у трона развилась вплоть до создания постоянного учреждения, распределявшего должности государственной службы¹⁵⁶. Подобных форм не знают западные страны Средневековья, но и здесь ревность в вопросах первенства занимает важное место. Многочисленные примеры этого было бы привести вовсе не трудно. Здесь, однако, важно отметить стремление украшать различные стороны жизни вплоть до превращения ее в некую прекрасную и возвышенную игру, и при этом – постепенное сведение всех этих форм к пустому спектаклю. Вот некоторые примеры. Соблюдение формы иногда может полностью переместить на себя целенаправленность того или иного поступка. Накануне битвы при Креси четыре французских рыцаря отправляются разведать особенности боевого порядка англичан. Король медленно едет по полю верхом, с нетерпением ожидая их возвращения. Увидев их издали, он останавливается. Прокладывая себе путь сквозь скопление солдат, они приближаются к королю. «Какие новости, господа?» – спрашивает король. «Вначале они взирали друг на друга, не произнося ни слова, ибо никто не желал говорить раньше, чем кто-либо из его спутников, а затем стали обращаться один к другому со словами: „Сударь, прошу Вас, расскажите Вы королю, раньше Вас говорить я не буду“. Так они препирались какое-то время, и никто par honneur [из почтения] не хотел быть первым». Пока, наконец, король не вынужден был приказать это одному из рыцарей, на ком он сам остановил выбор¹⁵⁷. – Еще заметнее целесообразность отступает перед декором в поведении мессира Голтье Раллара, chevalier de guet [рыцаря стражи] в Париже в 1418 г. Этот глава полиции имел обыкновение никогда не делать обхода без того, чтобы ему не предшествовали три-четыре трубача, которые весело дудели в свои трубы, так что в народе говорили, что он словно бы предупреждает разбойников: бегите, мол, прочь, я уже близко!¹⁵⁸ Этот случай не стоит особняком. В 1465 г., мы опять-таки видим, епископ Эврё Жан Балю совершает в Париже ночные обходы в сопровождении музыкантов, играющих на рожках, трубах и других инструментах, «qui n’estoit pas acoustum? de faire ? gens faisans guet» [«чего не было в обычае тех, кто несет стражу»]¹⁵⁹. – Даже при совершении казни строго принимается во внимание честь, которую следует воздавать рангу и званию: эшафот, воздвигнутый для коннетабля Сен-Поля, украшен богатым ковром, на котором вытканы лилии; подушечка, которую ему подкладывают под колени, и повязка, которой ему завязывают глаза, из алого бархата, а палач еще ни разу не казнил ни одного осужденного¹⁶⁰ – для знатной жертвы весьма сомнительная привилегия¹⁶¹.

Соревнование в учтивости, которое нынче приобрело мелкобуржуазный характер, было до чрезвычайной степени развито в придворном обиходе XV в. Каждый счел бы для себя невыносимым позором не предоставить старшему по рангу место, которое ему подобало. Герцоги Бургундские скрупулезно отдают первенство своим королевским родственникам во Франции. Иоанн Бесстрашный постоянно оказывает почести своей невестке Мишели Французской; несмотря на то что ее положение не давало для этого достаточных оснований, он называет ее Мадам¹⁶², неизменно преклоняет перед нею колени, склоняется до земли и старается во всём ей услужить, пусть даже она и пробует от этого отказаться¹⁶³. Когда Филипп Добрый слышит, что дофин, его племянник, бежит в Брабант из-за ссоры с отцом, он прерывает осаду Девентера, – которая должна была послужить первым шагом в кампании, направленной на подчинение его власти Фрисландии, – и спешит вернуться в Брюссель, чтобы приветствовать своего высокого гостя. По мере того как близится эта встреча, между ними начинается подлинное состязание в том, кто из них первым окажет почесть другому. Филипп в большом страхе из-за того, что дофин скачет ему навстречу: он мчится во весь опор и шлет одного гонца за другим, умоляя его подождать, оставаясь там, где он находится. Если же принц поскачет ему навстречу, то тогда он клянется тотчас же возвратиться обратно и отправиться столь далеко, что тот нигде не сможет его отыскать, – ибо таковой поступок будет для него, герцога, стыдом и позором, которыми он навечно покроет себя перед всем светом. Со смиренным отвержением придворного этикета Филипп верхом въезжает в Брюссель, быстро спешивается перед дворцом и спешит внутрь. И тут он видит дофина, который, сопровождаемый герцогиней, покинул отведенные ему покои и, пересекая внутренний двор, приближается к нему, раскинув объятия. Тотчас же старый герцог обнажил голову, пал на колени и так поспешил далее. Герцогиня же удерживает дофина, дабы не мог он сделать ни шагу навстречу. Тщетно пытается дофин справиться с герцогом, прилагая напрасные усилия, чтобы заставить его подняться с колен. Оба рыдают от волнения, говорит Шателлен, а с ними и все те, кто при этом присутствует.

В течение всего времени, пока там гостил тот, кто вскоре, став королем, сделается злейшим врагом Бургундского дома, герцог изощрялся в истинно китайском подобострастии. Он называет себя и своего сына «de si meschans gens» [«такими злодеями»]; в свои шестьдесят лет с непокрытой головой стоит под дождем; он предлагает дофину все свои земли¹⁶⁴. «Celuy qui se humilie devant son plus grand, celuy accroist et multiplie son honneur envers soy-mesme, et de quoy la bont? mesme luy resplend et redonde en face» [«Кто уничижается перед старшим, тот возвышает и умножает собственную честь, и посему добрые его достоинства преизобильно сияют на его лике»]. Такими словами заключает Шателлен рассказ о том, как граф Шароле упорно отказывается воспользоваться для умывания перед трапезой одной и той же чашей, что и королева Маргарита Английская¹⁶⁵ вместе с ее юным сыном. Именитые особы целый день только и говорят об этом; эпизод доводят до сведения старого герцога, который предоставляет двум своим приближенным обсудить в поведении Карла все «за» и «против». Феодальное чувство чести было всё еще настолько живо, что подобные вещи почитались действительно важными, прекрасными и возвышенными. Да и как иначе понять длящиеся порой по четверти часа пререкания о том, кому в том или ином случае должно быть предоставлено первенство¹⁶⁶. И чем дольше при этом отказываются, тем большее удовлетворение испытывают присутствующие. Приближающийся к даме с намерением поцеловать руку видит, как та ее тотчас же убирает, дабы избежать этой чести. Испанская королева прячет свою руку от юного эрцгерцога Филиппа Красивого; тот некоторое время выжидает, делая вид, что оставил свое намерение, но как только предоставляется удобный случай, он неожиданно хватает и целует руку королевы. Чопорный испанский двор на сей раз не может удержаться от смеха, ибо королева уже и думать забыла о грозившем ей поцелуе¹⁶⁷.

Непроизвольные знаки душевной симпатии на самом деле тщательно формализованы. Точно предписано, каким именно придворным дамам следует ходить рука об руку. И не только это, но также и то, должна ли одна поощрять другую к подобной близости или нет. Такое поощрение, выражающееся в кивке или приглашении (hucher) вместе пройтись, для старой придворной дамы, описывающей церемониал Бургундского двора, понятие – чисто техническое¹⁶⁸. Обычай, велевший не отпускать уезжающего гостя, принимает формы крайней докучливости. Супруга Людовика XI несколько дней гостит у Филиппа Бургундского; король точно установил день ее возвращения, однако герцог отказывается ее отпускать, несмотря на мольбы со стороны ее свиты и невзирая на ее трепет перед гневом супруга¹⁶⁹. – «Es gibt kein ?usseres Zeichen der H?flichkeit, das nicht einen tiefen sittlichen Grund h?tte» [«Нет такого внешнего знака учтивости, который не имел бы глубоких нравственных оснований»], как сказал Гёте; «virtue gone to seed» [«отцветшей добродетелью»] называл вежливость Эмерсон. Быть может, и не следует настаивать на убеждении, что эти нравственные основания всё еще ощущались в XV в., но бесспорно придание всему этому эстетической ценности, занимающей промежуточное положение между искренним изъявлением симпатии – и сухими формулами обихода.

Совершенно очевидно, что такое всеобъемлющее приукрашивание жизни прежде всего получает распространение при дворе, где для этого возможно было найти и время и место. Но о том, что оно также проникало и в более низкие слои общества, свидетельствует тот факт, что еще и сейчас большинство этих форм учтивости сохранилось именно в мелкобуржуазных кругах (если не говорить о придворном этикете). Повторные просьбы откушать еще кусочек, долгие уговоры уходящего гостя посидеть еще немного, отказ пройти первым – ко второй половине XIX в. из обихода верхних слоев буржуазного общества подобные манеры по большей части уже исчезли. Но в XV в. эти формы обихода еще в полном расцвете. И всё же, в то время как они неукоснительно принимаются во внимание, сатира делает их постоянным предметом своих насмешек. В первую очередь это касается церкви как места пышных и продолжительных церемоний. Прежде всего это offrande – приношение, которое никто не желает возложить на алтарь первым.

Passez. – Non feray. – Or avant!

Certes si ferez, ma cousine.

– Non feray. –  Huchez no voisine,

Qu’elle doit mieux devant offrir.

– Vous ne le devriez souffrir,

Dist la voisine: n’appartient

A moy: offrez, qu’a vous ne tient

Que li prestres ne se d?livre¹⁷⁰.

Прошу. – О нет. – Вперед, смелей!

Кузина, право же, ступайте.

– О нет. –  Соседке передайте,

И пусть она идет тотчас.

– Как можно? Только после Вас,

Мне дабы не попасть впросак.

Идите Вы, без Вас никак

Священник не приступит к службе.

Когда, наконец, более знатная дама выходит вперед, скромно заявляя, что делает это лишь затем, чтобы положить конец спорам, следуют новые препирательства по поводу того, кто первым должен поцеловать paesberd, la paix [мир], пластинку из дерева, серебра или слоновой кости. В позднем Средневековье вошло в обычай во время мессы, после Agnus Dei¹⁷¹, целовать мир вместо того, чтобы, обмениваясь лобзанием мира, целовать друг друга в губы^{172 173}. Это превратилось в нескончаемую помеху службе, когда среди знатных прихожан мир переходил из рук в руки, сопровождаемый вежливым отказом поцеловать его первым.

Respondre doit la juene fame:

– Prenez, je ne prendray pas, dame.

– Si ferez, prenez, douce amie.

– Certes, je ne le prendray mie;

L’en me tendroit pour une sote.

Baillez, damoiselle Marote.

– Non feray, Jhesucrist m’en gart!

Portez a ma dame Ermagart.

– Dame, prenez. –  Saincte Marie,

Portez la paix a la baillie.

– Non, mais a la gouverneresse¹⁷⁴.

Младая женщина в ответ:

– Брать не должна его, о нет.

– Возьмите ж, милая, прошу.

– О нет, я столь не согрешу, —

Всяк дурочкой меня сочтет.

– Отдайте мадемуазель Марот.

– Нет, ни за что, Христос храни!

Пусть мир возьмет мадам Эрни.

– Прошу, мадам. –  О, можно ли?

Вручите мир жене бальи¹⁷⁵.

– Нет, губернатора жене.

И та в конце концов его принимает. – Даже святой, умертвивший в себе всё мирское, как Франциск из Паолы, считает себя обязанным соблюдать декорум – что засчитывается ему его благочестивыми почитателями в качестве истинного смирения. Откуда следует, что этическое содержание пока еще не покинуло эти формы обхождения полностью и окончательно¹⁷⁶. Значение этих форм вежливости, впрочем, становится вполне ясным лишь благодаря тому, что они являлись оборотной стороной бурных и упорных конфликтов, в том числе и из-за того самого преимущества в церкви, которое с такой любезностью желали навязать друг другу¹⁷⁷. Они были прекрасным и похвальным отрицанием всё еще живо ощущавшегося дворянского или буржуазного высокомерия.

Посещение храма превращалось, таким образом, в род менуэта: при выходе спор повторялся, затем возникало соперничество за предоставление особе более высокого ранга права раньше других перейти через мостик или через узкую улочку. Как только кто-либо доходил до своего дома, он должен был – как того еще и поныне требует испанский обычай – пригласить всех зайти к себе в дом чего-нибудь выпить, от какового предложения каждому следовало учтиво отказаться; затем нужно было немного проводить остальных, и всё это, конечно, сопровождалось взаимными учтивыми препирательствами¹⁷⁸.

В такого рода поведении, принимающем прекрасные формы, появляется нечто трогательное, если вспомнить о том, что вырабатываются эти формы в жестоком борении поколения людей буйного и пылкого нрава со своим высокомерием и вспышками ярости. Зачастую формальное отвержение гордыни терпит полный провал. Сквозь приукрашенные формы то и дело прорывается неприкрытая грубость. Иоанн Баварский гостит в Париже. Высшая знать устраивает празднества в честь новоизбранного князя-епископа Льежа¹⁷⁹; ему необыкновенно везет в игре, и все его соперники остаются без денег. Один из проигравших, не в силах более сдерживаться, восклицает: «Что за чертов поп! Чего доброго, он вытянет у нас все наши денежки!» На что Иоанн: «Я вам не поп, и не нужно мне ваших денег». «И он сгреб монеты и швырнул их прочь. Dont у pluseurs orent grant mervelle de sa grant liberaliteit» [Так что многие весьма дивились его щедрости»]¹⁸⁰. – Ги дё Ланнуа ударяет какого-то просителя железной перчаткой, когда тот бросается на колени перед герцогом, чтобы принести ему свою жалобу; кардинал дё Бар, пред лицом короля, изобличая некоего проповедника во лжи, обзывает его подлым псом¹⁸¹.

Формальное чувство чести столь сильно, что нарушение этикета, как и всё еще у многих восточных народов, ранит, подобно смертельному оскорблению, ибо разрушает прекрасную иллюзию собственной возвышенной и незапятнанной жизни, иллюзию, отступающую перед всякой неприкрытой действительностью. Иоанн Бесстрашный воспринимает как неизгладимый позор то, что с пышностью выехавшего ему навстречу парижского палача Капелюша он приветствует как дворянина, касаясь его руки; лишь смерть палача может избавить герцога от такого позора¹⁸². На торжественном обеде по случаю коронации Карла VI в 1380 г. Филипп Бургундский силой протискивается на место между королем и герцогом Анжуйским, которое ему подобает занять как doyen des pairs [первому среди пэров]¹⁸³; их свита вступает в препирательства, и уже раздаются угрозы разрешить этот спор силой, когда король наконец унимает их, соглашаясь с требованием бургундца¹⁸⁴. Даже в суровых условиях военных кампаний нетерпимо пренебрежение формальными требованиями: короля Англии оскорбляет то, что дё Л’Иль Адан предстает перед ним в одежде blanc gris [светло-серого цвета] и смотрит ему прямо в лицо¹⁸⁵. А один из английских военачальников посылает парламентера из осажденного Санса лишь затем, чтобы заполучить брадобрея¹⁸⁶.

Чинная роскошь Бургундского двора¹⁸⁷, столь восхваляемая современниками, раскрывается в полной мере прежде всего в сравнении с неразберихой, которая обычно господствовала при Французском дворе, гораздо более старом. Дешан в серии баллад жалуется на убожество придворной жизни, и жалобы эти означают уже нечто большее, чем обычное недовольство своей ролью придворного, о чем будет сказано ниже. Дурное жилье и дурной стол, везде шум и сумятица, брань и ссоры, зависть и насмехательство; это очаг разврата, врата адовы¹⁸⁸. Несмотря на священное почитание королевской власти и горделивые замыслы величественных церемоний, даже в ходе торжественных событий декорум не единожды нарушается самым плачевным образом. Во время похорон Карла VI в Сен-Дени¹⁸⁹ в 1422 г. вспыхивает ожесточенный спор между монахами этого аббатства и парижской гильдией солемеров (henouars) из-за парадного одеяния и погребальных покровов, облекающих тело почившего монарха; каждая из сторон утверждала, что именно ей принадлежит право на эти вещи; они вырывали предметы одежды друг у друга и чуть не пускали в ход кулаки, покамест герцог Бедфордский не предоставил решение спора суду «et fut le corps enterr?» [«и предал тело земле»]¹⁹⁰. Подобный же случай происходит в 1461 г. при погребении Карла VII. Прибыв по пути в Сен-Дени в Круа-о-Фьен, солемеры после словесного препирательства с монахами аббатства отказываются нести дальше тело короля, если им не заплатят десяти парижских ливров, на которые, по их утверждениям, они якобы имеют право. Они оставляют погребальные носилки прямо посреди дороги, и траурный кортеж вынужден продолжительное время топтаться на месте. Горожане Сен-Дени хотят уже взяться за это сами, но grand ?cuyer [обершталмейстер] обещает заплатить солемерам из своего кармана, и кортеж получает возможность двинуться дальше – чтобы достигнуть церкви лишь к восьми часам вечера. Сразу же после погребения вспыхивает новая ссора: королевский grand ?cuyer сам вступает в спор с монахами о том, кому достанется королевское платье¹⁹¹. Подобные скандалы из-за обладания реликвиями после всякого рода торжественных церемоний, так сказать, входят в программу; нарушение формы само становится формой¹⁹².

Публичность, соблюдать которую еще в XVII столетии предписывалось во всех важных событиях королевской жизни, была причиной того, что как раз во время самых торжественных церемоний нередко отсутствовал малейший порядок. На торжественном обеде по случаю коронации в 1380 г. давка в толпе зевак, непосредственных участников обеда и челяди была столь велика, что получившие на то указание слуги короны, коннетабль и маршал дё Сансерр развозили блюда верхом¹⁹³. В 1431 г. в Париже, когда Генрих VI Английский коронуется как король Франции¹⁹⁴, народ уже рано утром врывается в большую залу дворца, где должна состояться торжественная трапеза, в надежде поглазеть, что-нибудь стянуть и вволю наесться. Советники парламента, члены университета, купеческий прево¹⁹⁵ и муниципальные советники едва могут в этой толчее пробиться к столу – и в конце концов обнаруживают, что все предназначенные для них места уже заняты разного рода ремесленниками. Их пытаются удалить, «mais quant on en faisoit lever ung ou deux, il s’en asseoit VI ou VIII d’autre cost?» [«но чуть только удавалось поднять двух или трех, как тут же на место их, взявшись невесть откуда, усаживались еще шесть или восемь»]¹⁹⁶. – При коронации Людовика XI в 1461 г. врата Реймсского собора предусмотрительно были вовремя заперты и взяты под охрану, чтобы в храм не набилось народу более, нежели могло с удобством разместиться на хорах. Люди, однако, столь плотно обступают главный алтарь, где происходит миропомазание, что священники, сослужащие архиепископу, едва могут двигаться, а принцы крови со всех сторон стиснуты в своих креслах¹⁹⁷.

Церковь Парижа с трудом переносила то, что она всё еще (до 1622 г.) являлась викариатом¹⁹⁸ архиепископства Сансского. Архиепископу всеми силами давали понять, что о его авторитете не желают и слышать, ссылаясь при этом на привилегию, данную Папой. Второго февраля 1492 г. архиепископ Сансский в присутствии короля служит мессу в соборе Notre Dame в Париже. Еще до того, как король покидает храм, архиепископ удаляется, благословляя паству; впереди торжественно несут пастырский крест. Два каноника в сопровождении большой группы прислужников протискиваются вперед и, ударив по кресту, повреждают его, несущему же его даже вывихивают руку; при этом они производят великий шум, а служкам архиепископа выдирают волосы. Когда архиепископ пытается уладить вспыхнувшую перепалку, «sans lui dire un mot, vinrent pr?s de lui; Lhuillier (декан соборного капитула) lui baille du coude dans l’estomac, les autres rompirent le chapeau pontifical et les cordons d’icelluy» [«они подступают к нему, не проронив ни слова; Люилье <…> бьет его локтем в живот, другие сшибают с головы его митру и рвут с нее ленты»]. Один из каноников преследует архиепископа, «disant plusieurs injures en luy mectant le doigt au visage, et prenant son bras tant que dessira son rоchet; et n’eust est? que n’eust mis sa main au devant, l’eust frapp? au visage» [«выкрикивая многие поношения, перстом тыча ему в лицо и так ухватив его за руку, что разрывает ему стихарь; и если б тот рукою не заслонился, ударил бы его по лицу»]. Происшествие приводит к процессу, длящемуся тринадцать лет¹⁹⁹.

Этот дух, пылкий и грубый, твердый и при этом слезообильный, постоянно колеблющийся между мрачным отвержением мира – и наслаждением его пестротой и красотами, не мог бы существовать вне системы жизненного уклада, обусловленного строжайшими формами. Страсти и переживания необходимо было заключить в жесткие рамки общепринятых форм; таким образом, общественная жизнь в основном обретала порядок. И собственные жизненные обстоятельства, и события в жизни других становились неким прекрасным спектаклем, где при искусственном освещении разыгрывались патетические сцены страдания или счастья. Способы выражения непосредственных душевных движений еще отсутствуют; лишь в эстетическом претворении может быть достигнута та высокая степень выразительности чувств, которой жаждет эта эпоха.

Разумеется, неверно было бы думать, что утвердившиеся формы жизненного уклада, и прежде всего те, что имели отношение к издревле священным событиям рождения, брака и смерти, были установлены в соответствии с этим намерением. Пышные обычаи выросли из первобытных верований и обрядов. Но первоначальный смысл всего того, что придавало им этот облик, давно уже был утрачен, и взамен этого старые формы наполнялись новой эстетической значимостью.

В трауре выражение участия раскрывалось во впечатляющих формах с наивысшею полнотою. Здесь таились безграничные возможности пышно преувеличивать размеры несчастья – в противовес преувеличенному ликованию на неумеренных придворных празднествах. Воздержимся от детального описания мрачной пышности черных траурных одеяний, броского великолепия погребальных обрядов, которые сопровождали кончину венценосной особы. Всё это свойственно не только позднему Средневековью; монархии сохраняют подобные церемонии вплоть до сегодняшнего дня, и буржуазный катафалк также всего-навсего их потомок. Воздействие черных одежд, которые в случае смерти государя надевали не только придворные, но также советники магистрата, члены ремесленных гильдий и прочие простолюдины, должно было быть еще более сильным по контрасту с повседневной красочной пестротой средневековой городской жизни. Пышный траур по убитому Иоанну Бесстрашному был задуман с явным расчетом на сильный эффект (в том числе и политического характера). Военный эскорт, с которым выступает Филипп, чтобы встретить королей Англии и Франции, щеголяет двумя тысячами черных флажков, черными штандартами и знаменами длиной в семь локтей, отороченными черной шелковой бахромой; и повсюду вышиты или нанесены краской золотые гербы. Парадные кресла и дорожная карета герцога по этому случаю также выкрашены в черный цвет²⁰⁰. На торжественной встрече в Труа Филипп верхом сопровождает королев Англии и Франции; он в трауре, и его черный бархатный плащ, ниспадая с крупа его коня, свешивается до земли²⁰¹. Еще долгое время спустя не только он, но и его свита нигде не появляются иначе как в черном²⁰².

Встречающиеся иногда отступления от сплошного черного цвета только усиливают общее впечатление: в то время как двор, включая королеву, носит траур черного цвета, король Франции облачен в красное²⁰³. А в 1393 г. парижан изумляет совершенная белизна покровов и одеяний во время пышных похорон скончавшегося в изгнании короля Армении Льва Лузиньяна^{204 205}.

Вне всякого сомнения, под чернотою траурных одеяний нередко таилась подлинно сильная и страстная боль. Острое отвращение к смерти, сильное чувство родства, внутренней причастности к государю превращали его смерть в событие, которое поистине потрясало душу. И если еще при этом – как в случае убийства герцога Бургундского в 1419 г. – оказывалась затронута честь гордого рода, взывавшая к мести как к священному долгу, тогда пышное публичное выражение скорби во всей своей чрезмерности вполне могло отвечать истинному душевному состоянию. В своего рода эстетике оповещений о смерти Шателлен находил нескончаемое удовольствие; в тяжелом, медлительном стиле его исполненной достоинства риторики составлена длинная речь, с помощью которой епископ Турне в Генте не спеша подготавливает юного герцога к ужасной вести, после чего следуют исполненные достоинства причитания Филиппа и его супруги Мишели Французской. Однако суть его сообщения: о том, что это известие вызвало нервный припадок у юного герцога, обморок у его супруги, невероятный переполох среди придворных и громкие скорбные причитания по всему городу – короче говоря, дикая необузданность горя, с которым принимается это известие, не вызывает сомнений²⁰⁶. Рассказ Шателлена о скорби Карла Смелого в связи с кончиной Филиппа Доброго в 1467 г. также отмечен печатью подлинности. На сей раз удар был менее сильным: престарелый, почти впавший в детство, герцог давно уже был весьма плох; его взаимоотношения с сыном в последние годы были далеки от сердечности, так что сам Шателлен замечает, что нельзя было не удивляться, видя, как у смертного одра отца Карл рыдал, причитал, заламывал руки и падал ниц «et ne tenoit r?gle, ne mesure, et tellement qu’il fit chacun s’esmerveiller de sa d?mesur?e douleur» [«и не знал ни меры, ни удержу до того, что всякого повергал в изумление своим безмерным страданием»]. Также и в Брюгге, где скончался герцог, «estoit piti? de oyr toutes mani?res de gens crier et plorer et faire leurs diverses lamentations et regrets»²⁰⁷ [«горестно было слышать, как весь люд стенал и плакал и каждый на свой лад жаловался и печалился»].

Трудно сказать, сколь далеко в этих и подобных сообщениях заходит придворный стиль, считающий, что громогласно выносить страдания напоказ не только уместно, но и красиво; и сколь глубоко простираются действительное волнение и чувствительность, свойственная этому времени. Бесспорно, во всём этом наличествует сильный элемент примитивной обрядности: громкий плач над покойником, формально запечатленный в плакальщицах и нашедший художественное воплощение в plourants [скульптурах плакальщиков], которые как раз в это время сообщают надгробным памятникам столь сильную выразительность, есть древнейший элемент культуры.

Примитивизм, повышенная чувствительность и декорум соединяются также в ощущении страха перед необходимостью передать известие о смерти. От графини Шароле, беременной Марией Бургундской, долгое время держат в тайне смерть ее отца, а больному Филиппу Доброму не осмеливаются сообщить ни об одном случае смерти, который мог бы как-то его затронуть, так что Адольф Клевский не в состоянии даже носить траур по своей жене²⁰⁸. Когда до герцога всё же дошла уже носившаяся в воздухе весть о смерти его канцлера Никола Ролена (Шателлен употребляет выражение «avoit est? en vent un peu de ceste mort»), он спросил епископа Турне, который находился тогда у ложа больного, правда ли то, что канцлер умер. – «Монсеньор, – говорит епископ, – поистине он уже умер, он так стар и дряхл, что более жить не в силах». – «D?a! [Эй!] – восклицает герцог. – Я спрашиваю не об этом, я спрашиваю, правда ли, что он уже «mort de mort et trespass?» [«усопший, покойник»]». – «Ах, монсеньор! – ответствует вновь епископ. – Не умер он, но с одного боку его парализовало, и теперь уже он как есть мертвый». – Герцог впадает в гнев: «Vechy merveilles! [Что несешь околесицу!] Говори прямо, помер он или нет?» И только тогда епископ решается: «Да, поистине, монсеньор, он и вправду скончался»²⁰⁹. Не является ли этот странный способ передачи известия о смерти скорее формой древнего суеверия, нежели проявлением участия по отношению к больному, которого могла лишь взволновать такая уклончивость? Всё это относится к области представлений, побудивших Людовика XI никогда более не пользоваться платьем, бывшим на нем в момент сообщения ему какой-либо неприятной новости, и никогда более не садиться на лошадь, на которой он в тот момент был; он даже повелел вырубить участок Лошского леса на том месте, где узнал о смерти своего новорожденного сына²¹⁰. «М. le chanceliier, – пишет он 25 мая 1483 г., – je vous mercye des lettres etc., mais je vous pry que ne m’en envoy?s plus par celluy qui les m’a aport?es, car je luy ay trouv? le visage terriblement chang? depuis que je ne le vitz, et vous prometz par ma foy qu’il m’a fait grant peur; et adieu»²¹¹ [«Г-н канцлер, <…> благодарю Вас за Ваши письма и пр., прошу Вас, однако, не посылать мне более ни единого через того, кто мне их доставил, ибо нашел я, что изменился он лицом ужасающе с тех пор, как я его видел, и клянусь честью, он внушает мне сильный страх; на том и прощайте»].

Если траурные обряды и скрывали в себе какие-то древние представления о табу, их живая культурная ценность состояла в том, что они облекали несчастье в форму, которая преобразовывала страдания в нечто прекрасное и возвышенное. Боль обретала ритм. Реальная действительность перемещалась в сферу драматического, становясь на котурны. В более примитивных культурах, как, скажем, в ирландской, погребальные обряды и поэтичные погребальные плачи всё еще представляют собой единое целое; придворные обычаи траура бургундских времен также можно понять, лишь если рассматривать их как нечто родственное элегии. Траур всей своей пышностью и великолепием формы призван был подчеркивать, сколь обессилен был пораженный скорбью. Чем выше ранг, тем более героическим должно было выглядеть изъявление скорби. Королева Франции в течение целого года должна оставаться в покоях, в которых ей передали сообщение о смерти ее супруга. Для принцесс этот срок ограничен шестью неделями. После того как графине Шароле, Изабелле Бурбонской, сообщают о смерти ее отца, она сначала присутствует на траурной церемонии в замке Коувенберг, а потом затворяется у себя на шесть недель, которые проводит в постели, обложенная подушками, но полностью одетая, в барбетте^{212 213}, чепце и накидке. Комната ее сверху донизу завешена черным, на полу вместо мягкого ковра расстелена большая черная ткань, обширная передняя также завешена черным. Знатные дамы остаются в постели в течение шести недель, только соблюдая траур по мужу; по отцу или по матери – всего девять дней, а оставшийся до истечения шести недель срок проводят сидя около своей постели на большом куске черной материи. В период траура по старшему брату в течение шести недель не выходят из комнаты, пребывание же в постели не является необходимым²¹⁴. – Можно понять, почему в эпоху столь высокого почитания церемониала неизменно считалось одним из отягчающих обстоятельств, связанных с убийством 1419 г., то, что Иоанн Бесстрашный погребен был просто-напросто в камзоле, панталонах и башмаках^{215 216}.

Переживания, переработанные и облаченные в прекрасные формы, легко в них теряются; стремление к драматизации жизни так и не выходит из-за кулис, отвергающих благородно принаряженный пафос. Наивное разделение между официальным поведением и действительной жизнью отражено в записках Алиеноры дё Пуатье. Старая придворная дама смотрит на такое официальное поведение с почтением, как на высокое таинство. После описания роскошного траура Изабеллы Бурбонской она добавляет: «Quand Madame estoit en son particulier, elle n’estoit point toujours couch?e, ni en une chambre» [«Когда Мадам оставалась сама с собой, вовсе не пребывала она неизменно в постели, так же как и в покоях»]. При этом «en une chambre» не следует понимать просто как «в одних и тех же покоях». Chambre означает здесь единый ансамбль драпировок, покрывал, настенных и напольных ковров и прочего внутреннего убранства комнаты, иными словами, специально приготовленную парадную комнату. Принцесса принимает всех, кто навещает ее, во всём этом параде, который есть, однако, не более чем прекрасная форма²¹⁷. Алиенора сообщает далее: по смерти одного из супругов траур носят два года, «если только не последует нового брака». Как раз в среде самой высокой знати нередко новые браки заключаются очень скоро; герцог Бедфордский, регент Франции при малолетнем Генрихе VI, женится уже через пять месяцев.

Наряду с трауром покои для пребывания после родов предоставляют широкие возможности для демонстрации роскоши и иерархических различий в убранстве. Прежде всего это жестко установленный цвет. Зеленый цвет, еще в XIX в. в буржуазных домах обычный для постельных принадлежностей и грелок для белья, в XV столетии был привилегией королевы и принцесс. Покои, в которых пребывает после родов королева Франции, убраны зеленым шелком; до этого они были затянуты белым. Даже графини не могли иметь la chambre verde [зеленую комнату]. Ткани, меха, цвет одеял и постельных покрывал – относительно всего этого были соответствующие предписания. На столике постоянно горят две большие свечи в серебряных подсвечниках, ибо ставни могут быть открыты не ранее чем через четырнадцать дней! Но примечательнее всего пустующие парадные ложа, так же как пустые кареты на похоронах короля Испании. Молодая мать возлежит на кушетке подле огня, младенец, Мария Бургундская, – в своей колыбели в детской; помимо этого здесь же стоят две большие кровати, искусно объединенные зелеными занавесями; постели взбиты и как бы готовы к тому, чтобы можно было на них возлечь; в детской тоже две большие кровати, цвета здесь – зеленый и фиолетовый; и наконец, еще одна большая кровать в приемной, отделанной малиновым атласом. Эта chambre de parement [парадная комната] в свое время была принесена в дар Иоанну Бесстрашному городом Утрехтом и называлась поэтому la chambre d’Utrecht [утрехтской комнатой]. Во время празднований по случаю крестин все эти кровати служили церемониальным целям²¹⁸.

Эстетическое отношение к формам быта проявлялось в повседневной городской и сельской жизни: строгая иерархия тканей, мехов, цвета одежды создавала для различных сословий то внешнее обрамление, которое возвышало и поддерживало чувство собственного достоинства в соответствии с положением или саном. Эстетика душевных переживаний не ограничивалась формальным выражением радости или горя по случаю рождения, бракосочетания или смерти, где парадность была задана самим ходом установленных церемоний. Людям нравилось, когда всё, что относилось к сфере этического, принимало прекрасные формы. Отсюда и изумление перед смирением и умерщвлением плоти святых подвижников, перед покаянным отречением от грехов, таким, например, как «moult belle contrition de ses p?ch?s» [«прекраснейшее сокрушение о своих грехах»] Агнессы Сорель²¹⁹. Всякое жизненное поведение возводится до уровня стиля; вместо нынешней склонности скрывать и затушевывать личные переживания и проявления сильного душевного волнения ценится стремление найти для них нужную форму и тем самым превратить в зрелище также для посторонних. В жизни людей XV столетия и дружба обретает свои прекрасные формы. Наряду с побратимством и братством по оружию, которые издавна почитались как в народе, так и у знати²²⁰, получает распространение особая форма сентиментальной дружбы, обозначаемая словом миньон. Состоящий при владетельной особе миньон – своеобразная формализованная институция, сохраняющаяся в течение всего XVI и части XVII столетия. Это отношение Иакова I Английского к Роберту Карру и Джорджу Вильерсу; роль Вильгельма Оранского при отречении от престола Карла V²²¹ также должна рассматриваться с этой точки зрения. Twelfth Night [Двенадцатая ночь] может быть понята, лишь если в отношении герцога к мнимому Цезарио принять во внимание проявление этой особой формы сентиментальной дружбы. В ней видят параллель куртуазной любви. «Sy n’as dame ne mignon» [«Ни дамы у тебя, ни миньона»], – говорит Шателлен²²². Любой намек, однако, на какое бы то ни было сходство с дружбой в греческом духе совершенно здесь неуместен. То, что о миньонах говорят вполне открыто во времена, в которые crimen nefandum [гнусное, нечестивое преступление] вызывает такое неподдельное отвращение, заставляет отбросить малейшие подозрения. Бернардино да Сьена ставит в пример своим итальянским соотечественникам, среди которых содомия встречалась весьма нередко, Францию и Германию, где она была неизвестна²²³. Лишь одну, весьма ненавистную, монаршую особу упрекали в запретной связи со своим официальным любимцем: Ричарда II Английского – с Робертом дё Вером²²⁴. Как правило же, эти отношения не вызывают никаких подозрений; они приносят почет тому, на кого распространяется подобная благосклонность, и сам фаворит с радостью ее принимает²²⁵. Коммин рассказывает даже, что он был удостоен чести носить, в виде монаршего отличия, то же платье, что и Людовик XI, коему это нравилось²²⁶. Это считалось твердым признаком установившихся отношений. У короля всегда есть mignon en titre [миньон по званию], он одет в такое же платье, и король непринужденно опирается на него во время приемов²²⁷. Часто это два друга, одних лет, но различного положения, которые одинаково одеты и спят в одной комнате и даже в одной постели²²⁸. Такая неразрывная дружба существует между юным Гастоном дё Фуа и его незаконнорождённым братом (конец ее был трагичен), между Людовиком Орлеанским (тогда еще Людовиком Туренским) и Пьером дё Краоном²²⁹, между юным герцогом Клевским и Жаком дё Лаленом²³⁰. Равным образом заводит себе подругу и титулованная дама; ее наперсница одевается в такое же платье и зовется миньоной²³¹.

Все эти стилизованные прекрасные формы придворного поведения, которые призваны были вознести грубую действительность в сферу благородной гармонии, были частью великого искусства жизни, не получая при этом непосредственного выражения в искусстве в более тесном смысле. Формы повседневного обихода, с их внешне любезной альтруистической непринужденностью и предупредительностью, придворная пышность и придворный этикет, с их иератическим великолепием и серьезностью, праздничный обряд свадьбы и радостное убранство парадных покоев роженицы – красота всего этого ушла, не оставив явных следов в искусстве и литературе. Средство выражения, которое объединяет их все, – не искусство, а мода. Теперь мода, вообще говоря, стоит гораздо ближе к искусству, чем это хочет признать академическая эстетика. Искусно подчеркивая телесную красоту и движения тела, она внутренне связана с таким искусством, как искусство танца. Однако и в XV в. область моды, или, лучше сказать, нарядов, гораздо ближе примыкает к сфере искусства, чем мы склонны это себе представлять. Не только из-за того, что обязательные украшения, так же как металлические предметы отделки одежды военных, вносят в костюм непосредственный элемент прикладного искусства. Моду связывает с искусством общность основных свойств: стиль и ритм для нее столь же неотъемлемы, как для искусства. Позднее Средневековье неизменно выражало в одежде стиль жизни в такой мере, по сравнению с которой даже наши празднества по случаю коронации кажутся лишь тусклым отблеском былого величия. В повседневной жизни различия в мехах и цвете одежды, в фасоне шляп и чепцов выявляли строгий распорядок сословий и титулов, передавали состояние радости или горя, подчеркивали нежные чувства друзей и влюбленных.

Из всех видов отношения к жизни эстетическая сторона была разработана с особою выразительностью. И чем больше было в таком отношении заложено красоты и нравственности, тем в большей степени формы, в которых оно выражалось, способны были стать чистым искусством. Учтивость и этикет обретают красоту исключительно в самой жизни, в одежде и в роскоши. Но скорбь ярко и выразительно претворяется также в долговечных и величественных произведениях искусства – в надгробных памятниках; культурное значение скорби усиливалось также ее связью с религией. Однако еще более ярким в эстетическом смысле был расцвет таких трех начал, как доблесть, честь и любовь.

ГЛАВА III
Иерархические отношения в обществе

Когда к концу XVIII столетия средневековые формы культуры стали рассматривать как своего рода новые жизненные ценности, другими словами, с наступлением эпохи Романтизма, в Средневековье прежде всего обратили внимание на рыцарство. Ранние романтики были склонны, не обинуясь, отождествлять Средневековье с эпохою рыцарства. В первую очередь они видели там развевающиеся плюмажи. И, как ни парадоксально звучит это в наши дни, в известном смысле они были правы. Разумеется, более основательные исследования говорят, что рыцарство – лишь один из элементов культуры того периода и что политическое и социальное развитие шло в значительной степени вне связи с ним. Эпоха истинного феодализма и процветания рыцарства приходит к концу уже в XIII столетии. То, что следует затем, – это княжеско-городской период Средневековья, когда господствующими факторами в государственной и общественной жизни становятся торговое могущество бюргерства и покоящееся на нем денежное могущество государя. Мы, потомки, привыкли, и справедливо, гораздо больше оглядываться на Гент и Аугсбург²³², на возникающий капитализм и новые формы государственного устройства, чем на знать, которая действительно, где в большей, где в меньшей степени, была уже сломлена. Исторические исследования со времен Романтизма сами испытали на себе процесс демократизации. И тем не менее каждому, для кого привычным является политико-экономический подход к позднему Средневековью, как подходим и мы, неизменно должно бросаться в глаза, что сами же источники, и именно источники-повествования, уделяют знати и ее деяниям гораздо большее место, чем это должно было бы быть в соответствии с нашими представлениями. Так дело обстоит, впрочем, не только в позднем Средневековье, но и в XVII столетии.

Причина заключается в том, что аристократические формы жизненного уклада продолжали оказывать господствующее воздействие на общество еще долгое время после того, как сама аристократия как общественная структура утратила свое первенствующее значение. В духовной жизни XV в. аристократия, вне всякого сомнения, всё еще играет главную роль; значение ее современники оценивают весьма высоко, значение же буржуазии – чрезвычайно низко. Они как бы не замечают того, что реальные движущие силы общественного развития кроются в чем-то ином, вовсе не в жизни и деяниях воюющей аристократии. Итак, можно как будто бы сделать вывод: ошибались и современники, и вышеупомянутые романтики, следовавшие своим представлениям без какой бы то ни было критики, – тогда как новейшие исторические исследования пролили свет на подлинные отношения в эпоху позднего Средневековья. Что касается политической и экономической жизни, то это действительно так. Но для изучения культурной жизни этого периода заблуждение, в котором пребывали современники, сохраняет значение истины. Даже если формы аристократического образа жизни были всего-навсего поверхностным лоском, то и тогда истории было бы необходимо попытаться увидеть, как выглядела эта жизнь во всём ее блеске под слоем свежего лака.

Однако речь идет о чем-то гораздо большем, нежели поверхностный лак. Идея сословного разделения общества насквозь пронизывает в Средневековье все теологические и политические рассуждения. И дело вовсе не ограничивается обычной триадой: духовенство, аристократия и третье сословие. Понятию сословие придается не только б?льшая ценность, оно также и гораздо более обширно по смыслу. В общем, всякое объединение, всякое занятие, всякая профессия рассматривается как сословие, и наряду с разделением общества на три сословия вполне может встретиться и подразделение на двенадцать²³³. Ибо сословие есть состояние, estаt, ordo [порядок], и за этими терминами стоит мысль о богоустановленной сущности. Понятия estаt и ordre в Средние века охватывали множество категорий, на наш взгляд весьма разнородных: сословия (в нашем понимании); профессии; состояние в браке, наряду с сохранением девства; пребывание в состоянии греха (estаt de p?chi?); четыре придворных estats de corps et de bouche [звания телес и уст]: хлебодар, кравчий, стольник, кухмейстер; лиц, посвятивших себя служению Церкви (священник, диакон, служки и пр.); монашеские и рыцарские ордена. В средневековом мышлении понятие сословие (состояние) или орден (порядок) во всех этих случаях удерживается благодаря представлению, что каждая из этих групп являет собой божественное установление, некий орган мироздания, столь же существенный и столь же иерархически почитаемый, как небесные Престолы и Власти²³⁴.

В той прекрасной картине, в виде которой представляли себе государство и общество, каждому из сословий приписывали функцию не в соответствии с его полезностью, а в соответствии с его священной обязанностью или его сиятельным блеском. При этом можно было сожалеть о вырождающейся духовности, об упадке рыцарских добродетелей, в то же самое время ни в коей мере не поступаясь идеальной картиной: даже если людские грехи и препятствуют осуществлению идеала, он сохраняется как мерило и основа общественной мысли. Средневековая картина общества статична, а не динамична.

В странном свете видит общество тех дней Шателлен, придворный историк Филиппа Доброго и Карла Смелого, чей обширный труд вместе с тем лучше всего отражает мышление этой эпохи. Выросший на земле Фландрии и ставший у себя в Нидерландах свидетелем блистательнейшего развития бюргерства, он был до того ослеплен внешним блеском и роскошью Бургундского двора, что источник всякой силы и могущества видел лишь в рыцарской добродетели и рыцарской доблести.

Господь повелел простому народу появиться на свет, чтобы трудиться, возделывать землю или торговлей добывать себе надежные средства к жизни; духовенству предназначено вершить дело веры; аристократия же призвана возвеличивать добродетель и блюсти справедливость – деяниями и нравами прекраснейших лиц сего сословия являя зерцало всем прочим. Высшая обязанность в государстве, поддержание Церкви, распространение веры, защита народа от притеснения, соблюдение общего блага, борьба с насилием и тиранией, упрочение мира – всё это у Шателлена приходится на долю аристократии. Правдивость, доблесть, нравственность, милосердие – вот ее качества. И французская аристократия, восклицает наш велеречивый панегирист, отвечает этому идеальному образу²³⁵. Во всём, что вышло из-под пера Шателлена, чувствуется это своего рода цветное стекло, сквозь которое он взирает на описываемые им события.

Значение буржуазии недооценивается потому, что модель, с которой соотносят представление о третьем сословии, никоим образом не пытаются сообразовывать с действительностью. Модель эта проста и незамысловата, как миниатюра в календаре-часослове или барельеф с изображением работ, соответствующих тому или иному времени года: это усердный хлебопашец, прилежный ремесленник или деятельный торговец. Фигура могущественного патриция, оттесняющего дворян, и тот факт, что дворянство постоянно пополнялось за счет свежего притока крови и сил со стороны буржуазии, – всё это в указанной упрощенной модели находило отражение ничуть не больше, чем образ строптивого члена гильдии вместе с его свободными идеалами. В понятие третье сословие вплоть до Французской революции буржуазия и трудящийся люд входили нераздельно, причем на передний план попеременно выдвигался то образ бедного крестьянина, то богатого и ленивого буржуа²³⁶. Очертаний же, соответствующих подлинной экономической и политической роли третьего сословия, понятие это не получало. И предложенная в 1412 г. одним августинским монахом программа реформ могла совершенно серьезно требовать, чтобы во Франции каждый человек, не имеющий благородного звания, обязан был или заниматься ремеслами, или работать в поле, – в противном случае его следовало выслать вон из страны²³⁷.

Поэтому вполне можно понять, что такой человек, как Шателлен, столь же падкий на иллюзии в нравственной области, сколь и наивный в политическом отношении, признавая высокие достоинства аристократии, оставляет третьему сословию всего лишь низшие и рабские добродетели. «Pour venir au tiers membre qui fait le royaume entier, c’est l’estat des bonnes villes, des marchans et des gens de labeur, desquels ils ne convient faire si longue exposition que des autres, pour cause que de soy il n’est gaires capable de hautes attributions, parce qu’il est au degr? servile» [«Если же перейти к третьему члену, коим полнится королевство, то это – сословие добрых городов, торгового люда и землепашцев, сословие, коему не приличествует столь же пространное, как иным, описание по причине того, что само по себе оно едва ли способно выказать высокие свойства, ибо по своему положению оно есть сословие услужающее»]. Добродетели его суть покорность и прилежание, повиновение своему государю и услужливая готовность доставлять удовольствие господам²³⁸.

Не способствовала ли также эта, можно сказать, полная несостоятельность Шателлена и прочих его единомышленников увидеть грядущую эпоху буржуазных свобод и мощи буржуазии тому, что, ожидая спасения исключительно от аристократии, они судили о своем времени слишком мрачно?

Богатые горожане у Шателлена всё еще запросто зовутся vilains²³⁹ [вилланами²⁴⁰]. Он не имеет ни малейшего понятия о бюргерской чести. У Филиппа Доброго было обыкновение, злоупотребляя герцогской властью, женить своих archers [лучников], принадлежавших большей частью к аристократии самого низшего ранга, или других своих слуг на богатых вдовах или дочерях буржуа. Родители старались выдать дочерей замуж как можно раньше, дабы избежать подобного сватовства; одна женщина, овдовев, выходит замуж уже через два дня после того, как прошли похороны ее мужа²⁴¹. И вот как-то герцог наталкивается на упорное сопротивление богатого лилльского пивовара, который не хочет согласиться на подобный брак своей дочери. Герцог велит взять девушку под стражу; оскорбленный отец, со всем, что у него было, направляется в Турне, дабы, находясь вне досягаемости герцогской власти, без помех обратиться со своим делом в Парижский парламент. Это не приносит ему ничего, кроме трудов и забот; отец заболевает от горя. Завершение же этой истории, которая в высшей степени показательна для импульсивного характера Филиппа Доброго²⁴² и, по нашим понятиям, не делает ему чести, таково: герцог возвращает матери, бросившейся к его ногам, ее дочь, сопровождая прощение насмешками и оскорблениями. Шателлен, притом что при случае он отнюдь не опасается порицать своего господина, здесь со всей искренностью стоит полностью на стороне герцога; для оскорбленного отца у него не находится иных слов, кроме как «ce rebelle brasseur rustique… et encore si meschant vilain»²⁴³ [«этот взбунтовавшийся деревенщина-пивовар… и к тому же еще презренный мужик»].

В свой Temple de Восасе [Храм Боккаччо] – гулкое пространство которого наполнено отзвуками дворянской славы и бедствий – Шателлен допускает великого банкира Жака Кёра не без оговорок и извинений, тогда как омерзительный Жиль дё Ре²⁴⁴, несмотря на свои ужасные злодеяния, получает туда доступ без особых препятствий исключительно лишь в силу своего высокого происхождения²⁴⁵. Имена горожан, павших в великой битве за Гент²⁴⁶, Шателлен не считает достойными упоминания²⁴⁷.

Несмотря на такое пренебрежение к третьему сословию, в самом рыцарском идеале, в служении добродетелям и в устремлениях, предписываемых аристократии, содержится двойственный элемент, несколько смягчающий высокомерно-аристократическое презрение к народу. Кроме насмешек над деревенщиной, вместе с ненавистью и презрением, которые мы слышим во фламандской Kerelslied²⁴⁸ и в Proverbes del vilain²⁴⁹, в Средневековье в противоположность этому нередки выражения сочувствия бедному люду, страдающему от многих невзгод.

Si fault de faim p?rir les innocens

Dont les grans loups font chacun jour ventr?e,

Qui amassent ? milliers et ? cens

Les faulx tr?sors; c’est le grain, c’est la bl?e,

Le sang, les os qui ont la terre ar?e

Des povres gens, dont leur esperit crie

Vengence ? Dieu, v? ? la seignourie…²⁵⁰

Невинных, коих губит лютый глад, —

Волчища жрут, что для своих потреб

И по сту, и по тысяще растят

Добро худое: то зерно и хлеб,

Кровь, кости пасынков презлых судеб,

Крестьян, чьи души к Небу вопиют

О мести, господам же – горе шлют…

Тон этих жалоб постоянно один и тот же: разоряемый войнами несчастный народ, из которого чиновники высасывают все соки, пребывает в бедствиях и нищете; все кормятся за счет крестьянина. Люди терпеливо переносят страдания: «le prince n’en s?ait rien» [«князь-то ровно ничего об этом не ведает»]; когда же они иной раз ворчат и поносят своих властителей: «povres brebis, povre fol peuple» [«бедные овцы, бедный глупый народ»], их господин одним своим словом возвращает им спокойствие и рассудок. Во Франции под влиянием горестных опустошений и чувства ненадежности, постепенно распространявшегося по всей стране в ходе Столетней войны, одна тема жалоб особенно заметно выдвигается на первый план: крестьян грабят, преследуют их вымогательствами, угрожая поджогами, над ними издеваются свои и чужие вооруженные банды, у них силой отбирают тягловый скот, их гонят с насиженных мест, не оставляя им ни кола, ни двора. Подобные жалобы бессчетны. Они звучат у крупных богословов партии реформ около 1400 г.: у Никола дё Клеманжа в его Liber de lapsu et reparatione justitioe²⁵¹ [Книге о падении и восстановлении справедливости], у Жерсона в его смелой, волнующей политической проповеди на тему Vivat rex [Да живет царь!], произнесенной перед регентами²⁵² и двором 7 ноября 1405 г. во дворце королевы в Париже: «Le pauvre homme n’aura pain ? manger, sinon par advanture aucun peu de seigle ou d’orge; sa pauvre femme gerra, et auront quatre ou six petits enfants ou fouyer, ou au four, qui par advanture sera chauld: demanderont du pain, crieront ? la rage de faim. La pauvre m?re si n’aura que bouter es dens que un peu de pain ou il y ait du sel. Or, devroit bien suffire cette mis?re: – viendront ces paillars qui chergeront tout… tout sera prins, et happ?; et querez qui paye»²⁵³ [«У бедняка вовсе не будет хлеба, разве что случайно найдется немного ячменя и ржи; его горемычная жена будет рожать, и четверо, а то и шестеро детей будут ютиться у очага иль на печи, если она еще теплая; они будут требовать есть, кричать от голода. Но у несчастной матери не останется ничего, что она могла бы сунуть им в рот, кроме посоленного ломтика хлеба. Мало им таковой нищеты – так ведь явятся еще эти негодяи, будут хватать, хапать, тащить… и ищи потом, кто за это заплатит»]. Жан Жувенель, епископ Бове, в 1433 г. в Блуа и в 1439 г. в Орлеане обращается к Генеральным Штатам²⁵⁴ с горькими жалобами на бедствия простого народа²⁵⁵. В дополнение к сетованиям и иных сословий на их лишения тема народных страданий выступает в форме препирательства в Quadriloge invectif²⁵⁶ [Перебранке четырех] Алена Шартье; ему вторит D?bat du laboureur, du prestre et du gendarme²⁵⁷ [Прение пахаря, священника и воина] Робера Гагена. Хронистам не остается ничего другого, как вновь и вновь возвращаться к этой же теме; она навязывается самим материалом их хроник²⁵⁸. Молине сочиняет Resource du petit реирlе ²⁵⁹[Средства бедного люда]; преисполненный серьезности Мешино раз за разом повторяет предостережения в связи с тем, что народ брошен на произвол судьбы:

О Dieu, voyez du commun l’indigence,

Pourvoyez-y ? toute diligence:

Las! par faim, froid, paour et mis?re tremble.

S’il a p?ch? ou commis n?gligence,

Encontre vous, il demande indulgence.

N’est-ce piti? des biens que l’on lui emble?

Il n’a plus bl? pour porter au molin,

On lui oste draps de laine et de lin,

L’eaue, sans plus, lui demeure pour boire²⁶⁰.

Воззри, о Боже, на его лишенья

И дай покров ему без промедленья;

Глад, хлад он терпит, нищету и страх.

За нерадивость же и прегрешенья

Он пред тобою просит снисхожденья.

Увы! Его всяк разоряет в прах.

Смолоть свезти – в амбаре нет зерна,

Всё отнято: ни шерсти нет, ни льна;

Воды испить – вот всё, что он имеет.

В своде прошений, поданном королю в связи с собранием Генеральных Штатов в Туре в 1484 г., жалобы принимают характер политических требований²⁶¹. Однако всё это не выходит за рамки вполне стереотипных и негативных сочувствий, без всякой программы. Здесь нет еще ни малейшего следа сколько-нибудь продуманного стремления к социальным преобразованиям; точно так же эта тема перепевается затем Лабрюйером и Фенелоном вплоть до последних десятилетий XVIII столетия; да и жалобы старшего Мирабо²⁶², «l’ami des hommes» [«друга людей»], звучат не иначе, хотя в них уже и слышится приближение взрыва.

Можно ожидать, что все те, кто прославлял рыцарские идеалы позднего Средневековья, одобряли проявление сострадания к народу: ведь рыцарский долг требовал защищать слабых. В равной мере рыцарскому идеалу присуще – и теоретически, и как некий стереотип – сознание того, что истинная аристократичность коренится исключительно в добродетели и что по природе своей все люди равны. Оба эти положения, в том, что касается их культурно-исторической значимости, пожалуй, переоцениваются. Признание истинным благородством высоких душевных качеств рассматривают как триумф Ренессанса и ссылаются на то, что Поджо высказывает подобную мысль в своем трактате De nobilitate [О благородстве]. Старый почтенный эгалитаризм обычно слышат прежде всего в революционном тоне восклицания Джона Болла: «When Adam delved and Eve span, where was then the gentleman?» [«Когда Адаму нужно было пахать, а Еве ткать, где тогда была знать?»] – И сразу же воображают, как эти слова приводили в трепет аристократию.

Оба принципа давно уже были общим местом в сам?й куртуазной литературе, подобно тому как это было в салонах при ancien r?gime [старом режиме]²⁶³. Мысль о том, «dat edelheit began uter reinre herten»²⁶⁴ [«что благородство изошло из чистых сердец»], была ходячим представлением уже в XII столетии и фигурировала как в латинской поэзии, так и в поэзии трубадуров, оставаясь во все времена чисто нравственным взглядом, вне какого бы то ни было активного социального действия.

Dont vient a tous souveraine noblesce?

Du gentil cuer, par? de nobles mours.

…Nulz n’est villain se du cuer ne lui muet²⁶⁵.

Откуда гордость в нас и благородство?

От сердца, в коем благородный нрав.

…Не низок тот, кто сердцем не таков.

Эту мысль о равенстве отцы Церкви почерпнули из текстов Цицерона и Сенеки. Григорий Великий оставил грядущему Средневековью слова: «Omnes namque homines natura aequales sumus» [«Ибо все мы, человеки, по естеству своему равны»]. Это постоянно повторялось на все лады, без малейшего, впрочем, намерения действительно уменьшить существующее неравенство. Ибо человека Средневековья эта мысль нацеливала на близящееся равенство в смерти, а не на безнадежно далекое равенство при жизни. У Эсташа Дешана мы находим эту же мысль в явной связи с представлением о Пляске смерти, которое должно было утешать человека позднего Средневековья в его неизбежных столкновениях с мирской несправедливостью. А вот как сам Адам обращается к своим потомкам:

Enfans, enfans, de moy Adam, venuz,

Qui apr?s Dieu suis p?res premerain

Cr?? de lui, tous estes descenduz

Naturelement de ma coste et d’Evain;

Vo m?re fut. Comment est l’un villain

Et l’autre prant le nom de gentillesce

De vous, fr?res? dont vient tele noblesce?

Je ne le s?ay, se ce n’est des vertus,

Et les villains de tout vice qui blesce:

Vous estes tous d’une pel revestus.

Quant Dieu me fist de la boe ou je fus,

Homme mortel, faible, pesant et vain,

Eve de moy, il nous cr?a tous nuz,

Mais l’esperit nous inspira a plain

Perp?tuel, puis eusmes soif et faim,

Labour, doleur, et enfans en tristesce;

Pour noz p?chiez enfantent a destresce

Toutes femmes; vilment estes con?uz.

Dont vient ce nom: villain, qui les cuers blesce?

Vous estes tous d’une pel revestuz.

Les roys puissans, les contes et les dus,

Le gouverneur du peuple et souverain,

Quant ilz naissent, de quoy sont ilz vestuz?

D’un orde pel.

…Prince, pensez, sanz avoir en desdain

Les povres genz, que la mort tient le frain²⁶⁶.

О дети, дети, вы Адама род, —

Кто, после Бога, первым сотворен

Из праотцев, – всех вас чреда идет

От моего ребра, и сколь племен —

Всем Ева мать, то естества закон.

Почто ж один – мужлан, другой решил,

Что знатен он? Кто это возвестил?

Ведь добродетель знатность лишь дает;

Мужлан есть тот, кого порок сразил:

Одна и та ж всех кожа одеет.

Скудель, от Бога обретя живот, —

Слаб, смертен, пуст я был и обнажен,

И Ева тож, ребро мое; и вот

Бессмертным духом вмиг преображен

Был человек, но глад и жажду он

Изведал, век свой в горестях влачил,

Рождали в муках жены; вы из сил

Все бьетесь, зачинаете свой плод

В грехах. Так кто ж вам сердце повредил?

Одна и та ж всех кожа одеет.

Владыка, покоряющий народ,

Король, правитель, граф или барон

Когда родятся, что их одеет?

Нечиста кожа.

…О государь, бедняк тебе не мил?

Но вскоре ты, как он, лишь прах могил.

Именно в согласии с такими мыслями восторженные почитатели рыцарского идеала подчас намеренно подчеркивают героические деяния крестьян, поучая людей благородного звания, «что по временам души тех, в ком видят они всего-навсего мужиков, побуждаемы бывают величайшей отвагой»²⁶⁷.

Ибо вот какова основа всех этих мыслей: аристократия, верная рыцарским идеалам, призвана поддерживать и очищать окружающий мир. Праведная жизнь и истинная добродетель людей благородного происхождения – спасительное средство в недобрые времена; от этого зависит благо и спокойствие Церкви и всего королевства, этим обеспечивается достижение справедливости²⁶⁸. Придя в мир вместе с Каином и Авелем, война между добрыми и злыми с тех пор всё более разрастается. Начинать ее дурно. Посему и учреждается благородное и превосходное рыцарское сословие, призванное защищать народ, оберегая его покой, ибо народ более всего страдает от бедствий войны²⁶⁹. Согласно Житию маршала Бусико, одного из наиболее характерных выразителей рыцарских идеалов позднего Средневековья, две вещи были внедрены в мир по Божией воле, дабы, подобно двум столпам, поддерживать устроение законов божеских и человеческих; без них мир превратился бы в хаос; сии два столпа суть «chevalerie et science, qui moult bien conviennent ensemble»²⁷⁰ [«рыцарство и ученость, сочетающиеся во благо друг с другом»]. Science, Foy et Chevalerie [Знание, Вера и Рыцарство] суть три лилии в le Chapel des fleurs de lis [Венце из лилий] Филиппа дё Витри; они представляют собой три сословия, и рыцарство призвано защищать и оберегать два других²⁷¹. Равноценность рыцарства и учености, выражающаяся в том числе в склонности признавать за докторским титулом те же права, что и за званием рыцаря²⁷², свидетельствует о высоком этическом содержании рыцарского идеала. Именно поэтому почитание высокого стремления и отваги ставится рядом с почитанием высшего знания и умения; люди испытывают потребность видеть человека более могущественным и хотят выразить это в прочной форме двух равноценных устремлений к высшей жизненной цели. И всё же рыцарский идеал обладал более общезначимым и более сильным воздействием, поскольку с этическими элементами в нем сочеталось множество эстетических, понимание которых было доступно каждому.

ГЛАВА IV
Рыцарская идея

Идейный мир Средневековья в целом был сплошь насыщен, пропитан религиозными представлениями. Подобным же образом идейный мир той замкнутой группы, которая ограничивалась сферой двора и знати, был проникнут рыцарскими идеалами. Да и сами религиозные представления подпадают под манящее очарование идеи рыцарства: бранный подвиг архангела Михаила был «la premi?re milicie et prouesse chevaleureuse qui oncques fut mis en exploict» [«первым из когда-либо явленных деяний воинской и рыцарской доблести»]. Архангел Михаил – родоначальник рыцарства; оно же, как «milicie terrienne et chevalerie humaine» [«воинство земное и рыцарство человеческое»], являет собою земной образ ангельского воинства, окружающего престол Господень²⁷³. Внутреннее слияние ритуала посвящения в рыцари с религиозным переживанием запечатлено особенно ясно в истории о рыцарской купели Риенцо^{274 275}. Испанский поэт Хуан Мануэль называет такое посвящение своего рода таинством, сравнимым с таинствами крещения или брака²⁷⁶.

Но способны ли те высокие чаяния, которые столь многие связывают с соблюдением аристократией своего сословного долга, сколько-нибудь ясно очерчивать политические представления о том, что следует делать людям благородного звания? Разумеется. Цель, стоящая перед ними, – это стремление к всеобщему миру, основанному на согласии между монархами, завоевание Иерусалима и изгнание турок. Неутомимый мечтатель Филипп дё Мезьер, грезивший о рыцарском ордене, который превзошел бы своим могуществом былую мощь тамплиеров²⁷⁷ и госпитальеров²⁷⁸, разработал в своем Songe du vieil p?lerin [Видении старого пилигрима] план, как ему казалось, надежно обеспечивающий спасение мира в самом ближайшем будущем. Юный король Франции – проект появился около 1388 г., когда на несчастного Карла VI еще возлагались большие надежды, – легко сможет заключить мир с Ричардом, королем Англии, столь же юным и так же, как он, неповинным в стародавнем споре. Они лично должны вступить в переговоры о мире, поведав друг другу о чудесных откровениях, посетивших каждого из них; им следует отрешиться от всех мелочных интересов, которые могли бы явиться препятствием, если бы переговоры были доверены лицам духовного звания, правоведам и военачальникам. Королю Франции нужно было бы отказаться от некоторых пограничных городов и нескольких замков. И сразу же после заключения мира могла бы начаться подготовка к крестовому походу. Повсюду будут улажены вражда и все споры, тираническое правление будет смягчено в результате реформ, и если для обращения в христианство татар, турок, евреев и сарацин окажется недостаточно проповеди, Собор призовет князей к началу военных действий²⁷⁹. Весьма вероятно, что именно такие далеко идущие планы уже затрагивались в ходе дружеских бесед Мезьера с юным Людовиком Орлеанским в монастыре целестинцев²⁸⁰ в Париже. Людовик также – впрочем, не без практицизма и корысти в своей политике – жил мечтами о заключении мира и последующем крестовом походе²⁸¹.

Восприятие общества в свете рыцарского идеала придает своеобразную окраску всему окружающему. Но цвет этот оказывается нестойким. Кого бы мы ни взяли из известных французских хронистов XIV и XV вв.: зоркого Фруассара или суховатых Монстреле и д’Эскуши, величавого Шателлена, куртуазного Оливье дё ля Марша или напыщенного Молине – все они, за исключением Коммина и Том? Базена, с первых же строк торжественно объявляют, что пишут не иначе как во славу рыцарских добродетелей и героических подвигов на поле брани²⁸². Но ни один из них не в состоянии полностью выдержать эту линию, хотя Шателлен справляется с ней лучше, чем остальные. В то время как Фруассар, автор Мелиадора, сверхромантического поэтического подражания рыцарскому эпосу, воспаряет духом к идеалам prouesse [доблести] и grans apertises d’armes [великих подвигов на поле брани], его поистине журналистское перо описывает предательства и жестокости, хитроумную расчетливость и использование превосходства в силе – словом, повествует о воинском ремесле, коим движет исключительно корыстолюбие. Молине сплошь и рядом забывает свои рыцарские пристрастия и – если отвлечься от его языка и стиля – просто и ясно сообщает о результатах; лишь время от времени вспоминает он об обязанности расточать похвалы по адресу знати. Еще более поверхностно выглядит подобная рыцарская тенденция у Монстреле.

Похоже, что творческому духу всех этих авторов – признаться, весьма неглубокому – фикция рыцарственности нужна была в качестве корректива того непостижимого, что несла в себе их эпоха. Избранная ими форма была единственной, при помощи которой они способны были постигать наблюдаемые ими события. В действительности же как в войнах, так и вообще в политике тех времен не было ни какой-либо формы, ни связанности. Войны большей частью представляли собою хроническое явление; они состояли из разрозненных, рассеянных по обширной территории набегов, тогда как дипломатия была весьма церемонным и несовершенным орудием и частично находилась под влиянием всеобщих традиционных идей, частично увязала в невообразимой путанице разнородных мелких вопросов юридического характера. Не будучи в состоянии разглядеть за всем этим реальное общественное развитие, историография прибегала к фикции рыцарских идеалов; тем самым она сводила всё к прекрасной картине княжеской чести и рыцарской добродетели, к декоруму игры, руководствовавшейся благородными правилами, – так создавала она иллюзию порядка. Сопоставление этих исторических мерок с подходом такого историка, как Фукидид, выявляет весьма тривиальную точку зрения. История сводится к сухим сообщениям о прекрасных или кажущихся таковыми воинских подвигах и торжественных событиях государственной важности. Кто же тогда, с этой точки зрения, прямые свидетели исторических событий? Герольды и герольдмейстеры, думает Фруассар; ведь они присутствуют при свершении благородных деяний и имеют право официально судить о них; они – эксперты в делах славы и чести, а слава и честь суть мотивы, кои запечатлевает история²⁸³. Статуты ордена Золотого Руна требовали записи рыцарских подвигов, и Лефевр дё Сен-Реми, по прозванию Toison d’or [Золотое Руно], или герольд Берри²⁸⁴ могут быть названы герольдмейстерами-историографами.

Как идеал прекрасной жизни, рыцарская идея являет собою нечто особенное. В сущности, это эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств и пестрых фантазий. Но рыцарская идея стремится быть и этическим идеалом: средневековое мышление способно отвести почетное место только такому жизненному идеалу, который соотносится с благочестием и добродетелью. Однако в своей этической функции рыцарство то и дело обнаруживает несостоятельность, неспособность отойти от своих греховных истоков. Ибо сутью рыцарского идеала остается возвышенное до прекрасного высокомерие. Шателлен вполне это осознает, когда говорит: «La gloire des princes pend en orguel et en haut p?ril emprendre; toutes principales puissances conviengnent en un point estroit qui se dit orgueil»²⁸⁵. [«Княжеская слава ищет проявиться в гордости и в высоких опасностях; все силы государей совмещаются в одной точке, именно в гордости»]. Стилизованным, возвышенным высокомерием порождается честь, и она есть основная точка опоры в жизни человека благородного звания. В то время как для средних и низших слоев общества, говорит Тэн²⁸⁶, важнейшей движущей силой являются собственные интересы, гордость – главная движущая сила аристократии: «or, parmi les sentiments profonds de l’homme, il n’en est pas qui soit plus propre ? se transformer en probit?, patriotisme et conscience, car l’homme fier a besoin de son propre respect, et, pour l’obtenir, il est tent? de le m?riter» [«но среди глубоких человеческих чувств нет более подходящего для превращения в честность, патриотизм и совесть, ибо гордый человек нуждается в самоуважении, и, чтобы его обрести, он старается его заслужить»]. Без сомнения, Тэн склонен видеть аристократию в самом привлекательном свете. Подлинная же история аристократических родов повсюду являет картину, где высокомерие идет рука об руку с бесстыдным своекорыстием. Но, несмотря на это, слова Тэна – как дефиниция жизненного идеала аристократии – остаются вполне справедливыми. Они близки к определению ренессансного чувства чести, данному Якобом Буркхардтом: «Es ist die r?tselhafte Mischung aus Gewissen und Selbstsucht, welche dem modernen Menschen noch ?brig bleibt, auch wenn er durch oder ohne seine Schuld alles ?brige, Glauben, Liebe und Hoffnung eingeb?sst hat. Dieses Ehrgef?hl vertr?gt sich mit vielem Egoismus und grossen Lastern und ist ungeheurer T?uschungen f?hig; aber auch alles Edle, das in einer Pers?nlichkeit ?brig geblieben, kann sich daran anschliessen und aus diesem Quell neue Kr?fte sch?pfen»²⁸⁷ [«Это загадочная смесь совести и себялюбия, которая всё еще свойственна современному человеку, даже если он по своей – или не по своей – вине уже утратил всё остальное: и веру, и любовь, и надежду. Чувство чести уживается с громадным эгоизмом и немалыми пороками и способно даже вводить в ужасное заблуждение; но при этом всё то благородное, что еще остается у человека, может примыкать к этому чувству и черпать из этого источника новые силы»].

Личное честолюбие и жажду славы, проявлявшиеся то как выражение высокого чувства собственного достоинства, то, казалось бы, в гораздо большей степени – как выражение высокомерия, далекого от благородства, Якоб Буркхардт изображает как характерные свойства ренессансного человека²⁸⁸. Сословной чести и сословной славе, всё еще воодушевлявшим по-настоящему средневековое общество вне Италии, он противопоставляет общечеловеческое чувство чести и славы, к которому, под сильным влиянием античных представлений, итальянский дух устремляется со времен Данте. Мне кажется, что это было одним из тех пунктов, где Буркхардт видел чересчур уж большую дистанцию между Средневековьем и Ренессансом, между Италией и остальной Европой. Ренессансные жажда чести и поиски славы – в сущности, не что иное, как рыцарское честолюбие прежних времен, у них французское происхождение; это сословная честь, расширившая свое значение, освобожденная от феодального отношения и оплодотворенная идеей античности. Страстное желание заслужить похвалу потомков не менее свойственно учтивому рыцарю XII и неотесанному французскому или немецкому наемнику XIV столетия, чем устремленным к прекрасному представителям кватроченто. Соглашение о Combat des Trente [Битве Тридцати]²⁸⁹ (от 27 марта 1351 г.) между мессиром Робером дё Бомануаром и английским капитаном Робертом Бемборо последний, по Фруассару, заключает такими словами: «…и содеем сие таким образом, что в последующие времена говорить об этом будут в залах и во дворцах, на рыночных площадях и в прочих местах по всему свету»²⁹⁰. Шателлен, в своем вполне средневековом почитании рыцарского идеала, тем не менее выражает уже вполне дух Ренессанса, когда говорит:

Honneur semont toute noble nature

D’aimer tout ce qui noble est en son estre.

Noblesse aussi y adjoint sa droiture²⁹¹.

Кто благороден, честь того влечет

Стремить любовь к тому, что благородно.

К ней благородство прямоту причтет.

В другом месте он отмечает, что евреи и язычники ценили честь дороже и хранили ее более строго, ибо соблюдали ее ради себя самих и в чаянии воздаяния на земле, – в то время как христиане понимали честь как свет веры и чаяли награды на небесах²⁹².

Фруассар уже рекомендует проявлять доблесть, не обусловливая ее какой-либо религиозной или нравственной мотивировкой, просто ради славы и чести, а также – чего еще ожидать от этакого enfant terrible – ради карьеры²⁹³.

Стремление к рыцарской славе и чести неразрывно связано с почитанием героев; средневековый и ренессансный элементы сливаются здесь воедино. Жизнь рыцаря есть подражание. Рыцарям ли Круглого Стола или античным героям – это не столь уж важно. Так, Александр²⁹⁴ со времен расцвета рыцарского романа вполне уже находился в сфере рыцарских представлений. Сфера античной фантазии всё еще неотделима от легенд Круглого Стола. В одном из своих стихотворений король Рене видит пестрое смешение надгробий Ланселота, Цезаря, Давида, Геркулеса, Париса, Троила²⁹⁵, и все они украшены их гербами²⁹⁶. Самая идея рыцарства считалась заимствованной у римлян. «Et bien entretenoit, – говорят о Генрихе V, короле Англии, – la discipline de chevalerie, comme jadis faisoient les Rommains»²⁹⁷ [«И усердно поддерживал <…> правила рыцарства, как то некогда делали римляне»]. Упрочивающийся классицизм пытается как-то очистить исторический образ античности. Португальский дворянин Вашку де Лусена, который переводит Квинта Курция для Карла Смелого, объявляет, что представит ему, как это уже проделал Марлант полутора веками ранее, истинного Александра, освобожденного от той лжи, которой все имевшиеся под рукой жизнеописания обильно украсили его историю²⁹⁸. Но тем сильнее его намерение тем самым предложить герцогу образец для подражания; и лишь у немногих государей стремление великими и блестящими подвигами подражать древним выражено было столь же сознательно, как у Карла Смелого. С юности читает он о геройских подвигах Валевейна и Ланселота; позднее их вытеснили деяния древних. На сон грядущий, как правило, несколько часов кряду читались выдержки из «les haultes histoires de Romme»²⁹⁹ [«высоких деяний Рима»]. Особое предпочтение отдавал Карл Цезарю, Ганнибалу и Александру, «lesquelz il vouloit ensuyre et contrefaire»³⁰⁰ [«коим он желал следовать и подражать»]. Впрочем, все современники придавали большое значение этому намеренному подражанию, видя в нем движущую силу своих поступков. «Il d?siroit grand gloire, – говорит Коммин, – qui estoit ce qui plus le mettoit en ses guerres que nulle autre chose; et eust bien voulu ressembler ? ces anciens princes dont il a est? tant parl? apr?s leur mort»³⁰¹ [«Он жаждал великой славы <…>, и это более, нежели что иное, двигало его к войнам; и он желал походить на тех великих государей древности, о коих столько говорили после их смерти»]. Шателлену довелось увидеть, как впервые претворил Карл в практическое действие свои высокие помыслы о великих подвигах и славных деяниях древних. Это было в 1467 г., во время его первого вступления в Мехелен в качестве герцога. Он должен был наказать мятежников; следствие было проведено по всей форме, и приговор произнесен: одного их главарей должны были казнить, другим предстояло пожизненное изгнание. На рыночной площади был сооружен эшафот, герцог восседал прямо напротив; осужденного поставили на колени, и палач обнажил меч; и вот тогда Карл, до сего момента скрывавший свое намерение, воскликнул: «Стой! Сними с него повязку, и пусть он встанет».

«Et me per?us de lors, – говорит Шателлен, – que le coeur luy estoit en haut singulier propos pour le temps ? venir, et pour acqu?rir gloire et renomm?e en singuli?re oeuvre»³⁰² [«И тогда я приметил, <…> что сердце его влеклось к высоким, особенным помыслам для грядущих времен, дабы особенный сей поступок стяжал ему честь и славу»].

Пример Карла Смелого наглядно показывает, что дух Ренессанса, стремление следовать прекрасным образцам античных времен, непосредственно коренится в рыцарском идеале. При сравнении же его с итальянским понятием virtuoso³⁰³ обнаруживается различие лишь в степени начитанности и во вкусе. Карл читал классиков пока что лишь в переводах и облекал свою жизнь в формы, которые соответствовали эпохе пламенеющей готики.

Столь же нераздельны рыцарские и ренессансные элементы в культе девяти бесстрашных, les neuf preux. Эта группа из девяти героев: трех язычников, трех иудеев и трех христиан – возникает в сфере рыцарских идеалов; впервые она встречается в Voeux du paon [Обетах павлина] Жака дё Лонгийона примерно около 1312 г.³⁰⁴ Выбор героев выдает тесную связь с рыцарским романом: Гектор, Цезарь, Александр – Иисус Навин, Давид, Иуда Маккавей – Артур, Карл Великий, Готфрид Бульонский. От своего учителя Гийома дё Машо эту идею перенимает Эсташ Дешан; он посвящает немало своих баллад этой теме³⁰⁵. По-видимому, именно он, удовлетворив необходимость в симметрии, которой столь настоятельно требовал дух позднего Средневековья, добавил девять имен героинь к девяти именам героев. Он выискал для этого у Юстина и в других источниках некоторых, частью довольно странных, классических персонажей: среди прочих – Пентесилею, Томирис, Семирамиду³⁰⁶ – и при этом ужасающе исказил большинство имен. Это, однако, не помешало тому, что идея вызвала отклики; те же герои и героини снова встречаются у более поздних авторов, например в Le Jouvencel [Юнце]. Их изображения появляются на шпалерах, для них изобретают гербы; все восемнадцать шествуют перед Генрихом VI, королем Англии, при его торжественном вступлении в Париж в 1431 г.³⁰⁷

Сколь живучим оставался этот образ в течение XV столетия и позже, доказывает тот факт, что его пародировали: Молине тешится повествованием о девяти preux de gourmandise³⁰⁸ [доблестных лакомках]. И даже Франциск I одевался иной раз ? l’antique [как в древности], изображая тем самым одного из девяти preux³⁰⁹.

Дешан, однако, расширил этот образ не только тем, что добавил женские имена. Он связал почитание доблести древних со своим собственным временем; поместив такое почитание в сферу зарождавшегося французского воинского патриотизма, он добавил к девяти отважным десятого: своего современника и соотечественника Бертрана дю Геклена³¹⁰. Это предложение было одобрено: Людовик Орлеанский велел выставить в большом зале замка Куси портретное изображение доблестного коннетабля как десятого из героев³¹¹. У Людовика Орлеанского была веская причина сделать память о дю Геклене предметом своей особой заботы: коннетабль держал его младенцем перед крещальной купелью и он же вложил меч в его руку. Казалось бы, следовало ожидать, что десятой героиней будет провозглашена Жанна д’Арк. В XV столетии ей действительно приписывали этот ранг. Луи дё Лаваль, неродной внук дю Геклена³¹² и брат боевых сподвижников Жанны³¹³, поручил своему капеллану Себастьену Мамеро написать историю девяти героев и девяти героинь, добавив десятыми дю Геклена и Жанну д’Арк. Однако в сохранившейся рукописи этого труда оба названных имени отсутствуют³¹⁴, и нет никаких признаков, что мнение относительно Жанны д’Арк вообще имело успех. Что касается дю Геклена, национальное почитание воинов-героев, распространяющееся во Франции в XV в., в первую очередь связывалось с фигурой этого доблестного и многоопытного бретонского воина. Всевозможные военачальники, сражавшиеся вместе с Жанной или же против нее, занимали в представлении современников гораздо более высокое и более почетное место, чем простая крестьянская девушка из Домреми. Многие и вовсе говорили о ней без всякого волнения и почтения, скорее как о курьезе. Шателлен, который, как ни странно, способен был, если это ему было нужно, попридержать свои бургундские чувства в угоду патетической верности Франции, сочиняет мистерию на смерть Карла VII, где военные предводители – почетная галерея отважных, сражавшихся на стороне короля против англичан, – произносят по строфе, повествующей об их славных деяниях; среди них Дюнуа, Жан дё Бюэй, Сентрай, Ля Гир и ряд лиц менее известных³¹⁵. Это напоминает вереницу имен наполеоновских генералов. Но la Pucelle [Девственница]³¹⁶ там отсутствует.

Бургундские герцоги хранили в своей сокровищнице множество героических реликвий романтического характера: меч святого Георгия, украшенный его гербом; меч, принадлежащий «мессиру Бертрану дё Клекену» (дю Геклену); зуб кабана Гарена Лотарингского³¹⁷; Псалтирь, по которой обучался в детстве Людовик Святой³¹⁸. До чего же сближаются здесь области рыцарской и религиозной фантазии! Еще один шаг – и мы уже имеем дело с ключицею Ливия, которая, как и подобает столь ценной реликвии, была получена от Папы Льва X³¹⁹.

Свойственное позднему Средневековью почитание героев обретает устойчивую литературную форму в жизнеописании совершенного рыцаря. Временами это легендарная фигура вроде Жиля дё Тразеньи³²⁰. Но важнейшие здесь – жизнеописания современников, таких, как Бусико, Жан дю Бюэй, Жак дё Лален.

Жан лё Менгр, обычно называемый le mar?chal Бусико, послужил своей стране в годы великих несчастий. Вместе с Иоанном, графом Неверским, он сражался в 1396 г. при Никополисе, где войско французских рыцарей, безрассудно выступившее против турок, чтобы изгнать их из пределов Европы, было почти полностью уничтожено султаном Баязидом. В 1415 г. в битве при Азенкуре он был взят в плен, где и умер шесть лет спустя. В 1409 г., еще при жизни маршала Бусико, один из почитателей составил описание его деяний, основываясь на весьма обширных сведениях и документах³²¹; однако он запечатлел не историю своего выдающегося современника, но образ идеального рыцаря. Великолепие идеала затмевает реальную сторону этой весьма бурной жизни. Ужасная катастрофа под Никополисом изображается в Le Livre des faicts [Книге деяний] весьма бледными красками. Маршал Бусико выступает образцом воздержанного, благочестивого и в то же время образованного и любезного рыцаря. Отвращение к богатству, которое должно быть свойственно истинному рыцарю, выражено в словах отца маршала Бусико, не желавшего ни увеличивать, ни уменьшать свои родовые владения, говоря: если мои дети будут честны и отважны, им этого будет вполне достаточно; если же из них не выйдет ничего путного, было бы несчастьем оставлять им в наследство столь многое³²². Благочестие Бусико носит пуританский характер. Он встает спозаранку и проводит три часа за молитвой. Никакая спешка или важное дело не мешают ему ежедневно отстаивать на коленях две мессы. По пятницам он одевается в черное, по воскресеньям и в праздники пешком совершает паломничество к почитаемым местным святыням либо велит читать себе жития святых или истории «des vaillans trespassez, soit Romains ou autres» [«о почивших мужах, римских и прочих»], либо рассуждает о благочестивых предметах. Он воздержан и скромен, говорит мало и большею частью о Боге, о святых, о добродетелях и рыцарской доблести. Также и всех своих слуг обратил он к благочестию и благопристойности и отучил их от сквернословия³²³. Он ревностно защищает благородное и непорочное служение даме и, почитая одну, почитает их всех; он учреждает орден de l’?scu verd ? la dame blanche [Белой дамы на зеленом поле] для защиты женщин – за что удостаивается похвалы Кристины Пизанской³²⁴. В Генуе, куда маршал Бусико прибывает в 1401 г. как правитель от имени Карла VI, он учтиво отвечает на поклоны двух женщин, идущих ему навстречу. «Monseigneur, – обращается к нему его оруженосец, – qui sont ces deux femmes ? qui vous avez si grans reverences faictes?» – «Huguenin, dit-il, je ne s?ay». Lors luy dist: «Monseigneur, elles sont filles communes». – «Filles communes, dist-il, Huguenin, j’ayme trop mieulx faire reverence ? dix filles communes que avoir failly ? une femme de bien»³²⁵ [«Монсеньор, <…> что это за две дамы, коих вы столь учтиво приветствовали?» – «Гюгенен, – отвечает он, – сего не знаю». На что тот: «Монсеньор, да ведь это простые девицы». – «Простые девицы? – говорит он. – Гюгенен, да лучше я поклонюсь десятку простых девиц, нежели оставлю без внимания хоть одну достойную женщину»]. Его девиз: «Ce que vous vouldrez» [«Всё, что пожелаете»] – умышленно неясен, как и подобает девизу. Имел ли он в виду покорный отказ от своей воли ради дамы, коей он принес обет верности, или же это следует понимать как смиренное отношение к жизни вообще, чего можно было бы ожидать лишь во времена более поздние?

В такого рода тонах благочестия и пристойности, сдержанности и верности рисовался прекрасный образ идеального рыцаря. И то, что подлинный маршал Бусико далеко не всегда ему соответствовал, – удивит ли это кого-нибудь? Насилие и корысть, столь обычные для его сословия, не были чужды и этому олицетворению благородства³²⁶.

Глядя на образцового рыцаря, мы видим также и совсем иные оттенки. Биографический роман о Жане дё Бюэе под названием Le Jouvencel [Юнец] был создан приблизительно на полвека позже, чем жизнеописание Бусико; этим отчасти объясняется различие в стиле. Жан дё Бюэй – капитан, сражавшийся под знаменем Жанны д’Арк, позднее замешанный в восстании, получившем название прагерия³²⁷, участник войны du bien public [лиги Общего блага]³²⁸, умер в 1477 г. Впав в немилость у короля, он побудил трех человек из числа своих слуг, примерно около 1465 г., составить под названием Le Jouvencel повествование о своей жизни³²⁹. В противоположность жизнеописанию Бусико, где исторический рассказ отмечен романтическим духом, здесь вполне реальный характер описываемых событий облекается в форму вымысла, по крайней мере в первой части произведения. Вероятно, именно участие нескольких авторов привело к тому, что дальнейшее описание постепенно впадает в слащавую романтичность. И тогда сеявший ужас набег французских вооруженных банд на швейцарские земли в 1444 г. и битва при Санкт-Якоб-ан-Бирс, которая для базельских крестьян стала их Фермопилами³³⁰, предстают пустым украшением в разыгрываемой пастухами и пастушками надуманной и банальной идиллии.

В резком контрасте с этим первая часть книги дает настолько скупое и правдивое изображение действительности во время тогдашних войн, какое вряд ли могло встретиться ранее. Следует отметить, что и эти авторы не упоминают о Жанне д’Арк, рядом с которой их господин сражался как собрат по оружию; они славят лишь его собственные деяния. Но сколь прекрасно, должно быть, рассказывал он им о своих ратных подвигах! Здесь дает себя знать тот воинский дух, свойственный Франции, который позднее породит персонажи, подобные мушкетерам, гроньярам и пуалю³³¹. Рыцарскую установку выдает лишь зачин, призывающий юношей извлечь из написанного поучительный пример жизни воина, которую тот вел, не снимая доспехов; предостерегающий их от высокомерия, зависти и стяжательства. И благочестивый, и амурный элементы жизнеописания Бусико в первой части книги отсутствуют. Что мы здесь видим – так это жалкое убожество всего связанного с войной, порождаемые ею лишения, унылое однообразие и при этом – бодрое мужество, помогающее выносить невзгоды и противостоять опасностям. Комендант замка собирает свой гарнизон; у него осталось всего каких-то пятнадцать лошадей, это заморенные клячи, большинство из них не подкованы. Он сажает по двое солдат на каждую лошадь, но и из солдат многие уже лишились глаза или хромают. Чтобы обновить гардероб своего капитана, захватывают белье у противника. Снисходя к просьбе вражеского капитана, любезно возвращают украденную корову. От описания ночного рейда в полях на нас веет тишиной и ночной прохладой³³². Le Jouvencel отмечает переход от рыцаря вообще к воину, осознающему свою национальную принадлежность: герой книги предоставляет свободу несчастным пленникам при условии, что они станут добрыми французами. Достигший высоких званий, он тоскует по вольной жизни, полной всяческих приключений.

Столь реалистический тип рыцаря (впрочем, как уже было сказано, в этой книге так и не получивший окончательного завершения) еще не мог быть создан бургундской литературой, проникнутой гораздо более старомодными, возвышенными, феодальными идеями, чем чисто французская. Жан дё Лален рядом с героем Le Jouvencel – это античный курьез на манер старинных странствующих рыцарей вроде Жийона дё Тразеньи. Книга деяний этого почитаемого героя бургундцев рассказывает более о романтических турнирах, нежели о подлинных войнах³³³.

Психология воинской доблести, пожалуй, ни до этого, ни впоследствии не была выражена столь просто и ярко, как в следующих словах из книги Le Jouvencel: «C’est joyeuse chose que la guerre… On s’entr’ayme tant ? la guerre. Quant on voit sa querelle bonne et son sang bien combatre, la larme en vient ? l’ueil. Il vient une doulceur au cueur de loyault? et de piti? de veoir son amy, qui si vaillamment expose son corps pour faire et acomlplir le commandement de nostre cr?ateur. Et puis on se dispose d’aller mourir ou vivre avec luy, et pour amour ne l'abandonner point. En cela vient une d?lectation telle que, qui ne l’a essaii?, il n’est homme qui sceust dire quel bien c’est. Pensez-vous que homme qui face cela craingne la mort? Nennil; car il est tant reconfort? il est si ravi, qu’il ne scet o? il est. Vraiement il n’a paour de rien»³³⁴ [«Веселая вещь война… На войне любишь так крепко. Если видишь добрую схватку и повсюду бьется родная кровь, сможешь ли ты удержаться от слез! Сладостным чувством самоотверженности и жалости наполняется сердце, когда видишь друга, подставившего оружию свое тело, дабы исполнилась воля Создателя. И ты готов пойти с ним на смерть – или остаться жить и из любви к нему не покидать его никогда. И ведомо тебе такое чувство восторга, какое сего не познавший передать не может никакими словами. И вы полагаете, что так поступающий боится смерти? Нисколько; ведь обретает он такую силу и окрыленность, что более не ведает, где он находится. Поистине, тогда он не знает страха»].

ГЛАВА V
Мечта о подвиге и любви

Современный воин мог бы в равной мере сказать то же, что и этот рыцарь XV столетия. С рыцарским идеалом как таковым всё это не имеет ничего общего. Здесь выявлена чувственная подоплека воинской доблести: будоражащий выход за пределы собственного эгоизма в тревожную атмосферу риска для жизни, глубокое сочувствие при виде доблести боевого товарища, упоение, черпаемое в верности и самоотверженности. Это, по существу, примитивное аскетическое переживание и есть та основа, на которой выстраивается рыцарский идеал, устремленный к благородному образу человеческого совершенства, родственного греческой калокагатии³³⁵; напряженное чаяние прекрасной жизни, столь сильно воодушевлявшее последующие столетия, – но также и маска, за которой мог скрываться мир корыстолюбия и насилия.

Повсюду, где рыцарский идеал исповедовали в наиболее чистом виде, особое ударение делали на его аскетическом элементе. В период расцвета он естественно, и даже по необходимости, соединялся с идеалом монашества – в духовных рыцарских орденах времен крестовых походов. Но по мере того как действительность вновь и вновь изобличала его во лжи, он всё более перемещался в область фантазии, чтобы сохранить там черты благородной аскезы, которые редко бывали заметны в реальной жизни. Странствующий рыцарь, подобно тамплиеру, свободен от земных уз и беден. Этот идеал благородного борца, не располагающего имуществом, всё еще формирует, как говорит Уильям Джеймс, «sentimentally if not practically, the military and aristocratic view of life. We glorify the soldier as the man absolutely unencumbered. Owning nothing but his bare life, and willing to toss that up at any moment when the cause commands him, he is the representative of unhampered freedom in ideal directions»³³⁶ [«чувственно, если не практически, жизненные воззрения людей военных и аристократов. Мы превозносим солдата как человека, абсолютно ничем не обремененного. Не имея ничего, кроме собственной жизни, и будучи готов лишиться ее в любой момент, когда это будет необходимо, он являет нам пример беспрепятственной свободы в стремлении к идеалу»].

Связь рыцарского идеала с высокими ценностями религиозного сознания – состраданием, справедливостью, верностью – поэтому никоим образом не является чем-то искусственным и поверхностным. Но не эта связь способствует превращению рыцарства преимущественно в некую прекрасную форму, в тип жизни. И даже непосредственная укорененность рыцарства в воинском мужестве не смогла бы его возвысить до такой степени, если бы женская любовь не была тем пылающим жаром, который вносил живое тепло в это сложное единство чувств и идеи.

Глубокие черты аскетичности, мужественного самопожертвования, свойственные рыцарскому идеалу, теснейшим образом связаны с эротической основой этого отношения к жизни и, быть может, являются всего-навсего нравственным замещением неудовлетворенного желания. Любовное желание обретает форму и стиль отнюдь не только в литературе и изобразительном искусстве. Потребность придать любви благородные черты формы и стиля равным образом находит широкие возможности для реализации и в самой жизни: в вежливом обращении, в коллективных играх и развлечениях, в шутках и спорте. Здесь тоже любовь постоянно сублимируется и романтизируется: жизнь подражает в этом литературе, но и последняя в конце концов черпает всё из жизни. Рыцарский аспект любви всё же в своей основе возникает не в литературе, а в жизни, существующим укладом которой был задан мотив рыцаря и его дамы сердца.

Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви – вот первичный и неизменный романтический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду. Это самый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную или почти нравственную самоотверженность, естественно вытекающую из необходимости перед лицом своей дамы выказывать мужество, подвергаться опасности, демонстрировать силу, терпеть страдания и истекать кровью, – честолюбие, знакомое каждому шестнадцатилетнему юноше. Проявление и удовлетворение желания, кажущиеся недостижимыми, замещаются и возвышаются подвигом во имя любви. И тем самым смерть тотчас же становится альтернативой такого удовлетворения, обеспечивая, так сказать, освобождение обеих сторон.

Томительная мечта о подвиге во имя любви, переполняющая сердце и опьяняющая, растет и распространяется, словно буйная поросль. Первоначальная простая тема скоро уже начинает подвергаться тщательной разработке – в силу духовной потребности во всё новых и новых ее воплощениях. Да и сама страсть вносит более сильные краски в эти грезы с их любовными терзаниями и изменами. Подвиг должен состоять в освобождении или спасении дамы от грозящей ей ужасной опасности. Так что к первоначальному мотиву добавляется стимул еще более острый. На первых порах дело ограничивается основным персонажем, героем, который жаждет претерпеть страдание ради своей дамы; но вскоре уже это сочетается с желанием вызволить из беды жертву страдания. А может, в своей основе такое спасение всегда сводится к охране девичьей целомудренности, к защите от постороннего посягательства, с тем чтобы оставить за собой спасенный трофей? Во всяком случае, из всего этого возникает великолепный мотив, сочетающий рыцарственность и эротику: юный герой, спасающий невинную деву. Противником его может быть какой-нибудь простодушный дракон, но сексуальный элемент и здесь присутствует самым непосредственным образом. Как наивно и чистосердечно выражен он, к примеру, в известной картине Бёрн-Джонса³³⁷, где именно стыдливая чистота девы, изображенной в облике современной женщины, выдает чувственный порыв столь наглядно!

Освобождение девы – наиболее первозданный и вечно юный романтический мотив. Как же могло случиться, что один, ныне уже устаревший, мифологический подход усматривал здесь отражение неких природных явлений³³⁸, несмотря на то, что непосредственность происхождения этой идеи мы испытываем повседневно! В литературе из-за слишком частого повторения этого мотива какое-то время его избегают, зато он постоянно появляется в новом обличье – скажем, в романтической атмосфере ковбойских фильмов. И вне литературы, в мире индивидуальных помыслов о любви мотив этот, вне всякого сомнения, занимает столь же важное место.

Трудно установить, до какой степени в этом представлении о герое-любовнике проявляется мужской и до какой степени женский взгляд на любовь. Образ воздыхателя и страдальца – было ли это тем, к чему стремился мужчина, или же именно желание женщины находило здесь свое воплощение? По-видимому, всё-таки первое. Вообще при изображении любви обрести культурные формы были в состоянии почти исключительно мужские воззрения, во всяком случае вплоть до новейших времен. Взгляд женщины на любовь остается всё еще неясным и скрытым; это гораздо более интимная и более глубокая тайна. Женская любовь не нуждается в романтическом сублимировании, в возвышении до уровня романтического героизма, ибо по своему характеру, связанному с тем, что женщина отдается мужчине и неотделима от материнства, любовь ее уже возвышенна сама по себе, и здесь нет необходимости прибегать к мечтам об отваге и жертвенности – вопреки себялюбию и эротике. В литературе взгляд женщины на любовь большей частью отсутствует не только потому, что создателями этой литературы были мужчины, но также и потому, что для женщины восприятие любви через литературу гораздо менее необходимо, чем для мужчины.

Образ благородного рыцаря, страдающего ради своей возлюбленной, – прежде всего чисто мужское представление, то, каким мужчина хочет сам себя видеть. Мечту о себе как об освободителе он переживает еще более напряженно, если выступает инкогнито и оказывается узнанным лишь после свершения подвига. В этой таинственности, бесспорно, скрывается также романтический мотив, обусловленный женскими представлениями о любви. В апофеозе силы и мужественности, запечатленных в облике летящего на коне всадника, потребность женщины в почитании силы сливается с гордостью мужчины, демонстрирующего свои физические достоинства.

Общество эпохи Средневековья с юношеской ненасытностью культивировало эти примитивно-романтические мотивы. В то время как более высокие литературные формы утончились либо до более неопределенного и более сдержанного, либо до более духовного, и тем более возбуждающего выражения желания, рыцарский роман продолжает беспрерывно обновляться и, невзирая на бесконечно повторяющееся варьирование романтических происшествий, сохраняет неизменное обаяние, для нас просто непостижимое. Мы склонны полагать, что XIV столетие уже выросло из детских фантазий, и считаем поэтому M?liador Фруассара или Perseforest³³⁹ подражательными отголосками рыцарских приключений и анахронизмами. Но они являются таковыми в столь же малой степени, как в наше время романы, основанные на сенсациях; они не могут считаться чистой литературой, – это, так сказать, прикладное искусство. Необходимость в образчиках для эротических фантазий постоянно поддерживает и обновляет такую литературу. В эпоху Ренессанса всё это оживает в романах об Амадисе³⁴⁰. Если еще на склоне XVI столетия дё Ля Ну может нас уверять, что романы об Амадисе вызывали «esprit de vertige» [«чувство головокружения», то есть от них «голова шла кругом»] у его поколения, закаленного Возрождением и Гуманизмом, сколь же велика должна была быть романтическая восприимчивость далеко не уравновешенного поколения 1400 г.!

Прежде всего восторги любовной романтики должны были переживать не читатели, а непосредственные участники игры или зрители. Такая игра может принимать две формы: драматического представления или спорта. Средневековье явно предпочитало последнее. Драма, как правило, была всё еще наполнена иным, священным, материалом: в виде исключения там могло присутствовать еще и романтическое приключение. Средневековый же спорт – и первое место здесь отводилось турниру – был в высшей степени драматичен, обладая в то же время ярко выраженным эротическим содержанием. Спорт во все времена содержит в себе драматический и эротический элементы: соревнования по гребле и футбольные состязания наших дней обладают в гораздо большей степени эмоциональной окраской средневековых турниров, чем, по-видимому, сознают и сами спортсмены, и зрители. Но если современный спорт вернулся к природной, почти греческой, простоте, турнир – это спорт, перегруженный украшательством, обремененный тяжелым декором, где драматический и романтический элементы подчеркиваются столь явно, что он прямо выполняет функцию драмы.

Время позднего Средневековья – один из тех завершающих периодов, когда культурная жизнь высших слоев общества почти целиком сводится к светским забавам. Действительность полна страстей, трудна и жестока; ее возводят до прекрасной мечты о рыцарском идеале, и жизнь строится как игра. В игру вступают под личиною Ланселота; это грандиозный самообман, но его вопиющее неправдоподобие сглаживается тем, что и проблеск насмешки позволяет избавиться от собственной лжи. Во всей рыцарской культуре XV столетия царит неустойчивое равновесие между легкой насмешкой и сентиментальной серьезностью. Рыцарские понятия чести, верности и благородной любви воспринимаются абсолютно серьезно, однако время от времени напряженные складки на лбу расправляются от внезапного смеха. Ну и конечно, именно в Италии всё это впервые обращается в сознательную пародию: Morgante Пульчи и Orlando innamorato [Влюбленный Орландо] Боярдо. Однако рыцарски-романтическое чувство вновь побеждает: у Ариосто неприкрытая насмешка сменяется необычно возвышенным тоном, превышающим шутку или серьезность, и рыцарская фантазия находит здесь свое классическое выражение³⁴¹.

Так можно ли сомневаться в серьезном отношении к рыцарскому идеалу во французском обществе на рубеже XV столетия? В благородном маршале Бусико, образце рыцаря, типичном для литературы, романтическая основа рыцарского жизненного идеала всё еще так сильна, как только возможно. Любовь, говорит он, есть то, что более всего взращивает в юных сердцах влечение к благородному рыцарскому боевому задору. Оказывая знаки внимания своей даме, он делает это в старинной придворной манере: «toutes servoit, toutes honnoroit pour l’amour d’une. Son parler estoit gracieux, courtois et craintif devant sa dame»³⁴² [«всем служил он, всех почитал из любви к одной. Речь его, обращенная к его даме, была изящной, любезной и скромной»].

Нам представляется почти необъяснимым контраст между литературной манерой поведения такого человека, как Бусико, и горькой правдой, сопутствовавшей ему на его жизненном поприще. Он был деятельной и долгое время одной из ведущих фигур в острейших политических событиях своего времени. В 1388 г. он отправляется в свое первое политическое путешествие на Восток. В поездке он коротает время, сочиняя с несколькими сподвижниками – Филиппом д’Артуа, его сенешалем и неким Кресеком – поэму в защиту верной, благородной любви, каковую и подобает питать истинному рыцарю, – Le livre des Cent ballades³⁴³ [Книгу Ста баллад]. Прекрасно, почему нет? Однако семью годами позже, после того как он, будучи воспитателем юного графа Неверского (позднее Иоанна Бесстрашного), принял участие в безрассудной рыцарской авантюре – военном походе против султана Баязида – и пережил ужасную катастрофу под Никополисом, где трое его прежних собратьев по поэзии расстались с жизнью, а взятых в плен благороднейших молодых людей Франции закалывали на его глазах; после всего этого не следовало ли предположить, что суровый воин охладеет к рыцарской мечте и придворным забавам? Всё это должно было бы наконец его отучить, как нам кажется, видеть мир в розовом свете. Но нет, он и далее остается верен культу старомодной рыцарственности – об этом говорит учреждение им ордена «de l’escu verd ? la dame blanche», в защиту притесняемых женщин, – свидетельство приятного времяпрепровождения в атмосфере литературного спора между жизненными идеалами строгости и фривольности, – спора, в который были вовлечены французские придворные круги с начала XV столетия.

Одеяние, в котором предстает благородная любовь в литературе и обществе, нередко кажется нам непереносимо безвкусным и просто-напросто смехотворным. Но такой жребий уготован всякой романтической форме, износившейся и как орудие страсти уже более непригодной. В многочисленных литературных произведениях, в манерных стихах, в искусно обставленных турнирах страсть уже отзвучала; она еще слышится лишь в голосах весьма немногих настоящих поэтов. Истинное же значение всего этого, пусть малоценного в качестве литературы и произведений искусства, всего того, что украшало жизнь и давало выражение чувствам, можно постигнуть лишь при одном условии: если вдохнуть во всё это снова былую страсть. Помогут ли нам при чтении любовных стихов или описаний турниров всевозможные сведения и точное знание исторических деталей, если на всё это уже не взирают светлые и темные очи, сиявшие из-под изогнутых парящею чайкой бровей и узкой полоски лба, которые вот уже столетия, как стали прахом, и которые некогда значили куда больше, чем любая литература, громоздящаяся ныне кучами ненужного хлама?

В наше время лишь случайное озарение может прояснить смысл культурных форм, передававших некогда дыхание неподдельной страсти. В стихотворении Le Voeu du H?ron [Обет цапли] Жан дё Бомон, побуждаемый дать рыцарский воинский обет, произносит:

Quant sommes ?s tavernes, de ces fors vins buvant,

Et ces dames del?s qui nous vont regardant,

A ces gorgues polies, ces coli?s tirant,

Chil oeil vair resplendissent de biaut? souriant,

Nature nous semon d’avoir coeur d?sirant,

…Adonc conqu?rons-nous Yaumont et Agoulant³⁴⁴

Et li autre conquierrent Olivier et Rollant.

Mais, quant sommes as camps sus nos destriers courans,

Nos escus ? no col et nos lansses, bais(s)ans,

Et le froidure grande nous va tout engelant,

Li membres nous effondrent, et derri?re et devant,

Et nos ennemis sont envers nous approchant,

Adonc vorri?mes estre en un ch?lier si grant

Que jamais ne fussions veu tant ne quant³⁴⁵.

Коль вина крепки нам в тавернах наливают,

И дамы подле нас сидят, на нас взирают,

Улыбчивой красой очей своих сияют,

Роскошеством одежд и персями блистают, —

Задор и смелость враз сердца воспламеняют,

…Йомонт и Агуланд нам в руки попадают,

Другие – Оливье, Роланда³⁴⁶ побеждают.

Но ежли мы в бою, и конники мелькают

Держа в руках щиты, и копья опускают,

Жестокий хлад и дождь нас до костей пронзают,

И члены все дрожат, и вот уж настигают

Враги со всех сторон и нас одолевают, —

Тогда мы молим: пусть нас своды обступают,

Не кажут никому и ото всех скрывают.

«H?las, – пишет из военного лагеря Карла Смелого под Нейссом Филипп дё Круа, – o? sont dames pour nous entretenir, pour nous amonester de bien faire, ne pour nous enchargier emprinses, devises, volets ne guimpes!»³⁴⁷ [«Увы, <…> где дамы, дабы занимать нас беседою, дабы поощрять нас на благое дело и осыпать нас цепочками, вышитыми девизами, наперсными накидками и платками?»]

В ношении платка или предмета одежды возлюбленной дамы, еще сохранявших аромат ее волос или тела, эротический элемент рыцарского турнира выявляется столь непосредственно, как только возможно. Возбужденные поединком, дамы дарят рыцарям одну вещь за другой: по окончании турнира они сидят без рукавов и босые³⁴⁸. В сказании О трех рыцарях и рубашке, относящемся ко второй половине XIII в., мотив этот разработан ярко и выразительно³⁴⁹. Дама, супруг которой не склонен принимать участия в турнире – будучи при этом, однако, человеком великодушным и щедрым, – посылает трем рыцарям, избравшим ее дамою сердца, свою рубашку, дабы на турнире, устраиваемом ее мужем, один из них надел ее вместо доспехов или какого-либо иного покрова, не считая лишь шлема и поножей. Первый и второй рыцари сего устрашаются. Третий же, из всех самый бедный, берет в руки эту рубашку и ночью страстно ее целует. На турнир является он в рубашке дамы, как бы в боевом одеянии, и вовсе без панциря: в схватке рыцарь тяжело ранен, рубашка изодрана и покрыта кровью. Все видят его выдающуюся отвагу, и ему присуждается приз; дама отдает ему свое сердце. И тогда влюбленный требует вознаграждения. Он отсылает даме окровавленную рубашку, чтобы на празднестве, которым должен был завершиться турнир, та накинула ее поверх своего платья. Дама с нежностью прижимает ее к груди и, набросив на себя это кровавое одеяние, появляется перед всеми; большинство порицает ее, супруг ее пребывает в смущении, рассказчик же вопрошает: кто из влюбленных содеял большее для другого?

Именно принадлежностью к сфере страсти, где турнир только и приобретает свое значение, объясняется та решимость, с которой Церковь давно уже вела борьбу с этим обычаем. О том, что турниры и впрямь давали повод к нарушению супружеской верности, привлекая всеобщее внимание к подобным случаям, свидетельствует, например, рассказывающий о турнире 1389 г. монах из Сен-Дени, на которого затем ссылается Жан Жювеналь дез Урсен³⁵⁰. Церковное право давно уже запрещало турниры: возникшие первоначально как военные упражнения, возглашало оно, турниры вследствие разного рода злоупотреблений сделались нестерпимыми³⁵¹. Короли выступали с запретами. Моралисты порицали турниры³⁵². Петрарка педантично вопрошает: где написано, что Цицерон и Сципион поддерживали турниры? Парижский горожанин лишь пожимает плечами: «рrindrent par ne s?ay quelle folle entreprinse champ de bataille»³⁵³ [«из-за неведомо каких глупых затей вступают на поле брани»], – говорит он об одном из самых знаменитых турниров.

Аристократия же всё касающееся турниров и рыцарских состязаний принимает как нечто в высшей степени важное, не могущее идти ни в какое сравнение с нынешними спортивными соревнованиями. Издавна существовал обычай на месте знаменитого поединка устанавливать памятный камень. Адам Бременский знает об одном из них, на границе Гольштинии и Вагрии, где однажды немецкий воин сразил воина венедов^{354 355}. В XV в. всё еще воздвигали подобные памятники в ознаменование славных рыцарских поединков. У Сент-Омера la Croix P?lerine [Крест Пилигримов] ставят в память о схватке Обурдена, внебрачного сына Сен-Поля, с испанским рыцарем во время знаменитой битвы Pas d’armes³⁵⁶ de la P?lerine [Поединок y Креста Пилигримов]. Еще полстолетия спустя Баярд совершает к этому кресту благочестивое паломничество перед турниром³⁵⁷. Украшения и одежды, использовавшиеся во время Pas d’armes de la Fontaine des Pleurs [Поединка y Источника Слез], были после соответствующего празднества торжественно посвящены Богоматери Булонской и развешeны в церкви³⁵⁸,

Средневековый воинский спорт отличается, как это уже пояснялось, и от греческой, и от современной атлетики тем, что в нем гораздо меньше естественности. Напряжение битвы обостряется такими побудительными стимулами, как аристократические гордость и честь, во всём их романтически-эротическом, искусном великолепии. Всё перегружено роскошью и украшательством, исполнено красочности и фантазии. Но помимо игры и телесных упражнений, это также и прикладная литература. Влечение и мечты поэтической души ищут драматического воплощения, игрового осуществления в самой жизни. Реальность не казалась прекрасной, она была суровой, жестокой, коварной; в придворной или военной карьере не так уж много находилось места для эмоций вокруг мужества-из-любви, однако они переполняли душу, им хотели дать выход – и творили прекрасную жизнь, разыгрывая пышные игры. Элемент подлинного мужества в рыцарском турнире, вне всякого сомнения, имеет ценность не меньшую, чем в современном пятиборье. И именно ярко выраженный эротический характер турнира требовал кровавой неистовости. По своим мотивам турнир более всего напоминает состязание из древнеиндийского эпоса: центральным мотивом Махабхараты также является битва за женщину³⁵⁹.

Фантазия, в которую облекался рыцарский поединок, восходила к романам о короле Артуре и в основе своей, можно сказать, воскрешала мир детских сказок: приключения, происходящие как бы во сне, с его смещением масштабов до размеров великанов и карликов; и всё это – погруженное в сентиментальную атмосферу куртуазной любви.

Для Pas d’armes XV столетия искусственно создавалась вымышленная романтическая ситуация. Основа всего здесь – романтический декор с броскими названиями: La Fontaine des pleurs [Источник Слез], L’arbre Charlemagne [Древо Карла Великого]. Источник, впрочем, устраивают на самом деле³⁶⁰. И затем целый год первого числа каждого месяца у этого источника неизвестный рыцарь ставит шатер, там восседает дама (то есть ее изображение), которая держит единорога с тремя щитами. Каждый рыцарь, если он коснется одного из щитов или же велит сделать это своему оруженосцу, свяжет себя обетом вступить с рыцарем у источника в поединок, условия которого тщательнейшим образом сформулированы в пространных chapitres [статьях], являющихся одновременно и письменным вызовом, и описанием проведения схватки³⁶¹. Коснуться щитов мог только тот рыцарь, который находился в седле, из-за чего рыцари всегда должны были находить для себя лошадей.

Бывало и по-другому: в поединке Emprise du dragon [Путы дракона] четыре рыцаря располагались на перекрестке; ни одна дама не могла миновать перекрестка без рыцаря, который не сломал бы ради нее двух копий, в противном случае с нее брали выкуп³⁶². Детская игра в фанты на самом деле не что иное, как сниженная и упрощенная форма всё той же древней игры в войну и любовь. Не свидетельствует ли достаточно ясно об этом родстве предписание вроде следующего пункта из Chapitres de la Fontaine des pleurs: a будет кто в поединке наземь повержен, то рыцарь сей должен в течение года носить на руке золотой браслет с замком, покамест не отыщется дама, имеющая при себе от замка ключик, она же и освободит его, коли он пообещает ей свою службу. А то еще рассказывают о великане, коего ведет взявший его в плен карлик; о золотом дереве и «dame de l’isle cel?e» [«даме с затерянного острова»] или о «noble chevalier esclave et serviteur ? la belle g?ande ? la blonde perruque, la plus grande du monde»³⁶³ [«благородном рыцаре, пребывающем в рабстве и услужении у прекрасной великанши с белокурыми волосами, огромнейшей в мире»]. Анонимность рыцаря – неизменная черта подобного вымысла; это «le blanc chevalier» [«белый рыцарь»], «le chevalier mesconnu» [«неизвестный рыцарь»], «le chevalier ? la p?lerine» [«рыцарь в плаще»], или же это герой романа, и тогда он зовется «рыцарем лебедя»³⁶⁴ или носит герб Ланселота, Тристана или Паламеда^{365 366}.

В большинстве случаев на всех этих поединках лежит налет меланхолии: La Fontaine des pleurs свидетельствует об этом самим названием; белое, фиолетовое и черное поле щитов усыпано белыми слезами, щитов этих касаются из сострадания к Dame de pleurs [Даме слез]. На Emprise du dragon король Рене появляется в черном (и не без оснований) – он только что перенес разлуку со своей дочерью Маргаритой, ставшей королевою Англии. Вороная лошадь покрыта черной попоной, у него черное копье и щит цвета собольего меха, по которому рассыпаны серебристые слезы. В L’arbre Charlemagne – также золотые и черные слезы на черном и фиолетовом поле³⁶⁷. Однако всё это не всегда выдержано в столь мрачных тонах. В другой раз король Рене, этот неутомимый поклонник прекрасного, несет Joyeuse garde [Веселую стражу]³⁶⁸ под Сомюром. Сорок дней в построенном из дерева замке de la joyeuse garde [веселой стражи] длит он праздник со своей супругой, своей дочерью и Жанной дё Лаваль, которая должна будет стать его второю женой. Для нее-то и был втайне устроен праздник: выстроен замок, расписан и украшен коврами, и всё это выдержано в красном и белом. В его Pas d’armes de la berg?re [Поединке пастушки] царит стиль пасторали. Представляя пастухов и пастушек, рыцари и дамы, с посохами и волынками, облачены в серые одежды, украшенные серебром и золотом³⁶⁹.

ГЛАВА VI
Рыцарские ордена и рыцарские обеты

Грандиозная игра в прекрасную жизнь как в грезу о благородной мужественности и верности долгу имела в своем арсенале не только вышеописанную форму вооруженного состязания. Имелась и другая, столь же важная, форма – рыцарский орден. Хотя выявить прямую связь здесь было бы нелегко, однако же никто – во всяком случае, из тех, кому знакомы обычаи дикарей, – не усомнится в том, что глубочайшие корни рыцарских орденов, турниров и церемоний посвящения в рыцари лежат в священных обычаях самых отдаленных времен. Посвящение в рыцари – это этическое и социальное развитие обряда инициации, вручения оружия молодому воину. Военные игры как таковые имеют очень древнее происхождение и некогда были полны священного смысла. Рыцарские ордена не могут быть отделены от мужских союзов³⁷⁰ у первобытных народов.

О такой связи, однако, можно говорить лишь как об одном из недоказанных предположений; дело здесь не в выдвижении некоей этнологической гипотезы, но в том, чтобы выявить идейные ценности высокоразвитого рыцарства. И станет ли кто-нибудь отрицать, что в этих ценностях присутствовали элементы достаточно примитивные?

Хотя, впрочем, в рыцарском ордене христианский элемент этого понятия настолько силен, что объяснение, исходящее из чисто средневековых церковных и политических оснований, могло бы показаться вполне убедительным, если бы мы не знали, что за всем этим – как объясняющая причина – стоят повсеместно распространенные параллели с первобытными обществами.

Первые рыцарские ордена – три наиболее известных ордена Святой Земли³⁷¹ и три испанских ордена³⁷² – возникли как чистейшее воплощение средневекового духа в соединении монашеского и рыцарского идеалов, во времена, когда битва с исламом становилась – дотоле непривычной – реальностью. Они выросли затем в крупные политические и экономические институции, в громадные хозяйственные комплексы и финансовые державы. Политические выгоды постепенно оттесняли на задний план их духовный характер, так же как и рыцарски-игровой элемент, а экономические аппетиты, в свою очередь, брали верх над политической выгодой. Когда тамплиеры и иоанниты процветали и еще даже действовали в Святой Земле, рыцарство выполняло реальные политические функции, и рыцарские ордена, как своего рода сословные организации, имели немалое значение.

Но в XIV и XV столетиях рыцарство означало лишь более высокий ранг в системе общественного уклада, и в более молодых рыцарских орденах элемент благородной игры, который скрыто присутствовал в самой их основе, вновь выдвинулся на передний план. Не то чтобы они превратились только в игру. В идеале рыцарские ордена всё еще были полны высоких этических и политических устремлений. Но это были мечты и иллюзии, пустые прожекты. Поразительный идеалист Филипп дё Мезьер панацею от всех бед своего времени видит в создании нового рыцарского ордена, которому он дает название Ordre de la Passion³⁷³ [Орден Страстей Господних]. Он намерен принимать туда лиц всех сословий. Впрочем, крупнейшие рыцарские ордена времен крестовых походов также извлекали выгоду из участия в них простолюдинов. Аристократия, по Мезьеру, должна была дать гроссмейстера и рыцарей, духовенство – патриарха и его викарных епископов³⁷⁴, торговый люд – братьев, крестьяне и ремесленники – слуг. Таким образом, орден станет прочным сплавом всех сословий для достижения великой цели – борьбы с турками. Орден предусматривает принятие четырех обетов. Двух уже существующих, общих для монахов и рыцарей духовных орденов: бедности и послушания. Однако вместо безусловного безбрачия Филипп дё Мезьер выдвигает требование супружеского целомудрия; он хочет допустить брак, исходя при этом из чисто практических соображений: этого требует ближневосточный климат и к тому же это сделает орден более привлекательным. Четвертый обет прежним орденам незнаком; это summa perfectio, высшее личное совершенство. Так в красочном образе рыцарского ордена соединялись воедино все идеалы: от выдвижения политических планов до стремления к спасению души.

Слово ordre сочетало в себе нераздельное множество значений: от понятия высочайшей святыни – до весьма трезвых представлений о принадлежности к определенной группе. Этим словом обозначалось общественное состояние, духовное посвящение и, наконец, монашеский и рыцарский орден. То, что в понятии ordre (в значении рыцарский орден) действительно видели некий духовный смысл, явствует из того факта, что в этом самом значении употребляли также слово religio, которое, очевидно, должно было бы относиться исключительно к духовному ордену³⁷⁵. Шателлен называет Золотое Руно une religion, как если бы он говорил о монашеском ордене, и всегда подчеркивает свое отношение к нему как к священной мистерии³⁷⁶. Оливье дё ля Марш называет некоего португальца «chevalier de la religion de Avys»^{377 378}. О благочестивой сути ордена Золотого Руна свидетельствует не только почтительно трепещущий Шателлен, этот помпезный Полоний; в ритуале ордена посещение церкви и хождение к мессе занимают весьма важное место, рыцари располагаются в креслах каноников, поминовение усопших членов ордена проходит по строгому церковному чину.

Нет поэтому ничего удивительного в том, что быть членом рыцарского ордена означало связать себя крепкими, священными узами. Рыцари ордена Звезды, учрежденного королем Иоанном II, обязаны были при первой же возможности выйти из других орденов, если они к таковым принадлежали³⁷⁹. Герцог Бедфордский пытается сделать кавалером ордена Подвязки юного Филиппа Бургундского, дабы тем самым еще более закрепить его преданность Англии; Филипп, однако же, понимая, что в этом случае он навсегда будет привязан к королю Англии, находит возможность вежливо уклониться от этой чести³⁸⁰. Когда же орден Подвязки позднее принимает Карл Смелый, и даже носит его, Людовик XI рассматривает это как нарушение соглашения в Перонне, препятствовавшее герцогу Бургундскому без согласия короля вступать в союз с Англией³⁸¹. Английский обычай не принимать иностранных орденов можно рассматривать как закрепленный традицией пережиток, оставшийся от убеждения, что орден обязывает к верности тому государю, который им награждает.

Несмотря на этот оттенок святости, при дворах XIV–XV вв. тем не менее сознавали, что в пышно разработанных ритуалах новых рыцарских орденов многие видели не что иное, как пустую забаву. К чему бы тогда постоянные выразительные уверения, что всё это предпринимается исключительно ради высоких и ответственных целей? Высокородный герцог Филипп Бургундский основывает Toison d’or [орден Золотого Руна], судя по стихам Мишо Тайевана,

Non point pour jeu ne pour esbatement,

Mais ? la fin que soit attribu?e

Loenge ? Dieu trestout premi?rement

Et aux bons gloire et haulte renomm?e³⁸².

Не для того, чтоб прочим быть под стать,

Не для игры отнюдь или забавы,

Но чтобы Господу хвалу воздать

И чая верным – почести и славы.

Гийом Филястр в начале своего труда о Золотом Руне обещает разъяснить назначение этого ордена, дабы все убедились, что это отнюдь не пустая забава или нечто не заслуживающее большого внимания. Ваш отец, обращается он к Карлу Смелому, «n’a pas, comme dit est, en vain institu?e ycelle ordre»³⁸³ [«учредил орден сей отнюдь не напрасно, как говорят некоторые»].

Подчеркивать высокие цели Золотого Руна было совершенно необходимо, если орден хотел обеспечить себе то первенство, которого требовало честолюбие Филиппа Бургундского. Ибо учреждать рыцарские ордена с середины XIV в. всё более входит в моду. Каждый государь должен был иметь свой собственный орден; не оставалась в стороне и высшая аристократия. Это маршал Бусико со своим Ordre de la Dame blanche ? l’escu verd в защиту благородной любви и притесняемых женщин. Это король Иоанн с его Chevaliers Nostre Dame de la Noble Maison [рыцарями Богоматери Благородного Дома] (1351 г.) – орден из-за его эмблемы обычно называли орденом Звезды. В Благородном Доме в Сент-Уане, близ Сен-Дени, имелся table d’oneur [стол почета], за которым во время празднеств должны были занимать места из числа самых храбрых три принца, три рыцаря со знаменем (bannerets) и три рыцаря-постуланта (bachelers)³⁸⁴. Это Петр Лузиньян с его орденом Меча, требовавшим от своих кавалеров чистой жизни и ношения многозначительного символа в виде золотой цепи, звенья которой были выполнены в форме буквы S, что обозначало silence [молчание]. Это Амедей Савойский с Annonciade [орденом Благовещения]; Людовик Бурбонский с орденом Золотого Щита и орденом Чертополоха; чаявший императорской короны Ангерран дё Куси с орденом Перевернутой Короны; Людовик Орлеанский с орденом Дикобраза; герцоги Баварские, графы Голландии и Хенегау³⁸⁵, с их орденом Святого Антония, Т-образным крестом и колокольцем, привлекающим внимание на стольких портретах³⁸⁶. Присущий рыцарскому ордену характер фешенебельного клуба выявляют путевые заметки швабского рыцаря Йорга фон Эхингена. Каждый князь и сеньор, владения которых он посещал, предлагал ему Gesellschaft, ritterliche Gesellschaft, Ordensgesellschaft³⁸⁷ [общество, рыцарское общество, орденское общество] – так именует он ордена. Порой новые ордена учреждали, чтобы отпраздновать то или иное событие, как, например, возвращение Людовика Бурбонского из английского плена; иногда преследовали также побочные политические цели – как это было с основанным Людовиком Орлеанским ordre du Porc-?pic [орденом Дикобраза], обращавшего свои иглы против Бургундии; иной раз ощутимо перевешивал благочестивый характер нового ордена (что, впрочем, всегда принималось во внимание) – как это было при учреждении ордена Святого Георгия во Франш-Конте, когда Филибер дё Миолан вернулся с Востока с мощами этого святого; в некоторых случаях – это не более чем братство для взаимной защиты: орден Борзой Собаки, основанный дворянами герцогства Бар в 1416 г.

Причину наибольшего успеха ордена Золотого Руна по сравнению со всеми прочими выявить не столь уж трудно. Богатство Бургундии – вот в чем было всё дело. Возможно, особая пышность, с которой были обставлены церемонии этого ордена, и счастливый выбор его символа также внесли свою долю. Первоначально с Золотым Руном связывали лишь воспоминание о Колхиде. Миф о Ясоне был широко известен; его пересказывает пастух в одной из пастурелей³⁸⁸ Фруассара³⁸⁹. Однако герой мифа Ясон внушал некоторые опасения: он был повинен в нарушении верности, и эта тема могла послужить поводом для неприятных намеков на политику Бургундии по отношению к Франции. У Алена Шартье мы читаем:

A Dieu et aux gens detestable

Est menterie et trahison,

Pour ce n’est point mis ? la table

Des preux l’image de Jason,

Qui pour emporter la toison

De Colcos se veult parjurer.

Larrecin ne se peult celer³⁹⁰.

Для Бога и людей презренны

Идущие, поправ закон,

Путем обмана и измены, —

К отважных лику не причтен

Руно колхидское Ясон

Похитивший неправдой лишь.

Покражу всё ж не утаишь.

Но вскоре Жан Жермен, ученый епископ Шалонский и канцлер этого ордена, обратил внимание Филиппа Бургундского на шерсть, которую расстелил Гедеон и на которую выпала роса небесная³⁹¹. Это было весьма счастливой находкой, ибо руно Гедеоново считалось одним из самых ярких символов тайны зачатия Девы Марии. И вот библейский герой, как патрон ордена Золотого Руна, начал теснить язычников, и Жан дю Клерк даже утверждает, что Филипп намеренно не избрал Ясона, поскольку тот нарушил обет сохранения верности³⁹². Gedeonis signa [Знаками Гедеона] называет орден один панегирист Карла Смелого³⁹³, тогда как другие, как например хронист Теодорик Паули, всё еще продолжают говорить о Vellus Jasonis [Руне Ясона]. Епископ Гийом Филястр, преемник Жана Жермена в качестве канцлера ордена, превзошел своего предшественника и отыскал в Писании еще четыре руна сверх уже упомянутых. В этой связи он называет Иакова, Месу, царя Моавитского, Иова и царя Давида³⁹⁴. По его мнению, руно во всех этих случаях воплощало собой добродетель – каждому из шести хотел бы он посвятить отдельную книгу. Без сомнения, это было overdoing it [уж слишком]; у Филястра пестрые овцы Иакова фигурируют как символ justitia [справедливости]³⁹⁵, а вообще-то он просто-напросто взял все те места из Вульгаты, где встречается слово vellus [руно, шерсть], – примечательный пример податливости аллегории. Нельзя сказать, однако, что эта идея пользовалась сколько-нибудь прочным успехом.

Одна из черт в обычаях рыцарских орденов заслуживает внимания тем, что свидетельствует о свойственном им характере примитивной и священной игры. Наряду с рыцарями в орден входят и служащие: канцлер, казначей, секретарь и, наконец, герольдмейстер со штатом герольдов и свиты. Эти последние, более всего занятые устроением и обслуживанием благородной рыцарской забавы, носят имена, наделенные особым символическим смыслом. Герольдмейстер ордена Золотого Руна носит имя Toison d’or – как Жан Лефевр дё Сен-Реми, а также Николаас ван Хамес, известный по нидерландскому Союзу благородных³⁹⁶ в 1565 г. Имена герольдов повторяют обычно названия земель их сеньоров: Шароле, Зеландии, Берри, Сицилии, Австрии. Первый из оруженосцев получает имя Fusil [Огниво] – по кремню в орденской цепи, эмблеме Филиппа Доброго. Другие носят романтически звучные имена (Montreal), названия добродетелей (Pers?v?rance [Настойчивость]) или же имена-аллегории, заимствованные из Романа о розе, такие, как Humble Requeste, Doulce Pens?e, L?al Poursuite [Смиренная Просьба, Сладостная Мысль, Дозволенное Преследование]. В Англии до сего дня есть герольд-мейстеры Garter, Norroy [Подвязка, Нормандия], оруженосец Rouge Dragon [Красный Дракон]; в Шотландии – герольд-мейстер Lyon [Лев], оруженосец Unicorn [Единорог] и т. п. Во времена больших празднеств гроссмейстер ордена окропляет вином и торжественно нарекает этими именами оруженосцев – или же меняет их имена при возведении в более высокий ранг³⁹⁷.

Обеты, налагаемые рыцарским орденом, суть не что иное, как прочная коллективная форма индивидуального рыцарского обета совершить тот или иной подвиг. Пожалуй, именно здесь основы рыцарского идеала в их взаимосвязи постигаются наилучшим образом. Тот, кто мог бы счесть простым совпадением близость к примитивным обычаям таких вещей, как посвящение в рыцари, рыцарские ордена, турниры, обнаружит в церемонии принятия рыцарского обета черты варварского характера с такой наглядностью, что малейшие сомнения тут же исчезнут. Это настоящие пережитки прошлого, параллелями которых можно считать вр?там³⁹⁸ древних индусов, назорейство³⁹⁹ у иудеев и, пожалуй, наиболее непосредственно, обычаи норманнов, о которых повествуется в сагах.

Здесь, однако, перед нами не этнологическая проблема, но вопрос о том, какое же значение имели рыцарские обеты в духовной жизни позднего Средневековья. Значение их, пожалуй, было троякое: прежде всего религиозное, ставящее в один ряд рыцарский и духовный обеты; по своему содержанию и целенаправленности рыцарский обет мог носить романтико-эротический характер; наконец, такой обет мог быть низведен до уровня придворной игры, и значение его в этом случае не выходило за пределы легкой забавы. В действительности все эти три значения нераздельны; самая идея обета колеблется между высоким стремлением посвятить свою жизнь служению некоему серьезному идеалу – и пустой насмешкой над расточительными светскими играми, где мужество, любовь и даже государственные интересы превращались лишь в средство увеселения. И всё же игровой элемент, несомненно, здесь перевешивает: придворным празднествам обеты придают дополнительный блеск. Однако они всё еще соотносятся с серьезными военными предприятиями: с вторжением Эдуарда III во Францию, с планом крестового похода, занимавшим Филиппа Доброго.

Всё это производит на нас то же впечатление, что и турниры: изысканная романтика Pas d’armes кажется нам подержанной и безвкусной; столь же пустыми и фальшивыми кажутся обеты цапли, фазана, павлина⁴⁰⁰. Если только мы забудем о страстях, кипевших при этом. Подобная греза о прекрасной жизни пронизывала празднества и все прочие формы флорентийской жизни времен Козимо, Лоренцо и Джулиано Медичи. Там, в Италии, она претворилась в вечную красоту, здесь ее чарам следуют люди, живущие во власти мечтаний.

Соединение аскезы и эротики, лежащее в основе фантазии о герое, освобождающем деву или проливающем за нее свою кровь – этот лейтмотив турнирной романтики, – проявляется в рыцарском обете в иной форме и, пожалуй, даже еще более непосредственно. Шевалье дё ля Тур Ландри в поучении своим дочерям рассказывает о диковинном ордене влюбленных, ордене благородных кавалеров и дам, существовавшем во времена его юности в Пуату и некоторых других местах. Они именовали себя Galois et Galoises⁴⁰¹ [Воздыхатели и Воздыхательницы] и придерживались «une ordonnance moult sauvaige» [«весьма дикого устава»], наиболее примечательной особенностью которого было то, что летом должны были они, кутаясь в шубы и меховые накидки, греться у зажженных каминов, тогда как зимою не надевать ничего, кроме обычного платья без всякого меха, ни шуб, ни пальто, ни прочего в этом же роде; и никаких головных уборов, ни перчаток, ни муфт, невзирая на холод. Зимою устилали они землю зелеными листьями и укрывали дымоходы зелеными ветвями; на ложе свое стелили они лишь тонкое покрывало. В этих странных причудах – столь диковинных, что описывающий их едва может такое помыслить, – трудно увидеть что-либо иное, нежели аскетическое возвышение любовного пыла. Пусть даже всё здесь не очень ясно и, скорее всего, сильно преувеличено, однако только тот, кто совершенно лишен малейших познаний в области этнологии, может счесть эти сведения досужими излияниями человека, на старости лет предающегося воспоминаниям⁴⁰². Примитивный характер ордена Galois et Galoises подчеркивается также правилом, требующим от супруга, к которому такой Galois заявится в гости, тотчас же предоставить в его распоряжение дом и жену, отправившись, в свою очередь, к его Galoise; если же он этого не сделает, то тем самым навлечет на себя величайший позор. Многие члены этого ордена, как свидетельствует шевалье дё ля Тур Ландри, умирали от холода: «Si doubte moult que ces Galois et Galoises qui moururent en cest estat et en cestes amouretes furent martirs d’amours»⁴⁰³ [«Немало подозреваю, что сии Воздыхатели и Воздыхательницы, умиравшие подобным образом и в подобных любовных забавах, были мучениками любви»].

Можно назвать немало примеров, иллюстрирующих примитивный характер рыцарских обетов. Взять хотя бы Le Voeu du H?ron [Обет цапли], стихи, описывающие обет, дать который Робер Артуа побудил короля Эдуарда III и английских дворян, поклявшихся в конце концов начать войну против Франции. Это рассказ не столь уж большой исторической ценности, но дух варварского неистовства, которым он дышит, прекрасно подходит для того, чтобы познакомиться с сущностью рыцарского обета.

Граф Солсбери во время пира сидит у ног своей дамы. Когда наступает его очередь дать обет, он просит ее коснуться пальцем его правого глаза.

О, даже двумя, отвечает она и прижимает два своих пальца к правому глазу рыцаря. «Belle, est-il bien clos?» – вопрошает он. – «Oyl, certainement!» [«Закрыт, краса моя?» <…> – «Да, уверяю Вас!»] – «Ну что же, – восклицает Солсбери, – клянусь тогда всемогущим Господом и Его сладчайшей Матерью, что отныне не открою его, каких бы мучений и боли мне это ни стоило, пока не разожгу пожара во Франции, во вражеских землях, и не одержу победы над подданными короля Филиппа».

Or aviegne qu’aviegne, car il n’est autrement.

– Adonc osta son doit la puchelle au cors gent,

Et li iex clos demeure, si que virent la gent⁴⁰⁴.

Так по сему и быть. Все умолкают враз.

– Вот девичьи персты освобождают глаз,

И то, что сомкнут он, всяк может зреть тотчас.

Фруассар знакомит нас с тем, как этот литературный мотив воплощается в реальности. Он рассказывает, что сам видел английских рыцарей, прикрывавших один глаз тряпицею во исполнение данного ими обета взирать на всё лишь единственным оком, доколе не свершат они во Франции доблестных подвигов⁴⁰⁵.

Дикарскими отголосками варварского отдаленного прошлого звучит в Le Voeu du H?ron обет Жеана дё Фокемона. Его не остановит ни монастырь, ни алтарь, он не пощадит ни женщины на сносях, ни младенца, ни друга, ни родича, дабы послужить королю Эдуарду. После всех и королева, Филиппа Хенегауская, испрашивает дозволения у супруга также принести свою клятву.

Adonc, dist la roine, je sai bien, que piecha

Que sui grosse d’enfant, que mon corps senti l’a.

Encore n’a il gaires, qu’en mon corps se tourna.

Et je voue et prometh a Dieu qui me cr?a…

Que ja li fruis de moi de mon corps n’istera,

Si m’en ar?s men?e ou pa?s par dе-l?

Pour avanchier le veu que vo corps vou?s a;

Et s’il en voelh isir, quant besoins n’en sera,

D’un grant coutel d’achier li miens corps s’ochira;

Serai m’asme perdue et li fruis p?rira!

Речь королева так вела им: из примет

Узнала плоть моя, дитя во мне растет.

Чуть зыблется оно, не ожидая бед.

Но я клянусь Творцу и приношу обет…

Плод чрева моего не явится на свет,

Доколе же сама, в те чужды земли вшед,

Я не узрю плоды обещанных побед;

А коль рожу дитя, то этот вот стилет

Жизнь и ему, и мне без страха пресечет;

Пусть душу погублю и плод за ней вослед!

В молчанье все содрогнулись при столь богохульном обете. Поэт говорит лишь:

Et quant li rois l’entent, moult forment l’en pensa,

Et dist: certainement, nuls plus ne vouera.

На те слова король задумался в ответ

И вымолвить лишь мог: сей клятвы большей – нет.

В обетах позднего Средневековья особое значение придается волосам и бороде, всё еще неизменным носителям магической силы. Бенедикт XIII, авиньонский Папа и, по сути, тамошний затворник, в знак траура клянется не подстригать бороду, покамест не обретет свободу⁴⁰⁶. Когда Люме, предводитель гёзов⁴⁰⁷, дает подобный обет как мститель за графа Эгмонта, мы видим здесь последние отзвуки обычая, священный смысл которого уходит в далекое прошлое.

Значение обета состояло, как правило, в том, чтобы, подвергая себя воздержанию, стимулировать тем самым скорейшее выполнение обещанного. В основном это были ограничения, касавшиеся принятия пищи. Первым, кого Филипп дё Мезьер принял в свой орден Страстей Господних, был поляк, который в течение девяти лет ел и пил стоя⁴⁰⁸. Бертран дю Геклен также скор на обеты такого рода. Когда некий английский воин вызывает его на поединок, Бертран объявляет, что встретится с ним лишь после того, как съест три миски винной похлебки во имя Пресвятой Троицы. А то еще он клянется не брать в рот мяса и не снимать платья, покуда не овладеет Монконтуром. Или даже вовсе не будет ничего есть до тех пор, пока не вступит в бой с англичанами⁴⁰⁹.

Магическая основа такого поста, разумеется, уже не осознается дворянами XIV столетия. Для нас эта магическая подоплека предстает прежде всего в частом употреблении оков как знака обета. 1 января 1415 г. герцог Иоанн Бурбонский, «d?sirant eschiver oisivet?, pensant y acqu?rir bonne renomm?e et la gr?ce de la tr?s-belle de qui nous sommes serviteurs» [«желая избежать праздности и помышляя стяжать добрую славу и милость той прекраснейшей, коей мы служим»], вместе с шестнадцатью другими рыцарями и оруженосцами дает обет в течение двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи, подобные тем, какие надевают на пленников (рыцари – золотые, оруженосцы – серебряные), пока не отыщут они шестнадцати рыцарей, пожелающих сразиться с ними в пешем бою «? outrance»⁴¹⁰ [«до последнего»]. Жак дё Лален встречает в 1445 г. в Антверпене сицилийского рыцаря Жана дё Бонифаса, покинувшего Арагонский двор в качестве «chevalier aventureux» [«странствующего рыцаря, искателя приключений»]. На его левой ноге – подвешенные на золотой цепи оковы, какие надевали рабам, – emprise [путы] – в знак того, что он желает сразиться с кем-либо⁴¹¹. В романе о Petit Jehan de Saintr? [Маленьком Жане из Сэнтре] рыцарь Луазланш носит по золотому кольцу на руке и ноге, каждое на золотой цепочке, пока не встретит рыцаря, который разрешит его от emprise⁴¹². Это так и называется – d?livrer [снять путы]; их касаются pour chevalerie [в рыцарских играх], их срывают, если речь идет о жизни и смерти. – Уже дё Ля Кюрн дё Сент-Пале отметил, что, согласно Тациту, совершенно такое же употребление уз встречалось у древних хаттов ⁴¹³⁴¹⁴. Вериги, которые носили кающиеся грешники во время паломничества, а также кандалы, в которые заковывали себя благочестивые подвижники и аскеты, неотделимы от emprises средневековых рыцарей.

То, что нам являют знаменитые торжественные обеты XV в., в особенности такие, как Voeux du Faisan [Обеты фазана] на празднестве при дворе Филиппа Доброго в Лилле в 1454 г. по случаю подготовки к крестовому походу, вряд ли есть что-либо иное, нежели пышная придворная форма. Нельзя, однако, сказать, что внезапное желание дать обет в случае необходимости и при сильном душевном волнении утратило сколько-нибудь заметно свою прежнюю силу. Принесение обета имеет столь глубокие психологические корни, что становится независимым и от веры, и от культуры. И всё же рыцарский обет как некая культурная форма, как некий обычай, как возвышенное украшение жизни переживает в условиях кичливой чрезмерности Бургундского двора свою последнюю фазу.

Ритуал этот, вне всякого сомнения, весьма древний. Обет приносят во время пира, клянутся птицей, которую подают к столу и затем съедают. У норманнов – это круговая чаша, с принесением обетов во время жертвенной трапезы, праздничного пира и тризны; в одном случае все притрагиваются к кабану, которого сначала доставляют живьем, а затем уже подают к столу⁴¹⁵. В бургундское время эта форма также присутствует: живой фазан на знаменитом пиршестве в Лилле⁴¹⁶. Обеты приносят Господу и Деве Марии, дамам и дичи⁴¹⁷. По-видимому, мы смело можем предположить, что божество здесь вовсе не является первоначальным адресатом обетов: и действительно, зачастую обеты дают только дамам и птице. В налагаемых на себя воздержаниях не слишком много разнообразия. Чаще всего дело касается еды или сна. Вот рыцарь, который не будет ложиться в постель по субботам – до тех пор, пока не сразит сарацина; а также не останется в одном и том же городе более пятнадцати дней кряду. Другой по пятницам не будет задавать корм своему коню, пока не коснется знамени Великого Турки. Еще один добавляет аскезу к аскезе: никогда не наденет он панциря, не станет пить вина по субботам, не ляжет в постель, не сядет за стол и будет носить власяницу. При этом тщательно описывается способ, каким образом будет совершен обещанный подвиг⁴¹⁸.

Насколько это серьезно? Когда мессир Филипп По дает обет на время турецкого похода оставить свою правую руку не защищенной доспехом, герцог велит к этой (письменно зафиксированной) клятве приписать следующее: «Ce n’est pas le plaisir de mon tr?s redoubt? seigneur, que messire Phelippe Pot voise en sa compaignie ou saint voyage qu’il a vou? le bras d?sarm?; mais il est content qu’il voist aveuc lui arm? bien et soufisamment, ainsy qu’il appartient»⁴¹⁹ [«Не угодно будет опасающемуся моему господину, чтобы мессир Филипп По сопутствовал ему в его священном походе с незащищенной, по обету, рукою; доволен будет он, коли тот последует за ним при доспехах, во всеоружии, как то ему подобает»]. Так что на это, кажется, смотрели серьезно и считались с возможной опасностью. Всеобщее волнение царит в связи с клятвою самого герцога⁴²⁰.

Некоторые, более осторожные, дают условные обеты, одновременно свидетельствуя и о серьезности своих намерений, и о стремлении ограничиться одной только красивою формой⁴²¹. Подчас это приближается к шуточному пари, – вроде того, когда между собою делят орех-двойчатку, бледный отголосок былых обетов⁴²². Элемента насмешки не лишен и гневный Voeu du h?ron: ведь Робер Артуа предлагает королю, выказавшему себя не слишком воинственным, цаплю, пугливейшую из птиц. После того как Эдуард дал обет, все смеются, Жан дё Бомон – устами которого произносятся приведенные выше слова⁴²³ из Voeu du h?ron, слова, тонкой насмешкой прикрывающие эротический характер обета, произнесенного за бокалом вина и в присутствии дам, – согласно другому рассказу, при виде цапли цинично клянется служить тому господину, от коего может он ожидать более всего денег и иного добра. На что английские рыцари разражаются хохотом⁴²⁴. Да и каким, несмотря на помпезность, с которой давали Voeux du faisan, должно было быть настроение пирующих, когда Женне дё Ребревьетт клялся, что если он не добьется благосклонности своей дамы сердца перед отправлением в поход, то по возвращении с Востока он женится на первой же даме или девице, у которой найдется двадцать тысяч крон… «se elle veult»⁴²⁵ [«коль она пожелает»]. И этот же Ребревьетт пускается в путь как «povre escuier» [«бедный оруженосец»] на поиски приключений и сражается с маврами при Гранаде и Сеуте.

ГЛАВА VII
Значение рыцарского идеала в войне и политике

Так усталая аристократия смеется над своими собственными идеалами. Когда с помощью всех средств фантазии и художества она пышно нарядила, щедро украсила и облекла в пластичную форму страстную мечту о прекрасной жизни, именно тогда она решила, что жизнь, собственно, не так уже прекрасна. И она стала смеяться.

Пустая иллюзия, рыцарское величие, мода и церемониал, пышная и обманчивая игра! Действительная история позднего Средневековья – скажет историк, который на основании документов прослеживает развитие хозяйственного уклада и государственности, – мало что сможет извлечь из фальшивого рыцарского Ренессанса, этого ветхого лака, уже отслоившегося и осыпавшегося. Люди, творившие эту историю, были отнюдь не мечтателями, но расчетливыми, трезвыми государственными деятелями и торговцами, будь то князья, дворяне, прелаты или бюргеры.

Конечно, они и в самом деле были такими. Однако мечту о прекрасном, грезу о высшей, благородной жизни история культуры должна принимать в расчет в той же мере, что и цифры народонаселения и налогообложения. Ученый, исследующий современное общество, исходя из роста банковских операций и развития транспорта, распространения политических и военных конфликтов, по завершении таких исследований вполне мог бы сказать: я не заметил почти ничего, что касалось бы музыки; судя по всему, она не так уж много значила в культуре данной эпохи.

То же самое происходит и тогда, когда нам предлагают историю Средних веков, основанную только на официальных документах и сведениях экономического характера. Кроме того, может статься, что рыцарский идеал, каким бы наигранным и обветшалым ни сделался он к этому времени, всё еще продолжал оказывать влияние на чисто политическую историю позднего Средневековья – и к тому же более сильное, чем обычно предполагается.

Чарующая власть аристократических форм жизненного уклада была столь велика, что бюргеры также перенимали их там, где это было возможно. Отец и сын Артевелде для нас истинные представители третьего сословия, гордые своим бюргерством и своей простотою. И что же? Филипп Артевелде вел жизнь по-княжески: изо дня в день шпильманы⁴²⁶ дудели перед его домом; подавали ему на серебре, как если бы он был графом Фландрии; одевался он в пурпур и menu vair [веверицу (горностай)], словно герцог Брабантский или граф Хенегауский; выход совершал, словно князь, и впереди несли развернутый флаг с его гербом, изображавшим соболя в трех серебряных шапках⁴²⁷. Не кажется ли нам более чем современным Жак Кёр, денежный магнат XV в., выдающийся финансист Карла VII? Но если верить жизнеописанию Жака дё Лалена, великий банкир проявлял повышенный интерес к деяниям этого героя Хенегау, уподоблявшегося старомодным странствующим рыцарям⁴²⁸.

Все повышенные формальные запросы быта буржуа нового времени основываются на подражании образу жизни аристократии. Как хлеб, сервируемый на салфетках, да и само слово serviette⁴²⁹ ведут свое происхождение от придворных обычаев Средневековья⁴³⁰, так остротам и шуткам на буржуазной свадьбе положили начало грандиозные лилльские entremets. Для того чтобы вполне уяснить культурно-историческое значение рыцарского идеала, нужно проследить его историю на протяжении времен Шекспира и Мольера вплоть до современного понятия джентльмен.

Здесь же нам важно оценить воздействие этого идеала на действительность в эпоху позднего Средневековья. Правда ли, что политика и военное искусство позволяли в какой-то степени господствовать в своей сфере рыцарским представлениям? Несомненно, и проявлялось это если не в достижениях, то, уж во всяком случае, в промахах. Подобно тому как трагические заблуждения нашего времени проистекают из химеры национализма и высокомерного пренебрежения к иным формам культуры, грехи Средневековья нередко коренились в рыцарских представлениях. Разве не лежит идея создания нового бургундского государства – величайшая ошибка, которую только могла сделать Франция, – в традициях рыцарства? Незадачливый рыцарь король Иоанн в 1363 г. дарует герцогство своему младшему сыну, который не покинул его в битве при Пуатье, тогда как старший бежал. Таким же образом известная идея, которая должна была оправдывать последующую антифранцузскую политику бургундцев в умах современников, – это месть за Монтеро, защита рыцарской чести. Я прекрасно понимаю, что здесь можно говорить о расчетливой и даже дальновидной политике, однако это не устранит того факта, что указанный эпизод, случившийся в 1363 г., имел вполне определенное значение в глазах современников и запечатлен был в виде вполне определенного образа: рыцарской доблести, получившей истинно королевское вознаграждение. Бургундское государство и его быстрый расцвет есть продукт политических соображений и целенаправленных трезвых расчетов. Но то, что можно было бы назвать бургундской идеей, постоянно облекается в форму рыцарского идеала. Прозвища герцогов: Sans peur [Бесстрашный], le Hardi [Смелый], Qui qu’en hongne [Да будет стыдно тому (кто плохо об этом подумает)] для Филиппа, измененное затем на le Bon [Добрый], – специально изобретались придворными литераторами, с тем чтобы окружить государя сиянием рыцарского идеала⁴³¹.

Крестовый поход! Иерусалим! – вот что было тогда величайшим политическим устремлением, неразрывно связанным с рыцарским идеалом. Именно так всё еще формулировалась эта мысль, которая как высшая политическая идея приковывала к себе взоры европейских государей и по-прежнему побуждала их к действию. Налицо был странный контраст между реальными политическими интересами – и отвлеченной идеей. Перед христианским миром XIV – XV вв. с беспощадной необходимостью стоял восточный вопрос: отражение турок, которые уже взяли Адрианополь (1378 г.) и уничтожили Сербское королевство (1389 г.). Над Балканами нависла опасность. Но первоочередная, наиболее неотложная политика европейских дворов всё еще определялась идеей крестовых походов. Турецкий вопрос воспринимался не более как часть великой священной задачи, которую не смогли выполнить предки: освобождение Иерусалима.

В этой мысли рыцарский идеал выдвигался на первое место: здесь он мог, должен был оказывать особенно прямое воздействие. Ведь религиозное содержание рыцарского идеала находило здесь свое высшее обетование, и освобождение Иерусалима виделось не иначе как священное, благородное рыцарское деяние. Именно тем, что религиозно-рыцарский идеал в столь большой степени влиял на выработку восточной политики, можно с определенной уверенностью объяснить незначительные успехи в отражении турок. Походы, в которых прежде всего требовались трезвый расчет и тщательная подготовка, замышлялись и проводились в нетерпеньи и спешке, так что вместо спокойного взвешивания того, что могло быть достигнуто, стремились к осуществлению романтических планов, оказывавшихся тщетными, а нередко и пагубными. Катастрофа при Никополисе в 1396 г. показала, сколь опасно было затевать настоятельно необходимую экспедицию против сильного и боеспособного врага в духе старой традиции тех рыцарских походов в Литву или Пруссию, которые предпринимались, чтобы убить сколько-то жалких язычников. Кем же разрабатывались планы крестовых походов? Мечтателями вроде Филиппа дё Мезьера, который занимался этим в течение всей своей жизни; людьми, витавшими в мире политических фантазий; именно таким, при всей своей хитроумной расчетливости, был и Филипп Добрый.

Короли всё еще считали освобождение Иерусалима своей неизменной жизненной целью. В 1422 г. король Англии Генрих V был при смерти. Молодой завоеватель Руана и Парижа ждал кончины в самый разгар своей деятельности, навлекшей столько бедствий на Францию. И вот уже лекари объявляют, что ему не прожить и двух часов; появляется священник, готовый его исповедовать, здесь же и другие прелаты. Читаются семь покаянных псалмов, и после слов: «Benigne fac, Domine, in bona voluntate tua Sion, ut aedificentur muri Jerusalem» [«Облагодетельствуй, Господи, по благословению Твоему Сион; воздвигни стены Иерусалима» (Пс 50, 20)] – король приказывает остановиться и во всеуслышание объявляет, что намерением его было после восстановления мира во Франции отправиться на завоевание Иерусалима, «se ce eust est? le plaisir de Dieu son cr?ateur de le laisser vivre son aage» [«когда бы Господу, его сотворившему, угодно было дать ему дожить свои лета»]. Вымолвив это, велит он продолжать чтение и вскорости умирает⁴³².

Крестовый поход давно уже превратился в предлог для увеличения чрезвычайных налогов; Филипп Добрый также широко этим пользовался. Но не только лицемерное корыстолюбие герцога порождало все эти планы⁴³³. Здесь смешивались серьезные намерения и желание использовать этот в высшей степени необходимый и вместе с тем в высшей степени рыцарский план для того, чтобы обеспечить себе славу спасителя христианского мира, опередив более высоких по рангу королей Франции и Англии. Le voyage de Turquie [Турецкий поход] оставался козырем, который так и не довелось пустить в ход. Шателлен всячески старается подчеркнуть, что герцог относился к делу весьма серьезно, однако… имелись важные соображения, препятствовавшие осуществлению его замыслов: время для похода еще не приспело, влиятельные лица не были уверены, что государь в его возрасте способен на столь опасное предприятие, угрожавшее как его владениям, так и династии. Несмотря на посланное Папой знамя крестового похода, с почестями встреченное Филиппом в Гааге и развернутое в торжественном шествии; несмотря на множество обетов, данных на празднестве в Лилле и после него; несмотря на то что Жоффруа дё Туази изучал сирийские гавани, Жан Шевро, епископ Турне, занимался сбором пожертвований, Гийом Филяcтр держал наготове всё свое снаряжение и даже суда, потребные для похода, были уже изъяты у их владельцев, повсюду царило убеждение в том, что похода не будет⁴³⁴. Обет самого герцога, данный им в Лилле, также звучал неопределенно: он отправится в поход при условии, что земли, кои вверил ему Господь, пребудут в мире и безопасности⁴³⁵.

Обстоятельно подготавливаемые и шумно возвещаемые военные предприятия, не говоря уже о крестовом походе как идеале, затеи, из которых либо вовсе ничего не выходило, либо выходило весьма немного, похоже, становятся в это время излюбленным видом политического бахвальства: таков в 1383 г. крестовый поход англичан против Фландрии; в 1387 г. – поход Филиппа Храброго против Англии, когда великолепный флот, уже готовый к отплытию, стоял в гавани Слёйса; или в 1391 г. – поход Карла VI против Италии.

Совершенно особой формой рыцарской фикции в целях политической рекламы были дуэли, на которые то и дело одни государи вызывали других, но которые в действительности так никогда и не происходили. Ранее я уже отмечал, что разногласие между отдельными государствами в XV в. воспринималось всё еще как распря между партиями, как личная querelle [перебранка]⁴³⁶. Такова la querelle des Bourguignons [междоусобица бургиньонов]. Что могло быть более естественным, чем поединок между двумя владетельными князьями? О желательности таких поединков заговаривают, касаясь политики, где-нибудь в вагоне поезда иной раз и в наши дни. – И действительно, такое решение вопроса, удовлетворяющее как примитивному чувству справедливости, так и рыцарской фантазии, всегда казалось возможным. Когда читаешь о тщательнейших приготовлениях к тому или иному высокому поединку, спрашиваешь себя в недоумении, что же это всё-таки было: изящно разыгрываемое сознательное притворство, желание прекрасной жизни – или же сиятельные противники на самом деле ждали настоящей схватки? Вне всякого сомнения, историографы того времени всё это воспринимали всерьез, так же как и сами воинственные государи. В 1283 г. в Бордо всё уже было устроено для поединка между Карлом Анжуйским и Петром Арагонским⁴³⁷. В 1383 г. Ричард II поручает своему дяде Джону Ланкастеру вести переговоры о мире с королем Франции и в качестве наиболее подобающего решения предложить поединок между двумя монархами или же между Ричардом и его тремя дядьями, с одной стороны, и Карлом и его тремя дядьями – с другой^{438 439}. Монстреле в самом начале своей хроники много места отводит вызову короля Генриха IV Английского Людовиком Орлеанским⁴⁴⁰. Хамфри Глостер в 1425 г. получает вызов от Филиппа Доброго, способного как никто другой взяться за эту светскую тему, используя средства, которые предоставляли ему его богатство и пристрастие к роскоши. Вызов со всей ясностью излагает мотив дуэли: «pour ?viter effusion de sang chrestien et la destruction du peuple, dont en mon cuer ay compacion; …que par mon соrps sans plus ceste querelle soit men?e ? fin, sans y aller avant par voies de guerres, dont il convendroit mains gentilz hommes et aultres, tant de vostre ost comme du mien, finer leurs jours piteusement»⁴⁴¹ [«дабы избежать пролития христианской крови и истребленья народа, к коему питаю я сострадание в своем сердце; …пусть плотию моею распре сей не медля положен будет конец, и да не ступит никто на стезю войны, где множество людей благородного звания, да и прочие, как из моего, так и из вашего войска, скончают жалостно дни свои»]. Всё уже было готово для этой битвы: дорогое оружие и пышное платье для герцога, военное снаряжение для герольдов и свиты, шатры, штандарты и флаги, щедро украшенные изображениями гербов герцогских владений, андреевским крестом и огнивом. Филипп неустанно упражняется «tant en abstinence de sa bouche comme en prenant painne pour luy mettre en alainne»⁴⁴² [«как в умеренности своих уст, так и в обретении бодрости»]. Он ежедневно занимается фехтованием под руководством опытных мастеров в своем парке в Эдене⁴⁴³. Счета рассказывают нам о произведенных затратах, и еще в 1460 г. в Лилле можно было видеть дорогой шатер, приготовленный по этому случаю⁴⁴⁴. Однако из всей затеи так ничего и не вышло.

Это не помешало Филиппу позднее, в споре с герцогом Саксонским из-за Люксембурга, вновь предложить поединок, а на празднестве в Лилле, когда ему уже было близко к шестидесяти, Филипп Добрый поклялся на кресте, что готов когда угодно один на один сразиться с Великим Туркой, если тот примет вызов⁴⁴⁵. Отзвук этой неугомонной воинственности слышится и в рассказе Банделло о том, как однажды Филиппа Доброго лишь с превеликим трудом удержали от поединка чести с дворянином, который был специально подослан, чтобы убить герцога⁴⁴⁶.

Этот обычай всё еще удерживается в Италии в расцвет Ренессанса. Франческо Гонзага вызывает на поединок Чезаре Борджа: меч и кинжал призваны освободить Италию от того, пред кем она трепещет и кого ненавидит. Посредничество короля Франции Людовика XII предотвращает дуэль, и трогательное примирение кладет конец происшествию⁴⁴⁷. Сам Карл V дважды предлагал разрешить спор с Франциском I в любой форме путем личного поединка: сперва после того, как Франциск по возвращении из плена нарушил, по мнению императора, данное им самим слово, и затем еще раз, в 1536 г.^{448 449} Вызов, посланный в 1674 г. Карлом Людовиком Пфальцским, правда не самому Людовику XIV, а Тюренну, по праву примыкает к этому ряду^{450 451}.

Действительный поединок, близкий к такого рода дуэли, имел место в 1397 г. в Бург-ан-Бресс, где от руки рыцаря Жерара д’Эставайе пал прославленный рыцарь и поэт От дё Грансон, влиятельный сеньор, обвинявшийся как соучастник убийства красного графа⁴⁵² Амедея VII Савойского. Эставайе выступил в защиту городов Ваадтланда. Этот случай наделал немало шуму⁴⁵³.

Судебный поединок⁴⁵⁴, равно как и произвольный, всё еще жил в умах и в обычаях не только в землях Бургундии, но и на раздираемом распрями севере Франции. И верхи, и низы видели в поединке наилучшее решение спора. С рыцарским идеалом всё это само по себе имело мало общего; происхождение поединка гораздо более древнее. Рыцарская культура придала ему определенные черты, но и вне круга аристократии поединок вызывает почтение. Однако в тех случаях, когда люди благородного звания оказываются непричастны к конфликту, поединок тотчас же предстает во всей грубости своей эпохи, да и сами рыцари вдвойне наслаждаются таким представлением, которое к тому же не затрагивает их кодекса чести.

Нет ничего более примечательного, чем поразительный интерес, который выказали и люди благородного звания, и историографы к судебному поединку между двумя бюргерами, состоявшемуся в 1455 г. в Валансьене⁴⁵⁵. Такое событие было немалой редкостью; ничего подобного не случалось уже добрую сотню лет. Оба валансьенца во что бы то ни стало требовали поединка, ибо для них речь шла о сохранении одной из древних привилегий. Граф Шароле, взявший на себя бразды правления на время пребывания Филиппа в Германии, противился поединку и оттягивал его проведение месяц за месяцем, тогда как обеим партиям – Жакотена Плувье и Магюo – приходилось сдерживать своих фаворитов, как если бы это были дорогостоящие бойцовые петухи. Когда же старый герцог вернулся из своего путешествия к императору, проведение поединка было назначено. Желая видеть его собственными глазами, Филипп избрал дорогу из Брюгге в Лувен через Валансьен. Хотя рыцарская натура Шателлена и Ля Марша понуждала их в описаниях торжественных поединков рыцарей и благородных дворян подстегивать воображение, дабы не позволять себе опускаться до изображения неприглядной действительности, на сей раз они остро подмечали детали. И мы видим, как грубый фламандец, каким именно и был Шателлен, проступает сквозь облик придворного в роскошном упланде, круглящемся золотисто-багряным плодом граната. От него не ускользает ни одна из подробностей этой «moult belle serimonie» [«великолепнейшей церемонии»]; он тщательно описывает арену и скамьи вокруг. Несчастные жертвы этой жестокой затеи появляются каждый рядом со своим наставником в фехтовании. Жакотен, как истец, выступает первым, он с непокрытою головой, коротко остриженными волосами и очень бледен. Он затянут в кожаную одежду, сшитую из одного куска кордуана⁴⁵⁶. Несколько раз благочестиво преклонив колена и почтив приветствием герцога, коего отделяет решетка, противники усаживаются друг против друга на стульях, затянутых черным, ожидая, когда будут закончены последние приготовления. Собравшиеся вокруг зрители вполголоса обмениваются мнениями об их шансах; ничто не остается незамеченным: Магюо побелел, целуя Евангелие! Двое слуг натирают обоих противников жиром от шеи до щиколоток. У Жакотена жир тотчас же впитывается в кожу, у Магюо – нет; кому из них знак этот благоприятствует? Они натирают себе руки золою, кладут в рот сахар; им приносят палицы и щиты с изображением святых; они их целуют. Они держат щиты острием кверху, в руке у каждого une bannerolle de devocion, ленточка с благочестивым изречением.

Низкорослый Магюо начинает поединок с того, что заостренным концом щита зачерпывает песку и швыряет его в глаза Жакотену. Идут в ход дубинки, следует яростный обмен ударами, в результате которого Магюо повержен на землю; Жакотен бросается на него и, ухватив песку, втирает его в глаза Магюо и заталкивает ему в рот; Магюо, в свою очередь, впивается в его палец зубами. Чтобы освободиться, Жакотен вдавливает свой большой палец в глаз Магюо и, несмотря на вопли того о пощаде, выкручивает ему руки, после чего вскакивает ему на спину, чтобы переломить хребет. Чуть живой, Магюо тщетно молит об исповеди; наконец он вопит: «О monseigneur de Bourgogne, je vous ay si bien servi en vostre guerre de Gand! О monseigneur, pour Dieu, je vous prie mercy, sauvez-moy la vie!» [«O повелитель Бургундии, я так послужил Вам в Вашей войне против Гента! О господин, Бога ради, пощадите, спасите мне жизнь!»] Повествование Шателлена прерывается: несколько страниц здесь отсутствует, а из дальнейшего мы узнаем, что полумертвый Магюо был передан палачу и вздернут на виселице.

Заключал ли Шателлен благородным рыцарским рассуждением столь красочное описание всех этих мерзостей? Ля Марш сделал именно так: он не скрывает, что люди благородного звания были пристыжены зрелищем того, что им довелось увидеть. Но потому-то, продолжает неисправимый придворный поэт, Господь и положил иметь место рыцарскому поединку, протекающему без увечий.

Противоречие между духом рыцарства и реальностью выступает наиболее явно, когда рыцарский идеал пытаются воспринимать как действенный фактор в условиях суровой войны. Каковы бы ни были возможности рыцарского идеала придавать силу воинской доблести и облекать ее в достойные формы, он, как правило, всё же более препятствовал, нежели способствовал ведению боевых действий – из-за того, что требования стратегии приносились в жертву стремленью к прекрасному. Лучшие военачальники, да и сами короли, то и дело поддаются опасной романтике военных приключений. Эдуард III рискует жизнью, совершая дерзкое нападение на конвой испанских торговых судов⁴⁵⁷. Рыцари ордена Звезды, учрежденного королем Иоанном, дают обет, в случае если их вынудят бежать с поля битвы, удаляться от него не более чем на четыре арпана⁴⁵⁸, в противном же случае – либо умереть, либо сдаться в плен. Это весьма странное правило игры, как отмечает Фруассар, одновременно стоило жизни добрым девяти десяткам рыцарей⁴⁵⁹. Когда в 1415 г. Генрих V Английский движется навстречу французам перед битвой при Азенкуре, вечером он по ошибке минует деревню, которую его квартирьеры определили ему для ночлега. Король же, «comme celuy qui gardoit le plus les c?rimonies d’honneur tr?s loable» [«как тот, кто более всего соблюдал церемонии достохвальной чести»], как раз перед тем повелел, чтобы рыцари, отправляемые им на разведку, снимали свои доспехи, дабы на обратном пути не навлечь на себя позора, грозящего тому, кто вознамерился бы отступить в полном боевом снаряжении. И когда он сам, будучи облачен в воинские доспехи, зашел дальше, чем следовало, то не мог уже вернуться обратно и провел ночь там, где он оказался, распорядившись только, сообразуясь с обстановкой, выдвинуть караулы⁴⁶⁰.

На обсуждениях обширного французского вторжения во Фландрию в 1382 г. рыцарские нормы постоянно вступают в противоречие с военными нуждами. «Se nous querons autres chemins que le droit, – слышат возражения Клиссон и дё Куси, советующие следовать неожиданным для противника маршрутом во время похода, – nous ne monsterons pas que nous soions droites gens d’armes»⁴⁶¹ [«Ежели мы не пойдем правой (прямой) дорогой <…> то не выкажем себя воинами, сражающимися за правое дело»]. Так же обстоит дело и при нападении французов на английское побережье у Дартмута в 1404 г. Один из предводителей, Гийом дю Шатель, хочет напасть на англичан с фланга, так как побережье находится под защитою рва. Однако сир дё Жай называет обороняющихся деревенщиной: было бы недостойно уклониться от прямого пути при встрече с таким противником; он призывает не поддаваться страху. Дю Шатель задет за живое: «Страх не пристал благородному сердцу бретонца, и хотя ждет меня скорее смерть, чем победа, я всё же не уклонюсь от своего опасного жребия». Он клянется не просить о пощаде, бросается вперед и гибнет в бою вместе со всем отрядом⁴⁶². Участники похода во Фландрию постоянно высказывают желание идти в голове отряда; один из рыцарей, которому приказывают держаться в арьергарде, упорно противится этому⁴⁶³.

В условиях войны наиболее непосредственно рыцарский идеал воплощается в заранее обусловленных аристийях [героических единоборствах], которые проводятся либо между двумя сражающимися, либо между равными группами. Типичный пример такой схватки – Combat des Trente [Битва Тридцати] в 1351 г. у Плоэрмеля в Бретани, знаменитое сражение тридцати французов под началом Бомануара с англичанами, немцами и бретонцами. Фруассар назвал этот бой весьма прекрасным. Заканчивает он, однако же, замечанием: «Li aucun le tenoient ? pro?ce, et li aucun ? outrage et grant outrecuidance»⁴⁶⁴ [«Одни в этом узрели доблесть, другие – лишь дерзости и оскорбления»]. Поединок между Ги дё ля Тремуйем и английским дворянином Пьером дё Куртене в 1386 г., который должен был решить вопрос о первенстве между англичанами и французами, был запрещен регентами Франции герцогами Бургундским и Беррийским и предотвращен чуть ли не в самый последний момент⁴⁶⁵. Осуждение столь бесполезной формы проявления доблести мы находим также в книге Le Jouvencel, где, как это уже было показано ранее, рыцарь уступает место трезвому командиру. Когда герцог Бедфордский предлагает схватку двенадцати против двенадцати, французский предводитель отвечает ему известной поговоркой, что негоже, мол, идти на поводу у врага: мы затем пришли, чтобы изгнать вас отсюда, и этого с нас вполне довольно; так что предложение отвергается. В другом месте герой книги запрещает одному из своих офицеров участвовать в поединке такого рода, поясняя (к этому он возвращается и в конце книги), что никогда не дал бы разрешения на что-либо подобное. Вещи эти непозволительны. Настаивающий на таком поединке чает нанести ущерб своему противнику, а именно лишить его чести, дабы приписать самому себе пустую славу, которая мало что стоит, – между тем как на деле он пренебрегает службой королю и общественным благом⁴⁶⁶.

Это звучит уже как голос нового времени. Тем не менее обычай устраивать поединки перед строем двух войск, противостоящих друг другу, сохраняется вплоть до конца Средневековья. В сражениях за Италию известен поединок Sfida di Barletta [Вызов при Барлетте], битва между Баярдом и Сотомайором в 1501 г.; в войне за освобождение Нидерландов – сражение между Бреоте и Герардом Леккербеетье в Фюгтовой пустоши в 1600 г. и поединок Людвига ван де Кетулле с неким могучим албанским всадником под Девентером в 1591 г.

Военные соображения и требования тактики большею частью отодвигают на задний план рыцарские представления. Время от времени всё еще высказывается мнение, что реальное сражение также представляет собой не что иное, как битву, обусловленную законами чести и проходящую в соответствии с определенными правилами, – однако в свете требований, обусловленных военными действиями, прислушиваются к этому мнению достаточно редко. Генрих Трастамарский хочет любой ценою сразиться со своим противником на открытом месте. Он сознательно жертвует более выгодной позицией и проигрывает битву при Нахере (Наваррете, 1367 г.). В 1333 г. англичане предлагают шотландцам покинуть их более выгодные позиции и спуститься в долину, где воины могли бы непосредственно сразиться друг с другом. Когда король Франции не находит подступа для штурма Кале, он учтиво предлагает англичанам выбрать где-нибудь место для битвы. Карл Анжуйский дает знать римскому королю⁴⁶⁷ Вильгельму Голландскому,

dat hi selve ende sine man

recht tote Assche op der heiden

sijns dre daghe wilde verbeiden⁴⁶⁸.

что вместе с войском, на лугу,

точь-в-точь у Ассе, без движенья,

три дня он будет ждать сраженья.

Вильгельм, граф Хенегау, идет еще дальше: он предлагает французскому королю трехдневное перемирие, чтобы построить за это время мост, который даст возможность войскам войти в соприкосновение друг с другом для участия в битве⁴⁶⁹. Во всех этих случаях, однако, рыцарские предложения отклоняются. Стратегические соображения берут верх, в том числе и у Филиппа Доброго, которому пришлось выдержать тяжкую борьбу с требованиями рыцарской чести, когда в течение одного дня ему трижды предлагали сражение и он трижды вынужден был отвечать отказом⁴⁷⁰.

Но если рыцарские идеалы и должны были потесниться, уступая место реальности, оставалась всё же возможность приукрасить войну, обрядив ее понаряднее. Каким горделивым восторгом веяло от всей этой пестрой, сверкающей батальной декоративности! В ночь перед битвой при Азенкуре оба войска, стоящие в темноте друг против друга, укрепляют свой дух звуками труб и тромбонов, и жалобы на то, что у французов, «pour eulx resjouyr» [«дабы увеселять себя»], их не хватало и настроение у них посему было подавленное, высказывались вполне серьезно⁴⁷¹.

В конце XV в. появляются ландскнехты с огромными барабанами⁴⁷² – обычай, который был заимствован на Востоке. Барабаны с их чисто гипнотизирующим воздействием, лишенным всяческой музыкальности, знаменуют разительный переход от эпохи рыцарства к милитаристскому духу нашего времени: это один из элементов процесса механизации войн. Но на исходе XIV столетия весь пышный и наполовину игровой антураж личного состязания ради чести и славы еще в полном расцвете: украшения на шлемах и гербы, знамена и боевые кличи героев, старающихся превзойти друг друга в силе и доблести⁴⁷³. Перед боем и по его завершении посвящение в рыцари и возведение в более высокий рыцарский ранг торжественно скрепляют игру: рыцарям присваивают звание баннеретов [рыцарей со знаменем], обрезая их вымпелы, которые превращаются тем самым в знамена⁴⁷⁴. Прославленный лагерь Карла Смелого под Нейссом сияет роскошью придворного празднества: шатры некоторых рыцарей устроены par plaisance [удовольствия ради] в виде замков, с галереями и садами вокруг⁴⁷⁵.

При описании военных действий следовало запечатлевать их в форме, соответствующей рыцарским представлениям. При этом указывались чисто технические различия между битвой и простым столкновением, ибо каждая схватка должна была в анналах воинской славы обрести свое прочное место и наименование. Вот слова Монстреле: «Si fut de ce jour en avant ceste besongne appell?e la rencontre de Mons en Vimeu. Et ne fut d?clair?e ? estre bataille, pour ce que les parties rencontr?rent l’un l’autre aventureusement, et qu’il n’y avoit comme nulles banni?res desploi?es»⁴⁷⁶ [«С того дня повелось говорить о встрече при Монс-ан-Вимё. И не провозглашать ее битвою, ибо стороны встретились волею случая и знамен не развертывали»]. Король Англии Генрих V торжественно нарекает свою крупнейшую победу битвой при Азенкуре, «pour tant que toutes batailles doivent porter le nom de la prochaine forteresse o? elles sont faictes»⁴⁷⁷ [«ибо все битвы именоваться должны были по крепостям, близ которых они проходили»]. Ночевка на поле битвы рассматривалась как признанный знак победы⁴⁷⁸.

Личная отвага, проявляемая государем во время сражения, порою носит характер показной удали. Фруассар описывает поединок Эдуарда III с неким французским дворянином близ Кале в такой манере, что создается впечатление, будто дело вовсе не касается чего-то весьма серьезного. «L? se combati li rois ? monsigneur Ustasse moult longuement et messires Ustasse ? lui, et tant que il les faisoit moult plaisant veoir» [«И сражались король с монсеньором Устассом⁴⁷⁹ и мессир Устасс с королем весьма долго, и так, что взирать на это было весьма приятно»]. Француз, наконец, сдается, и всё кончается ужином, который король устраивает в честь своего знатного пленника⁴⁸⁰. В битве при Сен-Ришье Филипп Бургундский, желая избегнуть грозящей ему опасности, отдает свои богатые доспехи другому, однако поступок его преподносится так, как если бы причиною этого было желание подвергнуть себя испытаниям наряду с обыкновенными воинами⁴⁸¹. Когда молодые герцоги Беррийский и Бретонский следуют за Карлом Смелым в его guerre du bien public [войне лиги Общего блага], они надевают, по словам Коммина, ложные атласные кирасы, украшенные золочеными гв?здиками⁴⁸².

Фальшь проглядывает всюду сквозь парадное рыцарское облачение. Действительность то и дело отрекается от идеала. И он всё более возвращается в сферу литературы, игры и празднеств; только там способна удержаться прекрасная иллюзия рыцарской жизни; там люди объединяются в касту, для которой все эти чувства преисполнены истинной ценности.

Поразительно, до какой степени рыцари забывают о своем высоком призвании, когда им случается иметь дело с теми, кого они не почитают как равных. Когда дело касается низших сословий, всякая нужда в рыцарственном величии исчезает. Благородный Шателлен не проявляет ни малейшего понимания в том, что касается упрямой бюргерской чести богатого пивовара, который не хочет отдавать свою дочь за одного из солдат герцога и ставит на карту свою жизнь и свое добро, дабы воспрепятствовать этому⁴⁸³. Фруассар без всякой почтительности рассказывает об эпизоде, когда Карл VI пожелал увидеть тело Филиппа ван Артевелде. «Quand on l’eust regard? une espasse on le osta de l? et fu pendus ? un arbre. Vel? le darraine fin de che Philippe d’Artevelle»⁴⁸⁴ [«A как минул некий срок, что всяк взирал на него, убрали его оттуда и на древе повесили. Такова была самая кончина того Филиппа д’Артевелля»]. Король не преминул собственной ногою пнуть тело, «en le traitant de vilain»⁴⁸⁵ [«обходясь с ним, как с простым мужиком»]. Ужасающие жестокости дворян по отношению к гражданам Гента в войне 1382 г., когда были изувечены 40 лодочников, которые перевозили зерно, – с выколотыми глазами они были отосланы обратно в город – нисколько не охладили Фруассара в его благоговении перед рыцарством⁴⁸⁶. Шателлен, упивающийся подвигами Жака дё Лалена и ему подобных, повествует без малейшей симпатии о героизме безвестного оруженосца из Гента, который в одиночку отважился напасть на Лалена⁴⁸⁷. Ля Марш, рассказывая о геройских подвигах одного гентского простолюдина, с восхитительной наивностью добавляет, что их посчитали бы весьма значительными, будь он «un homme de bien»⁴⁸⁸ [«человеком достойным»].

Как бы то ни было, действительность принуждала к отрицанию рыцарского идеала. Военное искусство давно уже отказалось от кодекса поведения, установленного для турниров: в войнах XIV и XV столетий незаметно подкрадывались и нападали врасплох, устраивали набеги, не гнушались и мародерством. Англичане первыми ввели участие в бою рыцарей в пешем строю, затем это переняли французы⁴⁸⁹. Эсташ Дешан замечает с издевкой, что эта мера должна была препятствовать бегству их с поля боя⁴⁹⁰. На море, говорит Фруассар, сражаться чрезвычайно опасно, ибо там нельзя ни уклониться, ни бежать от противника⁴⁹¹. С удивительной наивностью несовершенство рыцарских представлений в качестве воинских принципов выступает в D?bat des h?rauts d’armes de France et d’Angleterre [Прении французского герольда с английским], трактате, относящемся примерно к 1455 г. В форме спора там излагаются преимущества Франции перед Англией. Английский герольд спрашивает у французского, почему флот французского короля много меньше, нежели флот короля английского. А он ему и не нужен, отвечает француз, и вообще французское рыцарство предпочитает драться на суше, а не на море, по многим причинам: «саr il y a danger et perdicion de vie, et Dieu scet quelle piti? quant il fait une tourmente, et si est la malladie de la mer forte ? endurer ? plusieurs gens. Item, et la dure vie dont il faut vivre, qui n’est pas bien consonante ? noblesse»⁴⁹² [«ибо там опасность и угроза для жизни, и один Господь ведает, сколь это горестно, ежели приключится буря, да и морская болезнь мучает многих. Item и суровая жизнь, каковую должно вести там, не подобает людям благородного звания»]. Пушка, какой бы ничтожной она ни казалась, уже возвещала грядущие перемены в ведении войн. Была какая-то символическая ирония в том, что Жак дё Лален, краса и гордость странствующих рыцарей «? la mode de Bourgogne» [«в бургундской манере»], был убит пушечным выстрелом⁴⁹³.

О финансовой стороне военной карьеры говорили, как правило, достаточно откровенно. Любая страница истории войн позднего Средневековья свидетельствует о том, сколь большое значение придавали захвату знатных пленников в расчете на выкуп. Фруассар не упускает случая сообщить, сколько добычи удалось захватить при успешном набеге⁴⁹⁴. Но помимо трофеев, достающихся прямо на поле боя, немалую роль в жизни рыцарей играют такие вещи, как получение пенсии, ренты, а то и наместничества. Преуспеяние вскоре уже почитается вполне достойною целью. «Je sui uns povres homs qui desire mon avancement» [«Я бедный человек и желаю преуспеяния»], – говорит Эсташ дё Рибемон. Фруассар описывает многие faits divers [мелкие происшествия] из рыцарских войн, приводя их среди прочего как примеры отваги «qui se d?sirent ? avanchier par armes»⁴⁹⁵ [«тех, кто желает преуспеть посредством оружия»]. У Дешана мы находим балладу, повествующую о рыцарях, оруженосцах и сержантах⁴⁹⁶ Бургундского двора, изнемогающих в ожидании дня выплаты жалованья, о чем то и дело напоминает рефрен:

Et quant venra le trеsorier?⁴⁹⁷

Доколе ж казначея ждать?

Шателлен не видит ничего неестественного и необычного в том, что всякий домогающийся земной славы алчен, расчетлив, «fort veillant et entendant ? grand somme de deniers, soit en pensions, soit en rentes, soit en gouvernemens ou en pratiques»⁴⁹⁸ [«неутомим и охоч до немалых денег или в виде пенсии, ренты, наместничества или же иного дохода»]. И даже благородный Бусико, пример для подражания со стороны прочих рыцарей, иной раз был несвободен от сребролюбия⁴⁹⁹. А одного дворянина, в точном соответствии с жалованьем последнего, Коммин трезво оценивает как «ung gentilhomme de vingt escuz»⁵⁰⁰ [«дворянина о двадцати экю»].

Среди громогласных прославлений рыцарского образа жизни и рыцарских войн нередко звучит сознательное отвержение рыцарских идеалов: порою сдержанное, порою язвительное. Да и сами рыцари подчас воспринимают свою жизнь, протекавшую среди войн и турниров, не иначе как фальшь и прикрашенное убожество⁵⁰¹. Не приходится удивляться, что Людовик XI и Филипп дё Коммин, эти два саркастических ума, у которых рыцарство вызывало лишь пренебрежение и насмешку, нашли друг друга. Трезвый реализм, с которым Коммин описывает битву при Монлери, выглядит вполне современным. Здесь нет ни удивительных подвигов, ни искусственной драматизации происходящих событий. Повествование о непрерывных наступлениях и отходах, о нерешительности и страхе сохраняет постоянный оттенок сарказма. Коммин явно испытывает удовольствие, рассказывая о случаях позорного бегства и возвращения мужества, как только минует опасность. Он редко пользуется словом honneur: честь для него разве что необходимое зло. «Mon advis est que s’il eust voulu s’en aller ceste nuyt, il eust bien faict… Mais sans doubte, l? o? il avoit de l’honneur, il n’eust point voulu estre reprins de couardise» [«Мнение мое таково, что, пожелай он отойти нынче ночью, поступил бы он правильно… Но, без сомнения, коль речь шла о чести, не желал он никоим образом слышать упреки в трусости»]. И даже там, где Коммин говорит о кровопролитных стычках, мы напрасно стали бы искать выражения, взятые из рыцарского лексикона: таких слов, как доблесть или рыцарственность, он не знает⁵⁰².

Не от матери ли, Маргариты ван Арнемёйден, уроженки Зеландии, унаследовал Коммин свою трезвость? Ведь в Голландии, несмотря на то что Вильгельм IV Хенегауский был истинным рыцарем, рыцарский дух давно угас – пусть даже графство Хенегау, с которым Голландия составляла тогда одно целое, всегда оставалось надежным оплотом благородного рыцарства. На английской стороне лучшим воином Combat des Trente был некий Крокар, бывший оруженосец ван Аркелов. Ему изрядно повезло в этой битве: он получил 60 000 крон и конюшню с тридцатью лошадьми; при этом он стяжал такую славу своей выдающейся доблестью, что французский король пообещал ему рыцарство и невесту из знатного рода, если он перейдет на сторону Франции. Крокар со славою и богатством возвратился в Голландию, где и обрел великолепное положение; однако же голландская знать, хотя и прекрасно знала, кто он такой, не оказывала ему никакого почтения, так что ему пришлось отправиться туда, где рыцарскую славу ценили гораздо выше⁵⁰³.

Накануне похода Иоанна Неверского против Турции, похода, которому суждено было завершиться битвой при Никополисе, герцог Альбрехт Баварский, граф Голландии, Зеландии и Хенегау, по словам Фруассара, обращается к своему сыну Вильгельму: «Guillemme, puisque tu as la voulent? de voyagier et aler en Honguerie et en Turquie et qu?rir les armes sur gens et pays qui oncques riens ne nous fourfirent, ne nul article de raison tu n’y as d’y aler fors que pour la vayne gloire de ce monde, laisse Jean de Bourgoigne et nos cousins de France faire leurs emprises, et fay la tienne ? par toy, et t’en va en Frise et conquiers nostre h?ritage»⁵⁰⁴ [«Гийем, когда охота тебе пуститься в путь и пойти в Венгрию или Турцию и поднять оружие на людей и земли, от коих нам никогда не было бедствий, и когда нет у тебя иной разумной причины идти туда, разве что за мирскою славой, – оставь Иоанну Бургундскому да нашим французским кузенам эти их путы⁵⁰⁵ и займись своими да ступай во Фрисландию и отвоюй там наше наследство»].

В провозглашении обетов перед крестовым походом во время празднества в Лилле голландская знать в сравнении с рыцарством других бургундских земель была представлена самым плачевным образом. После празднества всё еще продолжали собирать в различных землях письменные обеты: из Артуа их поступило 27, из Фландрии – 54, из Хенегау – 27, из Голландии же 4, да и те были составлены очень осторожно и звучали весьма уклончиво. Бредероде и Монфоры и вовсе ограничились обещанием предоставить сообща одного заместителя⁵⁰⁶.

Рыцарство не являлось бы жизненным идеалом в течение целых столетий, если бы оно не было в высшей степени ценно для общественного развития, если бы оно не было необходимо в социальном, этическом и эстетическом смысле. Именно на прекрасных преувеличениях зиждилась некогда сила рыцарского идеала. Кажется, что обуреваемый кровавыми страстями дух Средневековья мог быть ведущей силой, лишь возвышая свои идеалы: так делала Церковь, так было и с идеей рыцарства. «Without this violence of direction, which men and women have, without a spice of bigot and fanatic, no excitement, no efficiency. We aim above the mark to hit the mark. Every act hath some falsehood of exaggeration in it»⁵⁰⁷ [«Без такого неистовства в выборе направления, которое захватывает и мужчин, и женщин, без приправы из фанатиков и изуверов нет ни подъема, ни каких-либо достижений. Чтобы попасть в цель, нужно целиться чуть выше цели. Во всяком деянии есть фальшь некоего преувеличения»].

ГЛАВА VIII
Стилизация любви

Но чем больше культурный идеал проникнут чаянием высших добродетелей, тем сильнее несоответствие между формальной стороной жизненного уклада и реальной действительностью. Рыцарский идеал, с его всё еще полурелигиозным содержанием, можно было исповедовать лишь до тех пор, пока удавалось закрывать глаза на растущую силу действительности, пока ощущалась эта всепроникающая иллюзия. Но обновляющаяся культура принуждает к тому, чтобы прежняя форма жизни была избавлена от непомерно высоких помыслов. Рыцаря сменяет французский дворянин XVII в., который, хотя и придерживается сословных правил и требований чести, более не мнит себя борцом за веру, защитником слабых и угнетенных. Тип французского дворянина сменяется джентльменом, также ведущим свою родословную от стародавнего рыцаря, но более сдержанным и более утонченным. В следующих одна за другой трансформациях рыцарский идеал последовательно освобождается от поверхностной шелухи, по мере того как она становится ложью.

С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели со всё большим надрывом, и только у Данте инструмент смог запеть более чисто.

Одним из важнейших поворотов средневекового духа явилось появление любовного идеала, основной тон которого впервые был негативным. Разумеется, aнтичность тоже воспевала томления и страдания из-за любви; но разве не видели тогда в томлении всего лишь отсрочку и залог верного завершения? А в печальных финалах античных любовных историй самым напряженным моментом было не препятствие желанию, но жестокое разделение уже соединившихся любовников внезапно вторгшейся смертью – как в повествованиях о Кефале и Прокриде или о Пираме и Фисбе⁵⁰⁸. Чувство печали было вызвано не эротической неудовлетворенностью, а злосчастной судьбой. И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворенность выдвигается на первое место. Создается форма эротического мышления, способная вобрать в себя избыточное этическое содержание, при том что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекало благородное служение даме, не притязающее на осуществление своих желаний. Любовь стала полем, на котором можно было взращивать всевозможные эстетические и нравственные совершенства. Благородный влюбленный – согласно этой теории куртуазной любви – благодаря своей страсти становится чистым и добродетельным. Элемент духовности приобретает всё большее значение в лирике; в конечном счете следствие любви – состояние священного знания и благочестия, la vita nuova⁵⁰⁹.

Здесь должен был произойти еще один поворот. Dolce stil nuovo [Сладостный новый стиль]⁵¹⁰ Данте и его современников доведен был до предела. Уже Петрарка колеблется между идеалом одухотворенной куртуазной любви и тем новым вдохновением, которое вызывала античность. А от Петрарки до Лоренцо Медичи любовная песнь проделывает в Италии обратный путь, возвращаясь к той естественной чувственности, которая пронизывала чарующие античные образцы. Искусно разработанная система куртуазной любви вновь предается забвению.

Во Франции и странах, находившихся под воздействием французского духа, этот поворот происходил по-другому. Развитие эротической линии, начиная с наивысшего расцвета куртуазной лирики, протекало здесь не столь просто. Формально система куртуазной любви всё еще оставалась в силе, но по духу она была уже совершенно иной. Еще до того как Vita nuova нашла вечную гармонию одухотворенной страсти, Roman de la rose влил в формы куртуазной любви новое содержание. Уже чуть ли не в течение двух столетий творение Гийома дё Лорриса и Жана Клопинеля (Шопинеля) дё Мёна, начатое до 1240 г. и завершенное до 1280 г., не только полностью определяло в аристократической среде формы куртуазной любви, но, сверх того, благодаря энциклопедическому богатству бесчисленных отступлений во всех областях знаний превратилось в бесценную сокровищницу, из которой образованные миряне черпали всё наиболее жизненное в своем духовном развитии. Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars amandi⁵¹¹. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно сплавлен с идеалом любви к женщине, как в период с XII по XV в. Системой куртуазных понятий были заключены в рамки любви все христианские добродетели, общественная нравственность, всё совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь то в традиционной, чисто куртуазной форме, будь то в воплощении Романа о розе, можно поставить в один ряд с современной ему схоластикой. И то и другое выражало величайшую попытку средневекового духа всё в жизни рассматривать под одним углом зрения.

В пестром разнообразии форм выражения любви концентрировалось это стремление к прекрасному в жизни. Те, кто, желая украсить свою жизнь роскошью и великолепием, искали прекрасное в почестях или в достижении высокого положения; иными словами, те, кто в поисках прекрасного потворствовали своей гордыне, снова и снова убеждались в суетности всех этих желаний. Тогда как в любви – для тех, кто не порывал со всеми земными радостями вообще, – проявлялись цель и сущность наслаждения прекрасным как таковым. Здесь не нужно было творить прекрасную жизнь, придавая ей благородные формы соответственно своему высокому положению; здесь и так уже таились величайшая красота и высочайшее счастье, которые лишь оставалось украсить – расцвечиванием и приданием стиля. Всё красивое – каждый цветок, каждый звук – могло послужить возведению жизненных форм, в которые облекалась любовь.

Стремление к стилизации любви представляло собою нечто большее, нежели просто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие натуры позднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной игры, обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром, следовало заключать свои чувства в определенные формальные рамки. Для низших сословий обуздание непотребства возлагалось на Церковь, которая делала это с большим или меньшим успехом. В среде аристократии, которая чувствовала себя более независимой от влияния Церкви, поскольку культура ее в определенной мере лежала вне сферы церковности, сама облагороженная эротика формировала преграду против распущенности; литература, мода, обычаи оказывали упорядочивающее воздействие на отношение к любви.

Во всяком случае, они создавали прекрасную иллюзию, и люди хотели следовать ей в своей жизни. В основном, однако, отношение к любви даже среди людей высших сословий оставалось достаточно грубым. Повседневные обычаи всё еще отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние времена уже не встречается. Герцог Бургундский велит привести в порядок бани города Валансьена для английского посольства, прибытия которого он ожидает, – «pour eux et pour quiconque avoient de famille, voire bains estor?s de tout ce qu’il faut au mestier de V?nus, ? prendre par choix et par ?lection ce que on d?siroit mieux, et tout aux frais du duc»⁵¹² [«для них самих и для тех, кто из родичей с ними следует, присмотреть бани, устроив их сообразно с тем, что потребно будет в служении Венере, и всё пусть будет наиотборнейшее, как они того пожелают; и всё это поставить в счет герцогу»]. Благопристойность его сына, Карла Смелого, многих задевает как неподобающая для особы с княжеским титулом⁵¹³. Среди механических игрушек потешного двора в Эдене в счетах упоминается также «ung engien pour moullier les dames en marchant par dessoubz»⁵¹⁴ [«машина, дабы прогуливающихся дам обмочить снизу»].

Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как и возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же достаточно древний. Этот стиль может быть назван эпиталамическим. В сфере представлений, касающихся любви, утонченное общество, каким и являлось общество позднего Средневековья, наследует столь многие мотивы, уходящие в далекое прошлое, что различные эротические стили вступают в противоречие друг с другом или друг с другом смешиваются. По сравнению со стилем куртуазной любви гораздо более древними корнями и не меньшей витальностью обладала примитивная форма эротики, характерная для родовой общины, форма, которую христианская культура лишила значения священной мистерии и которая тем не менее вовсе не утратила своей жизненности.

Весь этот эпиталамический арсенал с его бесстыдными насмешничаньем и фаллической символикой составлял некогда часть сакрального обряда праздника свадьбы. Церемония вступления в брак и празднование свадьбы не отделялись друг от друга: это было единой великой мистерией, высшее выражение которой заключалось в соединении супружеской пары. Затем явилась Церковь и взяла святость и мистерию на себя, превратив их в таинство торжественного заключения брака. Такие аксессуары мистерии, как свадебный поезд, свадебные песни и величания молодых, она оставила мирскому празднику свадьбы. Там они и пребывали отныне, лишенные своего сакрального характера и тем более бесстыдные и разнузданные – и Церковь была бессильна здесь что-либо изменить. Никакая церковная благопристойность не могла заглушить этот страстный крик жизни: «Hymen, о Hymenaee!»⁵¹⁵ Никакие пуританские нравы не заставили вытравить обычай бесстыдно выставлять на всеобщее обозрение события брачной ночи; даже в XVII в. всё это еще в полном расцвете. Лишь современное индивидуальное чувство, пожелавшее окутать тишиною и мраком то, что происходило только между двоими, разрушило этот обычай.

Стоит только вспомнить, что еще в 1641 г., при бракосочетании юного принца Оранского с Марией Английской, не было недостатка в practical jokes⁵¹⁶, направленных на то, чтобы жениху, еще мальчику, так сказать, воспрепятствовать в консуммации, – и нечего будет удивляться бесцеремонной разнузданности, с которой обычно проходили свадебные торжества князей или знати на рубеже 1400 г. Непристойное зубоскальство, которым Фруассар сдабривает свой рассказ о бракосочетании Карла VI с Изабеллой Баварской, или эпиталама, которую Дешан посвящает Антуану Бургундскому, могут послужить здесь примерами⁵¹⁷. Cent nouvelles nouvelles [Сто новых новелл] повествуют, не находя в этом ничего зазорного, об одной паре, которая, обвенчавшись на заутрене, после легкой трапезы тотчас же ложится в постель⁵¹⁸. Шутки, затрагивавшие свадьбу или любовные отношения, считались вполне подходящими и для дамского общества. Cent nouvelles nouvelles выдают себя, не без некоторой иронии, за «glorieuse et ?difiant euvre» [«сочинение славное и поучительное»], за рассказы, «moult plaisants ? raconter en toute bonne compagnie» [«каковые выслушивают с великой приятностью во всяком хорошем обществе»]. «Noble homme Jean R?gnier» [«Благородный Жан Ренье»], серьезный поэт, пишет скабрёзную балладу по просьбе принцессы Бургундской и всех дам и фрейлин ее двора⁵¹⁹.

Ясно, что всё это не ощущалось как отсутствие высоких и прочных идеалов чести и благопристойности. Здесь кроется противоречие, которое мы не объясним тем, что сочтем лицемерием благородные формы поведения и высокую меру щепетильности, которые Средневековье демонстрировало в других областях. В столь же малой степени это бесстыдство сродни безудержной атмосфере сатурналий⁵²⁰. Неверно было бы рассматривать эпиталамические непристойности и как признак декаданса, аристократической культурной пресыщенности – как это уже имело место по отношению к нашему XVII столетию⁵²¹. Двусмысленности, непристойная игра слов, скабрёзные умолчания испокон веку принадлежат эпиталамическому стилю. Они становятся понятными, если рассматривать их на определенном этнологическом фоне: как ослабленные до неких обиходных форм рудименты фаллической символики примитивной культуры, то есть как подвергнувшуюся перечеканке мистерию. То, что соединяло святость ритуала с необузданной радостью жизни во времена, когда культурой не были еще проведены границы между игрой и серьезностью, в христианском обществе могло быть в ходу лишь как возбуждающая забава или насмешка⁵²². Наперекор благочестию и куртуазности сексуальные представления удерживались в свадебных обычаях во всей своей жизненной силе.

Если угодно, можно рассматривать весь этот комико-эротический жанр – повествование, песенку, фарс – как дикую поросль, появлявшуюся на стволе эпиталамы. Однако связь их с возможным источником давно потеряна, сами по себе они стали литературным жанром, комическое воздействие сделалось самостоятельной целью. Только вид комического остается здесь тем же, что и в эпиталаме: он основывается по большей части на символическом обозначении предметов, имеющих сексуальный характер, или же на травестийном описании половой любви в терминах того или иного общественного занятия. Почти каждое ремесло или дело ссужало своей лексикой эротические аллегории – тогда с этим обстояло дело так же, как и всегда. Естественно, что в XIV–XV вв. такой материал давали прежде всего турниры, охота и музыка⁵²³. Трактовка любовных историй в форме судебных тяжб, как это имеет место в Arrestz d’amour [Приговорах любви], фактически не подпадает под категорию травести. Имелась, однако, другая область, особенно любимая для воплощения эротического: сфера церковного. Выражение сексуального в терминах церковного культа практиковалось в Средние века с особенной легкостью. Cent nouvelles nouvelles употребляют в неприличном смысле лишь такие слова, как b?nir или confesser, либо игру слов saints и seins⁵²⁴, что повторяется неустанно. Однако при более утонченном подходе церковно-эротические аллегории развиваются в самостоятельную литературную форму. Это поэтический круг чувствительного Шарля Орлеанского, который несчастную любовь облекает в формы монашеской аскезы, литургии и мученичества: поэты именуют себя, в соответствии с незадолго перед тем проведенной реформой францисканского ордена, les amoureux de l’observance⁵²⁵. Здесь возникает как бы иронический pendant к неизменной серьезности dolce stil nuovo. Святотатственная тенденция, однако, наполовину смягчается проникновенностью чувства влюбленности.

Ce sont ici les dix commendemens,

Vray Dieu d’amours…

Вот десять заповедей, Боже правый

Утех любовных…

Так происходит снижение десяти заповедей. Или же обета, данного на Евангелии:

Lors m’appella, et me fist les mains mettre

Sur ung livre, en me faisant promettre

Que feroye loyaument mon devoir

Des points d’amour…⁵²⁶

Призвавши, руки повелела дать,

На книгу возложить и обещать,

Что долг свой буду свято я блюсти

В делах любви…

Поэт говорит об умершем влюбленном:

Et j’ay espoir que brief ou paradis

Des amoureux sera moult hault assis,

Comme martir et tr?s honnor? saint.

Надеюсь я, сподобится он рая

Влюбленных, где, высоко восседая,

Как мученик пребудет и святой.

И о своей собственной умершей возлюбленной:

J’ay fait l’obs?que de ma dame

Dedens le moustier amoureux,

Et le service pour son ?me

A chant? Penser doloreux.

Mains sierges de soupirs piteux

Ont est? en son luminaire,

Aussi j’ay fait la tombe faire

De regrets…⁵²⁷

Ее на пышном расставанье

В святой обители влюбленных

Отпело Скорбно Вспоминанье;

И множество свечей зажженных,

Из горьких вздохов сотворенных,

Там было, свет дабы излить.

Ей гроб велел я сотворить

Из пеней…

Исполненное чистоты стихотворение L’amant rendu cordelier de l’observance d’amour [Влюбленный, ставший монахом по уставу любви], обстоятельно описывающее вступление неутешного влюбленного в монастырь мучеников любви, с совершенством разрабатывает смягченно-комический эффект, обещанный церковными травести. Не выглядит ли это так, словно эротическое вновь, хотя и каким-то извращенным способом, вынуждено искать со священным контакт, который давно уже был утрачен?

Для того чтобы стать культурой, эротика любой ценой должна была обрести стиль, форму, которой она чувствовала бы себя связанной, свое особое выражение, которое могло бы дать ей прикрытие. Но даже там, где она пренебрегала такой формой и от скабрёзной аллегории опускалась вплоть до прямого и откровенного показа отношений между полами, она, сама того не желая, не переставала быть стилизованной. Весь этот жанр, который из-за свойственной ему грубости с легкостью почитается эротическим натурализмом; жанр, изображающий мужчин всегда неустанными, а женщин – изнывающими от желания; жанр этот, так же, как преисполненная благородства куртуазная любовь, есть романтический вымысел. Чем, как не романтикой, является малодушное отвержение всех природных и социальных сложностей любви, набрасывание на всё эгоистическое, лживое или трагическое в отношениях между полами покрова прекрасной иллюзии не знающего помех наслаждения? В этом тоже проявляется грандиозное устремление культуры: влечение к прекрасной жизни, потребность видеть жизнь более прекрасной, чем это возможно в действительности, – и тем самым насильно придавать любви формы фантастического желания, на сей раз переступая черту, отделяющую человека от животного. Но и здесь есть свой жизненный идеал: идеал безнравственности.

Действительность во все времена была хуже и грубее, чем она виделась в свете утонченного литературного идеала любви, – но она же была и чище, и сдержанней, чем пыталась ее представить грубая эротика, которую обычно называют натуралистической. Эсташ Дешан, этот поэт-поденщик, в своих бесчисленных комических балладах не только блистает красноречием, но и опускается до уровня вульгарной распущенности. Однако он отнюдь не является действительным героем рисуемых им непристойных сцен, и среди такого рода баллад мы наталкиваемся на трогательное стихотворение, в котором поэт ставит в пример своей дочери высокие достоинства ее скончавшейся матери⁵²⁸.

В качестве питающего литературу и культуру источника весь этот эпиталамический жанр вместе со всеми своими ответвлениями и отростками неизменно должен был оставаться на втором плане. Его тема – полное, предельное удовлетворение само по себе, то есть прямая эротика. То же, что в состоянии выступать и как форма жизненного уклада, и как украшение жизни, есть скрытая, непрямая эротика, и темы ее – возможность удовлетворения, обещание, желание, недоступность или приближение счастья. Здесь высшее удовлетворение перемещается в область невысказанного, окутанного тончайшими покровами смутного ожидания. Эта непрямая эротика обретает тем самым и более долгое дыхание, и более обширную область действия. И ей ведома любовь не только мажорная или под маскою смеха; она способна претворять любовные горести в красоту и тем самым обладает бесконечно более высокой жизненной ценностью. Она в состоянии вбирать в себя этические элементы верности, мужества, благородной нежности и таким образом сочетаться с другими устремлениями к идеалу, выходя за пределы одного только идеала любви.

В полном согласии с общим духом позднего Средневековья, которое хотело представить мышление в целом наиболее всеохватывающе и свести его к единой системе, Roman de la rose придал всей этой эротической культуре форму столь красочную, столь изощренную, столь богатую, что сделался поистине сокровищем, почитавшимся как мирская литургия, учение и легенда. И как раз двойственность Романа о розе, творения двух поэтов, столь различных по своему типу и по своим представлениям, сделала его еще более приемлемым в качестве библии эротической культуры: там отыскивали тексты для самых различных надобностей.

Гийом дё Лоррис, первый из двух поэтов, придерживался еще старого куртуазного идеала. Его грациозному замыслу сопутствует живая, прелестная фантазия при разработке сюжета. Это постоянно используемый мотив сновидения. Поэт ранним майским утром выходит послушать пение соловья и жаворонка. Он идет вдоль реки и оказывается у стен таинственного сада любви. На стенах он видит изображения Ненависти, Измены, Неотесанности, Алчности, Скаредности, Зависти, Уныния, Старости, Лицемерия (Papelardie) и Бедности – качеств, чуждых придворной жизни. Однако Dame Oiseuse (Госпожа Праздность), подруга D?duit (Утехи), открывает ему ворота. Внутри ведет хоровод Liesse (Веселье). Бог любви танцует там с Красотою, с ним вместе Богатство, Щедрость, Вольный дух (Franchise), Любезность (Courtoisie) и Юность. В то время как поэт перед фонтаном Нарцисса застывает в изумлении при виде нераспустившейся розы, Амур пускает в него свои стрелы: Beaut?, Simplesse, Courtoisie, Compagnie и Beau-Semblant [Красоту, Простоту, Любезность, Радушие и Миловидность]. Поэт объявляет себя вассалом (homme lige⁵²⁹) Любви, Амур отмыкает своим ключом его сердце и знакомит его с посланцами любви: бедами любви (maux) и ее благами (biens). Последние зовутся: Esp?rance, Doux-Penser, Doux-Parler, Doux-Regard [Надежда, Сладостная Мысль, Сладкоречие, Сладостный Взор].

Bel-Accueil [Радушный Прием], сын Courtoisie, увлекает поэта к розам, но тут появляются стражи розы: Danger, Mаle-Bouche, Peur и Honte [Опасение, Злоязычие, Страх и Стыдливость] – и прогоняют его. Так происходит завязка. Dame Raison [Разум] спускается со своей высокой башни, чтобы дать заклятие влюбленному. Ami [Друг] утешает его. Венера обращает всё свое искусство против Chastet? [Целомудренности]; Вольный дух и Piti? [Жалость] снова приводят его к Радушному Приему, который позволяет ему поцеловать розу. Но Злоязычие рассказывает об этом, Jalousie [Ревность] уже тут как тут, и вокруг роз возводятся мощные стены. Радушный Прием заключен в башню. Опасение вместе со своими прислужниками охраняет ворота. Жалобой влюбленного завершалось создание Гийома дё Лорриса.

Затем – видимо, много позже – к делу приступил Жан дё Мён, который значительно дополнил, расширил и завершил это произведение. Дальнейший ход повествования, штурм и взятие замка роз Амуром в союзе с придворными добродетелями – но также и Bien-Celer [Скрытностью] и Faux-Semblant [Обманчивостью] – прямо-таки тонет в потоке пространных отступлений, описаний, рассказов, превращающих творение второго поэта в настоящую энциклопедию. Но что важнее всего: в этом авторе мы видим человека, по духу столь непринужденного, холодно-скептического и цинично-безжалостного, каких редко порождало Средневековье, и к тому же орудующего французским языком, как немногие. Наивный, светлый идеализм Гийома дё Лорриса затеняется всеотрицанием Жана дё Мёна, который не верит ни в призраков и волшебников, ни в верную любовь и женскую честность, который осознает современные ему больные вопросы и устами Венеры, Природы и Гения решительно защищает чувственный напор жизни.

Амур, опасаясь, что ему вместе с его войском не избежать поражения, посылает Великодушие и Сладостный Взор к Венере, своей матери, которая откликается на этот призыв и в экипаже, влекомом голубями, поспешает ему на помощь. Когда Амур вводит ее в положение дел, она клянется, что никогда более не потерпит, чтобы кто-либо из женщин хранил свое целомудрие, побуждает Амура дать подобный обет в отношении мужчин, и вместе с ним клянется всё войско.

Между тем Природа трудится в своей кузнице, поддерживая разнообразие жизни в своей вечной борьбе со Смертью. Она горько сетует, что из всех ее созданий лишь человек преступает ее заповеди и воздерживается от размножения. По ее поручению Гений, ее священнослужитель, после долгой исповеди, в которой Природа являет ему свои творения, отправляется к войску Любви, чтобы бросить проклятие Природы тем, кто пренебрегает ее заветами. Амур облачает Гения в церковные ризы, вручает ему перстень, посох и митру; Венера со смехом вкладывает ему в руку зажженную свечу, «qui ne fu pas de cire vierge» [«не воска девственна отнюдь»].

Провозглашением анафемы девственность предается проклятию в выражениях, насыщенных дерзкой символикой, завершающейся причудливой мистикой. Преисподняя ожидает тех, кто не почитает заповедей природы и любви; для прочих же – цветущие луга, где Сын Девы пасет Своих белоснежных агнцев, с неиссякающим наслаждением щиплющих траву и цветы, которые никогда не увянут.

После того как Гений метнул в крепостную стену свечу, пламя которой охватило весь мир, начинается решающая битва за башню. Венера также бросает свой факел; тогда Стыдливость и Страх обращаются в бегство, и Радушный Прием позволяет, наконец, сорвать розу влюбленному.

Итак, сексуальному мотиву здесь вполне сознательно отводится центральное место; всё это предстает в виде столь искусной мистерии и облекается такой святостью, что больший вызов жизненному идеалу Церкви кажется невозможным. В своей совершенно языческой направленности Roman de la rose может рассматриваться как шаг к Ренессансу. Но по внешней форме он, по видимости, полностью относится к Средневековью. Ибо что может быть более присуще средневековой традиции, чем тщательно проведенная персонификация душевных переживаний и обстоятельств любви? Персонажи Романа о розе: Радушный Прием, Сладостный Взор, Обманчивость, Злоязычие, Опасение, Стыдливость, Страх – стоят в одном ряду с чисто средневековыми изображениями добродетелей и пороков в человеческом облике. Это аллегории или даже нечто большее: полудостоверные мифологемы. Но где граница между этими образами – и ожившими нимфами, сатирами и духами Ренессанса? Они заимствованы из иной сферы, но их образное значение то же самое, и внешний облик персонажей Розы часто заставляет думать о фантастически украшенных цветами созданиях Боттичелли.

Любовная греза воплощается здесь в форме, искусно обработанной и одновременно насыщенной страстью. Пространные аллегории удовлетворяют всем требованиям представлений Средневековья. Средневековое сознание не могло выражать и воспринимать душевные движения, не прибегая к персонификации. Вся пестрота красок и элегантность линий этого несравненного театра марионеток была необходима для того, чтобы сформировать систему понятий о любви, с помощью которых люди обретали возможность понимать друг друга. С такими персонажами, как Опасение, Nouvel-Penser [Новомыслие], Злоязычие, обращались как с ходячими терминами некоей научной психологии. Основная тема поддерживала биение страсти. Ибо вместо бледного служения замужней даме, вознесенной трубадурами в заоблачные выси в качестве недосягаемого предмета вожделенного почитания, здесь вновь зазвучал самый что ни на есть естественный эротический мотив: острая притягательность тайны девственности, символически запечатленной в виде розы, завоевать которую можно было настойчивостью и искусством.

Теоретически любовь в Романе о розе всё еще оставалась преисполненной куртуазности и благородства. Сад радостей бытия доступен лишь избранным и только через посредство любви. Желающий войти в него должен быть свободен от ненависти, неверности, неотесанности, алчности, скупости, зависти, дряхлости и лицемерия. Положительные же добродетели, которые должны быть противопоставлены всему этому, подчеркивают, что идеал становится теперь чисто аристократическим и более не является этическим идеалом, как это было в куртуазной любви. Эти добродетели – беззаботность, умение наслаждаться, веселый нрав, любовь, красота, богатство, щедрость, вольный дух (franchise), куртуазность. Это уже не качества, облагораживающие личность светом, который излучает возлюбленная, но добродетели как средства для ее покорения. И душою произведения больше не является (пусть даже притворное) почитание женщины, но, по крайней мере у второго поэта, Жана Клопинеля, – жестокое презрение к ее слабостям; презрение, источник которого – сам чувственный характер этой любви.

Несмотря на всю свою громадную власть над умами, Roman de la rose не мог всё же полностью вытеснить прежние воззрения на любовь. Наряду с прославлением флирта продолжало также поддерживаться представление о чистой, рыцарской, верной и самоотверженной любви, ибо такая любовь была существенной составной частью рыцарского жизненного идеала. В красочном водовороте пышной аристократической жизни, кипевшей при дворах герцогов Беррийского и Бургундского, а также их племянника, короля Франции, возникает спор, какое воззрение на любовь является более предпочтительным для человека истинно благородного происхождения: следует ли отдать первенство любви подлинно куртуазной, с ее полной томления верностью и почтительным служением даме, или же любви, которую рисует Роман о розе, где верность была лишь средством в охоте за дамой. Поборником рыцарской верности делается благородный рыцарь Бусико, вместе со своими спутниками по путешествию на Восток в 1388 г. коротающий время за сочинением стихов для Livre des cent ballades. Решение о выборе между волокитством и верностью предоставлено там придворным beaux-esprits [остроумцам].

Подход, отличавшийся большей глубиной и серьезностью, породил слова, с которыми несколькими годами позже осмеливается вступить в спор Кристина Пизанская. Эта отважная защитница прав женщин и женской чести вкладывает в уста бога любви поэтическое послание, заключающее в себе жалобу женщин на обманы и обиды со стороны мужчин⁵³⁰. Она с негодованием отвергла учение Романа о розе. Кое-кто встал на ее сторону, однако творение Жана дё Мёна всегда имело множество страстных почитателей и защитников. Разгорелась литературная борьба, в ходе которой свои мнения высказывали как сторонники, так и противники романа. И защитников Розы, вступившихся за нее, было не так уж мало. Многие умные, ученые и начитанные люди, как уверял настоятель кафедрального собора в Лилле Жан дё Монтрёй, ставили Roman de la rose столь высоко, что оказывали ему чуть ли не божественные почести (paene ut colerent) и скорее остались бы без последней рубашки, чем лишились бы этой книги⁵³¹.

Нам не так-то легко понять духовную и эмоциональную атмосферу подобной защиты. Ибо речь идет не о ветреных придворных щеголях, но о людях серьезных, сановниках, иной раз даже о духовных лицах – как уже упомянутый настоятель Жан дё Монтрёй, секретарь дофина (позднее – герцога Бургундского), который обменивался о сем предмете поэтическими латинскими письмами со своими друзьями Гонтье Колем и Пьером Колем, побуждая также и других встать на защиту Жана дё Мёна. Своеобразие всей этой полемики в том, что в кругу лиц, выставлявших себя защитниками причудливого, чувственного, истинно средневекового произведения, взошли первые ростки французского гуманизма. Жан дё Монтрёй является автором множества писем в духе Цицерона, насыщенных гуманистической фразеологией, гуманистической риторикой и гуманистическим тщеславием. Он и его друзья Гонтье Коль и Пьер Коль состоят в переписке с Никола дё Клеманжем, серьезным теологом, придерживающимся реформистских взглядов⁵³².

Жан дё Монтрёй, конечно, со всей серьезностью относился к своей литературной позиции. «Чем более, – пишет он неназванному правоведу, противнику Романа о розе, – исследую я значение тайн и тайны значения сего глубокого и прославленного творения мэтра Жана дё Мёна, тем более изумляет меня ваше враждебное к нему отношение». – До последнего вздоха выступает он в защиту романа, и многие, подобно ему, действуют так же – и пером, и словом, и делом⁵³³.

И как бы в доказательство того, что спор вокруг Романа о розе в конечном счете представлял собою нечто большее, нежели часть обширного спектакля придворной жизни, слово, наконец, взял тот, кто всегда высказывался исключительно во имя высшей нравственности и чистоты учения Церкви, – прославленный теолог и канцлер Парижского университета Жан Жерсон. В своем кабинете вечером 18 мая 1402 г. завершил он трактат против Романа о розе⁵³⁴. Это был ответ на возражения Пьера Коля против ранее написанной работы Жерсона⁵³⁵, которая также не была первым сочинением, посвященным им Роману о розе. Книга казалась ему опаснейшей чумой, источником всяческой безнравственности, и он использовал любой повод для борьбы с нею. Снова и снова он пускается в бой против пагубного влияния «du vicieux romant de la rose»⁵³⁶ [«порочного романа о розе»]. Попади ему в руки экземпляр этого романа, говорит он, единственный из оставшихся и оцениваемый в тысячу ливров, он скорее сжег бы его, нежели продал, способствуя тем самым распространению пагубы.

Форму изложения – аллегорическое видение – Жерсон заимствует из объекта своих нападок. Однажды утром, только пробудившись от сна, он чувствует, что сердце его бежит от него «moyennant les plumes et les eles de diverses pens?es, d’un lieu en autre jusques ? la court saincte de crestient?» [«на перьях и крылах всевозможных мыслей, от одного места к другому, вплоть до священного двора христианства»]. Там встречает оно Justice, Conscience и Sapience [Справедливость, Совесть и Мудрость] и слышит, как Chastet? [Целомудренность] обвиняет Fol amoureux [Влюбленного безумца], то есть Жана дё Мёна, в том, что он изгнал с лица земли и ее, и всех тех, кто ей следовал. Ее «bonnes gardes» [«добрыми стражами»] как раз выступают зловредные персонажи романа: «Honte, Paour et Dangier le bon portier, qui ne oseroit ne daigneroit ottroyer ne?s un vilain baisier ou dissolu regart ou ris attraiant ou parole legiere» [«Стыдливость, Страх и Опасение, добрый привратник, который никогда не осмелился бы и не соизволил допустить ни единого грубого поцелуя, или непристойного взгляда, или влекущего смеха, или легковесного слова»]. Ряд брошенных Целомудренностью упреков направлен против Fol amoureux. «Il gette partout feu plus ardant et plus puant que feu gregeois ou de souffre» [«Он разбрасывает повсюду огонь, более жгучий и более смрадный, нежели греческий огонь или серный пламень»]. Он через проклятую старую сводню поучает, «comment toutes jeunes filles doivent vendre leurs corps tost et chierement sans paour et sans vergoigne, et qu’elles ne tiengnent compte de d?cevoir ou parjurer» [«каким образом все девицы должны продавать свое тело, поскорее и подороже, без стыда или страха, не останавливаясь перед обманом или нарушением клятвы»]. Он насмехается над браком и монашеством; он направляет всю свою фантазию на плотские удовольствия, но, что хуже всего, он позволяет Венере и даже Dame Raison [Разуму] смешивать понятия Рая и христианских таинств с понятиями чувственного наслаждения.

Действительно, здесь таилась опасность. Это грандиозное произведение, соединявшее в себе чувственность, язвительный цинизм и элегантную символику, будило в умах сенсуальный мистицизм, который должен был казаться серьезному теологу пучиной греховности. Что только не осмеливался утверждать противник Жерсона Пьер Коль!⁵³⁷ Лишь Fol amoureux в состоянии судить о смысле этой ужасной страсти: тот, кто ее не изведал, воспринимает ее как бы в тусклом зеркале и гадательно. Таким образом, Коль пользуется для описания земной любви священными словами апостольского Послания к Коринфянам⁵³⁸, говоря о ней так, как мистик о переживаемых им экстазах! Он отваживается объявить, что Соломонова Песнь Песней была сочинена во славу дочери фараона. А все, кто поносит Roman de la rose, склоняются перед Ваалом⁵³⁹. Природа не желает, чтобы один мужчина довольствовался одной женщиной, и Гений Природы – вот кто является Богом. Пьер Коль не боится исказить слова Евангелия от Луки (2, 23), доказывая, что некогда женские гениталии (роза в романе) были святыней. И, вполне уверовав во все эти богохульства, он призывает защитников романа быть в том свидетелями и грозит Жерсону, что тот сам может стать жертвой безумной любви, как то уже случалось с иными богословами до него.

Власть Романа о розе не была разрушена атакой Жерсона. В 1444 г. Этьен Легри, каноник собора в Лизьё, преподносит Жану Лебегу, секретарю казначейства в Париже, собственноручно выполненный им R?pertoire⁵⁴⁰ du roman de la rose⁵⁴¹. Еще в конце XV в. Жан Молине имеет полную возможность заявить, что различные места из Романа о розе широко бытуют как ходячие выражения⁵⁴². Он ощущает потребность дать ко всему роману морализирующий комментарий, где источник, в самом начале, – символ крещения; соловей, зовущий к любви, – голос проповедников и богословов; роза же – сам Иисус. Клеман Маро всё еще прибегает к модернизации романа, а Ронсар даже пользуется такими аллегорическими фигурами, как Belacueil [Радушный Прием], Fausdanger [Ложное Опасение] и т. п.⁵⁴³

В то время как почтенные ученые мужи сражались своими перьями, аристократия находила в этой борьбе приятный повод для торжественных бесед и помпезных увеселений. Бусико, восхвалявшийся Кристиной Пизанской за поддержку старых идеалов рыцарской верности в любви, быть может, именно в ее словах обрел повод для создания своего Ordre de l’?scu verd ? la dame blanche в защиту женщин, с которыми приключилось несчастье. Он, однако, не мог соревноваться с герцогом Бургундским, и его орден тотчас же померк в сиянии блистательного Cour d’amours [Суда любви], основанного 14 февраля 1401 г. в Отель д’Артуа в Париже. Это был великолепный литературный салон. Герцог Бургундский Филипп Храбрый, старый, расчетливый государственный муж, о подобных намерениях которого нельзя было бы и предположить, вместе с Людовиком Бурбонским обратился к королю с просьбой устроить, дабы развеяться, суд любви на время эпидемии чумы, опустошавшей тогда Париж, «pour passer partie du tempz plus gracieusement et affin de trouver esveil de nouvelle joye»⁵⁴⁴ [«дабы проводить часть времени с большей приятностью и тем пробуждать в себе новые радости»]. В основу суда любви были положены добродетели смирения и верности, «? l’onneur, loenge et recommandacion et service de toutes dames et damoiselles» [«во славу, хвалу, назидание и служение всем дамам, равно как и девицам»]. Многочисленные члены суда были наделены громкими титулами: оба учредителя, а также сам Карл VI, были Grands conservateurs [Главными хранителями]; среди Хранителей были Иоанн Бесстрашный, его брат Антуан Брабантский и его маленький сын Филипп. Здесь был Prince d’amour [Князь любви] – Пьер дё Отвиль, родом из Хенегау; были Ministres, Auditeurs, Chevaliers d’honneur, Conseillers, Chevaliers tr?soriers, Grands Veneurs, Ecuyers d’amour, Ma?tres des requ?tes, Secr?taires [Министры, Аудиторы, Рыцари чести, Советники, Рыцари-казначеи, Великие Ловчие, Оруженосцы Любви, Магистры прошений, Секретари]; короче говоря, была воспроизведена вся система устройства двора и государственного управления. Кроме титулованных особ и прелатов, там можно было обнаружить также и бюргеров, и духовенство низшего ранга. Деятельность суда и церемониал были подчинены строжайшему регламенту. Многое было здесь от обычной палаты риторики⁵⁴⁵. Члены суда должны были обсуждать полученные ими рефрены в установленных стихотворных формах: «ballades couronn?es ou chapel?es», chansons, sirventois, complaintes, rondeaux, lais, virelais [«увенчанных балладах, или балладах с шапочками», канцонах, сирвентах, плачах, рондо, лэ, вирелэ]⁵⁴⁶ и т. д. Должны были проводиться дебаты «en forme d’amoureux proc?s, pour diff?rentes opinions soustenir» [«в виде судебных разбирательств дел о любви, дабы защищать разные мнения»]. Дамы должны были вручать призы, и было запрещено сочинять стихи, которые затрагивали бы честь женского пола.

Сколько поистине бургундского было во всём этом пышном и торжественном замысле, во всей этой серьезности форм, придуманных для грациозной забавы. Примечательно, но и вполне объяснимо, что двор строго придерживался почитания идеала благородной верности. Однако ожидать, чтобы семь сотен участников, известных нам за те примерно пятнадцать лет, в течение которых было слышно о существовании этого общества; чтобы все они, подобно Бусико, были искренними сторонниками Кристины Пизанской и тем самым противниками Романа о розе, значило бы входить в противоречие с фактами. То, что известно о нравах Антуана Брабантского и прочих сиятельных лиц, делает их малопригодными для исполнения роли защитников женской чести. Один из них, некто Реньо д’Азенкур, был виновником неудачного похищения молодой вдовы одного лавочника, причем проведено оно было с большим размахом, принимая во внимание наличие двух десятков лошадей и священника⁵⁴⁷. Другой, граф Тоннер, был замешан в подобном же предприятии. И последнее доказательство того, что всё это было не чем иным, как прекрасной придворной игрой, видится в том, что противники Кристины Пизанской в литературной борьбе, кипевшей вокруг Романа о розе, – Жан дё Монтрёй, Гонтье Коль и Пьер Коль – также принимают участие в судах любви⁵⁴⁸.

ГЛАВА IX
Обиходные формы отношений в любви

С формами отношений в любви в те отдаленные от нас времена мы вынуждены знакомиться по литературе, но дать истинное представление об этом может лишь сама жизнь. Поведение молодых аристократов являло целую систему установленных форм. Какие это были знаки и фигуры любви, отброшенные затем последующими поколениями! Вместо одного-единственного Амура имелась причудливая, разветвленная мифология персонажей Романа о розе. Нет сомнения, что Bel-Accueil, Doux-Penser, Faux-Semblant [Радушный Прием, Сладостная Мысль, Обманчивость] и другие населяли воображение и вне прямой связи с этим литературным произведением. Тончайшие цветовые оттенки одежды, цветов, украшений были полны значения. Символика цвета, которая и в наше время еще не вполне забыта, в отношениях между влюбленными занимала тогда важное место. Тот, кто знал ее недостаточно, мог найти соответствующие указания в появившейся около 1458 г. книге Сицилийского Герольда⁵⁴⁹ Le blason des couleurs⁵⁵⁰ [Геральдика цветов]; стихотворное переложение ее, сделанное в XIV в., было высмеяно Рабле не столько из презрения к данному предмету, сколько, пожалуй, из-за того, что он сам хотел написать об этом⁵⁵¹.

Когда Гийом дё Машо в первый раз увидел свою неведомую возлюбленную, он был поражен тем, что она надела к белому платью лазурно-голубой чепец с зелеными попугаями, ибо зеленый – это цвет новой любви, голубой же – цвет верности. Впоследствии, когда расцвет этой поэтической любви уже миновал, он видит ее во сне: ее образ витает над его ложем, она отворачивает от него свое лицо, она одета в зеленое, «qui nouvellet? signifie» [«что означало жажду новизны»]. Поэт обращает к ней балладу упреков:

Eu lieu de bleu, dame, vous vestez vert⁵⁵².

Вы зеленью сменили синь одежд.

Кольца, шарфы, драгоценности, подарки возлюбленным имели свое особое назначение, с тайными девизами и эмблемами, которые нередко превращались в довольно замысловатые ребусы. В 1414 г. дофин устремляется в битву со штандартом, на котором изображены золотом буква К, лебедь (cygne) и буква L, что значило: Касинель, имя придворной дамы его матери Изабо⁵⁵³. Еще столетье спустя Рабле высмеивает «glorieux de court et transporteurs de noms» [«придворных бахвалов и словоплетов»], которые в своих девизах, желая обозначить надежду (espoir) – изображали сферу (sph?re)⁵⁵⁴, кару (peine) – птичьи перья (pennes d’oiseaux), меланхолию (melancholie) – водосбор (ancholie)⁵⁵⁵.

Были также амурные игры-состязания в остроумии: Le Roi qui ne ment, Le chastel d’amours, Ventes d’amour, Jeux ? vendre [Король, что не лжет, Замок любви, Фанты любви, Игра в фанты]. Девушка называет цветок или еще что-нибудь, а кавалер отвечает в рифму, высказывая при этом комплимент даме:

Je vous vens la passerose.

– Belle, dire ne vous ose

Comment Amours vers vous me tire,

Si l’apercevez tout sanz dire⁵⁵⁶.

Вам хочу продать лилею.

– Милая, сказать не смею,

Как сильно к вам любовь томит:

О том весь вид мой говорит.

Chastel d’amours был игрой вопросов и ответов, восходивших к персонажам Романа о розе:

Du chastel d’Amours vous demant:

Dites le premier fondement!

– Amer loyaument.

Or me nommez le mestre mur

Qui joli le font, fort et seur!

– Celer sagement.

Dites moy qui sont li crenel,

Les fenestres et li carrel!

– Regart atraiant.

Amis, nommez moy le portier!

– Dangier mauparlant.

Qui est la clef qui le puet deffermer?

– Prier courtoisement⁵⁵⁷.

Любви чт? Замка, мне б спросить,

Основа и живая нить?

– Душой любить.

Из стен – которая главней,

А он – тем краше и прочней?

– Умно таить.

Чт? башни там во все концы,

Бойницы, квадры и зубцы?

– Очами обольстить.

И кто же охраняет вход?

– Лишь Опасение: мол, станут говорить.

Но что за ключ врата мне отомкнет?

– Любезнейше молить.

Со времен трубадуров значительное место в придворных беседах занимает казуистика любви. Это было как бы облагораживающим возвышением любопытства и пересудов до уровня литературной формы. Помимо «beaulx livres, dits, ballades» [«светских книг, сказаний, баллад»], трапезе при дворе Людовика Орлеанского придают блеск «demandes gracieuses» [«изящные вопросы»]⁵⁵⁸. Разрешить их должен прежде всего поэт. Компания дам и кавалеров приходит к Гийому дё Машо; следует ряд «partures d’amours et de ses aventures»⁵⁵⁹ [«случаев с разлуками и приключениями любовников»]. В своем Jugement d’amour [Судилище любви] Машо отстаивает мнение, что дама, у которой умер ее возлюбленный, менее заслуживает сострадания, чем та, возлюбленный которой был ей неверен. Каждый казус такого рода подвергается обсуждению в соответствии со строгими нормами. – «Beau sire, чего бы вы более пожелали: чтобы люди дурно говорили о вашей возлюбленной, а вы знали бы, что она вам верна, – или же чтобы люди говорили о ней хорошее, а вы знали бы за нею дурное?» – И ответ в согласии с высокими формальными понятиями нравственности и неукоснительным долгом отстаивать честь своей возлюбленной перед окружающими не мог звучать иначе, нежели: «Dame, j’aroie plus chier que j’en o?sse bien dire et y trouvasse mal» [«Мадам, лучше бы для меня слышать, что о ней говорят хорошее, и зреть дурное»]. – Если дама, которой пренебрегает ее первый возлюбленный, заводит себе второго, более преданного, – должна ли она считаться неверной? Дозволяется ли рыцарю, утратившему всякую надежду свидеться с дамой, ибо она содержится взаперти ревнивым супругом, в конце концов обратить свои помыслы на поиски новой любви? Если рыцарь, оставив свою возлюбленную, устремляется к даме более знатной, а затем, отвергнутый ею, молит о милости ту, которую он любил прежде, может ли она простить его, не рискуя нанести урон своей чести?⁵⁶⁰ От подобной казуистики лишь один шаг до того, чтобы обсуждение любовных вопросов приняло форму судебного разбирательства, как в Arrestz d’amour [Приговорах любви] Марциала Оверньского.

Все эти формы и обычаи проявления любви мы знаем только по их отражению в литературе. Но они были в ходу и в действительной жизни. Кодекс придворных понятий, правил и форм не служил исключительно для того, чтобы с его помощью заниматься версификацией, – он был неотъемлемой частью аристократического образа жизни и, уж во всяком случае, светской беседы. Нелегко, однако, разглядеть жизнь того времени сквозь покровы поэзии. Ибо даже там, где действительная любовь описывается столь правдиво, сколь это возможно, описание всегда остается в сфере представлений, обусловленных определенными идеалами, с их техническим арсеналом ходячих представлений о любви; остается стилизацией литературного эпизода. Таково весьма пространное повествование о поэтичной любви между престарелым поэтом Гийомом дё Машо и Марианной⁵⁶¹ XIV столетия, Le livre du Voir-Dit⁵⁶² (то есть Подлинная история). Поэту скорее всего было лет шестьдесят, когда одна знатная молодая особа из Шампани, Перонелла д’Армантьер⁵⁶³, будучи лет восемнадцати от роду, послала ему в 1362 г. свой первый рондель, в котором предлагала сердце лично ей незнакомому прославленному поэту и просила его вступить с нею в любовную переписку. Послание воспламеняет бедного больного поэта, ослепшего на один глаз и страдающего подагрой. Он отвечает на ее рондель, начинается обмен посланиями и стихами. Перонелла гордится своей литературной связью, с самого начала она не делает из этого никакой тайны. Она хочет, чтобы он правдиво описал их любовь в своей книге, включив туда и стихи, и письма. Он с радостью берется за это; «je feray, ? vostre gloire et loenge, chose dont il sera bon m?moire»⁵⁶⁴. «Et, mon tr?s-doux cuer, – пишет он ей, – vous estes courreci? de ce que nous avons si tart commenci?? (Как могла она раньше?) Par Dieu aussi suis-je (куда как с большими основаниями); mais ves-cy le rem?de: menons si bonne vie que nous porrons, en lieu et en temps, que nous recompensons le temps que nous avons perdu; et qu’on parle de nos amours jusques ? cent ans cy apr?s, en tout bien et en toute honneur; car s’il y avoit mal, vous le celeri?s ? Dieu, se vous povi?s»⁵⁶⁵ [«во славу и в похвалу Вам свершу я то, что останется на добрую память… И Вы, сладчайшее мое сердце, <…> укоряете себя, что начали мы столь поздно? <…> Клянусь Богом, я тоже <…>; но вот верное средство: устроим нашу жизнь столь хорошо, сколь только возможно, в месте и времени, и наверстаем потерянное, дабы и через сотню лет о любви нашей говорили хорошо и с почтением, ведь имейся в ней что дурное, Вы утаили бы ее и от самого Господа, если б сумели»].

О вещах, которые тогда вполне уживались с почтительною любовью, мы узнаём из рассказа Гийома дё Машо, уснащенного письмами и стихами. В ответ на свою просьбу он получает ее живописный портрет, которому поклоняется, как земному божеству. Перебирая все свои недостатки, в страхе ожидает он предстоящей им встречи, и счастье его безгранично, когда оказывается, что его внешность нисколько не пугает его юную возлюбленную. Под сенью вишни она засыпает – или притворяется, что засыпает – у него на коленях. Она одаряет его всё большими милостями. Паломничество в Сен-Дени и ярмарка в Ланди дают им возможность провести несколько дней вместе. В полдень паломники чувствуют смертельную усталость из-за жары (средина июля) и окружающих их со всех сторон скопищ народу. В переполненном городе они находят пристанище у одного горожанина, который предоставляет им комнату с двумя постелями. В затененной для полуденного отдыха спальне на одну из постелей ложится свояченица Перонеллы, на другую – она сама со своей камеристкой. Между собою и ею велит она лечь нерешительному поэту, который, из страха причинить ей хоть малейшее беспокойство, неподвижен, как мертвый; проснувшись, она велит ему поцеловать себя. К концу путешествия, видя, что он охвачен печалью, она позволяет ему прийти к ней ее разбудить перед тем, как расстаться. И хотя рассказ поэта и здесь пестрит словами onneur [честь] и onneste [честный], из его достаточно непринужденного повествования следует, что вряд ли осталось что-либо такое, в чем она могла бы еще ему отказать. Она вручает поэту золотой ключ своей чести, свое сокровище, дабы он тщательно хранил его, однако это вполне может быть понято как его долг охранять от людской хулы ее доброе имя ⁵⁶⁶.

Вкусить счастья еще раз поэту было не суждено, и из-за недостатка дальнейших приключений вторую половину своей книги он заполняет бесконечными экскурсами в мифологию. В конце концов Перонелла сообщает ему, что их связь должна прекратиться, – видимо, из-за предстоящего ей замужества. Но поэт решает навсегда сохранить любовь к ней и свято почитать ее, а после их смерти душа его умолит Господа и в небесной славе оставить за ней имя Toute-Belle⁵⁶⁷ [Всепрекраснейшая].

И по части обычаев, и в отношении чувств книга Le Voir-Dit является для нас источником более щедрым, чем большинство произведений любовной литературы того времени. Прежде всего обращает на себя внимание чрезвычайная свобода, которой могла располагать юная девушка, не опасаясь вызвать недовольство со стороны окружающих. Затем – наивная беспечность, с которой всё, вплоть до интимнейших сцен, происходит в присутствии посторонних, будь то свояченица, камеристка или секретарь. Во время свидания под вишней последний пускается на прелестную уловку: когда Перонелла засыпает, он прикрывает ее уста зеленым листом, говоря поэту, что тот может поцеловать этот лист. Когда же он наконец осмеливается это сделать, ловкий секретарь тотчас выдергивает лист, и Машо целует ее прямо в губы⁵⁶⁸. Еще примечательнее соединение любовных и религиозных обязанностей. Тот факт, что Машо, будучи каноником собора в Реймсе, принадлежал к духовному сословию, не следует принимать слишком всерьез. Духовенство низшего ранга – а такого посвящения было вполне достаточно, чтобы стать каноником, – не обязано было давать обет безбрачия. Петрарка также был каноником. Избрание паломничества для встречи друг с другом тоже не содержит в себе ничего необычного. Паломничества были весьма в ходу для осуществления любовных приключений. При этом паломничество совершалось с полной серьезностью, «tr?s d?votement»⁵⁶⁹ [«весьма благочестиво»]. Ранее они встречаются во время мессы, и он сидит позади нее:

…Quant on dist: Agnus dei,

Foy que je doy ? Saint Crеpais,

Doucement me donna la pais.

Entre deux pilers du moustier,

Et j’en avoie bien mestier,

Car mes cuers amoureus estoit

Troubl?s, quant si tost se partoit⁵⁷⁰.

При Agnus Dei возглашенном

Она, клянусь святым Криспеном,

Дала мне мир в отъединенном

Столпами храмовом притворе,

Сей нежностью умерив горе

Души, что словно бы в неволе

Была, ее не видев боле.

Мир – это плакетка, которую передавали друг другу, и каждый целовал ее, вместо того чтобы в знак мира целоваться друг с другом⁵⁷¹. Здесь, разумеется, поэт хочет сказать, что Перонелла дала ему поцеловать себя в губы. Он ожидает ее в саду, читая молитвы по бревиарию⁵⁷². Начиная новену (девятидневное богослужение с чтением определенных молитв), он, входя в церковь, дает обет в каждый из девяти дней сочинять по стихотворению для своей любимой, что не мешает ему говорить о величайшем благочестии, с которым он молится⁵⁷³.

Не следует при этом думать о легкомысленности или фривольности; Гийом дё Машо – высокий и серьезный поэт. Здесь мы видим ту самую, для нас почти непостижимую, непосредственность, с которой в период, предшествующий Тридентскому собору⁵⁷⁴, религия вплеталась в повседневную жизнь. Речь об этом еще пойдет ниже.

Письма и описания этого исторического любовного происшествия проникнуты мягким, нежным, слегка болезненным настроением. Выражение чувств облекается в пространные, многоречивые резонерские рассуждения, аллегорические фантазии и сновидения. Есть нечто трогательное в проникновенности, с какою седовласый поэт описывает всё великолепие своего счастья и удивительные совершенства своей Toute-belle, не осознавая того, что она, в сущности, играет и его, и своим собственным сердцем.

Примерно к тому же времени, что и Voir-Dit Машо, относится и другое сочинение, которое в определенном отношении может считаться его двойником: Le livre du chevalier de la Tour Landry pour l’enseignement de ses filles⁵⁷⁵ [Книга шевалье дё ля Тур Ландри для воспитания дочерей его]. Это сочинение также не выводит нас за пределы аристократического круга, подобно роману Гийома дё Машо и Перонеллы д’Армантьер; но если последний разыгрывается в Шампани, в Париже и его окрестностях, то рыцарь дё ля Тур Ландри переносит нас в Анжу и Пуату. Здесь мы имеем дело не с престарелым влюбленным поэтом, но с вполне прозаическим отцом семейства, который предается воспоминаниям о годах своей молодости; это анекдоты и рассказы «pour mes filles aprandre ? roumancier» – мы сказали бы: чтоб научить их (дочерей) светским обычаям в делах любви. Обучение это ведется, однако, вовсе не романтично. Цель примеров и увещеваний, которые предусмотрительный шевалье обращает к своим дочерям, скорее состоит в том, чтобы предостеречь их от опасностей романтического флирта. Остерегайтесь речистых проныр, которые всегда тут как тут с «faulx regars longs et pensifs et petits soupirs et de merveilleuses contenances affect?es et ont plus de paroles ? main que autres gens»⁵⁷⁶ [«притворными, долгими и томными взглядами и чуть слышными вздохами, и ч?дными жеманными жестами и которые всегда имеют в запасе больше слов, нежели прочие»]. Не кажитесь слишком доступными. Юношей был он как-то взят своим отцом в некий замок, чтобы в связи с близящимся обручением познакомиться со своей будущею невестой. Девушка встретила его чрезвычайно приветливо. Желая разузнать, что она собой представляет, он болтает с нею о всякой всячине. Они заговаривают о пленниках, что предоставляет молодому рыцарю повод для изысканного комплимента: «Ma demoiselle, il vaudroit mieulx cheoir ? estre vostre prisonnier que ? tout plain d’autres, et pense que vostre prison ne seroir pas si dure comme celle des Angloys. – Si me respondit qu’elle avoyt vue nagaires cel qu’elle vouldroit bien qu’il feust son prisonnier. Et lors je luy demanday se elle luy feroit male prison, et elle me dit que nennil et qu’elle le tandroit ainsi chier comme son propre corps, et je lui dis que celui estoit bien eureux d’avoir si doulce et si noble prison. – Que vous dirai-je? Elle avoit assez de langaige et lui sambloit bien, selon ses parolles, qu’elle savoit assez, et si avoit l’ueil bien vif et legier» [«Мадемуазель, было бы много лучше попасть пленником в Ваши руки, нежели в чьи иные, и думаю, быть в плену у Вас не столь тяжко, как если бы меня взяли в плен англичане. – И она отвечала мне, что всего лишь недавно довелось ей увидеть того, кого пожелала бы она иметь своим пленником. И тогда спросил я, не сулит ли она ему жестокой темницы, и сказала она, вовсе нет, но что содержала бы она его столь же нежно, сколь и собственное свое тело, – на что я сказал, что поистине счастлив был бы очутиться в столь нежном и благородном узилище. – Ну что мне сказать Вам? Язычок у нее был весьма остер, и казалось, из ее же слов, что знала она немало, да и взгляд у нее был весьма живой и лукавый»]. Прощаясь, она попросила его, дважды или трижды повторив свою просьбу, приехать вскорости снова, словно она давно уже его знала. «Et quant nous fumes partis, mon seigneur de p?re me dist: „Que te samble de celle que tu as veue. Dy m’en ton avis“» [«И когда расстались мы, сеньор мой отец спросил меня: „Как показалась тебе та, которую ты только что видел? Скажи свое мнение“»]. Но ее слишком энергичное поощрение отбило у него всякую охоту к знакомству более близкому. «Mon seigneur, elle me samble belle et bonne, maiz je ne luy seray j? plus de pr?s que je suis, si vous plaist» [«Монсеньор, кажется мне, хороша она и красива, но не желал бы я быть с нею ближе, нежели есть, о чем и прошу Вас»]. Об обручении больше не было речи, и шевалье, видимо, нашел основания впоследствии не сожалеть об этом⁵⁷⁷. Подобные отрывки таких из самой жизни выхваченных воспоминаний, показывающих нам, как сочетались обычаи того времени с представлением об идеале, к сожалению, чрезвычайно редки в литературе этой эпохи. Если бы рыцарь дё ля Тур Ландри поведал нам еще о чем-нибудь из своей жизни! В основном же в его писаниях преобладают рассуждения общего характера. В первую очередь он думает об удачном замужестве для своих дочерей. Но замужество и любовь имеют между собой мало общего. Он приводит пространный d?bat между собой и своей женой о дозволенности любви, «le fait d’amer par amours» [«близости по любви»]. Он полагает, что в некоторых случаях девушка может любить без ущерба для своей чести, например «en esp?rance de mariage» [«в уповании брака»]. Жена ему возражает. Девушке лучше бы не влюбляться вовсе, даже в своего жениха. Ибо это препятствует истинному благочестию. «Car j’ay ouy dire ? plusieurs, qui avoient est? amoureuses en leur juenesce, que, quant elles estoient ? l’?glise, que la pens?e et la merencolie⁵⁷⁸ leur faisoit plus souvent penser ? ces estrois pensiers et deliz de leurs amours que ou (au) service de Dieu⁵⁷⁹, et est l’art d’amours de telle nature que quant l’en (on) est plus au devin office, c’est tant comme le prestre tient nostre seigneur sur l’autel, lors leur venoit plus de menus pensiers»⁵⁸⁰ [«Ибо слыхала я, многие, бывшие влюбленными в юности, говорили, что в церкви помыслы их и меранхолия заставляли помышлять много более о нежных мыслях и наслаждениях любви, нежели о божественной службе; и любовные искусы по природе своей таковы, что, когда служба до вершины доходит и даже когда священник на алтарь возлагает Господа, тем более ничтожные мысли овладевают ими»]. – Машо и Перонелла согласились бы с этими глубокими душевными наблюдениями. Но в прочем какое различие в подходе поэта – и рыцаря! И опять-таки снова: как сочетать с подобной строгостью то, что отец в назидание своим дочерям неустанно преподносит истории, скабрёзное содержание которых сделало бы их вполне уместными в Cent nouvelles nouvelles?

ГЛАВА X
Идиллический образ жизни

Именно то обстоятельство, что связь между прекрасными формами придворного идеала любви и реальностью помолвки и брака была столь незначительна, и приводило к тому, что элементы игры, светской беседы, литературной забавы во всём том, что имело отношение к утонченной любовной жизни, могли разворачиваться вполне беспрепятственно. Для идеала любви, прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях, касавшихся брака, в особенности брака аристократического. Этот идеал можно было переживать лишь в образах волшебной, одухотворенной игры. Турнир предлагал игру в романтическую любовь в ее героической форме. Пастораль облекала любовь в форму идиллии.

Рыцарский подход к жизни был слишком перегружен идеалами красоты, доблести и полезности. Когда в таком подходе – как, скажем, у Коммина – проявлялось трезвое чувство реальности, то вся эта славная рыцарственность воспринималась как совершенно ненужный, надуманный, помпезный спектакль, как смехотворный анахронизм: истинные мотивы, побуждавшие к действию и определявшие судьбы государства и общества, лежали вне этого. При том, что социальная необходимость рыцарского идеала чрезвычайно ослабла, с его претензией быть воплощением добродетелей, то есть с этической стороной, дело обстояло и того хуже. Для истинно духовного устремления это упоение благородством выглядело всего-навсего суетой и греховностью. Но даже и с чисто эстетической точки зрения этот идеал не удался: самоё красоту форм рыцарской жизни открыто и со всех сторон отвергали. Если положение рыцаря иной раз еще могло казаться заманчивым бюргеру, то сама аристократия обнаруживала явную усталость и неудовлетворенность. Жизнь как прекрасный придворный спектакль была пестрой, фальшивой, кричащей. Прочь от этой томительной и напыщенной искусственности – к простой жизни и покойной надежности!

Существовало два пути вне рыцарского идеала: действенная, активная жизнь вкупе с новым духом поиска и исследования – и отречение от мира. Но этот второй путь, как Y пифагорейцев⁵⁸¹, расщеплялся надвое; главная линия обозначала истинно духовную жизнь, тогда как второстепенная не предполагала отказа от мира и его наслаждений. Желание прекрасной жизни было столь велико, что и там, где признавали суетность и предосудительность существования, не выходящего за рамки двора и ристалищ, всё же усматривали возможность доступа к красотам земной жизни, к грезам еще более нежным и сладостным. Старинная иллюзия пастушеской жизни всё еще сияла обещанием естественного, простого счастья в том его блеске, который восходил ко временам Феокрита. Достижение наибольшей удовлетворенности казалось возможным безо всякой борьбы – в бегстве, подальше от наполненного ненавистью и завистью состязания в погоне за пустыми почестями и званиями, прочь от давящего груза богатства и роскоши, от войн с их опасностями и страхом.

Похвала простой жизни – тема, которую средневековая литература позаимствовала у античности. Эта тема не идентична пасторали: здесь мы имеем дело и с позитивным, и с негативным выражением одного и того же чувства. В пасторали воплощается позитивная противоположность придворной жизни; негативная же сторона – это бегство от света, похвала aurea mediocritas [золотой середине], отрицание аристократического жизненного идеала независимо от того, куда и как устремляются от него прочь: в ученые занятия, в покой одиночества или же к трудам рук своих. Однако оба эти мотива постепенно сливались в один. На тему ничтожности придворной жизни Иоанном Солсберийским и Вальтером Мапом уже в XII в. были написаны трактаты с одним и тем же названием De nugis curialium [О придворных безделках]. В XIV в. во Франции эта тема получила свое наиболее классическое выражение в стихотворном Le Dit de Franc Gontier⁵⁸² [Сказании о Франке Гонтье] Филиппа дё Витри, епископа Mo, поэта и музыканта, удостоившегося похвалы Петрарки. Здесь уже налицо полное слияние с пасторалью.

Soubz feuille vert, sur herbe delitable

Lez ru bruiant et prez clere fontaine

Trouvay fich?e une borde portable,

Ilес mengeoit Gontier o dame Helayne

Fromage frais, laict, burre fromaigee,

Craime, matton, pomme, nois, prune, poire,

Aulx et oignons, escaillongne froyee

Sur crouste bise, au gros sel, pour mieulx boire.

В тени дубрoв, под сению сплетенной,

Журчаща близ ручья, где ключ студен,

Я хижину узрел в листве зеленой, —

Гонтье там ел и госпожа Элен:

Сыр свежий, масло, сливки и творог,

Орехи, груши, яблоки, погуще

На серый хлеб крошили лук, чеснок,

Их посолив, дабы пилось полутче.

После трапезы они целуют друг друга «et bouche et nez, polie et bien barbue» [«и в нос, и в рот, нежнейший – и в усах»]; затем Гонтье отправляется в лес срубить дерево, а госпожа Элен берется за стирку.

J’oy Gontier en abatant son arbre

Dieu mercier de sa vie se?re:

«Ne s?ay – dit-il – que sont pilliers de marbre,

Pommeaux luisans, murs vestus de paincture;

Je n’ay paour de tra?son tissue

Soubz beau semblant, ne qu’empoisonn? soye

En vaisseau d’or. Je n’ay la teste nue

Devant thirant, ne genoil qui s’i ploye.

Verge d’ussier jamais ne me deboute,

Car jusques la ne m’esprent convoitise,

Ambicion, ne lescherie gloute.

Labour me paist en joieuse franchise;

Moult j’ame Helayne et elle moy sans faille,

Et c’est assez. De tombel n’avons cure».

Lors je dy: «Las! serf de court ne vault maille,

Mais Franc Gontier vault en or jame pure».

Слыхал я, как Гонтье, что древо сек,

Слал Господу хвалы за жизнь в покое:

«Что суть колонны мраморны, – он рек, —

Не знаю; ни роскошества, никое

Убранство не прельстят меня; наград

Я боле не ищу; и ни измена

В личине миловидности, ни яд

На злате не страшны. Не гну колена

Я пред тираном; бич не гонит вон

От врат богатства; не ищу я доли

В тщете и алчности. Блаженный сон

Вкушаю, радостно трудясь на воле.

Любя друг друга, жизнь толь хороша,

И не страшимся мы свой век скончати».

Скажу я: «Двор не стоит ни гроша,

Но Франк Гонтье – се адамант во злате».

Таково оставленное будущим поколениям классическое выражение идеала простой жизни, с ее независимостью и чувством уверенности, с радостями умеренности, здоровья, труда и естественной, ничем не обремененной супружеской любви.

Эсташ Дешан во множестве баллад воспевает бегство от двора и возносит похвалу простой жизни. Среди прочего у него есть очень близкое подражание Франку Гонтье:

En retournant d’une court souveraine

O? j’avoie longuement s?journ?,

En un bosquet, dessus une fontaine

Trouvay Robin le franc, enchapel?,

Chapeauls de flours avoit cilz afubl?

Dessus son chief, et Marion sa drue…⁵⁸³

Блистательный оставив некий двор,

При коем обретался я дотоле,

Вступивши в рощу, устремил я взор

К Робену, – у источника, на воле,

С цветами на челе, в красе и в холе,

Он со своей драгою Марион…⁵⁸⁴

Поэт расширяет тему, высмеивая времяпрепровождение воина, смеется над рыцарством. В сдержанно-серьезной манере сетует он на бедствия и жестокости войны; нет худшего удела, нежели удел воина: семь смертных грехов, творимых изо дня в день, алчное и пустое тщеславие – такова суть войны.

…Je vueil mener d’or en avant

Estat moien, c’est mon oppinion,

Guerre laissier et vivre en labourant:

Guerre mener n’est que dampnacion⁵⁸⁵.

…Войти хочу – я верен в том —

В сословье среднее, сменить занятье,

Войну оставив, жить своим трудом:

Войну вести – поистине проклятье.

Он проклинает и осыпает насмешками того, кто пожелал бы послать ему вызов, а то и позволяет себе, через свою даму, решительно отказаться от поединка, к которому именно из-за нее его принуждают⁵⁸⁶. Но большею частью тема его – aurea mediocritas как таковая.

…Je ne requier ? Dieu fors qu’il me doint

En ce monde lui servir et loer,

Vivre pour moy, cote entiere ou pourpoint,

Aucun cheval pour mon labour porter,

Et que je puisse mon estat gouverner

Moiennement, en gr?ce, sanz envie,

Sanz trop avoir et sanz pain demander,

Car au jour d’ui est la plus seure vie⁵⁸⁷.

…Из всех даров мне нужно в мире сем

Служить лишь Господу, его восславить,

Из платья что, жить для себя, затем

Коня, дабы работы в поле справить,

Да чтоб дела свои я мог управить

Без зависти, во благе, бестревожно.

От подаяний и богатств избавить

Себя – житье такое лишь надежно.

Погоня за славой и жажда наживы не приносят ничего, кроме несчастий; бедняк же доволен и счастлив, он живет долго и в полном спокойствии:

…Un ouvrier et uns povres chartons

Va mauvestuz, deschirez et deschaulx,

Mais en ouvrant prant en gr? ses travaulx

Et liement fait con euvre fenir.

Par nuit dort bien; pour ce uns telz cueurs loiaulx

Voit quatre roys et leur r?gne fenir⁵⁸⁸.

…Батрак ли жалкий, возчик ли убогий

Бредет в отрепье, тело заголя, —

Но, потрудясь и трапезу деля,

Он радостен, узрев трудов скончанье.

Он сердцем прост и вот зрит короля

Четверта уж – и царствий их скончанье.

Мысль, что простой труженик переживет четырех королей, до того понравилась самому поэту, что он возвращается к ней снова и снова⁵⁸⁹.

Издатель поэзии Дешана Гастон Рейно полагает, что все стихотворения с такого рода мотивами⁵⁹⁰ – в большинстве они находятся среди лучших стихов поэта – следует отнести к его последним годам, когда он, отрешенный от своей должности, покинутый и разочарованный, должен был сполна осознать суетность придворной жизни⁵⁹¹. Возможно, это было раскаяние. Или скорее – реакция, проявление усталости? Представляется, однако, что сама аристократия, живя среди неуемных страстей и излишеств, требовала подобной продукции от своего придворного поэта; она наслаждалась ею, а он иной раз проституировал свой талант, потакая наиболее грубым желаниям знати с ее забавами и утехами.

Круг, около 1400 г. культивировавший тему развенчания придворной жизни, – это ранние французские гуманисты, тесно связанные с партией реформ эпохи Великих Соборов⁵⁹². Пьер д’Айи, крупнейший богослов и церковный деятель, в стихотворном добавлении к Франку Гонтье рисует образ тирана, который влачит рабское существование в постоянном страхе⁵⁹³. Духовные собратья Пьера д’Айи – Никола дё Клеманж⁵⁹⁴ или его корреспондент Жан дё Монтрёй⁵⁹⁵ – пользуются для этого обновленной латинской эпистолярной манерой. К их кругу принадлежал миланец Амброзиус де Милиис, секретарь герцога Орлеанского, написавший Гонтье Колю литературное послание, в котором некий придворный предостерегает своего друга от занятия должности при дворе⁵⁹⁶. Это послание, пребывавшее в забвении, то ли было переведено Аленом Шартье, то ли, уже переведенное под названием Le Curial [Придворный], появилось под именем этого прославленного придворного поэта⁵⁹⁷. Затем оно вновь было переведено на латинский язык гуманистом Робером Гагеном⁵⁹⁸.

В форме аллегорического стихотворения, по манере близкого Роману о розе, к этой же теме обращается некий Шарль дё Рошфор. Его L’abuz? en court [Прельщенного придворного] приписывали королю Рене⁵⁹⁹. Жан Мешино следует всем своим предшественникам:

La cour est une mer, dont sourt

Vagues d’orgueil, d’envie orages…

Ire esmeut d?bats et outrages,

Qui les nefs jettent souvent bas;

Traison y fait son personnage.

Nage aultre part pour tes ?bats⁶⁰⁰.

Двор – море бурно, что гордыни

И зависти валы вздымает…

Гнев распри сеет, оскорбляет,

Суля пучину или мель;

Предательство там выступает.

Ища забав – плыви отсель.

Еще и в XVI в. эта старая тема не утратила своей привлекательности⁶⁰¹.

Безопасность, покой, независимость – вот те достойные вещи, ради которых возникает желание покинуть двор и вести простую жизнь в трудах и умеренности, среди природы. Это, так сказать, негативная сторона идеала. Позитивная же сторона – не столько радость труда и простая жизнь сами по себе, сколько удовольствие, которое дает естественная любовь.

Пастораль по своей сути означает нечто большее, чем литературный жанр. Здесь дело не только в описании пастушеской жизни с ее простыми и естественными радостями, но и в следовании образцу. Это – Imitatio⁶⁰². И ошибочно полагать, что в пастушеской жизни воплощалась безмятежная естественность любви. Это было желанное бегство, но не в действительность, а в мечту. Буколический идеал вновь должен был послужить спасительным средством освобождения души от стискивающих оков догматической и формализующей любви. Люди жаждали разорвать узы, наложенные на них понятиями рыцарской верности и рыцарского служения, освободиться от пестрой системы вычурных аллегорий. Но также – и от грубости, корыстолюбия и порождаемой обществом атмосферы греховности, омрачающей проявления любви. Довольствующаяся непринужденным уютом, простая любовь среди невинных естественных радостей – таким казался удел Робена и Марион, Гонтье и Элен. Они были счастливы и достойны зависти. Презренный деревенщина становится идеалом.

Позднее Средневековье, однако, до такой степени пронизано аристократизмом и настолько безоружно против прекрасных иллюзий, что страстный порыв к жизни среди природы еще не может привести к сколько-нибудь прочному реализму; проявление его по-прежнему не выходит за рамки искусного приукрашивания придворных обычаев. Когда аристократы XV в. разыгрывают роли пастухов и пастушек, в этом содержится еще очень мало действительного почитания природы, восхищения простотой и трудом. Когда Мария-Антуанетта тремя столетиями позже доит коров и сбивает масло у себя в Трианоне, идеал этот уже наполнен серьезностью физиократов⁶⁰³: природа и труд уже сделались двумя великими спящими божествами эпохи. Но пока что аристократическая культура видит в этом только игру. Когда около 1870 г. русская интеллигентная молодежь уходит в народ, чтобы жить как крестьяне среди крестьян, идеал становится горькой серьезностью. Но и тогда попытка его осуществления оказывается иллюзией.

Известен один поэтический жанр, представляющий собой переход от собственно пасторали к действительности, а именно пастурель, небольшое стихотворение, воспевающее легкое приключение рыцаря с деревенской девушкой. Прямая эротика нашла здесь свежую, элегантную форму, возвышавшую ее над обыденностью и при этом сохранявшую всё очарование естественности: для сравнения можно было бы привести некоторые места из Ги дё Мопассана.

Но подлинно пасторальным является только то ощущение, когда и сам влюбленный тоже воображает себя пастухом. Тогда исчезает всякое соприкосновение с действительностью. Придворные представления о любви во всех своих элементах просто-напросто транспонируются в буколические; солнечная страна грез набрасывает на желание флер из игры на свирели и птичьего щебета. Это радостное звучание; горести любви: томление, жалобы, страдание покинутого влюбленного – разрешаются в сладостных нотах. В пасторали эротика всё время вновь вступает с соприкосновение с неотъемлемым от нее естественным наслаждением. Так чувство природы находит в пасторали свое литературное выражение. Поначалу описание красот природы еще отсутствует; говорится о непосредственном наслаждении солнцем, летним теплом, тенью, свежей водою, цветами и птицами. Наблюдения и описания природы пребывают на втором плане, основным намерением остается мечта о любви. В качестве своих побочных продуктов пастушеская поэзия передает всевозможные очаровательные отголоски реальности. Этот жанр открывается изображением сельской жизни в стихотворении Le dit de la pastoure [Сказание о паст?шке] Кристины Пизанской.

Принятое некогда при дворе за идеал, пастушеское постепенно превращается в маску. Всё готово обратиться в пастушеское травести. В воображении – сферы пасторальной и рыцарской романтики смешиваются. Участники турнира облачаются в пастушеские одежды. Король Рене устраивает свой Pas d’armes de la berg?re [Поединок пастушки].

Современники, похоже, видели в таком представлении и впрямь нечто подлинное; пастушеской жизни короля Рене Шателлен отводит место среди прочих merveilles du monde [чудес света]:

J’ay un roi de C?cille

Vu devenir berger

Et sa femme gentille

De ce mesme mestier,

Portant la panneti?re,

La houlette et chappeau,

Logeans sur la bruy?re

Aupr?s de leur trouppeau⁶⁰⁴.

Сицилии король

С супругою не раз,

В зеленую юдоль

Пришед, овечек пас.

Лишь посох да еда

В суме – ему и ей,

Приволье – и стада

Средь вереска полей.

Иной раз пастораль может послужить поэтической формой злейшей политической сатиры. Здесь нет творения более необычного, чем большое буколическое стихотворение Le Pastoralet⁶⁰⁵ [Пасторалет]. Один из приверженцев партии бургиньонов облекает в сей прелестный наряд убийство Людовика Орлеанского, стремясь оправдать злодеяние Иоанна Бесстрашного и излить ненависть бургундской партии к Орлеанскому дому. Пастушок Леоне – это Иоанн, пастушок Тристифер – Людовик, и всё в целом выглядит как причудливый танцевальный спектакль, разыгрываемый среди трав и цветов; даже битва при Азенкуре оборачивается здесь костюмированной пасторалью⁶⁰⁶.

На придворных празднествах в пасторальном элементе никогда не ощущается недостатка. Он великолепно подходит для маскарадов, которые как entremets придавали блеск праздничным пиршествам; помимо этого, он оказывается особенно удобным для политической аллегории. Изображение князя в виде пастуха, а подданных в виде стада приходило и с другой стороны: отцы Церкви учили, что истоки государства лежали в пастушестве. Библейские патриархи были пастухами; праведная власть – светская так же, как и духовная, – это власть не господина, а пастыря.

Seigneur, tu es de Dieu bergier;

Gardes ses bestes loyaument,

Mets les en champ ou en vergier,

Mais ne les perds aucunement,

Pour ta peine auras bon paiement

En bien le gardant, et se non,

A male heure re?us ce nom⁶⁰⁷.

Господь призвал тебя, сеньор,

Пасти овечек со стараньем,

В полях, в садах, по склонам гор,

Храня с заботой их и тщаньем;

Труд обернется воздаяньем,

Коль сохранишь их, если ж нет —

За титул сей ты дашь ответ.

В этих строках из стихотворения Жана Мешино Lunettes des princes [Очки князей] и речи нет о собственно пасторальном представлении. Но как только дело касается зрелища, всё сливается воедино. Entremets на свадебных торжествах в Брюгге в 1468 г. славит царственных дам былых времен как «nobles bergieres qui par cy devant ont est? pastoures et gardes des brebis de parde?a»⁶⁰⁸ [«благородных пастушек, которые присматривали и заботились некогда о тамошних (то есть нидерландских) овечках»]. Театральное представление в Валансьене в 1493 г. по случаю возвращения Маргариты Австрийской из Франции являло картину возрождения страны после опустошения – «le tout en bergerie»⁶⁰⁹ [«и всё это по-пастушески»]. Нам всем знакома политическая пастораль в Leeuwendalers⁶¹⁰. Представление о князе как о пастухе запечатлел и Wilhelmus⁶¹¹:

…Oirlof mijn arme schapen

Die sijt in grooter noot,

Uw herder sal niet slapen,

Al sijt gij nu verstroyt.

…В беде овечки сущи,

Избегнете невзгод,

Вас ждут родные кущи,

Ваш пастырь не заснет.

Пасторальные представления проникают даже в реальные войны. Бомбарды Карла Смелого в битве при Грансоне зовутся le berger et la bergi?re [пастух и пастушка]. Когда французы в насмешку над фламандцами называют их пастухами, непригодными для ратного дела, Филипп ван Равестейн вместе в двадцатью четырьмя приближенными отправляется на поле битвы в пастушеском платье, с пастушескими кузовками и посохами⁶¹².

В рождественских мистериях в сцены поклонения пастухов сами собой вливаются пасторальные мотивы, однако из-за святости предмета туда не проникают любовные нотки и пастухов не сопровождают пастушки⁶¹³.

Так же как верная рыцарская любовь, противопоставленная воззрениям Романа о розе, давала материал для изящных литературных споров, пастушеский идеал, в свою очередь, вызывал разногласия. И здесь фальшь чересчур уж бросалась в глаза и вызывала насмешки. Как мало отвечала гиперболически притворная, расточительно-пестрая жизнь позднесредневековой аристократии идеалу простоты, свободы и верной беззаботной любви на лоне природы! Разработанная Филиппом дё Витри тема Франка Гонтье, образчика простоты золотого века, бесконечно варьировалась. Всяк объявлял, что изголодался по трапезе Франка Гонтье, на траве, под сенью листвы, вместе с госпожою Элен; по его еде: сыру, маслу, сливкам, яблокам, луку и ржаному хлебу; по его радостному труду дровосека; по его чувству свободы и беззаботности.

Mon pain est bon; ne faut que nulz me veste;

L’eaue est saine qu’? boire sui enclin,

Je ne doubte ne tirant ne venin⁶¹⁴.

Мне мил мой хлеб; прислуги мне не надо;

Глоток воды поистине мне свят,

Мне не грозит тиран, не страшен яд.

Бывало, что порой выходили из этой роли. Тот же Эсташ Дешан, который снова и снова воспевал жизнь Робена и Марион и пел хвалу природной простоте и трудовой жизни, сетует, что при дворе танцуют под звуки волынки, «cet instrument des hommes bestiaulx»⁶¹⁵ [«сего орудья скотьих мужиков»]. Потребовались, однако, гораздо более глубокая проницательность и острый скептицизм Франсуа Вийона, чтобы увидеть неправдоподобность всей этой жизни, поданной в виде прекрасной грезы. Какая безжалостная издевка звучит в его балладе Les contrediz Franc Gontier [Возражения Франку Гонтье]! Вийон цинично противопоставляет беззаботности этого идеального поселянина, жующего луковицы, «qui causent fort alaine» [«от коих пахнет изо рта»], и его любви среди роз – досуг жирного каноника, наслаждающегося беззаботностью и любовью у очага, в прекрасной комнате, убранной коврами, с добрым вином и мягкой постелью. Черный хлеб и вода Франка Гонтье? «Tous les oyseaulx d’ici en Babiloine» [«Пичуги все отсель до Вавилона»] не склонили бы Вийона провести хотя бы одно утро такою ценой⁶¹⁶.

Прекрасная мечта о рыцарском мужестве и все другие формы, где любовные отношения стремились превратиться в культуру, должны были быть отвергнуты как неистинные и фальшивые. Ни восторженный идеал благородной и чистой рыцарской верности, ни безжалостно-утонченное сладострастие Романа о розе, ни нежная, уютная фантазия пасторали не могли устоять перед натиском самой жизни. Этот натиск ощущался повсюду. С позиций духовной жизни провозглашается проклятие всему, что есть любовь, понимаемая не иначе как грех, коим развращается мир. Заглядывая в сияющую чашу Романа о розе, на дне ее моралист видит горький осадок. «Откуда, – восклицает Жерсон, – незаконнорождённые, откуда детоубийства, изгнания плода, ненависть, отравляющая взаимную жизнь супругов?»⁶¹⁷

Со стороны женщин слышится еще одно обвинение. Все эти общепринятые формы выражения любви – дело мужчин. Даже там, где любовь облекается в идеализированные формы, вся эротическая культура остается исключительно сферой эгоизма мужчин. Что это за постоянно повторяющиеся обидные высказывания по поводу брака и женских слабостей – непостоянства и легкомысленности, как не защитный покров мужского себялюбия? На все эти упреки я отвечу только одно, говорит Кристина Пизанская: не женщинами писаны были все эти книги⁶¹⁸.

Действительно, ни в эротической литературе, ни в благочестивых книгах Средневековья не отыскать сколько-нибудь заметных следов подлинного участия к женщине, к ее слабости и тем горестям и опасностям, которые сулит ей любовь. Сострадание формализовалось в фиктивный рыцарский идеал освобождения девы, который, собственно говоря, выражался лишь в чувственной прелести и удовлетворении мужского тщеславия. После того как автор Quinze joyes de mariage [Пятнадцати радостей брака] подытожил в своей лениво-изящной сатире все женские слабости, он предлагает описать также несправедливости, выпадающие и на долю женщин⁶¹⁹; этого он, однако, не делает. Чтобы увидеть, как бывали выражены настроения нежности, женственности, следует обратиться к самой Кристине Пизанской. Вот начало одного из ее стихотворений:

Doulce chose est que mariage,

Je le puis bien par moy prouver…⁶²⁰

Супружество таит услады,

От них вкусила я сама…

Но как слабо противостоит голос единственной женщины хору издевок, где пошлости и распущенности подпевает нравоучительность. Ибо лишь весьма малое расстояние отделяет свойственное проповеди презрение к женщине – от грубого отрицания идеальной любви со стороны прозаичной чувственности и глубокомыслия застольных острот.

Любовь как прекрасная игра, как форма жизненных отношений всё еще разыгрывается в рыцарском стиле, в жанре пасторали и в художественной манере аллегорий, навеянных розой; и хотя повсеместно ширится отрицание всех этих условностей, привычные формы сохраняют свою жизненную и культурную ценность еще долгое время за пределами Средневековья. Ибо форм, в которые волей-неволей вынужден облекаться идеал любви, лишь несколько на все времена.

ГЛАВА XI
Образ смерти

Ни одна эпоха не навязывала всем мысль о смерти с такой настойчивостью, как XV столетие⁶²¹. Жизнь пронизана непрекращающемся звучанием призыва: memento mori. Дионисий Картузианец в Жизненном наставлении дворянину поучает: «Когда же он отходит ко сну, то пусть помыслит о том, что, как нынче укладывается он на свое ложе, тело его вскорости уложено будет другими в могилу»⁶²². Конечно, и ранее вера постоянно заставляла всерьез задумываться о смерти, однако благочестивые трактаты раннего Средневековья затрагивали только тех, кто полностью порвал с миром. Лишь тогда, когда с появлением нищенствующих монашеских орденов проповедь стала широко распространяться среди народа, подобные предостережения слились в некий устрашающий хор, звучание которого неистовой фугой разносилось повсюду. К концу Средневековья слово проповедников было дополнено новым видом изобразительного искусства. Во все слои общества начала проникать гравюра на дереве. Эти два массовых средства воздействия: проповедь и гравюра – могли передавать идею смерти лишь с помощью простых, непосредственных жизненных образов, резко и ярко. Размышления о смерти, которым предавалась монастырская братия прежних времен, сгустились в чрезвычайно упрощенный, близкий простонародью, лапидарный образ смерти, который в слове и изображении преподносился толпе. Этот образ смерти был в состоянии заимствовать из обширного комплекса идей, окружавших понятия кончины и гибели, собственно, лишь один элемент: понятие преходящего. Можно видеть, что позднее Средневековье не могло воспринимать смерть ни в каком ином аспекте, кроме как в аспекте бренности всего земного.

Три темы соединялись в мелодию неумолчной жалобы о конце всего земного великолепия. Во-первых, где все те, кто ранее наполнял мир этим великолепием? Далее, мотив повергающей в трепет картины тления всего того, что было некогда людской красотою. И наконец, мотив Пляски смерти, вовлекающей в свой хоровод людей всех возрастов и занятий.

По сравнению со вторым и третьим мотивами, с их щемящим ужасом, первый мотив былого великолепия был всего лишь легким элегическим вздохом. Мотив этот был весьма стар и хорошо знаком и христианскому, и исламскому миру. Он возникает уже в язычестве древних греков, он знаком отцам Церкви, мы находим его у Хафиза, к нему обращается Байрон⁶²³. В период позднего Средневековья к нему испытывают особенное пристрастие. Так, он звучит в тяжелых рифмованных гекзаметрах монаха аббатства Клюни Бернарда Морланского, относящихся примерно к 1140 г.:

Est ubi gloria nunc Babylonia? nunc ubi dirus

Nabugodonosor, et Darii vigor, illeque Cyrus?

Qualiter orbita viribus incita praeterierunt,

Fama relinquitur, illaque figitur, hi putruerunt.

Nunc ubi curia, pompaque Julia? Caesar abisti!

Te truculentior, orbe potentior ipse fuisti.

…………………………………………………

Nunc ubi Marius atque Fabricius inscius auri?

Mors ubi nobilis et memorabilis actio Pauli?

Diva philippica vox ubi coelica nunc Ciceronis?

Pax ubi civibus atque rebellibus ira Catonis?

Nunc ubi Regulus? aut ubi Romulus, aut ubi Remus?

Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus⁶²⁴.

Где Вавилонское царство вселенское, где сильных мира

Многоотличие, где днесь величие Дария, Кира?

Камень покатится, слава истратится: не уцелели

Витязи взбранные; роком избранные – ныне истлели.

Где ныне курия, шествия Юлия? Светоч сената,

Цезарь прославленный – всеми оставленный, пал без возврата.

………………………………………………………………..

Где ныне Мария, также Фабриция непозлащенна

Славны деяния? Павла Эмилия смерть где блаженна?

Где обличающий, к небу взывающий глас Цицерона?

Граждан сбирающий, бунт поборающий гнев где Катона?

Где доблесть Регула? Рема иль Ромула? Что с ними сталось?

Роза – не прежняя: имя порожнее нам лишь осталось⁶²⁵.

Этот же мотив звучит вновь – на сей раз не столь явно в школьной манере – в стихах, которые, при более короткой строке, сохраняют отголосок того же рифмованного гекзаметра: в следующем образчике францисканской поэзии XIII столетия. Якопоне да Тоди, joculator Domini⁶²⁶, был, по всей вероятности, автором строф под названием Сиr mundus militat sub vana gloria [Чт? мир воюет для славы несбыточной?], которые содержали такие строки:

Dic ubi Salomon, olim tam nobilis

Vel Sampson ubi est, dux invincibilis,

Et pulcher Absalon, vultu mirabilis?

Aut dulcis Jonathas, multum amabilis?

Quo Caesar abiit, celsus imperio?

Quo Dives splendidus totus in prandio?

Dic ubi Tullius, clarus eloquio,

Vel Aristoteles, summus ingenio?⁶²⁷

Где Соломон, муж толикого знания,

Не претерпевый Самсон поражения,

Авессалом, с ликом дивна сияния,

Ионафан, полон дружеска рвения?

Цезарь где, рати врагов побивающий?

Поутру где тот вельможа пирующий?

Туллий где, царственным словом блистающий?

Истины где Аристотель взыскующий?⁶²⁸

Дешан многократно обыгрывает в стихах ту же самую тему; Жерсон избирает ее для своей проповеди; Дионисий Картузианец касается ее в трактате De quatuor hominum novissimis [Четыре последняя человеков]⁶²⁹; Шателлен вплетает ее в пространную поэму Le Miroir de Mort [Зерцало Смерти], – не упоминая о прочих⁶³⁰. Вийон способен придать ей новый акцент – нежной печали: в Ballade des dames du temps jadis [Балладе о дамах былых времен] с рефреном:

Mais o? sont les neiges d’antan?⁶³¹

Но где же снег ушедших дней?

А затем он брызжет иронией в Балладе о сеньорах, где среди королей, пап, князей его времени ему приходит на ум:

H?las! et le bon roy d’Espaigne

Duquel je ne s?ay pas le nom?⁶³²

Увы! Гишпанский тот король,

Чье имя знать не довелось?

Такого никогда бы себе не позволил ловкий придворный Оливье дё ля Марш, который в написанных на упомянутую тему стихах Le Parement et triumphe des dames [Краса и торжество дам] оплакивает всех сиятельных дам, скончавшихся на его веку.

Что же остается от всей этой людской красоты, от всего этого великолепия? Только воспоминание, только имя. Но горечи этой мысли далеко не достаточно, чтобы удовлетворить потребность в переживании острого страха смерти. И вот эпоха ставит перед собою зеркало зримого ужаса, прямо на глазах свершающегося исчезновения: истлевания плоти.

Духовный взор человека Средневековья, отвергавшего всё земное, давно уже охотно задерживался на мрачной картине копошащихся червей и жалкого праха. В религиозных трактатах о презрении к миру богословы уже возглашали неотвратимость леденящих ужасов разложения. Но разработка таких представлений в деталях приходит позже. Лишь к концу XIV столетия изобразительное искусство овладевает этой тематикой⁶³³; требовалась определенная степень реалистической выразительности для того, чтобы действенно запечатлеть ее в скульптуре и живописи, и к 1400 г. это было достигнуто. Тема тщеты и смерти переходит к этому времени из чисто богословской литературы – в литературу, предназначенную для народа. Чуть ли не до конца XVI в. на надгробиях можно видеть разнообразно варьируемые отвратительные изображения обнаженных тел, охваченных тлением или иссохших и сморщенных, с вывернутыми в судорожной агонии конечностями и зияющим ртом, с разверстыми внутренностями, где кишат черви. И к этим ужасам умственный взор возвращается снова и снова. Не странно ли, что он так и не осмелился сделать ни шагу дальше, чтобы увидеть, что само тление также исчезает и прах становится почвой, цветами и травами?

Можно ли счесть эту мысль, которая так прониклась отвращением к земной стороне смерти, действительно благочестивой? Или это реакции обостренной чувственности, которая только так может очнуться от опьяняющей тяги к жизни? Не есть ли это страх перед жизнью, столь сильно пронизывающий эту эпоху, настроение разочарования и отчаяния, которое – хотя и стремится принудить к сдаче того, кто боролся и одержал победу, – всё еще неразрывно связано с земными страстями? Все эти оттенки чувств нераздельны в подобном выражении идеи смерти.

Жизнебоязнь есть отречение от красоты и от счастья из-за того, что с ними связаны боль и страдание. Есть поразительное сходство между древнеиндийским, в особенности буддийским, и христиански-средневековым выражением этого чувства. Там тоже неизменное отвращение к старости, болезням, смерти, там тоже густо наложенные краски тления. Христианский монах, со своей стороны, полагал, что высказался исключительно метко, указав на то, что телесная красота всего лишь поверхностна. «Телесная красота заключается всего-навсего в коже. Ибо, если бы мы увидели то, что под нею, – подобно тому как беотийская рысь, как о том говорили, способна была видеть человека насквозь, – уже от одного взгляда на женщину нас бы тошнило. Привлекательность ее составляется из слизи и крови, из влаги и жёлчи. Попробуйте только помыслить о том, что находится у нее в глубине ноздрей, в гортани и чреве: одни нечистоты. И как не станем мы касаться руками слизи и экскрементов, то неужто может возникнуть у нас желание заключить в объятия сие вместилище нечистот и отбросов?»⁶³⁴

Унылый рефрен презрения к миру давно уже звучал во многих сочинениях на богословские темы, и прежде всего это относится к трактату Иннокентия III De contemptu mundi [О презрении к миру], который, видимо, только к концу Средневековья получил свое наибольшее распространение. Поистине удивительно, что этот столь влиятельный и удачливый государственный муж, который занимал престол св. Петра, человек, вникавший в столь многие дела и заботы, в свои юные годы был автором произведения, которое дышит таким жизнененавистничеством. «Concipit mulier cum immunditia et fetore, parit cum tristitia et dolore, nutrit cum angustia et labore, custodit cum instantia et timorе»⁶³⁵. «Зачинает женщина в нечистоте и зловонии, рожает в горестях и страданиях, вскармливает с тяготами и тревогой, воспитывает с заботой и страхом». Неужто радости материнства тогда вовсе ничего не стоили? – «Quis unquam vel unicam diem totam duxit in sua delectatione jucundam… quem denique visus vel auditus vel aliquis ictus non offenderit?»⁶³⁶ «Провел ли кто-либо хоть один-единственный день приятно и в полнейшем блаженстве… не будучи оскорблен тем, что он увидел, услышал и претерпел?» Что это: христианская мудрость или хныканье избалованного ребенка?

Нет сомнения, что во всём этом наличествует дух грубого материализма, который не может смириться с мыслью о кончине чего-то прекрасного, без того чтобы не усомниться в красоте самой по себе. И обратим внимание, каким образом высказывается сожаление (прежде всего – в литературе, в меньшей степени – в изобразительном искусстве) именно о женской красоте. Едва ли здесь есть граница между религиозным призывом поразмыслить о смерти, о бренности всего земного – и сокрушением состарившейся куртизанки об увядании тела, которое она более не может никому предложить.

Вот пример, где назидательное увещевание всё еще занимает главное место. В целестинском монастыре в Авиньоне существовала до Революции⁶³⁷ настенная роспись, по преданию, выполненная искусной рукой короля Рене. Там было изображено во весь рост прямостоящее тело женщины с изящной прической, закутанное в саван и кишащее червями. Начало помещенного под росписью текста гласило:

Une fois sur toute femme belle

Mais par la mort suis devenue telle.

Ma chair estoit tr?s belle, fraische et tendre,

Or est-elle toute tourn?e en cendre.

Mon corps estoit tr?s plaisant et tr?s gent,

Je me souloye souvent vestir de soye,

Or en droict fault que toute nue je soye.

Fourr?e estois de gris et de menu vair,

En grand palais me logeois ? mon vueil,

Or suis logi?e en ce petit cercueil.

Ma chambre estoit de beaux tapis orn?e,

Or est d’aragnes ma fosse environn?e⁶³⁸.

Я ровни в женах николи не знала,

По смерти же вот каковою стала.

Куда свежо и дивно было тело,

Куда прекрасно – ныне же истлело.

В шелка рядиться тонкие любила,

Была прелестна, весела, нежна,

Теперь по праву я обнажена.

В богатых обреталася мехах,

В чертогах светлых некогда живуща,

Отныне же во мрачном гробе суща.

В покоях златотканы где картины?

Увы мне, в склепе я средь паутины.

О том, что все эти стенания производили должный эффект, свидетельствует возникшая позднее легенда: сам-де король, искусный в художествах, страстный почитатель красоты и радости жизни, изобразил здесь бывшую свою возлюбленную, увиденную им в склепе через три дня после того, как она была похоронена.

Это настроение несколько меняется, приближаясь к чисто мирским ощущениям, когда предостережения о преходящем характере всего живого демонстрируются не на отвратительном трупе, но еще живущим указывают на их собственные тела, пока что полные красоты, вскоре же – прах, который будут поедать могильные черви. Оливье дё ля Марш заключает свое назидательно-аллегорическое стихотворение о женских нарядах, Le Parement et triumphe des dames [Краса и торжество дам], Смертью, с зеркалом, в коем отражаются краса и тщеславие:

Ces doulx regards, ces yeulx faiz pour plaisance,

Pensez y bien, ils perdront leur clart?,

Nez et sourcilz, la bouche d’?loquence

Se pourriront…⁶³⁹

Взор сладостный, очей сих красота,

Помыслите ж! сиянье их прейдет,

Нос, брови да приветливы уста

Истлеют…

Что ж, еще одно истовое memento mori. Мало-помалу, однако, оно переходит в брюзгливую, чисто мирскую, исполненную себялюбия жалобу на изъяны, присущие старости:

Se vous vivez le droit cours de nature

Dont LX ans, est pour ung bien grant nombre,

Vostre beault? changera en laydure,

Vostre sant? en maladie obscure,

Et ne ferez en ce monde que encombre.

Se fille avez, vous luy serez ung umbre,

Celle sera requise et demand?e,

Et de chascun la m?re habandonn?e⁶⁴⁰.

Природе ваше бытие подвластно,

Лет шестьдесят, не боле, вам назначит,

Лице померкнет, бывшее прекрасно,

Бежать недугов станете напрасно,

В помеху просто вас переиначит.

Своей же дщери – тенью обозначит;

Весь свет к стопам юницы припадет —

До матери же вовсе дела нет.

Всякий благочестивый, назидательный смысл вовсе исчезает в вийоновских балладах, где «la belle Heaulmi?re» [«прекрасная Оружейница»], некогда прославленная парижская куртизанка, сравнивает прежнюю неотразимую прелесть с горестным увяданием своего дряхлого тела.

Qu’est devenu ce front poly,

Ces cheveulx blons, sourcils voultiz,

Grant entroeil, le regart joly,

Dont prenoie les plus soubtilz;

Ce beau nez droit, grant ne petiz,

Ces petites joinctes oreilles,

Menton fourchu, cler vis traictiz

Et ces belles l?vres vermeilles?

…………………………………..

Le front rid?, les cheveux gris,

Les sourcilz cheuz, les yeuls estains…⁶⁴¹

Что сталось с гладким сим челом?

Где волос, что над ним златился?

Охватный взгляд, бровей излом,

К которым всякий толь стремился?

Тот локон, что над ушком вился,

И нос прямой, лица овал

И подбородок, что двоился

От ямочки, и ротик ал?

…………………………………..

Чело изрыто, волос сед,

В плешинах брови, очи тусклы…

Яростному отвращению к разлагающейся земной плоти противостоит глубокое почитание нетленных останков святых, вроде мощей св. Розы из Витербо. Драгоценнейшее величие Девы Марии видели еще и в том, что телесное вознесение избавило ее от земного тления⁶⁴². Всё, что за этим стоит, в основе своей есть дух материализма, который приводил к невозможности избавиться от мыслей о теле. Этот же дух проявляется и в особой заботе, с которой в иных случаях обращались с телами умерших. Существовал обычай подмалевывать черты лица знатных покойников, чтобы до погребения не проступали заметные признаки разложения⁶⁴³. Тело проповедника еретической секты тюрлюпенов⁶⁴⁴, умершего в парижской тюрьме накануне вынесения приговора, четырнадцать дней держали в чане с известью, дабы затем предать его пламени вместе со сжигаемой заживо еретичкой⁶⁴⁵. Согласно существовавшему повсеместно обычаю, тела знатных лиц, скончавшихся вдали от отечества, расчленяли и вываривали до тех пор, пока плоть не отделялась от костей, после чего последние очищали и отправляли в ларце на родину для торжественного погребения, внутренности же и декокт хоронили на месте. В XII и в XIII вв. обычай этот довольно распространен: так поступают с телами некоторых королей и епископов⁶⁴⁶. В 1299, а затем вновь в 1300 г. это строжайше запрещает Папа Бонифаций VIII как «detestandae feritatis abusus, quem ex quodam more horribili nonnulli fideles improvide prosequuntur» [«отвратительное злоупотребление, коему всё еще неразумно следуют иные верующие, полагаясь на некий ужасный обычай»]. Тем не менее уже в XIV в. время от времени запрет этот снимается; в XV в. этот обычай всё еще в чести у англичан во Франции. С телами Эдуарда Йоркского и Майкла дё ля Поля, графа Саффолка, наиболее знатных англичан, павших в битве при Азенкуре, поступили подобным образом⁶⁴⁷. Так же обошлись с телами Генриха V, Уильяма Гласдейла, утонувшего при освобождении Орлеана Жанной д’Арк, и племянника сэра Джона Фастолфа, павшего в 1435 г. при осаде Сен-Дени⁶⁴⁸.

Смерть как персонаж была запечатлена на протяжении веков в пластических искусствах и литературе в нескольких вариантах: в виде апокалипсического всадника, проносившегося над грудой разбросанных по земле тел; в виде низвергающейся с высот эринии с крылами летучей мыши, как это изображено в Campo Santo⁶⁴⁹ в Пизе; в виде скелета с косой или луком и стрелами – пешего, восседающего на запряженных волами дрогах или передвигающегося верхом на быке или на корове⁶⁵⁰. Но для создания персонифицированного образа Смерти всё еще не хватало фантазии.

В XIV в. появляется странное словечко macabre, или Macabr?⁶⁵¹, как это первоначально звучало. «Je fis de Macabr? la dance» [«Я написал Макабрский пляс»], – говорит в 1376 г. поэт Жан Лё Февр. Этимологически – это имя собственное, что и следует иметь в виду в отношении данного слова, вызывавшего столько споров⁶⁵². Лишь значительно позже из словосочетания La Danse macabre выделилось прилагательное, которое приобрело в наших глазах смысловой оттенок такой остроты и такого своеобразия, что это дает нам возможность соотносить со словом macabre всё позднесредневековое видение смерти. В наше время отголоски макабрического восприятия смерти можно найти, видимо, лишь на сельских кладбищах, в изображениях и стихотворных надписях на могильных памятниках. Но на исходе Средневековья это было значительной культурной идеей. В представление о смерти вторгается новый, поражающий воображение элемент, содрогание, рождающееся в той области сознания, где роились жуткие призраки, вызывавшие внезапные приступы липкого, леденящего страха. Всевластная религиозная мысль тут же переносит всё это в моральную сферу, сводит к memento mori, охотно используя подчиняющую силу страха, с его образами, вызванными ужасом перед привидениями.

Вокруг Пляски смерти группируются некоторые родственные представления, связанные со смертью и также предназначенные служить для устрашения и назидания. Появлению Пляски смерти предшествует легенда о Трех живых и трех мертвых⁶⁵³. Уже в XIII в. она отмечена во французской литературе: трое знатных юношей неожиданно встречают трех отвратительных мертвецов, указующих им на свое былое земное величие – и на скорый конец, неминуемо ожидающий юношей, которые пока еще живы. Исключительно выразительные персонажи фресок в Кампо Санто в Пизе – самое раннее воплощение этой темы в серьезном искусстве, так же как и ныне утраченное скульптурное изображение, выполненное в 1408 г. по указанию герцога Беррийского и украшавшее портал церкви Невинноубиенных младенцев в Париже. В XV в. миниатюры и резьба по дереву делают этот сюжет всеобщим достоянием; он становится широко распространенным в настенной живописи.

Изображение трех мертвецов вместе с тремя живыми образует связующее звено между отвратительной картиной тления и выражаемой Пляской смерти идеей всеобщего равенства в смерти. Стоит обратиться к истории искусств, говоря о развитии данной темы. Сюжет Пляски смерти тоже, по-видимому, возник во Франции. Но каким образом? Как разыгрывавшееся актерами представление – или в виде изображения? Известно, что тезис Эмиля Маля, считавшего мотивы, разрабатывавшиеся в изобразительном искусстве XV в., в основном заимствованием увиденного во время драматических представлений, в целом не устоял перед критикой. Однако, отвергая этот тезис, по поводу Пляски смерти можно было бы сделать исключение относительно того, что исполнение здесь предшествовало изображению. Во всяком случае, до того или позже, Пляску смерти исполняли так же, как ее изображали на картинах или в гравюрах. В 1449 г. она была исполнена во дворце герцога Бургундского в Брюгге⁶⁵⁴. Если бы мы представили себе внешний облик такого спектакля: краски, движения, скольжение света и тени по фигурам танцующих, – мы ощутили бы гораздо лучше истовость страха, вызывавшегося Пляской смерти в душах людей того времени, чем это позволяют нам сделать гравюры Гюйо Маршана и Хольбайна.

Гравюры на дереве, которыми парижский печатник Гюйо Маршан украсил вышедшее в 1485 г. первое издание Danse macabre, бесспорно, воспроизводили самое известное из всех изображение Пляски смерти – фрески, с 1424 г. покрывавшие стены галереи на кладбище des Innocents в Париже. Стихотворные строки, помещенные под этими изображениями и сохраненные в издании 1485 г., вероятно, восходят к утраченному стихотворению Жана Лё Февра, которое, в свою очередь, видимо, следовало латинскому подлиннику. Как бы то ни было, Пляска смерти на кладбище des Innocents, погибшая в XVII в. вместе с обрушившейся галереей, была популярнейшим образчиком изображения смерти из всех, которые знало Средневековье. В этом странном, макабрическом месте, каковое представляло собой кладбище Невинноубиенных младенцев, тысячи людей изо дня в день видели незамысловатые фигуры, рассматривали их, читали простые и доходчивые стихи, где каждая строфа оканчивалась всем известной пословицей, и трепетали перед неминуемой кончиной, утешая себя тем, что все они равны пред лицом Смерти. Нигде эта смахивающая на обезьяну Смерть не могла быть более к месту: осклабленная, передвигающаяся неверными шажками старенького учителя танцев и увлекающая за собой Папу, императора, рыцаря, поденщика, монаха, малое дитя, шута, а за ними – все прочие сословия и ремесла. Гравюры 1485 г. передавали, по всей вероятности, весьма слабо то впечатление, которое производила эта знаменитая живопись: уже сами одежды фигур доказывают, что они не были точными копиями изображений 1424 г. Чтобы хоть до некоторой степени составить себе представление о том впечатлении, которое производила Пляска смерти в галерее des Innocents, нужно обратиться к живописи на тот же сюжет из церкви в Ля Шэз-Дьё⁶⁵⁵, где незавершенность работы еще более усиливала воздействие этого шествия призраков.

Тело, сорок раз подряд возвращающееся, чтобы увести с собою живого, собственно говоря, еще не Смерть, это – мертвец. Стихи так и именуют фигуру: Le mort (в Пляске смерти, изображающей женщин, – La morte [Покойница]); всё это – danse des morts [танец мертвых], а не de la Mort [(танец) Смерти]⁶⁵⁶. Это также пока еще не скелет, а тело с втянутым, вспоротым животом, сохраняющее остатки плоти. Лишь примерно к 1500 г. фигура главного танцора – скелет, каким мы знаем его у Хольбайна. Между тем неопределенный образ некоего мертвого двойника одновременно сгущается в образ Смерти, активного и персонифицированного губителя жизни. «Yo so la Muerte cierta а todas criaturas» [«Я – Смерть и не щажу никоей твари»] – таков зачин впечатляющей испанской Пляски смерти, относящейся к концу XV в.⁶⁵⁷ В более древних изображениях Пляски смерти неутомимый танцор – это сам живущий, каковым он останется еще на ближайшее время, пугающий двойник его собственной личности, его собственный образ, его зеркальное отражение, а не какие-то другие умершие ранее люди того же сана или сословия, как того бы хотелось. Именно «это ты сам!» сообщало Пляске смерти ее повергающую в дрожь жуткую силу.

Так же и роспись, украшавшая сводчатое навершие надгробия короля Рене и его супруги Изабеллы в соборе в Анжере, фактически изображала самого короля Рене. Там можно было видеть скелет (но скорее всего, всё-таки тело) в длинной мантии, который восседал на золотом троне и ногами отшвыривал от себя митры, короны, державу и книги. Головою опирался он на иссохшую руку, которая пыталась удержать пошатнувшуюся корону⁶⁵⁸.

Первоначально в Пляске смерти участвовали только мужские фигуры. Намерение соединить предостережение о тщете и преходящем характере всего земного с уроком социального равенства по ходу вещей выносило на передний план именно мужчин как носителей профессий и выразителей того или иного общественного положения. Пляска смерти являла собой не только благочестивое предостережение, но и социальную сатиру, сопроводительные же стихи несли отпечаток легкой иронии. Но вот Гюйо Маршан в продолжении своего издания вводит в Пляску смерти и женщин; изображение сопровождается стихами Марциала Оверньского. Неизвестный автор гравюр следует образцу, который предлагает ему предшествующее издание; от себя добавляет он лишь отталкивающее изображение скелета с женскими волосами, развевающимися вокруг черепа. В тексте, сопровождающем Пляску смерти, теперь уже появляется чувственный элемент, привносящий сюда сожаление о былой красе, которой суждено было обратиться в прах. Да и можно ли было представить всё это иначе? У женщин не было четырех десятков профессий и положений, о которых можно было поведать; королева или знатная дама, аббатиса или монахиня, торговка или повивальная бабка – и все ресурсы уже были исчерпаны. В остальном этот ряд мог быть дополнен различными этапами жизни: девица, возлюбленная, невеста, молодая супруга, будущая мать, матрона. И здесь вновь явственно слышится жалоба на исчезнувшую красоту, не сулящую более услады и радости, и еще пронзительнее звучит нота mеmento mori.

В жутких изображениях смерти один образ еще отсутствует: образ самог? смертного часа. Страх, внушаемый им, не мог бы запечатлеться в душах живее, чем воспоминание о воскрешении Лазаря: восставший из мертвых, не ведал он более ничего, кроме щемящего ужаса перед смертью, которую уже претерпел однажды. Если же праведник до такой степени должен был терзаться страхом, – что же выпадало тогда на долю грешника?⁶⁵⁹ Представление о пришествии смертного часа было первым из того, что входило в Четыре последняя человеков (Quatuor hominum novissima): смерть, Страшный Суд, ад, рай, – о чем каждому надлежало размышлять постоянно. Так что представление это относится к сфере потустороннего. Здесь же речь идет пока что лишь об изображении телесного умирания. С темой, которую выражают Четыре последняя человеков, тесно связана тема Ars moriendi [Искусства умирать], создания XV в., которое, так же как и ранее Пляска смерти, благодаря книгопечатанию и гравюрам приобрело сферу воздействия куда более широкую, чем какая-нибудь иная благочестивая мысль когда-либо прежде. Здесь повествуется об искушениях, числом пять, с коими диавол подбирается к смертным: это нетвердость и сомнение в вере, уныние из-за гнетущих душу грехов, приверженность к земным благам, отчаяние вследствие испытываемых страданий и, наконец, привычка высокомерно гордиться собственными добродетелями. Всякий раз, однако, появляется ангел и рассеивает козни Сатаны своим утешением. Описание самих смертных мук было давнишним материалом духовной литературы; вновь и вновь обращается она к одной и той же модели⁶⁶⁰.

Шателлен в своем Miroir de Mort⁶⁶¹ [Зерцале Смерти] все эти упомянутые здесь мотивы свел воедино. Он начинает с трогательного рассказа, который, несмотря на свойственное этому автору выспреннее многословие, нисколько не теряет в своем воздействии, – о том, как его умирающая возлюбленная подозвала его и проговорила надломленным голосом:

Mon amy, regardez mа face.

Voyez que fait dolante mort

Et ne l’oubliez d?sormais;

C’est celle qu’aimiez si fort;

Et ce corps vostre, vil et ort,

Vous perderez pour un jamais;

Ce sera puant entremais

A la terre et ? la vermine:

Dure mort toute beaut? fine.

Мой друг, взгляните на мой лик.

Се горестныя смерти жало;

Не забывайте ж никогда,

По смерти что со мною стало,

С тем телом, что в любви пылало,

А днесь отъято навсегда

И вскоре – мерзкая еда

Червей, зловонну плоть сосущих:

Смерть – се конец красот всех сущих.

На этом выстраивает поэт Зерцало смерти. Прежде всего он берется за тему Где ныне великие мира сего? и развивает ее медлительно и несколько педантично, без какого бы то ни было оттенка легкой вийоновской грусти. Затем следует нечто вроде первого появления Пляски смерти, не отмеченное, однако, ни силой, ни воображением. В конце концов стихи сводятся к Ars moriendi. Вот описание предсмертной агонии:

Il n’a membre ne facture

Qui ne sente sa pourreture,

Avant que l’esperit soit hors,

Le coeur qui veult crevier au corps

Haulce et souli?ve la poitrine

Qui se veult joindre ? son eschine.

– La face est tainte et apalie,

Et les yeux treilli?s en la teste.

La parolle luy est faillie,

Car la langue au palais se lie.

Le poulx tressault et sy halette.

………………………………….

Les os desjoindent ? tous lez;

II n’a nerf qu’au rompre ne tende⁶⁶².

Нет в нем ни части и ни члена,

Что не испытывали б тлена;

Душа хоть и не отлетела,

Но сердце рвется вон из тела,

Колыша и вздымая грудь,

К хребту хотящую примкнуть.

Лице бледнеет, словно тает,

В очах его уж меркнет свет,

А там и речь оскудевает,

Язык к гортани прилипает.

Ртом ловит воздух, пульса нет.

…………………………………….

Все кости в стороны торчат,

Напрягшись, чуть не лопнут жилы.

Вийон всё это умещает в половине куплета, и при этом куда более выразительного⁶⁶³. Каждый видит уготованную ему участь.

La mort le fait fr?mir, pallir,

Le nez courber, les vaines tendre,

Le col enfler, la chair mollir,

Joinctes et nerfs croistre et estendre.

Заставит смерть дрожать, бледнеть,

Суставы – ныть, нос – заостряться,

Раздуться – горло, плоть – неметь,

Сосуды – опухать и рваться.

И тут же вновь чувственный образ, который неизменно вплетается во все эти устрашающие картины:

Corps femenin, qui tant es tendre,

Poly, souef, si pr?cieux,

Te fauldra il ces maulx attendre?

Oy, ou tout vif aller es cieulx.

И телу женску – ей предаться,

Всю прелесть – мерзостью сменить,

С бесценной нежностью расстаться?

Да, – иль на небе вживе быть.

Нигде всё то, что смерть открывала взору, не было собрано вместе с такой впечатляющей силой, как на кладбище des Innocents в Париже. Всё, к чему могло бы быть отнесено словечко macabre, приводило душу в состояние трепета. Всё было направлено здесь на то, чтобы придать этому месту черты мрачной святости и красочной, разнообразной жути, к которым позднее Средневековье испытывало такую охоту. Даже святые, коим были посвящены и церковь и кладбище, – невинные младенцы, умерщвленные вместо Христа, – горестной, мученической своей смертью вызывали то жестокое умиление и кровавое умягчение сердца, которых жаждала эта эпоха. Именно в этом столетии почитание Невинноубиенных младенцев получает особое распространение. Имелось немало реликвий вифлеемских младенцев: Людовик XI преподнес в дар посвященной им церкви в Париже «un Innocent entier» [«одного Невинноубиенного младенца»], заключенного в большую хрустальную раку⁶⁶⁴. Кладбище des Innocents было наиболее желанным местом захоронений. Один парижский епископ велел положить себе на могилу немного земли с кладбища Невинноубиенных младенцев, раз уж он не мог быть там похоронен⁶⁶⁵. Богатые и бедные лежали там бок о бок, хотя и недолго, потому что потребность в месте для захоронения была столь велика для этого кладбища, правом погребения на котором обладали двадцать приходов, что по прошествии некоторого времени кости извлекали, а надгробия пускали в продажу. Молва утверждала, что в земле этого кладбища уже через девять дней от покойника оставались одни только кости⁶⁶⁶. Кости и черепа были грудами навалены в склепах, в верхней части галерей, обрамлявших кладбище с трех сторон: тысячами белели они там, открытые взорам, являя собою наглядный урок всеобщего равенства⁶⁶⁷. Под аркадами тот же урок можно было извлечь из изображений Пляски смерти, снабженных стихотворными надписями. На возведение этих «beaux charniers» [«прекрасных склепов»] пожертвовал деньги среди прочих и маршал дё Бусико⁶⁶⁸. Герцог Беррийский, который хотел быть похороненным на этом кладбище, позаботился об украшении церковного портала высеченной на камне сценой, изображавшей трех мертвецов вместе с тремя живыми. Позднее, уже в XVI в., на кладбище была установлена громадная статуя Смерти, ныне находящаяся в Лувре и представляющая собой единственное, что уцелело из всего того, что когда-то там было.

Это место для парижан XV столетия было своего рода мрачным Пале-Роялем 1789 г.⁶⁶⁹ Среди непрерывно засыпаемых и вновь раскапываемых могил гуляли и назначали свидания. Подле склепов ютились лавчонки, а в аркадах слонялись женщины, не отличавшиеся чересчур строгими нравами. Не обошлось и без затворницы, которая была замурована в своей келье у церковной стены. Порой нищенствующий монах проповедовал на этом кладбище, которое и само по себе было проповедью в средневековом стиле. Бывало, там собиралась процессия детей (до двенадцати с половиной тысяч, по словам Парижского горожанина) – и все со свечами, – чтобы пронести un Innocent⁶⁷⁰ до Notre Dame и обратно. Устраивались там и празднества⁶⁷¹. До такой степени всё приводящее в трепет сделалось повседневностью.

В поисках прямого воплощения смерти, когда всё неизобразимое должно было быть отброшено, лишь наиболее жестокие стороны смерти внедрялись в сознание. В макабрическом видении смерти начисто отсутствует всё нежное и элегическое. И в основе своей это очень земной, своекорыстный лик смерти. Это не скорбь из-за потери любимого человека, но сетование вследствие собственной приближающейся кончины, воспринимаемой только как несчастье и ужас. Здесь вовсе нет мысли о смерти как об утешительнице, о конце страданий, о вожделенном покое, о завершенном или же неоконченном деле всей жизни; никаких нежных воспоминаний, никакого успокоения. Ничего от «divine depth of sorrow»⁶⁷² [«божественной глубины скорби»]. И только единственный раз прозвучала более мягкая нота. Смерть обращается к увлекаемому в пляске поденщику:

Laboureur qui en soing et painne

Avez vescu tout vostre temps,

Morir fault, c’est chose certainne,

Reculler n’y vault ne contens.

De mort devez estre contens

Car de grant soussy vous d?livre…

О пахарь, ведь тебе не стерть

Из жизни сей труды всечасны,

Прими же неотвратну смерть,

И бегство, и борьба напрасны.

Все чувства будут в том согласны:

Смерть отрешит от всех забот…

Но батрак всё же оплакивает свою жизнь, которой он так часто хотел положить конец.

У Марциала Оверньского в его Пляске смерти девочка просит мать хотя бы сохранить ее куклу, кости для игры в бабки и ее такое красивое платьице. Проявления чувства по отношению к детям чрезвычайно редки в литературе позднего Средневековья; для них не оставляет места тяжеловесная чопорность большого стиля. Собственно говоря, дети не знакомы ни духовной, ни светской литературе. Когда Антуан дё ля Салль в Le Reconfort⁶⁷³ [Утешении] желает оказать духовную поддержку благородной даме, потерявшей своего малолетнего сына, единственное, на что он оказывается способен, – это поведать ей о другом ребенке, который, будучи взят заложником, лишился жизни еще более жестоким образом. Для преодоления скорби он не может предложить ей ничего, кроме совета избегать привязанности ко всему земному. Следующее затем продолжение известно как народная сказка о маленьком детском саване: умерший ребенок является своей матери и просит ее больше о нем не плакать – и тогда саван его просохнет. Здесь внезапно слышится тон гораздо более проникновенный, чем во всех этих повторяемых на тысячу ладов memento mori. Не следует ли думать, что народные сказания и песни этого времени сохраняли те чувства, которые едва-едва были знакомы литературе?

Религиозная мысль позднего Средневековья знает только две крайности: жалобу на то, что всё преходяще, на неизбежность утраты силы, почета, мирских наслаждений, на исчезновение красоты – и ликование по поводу спасения души и обретения вечного блаженства. Всё, что лежит в промежутке между тем и другим, не находит себе выражения. Живые чувства каменеют в разработанных до мелочей изображениях отталкивающих скелетов и прочих образах Пляски смерти.

ГЛАВА XII
Образное претворение веры

Образное воплощение смерти можно рассматривать как образчик умственной жизни позднего Средневековья вообще, как своего рода выплеск, песчаный нанос идеи, осевшей в виде пластических образов. Всё содержание умственной деятельности стремится найти выражение в образах; всё золото превращается в маленькие, тонкие отчеканенные кружочки. Существует безудержная потребность в образном воплощении всего имеющего отношение к вере; каждому религиозному представлению хочется придать округлую, завершенную форму, чтобы оно могло запечатлеться в сознании, словно резцом вырезанное изображение. Из-за этой склонности к образности всё обозначаемое как святое постоянно подвергается опасности поверхностного подхода или закостенения.

Целостный процесс развития внешнего народного благочестия в позднем Средневековье нельзя выразить более определенно и сжато, чем в следующих словах Якоба Буркхардта из его Weltgeschichtliche Betrachtungen [Рассуждений о всемирной истории]: «Eine m?chtige Religion entfaltet sich in alle Dinge des Lebens hinein und f?rbt auf jede Regung des Geistes, auf jedes Element der Kultur ab. Freilich reagieren dann diese Dinge mit der Zeit wieder auf die Religion; ja deren eigentlicher Kern kann erstickt werden von den Vorstellungs– und Bilderkreisen, die sie einst in ihren Bereich gezogen hat. Das „Heiligen aller Lebensbeziehungen“ hat seine schicksalsvolle Seite» [«Мощная религия раскрывает себя, проникая во все обстоятельства жизни, и окрашивает каждый порыв духа, каждый элемент культуры. Разумеется, со временем эти же обстоятельства в свою очередь сказываются на религии, и самая сердцевина ее может тогда заглушаться вереницами представлений и образов, которые она некогда ввела в свою сферу. „Освящение всех жизненных связей“ имеет свою роковую сторону»]. И далее: «Nun ist aber keine Religion jemals ganz unabh?ngig von der Kultur der betreffender V?lker und Zeiten gewesen. Gerade, wenn sie sehr souver?n mit Hilfe buchst?blich gefasster heiliger Urkunden herrscht und scheinbar Alles sich nach ihr richtet, wenn sie sich „mit dem ganzen Leben verflicht“, wird dieses Leben am unfehlbarsten auch auf sie einwirken, sich auch mit ihr verflechten. Sie hat dann sp?ter an solchen innigen Verflechtungen mit der Kultur keinen Nutzen mehr, sondern lauter Gefahren; aber gleichwohl wird eine Religion immer so handeln, so lange sie wirklich lebenskr?ftig ist»⁶⁷⁴ [«Но, впрочем, никакая религия никогда не была совершенно независимой от культуры соответствующих эпох и народов. Как раз тогда, когда она полновластно господствует с помощью понимаемых буквально священных текстов и всё на свете, по видимости, соразмеряется с нею, – если она „переплетается со всей жизнью“, жизнь совершенно неминуемо будет оказывать свое воздействие на религию и также будет переплетена с нею. Позднее же из такого тесного переплетения с культурой религия не извлекает уже никакой пользы, она видит в нем только опасность; тем не менее религия будет поступать так всегда, до тех пор пока она действительно обладает жизненной силой»].

Жизнь средневекового христианства во всех отношениях проникнута, всесторонне насыщена религиозными представлениями. Нет ни одной вещи, ни одного суждения, в которых не усматривалась бы всякий раз связь со Христом, с христианскою верой. Всё основывается исключительно на религиозном восприятии всех вещей, и в этом проявляется невиданный расцвет искренней веры. Но в такой перенасыщенной атмосфере религиозное напряжение, действенная трансценденция, выход из здесь-и-теперь не могут наличествовать постоянно. Если такое напряжение исчезает, то всё, чему надлежало пробуждать религиозное сознание, глохнет, впадает в ужасающее повседневное безбожие, доходя до изумляющей посюсторонности, несмотря на потусторонние формы. Даже у человека такой возвышенной святости, как Хайнрих Сузо, религиозное напряжение которого, быть может, не ослабевает ни на мгновение, расстояние от высокого до смешного, на наш уже более не средневековый вкус, весьма незначительно. Поведение его возвышенно, когда, подобно тому как это делал рыцарь Бусико ради земной возлюбленной, он оказывает честь всем женщинам ради Девы Марии и ступает в грязь, давая дорогу какой-нибудь нищенке. Следуя обычаям земной любви, он чествует возлюбленную свою невесту Премудрость, воспевает ее и плетет ей венки на Новый Год и в День Мая⁶⁷⁵. Стоит ему услышать любовную песенку, он тотчас же обращает ее к Премудрости. Но что можно сказать о следующем? За трапезой, когда он ест яблоко, он обыкновенно разрезает его на четыре дольки: три из них он съедает во имя св. Троицы, четвертую же ест он «in der minne, als diu himelsch muter irem zarten kindlein Jesus ein epfelli gab zu essen» [«в любви, с коею божия небесная матерь ясти давала яблочко милому своему дитятке Иисусу»], и посему съедает он ее с кожурой, ибо малые дети едят яблоки неочищенными. В течение нескольких дней после Рождества – судя по всему, из-за того что младенец Иисус был еще слишком мал, чтобы есть яблоки, – четвертую дольку он не ест вовсе, принося ее в жертву Деве Марии, дабы через мать яблоко досталось и сыну. Всякое питье выпивает он в пять глотков, по числу ран на теле Господа нашего; в конце же делает двойной глоток, ибо из раны в боку Иисуса истекла и кровь и вода⁶⁷⁶. Вот уж «Heiligen aller Lebensbeziehungen» [«освящение всех жизненных связей»], поистине доведенное до крайности.

Если проявления благочестия в позднем Средневековье рассматривать исключительно как религиозные формы, отвлекаясь пока что от степени их духовной наполненности, мы обнаружим в них много такого, что может быть названо дикой порослью, разрастанием религиозной жизни – при условии, что понятие это берется здесь не с протестантски-догматической точки зрения⁶⁷⁷. Количественное увеличение религиозных обычаев и понятий – вопрос о связанных с этим качественных изменениях здесь не затрагивается – вызывало ужас у серьезных теологов. И не столько против неблагочестия или всех этих новоявленных суеверий как таковых был направлен реформаторский дух XV столетия, сколько против того, что они чрезмерно обременяли веру. Всё больше становилось знаков всегда оказывавшейся наготове небесной милости; наряду с таинствами процветали всевозможные бенедикции⁶⁷⁸, от реликвий переходили на амулеты; действенность молитвы была формализована в применении четок; пестрая галерея святых расцвечивалась всё новыми и всё более живыми красками. И хотя теология ревностно настаивала на различии между sacramenta и sacramentalia [таинствами и обрядами], какое средство могло заставить людей не основывать на всей этой магии и всей этой пестрой неразберихе свою надежду и веру? Жерсон повстречал в Оксерре кого-то, кто утверждал, что Праздник дураков⁶⁷⁹, которым в храмах и монастырях отмечали приход Рождества, столь же свят, как праздник Зачатия Девы Марии⁶⁸⁰. Никола дё Клеманж пишет трактат против введения новых праздников; среди них есть такие, заявляет он, во время которых чуть не вся литургия строится на апокрифах⁶⁸¹; он с одобрением указывает на епископа Оксеррского, отменившего немало подобных праздников⁶⁸². Пьер д’Айи в сочинении De reformatione⁶⁸³ [О реформах] выступает против постоянного роста числа церквей, праздников, святых, свободных дней, против изобилия скульптур и изображений, против чрезмерно обстоятельной службы, против использования апокрифических текстов в праздничной литургии, против внесения в службу новых молитв и духовных гимнов наряду с прочими произвольными новшествами и вообще против излишне строгого роста числа бдений, молитв, постов и обетов. Наблюдается склонность с каждым пунктом почитания Богоматери связывать особую службу. Так, особые мессы, впоследствии упраздненные Церковью, посвящаются благочестию Девы Марии, семи ее скорбям⁶⁸⁴, всем богородичным праздникам вместе взятым, двум ее сестрам, Марии Иаковлевой и Саломии, архангелу Гавриилу, всем святым, входящим в род Иисусов⁶⁸⁵. Почитание Крестного пути, Пяти Ран Господних, звон колокольчика, возвещающий Angelus⁶⁸⁶ во время заутрени и вечерни, – всё это берет начало в позднем Средневековье. К тому же имеется слишком много монашеских орденов, говорит Пьер д’Айи, что приводит к различиям в обрядах, к обособленности и высокомерию, побуждая одних клириков кичливо возноситься перед другими. Прежде всего он хочет сократить количество и численность нищенствующих монашеских орденов. Существование их наносит ущерб лепрозориям и больницам, всем действительно бедствующим и нуждающимся, тем, кто по праву именуются нищими⁶⁸⁷. Он хочет, чтобы Церковь запретила деятельность проповедников, распространяющих индульгенции, ибо они оскверняют ее своей ложью и делают всеобщим посмешищем⁶⁸⁸. А к чему приведет учреждение всё новых и новых женских монастырей – при недостатке средств на их содержание?

Пьер д’Айи ведет борьбу скорее против количественных, нежели качественных недостатков. Порицая продажу индульгенций, он не подвергает сомнению благочестие и святость Церкви; пугает его только безграничный рост всяческих новшеств; он видит, как Церковь задыхается под бременем всех этих бесчисленных нововведений. Пропагандирование Аланом де Рупе основанного им братства Розария встречает сопротивление, направленное главным образом против новшества как такового, а не против самой этой идеи. Полагаясь на авторитет столь грандиозного братства, каким оно в будущем представлялось Алану, народ, как опасались противники задуманного предприятия, стал бы пренебрежительно относиться к таким вещам, как предписанная епитимья и молитвы по бревиарию. Приходские церкви опустели бы, из-за того что члены братства собирались бы только в храмах францисканцев и доминиканцев. В результате легко могли бы возникнуть разногласия, а быть может, и заговоры. И наконец, Алану де Рупе бросали упрек, что какие-то там сны, пустые фантазии и бабьи сказки его братство почитало как великие и чудесные откровения⁶⁸⁹.

О том, что число религиозных обрядов увеличивалось как бы само собой, прямо-таки механическим способом, – при том что не находилось ни одного мощного авторитета, который пресек бы это своим вмешательством, – свидетельствует пример еженедельного почитания Невинноубиенных младенцев. К отмечавшемуся 28 декабря дню памяти Избиения младенцев в Вифлееме примешивались всякого рода полуязыческие суеверия, связанные с празднованием зимнего солнцестояния, которому придавался, таким образом, сентиментальный оттенок переживаний по поводу маленьких мучеников; день этот почитался несчастливым. И вот уже многие в течение всего года считают несчастливым тот день недели, на который пришлось отмечавшееся в декабре Избиение младенцев. По этим дням не хотят приниматься за новое дело, не хотят отправляться в путешествие. Этот день называли попросту les Innocents, то есть так же, как и сам праздник. Людовик XI добросовестно соблюдал этот обычай. Коронация Эдуарда IV была повторена, так как вначале она состоялась в этот несчастливый день недели. Рене Лотарингский вынужден был изменить свое решение о начале сражения, так как его ландскнехты отказались идти в бой, поскольку это был как раз тот день недели, на который приходилось Избиение младенцев⁶⁹⁰.

Жану Жерсону этот обычай послужил поводом для написания трактата против суеверий вообще и против данного суеверия в частности⁶⁹¹. Он был одним из тех, кто отчетливо видел, какую опасность для жизни Церкви таило подобное разрастание религиозных представлений. Своим острым, несколько суховатым умом он проникает в их психологическую подоплеку. Они проистекают «ex sola hominum phantasiatione et melancholica imaginatione» [«единственно из человеческого воображения и меланхолической мнительности»]; сила воображения помрачается, что есть следствие внутренней порчи рассудка по причине дьявольского наваждения. Так дьявол снова получал свою долю.

Это процесс постоянного перехода бесконечного в конечное, распад чудесного на отдельные атомы. Всякая священная мистерия, словно коростой из раковин на корабельном днище, покрывается поверхностным слоем стихийных верований, разрушающих святость. Невыразимая проникновенность чуда евхаристии поверхностно разрастается в самое что ни на есть трезвое и материалистическое суеверие; к примеру: никто не может ослепнуть, никого не может постигнуть удар в тот день, в который он ходил к мессе; пока длится месса, человек не стареет⁶⁹². Церковь постоянно вынуждена быть начеку, следя за тем, чтобы Бога не слишком уж переносили с неба на землю. Она объявляет еретическим утверждение, что в миг Преображения Петр, Иаков и Иоанн лицезрели божественную сущность Христа так же ясно, как ныне, когда они пребывают на небесах⁶⁹³. Богохульством было утверждение одной из последовательниц Жанны д’Арк, что она видела Бога в длинном белом одеянии и алом плаще⁶⁹⁴. Но могло ли всё это помочь простому народу, неспособному разобраться в достаточно тонких различиях, сформулированных богословами, при том обилии и пестроте материала, который Церковь предлагала воображению?

Жерсон и сам не уберегся от того зла, с которым сражался. Он поднимает свой голос против праздного любопытства⁶⁹⁵ и подразумевает при этом дух исследования, порывающийся выведать у природы ее последние тайны. Но его же собственное нескромное любопытство побуждает его копаться в мельчайших внешних особенностях священных предметов. Его повышенное почитание святого Иосифа, установления праздника в честь которого добивается он всеми способами, заставляет его относиться к жизни Иосифа с особенным интересом. Он углубляется во всяческие подробности и его обручения с Марией, и совместной их жизни; его интересуют такие детали, как воздержание Иосифа в браке; то, как он узнал, что Мария уже имеет во чреве; сколько лет ему было. О карикатуре, в которую Иосифа то и дело превращало искусство: старый, изнуренный тяжким трудом человек, каким его сочувственно описывал Дешан и изображал Брудерлам, – Жерсон не желает и слышать. Иосифу не было и пятидесяти, говорит он⁶⁹⁶. В другом месте он позволяет себе рассматривать телесный состав Иоанна Крестителя: «semen igitur materiale ex qua corpus compaginandum erat, nec durum nimis nec rursus fluidum abundantius fuit»⁶⁹⁷ [«ибо вещественное семя, из состава которого предстояло образоваться телу, не было ни чересчур густым, ни чрезмерно текучим»]. Прославленный народный проповедник Оливье Майар имел обыкновение после краткого вступления предлагать своим слушателям «une belle question th?ologale» [«прекрасный богословский вопрос»] вроде того, например: принимала ли Дева в зачатии Христа достаточно активное участие, чтобы действительно считаться Матерью Божией; или: обратилось ли бы тело Христа в прах, если бы не произошло Воскресения⁶⁹⁸. Спорный вопрос о непорочном зачатии Девы Марии⁶⁹⁹, в подходе к которому доминиканцы, в противоположность стремлению народных масс видеть Деву с самого начала освобожденной от действия первородного греха, образовывали оппозиционную партию, приводил к смешению теологического и эмбриологического подходов, что кажется нам не слишком уж назидательным. И столь твердо убеждены были серьезнейшие богословы в вескости своих аргументов, что не останавливались перед тем, чтобы делать такие диспуты достоянием многочисленной публики во время проповедей⁷⁰⁰. Но если такова была ориентация самых серьезных умов, можно ли было избежать того, что в широчайших областях жизни сакральное, подвергавшееся постоянной разработке в самых мельчайших подробностях, неизбежно растворялось в житейском и повседневном, откуда лишь изредка, лишь время от времени восставало через трепетное переживание чуда!

К непосредственности, с которой обращались с Богом в обыденной жизни, следует подходить двояко. Прежде всего подобное отношение – безусловное свидетельство прочной и непосредственной веры. Но там, где это укореняется, превращаясь в обычай, возникает опасность, что неблагочестивые люди (а таковые всегда имеются) – а равно и благочестивые, в моменты недостаточной религиозной сосредоточенности, – из-за непосредственности, вошедшей у них в привычку, неизбежно будут сознательно или бессознательно способствовать профанации веры. И именно такому глубочайшему таинству, как евхаристия, угрожает эта опасность. Католическая вера не знает более сильного и проникновенного переживания, чем сознание действительного и непосредственного присутствия Божия в освященной гостии⁷⁰¹. В Средние века, так же как и теперь, это переживание стоит в центре религиозной жизни. Но тогда, при свойственном Средневековью наивном обычае судить о священных предметах прямо и непосредственно, это приводило к словоупотреблению, которое порой может показаться кощунственным. Путешественник слезает с коня и заходит в сельскую церковь, «pour veoir Dieu en passant» [«дабы по пути глянуть на Господа»]. О священнике, который со Св. Дарами едет своей дорогою на осле, говорят: «Un Dieu sur un asne» [«Вон Господь на осляти»]⁷⁰². О женщине, лежавшей на больничной койке, было сказано: «Sy cuidoit transir de la mort, et se fist apporter beau sire Dieux»⁷⁰³ [«И, помыслив о близкой смерти, просила она принести ей доброго нашего Господа»]. «Veoir Dieu» [«Увидеть Господа»] – было обычным выражением при виде гостии, поднимаемой священником во время мессы⁷⁰⁴. Во всех этих случаях не словоупотребление само по себе должно считаться кощунственным; оно становится таковым, когда за ним кроется неблагочестивое намерение или же когда подобные слова употребляют бездумно, – иначе говоря, как только эти слова теряют ранее свойственный им вкус чуда. К каким только несообразностям по отношению к святыне не приводило такое словоупотребление! Всего один шаг оставался до глупой фамильярности, как в поговорке «Laissez faire ? Dieu, qui est homme d’aage»⁷⁰⁵ [«Пусть Бог и решает, ибо Он человек в годах»] или «et li prie ? mains jointes, pour si hault homme que Dieux est»⁷⁰⁶ [«и молит его, съединив ладони, словно знатного господина вроде Господа Бога»] у Фруассара. Следующий эпизод ясно показывает, как употребление слова Бог для обозначения гостии наносило ущерб самой вере в Бога. Епископ Кутанса служит мессу в церкви Сен-Дени. Когда он поднимает Тело Господне, прихожане просят присоединиться к молитве Хюга Обрио, прево Парижа, который прохаживается себе, не обращая никакого внимания на проходящую службу. Но Хюг, известный своим вольнодумством, отвечает с бранью, что не верит в Бога такого епископа, который живет средь придворных⁷⁰⁷.

При отсутствии малейшего намерения насмехаться фамильярное отношение к сакральному в сочетании со стремлением к его образному воплощению вело к формам, которые могли бы показаться нам непристойными. Так, в ходу были статуэтки Девы Марии, которые представляли собой вариант старинного голландского сосуда, называвшегося Hansje in den kelder [Гансик в погребке]. Это была маленькая золотая статуэтка, богато украшенная драгоценными камнями, с распахивающимся чревом, внутри которого можно было видеть изображение Троицы. Такая статуэтка имелась в сокровищнице герцогов Бургундских⁷⁰⁸; Жерсон видел подобную в монастыре кармелиток в Париже. Он относится к этому отрицательно, но не из-за неблагочестивости столь грубого изображения чуда, а из-за еретического изображения Троицы в виде плода чрева Марии⁷⁰⁹.

Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала постоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным. И если, с одной стороны, в святые мгновения всё в обыденной жизни посвящается высшему, – с другой стороны, священное постоянно тонет в обыденном из-за неизбежного смешения с повседневностью. Выше говорилось уже о парижском кладбище Невинноубиенных младенцев, отвратительной ярмарке смерти с наваленными вокруг и выставленными напоказ костями. Можно ли представить себе нечто более жуткое, чем жизнь затворницы, замурованной в пристройке у церковной стены в этом месте отчаяния и страха? Но посмотрим, что обо всём этом говорят современники: отшельницы жили в новом изящном домике, их замуровыванию сопутствовала прекрасная проповедь, они получали от короля содержание, выплачивавшееся им восемь раз в год, всего восемь ливров⁷¹⁰, – как будто дело касается самых обычных придворных фрейлин. Где же весь этот религиозный пафос? Что же от него остается, если искупление грехов сочетается с заурядной домашней работой: растопить печь, подоить корову, почистить горшки?⁷¹¹ В лотерее в Бергене-на-Зооме в 1515 г. наряду с «ценными призами» разыгрывались индульгенции⁷¹². Во время торжественных княжеских въездов на углах городских улиц, перемежаясь с аллегорическими представлениями, зачастую изображавшими античную наготу, красовались драгоценные реликвии города, установленные на алтарях, перед которыми служили священники и куда высокие особы направлялись, дабы благоговейным лобзанием приложиться к святыне⁷¹³.

Явственная нераздельность религиозной и мирской сфер жизни непосредственнее всего выражалась в том общеизвестном явлении, что чисто светские мелодии без каких-либо изменений сплошь и рядом использовались для церковных песнопений, и наоборот. Гийом Дюф?и сочиняет мессы на темы мирских песенок, таких, как Tant je me d?duis, L’omme arm?, Sy la face ay pale [Сколь тешусь я, Муж вооружен, Побелела лицом].

Происходит постоянное смешение церковной и светской терминологии. Выражения мирского характера без особых раздумий используются для обозначения религиозных предметов, и обратно. Над входом Счетной палаты в Лилле красовался стих, каждому напоминавший о том, что однажды ему придется дать отчет перед Творцом о полученных им небесных дарах:

Lors ouvrira, au son de buysine

Sa g?n?rale et grant chambre des comptes⁷¹⁴.

Тогда Он распахнет под трубный глас

Палаты счетной грозные врата.

А торжественный призыв к турниру звучал, как если бы речь шла о церемонии отпущения грехов:

Oez, oez, l’oneur et louenge

Et des armes grantdisime pardon⁷¹⁵.

Здесь обретете честь и воздаянье,

Оружью отпущенье получив.

По сходству звучания латинские слова mysterium [тайна] и ministerium [служение] слились в одно французское слово mist?re [мистерия], но такая омонимия не могла не привести к ослаблению понятия тайны в повседневном словоупотреблении; всё звалось этим словом: единорог, щиты, манекен, применявшийся во время Pas d’armes de la fontaine des pleurs [Поединка у источника слез]⁷¹⁶.

Подобно чисто религиозному символизму: истолкованию земных вещей и явлений в качестве символов и предображений божественного – обратное стремление находит свое выражение в том, что в религиозную метафорику вносятся черты выражения почтения к государю. Преклоняясь перед земным величием, человек Средневековья для выражения своих чувств пользовался языком церковного обихода. Для людей XV в., преданных своему государю, здесь не было никакого кощунства. В слове защитника на суде по делу об убийстве Людовика Орлеанского дух убитого герцога взывает к сыну: взгляни на мои раны, из коих пять были самыми жестокими и смертельными⁷¹⁷. Иными словами, убитого уподобляют Христу. Епископ Шалонский, со своей стороны, смело сравнивает Иоанна Бесстрашного, павшего в результате мести за Людовика Орлеанского, с Агнцем Божиим⁷¹⁸. Императора Фридриха, отправляющего своего сына Максимилиана на свадьбу с Марией Бургундской, Молине сравнивает с Богом Отцом, посылающим на землю Сына, и не жалеет церковных эпитетов, дабы как можно более возвышенно описать этот случай. Когда позднее Фридрих и Максимилиан въезжают в Брюссель с маленьким Филиппом Красивым, горожане, как рассказывает Молине, говорят со слезами: «V?ez-ci figure de la Trinit?, le P?re, le Fils et le Saincte Esprit» [«Глядите на сей образ Троицы: на Отца, Сына и Святого Духа»]. Или же он преподносит венок Марии Бургундской – как достойному отображению Божией Матери, «кроме девства»^{719 720}.

«Вовсе я не стремлюсь обожествлять государей», – восклицает сей архипридворный⁷²¹. Быть может, и на самом деле всё это больше пустые фразы, чем действительно искреннее почитание земных владык; однако не в меньшей степени этим доказывается обесценение сакральных представлений в ходе их каждодневного употребления. Впрочем, стоит ли в чем-либо упрекать придворного стихоплета, если и сам Жерсон приписывает сиятельным слушателям своих проповедей ангелов-хранителей более высокого чина и ранга, чем те, которых имеют простые люди?⁷²²

При перенесении формул религиозного обихода в сферу любви, о чем шла уже речь несколько ранее, сталкиваться приходится, естественно, с чем-то совершенно иным. Здесь появляется элемент подлинного неблагочестия и насмешки, чего не было в словоупотреблении, рассмотренном выше; общее проявляется здесь лишь постольку, поскольку и то и другое вытекает из полной обыденности всего относимого к сфере сакрального. Автор Les Quinze joyes de mariage [Пятнадцати радостей брака] выбирает это название в подражание радостям Девы Марии^{723 724}. Об образе любви как благочестивого служения уже говорилось. Однако более серьезное значение имеет это тогда, когда защитник Романа о розе наделяет сакральными терминами «partes corporis inhonestas et peccata immunda atque turpia»⁷²⁵ [«недостойные части тела и грязные и отвратительные грехи»]. Здесь явно дело доходит до опасного сближения религиозного и эротического чувств в таких формах, которые, бесспорно, вызывали опасение Церкви. Нигде, пожалуй, сближение это не кажется столь очевидным, как в приписываемой Фуке антверпенской Мадонне, створке диптиха, находившегося прежде на хорах церкви Богоматери в Мелене; вторая половина изображает донатора, королевского казначея Этьена Шевалье, и св. Стефана – эта створка сейчас в Берлине. Давняя традиция, отмеченная в XVII в. знатоком древностей Дени Годфруа, утверждает, что Мадонна воспроизводит черты Агнессы Сорель, любовницы короля, к которой Шевалье не скрывал своей страсти⁷²⁶. В общем, при всех своих высоких живописных достоинствах, перед нами модная кукла с подбритым выпуклым лбом, далеко отстоящими друг от друга круглыми, как шары, грудями и тонкой высокой талией. Странная герметичность в выражении лица, напряженно застывшие красные и синие ангелы, обрамляющие фигуру, – всё это вместе придает живописи оттенок декадентского безбожия, с чем поразительно контрастирует твердое, сдержанное изображение донатора и его святого на второй створке. На широком голубом бархате рамы Годфруа видел повторяющийся инициал E (Etienne) из жемчужин; буквы были соединены любовными петлями (lacs d’amour), вывязанными из золотых и серебряных нитей⁷²⁷. Не лежит ли на всём этом отпечаток богохульной откровенности по отношению к священному, которую не мог превзойти никакой дух Ренессанса?

Профанация повседневной церковной жизни почти не знала границ. Музыкальная форма мотета, построенного на принципе наложения друг на друга нескольких текстов, выродилась настолько, что и авторы, и исполнители без всякого опасения стали применять самые невероятные комбинации, вплоть до того, что в процессе богослужения слова мирских песенок – мелодии которых использовались в качестве тем, такие, как, скажем, «baisez-moi, rouges nez»⁷²⁸, – вплетались в текст литургии⁷²⁹. Давид Бургундский, незаконный сын Филиппа Доброго, торжественно въезжает в город в качестве епископа Утрехтского, окруженный эскортом из числа высокородной знати и встречаемый выехавшим из Амерсфорта братом, бастардом Бургундским. Новый епископ облачен в латы, «comme seroit un conqu?reur de pa?s, prince s?culier» [«будто завоеватель стран многих и светский князь»], замечает Шателлен с явным неодобрением; верхом на коне подъезжает он к порталу собора и вступает внутрь, сопровождаемый процессией со знаменами и крестами, чтобы помолиться у главного алтаря⁷³⁰. Сопоставим с этим бургундским чванством добродушное бесстыдство, с которым, как передают, отец Рудольфа Агриколы, священник из Бафло, в тот самый день, когда он был избран аббатом в Зелверте, принял известие, что его сожительница родила ему сына; он сказал: «Сегодня я стал отцом дважды, да будет на этом Господне благословение»⁷³¹.

Современники видели в растущей непочтительности по отношению к Церкви упадок обычаев былых времен.

On souloit estre ou temps pass?

En l’?glise benignement

A genoux en humilit?

Delez l’autel moult closement,

Tou nu le chief piteusement,

Maiz au jour d’uy, si come beste,

On vient ? l’autel bien souvent

Chaperon et chapel en teste⁷³².

Бывало, в прежние года

Во храм вступали неизменно

Со благочестьем, – и всегда

Пред алтарем встав на колено

И обнажив главу смиренно;

А ныне, что скотина, всяк

Прет к алтарю, обыкновенно

Не снявши шапку иль колпак.

По праздникам, сетует Никола дё Клеманж, к мессе отправляются лишь немногие. Они не дослушивают ее до конца и довольствуются тем, что едва коснутся кончиками пальцев святой воды, преклонят колено пред Богородицей или приложатся к тому или иному образу. Если же они дождутся момента, когда священник возносит гостию, они похваляются так, словно оказали величайшее благодеяние самому Иисусу Христу. Заутреню и вечерню священник совершает большею частью только с прислужником, прихожане отсутствуют⁷³³. – Местный сеньор, патрон деревенской церкви, преспокойно заставляет священника ждать, не начиная мессы, покамест он и его супруга не встанут и не оденутся⁷³⁴.

Церковные праздники, включая Сочельник, проходят среди необузданного веселья, с игрою в карты, бранью и сквернословием; в ответ на увещевания люди ссылаются на то, что знатные господа, клирики⁷³⁵ и прелаты без всяких помех делают то же самое⁷³⁶. На всенощных, накануне праздников, в церквах даже пляшут с непристойными песенками, а священники, подавая пример, во время ночных бдений играют в кости и сыплют проклятиями⁷³⁷. Таковы свидетельства моралистов, которые, возможно, склонны были видеть всё в черном свете. Однако сей мрачный взгляд не единожды подтверждается документами. Городской совет Страсбурга распорядился выдавать ежегодно 1100 литров вина тем, кто проведет в соборе ночь св. Адольфа «в бдении и молитве»⁷³⁸. Дионисий Картузианец приводит жалобу члена городского магистрата на то, что ежегодная процессия, которая проходит через город со священной реликвией, дает повод к бесчисленным безобразиям и пьянству; как бы положить конец всему этому? Воздействовать на сам магистрат было бы не так-то просто, ведь процессии приносили городу немалую прибыль: в город стекался народ, нуждавшийся в еде, питье и ночлеге. К тому же таков был обычай. Дионисию было известно об этом зле. Он знал о беспутном поведении во время процессий; участники их болтали, смеялись, бесстыдно глазели по сторонам, жадные до выпивки и разнузданных удовольствий⁷³⁹. Он в состоянии лишь тяжко вздохнуть из-за того, что жители Гента шествуют на ярмарку в Хоутем, взявши с собой раку св. Ливина. В прежние времена, говорит Шателлен, мощи святого несли самые знатные жители города «en grande et haute solemnit? et r?v?rence» [«с великой торжественностью и высоким почтением»], теперь же это «une multitude de respaille et de gar?onnaille mauvaise» [«толпа бездельников и негодных юнцов»]; они несут святыню, вопя и улюлюкая, горланя песни и приплясывая, выкидывая всякие штуки, и при этом все они пьяные. Помимо этого, они вооружены и позволяют себе повсюду, куда они попадают, вытворять отвратительные бесчинства; им кажется, что из-за их священной ноши в такой день им ни в чём не должно быть отказа⁷⁴⁰.

Посещение церкви – важный элемент общественной жизни. В церковь ходят покрасоваться своими нарядами, кичась друг перед другом положением и званием, манерами и учтивостью. Ранее уже говорилось⁷⁴¹, что целование мира было постоянным предлогом для споров и бесконечных соревнований в учтивости. Стоит какому-нибудь юноше войти в храм, как знатная дама, встав, целует его в губы, даже если в этот момент священник освящает Дары и все прихожане молятся, преклонив колена⁷⁴². Переговариваться и слоняться по храму во время мессы почти что вошло в привычку⁷⁴³. Церковь сделалась обычным местом свиданий, куда молодые люди приходили поглазеть на девиц, и это было настолько распространенным явлением, что могло вызывать недовольство разве только у моралистов. Молодежь редко посещает церковь, восклицает Никола дё Клеманж⁷⁴⁴, да и то лишь затем, чтобы пялить глаза на женщин, щеголяющих причудливыми прическами и не скрывающих декольте. У безупречной Кристины Пизанской влюбленный юноша бесхитростно признается:

Se souvent vais ou moustier,

C’est tout pour veoir la belle

Fresche com rose nouvelle⁷⁴⁵.

В церковь часто я хожу, —

Милая там, знаю я,

Роза свежая моя.

Не было недостатка в возможностях, которые церковная служба предоставляла влюбленному: подать возлюбленной святой воды, предложить ей paix, зажечь ей свечу, опуститься рядом с ней на колена, не говоря уже о разного рода знаках и взглядах украдкой⁷⁴⁶. В поисках знакомств заходят в церковь гулящие женщины⁷⁴⁷. А в праздники в храмах даже продают непристойные гравюрки, развращающие молодежь, и злу этому не могут помочь никакие проповеди⁷⁴⁸. Не раз и храм, и алтарь оскверняются всяческими непристойностями⁷⁴⁹.

Так же как привычные посещения церкви, паломничества служили поводом для всевозможных развлечений, и прежде всего были удобны влюбленным. В литературе о них говорилось нередко как об обычных увеселительных путешествиях. Шевалье дё ля Тур Ландри, старающийся дать серьезные наставления своим дочерям по части хорошего тона и усвоения добродетелей, распространяется о дамах, кои в поисках наслаждений с охотою посещают турниры и совершают паломничества; он приводит предостерегающие примеры того, как женщины отправлялись на богомолье только затем, чтобы воспользоваться возможностью для свиданий с возлюбленными. «Et pour ce a су bon exemple comment l’on ne doit pas aler aux sains voiaiges pour nulle folle plaisance»⁷⁵⁰ [«Итак, вот вам добрый пример, как не должно ходить ко святым местам в безумных поисках удовольствий»]. Именно так смотрит на это и Никола дё Клеманж: в праздники ходят на богомолье в отдаленные храмы, к святым местам не столько во исполнение обета, сколько для того, чтобы облегчить себе пути к заблуждениям. Это источник множества прегрешений; там, в святых местах, неизменно находятся гнусные сводни, кои прельщают девиц⁷⁵¹. Вот типичный эпизод из Quinze joyes de mariage: молодая женщина, пожелавшая вдруг немного развлечься, преспокойно говорит мужу, что ребенок их заболеет, если она не сходит на богомолье, согласно обету, данному ею во время родов⁷⁵². Приготовления к свадьбе Карла VI с Изабеллой Баварской начинаются с паломничества⁷⁵³. Неудивительно, что серьезные последователи devoitio moderna [нового благочестия]⁷⁵⁴ видят в паломничествах мало пользы. Частые паломничества редко приводят к святости, говорит Фома Кемпийский, а Фредерик ван Хейло посвящает этому вопросу особый трактат Contra peregrinantes⁷⁵⁵ [Против паломников].

Во всех этих примерах обмирщения веры из-за беззастенчивого смешения ее с греховной жизнью в большей степени сквозит наивная неразборчивость по отношению к религии, нежели намеренное неблагочестие. Только общество, целиком проникнутое религией, воспринимающее веру как нечто само собой разумеющееся, знает такого рода эксцессы и перерождение. И при этом те же самые люди, которые следовали повседневной привычке полуобесцененной религиозной обрядности, способны были, воспламененные проповедью нищенствующего монаха, вдруг выказать восприимчивость к высочайшим выражениям религиозного чувства.

Даже такое скудоумное прегрешение, как божба, появляется лишь при наличии сильной веры. Проклятие, возникшее первоначально как сознательно данная клятва, есть знак ощущаемого вплоть до самых мельчайших деталей факта присутствия божественного. Только сознание того, что проклятие – это и вправду вызов, бросаемый небесам, делает такое проклятие греховно прельстительным. И лишь с исчезновением всякой осознанности божбы, всякого страха перед действенностью проклятия сквернословие низводится до однообразной грубости последующей эпохи. В позднем Средневековье ругань еще обладает той привлекательностью дерзости и высокомерия, которые делают ее сродни чему-то вроде благородного спорта. «Что это ты, – говорит дворянин крестьянину, – не дворянин, а возводишь хулу на Бога и сулишь дьяволу свою душу?»⁷⁵⁶ Дешан отмечает, что божба опускается уже до уровня людей самого низкого звания:

Si chetif n’y a qui ne die:

Je renie Dieu et sa m?re⁷⁵⁷.

Всяк мужик на то горазд:

Бога, мать его хулить.

Один другого старается перещеголять по части остроты и новизны бранных выражений; умеющего ругаться наиболее непристойно почитают за мастера⁷⁵⁸. Сперва по всей Франции, говорит Дешан, ругались на гасконский или английский лад, затем на бретонский, а теперь – на бургундский. Он сочиняет одну за другой две баллады, строя их на материале обиходных ругательств и заканчивая благочестивыми фразами. Бургундское ругательство «Je renie Dieu» – из всех самое сильное⁷⁵⁹; его смягчали до «Je renie des bottes»⁷⁶⁰. Бургундцы приобрели репутацию наипервейших ругателей; впрочем, вся Франция, сетует Жерсон, как страна христианская, страдает более всех прочих стран от этого отвратительного порока, приводящего к чуме, войнам и голоду⁷⁶¹. Причастны к этому и монахи, даже если прямой брани они избегают⁷⁶². Жерсон высказывает пожелание, чтобы все власти и все сословия, прибегая к строгим указаниям и небольшим штрафам, которые могут быть весьма действенны, помогали искоренять это зло. И действительно, в 1397 г. появляется королевский ордонанс, возобновляющий прежние постановления против ругани от 1269 и 1347 гг.; фигурируют здесь, однако, не небольшие и посильные штрафы, но старые угрозы рассекания верхней губы и обрезания языка, угрозы, в которых слышится священное негодование против гнусного богохульства. На полях сборника судебных документов, где содержится это постановление, имеется надпись: «Ныне, в лето 1411, ругательства те слышны повсюду и сходят всем безнаказанно»⁷⁶³. Пьер д’Айи на Констанцском Соборе⁷⁶⁴ вновь настоятельно требует бороться с распространением этого зла.

Жерсон различает две крайности, которые принимает грех сквернословия. Он прекрасно знает по исповедям, что нередко молодых людей, неиспорченных, простых, целомудренных, мучает сильнейшее искушение произносить слова ереси и богохульства. Он советует им не предаваться чрезмерному созерцанию божественного: они недостаточно крепки духом для этого⁷⁶⁵. Помимо этого, известны ему и заядлые сквернословы, вроде бургундцев, проступки которых, сколь бы они ни были мерзки, всё же не содержат в себе вины клятвопреступничества – по причине безусловного отсутствия намерения давать клятву^{766 767}.

Границу, где привычка легкомысленно относиться к религиозным предметам переходит в сознательное неверие, установить невозможно. Нет сомнения, что позднее Средневековье проявляет сильную склонность насмехаться и над людьми благочестивыми, и над самим благочестием. Людям нравится esprit fort [вольнодумство], и они охотно принимают насмешливый тон, когда говорят о вере⁷⁶⁸. Авторы новелл держат себя фривольно и с безразличием – как в Cent nouvelles nouvelles, где пастырь хоронит свою собаку в освященной земле со словами: «mon bon chien, ? qui Dieu pardoint» [«мой славный пес, коему Господь даст прощенье»]. И собачка отправляется затем «tout droit au paradis des chiens»⁷⁶⁹ [«прямехонько в собачий рай»]. Люди испытывают сильнейшее отвращение к лицемерному, притворному благочестию: слово papelard [лицемер, ханжа] буквально не сходит с уст. Широко распространенная пословица «De jeune angelot vieux diable» [«Из юного ангелочка – старый черт»], или на превосходной школьной латыни: «Angelicus juvenis senibus sathanizat in annis», не дает покоя Жерсону. Вот так и совращается юношество, говорит он: в детях хвалят бесстыдное лицо, грязную речь и непристойные словечки, нечистые взгляды и жесты. Но если в детстве он разыгрывает дьяволенка, то чего же тогда ждать от старца?⁷⁷⁰

Среди духовенства и даже среди богословов Жерсон различает немало бранчливых и невежественных болтунов, для которых всякий разговор о религии лишь обуза и басни; всё, что сообщают им об откровениях и чудесных явлениях, они отвергают с насмешкой или негодованием. Другие впадают в противоположную крайность и принимают за откровения фантазии слабоумных, сны и нелепые измышления душевнобольных и помешанных⁷⁷¹. Народ не умеет сохранять золотую середину между этими двумя крайностями: он верит всему, что сулят провидцы и прорицатели, но если поистине человек духа, который действительно получал откровения, вдруг ошибается, люди начинают поносить всё духовное сословие в целом, называя всех лжецами и лицемерами (papelards), и не желают слушать ни одного из них, ибо все они для них зловредные ханжи, и ничто иное⁷⁷².

В большинстве случаев проявлений неблагочестия, которые отмечены столь громогласными сетованиями, дело заключается во внезапных спадах религиозного напряжения в духовной жизни, перенасыщенной религиозным содержанием и религиозными формами. На протяжении всего периода Средневековья мы обнаруживаем бесчисленные примеры спонтанно проявляющегося неверия⁷⁷³, причем здесь имеет место не отступление от учения Церкви вследствие богословских размышлений, но лишь непосредственная реакция. Не слишком следует обращать внимание и на восклицания поэтов или хронистов при взгляде на столь большую греховность своего времени: что нынче никто уже больше не верит ни в рай ни в ад⁷⁷⁴ и что неверие сделалось у многих настолько осознанным и настолько крепким, что сами они этого не скрывают. «Beaux seigneurs, – обращается капитан Бетизак к приятелям⁷⁷⁵, – je ay regard? ? mes besongnes et en ma conscience je tiens grandement Dieu avoir courrouchi?, car j? de long temps j’ay err? contre la foy, et ne puis croire qu’il soit riens de la Trinit?, ne que le Fils de Dieu se daignast tant abaissier que il venist des chieulx descendre en corps humain de femme, et croy et dy que, quant nous morons, que il n’est riens de ?me… J’ay tenu celle oppinion depuis que j’eus congnoissance, et la tenray jusques ? la fin» [«Сеньоры, <…> увидевши дела мои, скажу вам по совести, весьма прогневил я Господа, ибо с давних пор нахожусь в заблуждении и не могу более верить, ни что Троица в себе значение какое имеет, ни что Сын Божий уничижил Себя до того, что сошел с небес во чрево земной женщины; и вот я верую и утверждаю: по смерти никоей души нет вовсе… И мыслю так с той поры, когда пробудился у меня разум, и до конца дней моих не отступлю от сего»]. Парижский прево Хюг Обрио – пламенный ненавистник попов, он не верит в таинства, совершаемые пред алтарем, и смеется над ними, не празднует Пасху, не ходит к исповеди⁷⁷⁶. Жак дю Клерк рассказывает о людях благородного происхождения, которые не скрывают своего неверия и, находясь в полном сознании, отказываются от последнего причастия⁷⁷⁷. Жан дё Монтрёй, прево Лилля, пишет одному из своих ученых друзей, скорее в легком стиле просвещенного гуманиста, нежели как человек истинного благочестия: «Вы знаете нашего общего друга Амброзио де Миллиса; Вы нередко слышали, что он думает о религии, вере, Священном Писании и обо всех наставлениях Церкви, иными словами, Эпикур рядом с ним – ревностный католик. Так вот, человек сей ныне полностью обратился». Однако благочестивый кружок ранних гуманистов вполне терпел его и до этого⁷⁷⁸. Во всех этих спонтанных случаях неверия на одном полюсе стоит литературное язычество Ренессанса и образованное и осторожное эпикурейство, которое уже в XIII в. под названием аверроизма⁷⁷⁹ расцвело весьма широко. На другом полюсе – пылкое отрицание бедных, невежественных еретиков, из которых все, как бы их ни называли: тюрлюпены или братья свободного духа⁷⁸⁰, – переходили все границы богопочитания, вплоть до пантеизма. Но об этом речь пойдет в связи с вопросами, которые будут рассматриваться несколько позже. Пока же нам следует оставаться в рамках внешнего выражения веры, внешних форм и обычаев.

Для обыденного сознания толпы присутствие зримого образа превращало разумное доказательство истинности изображаемого в нечто совершенно избыточное. Между тем, чт? люди видели перед собой в цвете и форме (три лица Троицы, пылающий ад, бесчисленные святые), и верой во всё это – сомнению не было места. Все эти представления превращались в веру непосредственно в виде образов; они жили в сознании, четко очерченные и ярко окрашенные, со всей той реальностью, которую Церковь могла требовать в вопросах веры, и даже сверх того.

Однако там, где вера непосредственно покоится на образных представлениях, едва ли можно обнаружить качественные различия между видом и степенью святости различных ее элементов. Одно изображение столь же реально и вызывает столь же почтительный трепет, как и другое, но тому, что Богу следует поклоняться, а святых лишь почитать, икона не учит – если при этом не обращаться постоянно к авторитету и учению Церкви. Нигде, как в области почитания святых, пестрота и картинность не угрожали столь настойчиво и столь сильно внести разлад в благочестие.

Строгие принципы Церкви были достаточно высоки и чисты. В рамках представлений об индивидуальной загробной жизни почитание святых было естественно и не вызывало сомнений. Позволительно восхваление и почитание святых per imitationem et reductionem ad Deum [путем подражания им и возвращения к Богу]. Равным образом следует почитать иконы, священные реликвии, святые места и предметы, посвященные Богу, поскольку всё это в конечном счете приводит к Его почитанию⁷⁸¹. Так же и чисто техническое различение между святыми и просто блаженными⁷⁸² и нормирование института беатификации введением официальной канонизации Церковью есть хотя и внушающая опасение формализация, тем не менее не является чем-то таким, что противоречило бы христианскому духу. Церковь продолжала осознавать первоначальную равнозначность святости и блаженства, а также недостаточность актов канонизации. «Следует полагать, – говорит Жерсон, – что бесконечно больше святых уже умерли и продолжают умирать ежедневно, нежели число тех, которые канонизированы»⁷⁸³. Разрешение почитания икон, вопреки решительному требованию второй заповеди, поясняется ссылкой на то, что заповедь эта была необходима до очеловечения Христа, поскольку Бог был тогда только Духом; Христос же пресек действие Ветхого Завета благодаря тому и посредством того, что явился на землю. Окончания же второй заповеди: «Non adorabis еа neque coles» [«Да не поклонишься им, ни послужишь им» (Исх 20, 5)] – Церковь желает придерживаться неукоснительно. «Мы поклоняемся не образам, но почитаем изображаемое, то есть Бога или святых»⁷⁸⁴. Иконы нужны лишь для того, чтобы тем, кто – будучи неграмотен – не знает Писания, показать, во что следует верить⁷⁸⁵. Это книги для тех, кто не умеет читать⁷⁸⁶, – мысль, известная из молитвы Деве Марии, написанной Вийоном для своей матери.

Femme je suis pourette et ancienne,

Qui riens ne s?ai; oncques lettres ne leuz;

Au moustier voy, dont suis paroissienne,

Paradis paint, o? sont harpes et luz,

Et ung enfer o? dampnez sont boulluz:

L’ung me fait paour, l’autre joye et liesse…⁷⁸⁷

Уж, бедная, стара я и не знаю,

Про что там буквы эти говорят,

Но видела я в церкви, где бываю,

Картины рая, арфы там блестят, —

И ад, где грешники в котлах кипят;

Одни мне в радость, а других страшусь…

Тот факт, что широко распахнутая книга красочных изображений предоставляет нестойкому уму по меньшей мере столько же материала для отклонения от истинного учения, сколько могло дать и субъективное восприятие Библии, никогда особенно не беспокоил Церковь. Она всегда мягко относилась к тем, кто по простоте и невежеству впадал в грех поклонения изображениям. Достаточно уже и того, говорит Жерсон, если у них есть хотя бы намерение следовать Церкви в деле почитания икон⁷⁸⁸.

Здесь не место обсуждать чисто историко-догматический вопрос, всегда ли и в достаточной ли степени умела Церковь поддерживать свое собственное запрещение непосредственно почитать святых и даже поклоняться им не как заступникам, но как прямым творцам тех благодеяний, о которых верующие возносили молитвы. Речь идет о вопросе историко-культурном: насколько Церкви удавалось от этого народ удерживать; иными словами – какую реальность, какую ценность для воображения имели святые в сознании людей позднего Средневековья. Ответ на этот вопрос может быть только один: святые являлись настолько определенными, настолько материальными и привычными персонажами повседневной религиозной жизни, что с ними связывали все преимущественно поверхностные и чувственные религиозные импульсы. Если самые сокровенные движения души устремлялись ко Христу и Деве Марии, то в почитании святых кристаллизовался весь капитал простодушной, наивной и повседневной религиозной жизни. Всё способствовало тому, чтобы в сознании людей популярные святые наделены были той подлинностью, которая постоянно вовлекала их в самую гущу жизни. Они занимали прочное место в народном воображении; все знали их облик и их атрибуты, знали об их страшных муках и удивительных чудесах. Одеждою и орудиями они ничем не отличались от людей из народа. В любой день среди больных чумой или среди пилигримов вы могли повстречать господина св. Роха или св. Иакова. Было бы интересно проследить, как долго одежда святых отражала моду данного времени. Бесспорно, это было справедливо в течение всего XV столетия. Но где же та точка, в которой религиозное искусство вырывает святых из области народных представлений и облекает их в условные, риторические одеяния? Это не только вопрос ренессансного чувства исторического костюма; сами святые освобождаются из-под власти народных представлений – либо, по крайней мере, эти народные представления не в состоянии более заявлять о себе в религиозном искусстве. В период Контрреформации святые поднимаются на много ступеней выше – как того хочет Церковь: прочь от соприкосновения с народной жизнью.

Телесность, которой наделялись святые в силу самого факта их художественного воплощения, весьма сильно подчеркивалась еще и тем, что Церковь издавна позволяла и поощряла почитание их телесных останков. Совершенно очевидно, что такая привязанность к вещественному не могла не оказывать материализующего воздействия на веру, приводя подчас к самым неожиданным крайностям. Там, где речь идет о реликвиях, крепкая вера Средневековья не боится ни осквернения святыни, ни отрезвления. Около 1000 г. народ в горах Умбрии хотел убить отшельника св. Ромуальда, чтобы только не упустить случая завладеть его останками. Монахи монастыря Фоссануова, где умер Фома Аквинский, из страха, что от них может ускользнуть бесценная реликвия, буквально консервируют тело своего достойнейшего учителя: обезглавливают, вываривают, препарируют⁷⁸⁹. До того как тело скончавшейся св. Елизаветы Тюрингской было предано земле, толпа ее почитателей не только отрывала и отрезала частички плата, которым было покрыто ее лицо; у нее отрезали волосы, ногти и даже кусочки ушей и соски⁷⁹⁰. По случаю некоего торжественного празднества Карл VI раздает ребра своего предка, св. Людовика, Пьеру д’Айи и двум своим дядьям, герцогам Беррийскому и Бургундскому; несколько прелатов получают ногу, чтобы разделить ее между собой, за что они и принимаются после трапезы⁷⁹¹.

Какими бы живыми, телесными ни представлялись святые, тем не менее они сравнительно мало вторгаются в область сверхъестественных переживаний. Духовидение, предзнаменования, видения, появление призраков – всё это по большей части лежит вне сферы образов, связанных с почитанием святых. Разумеется, встречаются исключения. В наиболее убедительном примере с архангелом Михаилом, св. Екатериной и св. Маргаритой, являвшимися Жанне д’Арк и дававшими ей советы, осознание того, чт? она переживала, как кажется, приходит к ней постепенно, быть может, даже только лишь на допросах во время процесса. Вначале говорит она о Conseil [Совете], не называя имен⁷⁹², и лишь позднее поясняет, чт? это значит, выделяя святых по имени. Там, где святые являются именно как таковые, речь, как правило, идет о видениях, подвергшихся определенной литературной обработке, или об интерпретациях. Когда юному пастушку во Франктентале, близ Бамберга, в 1446 г. явились четырнадцать святых чудотворцев, он увидел их не теми приметными персонажами, какими запечатлены они были в иконографии, да еще с приписываемыми им атрибутами, но как четырнадцать ангелочков, которых нельзя было отличить друг от друга; они сами говорят ему о том, что они – четырнадцать чудотворцев. Фантасмагории чисто народных верований полны ангелами и чертями, духами умерших и женщинами в белом – но не святыми. Лишь как исключение святой, не принаряженный литературой или богословием, играет роль в подлинном суеверии. Это св. Бертульф в Генте. Накануне какого-либо серьезного происшествия он начинает постукивать в своем гробу, в аббатстве св. Петра, «moult dru et moult fort» [«весьма часто и весьма громко»]. Иногда стук сопровождается тем, что земля слегка вздрагивает, и это так пугает горожан, что они громадными процессиями пытаются отвратить неведомую опасность⁷⁹³. Но в общем суеверный страх связывается лишь с неопределенными образами. Это не красовавшиеся в храмах вырезанные из дерева или написанные яркими красками фигуры, наделенные постоянными атрибутами, со знакомым каждому обликом, в красивых многоцветных одеждах. Это видения, которые бродят с пугающими, неразличимыми лицами в туманных болотах, либо являются в чистом небесном сиянии, либо всплывают как зловещие бледные призраки где-то в отдаленных закоулках сознания.

Всё это не должно вызывать особого удивления. Именно благодаря тому что священное приняло столь определенную форму, вобрало столько образного материала и выкристаллизовалось, ему недоставало пугающего и таинственного. Страх перед сверхъестественным коренится в неопределенности, в ожидании внезапного появления чего-то необычного, невиданного, ужасного. Как только подобные представления приобретают границы и очертания, возникает чувство уверенности и естественности. Святые, их хорошо известные изображения вносили успокоение, подобно полиции в большом незнакомом городе. Почитание святых, и прежде всего их образное воплощение, создавало как бы нейтральную зону уютной и успокоительной веры – между восторженным созерцанием Божественного и сладостным трепетом любви ко Христу, с одной стороны, и ужасающими химерами сатанинского страха и ведовства – с другой. Можно даже осмелиться высказать предположение, что почитание святых, направляя ощущения блаженства и страха в русло привычных представлений, вносило оздоровляющую умеренность в духовные дебри Средневековья.

Полнота образной воплощенности отводит почитанию святых место на периферии религиозной жизни. Это почитание плывет в потоке вседневных мыслей и порой утрачивает в них былое достоинство. В этом отношении характерен развивающийся в позднем Средневековье культ св. Иосифа, который можно рассматривать как следствие и отголосок страстного почитания Девы Марии. Непочтительное любопытство к отчиму Иисуса – как бы оборотная сторона всей той любви и восхищения, которые были обращены к девственной Матери. Чем больше превозносили Марию, тем более карикатурным становился Иосиф. Изобразительное искусство уже вывело его как тип, опасно приближавшийся к типу неотесанного мужика, который только вызывает насмешки. Таков он на диптихе Мельхиора Брудерлама в Дижоне. Однако в изобразительном искусстве профанация остается невыраженной. И какую наивную трезвость демонстрирует воззрение на Иосифа Эсташа Дешана, которого, безусловно, не следует рассматривать как зубоскала-безбожника! Иосифа, который должен был служить Богоматери и воспитывать ее сына, следовало считать от природы наделенным более щедро, чем кого-либо из смертных. Дешан старается представить его трудолюбивым, достойным сочувствия отцом семейства:

Vous qui servez ? femme et ? enfans,

Aiez Joseph toudis en remembrance;

Femme servit toujours tristes, dolans,

Et Jhesu Christ garda en son enfance;

A pi? trotoit, son fardel sur sa lance;

En plusieurs lieux est figur? ainsi,

Lez un mulet, pour leur faire plaisance,

Et si n’ot oncq feste en ce monde ci⁷⁹⁴.

Вы все, чей долг жену, детей блюсти,

Иосифа возьмите в назиданье:

Печалуясь, жену держал в чести,

Христа-младенца пестовал в старанье;

И образ? хранят воспоминанье,

Как на плече с узлом он поспешал,

При муле, им на радость; до скончанья

Дней в мире сем он праздника не знал.

Если бы это было сделано лишь для того, чтобы достойным примером утешить отцов семейства в их тяжких трудах, еще можно было бы примириться с тем, что в подобном изображении было не слишком много достоинства. Но Дешан без обиняков делает Иосифа отпугивающим примером того, чт? значит взвалить на себя бремя семейных забот:

Qu’ot Joseph de povret?

De durt?,

De maleurt?,

Quant Dieux nasqui?

Maintefois l’a comport?

Et mont?

Par bont?

Avec sa m?re autressi,

Sur sa mule les ravi:

Je le vi

Paint ainsi;

En Egipte en est al?.

Le bonhomme est paintur?

Tout lass?,

Et trouss?,

D’une cote et d’un barry:

Un baston au coul pos?,

Vieil, us?

Et rus?.

Feste n’a en ce monde cy,

Mais de lui

Va le cri:

«C’est Joseph le rassot?»⁷⁹⁵.

Сколь Иосифу хлопот

И забот,

Сколь невзгод

Выпало, когда Господь родился?

Час за часом напролет

От щедрот

Не щадил он свой живот,

Всё трудился.

Сколько раз младенца брал,

Подымал,

С матерью сажал на мула.

Так они в Египет шли.

Я видал.

Образ: в котте и барри⁷⁹⁶

Весь в пыли,

Утомлен,

И поклажей изнурен,

Что к земле его тянула.

Добрый, праведный старик,

В мире не на праздник зван, —

А вослед со всех сторон

Несся крик:

«Ну Иосиф, ну болван».

Здесь у нас на глазах происходит превращение обыденного изображения в обиходное мнение, которое не щадит ничего святого. Иосиф остался в народных представлениях фигурой наполовину комической, и доктору Йоханнесу Экку приходилось настаивать на том, чтобы в рождественском действе Иосиф либо не участвовал вовсе, либо, по крайней мере, играл в нем более подобающую роль и, уж во всяком случае, не варил кашу, «ne ecclesia Dei irrideatur»⁷⁹⁷ [«дабы Церковь Божия не подвергнута была осмеянию»]. Против этих недостойных извращений были направлены усилия Жана Жерсона в борьбе за подобающее почитание Иосифа, что привело к первоочередности его упоминания в чине литургии перед всеми другими святыми⁷⁹⁸. Но, как мы видели выше, серьезные намерения Жерсона не избавили его самого от нескромного любопытства, которое, кажется, почти неминуемо связывается с браком Иосифа и Марии. Для трезвого ума (а Жерсон, несмотря на свое пристрастие к мистике, был во многих отношениях трезвым умом) к рассмотрению вопроса о замужестве Марии всё снова и снова примешивались соображения чисто земного свойства. Шевалье дё ля Тур Ландри, также пример здравой, искренней веры, рассматривает этот случай в таком освещении. «Dieux voulst que elle espousast le saint homme Joseph qui estoit vieulx et preudomme; car Dieu voulst naistre soubz umbre de mariage pour ob?ir ? la loy qui lors couroit, pour eschever les paroles du monde»⁷⁹⁹ [«Господь пожелал, чтобы она стала супругою святого человека Иосифа, который был стар и добродетелен; ибо Господь желал быть рожденным под сенью брака, следуя всеместно почитавшемуся закону, дабы избежать мирских пересудов»].

В одном неизданном сочинении XV в. мистический брак души с небесным женихом представлен в виде описания бюргерского сватовства. Иисус, жених, обращается к Богу Отцу: «S’il te plaist, je me mariray et auray grant foueson d’enfans et de famille» [«Ежели тебе то будет угодно, хотелось бы мне жениться и иметь множество чад и родичей»]. Отец чинит препятствия, потому что выбор Сына пал на чернокожую эфиопку, – но тогда вступают в игру слова Песни Песней: «Nigra sum sed formosa» [«Черна я, но прекрасна» (Песн 1, 4)]. Однако брак этот был бы мезальянсом и бесчестьем для семьи. Ангел, выступающий в качестве свата, говорит добрые слова о невесте. «Combien que ceste fille soit noire, n?anmoins elle est gracieuse, et a belle composicion de corps et de membres, et est bien habile pour porter fouezon d’enfans» [«Черна девица сия, но и хороша собою; и тело, и все члены ея прекрасны, и способна она родить детей многих»]. Отец ответствует: «Mon cher fils m’a dit qu’elle est noire et brunete. Certes je vueil que son espouse soit jeune, courtoise, jolye, gracieuse et belle et qu’elle ait beaux membres» [«Любезный сын мой говорил мне, что черна она и смугла. Верно, хочу, чтоб супруга сына моего молода, приветна, миловидна, изящна, красива была бы, и да были бы члены ее прекрасны»]. Тогда ангел расхваливает ее лицо и все ее члены – ее душевные добродетели. Отец позволяет себя убедить и обращается к Сыну:

Prens la, car elle est plaisant

Pour bien amer son doulx amant;

Or prens de nos biens largement,

Et luy en donne habondamment»⁸⁰⁰.

Бери ж прелестную, она

Пребудет милому верна,

И одари ее сполна, —

Kазна на то тебе дана.

В серьезности и назидательности намерений этого сочинения не приходится усомниться ни на мгновение. Это лишь доказательство, до каких банальностей может довести неумеренное стремленье к наглядности.

Каждому святому его устоявшийся, доходчивый образ придает индивидуальный характер⁸⁰¹ – в противоположность ангелам, которые, за исключением трех главных архангелов, оставались вне отчетливых представлений. Индивидуальность святых еще усиливается специальными функциями, которые приписывались многим из них: к одним обращались в случае определенной нужды, к другим – для исцеления от определенной болезни. В большинстве случаев поводом для такого рода специализации служило место из жития или определенный атрибут святого, известный по изображениям; например, св. Аполлонию призывали при зубной боли, так как в мученичестве ей самой вырывали зубы. Если особый вид благодеяний святого однажды был уже установлен, то в дальнейшем невозможно было обойтись без того, чтобы в почитание этого святого не проникал некий полумеханический элемент. Стоило исцелению от чумы попасть в сферу деятельности св. Роха, и почти неизбежно это его деяние воспринималось как его непосредственное предназначение, так что возникала опасность того, что требование Церкви рассматривать роль святых исключительно как заступничество перед Богом и, стало быть, лишь как звено в акте исцеления вообще – не будет принято во внимание. В культе четырнадцати святых мучеников (иной раз также пяти, восьми, десяти или пятнадцати), который столь заметно выдвигается на передний план на исходе Средневековья, всё именно так и происходит. Св. Варвара и св. Христофор изображаются особенно часто. Этим четырнадцати, по народным верованиям, Господом дано было особое право при обращении к ним спасать от непосредственно грозящей опасности.

Ilz sont cinq sains, en la genealogie,

Et cinq sainctes, a qui Dieux octria

Benignement a la fin de leur vie,

Que quiconques de сuer les requerra

En tous perilz, que Dieux essaucera

Leurs prieres, pour quelconque mesaise.

Saiges est donc qui ces cinq servira,

Jorges, Denis, Christofle, Gille et Blaise⁸⁰².

Пять в житиях угодников святых

Господь отметил, да угодниц пять,

По благости, на склоне жизни их;

Он дал им нашим горестям внимать;

И нам всем сердцем должно почитать

Георгия с Дионисием; с давних пор

Горазды бедам нашим пособлять

Эгидий, Власий тож и Христофор.

Это делегирование всемогущества и незамедлительность действия приводили к тому, что в народном сознании всякая мысль о чисто заступнической функции святых совершенно утрачивала свою силу; святые угодники делались поверенными в делах божества. Различные требники этого времени, содержащие службу четырнадцати угодникам, ясно выражают характер обязательности в их заступничестве: «Deus qui electos sanctos tuos Georgium etc. etc. specialibus privilegiis prae cunctis aliis decorasti, ut omnes, qui in necessitatibus suis eorum implorant auxilium, secundum promissionem tuae gratiae pertitionis suae salutarem consequantur effectum»⁸⁰³ [«Господь, наделивый избранных своих святых, Георгия и пр. и пр., особливыми преимуществами пред всеми иными, так что все взывающие к их помощи в нуждах своих по милостивому Твоему обетованию получают целительное услышание своих прошений»]. Именно поэтому Церковь после Тридентского Собора запретила службу четырнадцати заступникам как таковую, опасаясь того, что для верующих она могла бы стать всего-навсего талисманом⁸⁰⁴. И действительно, ведь полагали же, что тот, кто изо дня в день взирает на писаный или скульптурный образ св. Христофора, тем самым предохраняет себя от рокового конца⁸⁰⁵.

Отвечая на вопрос, почему именно эти четырнадцать святых образовали некую сплоченную группу, мы не можем не обратить внимание на то, что в каждом из них было нечто необыкновенное, действовавшее на воображение. Ахация изображали в терновом венце, Эгидия – с ланью, св. Георгия – с драконом, Власия – в пещере с дикими зверями, Христофор был великаном, Кириак вел на цепи диавола, Дионисий под мышкой нес свою голову, Эразм подвергался ужасной пытке воротом, вытягивавшим из него кишки, Евстахий был с оленем, который нес крест, Панталеона изображали врачом, вместе со львом, Вита – в котле, Варвару – с башней, Екатерину – с колесом и мечом, Маргариту – с драконом^{806 807}. Нет ничего удивительного в том, что исходным пунктом особого интереса к этим четырнадцати святым было что-либо примечательное в каждом из них.

Некоторых святых связывали с определенными болезнями: св. Антония – с кожными воспалениями, св. Мавра – с подагрой, свв. Себастьяна, Роха, Эгидия, Христофора, Валентина и Адриана – с чумою. Здесь таилась еще одна опасность – вырождения народной веры. Недуги звались по имени святого: антонов огонь, mal de Saint Maur [хворь св. Мавра] и многое в том же духе. Таким образом, при мысли о болезни имя святого с самого начала было на первом плане; такие мысли были обременены бурными переживаниями, страхом и отвращением – прежде всего, если речь шла о чуме. Святых, имевших касательство к чуме, в XV в. ревностно почитали: это были церковные службы, шествия, особые братства, своего рода духовное страхование от болезней. С какой легкостью можно было пробуждавшееся с каждой эпидемией острое сознание гнева Божьего перенести на того святого, которого связывали именно с этим несчастьем! Не Божие неисповедимое правосудие служило причиной болезни – скорее всего, это гнев святого, наславшего болезнь и требовавшего с ней примириться. Если он может ее излечивать, то почему он не может явиться ее причиной? Так происходило языческое перенесение веры из религиозно-этической сферы – в магическую. Церковь могла быть за это ответственна лишь постольку, поскольку она недостаточно принимала в расчет тот факт, что чистота христианского учения была сильно замутнена в невежественном сознании верующих.

Свидетельства наличия в народе подобных представлений достаточно многочисленны. Они исключают всякое сомнение в том, что в кругу невежд святых порою действительно считали виновниками болезней. «Que Saint Antoine me arde» [«Да сожги меня святой Антоний!»] – самое обычное бранное выражение; «Saint Antoine arde le tripot, Saint Antoine arde la monture!»⁸⁰⁸ [«Да сожги это логово святой Антоний! Да сожги эту клячу святой Антоний!»] – пожелания, где святой выступает как злой демон огня.

Saint Anthoine me vent trop chier

Son mal, le feu ou corps me boute —

Святой Антоний много взял

С меня за хворь: огнем горю, —

говорит у Дешана нищий с кожной болезнью. Подагрика же поэт утешает тем, что коли тот не может ходить, то, стало быть, не потратится на уплату дорожной пошлины:

Saint Моr ne te fera frеmir⁸⁰⁹.

И Мавр святой дрожать не даст.

Робер Гаген – бесспорно, отнюдь не противник почитания святых вообще – в сатирическом стихотворении De validorum per Franciam mendicantium varia astucia [О многообразном лукавстве во здравии по всей Франции нищенствующих] описывает нищих следующим образом: «Этот бросается на землю, харкает вонючей слюною и бормочет, что сие есть чудо св. Иоанна. Других отшельник св. Фиакрий изводит прыщами; ты же, о Дамиан, не даешь помочиться. Св. Антоний пламенем горючим сожигает суставы, св. Пий насылает хромоту или паралич»⁸¹⁰.

Подобные простонародные верования высмеивает Эразм в ответе Феотима на вопрос Филекоя, не становятся ли святые, будучи на небесах, хуже, чем они были во время своего пребывания на земле: «Да, святые, кои правят на небесах, не желают, чтобы их оскорбляли. Был ли кто более мягок, нежели Корнелий, более кроток, нежели Антоний, более терпелив, нежели Иоанн Креститель, в бытность их на земле? Теперь же сколь ужасные болезни они насылают из-за того, что их не почитают здесь должным образом!»⁸¹¹ Рабле утверждает, что народные проповедники в обращениях к своей пастве даже выставляли св. Евтропия (по созвучию с ydropique) виновником водянки, а св. Себастьяна – виновником заболеваний чумою⁸¹². Анри Этьенн также ссылается на подобные верования⁸¹³.

Эмоциональное и идейное содержание почитания святых было в столь большой степени вложено в краски и формы их изображений, что непосредственно художественное переживание постоянно грозило подорвать религиозный смысл этого почитания. Между зрительным впечатлением от блеска золота, тщательнейшего воспроизведения ткани одежд, благостного, кроткого взора – и живыми представлениями о святых в народном сознании вряд ли оставалось место для понимания того, чт? именно Церковь позволяла и чт? запрещала, предлагая эти изумительные творения для почитания и поклонения верующих. Святые жили в умах людей, словно боги. И нас не должно удивлять, если боязливые правоверные члены Виндесхеймской конгрегации⁸¹⁴ видели в этом угрозу народному благочестию. Примечательно, однако, когда подобные же мысли приходят на ум такому поверхностному, банальному придворному сочинителю, как Эсташ Дешан, который именно своей ограниченностью являет превосходнейшее зеркало духовной жизни своего времени.

Ne faictes pas les dieux d’argent,

D’or, de fust, de pierre ou d’airain,

Qui font ydolatrer la gent…

Car l’ouvrage est forme plaisant;

Leur painture dont je me plain,

La beaut? de l’or reluisant,

Font croire ? maint peuple incertain

Que ce soient dieu pour certain,

Et servent par pens?es foles

Telz ymages qui font caroles

Es moustiers o? trop en mettons;

C’est tresmal fait: a brief paroles,

Telz simulacres n’aourons.

…………………..

Prince, un Dieu croions seulement

Et aourons parfaictement

Aux champs, partout, car c’est raisons,

Non pas faulz dieux, fer n’ayment,

Pierres qui n’ont entendement:

Telz simulacres n’aourons»⁸¹⁵.

Не след творить богов златых,

Деревянных, бронзовых, сребряных:

Кумиров делают из них…

И, соблазнясь обличьем их,

Увы, в их красках златозарных,

В покровах ярких и драгих

Зрит маловер богов желанных,

Небесной славою венчанных;

В безумьи, рвением горя,

Он служит, сердце отворя,

Личинам, в храмах что теснятся;

То – дурно. Кратко говоря,

Не след подобьям поклоняться.

……………………………..

О государь, в сердцах своих

К едину Богу всякий миг

Повсюду будем обращаться, —

Магнитных, каменных, иных

Не надобно, нет проку в них:

Не след подобьям поклоняться.

Не стоит ли воспринимать как бессознательную реакцию на почитание святых свойственное позднему Средневековью проявление столь горячего рвения к почитанию ангелов-хранителей? В культе святых живая вера чрезмерно кристаллизовалась; людей влекло к более гибким формам чувства почитания и сознания хранящей заботливости. Возникает желание обратиться к неясно представляемой фигуре ангела, вернуться к непосредственности сверхъестественного. И опять-таки не кто иной, как Жерсон, этот добросовестный ревнитель чистоты веры, неустанно советует почитать ангелов-хранителей⁸¹⁶. Но и здесь возникает угроза ухода в подробности, что может лишь повредить благочестивому смыслу подобного почитания. Studiositas theologorum [Пытливость богословов], по словам Жерсона, ставит всевозможные вопросы относительно ангелов: покидают ли они нас когда-либо; известно ли им заранее, что нам уготовано: спасение или проклятие; имелись ли ангелы-хранители у Христа и Марии; будет ли ангел-хранитель у Антихриста. Могут ли ангелы-хранители говорить с нашими душами, не прибегая к образам, возникающим в нашем воображении; побуждают ли они нас к добру, так же как бесы – ко злу. Видят ли они наши мысли. Каково их число. Подобная studiositas, заключает Жерсон, пусть остается достоянием богословов, но curiositas [любопытство] да не привлекает тех, кто в благочестии усердствует более, нежели в тонкостях любомудрия⁸¹⁷.

Реформация столетье спустя обнаружила, что почитание святых почти безоружно перед ее нападками, тогда как с верой в ведьм и в диавола она даже не пыталась бороться – да она этого и не хотела, ибо сама была охвачена ею. Не произошло ли это потому, что почитание святых в значительной степени превратилось в caput mortuum⁸¹⁸; что почти всё, касавшееся осмысления почитания святых: в изображениях, в житиях, в молитвах, – выражено было столь полно, что за всем этим не скрывалось уже ни малейшего благоговейного трепета?⁸¹⁹ Почитание святых оторвалось от своих корней в невыразимом, невысказанном, – корней, с которыми, однако, был прочно связан весь круг понятий в сфере демонологии. И когда Контрреформация попыталась вновь взрастить почитание святых, на сей раз очищенное, она вынуждена была возделывать духовные всходы, не расставаясь с садовыми ножницами строжайшего воспитания, которыми она, отсекая всё лишнее, безжалостно разрежала чересчур пышную поросль народных фантазий.

ГЛАВА XIII
Типы религиозной жизни

Жизнь народа текла в привычном русле поверхностной религиозности при весьма прочно укорененной вере, с ее страхами и восторженными порывами, но люди неученые не знали ни спорных вопросов, ни духовных борений – как это будет свойственно протестантству. Непочтительное и непринужденное здравомыслие повседневного существования могло, однако, внезапно смениться взрывом глубокого и страстного благочестия. Не нужно представлять себе неизменное противостояние религиозного напряжения и спада таким образом, как если бы верующие разделялись на людей благочестивых – и жизнелюбов, то есть что одни вели сосредоточенную религиозную жизнь, в то время как другие проявляли только внешнее благочестие. Наши представления о северонидерландском и нижненемецком пиетизме⁸²⁰ позднего Средневековья легко могли бы увести нас на ложный путь. В движении devotio moderna братства Общей жизни⁸²¹ и Виндесхеймской конгрегации пиетистские круги действительно обособились от мирской жизни; там была достигнута устойчивость и преемственность состояния религиозной напряженности; постоянство благочестивого поведения противополагалось поведению окружающей массы. Южные Нидерланды и Франция едва ли знали подобное явление в форме организованного движения. Но и там настроения, лежавшие в основе devotio moderna, оказывали свое воздействие так же, как и в тихих землях на Эйсселе. Правда, на юге это не привело к такому обособлению; высокое благочестие оставалось частью общей религиозной жизни; при этом его проявления были более внезапными, более резкими и более кратковременными. Здесь то же различие, которое и до сегодняшнего дня разделяет романские и северные народы: южане не столь всерьез принимают столкновение противоречий, меньше ощущают необходимость делать окончательный выбор, легче сочетают привычно пренебрежительное отношение к течению обыденной жизни с возвышенной экзальтированностью благодатных мгновений.

Пренебрежительное отношение к духовенству, каким-то подводным течением проходящее через всю средневековую культуру наряду с почтением к духовному сану, частично объясняется обмирщением высшего духовенства и далеко зашедшим деклассированием низшего, а частично и старыми языческими инстинктами. В недостаточно христианизированном народном восприятии никогда полностью не исчезала неприязнь к тем, кто не умеет держать в руках оружие и обязан соблюдать целомудрие. Рыцарское высокомерие, питавшееся доблестью и любовью, – точно так же, как грубое народное здравомыслие, – не испытывало никакого почтения к духовному идеалу. Вырождение духовенства само по себе довершало картину, и неудивительно, что и в высшем, и в низшем сословиях веками вызывали насмешки фигуры распутного монаха и жирного попа, обжоры и сластолюбца. Скрытая ненависть к духовенству существовала всегда. Чем более пылко проповедник обличал грехи собственного сословия, тем с большей охотой к нему прислушивались в народе⁸²². Если проповедник, говорит Бернардино да Сьена, выступает против духовенства, его слушатели забывают про всё остальное; нет лучшего средства расшевелить паству, когда ее уже начинает клонить ко сну или же когда людям чересчур жарко или чересчур холодно. Тут сразу же к ним возвращается бодрость и веселое расположение духа⁸²³. В то время как, с одной стороны, сильное религиозное возбуждение, которое вызывали странствующие проповедники в XIV–XV вв., шло от оживления нищенствующих монашеских орденов, – с другой стороны, именно вырождение этого института сделало нищенствующих монахов обычным объектом презрения и насмешек. Недостойный священник, персонаж новеллистической литературы, который служит мессу за три гроша, словно жалкий поденщик, или нанимается к кому-либо духовником, «pour absoudre du tout» [«дабы отпускать всё что угодно»], чаще всего является нищенствующим монахом⁸²⁴. Как правило весьма благочестивый, Жан Молине дает пример привычного осмеяния нищенствующих орденов в таком новогоднем пожелании:

Prions Dieu que les Jacobins

Puissent manger les Augustins,

Et les Carmes soient pendus

Des cordes des Fr?res Menus⁸²⁵.

Дай Господь, да иаковит

Августинцем стал бы сыт,

А веревка минорита

Удавила б кармелита⁸²⁶.

Догматическое понятие бедности, как оно воплощалось в нищенствующих монашеских орденах, более не соответствовало духовным потребностям эпохи. В противоположность символически-формальной Бедности как духовному идеалу люди начинают замечать обездоленность как реальный социальный факт. Именно в Англии, ранее других стран открывшей для себя экономический подход к вещам, к концу XIV столетия с полной отчетливостью обнаруживается тот новый взгляд, который возвещал о себе уже задолго до этого. Автор удивительной сновидческой и туманной поэмы The Vision concerning Piers the Plowman [Видение о Петре-пахаре] впервые разглядел работающие в поте лиц?, измученные непосильным трудом людские массы и, полный презрения к нищенствующим монахам, лентяям, расточителям и притворным калекам, validi mendicantes, неискоренимому бичу Средневековья, воздал хвалу святости труда. Даже в высоких богословских кругах не кто иной, как Пьер д’Айи, не удержался от противопоставления этим mendicantes – vere pauperes, истинных бедняков; и не случайно, что более серьезное отношение к вере представителей devotio moderna привело их к неминуемым противоречиям с нищенствующими монашескими орденами.

Всё, что узнаёшь о повседневной религиозной жизни этого времени, постоянно говорит о сменяющих одна другую чуть не противоположных крайностях. Презрительное поношение священников и монахов всего лишь оборотная сторона всеобщего расположения к ним и глубокого почитания. Так же и наивно поверхностное понимание религиозного долга может смениться вдруг чрезмерною пылкостью. В 1437 г., по возвращении короля Франции в свою столицу, служат торжественную панихиду за упокой души графа Арманьяка, ставшего жертвой вражды с бургиньонами, смертью которого началось только что миновавшее смутное время. Устремившиеся к собору толпы народа жестоко разочарованы тем, что никакой раздачи денег, однако, не происходит. Ибо те добрые четыре тысячи, которые явились туда, по простодушному свидетельству Парижского горожанина, ни за что не пришли бы, не надейся они на то, что им там что-нибудь да перепадет. «Et le maudirent qui avant pri?rent pour lui»⁸²⁷ [«И проклинали его те, кто прежде возносил за него молитвы»]. И это тот же самый народ Парижа, который обливался слезами при виде бесчисленных религиозных процессий; те же люди, которых заставляли трепетать пламенные слова странствующих проповедников. Гиллеберт дё Ланнуа видел, как вспыхнувший было в Роттердаме бунт тотчас же стих, едва священник вознес над головою Corpus Domini [Тело Господне]⁸²⁸.

Резкие противоречия и переходы из одной крайности в другую проявляются в религиозной жизни немногих образованных людей в той же степени, что и у невежественной толпы. Религиозное озарение всегда приходит как внезапное потрясение, всегда это ослабленное повторение того, что пережил Франциск Ассизский, когда вдруг ощутил слова Евангелия как приказ, который обращен к нему лично. В присутствии некоего рыцаря произносится формула крещения, слова, которые он слышал, быть может, десятки раз, – теперь же вся их святость и чудодейственная сила как бы пронзают его насквозь; отныне намерен он, единственно лишь в воспоминание о святом крещении, отражать нападения диавола, не прибегая даже к помощи крестного знамения⁸²⁹. – Герой книги Le Jouvencel должен присутствовать на поединке; каждый из противников готов уже принести присягу на гостии в том, что право на его стороне. И тут рыцаря охватывает сознание неизбежности того, что присяга одного из них будет ложной и тем самым тот будет осужден на вечное проклятие. Он восклицает: не присягайте, ставьте заклад в пятьсот экю и деритесь без всякой клятвы⁸³⁰.

Благочестие высшей знати, чья жизнь была обременена безудержной роскошью и неумеренными наслаждениями, именно по этой причине нередко принимает столь же импульсивный характер, как и народное благочестие. Карл V Французский не раз бросает охоту в самом разгаре, чтобы вовремя отправиться к мессе⁸³¹. Юная Анна Бургундская, супруга герцога Бедфордского, английского правителя захваченной Франции, однажды вызвала раздражение парижских горожан тем, что, промчавшись на всём скаку вдоль процессии, всех обдала грязью. Но зато в другой раз она среди ночи расстается с красочным упоением придворного празднества, чтобы поспеть к заутрене у целестинцев. А ее горестная ранняя смерть была следствием болезни, которой она заразилась при посещении больных бедняков в H?tel Dieu^{832 833}.

До непостижимых крайностей доходит противостояние благочестия и греховности в такой личности, как Людовик Орлеанский. Среди откровенных служителей наслаждения и богатства он поистине дитя этого мира, более всех других обуреваемое страстями. Он пускается даже в чародейство и заклинания и решительно отказывается их оставить⁸³⁴. И тот же Людовик Орлеанский достаточно религиозен, чтобы иметь свою келью в дормитории монастыря целестинцев; он разделяет с монахами их монастырскую жизнь, среди ночи идет к заутрене и часто выстаивает по пять или шесть месс за день⁸³⁵. Жуткое впечатление производит сочетание религиозности и преступности у Жиля дё Ре, который, совершая детоубийства в Машкуле, заказывает для спасения своей души мессу в память о Невинноубиенных младенцах и выражает удивление, когда судьи называют его еретиком. И хотя набожности других сопутствовали грехи, принимавшие не столь багровый оттенок, своего рода тип светского благочестия был далеко не редок: варвар Гастон Феб, граф дё Фуа; ветреный король Рене; утонченный Шарль Орлеанский. Иоанн Баварский, жестокосердый и властолюбивый, под чужою личиной приходит к Лидвине из Скидама, дабы побеседовать с нею о своей душе⁸³⁶. Жан Кустен, коварный слуга Филиппа Доброго, безбожник, едва ли отстоявший хоть одну мессу и никогда не подававший милостыни, – отданный палачу, на своем грубом бургундском жаргоне страстно взывает к Богу⁸³⁷.

Сам Филипп Добрый – великолепный пример того, как набожность могла сочетаться с чисто мирскими помыслами. Человек, живший среди пышных празднеств, имевший множество внебрачных детей, хитрый и расчетливый политик, отличавшийся непомерной надменностью и гневливостью, он при этом искренне набожен. По окончании мессы он долго еще молится, преклонив колена. Четыре дня в неделю он постится и сидит на воде и хлебе – не считая канунов праздников Девы Марии и святых апостолов. Часто в четыре часа пополудни у него еще не было и крошки во рту. Он раздает немало милостыни, и делает это втайне. Так же тайно велит он служить заупокойные мессы по каждому своему скончавшемуся подданному, придерживаясь при этом твердо установленного тарифа: 400–500 по барону, 300 по рыцарю, 200 по дворянину, 100 по слуге (varlet)⁸³⁸. Неожиданно захватив Люксембург, он после окончания мессы столь долго остается погруженным в свой бревиарий⁸³⁹, добавляя затем особые благодарственные молитвы, что ожидающая его свита, не слезавшая с коней, поскольку битва всё еще продолжалась, начинает проявлять нетерпение: неужели герцог не может в другой раз прочитать все свои Pater Noster. Его предостерегают, что долее медлить опасно. Но Филипп отвечает лишь: «Si Dieu m’a donn? victoire, il la me gardera»⁸⁴⁰ [«Коли Господь даровал мне победу, он и сохранит ее для меня»].

Во всём этом следует видеть не напускное поведение святоши, не пустое лицемерие, но напряженное состояние человека, находящегося между двумя духовными полюсами, состояние, которое ныне едва ли возможно. Только всеохватывающий дуализм воззрения, противопоставляющего мир, полный греховности, – Царству Божьему, допускает такую возможность. В душе человека Средневековья все наиболее высокие и наиболее чистые чувства абсорбируются в религии, тогда как естественные, чувственные влечения, сознательно отвергаемые, по необходимости снижаются до уровня мирского, почитаемого греховным. В средневековом сознании формируются как бы два жизненных воззрения, располагающиеся рядом друг с другом; все добродетельные чувства устремляются к благочестивому, аскетическому – и тем необузданнее мстит мирское, полностью предоставленное в распоряжение диавола. Когда что-нибудь одно перевешивает, человек либо устремляется к святости, либо грешит, не зная ни меры, ни удержу; но, как правило, эти воззрения пребывают в шатком равновесии в отношении друг друга, хотя чаши весов то и дело резко колеблются, устремляясь вверх или вниз, и мы видим обуреваемых страстями людей, чьи пышно расцветшие, пылающие багряным цветом грехи временами заставляют еще более ярко вспыхивать рвущееся через край благочестие.

Когда средневековый поэт слагает благочестивейшие хвалебные гимны вслед за стихами, полными всяческого богохульства и непристойностей, как это делали многие: Дешан, Антуан дё ля Салль, Жан Молине, – у нас еще меньше оснований, чем это могло бы быть в случае с современным поэтом, относить эти произведения к гипотетическим периодам творчества: приверженности мирскому – или раскаянию. Такая противоречивость для нас почти непостижима, но нам следует с ней примириться.

Свойственное этому времени пристрастие к роскоши причудливо сочетается с проявлением строжайшего благочестия. Необузданная потребность красочно расцвечивать или украшать всё в жизни или в воображении проявляется не только в отягощении веры произведениями живописи, ювелирного искусства или скульптуры. В антураж духовной жизни вторгается подчас жажда блеска и красочности. Брат Фома яростно обличает богатство и роскошь, но его собственные подмостки, с которых он проповедует, украшены самыми дорогими коврами, какие только удается достать его почитателям⁸⁴¹. Филипп дё Мезьер – ярчайший пример такого благочестия, отмеченного пристрастием к роскоши. Для ордена Страстей Христовых, который он хотел основать, всё имевшее отношение к одеянию он продумывает до мельчайших подробностей. То, о чем он мечтает, – поистине праздник цвета. Рыцари, соответственно рангу, будут носить алое, зеленое, багряное и голубое; гроссмейстер – белое; белыми будут также праздничные одеяния. Крест будет алого цвета, пояс – кожаный или шелковый, с роговой пряжкой, с бронзовыми позолоченными украшениями. Башмаки – черные, капюшон – красный. Орденская одежда братьев, слуг, клириков и женщин также описана с большой тщательностью⁸⁴². – Известно, что затея эта не привела ни к чему; Филипп дё Мезьер на протяжении всей своей жизни оставался величайшим фантазером, грезившим о новом крестовом походе, строившим всё новые и новые планы. И вот в Париже, в монастыре целестинцев, он нашел то, что могло его полностью удовлетворить: так строг был устав этого ордена, так сверкало золото и драгоценные камни в церкви и монастыре, усыпальнице блистательной знати⁸⁴³. Кристина Пизанская считала эту церковь поистине воплощением прекрасного. Некоторое время дё Мезьер пребывал в монастыре как мирянин, разделял строгую жизнь его насельников и поддерживал также связи с владетельными особами и выдающимися умами своего времени – артистически-светский двойник Херарта Хрооте. Он привлек туда и своего сиятельного друга Людовика Орлеанского, который обрел там раскаяние в грехах своей разнузданной жизни, а также место своего раннего упокоения. Разумеется, не случайно двое таких любителей роскоши, как Людовик Орлеанский и его дядя Филипп Храбрый, герцог Бургундский, в поисках места, где они могли бы удовлетворить свою любовь к искусству, стремились к гостеприимству монастырей с самым строгим уставом; именно там контраст с жизнью монахов еще сильнее подчеркивал блистающее великолепие и роскошь: Людовик Орлеанский направляется к целестинцам, Филипп Храбрый – к картузианцам, в Шаммоль, близ Дижона.

Престарелый король Рене как-то во время охоты обнаружил в окрестностях Анжера отшельника – священника, оставившего свой приход и питавшегося ржаным хлебом и полевыми растениями. Тронутый его суровыми добродетелями, король повелел выстроить для него келью с часовенкой. Для себя же добавил он сад и небольшой домик, украшенный живописью и аллегорическими изречениями. Нередко он отправлялся туда, дабы в «son cher ermitage de Recul?e» [«милом своем приюте Уединения»] проводить время в беседах с окружавшими его художниками и учеными⁸⁴⁴. Что это: Средневековье, Ренессанс или же XVIII век?

Герцог Савойский вместе с шестью рыцарями своего ордена Св. Маврикия становится отшельником, но при этом носит позолоченный пояс, алую шляпу, золотой крест и не отказывает себе в добром вине⁸⁴⁵.

От этого пронизанного роскошью благочестия всего один шаг до преувеличенной скромности, откровенно выставляющей себя напоказ. Оливье дё ля Марш сохранил со времени своего детства воспоминание о торжественном въезде короля Неаполитанского Иакова Бурбонского, отрешившегося от мира под воздействием св. Колетты. Король, в убогой одежде, велел тянуть себя в помойном корыте, «telle sans aultre difference que les civiеres en quoy l’on porte les fiens et les ordures communеment» [«отличий не имевшем от носилок, на которых выносят обычно отбросы и нечистоты»]. Позади следовали влиятельные придворные. «Et ouys racompter et dire, – говорит Ля Марш в изумлении, – que en toutes les villes o? il venoit, il faisoit semblables entr?es par humilit?»⁸⁴⁶ [«И слыхал я, как говорили и пересказывали, <…> что во всех городах, куда он вступал, из уничижения вел он себя подобным же образом»].

Несколько менее живописным самоуничижением отличаются вызванные многими примерами из жизни святых указания относительно того, как именно должно быть устроено погребение, дабы наглядно передать всю недостойность умершего. Св. Петр Фома, ближайший друг и духовный учитель Филиппа дё Мезьера, чувствуя приближение смертного часа, просит завернуть его в мешок, завязать на шее веревку и положить на землю. Он подчеркнуто подражает примеру Франциска Ассизского, который, умирая, тоже велел положить себя прямо на землю. Похороните меня, говорит Петр Фома, при входе на хоры, чтобы каждый наступал на мое тело, даже коза или собака, ежели они забредут в церковь⁸⁴⁷. Мезьер, восторженный его ученик, стремясь к еще большему самоуничижению, в изобретательности хочет превзойти своего учителя. В смертный час пусть наденут ему на шею тяжелую железную цепь; как только испустит он последний свой вздох, его обнаженное тело за ноги пусть втащат на хоры; там останется он лежать крестом, раскинув в стороны руки, пока его не опустят в могилу тремя веревками привязанного к доске – вместо богато украшенного гроба, на котором, вероятно, были бы изображены его суетные мирские гербы, «se Dieu l’eust tant hay qu’il fust mors ?s cours des princes de ce monde» [«когда б Господь столь вознегодовал на него, что пришлось бы ему скончаться при дворе кого-либо из князей мира сего»]. Доску, покрытую двумя локтями холста или грубой льняной ткани, следует дотащить до могилы, куда и будет сброшена, голая как она есть, «падаль, оставшаяся от сего убогого странника». На могиле пусть будет установлено небольшое надгробие. И пусть никого не оповещают о смерти, кроме Мартина, доброго его друга во Господе, да его душеприказчиков.

Не может быть почти никаких сомнений, что этот человек, весь ушедший в протоколы и церемониалы, этот прожектер, вникавший во все детали, неоднократно составлял завещания. В последнем из них ничего не говорится об этих распоряжениях, относящихся к 1392 г., и поэтому, когда в 1405 г. Мезьер умер, он был похоронен по обычному обряду, в одеянии любимого им ордена целестинцев, и с двумя эпитафиями, по-видимому им самим и составленными⁸⁴⁸.

В идеал святости – пожалуй, можно сказать: в романтику святости – XV век не внес еще ничего из того, что предвещало бы собой наступление нового времени. Даже во времена Ренессанса идеал святости не претерпел изменений. Находясь в стороне от крупных течений, которые направляли культуру в новые русла, идеал святости как до, так и после великого кризиса оставался таким же, каким был всегда. Святой пребывает вне времени, так же как и мистик. Тип святого времен Контрреформации тот же, что и в период позднего Средневековья; последний никакими существенными чертами не отличается от святого раннего Средневековья. И тот и другой период славен великими святыми, чьи слова высекали пламя, а выкованные ими деяния пылали, словно извлеченные из духовного горна: здесь – Игнатий Лойола, Франциск Ксаверий, Карл Борромей; там – Бернардин Сьенский, Винцент Феррер, Иоанн Капистран. И наряду с ними – тихие, упоенные божественной любовью и приближающиеся к мусульманскому или буддийскому типу святого, такие, как Алоизий Гонзага в XVI в., Франциск из Паолы, Колетта, Петр Люксембургский, в XV и XIV вв. Между этими двумя крайними типами занимают место все те, кто в какой-то степени сочетает черты и того и другого, а иной раз и объединяет их в себе в наивысшей степени.

Романтику святости можно было бы поставить в один ряд с романтикой рыцарства; цели их схожи: и та и другая обнаруживают одинаковую потребность в том, чтобы четкие идеальные представления об определенных формах жизненного поведения увидеть воплощенными в людях или воссозданными в литературе. Примечательно, что романтика святости во все времена в гораздо большей степени питалась действовавшими на воображение крайностями уничижения и воздержания, нежели выдающимися деяниями, определявшими рост религиозной культуры. Святым делали не церковно-социальные заслуги, как бы велики они ни были, но удивительное благочестие. Человек великой духовной энергии лишь в том случае обретал славу святого, если деяния его были проникнуты сиянием сверхъестественной жизни; иными словами, это не Николай Кузанский, но сподвижник его Дионисий Картузианец⁸⁴⁹.

Здесь прежде всего нужно обратить внимание на то, каково было отношение к идеалу святости со стороны тех, кто, будучи носителями блестящей, утонченной культуры, оставались верны почитанию рыцарского идеала и далее, за пределами Средневековья. Конечно, их соприкосновения с этим идеалом немногочисленны, но они не отсутствуют. Даже и в эти времена бывало, что святые происходили из кругов высшей знати. Один из них – Карл Блуаский, дядя известного нам Жеана дё Блуа, владетеля Гауды и Схоонхофена. По материнской линии он происходил из дома Валуа и вследствие женитьбы на наследнице Бретани Жанне дё Пантьевр ввязался в борьбу за герцогскую корону; эта борьба заняла большую часть его жизни. Принятие герцогского воинского клича и герба было условием его женитьбы⁸⁵⁰. Против него, однако, выступает другой претендент, Жан дё Монфор; спор из-за Бретани совпадает с началом Столетней войны; поддержка притязаний Монфора становится одним из осложнений, которые приводят к вторжению Эдуарда III во Францию. Граф дё Блуа рыцарски вступает в борьбу и сражается, как лучшие военачальники этого времени. Взятый в плен в 1347 г., незадолго до осады Кале, он до 1356 г. находится в Англии. Лишь в 1362 г. ему удается возобновить битву за герцогство, чтобы встретить смерть при Орэ в 1364 г., где он доблестно сражался рядом с Бертраном дю Гекленом и Бомануаром.

Герой многих сражений, чей жизненный путь внешне нисколько не отличается от пути стольких претендентов на трон и стольких военачальников его времени, Карл дё Блуа с самой юности ведет строго аскетический образ жизни. Еще когда он был мальчиком, отцу приходилось удерживать его от чтения всякого рода назидательных книг, не подходящих, как тогда полагали, для человека с тем будущим, которое было ему предназначено. Подстелив солому, он спит на полу у ложа своей супруги. После его смерти на поле брани на теле у него под воинскими доспехами обнаруживают власяницу. Он исповедуется каждый вечер, говоря, что ни один христианин не должен отходить ко сну, не избавившись от грехов. В английском плену он посещает кладбища в Лондоне, где, преклонив колена, читает псалом De profundis [Из глубины (Пс 129, 1)]. Бретонский оруженосец, разделяющий с ним его участь, отказывается это делать, несмотря на все просьбы: нет уж, говорит он, здесь лежат те, кто убил моих родителей и моих друзей и предал огню их жилища.

После освобождения граф отправляется из Ля Рош-Деррьена, где в свое время он был взят в плен, босиком, по снегу, в Трегье, в часовню св. Ива, почитаемого патрона Бретани, составлением жития которого он занимался в плену. Проведав о предстоящем паломничестве, люди устилают его путь соломой и одеялами, но граф дё Блуа выбирает другую дорогу и сбивает себе ноги до такой степени, что не может ходить в течение пятнадцати недель⁸⁵¹. Сразу же после его смерти его высокие родичи, и среди них его зять Людовик Анжуйский, предпринимают попытку добиться его канонизации. В 1371 г. в Анжере проходит процесс причисления Карла Блуаского к лику блаженных.

Этот Карл Блуаский, если верить Фруассару, вроде бы имел внебрачного сына. «L? fu occis en bon couvenant li dis messires Charles de Blois, le viaire sus ses ennemis, et uns siens filz bastars qui s’appeloit messires Jehans de Blois, et pluiseur aultre chevalier et escuier de Bretagne»⁸⁵² [«Там означенный мессир Шарль дё Блуа пал, как приличествует, лицом обращенный к врагу, а с ним и незаконнорождённый сын его по имени мессир Жеан дё Блуа, и немало иных бретонских рыцарей и оруженосцев»]. Это довольно странно, ибо Карл Блуаский не был новообращенным: он с детства настойчиво занимался усмирением плоти. По-видимому, либо Фруассар здесь просто ошибся, либо XIV век допускал такие противоречия, которые, на наш взгляд, кажутся невозможными.

Подобного вопроса не выдвигает перед нами жизнь другого святого этого времени, также выходца из кругов высшей знати, Петра Люксембургского. Этот отпрыск графского рода Люксембургов, занимавшего в XIV в. столь видное место в Германской империи, а также при дворах Франции и Бургундии, являет собою яркий образчик того, что Уильям Джеймс называет «the under-witted saint»⁸⁵³ [«святым-недоумком»]: узкий, ограниченный ум, могущий существовать лишь в боязливо замкнутом мирке благочестивых мечтаний. Родился он в 1369 г., незадолго до того, как его отец Ги Люксембургский пал в битве между Брабантом и Хелдером при Баасвейлере (1371 г.). Его духовный путь вновь приводит нас в монастырь целестинцев в Париже, где Петр еще восьмилетним мальчиком общается с Филиппом дё Мезьером. Будучи ребенком, он уже обременен духовными званиями: сначала каноник нескольких приходов, потом, в пятнадцать лет, епископ города Меца, затем кардинал. В 1387 г., не достигнув и восемнадцати лет, он умирает; и сразу же в Авиньоне предпринимаются усилия по его канонизации. За это берутся виднейшие авторитеты: предложение вносит король Франции, поддержанный соборным капитулом и Парижским университетом. На процессе, который проходит в 1389 г., выступают свидетелями самые знатные лица: брат Петра Андрей Люксембургский, Людовик Бурбонский, Ангерран дё Куси. Вследствие небрежного отношения авиньонского Папы ко всему этому делу причисление к лику святых, правда, не состоялось (он был канонизирован в 1527 г.), но почитание его, которое могло оправдать такое ходатайство, было известно уже давно и нерушимо поддерживалось. В Авиньоне, на том месте, где было погребено тело Петра Люксембургского и откуда что ни день шли известия о несомненно происходивших там чудесах, был основан королем монастырь целестинцев, в подражание парижскому, святыне, наиболее почитавшейся тогда среди высшей знати. Герцоги Орлеанский, Беррийский и Бургундский прибыли туда, чтобы от имени короля заложить первый камень⁸⁵⁴. Пьер Сальмон рассказывает, как несколькими годами позже он уже слушал мессу в капелле, посвященной этому святому⁸⁵⁵.

В образе, который воссоздают свидетели на процессе канонизации этого рано умершего аскета, принадлежавшего к столь высокому роду, есть что-то жалкое. Петр Люксембургский – долговязый чахоточный юноша, который с детских лет не знает ничего, кроме серьезного и ревностного отношения к вере. Он корит своего младшего брата, когда тот смеется, – ибо написано, что Господь наш плакал, но нигде не сказано, что он когда-либо смеялся. «Douls, courtois et d?bonnaire, – по словам Фруассара, – vierge de son corps, moult large aumosnier. Le plus du jour et de la nuit il estoit en oraisons. En toute sa vye il n’y ot fors humilit?»⁸⁵⁶ [«Мягкий, учтивый и доброжелательный <…> словно девица, телом; щедрый на подаяние. Большую часть дня и ночи проводил он в молитве. Во всей его жизни не было ничего, кроме смирения»]. Сначала знатное окружение пытается отговорить его от намерения отречься от мира. Когда он говорит о том, что хотел бы странствовать по свету и проповедовать, он слышит в ответ: Вы, мол, слишком высокого роста, каждый Вас тут же узнает. И Вам не вынести холода. Проповедовать крестовый поход, – да как Вам это удастся? – На какое-то мгновение кажется, будто нам приоткрываются глубинные основания этого скромного и непреклонного духа. «Je vois bien, – говорит Петр, – qu’on me veut faire venir de bonne voye ? la malvaise: certes, certes, si je m’y mets, je feray tant que tout le monde parlera de moy» [«Вижу я <…> хотят, чтоб свернул я с доброго пути на дурной: истинно, истинно, ежели приложу я усилия, то такое содею, что весь мир заговорит обо мне»]. Сударь, ответствует мессир Жан дё Марш, его духовник, нет никого, кто желал бы, чтобы Вами содеяно было зло, – только добро.

Нет никакого сомнения, что знатные родственники, когда аскетические склонности мальчика оказались неискоренимы, почувствовали в связи с этим изумление и гордость. Святой, такой юный, святой, который жил среди них и вышел из их среды! Это был тщедушный, болезненный юноша, несший бремя своего высокого духовного сана, окруженный безмерною роскошью и высокомерием, которыми отличалась жизнь при дворе герцогов Беррийского и Бургундского; сам же – неприглядный, покрытый грязью и паразитами, неизменно занятый своими мелкими, ничтожными прегрешениями. Сама исповедь превратилась для него в тягостную привычку. Каждый день он записывал свои грехи на листочке бумаги; если же, находясь в пути, он не мог этого сделать, то, вернувшись, часами просиживал за этим занятием. Можно было видеть, как по ночам он пишет или читает при свече свои маленькие листочки. Иной раз он встает среди ночи, чтобы исповедаться одному из своих капелланов. Бывало и так, что он тщетно стучался к ним: они прикидывались глухими. Когда же он всё-таки находил себе слушателя, он зачитывал ему свои грехи, записанные на бумажках. Если прежде это случалось не более двух-трех раз в неделю, то в последнее время это происходило дважды в течение суток; исповедник уже не мог отойти от него. И когда он наконец испустил дух от чахотки, высказав желание, чтобы его похоронили как бедняка, был обнаружен полный ларец записочек с нацарапанными на них, день за днем, грехами этой крохотной жизни⁸⁵⁷.

Желание иметь святого в самой королевской династии, среди своих непосредственных предков, побудило Луизу Савойскую, мать Франциска I, в 1518 г. склонить епископа Ангулемского заняться изысканиями с целью добиться причисления Жана Ангулемского к лику блаженных. Жан Орлеанский, или Ангулемский, был младшим братом поэта Шарля Орлеанского и дедом Франциска I. С 11 до 44 лет он находился в английском плену, а затем вплоть до своей смерти, последовавшей в 1467 г., вел благочестивую и уединенную жизнь в своем родовом замке Коньяк. Он не только, как все иные владыки, собирал книги, но также и читал их; он сделал для себя указатель к Кентерберийским рассказам Чосера, сочинял благочестивые стихотворения, переписывал наставления и, как кажется, отличался довольно умеренной набожностью. Не подлежит никакому сомнению, что у него был незаконный сын, также носивший титул герцога Ангулемского, что и было удостоверено соответствующим актом легитимации. Попытки причисления к блаженным продолжались вплоть до XVII в., однако так и не увенчались успехом⁸⁵⁸.

Есть еще один случай, который до некоторой степени разъясняет отношение к святости со стороны придворных кругов: это пребывание св. Франциска из Паолы при дворе Людовика XI. Странный тип набожности, который был присущ королю, достаточно известен, и здесь нет необходимости останавливаться на этом подробно. Людовик, «qui achetois la grace de Dieu et de la Vierge Marie ? plus grans deniers que oncques ne fist roy»⁸⁵⁹ [«что оплатил милость Господа и Девы Марии деньгами большими, нежели какой король когда-либо тратил»], демонстрирует все признаки непосредственного и явного фетишизма. В его почитании реликвий, в его страсти к совершению паломничеств и к участию в процессиях, как кажется, нет ни возвышенного благочестия, ни малейших следов благоговейной сдержанности. Со священными предметами он обращается так, как если бы это были не более чем ценные домашние снадобья. Крест св. Лода должны были из Анжера срочно доставить в Нант, для того чтобы Людовик мог дать на нем клятву⁸⁶⁰, ибо клятву, принесенную на кресте св. Лода, почитал он более, нежели какую-либо иную. Когда коннетабль дё Сен-Поль, призванный к королю, просит, чтобы тот поклялся в его безопасности на кресте св. Лода, король отвечает, что он готов дать любую другую клятву, только не эту⁸⁶¹. При приближении конца, которого он чрезвычайно страшился, отовсюду шлют ему самые дорогие реликвии: Папа среди прочего посылает ему корпорал⁸⁶² св. Петра, и даже Великий Турка готов прислать ему коллекцию реликвий, всё еще хранившихся в Константинополе. На поставце у ложа сраженного болезнью монарха покоится доставленная из Реймса Ампула со святым елеем, которая доселе никогда еще не покидала своего постоянного местопребывания; говорили, что король даже хотел испытать чудодейственную силу священного сосуда, натерев этим елеем всё тело⁸⁶³. Подобное отношение к религии мы находим у королей меровингской⁸⁶⁴ эпохи.

Едва ли можно провести границу между страстью Людовика к коллекционированию диковинных животных, вроде северных оленей и лосей, и поисками ценных реликвий. Он ведет переписку с Лоренцо Медичи по поводу перстня св. Зиновия, почитавшегося во Флоренции, а также по поводу agnus Dei, растениеподобного нароста, называвшегося также agnus scythicus и считавшегося чудесною редкостью⁸⁶⁵. В удивительном хозяйстве замка Плесси-лё-Тур в последние дни жизни Людовика царила пестрая неразбериха, там можно было встретить и благочестивых просителей, и музыкантов. «Oudit temps le гоу fist venir grant nombre et grant quantit? de joueurs de bas et doulx instrumens, qu’il fist loger ? Saint-Cosme pr?s Tours, o? illec ilz se assemblerent jusques au nombre de six vingtz, entre lesquelz y vint pluseurs bergiers du pays de Poictou. Qui souvent jouerent devant le logis du roy, mais ilz ne le veoyent pas, affin que ausdiz instrumens le roy y prensist plaisir et passetemps et pour le garder de dormir. Et d’un autre cost? y fist aussi venir grant nombre de bigotz, bigottes et gens de devocion comme hermites et sainctes cr?atures, pour sans cesser prier ? Dieu qu’il permist qu’il ne mourust point et qu’il le laissast encores vivre»⁸⁶⁶ [«И тогда повелел король явиться великому числу и множеству музыкантов с их инструментами, низкоголосыми или же нежными, и отвел им Сен-Косм, близ Тура, где и разместилось их до ста двадцати, а среди них и множество пастухов, живших окрест Пуату. Кои часто играли пред дворцом короля, его же самого, однако, не видели; он же услаждался означенными инструментами и, коротая время, поддерживал себя в бодрствовании. Сверх того, велел он прийти туда множеству людей благочестивых и набожных, как мужчин, так и женщин, и отшельников, и святых людей для непрестанной молитвы Господу, дабы не дал он королю смерть принять, но дозволил бы ему пожить еще долее»].

Св. Франциск из Паолы, калабрийский отшельник, который перещеголял даже смирение миноритов тем, что основал орден минимитов⁸⁶⁷, – в буквальном смысле предмет собирательской страсти Людовика. Явно надеясь, что святой продлит ему жизнь своими молитвами, он желает его присутствия во время своей последней болезни⁸⁶⁸. После того как все обращения к королю Неаполитанскому оказались безрезультатными, Людовик, прибегнув к дипломатическим усилиям, сумел благодаря вмешательству Папы добиться прибытия этого удивительного человека вопреки сильному нежеланию последнего. Целая свита вельмож доставила его из Италии⁸⁶⁹. Несмотря на его прибытие, Людовик, однако, не чувствует, что он в безопасности, «ибо он уже бывал обманут различными людьми, рядившимися в одежды святых». Поэтому, подстрекаемый своим лейб-медиком, велит он ему поглядывать за этим человеком Божиим и всячески испытывать его добродетели⁸⁷⁰. Святой превосходно выдерживает все испытания. Его аскеза весьма варварского свойства, напоминающая о его соотечественниках X в. св. Ниле и св. Ромуальде. При виде женщин он убегает. С детских лет он пальцем не притрагивается к золоту. Спит он чаще всего либо стоя, либо облокотившись на что-нибудь, волос не стрижет и бороды не бреет. Никогда не вкушает ни мяса, ни рыбы и соглашается принимать только коренья⁸⁷¹. И вот на исходе своей жизни король собственноручно выписывает пищу, подходящую для этого редкостного святого: «Monsieur de Genas, je vous prie de m’envoyer des citrons et des oranges douces et des poires muscadelles et des pastenargues, et c’est pour le saint homme qui ne mange ny chair ny poisson; et vous me fer?s ung fort grant plaisir»⁸⁷² [«Месье дё Женас, прошу Вас прислать мне лимонов, и сладких апельсинов, и мускатных груш, и пастернаку – и это для сего святого человека, ибо не ест он ни мяса, ни рыбы; и тем доставите Вы мне превеликую радость»]. Он зовет его не иначе как «le saint homme», так что даже Коммин, неоднократно видевший означенного святого, похоже, вовсе не знал его имени⁸⁷³. «Saint homme» называли его также и те, кто высмеивали прибытие этого необычного гостя или же нисколько не верили в его святость, как, например, королевский лейб-медик Жак Куатье. В замечании Коммина слышатся осторожные оговорки. «Il est encores vif, – пишет он в заключение, – par quoy se pourroit bien changer ou en myeulx ou en pis, par quoy me tays, pour ce que plusieurs se mocquoient de la venue de ce hermite, qu’ilz appelloient „sainct homme“»⁸⁷⁴ [«Он жив покуда <…> и, стало быть, возможны перемены как к лучшему, так и к худшему, и, стало быть, помолчу, ибо многие потешались по приезде сего отшельника, коего называли они „святым человеком“»]. И сам же Коммин свидетельствует, что никому еще не доводилось видеть «de si saincte vie, ne o? il semblast myeulx que le Sainct Esperit parlast par sa bouche» [«столь святой жизни, ни такой, где казалось бы даже, что Святой Дух устами его вещает»]. А ученые теологи из Парижа Жан Стандонк и Жан Кантен, прибывшие, чтобы обсудить со святым человеком просьбу об учреждении в Париже монастыря минимитов, получили глубочайшее впечатление от его личности и вернулись обратно, решив более не оказывать этому предприятию никакого противодействия⁸⁷⁵.

Интерес герцогов Бургундских к жившим в их времена святым – менее себялюбивого свойства, чем интерес Людовика XI к св. Франциску из Паолы. Примечательно, что весьма многие из этих великих визионеров и строгих аскетов регулярно выступают политическими посредниками и советчиками. Это относится к св. Колетте и к св. Дионисию ван Рейкелу, или Дионисию Картузианцу. Св. Колетту особенно отличали при Бургундском дворе; Филипп Добрый и его мать, Маргарита Баварская, знали ее лично и не раз прибегали к ее советам. Она посредничает при возникновении осложнений между правящими домами Франции, Савойи и Бургундии. И именно Карл Смелый, Мария и Максимилиан, Маргарита Австрийская постоянно настаивают на причислении ее к лику святых⁸⁷⁶. Еще значительнее роль, которую играет в общественной жизни своего времени Дионисий Картузианец. Он также то и дело вступает в сношения с Бургундским домом и дает советы Филиппу Доброму. В 1451 г. в Брюсселе герцог встречает его и кардинала Николая Кузанского, которому Дионисий помогает и которого сопровождает в его славном путешествии по Германской империи. Дионисий, постоянно угнетаемый чувством, что дело Церкви, дело христианства в опасности и что близятся великие беды, в одном из своих видений вопрошает: Господи, неужто в Рим вступят турки? Он призывает герцога к крестовому походу⁸⁷⁷. «Inclytus devotus ас optimus princeps et dux» [«Славный благочестием и наилучший государь, а также и герцог»], которому он посвящает свой трактат о жизни и правлении монарха, не может быть никем иным, кроме Филиппа. Карл Смелый сотрудничает с Дионисием в деле основания картузианского монастыря в Хертогенбосе в честь Св. Софии в Константинополе – что, впрочем, герцог, ничтоже сумняшеся, считал именем какой-то святой⁸⁷⁸. Герцог Арнольд Хелдерский обращается за советом к Дионисию в борьбе со своим сыном Адольфом⁸⁷⁹.

Не только владетельные сеньоры, но и многие дворяне, духовные лица и горожане осаждают без удержу его келью в Рурмонде, испрашивая совета, и он неизменно разрешает их бесчисленные затруднения, сомнения и терзания совести.

Дионисий Картузианец – совершеннейший тип могучего религиозного энтузиаста, порожденного поздним Средневековьем. Это пример непостижимо деятельной жизни, соединяющей в себе экстазы великих мистиков, строжайший аскетизм, неизменные видения и откровения духовидца – с почти необозримой по масштабам деятельностью писателя-богослова и практикой духовного наставничества. Он стоит рядом с великими мистиками – и с практичными виндесхеймцами; рядом с Брюгманом, для которого он пишет свое знаменитое наставление о христианской жизни⁸⁸⁰, – и с Николаем Кузанским; рядом с теми, кто занимался охотой на ведьм⁸⁸¹, – и с теми, кто был воодушевлен делом очищения Церкви. Работоспособность его кажется поистине неистощимой. Труды его насчитывают 45 томов ин-кварто. Впечатление таково, словно к нам еще раз устремилась от него вся средневековая теология. «Qui Dionysium legit, nihil non legit» [«Читающий Дионисия – более уж ничего не читает»], – можно было услышать среди теологов XVI в. Он затрагивает глубочайшие философские вопросы, но с таким же успехом он пишет и для некоего пожилого мирянина, брата Виллема, по просьбе последнего, об обоюдном узнавании душ в потустороннем мире: Дионисий обещает, что изложит всё настолько просто, насколько это возможно, и брат Виллем сможет отдать всё это для переложения на нидерландский язык⁸⁸². В неиссякаемом потоке ясных и простых мыслей он передает всё то, о чем размышляли его великие предшественники. Это поистине творение поздней эпохи: обобщающее, высказывающее заключения, но не претендующее на создание нового. Цитаты из Бернарда Клервоского и Гуго Сен-Викторского сияют, словно драгоценные каменья, на однотонных одеяниях его прозы. Все его труды им самим переписаны, просмотрены, выправлены, распределены по рубрикам и украшены миниатюрами. В конце своей жизни он перестал писать вовсе: «Ad securae taciturnitatis portum me transferre intendo» – «К пристани мирного безмолвия устремиться намерен»⁸⁸³.

Покой неведом ему. Ежедневно прочитывает он почти всю Псалтирь целиком – половину, по крайней мере, прочитать, по его словам, просто необходимо. Чем бы он ни был занят, даже когда он одевается или раздевается, он читает молитвы. После всенощной, когда другие уже отдыхают, он всё еще бодрствует. Дионисий высок ростом, крепок и может полностью полагаться на свое тело: у меня железная голова и медный желудок, говорит он. Без малейшего отвращения и даже по преимуществу он ест испорченное: масло с червями, вишни, объеденные улитками; вредители эти не содержат яда, который опасен для жизни, утверждает он, всё это можно принимать в пищу вполне спокойно. Слишком соленую сельдь он подвешивает, пока она не испортится: по его словам, чем соленое, так уж лучше вонючее⁸⁸⁴.

Обширной мыслительной работой глубочайшего богословского анализа и формулирования Дионисий занимается не в ходе неподвижной, размеренной жизни ученого, но в непрекращающихся борениях духа, чувствительного ко всякому внезапному переживанию сверхъестественного. Мальчиком он вдруг встает среди ночи, при лунном свете, полагая, что уже пора отправляться в школу⁸⁸⁵. Он заика; бес, которого он хочет изгнать, дразнит его, называя Трещоткой. Он видит, что комната лежащей при смерти фроу ван Флодроп наполнена бесами; они выбивают у него из рук посох. Четыре последняя человеков ни у кого не вызывали столь гнетущего страха, как у него; яростно набрасывающиеся бесы в минуту смерти – неизменный предмет его проповедей. Он постоянно общается с умершими. Часто ли ему являются духи умерших? – обращается к нему с вопросом один из братьев. О, сотни и сотни раз, ответствует Дионисий. Он узнаёт своего отца среди помещенных в чистилище и добивается его вызволения. Видения, откровения, образы наполняют его беспрестанно, однако говорит он об этом не иначе как с неохотой. Он стыдится экстазов, которые испытывает в связи с разными внешними поводами: прежде всего когда слушает музыку, иной раз – когда находится в окружении благородных людей, внимающих его мудрости и увещеваниям. Среди почетных прозвищ великих богословов его титул – Doctor ecstaticus.

И всё же не следует думать, что столь величественную фигуру, как Дионисий, не затронули подозрения и насмешки, вроде тех, какими был окружен странный чудодей Людовика XI. Дионисий тоже постоянно вынужден был обороняться против поношений и обид, которыми встречал его окружающий мир. Дух XV столетия пребывает в состоянии неустойчивого равновесия по отношению к высшим проявлениям чисто средневековой веры.

ГЛАВА XIV
Религиозные переживания и религиозные представления

После того как в XII столетии лирически-сладостный мистицизм Бернарда Клервоского положил начало фуге неувядающего умиления, вызываемого страданиями Иисуса, дух всё более наполнялся жертвенными переживаниями Страстей Христовых, проникался и насыщался Христом и крестными муками. С раннего детства образ распятого Иисуса взращивался в нежных душах как нечто столь сильное и столь тягостное, что затмевал все впечатления своей весомой серьезностью. Когда Жан Жерсон был еще ребенком, его отец подошел к стене, раскинул в стороны руки и сказал: «Гляди, мой мальчик, вот так был распят и умер твой Бог, который создал и спас тебя». Этот образ он сохранял и в старости, и по мере того как росли его годы, образ этот также рос вместе с ними, и он благословлял за это своего благочестивого отца, умершего как раз в день Воздвижения Креста Господня⁸⁸⁶. – Св. Колетта, будучи четырехлетним ребенком, каждый день слышит рыданья и вздохи своей матери, когда та во время молитвы поминает Страсти Христовы, переживая вместе с Господом Его поношение, бичевание и мученическую кончину. Память об этих минутах с такой яркостью запечатлелась в ее чуткой душе, что ежедневно, в час, когда происходило распятие, она чувствовала сильнейшие стеснение и боль в сердце; читая же о Страстях Господних, она испытывала страдания большие, нежели те, которые у иных женщин бывают при родах⁸⁸⁷. – А один проповедник, бывало, добрую четверть часа оставался стоять перед своей паствой, раскинув руки, в полном молчании, в положении распятого⁸⁸⁸.

Дух этой эпохи переполнен был Христом до такой степени, что стоило возникнуть малейшему внешнему сходству какого-либо действия или мысли с жизнью Иисуса или Страстями Господними, как мотив этот вспыхивал незамедлительно. Бедной монахине, несущей на кухню охапку дров, мнится, что она несет крест, – одного этого представления оказывается достаточно, чтобы простейшее действие растворилось в свете высочайшего деяния любви. Для слепой прачки ушат и прачечная – это кормушка и ясли⁸⁸⁹. Но с другой стороны, следствием перенасыщенности религиозным содержанием было и кощунственное привнесение в преклонение перед монархом чисто религиозных представлений: сопоставление Людовика XI с Иисусом, а императора, его сына и внука⁸⁹⁰ – с Троицей⁸⁹¹.

XV век демонстрирует острую религиозную впечатлительность двоякого рода. С одной стороны, это страстное волнение, порой охватывающее весь народ, когда от слов странствующего проповедника горючий материал души вспыхивает, точно вязанка хвороста. Это бурная и страстная реакция, судорогой пробегающая по толпе и исторгающая внезапные слезы, которые, впрочем, сразу же высыхают. Но вместе с тем существуют весьма немногие, чувствительность которых всегда устремляется в тихое русло, смягчаясь, тянется к новым формам жизненного поведения, к большей внутренней углубленности. Это пиетистски настроенные круги тех, кто, сознавая себя обновителями, назвали себя представителями devotio moderna, то есть людьми нового благочестия. Как движение, облик которого регламентируется строгими правилами, новое благочестие не выходит за пределы нижненемецких земель и севера Нидерландов, но дух, им вызванный к жизни, ощущается и во Франции.

Из мощного воздействия проповедей лишь немногое могло сохраниться в виде некоего элемента духовной культуры. Мы знаем, какое громадное впечатление производили проповедники того времени⁸⁹², но заново пережить волнение, которое они вызывали у своих слушателей, нам не дано. Письменное изложение этих проповедей не может донести до нас их живое звучание – да и как можно было бы ожидать этого? Даже для современников записанная проповедь мало что значила. Многие слышавшие Винцента Феррера, а затем читавшие его проповеди уверяют, как говорит составитель его жизнеописания, что они улавливали едва ли и тень того, что некогда слышали из его уст⁸⁹³. И ничего удивительного. Всё, что мы извлекаем из опубликованных собраний проповедей Винцента Феррера или Оливье Майара⁸⁹⁴, – это, по-видимому, не более чем исходный материал их красноречия, лишенный всего их ораторского блеска и, подразделенный на «во-первых», «в-седьмых» и т. д. и т. п., кажущийся сухим и рассудочным. Мы знаем, чт? потрясало народ: возникающие перед ним снова и снова устрашающие картины адских мучений; гремевшие раскатами грома угрозы неотвратимого наказания за грехи; наконец, лирические излияния на тему Страстей Христовых и божественной любви. Мы знаем, какими методами пользовались проповедники: никакой эффект не был здесь чрезмерным, никакой переход от слез к смеху не был чересчур резким, никакое, даже самое крайнее, повышение голоса не было слишком сильным⁸⁹⁵. Однако о громадном потрясении, которое всё это вызывало, мы можем только догадываться, основываясь на неизменных рассказах о том, как разные города оспаривали друг у друга честь первыми заручиться обещанием проповедника посетить именно тот, а не иной город; как советники магистрата и горожане окружали проповедников чуть ли не монаршими почестями; как проповедники вынуждены были порою прерывать проповеди из-за тяжких рыданий толпившихся вокруг них слушателей. Однажды мимо того места, где проповедовал Винцент Феррер, вели к месту казни осужденных на смерть мужчину и женщину. Св. Винцент упросил чуть повременить с казнью и, поместив обе жертвы под амвон, с которого он проповедовал, заговорил о грехах этих несчастных. По окончании проповеди вместо осужденных обнаруживают только горстку костей, и народ убежден, что святой не иначе как испепелил тела грешников своим словом, а тем самым и спас их⁸⁹⁶.

Вызывавшиеся словами проповедей переживания, судорогой пронзавшие слушателей, тут же улетучивались, совершенно не запечатлеваясь в письменных изложениях этих проповедей. Тем лучше можем мы судить о innicheit [проникновенности] нового благочестия. Как в любом кругу пиетистского типа, религия определяла здесь не только формы жизненного уклада, но и формы общения: интимные духовные связи в атмосфере сердечной теплоты, простоты и близости, которые поддерживались этим неприметным народцем, в то время как необъятный небесный свод простирался над их крохотным и ничтожным миром, а мимо проносились могучие волны времени. Друзья Фомы Кемпийского изумлялись его неосведомленности в обычных мирских делах; один приор Виндесхеймской конгрегации носил почетное прозвище Jan Ik-weet-niet [Ян Я-не-знаю]. Эти люди не могут жить иначе, как в упрощенном мире, они очищают его, выводя зло за его пределы⁸⁹⁷. Внутри этой ограниченной сферы они живут в ощущении радости сентиментальной расположенности друг к другу: взор одного непрестанно покоится на другом, дабы ни один знак внимания не оставлен был незамеченным; они с удовольствием навещают друг друга⁸⁹⁸. Отсюда же их особая склонность к жизнеописаниям, которым должны мы быть благодарны за точные сведения о духовном состоянии такого рода.

В своей нидерландской, регламентированной форме devotio moderna создало прочную традицию благочестивой жизни. Членов конгрегации узнавали по их размеренным, спокойным движениям, согбенной позе при ходьбе, некоторых – по лицам, растянутым в неизменной улыбке, или нарочно залатанным новым одеждам⁸⁹⁹. И в не меньшей степени – по обилию слез. «Devotio est quaedam cordis teneritudo, qua quis in pias faciliter resolvitur lacrimas». – «Благочестие есть некая умягченность сердца, когда легко разражаются кроткими слезами». Д?лжно просить Господа о «ежедневном крещении слезами»; слезы – это крыла молитвы, или, по словам св. Бернарда, вино ангелов. Нужно предаваться благости слез умиления, готовить себя к ним и побуждать в течение всего года, особенно же во дни Великого Поста, дабы можно было сказать вместе с псалмопевцем: «Fuerunt mihi lacrimae meae panes die ac nocte» [«Были слезы мои мне хлеб день и нощь» (Пс 41, 4)]. Порою подступают они с такою готовностью, что мы молимся со всхлипываниями и рыданиями («ita ut suspiriose ас cum rugitu oremus»); если же сами по себе они не приходят, их не следует выжимать из себя, удовлетворяясь слезами сердца. В присутствии же прочих следует по возможности избегать проявлений чрезмерного благочестия⁹⁰⁰.

Винцент Феррер, освящая Дары, всякий раз плакал так, что с ним вместе рыдали почти все, кто при этом присутствовал, и порою раздавались стенания, как это бывает при оплакивании умершего. Слезы были ему столь сладостны, что сдерживал он их весьма неохотно⁹⁰¹.

Во Франции новое благочестие не облекается ни в какие новые организационные формы вроде нидерландских братств Общей жизни или конгрегации Виндесхейма. Те, кого можно считать родственными по духу новому благочестию, либо вообще остаются в миру, либо вступают в уже существующие ордена, где в таком случае исполняют более строгие правила. Как линия поведения широких бюргерских кругов там это явление неизвестно. Возможно, это было вызвано тем, что французское благочестие по своему характеру было более порывистым, более страстным, чем нидерландское, легче впадало в преувеличенные формы и легче стихало. К концу Средневековья жители южных земель, прибывавшие в Северные Нидерланды, неоднократно встречали в народе серьезную, всеобщую набожность, что они и отмечали как нечто особенное⁹⁰².

Нидерландские адепты нового благочестия в общем избегали контактов с напряженной мистикой, из начальных, подготовительных стадий которой выросли формы их отношения к жизни. Тем самым они в значительной степени предотвратили опасность мечтательных заблуждений, ведущих к появлению ересей. Нидерландское новое благочестие было послушным и правоверным, в своей практике добродетельным и, пожалуй, даже рассудочным. Для французского же типа, в противоположность нидерландскому, характерны, как кажется, гораздо более резкие перепады в поведении: здесь постоянно встречаются необычные проявления веры.

Когда доминиканец из Гронингена Матвей Грабов отправился в Констанц, чтобы там, на Соборе, высказать жалобы нищенствующих орденов против нового братства Общей жизни и, если возможно, добиться его осуждения⁹⁰³, не кто иной, как именно Жан Жерсон, один из столпов всей церковной политики, оказался тем человеком, в ком ощущавшие надвигавшуюся угрозу приверженцы Херарта Хрооте нашли своего защитника. Жерсон, разумеется, в состоянии был судить о том, действительно ли в данном случае речь идет о выражении подлинного благочестия и допустимы ли предложенные формы организации. Ибо отделение истинного благочестия от преувеличенного, чрезмерного выражения веры было одной из тех проблем, которыми он постоянно был занят. Это был осторожный, добросовестный, академический ум, искренний, чистый и доброжелательный, с некоторой долей боязливой заботливости о хорошем тоне, что, однако, в человеке утонченном, возвысившемся от весьма скромного уровня до настоящего аристократизма, чаще всего и выдает его подлинное происхождение. При этом он был врожденным психологом и обладал чувством стиля. Чувством стиля, находящимся, однако, в близком родстве с ортодоксальностью. И поэтому неудивительно, что формы проявления религиозной жизни этого времени то и дело вызывают его подозрения и озабоченность. Примечательно, что типы благочестия, которые он порицает как чрезмерные и опасные, живо напоминают нам представителей devotio moderna, которых он защищает. И всё же это вполне объяснимо: его французским овечкам не хватало надежной овчарни, не хватало дисциплины и организации, которые чересчур пылких удерживали бы в рамках того, к чему Церковь могла бы относиться терпимо.

Жерсон повсюду видит опасности чрезмерного распространения благочестия. Выносить мистику на улицу он считает нелепым⁹⁰⁴. Он говорит, что мир на исходе времен, незадолго до своего конца, словно слабоумный старик, сделался жертвой всяческих фантазий, грез и иллюзий, которые весьма многих уводят прочь от действительности⁹⁰⁵. Не имея надлежащего руководства, они предаются слишком строгим постам, слишком долгим ночным бдениям, слишком обильным слезам, которые туманят их мозг. Они не внемлют никаким увещеваниям о необходимости сдержанности. Но пусть они остерегаются, ибо они легко могут поддаться дьявольскому ослеплению. Некоторое время тому назад он посетил в Аррасе одну женщину, уже ставшую матерью, которая вопреки желанию своего мужа постилась по два, а то и по четыре дня кряду, возбуждая тем удивление многих. Он побеседовал с нею, серьезно испытал ее и убедился, что ее воздержание – не что иное, как чистейшая гордыня и суетное упрямство. Ибо после такого поста ела она с ненасытным обжорством, а в качестве причины для умерщвления плоти она указала на то, что чувствовала себя недостойной есть хлеб. Сама ее внешность уже обнаруживала близящееся помешательство⁹⁰⁶. Другая женщина, эпилептичка, которая чувствовала, как у нее ноют мозоли всякий раз, когда чья-либо душа отправляется в ад, и которая читала на лице каждого содеянные им грехи и утверждала, что она спасает по три души ежедневно, под угрозою пытки созналась, что говорила всё это, дабы заработать себе на хлеб⁹⁰⁷.

Жерсон не слишком высоко ценил видения и откровения недавнего времени, сообщениями о которых все так зачитывались. Он отвергал даже рассказы о столь прославленных святых, как Бригитта Шведская и Екатерина Сьенская⁹⁰⁸. Он такого наслышался, что попросту утратил доверие. Многие объявляли о полученном ими откровении относительно того, что они должны занять папский престол: один ученый человек даже записал такое откровение собственноручно и обосновал его доказательствами. Другой был убежден в том, что сперва он станет Папой, а затем Антихристом или по меньшей мере его предтечей, – по каковой причине он был охвачен мыслью, что должен лишить себя жизни, дабы не ввергнуть христианский мир в столь ужасное бедствие⁹⁰⁹. – Нет ничего опаснее, чем союз невежества с благочестием, говорит Жерсон. Когда бедные благочестивые люди слышат о том, как возрадовался дух Марии о Господе, то они тоже стараются радоваться и представляют себе всякие вещи с любовию или со страхом; при этом мерещатся им всякие образы, которые они не способны отличить от действительности и которые они почитают за чудо и за доказательство их отменного благочестия⁹¹⁰. Но ведь именно это и рекомендовало новое благочестие. «Soe wie hem in desen artikel mit herten ende mit al sinen crachten den liden ons Heren innichlic geliken ende gheconformieren wil, die sal hem selven pinen, druckich ende wemoedich te maken. Ende is hij in enighen teghenwoerdighen druс, die sel hi mitter druckelicheit Christi verenighen ende begheren mit hem te deilen»⁹¹¹ [«Ежели кто по правилу сердцем и всеми силами своими хочет искренне соответствовать и уподобиться страданиям Господа нашего, д?лжно тому усердие приложить, дабы содеять себе утеснение и печалование. А ежели он в некоем утеснении уже пребывает, д?лжно ему съединить его с утеснением Иисуса Христа, оное разделить с ним желая»].

Созерцательная жизнь таит в себе большие опасности, говорит Жерсон; многих она повергает в уныние, а то и делает сумасшедшими⁹¹². Ему известно, что чересчур строгий пост легко приводит к безумию или к галлюцинациям; ему известно также о том, какую роль играет пост в занятиях волхвованием⁹¹³. Где должен был человек с таким острым взглядом на психологию проявления веры провести границу между святым и дозволенным – и предосудительным? Он чувствовал, что одной его ортодоксальности здесь еще недостаточно; было бы вовсе нетрудно, будучи ученым теологом, ломать копья повсюду, где виделись очевидные отклонения от принятой догмы. Но, помимо этого, имелись случаи, когда путеводной нитью должны были для него стать чисто нравственные критерии, когда приговор должен был быть следствием вкуса и чувства меры. Нет другой добродетели, говорит Жерсон, которую в эти бедственные времена Схизмы более упускали бы из виду, чем Discretio [Благоразумие]⁹¹⁴.

Если уже для Жана Жерсона догматический критерий не был единственным при решении вопроса о различении истинного и ложного благочестия, тем более для нас виды религиозного переживания распределяются не в зависимости от того, являются ли они ортодоксальными или еретическими, но в зависимости от того, с каким психологическим типом они соотносятся. Сами люди этого времени также не замечали догматических различий. Они слушали еретика брата Фому с тем же благоговением, что и св. Винцента Феррера, и бранили св. Колетту и ее последователей, называя их беггардами и лицемерами⁹¹⁵. – Колетта обнаруживает те качества, которые Уильям Джеймс называет теопатическим состоянием⁹¹⁶ и которые развиваются на почве болезненно гипертрофированной чувствительности. Кроме пламени свечи, она не в состоянии смотреть ни на какой огонь, а также переносить его жар. Она испытывает нестерпимый страх перед мухами, улитками, муравьями, вонью и нечистоплотностью. Столь же острое отвращение она чувствует ко всему тому, что связано с проявлением пола, – подобное отношение выказывал позднее также св. Алоизий Гонзага; в своей конгрегации она хочет видеть исключительно девственниц; она не любит святых, состоявших в браке, и печалится из-за второго брака своей матери, в результате которого она сама же и появилась на свет⁹¹⁷. Это страстное устремление к девственной чистоте неизменно восхваляется Церковью как достойное примера и подражания. Оно не представляло опасности, пока проявлялось в форме индивидуальной неприязни ко всему сексуальному. Однако при иных обстоятельствах это же чувство было опасным для Церкви, а тем самым и для того, кто являлся его выразителем, если он более не убирал, подобно улитке, свои торчащие рожки, с тем чтобы надежней укрыться внутри собственной сферы чистоты и непорочности, но желал присматривать за целомудрием в религиозной и общественной жизни других людей. Всякий раз, когда стремление к нравственной чистоте принимало революционные формы и выражалось в резких обличениях распущенности священников и необузданности монахов, средневековая Церковь вынуждена была отвергать подобные обвинения, ибо сознавала, что она не в силах предотвратить зло. Жан дё Варенн искупал свою неуемность в убогой темнице, куда он был заточен по повелению архиепископа Реймсского. Ученый богослов и прославленный проповедник – коего, в бытность его капелланом юного кардинала Петра Люксембургского при папском дворе в Авиньоне, казалось, вот-вот ожидала митра, а то и кардинальская шапка, – Жан дё Варенн отказывается вдруг от всех своих бенефиций, за исключением места каноника собора Реймсской Богоматери, бросает всё и возвращается из Авиньона в свои родные места, в Сен-Ли?, где проповедует и ведет жизнь подвижника. «Et avoit moult grant hantise de poeuple qui le venoient veir de tous pays pour la simple vie tr?s-noble et moult honneste que il menoit» [«И превеликое множество народу стекалось к нему со всей страны посмотреть, сколь простую, благородную и честную жизнь он вел»]. Полагали, что ему не иначе как вскоре быть Папой; его называли «le saint homme de S. Li?» [«святым из Сен-Ли?»]; многие искали коснуться его руки или края его одежды, дабы приобщиться к чудодейственной силе его личности; иные почитали его за посланца небес, за некое божественное создание. Какое-то время вся Франция не говорила ни о чем ином⁹¹⁸.

Но не все верили в искреннюю непосредственность его намерений; были и такие, которые говорили о «le fou de Saint Li?» [«помешанном из Сен-Ли?»] либо подозревали его в том, что таким вызывающим изумление поведением хочет он добиться тех высоких духовных званий, которые от него ускользали. Подобно многим другим до него, Жан дё Варенн являет пример того, как страстное стремление к целомудрию оборачивается в конце концов бунтарским образом мыслей. Он словно бы сводит все жалобы на вырождение Церкви к одному-единственному злу: распутству – и с бешеным возмущением проповедует бунт и восстание против церковных авторитетов, и в первую очередь против архиепископа Реймсского. «Au loup, au loup» [«Волк! Волк!»], – кричит он толпе, и та, прекрасно понимая, кого он имеет в виду, охотно вопит в ответ: «Hahay, aus leus, mes bones genz, aus leus» [«Волки, люди добрые, волки! Ату их!»]. Окончательной решимости Жану дё Варенну, как кажется, не хватило: вовсе он никогда не говорил, что метит в архиепископа, – так он защищается, уже сидя в темнице; ему только и остается, что вспомнить поговорку: «Qui est tigneus, il ne doit pas oster son chaperon»⁹¹⁹ – «У кого парша, тот ходит в шапке». Насколько далеко он заходил, его слушателям могло быть ясно из проповедовавшегося им давнего учения, которое так часто ставило под угрозу жизнь Церкви: таинства, совершаемые священником, нарушившим обет целомудрия, недействительны; гостии, которые он освящает, не более чем приготовленные из теста облатки; совершаемые им крещения и отпущения грехов не имеют никакой цены. Для Жана дё Варенна это было лишь частью его обширной радикальной программы поддержания целомудрия: священник не должен жить под одним кровом даже с сестрой или старухой; 22 то ли 23 греха связаны с браком; прелюбодеяние должно караться в соответствии с учением Ветхого Завета – сам Христос повелел бы побить камнями прелюбодейку, если бы он был уверен в ее вине; ни одной непорочной женщины уже не осталось во Франции; ни один незаконнорождённый не может сделать что-либо доброе или спасти свою душу⁹²⁰.

Против столь решительной формы отвращения к безнравственности Церковь постоянно должна была обороняться в целях самосохранения: как только возникли бы сомнения в действительности таинств, совершаемых недостойными священнослужителями, вся религиозная жизнь повисла бы в воздухе. Жерсон считает Жана дё Варенна наряду с Яном Гусом примером того, как первоначально добрые намерения совлекаются на ложный путь неумеренным рвением⁹²¹.

С другой стороны, Церковь, вообще говоря, проявляла чрезвычайную снисходительность в иной области: в терпимости к чрезмерным проявлениям любви к Богу. Добросовестный канцлер Парижского университета, однако же, и здесь усматривал опасность и предостерегал против нее.

Он знал об этой опасности из своего богатого душевного опыта, он взирал на нее с различных сторон, с догматической и с нравственной точек зрения. «Одного дня мне было бы недостаточно, – говорит он, – если бы я захотел подсчитать бесчисленные сумасбродства влюбившихся, вернее же – обезумевших: amantium, immo et amentium»⁹²². Да, он знал об этом по своему душевному опыту: «Amor spiritualis facile labitur in nudum carnalem amorem»⁹²³. – «Духовная любовь с легкостью оканчивается голой плотской любовью». Ибо кого другого, как не самого себя, может Жерсон иметь в виду, говоря об известном ему человеке, который из похвального благочестия питал близкую дружбу во Господе к своей духовной сестре: «Вначале пламень лишен был какого-либо плотского влечения, но мало-помалу привычное обращение перерастало в любовь, которая более не ограничивалась пребыванием во Господе, так что человек этот не в силах был удержаться от посещения владычицы своего сердца, так же как и от мыслей о ней в ее отсутствие. Он еще и не догадывался ни о чем греховном, не мыслил ни о каком бесовском наваждении, покамест долгая разлука не дала ему осознать опасность, которую Господь отвратил от него в должное время»⁹²⁴. С тех пор он был «un homme averti» [«предостережен»] и извлек из всего этого пользу. Весь его трактат De diversis diabolо tentationibus⁹²⁵ [О многоразличных искушениях диавольских] есть не что иное, как острый анализ того духовного состояния, которое было присуще также и нидерландским приверженцам нового благочестия. Это прежде всего dulcedo Dei [сладостность Господня], zueticheit [сладостность] виндесхеймцев, которой Жерсон вовсе не доверяет. Диавол, говорит он, порой вселяет в людей удивительную и безмерную сладостность (dulcedo) под видом благочестия и уподобляющуюся ему, с тем чтобы человек видел свою единственную цель в наслаждении этой сладостностью (suavitas) и желал любить Господа и следовать ему для того, чтобы доставить тем самым себе наслаждение⁹²⁶. И вновь⁹²⁷ об этой dulcedo Dei: многие чрезмерно отдававшиеся этому чувству бывали обмануты, ибо неистовство своего сердца принимали они за религиозные переживания и впадали в горестные заблуждения. А это ведет ко всякого рода пустым устремлениям: некоторые пытаются достичь состояния либо полнейшей бесчувственности или пассивности, когда они становятся простыми орудиями Божией воли, либо мистического познания и единства с Богом, когда Он уже более не охватывается исключительно понятиями бытия, добра или истины. Таковы же и возражения Жерсона против Рюйсбрука, простоте которого он не верит и которому ставит в упрек мнение, выраженное в его Chierheit der gheesteliker brulocht [Одеянии духовного брака]: что совершенная душа, узревшая Бога, узревает Его не только из-за ясности, которая является божественной сущностью, но и потому, что сама она есть эта божественная ясность⁹²⁸.

С чувством полного уничтожения своей индивидуальности, которому с наслаждением предавались мистики всех времен, Жерсон, поборник умеренной, старомодной, бернардинской мистики, смириться не мог. Одна ясновидящая поведала ему, что дух ее, созерцая Бога, истреблен был подлинным истреблением, а затем сотворен заново. Откуда она это знает, спросил он ее. Ответ был: она это почувствовала. Логическая абсурдность такого объяснения была для высокоинтеллектуального канцлера триумфальным доказательством того, до какой степени заслуживали порицания подобные чувства⁹²⁹. Облекать такие впечатления в мысли было опасно; Церковь могла их терпеть только как образы – вроде сердца Екатерины Сьенской, изменившегося и ставшего сердцем Иисуса Христа. Однако Маргарита Порете из Хенегау, из братства Свободного духа, также воображавшая, что душа ее уничтожилась в Боге, была сожжена в 1310 г. в Париже⁹³⁰.

Громадная опасность, заключавшаяся в ощущении самоуничтожения, содержалась в выводе, к которому приходили как индийские, так и некоторые христианские мистики: что совершенная душа, погруженная в созерцание и любовь, более не способна грешить. Ибо, растворенная в Боге, она более не обладает собственной волей; остается одна только божественная воля, и даже если душа следует влечениям плоти, здесь более нет греха⁹³¹. Множество бедных и несведущих людей были приведены такого рода учениями к чудовищно разнузданной жизни, как мы это видим на примере сект беггардов, братьев Свободного духа и тюрлюпенов. Всякий раз, когда Жерсон говорит об опасностях безудержной любви к Богу, перед ним стоит предостерегающий пример этих сект⁹³². И здесь мы неизменно приближаемся к кругу приверженцев нового благочестия. Виндесхеймец Хендрик ван Херп обличает своих духовных собратьев в грехе духовного прелюбодеяния⁹³³. Дьявольские ловушки в этой области простираются вплоть до самого извращенного безбожия. Жерсон рассказывает об одной знатной персоне, человеке, который, исповедуясь монаху-картузианцу, поведал, что смертный грех – он указал на распутство – не препятствует его любви к Богу, но, напротив, побуждает его еще более страстно восхвалять божественную сладостность и вожделеть к ней⁹³⁴.

Церковь была на страже – стоило только расплывчатым рассуждениям мистиков превратиться в сформулированные убеждения или в нечто, приложимое к общественной жизни. Пока всё это оставалось всего лишь пылкими переживаниями символического характера, Церковь допускала их в изобилии. Йоханнес Брюгман мог безнаказанно соотносить вочеловечение Иисуса Христа с поведением пьяницы, забывающего о себе, не замечающего опасностей, не гневающегося на насмешки и готового отдать всё, что угодно: «О en was hi niet wael droncken, doe hem die mynne dwanck, dat hi quam van den oversten hemel in dit nederste dal der eerden?» [«О, да и как не быть ему во хмелю, когда любовь понудила его снизойти с высоты небес в сию низину, сиречь юдоль земную?»]. Он обходит небеса, «schyncken ende tappen mit vollen toyten» [«наливая и потчуя полными чашами»] пророков, «ende sij droncken, dat sij borsten, ende daer spranck David mit sijnre herpen voer der tafelen, recht of hij mijns heren dwaes waer» [«и пили они сколько влезет, а меж столами носился там вприпрыжку Давид cо своею арфою, аки шут господень»]⁹³⁵.

Не только склонный к гротеску Брюгман, но и безупречный Рюйсбрук, говоря о любви к Богу, охотно прибегает к образу опьянения. Рядом с последним стоит образ голода. Возможно, поводом для того и другого послужили слова Библии: «Qui edunt me, adhuc esurient, et qui bibunt me, adhuc sitient»⁹³⁶ [«Ядущие меня еще будут алкать, и пьющие меня еще будут жаждать» (Сир 24, 23)], вложенные в уста Премудрости и истолковываемые как произносимые Господом. Так передавалось представление о человеческом духе, снедаемом извечным голодом устремления к Богу. «Hier beghint een ewich honger, die nemmermeer vervult en wert, dat es een inwendich ghieren ende crighen der minnender cracht ende dies ghescapens geestes in een ongescapen goet… Dit sijn die armste liede die leven; want si sijn ghierich ende gulsich ende si hebben den mengherael. Wat si eten ende drinken, si en werden nemmermeer sat in deser wijs, want dese honger es ewich… Al gave God desen mensche alle die gaven die alle heylighen hebben… sonder hem selven, nochtan bleve die gapende ghier des gheests hongherich ende onghesaedt» [«Здесь начинается вечный голод, не знающий насыщения, то есть глубинное алкание и жажда, каковые испытывают любовная сила и сотворенный дух, взыскующие несотворенного блага… Только те и живут, кто беднее всех, ибо алчны они и прожорливы и мучает их ненасытный голод. Что бы ни ели и ни пили они из такой пищи и такого питья, никоим образом их это не насыщает, ибо голод сей вечен… И ежели даже Бог таковым человекам даст всяческие дары, коими он только ни одаряет святых… но не даст им себя самого, алчущая жадность духовная пребудет голодной и неутешной»]. – И так же, как мотив опьянения, используется в виде метафоры образ голода: «Sijn hongher is sonder mate groet: hi verteert ons al uut te gronde; want hi is een ghierich slockaert ende heeft den mengerael: hi verteert dat merch uut onsen benen. Nochtan gonnen wijs hem wale, ende soe wijs hem meer ghonnen, soe wij hem bat smaken. Ende wat hi op ons teert, hi en mach niet vervult werden, want hi heeft den mengerael ende sijn honger is sonder mate: ende al sijn wi arm, hi en achtes niet, want hi en wilt ons niet laten. Ierstwerf bereyt hi sine spise, ende verbernt in minnen al onse sonden ende ghebreken. Ende alse wi dan ghesuvert sijn ende in minnen ghebraden, soe gaept hi alse die ghier diet al verslocken wilt… Mochten wi sien die ghierighe ghelost die Christus heeft tote onser salicheit, wi en mochten ons niet onthouden wi en souden hem in die kele vlieghen. Al verteert ons Jhesus te male in hem, daer vore gheeft hi ons hem selven, ende hi gheeft ons gheesteliken hongher ende dorst sijns te ghesmaken met ewigher lost. Hi gheeft ons gheesteliken honger, ende onser herteliker liefde sijn lichame in spisen. Ende alse wi dien in ons eten ende teren met ynnigher devocien, soe vloyet uut sinen lichame sijn gloriose heete bloet in onse nature ende in alle onse aderen… Siet, aldus selen wi altoes eten ende werden gheten, ende met minnen op ende nedergaen, ende dit is onse leven in der ewicheit»⁹³⁷ [«Голод его (Христа) велик безмерно; он пожирает нас до основания, ибо едок он прожорливый и голод его ненасытен: он высасывает самый мозг костей наших. И всё ж мы желаем того с охотою, и тем больше желаем того, чем больше приходимся мы ему по вкусу. И сколь бы он от нас ни вкусил, он не отступит, ибо голод его ненасытимый и прожорливость его без меры; и сколь ни бедны мы, он на это не смотрит, ибо желает он, чтобы у нас ничего не осталось. Сперва приуготовляет он свою трапезу и сожигает в своей любви все наши грехи и все наши немочи. И когда таковым образом очищены мы и изжарены в этой любви, хватает он всё, что захочет проглотить его алчность… Если б возмогли мы узреть то алчущее вожделение, с коим печется Христос о нашем блаженстве, мы не стали бы упираться и ринулись ему прямо в глотку. Когда же Иисус поглощает нас в себя целиком, взамен дает он нам самого себя, и этим дает он нам духовные голод и жажду, дабы вкушали мы его с вечной усладою. Он дает нам духовный голод и тело свое – в пищу любви нашего сердца. И ежели мы вкушаем его и поглощаем в себя с искренним благочестием, то из тела его во всё наше естество и во все наши жилы истекает его преславная горячая кровь… Так будем же всегда вкушать и вкушаемы будем и в любви будем возрождаться и гибнуть, и это есть наша жизнь в вечности»].

Стоит сделать один только шаг – и от возвышенных мистических восторгов мы вновь переходим к довольно неуклюжей символике. «Vous le manger?s, – говорит о евхаристии Le livre de crainte amoureuse [Книга страха любовного] Жана Бертелеми, – r?ti au feu, bien cuit, non point ars ou brul?. Car ainsi l’aigneau de Pasques entre deux feux de bois ou de charbon estoit cuit convenablement et roty, ainsi le doulx J?sus, le jour du Vendredi sacr?, fut en la broche de la digne croix mis, attachi?, et li?, entre les deux feux de tr?s angoisseuse mort et passion, et de tr?s ardentes charit? et amour qu’il avoit ? nos ames et ? nostre salut, it fut comme roty et langoureusement cuit pour nous saulver»⁹³⁸ [«Вы съедите его <…> поджаренным на огне, хорошо пропеченным, не пережаренным и не подгоревшим. Ибо как пасхального агнца, помещаемого меж двумя кострами из поленьев или из углей, надлежащим образом томили и жарили, так же и сладчайшего Иисуса в Страстную Пятницу насадили на вертел честнаго креста меж двумя огнями: мучений и ужасающей смерти – и ярко пылающих милосердия и любви, кои нес он душам нашим во спасение наше, – и как бы протомили, изжарили и пропарили, дабы спасти нас»].

Образы опьянения и голода уже сами по себе опровергают мнение, что любое религиозное ощущение блаженства должно было бы интерпретироваться непременно как эротическое⁹³⁹. Вторжение божественного переживается так же, как утоление жажды и насыщение. Одна приверженка нового благочестия из Дипенвеена чувствует, что ее словно бы затопляет кровь Христова, и теряет сознание⁹⁴⁰. Окрашенные кровью фантазии, постоянно поддерживаемые и стимулируемые верой в пресуществление, находят выражение в дурманящих загробных видениях, как бы озаренных алым сиянием. Раны Иисусовы, говорит Бонавентура, – это кроваво-красные цветы нашего сладостного и цветущего рая, в коем душа будет вкушать нектар, порхая, как мотылек, с одного цветка на другой. Сквозь рану в боку душа проникает вплоть до самого сердца. Райские ручьи также струятся кровью. Алая, теплая кровь Христа, источаемая всеми ранами, устремляется у Сузо через рот в его сердце и душу⁹⁴¹. Екатерина Сьенская – одна из святых, припавшая к ране в боку и пившая кровь Христову, подобно тому как другим выпало на долю отведать молока из сосцов Марии: св. Бернарду, Хайнриху Сузо, Алену дё ля Рошу.

Ален дё ля Рош, в латинизированной форме Аланус де Рупе, прозывавшийся среди своих нидерландских друзей ван дер Клипом⁹⁴², может считаться одним из самых необычных представителей французского, более склонного к игре воображения, благочестия и сверхконкретного представления о вере, столь свойственного позднему Средневековью. Родившийся, видимо, в 1428 г. в Бретани, он подвизается в качестве монаха доминиканского ордена преимущественно на севере Франции и в Нидерландах. В 1475 г. он умирает в Зволле, у братьев Общей жизни, с которыми он поддерживал тесные связи. Он был страстным ревнителем широкого внедрения четок и основал всемирное молитвенное братство, которому предписывалось чтение чередующихся в определенной последовательности молитв Аве Мария и Отче наш. В трудах этого визионера (сюда относятся главным образом проповеди и описания собственных видений)⁹⁴³ обращает на себя внимание ярко выраженный сексуальный характер возникающих у него образов – при том что в них отсутствует то звучание пламенной страсти, которое могло бы как-то оправдать окрашенное сексуальностью изображение священных предметов. Чувственное выражение проникнутой умилением любви к Богу становится у него откровенно манерным. Здесь нет ничего от той хлещущей через край искренности, которая возвышает фантазии великих мистиков, с их образами голода, жажды, крови, любви. В рекомендуемых им медитациях о каждом из членов тела Девы Марии, в точном описании того, как он снова и снова услаждает себя молоком Девы Марии, в символической систематизации, где он каждое слово молитвы Отче наш называет брачным ложем одной из добродетелей, сквозит дух упадка, вырождения красочного благочестия позднего Средневековья, превращающегося в отцветшую и увядшую форму.

Сексуальный элемент присутствует также и в дьявольских образах его фантазии: Алену дё ля Рошу являются грехи в виде страшилищ с чудовищными гениталиями, откуда извергаются потоки огня и серы, окутанные дымом, затмевающим землю; он видит meretrix apostasiae [блудницу вероотступничества], которая пожирает еретиков, изрыгает и извергает их вновь – и вновь их пожирает, целует и нежит, как мать, и снова и снова выбрасывает их из своего чрева⁹⁴⁴.

Такова была оборотная сторона пресловутой zueticheit [сладостности] нового благочестия. В качестве неизбежного дополнения к сладостным небесным фантазиям дух таил в себе темную трясину адских видений; для выражения и тех и других одинаково хорошо подходил пылкий язык земной чувственности. И поэтому нет ничего странного в необходимости указать на некую взаимосвязь между тишайшими виндесхеймцами и этим мрачным порождением конца Средних веков: безумием ведовства, которое выросло тогда в губительную систему, соединившую богословское рвение с судебной жестокостью. Аланус де Рупе как раз и осуществляет такую связь. Он, радушно привечаемый гость зволленской братии, был также наставником своего коллеги по ордену, Якоба Шпренгера, который не только вместе с Генрихом Инститорисом написал Молот ведьм, но в пределах Германии был также ревностным покровителем основанного Аланусом братства розария.

ГЛАВА XV
Отцветшая символика

Трепетная вера этого времени постоянно жаждала отразиться непосредственно в красочных, сверкающих представлениях. Чудо осознается как таковое, только если оно происходит прямо перед глазами. Потребность молитвенного обращения к неизреченному через посредство зримых обозначений неизменно приводит к созданию всё новых и новых образов. В XIV в. креста и агнца уже более недостаточно, чтобы зримо выразить переливающуюся через край любовь к Иисусу: повсеместно распространяется поклонение имени Иисуса, которое у некоторых даже грозит потеснить поклонение кресту. Хайнрих Сузо делает на груди, у сердца, татуировку из имени Иисус, уподобляя ее амулету с изображением возлюбленной, который зашивает в свою одежду влюбленный. Своим духовным чадам он посылает платочки с вышитым на них сладчайшим именем Иисуса⁹⁴⁵. – Бернардино да Сьена по окончании страстной проповеди зажигает две свечки и являет взорам толпы щит высотою в локоть с сияющим посредине золотом и лазурью именем Иисуса, – «народ, заполняющий церковь, бросается на колени, рыдая и стеная от сладостных чувств и нежной любви к Иисусу»⁹⁴⁶. Так поступают многие францисканцы, а также проповедники, принадлежащие и к другим орденам: Дионисия Картузианца даже изображают с таким щитом с именем Иисуса в воздетых руках. Солнечные лучи, помещенные как украшение в навершии герба Женевы, берут начало именно в таком почитании⁹⁴⁷. Церковным авторитетам, однако, подобное почитание казалось сомнительным; говорили об идолопоклонстве и суеверии; и «за», и «против» этого происходили шумные выступления. Бернардино должен был предстать перед курией, и Папа Мартин V запретил этот обычай⁹⁴⁸. Но вскоре потребность зримо поклоняться Господу нашла узаконенное удовлетворение в иной форме: для поклонения выставлялась в монстранце⁹⁴⁹ освященная гостия. Монстранц вместо облика башни, как то было при его первом появлении в церковном обиходе XIV столетия, вскоре приобрел форму солнца, окруженного лучами, – символа божественной любви. Но и здесь Церковь поначалу питала некоторые сомнения; употребление монстранца было разрешено только в неделю праздника Тела Христова.

Избыточность образных представлений, в которых отцветающей мыслью Средневековья было растворено уже почти всё, стала бы, вероятнее всего, какой-то дикой фантасмагорией, если бы каждое изображение, каждый образ не находил своего места в обширной, всеохватывающей системе символического мышления.

Не существует большей истины, которую дух Средневековья усвоил бы тверже, чем та истина, которая заключена в словах Послания к Коринфянам: «Videmus nunc per speculum in aenig-mate, tunc autem facie ad faciem» (1 Cor 13, 12) – «Видим ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицем к лицу». Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмыслицей, если бы значение ее исчерпывалось ее непосредственной функцией и ее внешнею формой; с другой стороны, при этом все вещи пребывали целиком в действительном мире. Подобное безотчетное чувство ведомо также и нам, и оно просыпается в такие мгновения, когда звук дождя, ударяющего по листьям деревьев, или свет настольной лампы проникают вдруг до более глубинного восприятия, чем восприятие смысла практических мыслей или поступков. Порою такое чувство может представляться гнетуще болезненным, так что все вещи кажутся либо преисполненными каких-то угрожающих, направленных против нас лично намерений, либо полными загадок, отгадать которые необходимо, но в то же время и невозможно. Это знание, однако, способно – и чаще всего так оно и бывает – наполнять нас спокойной и твердой уверенностью, что и нашей собственной жизни также отведена ее доля в прикровенном замысле мира. И чем более это чувство сгущается, вплоть до священного трепета перед Единым, из коего вытекают все вещи, тем легче оно будет переходить от уверенности немногих мгновений внезапной ясности – к постоянному и прочному жизнеощущению или даже к осознанным и сформулированным убеждениям. «By cultivating the continuous sense of our connection with the power that made things as they are, we are tempered more towardly for their reception. The outward face of nature need not alter, but the expressions of meaning in it alter. It was dead and is alive again. It is like the difference between looking on a person without love, or upon the same person with love… When we see all things in God, and refer all things to him, we read in common matters superior expressions of meaning»⁹⁵⁰ [«Переживая постоянное ощущение нашей связи с той силой, которая создала вещи такими, каковы они есть, мы становимся более склонными принимать их. Внешний лик природы не нуждается в изменениях, но выражения значения в ней меняются. Она была мертва и вновь оживает. Это подобно разнице между тем, чтобы взирать на кого-либо безо всякой любви – или смотреть на того же человека с любовью… Если мы всё видим в Боге и всё с Ним соотносим, то тогда и в обычных вещах мы читаем высшее выражение смысла»].

Таково то чувственное основание, на котором вырастает символическое восприятие. У Бога нет ничего ни пустого, ни лишенного знаменования: «nihil vacuum neque sine signo apud Deum»⁹⁵¹. Как только Богу придан был представимый образ, всё, что от Него исходило и обретало в Нем смысл, должно было также сгуститься, кристаллизоваться в сформулированных идеях. Так возникает благородный и величественный образ мира как единой огромной символической связи, собора идей, богатейшего ритмического и полифонного выражения всего, что можно помыслить.

Символический метод мышления, как самостоятельный и вполне равноценный, стоит рядом с причинно-порождающим методом. Последний, то есть понимание мира как развития, был не столь уж чужд для Средневековья, как это порой представляется. И всё же вытекание одной вещи из другой рассматривалось лишь в свете наивного принципа непосредственного размножения или разветвления и единственно лишь посредством логической дедукции прилагалось и к вещам духовного свойства. Их охотно воспринимали как генеалогическое членение или как разветвление древа; «arbor de origine juris et legum» [«древо рождения права и законов»] есть упорядочивающее размещение в виде дерева с густой кроной всего относящегося к области права. Применяемая лишь дедуктивно, идея развития содержала в себе нечто схематическое, произвольное и неплодотворное.

Символизм, рассматриваемый с точки зрения каузального мышления, представляет собой нечто вроде умственного короткого замыкания. Мысль ищет связь между двумя вещами не вдоль скрытых витков их причинной взаимозависимости – она обнаруживает эту связь внезапным скачком, и не как связь между причиной и следствием, но как смысловую и целевую. Убеждение в наличии такой связи может возникнуть, как только две вещи обнаруживают одно и то же существенное общее свойство, которое соотносится с чем-то, представляющим всеобщую ценность. Или другими словами: любая ассоциация на основе какого бы то ни было сходства может непосредственно обращаться в представление о сущностной и мистической связи. С точки зрения психологии такой подход может казаться довольно убогой мыслительной операцией. Весьма примитивной мыслительной операцией может быть назван такой подход и с точки зрения этнологии. Примитивное мышление отличается тем, что оно чрезвычайно слабо устанавливает различительные границы между вещами; в представление об определенной вещи оно включает всё то, что может быть поставлено в связь с нею через сходство или принадлежность. Функция символизации связана с этим теснейшим образом.

Символизация, однако, утрачивает всякую видимость произвольности и незрелости – стоит лишь отдать себе отчет в ее неразрывной связанности с воззрением, которое средневековая мысль именовала реализмом⁹⁵² и которое мы, собственно говоря не вполне правомерно, называем платоновским идеализмом.

Символическое уподобление на основе общности отличительных признаков имеет смысл лишь тогда, когда эти признаки являются для данных вещей чем-то существенным, когда свойства, которыми обладают как символ, так и символизируемое, рассматриваются в качестве их действительной сущности. Алые и белые розы цветут в окружении шипов. Средневековый ум сразу же усматривает здесь символический смысл: девы и мученики сияют красою в окруженье своих преследователей. Как происходит это уподобление? Из-за наличия одинаковых признаков: красота, нежность, чистота, кровавая алость у роз те же, что и у дев и мучеников. Но такая взаимосвязь только тогда действительно обретает значение и полноту мистического смысла, когда в связующем члене, то есть в данной особенности, заключена сущность обоих терминов символического сопоставления; иными словами, когда алость и белизна считаются не просто обозначениями физического различия на квантитативной основе, но рассматриваются как реалии, как сущностные особенности. Таковыми может видеть их всякий раз и наше мышление⁹⁵³ – когда оно обращается к мудрости дикаря, ребенка, поэта и мистика, для которых природная суть вещей заключается именно в их свойстве всеобщности. Эта свойство и есть их чтойность⁹⁵⁴, самое ядро их бытия. Красота, нежность, белизна, будучи сущностями, суть единства: всё прекрасное, или нежное, или белое должно быть взаимосвязано, оно имеет одну и ту же основу для своего бытия, одно и то же значение (be-tekenis: о-зн?чение) для Бога.

Такова нерушимая связь между символизмом и реализмом (в средневековом смысле).

Здесь не следует слишком уж останавливаться на споре из-за универсалий. Конечно, реализм, возвещавший universalia ante rem и приписывавший общим понятиям сущность и предсуществование, не господствовал в сфере средневекового мышления безраздельно. Были также номиналисты: принцип universalia post rem также имел своих сторонников. Не будет, однако, слишком смелым утверждение, что радикальный номинализм всегда был не чем иным, как противодействием, реакцией, оппозицией, и что более молодой, умеренный номинализм выдвигал лишь определенные философские возражения против крайнего реализма, однако не ставил никаких препятствий неподдельно-реалистическому мышлению, свойственному всей духовной культуре Средневековья.

Свойственному средневековой культуре в целом. Ибо дело здесь в первую очередь не в спорах между придирчивыми богословами, а в представлениях, находивших свое выражение в искусстве, этике и повседневной жизни. Представления эти были в высшей степени проникнуты реализмом – не из-за того, что высокое богословие сформировалось в длительной школе неоплатонизма, но потому, что реализм – вне всякой философии – есть примитивный образ мышления. Для первобытного сознания всё, что может быть поименовано, тотчас же обретает существование – будь то свойства, понятия или что иное. И они тотчас же автоматически проецируются на небеса. Их существование может почти всегда (а оно вовсе не всегда в этом нуждается) восприниматься как существование персонифицированное и в любое мгновение – положить начало хороводу антропоморфных понятий.

Всякий реализм, в средневековом смысле, – это в конечном счете антропоморфизм. Если мысль, приписывающая идее самостоятельное существование, хочет стать зримой, она способна достигнуть этого не иначе как прибегая к персонификации. Здесь происходит переход символизма и реализма в аллегорию. Аллегория – это символ, спроецированный на поверхностную силу воображения, намеренное выражение – и тем самым исчерпание – символа, перенесение страстного вопля в структуру грамматически правильного предложения. Гёте описывает это противопоставление следующим образом: «Die Allegorie verwandelt die Erscheinung in einen Begriff, den Begriff in ein Bild, doch so, dass der Begriff im Bilde immer noch begrenzt und vollst?ndig zu halten und zu heben und an demselben auszusprechen sei. Die Symbolik verwandelt die Erscheinung in Idee, die Idee in ein Bild, und so, dass die Idee im Bild immer unendlich wirksam und unerreichbar bleibt und selbst in allen Sprachen ausgesprochen doch unaussprechlich bleibe»⁹⁵⁵ [«Аллегория претворяет явление в понятие, понятие – в образ, и именно так, что образ очерчивает и полностью охватывает понятие, воспринимает, удерживает и выражает его собою. Символ претворяет явление в идею и идею – в образ, и так, что идея, запечатленная в этом образе, всегда остается бесконечно действенной и недостижимой, и даже будучи выражена на всех языках, она всё же останется невыразимой»].

Итак, аллегория уже сама по себе носит характер школярской нормализации и одновременно поглощения, исчезновения мысли в образе. То, каким образом она вошла в средневековое мышление: как литературное ответвление поздней античности, воплотившееся в изобилующих аллегориями сочинениях Марциана Капеллы или Пруденция, – увеличило ее школярский и сенильный характер. Однако не следует думать, что в средневековых аллегориях и персонификациях отсутствовали неподдельность и жизненность. Впрочем, если бы они ими не обладали, зачем бы тогда средневековое сознание культивировало их столь настойчиво, оказывая им столь явное предпочтение?

Сочетаясь воедино, эти три вида мышления: реализм, символизм и персонифицирование – пронизывали дух Средневековья, словно потоком света. Возможно, психология и захотела бы разделаться с символизмом при помощи термина ассоциация идей. Но история духовной культуры должна отнестись к этому типу мышления с большей почтительностью. Жизненная ценность символического толкования всего сущего была безграничной. Символизм создал образ мира более строгий в своем единстве и внутренней обусловленности, чем это способно было бы сделать естественнонаучное мышление, основанное на причинности. Он заключил в свои крепкие объятия всю природу и всю историю. Он создал в них нерушимый порядок, архитектурное членение, иерархическую субординацию. Ибо всякая символическая связь необходимо предполагает наличие низшего и высшего: равноценные вещи не могут быть символами друг друга; взятые вместе, они могут указывать лишь на третью, стоящую на более высокой ступени. В символическом мышлении есть пространство для неисчислимого многообразия отношений между вещами. Ибо каждая вещь со своими разнообразными свойствами может быть символом множества других вещей, и даже одно и то же свойство может обозначать различные вещи; символы же, которыми наделяются вещи более высокого ранга, просто неисчислимы. Ничто не является столь низким, чтобы оно не знаменовало собою нечто возвышенное и не служило бы его прославлению. Так, грецкий орех обозначает Христа: сладкая сердцевина – божественную природу, наружная плотная кожура – человеческую, промежуточная же древесная скорлупа – крест. Все вещи предлагают опору и поддержку мышлению в его восхождении к вечности; все они, от ступеньки к ступеньке, возвеличивают друг друга. Символическое мышление осуществляет постоянное переливание этого ощущения божественного величия и ощущения вечности – во всё чувственно воспринимаемое и мыслимое; оно поддерживает постоянное горение мистического ощущения жизни. Оно наполняет представление о каждой вещи высокой эстетической и этической ценностью. Подумать только о наслаждении, когда каждый самоцвет источает сияние своей символической значимости, когда белоснежность розы, отождествляемая с чистотой девственности, представляет собою нечто большее, нежели поэтическое украшение, ибо выявляет сущность и того и другого! Мышление здесь поистине полифонично. В этой символике всё продумано. Каждый образ звучит гармоническим аккордом символов. Символический подход дает то упоение мысли, ту праинтеллектуальную расплывчатость границ идентификации вещей, то сдерживание рассудочного мышления, которые возводят понимание жизни до его высочайшего уровня.

Гармоническая связь неизменно соединяет все области мысли. Происходящее в Ветхом Завете знаменует, предвосхищает то, что свершается в Новом; отражениями их наполнена и мирская история. Во всяком размышлении, словно в калейдоскопе, из беспорядочной массы частиц складывается прекрасная и симметричная фигура. Всякий символ получает как бы сверхценность, более высокую степень реальности, так что всё в конечном счете выстраивается вокруг центрального чуда пресуществления, и подобие там – более не символ, а тождество: гостия есть Христос. Священник, принимая причастие, уподобляется тем самым Гробу Господню; производный символ участвует в осуществлении высшего таинства, всякое означающее претворяется в мистическое единобытие⁹⁵⁶.

Символизм дал возможность ценить мир, который сам по себе был достоин всяческого осуждения, и им наслаждаться, а также облагораживать и чисто земные дела. Ибо всякое ремесло имело символическое касательство к высокому и святому. Труд ремесленника – это вечное зарождение и воплощение Слова и союз души с Богом⁹⁵⁷. Даже между земной и небесной любовью протягивались нити символической связи. Обостренный религиозный индивидуализм, то есть возделывание собственной души в чаянии добродетелей и блаженства, находило целительный противовес в реализме и символизме, освобождавших собственное страдание, собственную добродетель от особенностей чисто личного и поднимавших их в сферу универсального.

Нравственная ценность символического способа мышления неотделима от его образной ценности. Символическая образность есть нечто вроде музыки на текст логически сформулированных догм, которые без этой музыки звучали бы чересчур тяжеловесно, чересчур бедно. «En ce temps o? la sp?culation est encore toute scolaire, les concepts d?finis sont facilement en d?saccord avec les intuitions profondes»⁹⁵⁸ [«В эпоху, когда спекулятивное мышление всё еще остается слишком школярским, установившиеся понятия легко вступают в противоречия с глубокими интуитивными прозрениями»]. Символизм открыл для искусства всё богатство религиозных образов, могущих быть выраженными в звуках и красках, – с той неявностью и неопределенностью, которые давали возможность глубочайшим интуитивным прозрениям в области веры устремляться в сферу понятий невыразимого.

Завершающееся Средневековье являет нам картину увядания всех этих идей. Весь мир стал полем действия всеохватывающей символизации и покрылся каменными цветами символов. Но символизм исстари проявлял склонность становиться чисто механистическим. Заданный вначале как принцип, он черпает силы для роста не только в поэтическом воображении и восторге, но, как сорняк, захватывает мышление, вырождаясь в болезнь ума, в некую дурную привычку. Если, например, соприкосновение с символикой вытекает из простого совпадения чисел, возникают целые вереницы идеальных зависимостей. Это как задачи по арифметике. Двенадцать месяцев должны обозначать двенадцать апостолов, четыре времени года – четырех евангелистов, а весь год – Христа⁹⁵⁹. Выстраиваются, скажем, целые семеричные системы. Семи главным добродетелям соответствуют семь прошений молитвы Отче наш, семь даров Святого Духа, семь заповедей блаженства и семь покаянных псалмов. Сюда относятся также семь слов Христа на кресте и семь таинств. Каждая из единиц в составе каждой из этих семерок противопоставляется как целительное средство одному из семи главных грехов, которые, в свою очередь, представляются в виде семи животных и сопровождаются семью недугами⁹⁶⁰. Для такого врачевателя душ и моралиста, как Жерсон, которому мы обязаны перечисленными примерами, перевешивает практическая, нравственная ценность этой символической взаимосвязи. Для визионера же, подобного Алену дё ля Рошу, перевешивает эстетическое начало⁹⁶¹. Ему нужна была система, основанная на числах 15 и 10, так как полный цикл молитв в братстве розария, ревнителем которого он являлся, включал 150 молитв Аве Мария, чередующихся с 15 молитвами Отче наш. 15 молитв Отче наш суть 15 отдельных событий Страстей Христовых, 150 Аве суть 150 псалмов. Но они также означают и нечто большее. Умножая 11 небесных сфер плюс 4 стихии на 10 категорий: substantia, qualitas, quantitas [субстанцию, качество, количество] и т. д., – получают 150 habitudines naturales [естественных свойств]; точно так же 150 habitudines morales [нравственных свойств] получаются умножением 10 заповедей на 15 добродетелей. Три богословские, четыре главные и семь основных добродетелей⁹⁶² составляют в сумме 14; «restant duae: religio et poenitentia» [«остаются две: набожность и покаяние»], теперь их на одну больше, но temperantia [умеренность], главная, – то же, что abstinentia⁹⁶³ [воздержанность], основная, так что получается как раз 15. Каждая из этих пятнадцати добродетелей – королева, покоящаяся на брачном ложе одной из частей молитвы Отче наш. Каждое слово Аве обозначает одно из 15 совершенств Девы Марии и одновременно – драгоценный камень на rupis angelica [скале ангельской]⁹⁶⁴, каковою она сама является; каждое слово изгоняет грех или животное, его изображающее. Эти слова, помимо всего, суть ветви древа, усыпанного плодами, приюта блаженных, а также – ступени лествицы. Так, Аве знаменует невинность Девы Марии, обозначает адамант и изгоняет гордыню, имеющую своим животным льва. Слово Мария обозначает мудрость Девы Марии, соответствует карбункулу и изгоняет завистливость – черного, как смоль, пса. Алану предстают в его видениях и устрашающие обличья животных – воплощенных грехов, и сверкающие разноцветным пламенем самоцветы, издревле прославленная чудодейственная сила которых порождает у него всё новые символические ассоциации. Сардоникс – черен, красен и бел, подобно тому как Мария черна в смирении, красна в своих горестях и бела в славе и милости. К сделанному из него камню-печатке не пристает воск, и поэтому обозначает он такую добродетель, как честность: он изгоняет безнравственность и приводит к честности и стыдливости. Жемчуг связывается со словом gratia [благодать] и означает также благодать, дарованную Деве Марии; он рождается в морской раковине из небесной росы «sine admixtione cuiuscunque seminis propagationis» [«без какого-либо участия порождающего семени»], Мария сама и есть эта раковина; символическое мышление делает скачок: исходя из всего предыдущего, следовало бы ожидать, что она будет жемчужиной. Здесь ярко раскрывается также калейдоскопичность такой символики: слова «рожденная из небесной росы» тотчас же вызывают в сознании – хотя и невыраженно – еще одну метафору, относящуюся к девственному рождению. Это – руно, на которое Гедеону сошло, по его молитве, небесное знамение.

Форма мышления, направленная на поиски символов, под конец изрядно пообветшала. Поиски символов и аллегорий стали пустой забавой, поверхностным фантазированием, цеплявшимся за первую попавшуюся связь между отдельными мыслями. Символ сохраняет свою эмоциональную ценность единственно благодаря святости предмета, который он представляет: стоило символизированию из чисто религиозной сферы перейти в сферу исключительно нравственную, как мы уже видим его безнадежное вырождение. Фруассар в пространной поэме Li orloge amoureus [Часы влюбленных] умудряется сравнивать свойства любви с деталями часового механизма⁹⁶⁵. Шателлен и Молине соперничают друг с другом в политическом символизировании: в трех сословиях запечатлены свойства Девы Марии; семь курфюрстов: три князя Церкви и четыре светских – обозначают три богословские и четыре главные добродетели; пять городов: Сент-Омер, Эр, Лилль, Дуэ и Валансьен, в 1477 г. оставшиеся верными Бургундии, уподоблены пяти мудрым девам^{966 967}. Собственно говоря, это уже символизация, обращенная вспять: когда не низшее указует на высшее, а высшее является символом низшего. Земное ставится здесь во главу угла; небесное, украшая его, используется для его прославления. Трактат Donatus⁹⁶⁸ moralisatus seu per allegoriam traductus [Донат с моралью, сиречь толкуемый иносказательно], иногда ошибочно приписывавшийся Жерсону, предлагает нашему вниманию латинскую грамматику с примесью богословской символики: имя существительное – это человек, а местоимение обозначает, что он является грешником. На самой нижней ступени такого рода символики находится, например, стихотворение Оливье дё ля Марша Le parement et triumphe des dames [Краса и торжество дам], в котором детали женского туалета приравниваются к добродетелям и совершенствам, – задорные нравоучения старого придворного, сопровождаемые лукавым подмигиванием. Домашняя туфля означает смирение:

De la pantouffle ne nous vient que sant?

Et tout prouffit sans griefve maladie,

Pour luy donner tiltre d’auctorit?

Je luy donne le nom d’humilit?.

Нам туфля впрямь здоровье сбережет,

И вот уж боле не грозит недуг,

Мой стих ей титул знатный изберет

И туфельку – Смиреньем наречет.

Таким же образом башмаки становятся заботливостью и прилежанием, чулки – терпением, подвязки – решительностью, сорочка – беспорочностью, корсаж – целомудрием⁹⁶⁹.

Бесспорно, однако, что даже в своем наиболее пресном выражении символика и аллегория обладали для средневекового восприятия более живой эмоциональной окраской, чем мы это себе представляем. Символическое уподобление и образные персонажи были настолько в ходу, что чуть ли не каждая мысль сама по себе могла стать персонажем, обрести сценическое воплощение. Любая идея виделась как некое существо, каждое свойство – как нечто самостоятельное; и в качестве таковых – в глазах людей, наделенных воображением, – они тотчас же персонифицировались. Дионисию Картузианцу в его откровениях Церковь видится как персонаж, который представлен на сцене, – как это было на придворном празднестве в Лилле. В одном из откровений видит он reformatio [реформу], объект устремлений отцов Собора, и в том числе духовного собрата Дионисия, Николая Кузанского: Церковь, очищенную от скверны. Духовную красоту этой очистившейся Церкви он зрит как прекраснейшее и драгоценнейшее одеяние неописуемого совершенства, искусно расцвеченное и украшенное чудными изображениями. В другом случае видит он Церковь, обремененную невзгодами: уродливую, растерзанную и обескровленную, нищую, ослабевшую и отверженную. Господь взывает: слушай Матерь свою, мою Невесту, Святую Церковь, и в ответ Дионисий слышит голос, как бы исходящий от самой Церкви: «quasi ex persona Ecclesiae»⁹⁷⁰. Эта мысль появляется здесь в образной форме с такой непосредственностью, что перевод образа в мысль, объяснение аллегории в деталях едва ли может казаться необходимым – при том что сама тема для размышления уже задана. Красочные одеяния вполне адекватны представлению о духовном совершенстве: мысль разрешается в образе, подобно тому как происходит разрешение темы в музыке.

Здесь вновь вспоминаются аллегорические персонажи из Романа о розе. Мы не можем без усилий представить себе что-то определенное, читая о Bel-Accueil, Doulce-Mercy, Humble-Requeste [Радушном Приеме, Милосердии, Смиренной Просьбе]. Для современников же они были облеченной в живую форму, расцвеченной страстями действительностью, которая преспокойно ставит их в один ряд с такими отвлеченными понятиями, воплотившимися в образы римских божеств, как Pavor и Pallor, Concordia [Трепет и Страх, Согласие] и т. д. То, что говорит о них Узенер, почти целиком приложимо и к средневековым аллегорическим персонажам. «Die Vorstellung trat mit sinnlicher Kraft vor die Seele und ?bte eine solche Macht aus, dass das Wort, das sie sich schuf, trotz der adjectivischen Beweglichkeit, die ihm verblieb, dennoch ein g?ttliches Einzelwesen bezeichnen konnte»⁹⁷¹ [«Представление являлось душе с такой чувственной силой и обладало такою властью, что слово, которое оно для себя создавало, несмотря на присущую эпитету подвижность, которую оно сохраняло, всё же могло обозначать некое особое божественное существо»]. Иначе Roman de la rose не читали бы с такою охотою. Doux-Penser, Honte, Souvenirs [Сладостная Мысль, Стыдливость, Воспоминание] и др. были наделены в умах людей позднего Средневековья жизнью квазибожеств. Один из персонажей Романа претерпевает даже конкретизацию этого представления: Danger [Опасение], первоначально – опасность, угрожавшая влюбленному в его ухаживаниях, либо также сдержанность дамы, со временем обозначает на амурном жаргоне супруга, которому предстоит стать жертвой обмана.

То и дело мы видим, как для выражения некоторой особенной мысли приходится прибегать к аллегориям. Когда епископ Шалонский хочет преподать Филиппу Доброму убедительное наставление относительно политики, проводимой герцогом, он облекает в форму аллегории свою ремонстрацию, с которой в 1437 г. в день св. Андрея выступает в замке Эден перед герцогом, герцогиней и их окружением. Он видит Haultesse de Signourie [Величие Власти] – чье местопребывание было сначала при императорском, затем при Французском и, наконец, при Бургундском дворе – в безутешном отчаянии и сетованиях на угрозу со стороны Беззаботности князей, Немощи советников, Зависти челяди, Вымогательства подданных. Он рисует и противоположных им персонажей, таких, как Бдительность князей и пр., которые должны устранить нерадивую придворную челядь⁹⁷². Каждое свойство здесь персонифицировано и наделено чертами индивидуального образа, по-видимому также и для того, чтобы произвести должное впечатление; понять это можно только в том случае, если принять во внимание, что в мышлении того времени аллегория всё еще выполняла жизненно важную функцию.

Трезвый Парижский горожанин редко позволяет себе забавляться красотами стиля или игрою мысли. Но стоит ему приблизиться к самому страшному из всего, что он описывает, – к учиненной бургиньонами резне, наполнявшей Париж в июне 1418-го запахом крови сентября 1792 г.⁹⁷³, – и он не может избежать аллегории⁹⁷⁴. «Lors se leva la d?esse de Discorde, qui estoit en la tour de Mau-conseil, et esveilla Ire la forcen?e et Convoitise et Enragerie et Vengence, et prindrent armes de toutes mani?res et bout?rent hors d’avec eulx Raison, Justice, M?moire de Dieu et Atrempance moult honteusement» [«Тогда восстала богиня Раздора, пребывавшая в башне Злого Совета, и разбудила неистовый Гнев, и Жадность, и Ярость, и Мстительность, и схватили они всяческое оружие и разить бесстыднейше стали Разум, Справедливость, Богобоязненность и Сдержанность»]. Это продолжается и далее, перемежаясь прямыми описаниями жестокостей: «Et en mains que on yroit cent pas de terre depuis que mors estoient, ne leur demouroit que leurs brayes, et estoient en tas comme porcs ou milieu de la boe…» [«И как только были они мертвы, то скорее, нежели успел бы кто сделать сотню шагов, уже были они в одном исподнем, сваленные в кучу, прямо в грязи, как свиньи…»]; струи дождя омывают их раны. – К чему же здесь аллегория? Чтобы подняться, как автор того желает, до более высокого уровня, чем позволяли повседневные происшествия, которые он обычно описывает. Он чувствует необходимость посмотреть на эти страшные события так, словно они выросли из чего-то большего, чем просто человеческий умысел, и аллегория служит для него выразительным средством осознания трагического.

Насколько живой была функция персонификации и аллегории в позднем Средневековье, видно именно там, где это более всего нам мешает. Мы еще можем в какой-то степени любоваться аллегориями в живых картинах, этими раз и навсегда затверженными фигурами, закутанными в нелепые драпировки, каждому указывающие, что это не что иное, как вздор. Но в XV в. аллегорические персонажи запросто появляются то тут, то там, так же как и святые, в своем повседневном платье. И в любой момент, для выражения любой необходимой идеи может возникнуть новый аллегорический персонаж. Когда Шарль дё Рошфор в Abuz? en court [Прельщенном придворном] хочет рассказать о шатких нравственных устоях легкомысленного юноши, который, будучи втянут в придворную жизнь, пошел по дурному пути, он шутя изобретает вереницу аллегорий в манере Романа о розе; и все эти столь бледные, на наш взгляд, создания: Fol cuidier, Folle bombance [Дурацкое легковерие, Дурацкое раздолье] – вплоть до самого конца, когда Pauvret? и Maladie [Нищета и Болезнь] доводят юношу до больницы, – появляются в миниатюрах, иллюстрирующих эти стихи, в виде молодых дворян, одетых по тогдашней моде; даже le Temps [Время] обходится без бороды и косы и носит камзол и панталоны. Нам эти иллюстрации кажутся в их наивной окоченелости чересчур примитивными: всё нежное и подвижное, что видели в них современники, для нас уже улетучилось. Но именно в их будничности и заключается отличительный признак их жизненности. Оливье дё ля Марша ничуть не беспокоит, когда двенадцать добродетелей, представляя entremets на придворном празднестве в Лилле в 1454 г., прочитав свои куплеты, приступают к танцу «en guise de mommerie et ? faire bonne chiere, pour la feste plus joyeusement parfournir»⁹⁷⁵ [«под видом потехи с ряжеными и для большей веселости, дабы празднество забавней устроить»]. – Добродетели и переживания персонифицируются в представлениях людей еще до некоторой степени непроизвольно; но и вещи, в понимании которых для нас нет ничего антропоморфного, Средневековье не боится превращать в аллегорические персонажи. Фигура Поста, выступающего против воинства Карнавала, – не порождение безумной фантазии Брёйгела; стихотворение Bataille de karesme et de charnage [Битва поста и мясоеда], где сыр сражается со скатом и колбаса – с угрем, относится к концу XIII в. и уже в 1330 г. вызвало подражание испанского поэта Хуана Руиса⁹⁷⁶. Уместно также напомнить здесь поговорку «Quaresme fait ses flans la nuit de Pasques» – «Пост печет блины в ночь на Пасху». Кое-где процесс образного воплощения идет еще дальше: в некоторых северогерманских городах в церкви на хорах подвешивали куклу, звавшуюся Постом; в среду на Страстной неделе веревку перерезали, и «кукла-голодарь» («hunger-dock») падала вниз прямо во время мессы⁹⁷⁷.

Какова же была разница в степени реальности представлений о святых – и о чисто символических персонажах? Первые были утверждены Церковью, имели исторический характер и изображения в дереве или камне. Вторые были причастны душевной жизни людей, свободному полету фантазии. Можно с полным основанием усомниться в том, что Fortune и Faux-Semblant [Фортуна и Обманчивость] не казались столь же живыми, как св. Варвара или св. Христофор. И не будем забывать про один персонаж, который возник как бы сам по себе, вне какой бы то ни было догматической санкции, сделался более реальным, чем некоторые святые, и пережил их всех. Это образ Смерти.

Аллегории Средневековья и мифология Ренессанса, собственно говоря, друг от друга существенно не отличаются. Прежде всего, аллегорические персонажи на протяжении значительной части Средневековья уже выступали в сопровождении персонажей мифологических: Венера играет заметную роль в таком чисто средневековом явлении, какое представляла собою поэзия этого времени. С другой стороны, аллегория вполне процветает и в XVI столетии, и далее. В XIV столетии начинается нечто вроде соревнования между аллегорией и мифологией. В стихах Фруассара наряду с Doux-Semblant, Jonece, Plaisance, Refus, Dangier, Escondit, Franchise [Миловидностью, Юностью, Обходительностью, Отказом, Опасением, Скрытностью, Вольным духом) выступает странный набор порою до неузнаваемости искаженных мифологем: Атропа, Клото, Лахесис, Телеф, Водолей, Нептисфор⁹⁷⁸! Боги и богини, однако, уступают в полноте воплощения аллегорическим персонажам Романа о розе; они остаются пока еще полыми, призрачными. Или же делаются, словно теперь для них всё возможно, чрезмерно барочными и нисколько не классическими – как в Epistre d’Oth?a ? Hector [Послании Офеи Гектору] Кристины Пизанской. Наступление Ренессанса меняет это соотношение. Мало-помалу олимпийские боги и нимфы захватывают позиции Розы и театральных аллегорических персонажей^10*. Из сокровищницы древности устремляется сметающий всё на своем пути поток полноты стиля, чувства, поэтических красот, но более всего – единства с природой, и некогда столь живые аллегории тускнеют и исчезают. Символизм со своей служанкой аллегорией становится игрою ума; многосмысленное делается бессмысленным.

Символический метод препятствовал развитию причинно-порождающего мышления. Не то чтобы символизм полностью его исключал; природные, взаимопорождающие связи между вещами существовали наряду с символическими, но оставались без внимания, пока интерес не переместился от символов к естественному развитию. Вот пример, поясняющий сказанное. Для сопоставления духовной и светской власти в Средневековье установилось два символических сравнения: два светила, сотворенные Богом и помещенные одно выше другого, и два меча, которые были у учеников, когда пришли взять Иисуса Христа. Эти символы для средневекового сознания ни в коем случае не являются сравнением, которое не выходит за пределы чисто духовной сферы; они закладывают основу такого соотношения власти, которое не может уклониться от этой мистической связи. Эти символы обладали для воображения той же ценностью, что и уподобление св. Петра камню, положенному в основание Церкви. Непреложность символа стоит на пути изучения исторического развития как светской, так и духовной власти. Когда Данте признает такое изучение необходимым и решающим, он вынужден в своей Monarchia прежде всего подорвать влияние символа, оспаривая его применимость, – и расчистить себе тем самым путь для исторического исследования.

Проповедь Лютера обращается против злоупотребления в богословии произвольными, мелочными аллегориями. Он говорит о крупнейших представителях средневековой теологии – о Дионисии Картузианце, о Гильельме Дуранде, авторе Rationale divinorum officiorum [Устава божественных служб], о Бонавентуре и о Жерсоне, когда восклицает: «Эти аллегорические штудии суть занятие людей, пребывающих в праздности. Неужто вы полагаете, что мне стоило бы труда играть аллегориями по поводу любого создания Божьего? Да и сыщется ли где скудоумный, неспособный на аллегории!»⁹⁷⁹

Символическое сопоставление было далеко не достаточным средством для выражения прочных взаимосвязей, как мы осознаем их порой, слушая музыку. – «Videmus nunc per speculum in aenigmate» [«Видим ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно»]. Понимая, что взору представала загадка, ее тем не менее трактовали и так и эдак, пытаясь разобрать изображения в зеркале, объясняя одни образы посредством других и ставя зеркала друг против друга. Весь мир представал в виде самостоятельных персонажей: пора, когда всё уже отцвело, всё перезрело. Мышление стало слишком зависимым от воплощения в образах; зрительная сторона, столь важная для позднего Средневековья, сделалась всемогущей. Всё мыслимое было превращено в пластическое и изобразимое. Восприятие мира достигло состояния покоя – словно собор, залитый лунным сиянием, внутри которого мысль могла наконец погрузиться в сон.

ГЛАВА XVI
Реализм и ослабление образности в мистике

Символизм был живым дыханием средневековой мысли. Привычка видеть все вещи в их смысловой связи друг с другом и в их соотношении с вечностью поддерживала в мире идей великолепие блекнущих красок и давала возможность переходить нечетко очерченные границы. Если же эта функция символизации либо вовсе отсутствует, либо становится чисто механической, тогда величественное здание предустановленных Богом зависимостей выглядит как некрополь. Систематический идеализм, повсюду устанавливающий соотношения между вещами в силу их некоего общего свойства, которое рассматривается как наиболее для них существенное, легко приводит к закостенелости и бесплодному классифицированию. Разделение и подразделение понятий, производимое методом чистой дедукции, настолько удобно, а идеи с такой готовностью позволяют увлечь себя под своды здания, объемлющего всю вселенную! Помимо правил абстрактной логики, здесь нет никаких коррективов, которые хоть как-то указывали бы на возможные погрешности в классификации, поэтому разум не может не заблуждаться относительно своих достижений, и непоколебимость системы значительно переоценивается. Каждое понятие, каждое представление, подобно звезде, покоится на тверди небесной. Для того чтобы постичь сущность какого-либо явления, не задаются вопросом о его внутренней структуре, не вглядываются в долгую тень, отбрасываемую его историей, но устремляют взор к небесам, где оно сияет исключительно как идея.

Привычное стремление с помощью некоей вспомогательной линии продолжить всякую вещь в направлении к идее, постоянно проявляется в том, как Средневековье подходит к политическим, общественным или нравственным спорным вопросам. Самое ничтожное и будничное не должно рассматриваться иначе, как в связи с универсальным. Так, в Парижском университете возникает разногласие, следует ли взимать плату за присуждение степени лиценциата. Сам Пьер д’Айи берет слово для возражения канцлеру университета против этого требования. Вместо того чтобы выяснить, обосновано ли это требование исторически или изучить его приемлемость с точки зрения позитивного права, все доводы полностью строятся на схоластике; исходя из положения «radix omnium malorum cupiditas» [«корень всех зол сребролюбие»], д’Айи развивает трехчленное доказательство: что требование такого права является симонией⁹⁸⁰, что оно идет против естественного и божественного права, что оно является ересью⁹⁸¹. – С целью осудить необузданность, нарушившую благолепие церковной процессии, Дионисий Картузианец припоминает всё, что искони касалось процессий вообще: как они проходили при прежнем законе и пр. и пр.⁹⁸², совершенно не затрагивая вопроса по существу. Это и есть то, что так утомительно и обескураживающе проделывает почти всякая средневековая аргументация: прежде всего указавши на небо, она тут же начинает блуждать между примерами из Писания и нравоучительными банальностями.

Тщательно проработанный идеализм обнаруживает себя буквально повсюду. Для любого жизненного уклада, сословия, профессии очерчен религиозно-нравственный идеал, с которым нужно было сообразовывать свои устремления соответственно своему роду занятий, дабы тем достойно послужить Господу⁹⁸³. В настойчивости, с которой Дионисий Картузианец подчеркивает святость земного «занятия», усматривают нечто от Нового времени или же от того, что несла с собой Реформация. В трактатах De vita et regimine nobilium [О жизни и поведении людей благородных] и др., которые он в конце концов объединил для своего друга Брюгмана в две книги De doctrina et regulis vitae christianorum [Об учении и правилах жизни христиан], Дионисий перед каждым поставил идеал выполнения своего долга, ведущего к святости: перед епископом, прелатом, архидиаконом, каноником, священником, ученым, государем, придворным, рыцарями, купцами, супругами, вдовами, девицами и монахами⁹⁸⁴. Но ведь именно в этом строгом обособлении всякого состояния как чего-то самостоятельного как раз и выражается истинный дух Средневековья, и такая разработка учения о следовании своему долгу заключает в себе то абстрактное и всеобщее, что никогда не открывает пути в действительную сферу того или иного занятия.

Перевод всего во всеобщее основывается на явлении, которое Лампрехт называл типизмом⁹⁸⁵ и считал особенно характерным для Средневековья. Однако это скорее есть следствие субординирующей потребности духа, проистекающей из укоренившегося идеализма. Это не столько неспособность усматривать своеобразие вещей, сколько сознательное желание всегда истолковывать смысл вещей через их отношение к высшему, через степень их приближения к нравственному идеалу, через их универсальную значимость. Во всём ищут именно внеличное, значимое как модель, как некий стандартный случай. Отсутствие индивидуального отношения в известной степени преднамеренно и скорее вытекает из всеподчиняющей привычки мыслить в универсалиях, чем свидетельствует о низком уровне умственного развития.

Действительным достижением средневекового сознания было разложение всего мира и всей жизни в целом на самостоятельные идеи и упорядочение и объединение этих идей в обширные, разнообразные множества на основе зависимостей ленного типа, то есть в иерархии понятий. Отсюда способность средневекового сознания из комплекса качеств, соотносимых с отдельным явлением, выделить одно-единственное в его сущностной самодостаточности. Когда епископа Фулькона Тулузского упрекнули в том, что он подал милостыню альбигойке⁹⁸⁶, он ответил: «Бедной я подал, а не еретичке»⁹⁸⁷. И французская королева Маргарита Шотландская, которая поцеловала в губы поэта Алена Шартье, застав его спящим, оправдывается: «Je n’ay pas bais? l’homme mais la pr?cieuse bouche de laquelle sont yssuz et sortis tant de bons mots et vertueuses paroles»⁹⁸⁸ [«Не мужчину поцеловала, но бесценные уста, кои произнесли и высказали столь много прекрасных слов и добродетельных изречений»]. Пословица гласила: «Haereticare potero, sed haereticus non еrо»⁹⁸⁹ [«В ересь впаду, в еретики же не попаду»]. – Не является ли всё это в области обыденного мышления тем же, чем было в высоких богословских спекуляциях различие между voluntas antecedens [волей, укрепляемой предваряющей благодатью], в силу чего жаждут благословения свыше, и voluntas consequens [волей, укрепляемой содействующей благодатью], которая распространяется только на избранных?⁹⁹⁰

Всё это превращается в беспрестанное мысленное перебирание всевозможных вещей, нисколько не ограничиваемое действительными причинными связями, в почти автоматическое анализирование, не выходящее за пределы нескончаемого перечисления. Ни одна область не понуждала к подобным разработкам в большей степени, чем сфера добродетелей и грехов. Каждый грех вызывается своими твердо установленными причинами, имеет свои разновидности, свои порождения, свои пагубные последствия. Двенадцать безумств сбивают с пути грешника, говорит Дионисий: он сам держит себя в слепоте, он соблазняется диаволом, он накладывает на себя руки, он отвергает свое же собственное богатство (добродетель), он продает себя за бесценок (тогда как его самого уже искупил Христос своей кровью), он отвращается от того, кто хранит ему величайшую верность в любви, он намеренно противится Всемогущему, он открывает пред собою дорогу в ад, преграждает себе путь на небеса и устремляется в преисподнюю. Перечисляя эти безумства, каждое из них Дионисий сопровождает соответствующей иллюстрацией из Писания, подтверждает наглядным примером, наделяет отличительными особенностями, закрепляет в определенном образе, который приобретает отчетливость и самостоятельность скульптуры на портале собора. Вместе с тем этот ряд получает и более глубокое обоснование. Тяжесть греха должна быть осмыслена с семи точек зрения: с точки зрения Бога, с точки зрения грешника, конкретного предмета, сопутствующих обстоятельств, намерения, природы греха и его последствий. Некоторые из этих пунктов, в свою очередь, подразделяются на более мелкие, которых может быть и восемь, и четырнадцать, – как, например, второй пункт: грех отягчается или облегчается в зависимости от степени испытанного удовольствия, осведомленности, прежних заслуг, должности, сана, способности противостоять искушению, данных обетов и возраста. Есть шесть видов слабости духа, которые располагают к греху⁹⁹¹. Совсем как в буддизме: такая же нравственная систематика в качестве опоры для упражнений в добродетели.

Сводя всё к классификационному перечислению, подобная анатомия греха могла бы только ослабить то сознание греховности, которое ей следовало усиливать, если бы воображение одновременно не обостряло до крайности греховные фантазии и представления о грядущей расплате. В сей жизни никому не дано вполне постигнуть ужасающие масштабы греха, полностью его осознать⁹⁹². Все нравственные представления невыносимо перегружены тем, что постоянно подвергаются непосредственному сопоставлению с величием Божиим. Всякий грех, даже самый ничтожный, затрагивает всю вселенную. Подобно тому как буддийская литература рассказывает, что небожители приветствуют дождем цветов, светоносным сиянием и легким сотрясением почвы всякое выдающееся деяние Бодхисаттвы⁹⁹³, Дионисий, настроенный гораздо более мрачно, слышит, как блаженные и праведники, небесные сферы, стихии и даже бессловесные твари и неодушевленные вещи взывают о мести грешникам⁹⁹⁴. Его попытки с помощью подробных описаний и устрашающих образов заострить, и при этом наиболее болезненно, вызывающую содрогание боязнь греха, смерти, Страшного Суда и ада, не лишены своей жуткой силы, быть может, именно из-за отсутствия во всех его описаниях какой бы то ни было поэтичности. У Данте мрачные и жестокие картины ада сопричастны прекрасному: Фарината и Уголино героичны в своей порочности, а бьющий крылами Люцифер утешает своим величием. Но при всём своем мистическом вдохновении такой совершенно непоэтичный монах, как Дионисий Картузианец, создает поражающе сильный образ ада как места леденящего страха и жутких мучений. Телесная боль и страдание нарисованы у него жгучими красками. Грешник должен намеренно стараться представить себе всё это как можно более живо. «Вообразим, что пред глазами нашими, – говорит Дионисий, – жаром пышущая, раскаленная пещь и в ней человек нагой, и от таковой муки он никогда не будет избавлен. Не сочтем ли мы и мучения его, и даже одно только зрелище их невыносимыми? Сколь жалким покажется нам сей несчастный! Так помыслим же, как, попавши в пещь, метался он туда и сюда, каково было ему выть и вопить, каково жить, как сжимал его страх, какая боль пронзала его, доколе не понял он, что невыносимой сей казни его не будет конца!»⁹⁹⁵

Невольно задумываешься, как могли те, перед чьим взором возникали такие образы адских мучений, здесь, на земле, сжигать человека заживо? Испепеляющий пламень, леденящая стужа, мерзкие черви, смрад, голод и жажда, мрак и оковы, неописуемые нечистота и бесстыдство ада, бесконечные вопли и стенания, сверлящие уши, черти, в их гнусном обличии, – всё это давящим саваном ночного кошмара окутывает чувства и душу читателя. Но еще горше духовные муки: скорбь, страх, глухое чувство нескончаемой нужды и отверженности, нестерпимая ненависть к Богу и гложущая зависть к вкушающим небесное блаженство избранникам, пронзающие мозг уныние и подавленность, сознание, погрязшее в заблуждениях и ложных представлениях, слепота и непонимание. И одна мысль о том, что это будет длиться вечно, приводила посредством художественных сопоставлений в состояние доводящего до дурноты страха⁹⁹⁶.

То, что боязнь вечных мучений – либо возникающая внезапно, в момент, когда душу вдруг охватывает страх Божий, либо гложущая неизбывная тоска и долгий недуг, – постоянно преподносится как побуждающий мотив раскаяния и благочестия, не нуждается ни в доказательствах, ни в свидетельствах⁹⁹⁷. Именно на это всё и было рассчитано. Четыре последняя человеков: смерть, Страшный Суд, ад и вечная жизнь – были темой некоего труда, возможно перевода соответствующего трактата Дионисия Картузианца, обычного застольного чтения посетителей Виндесхеймской обители⁹⁹⁸. Пожалуй, чересчур острая приправа к трапезе. Но именно к таким сильным средствам сплошь и рядом прибегали в стремлении к нравственному совершенствованию. Человека Средневековья можно сравнить с больным, которого уже давно пользуют сильнодействующими лекарствами. Он реагирует лишь на самые мощные снадобья. Чтобы в полную меру заставить воссиять похвальность какой-либо добродетели, средневековому сознанию должны быть преподнесены только крайние случаи – такие, где сияние добродетели воспринималось бы каким-нибудь менее обостренным нравственным сознанием не иначе как карикатура. Так, терпение воплощал св. Эгидий, который, будучи ранен стрелою, просил Господа, чтобы рана его не излечивалась до самой смерти. Воздержанность символизировали святые, которые посыпали свою пищу золою; целомудрие – бравшие к себе в постель женщину, дабы испытать свою стойкость, или девушки, опасливое воображение коих понуждало их для защиты своей непорочности носить фальшивую бороду или неряшливо окутывать себя волосами. Привлекало чрезмерное. Назидательным примером мог служить возраст святого: св. Николай, будучи грудным младенцем, в постные дни отказывался от материнского молока; образцом доблести Жерсон выдвигал св. Кирика, маленького мученика трех лет, если не девяти месяцев, от роду, который отверг участливую ласку префекта – и был брошен в пропасть⁹⁹⁹.

Потребность наслаждаться великолепием добродетели в столь сильных дозах находится опять-таки в связи с господствующим во всём идеализмом. Взгляд на добродетель как на идею отрывался от, так сказать, оценки ее в качестве основания к действию; красота добродетели виделась в ее независимом существовании высших свершений, а не в трудном ежедневном следовании ей в чередовании падений и подъемов.

Средневековый реализм (то есть по сути гиперидеализм) нельзя не воспринимать, несмотря на весь его запас христианизированного неоплатонизма, как примитивное умозрение. Хотя философия сублимировала реализм как умозрение и сделала его прозрачным и ясным, – как жизненное воззрение он оставался умонастроением, свойственным примитивному сознанию, которое всем абстрактным вещам приписывает бытие и субстанцию. И если гиперболическое почитание добродетели в ее идеальной форме еще можно считать высшим достижением религиозной мысли, то в ее негативной форме – презрении к миру – нельзя не видеть звено, которое связывает средневековое мышление с формами, уходящими в далекое прошлое. Здесь имеется в виду обстоятельство, что трактаты de contemptu mundi [о презрении к миру] не могут освободиться от того, чтобы не придавать чрезмерного значения низменности всего телесного. Ничто не является для них столь весомым в качестве мотива презрения к миру, как подчеркивание отталкивающих сторон телесных отправлений, именно связанных с функциями выделения и размножения. Отвращение к человеку, ибо он «formatus de spurcissimo spermate, conceptus in pruritu carnis»¹⁰⁰⁰ [«образован из нечистого семени, зачат в зуде телесном»], – самый жалкий элемент средневековой этики. Это может быть объяснено чувственностью, обратившейся в собственную противоположность; кроме того, здесь наверняка проявляется та примитивная форма реализма, которая заставляет дикарей испытывать страх перед магической субстанцией и тайными силами, скрытыми в экскрементах и во всём том, что имеет касательство к зачатию и рождению. Прямая и не слишком отдаленная связь прослеживается между магическим страхом, с которым первобытные народы избегают женщин в периоды, связанные с женскими отправлениями, и аскетическим женоненавистничеством и поношением женщин, что так портит христианскую литературу со времен Тертуллиана и Иеронима.

Всё мыслится как вещественное. Нигде это не говорится так ясно, как в учении о thesaurus ecclesiae [сокровище Церкви], сокровище сверхдолжных заслуг (operum supererogationum) Христа и святых. Хотя мысль о подобном сокровище и представление, что каждый верующий способствует его накоплению, будучи членом Церкви как мистического тела Христова, существовали уже очень давно, учение о том, что эти добрые дела образуют неисчерпаемые запасы, к которым Церковь, и особенно Папа, могут прибегать в каждом отдельном случае, формируется лишь в XIII в. Александр Гэльский первым употребляет слово тезаурус в том техническом смысле, который с тех пор за ним сохраняется¹⁰⁰¹. Внедрялось это учение не без сопротивления, пока в 1343 г. оно не получило своего полного изложения и толкования в булле Unigenitus [Единородный] Папы Климента VI. Это сокровище мыслится там полностью как капитал, доверенный Христом св. Петру и его преемникам и возрастающий день ото дня: чем больше людей, прибегающих к этому средству, склоняется к правильному пути, тем больше становится сумма всех этих заслуг¹⁰⁰².

Если добрые дела мыслились столь субстанциально, то такой же взгляд, разве что в еще более сильной степени, распространялся и на грехи. Пусть Церковь упорно настаивала на том, что грехи не имеют ни сущности, ни вещественности¹⁰⁰³, однако ее собственная техника прощения грехов, в сочетании с красочной образностью и тщательно разработанной их систематикой, не могла не укреплять в несведущих умах убеждение в материальности греха (так же смотрела на это Атхарваведа¹⁰⁰⁴). А какую пищу вещественному пониманию греха как возбудителя болезни давал Дионисий – пусть даже он подразумевал всего лишь сравнение, – когда он уподоблял грех лихорадке, холодной, порченой, вредоносной телесной влаге!¹⁰⁰⁵ Право, не слишком беспокоящееся о догматической чистоте, отражает именно такое понимание греха, когда английские юристы опираются на представление, что при фелонии¹⁰⁰⁶ имеет место испорченность крови¹⁰⁰⁷. Самое сильное и одновременно самое глубокое выражение находит это гиперсубстанциальное мнение во взгляде на кровь Спасителя: это реальное вещество, одной капли которого было бы достаточно для спасения мира – а она лилась в преизбытке, говорит св. Бернард¹⁰⁰⁸. Св. Фома выразил это представление в одном из своих гимнов:

Pie Pelicane, Jesu domine,

Me immundum munda tuo sanguine,

Cuius una stilla salvum facere

Totum mundum quit ab omni scelere.

Верный Пеликане¹⁰⁰⁹, Христе, Боже мой,

Мя нечистого от грехов омой

Кровию честною, коей малости

Хватит, дабы целый мир спасти.

Пожалуй, вполне достаточно, чтобы заставить нас подумать о том, что не следует наше суждение о примитивности такого подхода выдавать за мудрость в последней инстанции.

Мы видим, как Дионисий Картузианец отчаянно борется за то, чтобы выразить представление о вечной жизни в терминах пространственной протяженности. Вечная жизнь обладает безмерною ценностью; иметь Бога в себе самом – значит достигнуть бесконечного совершенства; Спаситель обладает бесконечным достоинством и действенностью (efficacia); грех бесконечно безобразен, ибо он оскорбляет безмерную святость; отсюда возникает потребность противопоставить всему этому способность к восстановлению разрушенного¹⁰¹⁰. Негативные по своему смыслу пространственные прилагательные призваны здесь неизменно вызывать представление о весомости, силе святости. Желая запечатлеть представление о вечности, Дионисий прибегает к следующему наглядному образу. Помыслите себе песчаную гору размерами со вселенную; каждые десять тысяч или сто тысяч лет из этой горы извлекают одну-единственную песчинку. В конце концов эта гора всё же исчезнет. Но и по прошествии такого немыслимого периода времени адские муки нисколько не станут меньше; они будут ближе к концу не более, чем тогда, когда из этой горы была взята самая первая песчинка. И всё же, если бы осужденные на вечные муки полагали, что они будут избавлены от своих мучений, как только от горы ничего не останется, то и это было бы для них превеликое утешение¹⁰¹¹.

Когда же дело касается выражения небесных радостей или божественного величия, мысли приходится буквально надрываться от напряжения. Выражение небесных радостей неизменно остается до крайности примитивным. Нарисовать картины счастья с той же яркостью, как жуткие и устрашающие, человеческий язык не в состоянии. Чтобы еще более усугубить чрезмерность ужасов или бедствий, достаточно было всего лишь поглубже спуститься в низины собственного человеческого естества – тогда как для описания высшего блаженства нужно было, едва не вывихнув шею, устремлять свой взор к небу. Дионисий выбивается из сил, отчаянно выискивая превосходные степени, то есть усиливая представление чисто математическим путем, не проясняя и не углубляя его: «Trinitas supersubstantialis, supera-doranda et superbona… dirige nos ad superlucidam tui ipsius con-templationem» [«Троица пресущественная, предостопоклоняемая и преблагая… направи нас ко пресветлому тебя самой созерцанию»]. Господь – «supermisericordissimus, superdignissimus, superamabilissimus, supersplendidissimus, superomnipotens et supersapiens, supergloriosissimus»¹⁰¹² [«пpeмилосерднейший, предостойнейший, прелюбезнейший, преблистательнейший, превсемогущий и премудрый, преславнейший»].

Но что давало нагромождение всех этих «пре», всей этой вереницы представлений, связанных с высотой, шириной, безмерностью и неисчерпаемостью? Всё это оставалось лишь образами, свед?нием бесконечного к конечным представлениям и тем самым – ослаблением и поверхностным пониманием бесконечного. Бесконечность вовсе не представляла собою безмерного времени. Всякое сильное чувство – будучи выражено – теряло свою непосредственность; всякое свойство, относимое к Богу, причиняло ущерб Его несказанному величию.

Здесь начинается неистовая борьба за восхождение духа к полной без?бразности Божества. Не сковываемая культурой или эпохой, эта борьба всегда и везде одинакова. «There is about mystical utterances an eternal unanimity which ought to make a critic stop and think, and which brings it about that the mystical classics have, as has been said, neither birthday nor native land»¹⁰¹³ [«Высказывания мистиков отличаются неизменным единодушием, которое должно было бы заставить критиков остановиться на миг и задуматься над тем, что оно означает: настоящий классический мистик, как уже было сказано, не имеет ни даты рождения, ни отечества»]. Однако от образности как от опоры нельзя отказаться сразу. Шаг за шагом создаются способы выражения недоступного. Прежде всего отступают конкретные воплощения идеи и спадают многоцветные одежды символики: нет более речи о крови и ее восстанавливающих свойствах, о евхаристии; нет ни Отца, ни Сына, ни Святого Духа. В Экхартовой мистике Христос почти не упоминается, не говоря уже о Церкви и таинствах. Однако выражение мистических воззрений на Бытие, Истину, Божество остается всё еще связанным с природными представлениями: светом и протяженностью. Затем они меняются на негативные: безмолвие, пустоту и мрак. Потом постигают недостаточность также и этих понятий, не обусловленных ни формой, ни содержанием; такой недостаток пытаются устранить соединением противоположностей. В конце концов не остается ничего, кроме чистого отрицания; Божество, которое не может быть постигнуто ни в чем существующем, потому что Оно стоит надо всем, мистики именуют Ничто. Так у Скота Эриугены¹⁰¹⁴, так и у Ангелуса Силезиуса:

Gott ist ein lauter Nichts, ihn r?hrt kein Nun noch Hier;

Je mehr du nach ihm greifst, je mehr entwird er dir¹⁰¹⁵.

Бог – чистое Ничто, вне здесь и вне сейчас;

Чем ближе мы к нему, тем дальше он от нас.

Продвижение созерцающего духа к отказу от всякого воображения в действительности вовсе не отличалось сколько-нибудь строгой последовательностью. В большинстве мистических высказываний разные фазы встречаются одновременно и вперемежку. Мы видим это у индусов, это достигает полного развития уже у Псевдо-Дионисия Ареопагита, источника всей христианской мистики, и вновь оживает в немецкой мистике XIV столетия¹⁰¹⁶.

Вот пример откровения, описываемого Дионисием Картузианцем¹⁰¹⁷. Он беседует с Богом, который гневается. «При этом ответе брат, оборотившись вовнутрь, увидел себя как бы перенесенным в сферу беспредельного света, возлюбленнейшим и в несказанном покое, и воскликнул он втайне, вовне неслышимым криком, к всетаинственнейшему и поистине сокрытому, непостижимому Богу: „О сверхвозлюбленнейший Господь, Ты Сам – свет и средоточие света, где избранные Тобою взыскуют и обретают сладостный покой и отдохновение, дремлют и погружаются в сон. Ты подобен обширнейшей, ровнейшей и непроходимой пустыне, где истинно благочестивый дух, целиком очистившийся от любви к особливому, осиянный свыше и объятый весь жарким пламенем, странствует не блуждая и блуждает не странствуя, изнемогает в блаженстве и наслаждается непреходящим“». Здесь прежде всего появляется образ света, пока еще положительный, затем – сна, после этого – пустыни (представления о пространственной протяженности в двух измерениях) и, наконец, – взаимоснимающих друг друга противоположностей.

Образ пустыни, то есть представление о протяженности по горизонтали, сменяется образом бездны, то есть представлением о протяженности по вертикали. Это последнее было удивительно сильно и выразительно найденным мистическим образом. Формула бессвойственности божества в словах Экхарта о «безвидной и без?бразной бездне безмолвного, пустынного божества» сразу же внесла в понятие бесконечности некий эмоциональный момент, ощущение головокружительной кручи. Если о Паскале говорили, что он постоянно видел рядом с собою бездну, то здесь подобное же ощущение как бы переведено в непоколебимые суждения мистики. С помощью образов бездны и тишины достигается живейшее выражение мистического переживания, которому невозможно дать точное описание. «Wol uf dar, herz und sin und muot, – ликует Сузо, – in daz grundlos abgr?nd aller lieplichen dingen»¹⁰¹⁸ [«Так устремимся же, о сердце, ум, чувство <…> в бездонную бездну всех любожеланных вещей»]. Майстер Экхарт говорит об этом, затаив дыхание, в каком-то оцепенении: «Dirre funke (души, мистическое ядро всякой твари) engn?eget an vater noch an sune noch an heiligem geiste noch an den drin personen, als verre als iecl?chiu best?t in ir eigenschaft. Ich spriche w?rl?che, daz dieseme selben lichte niht begn?eget an der einberkeit der fruhtberl?chen art gotl?cher nature. Ich wil noch m? sprechen, daz noch wunderl?cher l?tet: ich spriche b? guoter w?rheit, das disem lichte niht gen?eget an dem einveltigen stillest?nden gotl?chen wesenne, daz weder g?t noch ennimet, m?r: ez wil wizzen, wannen diz wesen har kome, ez wil in den einveltigen grunt, in die stillen w?este, d? nie underscheit ?n geluogete weder vater noch sun noch heiligeist; in dem innegen, d? nieman heime ist d? ben?eget ez inme lichte, unt d? ist ez einiger dan in ime selber; want dirre grunt ist ein einveltic stille, diu in ir selber unbewegelich ist» [«Эта искра <…> не довольствуется ни отцом, ни сыном, ни святым духом, ни троицей, пока из всех лиц каждое заключено в своей свойственности. Воистину говорю, свет этот не удовольствуется плодоносной врожденностью божественного естества. Скажу я и более, что звучать будет еще диковиннее: клянусь я благою истиной, что свету этому не довольно простой недвижности божественной сущности, ничего не отдающей и ничего в себя не вбирающей; и еще более: свет жаждет знать, откуда сущность эта приходит, он жаждет простого основания, безмолвной пустыни, где никогда не усмотришь никакого различия, где нет ни отца, ни сына, ни святого духа; во внутренних недрах, в ничьей обители, там свет сей находит удовлетворение, и там он более един, чем в себе самом; ибо основание здесь – просто покой, в самом себе неподвижный»]. Душа обретает полное блаженство лишь тем, «daz sie sich wirfet in die w?esten gotheit, d? noch were noch bilde enist, daz sie sich da verliese unde versenke in die w?estenunge»¹⁰¹⁹ [«что бросается она в пустынное божество, где нет ни творения, ни образа, дабы себя там утратить и затеряться в пустыне»].

У Таулера: «In diseme versinket der geluterte verklerte geist in daz g?tteliche vinsternisse, in ein stille swigen und in ein unbegriffenlicheme und unsprechenlicheme vereinen, und in dieseme insinkende wurt verlorn alles gelich und ungelich, und in dieseme abegrunde verl?ret der geist sich selber und enweis von Gotte noch van ime selber noch gelich noch ungelich noch von n?te n?t, wan er ist gesunken in Gottes einikeit und hat verlorn alle unterscheide»¹⁰²⁰ [«Тем самым очищенный, просветленный дух погружается в божественную тьму, в молчание и в непостижимое и невыразимое единение; и в погружении этом утрачивает всё схожее и несхожее, и в бездне этой теряет дух сам себя и ничего более не знает ни о Боге, ни о себе самом, ни о схожем, ни о несхожем, ни о ничто; ибо отныне погрузился он в Божественную единость и утратил все различения»].

Рюйсбрук пользуется всеми средствами выражения мистического переживания еще более гибко, чем немецкие мистики.

Roept dan alle met openre herten:

О gheweldich slont!

Al sonder mont,

Voere ons in dinen afgront;

Ende make ons dine minne cont.

Возопите, сердца отверзши:

Зев, раскрой врата!

Не имеяй рта,

Поглоти нас бездна, глубока, пуста;

Да объемлет нас там любовь чиста.

Наслаждение блаженством единения с Богом «is wilt ende woeste, alse een verdolen; want daer en is wise, noch wech, noch pat, noch zate, noch mate» [«дико и пустынно, как утрата самого себя; ибо там нет ни способа, ни дороги, ни тропы, ни устава, ни меры»]. «Daer in selen wi sijn ons selven onthoecht, ontsonken, ontbreit ende ontlangt (прекращение всех пространственных представлений) in ene ewighe verlorenheit sonder wederkeer»¹⁰²¹ [«Там мы развозвышаем, разуглубляем, разрасширяем и разудлиняем себя <…> в вечной потерянности без возврата»]. Наслаждение, которое дает это блаженство, столь велико, «dat Got ende alle heylighen ende dese hoghe menschen (которые его переживают) hierin verswolghen sijn in onwisen, dat is in een niet weten ende in ene ewighe verlorenheit»¹⁰²² [«что Бог, и все святые, и сии возвышенные люди <…> поглощаются Им до полной безвидности, сиречь незнания и вечной потерянности»]. Бог дарует полноту блаженства всем в равной степени, «maer die se ontfaen die sijn onghelijc: nochtan blivet hem allen over, na der ghebrukelicheit in der verenicheit» [«но те, кои получают его, неодинаковы – и при этом остается еще всем прочим, по мере потребности их в единении»]; то есть в том, что касается наслаждения от ощущения блаженства единения с Богом, не все способны вместить ту полноту блаженства, которая им даруется. «Меr na der verlorenheit in der woestinen demsterheit, daer en blivet niet over: want daer en is gheven noch nemen, mer een simpel eenvoldich wesen. Daer is God ende alle die verenichde in versоnken ende verloren, ende nimmermeer en moghen se hem vinden in desen wiselosen wesene»¹⁰²³ [«Но после потерянности в пустынной тьме там не остается более ничего: ибо там не дают и не получают; там – единственно лишь простейшее бытие. Там – Бог и воссоединенные с ним в погруженности и потерянности, и никогда более не смогут они найти его в этом безвидном бытии»].

Все эти отрицания объединяются в следующем. «Hier na volcht die sevende trappe (любви), dat edelste ende dat hoechste dat men leven mach in tijt ende in ewicheit. Dat is, alse wi, boven al bekinnen ende weten, in ons bevinden een grondeloos niet weten; alse wi boven alle name die wi Godе gheven ofte creaturen, versterven ende overliden in ene ewighe onghenaemtheit daer wi ons verliesen: ende alse wi, boven alle oefeninghen van doechden, in ons aensien ende bevinden ewighe ledicheit, daer nieman in werken en mach; ende boven alle salige gheeste, ene grondelose salicheit, daer wi alle ??n sijn, ende dat selve ??n dat die salicheit selve es, in haers selfsheit: ende alse wi aensien alle salighe gheeste, weselic ontsonken, ontvloten ende verloren in haer overwesen, in ene wiselose onbekende demsterheid»¹⁰²⁴ [«Здесь приходит черед седьмой лествице <…> наиблагороднейшей и наивысочайшей, какую только можно пережить во времени и в вечности. Это когда, сверх всякого знания и признания, в себе мы находим бездонное неведение; когда сверх имен, которые мы даем Господу и творениям Его, мы умираем и уходим в вечную безымянность, в коей себя утрачиваем; когда мы, сверх всякого упражнения в добродетелях, в себе зрим и находим вечную пустоту, где никто уже не был бы в силах действовать, и сверх всех блаженных духов – бездонное блаженство, где все мы – единое, то самое, которое и есть само это блаженство в его собственной самости; и когда мы взираем на всех этих блаженных духов, выпавших, истекших и утратившихся в своем сверхсуществовании, в безвидной, безвестной тьме»]. В простом, безвидном блаженстве пропадает всякое различие между тварями: «Daer ontvallen si hem selven in ene verlorenheit, ende in onwetene sonder gront; daer is alle claerheit wederboecht in deimsterheit, daer die drie persone wiken der weseliker enicheit»¹⁰²⁵ [«Тогда отпадают они от самих себя в потерянность и в бездонное неведение; тогда вся ясность возвращается обратно, во тьму, где три лица уступают место сущностному единству»].

Здесь вновь предпринимается всё та же бесплодная попытка отказаться от всяческой образности, чтобы выразить «onsen ledighen staet, dats bloete onghebeeltheit» [«наше пустое состояние или же голую без?бразность»], что может дать только Бог. «Hi maect ons bloet van alle beelden, ende trect ons in ons begin: daer en vinden wi anders niet dan wilde, woeste, onghebeelde bloetheit, die altoes antwoert der ewicheit»¹⁰²⁶ [«Он оголяет нас, лишая всяческих образов, и приводит нас к нашим истокам – там находим мы не что иное, как дикую, пустынную, без?бразную наготу, которая во всякое время соответствует вечности»].

В этих отрывках из Рюйсбрука исчерпываются также и два последних описательных средства: свет, что обращается в мрак, и чистое отрицание, отказ от всякого знания. Мраком именовалась сокровеннейшая сущность Бога уже у Псевдо-Дионисия Ареопагита. Его соименник, почитатель и комментатор Дионисий Картузианец развивает это понятие. «И сама всесовершеннейшая, безмерная, незримая полнота Твоего вечного света названа божественной тьмою, где, как сказано, Ты обитаешь и тьму эту обращаешь в кров свой»¹⁰²⁷. «И сам божественный мрак сокрыт для всякого света и упрятан ото всякого взора из-за неописуемого и непроницаемого блеска его же собственной ясности». Этот мрак есть неведение, отказ от всякого понимания: «Чем более дух близится к сверхблистающему божественному Твоему свету, тем полнее обнаруживаются для него Твоя неприступность и непостижность, и когда он вступает во тьму, то вскоре и совсем исчезают все имена и всякое знание (omne mox nomen omnisque cognitio prorsus deficient). Но ведь это и значит для духа узреть Тебя: узреть вовсе незримого; и чем яснее зрит он сие, тем более светлым он Тебя прозревает. Сподобиться стать этой сверхсветлою тьмою – о том Тебя молим, о преблагословенная Троица, и дабы чрез незримость и неведение узреть и познать Тебя, ибо пребываешь сверх всякого облика и всякого знания. И взору тех лишь являешься, кои, всё ощутимое и всё постижимое и всё сотворенное, равно как и себя самих, преодолев и отринув, во тьму вступили, в ней же истинно пребываешь»¹⁰²⁸.

Как свет обращается в мрак, так высшая жизнь обращается в смерть. Как только душа постигает, говорит Экхарт, что в Царство Божие нет доступа никакому творению, она вступает на свой собственный путь и уже более не ищет Бога. «Und allhie so stirbet si iren hohsten tot. In disem tot verleuset di sele alle begerung und alle bild und alle verstentn?zz und alle form und wirt beraubt aller wesen. Und daz seit sicher als got lebt: als wenik als ein tot mensch der leiblich tot ist, sich selber bewegen mag, als wenik mak di sele, di also geistlich tot ist, einik weis oder einik bild vorgetragen einigen menschen. Wann diser geist ist tot und ist begraben in der gotheit» [«И вот она умирает своей наивысшею смертью. В смерти этой душа утрачивает все свои вожделения, и все образы, и всяческое разумение, и всякую форму, и от нее отнимается всякая сущность. И да уверитесь в этом, как в том, что жив наш господь: сколь мало способен к движенью умерший, мертвый телесно, столь же мало душа, умершая духовно, способна нести пред людьми свое действие и свой образ. Ибо дух сей мертв и погребен в божестве»]. Душа, коли не утопишь ты сама себя в сем бездонном море божества, не сможешь познать этой божественной смерти!¹⁰²⁹

Видение Бога через отрицание, говорит Дионисий, совершеннее, нежели через утверждение. «Ибо ежели я скажу: Бог есть добро, сущность (essentia), жизнь, – я разве что обозначу то, чем он является, как если бы то, чем он является, имело нечто общее либо нечто схожее с сотворенным, тогда как неоспоримо, что он непостижим и непознаваем, непроницаем и невыразим и отделен от всего им творимого безмерными и вовсе ни с чем не сравнимыми различием и совершенством»¹⁰³⁰. Эту единящую мудрость (sapientia unitiva) называет он неразумием, бессмысленностью и глупостью¹⁰³¹.

Преодолено ли было образное мышление? – Не прибегая к образу или метафоре, нельзя выразить ни одной мысли; и там, где говорится о непознаваемой сущности вещей, каждое слово есть образ. Рассуждать о высочайших и сокровеннейших чаяниях не иначе как только в отрицательной форме не приносит душе удовлетворения, и после того как смыкает уста мудрец, вновь приходит черед поэта. Нежная лирическая душа Сузо снова отыскивает путь от снежных вершин умозрения к цветистым образам старой Бернардовой мистики¹⁰³². В экстатическом созерцании наивысшего возвращаются все формы и цвета аллегории. Сузо лицезреет вечную Премудрость, свою возлюбленную: «Si swepte hоh ob ime in einem gew?lkten throne (небес): sie luhte als der morgensterne, und schein als diu spilndiu sunne; ire krone waz ewikeit, ire wat waz selikeit, ire wort s?zzekeit, ire umbfang alles lustes gnuhsamkeit: si waz verr und nahe, hoh und nider; si waz gegenw?rtig und doch verborgen; sie liess mit ir umbgan, und moht si doch nieman begriffen»¹⁰³³ [«Она витала высоко над ним на облачном троне <…>: она блистала, как утренняя звезда, и сияла, как раскаленное солнце; венцом ее была вечность, одеянием ее – блаженство, речью ее сладостность, станом ее – предел всяческого желания: она была далекой и близкой, вознесенной гор? и спустившейся долу; она была пред очами – и всё же сокрытой; она давала подойти к себе – и никто не мог коснуться ее»].

Были и другие пути возвращения с одиноких высот индивидуальной, лишенной формы и образов мистики. Таких высот достигали, только ощутив вкус литургико-сакраментальной мистерии; и лишь полностью отдаваясь переживанию символико-эстетического чуда догматов и таинств, можно было прийти к состоянию отрешенности от всяческих образов и восхождению к внепонятийному созерцанию всеединства. Но дух не может наслаждаться этой ясностью именно тогда и так часто, как он того пожелает: это могут быть лишь весьма краткие, редкие, благословенные мгновения; и вот тогда, у подножия высот, оказывалась пребывавшая в неизменном ожидании Церковь со своей мудрой и экономной системой таинств. Именно Церковь мгновения соприкосновения духа с божественным началом сгустила и усилила в литургии до переживания вполне определенных моментов и придала форму и красочность таинствам. Поэтому-то она была способна пережить самую необузданную мистику: она не растрачивала энергию понапрасну. Она вполне допускала самые пышные и восторженные прикрасы поэтической мистики, но боялась подлинной, опустошающей мистики, в которой воспламенялось и гибло всё, на чем строилась Церковь: ее гармоничная символика, ее догмы и таинства.

«Единящая мудрость есть неразумие, бессмысленность и глупость». Путь, избранный мистиком, уводит его в бесконечность и бессознательность. Из-за отрицания всякого сущностного подобия между божественным – и особливым, могущим быть именованным, всякая действенная трансценденция устраняется; мост, ведущий обратно к жизни, разрушен. «Allе cr?at?re sint ein l?ter niht. Ich spriche niht, daz sie kleine s?n oder niht s?n, sie sind ein l?ter niht. Swaz niht wesens h?t, daz ist niht. Alle cr?at?re h?nt kein wesen, wan ir wesen swebet an der gegenwertikeit gotes»¹⁰³⁴ [«Все твари суть чистое ничто. Я не говорю, что они малы или их нет – они суть чистое ничто. Не имеющее бытия есть ничто. У тварей нет бытия, ибо их бытие витает в присутствии божьем»].

Напряженная мистика означает возврат к доинтеллектуальной душевной жизни. Всё имеющее отношение к культуре утрачивается, преодолевается и становится лишним. Если же мистика всё-таки приносит богатые плоды в сфере культуры, то потому, что она всегда проходит через предварительные стадии, пока не порывает со всеми формами жизненного уклада и со всею культурой. Плоды, усваиваемые культурой, она приносит именно на своих начальных этапах, не доходя до верхней границы, на такой высоте, где еще можно встретить деревья. Там благоухает сад нравственного совершенства, которое требуется в качестве предварительной подготовки каждому углубляющемуся в созерцание; мы видим там мир и кротость, усмирение хотений, простоту, умеренность, трудолюбие, серьезность, сосредоточенность. Так было в Индии, так происходит и здесь: первоначальная стадия мистики носит характер нравственный и практический. Это прежде всего упражнение в деятельной любви к ближнему. Все великие мистики более всего восхваляли практическую деятельность: не ставил ли сам Майстер Экхарт Марфу выше Марии¹⁰³⁵ и не говорил ли он, что дать нищему миску похлебки важнее, чем разделить экстаз апостола Павла? От него через его ученика Таулера идет та линия мистики, которая постоянно подчеркивает практическую сторону; Рюйсбрук тоже превозносит тихую, незаметную деятельность, а Дионисий Картузианец полностью сочетает в одном лице практический смысл, необходимый для повседневной религиозной жизни, и самый пылкий мистицизм чисто личного свойства. И именно в Нидерландах сопутствующие мистике морализм, пиетизм, благотворительность, трудолюбие стали восприниматься как главное, а напряженная, интенсивная мистика отдельных, выхваченных мгновений немногих экстатических личностей развернулась в экстенсивную, повседневную мистику, доступную многим: продолжительную совместную углубленность нового благочестия – вместо редких и одиночных экстазов; трезвую мистику – если такое словосочетание не вызовет слишком уж больших возражений.

В домах братства Общей жизни и монастырях Виндесхеймской конгрегации тихая повседневная деятельность была окружена сиянием постоянной осознанной религиозной углубленности. Неистовый лиризм и безудержные стремления устраняются, а вместе с ними – и опасность отступлений от веры; братья и сестры вполне правоверны и консервативны. Это мистика en detail [в мелочах]: здесь только «получали толчок», «ловили искорку», переживая восторги в тесном, тихом, скромном кругу, в самоиспытании, в доверительном духовном общении и переписке. Эмоциональную и душевную жизнь пестовали как тепличное растение; в этой среде царили мелочное пуританство, духовная дрессура, намеренное подавление смеха и здоровых влечений, подчеркнутые пиетистские наивность и простодушие.

Но именно отсюда вышло самое яркое творение этого времени: Imitatio Christi [Подражание Христу]. Его создатель не был ни теологом, ни гуманистом, ни философом, ни поэтом и, собственно говоря, даже не мистиком; и он написал книгу¹⁰³⁶, которой суждено было служить духовным утешением на протяжении столетий. Фома Кемпийский, тихий, обращенный в себя, исполненный благоговения перед чудом мессы и обладавший довольно узким пониманием боговодительства, ничего не ведал о яростном негодовании, обращенном против церковных властей или мирской жизни, как бы оно ни воодушевляло множество проповедников; он ничего не знал о всеобъемлющих устремлениях Жерсона, Дионисия и Николая Кузанского и не имел ни малейшего представления о брёйгеловской фантазии Йоханнеса Брюгмана или красочной символике Алена дё ля Роша. Повсюду искал он только покоя и нашел его «in angello cum libello» [«с книжечкой в уголочке»]. «О quam salubre, quam iucudum et suave est sedere in solitudine et tacere et loqui cum Deo»¹⁰³⁷ – «О, сколь целительно, сколь приятно и сладостно пребывать в одиночестве и в молчании и беседовать с Богом!» И эта его книга, полная бесхитростной мудрости о жизни и смерти и предназначенная отчаявшемуся сердцу, стала поистине книгой для всех времен. Здесь вновь была отвергнута вся неоплатоническая мистика, и только настроение возлюбленного учителя Бернарда Клервоского служило основой. Здесь не увидим мы философского развития идеи – лишь некоторое число в высшей степени простых мыслей, поданных как изречения и группирующихся около центрального пункта; каждая мысль заключена в короткую фразу; нет ни подчиненности, ни, пожалуй, даже соотнесенности между отдельными мыслями. Нет ни лирической трепетности Хайнриха Сузо, ни напряженной искрометности Рюйсбрука. Равномерное звучание фраз, спокойно следующих друг за другом, и сдержанные ассонансы вдвойне делали бы Imitato прозой, если бы не тот однотонный ритм, который вызывает представление о рокоте моря в тихий дождливый вечер или вздохах осеннего ветра. Есть нечто поразительное в воздействии этой книги: то, чем ее автор захватывает нас, – это не сила или ?lan [порыв], как у Августина, не словесное цветение, как у св. Бернарда, не глубина или полнота мысли, здесь всё ровно и сжато, всё как бы в миноре: здесь только мир, покой, тихая, смиренная надежда и утешение. «Taedet me vitae temporalis» – «Земная жизнь тяготит меня», – говорит Фома¹⁰³⁸. И однако слово, с которым обращается к нам этот человек, ушедший от мира, укрепляет нас в жизни так, как никакое другое.

Одна особенность этой книги, обращенной ко всем истомившимся душам всех времен, роднит ее с произведениями бурной и неистовой мистики. Здесь тоже, насколько это возможно, преодолена всякая образность, и красочное одеяние из сверкающих символов совершенно отсутствует. И поэтому Imitatio тоже не привязано к культуре определенной эпохи, равным образом и экстатическое прозрение всеединства выводит это творение за рамки всякой культуры. Эта книга не принадлежит ни к какому определенному периоду. Об этом свидетельствуют две тысячи изданий Подражания Христу, а также три века сомнений относительно автора этой книги и времени ее написания. Фома недаром произнес свое «Ama nesciri» [«Люби пребывать в безвестности»].

ГЛАВА XVII
Формы мышления в практической жизни

Чтобы постичь дух Средневековья как единство и целостность, следует изучить основные формы средневекового мышления не только в сфере богословских представлений и размышлений отвлеченного характера, но также и в проявлениях трезвой житейской мудрости, в обычной повседневной деятельности. Ибо одни и те же основные направления мысли господствуют и на самом высоком, и на самом низком уровне. И если относительно веры и общих взглядов всегда остается вопрос, насколько данные формы являются результатом и отголоском давней письменной традиции, восходящей к греческим и иудейским, а то и к египетским или вавилонским источникам, – в обыденной жизни мы видим непосредственные и наивные проявления этих же форм, не отягченных бременем неоплатонизма и прочих течений.

В своей повседневной жизни человек Средневековья мыслил в тех же формах, что и в своей теологии. Основой и здесь и там являлся тот архитектурный идеализм, который схоластика именовала реализмом: потребность обособлять каждую идею, оформляя ее как сущность, и, объединяя одни идеи с другими в иерархические сочетания, постоянно выстраивать из них соборы и храмы, подобно тому как это делают дети при игре в кубики.

Всё устоявшееся, завоевавшее в жизни прочное место, всё, что обрело определенную форму, считается уже установленным: распространенные обычаи и нравы, так же как высокие предметы, относящиеся к божественному замыслу мироустройства. Со всей ясностью это раскрывается, например, во взглядах на нормы придворного этикета у Оливье дё ля Марша и Алиеноры дё Пуатье, описывавших придворные нравы. Почтенная старая дама воспринимает их как мудрые законы, введенные при королевских дворах еще в глубокой древности по тщательно обдуманному решению, дабы они почитались и в будущем. Она говорит о них как о вековой мудрости: «et alors j’ouy dire aux anciens qui s?avoient…» [«и к тому же слыхала я суждение древних, кои ведали…»]. Она видит в своем времени черты вырождения: уже добрый десяток лет во Фландрии некоторые дамы, коим предстоит разрешиться от бремени, устраивают свое ложе перед огнем, «de quoy l’on s’est bien mocqu?» [«над чем весьма потешались»]; прежде этого никогда не делали – и к чему это только приведет? – «mais un chacun fait ? cette heure ? sa guise: par quoy est ? doubter que tout ira mal»¹⁰³⁹ [«ныне же всяк поступает как хочет, из-за чего следует опасаться, что дела пойдут совсем худо»].

Ля Марш ставит перед собой – и перед читателем – солидные вопросы относительно важности всяческих церемоний: почему «fruitier» [фрухтмейстер] наряду со своими обязанностями ответствен еще и за освещение, «le mestier de la cire» [«службу по восковой части»]? Ответ гласит: потому как воск добывается пчелами из цветов, из коих также созревают и фрукты, «pourquoy on a ordonn? tr?s bien ceste chose»¹⁰⁴⁰ [«так что устроено всё это весьма хорошо»]. Свойственная Средневековью определенная склонность создавать для каждой функции свой собственный орган есть не что иное, как результат направления мыслей, приписывавшего самостоятельность всякому отдельному качеству, которое рассматривали как идею. Король Англии среди своих «magna sergenteria»¹⁰⁴¹ имел особого слугу, который должен был поддерживать голову короля, если тот, пересекая пролив, отделяющий страну от континента, ощутит приближающиеся приступы морской болезни; должность эту занимал в 1442 г. некий Джон Бейкер, после которого ее унаследовали две его дочери¹⁰⁴².

Под этим же углом зрения следует рассматривать обычай всему давать имена, в том числе и вещам неодушевленным. Такая – пусть уже стершаяся – черта примитивного антропоморфизма проявляется в до сих пор сохранившемся в военном деле обычае давать собственные имена пушкам, что во многих отношениях означает возврат к примитивному жизневосприятию. В Средние века эта тенденция выражена гораздо сильнее; подобно мечам в рыцарских романах, бомбарды в войнах XIV–XV столетий зовутся: Le Chien d’Orl?ans, la Gringade, la Bourgeoise, de Dulle Griete [Орлеанский пес, Кляча, Хозяйка, Безумная Грета]. До сих пор, как отголосок былого, собственные имена получают некоторые выдающиеся алмазы. Среди драгоценных камней Карла Смелого многие были известны по именам: le sancy¹⁰⁴³, les trois fr?res, la hоte, la balle de Flandres¹⁰⁴⁴ [санс?, три брата, корзина, шарик из Фландрии]. Если и в наше время сохраняется обычай, согласно которому имена получают суда, изредка дома, а колокола уже никогда, то это происходит не только потому, что судно, перемещающееся с места на место, всегда легко может быть опознано по названию, но также и потому, что корабль, пожалуй, вызывает к себе отношение в чем-то более личное, даже по сравнению с домом, – как это отмечает английский язык, где о судне говорят she [она]¹⁰⁴⁵. Личное отношение к неодушевленным предметам во времена Средневековья было выражено гораздо более ярко; всё наделялось именем: камеры в темнице так же, как дом или колокол.

Во всякой вещи искали мораль, как тогда говорили, иными словами – урок, который там заключался, нравственное значение как самое существенное из всего, что там было. Всякий исторический или литературный эпизод обнаруживал тяготение к кристаллизации в притчу, нравственный образец, пример или довод; всяческое высказывание превращалось в текст, в сентенцию, в изречение. Подобно священным символическим связям между Ветхим и Новым Заветами, возникают нравственные соответствия, благодаря которым всякое жизненное происшествие может сразу же найти свое зеркальное отражение в примерах: в типических случаях из Священного Писания, истории или литературы. Чтобы кого-либо подвигнуть к прощению, перечисляют соответствующие примеры из Библии. Чтобы предостеречь от вступления в брак, вспоминают все несчастливые супружества, которые упоминаются древними. Иоанн Бесстрашный, в оправдание убийства герцога Орлеанского, уподобляет себя Иоаву, а свою жертву Авессалому; при этом он ставит себя выше Иоава, поскольку со стороны короля не было явного запрещения нанести смертельный удар¹⁰⁴⁶. «Ainssy avoit le bon duc Jehan attrait ce fait ? moralit?»¹⁰⁴⁷ [«Так добрый герцог Иоанн обратил сие происшествие в нравоучение»]. – Это как бы расширенное и наивное применение правового понятия, которое в современной юридической практике уже превращается в пережиток устаревшей формы мышления¹⁰⁴⁸.

Во всяком серьезном доказательстве охотно прибегают к ссылкам на тексты в качестве опоры и исходного пункта: каждое из двенадцати предложений «за» или «против» отказа в повиновении авиньонскому Папе, которыми в 1406 г. церковный Собор в Париже внес свой вклад в продолжение Схизмы¹⁰⁴⁹, основывалось на Священном Писании¹⁰⁵⁰. Ораторы-миряне, так же как и клирики, выискивают свои тексты из одних и тех же источников¹⁰⁵¹.

Никакой пример не обрисовывает все эти вышеупомянутые черты более ясно, чем пресловутая защитительная речь, с помощью которой мэтр Жан Пти пытается доказать невиновность герцога Бургундского в убийстве Людовика Орлеанского.

Прошло уже более трех месяцев с того вечера, как наемные убийцы, которых Иоанн Бесстрашный заранее укрыл в одном из домов на Rue vieille de Temple [Старой соборной улице], прикончили родного брата короля. Сперва Иоанн, во время похорон, выказывал глубокую скорбь; впоследствии же, когда он увидел, что расследование подбирается к принадлежавшей ему резиденции h?tel d’Artois¹⁰⁵², где он прятал наемных убийц, Иоанн, находясь в королевском совете, отвел в сторону своего дядю, герцога Беррийского, и признался ему, что это он сам, вняв наущению дьявола, подстроил убийство. После этого он бежал из Парижа во Фландрию. В Генте он впервые открыто попытался найти оправдание своему злодеянию и затем вновь вернулся в Париж, полагаясь на всеобщую ненависть к Орлеанскому дому и на собственную популярность среди народа Парижа, который действительно, даже теперь, с радостью его приветствовал. В Амьене герцог обратился за советом к двум лицам, которые привлекли к себе внимание выступлениями на поместном церковном Соборе в Париже в 1406 г. Это были мэтр Жан Пти и Пьер-о-Бёф. Им было поручено довести до конца гентскую защитительную речь Симона дё Со, с тем чтобы, прозвучав в Париже, она произвела убедительное впечатление на принцев и их окружение.

С этим и появился мэтр Жан Пти, теолог, проповедник и поэт, 8 марта 1408 г. в h?tel de Saint Pol в Париже перед блистательной аудиторией, где среди первых присутствовали дофин, король Неаполитанский, герцог Беррийский и герцог Бретонский¹⁰⁵³. Жан Пти начал с подобающего случаю самоуничижения; он, ничтожный, не является ни теологом, ни юристом: «une tr?s grande paour me fiert au сuer, voire si grande, que mon engin et ma m?moire s’en fuit, et ce peu de sens que je cuidoie avoir, m’a j? du tout laiss?» [«столь великий страх сжимает мне сердце, поистине столь великий, что и память, и разумение меня покинули, а тот немногий рассудок, коим я еще обладал, вовсе меня оставил»]. Придерживаясь заданного строгого стиля и разворачивая выразительную картину мрачных политических козней, он строит свое рассуждение на положении: «Radix omnium malorum cupiditas» [«Корень всех зол сребролюбие»]. На схоластических различениях и побочных текстах искусно воздвигается целое; положения иллюстрируются примерами из Писания и из истории; дьявольскую живость и романтическое настроение вносят красочные подробности, которыми защитник уснащает описание злодеяний, совершенных Людовиком. Он начинает с перечисления двенадцати обязанностей, в силу которых герцогу Бургундскому надлежало почитать и любить короля Франции, а также и отомстить за него. Затем он вверяет себя помощи Господа, Девы Марии и св. апостола Иоанна, дабы приступить собственно к доказательству, расчленяемому на большую и малую посылки и заключение. Итак, прежде всего звучит уже упомянутое изречение: «Radix omnium malorum cupiditas». Из него делаются два уместных здесь вывода: алчность порождает отступничество, она же порождает предателей. Эти злодеяния – отступничество и предательство – разделяются и подразделяются и затем демонстрируются на трех примерах. Воображению слушателей предлагаются архетипы предателей: Люцифер, Авессалом и Аталия¹⁰⁵⁴. Затем выстраивается восемь истин, оправдывающих тираноубийство, ибо, кто замышляет против короля, заслуживает смерти и осуждения; и чем выше занимаемое им положение, тем хуже: каждый смеет убить его. «Je prouve ceste v?rit? par douze raisons en l’honneur des douze apostres» [«Я докажу истину эту двенадцатью причинами, в честь двенадцати апостолов»]: тремя изречениями докторов, тремя – философов, тремя – юристов и тремя – из Писания. Продолжая далее в этом же духе, он доходит до завершения восьми истин, приводя цитату из трактата De casibus virorum illustrium [О злосчастиях знаменитых мужей], принадлежащего перу «le philosophe moral Воссасе» [«философа-моралиста Боккаччо»], в доказательство того, что на тирана можно устраивать нападение из засады. Из восьми истин вытекают восемь corollaria [следствий] плюс одно, девятое, в качестве дополнения, где намекается на все те загадочные происшествия, ужасную роль в которых злословие и подозрительность приписывали Людовику Орлеанскому. Прежние подозрения, следовавшие за ним с юных лет, были возобновлены и вспыхнули с новой силой: как в 1392 г. он был умышленным зачинщиком «bal des ardents» [«бала пылающих»], где юный король, его брат, едва избежал горестной смерти от пламени, жертвой которого сделались его спутники, кои, будучи выряжены дикарями, поплатились за неосторожное обращение с факелами. Беседы Людовика Орлеанского в монастыре целестинцев с чародеем Филиппом дё Мезьером дали пищу всевозможным намекам на вынашивавшиеся замыслы убийств и отравлений. Его известное повсеместно пристрастие к черной магии дает повод к оживленному пересказу страшных историй: о том, как Людовик однажды воскресным утром в компании монаха-расстриги, рыцаря, слуги и оруженосца отправился в Ля Тур Монже-на-Марне; как монах заставил там явиться им двух чертей в бурых одеждах, звавшихся Херемас и Эстрамен, которые, произнеся адское заклинание над шпагою, кольцом и кинжалом, позволили означенной компании с помощью этих орудий снять повешенного с виселицы в Монфоконе, и пр. и пр. Даже из бессвязного бормотания безумного короля мэтр Жан способен был извлечь самый зловещий смысл.

Лишь после того как подобные рассуждения были возведены до уровня всеобщих нравственных истин – тем, что всё это было представлено в свете библейских примеров и моральных сентенций, вследствие чего удалось искусно разжечь отвращение публики и она содрогалась от ужаса, – является малая посылка, постепенно следующая за звеньями большой посылки и обрушивающая на голову Людовика ураган прямых обвинений. Острая партийная вражда открывает путь нападкам на личность покойного со всей силой и необузданностью, которые только были возможны.

Четыре часа длилась речь Жана Пти, и как только он умолк, раздался голос его доверителя герцога Бургундского: «Je vous avoue» [«Я одобряю»]. Для герцога и его близких родичей были изданы четыре экземпляра этой оправдательной речи в виде роскошной книги в переплете из тисненой кожи, с золотом и миниатюрами. Одна из этих книг и поныне хранится в Вене. Эта речь была также издана для продажи¹⁰⁵⁵.

Потребность любому житейскому эпизоду придавать форму нравственного образца, любое суждение облекать в форму сентенции, из-за чего оно приобретает нечто субстанциальное и неприкосновенное, – короче говоря, этот процесс кристаллизации мысли находит свое наиболее общее и естественное выражение в пословицах. Пословицы выполняют в средневековом мышлении яркую жизненную функцию. В повседневном обиходе их сотни, и почти все они метки и содержательны. Звучащая в пословице мудрость порою проста, порою глубока и исполнена благожелательности; чаще всего пословица иронична; она добродушна и обычно довольствуется малым. Она никогда не проповедует сопротивление, она всегда успокаивает. С улыбкой или снисходительным вздохом, она позволяет торжествовать корыстолюбцу и оставляет безнаказанным лицемера. «Les grans poissons mangent les plus petis» [«Большие рыбы пожирают малых»]. «Les mal vestus assiet on dos au vent» [«В худой одежонке садятся спиною к ветру»]. «Nul n’est chaste si ne besogne» [«Стыдятся, когда боятся»]. Иногда в пословице проглядывает цинизм: «L’homme est bon tant qu’il craint sa peau» [«Добряк по натуре – из-за заботы о собственной шкуре»]. «Au besoing on s’aide du diable» [«B нужде и дьявол подмога»]. За всем этим, однако, скрывается кротость, которая не хочет никого порицать. «Il n’est si ferr? qui ne glice» [«Не подкуешь так, чтоб не споткнулся»]. Вопреки сетованиям моралистов на людскую испорченность и греховность народная мудрость взирает на всё это с пониманием и улыбкой. В пословице сгущаются в единый образ мудрость и мораль разных времен и разных сфер жизни. Одни пословицы по духу совершенно евангельские, другие – простодушно-языческие. Народ, в повседневном употреблении которого насчитывается столько пословиц и поговорок, предоставляет теологам и философам полемизировать, мотивировать и аргументировать – сам же он с любым явлением разделывается при помощи суждения, которое отдается в людях как звон колокола. Народ воздерживается от пустословия и избегает неясностей. Пословицы сразу же разрубают узлы: стоит припомнить подходящую пословицу – и дело сделано. Склонность к материализации мысли предоставляет культуре весьма существенные преимущества.

Удивительно, как много пословиц было в ходу в годы позднего Средневековья¹⁰⁵⁶. Употребляемые повседневно, они так тесно смыкаются с мыслями, составляющими содержание литературы, что поэты этого времени прибегают к ним постоянно. Сочиняются, к примеру, стихи, где каждую строфу завершает пословица. Анонимный автор адресует оскорбительные стихи, написанные в подобной форме, ненавистному прево Парижа Хюгу Обрио по случаю его позорного падения¹⁰⁵⁷. Здесь же можно назвать Алена Шартье, с его Ballade de Foug?res¹⁰⁵⁸ [Балладой о Фужере], Жана Ренье, с его жалобами из плена, Молине, с различными примерами из его Faictz et Dictz [Дел и сказаний], Complaincte de Eco [Жалобу Эхо] Кокийара и балладу Вийона, сплошь построенную на пословицах¹⁰⁵⁹. Сюда же относится и поэма Le passe temps d’oysivet? [Досужие забавы] Робера Гагена¹⁰⁶⁰; почти каждая из 171 строфы ее оканчивается подходящей к данному случаю пословицей. А может быть, эти нравоучительные сентенции типа пословиц (из которых лишь некоторые удалось обнаружить в известных мне сборниках) принадлежат перу самого поэта? В таком случае это было бы еще более убедительным доказательством той живой роли, которая в культуре позднего Средневековья отводилась пословице, этому завершенному, выверенному, понятному всем суждению, – поскольку пословицы, как мы видим, непосредственно примыкают к стихам, на сей раз являясь продуктом индивидуального поэтического творчества.

Даже проповедь, основываясь на священных текстах, не пренебрегает пословицами; их широко употребляют во время серьезных дебатов и в сфере государственных дел, и в церковных кругах. Жерсон, Жан дё Варенн, Жан Пти, Гийом Филястр, Оливье Майар в своих речах и проповедях, стремясь к большей убедительности, постоянно приводят наиболее обиходные пословицы: «Qui de tout se tait, de tout a paix» [«У кого рот на запоре, тот ни с кем не бывает в ссоре»]; «Chef bien peign? porte mal bacinet» [«Кто шлем надевает, волос не завивает»]; «D’aultrui cuir large courroye» [«Из чужой кожи – широкие ремни»]; «Selon seigneur mesnie duite» [«По господину – и слуги»]; «De tel juge tel jugement» [«Каков судья, таков же и суд»]; «Qui commun sert, nul ne l’en paye» [«Служишь всем – не платит никто»]; «Qui est tigneux, il ne doit pas oster son chaperon» [«У кого парша, тот ходит в шапке»]¹⁰⁶¹. – С пословицами неразрывно связано Imitatio Christi: в том, что касается формы, эта книга восходит к речениям (rapiaria), собраниям мудростей всякого рода и происхождения.

В позднем Средневековье мы видим немало писателей, суждения которых, собственно говоря, не возвышаются над теми пословицами, на которые они то и дело ссылаются. Хронист начала XIV в. Жеффруа Парижский перемежает свои летописные вирши пословицами, формулирующими мораль всего приключившегося¹⁰⁶², – и в этом он поступает более мудро, чем Фруссар и автор Le Jouvencel, где доморощенные сентенции часто воспринимаются как полусырые пословицы: «Enssi aviennent li fait d’armes: on piert (perd) une fois et l’autre fois gaagn’on» [«В ратном деле так оно и бывает: иной раз терпят поражение, иной раз одерживают победу»]; «Or n’est-il riens dont on ne se tanne» [«Нет такой вещи, которая не прискучит»]; «On dit, et vray est, que il n’est chose plus certaine que la mort» [«Говорят, и это воистину так, что нет ничего вернее смерти»]¹⁰⁶³.

Одна из форм кристаллизации мысли, подобная пословице, – это девиз, с особой охотой культивировавшийся во времена позднего Средневековья. Это уже не универсальная мудрость, какой является пословица, но личное правило или жизненное наставление, возвышаемое его носителем до степени знака; запечатлеваемое золотыми буквами жизненное напутствие, которое, будучи в стилизованном виде повторено, воспроизведено на каждом предмете личного гардероба и на оружии, призвано вести и укреплять и самого его обладателя, и его сторонников. По настроению девизы – большей частью охранительного характера, как и пословицы. Это надежда, порой включающая нечто невысказанное, что вносит элемент тайны: «Quand sera ce?» [«Когда это будет?»]; «Tost ou tard vienne» [«Рано или поздно – да сбудется»]; «Va oultre» [«Стремись вперед!»]; «Autre fois mieulx» [«В другой раз – лучше»]; «Plus dueil que joye» [«Больше горе, чем радость»]. Гораздо большее число девизов имеет отношение к любви: «Aultre naray» [«Другую – никогда»]; «Vostre plaisir» [«Ваша услада»]; «Souvienne vous» [«Вас помню»]; «Plus que toutes» [«Больше всех»]. Всё это рыцарские девизы, красующиеся на чепраках и оружии. Изречения на кольцах носят более интимный характер: «Mon cuer avez» [«Моим сердцем владеете»]; «Je le d?sire» [«Сего желаю»]; «Pour tousjours» [«Навечно»]; «Tout pour vous» [«Весь Ваш»].

С девизами непосредственно связаны эмблемы, которые либо наглядно их иллюстрируют, либо находятся с ними в той или иной связи по смыслу, как, например, суковатая палка – с девизом «Je l’envie» [«Вызываю»] и дикобраз – с девизом «Cominus et eminus» [«Издали и в упор»] Людовика Орлеанского, струг – с девизом «Ic houd» [«Принимаю»] его противника Иоанна Бесстрашного или огниво Филиппа Доброго¹⁰⁶⁴. Девиз и эмблема относятся к сфере геральдики. Герб для человека Средневековья означает нечто большее, чем удовлетворение пристрастия к генеалогии. Геральдическое изображение обладало в его сознании значением, приближающимся к значению тотема¹⁰⁶⁵. Львы, лилии и кресты становятся символами, в которых весь комплекс фамильной гордости и личных стремлений, зависимости и ощущения общности запечатлен образно, отмечен как нечто неделимое и самостоятельное.

Потребность изолировать каждый отдельный случай как нечто существующее самостоятельно, рассматривать его как идею выражается в Средневековье в повышенной склонности к казуистике. В свою очередь, она вытекает из далеко простирающегося идеализма. Любой возникший вопрос должен получить идеальное разрешение – стоит только познать должное соотношение между частным происшествием и вечными истинами; соотношение же выводится, если к фактам приложить формальные правила. Так решаются не только вопросы морали и права; казуистический подход господствует, помимо этого, и во всех прочих областях жизни. Повсюду, где главное – стиль и форма, где игровой элемент культуры выступает на первый план, казуистика празднует свой триумф. Прежде всего это относится ко всему, что связано с церемониалом и этикетом. Здесь казуистический подход вполне на своем месте; здесь он – как одна из форм мышления – адекватен соответствующему кругу вопросов постольку, поскольку речь идет лишь о цепи событий, устанавливаемых достойными уважения прецедентами и определенными формальными правилами. Это же относится к турнирам или охоте. Как уже упоминалось ранее¹⁰⁶⁶, понимание любви как эстетически прекрасной социальной игры, как стилизации со своими правилами и формами также создает потребность в изощренной казуистике.

И наконец, всевозможная казуистика приложима к военным действиям. Сильное влияние рыцарских идеалов на отношение к войне придает последней элементы игры¹⁰⁶⁷. Такие вещи, как право победителя на имущество побежденных, право захвата в плен, верность данному слову, определялись правилами игры, выработанными для проведения турниров или охоты. Желание ввести насилие в рамки права и правил исходит не столько из своего рода правового инстинкта, сколько из рыцарского понимания чести и общего стиля жизни. Только дотошная казуистика и выдвижение строгих формальных правил сделали мало-мальски возможным приведение обычаев ведения войн в гармонию с сословной рыцарской честью.

Так, мы обнаруживаем зачатки международного права в смешении с правилами игры, разработанными для проведения разного рода упражнений военного характера. В 1352 г. Жоффруа дё Шарни предлагает королю Франции Иоанну II как гроссмейстеру учрежденного им самим рыцарского ордена Звезды ряд казуистических вопросов; 20 из них имеют отношение к jouste [рыцарскому поединку], 21 – к проведению турниров и 93 – к войне¹⁰⁶⁸. Четвертью века позже Оноре Боне, приор Селонне в Провансе и доктор канонического права, посвящает юному Карлу VI Arbre des batailles [Древо сражений], свой трактат по военному праву, который еще в XVI в., судя по всё новым изданиям, почитали с точки зрения его практической ценности¹⁰⁶⁹. В нем можно найти друг подле друга и вперемешку темы чрезвычайного значения для международного права – и совершенно ничтожные вопросы, не выходящие за рамки правил игры. Можно ли без особой необходимости воевать с неверными? Боне категорически отвечает: нет, даже с целью их обращения. Может ли один государь отказать другому в просьбе пройти через его владения? Должна ли (весьма подорванная) привилегия, защищающая пахаря и его вола от насилий в период военных действий, распространяться также на осла и холопа?¹⁰⁷⁰ Кому должен помогать клирик: своему отцу или своему епископу? Если кто лишится на поле брани доспехов, коими был снабжен, должен ли он возмещать давшему их утрату? Можно ли заниматься ратным делом во время праздников? Что лучше: идти сражаться, будучи трезвым, – или же после доброй пирушки? По поводу всего этого приор дает советы, ссылаясь на Библию, каноническое право и толкователей¹⁰⁷¹.

Одним из важнейших пунктов в обычаях войн тех времен было всё, что касалось взятия в плен. Выкуп за знатного пленника и для рыцаря, и для наемного солдата был наиболее притягательным из того, что могло сулить им сражение. Здесь открывается неограниченный простор для казуистических правил. Здесь также пересекаются международное право и рыцарский point d’honneur [вопрос чести]. Могут ли французы во время войны с Англией брать в плен бедных торговцев, земледельцев и пастухов в областях, находящихся под англичанами, и отбирать их имущество? В каких случаях позволительно бежать из плена? Что такое свободный проезд?¹⁰⁷² – В романе-биографии Le Jouvencel все эти случаи трактуются как чисто практические. Так, военачальнику нужно разрешить спор двух командиров из-за пленника. «Я первым схватил его за правую руку, – говорит один, – и сорвал с правой руки перчатку». «Но мне первому, – восклицает другой, – дал он свою правую руку и свое слово». И то и другое давало право завладеть ценной добычей; второе, однако, обладало большими преимуществами. А кому принадлежит сбежавший и вновь пойманный пленник? Решение таково: если это произошло в зоне военных действий, то он достается тому, кто берет его в плен на сей раз; будучи пойман за пределами такой зоны, он должен быть возвращен прежнему его обладателю. Далее, мог ли пленник, который дал слово, всё же бежать – в случае, если его заковывали в цепи? А что, если с него забыли взять слово?¹⁰⁷³

Свойственная Средневековью склонность преувеличивать ценность отдельной вещи или отдельного случая имеет еще и другое следствие. Возьмем Le Testament [Большое завещание] Франсуа Вийона, обширную сатирическую поэму, где автор завещает и друзьям, и недругам всё свое добро и имущество. Существуют и другие поэтические завещания, например Завещание лошака Барбо, автором которого является Анри Бод¹⁰⁷⁴. Эта форма общеупотребительна. Но понятна она лишь в том случае, если принять во внимание, что для человека Средневековья было обычным делом путем составления завещания распорядиться по поводу самых ничтожных вещей из своего состояния. Бедная женщина отписывает своему приходу чепец и воскресное платье, своей крестнице – постель, сиделке – шубу, одной бедной женщине – юбку и братьям миноритам – четыре турских ливра (всё свое достояние), платье и еще один чепец в придачу¹⁰⁷⁵. Не следует ли также и это рассматривать как совершенно будничное выражение того же направления мысли, которое в любом добродетельном поступке видело вечный образец и в любом обычае – проявление божественной воли? Сознание человека хватается за ценность, за особенность каждой вещи с болезненной страстью собирателя или скряги.

Все перечисленные черты можно охватить понятием формализм. Врожденное чувство трансцендентной сущности вещей приводит к тому, что всякое представление очерчивается незыблемыми границами, остается изолированным в своей пластической форме, и эта форма господствует. Как смертные, так и повседневные грехи подразделяются в соответствии с жесткими правилами. Правовое чувство непоколебимо, словно стена; оно ни на мгновение не испытывает сомнения: преступника судит его преступление, как гласит старинная поговорка, выражавшая принцип судопроизводства. При вынесении судебного решения формальному составу преступления всё еще придают основное значение. Некогда, в примитивном праве древних германцев, этот формализм был настолько силен, что для вынесения приговора не имело никакого значения наличие или отсутствие преступного умысла: преступлением было лишь само преступление и как таковое оно влекло за собой наказание, тогда как преступление, не доведенное до конца, и попытка преступления оставались безнаказанными¹⁰⁷⁶. Много позже еще бытовал обычай, по которому нечаянная обмолвка при произнесении текста присяги делала ее недействительной: клятва есть клятва, она священна. Экономические интересы заставляют, однако, положить конец этому формализму: чужеземного купца, не слишком сведущего в туземном наречии, можно было не подвергать таковой процедуре, дабы не ущемлять нужды торговли; поэтому городские власти, поначалу в виде особой привилегии, отменяют угрозу лишения прав по данной причине. Во времена позднего Средневековья всевозможные следы строгого формализма в правовых делах встречаются в изобилии.

Из ряда вон выходящая чувствительность к внешней чести – явление, покоящееся на формальном образе мыслей. В 1445 г. в Мидделбюрге рыцарь Ян ван Домбург находит убежище в церкви, вынужденный спасаться после совершенного им убийства. Выход ему отрезали, как это и должно было произойти в подобном случае. И вот сестра его, монахиня, неоднократно навещает его, убеждая брата, что лучше уж найти себе смерть в схватке, с оружием в руках, нежели навлечь позор на весь их род, будучи преданным казни. И когда в конце концов всё же происходит последнее, девица ван Домбург завладевает телом, дабы достойно предать его земле¹⁰⁷⁷. – Некий дворянин появляется на турнире, украсив попону коня своим гербом. Это совершенно никуда не годится, полагает Оливье дё ля Марш, ибо, если конь, «une beste irraisonnable» [«животное неразумное»], споткнется и герб коснется земли, это принесет посрамление всему роду¹⁰⁷⁸. – Вскоре после посещения герцогом Бургундским Шатель-ан-Порсьен какой-то дворянин в припадке безумия совершает там попытку самоубийства. Все были в неописуемом ужасе «et n’en savoit-on comment porter la honte apr?s si grant joye demen?e» [«и не ведали, как перенести этот срам после того, как испытали столь великую радость»]. Хотя всем было известно, что причиной происшествия послужил внезапный приступ безумия, несчастный, находившийся уже в добром рассудке, был изгнан из замка «et ahonty а tousjours» [«и навсегда предан позору»]¹⁰⁷⁹.

Наглядный пример изобретательности способов, с помощью которых удовлетворялась потребность восстановления поруганной чести, дает следующий эпизод. В 1478 г. в Париже по ошибке повесили некоего Лорана Гернье. Вина его не подтвердилась, но сообщение об этом вовремя получено не было. Только через год всё это окончательно выяснилось, и по просьбе его брата тело было удостоено почетного погребения. Перед носилками шли четыре городских глашатая с трещотками, на груди у каждого был изображен герб покойного; по сторонам носилок и позади них шли четверо слуг со свечами и восемь с факелами, в траурном платье и также с гербами покойного. Это шествие проследовало через весь Париж от ворот Сен-Дени до ворот Сент-Антуан, откуда начался путь в Провен, на родину покойного. Один из глашатаев всё время выкликал: «Bonnes gens, dictez voz patenostres pour l’?me de feu Laurent Guernier, en son vivant demourant а Provins, qu’on a nouvellement trouv? mort soubz ung chesne»¹⁰⁸⁰ [«Люди добрые, читайте Отче наш за упокой души преставившегося Лорана Гернье, обитавшего при жизни в Провене, коего нашли на днях мертвым под дубом»].

Непоколебимая живучесть принципа кровной мести, так широко применявшейся именно в столь цветущих и высокоразвитых краях, какими были Северная Франция и Южные Нидерланды¹⁰⁸¹, также связана с формалистическим взглядом на вещи. В самой жажде мести есть что-то формальное. Нередко ни жгучий гнев, ни слепая ненависть не являются тем, что побуждает к действию: пролитие крови восстанавливает честь оскорбленного рода. Иной раз тщательно обдумывают, как избежать смерти жертвы отмщения, и намеренно метят в бедро, плечо или в лицо; принимаются меры, чтобы не обременить себя ответственностью и за то, что жертва испустит дух в состоянии греха: дю Клерк рассказывает об одном случае, когда некие лица, отправившиеся убить свояченицу, нарочно прихватили с собою священника¹⁰⁸².

Формальный характер искупления и отмщения приводит к искоренению несправедливости путем символического наказания или покаяния. Во всех значительных соглашениях о политических примирениях в XV в. существенную роль играет символический элемент: разрушение домов, напоминающих о свершенном преступлении, водружение памятных крестов, замуровывание дверных проемов, не говоря уже о церемониях публичного покаяния, сооружении часовен и заупокойных мессах. Так было в связи с иском Орлеанского дома к Иоанну Бесстрашному; так было при заключении Аррасского мира в 1435 г.; при замирении мятежного Брюгге в 1437 г. и гораздо более тяжком замирении восставшего Гента в 1453 г., когда нескончаемой толпою, все в черном, неподпоясанные, с обнаженными головами и босиком – главные зачинщики впереди, – под проливным дождем горожане шли вымаливать себе прощенье у герцога¹⁰⁸³. На церемонии примирения с братом в 1469 г. Людовик XI прежде всего требует перстень, который был вручен Карлу епископом Лизьё в знак передачи в лен герцогства Нормандского, и велит разбить его на наковальне в Руане, в присутствии знати¹⁰⁸⁴.

Всеобъемлющий формализм лежит также в основе веры в неукоснительное воздействие произнесенного слова, – что во всей своей полноте обнаруживается в примитивных культурах, а в позднем Средневековье проявляется в благословениях, заговорах, в языке судопроизводства. Составленное по всей форме ходатайство содержит в себе нечто величественное, торжественно-настоятельное, вроде тех пожеланий, которые звучат в сказках. Когда никакие мольбы о помиловании одного осужденного не в состоянии были смягчить Филиппа Доброго, с этой просьбой обращаются к его любимой снохе Изабелле Бурбонской в надежде, что он не сможет в этом ей отказать, ибо, по ее словам, она никогда не просила его ни в чем серьезном¹⁰⁸⁵. И цель действительно была достигнута. – Именно в свете такого доверия к слову следует относиться к высказываемому Жерсоном удивлению, что, несмотря на все проповеди, нравы нисколько не улучшаются: «Не знаю, что и сказать: проповеди читаются неустанно – и всё напрасно»¹⁰⁸⁶.

Непосредственно из этого всеобщего формализма вытекают свойства, которые так часто сообщают проявлениям духа позднего Средневековья характер пустоты и поверхноcтности. Прежде всего это донельзя упрощенная мотивация. Иерархически проанализированная как система понятий – если взять чрезвычайно изменчивую самодостаточность каждого представления и потребность в объяснении каждой связи исходя из всеми признанной истины, – каузальная функция мышления действует как телефонная станция: непрестанно могут осуществляться всевозможные соединения, но всегда не более чем между двумя номерами одновременно. В любой ситуации, в любом случае взаимосвязи усматриваются лишь немногие черты, которые, однако, страстно преувеличиваются и ярко расцвечиваются; изображение отдельного события постоянно являет резкие и утяжеленные линии примитивной гравюры на дереве. Для объяснения всегда бывает достаточно одного-единственного мотива, и предпочтительно самого общего характера, наиболее непосредственного или самого грубого. Для бургундцев мотив убийства герцога Орлеанского держится лишь на одной причине: король попросил герцога Бургундского отомстить за измену королевы с герцогом Орлеанским^{1087 1088}. Причина грандиозного восстания в Генте – по мнению современников, из-за формулировок послания¹⁰⁸⁹ – признается вполне достаточной¹⁰⁹⁰.

Средневековое сознание охотно обобщает каждый отдельный случай. Оливье дё ля Марш из единичного эпизода, свидетельствовавшего о беспристрастности англичан в прежние времена, заключает, что тогда были они добродетельны и что именно это и послужило причиной того, что они сумели завоевать Францию¹⁰⁹¹. Чрезмерное преувеличение, которое непосредственно вытекает из стремления видеть каждое явление как можно более красочным и по возможности независимым от других, усиливается еще и тем, что всякий раз рядом с данными событиями наготове уже параллель из Писания, которая возводит это событие в более высокую сферу. Так, в 1404 г., когда при нападении на процессию парижских студентов двое из них были ранены, а третьему порвали одежду, возмущенному канцлеру Парижского университета оказалось достаточно сочувственной нотки в услышанных им словах: «les enfants, les jolis escoliers comme agneaux innocens» [«дети, милые школяры, будто невинные агнцы»], чтобы уподобить это происшествие избиению вифлеемских младенцев¹⁰⁹².

Там, где разъяснение каждого случая всегда наготове, дается с такой легкостью и тотчас же берется на веру, там с необычайной же легкостью прибегают к ложным суждениям. Если мы согласимся с Ницше, что «der Verzicht auf falsche Urteile das Leben unm?glich machen w?rde» [«отказ от ложных суждений сделал бы жизнь немыслимой»], то тогда мы сможем именно воздействию этих ложных суждений частично приписать ту интенсивность жизни, какою она бывала в прежние времена. В периоды, требующие чрезмерного напряжения сил, ложные суждения особенно должны приходить нервам на помощь. Собственно говоря, человек Средневековья в своей жизни не выходил из такого рода духовного кризиса; люди ни мгновения не могли обходиться без грубейших ложных суждений, которые под влиянием узкопартийных пристрастий нередко достигали чудовищной степени злобности. Всё поведение бургундцев в ходе обширного конфликта с Орлеанским домом это ясно доказывает. Сопоставление числа павших с обеих сторон производится победителями обычно самым смехотворным образом: у Шателлена в битве при Гавере гибнут на стороне герцога только пять лиц благородного происхождения – против двадцати или тридцати тысяч восставших жителей Гента¹⁰⁹³. Одна из черт Коммина, которая роднит его с современностью, та, что он не прибегает к преувеличениям¹⁰⁹⁴.

Как же в конце концов понять то своеобразное легкомыслие, которое то и дело обнаруживается в поверхностности, неточности и легковерии людей позднего Средневековья? Часто кажется, что они не имели ни малейшей потребности в реалистическом мышлении, словно для их сознания было достаточной пищей пустое мелькание образов, поверхностное описание внешних событий – именно так мы воспринимаем труды Фруассара и Монстреле. Как могли бесконечные незначительные сражения и осады, на описание которых Фруассар расходует свой талант, приковывать их внимание? Рядом с хронистами, охваченными пылкими партийными страстями, стоят те, чьи политические симпатии нельзя установить даже в общих чертах, – такие, как Фруассар и Пьер дё Фенен; тем сильнее их занимает повествование о внешних явлениях. Они не отличают маловажное от существенного. Монстреле, присутствовавший при беседе герцога Бургундского с захваченной в плен Жанной д’Арк, не помнит, о чем они говорили¹⁰⁹⁵. Неточность, даже по отношению к важнейшим событиям, в которых они сами участвовали, не знает границ. Тома Базен, который сам вел процесс реабилитации Жанны д’Арк, в своей хронике называет местом ее рождения Вокулёр, сообщает, что в Тур доставил ее сам Бодрикур, которого он называет не капитаном, а владетелем города, и ошибается на три месяца, говоря о ее первой встрече с дофином^{1096 1097}. Оливье дё ля Марш, образцовый придворный, постоянно ошибается в деталях происхождения и родства членов герцогской фамилии и даже помещает бракосочетание Карла Смелого и Маргариты Йоркской – несмотря на то, что в устроенных в 1468 г. празднествах в честь этого события он сам участвовал и описал их, – после осады Нейсса, имевшей место в 1475 г.¹⁰⁹⁸ Даже Коммин не избегает подобной путаницы: он неоднократно увеличивает тот или иной промежуток времени на два года и трижды рассказывает о кончине Адольфа Хелдерского¹⁰⁹⁹.

Об отсутствии критицизма и легковерии настолько явно говорит нам каждая страница средневековой литературы, что нет смысла приводить примеры. Разумеется, здесь существует большое различие в степени – сообразно с уровнем культуры пишущего. В народе, жившем в землях Бургундии, по отношению к Карлу Смелому всё еще царит та своеобразная форма варварского легковерия, когда люди не в состоянии окончательно примириться со смертью столь влиятельного лица, внушающего такое почтение: даже спустя десять лет после битвы при Нанси здесь ссужают деньги друг другу при условии вернуть долг по возвращении герцога. Базен видит в этом чистейшую глупость, Молине – тоже; он рассказывает об этом среди прочих своих Merveilles du monde [Чудес света]:

J’ay veu chose incongneue:

Ung mort ressusciter,

Et sur sa revenue

Par milliers achapter.

L’ung dit: il est en vie,

L’autre: ce n’est que vent.

Tous bons cueurs sans envie

Le regrettent souvent¹¹⁰⁰.

Кто зрел сие? Восстал

Усопший из земли, —

Торговли час настал,

И тыщи в ход пошли.

Один кричит: он жив,

Другой: забудь о том.

Кто сердцем незлобив,

Печалится о нем.

И всё же под влиянием повышенной возбудимости и легко разыгрывавшегося воображения вера в реальность воображаемого наблюдается повсеместно. При таком расположении ума, когда всё мыслимое настойчиво переводится в самостоятельные образы, одно только наличие в сознании некоего представления решительно предполагает его правдоподобие. И как только в голове начинает витать идея, получившая имя и образ, она воспринимается как бы в системе нравственных и религиозных понятий, непроизвольно разделяя их высокую достоверность.

Но в то время как, с одной стороны, понятия, будучи остро очерчены и наделены иерархической взаимозависимостью и зачастую антропоморфным характером, обретают особую прочность и неподвижность, с другой стороны, возникает опасность, что именно в этой живой форме понятия теряется его содержание. Эсташ Дешан посвящает пространные аллегорические и сатирические нравоучительные стихи Le Miroir de Mariage¹¹⁰¹ [Зерцало брака] недостаткам супружеской жизни; в качестве главного действующего лица там выступает Franc-Vouloir [Вольное Хотение], его побуждают к браку Folie [Безумие] и D?sir [Желание] и отговаривает Repertoire de science [Свод знаний].

Что означает здесь для поэта такая абстракция, как Вольное Хотение? В первом приближении – радость холостяцкой свободы, но в других отношениях – свободную волю в философском смысле. Представление поэта настолько поглощено персонифицированным образом Вольного Хотения как такового, что автор не испытывает никакой надобности придать строгие очертания этому понятию, предоставляя ему возможность колебаться от одного указанного полюса до другого.

Это же произведение иллюстрирует и в ином отношении то, как при наличии тщательно разработанных образов мысль легко остается неопределенной, а то и совсем улетучивается. Тон стихов – тон обычного обывательского поношения женщины; высмеиваются ее слабости, высказываются подозрения по поводу ее чести, то есть всё то, в чем неизменно находило удовольствие Средневековье. На наш вкус, с этими резкими нотами диссонирует благочестивое восхваление небесного брака и созерцательной жизни – тема, которую далее Свод знаний развивает перед своим другом Вольным Хотением¹¹⁰². Столь же странным кажется нам и то, что поэт порой предоставляет право доказывать высокие истины Безумию и Желанию, – чего следовало бы, собственно, ожидать от другой стороны¹¹⁰³.

Здесь, как это столь часто бывает в отношении Средневековья, возникает вопрос, принимает ли поэт всерьез то, что он восхваляет? В равной мере можно было бы спросить, насколько Жан Пти и его бургундские покровители верили всем тем мерзостям, которыми они чернили память Людовика Орлеанского? Или: действительно ли и князья, и знать относились всерьез ко всем своим причудливым выдумкам и к исполнению своих рыцарских затей и обетов? Крайне трудно в средневековом мышлении с точностью отделить серьезность от игры, искреннее убеждение – от того настроения, которое англичане называют pretending и которое сродни сосредоточенному поведению играющего ребенка, поведению, которое занимает такое важное место в первобытных культурах¹¹⁰⁴ и которое не выразишь с точностью такими понятиями, как лицемерие или притворство.

Обычаи в самых различных сферах отмечены смешением игры и серьезности. Прежде всего комический элемент привносится в военные действия; это насмешки осажденных над нападающими, которые нередко приходится искупать своей кровью. При осаде Mo жители, дабы поиздеваться над английским королем Генрихом V, выводят на городскую стену осла; жители Конде объявляют, что им некогда сдаваться, потому что нужно печь блины к Пасхе; в Монтеро, как только осаждающие стреляют из пушки, осажденные, стоя на городских стенах, выбивают пыль из своих шаперонов^{1105 1106}. В том же ключе действует и Карл Смелый, раскинувший свой лагерь под Нейссом на манер грандиозной ярмарки: шатры знати устроены par plaisance [удовольствия ради] в виде замков, с галереями и садами; повсюду царит веселье¹¹⁰⁷.

Но есть одна область, где насмешка вторгается в серьезное с особой причудливостью. Это мрачная сфера верований в нечистую силу. Хотя представления о дьяволе непосредственно коренятся в сильном, глубоком страхе, неизменно питавшем подобного рода фантазии, наивное воображение и здесь творит образы, окрашенные по-детски пестро и ярко; они делаются столь обыденными, что порою их более никто не боится. Дьявол выступает как комический персонаж, и не только в литературе: даже в ужасающей серьезности процессов над ведьмами свита Сатаны нередко представлена в манере Йеруна Боса, и серные отблески адского пламени сочетаются с непристойными звуками грубого театрального фарса. Черти, учиняющие смятение в женском монастыре, действуют под началом своих предводителей Таху и Горгиаса и носят имена, «assez consonnans aux noms des mondains habits, instruments et jeux du temps pr?sent, comme Pantoufle, Courtaulx et Mornifle»¹¹⁰⁸ [«звучащие как названия предметов мирской одежды, музыкальных инструментов и нынешних игр: Пантуфль, Курто и Морнифль»].

XV век – столетие, когда ведьмы подвергались особенно сильным преследованиям¹¹⁰⁹. В те годы, которыми мы обычно завершаем Средневековье¹¹¹⁰, радостно взирая на расцвет Гуманизма, систематическое распространение безумия ведовства, этого жуткого ответвления средневековой мысли, подтверждают такие произведения, как Malleus maleficarum [Молот ведьм] и булла Summis desiderantes [Всеми помыслами]¹¹¹¹ (1487 г. и 1484 г.). И никакой Гуманизм, никакая Реформация не противятся этому безумию: разве не дает в своей D?monomanie [Демономании] гуманист Жан Боден еще во второй половине XVI в. богатейшую и ученейшую пищу этой жажде преследований! Новое время и новое знание не тотчас отвергли мерзость охоты на ведьм. С другой стороны, отмеченные большой терпимостью воззрения, касающиеся ведовства, которые в конце XVI в. проповедует хелдерский медик Йоханнес Вир, уже в XV в. представлены более чем достаточно.

Взгляды позднего Средневековья на суеверия, а именно на ведовство и чародейство, весьма различны и неустойчивы. Однако времена эти не столь беспомощно предаются любой химере и любому безумию, как этого можно было бы ожидать, исходя из всеобщего легковерия и отсутствия критицизма. Отнюдь не редко встречаются и сомнения, и рациональный подход. Однако всё снова и снова возникают очаги демономании, где это зло вырывается наружу и продолжает иногда сохраняться долгое время. Существовали даже страны, большею частью горные, особенно известные своими колдунами и ведьмами: Савойя, Швейцария, Лотарингия, Шотландия¹¹¹². Но и вне их вспыхивают эпидемии ведовства. Около 1400 г. очагом колдовства стал даже французский двор. Один проповедник предостерегал придворную знать, что следует быть настороже, иначе вместо «vieilles sorci?res» [«старые ведьмы»] будут говорить «nobles sorciers» [«знатные колдуны»]¹¹¹³. В особенности Людовика Орлеанского окружает атмосфера черной магии; обвинения и инсинуации Жана Пти в этом отношении не были так уж безосновательны. Друг и советник Людовика маститый Филипп дё Мезьер, которого в Бургундии считали тайным вдохновителем всех его злодеяний, сам рассказывает, как он в свое время выучился искусству волшбы у одного испанца и каких трудов стоило ему вновь позабыть это гнусное знание. Еще десять или двенадцать лет спустя, после того как он покинул Испанию, «? sa volent? ne povoit pas bien extirper de son cuer les dessusdits signes et l’effect d’iceulx contre Dieu» [«он не в силах был своею волей начисто вырвать из сердца как эти знаки, так и действие их противу Господа»], покамест наконец Господь в своей благости не разрешил его, каявшегося и всею силой противившегося, «de ceste grant folie, qui est ? l’?me crestienne anemie» [«от величайшего безумия, столь враждебного христианской душе»]¹¹¹⁴. Мастеров черной магии предпочтительно отыскивали в каком-нибудь диком краю: тому, кто хотел бы вступить в сношения с диаволом, но не мог найти никого, кто преподал бы ему это искусство, указывали на «Ecosse la sauvage» [«дикую Шотландию» ]¹¹¹⁵.

Людовик Орлеанский располагал собственными чернокнижниками и чародеями. Одного из них, чье искусство его не удовлетворило, он предал сожжению¹¹¹⁶. Увещеваемый в том, чтобы обратиться с вопросом к теологам, дабы узнать их мнение, допустимы ли столь опасные суеверия, он возражает: «С чего это я должен их спрашивать? Я знаю, что они стали бы меня отговаривать, посему я вполне решился так действовать и так верить и от этого не отступлюсь»¹¹¹⁷. – Жерсон связывает внезапную гибель Людовика Орлеанского с его упорством в грехе; он также порицает попытки излечить душевнобольного монарха посредством волшебства – попытки, за которые неудачники уже неоднократно кончали свою жизнь на костре¹¹¹⁸.

Один из колдовских приемов особенно часто упоминается при различных дворах – по-латыни называли его invultare, по-французски envo?tement [порча]. Для того чтобы извести врага, – как это было повсеместно известно – его вылепленное из растопленного воска или сделанное из другого материала изображение проклинали под его именем и либо вновь растапливали, либо протыкали чем-нибудь острым. Филипп VI Французский одну такую фигурку, попавшую ему в руки, сам швырнул в огонь со словами: «А ну-ка посмотрим, кто сильнее: дьявол – чтобы меня погубить, или Бог – чтобы меня спасти»¹¹¹⁹. – Бургундских герцогов также преследовали подобным образом. «N’ay-je devers moy, – горько жалуется Шароле, – les bouts de cire baptis?s dyaboliquement et pleins d’abominables myst?res contre moy et autres?»¹¹²⁰ [«И разве нет здесь предо мною <…> восковых огарков, окрещенных дьявольским способом и полных мерзких тайн противу меня и прочих?»]. – Филипп Добрый, который по сравнению со своим монаршим племянником в столь многих отношениях был более консервативен в склонности к рыцарству, в пристрастии к роскоши, в своих планах подготовки крестового похода, в тяготении к старомодным литературным формам, – во всём том, что касается суеверий, склонялся к более просвещенным взглядам, нежели Французский двор да и сам Людовик XI. Филипп не цеплялся за несчастливый день Невинноубиенных младенцев, повторявшийся из недели в неделю, и не пытался заглядывать в будущее, прибегая к искусству астрологов и прорицателей, «car en toutes choses se monstra homme de l?alle enti?re foy envers Dieu, sans enqu?rir rien de ses secrets» [«ибо во всём выказывал он себя человеком искренней и цельной веры в Бога, не желая в то же время выпытывать Его тайны»], как говорит Шателлен, который сам разделял эти взгляды¹¹²¹. Именно вмешательство герцога положило конец ужасным преследованиям чародеев и ведьм в 1461 г. в Аррасе – одной из самых обширных эпидемий безумия такого рода.

Невероятное ослепление, с которым проводились кампании охоты на ведьм, частично объяснялось тем, что понятия ведовство и ересь смешивались. Вообще говоря, в понятие ересь вкладывали отвращение, страх и ненависть к неслыханным поступкам, даже если они лежали вне непосредственной области веры. Монстреле называет, например, садистские преступления Жиля дё Ре просто h?r?sie [ересью]¹¹²². Общепринятым словом для обозначения чародейства во Франции в XV в. было vauderie, утратившее свою первоначальную связь с вальденсами. В великой Vauderie d’Arras мы видим не только жуткое, болезненное безумие, которое вскоре должно было породить Malleus maleficarum, но и всеобщее замешательство, как в народе, так и среди высокопоставленных лиц, сомневавшихся в том, что все эти обнаруженные злодеяния действительно имели место. Один из инквизиторов утверждает, что каждый третий христианин запятнал себя ересью. Его доверие к Богу приводит его к ужасающему выводу, что каждый обвиненный в сношениях с диаволом действительно должен быть виновен. Ибо Господь не допустит, чтобы кто-то был осужден, не будучи причастен к занятиям черной магией. «Et quand on arguoit contre lui, fuissent clercqs ou aulters, disoit qu’on debvroit prendre iceulx comme suspects d’estre vauldois» [«Когда же ему возражали, будь то клирики или прочие, он говорил, что их самих надобно хватать по подозрению в ереси»]. А если кто-либо продолжал утверждать, что та или иная вещь – не более как плод воображения, он говорил, что сами они заслуживают подозрения. Инквизитор этот был убежден, что по одному виду человека он в состоянии определить, замешан тот или нет в колдовских действиях. Позднее он и вовсе лишился рассудка – между тем как ведьмы и колдуны уже превратились в пепел.

Об Аррасе распространялось столько пересудов во время этих преследований, что люди не хотели ни принимать у себя тамошних купцов, ни предоставлять им кредит – из страха, быть может уже на следующее утро быть обвиненными в причастности к колдовству и лишиться всего своего имущества вследствие конфискации. При этом, по словам Жака дю Клерка, за пределами Арраса в истинность обвинений не верил даже один из тысячи: «oncques on n’avoit veu es marches de par decha tels cas advenu» [«никогда в землях, лежащих по сю сторону¹¹²³, не видели ничего подобного»]. Когда при свершении казни несчастные жертвы признавались в своих злокозненных действиях, даже самих жителей Арраса охватывало сомнение. Одно стихотворение, дышащее ненавистью к преследователям, обвиняет их в том, что всё это они затеяли, обуреваемые ненасытною алчностью; сам епископ называет это заранее разыгранным делом, «une chose controuv?e par aulcunes mauvaises personnes»¹¹²⁴ [«вещью, выношенной некоторыми дурными людьми»]. Герцог Бургундский обращается с призывом к факультету в Лувене объявить о том, что многие не имели никакого касательства к черной магии и речь может идти всего лишь об игре воображения. Затем Филипп Добрый посылает в Аррас герольдмейстера ордена Золотого Руна, и с этого дня не было схвачено более ни одной жертвы, а с теми, над кем тяготело уже обвинение, поступали более снисходительно.

В конце концов все процессы над ведьмами в Аррасе были прекращены. Город откликнулся на это веселыми празднествами и представлениями с назидательными аллегориями¹¹²⁵.

Безумные идеи самих ведьм об их полетах по воздуху и оргиях во время шабаша суть не что иное, как плод их фантазии, – такова была точка зрения, которую уже в XV в. разделяли самые разные люди. Этим, однако, вовсе не зачеркивалась роль дьявола, ибо именно он являлся причиной этого пагубного заблуждения; иными словами, речь шла о наваждении, а оно-то и было наущением дьявола. Так полагает в XVI столетии и Йоханнес Вир. У Мартена Лё Франка, настоятеля собора в Лозанне, автора большой поэмы Le Champion des Dames [Защитник дам], которую он посвятил Филиппу Доброму в 1440 г., мы находим следующее просвещенное представление о связанных с ведьмами суевериях.

II n’est vieille tant estou(r)dye,

Qui fist de ces choses la mendre,

Mais pour la fair ou ardre ou pendre,

L’ennemy de nature humaine,

Qui trop de faulx engins scet tendre,

Les sens faussement lui demaine.

Il n’est ne baston ne bastonne

Sur quoy puist personne voler,

Mais quant le diable leur estonne

La teste, elles cuident aler

En quelque place pour galer

Et accomplir leur volont?.

De Romme on les orra parler,

Et sy n’y auront j? est?.

……………………

Les dyables sont tous en abisme,

– Dist Franc-Vouloir – enchaienniez

Et n’auront turquoise ni lime

Dont soient j? desprisonnez.

Comment dont aux cristiennez

Viennent ilz faire tant de ruzes

Et tant de cas d?sordonnez?

Entendre ne s?ay tes babuzes.

Ведь малость самую свершить

Старухи толь не сыщешь ловкой,

А тож костром или веревкой

Скончает век, доведена

Зловредной дьявольской уловкой

До помрачения ума.

Ведь ни жердина, ни батог

Не в силе дать им в воздух взвиться.

Когда ж затмить нечистый смог

Их разум, то летят, им мнится,

Невесть куда, чтоб порезвиться,

Потешиться по воле всласть.

Иная в самый Рим примчится —

Куда ей сроду не попасть.

………………………

В аду у скованных чертей,

– То скажет Вольное Хотенье, —

Нет ни напилков, ни клещей,

Дабы умыслить вызволенье.

Отколе ж мерзко наважденье?

Чт? христианам вражья рать

Чинит толико злоключенье?

Сей дури не могу понять.

И в другом месте той же поэмы:

Je ne croiray tant que je vive

Que femme corporellement

Voit par l’air comme merle ou grive,

– Dit le Champion prestement. —

Saint Augustin dit plainement

C’est illusion et fantosme;

Et ne le croient aultrement

Gr?goire, Ambroise ne Jherosme.

Quant la pourelle est en sa couche,

Pour y dormir et reposer,

L’ennemi qui point ne se couche

Si vient encoste alle poser.

Lors illusions composer

Lui scet sy tr?s soubtillement,

Qu’elle croit faire ou proposer

Ce qu’elle songe seulement.

Force la vielle songera

Que sur un chat ou sur un chien

A l’assembl?e s’en ira;

Mais certes il n’en sera rien:

Et sy n’est baston ne mesrien

Qui le peut ung pas enlever»¹¹²⁶.

…………………………..

В земном обличье не взлетишь,

И уверенье в том напрасно,

Не дрозд есть женщина, не стриж,

– Защитник молвил велегласно. —

И Августин глаголет ясно:

То ум, мечтаньями томим;

Григорий мыслит с ним согласно,

Амвросий и Иероним.

Когда поспать и отдохнуть

Убогая в постеле чает,

Враг, не хотяй очес сомкнуть,

Себя близ ней располагает.

Мечтанья ложны навевает

Ей в разум толь искусно он,

Что мнится ей, она летает,

Когда сие всего есть сон.

Мерещится, она стремглав

В собрание ко ведьмам мчится,

Кота, собаку оседлав;

Сего ж ни с кем не приключится:

Ни жердь, ни палка не сгодится,

Дабы хоть на вершок взлететь.

………………………..

Фруассар, мастерски описавший случай, происшедший с одним гасконским дворянином, который совершил полет в сопровождении некоего духа по имени Хортон, также рассматривает это как «erreur» [«заблуждение»]¹¹²⁷. Вынося свое суждение о том, имеет ли здесь место дьявольское наваждение, Жерсон склонен сделать еще один шаг к объяснению всевозможных проявлений суеверий вполне естественными причинами. Многие суеверия, говорит он, порождаются единственно лишь игрою воображения и меланхолическими мечтаниями; в тысячах случаев это болезненные отклонения фантазии, возможные, например, вследствие каких-то внутренних поражений мозга. Подобный взгляд, а его придерживается и кардинал Николай Кузанский¹¹²⁸, кажется достаточно просвещенным, так же как и мнение, что значительное место в суевериях занимают языческие пережитки и игра поэтического воображения. Однако, хотя Жерсон и соглашается с тем, что эта мнимая чертовщина во многом объясняется естественными причинами, напоследок и он отдает должное дьяволу: внутренние поражения мозга вызываются всё-таки дьявольским наваждением¹¹²⁹.

Вне жуткой сферы преследований ведьм Церковь боролась с суевериями, прибегая к средствам целительным и умеренным. Проповедник брат Ришар велит своим слушателям принести и сжечь «madagoires» (корни мандрагоры, альраунов¹¹³⁰), «que maintes sotes gens gardoient en lieux repos, et avoient si grant foy en celle ordure, que pour vray ilz creoient fermement que tant comme ilz l’avoient, mais qu’il fust bien nettement en beaux drapeaulx de soie ou de lin envelopp?, que jamais jour de leur vie ne seroient pouvres»¹¹³¹ [«каковые немало глупцов держали в тайных местах и питали к сему мусору такое доверие, что поистине с надеждою полагали, будто, имея их и храня завернутыми с нежностью в красивые платки из льна или шелка, не будут они знать бедности ни одного дня своей жизни»]. – Горожан, дававших цыганам гадать по руке, отлучали от Церкви; была устроена особая процессия, дабы отвратить несчастье, могущее произойти от такого безбожия¹¹³².

Трактат Дионисия Картузианца проясняет, где проходит граница между верой и суеверием, по какому принципу учение Церкви отвергало одни представления и пыталось очистить другие, наполняя их истинно религиозным содержанием. Амулеты, заклинания, напутствия и пр., говорит Дионисий, сами по себе не обладают силой оказывать какое-нибудь воздействие. Этим они отличаются от слов, употребляемых в таинствах, которые, будучи произносимы с должным намерением, вне всякого сомнения, действенны, поскольку такие слова как бы наделены божественной силою. Бенедикции же должны рассматриваться исключительно как нижайшие мольбы, высказываемые в подобающих благочестивых выражениях, когда на Бога лишь возлагают надежды. И если пожелания обычно оказывают воздействие, то это либо потому, что Господь – при том, что нужные слова произносятся должным образом, – сообщает им необходимую силу; либо – при том, что слова произносятся по-иному и крестное знамение творится не так, как должно, – сила таковых слов обеспечивается вмешательством диавола. В сотворяемом бесами нет никакого чуда, ибо им ведомы тайны природы; действия их, стало быть, совершенно естественны: так, поведение птиц и других животных может, к примеру, служить предзнаменованием, будучи вызвано чисто естественными причинами. – Дионисий признает, что народная практика решительно приписывает всем этим амулетам, заклинаниям и прочему то самостоятельное воздействие, которое он сам отвергает; он, однако, считает, что духовенству лучше бы относиться к таким вещам снисходительно¹¹³³.

Вообще отношение ко всему, что выглядело сверхъестественным, можно охарактеризовать как балансирование между разумным, естественным объяснением, непосредственным благочестивым принятием – и недоверием к бесовской хитрости и обману. Слова, которые благодаря авторитету Августина и Фомы Аквинского звучали непререкаемо: «omnia quae visibiliter fiunt in hoc mundo, possunt fieri per daemones» – «всё, зримо свершающееся в этом мире, может быть учиняемо бесами», – приводили христианина, преисполненного доброй воли и благочестия, в состояние величайшей неуверенности; и случаи, когда какая-нибудь несчастная истеричка вызывала в своих согражданах благочестивое возмущение – и бывала затем разоблачена как ведьма, – происходили, увы, далеко не редко¹¹³⁴.

ГЛАВА XVIII
Искусство в жизни

Франко-бургундская культура позднего Средневековья знакома нашему поколению более всего по изобразительному искусству, прежде всего по живописи. Братья ван Эйк, Рогир ван дер Вейден и Мемлинг, вместе со скульптором Слютером, определяют для нас облик этого времени. Но некогда всё было иначе. Примерно около века тому назад, когда имя Мемлинг еще писали как Хемлинк, просвещенный обыватель знал об этой эпохе в первую очередь из истории и, конечно, он читал не самих Монстреле или Шателлена, но Histoire des ducs de Bourgogne [Историю герцогов Бургундских] дё Баранта¹¹³⁵, следовавшего за этими двумя авторами. И не воплощалась ли для большинства картина тех времен, наряду с книгами дё Баранта и в гораздо большей степени, нежели в них, в Notre-Dame de Paris Виктора Гюго?

С этих страниц вставали страстные и мрачные образы. И у самих составителей хроник, и в переработке их материалов писателями-романтиками XIX в. выступает вперед всё самое темное и пугающее, что было в позднем Средневековье: кровавая жестокость, страстность и алчность, кричащее высокомерие, жажда мести и горестная обездоленность. Более светлые краски вносит пестрая, кичливая суета знаменитых придворных празднеств с их напыщенным блеском затасканных аллегорий и чудовищной роскоши.

А теперь? Теперь, по прошествии отделяющих нас от той эпохи веков, перед нами сияет высокая, исполненная достоинства серьезность, глубина и умиротворенность ван Эйка и Мемлинга: мир пятисотлетней давности кажется нам просветленным, простым и веселым, истинным сокровищем внутренней сосредоточенности. Темнота и дикость стали в нашем восприятии миром и ясностью. Ибо с какими бы проявлениями жизни этого времени мы ни сталкивались вне изобразительного искусства – здесь всё пронизано красотой и мудростью, будь то музыка Дюф?и и его сподвижников или творения Рюйсбрука и Фомы Кемпийского. Даже там, где жестокость и бедствия эпохи звучат в полную силу: в судьбе Жанны д’Арк и поэзии Франсуа Вийона, от этих персонажей исходит нечто такое, что возвышает и смягчает душу.

На чём же основано это глубоко идущее различие между теми образами эпохи, которые являют нам искусство – и история совместно с литературой? Только ли этому времени присуща столь заметная несоразмерность между различными областями и формами выражения жизни? Не была ли жизненная среда, из которой вырастало чистое и проникновенное искусство живописи, иной и лучшей по сравнению с той, где пребывали князья и знать, так же как и литераторы? Находились ли они, скажем, вместе с Рюйсбруком, виндесхеймцами и народной песней в безмятежном лимбе, не переступая порога простиравшегося вокруг них пестрого ада? – Или же здесь действует некое всеобщее правило, в силу которого изобразительное искусство дает более светлую картину своего времени, нежели слово поэта или историка?

Ответ на последний вопрос, безусловно, может быть утвердительным. В самом деле, образ любой из предыдущих культур сразу же становится более светлым, чем он нам представлялся, как только мы вместо того, чтобы читать, начинаем смотреть, то есть орган исторического восприятия становится органом по преимуществу визуальным. Ведь изобразительное искусство, из которого мы в основном черпаем наше видение прошлого, не знает жалоб. Из него тотчас же улетучивается горечь и боль эпохи, которая эту боль породила. Сетования по поводу горестей мира, запечатленные в слове, навсегда сохраняют тон мучительной непосредственности и беспокойства, всё снова и снова пронизывая нас грустью и состраданием, тогда как те горести, которые проникают в изобразительное искусство, тут же переходят в сферу элегического, в тихую умиротворенность.

Но когда полагают, что всеобъемлющую картину эпохи в ее подлинном виде можно составить исключительно по произведениям изобразительного искусства, в исторический подход внедряется некая существенная ошибка. При рассмотрении бургундского периода в особенности возникает опасность заметно исказить видимость из-за неправильной оценки соотношения между изобразительным искусством и литературой как выражением культуры эпохи.

В эту ошибку впадают, если не берут в расчет, что уже само состояние художественного наследия обусловливает весьма различную позицию наблюдателя по отношению к искусству и по отношению к литературе. Словесное творчество эпохи позднего Средневековья, за некоторым исключением, известно довольно полно. Мы знаем и его высоты, и его падения, все его жанры и формы – от самого возвышенного в нем до повседневного, от благочестивого до непристойного, от весьма отвлеченного до злободневного. Вся жизнь эпохи отражена и выражена в литературе. Но письменные свидетельства не исчерпываются литературой; наше знание дополняют сведения из сохранившихся официальных бумаг и документов. Что же касается изобразительного искусства, которое уже в силу самой его природы выражает жизнь своего времени не столь прямо и полно, то наследие его дошло до нас лишь частично и к тому же носит особый характер. Вне религиозного искусства мы располагаем лишь отдельными и немногочисленными произведениями. Светское изобразительное искусство и прикладное искусство практически почти совершенно отсутствуют; даже формы, в которых находила свое отражение взаимосвязь художественного творчества с запросами общества, известны нам недостаточно. Считанные сокровища алтарной живописи и надгробия раскрывают перед нами эту связь далеко не полно: общая картина искусства остается изолированной от нашего знания пестрого разнообразия жизни этой эпохи. Для понимания функции изобразительного искусства в жизни франко-бургундского общества, а также соотношения искусства и жизни недостаточно с восхищением разглядывать уцелевшие шедевры; утраченное также требует нашего пристального внимания.

Искусство тех времен еще неразрывно связано с жизнью. Жизнь облечена в строгие формы. Она приведена в единое целое церковными таинствами и соразмерна течению суток и чередованию праздников по времени года. Труды и радости заключены в твердо установленные рамки. Важнейшие стороны жизни определяются религией, рыцарством, куртуазной любовью. Задача искусства – наполнять красотою формы, в которых эта жизнь протекает. Люди ищут не искусства самого по себе, а прекрасной жизни. При этом они не стремятся вырваться, как в последующие времена, из более или менее повседневной рутины, чтобы насладиться искусством через индивидуальное его созерцание, предаться грусти или всколыхнуть душу; искусство воспринимают как приложение к жизни, долженствующее возвысить великолепие жизни. Оно предназначено звучать в согласии с упоением жизнью, будь то в высочайших порывах религиозного чувства, будь то в пышных мирских развлечениях. Как собственно область прекрасного искусство Средних веков еще не осознано. В весьма большой степени – это прикладное искусство, даже в произведениях, которые мы сочли бы совершенно самостоятельными; иными словами, стремление обладать таким произведением вызвано его назначением, тем, что оно служит определенной жизненной форме; если же, не принимая этого в расчет, художник руководствуется чистым влечением к прекрасному, то происходит это полубессознательно. Первые ростки любви к искусству ради него самого проявляются в разрастании художественной продукции; при дворах и у знати скапливаются собрания предметов искусства; они вполне бесполезны, и ими наслаждаются как роскошными безделушками, как драгоценной частью фамильных сокровищ, и на этой почве впервые вырастает чисто художественное чувство, которое полностью раскрывается в Ренессансе.

В великих художественных произведениях XV в., именно в алтарных образах и надгробиях, важность темы и назначение далеко уводили современников от ценности прекрасного как такового. Произведения эти должны были быть прекрасными, так как создавались на священный сюжет или же имели высокое предназначение. Это предназначение всегда было более или менее конкретным. Предназначение алтарного образа двояко: его выставляют во время торжественных праздников, чтобы оживить благочестие толпы; к тому же он хранит память о благочестивых донаторах, чьи молитвы непрестанно возносят их коленопреклоненные изображения. Известно, что Поклонение Агнцу братьев Хуберта и Яна ван Эйк открывали для обозрения лишь изредка. Когда магистраты нидерландских городов выставляли для украшения зала суда в ратуше картины, запечатлевшие либо принятие знаменитого судебного решения, либо отправление правосудия, – такие, как Суд Камбиза Герарда Давида в Брюгге, или Правосудие императора Оттона Дирка Боутса в Лувене¹¹³⁶, или ныне утраченные брюссельские картины Рогира ван дер Вейдена, – перед глазами судей представало торжественное и кровавое наставление по отправлению их служебных обязанностей. Насколько велика была чувствительность к сюжету красовавшихся на стенах картин, явствует из следующего происшествия. В 1384 г. в Лелинхеме состоялась встреча, которая должна была привести к заключению перемирия между Францией и Англией. Герцог Беррийский, который любил пышное убранство и на которого, очевидно, были возложены все необходимые приготовления, велел увешать голые стены старой капеллы, где должны были состояться высокие переговоры, шпалерами с изображением славных битв древности. Но когда Джон Гонт, герцог Ланкастерский, впервые войдя в часовню, увидел их, он пожелал, чтобы картины сражений были убраны: тем, кто стремится к миру, негоже иметь у себя перед глазами изображения брани и разрушений. И вывешены были новые шпалеры, изображавшие орудия пыток из Страстей Господних¹¹³⁷.

Значению произведения искусства, исстари заключавшемуся в том, что цель его определяется предметом изображения, в немалой степени отвечает портрет. Живые чувства, которым служил портрет: любовь к родителям и семейная гордость, в новейшие времена дополненные прославлением героев и культом собственного я, – действенны до сих пор, тогда как дух, некогда наполнявший аллегорические сцены отправления правосудия и превращавший их в нравоучительные образцы, уже улетучился. Портрет нередко служил средством для знакомства друг с другом при обручении. С миссией, которую Филипп Добрый в 1428 г. отправляет в Португалию, чтобы посватать себе невесту, едет и Ян ван Эйк, которому поручено написать с натуры портрет принцессы. Время от времени возобновляется легенда о том, что знатный жених уже при одном взгляде на портрет незнакомой принцессы в нее влюбляется, как это якобы произошло при сватовстве Ричарда II Английского к шестилетней Изабелле Французской¹¹³⁸. Порою речь идет и о выборе невесты путем сравнения нескольких портретных изображений. Когда юный Карл VI, король Франции, должен был жениться и колебался между дочерьми герцогов Баварского, Австрийского и Лотарингского¹¹³⁹, одному превосходному живописцу было поручено написать портреты каждой из трех принцесс. Портреты показывают королю, и он останавливает свой выбор на четырнадцатилетней Изабелле Баварской, которую находит красивее прочих¹¹⁴⁰.

Практическое назначение произведения искусства нигде не выступает столь заметно, как в надгробных памятниках, где мастерство скульптора того времени находило для себя богатейшее поле деятельности. Но и помимо искусства скульптуры: острая необходимость иметь зримый образ умершего должна была быть удовлетворена уже во время церемонии погребения. Иногда специально выделялся живой человек, чтобы представлять умершего: при погребении в Сен-Дени Бертрана дю Геклена в церкви появляются четыре верховых, закованных в латы рыцаря, «reprеsentants la personne du mort quand il vivoit»¹¹⁴¹ [«представляющие особу умершего, каковым он был при жизни»]. Счет, относящийся к 1375 г., упоминает о погребальном обряде в доме Полиньяка: «cinq sols ? Biaise pour avoir fait le chevalier mort ? la sеpulture»¹¹⁴² [«пять солей Блэзу, представлявшему на похоронах усопшего рыцаря»]. На королевских похоронах это чаще всего кожаная кукла, облаченная в королевское платье, причем делается всё, чтобы достичь наибольшего сходства¹¹⁴³. Иной раз, как кажется, в траурной процессии насчитывается несколько подобных изображений. Внимание толпы сосредоточивается на лицезрении таких фигур¹¹⁴⁴. Посмертные маски, возникающие в XV в. во Франции, по-видимому, ведут свое происхождение от этих пышно наряженных кукол.

Заказ на художественное произведение делается почти всегда с намерением чисто житейского свойства, с практической целью. Тем самым фактически стирается грань между свободным художественным творчеством и изготовлением произведений прикладного искусства, вернее эта грань пока что вовсе отсутствует. Что касается самой личности мастера, здесь тоже не делается различий. Множество художников с яркой индивидуальностью, из тех, что находятся на придворной службе во Фландрии, Берри и Бургундии, сочетают писание картин не только с иллюминированием рукописей и раскрашиванием статуй; они не жалеют усилий, расписывая гербы и знамена, создавая костюмы для участников турниров и образцы парадной одежды. Мельхиор Брудерлам, первый живописец Людовика Мальского, графа Фландрии, а затем и его зятя, первого герцога Бургундского, расписывает пять затейливых кресел для графского дома. Он изготовляет и раскрашивает механические диковины в замке Эден, с помощью которых обливали или обсыпали прибывавших туда гостей. Он работает над походным экипажем герцогини. Он руководит пышным украшением кораблей, собранных герцогом Бургундским в 1387 г. в гавани Слёйса для экспедиции против Англии, предприятия, которому так и не суждено было осуществиться. Ни свадебные церемонии, ни похороны князей не обходятся без привлечения к работе придворных художников. В мастерской Яна ван Эйка расписывают статуи, сам же он изготовляет для герцога Филиппа карту мира, на которой можно было видеть с изумительной ясностью и изяществом выписанные города и страны. Хуго ван дер Гус многократно воспроизводит изображение папского герба на щитах, которые помещают на городских воротах Гента по случаю дарования городу папского отпущения грехов¹¹⁴⁵. О Герарде Давиде известно, что он должен был снабдить произведениями живописи решетки или ставни помещения в здании broodhuis [гильдии пекарей] в Брюгге, куда в 1488 г. был заключен император Максимилиан, – дабы как-то скрасить пребывание монаршей особы в неволе¹¹⁴⁶.

Из общего числа произведений искусства, вышедших из рук больших и малых художников, мы располагаем лишь частью, и к тому же весьма специфической. В основном это надгробия, алтарные образы, портреты и миниатюры. Из произведений светского искусства, кроме портретов, сохранилось очень немногое. Из декоративного и прикладного искусства до нас дошло кое-что из предметов церковной утвари, облачение, отдельные образцы мебели; другие жанры в общем не сохранились. Насколько расширился бы наш взгляд на характер искусства XV в., если бы мы могли поместить сцены купания или охоты Яна ван Эйка или Рогира ван дер Вейдена¹¹⁴⁷ рядом с их многочисленными Оплакиваниями Христа и Мадоннами¹¹⁴⁸. О целых разделах прикладного искусства мы едва имеем представление. Рядом с церковными ризами нам следовало бы видеть придворные наряды, расшитые драгоценными камнями и колокольцами. Нам необходимо было бы взглянуть на щедро изукрашенные корабли, о которых миниатюры дают лишь весьма неполное, схематическое представление. Не многими вещами Фруассар так восхищался, как красотой кораблей¹¹⁴⁹. Вымпелы, богато украшенные гербами, развевавшиеся на верхушках мачт, иной раз были такой длины, что касались воды. Эти невероятно длинные и широкие вымпелы можно видеть на мачтах кораблей, изображенных Питером Брёйгелом¹¹⁵⁰. Корабль Филиппа Смелого, над украшением которого трудился Мельхиор Брудерлам в 1387 г. в Слёйсе, весь сиял синевою и золотом; большие геральдические щиты украшали высокую кормовую надстройку; паруса были сплошь покрыты изображениями маргариток и вензелями герцогской четы с девизом «Il me tarde» [«Не терпится»]. Знать старалась перещеголять друг друга в стремлении украсить как можно более пышно суда этой несостоявшейся экспедиции. Для художников настали хорошие времена, как говорил Фруассар¹¹⁵¹; они зарабатывали столько, сколько хотели, и их еще не хватало. Фруассар утверждает, что многие велели полностью покрывать мачты своих кораблей листовым золотом. Ги дё ля Тремуй особенно не жалел расходов: он истратил на это более двух тысяч ливров. «L’on ne se povoit de chose adviser pour luy jolyet, ne deviser, que le seigneur de la Trimouille ne le feist faire en ses nefs. Et tout ce paioient les povres gens parmy France…» [«Нельзя было ничего ни измыслить, ни выдумать для еще большего великолепия, чего бы господин дё ля Тримуй в своих кораблях уже не распорядился бы сделать. И всё это оплачивали бедняки по всей Франции»].

Что более всего бросилось бы нам в глаза в этом исчезнувшем светском декоративном искусстве, так это, без сомнения, его пышная, блестящая экстравагантность. Дошедшим до нас вещам черты экстравагантности присущи весьма в большой степени, но, поскольку мы именно это свойство тогдашнего искусства ценим меньше всего, мы меньше всего и уделяем ему внимания. В искусстве этого времени мы хотели бы наслаждаться лишь глубочайшею красотою. Всё, что представляет собой лишь блеск и великолепие, лишено для нас притягательной силы. Но именно блеск и великолепие неудержимо влекли к себе человека этой эпохи.

Франко-бургундская культура на исходе Средневековья относится к разряду таких, в которых пышность норовит изгнать красоту. Позднесредневековое искусство верно передает дух этой эпохи, дух, который шел своим путем до конца. Всё, что мы выше рассматривали как важнейший признак позднесредневекового мышления: образное воплощение всего возникавшего в сфере идей, вплоть до всех вытекавших последствий, то есть перегруженность мышления бесконечной системой формальных представлений, – всё это также является сущностью искусства этого времени. Искусство тоже стремится к тому, чтобы не оставить ничего неоформленного, не воплощенного в образы, неукрашенного. Пламенеющая готика – это словно бесконечно длящийся заключительный органный аккорд: она растворяет все формы в самоанализе, каждая деталь прорабатывается без устали, каждой линии противопоставляется контрлиния. Это безудержное прорастание формы за пределы идеи; становящиеся узором детали захватывают все поверхности и все линии. В этом искусстве господствует тот horror vacui [страх пустоты], который, вероятно, может быть назван характерным признаком близящихся к концу духовных периодов.

Всё это означает, что границы между роскошью и красотою стираются. Украшение и декор не служат прославлению естественной красоты, но, разрастаясь, угрожают заглушить ее вовсе. По мере отдаления от чисто изобразительного искусства безудержный рост формальных элементов декора всё более заслоняет содержание. В скульптуре, поскольку в этом случае речь идет о создании отдельно стоящих фигур, меньше остается места для разрастания форм: фигуры, украшающие Моисеев колодезь¹¹⁵², или plourants [плакальщики] на гробницах своей строгой, скромной естественностью соперничают с Донателло. Но как только искусство скульптуры берет на себя украшательскую задачу или же вторгается в сферу живописи и, будучи связано меньшими размерами рельефа, передает целые сцены, оно тоже становится беспокойным и перегруженным. Глядя на дижонский алтарь, где резьба по дереву работы Жака дё Барзе соседствует с живописью Брудерлама, нельзя не ощущать дисгармонии. В живописи, чисто изобразительной, царят простота и спокойствие; в резьбе, по самой природе декоративной, где фигуры также трактуются орнаментально, формы вторгаются одна в другую, что заметно контрастирует со спокойствием живописи. Такого же рода различие между живописью и гобеленом. Ковроткачество, хотя и берет на себя задачи изобразительного искусства, но, будучи обусловлено техникой изготовления, ближе стоит к искусству декоративному и не может уклониться от повышенной потребности в украшательстве: гобелены переполнены фигурами и цветом, формы всё еще остаются весьма архаичными¹¹⁵³. Еще более мы отдаляемся от изобразительного искусства, когда переходим к одежде. Несомненно, это тоже искусство. Но здесь чистую красоту уже намеренно перевешивают роскошь и украшения; кроме того, Superbia увлекает искусство костюма в область страстей и чувств, где свойства, составляющие сущность высокого искусства – соразмерность и гармония, – вообще исчезают.

Такой преувеличенной роскоши, какую являл собою костюм в период с 1350 по 1480 г., мода последующих времен более никогда не знала, во всяком случае в столь всеобщей и столь устойчивой форме. Позднее мода также бывала экстравагантной, как, например, одежда ландскнехта около 1520 г. или костюмы французской знати около 1660 г., однако безудержная чрезмерность и перегруженность, характерные для франко-бургундского платья в течение целого столетия, не знают равных. Здесь можно видеть, на что оказалось способно свойственное этой эпохе чувство прекрасного, предоставленное самому себе и не знающее ограничений. Придворный костюм украшен сотнями драгоценных камней. Все размеры до смешного утрированы. Высокий дамский чепец (эннен) походит на сахарную голову; волосы на висках и со лба убирают или же выбривают, так что лоб кажется до странности выпуклым, и это считают красивым; вдруг появляется декольте. Мужская мода еще более изобилует всякими чрезмерными несуразицами. Это столь длинные носки башмаков (poulaines), что, скажем, после битвы при Никополисе рыцари вынуждены были срезать их, чтобы иметь возможность бежать; это затянутые талии и шарообразные рукава в виде пуфов, высоко вздымающиеся на плечах; это упленды, свисающие до пят, и камзолы, настолько короткие, что едва доходят до бедер; это высокие, островерхие или цилиндрические шапки и шляпы, шапероны, с тканью, причудливо драпирующей голову и напоминающей то ли петушиный гребень, то ли языки пламени. Чем более торжественно, тем более чрезмерно, ибо вся эта роскошь свидетельствует о занимаемом положении, estаt¹¹⁵⁴. Траурное одеяние, в котором Филипп Добрый после гибели своего отца встречает в Труа короля Англии, столь длинно, что касается земли, – при том, что герцог восседает высоко в седле¹¹⁵⁵.

Изобилие роскоши достигает вершины во время придворных празднеств. Нам памятны описания бургундских придворных празднеств, например того, которое происходило в Лилле в 1454 г., когда присутствующие давали обет на поданном к столу фазане выступить в крестовый поход против турок, или торжественного бракосочетания Карла Смелого и Маргариты Йоркской в 1468 г. в Брюгге¹¹⁵⁶. Ничто, на наш взгляд, не может дальше отстоять от настроения тишины и святости, которыми веет от живописи Гентского или Лувенского алтарей¹¹⁵⁷, чем выставляемая напоказ варварская монаршая роскошь. Из описаний всех этих entremets, с их пирогами, внутри которых наигрывали музыканты, с их богато оснащенными кораблями и пышными замками, с обезьянами, китами, великанами, карликами – и неотъемлемыми от всего этого затасканными аллегориями – мы представляем всё это не иначе как в высшей степени безвкусный спектакль.

И тем не менее мы почти во всех отношениях чересчур уж преувеличиваем степень расхождения между двумя крайностями: искусством духовным и светским. Прежде всего нужно отдавать себе отчет в том, какова была функция праздника в общественной жизни эпохи. Праздник всё еще сохранял нечто от той функции, которую он выполняет у примитивных народов; он был суверенным выражением культуры, формой, посредством которой люди сообща выражали величайшую радость жизни и воплощали свое чувство единства друг с другом. Во время великих обновлений общества, как это было, скажем, в годы Французской революции, праздник нередко вновь берет на себя важные социальные и эстетические функции.

Всякий современный человек, избирающий себе отдых по своему вкусу, в состоянии когда угодно прибегнуть к источнику возобновления своих жизненных сил, к источнику чистых наслаждений радостью жизни. Во времена же, когда средства духовного наслаждения были еще слабо распространены и малодоступны, для этого нужно было действовать сообща. Именно такую возможность и предоставлял праздник. И чем более резким был контраст с убогостью повседневной жизни, тем, следовательно, более необходимым был праздник, тем сильнее должны были быть средства, способные – через пьянящее ощущение красоты, через удовольствие – смягчить гнет реальности, без чего жизнь казалась бы нестерпимо тусклой. XV столетие – время тяжелой депрессии и глубокого пессимизма. Выше¹¹⁵⁸ говорилось уже о постоянном ощущении бесправия, о чинимых насилиях, о гнетущей боязни адских мучений и судебных преследований, о непрестанной угрозе чумы, пожара и голода, о страхе перед кознями диавола и порчей, насылаемой ведьмами. Несчастный люд нуждался, дабы противостоять всему этому, не только в ежедневном поминании обещанного Небом спасения и уповании на неослабную заботу и милость Господню; время от времени требовалось также пышное и всеобщее, прославляющее подтверждение красоты жизни. Жизненных радостей в их первичных формах игр, питья, песен и танцев здесь было уже недостаточно; всё это должно было быть облагорожено причастностью красоте, стилизовано во всеобщем радостном действе. Ибо отдельный человек еще не мог обрести удовлетворение в чтении книг, в слушании музыки, в переживании произведений искусства или в любовании природой; книги были слишком дороги, природа – полна опасностей, искусство же было как раз составной частью празднества.

Собственными, изначальными источниками красоты народного праздника были только песни и танцы. Краски и формы он заимствовал из церковных праздников, к которым народные праздники непосредственно примыкали, – а уж первые имели их в изобилии. Процесс высвобождения бюргерского празднества от церковных форм и обретения им собственного убранства именно в XV в. завершается редерейкерами¹¹⁵⁹. До этого только княжеский двор был в состоянии устраивать чисто светские празднества, широко привлекая искусство и обставляя празднования всяческой роскошью. Но богатства и роскоши для праздника еще не достаточно; самое необходимое здесь – это стиль.

Церковный праздник обладал таким стилем благодаря самой литургии. В жесте, объединявшем всех ее участников, красиво и выразительно воплощалась ее возвышенная идея. Священное достоинство и высокий, непоколебимый ход праздника не могли быть разрушены, даже если порой отдельные черты его неумеренно разрастались, доходя до бурлеска. Но откуда должно было заимствовать свой стиль придворное празднество? Какая идея лежала в его основе, которая затем могла бы обрести свое выражение? – Здесь не могло быть ничего иного, кроме рыцарского идеала, ибо именно на нем формально покоился уклад всей придворной жизни. Но был ли рыцарский идеал связан с собственным стилем, имел ли он, так сказать, собственную литургию? – Да, всё, что касалось церемонии посвящения в рыцари, орденских статутов, турниров, старшинства в соответствии с рангом и титулом, принесения присяги на верность, рыцарской службы; вся эта игра с участием герольдмейстеров и герольдов, гербы и знаки – всё это вело к возникновению стиля. И поскольку придворное празднество складывалось из этих же элементов, оно, безусловно, обладало для современников величественным, преисполненным достоинства стилем. Да и в наше время те, кто вовсе не испытывает внутреннего тяготения ко всему, что связано с существованием монархии или знати, при виде пышной, торжественной официальной церемонии не могут не поддаться сильному впечатлению от этой своего рода светской литургии. Каким же впечатляющим зрелищем для людей, находившихся во власти рыцарских идеалов, должны были быть эти величественные, ниспадающие до земли одеяния, сверкающие и переливающиеся яркими красками!

Но придворное празднество желало всё-таки большего. Оно хотело довести до крайней степени воплощение грезы о героической жизни. И вот здесь стиль отказывал. Арсенал рыцарского воображения, церемоний и пышности уже не был наполнен истинной жизнью. Всё это уже стало литературщиной, дряблым возрождением прошлого, превратилось в пустую условность. Перегруженность пышностью и этикетом должна была прикрывать внутренний упадок форм старого жизненного уклада. Идея рыцарства в XV в. утопает в романтике, которая всё больше и больше делается пустою и обветшалою. И это – источник, из которого придворные празднества должны были черпать вдохновение для устраивавшихся представлений? Могла ли всему этому дать стиль литература, столь же лишенная стиля, неупорядоченная и выдохшаяся, как и рыцарская романтика, находившаяся на стадии вырождения?

Под таким углом зрения и нужно оценивать привлекательность entremets. Это своего рода прикладная литература, причем единственное, что могло бы сделать ее переносимой: ее беглые, поверхностные грезы, со всеми их пестрыми образами, – уступает место назойливому изображению чисто вещественного.

Сказывающаяся во всём этом тяжеловесная, варварская серьезность как нельзя более подходит Бургундскому двору, который, соприкоснувшись с Севером, казалось, утратил свой более легкий и более гармоничный французский дух. Торжественно и важно принимается вся эта невероятная роскошь. Грандиозный праздник, устроенный герцогом в Лилле, был завершением и венцом множества званых обедов и ужинов, которые давала придворная знать, стараясь перещеголять друг друга. Начиналось всё это довольно незамысловато и с небольшими затратами, но затем приглашенных становилось всё больше и больше, росли роскошь и обилие яств, так же как и число увеселений во время застолья; хозяин передавал венок одному из гостей, и наступала его очередь; цепочка тянулась от простых рыцарей к крупным владетелям, от них, при всё возрастающих затратах и всё большем великолепии, – к знати, пока, наконец, очередь не доходила до герцога. Для Филиппа это было нечто большее, чем блистательный праздник: дело шло о даче обетов участвовать в крестовом походе против турок для отвоевания Константинополя, который пал всего год тому назад. Этот крестовый поход был громогласно провозглашен герцогом как его жизненный идеал. Для подготовки к празднеству герцог назначил комиссию во главе с Жаном дё Ланнуа, рыцарем ордена Золотого Руна. Оливье дё ля Марш также принимал в ней участие. Как только он касается всех этих вещей в своих мемуарах, его охватывает торжественное настроение. «Pour ce que grandes et honnorables oeuvres d?sirent loingtaine renomm?e et perp?tuelle m?moire» [«По причине того, что великие и почетные деяния жаждут долгой славы и памяти вечной»], – так начинает он повествование об этих великих событиях¹¹⁶⁰. В обсуждениях неоднократно участвуют виднейшие и ближайшие советники герцога; даже канцлер Никола Ролен и первый камергер Антуан дё Круа были привлечены как советники, пока не было достигнуто согласие, как именно должны быть обставлены «les c?rimonies et les mist?res» [«эти церемонии и мистерии»].

Обо всём этом великолепии сказано было так много, что, пожалуй, здесь нет необходимости повторяться. Даже путешествие по морю не служило препятствием для желавших увидеть это грандиозное представление. Помимо приглашенных гостей присутствовало немало знати в качестве зрителей, большинство в масках. Сперва гости прохаживались, дивясь выполненным скульпторами всякого рода красотам, позже пришел черед представлениям и живым картинам. Дё ля Марш исполнял главную роль Святой Церкви в пышном представлении, где он восседал в башне на слоне, коего вел великан-турок. На столах громоздились грандиозные декорации: карак, под парусами и с экипажем; лужайка, обрамленная деревьями, с родником, скалами и статуей св. Андрея; замок Лузиньян с феей Мелузиной; сцена охоты на дичь поблизости от ветряной мельницы; уголок лесной чащи с движущимися дикими зверями; наконец, собор с органом и певчими, которые, попеременно с помещавшимся в пироге оркестром из 28 музыкантов, приятными мелодиями услаждали присутствующих.

Здесь для нас интересно, какова мера того вкуса – или безвкусицы, – которую выражало всё это. В самом материале мы видим не что иное, как мешанину из мифологических, аллегорических и морализирующих персонажей. Но каково было их воплощение? Бесспорно, более всего жаждали причудливой необычности. Горкумская башня, украшавшая стол на свадебном пиршестве в Брюгге в 1468 г., достигала высоты в 46 футов¹¹⁶¹. Про кита, который предстал взорам присутствующих, дё ля Марш говорит, что «et certes ce fut un moult bel entremectz, car il y avoit dedans plus de quarante personnes»¹¹⁶² [«и впрямь потеха эта была весьма прекрасна, ибо вмещалось в нем более сорока душ»]. Что до щедрого употребления различных механических чудес, то с ними никак не вяжутся наши представления об искусстве: живые птицы, вылетающие из пасти дракона, поражаемого Гераклом, и всякие прочие диковины. Комическая сторона всего этого находится на весьма низком уровне: в Горкумской башне кабаны играют на трубе, козы исполняют мотет, волки играют на флейте, четыре громадных осла выступают солистами – и это пред Карлом Смелым, который был известен как тонкий ценитель музыки!

И всё же я не стал бы сомневаться в том, что среди всех этих праздничных сооружений, этих громоздких предметов, этого неумеренного, изумляющего великолепия попадалось немало подлинных произведений искусства. Не будем забывать о том, что люди, которые наслаждались всей этой пригодной для Гаргантюа роскошью и уделяли ей свои серьезнейшие размышления, были заказчиками Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена. Это и сам герцог, и канцлер Ролен, донатор алтарей в Отене и Боне¹¹⁶³, Жан Шевро, заказавший Семь таинств Рогиру ван дер Вейдену, дё Ланнуа. Скажем больше: изготовителями этих и подобных чудес были как раз вышеназванные художники. Если по случайности мы не знаем этого в отношении Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена, то знаем о прочих, работавших над украшением подобных же празднеств: Коларе Мармьоне, Симоне Мармьоне, Жаке Дар?. Для внезапно назначенного ранее, чем предполагалось, празднества 1468 г., чтобы успеть всё выполнить к сроку, привлечен был весь цех живописцев: в Брюгге были срочно затребованы мастера с подмастерьями из Гента, Брюсселя, Лувена, Тирлемона, Монса, Кенуа, Валансьена, Дуэ, Камбре, Арраса, Лилля, Ипра, Куртр? и Ауденарде¹¹⁶⁴. То, что выходило из их рук, никоим образом не могло быть уродливым. Тридцать оснащенных парусами кораблей с гербами герцогских владений, шестьдесят женщин в различных нарядах, свойственных всем этим местностям¹¹⁶⁵, и в руках у всех клетки с птицами и корзины с фруктами; ветряные мельницы и охотники на пернатую дичь – стоило бы отдать не одно заурядное произведение религиозного жанра, чтобы увидеть всё это.

Да, нужно было бы, невзирая на возможные обвинения в кощунстве, пойти еще дальше, утверждая, что это бесследно ушедшее искусство украшения пиршественного стола должно быть так или иначе воссоздано в нашем воображении – если мы хотим понять Клааса Слютера¹¹⁶⁶ и его окружение.

Переход благородных произведений скульптуры в предметы праздничного убранства предстает перед нашими взорами в пожертвованиях, таких, например, как коленопреклоненное изображение Карла VI, которое он сам получил к Новому 1404 году от своей супруги Изабеллы Баварской¹¹⁶⁷, или скульптурное изображение св. Георгия с герцогом Бургундским, принесенное Карлом Смелым в дар церкви св. Павла в Льеже в качестве искупления за опустошения 1468 г.¹¹⁶⁸ Как болезненно затрагивают здесь наше чувство прекрасного искусность и совершенство, расточительно сведенные к грубой роскоши.

По сравнению с другими видами искусства изготовление надгробий носило в высшей степени служебный характер. Перед скульпторами, которым нужно было создавать надгробия для бургундских герцогов, ставилась задача не творить отвлеченную красоту, а прославлять величие государя. Задача эта определялась гораздо строже и предписывалась более тщательно, чем задания, получаемые живописцами. Последние, выполняя заказы, могли более свободно следовать своим творческим замыслам и, помимо заказов, писать всё, что им хочется. Но скульптор в эту эпоху вряд ли мог сколько-нибудь далеко выходить за пределы заказа; число тем, которые он мог воплотить, было ограниченно, и они были строго обусловлены традицией. Условия герцогской службы для скульпторов были более строги, нежели для живописцев. Оба великих голландца, которых навсегда оторвала от их собственной родины притягательность художественной жизни во Франции, находились в полном распоряжении герцога Бургундского. Слютер обитал в Дижоне в собственном доме, который герцог сам для него и обставил¹¹⁶⁹, он жил там подобно знатному господину и в то же время состоял на придворной службе. Ранг «varlet de chambre de monseigneur le duc de Bourgogne» [«камердинера монсеньора герцога Бургундского»], который Слютер и его племянник Клаас ван де Верве делили с Яном ван Эйком, имел для скульпторов весьма существенное значение¹¹⁷⁰. Клаас ван де Верве, продолжавший работу Слютера, стал трагической жертвой придворного искусства: год за годом удерживаемый в Дижоне, чтобы завершить гробницу Иоанна Бесстрашного, вечно без денег, он в бесцельных ожиданиях погубил с блеском начатую карьеру художника и умер, так и не доведя до конца свое дело.

Зависимому положению скульптора, впрочем, противостоит факт, лежащий в самом существе этого вида искусства: как раз из-за ограниченного выбора средств, материалов, сюжета скульптура естественно приближается к тому наилучшему сочетанию простоты и свободы, которое мы называем классикой, – как только резец оказывается в руке одного из великих, когда бы и где бы он ни работал. Хотя вкусы данного времени неизменно оказывают воздействие на скульптуру, человеческая фигура и одежда запечатлеваются в дереве или камне лишь с незначительными изменениями, и между римским скульптурным портретом эпохи цезарей, Гужоном и Коломбом в XVI в. и Гудоном и Пажу в XVIII различия гораздо менее заметны, чем в любых других видах искусства.

В это извечное постоянство искусства скульптуры немалый вклад внесли также Слютер и его круг. И всё же… мы видим произведения Слютера уже не такими, какими они были задуманы и какими они были тогда. Как только мы представим себе Моисеев колодезь в том виде, в каком он поражал воображение современников, – когда папский легат в 1418 г. обещал отпущение грехов каждому, кто придет посмотреть на сие творение, будучи направляем благочестивыми побуждениями, – сразу же станет ясно, почему искусство Слютера неотделимо от искусности entremets.

Моисеев колодезь, как известно, всего лишь фрагмент. Это была Голгофа, которая по замыслу первого герцога Бургундского должна была увенчивать – и увенчивала – колодец во дворе картузианского монастыря в его любимом Шамм?ле. Бывшее основной частью композиции Распятие, с Марией, Иоанном и Марией Магдалиной, еще до Революции, которая нанесла столь непоправимый ущерб Шаммолю, большей частью было утрачено. Внизу, вокруг основания, скульптор расположил шесть фигур, изображающих персонажей из Ветхого Завета, возвестивших смерть Мессии. Это Моисей, Давид, Исаия, Иеремия, Даниил и Захария; каждая из фигур снабжена бандеролью с текстом соответствующего пророчества. Всё в целом носит явно выраженный характер театрального представления. Это подтверждается не столько тем, что в живых картинах или отдельных персонажах, которые бывали представлены на торжественных церемониях или банкетах, каждая фигура обязательно была снабжена бандеролью и что в качестве предмета таких представлений наиболее предпочтительный материал давали ветхозаветные пророчества о пришествии Мессии, – сколько исключительно ярко выявленным разговорным характером изображения. Тексты надписей занимают в этой группе чрезвычайно важное место. Люди побуждаются к пониманию произведения в первую очередь тем, что вбирают в себя эти изречения во всей весомости их святости. «Immolabit eum universa multitudo filiorum Israel ad vesperam» [«И заколет его всё множество собора сынов Исраилевых к вечеру» (Исх 12, 6], – гласит изречение Моисея. «Foderunt manus meas et pedes meos, dinumeraverunt omnia ossa mea» [«Пронзили руки мои и ноги мои, иссчетали все кости мои» (Пс 22 (21), 17–18)] – слова из псалма Давида. «Sicut ovis ad occisionem ducetur et quasi agnus coram tondente se obmutescet et non aperiet os suum» [«Как овца, ведомая на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен и не отверзает уст своих» (Ис 53, 7)] – Исаия. «О vos omnes qui transitis per viam, attendite et videte si est dolor sicut dolor meus» [«Вы все, кто проходит путем, обратитесь и посмотрите, есть ли где еще боль, как боль моя» (Плач I, 12)] – Иеремия. «Post hebdomades sexaginta duas occidetur Christus» [«И по шестидесяти двух седминах предан будет смерти Христос» (Дан 9, 26)] – Даниил. «Appenderunt mercedem meam triginta argenteos» [«И отвесят мзду мою тридцать сребреников» (Зах 11, 12)] – Захария. Так звучит шестикратное причитание, которое, огибая подножие, поднимается к Распятию; таков смысл всего произведения в целом. И это взаимодействие изваянных фигур и запечатленного слова звучит с такой силой, что-то столь настоятельное видится в жесте одного, в лице другого, что всё в целом готово, кажется, утратить ту атараксию, которая присуща крупным скульптурным формам. При взгляде на это произведение зрителю кажется, что оно обращается к нему чересчур непосредственно. Слютер, как немногие, запечатлел священный смысл избранного им сюжета, но именно это напряжение святости кажется избыточным с точки зрения чистого искусства. Рядом с фигурами Микеланджеловых надгробий Слютеровы пророки слишком экспрессивны, слишком индивидуализированы. Быть может, мы оценили бы это как дополнительное преимущество, если бы от основной группы до нас дошло больше, нежели голова и торс Христа в их суровом величии. Однако мы видим лишь, как ангелы устремляют молитвы пророков к чему-то, что находится выше их, – удивительно поэтичные ангелы, в своей наивной грации бесконечно более ангельские, чем у ван Эйка.

Ярко репрезентативный характер шаммольской Голгофы выражался и в чём-то ином, нежели в чисто скульптурных свойствах: в особой пышности, с которой всё это было исполнено. Следует представить себе это произведение во всей его многокрасочности¹¹⁷¹, таким, каким оно было после того, как его расписал Жан Малвеел и вызолотил Герман из Кёльна. Здесь не сохранилось ни следа былого, броского, красочного эффекта. Пророки в золотых плащах высились на пьедестале зеленого цвета; мантии Моисея и Захарии были красные, плащи с внутренней стороны – голубые, у Давида – с золотыми звездами по голубому фону; Иеремия – в синем, Исаия, самый скорбный из всех, – в парчовых одеждах. Свободные места украшали золотые солнца и инициалы. Гербы также не были позабыты. Мало того, что на цоколе, под фигурами пророков, гордо красовались гербы герцогских владений, но даже на перекладинах большого креста, который был целиком позолочен, на его завершениях, выполненных в виде капителей колонн, были помещены гербы Бургундии и Фландрии! Последнее обстоятельство, очевидно, свидетельствует о духе этого сделанного по герцогскому заказу монументального произведения еще более ясно, чем медные позолоченные очки, которые Аннекен дё Ашт водрузил на нос Иеремии.

Несвобода этого искусства, обусловленная зависимостью от венценосных заказчиков, трагична, но вместе с тем и возвышенна: возвышенна благодаря величию, с которым художник вырывается из тесных рамок заказа. Для надгробий в Бургундии изображение plourants [плакальщиков] вокруг саркофага уже сделалось обязательным¹¹⁷². Речь шла не о свободном запечатлении скорби в различных ее проявлениях, но о вполне трезвом изображении некоторых лиц, из тех, кто действительно сопровождал тело к месту его погребения, причем при изображении знатных персон должно было быть передано полное сходство, чтобы каждый мог сразу же увидеть, кто это. И чего только не достигали в разработке этого мотива ученики Слютера! Из-под резца скульпторов выходят преисполненные глубины и достоинства образы скорби – траурный марш, запечатленный в камне.

Но может быть, мы заходим чересчур далеко, говоря о наличии определенной дисгармонии между художником и заказчиком. У нас нет никакой уверенности, что сам Слютер не рассматривал очки Иеремии как находку. В те времена вкус и безвкусица не столь уж уверенно могли быть отделены друг от друга: художественное влечение – и страсть к роскоши и раритетам еще не были обособлены. Простодушное воображение без всяких помех могло наслаждаться чем-нибудь редкостным, как если бы это представляло собою нечто прекрасное. Чувство стиля не вполне отвечало тем требованиям, которые выдвигает современное почитание Средневековья. Никакой реалистический эффект не казался чересчур грубым: делали подвижные статуи «aux sourcilz et yeulx branlans»¹¹⁷³ [«с двигающимися глазами и бровями»]; для представления картины Сотворения мира на подмостки доставляли живых зверей, в том числе и рыб¹¹⁷⁴. Высокое искусство и дорогостоящий хлам преспокойно сочетались друг с другом, вызывая одинаковое изумление зрителей. В таком собрании, как Gr?ne Gew?lbe [Зеленая Кладовая] в Дрездене, взору предстает caput mortuum¹¹⁷⁵ княжеской художественной коллекции, где этот набор некогда был составной частью общего целого. В замке Эден, одновременно сокровищнице и месте увеселений, изобиловавшем механическими шутихами, engins d’esbatement, которые давно уже были необходимой принадлежностью княжеских развлечений, Кэкстон видел комнату со многими картинами, изображавшими историю Ясона, героя, добывшего золотое руно; для вящей убедительности там находились машины, воспроизводившие снегопад, дождь, гром и молнию, в подражание действию колдовских чар Медеи¹¹⁷⁶.

Относительно представлений и персонажей, размещавшихся на углах улиц во время торжественных княжеских въездов, воображение оказывалось способным на что угодно. Наряду со сценами на священные сюжеты в Париже в 1389 г., во время въезда Изабеллы Баварской в качестве супруги Карла VI, можно было видеть белого оленя с позолоченными рогами и короной на шее; он возлежал на «lit de justice» [«ложе правосудия»], поводил глазами, двигал рогами, ногами и, наконец, высоко поднимал меч. Тогда же с башни Notre Dame спускался ангел «par engins bien faits» [«с помощью искусных орудий»]; он показывался как раз в тот момент, когда проезжала королева; проникая сквозь прорезь в пологе из голубой тафты с золотыми лилиями, которым был перекрыт весь мост целиком, он увенчивал Изабеллу короной и исчезал так же, как появлялся, «comme s’il s’en fust retourn? de soy-mesmes au ciel»¹¹⁷⁷ [«словно бы он сам собой вернулся на небо»]. Такое нисхождение было излюбленным номером при торжественных въездах и во время особых представлений не только к северу от Альп¹¹⁷⁸: Брунеллески проектировал подобные же устройства. В XV в., по-видимому, не находили вовсе ничего смешного в том, что на сцене появлялась фигура лошади с седоком, – по крайней мере, Лефевр дё Сен-Реми повествует без тени улыбки о появлении четырех трубачей и двенадцати лиц благородного звания «sur chevaulx de artifice… saillans et poursaillans tellement que belle chose estoit ? veoir»¹¹⁷⁹ [«на особо сделанных лошадях… подпрыгивавших и подскакивавших так, что видеть сие было прекрасно»].

Различение, требуемое нашим чувством прекрасного и столь облегченное для нас разрушительным временем, между всей этой причудливой мишурой, которая исчезла бесследно, и отдельными произведениями высокого искусства, – различение это едва ли существовало для современников. Художественная жизнь Бургундского времени еще целиком была заключена в формы общественной жизни. Искусство состояло на службе. Оно выполняло в первую очередь социальную функцию, которая прежде всего заключалась в том, чтобы выставлять напоказ роскошь, подчеркивать значительность определенной личности – и не художника, а заказчика. Это не устраняется тем фактом, что в религиозном искусстве роскошь и величие призваны были устремлять ввысь мысли о священных предметах, а заказчик выставлял свою персону на передний план, будучи побуждаем к этому благочестием. С другой стороны, светская живопись вовсе не всегда была столь высокомерной, как то, казалось бы, требовалось придворной напыщенностью. Чтобы лучше понять, как искусство и жизнь сочетались друг с другом, входили друг в друга, нам не хватает, ни больше ни меньше, среды, которая окружала искусство; да и наши знания о самом искусстве этого времени чересчур фрагментарны. Двор и церковь – это еще не вся жизнь эпохи.

Поэтому особую важность представляют для нас немногочисленные произведения искусства, в которых нашли выражение стороны жизни, выходящие за рамки и того и другого. Одно такое произведение своей ценностью затмевает все остальные: это портрет четы Арнольфини. Здесь искусство XV в. предстает перед нами в своем наиболее чистом виде; здесь мы вплотную приближаемся к загадочной личности такого мастера, как Ян ван Эйк. На этот раз художнику не нужно было выражать ни сияющее величие божественного, ни угождать спеси знатных господ: это были его друзья, запечатленные на полотне по случаю их свадьбы. Был ли это в действительности Жан Арнульфен, как его называли во Фландрии, купец из Лукки? Это лицо, которое ван Эйк писал дважды¹¹⁸⁰, кажется нам наименее итальянским из всех когда-либо виденных. Однако упоминание об этом полотне: «Hernoul le fin aveс sa femme dedens une chambre» [«Эрнуль благородный с женою в комнате»] – в перечне картин Маргариты Австрийской за 1516 г. представляется убедительным аргументом в пользу того, что на этом портрете изображена именно чета Арнольфини. В этом случае говорить о бюргерском портрете, собственно говоря, в общем не следовало бы. Ибо Арнольфини был знатным господином, которого герцог неоднократно привлекал к участию в обсуждении важных вопросов. Как бы то ни было, изображенный здесь человек был другом ван Эйка. Это подтверждается изящной и остроумной авторской сигнатурой, помещенной прямо над зеркалом: «Johannes de Eyck fuit hic¹¹⁸¹, 1434»¹¹⁸². Ян ван Эйк был здесь. Притом только что. Звонкая тишина этой уединенной комнаты как будто всё еще хранит звучание его голоса. Внутренняя теплота и тихая умиротворенность, которые впоследствии сумеет передавать только Рембрандт, заключены в этой картине, словно в сердце самого художника. Здесь вдруг предстает перед нами тот вечер Средневековья, о котором мы знаем и который всё же так часто напрасно ищем в литературе, истории и вере этого времени: счастливое, благородное, ясное и простодушное Средневековье народной песни и церковной музыки. Сколь далеки мы здесь от грубых страстей и разнузданного веселья!

И вот наше воображение, чего доброго, попытается увидеть некоего ван Эйка вне шумной и пестрой жизни своей эпохи, простодушного мечтателя, который пробирается по жизни, устремив глаза долу и погруженный в самого себя. Но будем осторожны, иначе из всего этого выйдет своего рода искусствоведческая новелла: как герцогский varlet de chambre [камердинер] вынужден был, смиряя себя, служить знатным сеньорам; как собратья его должны были скрепя сердце пренебрегать высоким искусством, чтобы участвовать в придворных празднествах и украшении флота.

Ничто не оправдывает подобных представлений. Искусство братьев ван Эйк, которым мы восторгаемся, творится в гуще той самой придворной жизни, которая нас так отталкивает. То немногое, что мы знаем о жизни этих художников, характеризует их как вполне светских людей. Герцог Беррийский был в прекрасных отношениях со своими придворными живописцами. Фруассар видел его дружески беседующим с Андре Боневё в великолепном замке Мегон-сюр-Йевр¹¹⁸³. Братья Лимбург, три замечательных миниатюриста, радуют герцога новогодним сюрпризом: новым иллюминированным манускриптом, который оказывается «un livre contrefait, d’une pi?ce de bois blanc paincte en semblance d’un livre, o? il n’a nulz feuillets ne riens escript»¹¹⁸⁴ [«книгой-обманкой, из цельного куска светлого дерева, разрисованного наподобие книги, где не было листов и вовсе не было ничего написано»]. Ян ван Эйк, без сомнения, вращался в гуще придворной жизни. Для тайных дипломатических поручений, которые он выполнял для Филиппа Доброго, требовался человек со знанием света. По свидетельству современников, он литературно образован, читает классиков, занимается изучением геометрии. Не без странности прячет он в греческих буквицах свой скромный девиз: «Als ik kan» [«Как могу»].

Не будь нам предостережениями такие и подобные им указания, мы легко могли бы склониться к тому, чтобы поместить искусство братьев ван Эйк совсем не на то место, которое оно занимало в жизни XV столетия. В эту эпоху нашему взору предстают две совершенно разные сферы жизни. Одна из них – это культура двора, знати и зажиточных бюргеров, жадная к роскоши, алчная и высокомерная, красочная, кипящая бурными страстями. Другая – тихий, невзрачный мир нового благочестия, строгие, серьезные мужчины и смиренные женщины, искавшие себе опору у братьев Общей жизни и виндесхеймцев, – мир Рюйсбрука и св. Колетты. Именно к этой сфере, согласно нашему ощущению, должно было бы примыкать искусство братьев ван Эйк, с его тихой, благочестивой мистикой. И всё же искусство их, скорее всего, лежит в иной сфере. Представители нового благочестия отвергали великое искусство, которое расцветало в их время. В музыке они противились и многоголосию, и органу¹¹⁸⁵. Сторонниками же такой музыки были окружавшие себя роскошью истые бургундцы: епископ Утрехтский Давид и сам Карл Смелый, приглашавшие руководить своими капеллами выдающихся музыкантов; Обрехт работал в Утрехте, а Бюнуа даже сопровождал герцога в его военный лагерь под Нейссом. Виндесхеймский настоятель, напротив, запрещал как бы то ни было украшать пение, и Фома Кемпийский говорит: «Коли вы не умеете петь как соловей или жаворонок, пойте как ворона или как лягушки в болоте, кои поют так, как это им дано Господом»¹¹⁸⁶. Об изобразительном искусстве представители нового благочестия, вообще говоря, высказывались значительно меньше; книги же они хотели видеть оформленными как можно проще, и без миниатюр, изготовлявшихся в угоду художествам¹¹⁸⁷. Даже в таком произведении, как Поклонение Агнцу, вероятнее всего, они усматривали только гордыню.

Впрочем, было ли разделение между этими двумя сферами жизни действительно столь резким, как кажется? Выше уже говорилось об этом¹¹⁸⁸. Лица, принадлежащие к придворному кругу, и люди строго богобоязненной жизни постоянно соприкасаются. Св. Колетта и Дионисий Картузианец общаются с герцогами; Маргарита Йоркская, вторая жена Карла Смелого, проявляет живой интерес к реформированным монастырям Бельгии. Беатриса ван Равестейн, одна из первых дам Бургундского двора, носит роскошное платье поверх власяницы. «Vestue de drap d’or et de royaux atournemens ? luy duisans, et feignant estre la plus mondaine des autres, livrant ascout ? toutes paroles perdues, comme maintes font, et monstrant de dehors de pareil usages avecques les lascives et huiseuses, portoit journellement la haire sur sa chair nue, jeunoit en pain et en eau mainte journ?e par fiction couverte, et son mаrу absent, couchoit en la paille de son lit mainte nuyt»¹¹⁸⁹ [«Одетая в золотошвейные одежды, убранная королевскими украшениями, как то подобает ее высокому рангу, и казавшаяся самой светской дамой из всех; обращавшая слух свой ко всякой пустой речи, как то многие делают, и тем самым являя взору внешность, полную легкомыслия и пустоты, – носила она изо дня в день власяницу, надетую прямо на голое тело, нередко постилась, принимала лишь хлеб и воду, и, в отсутствие мужа, немало ночей спала на соломе в своей постели»]. Самоограничение, ставшее для представителей нового благочестия фактором повседневного существования, знакомо также и знатным придворным – однако лишь временами и как последствие неумеренности и излишеств. Когда Филипп Добрый после грандиозного празднества в Лилле направляется в Регенсбург, чтобы встретиться с императором, всякого рода обеты послушания дают многие придворные, в том числе и дамы, «qui men?rent moult belle et saincte vie»¹¹⁹⁰ [«кои жизнь вели весьма прекрасную и святую»]. – Авторы хроник, с такой солидной обстоятельностью описывающие всю эту пышность и великолепие, не перестают то и дело выражать свое отвращение к «pompes et beubans» [«блеску и роскоши»]. Даже Оливье дё ля Марш задумывается после лилльского празднества о «les oultraigeux exc?s et la grant despense qui pour la cause de ces banquetz ons est? faictz» [«безобразном расточительстве и изрядных затратах, кои были сделаны ради этих пиров»]. И он не находит в этом никакого «entendement de vertu» [«разумения добродетели»] – за исключением представления, одним из персонажей которого была Церковь; впрочем, находится некий придворный умник, растолковывающий ему, почему всё это должно было происходить именно так¹¹⁹¹. Людовик XI из своего пребывания при Бургундском дворе выносит презрение ко всяческому проявлению роскоши¹¹⁹².

Круги, в которых и для которых творили художники, были совершенно иными, чем круги, причастные к движению нового благочестия. Хотя расцвет живописи, так же как и расцвет нового благочестия, уходит своими корнями в общественную жизнь бюргерства, никак нельзя назвать бюргерским искусство братьев ван Эйк и их последователей. Двор и знать привлекали к себе искусство. Даже возвышение искусства миниатюры до тех вершин художественной утонченности, которой отмечены произведения братьев Лимбург или Heures de Turin¹¹⁹³ [Туринский часослов], обязано почти исключительно княжескому покровительству. Да и сами состоятельные бюргеры больших бельгийских городов стремились поддерживать уклад, свойственный знати. Различие между южнонидерландским и французским искусством, с одной стороны, и тем малым, что начиная с XV в. стали звать искусством северонидерландским¹¹⁹⁴, лучше всего вырисовывается как различие в среде: там – богатая, зрелая жизнь Брюгге, Гента, Брюсселя, проходящая в постоянном соприкосновении с двором; здесь – такой затерянный в сельской местности городишко, как Хаарлем, во всём приближающийся к тихим городкам на Эйсселе, оплоту нового благочестия. Если мы можем рассматривать искусство Дирка Боутса как хаарлемское (правда, всё, что от него сохранилось, выполнено было на юге, куда влекло и его тоже), тогда простота, строгость и сдержанность, свойственные его манере, могли бы считаться истинно бюргерскими – в противоположность аристократизму, помпезной роскоши, блеску и элегантности фламандской живописи. Хаарлемская школа действительно стоит ближе к бюргерски-серьезному отношению к жизни.

Работодателями в великом искусстве живописи были, насколько мы знаем, почти исключительно представители крупного капитала того времени. Это и сами государи, и высокая придворная знать, и крупные парвеню, которыми так богат бургундский период и которых влекло ко двору так же, как и всех прочих. Могущество Бургундии покоилось именно на привлечении денежных кругов и на повышении финансовой мощи аристократии, которую осыпали дарами и которой оказывали монаршее покровительство. Жизненные нормы этих кругов – галантные рыцарские идеалы, расцвеченные пышностью ритуалов ордена Золотого Руна, роскошью турниров и празднеств. На такой проникновенно-благочестивой картине, как Семь таинств из музея в Антверпене, имеется герб Жана Шевро, епископа Турне, указывающий на него как на вероятного заказчика. Жан Шевро наряду с Роленом был ближайшим советником герцога¹¹⁹⁵, ревностным почитателем ордена Золотого Руна и поборником грандиозных замыслов устройства крестового похода против турок. Типичным крупным капиталистом этого времени является Питер Бладелейн, чей простой и суровый облик известен нам из триптиха, украшавшего алтарь церкви в Мидделбюрге, его небольшом городке во Фландрии¹¹⁹⁶. От сборщика податей в своем родном Брюгге он возвысился до генерального казначея герцога Бургундского. Благодаря хорошему управлению и бережливости он улучшил финансы. Бладелейн стал казначеем ордена Золотого Руна, был произведен в рыцарское достоинство; ему была поручена важная дипломатическая миссия: в 1440 г. он должен был выкупить из английского плена Шарля Орлеанского; ему было доверено распоряжаться денежными средствами в будущем крестовом походе. Богатства его вызывали изумление современников. Он использовал свои средства для работы по постройке дамб – о чем до сих пор напоминает Бладелейнспольдер между Слёйсом и Зёйдзанде – и для основания нового города Мидделбюрга во Фландрии¹¹⁹⁷.

Йодокус Вейдт, считающийся донатором Гентского алтаря, и каноник ван дер Пале – оба принадлежали к самым богатым людям своего времени; дё Круа и дё Ланнуа¹¹⁹⁸ были нуворишами из аристократии. Современников более всего поражало возвышение канцлера Никола Ролена, «venu de petit lieu» [«выходца из низов»], достигшего высочайшего положения в качестве юриста, финансиста и дипломата. Крупнейшие бургундские договоры с 1419 по 1435 г. были делом его рук. «Soloit tout gouverner tout seul et ? part luy manier et porter tout, fust de guerre, fust de paix, fust en fait des finances»¹¹⁹⁹ [«Он имел обыкновение самолично управлять всем и всё обдумывать и решать самовластно, будь то дела войны, мира или финансов»]. Он скопил не слишком безупречными методами несметные богатства, которые расходовал на всякого рода пожертвования. Люди, однако, говорили с ненавистью о его алчности и высокомерии, ибо не верили в благочестивые чувства, побуждавшие его делать такие пожертвования. Ролен, столь благочестиво преклоняющий колена на луврской картине Яна ван Эйка, которую он предназначал для своего родного города Отена, и столь же благочестиво коленопреклоненный на картине Рогира ван дер Вейдена, заказанной для больницы в Боне, неизменно считался человеком, для которого существует только земное. «Он всегда собирал урожай только лишь на земле, – говорит Шателлен, – как будто земля дана была ему в вечное пользование, в чем рассудок его заблуждался; но он не желал устанавливать ни меры, ни грани в том, чего близящийся конец уже являли взору его преклонные лета». А Жак дю Клерк говорит: «Le dit chancellier fust r?put? ung des sages hommes du royaume ? parler temporellement; car au regard de l’espirituel, je m’en tais»¹²⁰⁰ [«Означенный канцлер почитался одним из мудрейших людей королевства в отношении преходящего, ибо если коснуться духовного, то здесь я умолкаю»].

Нужно ли в облике заказчика Мадонны канцлера Ролена искать отражение его лицемерной сущности? Выше уже говорилось¹²⁰¹ о загадочном сочетании мирских грехов: высокомерия, алчности и распущенности – с истовым благочестием и серьезною верой у Филиппа Бургундского и Людовика Орлеанского. К этому же нравственному типу данной эпохи следует, пожалуй, причислить и Никола Ролена. Не так-то просто выявить сущность этих натур, принадлежавших столь далекому веку.

Живопись XV столетия относится к сфере, где грубо земное соприкасается с крайним выражением мистического. Вера здесь столь непосредственна, что никакие образы не кажутся для этого чересчур чувственными или чересчур приземленными. У ван Эйка и ангелы, и евангельские персонажи облачены в тяжеловесную роскошь негнущихся одежд, расшитых золотом и каменьями; чтобы устремиться ввысь, он еще не нуждается в развевающихся тканях и взметенных членах барокко.

Но хотя вера эта сильна и вполне непосредственна, при этом она вовсе не примитивна. В именовании художников XV столетия примитивистами¹²⁰² кроется опасность непонимания. Примитивисты может означать в данном случае лишь зачинателей, поскольку никакие другие более ранние художники такого рода нам неизвестны; иными словами, значение термина здесь чисто хронологическое. Обычно же наблюдается склонность полагать, что эти художники были примитивны по своему духу. А это совершенно неверно. Дух этого искусства – это дух самой их веры, как он уже был нами описан выше: стремление к наиболее полному образному воплощению всего того, что связано с верой.

В предшествующую эпоху священные изображения пребывали в бесконечной недосягаемости, замкнутые и неподвижные. Затем пришел пафос внутренней близости. В песнопениях и потоках слез расцвел он в мистике XII столетия, прежде всего у св. Бернарда. Г?спода брали приступом, рыдая от умиления. Чтобы еще глубже почувствовать страсти, которые испытал Господь, Христа и святых облекали в цвета и формы, которые воображение черпало из земной жизни. Через все небеса устремился щедрый поток всевозможных человеческих образов. И всё больше и больше этот поток дробился на бесконечные мелкие ответвления. Постепенно во всё более тонкой разработке деталей священное получало образное воплощение до самых мельчайших подробностей. Своими ищущими руками люди совлекали небо на землю.

На первых порах слово довольно долго опережало по своей изобразительной силе и пластическое искусство, и живопись. В то время когда скульптура всё еще сохраняла схематичность более архаичного стиля, будучи ограничена материалом и темами, литература начала уже описывать и телесную сторону, и переживания крестной драмы. Meditationes vitae Christi [Размышления о жизни Христа], уже около 1400 г. приписывавшиеся Бонавентуре¹²⁰³, стали образцом того патетического натурализма, где сцены появления на свет и младенчества, снятия с креста и оплакивания сияли живыми красками; где описывалось, как Иосиф Аримафейский взбирался по лестнице, чтобы надавить на руку Христа и вытащить гвоздь.

Тем временем развивается также и техника живописи; изобразительному искусству это дает определенные преимущества, но и не только это. С искусством братьев ван Эйк живописное воплощение священных предметов доходит до такой степени проработанности и натурализма, которая если и может быть в чисто искусствоведческом смысле названа началом, то, во всяком случае, с точки зрения истории культуры означает конец. Земное воплощение божественного достигает здесь крайнего напряжения: мистическое содержание готово уже выскользнуть из созданных образов, оставив после себя лишь наслаждение красочностью и разнообразием формы.

Таким образом, натурализм братьев ван Эйк, который в истории искусств обычно считают предвестием Ренессанса, скорее следует рассматривать как завершающее раскрытие позднесредневекового духа. Это – то же самое натуралистическое изображение священных предметов, которое мы наблюдаем во всём, что имеет отношение к культу святых, а также в проповедях Йоханнеса Брюгмана, в пространных рассуждениях Жерсона и в описаниях адских мучений у Дионисия Картузианца.

Это всякий раз форма, угрожающая заглушить содержание и препятствующая его обновлению. В искусстве братьев ван Эйк содержание вполне остается средневековым. Новые идеи там не встречаются. Искусство это есть крайность, конечная точка. Средневековая система понятий разрослась и достигла небес; теперь оставалось ее только украшать и расцвечивать.

Современники братьев ван Эйк, приходившие в изумление перед этим великим искусством живописи, осознавали две вещи: верное изображение сюжета – и непостижимую искусность, изумительную точность деталей, полнейшую верность природе. С одной стороны – признание, которое более лежит в сфере благочестия, нежели в области художественного восприятия; с другой стороны – наивное удивление, которое, по нашим представлениям, не поднимается до художественных ощущений. Генуэзский литератор Бартоломео Фацио – первый, чьи сделанные около 1450 г. художественно-критические описания ныне частью утраченных работ Яна ван Эйка нам известны. Он прославляет красоту и целомудренность в изображении Девы Марии, волосы архангела Гавриила, «кои даже превосходят естественные»; святую строгость аскезы, которую излучает лик Иоанна Крестителя; то, что делает «живым» Иеронима. Кроме того, он восхищается перспективой в изображении кельи Иеронима, солнечным лучом, который проникает сквозь щель, купальщицей, которая отражается в зеркале, каплями пота на теле другой купальщицы, горящею лампой, ландшафтом с путниками и горами, лесами, деревнями и замками, бесконечными далями горизонта и затем снова зеркалом¹²⁰⁴. Слова, посредством которых выражает он свои чувства, выдают изумление и восторг. С удовольствием дает он себя увлечь безудержному потоку живописных образов; о красоте художественного творения в целом он не задается вопросом. Это всё еще средневековый подход к средневековому произведению.

Когда столетие спустя внедрились ренессансные представления о прекрасном, именно чрезмерная разработка самостоятельных деталей во фламандском искусстве стала считаться его основным недостатком. Если португальский художник Франсешку ди Оланда, который свои взгляды на искусство излагал в форме бесед с Микеланджело, действительно передавал мнение великого мастера, то этот последний сказал следующее:

«Фламандская живопись нравится всем благочестивым людям более, нежели итальянская. Последняя никогда не исторгает из глаз у них слезы, первая же заставляет рыдать навзрыд, что ни в коем случае не есть следствие силы и заслуг этого искусства – виновна в этом лишь повышенная чувствительность сих благочестивых людей. Фламандская живопись особенно по вкусу женщинам, прежде всего пожилым или же весьма юным, а равно монахиням и монахам, а также тем знатным людям, которые не чувствуют истинной гармонии. Во Фландрии пишут картины в основном для того, чтобы обманчиво передать облик предметов и большею частью то, что способно вызывать восторг и восприниматься как нечто бесспорное, каковыми кажутся изображения святых и пророков. Как правило, пишут они то, что обычно называют пейзажами, – и при этом со многими фигурами. Но как это ни приятно для глаза, на самом же деле нет здесь ни искусства, ни смысла; здесь нет ни симметрии, ни пропорций; здесь отсутствует выбор – и тем самым величие; одним словом, в живописи этой нет ни мощи, ни великолепия; она воспроизводит многие вещи с одинаковым совершенством, тогда как должно быть достаточно лишь единой, наиважнейшей, дабы отдавать ей все свои силы».

Благочестивые люди здесь – люди, средневековые по своему духу. Для этого гиганта прежняя красота стала уделом малых и слабых. Не все, однако, судили подобным образом. Для Дюрера и Квинтена Матсейса, а также для Яна ван Скорела, который, как говорят, приникал в поцелуе к алтарной створке с Поклонением Агнцу, это старое искусство вовсе не было мертвым. Но Микеланджело здесь как раз в наиболее полном смысле выражает ренессансный подход. То, что он отбрасывает во фламандском искусстве, – это как раз существеннейшие черты позднесредневекового духа: повышенная сентиментальность, видение каждой детали как самостоятельной вещи, каждого замеченного свойства как чего-то существенного, способность быть захваченным множественностью и пестрым разнообразием увиденного. Всему этому сопротивляются новые воззрения Ренессанса на жизнь и искусство, воззрения, которые могут быть осуществлены, как это всегда и бывает, лишь ценою временной слепоты к предшествующей красоте или истине.

ГЛАВА XIX
Чувство прекрасного

Сознание эстетического наслаждения и умение выразить это в слове развивается поздно. Человек XV столетия мог бы высказать свой восторг от произведений искусства лишь такими словами, наличие которых следовало бы предположить разве что у восхищенного буржуа. Даже само понятие художественно-прекрасного пока что отсутствовало. И если красота искусства пронзала душу, если она повергала в трепет, ощущение это непосредственно обращалось в чувство божественной наполненности или радости жизни.

У Дионисия Картузианца есть трактат De venustate mundi et pulchritudine Dei¹²⁰⁵ [О приятности мира и красоте Божией]. Уже самим заглавием истинная красота соотносится только с Богом; мирское может быть всего-навсего venustus, миловидным, приятным. Красивое в тварном мире, говорит он, есть не что иное, как всего лишь истечение красоты горней; тварь называют прекрасной постольку, поскольку она причастна красоте природы божественного и тем самым в какой-то степени подобна ей своею формою¹²⁰⁶. – На этом широком и возвышенном учении о прекрасном, в котором Дионисий опирается на Псевдо-Дионисия Ареопагита, Августина, Гуго Сен-Викторского и Александра Гэльского¹²⁰⁷, можно было бы построить теоретический анализ прекрасного в целом. Однако проделать это дух XV столетия пока что не в силах. Даже примеры земной красоты: лист, море, меняющее свои краски, бурное море – Дионисий постоянно заимствует у своих предшественников, двух тонких выразителей духа XII в., подвизавшихся в Сен-Викторской обители, – у Ришара и Гуго. Когда же он сам берется за анализ прекрасного, он остается крайне поверхностным. Травы прекрасны, ибо зелены, камни – потому что сверкают, а человеческое тело или верблюд, одногорбый или двугорбый, – потому что целесообразны. Земля прекрасна, поскольку она широка и пространна, небесные тела – так как округлы и светлы. Горы нас поражают размерами, реки – своей протяженностью, поля и леса – обширностью, земля – безмерною массой.

Понятие красоты постоянно сводится средневековым мышлением к понятиям совершенства, соразмерности, блеска. «Nam ad pulchritudinem, – говорит Фома Аквинский, – tria requiruntur. Primo quidem integritas sive perfectio: quae enim diminuta sunt, hoc ipso turpia sunt. Et debita proportio sive consonantia. Et iterum claritas; unde quae habent colorem nitidum, pulchra esse dicuntur»¹²⁰⁸ [«Ибо для прекрасного <…> потребны три вещи. Во-первых, целостность, или совершенство: поскольку вещи незавершенные безобразны. Также должное соответствие, или согласование. И еще ясность: ведь имеющее чистый цвет называют прекрасным»]. Дионисий пытается применять те же масштабы. Успеха он не достигает: прикладная эстетика всегда дело рискованное. Нет ничего удивительного в том, что наличие столь рассудочного понятия прекрасного приводит к невозможности оставаться в пределах земной красоты; Дионисий, как только он хочет обрисовать прекрасное, тут же переходит к незримому: к красоте ангелов и эмпирея. Или же ищет красоту в абстрактных вещах: красота жизни есть сама жизнь в соответствии с волей и повелением божественного закона, избавленная от уродства греха. О прекрасном в искусстве он не говорит вовсе, даже о том, что должно было бы вызывать в нем наибольший отклик как нечто самостоятельное: о музыке.

Однажды Дионисий вошел в церковь св. Иоанна в Хертогенбосе как раз в то время, когда там звучал орган; сладостная мелодия тотчас же заставила его отрешиться от самого себя, и с тающим сердцем он замер в долгом экстазе¹²⁰⁹. Ощущение прекрасного стало непосредственно религиозным переживанием. Ему и в голову не приходит, что в музыке или изобразительном искусстве он мог бы восторгаться чем-то иным, нежели исключительно святостью.

Дионисий был одним из тех, кто противился внедрению в церковный обиход новой, многоголосной музыки. Разрушение голоса (fractio vocis), вторит он одному из старых авторитетов¹²¹⁰, представляется признаком разрушения души; это можно сравнить с завитыми волосами у мужчины и обилием складок в одежде у женщины; всё это – не что иное, как суетность. Некоторые из тех, кто принимал участие в многоголосном пении, признавались ему, что в этом была гордыня и некая чувственная услада (lascivia animi). Дионисий соглашается, что есть благочестивые люди, которых мелодии еще сильнее побуждают к созерцательности и набожности, почему Церковь и прибегает к органу. Но если искусная музыка направлена на то, чтобы услаждать слух, увеселяя присутствующих, и в первую очередь женщин, она, вне всяких сомнений, предосудительна¹²¹¹.

Мы видим здесь, как средневековое сознание, стремясь выразить сущность волнения, вызываемого музыкой, не находит иных слов, помимо выражавших греховность: гордыня и некая чувственная услада.

О музыкальной эстетике писали постоянно и много. При этом, как правило, продолжали строить свои рассуждения на античных теориях музыки, которых уже больше не понимали. Относительно же того, что в действительности вызывало музыкальное наслаждение, эти трактаты в конечном счете могут научить нас немногому. Когда они пытаются затронуть собственно прекрасное в музыке, они не выходят за рамки самых общих рассуждений, по своему типу чрезвычайно схожих с выражением восхищения живописью. С одной стороны, музыка позволяет наслаждаться небесными радостями; с другой стороны, музыка – это удивительная способность к подражанию, которая не может не вызывать изумления. Всё направлено на то, чтобы уподобить воздействие музыки небесному наслаждению; это не изображение священных предметов, как в живописи, но отблески чистой небесной радости. Когда почтенный Молине, по всей видимости сам очень любивший музыку, рассказывает о времяпрепровождении Карла Смелого – насколько известно, тоже большого любителя музыки – в его лагере под Нейссом, где герцог посвящал свой досуг занятиям литературой и особенно музыкой, его душа редерейкера преисполнена радости: «Car musique est la r?sonnance des cieux, la voix des anges, la joie de paradis, l’espoir de l’air, l’organe de l’Eglise, le chant des oyselets, la r?cr?acion de tous cueurs tristes et d?sol?s, la pers?cution et enchassement des diables»¹²¹² [«Ибо музыка – это отзвук небес, голос ангелов, веселье рая, чаяние эфира, церковный орган, пение птах, отдохновение всех печальных и отчаявшихся сердец, преследование и изгнание бесов»]. – О наличии экстатического элемента в наслаждении музыкой, разумеется, было хорошо известно. «Власть гармонии, – говорит Пьер д’Айи, – столь сильно притягивает к себе человеческую душу, что она не только воспаряет над всяческими страданиями, но и отторгается от себя самой»¹²¹³.

Если живопись изумляла разительно точным воспроизведением объектов природы, то для музыки опасность того, что красоту будут искать именно в подражании, была еще больше, поскольку музыка уже давно попусту разбрасывалась своими выразительными средствами. Caccia (откуда идет употребление английского catch для обозначения канона), пьеса, первоначально изображавшая сцену охоты, – самый наглядный пример такого явления. Оливье дё ля Марш уверяет, что слышал в одной подобной пьесе и тявканье шавок, и лай борзых, и звук рога – как если бы он и впрямь очутился в лесу во время охоты¹²¹⁴. В начале XVI столетия Инвенции Жаннекена, ученика Жоскена дё Пре, вводят в музыку разнообразные изображения охоты, шум битвы при Мариньяно, сутолоку парижского рынка, «le caquet des femmes» [«женское кудахтанье»] и щебетание птиц.

Теоретический анализ прекрасного, как мы видим, далеко не достаточен; выражение восхищения – чрезвычайно поверхностно. Для объяснения прекрасного не идут дальше того, что заменяют его понятиями меры, изящества, порядка, величия, целесообразности. Но более всего – понятиями сияния, света. Объясняя красоту вещей духовного свойства, Дионисий возводит их к свету: разум есть свет; светоносным сиянием являются знания, наука, художества, и дух наш освещается лучами их ясности¹²¹⁵.

Если мы попытаемся вникнуть в то, что собой представляло в те времена чувство прекрасного: не в определениях понятия прекрасного, не в высказываниях по поводу переживаний, связанных с живописью или музыкой, но в случайных выражениях радостного восхищения красотой, – мы обнаружим, что выражения эти почти всегда передавали ощущение сияния или естественного движения.

Фруассар редко находится под впечатлением прекрасного: он слишком занят своими нескончаемыми повествованиями. Но есть зрелище, которое всякий раз вызывает у него слова радостного восторга: это покачивающиеся на волнах суда с их развевающимися флагами и вымпелами, с их цветастыми эмблемами, озаренными солнцем. Или же это игра солнечных бликов на шлемах, кирасах, остриях копий, флажках и знаменах скачущей конницы¹²¹⁶. Эсташ Дешан восхищается красотой вертящейся мельницы и сверкающей на солнце каплей росы. Ля Марш замечает, как прекрасны отблески солнца на белокурых волосах проезжающих отрядом немецких и богемских рыцарей¹²¹⁷. – С этим восхищением всем тем, что блестит и сверкает, связано и украшение одежды, которое в XV в. всё еще состоит преимущественно в уснащении ее несметным количеством драгоценных камней. И только позднее камни уступают место бантам и шлейфам. Блеск стремятся выделить звоном, прибегая для этого к колокольцам или монетам. Ля Гир носит красный плащ, сплошь усеянный большими серебряными бубенцами, такими, какие подвешивают коровам. Капитан Салазар появляется во время одного торжественного выезда в 1465 г. во главе двух десятков воинов, закованных в латы и восседающих на конях, украшенных множеством серебряных колокольцев; его собственная лошадь покрыта попоной с вышитыми фигурами, к каждой из которых прикреплен большой серебряный и позолоченный колоколец. При вступлении Людовика XI в Париж в 1461 г. попоны лошадей, на которых едут Шароле, Круа, Сен-Поль и другие, украшены многочисленными крупными колокольцами; на спине лошади Шароле колокольчик подвешен на четырех колонках. Герцог Клевский, который привез домой эту моду, заимствованную при Бургундском дворе, обязан ей своим прозвищем Johenneken mit den bellen [Йохеннекен с бубенцами]. Карл Смелый появляется на турнире в парадной одежде, покрытой позвякивающими рейнсгульденами; английская знать носит одежду, усыпанную золотыми ноблями^{1218 1219}. На торжественном бракосочетании графа Женевского в Шамбери в 1434 г. танцует группа кавалеров и дам в белых одеждах, обильно украшенных «or clinquant» [«золотой канителью»]; на мужчинах, кроме того, широкие пояса с колокольчиками¹²²⁰.

То же наивное удовольствие от всего броского, привлекающего внимание, заметно и в восприятии цвета. Чтобы описать всё это достаточно полно, понадобилось бы развернутое статистическое исследование, которое охватывало бы цветовую гамму произведений изобразительного искусства, а также цвета одежды и предметов декоративного искусства; что касается одежды, то здесь пришлось бы обращаться не к скудным остаткам тканей, а к бесчисленным описаниям. Некоторые ценные сведения дает Сицилийский Герольд в уже упоминавшемся ранее труде Blason des couleurs [Геральдика цветов]. Наряду с этим обстоятельные описания одежды участников турниров и торжественных шествий можно обнаружить и в хрониках. В торжественных и парадных одеждах господствуют, разумеется, иные тона, чем в повседневном платье. Сицилийский Герольд посвящает главу красоте цветов, весьма наивную по своему содержанию. Красный цвет – самый красивый, коричневый – наиболее уродливый. Зеленый же цвет, как природный, имеет для него наибольшую привлекательность. Из сочетаний цветов он хвалит голубой с бледно-желтым, оранжевый с белым, оранжевый с розовым, розовый с белым, черный с белым и множество прочих. Сине-зеленый и красно-зеленый – распространенные сочетания, но они некрасивы. Языковые средства, которыми он пользуется при описании цветов, еще весьма ограниченны. Он пытается различать градации серого и коричневого, именуя их беловато-коричневым и фиолетово-коричневым. В повседневной одежде уже широко используются серый, черный, лиловый¹²²¹. «Черный, – говорит он, – по нынешним временам излюбленный цвет одежды, ибо это цвет самый простой. Но все им злоупотребляют». Далее предлагается идеальный мужской костюм, состоящий из черного камзола, серых панталон, черных башмаков и желтых перчаток, – можно сказать, вполне современное сочетание. Для платяных тканей также обычны серый, фиолетовый и разные оттенки коричневого. Синее носят в деревне, а также – англичане. Девушкам тоже идет синий цвет, как, впрочем, и розовый. Белый предпочтителен для детей, не достигших семилетнего возраста, и для слабоумных! Желтый носят прежде всего военные, пажи и слуги; без добавления других цветов желтым пользуются неохотно. «А с наступлением мая не хочется видеть никаких иных цветов, кроме зеленого»¹²²².

В праздничной и парадной одежде над всеми прочими цветами господствует красный. От этой багряной эпохи никто, впрочем, и не мог бы ожидать ничего иного. Торжественные выходы государей нередко полностью выдержаны в красном¹²²³. Наряду с этим становится повсеместной праздничная одежда преимущественно белого цвета. При составлении цветовых сочетаний возможны самые разнообразные комбинации: синий – с красным или фиолетовым. На одном праздничном представлении, которое описывает Ля Марш, в entremets девушка появляется в шелковом фиолетовом платье верхом на иноходце, покрытом попоной из голубого шелка; лошадь ведут трое юношей в ярко-красном шелку и в зеленых шелковых шапочках. Рыцари ордена Дикобраза, учрежденного Людовиком Орлеанским, облачены в камзолы фиолетового сукна и голубые бархатные плащи с карминной атласной подкладкой¹²²⁴. Особое пристрастие к сумрачно-пылающим и приглушенно-пестрым цветовым сочетаниям не вызывает сомнений.

Черное, особенно черный бархат, явно знаменует гордое, мрачное величие, столь любимое этой эпохой, высокомерное обособление от веселой пестроты, которая царила вокруг. Филипп Добрый, простившись с годами своей юности, всегда одет в черное, так же как и его свита; его лошади тоже убраны черным¹²²⁵. Цвета короля Рене, стремившегося более ревностно подчеркивать знатность и утонченность, – серый, белый и черный¹²²⁶.

Меньшее место, которое занимают синий и зеленый цвета, по-видимому, нельзя объяснить как исключительное выражение непосредственного ощущения цвета. Среди всех прочих цветов прежде всего зеленый и синий обладали особым символическим смыслом, и значение их повышалось тем, что как цвета одежды они почти совершенно не применялись. Ведь оба они являлись цветами любви: зеленый – влюбленности, синий – верности¹²²⁷. Или, лучше сказать, они-то и были, собственно, цветами любви, тогда как к другим цветам могли прибегать для выражения символики куртуазной любви только от случая к случаю. Дешан говорит о влюбленных:

Li uns se vest pour li de vert,

L’autre de bleu, l’autre de blanc,

L’autre s’en vest vermeil com sanc,

Et cilz qui plus la veult avoir

Pour son grant dueil s’en vest de noir¹²²⁸.

Одет в зеленое один,

Тот – в синее, того – любовь

Одела в алое, как кровь;

Кто ж страсть не в силах превозмочь,

От скорби в черном весь, как ночь.

Зеленый цвет был преимущественно цветом юной любви, полной надежд:

Il te fauldra de vert vestir,

C’est la livr?e aux amoureulx¹²²⁹.

Зеленым облеки себя,

Сиречь одеждою влюбленных.

Поэтому и странствующий рыцарь должен одеваться в зеленое¹²³⁰. Синий цвет одежды влюбленного свидетельствует о его верности; у Кристины Пизанской дама отвечает влюбленному, указывающему ей на свою одежду синего цвета:

Au bleu vestir ne tient mie le fait,

N’? devises porter, d’amer sa dame,

Mais au servir de loyal cuer parfait

Elle sans plus, et la garder de blasme

…L? gist l’amour, non pas au bleu porter,

Mais puet estre que plusieurs le meffait

De faulset? cuident couvrir soubz lame

Par bleu porter…¹²³¹

Одежды синий цвет не убедит,

Равно как и девиз, в любови прочной;

Но кто душою предан и хранит

Честь дамы сердца от хулы порочной,

…Не в синем хоть, любовью дорожит,

Неверный же, который всё грешит,

Скрывает грех одеждою нарочной,

Облекшись в синее…

Здесь, видимо, вместе с тем кроется объяснение, почему синий цвет – используемый из лицемерных побуждений – стал также обозначением неверности и почему вследствие трансформации его начали относить не только к неверным, но и к обманутым. De blauwe huik [Синим плащом] именуют по-нидерландски неверную жену, тогда как французское выражение cote bleu [синяя юбка] обозначает жертву супружеской измены:

Que cils qui m’a de cote bleue arm?

Et fait monstrer au doy, soit occis¹²³².

Кто коттой синею меня снабдил,

Что тычет всяк перстом, пусть он умрет.

Можно ли из всего этого сделать вывод о значении синего цвета как цвета просто-напросто глупости – ведь обозначает же выражение blauwe scute [синяя лодка] колымагу для дураков¹²³³, – вопрос этот пока еще остается открытым.

Если желтый и коричневый цвета оставались на заднем плане, это может объясняться неприязнью к этим цветам как таковым, то есть непосредственным ощущением цвета, но здесь может быть также и причинная связь с негативным символическим значением этих цветов. Другими словами, желтый и коричневый не любили, потому что считали их уродливыми, – и приписывали им неблагоприятное значение, потому что их не любили. Несчастная жена говорит:

Sur toute couleur j’ayme la tenn?e

Pour ce que je l’ayme m’en suys habill?e,

Et toutes les aultres ay mis en obly.

Hellas! mes amours ne sont усу.

Коричневый мил более всего:

Из-за любви к нему носила я его,

Иной же всякий позабыла цвет.

Увы, любовь моя! его здесь нет!

Или в другой песенке:

Gris et tann?e puis bien porter

Car ennuy? suis d’esp?rance¹²³⁴.

Серый с коричневым ношу,

Надеяться и ждать измучась.

Серый, в отличие от коричневого, встречается, впрочем, довольно часто в одежде для торжественных случаев; вероятно, и трауру он придавал более элегический нюанс, чем коричневый.

Желтый уже тогда значил враждебность. Генрих Вюртембергский, вместе со своей свитою облаченный в желтое, проследовал мимо герцога Бургундского «et fut le duc adverty que c’estoit contre luy»¹²³⁵ [«и герцог был тем уведомлен, что затеяно сие было против него»].

С середины XV столетия кажется (это, однако, предварительное впечатление, требующее более детального подтверждения), что белый и черный цвета временно отступают, тогда как употребление синего и желтого возрастает. В XVI в. в одежде чересчур смелые цветовые комбинации, о чём шла речь выше, в основном исчезают – одновременно с тем, что искусство также начинает избегать наивного противопоставления основных цветов. И отнюдь не Италия принесла художникам бургундских земель ощущение гармонии цвета. Уже Герард Давид, формально правоверный последователь старой школы, являет в сравнении со своими предшественниками то более тонкое чувство цвета, которое в своем развитии непосредственно связано с общим духовным ростом. Вот область, где история искусства и история культуры еще многое могут сказать друг другу.

ГЛАВА XX
Образ и слово

Сколь часто ни пытались установить четкий водораздел между Средневековьем и Возрождением, границы эти словно бы всякий раз отступали. Далеко в Средневековье обнаруживали формы и явления, которые, казалось, уже несли на себе печать Ренессанса, и само понятие Возрождение постоянно растягивали, заставляя его вбирать все эти признаки, пока оно в конце концов не утратило свою упругую силу¹²³⁶. – Но и обратно: тот, кто воспринимает дух Ренессанса без всякой предвзятой схемы, находит в нем гораздо больше средневекового, чем вроде бы допустимо с теоретической точки зрения. Творчество Ариосто, Рабле, Маргариты Наваррской, Кастильоне – вкупе с изобразительным искусством – и по форме и по содержанию изобилует средневековыми элементами. И всё же мы не можем отказаться от противопоставления: Средневековье и Возрождение стали для нас понятиями, в которых мы ощущаем различие в сути той или иной эпохи настолько же ясно, насколько мы отличаем вкус яблока от вкуса земляники, хотя вряд ли смогли бы описать это различие.

Необходимо всё же, чтобы понятию Возрождение (которое в отличие от Средневековья не заключает в себе самом определяющих его временных пределов) по возможности было возвращено его первоначальное значение. Следует совершенно отвергнуть мнение Фиренса Хеваарта¹²³⁷ и всех тех, которые относят к Ренессансу Слютера и ван Эйка. Эти художники пронизаны духом Средневековья. Их творчество является средневековым и по форме и по содержанию. По содержанию – ибо в том, что касается материала, мысли и настроения, их искусство не отвергло ничего старого и не восприняло ничего нового. По форме – ибо именно их добросовестный реализм и стремление сделать изображение настолько телесным, насколько это возможно, выросли из истинно средневекового духа. Именно этот дух царил, как мы видели, в религиозном мышлении и религиозном искусстве, в образе мыслей в повседневной жизни и вообще повсюду. От этого обстоятельного реализма отказывается Ренессанс в период своего полного расцвета в итальянском чинквеченто – тогда как кватроченто всё еще придерживается его вместе со странами Севера.

В изобразительном искусстве и литературе XV в. во Франции и Бургундии, даже если новая красота и проникает туда, новый дух никак практически не проявляется. Искусство и литература служат духу, который уже отцветает; в окончательно выстроенной системе средневекового мышления они занимают свое определенное место. У них едва ли иная задача, чем совершенное воплощение и украшение давным-давно продуманных, устоявшихся представлений. Мысль кажется исчерпанной, дух чает нового оплодотворения.

В периоды, в которые творение прекрасного сводится исключительно к описанию и выражению уже давно устоявшегося и разработанного идейного материала, изобразительное искусство становится средоточием более глубоких ценностей, чем литература. Для современников это выглядит по-другому. Для них идеи, даже если они давно уже миновали период цветения, всё еще остаются столь важными и волнующими, что люди почитают их и восхищаются ими в той приукрашенной форме, которую придает им литература. Все эти, на наш взгляд, столь безнадежно монотонные и поверхностные стихи, которыми XV век поет свою песню, встречали до такой степени восторженные похвалы современников, как лишь очень немногие произведения живописи. Глубокая эмоциональная насыщенность изобразительного искусства не была ими осознана – по крайней мере, не настолько, чтобы они могли это выразить.

Тот факт, что из подавляющего большинства литературных произведений того времени для нас улетучились всякий аромат и всякая прелесть, тогда как изобразительное искусство захватывает нас глубже, чем это ему когда-либо удавалось в отношении современников, можно объяснить, исходя из фундаментальных различий в воздействии изобразительного искусства и словесного творчества. Было бы чересчур удобно – и при этом достаточно неправдоподобно – пытаться объяснить это различие особенностями дарования, полагая, что поэты, за исключением Франсуа Вийона и Шарля Орлеанского, были посредственностями, в то время как художники были гениями.

Одни и те же формообразующие принципы в изобразительном искусстве и в литературе производят совершенно различное действие. Если художник ограничивается простой передачей внешней действительности посредством линии и цвета, то к этому чисто формальному воспроизведению натуры он неизменно присовокупляет некий остаток невыразимого и невысказанного. Но если поэт не стремится ни к чему более высокому, кроме как выражать в слове видимую или уже осмысленную действительность, то это сокровище невыразимого им до конца и исчерпывается. Может оказаться, что ритм и звучание внесут туда некую невысказанную красоту. Но если и эти элементы не на высоте, стихи сохраняют свое воздействие лишь до тех пор, пока сама заложенная в них идея способна привлекать слушателя. Современники еще реагируют на слово поэта чредою живых ассоциаций, ибо идея всё еще воткана в их жизнь, и они воображают ее новой, расцветающей в наряде заново найденных слов.

Когда же идея как таковая уже более никого не захватывает, стихотворение может производить впечатление только своею формой. Форма несравненно важна и может быть столь жизнеспособной и новой, что вопрос об идейном содержании едва ли возникнет. Новые формальные красоты уже входят в литературу XV в., но подавляющее большинство стихов старомодно по форме, ритм и звучание – тоже невысокого качества. Итак, не обладая ни новыми идеями, ни новыми формами, всё это остается бесконечным переигрыванием затасканных тем. Такая поэзия не имеет будущего.

Для художника, творящего в подобный период, время быть понятым приходит значительно позже. Ибо он живет сокровищем невыразимого, и именно полнота этого сокровища определяет глубину и длительность воздействия всякого искусства. Посмотрим на портреты Яна ван Эйка. Мы видим: здесь – заостренный нос, настороженное лицо бережливой хозяйки, жены художника; там – неподвижный и мрачный облик аристократа Бодуэна дё Ланнуа; зловещую и бесстрастную голову каноника ван дер Пале, болезненно-покорное лицо берлинского Арнольфини, египетскую загадочность L?al Souvenir¹²³⁸. В каждом из этих портретов заключено чудо схваченной до самых глубин индивидуальности. Это самое проникновенное живописание характеров, какое только возможно, увиденное, а не высказанное. Будь даже Ян ван Эйк одновременно величайшим поэтом своей эпохи, к тайне, которую он открывает в живописном изображении, в слове он не смог бы даже приблизиться.

Вот глубочайшая основа того, почему при сходстве по манере и по духу искусства и литературы XV в. между ними не следует ожидать ни малейшего соответствия. Но стоит лишь однажды признать это различие, и тогда, сравнивая выразительность определенных произведений литературы и живописи, рассматривая их в деталях, мы обнаружим, что сходство тех и других всякий раз будет гораздо более заметным, чем казалось вначале.

Если остановить свой выбор на творчестве братьев ван Эйк и их последователей как на наиболее представительном художественном выражении эпохи, то какие произведения литературы следовало бы поставить с ними рядом, чтобы можно было провести это сравнение наиболее полно? Во всяком случае, не те, где трактуются те же сюжеты, но те, которые питаются из тех же источников и берут начало из тех же сфер жизни. А это, как уже отмечалось выше, – сферы пышной придворной жизни и кичившегося своим богатством бюргерства. Литература, стоящая в одном ряду с искусством братьев ван Эйк, это придворная, по крайней мере аристократическая, литература на французском языке, которую читали и ценили в тех же кругах, откуда получали заказы эти великие живописцы.

Здесь сразу становится очевиден огромный контраст, делающий бесцельным почти любое сопоставление: тематика живописи почти исключительно религиозная, тогда как темы франко-бургундской литературы почти исключительно светские. Однако этот наш взгляд в обе стороны недостаточно зорок: в изобразительном искусстве мирской элемент занимал гораздо более широкое место, чем об этом можно судить по дошедшему до нашего времени; в литературе же наше внимание, как правило, чересчур ограничивается светскими жанрами. Миннезанг, побеги, которые пустил Roman de la rose, всевозможные ответвления рыцарского романа, зарождающаяся новелла, сатира, хроники – вот те жанры, которыми история литературы занимается в первую очередь. В живописи мы замечаем прежде всего глубину и серьезность алтарного образа и портрета; в литературе – чувственную ухмылку эротической сатиры и монотонные ужасы исторической хроники. Создается впечатление, что это столетие предоставило живописи изображать свои добродетели, тогда как свои грехи оно описывало в литературе. Однако всё это лишь обман зрения, так нам только кажется.

Попробуем всё-таки выйти из-под воздействия ощущения разительной несоразмерности, которое производят на нас искусство и литература XV столетия. Исключая некоторых немногих поэтов, литература, с нашей точки зрения, выглядит скучной и утомительной. Бесконечно тянущиеся аллегории, в которых ни один персонаж не выявляет ничего нового или своеобразного и содержание которых – не что иное, как давным-давно разлитая по бутылкам житейская мудрость, успевшая уже многократно прокиснуть. Постоянно одни и те же формальные темы: юноша, уснувший в саду, которому является дама-символ; утренняя прогулка в начале мая; прение между дамой и ее возлюбленным, или между двумя подругами, или в какой-либо иной комбинации, о каком-нибудь пункте любовной казуистики. Безнадежная поверхностность, мишура стилистической орнаментики, слащавая романтика, подержанная фантазия, рассудочное морализирование в который раз заставляют нас тяжело вздохнуть: да вправду ли всё это создавали современники Яна ван Эйка? Мог ли он восхищаться всем этим? – По всей вероятности, да. И это не более странно, чем то, что Баха вполне удовлетворяли мещанские рифмоплеты с их ревматической церковной верою.

Современник, являющийся свидетелем возникновения произведений искусства, равно вбирает их в мечту своей жизни. Он оценивает их не по их объективному художественному совершенству, но по силе и полноте отклика, который они вызывают в нем святостью или жизненной страстностью своего материала. Когда со временем прежняя мечта исчезает, а святость и страстность улетучиваются, подобно запаху розы, тогда только впервые и начинает произведение искусства оказывать свое воздействие как искусство в его чистом виде, то есть своими выразительными средствами: своим стилем, своим строением, своею гармонией. Эти последние в отношении изобразительного искусства и литературы могут быть фактически одними и теми же – и все-таки давать жизнь совершенно различным художественным ценностям.

Литература и искусство XV в. имеют то общее свойство, которое выше уже отмечалось как одно из наиболее присущих духу позднего Средневековья: подробнейшую разработку деталей, стремление не оставлять нераскрытыми ни одной напрашивающейся мысли, ни одного возникающего представления – чтобы всё это претворить в образ со всею возможною проницательностью, очевидностью и продуманностью. Эразм рассказывает, что он слушал как-то в Париже священника, проповедовавшего сорок дней на тему притчи о блудном сыне, заполнив таким образом всё время Великого Поста. Он подробно описывал его уход из дому и его возвращение, то, как однажды в трактире он ел за обедом пирог с языком, а в другой раз шел мимо ветряной мельницы; как он то играл в кости, то останавливался в какой-то харчевне. Проповедник вымучивал свои периоды, пережевывая слова пророков и евангелистов, дабы чрез их посредство вколачивать всю эту вздорную болтовню в головы своих слушателей. «И из-за всего этого казался он чуть ли не богом и невежественным беднякам, и дородным вельможам»¹²³⁹.

Это свойство безграничной проработки деталей можно продемонстрировать, подвергнув некоторому анализу две картины Яна ван Эйка. Прежде всего рассмотрим Мадонну канцлера Ролена из Лувра.

Старательную пунктуальность, с которой выполнены ткани одежды, мрамор колонн и плиток, блеск оконных стекол, молитвенник канцлера Ролена, у любого другого художника, кроме Яна ван Эйка, мы сочли бы дотошным школярством. Есть даже одна деталь, где чрезмерность подробностей и вправду служит помехой: декор угловых капителей, где словно бы мимоходом изображены изгнание из рая, жертвоприношения Каина и Авеля, выход из Ноева ковчега и грех Хама. Но лишь за пределами распахнутой залы, которая объемлет основных персонажей, страсть к выписыванию деталей обретает свою полную силу. Там развертывается вид сквозь колоннаду: самая изумительная перспектива из всего когда-либо написанного ван Эйком. Описание ее мы заимствуем у Дюран-Гревиля.

«Si, attir? par la curiosit?, on a l’imprudence de l’approcher d’un peu trop pr?s, c’est fini, on est pris pour tout le temps que peut durer l’effort d’une attention soutenue; on s’extasie devant la finesse du d?tail; on regarde, fleuron ? fleuron, la couronne de la Vierge, une orf?vrerie de r?ve; figure ? figure, les groupes qui remplissent, sans les alourdir, les chapiteaux des piliers; fleur ? fleur, feuille ? feuille, les richesses du parterre; l’oeil stup?fait d?couvre, entre la t?te de l’enfant divin et l’?paule de la Vierge, dans une ville pleine de pignons et d’?l?gants clochers, une grande ?glise aux nombreux contreforts, une vaste place coup?e en deux dans toute sa largeur par un escalier o? vont, viennent, courent d’innombrables petits coups de pinceau qui sont autant de figures vivantes; il est attir? par un pont en dos d’?ne charg? de groupes qui se pressent et s’entrecroisent; il suit les m?andres d’un fleuve sillonn? de barques minuscules, au milieu duquel, dans une ?le plus petite que l’ongle d’un doigt d’enfant, se dresse, entour? d’arbres, un ch?teau seigneurial aux nombreux clochetons; il parcourt, sur la gauche, un quai plant? d’arbres, peupl? de promeneurs; il va toujours plus loin, franchit une ? une les croupes de collines verdoyantes; se repose un moment sur une ligne lointaine de montagnes neigeuses, pour se perdre ensuite dans l’infini d’un ciel ? peine bleu, o? s’estompent de flottantes nu?es»¹²⁴⁰.

[«Если кто-либо, привлекаемый любопытством, будет настолько неосторожен, что подойдет слишком близко, ну тогда всё! Он останется в плену до тех пор, пока напряженное внимание его не ослабнет; его восхитит тонкость деталей; он будет разглядывать, завиток за завитком, корону Девы Марии, это словно пригрезившееся творение ювелирного искусства; фигурку за фигуркой и группы, которые – не отягощая их – заполняют капители колонн; цветок за цветком, лист за листом, всё это изобилие фона; изумленный взор его откроет, между головкой божественного младенца и плечом Девы, в городе с остроконечными крышами домов и изящными колокольнями – громадный собор с многочисленными контрфорсами, широкую площадь, перерезанную надвое лестницей, по которой поднимаются, сходят, бегут бесчисленные тонкие мазки кисти, которые суть не что иное, как живые фигурки; его взгляд обратится к мосту, на который, как на спину ослу, нагружены группы людей, толпящихся там и сталкивающихся друг с другом; он последует вдоль изгиба реки, которую бороздят утлые лодчонки, а посредине, на островке, меньшем ноготка младенца, обрамленный деревьями, возвышается замок сеньора, украшенный множеством башенок; его взгляд перенесется влево, к усаженной деревьями набережной, где прохаживается и гуляет народ; он то и дело будет устремляться вдаль, преодолевая одну за другой вершины зазеленевших холмов, задерживаясь на мгновенье на далекой линии заснеженных гор и теряясь затем в бесконечности бледно-голубого неба, где рассеиваются летящие облачка»].

И вот чудо: во всём этом, вопреки утверждению ученика Микеланджело, единство и гармония отнюдь не теряются. «Et quand le jour tombe, une minute avant que la voix des gardiens ne vienne mettre fin ? votre contemplation, voyez comme le chef-d’oeuvre se transfigure dans la douceur du cr?puscule; comme son ciel devient encore plus profond; comme la sc?ne principale, dont les couleurs se sont ?vanouies, se plonge dans l’infini myst?re de l’Harmonie et de l’Unit?…» [«И на склоне дня, за минуту до того, как голоса смотрителей положат конец вашему созерцанию, взгляните, как этот шедевр преображается в нежных тонах заката; как его небо делается всё глубже и глубже и как основная сцена, цвета которой рассеиваются, погружается в бесконечную тайну Гармонии и Единства…»].

Другая картина, которая особенно подходит для анализа воздействия безграничной проработки деталей, – Благовещение, ранее бывшая в собрании петербургского Эрмитажа, а теперь находящаяся в Америке. Если бы триптих, правою створкой которого является эта картина, сохранился весь целиком, какое удивительное творение предстало бы нашему взору! Здесь ван Эйк словно бы пожелал обнаружить всю, ни перед чем не отступающую виртуозность мастера, который всё может и на всё решается. Ни одно его произведение не стоит так близко к примитивам, будучи одновременно столь иератическим и утонченным. Ангел появляется со своей вестью не в интимной обстановке внутреннего покоя (сцена, от которой вели свое происхождение изображения интерьера в живописи), но – в церкви, как и предписывалось канонами старого искусства. В позе и в выражении лица обе фигуры не имеют ничего от нежной чувственности Благовещения на внешней створке Поклонения Агнцу. Ангел приветствует Марию церемонным поклоном; он является ей не как там: с веточкой лилии и в узенькой диадеме, обрамляющей голову, – но со скипетром и в богатой короне; на лице его застыла улыбка, вроде той, какую можно увидеть на эгинской скульптуре¹²⁴¹. В пылающем, красочном великолепии и сверкании жемчуга, золота и драгоценных каменьев: это зеленое с золотом платье, это золото и багрец парчовой мантии, эти крылья с павлиньими перьями – он превосходит все изображения ангелов, которые ван Эйк когда-либо создал. Книга перед Марией, подушка на скамеечке для ног выполнены опять-таки с проникновеннейшим тщанием. Детали церковного интерьера переданы с точностью, уместной для изображения эпизода бытового характера. Плитки пола являют, кроме знаков Зодиака, пять из которых вполне различаются, три сцены из истории Самсона и одну – Давида. Задняя стена церкви украшена изображениями Исаака и Иакова в медальонах, расположенных между вершинами арок; вверху, над ними, мы видим витраж с изображениями Христа, стоящего на земном шаре, и двух серафимов, а рядом – фрески со спасением младенца Моисея и обретением скрижалей – и всё это в сопровождении отчетливых надписей. И только роспись, обозначенная в квадратах деревянного потолка, неразличима для глаза.

И затем снова чудо: при таком нагромождении тщательно выписанных деталей единство тона и настроения теряется столь же мало, как и в Мадонне канцлера Ролена. Там – ликование яркого естественного освещения, которое увлекает взор поверх главного изображения – в просторные дали; здесь – таинственный полумрак устремленного вверх пространства собора, окутывающий всё такой пеленой сосредоточенности и тайны, что взгляд лишь с трудом начинает замечать повествовательные подробности.

Так проявляется эффект неограниченной разработки в живописном искусстве. Художник, прежде всего именно этот художник, в пределах пространства, не достигающего и половины квадратного метра, оказался в состоянии дать волю своей неуемной страсти к детализированию (уж не следует ли счесть это выполнением назойливых требований несведущего набожного заказчика?), утомляя нас не более, чем если бы мы взирали на естественный ход самой жизни. Ибо всё это остается доступным единому взгляду; сами размеры изображения уже накладывают ограничение; проникновение в красоту и своеобразие картины в целом не требует умственного напряжения: многочисленные подробности заметны не сразу либо они тотчас же улетучиваются из сознания, сказываясь лишь на колорите и перспективе.

Но когда это всеобщее свойство неограниченной разработки деталей признается также правом и литературы XV столетия (подразумевая только художественную литературу, поскольку фольклорная поэзия здесь не рассматривается), дело приобретает совсем иной оборот. Речь идет не о плетущем паутину деталей натурализме, который тешится подробным описанием внешней стороны вещей. Этой литературе такое еще не свойственно. При описании природы или своих персонажей она пока что обходится простыми средствами средневековой поэзии: отдельные предметы, отвечающие настроению поэта, называются, а не описываются; существительное господствует над прилагательным; в данном явлении констатируются лишь его основные качества, такие, как цвет или звучание. Неограниченная разработка деталей в литературном изображении скорее количественная, нежели качественная; она состоит более в накапливании множества предметов, нежели в разборе особенностей каждого предмета в отдельности. Поэт не знаком с искусством опускать те или иные подробности, он не знает пустых мест, у него нет органа для создания эффекта умолчания. Это касается и мыслей, которые он высказывает, и образов, которые он рисует. Мысли, пробуждаемые излагаемым материалом, также чрезвычайно просты и перечисляются в своей непререкаемой завершенности. В рамках целого поэтическое произведение переполнено деталями, подобно картине. Как же получается, что на сей раз эта переполненность оказывается гораздо менее гармоничной?

До некоторой степени это объясняется тем, что в поэзии соотношение главного и второстепенного прямо противоположно по сравнению с живописью. В живописи различие между главным (то есть адекватным выражению сюжета) и всякого рода дополнительными вещами невелико. Там всё существенно. Какая-нибудь одна деталь может определять для нас совершенную гармонию произведения в целом.

Занимает ли глубокое благочестие в живописи XV столетия первое место и является ли оно адекватным выражением того, что нас восхищает?

Возьмем Гентский алтарь. Сколь мало внимания привлекают небольшие по размеру фигуры Бога Отца, Девы Марии и Иоанна Крестителя! В центральной части наш взгляд то и дело переходит от Агнца, основного образа и главного сюжета произведения, к периферии, где изображены толпы молящихся, и от них – к ландшафту на заднем плане. Затем взгляд устремляется далее, к краям, в обе стороны, к Адаму и Еве, к портретным изображениям донаторов. И хотя в сцене Благовещения фигуры Ангела и Девы Марии проникнуты волшебством глубины и сосредоточенности, то есть экспрессией благочестия, даже там нас, пожалуй, еще в большей степени радует медный рукомойник и видимая сквозь окно улица, залитая солнцем. Всё это детали, игравшие чисто побочную роль для художника и заставляющие своим тихим сиянием расцветать эту мистерию повседневности, а нас – непосредственно переживать чудо всякой вещи и ее воплощения. И поэтому для нас нет – если только мы не подходим к Поклонению Агнцу с преимущественно религиозной оценкой – никакого различия в эстетических впечатлениях, вызванных этим священным изображением таинства евхаристии – и Торговцем рыбой Эмануэля де Витте из музея Бойманса.

Ведь именно в деталях художник совершенно свободен. Что касается основного замысла, воплощения священного сюжета, он связан строгой условностью; всякое произведение, предназначенное для церкви, имеет свой иконографический канон, малейшее отклонение от которого недопустимо. Но художник располагает безграничным простором, чтобы свободно развернуть свои творческие стремления. В одежде, всевозможных аксессуарах, фоне он имеет возможность без помех и без принуждений делать то, что и должен делать художник: создавать живопись, не испытывая гнета каких-либо условностей, писать, чт? он видит и к?к он видит. Ладно, крепко построенная картина, написанная на священный сюжет, несет на себе всё богатство деталей, как если бы оно было неким невесомым сокровищем – вроде того, как женщина носит прикрепленные к корсажу цветы. Для поэзии XV в. соотношение это в некотором смысле совершенно обратное. Как раз в главном поэт свободен: он волен, если он в состоянии, находить новые идеи и мысли, тогда как именно в деталях, в фоне в значительной мере царит условность. Чуть не для каждой мелочи существуют определенные нормы выражения, шаблоны, от которых отказываются весьма неохотно. Цветы, любование природой, боль и радость – всё это имеет свои устойчивые формы выражения, в которых поэт может что-то отделывать и расцвечивать, не внося в них при этом ни малейшего изменения.

И он отделывает и расцвечивает без устали, ибо не скован священными ограничениями, накладываемыми на художника, имеющего перед собой плоскость, которую он должен заполнить; перед поэтом простирается полотно, которое не имеет границ. Его свобода не сковывается техническими средствами, и именно из-за этой свободы поэт должен обладать большей высотой духа сравнительно с художником, чтобы чего-то добиться. Даже посредственные художники доставляют радость потомкам, тогда как удел посредственных поэтов – кануть в забвение.

Чтобы продемонстрировать эффект необузданной разработки в поэтическом произведении XV в., нужно было бы проследовать по одному из них целиком от начала до конца (а они весьма длинные!). Из-за невозможности этого удовлетворимся несколькими отрывками.

Алена Шартье почитали в свое время как одного из величайших поэтов, его сравнивали с Петраркой, даже Клеман Маро причисляет его к одним из первейших. Об этом почитании свидетельствует небольшой эпизод, о котором было уже рассказано выше¹²⁴². Стало быть, исходя из оценок эпохи, можно было бы поставить его рядом с одним из великих живописцев того времени. Le livre des quatre dames [Книга о четырех дамах] начинается разговором между четырьмя знатными дамами, возлюбленные которых сражались под Азенкуром, и воссоздает, в соответствии с правилами, ландшафт, фон всей картины в целом¹²⁴³. Попробуем же сравнить этот ландшафт с хорошо нам знакомым ландшафтом Гентского алтаря: чудесным лугом, покрытым цветами, с тщательно выписанной растительностью, с церковными башнями за погруженными в тень вершинами холмов – пример самой необузданной разработки деталей.

Поэт выходит на прогулку весенним утром, желая рассеять свою томительную меланхолию.

Pour oublier melencolie,

Et pour faire chiere plus lie,

Ung doulx matin aux champs issy,

Au premier jour qu’amours ralie

Les cueurs en la saison jolie…

Тщась меланхолию избыть,

Я вышел плоть возвеселить

По утру сладостну в поля,

Когда весной любовна прыть

Стремит сердца соединить…

Всё чисто условно, и никакие красоты ритма или звучания не возвышают это над уровнем обыденнейшей заурядности. Далее следует описание весеннего утра.

Tout autour oiseaulx voletoient,

Et si tr?s-doulcement chantoient,

Qu’il n’est cueur qui n’en fust joyeulx.

Et en chantant en l’air montoient,

Et puis l’un l’autre surmontoient

A l’estriv?e ? qui mieulx mieulx.

Le temps n’estoit mie nueux,

De bleu estoient vestuz les cieux,

Et le beau soleil cler luisoit.

Хор пташек трепетно порхал

И пеньем долы оглашал,

Восторгом сердце наполняя.

То в воздух певчий рой взмывал,

Взвиваясь ввысь, то опадал,

И птичья рассыпалась стая.

Простерлись над землей, блистая

Лазурью, небеса без края,

И ясный солнца лик сиял.

Просто упомянуть о радости в определенное время и в определенном месте – и всё было бы великолепно, если бы поэт в состоянии был на этом остановиться. Впрочем, это бесхитростное поэтическое любование природой не лишено прелести. Однако здесь не хватает сколь-нибудь отчетливой формы. Перечисление легким галопом следует далее; задержавшись несколько на описании пения птиц, поэт продолжает:

Les arbres regarday flourir,

Et li?vres et connins courir.

Du printemps tout s’esjouyssoit.

L? sembloit amour seignourir.

Nul n’y peult vieillir ne mourir,

Ce me semble, tant qu’il y soit.

Des erbes ung flair doulx issoit,

Que l’air sery adoulcissoit,

Et en bruiant par la valee

Ung petit ruisselet passoit,

Qui les pays amoitissoit,

Dont l’eaue n’estoit pas sal?e.

L? buvoient les oysillons,

Apr?s ce que des grisillons,

Des mouschettes et papillons

Ilz avoient pris leur pasture.

Lasniers, aoutours, esmerillons

Vy, et mouches aux aguillons,

Qui de beau miel paveillons

Firent aux arbres par mesure.

De l’autre part fut la closture

D’ung pr? gracieux, o? nature

Sema les fleurs sur la verdure,

Blanches, jaunes, rouges et perses.

D’arbres flouriz fut la ceinture,

Aussi blancs que se neige pure

Les couvroit, ce sembloit paincture,

Tant y eut de couleurs diverses.

Я видел, древа сень цветуща

Манила кролика бегуща.

Веселье вешний мир впивал.

Любовь здесь, мнилось, токмо суща,

Не старость или смерть гнетуща,

Для тех, в полях кто пребывал.

И воздух толь благоухал

Трав ароматом, и журчал

Ручей, что в мураве зеленой

Струей сребристой пробегал

И дольный край сей орошал

Своею влагой несоленой.

Пичуг лесных поил поток,

Чуть мушки всяки, и сверчок,

И легкокрылый мотылек

Им в клювы скоры попадали.

Там кречет, пустельга, чеглок

Носились; мухи, что в цветок

Вонзали острый хоботок,

В медовый свой шатер влетали.

А там, где расстилались дали,

В лугах, я зрел, произрастали

Цветы, что зелень одаряли

Красой лиловой, алой, белой.

Поляны – рощи обрамляли,

Что, как в снегу, в цвету стояли

И прелесть естества являли,

Рукой начертаны умелой.

Ручеек журчит, пробегая по камушкам; в нем плещутся рыбки, рощица по его берегам зеленой сенью простирает ветви дерев. И вновь следует перечисление птиц: там гнездятся утки, горлицы, цапли, фазаны.

Каков же эффект безграничной стихотворной разработки этой картины природы сравнительно с произведением живописи, то есть выражение одинакового вдохновения, но различными средствами? Эффект тот, что художник в силу самого вида искусства живописи просто вынужден быть верным природе, тогда как поэт теряется в поверхностности и нагромождении традиционных мотивов, лишенных какой бы то ни было формы.

Проза в этом отношении стоит ближе к живописи, чем поэзия. Она меньше привязана к определенным мотивам. Зачастую она убедительнее достигает добросовестного воспроизведения окружающей действительности и выражает ее более свободными средствами. Быть может, этим проза лучше поэзии выявляет глубокое родство литературы и изобразительного искусства.

Основная особенность культуры позднего Средневековья – ее чрезмерно визуальный характер. С этим тесно связано атрофирование мышления. Мыслят исключительно в зрительных представлениях. Всё, что хотят выразить, вкладывают в зрительный образ. Полностью лишенные мысли аллегорические театральные сцены, так же как и поэзия, могли казаться терпимыми именно потому, что удовлетворение приносило только то, что было зримо. Склонность к непосредственной передаче внешнего, зримого находила более сильное и более совершенное выражение средствами живописи, нежели средствами литературы. И к тому же – более сильное выражение средствами прозы, нежели средствами поэзии. Поэтому проза XV столетия во многих отношениях занимает место среднего члена пропорции, где крайние члены – живопись и поэзия. Все три одинаковы в необузданной разработке деталей, но в прозе и живописи это приводит непосредственно к реализму, которого не знает поэзия – не обладая при этом ничем лучшим взамен.

Есть автор, чьи произведения трогают нас тем же кристаллически ясным видением внешнего облика вещей, каким обладал ван Эйк; это Жорж Шателлен. Он был фламандцем, родом из Аалста. Хотя он и называл себя «l?al Fran?ois» [«истинным французом»], «Fran?ois de naissance» [«французом по рождению»], похоже на то, что родным языком его был фламандский. Ля Марш называет его «natif Flameng, toutesfois mettant par escript en langaige franchois» [«прирожденным фламандцем, разве только пишущим по-французски»]. Сам он с простоватым самодовольством выставляет напоказ свои фламандские черты и крестьянскую неотесанность; он говорит о «sa brute langue» [«грубом своем языке»], называет себя «homme flandrin, homme de palus bestiaux, ygnorant, bloisant de langue, gras de bouche et de palat et tout enfangi? d’autres povret?s corporelles ? la nature de la terre»¹²⁴⁴ [«фламандцем, человеком с болот, где пасут овец, невеждою с заплетающимся языком, обжорою, деревенщиной, запятнанным телесными недостатками тех мест, откуда он родом»]. Этому народному духу обязан Шателлен своей тяжеловесной, ступающей как на котурнах, всячески разукрашенной прозой, этой торжественной «grandiloquence» [«велеречивостью»], делающей его всегда более или менее неприятным для французского уха. Его пышный стиль отличается какой-то слоноподобной помпезностью; один из современников по праву называет его «cette grosse cloche si haut sonnant»¹²⁴⁵ [«этаким громадным колоколом столь громкого звона»]. Но своей фламандской природе он обязан, пожалуй, также четким видением контуров и красочной сочностью, чем он нередко напоминает бельгийских писателей наших дней.

Между Шателленом и Яном ван Эйком есть, несомненно, родство, разумеется, при том, что по уровню их никак нельзя ставить рядом. Ван Эйк в своем самом несовершенном в общем-то не уступает Шателлену в его самом лучшем; однако это уже немало: хотя бы и в незначительном быть равным ван Эйку. Взять, например, поющих ангелов из Гентского алтаря. Тяжелые одежды в золоте, багреце и сверкающих дорогих каменьях, чересчур выразительные лица и какой-то слишком уж мелочный декор пюпитра – вот что в изобразительном искусстве соответствует сверкающей напыщенности бургундского придворного стиля в литературе. Однако если в живописи риторический элемент занимает подчиненное место, то в прозе Шателлена он является главным. Острая наблюдательность и жизненный реализм историка чаще всего тонут в потоке слишком пышно разукрашенных фраз и громыхающего словесного великолепия.

Но как только Шателлен описывает событие, особенно отвечающее его фламандскому духу, при всей торжественности слога в его повествование входит та непосредственная изобразительная сила, которая делает его рассказ прямо-таки захватывающим. Его мысли не богаче, чем у его современников; в своей основе – это давно уже находящаяся в обращении разменная монета религиозных, моральных и рыцарских убеждений. Представления его никогда не перестают быть поверхностными, изображение, однако, получается живое и острое.

Его описание Филиппа Доброго почти так же непосредственно, как портреты ван Эйка¹²⁴⁶. С удовольствием, естественным для составителя хроник, Шателлен, в душе истинный новеллист, с особенной выразительностью рассказывает о распре между герцогом и его сыном Карлом, начало которой было положено в 1457 г. Нигде его отчетливое зрительное восприятие вещей не выступает с такою силой; все внешние обстоятельства этого события переданы с исчерпывающей ясностью. Здесь просто необходимо привести несколько пространных отрывков¹²⁴⁷.

Возникает спор из-за занятия должности придворного молодого графа Шароле. Старый герцог хотел, вопреки данному ранее обещанию, предоставить это место одному дворянину из рода Круа, человеку, которому он покровительствовал. Карл, который не одобрял этого предпочтения, воспротивился.

«Le duc donques par un lundy qui estoit le jour Saint-Anthoine¹²⁴⁸, apr?s sa messe, aiant bien d?sir que sa maison demorast paisible et sans discention entre ses serviteurs, et que son fils aussi fist par son conseil et plaisir, apr?s que j? avoit dit une grant part de ses heures et que la cappelle estoit vuide de gens, il appela son fils ? venir vers luy et lui dist doucement: „Charles, de l’estrif qui est entre les sires de Sempy et de H?meries pour le lieu de chambrelen, je vueil que vous y mettez c?s et que le sire de Sempy obtiengne le lieu vacant“. Adont dist le conte: „Monseigneur, vous m’avez bailli? une fois vostre ordonnance en laquelle le sire de Sempy n’est point, et monseigneur, s’il vous plaist, je vous prie que ceste-l? je la puisse garder“. – „D?a, ce dit le duc lors, ne vous chailliez des ordonnances, c’est ? moy ? croistre et ? diminuer, je vueil que le sire de Sempy y soit mis“. – „Hahan! ce dist le conte (car ainsi jurait tousjours), monseigneur, je vous prie, pardonnez-moy, car je ne le pourroye faire, je me tiens ? ce que vous m’avez ordonn?. Ce a fait le seigneur de Croy qui m’a brass? cecy, je le vois bien“. – „Comment, ce dist le duc, me d?sob?yrez-vous? ne ferez-vous pas ce que je vueil?“ – „Monseigneur, je vous ob?yray volentiers, mais je ne feray point cela“. Et le duc, ? ces mots, enfelly de ire, respondit: „H? garsson, d?sob?yras-tu ? ma volont?? va hors de mes yeux“, et le sang, avecques les paroles, lui tira ? coeur, et devint p?le et puis ? coup enflamb? et si espoentable en son vis, comme je l’oys recorder au clerc de la chapelle qui seul estoit empr?s luy, que hideur estoit ? le regarder…» [«Тогда в понедельник, в день св. Антония, после мессы, герцог, весьма желая, чтобы в доме его царил мир и не было раздоров между слугами и чтобы сын его также исполнял его волю и делал всё к его удовольствию, после того как он уже прочитал большую часть своих обычных молитв и часовня очистилась от народа, подозвал к себе сына и сказал ему мягко: „Шарль, я желаю, чтобы Вы положили конец спору, в который вступили сир дё Сампи и сир дё Эмери за место камердинера, и пусть сиру дё Сампи достанется это место“. Граф же в ответ: „Монсеньор, однажды Вы отдали мне свое распоряжение, в котором о сире дё Сампи не было речи, и посему, монсеньор, я прошу Вас позволить мне его и придерживаться“. – „Эй, не суйтесь в мои распоряжения, – сказал тогда герцог, – это мое дело возвышать или низводить, и я хочу, чтобы сир дё Сампи получил это место“. – „Черт побери! – воскликнул граф (а он всегда бранился подобным образом). – Монсеньор, простите меня, прошу Вас, но я никоим образом сего не могу исполнить, ибо держусь того, что Вы мне уже приказали. Всё это заварил сеньор дё Круа, как мне теперь ведомо“. – „Что, – вскричал герцог, – не повиноваться мне? Не делать того, чего я хочу?“ – „Монсеньор, я охотно повинуюсь Вам, но сделать сего не могу“. Герцог, услышавши это и будучи вне себя от гнева, воскликнул: „Мальчишка, ты не желаешь выполнять мою волю? Прочь с моих глаз!“ – и с таковыми словами кровь отхлынула ему в сердце, он сделался бледен, но вот вновь лицо его вспыхнуло, и тогда вид его стал настолько ужасен, как я слышал от служителя той часовни, который один стоял рядом с герцогом, что видеть его было страшно…»].

Не исполнено ли это силы? Этот тихий зачин, этот разгорающийся гнев в обмене короткими репликами, запинающаяся речь сына, в которой уже как бы полностью проявляется будущий герцог Карл Смелый!

Взгляд, который герцог бросает на сына, пугает герцогиню (о присутствии которой до сих пор ничего не было сказано) до такой степени, что она поспешно и в полном безмолвии, подталкивая сына перед собою, покидает молельню и, спеша прочь из часовни, хочет бежать от гнева своего супруга. Но им приходится несколько раз огибать углы, чтобы достигнуть двери, ведущей наружу, и, кроме того, ключ находится у служителя. «Caron¹²⁴⁹, ouvre-nous» [«Карон, открой нам»], – говорит герцогиня. Однако тот бросается к ее ногам, умоляя ее вынудить сына просить прощения перед тем, как покинуть часовню. Она обращается с настойчивым увещеванием к Карлу, он же отвечает надменно и громко: «D?a, madame, monseigneur m’a deffendu ses yeux et est indign? sur moy, par quoy, apr?s avoir eu celle deffense, je ne m’y retourneray point si tost, ains m’en yray ? la garde de Dieu, je ne s?ay o?» [«Эй, мадам, монсеньор запретил мне появляться ему на глаза, да он и зол на меня, так что, после такого запрета, не только не поспешу я вернуться к нему, но под защитою Господа удалюсь не знаю куда»]. Тут опять раздается голос герцога, который не в силах сдвинуться с места от бешенства, – и герцогиня в смертельном страхе взывает к служителю: «Mon amy, tost, tost ouvrez-nous, il nous convient partir ou nous sommes morts» [«Друг мой, скорей, открой нам, скорей, нам нужно уйти, не то мы погибли»].

Филипп был взбешен, горячая кровь Валуа бросилась ему в голову; возвратившись в свои покои, старый герцог впал в своего рода безумие, свойственное более юному возрасту. Под вечер он, вскочив на коня, один и даже как следует не снарядившись, тайно покидает Брюссель. «Les jours pour celle heurre d’alors estoient courts, et estoit j? basse vespr?e quant ce prince droit-су monta ? cheval, et ne demandoit riens autre fors estre emmy les champs seul et ? par luy. Sy porta ainsy l’aventure que ce propre jourl?, apr?s un long et ?pre gel, il faisoit un releng, et par une longue ?paisse bruyne qui avoit couru tout ce jour l?, vespr?e tourna en pluie bien menue, mais tr?s-mouillant et laquelle destrempoit les terres et rompoit glasces avecques vent qui s’y entrebouta» [«Об эту пору дни были короткие, и уже пали глубокие сумерки, когда государь наш вдруг вскочил на коня и не желал ничего, кроме как очутиться одному средь полей. По воле провидения в сей день, после долгой и жестокой стужи, начало таять, и из-за долгого густого тумана, который стоял весь день, к вечеру пошел мелкий, но весьма докучливый дождь, который напитывал влагою землю и вместе с порывистым ветром рушил ледяные покровы»].

Затем следует описание ночных блужданий по полям и лесам; живейший натурализм и какая-то странная, впадающая в напыщенный тон морализирующая риторика выступают здесь в примечательном единстве друг с другом. Усталый и голодный, мечется герцог вокруг, никто не отвечает на его крики. Он бросается к реке, принимая ее за дорогу, однако лошадь, испугавшись, вовремя шарахается назад. Герцог падает и больно ушибается обо что-то. Он тщетно прислушивается, не донесется ли до его ушей крик петуха или лай собаки, которые могли бы навести его на жилье. Неожиданно замечает он вдали проблеск света, к которому хочет приблизиться; он теряет его из виду, вновь находит и в конце концов подступает к нему вплотную. «Mais plus l’approchoit, plus sambloit hideuse chose et espoentable, car feu partoit d’une mote d’en plus de mille lieux, avecques grosse fumiere, dont nul ne pensast ? celle heure fors que ce fust ou purgatoire d’aucune ?me ou autre illusion de l’ennemy…» [«Но чем более он к нему приближался, тем более казалось это пугающим и страшным, ибо огонь исходил из небольшого холма, чуть ли не из тысячи мест, с густым дымом; и вряд ли в тот час подумать можно было об этом что иное, нежели что это огонь Чистилища, сожигающий чью-то душу, либо злая проделка врага рода человеческого…»]. Он останавливается. Внезапно он вспоминает, что обычно углежоги жгут уголь глубоко в лесных дебрях. Так оно и было. И никакого жилья, никакой хижины нигде поблизости. Лишь после новых блужданий тявканье пса выводит его к хижине бедняка, где он может отдохнуть и кое-чем подкрепиться.

Другие яркие эпизоды у Шателлена – это поединок между двумя валансьенскими бюргерами¹²⁵⁰; ночная потасовка в Гааге между фризскими послами и бургундскими дворянами, чей покой был нарушен тем, что первые, занимая верхнюю комнату, затеяли в своих деревянных башмаках игру в салки; возмущение в Генте в 1467 г. при первом посещении города Карлом уже в качестве герцога, которое совпало с ярмаркой в Хоутеме, откуда народ возвращался, неся раку св. Ливина¹²⁵¹.

В описаниях Шателлена то и дело попадаются непроизвольные мелочи, свидетельствующие о том, насколько остро он видит внешний облик происходящего. У герцога, поспешающего навстречу бунтовщикам, перед глазами встает «multitude de faces en bacinets enrouill?s et dont les dedans estoient grignans barbes de vilain, mordans l?vres» [«множество лиц в заржавленных шлемах, мужицких бород, оскаленных зубов и закушенных губ»]. Снизу вверх устремляются крики. Некто протискивается к окну рядом с герцогом; на руке у него черная вороненая стальная перчатка; требуя тишины, он ударяет ею по подоконнику¹²⁵².

Способность описывать происходящее точно и прямо, пользуясь крепкими, простыми словами, в литературе – то же самое, что огромная зоркость ван Эйка, приводившая к совершенству выражения в живописи. Но в литературе этот натурализм в основном встречает всякого рода препятствия, выражение его стеснено условными формами и остается исключением рядом с ворохом сухой риторики, тогда как в живописи – сияет, словно цветы, распустившиеся на ветвях яблони.

В средствах выражения живопись далеко опережает литературу. Она добивается поразительной виртуозности в передаче эффектов освещения. Прежде всего это миниатюры, авторы которых стремятся к тому, чтобы запечатлеть свет, увиденный именно в это мгновение. В живописи такое умение впервые полностью раскрывается в Рождестве Хеертхена тот Синт Янса. Но миниатюрист уже задолго до этого испробовал свои силы в передаче бликов от света факелов на броне в изображении сцены взятия Христа. Лучистый восход солнца уже был запечатлен мастером, иллюминировавшим Cuer d’amours espris [Влюбленное сердце] короля Рене. Мастер Heures d’Ailly [Часослова д’Айи] сумел даже изобразить лучи солнца, прорывающиеся сквозь грозовые тучи¹²⁵³.

Литература располагает всё еще весьма примитивными средствами для передачи эффектов освещения, хотя безусловно проявляет чувствительность к бликам света, к сиянию; как уже говорилось выше, сама красота осознавалась прежде всего как блеск и сияние. Писатели и поэты XV столетия с удовольствием отмечают сияние солнечного света, блеск факелов и свечей, отражение световых бликов на шлемах и оружии воинов. Но всё это остается простым сообщением, для описания этого какие бы то ни было литературные приемы пока что отсутствуют.

Поиски литературных приемов, эквивалентных эффектам освещения в живописи, в основном происходят в несколько иной области: впечатление данного момента времени удерживается благодаря живому употреблению прямой речи. Вряд ли когда-либо еще литература до такой степени стремилась передавать диалог во всей его непосредственности. Злоупотребление этим приемом, однако, делает текст нудным и утомительным: даже изложение политических событий облекается у Фруассара и его современников в форму вопросов и ответов. Нескончаемый обмен торжественно падающими – и гулко отзывающимися репликами нередко лишь увеличивает монотонность, вместо того чтобы с нею разделаться. Но иной раз иллюзия непосредственности и сиюминутности получает довольно отчетливое выражение. И мастером самых живых диалогов здесь прежде всего является Фруассар.

«Lors il entendi les nouvelles que leur ville estoit prise. (Участники разговора выкрикивают свои реплики.) „Et de quel gens?“, demande-il. Respondirent ceulx qui ? luy parloient: „Ce sont Bretons!“ – „Ha, dist-il, Bretons sont mal gent, ils pilleront et ardront la ville et puis partiront“. (Снова кричат.) „Et quel cry crient-ils?“ – dist le chevalier. „Certes, sire, ils crient La Trimouille!“» [«И тут услыхал он новость о том, что их город захвачен. <…> „А кем?“ – спрашивает он. И те, с кем он разговаривал, отвечают: „Бретонцами!“ „Ну, – говорит он, – бретонцы дурные люди, они разграбят и сожгут город, а затем уж уйдут“. <…> „А каков у них клич? – спрашивает шевалье“. „Ну конечно, сир, кричат они: Ля Тримуй!“»].

Для оживления разговора Фруассар пользуется определенным приемом: отвечающий с удивлением повторяет реплику собеседника. «„Monseigneur, Gaston est mort“. – „Mort?“ – dit le conte. – „Certes, mort est-il pour vray, monseigneur“» [«„Монсеньор, Гастон мертв“. – „Мертв?“ – переспросил граф. – „Конечно, вправду мертв, монсеньор“»]. Или в другом месте: «Si luy demanda, en cause d’amours et de lignaige, conseil. „Conseil“, – respondi l’archevesque, – „certes, beaux nieps, c’est trop tard. Vous voul?s clore l’estable quant le cheval est perdu“»¹²⁵⁴ [«И он попросил у него совета в любви и в семейных делах. „Совета? – произнес архиепископ. – По правде говоря, мой любезный племянник, теперь уже поздно. Вы хотите запереть конюшню после того, как лошадь уже пропала“»].

Поэзия также щедро прибегает к этому стилистическому приему. В короткой стихотворной строке вопросы и ответы порою повторяются дважды:

Mort, je me plaing. – De qui? – De toy.

– Que t’ay je fait? –  Ma dame as pris.

– C’est v?rit?. – Dy moy pour quoy.

– Il me plaisoit. –  Tu as mespris¹²⁵⁵.

Смерть, я виню. – Кого? – Тебя.

– В чем? –  Госпожу мою сгубила.

– Да, это так. –  Зачем? –  Губя,

Я радуюсь. – Ты зло свершила.

Здесь всё время прерывающийся обмен репликами уже более не средство, а цель: достижение виртуозности. Поэт Жан Мешино умеет доводить этот искусный прием до высочайшего уровня. В балладе, в которой несчастная Франция обвиняет своего короля (Людовика XI), обмен репликами в каждой из тридцати строк происходит по три-четыре раза. И нужно сказать, что воздействие стихотворения как политической сатиры от этой непривычной формы отнюдь не снижается. Вот первая строфа баллады:

Sire… – Que veux? – Entendez… – Quoy? – Mon cas.

– Or dy. –  Je suys… –  Qui? –  La destruicte France!

– Par qui? –  Par vous. –  Comment? –  En tous estats.

– Tu mens. –  Non fais. –  Qui le dit? –  Ma souffrance.

– Que souffres tu? –  Meschief. –  Quel? –  A oultrance.

– Je n’en croy rien. –  Bien y pert. –  N’en dy plus!

– Las! si feray. –  Tu perds temps. –  Quelz abus!

– Qu’ay-je mal fait? –  Contre paix¹²⁵⁶. – Es comment?

– Guerroyant… –  Qui? –  Vos amys et congnus.

– Parle plus beau. –  Je ne puis, bonnement¹²⁵⁷.

Сир… – Что тебе? – Внемлите… – Ты о чем?

– Я… – Кто ты? –  Франция опустошенна.

– Кем? –  Вами. –  Как? –  В сословии любом.

– Молчи. –  Се речь терпенья несконченна.

– Как так? –  Живу, напастьми окруженна.

– Ложь! –  Верьте мне. –  Пустое ремесло!

– Молю! –  Напрасно. –  Се творите зло!

– Кому? –  Противу мира. –  Как? –  Воюя…

– С кем? –  Ближних истребляете зело.

– Учтивей будь. –  Нет, право, не могу я.

Еще одним выражением поверхностного натурализма в литературе этого времени является следующее. Хотя намерения Фруассара направлены на описание рыцарских подвигов, он с большой точностью изображает – можно сказать, вопреки своей воле – прозаическую реальность войны. Так же как и Коммин, который подтрунивает над рыцарством, Фруассар особенно наглядно описывает усталость, ненужные приготовления, бессмысленные передвижения войск, беспокойство ночного лагеря. Он умеет мастерски передавать настроение промедления и ожидания¹²⁵⁸.

В скупом и точном рассказе о внешних обстоятельствах того или иного события он достигает порою почти трагической силы, как, например, в описании смерти юного Гастона Феба, в гневе заколотого своим отцом¹²⁵⁹. Фруассар настолько фотографичен, что за его словами распознаются черты рассказчиков, поверяющих ему свои бесчисленные faits divers [происшествия]. Так, всё, что поведал его попутчик, рыцарь Эспен дю Лион, передано просто великолепно. Там, где литература безыскусно описывает, не испытывая помех со стороны всевозможных условностей, она сравнима с живописью, хотя всё же не может не уступать ей.

Эти непринужденные наблюдения не распространяются на изображение в литературе картин природы. К природоописанию литература XV столетия отнюдь не стремится. Ее наблюдения ограничиваются пересказыванием эпизодов, если находят их важными, – при том, что все внешние обстоятельства фиксируются так, как если бы они были запечатлены на светочувствительной пластинке. Об осознанной литературной манере здесь не может быть и речи. Однако изображение природы, которое для живописи являлось естественной принадлежностью этого вида искусства и происходило как бы само собою, в литературе – сознательный стилевой прием, привязанный к определенным формам, вне какой-либо потребности в подражании. В живописи изображение природы было делом побочным и поэтому могло оставаться чистым и сдержанным. Именно потому, что сюжет не имел отношения к ландшафтному фону, а последний не являлся составным элементом иерархического стиля, художники XV столетия могли придавать своим пейзажам ту меру гармоничной естественности, в которой строгие предписания, касающиеся сюжета, всё еще отказывали основному изображению. Египетское искусство являет собою точную параллель этой особенности: в моделировке фигурок рабов, из-за того что это было не главным, художник отказывался от формальных канонов, требовавших в изображение людей вносить определенные искажения, – и иногда именно эти второстепенные фигурки демонстрируют изумительную по чистоте верность природе, так же как и фигурки животных.

Чем меньше проявляется связь ландшафта с основным изображением, тем гармоничнее и естественнее покоится он в самом себе. В качестве фона в напряженном, вычурном, помпезном Поклонении волхвов на миниатюре из Tr?s riches heures de Chantilly¹²⁶⁰ [Роскошного часослова из Шантийи] вид Буржа возникает в мечтательной нежности, завершенный атмосферой и ритмом.

В литературе описание природы всё еще выступает в пасторальных одеждах. Выше мы уже говорили о шедших при дворе спорах «за» и «против» бесхитростной сельской жизни. Точно так же, как в те времена, когда на небосводе всходила звезда Жан-Жака Руссо, считалось хорошим тоном сетовать на усталость от суетной придворной жизни и аффектированно выражать охоту к мудрому бегству от соблазнов двора, дабы услаждать себя ржаным хлебом и беззаботной любовью Робена и Марион. Это было сентиментальной реакцией на полнокровную пышность и высокомерный эгоизм окружающей реальности, реакцией ни в коей мере не фальшивой, но при этом в основе своей – манерой поведения всё же чисто литературного свойства.

К той же манере поведения относится и любовь к природе. Поэтическое выражение ее чисто условно. Природа была излюбленным элементом большой светской игры, развивавшейся в рамках придворной эротической культуры. Описание красоты цветов и птичьего пения сознательно культивировалось в предписанных формах, понятных каждому из участников. Поэтому изображение природы в литературе стоит на совершенно ином уровне, нежели в живописи.

Не считая пастушеских стихотворений и разработки мотива раннего весеннего утра в качестве обязательного вступления, едва ли имелась еще какая-либо потребность в изображении природы. Иной раз в повествование может влиться несколько фраз о природе, как мы это видим у Шателлена в описании выпавшей росы (и именно ненамеренная природная зарисовка чаще всего оказывается наиболее впечатляющей). Остается еще пасторальная поэзия, где и следует наблюдать возникновение в литературе чувства природы. Для того чтобы продемонстрировать в общих чертах известный эффект разработки деталей, можно наряду с уже упоминавшимися выше страницами из Алена Шартье предложить в качестве примера стихотворение Regnault et Jehanneton, строками которого венценосный пастух Рене облекает свою любовь к Жанне дё Лаваль. Но и здесь целостное видение картины природы отсутствует, здесь нет единства, которое художник в состоянии придать пейзажу посредством цвета и света; всё это остается лишь прелестным нанизыванием ряда отдельных деталей. Щебечущие птички – одна, сменяющая другую, насекомые, лягушки, наконец, идущие за плугом крестьяне.

Et d’autre part, les paisans au labour

Si chantent hault, voire sans nul s?jour,

Resjoyssant

Leurs boeufs, lesquelx vont tout-bel charruant

La terre grasse, qui le bon froment rent;

Et en ce point ilz les vont rescriant,

Selon leur nom:

A l’un Fauveau et ? l’autre Grison,

Brunet, Blanchet, Blondeau ou Compaignon;

Puis les touchent tel foiz de l’aiguillon

Pour avancer¹²⁶¹.

A там – крестьяне в поле день-деньской

Без отдыха, поющи за сохой,

Дабы бразды

Быки взрывали рьяней и труды

На ниве тучной принесли плоды;

И оных тех быков на все лады

Они притом

Подбадривают, клича Русаком,

Буланым, Серым, Беляком, Дружком,

Стрекалом тыча в них иль батогом

Гоняя их.

Здесь, пожалуй, есть и свежесть, и некое радостное звучание, но как это бедно в сравнении с изображающими времена года миниатюрами в часословах. Король Рене дает лишь ингредиенты описания природы, в его палитре всего несколько красок, не более. В другом отрывке, описывающем наступление вечера, попытка выразить настроение несомненна. Почти все птицы умолкли, только перепел еще не затих, со свистом кружатся куропатки, ища ночлега; появляются олени и кролики. Чуть дрогнет солнечный блик на высоком башенном шпиле – и вот уже воздух прохладен, пускаются кружить совы и летучие мыши, и маленький колокол часовни звонит к Аве.

Календарные листы Роскошного часослова дают нам возможность сопоставить воспроизведение одних и тех же мотивов в изобразительном искусстве – и литературе. Мы знаем прославленные замки, которые у братьев Лимбург заполняют фон миниатюр, посвященных каждому месяцу. У них есть литературная параллель в стихах Эсташа Дешана. В семи коротких стихотворениях он воспевает замки Северной Франции: Боте, которому позднее суждено было стать местом пребывания Агнессы Сорель, Бьевр, Кашан, Клермон, Ньепп, Норуа и Куси¹²⁶². Дешану нужно было бы быть поэтом куда более высокого полета, чтобы добиться того, на что братья Лимбург оказались способны в нежнейших и тончайших творениях искусства миниатюры. На листе, изображающем Сентябрь, мы видим сбор винограда на фоне замка Сомюр, высящегося воплощением грезы: острия башен с флюгерами, фиалы, зубцы, украшенные лилиями, два десятка изящных дымников – всё это расцветает прихотливою клумбой стройных белых цветов в темнеющей воздушной лазури¹²⁶³. Затем величественный, строгий размах внушительного Лузиньяна на листе, посвященном Марту; мрачные башни Венсена, грозно выделяющиеся над сухою листвой деревьев, – Декабрь¹²⁶⁴.

Обладал ли поэт – во всяком случае, этот – равноценными средствами, чтобы вызвать к жизни такие картины? Разумеется, нет. Описание архитектурных форм замка, как, например, в стихотворении, посвященном Бьевру, не может произвести никакого эффекта. Подсчитывание отрад, предлагаемых замком, – это, собственно, и всё, на что способен поэт. В соответствии с природой вещей художник взирает на замок – тогда как поэт, находящийся в замке, разглядывает мир изнутри.

Son filz ainsn?, daulphin de Viennois,

Donna le nom ? ce lieu de Beaut?.

Et c’est bien drois, car moult est d?lectables:

L’en y oit bien le rossignol chanter;

Marne l’ensaint, les haulz bois profitables

Du noble parc puet l’en veoir branler…

Les prez sont pr?s, les jardins d?duisables,

Les beaus preaulx, fontenis bel et cler,

Vignes aussi et les terres arables,

Moulins tournans, beaus plains ? regarder.

Дофин же вьеннский, старший сын его¹²⁶⁵,

Красой¹²⁶⁶ нарек окрестную долину.

Поистине там всё ласкает взгляд,

Там дивну песню слышишь соловьину;

Вкруг замка Марна вьется, шелестят

Деревья щедры, и куда ни кину

Свой взор, зрю пастбище привольно, сад,

Луга, родник, тенистую лощину,

Иль ниву тучную, иль виноград,

Иль мельницы вертящейся домину.

Какое различие в действии по сравнению с миниатюрой! А ведь и в стихах, и в рисунке использован один и тот же метод: суммирование того, что можно видеть (в стихотворении также и слышать). Но взгляд художника неуклонно направлен на определенную, строго очерченную задачу: он должен, пусть даже суммируя, схватить единство, предел и взаимосвязь. Поль Лимбург может совместить на одном листе всё, что несет с собою зима (Февраль): крестьян, греющихся у огня, развешенное для сушки белье, ворон на снегу, овчарню, ульи, бочки и тачку, – и к тому же всё это на фоне обширного зимнего пейзажа с тихою деревенькой и одиноким крестьянским двором на холме. Спокойное единство картины остается нерушимым.

В то же время взгляд поэта блуждает по кругу и не находит успокоения: поэт не знает никакого ограничения и не приходит ни к какому единству.

Форма забегает вперед по отношению к содержанию. В литературе старому содержанию соответствует старая форма, но в живописи содержание – старое, форма же – новая. В живописи форма таит в себе гораздо большие выразительные возможности по сравнению с литературой. Художник в состоянии претворить в форму всю эту невыразимую мудрость: идею, настроение, психологию; он может передать всё это, не будучи вынужден мучиться поисками необходимого языка. Эпоха, о которой здесь идет речь, по преимуществу визуальная. Это объясняет превосходство живописных выразительных средств над литературными; литература, которая также отмечает преимущественно визуальное, поневоле терпит фиаско.

Поэтическое искусство XV в. как будто обходится почти вовсе без новых идей. Мы видим всеобщее бессилие сочинить что-либо новое; происходит лишь обработка, модернизация старого материала. Наступает передышка в мышлении; творческий дух завершил построение здания Средневековья и еле ворочается от усталости. Повсюду запустение и увядание. Люди взирают на мир в отчаянии, всё движется вспять, душу гнетут уныние и тревога. Дешан горестно вздыхает:

H?las! on dit que je ne fais mes rien,

Qui jadis fis mainte chose nouvelle;

La raison est que je n’ay pas merrien

Dont je fisse chose bonne ne belle¹²⁶⁷.

Увы! меня корят, мой дар исчез,

На новое не стало боле сил;

Вина же здесь, что вывелся тот лес,

Из коего я встарь красу творил.

Ничто, как кажется, не свидетельствует сильнее о застое и упадке, чем переделывание рифмованных рыцарских романов и других стихотворных произведений в громоздкую монотонную прозу. И однако, именно d?rimage¹²⁶⁸ XV в. возвещает переход к новому духу. Это отказ от стихотворной речи как главного выразительного средства, как стилевого выражения средневекового духа. Еще в XIII в. всё можно было высказать в рифму, вплоть до медицины и естественной истории, – так, древнеиндийская литература все науки излагала в стихотворной форме. Стихотворная форма предполагает такой способ передачи сообщения, как чтение вслух. Не индивидуальную по своему характеру, выразительную, эмоциональную декламацию, но равномерное чтение нараспев, как это имеет место в эпохи, где литература находится на более примитивной ступени и стихи почти что поются в неизменной, традиционной манере. Вновь возникшая потребность в прозе означала поиски выразительности и зарождение современных навыков чтения в противоположность прежней напевной манере. В этой же связи находится распространяющееся подразделение излагаемого материала на небольшие главы с резюмирующими их содержание подзаголовками – обычай, который в XV в. внедряется повсеместно, тогда как прежде крайне редко имели обыкновение делить целое на отдельные части. Требования к прозе предъявляются сравнительно более высокие, чем к поэзии: прежняя, рифмованная, речь еще позволяла глотать всё что угодно, проза же, напротив, – это художественная форма.

Но более высокие качества прозы в общем заключались именно в ее формальных элементах; новыми идеями она отличалась столь же мало, как и поэзия. Фруассар – типичный пример автора, который не думает в слове, но лишь запечатлевает. Едва ли у него имеются мысли – пожалуй, только представления о фактах. Он знает лишь несколько нравственных мотивов и чувств: верность, честь, алчность, доблесть; но и те – в самом простейшем виде. Он не прибегает ни к теологии, ни к аллегориям, ни к мифологии – и разве что чуть-чуть к морализированию; он всего-навсего пересказывает – точно, без нажима, вполне адекватно происходившим событиям, однако бессодержательно, никогда не захватывающе, с той механической поверхностностью, с какой действительность воспроизводится кинематографом. Рассуждения его отличаются беспримерной банальностью: всё в конце концов приедается; ничто не может быть неотвратимее смерти; иной раз терпят поражение, иной раз побеждают. Относительно ряда понятий он с механической уверенностью высказывает непререкаемые суждения: так, например, когда бы он ни заводил речь о немцах, он утверждает, что они плохо обращаются с пленными и отличаются алчностью¹²⁶⁹.

Даже то, что обычно цитируют у Фруассара как сказанное удивительно метко, в общем контексте чаще всего, как правило, утрачивает всю свою силу. Такова, например, острая характеристика первого герцога Бургундского, расчетливого и жестокого Филиппа Храброго, которого Фруассар называет «sage, froid et imaginatif, et qui sur ses besognes veoit au loin» [«умным, холодным, наделенным воображением и способным заглядывать далеко вперед, когда ему это нужно»]. Но так ведь он говорит буквально о каждом!¹²⁷⁰ Часто цитируемая реплика: «ainsi ot messire Jehan de Blois femme et guerre qui trop luy cousta»¹²⁷¹ [«так обрел мессир Жан дё Блуа¹²⁷² и жену, и войну, что обошлось ему весьма дорого»] – в контексте, собственно говоря, также не имеет той остроты, которую ей обычно приписывают.

Элемент, который у Фруассара совершенно отсутствует, – это риторика. В литературе именно риторика возмещала современникам недостаток новизны в содержании. Литература буквально утопала в роскоши декоративного стиля; великолепное одеяние, казалось, придавало новизну старым идеям. Все они как бы облекались в тугую парчу. Понятия чести и долга носили красочное одеяние рыцарской иллюзии. Чувство природы рядилось в пасторальное платье, а любовь – в платье, которое было особенно тесным: в аллегории Романа о розе. Ни одна мысль не представала свободной и обнаженной. И едва ли эти мысли способны были двигаться иначе, как размеренной поступью, в бесконечной процессии.

Риторически-украшательский элемент, впрочем, наличествует и в изобразительном искусстве. Есть немало сторон, которые можно было бы назвать живописной риторикой. Таков, например, в Мадонне каноника ван дер Пале ван Эйка св. Георгий, который представляет заказчика Деве Марии. Как явно стремится художник подражать античным образцам в изображении золотых доспехов и нарядного шлема и какой вялой риторикой диктуется жест святого! Архангел Михаил на дрезденском триптихе одет в подобный, слишком уж красивый наряд. Даже в произведения Поля Лимбурга сознательно вводится риторический элемент: чересчур пышная, причудливая роскошь, с которой выступают три короля¹²⁷³, – несомненное стремление к экзотичности и театральности.

Поэзия XV в. достигает наибольших высот не тогда, когда она пытается выражать тяжеловесные мысли и стремится к тому, чтобы сделать это как можно красивее. Она привлекательнее всего, когда набрасывает какую-нибудь сценку или создает настроение. Ее воздействие обусловлено формальными элементами: образами, звучанием, ритмом. Поэтому она мало чего достигает в произведениях высоких по замыслу, в вещах большого дыхания, где достоинства ритма и звучания играют подчиненную роль; при этом поэзия полна свежести в жанрах, где внешняя форма занимает главное место: в непритязательных балладах, в рондо, воздействие которых определяется картинностью, звучанием, ритмом. Это простая и непосредственная образность народной песни. И песни, наиболее приближающиеся к народным, полны наибольшего очарования.

В XIV в. соотношение между лирической поэзией и музыкой резко меняется. Ранее поэтические произведения были неразрывно связаны с музыкальным исполнением, и не только лирические: полагают даже, что и chansons de geste [рыцарские сказания] исполнялись нараспев, каждый отдельный стих в десять или двенадцать слогов на одном тоне. Обычно средневековый лирический поэт сочинял и стихи, и музыку к ним. В XIV в. так всё еще поступает Гийом дё Машо. Он устанавливает и лирические формы, наиболее употребительные для своего времени: балладу, рондо и пр.; он находит также новую форму: d?bat, прение¹²⁷⁴. Для ронделей и баллад Машо характерны большое однообразие, скудные краски и еще более скудные мысли. Однако это вполне приемлемо, ибо всё это лишь наполовину произведения поэтического искусства: стихи, положенные на музыку, только выигрывают, когда они не слишком экспрессивны и красочны, как в этом незатейливом рондо:

Au d?partir de vous mon cuer vous lais

Et je m’en vois dolans et esplour?s.

Pour vous servir, sans retraire jamais,

Au d?partir de vous mon cuer vous lais.

Et par m’?me, je n’arai bien ne pais

Jusqu’au retour, einsi desconfort?s.

Au d?partir de vous mon cuer vous lais

Et je m’en vois dolans et esplour?s¹²⁷⁵.

Прощаясь с Вами, сердце оставляю,

Пускаясь в путь, скорблю я и рыдаю.

Дабы служило Вам, его я заклинаю,

Прощаясь с Вами, сердце оставляю.

Ни счастья, ни покоя не узнаю,

Клянусь, покамест Вас не повидаю.

Прощаясь с Вами, сердце оставляю,

Пускаясь в путь, скорблю я и рыдаю.

Дешан более не сочиняет сам музыку к своим балладам, и уже поэтому он гораздо разнообразнее и живее Машо; это же делает его интереснее, хотя он и уступает Машо в поэтическом слоге. Разумеется, простенькое, легкое, почти бессодержательное стихотворение, предназначенное для музыкального переложения, не умирает оттого, что сам поэт более не перекладывает его на музыку. Рондель всё-таки сохраняет свой стиль, как можно видеть на примере стихотворения Жана Мешино:

M’aimerez-vous bien,

Dictes, par vostre вme?

Mais que je vous ame

Plus que nulle rien,

M’aimerez-vous bien?

Dieu mit tant de bien

En vous, que c’est basme;

Pour ce je me clame

Vostre. Mais combien

M’aimerez-vous bien?¹²⁷⁶

Вы будете любить

Меня душою всей?

С любовию моей

Ничто нельзя сравнить;

Вы ж – будете любить?

Господь Вам дал излить

Бальзам душе моей,

И до скончанья дней

Я ваш. Но как мне быть?

Вы – будете любить?

Чистое и непосредственное дарование Кристины Пизанской особенно подходило для достижения подобных мимолетных эффектов. С той же непринужденностью, как и прочие ее современники, она писала стихи, очень мало различавшиеся по форме и содержанию, ровные и несколько одноцветные, сдержанные и спокойные, с налетом легкой душевной грусти. Это чисто литературные стихи, вполне куртуазные по тону и по идее. Они заставляют вспомнить о распространенных в XIV в. рельефах из слоновой кости, на которых в чисто традиционной манере повторялись одни и те же изображения: сцены охоты, мотивы из Тристана и Изольды или из Романа о розе, изящные, холодноватые, полные очарования. Там же, где у Кристины мягкая куртуазность сочетается с напевностью народной мелодии, возникают порою вещи, исполненные чистоты и свежести.

Свидание:

Tu soies le tr?s bien venu,

M’amour, or m’embrace et me baise,

Et comment t’es tu maintenu

Puis ton d?part? Sain et bien aise

As tu est? tousjours? ?a vien,

Coste moy, te si? et me conte

Comment t’a est?, mal ou bien,

Car de ce vueil savoir le compte.

– Ma dame, ? qui je suis tenu

Plus que aultre, ? nul n’en desplaise,

Sach?s que d?sir m’a tenu

Si court qu’oncques n’oz tel mesaise,

Ne plaisir ne prenoie en rien

Loings de vous. Amours, qui cuers dompte.

Me disoit: «Loyaut? me tien,

Car de ce vueil savoir le compte».

– Dont m’as tu ton serment tenu,

Bon gr? t’en s?ay, par saint Nicaise;

Et puis que sain es revenu

Joye arons assez; or t’apaise

Et me dis se scez de combien

Le mal qu’en as eu ? plus monte

Que cil qu’a souffert le cuer mien,

Car de ce vueil savoir le compte.

– Plus mal que vous, si com retien,

Ay eu, mais dites sanz mesconte,

Quans baisiers en aray je bien?

Car de ce vueil savoir l? compte¹²⁷⁷.

Желанный мой, приди, мой свет,

Утешь меня своим лобзаньем;

Ты здрав ли был и обогрет?

Скажи, томился ль расставаньем?

Как жил ты там? Любовь моя,

Увы, гнетет меня забота.

Суровы ль дальние края?

Ведь обо всём хочу отчета.

– О госпожа, которой нет

Милее, скован был желаньем

Дотоле я, что злее бед

Не ведал; горестным терзаньем

Вдали от Вас был полон я,

А страсть рекла: «Без поворота

Иди, лишь верность мне храня,

Ведь обо всём хочу отчета».

– Итак, сдержал ты свой обет.

Святой Никозий! Упованьем

На многи радости вослед

Разлуке станут дни; страданьем

Меня с собой соединя,

Поведай, мучило ль хоть что-то

Тебя сильнее, чем меня?

Ведь обо всём хочу отчета.

– Не мучась от любви, ни дня

Не прожил я, но вот забота:

Сколь поцелуев ждет меня?

Ведь обо всём хочу отчета»¹²⁷⁸.

Разлука:

Il a au jour d’ui un mois

Que mon ami s’en ala.

Mon cuer remaint morne et cois,

Il a au jour d’ui un mois.

«A Dieu, me dit, je m’en vois»;

Ne puis a moy ne parla,

Il a au jour d’ui un mois¹²⁷⁹.

Нынче вот уж месяц ровно

Милого со мною нет.

Сердце мрачно и безмолвно

Нынче вот уже месяц ровно.

«С Богом», – он сказал; укровно

Я живу, забыв весь свет,

Нынче вот уж месяц ровно.

Преданность:

Mon ami, ne plourez plus;

Car tant me faittes piti?

Que mon cuer se rent conclus

A vostre doulce amisti?.

Reprenez autre mani?re;

Pour Dieu, plus ne vous doulez,

Et me faittes bonne chiere:

Je vueil quanque vous voulez.

Друг мой, что слезам катиться?

Я ни в чем Вам не перечу,

Сердце жалостно стремится

Дружбе сладостной навстречу.

Пременитеся, с сих пор

Не печальтесь, умоляю,

Радостный явите взор:

Что и Вы, того желаю.

Нежная женская непосредственность этих стихов, которые свободны ото всех по-мужски тяжеловесных, надуманных рассуждений и лишены красочных украшений и фигур, навеянных Романом о розе, несомненно, делает их для нас вполне удобоваримыми. В них раскрывается одно-единственное, только что схваченное настроение. Тема, зазвучавшая в сердце, тут же воплощается в образ, не нуждаясь в том, чтобы прибегать за помощью к мысли. Но именно поэтому такие стихи особенно часто обладают свойством, характерным как для музыки, так и для поэзии любой эпохи, где вдохновение покоится исключительно на увиденном в течение одного-единственного мгновения: тема чиста и сильна, песнь начинается ясной и устойчивой нотой, вроде трели дрозда, – но уже после первой строфы у поэта или певца полностью всё исчерпано; настроение улетучивается, и дальнейшая разработка тонет в бессильной риторике. Отсюда и то постоянное разочарование, которое уготовано нам почти всеми поэтами XV в.

Вот пример из баллады Кристины Пизанской:

Quant chacun s’en revient de l’ost

Pour quoy demeures tu derri?re?

Et si scez que m’amour enti?re

T’ay baill?e en garde et depost¹²⁸⁰.

Из войска всяк спешит в свой кров.

Тебя ж какая держит сила?

Ведь я свою любовь вручила

Тебе в защиту и покров.

Здесь, казалось бы, может последовать тонкая средневековая французская баллада на манер Леноры. Но поэтессе более нечего сказать, кроме этих начальных строк; еще две краткие, незначительные строфы – и стихи приходят к концу.

Как свежо начинается Le d?bat dou cheval et dou l?vrier [Прение коня и борзой] Фруассара:

Froissart d’Escoce revenoit

Sus un cheval qui gris estoit,

Un blanc l?vrier menoit en lasse.

«Las», dist le l?vrier, «je me lasse,

Grisel, quant nous reposerons?

Il est heure que nous mengons»¹²⁸¹.

Фруассар с Шотландией простился,

На сером скакуне пустился

Он к дому, с белою борзой.

Та говорит: «Серко, постой.

Пусть налегке, невмочь трусить.

Пора бы нам перекусить».

Но тон этот не выдерживается, и стихотворение быстро сникает. Тема лишь увидена, она не претворяется в мысль. Иной раз темы дышат поразительной убедительностью. В Danse aux Aveugles [Tанце Слепцов] Пьера Мишо мы видим человечество, извечно танцующее вокруг тронов Любви, Фортуны и Смерти¹²⁸². Однако разработка с самого начала не поднимается выше среднего уровня. Exclamacion des os Sainct Innocent [Вопль костей с кладбища Невинноубиенных младенцев] неизвестного автора начинается призывом костей в галереях знаменитого кладбища:

Les os sommes des povres trespassez,

Cy amassez par monceaulx compassez,

Rompus, cassez, sans reigle ne compas…¹²⁸³

Усопших бедных ломаные кости,

Разбросаны по кучкам на погосте,

Нестройно, без правила и кружал…

Зачин вполне подходит, чтобы выстроить самую мрачную жалобу мертвецов; однако из всего этого не получается ничего иного, кроме memento mori самого заурядного свойства.

Все эти темы – лишь образы. Для художника такая отдельная картинка заключает в себе материал для подробной дальнейшей разработки, для поэта, однако, этого отнюдь не достаточно.

ГЛАВА XXI
Слово и образ

Итак, не превосходит ли своими выразительными возможностями живопись XV в. литературу вообще во всех отношениях? Нет. Всегда остаются области, где выразительные средства литературы по сравнению с живописью богаче и непосредственнее. Такова прежде всего область смешного. Изобразительное искусство, если оно и нисходит до карикатуры, способно выражать комическое лишь в незначительной мере. Комическое, изображаемое всего-навсего зрительно, обладает склонностью переходить снова в серьезное. Только там, где к изображению жизни комический элемент примешивается в не слишком уж больших дозах, где он всего лишь приправа и неспособен перебить вкус основного блюда, изображаемое может идти в ногу с тем, что выражают словесно. Такого рода комическое, вводимое в весьма малой степени, мы находим в жанровой живописи.

Здесь изобразительное искусство всё еще полностью на своей территории.

Неограниченная разработка деталей, на которую мы указывали выше, говоря о живописи XV столетия, незаметно переходит в уютное перечисление мелочей, в жанровость. Детализация полностью превращается в жанр у Мастера из Флемалля. Его плотник Иосиф сидя изготавливает мышеловки¹²⁸⁴. Жанровое проглядывает в каждой детали; между манерой ван Эйка, тем, как он оставляет открытый ставень или изображает буфет или камин, и тем, как это делает Робер Кампен, пролегает дистанция, отделяющая чисто живописное видение от жанра.

Но и в этой области слово сразу же обретает на одно измерение больше, чем изображение. Настроение уюта оно в состоянии передать эксплицитно. Обратимся еще раз к описаниям красоты замков у Дешана. Они, в общем-то, не удались, оставаясь далеко позади в сравнении с достижениями искусства миниатюры. Но вот – баллада, где Дешан рисует жанровую картинку, изображая самого себя, лежащего больным в своем небогатом небольшом замке Фим¹²⁸⁵. Совы, скворцы, вороны, воробьи, вьющие гнезда на башнях, не дают ему спать:

C’est une estrange melodie

Qui ne semble pas grand d?duit

A gens qui sont en maladie.

Premiers les corbes font s?avoir

Pour certain si tost qu’il est jour:

De fort crier font leur pouoir,

Le gros, le gresle, sanz s?jour;

Mieulx vauldroit le son d’un tabour

Que telz cris de divers oyseaulx,

Puis vient la proie; vaches, veaulx,

Crians, muyans, et tout ce nuit,

Quant on a le cervel trop vuit,

Joint du moustier la sonnerie,

Qui tout l’entendement destruit

A gens qui sont en maladie.

Звучанья странные вокруг

Нимало не ласкают слух

Тому, кого сразил недуг.

Сперва вороны возвестят

Дня наступление: так рано,

Как могут, ведь они кричат

Шумливо, резко, неустанно;

Уж лучше грохот барабана,

Чем этака докучна птица;

Там – стадо крав, телят влачится,

Мычаньем омрачая дух,

И мнится, мозг и пуст, и сух;

Звон колокола полнит луг,

И разум словно бы потух

У тех, кого сразил недуг.

Вечером появляются совы и жалобными криками пугают больного, навевая ему мысли о смерти:

C’est froit hostel et mal reduit

A gens qui sont en maladie.

Ce хладный кров и злой досуг

Для тех, кого сразил недуг.

Но стоит только проникнуть в повествование проблеску комического или хотя бы намеку на занятное изложение – и чередование следующих друг за другом событий сразу же перестает быть утомительным. Живые зарисовки нравов и обычаев горожан, пространные описания дамских туалетов рассеивают монотонность. В длинном аллегорическом стихотворении L’espinette amoureuse¹²⁸⁶ [Тенёта любви] Фруассар неожиданно забавляет нас тем, что перечисляет около шестидесяти детских игр, в которые он играл в Валансьене, когда был мальчишкой¹²⁸⁷. Служение литературы бесу чревоугодия уже началось. У обильных трапез Золя, Гюисманса, Анатоля Франса были прототипы в Средневековье. Как это чревоугодие лоснится от жира, когда Дешан и Вийон, обглодав сочную баранью ножку, облизывают свои губы! Как смачно описывает Фруассар брюссельских бонвиванов, окружающих тучного герцога Венцеля в битве при Баасвейлере; при каждом из них состоят слуги с притороченными к седлу огромными флягами с вином, с запасами хлеба и сыра, с пирогами с семгой, форелью и угрями, и всё это аккуратно завернуто в салфетки; так они откровенно противопоставляют свои привычки суровым требованиям похода¹²⁸⁸.

Будучи способна передавать жанровость, литература этого времени оказалась в состоянии внести прозаическое также и в поэзию. В своем стихотворении Дешан может высказать требование об уплате ему денег, не снижая при этом обычного для него поэтического уровня; в целом ряде баллад он выпрашивает то обещанные ему дрова, то придворное платье, то лошадь, то просроченное содержание¹²⁸⁹.

От жанра к причудливому, к бурлеску, или, если угодно, к брёйгелеску, всего один шаг. В этой форме комического живопись также сопоставима с литературой. На рубеже XV в. брёйгеловский элемент в искусстве наличествует уже полностью. Он есть в брудерламовском Иосифе из дижонского Бегства в Египет, в спящих солдатах на картине Три Марии у Гроба Господня, ранее приписывавшейся Хуберту ван Эйку¹²⁹⁰. Вряд ли кто-либо столь силен в нарочитой причудливости, как Поль Лимбург. Один из персонажей, взирающих на входящую в храм Марию, – в изогнутой, высотою в локоть шапке-колпаке чародея и с рукавами длиною в сажень. Бурлеском выглядит изображение крещальной купели, на которой мы видим три уродливые маски с высунутыми языками. Не менее гротескно обрамление изображения Марии и Елизаветы, где некий герой, стоя на башне, сражается с улиткой, а другой персонаж везет на тачке поросенка, играющего на волынке^{1291 1292}.

В литературе XV столетия причудливое встречается почти на каждой странице; об этом свидетельствует и ее вычурный стиль, и странное, фантастическое облачение ее аллегорий. Темы, в которых Брёйгел давал волю своей необузданной фантазии, такие, как битва Поста и Мясоеда, битва Мяса и Рыбы, уже весьма распространены в литературе XV столетия. Скорее в высшей степени брёйгеловской, нежели присущей Дешану, кажется острая зарисовка того, как в отрядах, собирающихся в Слёйсе для войны против Англии, дозорный видит войско мышей и крыс:

– Avant, avant! tirez-vous ?a.

Je voy merveille, ce me semble.

– Et quoy, guette, que vois-tu l??

– Je voy dix mile rats ensemble

Et mainte souris qui s’assemble

Dessus la rive de la mer…

– Вперед! И всяк увидит сам.

Сюда, неслыханные вести!

– И что же, страж, ты видишь там?

– Тьму крыс я зрю, и с ними вместе

Мышей тож полчища, в сем месте

Сошедшихся на брег морской…

В другой раз поэт, печальный и рассеянный, восседает за пиршественным столом при дворе; внезапно он обращает внимание на то, как едят придворные: один чавкает, как свинья, другой грызет, словно мышь, третий двигает челюстью, будто пилою, этот кривит лицо, у того борода ходит ходуном; «жующие, они были как черти»¹²⁹³.

Живописуя народную жизнь, литература сама собою впадает в тот сочный, сдобренный причудливым реализм, который в изобразительном искусстве расцветает вскоре с такою пышностью. Описание Шателленом бедняка крестьянина, потчующего герцога Бургундского, выглядит совершенно по-брёйгеловски¹²⁹⁴. Пастораль, с ее описанием вкушающих, танцующих, флиртующих пастухов то и дело отходит от своей сентиментальной и романтической основной темы и вступает на путь живого натурализма с некоторой долей комического. В бургундском придворном искусстве изображение работающих крестьян, выполненное с легким гротеском, было одним из любимых мотивов для гобеленов¹²⁹⁵. Сюда же относится и интерес к оборвышам, который понемногу уже проявляется в литературе и в изобразительном искусстве XV в. На календарных миниатюрах с удовольствием подчеркиваются протертые колени жнецов, окруженных колосящимися хлебами, а в живописи – лохмотья нищих, долженствующие вызывать всеобщее сострадание. Отсюда берет начало линия, которая через гравюры Рембрандта и маленьких нищих Мурильо ведет к уличным типам Стейнлена.

Здесь, однако же, снова бросается в глаза огромное различие воззрений в живописи – и в литературе. В то время как изобразительное искусство уже видит живописность нищего, то есть схватывает магию формы, литература всё еще полна тем, каково значение этого нищего: она либо сочувствует ему, либо превозносит его, либо его проклинает. Именно в этих проклятиях крылись литературные первоистоки реалистического изображения бедности. К концу Средневековья нищие представляют собой ужасное бедствие. Их жалкие оравы вторгаются в церкви и своими воплями и стенаньями мешают богослужению. Немало среди них и мошенников, validi mendicantes. B 1428 г. капитул Notre Dame в Париже тщетно пытается не пускать их дальше церковных врат; лишь позднее удается вытеснить их по крайней мере с хоров, однако они остаются в нефе¹²⁹⁶. Дешан беспрестанно дает выход своему презрению к нищим, он всех их стрижет под одну гребенку, называя обманщиками и симулянтами: гоните их из церкви вон чем попало, вешайте их, сжигайте!¹²⁹⁷ До изображения нищеты в современной литературе путь отсюда кажется гораздо более длинным, чем тот, который нужно было проделать изобразительному искусству. В живописи новым ощущением наполнялся образ сам по себе, в литературе же вновь созревшее социальное чувство должно было создавать для себя совершенно новые формы выражения.

Там, где комический элемент, будь он слабее или сильнее, грубее или тоньше, заключался уже во внешней стороне самой ситуации – как в жанровой сцене или бурлеске, – изобразительное искусство способно было идти наравне со словом. Но вне этого лежали сферы комического, совершенно недоступные для живописного выражения, такие, где ничего не могли сделать ни цвет, ни линия. Повсюду, где комическое должно было непременно возбуждать смех, литература была единственным полноправным хозяином, а именно на обильном поприще хохота: в фарсах, соти, шванках, фабльо¹²⁹⁸ – короче говоря, во всех жанрах грубо комического. Это богатое сокровище позднесредневековой литературы пронизано совершенно особым духом.

Литература главенствует также в сфере легкой улыбки, там, где насмешка достигает своей самой высокой ноты и переплескивается через самое серьезное в жизни, через любовь и даже через гложущее сердце страдание. Искусственные, сглаженные, стертые формы любовной лирики утончаются и очищаются проникновением в них иронии.

Вне сферы эротического ирония – это нечто наивное и неуклюжее. Француз 1400 г. всё еще так или иначе прибегает к предосторожности, которая, по-видимому, до сих пор рекомендуется голландцу 1900-х годов: делать особую оговорку в тех случаях, когда он говорит иронически. Вот Дешан восхваляет добрые времена; всё идет превосходно, повсюду господствуют мир и справедливость:

L’en me demande chascun jour

Qu’il me semble du temps que voy,

Et je respons: c’est tout honour,

Loyaut?, v?rit? et foy,

Largesce, prouesce et arroy,

Charit? et biens qui s’advance

Pour le commun; mais, par ma loy,

Je ne dis pas quanque je pence.

Меня коль вопрошают счесть

Все блага нынешних времен,

Ответ мой: подлинная честь

Порядок, истина, закон,

Богатство, щедрость без препон,

Отвага, милость, что грядет,

И вера; но сие лишь сон

И речь о том, чего здесь нет.

Или в конце другой баллады, написанной в том же духе: «Tous ces poins a rebours retien»¹²⁹⁹ [«Весь смысл сего переверни»], и в третьей балладе с рефреном «C’est grant p?chiez d’ainsy blasmer le monde» [«Великий грех так целый свет хулить»]:

Prince, s’il est par tout generalment

Comme je say, toute vertu habonde;

Mais tel m’orroit qui diroit: «Il se ment»…¹³⁰⁰

Принц, видно, суждено уже теперь

Всеместно добродетели царить;

Однако скажет всяк: «Сему не верь»…

Один острослов второй половины XV в. даже озаглавливает эпиграмму: Soubz une meschante paincture faicte de mauvaises couleurs et du plus meschant peinctre du monde, par mani?re d’yronnie par ma?tre Jehan Robertet¹³⁰¹ [К дрянной картине, написанной дурными красками и самым дрянным художником в мире – в иронической манере, мэтр Жан Роберте].

Но сколь тонкой способна уже быть ирония, если она касается любви! Она соединяется тогда со сладостной меланхолией, с томительной нежностью, которые превращают любовное стихотворение XV в., с его старыми формами, в нечто совершенно новое. Очерствевшее сердце тает в рыдании. Звучит мотив, который дотоле еще не был слышан в земной любви: de profundis.

Он звучит в проникновенной издевке над самим собой у Вийона – таков его «l’amant remis et reni?» [«отставленный, отвергнутый любовник»], образ которого он принимает; этот мотив слышится в негромких, проникнутых разочарованием песнях, которые поет Шарль Орлеанский. Это смех сквозь слезы. «Je riz en pleurs» [«Смеюсь в слезах»] не было находкой одного лишь Вийона. Древнее библейское ходячее выражение: «Risus dolore miscebitur et extrema gaudii luctus occupat» [«И к смеху примешивается печаль, концом же радости плач бывает» – Притч 14, 13] – нашло здесь новое применение, обрело новое настроение с утонченной и горькой эмоциональной окраской. И рыцарь От дё Грансон, и бродяга Вийон подхватывают этот мотив, который разделяет с ними такой блестящий придворный поэт, как Ален Шартье:

Je n’ay bouche qui puisse rire,

Que les yeulx ne la desmentissent:

Car le cueur l’en vouldroit desdire

Par les lermes qui des yeulx issent.

Устами не могу смеяться —

Очами чтоб не выдать их:

Ведь стало б сердце отрекаться

От лжи слезами глаз моих.

Или несколько более вычурно в стихах о неутешном влюбленном:

De faire chiere s’effor?oit

Et menoit une joye fainte,

Et ? chanter son cueur for?oit

Non pas pour plaisir, mais pour crainte,

Car tousjours ung relaiz de plainte

S’enlassoit au ton de sa voix,

Et revenoit ? son attainte

Comme l’oysel au chant du bois¹³⁰².

Казалось, радостно ему;

Лицем быть весел он пытался

И, равнодушен ко всему,

Заставить сердце петь старался,

Затем что страх в душе скрывался,

Сжимая горло, – посему

Он вновь к страданьям возвращался,

Как птица – к пенью своему.

В завершении одного из стихотворений поэт отвергает свои страдания в манере песен вагантов:

C’est livret voult dicter et faire escripre

Pour passer temps sans courage villain

Ung simple clerc que l’en appelle Alain,

Qui parle ainsi d’amours pour oyr dire¹³⁰³.

Сия книжонка писана со слов

Бежавша дней докучливого плена

Толь простодушна клирика Алена,

Что о любви на слух судить готов.

Нескончаемое Cuer d’amours espris короля Рене завершается в подобном же тоне, но с привлечением фантастического мотива. Слуга входит в комнату со свечой, желая увидеть, вправду ли поэт потерял свое сердце, но не может обнаружить в его боку никакого отверстия:

Sy me dist tout en soubzriant

Que je dormisse seulement

Et que n’avoye nullement

Pour ce mal garde de morir¹³⁰⁴.

Тогда сказал он улыбаясь,

Дабы, на отдых отправляясь,

Я почивал, не опасаясь

В ночь умереть от сей беды.

Новое чувство освежает старые традиционные формы. В общепринятом персонифицировании своих чувств никто не заходит столь далеко, как Шарль Орлеанский. Он смотрит на свое сердце как на некое особое существо:

Je suys celluy au cueur vestu de noir…¹³⁰⁵

Я тот, чье сердце черный плащ облек…

В прежней лирике, даже в поэзии dolce stil nuovo, персонификацию всё еще воспринимали вполне серьезно. Но для Шарля Орлеанского уже более нет границы между серьезностью и иронией; он шаржирует приемы персонификации, не теряя при этом в тонкости чувства:

Un jour ? mon cueur devisoye

Qui et secret ? moy parloit,

Et en parlant lui demandoye

Se point d’espargne fait avoit

D’aucuns biens, quant Amours servoit:

Il me dist que tr?s voulentiers

La v?rit? m’en compteroit,

Mais qu’eust visit? ses papiers.

Quant ce m’eut dit, il print sa voye

Et d’avecques moy se partoit.

Apr?s entrer je le v?oye

En ung comptouer qu’il avoit:

L?, de ?a et de l? qu?roit,

En cherchant plusieurs vieulx ca?ers

Car le vray monstrer me vouloit,

Mais qu’eust visitez ses papiers…¹³⁰⁶

Я – с сердцем как-то толковал,

Сей разговор наш втайне был;

Вступив в беседу, я спросил

О том добре, что одарял

Амур – коль ты ему служил.

Мне сердце истинную суть

Открыть не пожалеет сил, —

В бумаги б только заглянуть.

И с этим я оставлен был,

Но путь его я проследил.

Он в канцелярию лежал,

Там к строкам выцветших чернил

Свой сердце устремило пыл,

Тщась кипу дел перевернуть:

Дабы всю правду я узнал,

В бумаги нужно заглянуть…

Здесь преобладает комическое, но далее – уже серьезное:

Ne hurtez plus ? l’uis de ma pens?e,

Soing et Soucy, sans tant vous travailler;

Car elle dort et ne veult s’esveiller,

Toute la nuit en peine a despens?e.

En dangier est, s’elle n’est bien pans?e;

Cessez, cessez, laissez la sommeiller;

Ne hurtez plus ? l’uis de ma pens?e,

Soing et Soucy, sans tant vous travailler…¹³⁰⁷

В ворота дум моих не колотите,

Забота и Печаль, столь тратя сил;

Коль длится сон, что мысль остановил,

Мучений новых, прежним вслед, не шлите.

Ведь быть беде, коль не повремените, —

Пусть спит она, покуда сон ей мил;

В ворота дум моих не колотите,

Забота и Печаль, столь тратя сил…

Любовная лирика, проникнутая мягкой грустью, приобретала для людей XV столетия еще большую остроту из-за того, что ко всему этому примешивался некоторый элемент профанации. Но травестия любовного в церковные одеяния приводит не всегда к непристойному образному языку и грубой непочтительности, как в Cent nouvelles nouvelles. Она сообщает форму самому нежному, почти элегическому любовному стихотворению, созданному в XV в.: L’amant rendu cordelier а l’observance d’amours [Влюбленный, ставший монахом по уставу любви].

Мотив влюбленных как ревностных исполнителей устава некоего духовного ордена дал повод для превращения круга Шарля Орлеанского в поэтическое братство, члены которого называли себя «les amoureux de l’observance». К этому ордену, по всей видимости, и принадлежал неизвестный поэт – не Марциал Оверньский, как ранее предполагали¹³⁰⁸, – автор L’amant rendu cordelier.

Бедный, разочарованный влюбленный, удалившись от мира, попадает в чудесный монастырь, куда принимают только печальных «les amoureux martyrs» [«мучеников любви»]. В тихой беседе с приором излагает он трогательную историю своей отвергнутой любви, и тот увещевает его позабыть о ней. Под одеянием средневековой сатиры уже чувствуется настроение, свойственное скорее Ватто и культу Пьеро, не хватает лишь лунного света. «Не было ли у нее в обычае, – спрашивает приор, – бросить вам время от времени любовный взгляд или, проходя мимо, сказать вам: „Dieu gart“ [„Храни Господь“]?» – «Столь далеко у нас не зашло, – отвечает влюбленный, – однако ночью я простоял целых три часа перед ее дверью, не сводя глаз с водостока»:

Et puis, quant je oyoye les verri?res

De la maison que cliquetoient,

Lors me sembloit que mes pri?res

Exauss?es d’elle sy estoient.

Когда же мне донесся в слух

Оттоль идущий звон стекла,

Тогда мне показалось вдруг:

Моим мольбам она вняла.

«Были ли вы уверены, что она вас заметила?» – спрашивает приор.

Se m’aist Dieu, j’estoye tant ravis,

Que ne savoye mon sens ne estre,

Car, sans parler, m’estoit advis

Que le vent ventoit¹³⁰⁹ sa fenestre

Et que m’avoit bien peu congnoistre,

En disant bas: «Doint bonne nuyt»;

Et Dieu scet se j’estoye grant maistre

Aprиs cela toute la nuyt.

Я поражен был наипаче,

С собой не в силах совладать:

Мне показалось, не иначе,

Повеял ветер – знак подать

Ей, и она – меня узнать

Сумев – шепнула: «Доброй ночи»;

Бог весть о чем еще мечтать

Я мог в течение сей ночи.

В ощущении такого блаженства он спал прекрасно:

Tellement estoie restaur?

Que, sans tourner ne travailler,

Je faisoie un somme dor?,

Sans point la nuyt me resveiller;

Et puis, avant que m’abiller,

Pour en rendre ? Amours louanges,

Baisoie troys fois mon orillier,

En riant ? par moy aux anges.

Толь сильно духом я воспрял,

Что на постеле не метался,

Всю ночь златые сны вкушал

И до зари не просыпался;

Пред тем же, как вставать собрался,

Любви воздать хвалу желая,

Три раза я поцеловал

Подушку, от блаженства тая.

В момент его торжественного вступления в орден дама, которая пренебрегла им, лишается чувств, и подаренное им золотое сердечко, покрытое эмалью из слез, выпадает из ее платья.

Les aultres, pour leur mal couvrir

A force leurs cueurs retenoient,

Passans temps a clorre et rouvrir

Les heures qu’en leurs mains tenoient,

Dont souvent les feuill?s tournoient

En signe de devocion;

Mais les deulx et pleurs que menoient

Monstroient bien leur affection.

Другие, налагая бремя

На сердце, боль свою скрывали

И часословы всё то время —

В руках же оные держали —

С усердьем, ревностно листали

Благих в знак помыслов своих;

Но очи – слезы застилали

И выдавали чувства их.

Когда же приор в заключение перечисляет его новые обязанности и, предостерегая, велит ему никогда не слушать пение соловья, никогда не спать под сенью «?glantiers et aubespines» [«шиповника и боярышника»], но главное – никогда более не заглядывать в глаза дамам, стихи превращаются в жалобу на тему «Doux yeux» [«Сладостные очи»] с бесконечной мелодией строф и постоянно повторяющимися вариациями:

Doux yeulx qui tousjours vont et vienent;

Doulx yeulx eschauffans le plisson,

De ceulx que amoureux deviennent…

Doux yeulx a cler esperlissans,

Qui dient: C’est fait quant tu vouldras,

A ceulx qu’ils sentent bien puissans…¹³¹⁰

Нас очи сладостны в полон

Влекут, пред нами появляясь,

Тех согревая, кто влюблен…

О перлы сладостных очей,

Сулящих: «Всё, когда захочешь», —

Во власти коль они твоей…

Этот мягкий, приглушенный тон смиренной меланхолии незаметно проникает в любовную литературу XV столетия. В привычную сатиру с ее циничным поношением женщин вторгается совершенно иное, утонченное настроение; в Quinze joyes de mariage [Пятнадцати радостях брака] прежняя грубая хула в адрес женского пола смягчается тоном тихого разочарования и уныния, с жалостной ноткой, свойственной современным новеллам о супружеской жизни; мысли выражены бегло и второпях; разговоры друг с другом слишком нежны для дурных намерений.

Во всём, что касалось выражения любви, литература располагала многовековой школой, где были представлены мастера столь разного плана, как Платон и Овидий, трубадуры и ваганты, Данте и Жан дё Мён. Изобразительное же искусство в противоположность литературе оставалось в этой области всё еще на весьма примитивном уровне, и продолжалось это достаточно долго. Лишь в XVIII в. живопись только-только начинает изображать любовь с утонченностью и выразительностью, не отстающими от описаний в литературе. Живопись XV столетия еще не в состоянии быть ни фривольной, ни сентиментальной. Выражение лукавства пока ей неведомо. На портрете, написанном до 1430 г., неизвестный мастер изобразил девицу Лизбет ван Дювенфоорде; ее фигура наделена тем строгим достоинством, с каким изображали донаторов на алтарных створках. В руке же она держит ленту-бандероль со следующей надписью: «Mi verdriet lange te hopen, Wie is hi die syn hert hout open?» [«Кой уж год душа моя ноет, Кто мне сердце свое откроет?»]. Это искусство знает или целомудрие – или же непристойность; для всего, что находится между ними, оно еще не располагает выразительными средствами. О проявлениях любви говорит оно мало, не выходя за пределы наивности и невинности. Но здесь вновь следует вспомнить, что большинство из всего существовавшего в этом роде ныне утрачено. Было бы чрезвычайно интересно, если бы мы имели возможность сравнить с изображениями Адама и Евы на створках Гентского алтаря обнаженную натуру в Купальщицах ван Эйка или Рогира ван дер Вейдена, где двое юношей, ухмыляясь, подглядывают сквозь щелку (обе эти картины описаны Фацио). В Адаме и Еве эротический элемент, впрочем, не отсутствует полностью, и художник, изображая маленькие, высоко посаженные груди, длинные и тонкие руки и несколько торчащий живот, разумеется, следует канонам женской красоты того времени. Но как наивно он всё это делает, без малейшего стремления или умения создать обольстительный образ! – И всё же очарование должно было стать неотъемлемым элементом небольшой Ворожеи, отнесенной к «школе Яна ван Эйка»¹³¹¹; в своей светелке девушка, обнаженная, как то и положено при ворожбе, пытается колдовскими чарами вызвать появление своего милого. На сей раз обнаженная натура предстает с той сдержанной чувственностью, которую являют нам обнаженные Кранаха.

Если живопись так редко стремилась передавать чувственное очарование, то отнюдь не из-за щепетильности. Позднее Средневековье обнаруживает странное противоречие между резко выраженной стыдливостью и поразительной непринужденностью. Что касается последней, то особые примеры здесь совершенно излишни: она бросается в глаза буквально повсюду. О стыдливости же мы можем судить, скажем, из следующего. Во время наиболее ужасающих сцен убийства и мародерства жертвам обычно оставляли рубахи и подштанники. Парижского горожанина ничто так не возмущает, как попрание этого неизменного правила: «et ne volut pas convoitise que on leur laissast neis leurs brayes, pour tant qu’ilz vaulsissent 4 deniers, qui estoit un des plus grans cruault?s et inhumanit? chrestienne ? aultre de quoy on peut parler»¹³¹² [«и жадность не позволяла оставлять им хотя бы штаны, даже если они стоили каких-нибудь четыре денье, – что было одной из величайших жестокостей и непозволительной для христиан бесчеловечностью, о коих только можно поведать»]. В связи с господствовавшими тогда понятиями о чувстве стыдливости вдвойне примечательно, что обнаженной женской натуре, столь скупо запечатленной изобразительным искусством, отводили такую заметную роль в живых картинах. Ни один торжественный въезд монаршей особы не обходился без представлений, без personnages, без обнаженных богинь или нимф, каких видел Дюрер при въезде Карла V в Антверпен в 1520 г.¹³¹³ Такие представления устраивали на деревянных помостах в специально отведенных местах, а то и в воде: так, например, при въезде Филиппа Доброго в Гент в 1457 г. у моста через Лис плескались сирены, «toutes nues et ?chevel?es ainsi comme on les peint»¹³¹⁴ [«вовсе голые и с распущенными волосами, как их обычно рисуют»]. Суд Париса был самым распространенным сюжетом таких представлений. – Во всём этом нужно видеть не проявление чувства прекрасного, аналогичного древнегреческому, и не вульгарное бесстыдство, но наивную, народную чувственность. Жан дё Руа в следующих словах описывает сирен, которых можно было видеть при въезде Людовика XI в Париж в 1461 г., неподалеку от изображения Христа, распятого между двумя разбойниками: «Et si у avoit encores trois bien belles filles, faisans personnages de seraines toutes nues, et leur veoit on le beau tetin droit, s?par?, rond et dur, qui estoit chose bien plaisant, et disoient de petiz motetz et bergeretes; et pr?s d’eulx jouoient plusieurs bas instrumens qui rendoient de grandes melodies»¹³¹⁵ [«И были там еще три прекраснейшие девицы, кои, будучи совсем голыми, изображали сирен, и все видели прекрасные сосцы, и их груди стояли прямо, свободно, округлые и упругие, и это было прекрасно; и они произносили краткие изречения и пастушеские стишки; и еще там играло множество инструментов низкого звука, исполнявших величественные мелодии»]. Молине рассказывает, с каким удовольствием народ разглядывал Суд Париса при въезде Филиппа Красивого в Антверпен в 1494 г.: «mais le hourd o? les gens donnoient le plus affectueux regard fut sur l’histoire des trois d?esses, que l’on v?oit au nud et de femmes vives»¹³¹⁶ [«подмостки же, куда столь страстно взирали, являли историю трех богинь, коих все видели обнаженными, и то были живые женщины»]. Как далеко отстояло от чистого чувства красоты представление на тот же сюжет, устроенное в 1468 г. по случаю вступления в Лилль Карла Смелого, с пародийным участием тучной Венеры, тощей Юноны и горбатой Минервы с золотой короной на голове!¹³¹⁷ – Чуть не до конца XVI в. устраивают представления с обнаженной натурой: в Ренне в 1532 г. при въезде герцога Бретонского можно было видеть обнаженных Цереру и Вакха¹³¹⁸; и даже Вильгельма Оранского при его вступлении в Брюссель 18 сентября 1578 г. угощают зрелищем Андромеды, «een ionghe maeght, met ketenen ghevetert, alsoo naeckt als sy van moeder lyve gheboren was; men soude merckelyck geseydt hebben, dattet een marberen beeldt hadde geweest» [«юной девы, закованной в цепи, обнаженной так, как она появилась на свет из материнского чрева; поистине можно сказать, что была она как бы мраморной статуей»], по словам Йохана Баптисты Хоуварта, устраивавшего эту живую картину¹³¹⁹.

Отставание выразительных возможностей живописи по сравнению с литературой не ограничивается, впрочем, лишь тем, что мы пока что рассматривали: областями комического, сентиментального и эротического. Эти возможности обнаруживают свои пределы, как только они перестают опираться на ту повышенную визуальную ориентацию, в которой, по нашему мнению, вообще заключалась причина тогдашнего превосходства живописи над литературой. Но при требовании чего-то большего, чем непосредственное, острое запечатление натуры, превосходство живописного искусства начинает ослабевать, и тогда, пожалуй, можно принять обоснованность микеланджеловских упреков в адрес искусства, которое стремится в совершенстве изобразить одновременно множество вещей, тогда как достаточно было бы одной, дабы посвятить ей все свои силы.

Обратимся еще раз к картинам ван Эйка. Его искусство остается непревзойденным до тех пор, пока оно смотрит на вещи вплотную – так сказать, на микроскопическом уровне: на черты лица, ткани одежды, драгоценности. Обостренного видения вполне здесь достаточно. Но как только требуется запечатлеть видимую действительность вообще – что нужно при изображении ландшафта и зданий, – живопись, при всём очаровании всех этих ранних видов и перспектив, притягивающих нас своей душевной непосредственностью и искренностью, обнаруживает признаки слабости: как бы нарушение взаимосвязи и некоторую неумелость расположения. И чем сильнее намерение скомпоновать данное изображение – при том что в таком случае дело идет о создании более свободной образной формы, – тем явственнее проявляются недостатки.

Никто не станет отрицать, что в иллюминированных часословах календарные листы со сценами из Священной истории выполнены превосходно. Здесь можно было вполне удовлетвориться непосредственным наблюдением и живописным рассказом. Но для выражения значительного события или динамичного действия со многими персонажами необходимо было иметь, помимо всего прочего, такое чувство ритмического построения и единства, которым некогда обладал Джотто и которое вновь обрел Микеланджело. Сущностью искусства XV столетия было многообразие. Лишь там, где само многообразие превращалось в единство, мог быть достижим эффект высокой гармонии, как это было в Поклонении Агнцу. Здесь действительно присутствует ритм, ни с чем не сравнимый по силе, триумфальный ритм всех этих толп, шествующих к центральному пункту. Но найден он как бы чисто арифметическим сочетанием, за счет самого этого многообразия. Ван Эйк уходит от трудностей композиции, придавая изображаемому состояние строгого покоя; он достигает статичной, а не динамичной гармонии.

Именно в этом заключается то значительное расстояние, которое отделяет Рогира ван дер Вейдена от ван Эйка. Рогир ставит себе ограничения для того, чтобы отыскивать ритм; он не всегда достигает желаемого, но он стремится к нему.

Изображение основных сюжетов Священной истории должно было подчиняться строгой древней традиции. Художнику не требовалось самому изобретать расстановку фигур на своих картинах¹³²⁰. Иные из этих сюжетов как бы сами собой обладали ритмическим строем. Оплакивание Христа, Снятие с креста, Поклонение пастухов словно сами по себе были пронизаны ритмом. Не такова ли мадридская Пьета Рогира ван дер Вейдена или принадлежащие Мастеру авиньонской школы произведения на тот же сюжет в Лувре и в Брюсселе, а также работы кисти Петруса Кристуса и Хеертхена тот Синт Янса или миниатюра из Belles heures d’Ailly [Прекрасного часослова д’Айи]?¹³²¹

В сценах более динамичного характера, как, например, Поругание Христа, Несение креста, Поклонение королей, трудности композиции возрастают, и в большинстве случаев результатом является некоторое неспокойствие и недостаток единства. Но когда иконографические каноны церковного искусства предоставляют художника самому себе, он оказывается совершенно беспомощным. Сцены отправления правосудия у Дирка Боутса и Герарда Давида, которые всё еще полны определенной торжественности, уже довольно слабы в композиционном отношении. Неловка и беспомощна живопись в Мученичестве св. Эразма (het dermwinderken¹³²²) в Лувене и Мученичестве св. Ипполита (сцене разрывания лошадьми) в Брюгге. Здесь дефекты построения уже кажутся неприятными.

В попытках запечатлеть навеянное воображением, а не реально увиденное, искусство XV в. может доходить до смешного. Большую живопись предохранял от этого твердо установленный круг сюжетов, но книжная миниатюра не могла уклониться от запечатления бесчисленных мифологических и аллегорических фантазий, которые предлагала литература. Наглядный пример дают иллюстрации к Epitre d’Oth?a ? Hector¹³²³ [Посланию Офеи Гектору], одной из причудливых мифологических фантазий Кристины Пизанской. Изображения настолько беспомощны, насколько только можно себе представить. Греческие боги наделены огромными крыльями поверх горностаевых мантий или бургундских придворных костюмов; общая композиция чрезвычайно неудачна: Минос, Сатурн, пожирающий своих детей, Мидас, раздающий награды, – всё это выглядит достаточно глупо. Но как только миниатюрист оказывается в состоянии отвести душу, изображая на заднем плане пастуха с овечками или холм с колесом и виселицей, он делает это с обычно свойственной ему искусностью¹³²⁴. Таков предел изобразительных возможностей этих художников. В сфере свободного воображения они в конечном счете почти столь же неловки, как и поэты.

Аллегорические изображения заводят фантазию в тупик. Аллегория в равной степени сковывает и мысль, и образ. Образ не может твориться свободно, потому что с его помощью должна быть исчерпывающе описана мысль, а мысль в своем полете встречает препятствие в виде образа. Воображение приучалось переводить мысли в образы с такой конкретностью, какая только была возможна, без малейшего чувства стиля: Temperantia [Терпение] носит на голове часы, поясняющие суть аллегории. Иллюстратор Epitre d’Oth?a просто-напросто воспользовался для этого стенными часами, которые он также поместил на стене в покоях Филиппа Доброго¹³²⁵. Когда же такой острый, трезвый и наблюдательный мастер, как Шателлен, рисует перед нашим умственным взором аллегорические фигуры, порожденные его собственным воображением, он делает это необычайно изобретательно. Так, например, в защитительное обращение по поводу своего смелого политического стихотворения Le dit de v?rit?¹³²⁶ [Сказание об истине] он вводит четырех дам, которые высказывают ему свои обвинения. Их имена: Indignation [Негодование], R?probation [Укоризна], Accusation [Обвинение], Vindication [Месть]. Вот как он описывает вторую из них. «Ceste dame droit-су se monstroit avoir les conditions seures, raisons moult agu?s et mordantes; grignoit les dens et m?choit ses l?vres; niquoit de la teste souvent; et monstrant signe d’estre argu?resse, sauteloit sur ses pieds et tournoit l’un cost? puis ?a, l’autre cost? puis l?; portoit mani?re d’impatience et de contradiction; le droit oeil avoit clos et l’autre ouvert; avoit un sacq plein de livres devant lui, dont les uns mit en son escours comme ch?ris, les autres jetta au loin par despit; deschira papiers et feuilles; quayers jetta au feu f?lonnement: rioit sur les uns et les baisoit; sur les autres cracha par vilennie et les foula des pieds; avoit une plume en sa main, pleine d’encre, de laquelle roioit maintes ?critures notables…; d’une esponge aussy noircissoit aucunes ymages, autres esgratinoit aux ongles… et les tierces rasoit toutes au net et les planoit comme pour les mettre hors de m?moire; et se monstroit dure et felle ennemie ? beaucoup de gens de bien, plus volontairement que par raison»¹³²⁷ [«Дама эта выказывала решительную готовность сражаться доводами весьма острыми и язвительными; она скрежетала зубами и жевала губами; она трясла головою; давая знак, что желает предъявить доказательства, она вскакивала на ноги, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону; всем своим видом она выказывала нетерпение и несогласие; правый глаз у нее был закрыт, левый же широко открыт; пред нею лежал мешок с книгами, откуда вытащила она кое-какие и засунула себе за пояс, из тех, что ей нравились и были ей ценны, другие же схватила и отшвырнула с негодованием; она рвала бумаги и письма; тетради, с трудом сдерживая злость, швыряла она в огонь; одним из них улыбалась и их целовала, на другие же плевала и бросала их под ноги; в руке держала она перо, которое уже обмакнула в чернила, и перечеркивала некие важные записи…; и терла губкой одни, и царапала ногтями другие…; третьи же вовсе соскабливала или отодвигала их в сторону, как бы затем, чтобы они исчезли из памяти; и являла она себя пред многими достойными людьми жестокой и коварной врагиней, делая это скорее из прихоти, нежели по указанию разума»]. В другом месте он видит, как Dame Paix [Госпожа Умиротворенность] взмахивает своим плащом, подбрасывает его вверх и оборачивается четырьмя новыми дамами; это Paix de coeur [Умиротворенность сердца], Paix de bouche [Умиротворенность уст], Paix de semblant [Мнимая Умиротворенность], Paix de vray effet [Истинная Умиротворенность]¹³²⁸. Еще в одной из аллегорий Шателлена вновь встречаются женские персонажи, которых зовут Pesanteur de tes pays [Значимость твоих земель], Diverse condition et qualit? de tes divers peuples [Различие в положении и свойствах твоих различных народов], L’envie et haine des Fran?ois et des voisines nations [Зависть и ненависть французов и их соседей друг к другу], словно он задался целью перевести в аллегории газетную передовую статью по вопросам политики¹³²⁹. То, что все эти персонажи не увидены, а придуманы, следует и из того факта, что имена их начертаны на бандеролях; автор извлекает эти образы не непосредственно из живой фантазии, но представляет их себе как бы нарисованными или появляющимися на сцене.

В поэме La mort du duc Philippe, myst?re par mani?re de lamentation [Смерть герцога Филиппа, мистерия в роде плача] Шателлен изображает герцога в виде свисающего с неба на нити сосуда с драгоценным бальзамом; земля вскормила этот сосуд своей грудью¹³³⁰. Молине видит, как Христос в образе пеликана (обычный троп) не только вскармливает потомство своей кровью, но и одновременно омывает ею зеркало смерти¹³³¹.

Всякое стремление к красоте здесь утрачено; это мало чего стоящая игра ума, творческий дух, растративший всё свое достояние и ожидающий нового оплодотворения. В постоянно встречающемся мотиве сновидения, обрамляющего повествование, почти никогда не присутствует подлинная стихия сна, действующая у Данте и у Шекспира с такою поразительной силой. Иллюзия того, что те или иные образы действительно были пережиты поэтом как видения, более не поддерживается; Шателлен сам называет себя «l’inventeur ou le fantasieur de ceste vision»¹³³² [«изобретателем или выдумщиком этих видений»].

На высохшем поле аллегорической образности лишь насмешка всякий раз в состоянии давать новые всходы. В сочетании с юмором аллегория вновь оказывается на что-то способной. Дешан осведомляется у врача, как поживают право и добродетели:

Phisicien, comment fait Droit?

– Sur m’ame, il est en petit point…

– Que fait Raison?

– Perdu a son entendement,

Elle parle mais faiblement,

Et Justice est toute ydiote…¹³³³

Поведай, врач, мне, как там Право?

– Клянусь душой, увы, не здраво…

– А Разум как?

– Безумен: некогда владыка,

Он более не вяжет лыка,

А Справедливость так глупа…

Различные сферы фантазии смешиваются друг с другом, невзирая на стиль. Но ничто не выглядит до такой степени странным, как политический памфлет в одеянии пасторали. Неизвестный поэт, выступающий под псевдонимом Букариус, в своем Пасторалете прикрывает пастушеским платьем всевозможные поношения со стороны Бургундского дома в адрес Людовика Орлеанского: сам Людовик Орлеанский, Иоанн Бесстрашный и вся их надменная и лютая свита выступают в виде любезных пастушков, диковинных леувендальцев¹³³⁴! Пастушеские плащи расписаны лилиями и львами, стоящими на задних лапах; имеются и «bergiers ? long jupel» [«пастухи в длинных рубахах»] – духовенство¹³³⁵. Пастух Тристифер, то есть Людовик Орлеанский, отнимает у остальных хлеб и сыр, яблоки и орехи, а также свирели, а у овец – колокольчики; противящимся ему он угрожает своим громадным пастушеским посохом, покамест сам не падает, сраженный посохом одного из тех, кто его окружает. Порою поэт почти забывает о своих мрачных намерениях и наслаждается нежными пасторалями, но затем пастушеская фантазия вновь резко переходит в злые политические нападки¹³³⁶. Здесь еще ничто не напоминает меру и вкус Ренессанса.

Трюки, с помощью которых Молине заслужил себе похвалы современников как остроумный поэт и ритор, свидетельствуют, на наш взгляд, об окончательном упадке выразительной формы в период ее заката. Этот автор забавляется самыми банальными каламбурами: «Et ainsi demoura l’Escluse en paix qui lui fut incluse, car la guerre fut d’elle excluse plus solitaire que rencluse»¹³³⁷ [«Итак, Слёйс (то есть шлюз) остался пребывать в мире, заключенном с ним, – ибо война была исключена из него, – более одиноким, чем заключенный»]. Во введении к своей нравоучительной прозаической обработке Романа о розе Молине обыгрывает значение своего имени. «Et affin que je ne perde le froment de ma labeur, et que la farine que en sera molue puisse avoir fleur salutaire, j’ay intencion, se Dieu m’en donne la gr?ce, de tourner et convertir soubz mes rudes meulles le vicieux aux vertueux, le corporel en l’espirituel, la mondanit? en divinit?, et souverainement de la moraliser. Et par ainsi nous tirerons le miel hors de la dure pierre, et la rose vermeille hors des poignans espines, o? nous trouverons grain et graine, fruict, fleur et feuille, tr?s souefve odeur, odorant verdure, verdoyant fioriture, florissant nourriture, nourrissant fruit et fructifiant pasture»¹³³⁸ [«И дабы не утратил я пшеницу своих трудов и мука, на которую ее перемелют, просеянная, была бы здорового и отборного качества, намерен я, ежели Господь не оставит меня Своею милостью, перемолоть грубыми жерновами своими и обратить: порочное – в добродетельное, плотское – в духовное, мирское – в божественное, сделавши сие в назидание. И извлечем мы чрез это из твердого камня – мед и из колючих шипов – пунцовую розу, обретя к тому же зерно и жито, фрукты, цветы и листья, сладчайшее благоухание, благоуханную зелень, зеленеющую поросль цветов, цветущую пищу, питательные плоды и плодоносные пажити»]. Как всё это затаскано и как от всего этого веет упадком! Но именно это и приводило в изумление современников и воспринималось ими как новое; средневековая поэзия вовсе не знала этой игры слов: если она и играла, то образами. Вот пример из Оливье дё ля Марша, близкого Молине по духу и его почитателя:

L? prins fi?vre de souvenance

Et catherre de desplaisir,

Une migraine de souffrance,

Colicque d’une impascience,

Mal de dens non ? soustenir.

Mon cueur ne porroit plus souffrir

Les regretz de ma destin?e

Par douleur non accoustum?e¹³³⁹.

Объял озноб воспоминаний,

Досады насморк одолел,

Знать, головная боль страданий,

Нещадны колики терзаний

И боль зубная – мой удел.

Увы, для сердца не предел

Стенаний по моей судьбине

Та боль, от коей мучусь ныне.

Мешино пребывает в еще более рабской зависимости от подобных беспомощных аллегорий, чем даже Ля Марш; в его поэме Lunettes des princes [Очки князей] Prudence [Благоразумие] и Justice [Справедливость] – это стекла очков, Force [Сила] – оправа, Temperance [Терпение] – стерженек, скрепляющий части в единое целое. Raison [Разум] вручает поэту очки с наставлением о том, как ими пользоваться; сошедши с Небес, Разум осеняет поэта и желает устроить в его душе пир, однако обнаруживает, что из-за Desespoir [Отчаяния] всё там пришло в негодность, так что не осталось ничего, «pour disner bonnement» [«дабы поесть как должно»]¹³⁴⁰.

Всё здесь производит впечатление вырождения и упадка. И однако же, это времена, когда новый дух Ренессанса уже «дышит, идеже хощет». Так в чем же это новое, огромное вдохновение, где эти новые, незамутненные формы?

ГЛАВА XXII
Приход новых форм

Соотношение между расцветающим Гуманизмом и умирающим духом Средневековья далеко не так просто, как порой мы себе представляем. Оба этих сложных культурных явления встают перед нами как резко отделенные друг от друга, и нам кажется, что восприимчивость к вечной юности древних и отвержение всей износившейся системы средневекового выражения мыслей должны были явиться умам не иначе, как путем внезапного откровения. Словно в этих самых умах, смертельно уставших от аллегорий и пышного, пламенеющего стиля, внезапно должно было родиться сознание: нет, вовсе не то, а это! Словно золотая гармония классики должна была вдруг спасительно засиять перед взором и древность – вызвать то ликование, которое ощущаешь, найдя неожиданное избавление.

Но это не так. В саду средневековой мысли, средь густых зарослей старых посадок классицизм пробился на свет далеко не сразу. Вначале – это лишь формальные элементы фантазии. Новое, огромное вдохновение проявляется позже, но и тогда дух и формы выражения, которые мы привычно рассматриваем как наследие Средневековья, вовсе не отмирают.

Чтобы добиться здесь ясности, нужно было бы значительно более обстоятельно, чем делалось в этой книге, проследить приход Ренессанса – но не в Италии, а во Франции, в стране, бывшей самой плодородной почвой для развития блистательного царства истинно средневековой культуры. Рассматривая итальянское кватроченто в его великолепном контрасте жизни позднего Средневековья, мы получаем общее впечатление о нем как о веке звонком и ясном, полном соразмерности, радости и свободы. Совокупность всех этих качеств относят именно к Ренессансу и безусловно видят в них печать Нового времени. Между тем с неизбежной односторонностью – без которой не выдвигается ни одно историческое суждение – забывают, что и в Италии XV в. основы культурной жизни всё еще оставались чисто средневековыми; да и в самом ренессансном духе черты Средневековья были укоренены гораздо глубже, чем это обычно осознают. В наших представлениях доминирует тон Ренессанса.

Если окинуть взором франко-бургундский мир XV столетия, то вот каково будет основное впечатление: во всём царит какая-то мрачность, повсюду – варварское великолепие, причудливые и перегруженные формы, немощное воображение; таковы приметы духовного состояния Средневековья в период заката. При этом забывают, однако, что и здесь Ренессанс подступает со всех сторон; но он еще не господствует, он еще не может изменить основное настроение этой эпохи.

Самое примечательное, что новое приходит как некая внешняя форма до того, как оно становится действительно новым по духу.

Старым жизненным взглядам и отношениям начинают сопутствовать новые, классицистские формы. Для наступления Гуманизма не потребовалось ничего другого, кроме того, чтобы некий литературный кружок проявил больше, чем обычно, усердия к чистоте латыни и классического стиля. Такой кружок расцветает около 1400 г. во Франции; он состоит из нескольких духовных лиц и советников магистрата. Это Жан дё Монтрёй, настоятель собора в Лилле и королевский секретарь; Никола дё Клеманж, знаменитый выразитель чаяний духовенства, выступающего за реформы; Гонтье Коль и Амброзиус де Милиис, оба личные королевские секретари, как и Жан дё Монтрёй. Они обмениваются между собой изящными и возвышенными гуманистическими посланиями, которые нисколько не уступают более поздней продукции этого жанра во всём, что касается пустой отвлеченности мысли, напыщенной важности, вычурности языка и неясности выражения, а также поисков удовольствия в том, чтобы молоть всякий ученый вздор. Жан дё Монтрёй погружен в вопрос правописания слов orreolum и scedula, c h или без оного, в то, следует ли употреблять в латинских словах букву k¹³⁴¹. «Ежели не придете Вы мне на помощь, достопочтенный мой собрат и учитель, – обращается он к Клеманжу¹³⁴², – то я лишусь своего доброго имени и поистине буду достоин смерти. Я сейчас только заметил, что в последнем своем письме к моему господину и отцу, епископу Камбре, вместо сравнительной степени propior, будучи в спешке и торопясь, как и мое перо, поставил proximior¹³⁴³! Поправьте же это, иначе не избежать мне поношения от наших хулителей»¹³⁴⁴. Отсюда видно, что письма были предназначены к опубликованию в качестве ученых литературных упражнений. Чисто гуманистическим выглядит также и спор Жана дё Монтрёя с его другом Амброзиусом, который обвинял Цицерона в противоречиях и Овидия ставил выше Вергилия¹³⁴⁵.

В одном из своих писем Жан дё Монтрёй очень мило описывает монастырь Шарльё близ Санлиса, и примечательно: как только он, вполне в средневековой манере, просто передает то, что там видел, повествование его сразу же делается гораздо более пригодным для чтения. Он рассказывает, как воробьи клюют пищу во время трапезы в рефектории – так что можно усомниться, кому предназначил король это доходное местечко: монахам или же птицам; как крапивник держится ну точь-в-точь словно аббат, а осел садовника просит пишущего и его не обидеть вниманием в сей эпистоле. Всё это свежо и прелестно, но какая бы то ни было гуманистическая специфика здесь отсутствует¹³⁴⁶. Вспомним, что Жан дё Монтрёй и Гонтье Коль были именно теми, с кем мы уже встречались как с восторженными почитателями Романа о розе, и что они участвовали в Судах любви 1401 г. Не ясно ли из всего этого, насколько поверхностную роль всё еще играл в жизни только-только нарождающийся Гуманизм? По своей сути он не более чем дальнейшая разработка, остающаяся в русле средневековой школярской эрудиции, и мало чем отличается от оживления классической латыни, которое можно было наблюдать у Алкуина и его окружения во времена Карла Великого, а затем вновь во французских школах XII столетия.

Хотя этот ранний французский Гуманизм, не имевший непосредственных продолжателей, отцветает, так и не выйдя за пределы небольшого круга лиц, которые его взращивали, он уже ощущает прочные связи с обширным международным духовным движением. Петрарка для Жана дё Монтрёя и его друзей – блестящий авторитет. Но француз неоднократно упоминает также и Колуччо Салютати, канцлера Флоренции, который во второй половине XIV столетия вводит новую латинскую риторику в язык государственных актов¹³⁴⁷. Однако во Франции Петрарку, если можно так выразиться, воспринимают еще по-средневековому. Поэта связывают узы личной дружбы с ведущими умами более позднего поколения: с поэтом Филиппом дё Витри, философом и политиком Николаем Оремом, воспитателем дофина (Карла V); Филипп дё Мезьер также, видимо, знал Петрарку. Все они, однако, – пусть даже идеи Орема и содержали много нового – ни в каком отношении не были гуманистами. Если и в самом деле, как предположил Полен Парис¹³⁴⁸, Перонелла д’Армантьер в своем желании добиться любви поэта Гийома дё Машо находилась под влиянием не только Элоизы, но и Лауры, то тогда Le Voir-Dit [Подлинная история] есть примечательное свидетельство того, как произведение, которое для нас прежде всего возвещает появление нового мышления, могло черпать свое вдохновение опять-таки из чисто средневековых творений.

Впрочем, разве мы, как правило, не склонны воспринимать Петрарку и Боккаччо исключительно с современной точки зрения? С полным основанием мы называем их первыми из представителей нового духа. Но было бы неверно полагать, что они, эти первые гуманисты, тем самым не находились в XIV в. по праву у себя дома. Всей своей деятельностью, каким бы духом обновления от нее ни веяло, они были погружены в гущу культуры своего времени. Кроме того, на исходе Средневековья оба, и Петрарка, и Боккаччо, были прославлены за пределами Италии, в первую очередь, не благодаря произведениям, написанным на языке их народа, которые обеспечили им бессмертие, но благодаря их латинским сочинениям. Для своих современников Петрарка был прежде всего неким Эразмом avant la lettre¹³⁴⁹, многогранным и обладавшим тонким вкусом автором трактатов на темы морали и жизни, замечательным автором писем, романтиком древности, автором таких сочинений, как De viris illustribus [О мужах достославных] и Rerum memorandarum libri [Книги о делах достопамятных]. Темы, которые в них затронуты, еще совершенно в рамках средневековой мысли. Это De contemptu mundi [О презрении к миру], De otio religiosorum [O покое монашествующих], De vita solitaria [О жизни уединенной]. Его прославление античных героев стоит гораздо ближе к почитанию девяти Preux [Бесстрашных]¹³⁵⁰, чем можно было бы думать. Нет ничего странного в существовании особых отношений между Петраркой и Хеертом Хрооте. Или же в ситуации, когда Жан дё Варенн, фанатик из Сен-Лие¹³⁵¹, взывает к авторитету Петрарки, дабы оградить себя от подозрений в ереси¹³⁵², и заимствует у Петрарки текст для новой молитвы Tota caecca Christianitas [Весь слепой христианский мир]. То, чем Петрарка был для своего века, Жан дё Монтрёй выразил словами: «devotissimus, catholicus ас celeberrimus philosophus moralis»¹³⁵³ [«благочестивейший, католический и преславный моральный философ»]. Даже свою жалобу на утрату Гроба Господня (чисто средневековая тема) Дионисий Картузианец заимствует у Петрарки, – «но по причине того, что стиль Франциска риторичен и труден, лучше я воспроизведу смысл его слов, нежели форму»¹³⁵⁴.

Петрарка дал толчок классицистским литературным упражнениям вышеупомянутых первых французских гуманистов еще и тем, что позволил себе насмешку: мол, вне Италии нечего было бы искать ораторов или поэтов. Выдающиеся умы Франции не могли позволить отнести эти слова на свой счёт. Никола дё Клеманж и Жан дё Монтрёй ревностно возражают против подобного утверждения¹³⁵⁵.

Боккаччо, хотя и в более ограниченной области, имел не меньшее влияние, чем Петрарка. Его почитали не как автора Декамерона, но как «le docteur de patience en adversit?» [«врачевателя терпением в горестях»], автора трактатов De casibus virorum illustrium [О злосчастиях знаменитых мужей] и De claris mulieribus [О славных женщинах]. Боккаччо в этих своеобразных повествованиях о непостоянстве людских судеб выступает в роли некоего импресарио Фортуны. И это как раз то, в чем Шателлен вполне понимает «messire Jehan Bocace» [«мессира Жеана Бокаса»] и в чем он подражает ему¹³⁵⁶. Le Temple de Bocace [Храм Боккаччо] – так озаглавливает Шателлен свой причудливый трактат о всякого рода трагических, роковых судьбах своего времени, взывая к духу «noble historien» [«благородного историка»] и стремясь преподать утешение Маргарите Английской в ее невзгодах и злоключениях. Нельзя сказать, что эти еще столь приверженные Средневековью бургундцы XV в. совершенно недостаточно или даже превратно понимали Боккаччо. Они реагировали на его ярко выраженную средневековую сторону – тогда как нам угрожает опасность забыть о ней вовсе.

Отличие наступающего Гуманизма во Франции от Гуманизма в Италии – это не столько различие в настроении или стремлениях, сколько – во вкусе и эрудиции. Подражание античности не было столь же непринужденным занятием для французов, как для тех, кто был рожден под сенью Колизея или под небом Тосканы. Правда, ученые авторы уже довольно рано, и с немалой искусностью, овладевают классическим латинским эпистолярным стилем. Однако эти светские авторы еще несведущи в тонкостях мифологии и истории. Машо, который, несмотря на свой духовный сан, вовсе не был ученым и должен рассматриваться как чисто светский поэт, до невозможности искажает имена семи греческих мудрецов. Шателлен путает Пелея и Пелия, Ля Марш – Протея и Пирифоя. Поэт, автор Le Pastoralet, говорит о «le bon roy Scypion d’Afrique» [«добром короле Сципионе Африканском»]; в книге Le Jouvencel слово politique [политика] выводится из ????? и мнимого греческого «icos, gardien, qui est ? dire gardien de pluralit?»¹³⁵⁷ [«icos, страж, что, таким образом, значит страж множества»]¹³⁵⁸.

И всё же классические представления то и дело норовят вырваться из средневековой аллегорической формы. Автор Пасторалета, уже упоминавшихся причудливых пастушеских сцен, описанием бога Сильвана и молитвой Пану как бы придает своей поэме отблеск сияния кватроченто, чтобы затем вновь тащиться по своей прежней разъезженной колее¹³⁵⁹. Подобно тому как ван Эйк вводит порой классические архитектурные формы в свои картины, рожденные чисто средневековым видением, писатели пытаются подхватывать античные приемы, но лишь формально и для красоты. Составители хроник пробуют свои силы в воспроизведении речей государственного и военного характера, contiones [речей на собрании], в стиле Тита Ливия^{1360 1361}, или ссылаются на чудесные предзнаменования, prodigia [чудеса], как это делал всё тот же Тит Ливий. Чем беспомощнее выглядит обращение к классическим формам, тем больше мы можем узнать о процессе перехода от Средневековья к Возрождению. Епископ Шалонский Жан Жермен пытается изобразить мирный конгресс 1435 г. в Аррасе в энергичной и яркой манере римских историков. Краткими оборотами речи, живой наглядностью он, очевидно, стремится достичь эффекта, который производит стиль Тита Ливия; однако получается из всего этого не более чем карикатура на античную прозу, столь же взвинченная, сколь и наивная, и если по рисунку это напоминает фигурки на календарных листках из бревиария, то по стилю – это полнейшая неудача¹³⁶². Восприятие античности всё еще нельзя назвать иначе, как в высшей степени странным. На церемонии погребения Карла Смелого в Нанси молодой герцог Лотарингский¹³⁶³, победитель Карла, желая воздать честь телу своего противника, появляется в трауре ? l’antique, с длинной золотой бородой, доходящей ему до пояса, что, как он полагает, уподобляет его одному из девяти preux; так празднует он свой триумф. И в этом маскарадном обличье он четверть часа уделяет глубокой молитве¹³⁶⁴.

Античное для Франции около 1400 г. покрывалось понятиями rh?torique [риторика], orateur [оратор], po?sie [поэзия]. Достойное зависти совершенство древних видят прежде всего в искусственности формы. Всем этим поэтам XV в. – и несколько более ранним – в тех случаях, когда они следуют движению своей души и когда им действительно есть что сказать, удаются живые, незатейливые, нередко занимательные и порой нежные стихотворения. Но в тех случаях, когда произведение должно быть особо красивым, поэт привносит в него мифологию, уснащает изящными латинскими словечками и чувствует себя rh?toricien [знатоком риторики]. Кристина Пизанская ощущает явственное различие между мифологическим стихотворением, которое она называет balade pou?tique, и прочими своими вещами¹³⁶⁵. Эсташ Дешан, посылая стихи Чосеру, собрату по искусству и своему почитателю, насыщает их неудобоваримой ложноклассической мешаниной.

О Socrates plains de philosophie,

Seneque en meurs et Anglux en pratique,

Ovides grans en ta po?terie,

Bries en parler, saiges en rh?thorique

Aigles tr?s haulz, qui par ta th?orique

Enlumines le r?gne d’Eneas,

L’Isle aux Geans, ceuls de Bruth, et qui as

Sem? les fleurs et plant? le rosier,

Aux ignorans de la langue, Pandras¹³⁶⁶,

Grant translateur, noble Geffroy Chaucier!

……………………………………

A toy pour ce de la fontaine Helye

Requier avoir un buvraige autentique,

Dont la doys est du tout en ta baillie,

Pour rafrener d’elle ma soif ?thique,

Qui en Gaule seray paralitique

Jusques a ce que tu m’abuveras¹³⁶⁷.

В философии подлинный Сократ,

Сенека в нравах, Англ, еси практичен,

В поэзии Овидию собрат,

В реченьи краток, в мысли риторичен,

Орел в поднебесье, теоретичен

В Энея царстве: светочем паришь

Над островом Гигантов, Брута¹³⁶⁸; зришь

Тобой взращенный сад; сродни, мосье,

В переложении Пандару лишь,

Великий, чтимый Жефруа Шосье!

…………………………….

Пусть Геликона влага уделит

Мне посему глоток аутентичен,

Тебе подвластен, он свой ток стремит, —

Днесь жаждаю, но оный глад этичен;

Се, в Галлии аз есмь паралитичен,

Доколе ты меня не напоишь.

Вот начало того, что постепенно вырастает в смехотворную латинизацию благородного французского языка, явление, которое высмеивали Вийон и Рабле¹³⁶⁹. Этот стиль постоянно встречается в поэтической переписке, в посвящениях, в речах – другими словами, везде, где стараются достичь особой красивости. Так, мы встречаем у Шателлена: «vostre tr?s-humble et ob?issante serve et ancelle, la ville de Gand» [«ваш ничтожнейший и покорнейший раб и слуга, город Гент»], «la visc?rale intime douleur et tribulation» [«висцеральная глубинная скорбь и терзание»]; у Ля Марша: «nostre francig?ne locution et langue vernacule» [«франкородное наше наречие и подсобный язык»]; у Молине: «abreuv? de la doulce et melliflue liqueur proc?dant de la fontaine caballine» [«напившийся сладостного и медвянотекучего напитка, что струит конский источник»], «ce vertueux duc scipionique» [«сей добродетельный сципионический герцог»], «gens de muli?bre courage» [«люди женственной доблести»]^{1370 1371}.

Эти идеалы утонченной rh?torique не только идеалы чисто литературной выразительности, но одновременно, и во всё большей степени, идеалы высокого литературного общения. Гуманизм в целом представлял собою, как это уже было однажды с поэзией трубадуров, некую социальную игру, некую форму беседы, некое стремление к более высоким формам жизненного уклада. Даже ученая переписка XVI и XVII вв. ни в коей мере не отказывается от этой манеры. Франция здесь занимает промежуточное положение между Италией и Нидерландами. В Италии, где язык и мышление в наименьшей степени отдалились от настоящей, чистой античности, гуманистические формы вполне непринужденно сочетаются с ходом естественного развития всего наиболее высокого, что имелось в народной жизни. Итальянский язык из-за большей близости к латыни едва ли претерпевает насилие. Клубный дух гуманистов хорошо сочетается с обычаями общественной жизни. Тип итальянского гуманиста представляет собою последовательное развитие итальянской народной культуры, и вместе с тем – это первый тип человека нашего времени. Но в землях Бургундии дух и формы общественной жизни еще настолько близки Средневековью, что стремление к обновлению и очищению выразительных средств поначалу может воплотиться лишь в достаточно старомодной форме: в палатах риторики. Как социальные образования, они представляли собою продолжение средневековых братств¹³⁷², и дух, которым они были проникнуты, отличался, собственно говоря, новизной поверхностной и формальной. И только библейский гуманизм Эразма знаменует начало современной культуры.

Франция, вне своих северных провинций, не знает старомодной системы палат риторики, однако ее более индивидуализированные nobles rh?toriciens [благородные риторы] непохожи также и на итальянских гуманистов. Духовно и формально они всё еще во многом сохраняют верность Средневековью.

Кто же из представителей французских литературных кругов XV в. является носителем нового? Не помпезные глашатаи бургундских идеалов, облаченные в пышные одеяния: Шателлен, Ля Марш, Молине. Пусть даже именно они почитают вместе с аллегориями ораторское искусство и вместе с благородным стилем – латинизацию. Лишь в тех случаях, когда им удается освободиться от идеала искусственности и писать в стихах или прозе о том, что действительно лежит у них на сердце, их продукция делается удобочитаемой и вместе с тем выглядит более современной. Залогом будущего была не классицистичность, а непринужденность. Тяготение к латинизации и классицизму скорее препятствовало, нежели способствовало переменам. Новое проявлялось в простоте духа и формы, хотя бы даже при этом и сохранялись средневековые схемы. Именно таковы Вийон, Кокийар, Анри Бод, Шарль Орлеанский и автор поэмы L’amant rendu cordelier.

Восхищение помпезным бургундским стилем вовсе не ограничивалось пределами герцогства. Жан Роберте (1420–1490), секретарь трех герцогов Бургундских и трех королей Франции, видел в творениях Жоржа Шателлена, бургундца фламандского происхождения, вершину благородного искусства поэзии. Это восхищение породило литературную корреспонденцию, могущую проиллюстрировать только что сказанное. Чтобы завязать знакомство с Шателленом, Роберте прибегает к посредничеству некоего Монферрана, жившего тогда в Брюгге в качестве воспитателя юного принца Бурбонского при дворе его дяди, герцога Бургундского. Роберте посылает два письма для передачи их Шателлену, одно по-латыни и другое по-французски, наряду с высокоученым хвалебным стихотворением, обращенным к маститому придворному хронисту и поэту. Когда же тот не откликнулся сразу на предложение вступить в означенную литературную переписку, Монферран изготовил по старому рецепту пространное побудительное средство. Ему явились Les Douze Dames de Rh?torique [Двенадцать Дам Риторики], именуемые Science [Ученость], Eloquence [Красноречие], Gravit? de Sens [Значительность Смысла], Profondit? [Глубина] и т. д. Шателлен поддается на их соблазны, и вокруг этих Двенадцати Дам Риторики сосредоточиваются теперь письма сей троицы¹³⁷³; продолжалось это, впрочем, недолго: Шателлену всё это наскучило и он прекратил дальнейшую переписку.

У Роберте квазисовременная латинизация речи переходит все пределы нелепости. «J’ay est? en aucun temps en la case nostre en repos, durant une partie de la brumale froidure» [«Какое-то время пребывал я в доме нашем в покое, в продолжение некоей части изморосной остуды»], – сообщает он о своем насморке¹³⁷⁴. Столь же глупы гиперболы, к которым он прибегает, желая выразить свое восхищение. Когда же он наконец получил от Шателлена столь долгожданное поэтическое послание (которое и впрямь было много лучше, чем его собственное), он пишет Монферрану:

Frapp? en l’oeil d’une clart? terrible,

Attaint au coeur d’?loquence incr?dible

A humain sens difficile ? produire,

Tout offusqui? de lumi?re incendible

Outre per?ant de ray presqu’impossible

Sur obscur corps qui jamais ne peut luire,

Ravi, abstrait me trouve en mon d?duire,

En extase corps gisant ? la terre,

Foible esperit perplex ? voye enquerre

Pour trouver lieu te oportune yssue

Du pas estroit o? je suis mis en serre,

Pris ? la rets qu’amour vray a tissue.

Ужасным блеском в око уязвленный,

Пречудным слогом в сердце прободенный, —

Людской же ум в трудах сие творит, —

Толь раскаленным светом ослепленный,

Луч коего, сквозь плоть проникновенный,

Ея же никогда не осветит, —

Восхищен в высь, телесно я разбит,

Повержен, дале немощен влачиться;

И духу слабу должно покориться,

В проулке тесном потеряв исход,

Где суждено мне было очутиться,

Попавши в плен любовных сих тенёт.

И далее в прозе: «O? est l’oeil capable de tel objet visible, l’oreille pour ouyr le haut son argentin et tintinabule d’or?» [«Где око, способное узреть подобный предмет, ухо, могущее услышать тонкое серебряное звучание и золотой перезвон?»]. А что Монферран, «amy des dieux immortels et ch?ri des hommes, haut pis Ulixien, plein de melliflue faconde» [«друг бессмертных богов и любимец людей, превышающий Улисса, полный медоточивого красноречия»], скажет об этом? «N’est-ce resplendeur ?quale au curre Phoebus?» [«Не сияние ли это, исходящее от Фебовой колесницы?»] Не превосходит ли это Орфееву лиру, «la tube d’Amphion, la Mercuriale fleute qui endormyt Argus» [«рог Амфиона, Меркуриеву флейту, усыпившую Аргуса»]? и т. д. и т. п.¹³⁷⁵

Этой крайней напыщенности сопутствует глубокое авторское уничижение, относительно которого наши поэты остаются верны предписаниям Средневековья. И не только они: все их современники чтят эту форму. Ля Марш надеется, что его M?moires можно будет употребить в некоем венке как самые крохотные цветочки; он сравнивает свой труд с тем, как олень пережевывает свою жвачку. Молине просит всех orateurs вырезать из его писаний всё, что им покажется лишним. Коммин выражает надежду, что архиепископ Вьеннский, для которого он создает свою хронику, быть может, сумеет воспользоваться ею для одного из своих латинских трактатов¹³⁷⁶.

В поэтической переписке Роберте, Шателлена и Монферрана мы видим позолоту нового классицизма, но всего-навсего наложенную на чисто средневековое изображение. А ведь этот Роберте, заметим кстати, побывал «en Ytalie, sur qui les respections du ciel influent aorn? parler, et vers qui tyrent toutes douceurs ?l?mentaires pour l? fondre harmonie»¹³⁷⁷ [«в Италии, на которую благосклонность Небес изливает сей украшенный слог и куда устремляется вся нежность стихий, с тем чтобы сплавиться там в единой гармонии»]. Но от гармонии кватроченто он принес домой явно немного. Великолепие Италии означало для всех этих авторов исключительно aorn? parler [украшенный слог], поверхностное культивирование искусного стиля.

Единственное, что, пожалуй, заставляет нас на миг усомниться, верно ли наше впечатление от всей этой манерной подделки под древность, – это налет иронии, порой несомненный, который мы замечаем в этих напыщенных сердечных излияниях. «Ваш Роберте, – говорят Dames de Rh?torique Монферрану, – il est exemple de Tullian art, et forme de subtilit? T?rencienne… qui succi? a de nos seins notre plus int?roire substance par faveur; qui, outre la gr?ce donn?e en propre terroir, se est all? rendre en pays gourmant pour r?fection nouvelle, l? o? enfans parlent en aubes ? leurs m?res, frians d’escole en doctrine sur permission de eage»¹³⁷⁸ [«тот, кто являет пример Туллиева искусства, форму Теренциевой утонченности… кто из наших грудей по милости нашей всосал нашу глубинную сущность; кто, сверх той милости, коей был одарен на своей собственной почве, решил, дабы подкрепить свои силы, отправиться в эту страну гурманов (то есть в Италию), туда, где дети обращаются к своим матерям с альбами¹³⁷⁹, жаждая школы и учености сверх положенной им по возрасту»]. Шателлен прекращает переписку, она становится ему не под силу: врата слишком долго стояли открытыми перед Dame Vanit? [Госпожою Суетностью]; теперь он собирается запереть их на засов. «Robertet m’a surfondu de sa nu?e, et dont les perles, qui en celle se congr?ent comme gr?sil, me font resplendir mes vestements; mais qu’en est mieux au corps obscur dessoubs, lorsque ma robe d??oit les voyans?» [«Роберте оросил меня из своего облака, и перлы, собравшиеся, словно изморось, заставили искриться мои одежды; но что из всего этого моему темному телу под ними, когда платье мое обманывает тех, кто меня видит?»] Если Роберте будет продолжать в том же духе, Шателлен швырнет его письма в огонь не читая. Если же он захочет изъясняться обычным языком, как это и принято между друзьями, тогда Жорж не лишит его своей благосклонности.

Тот факт, что под классическим одеянием всё еще ютится средневековый дух, выступает менее явственно, когда гуманисты пользуются только латынью. В этом случае недостаточное понимание истинного духа античности не выдает себя в неуклюжих переработках; литератор может тогда просто-напросто подражать – и подражать, чуть ли не вводя в заблуждение. Гуманист Робер Гаген (1433–1501) воспринимается нами в речах и письмах почти в той же степени носителем нового духа, как и Эразм, который был обязан ему истоками своей славы, поскольку Гаген в конце своего Компендиума французской истории, первого научного исторического труда во Франции (1495), опубликовал письмо Эразма, тем самым впервые увидевшего себя напечатанным¹³⁸⁰. Хотя Гаген так же плохо знал греческий, как и Петрарка¹³⁸¹, в меньшей степени гуманистом из-за этого он не делается. Но одновременно мы видим, что в нем всё еще жив дух прошлого. Он всё еще посвящает свое латинское красноречие стародавним средневековым темам, как, скажем, диатрибе против брака¹³⁸² или же порицанию придворной жизни, – для этого он вновь переводит на латынь Curial Алена Шартье. Или же, на сей раз во французских стихах, он обсуждает важность для общества различных сословий, прибегая к широко используемой форме спора: Le D?bat du Laboureur, du Prestre et du Gendarme [Прение Пахаря, Священника и Воина]. И в своих французских стихотворениях именно Гаген, в совершенстве владевший латинским стилем, не впадает вовсе в риторические красоты: никаких латинизированных форм, никаких преувеличений, никакой мифологии; как французский поэт, он относится к авторам, которые и в средневековых формах сохраняют естественность и тем самым удобочитаемость. Гуманистические же нормы пока что для него не многим более чем одежда, которую он на себя набрасывает; она ему впору, но без этой мантии он чувствует себя гораздо свободнее. Для французского духа XV столетия Ренессанс в лучшем случае представляет собою довольно свободную внешнюю оболочку.

Многие склонны считать самым убедительным критерием наступления Ренессанса появление выражений, которые звучат как языческие. Однако любой знаток средневековой литературы знает, что этот литературный паганизм вовсе не ограничивается рамками Ренессанса. Когда гуманисты называют Бога princeps superum [владыкою вышних] и Деву Марию genitrix tonantis [родительницею Громовержца], они не совершают ничего неслыханного. Чисто внешнее транспонирование персонажей христианского культа в наименования, взятые из языческой мифологии, очень старо и либо означает весьма немного, либо не означает вовсе ничего с точки зрения содержания религиозного чувства. Уже в XII в. Архипиита безбоязненно пишет в своей исповеди:

Vita vetus displicet, mores placent novi;

Homo videt faciem, sed cor patet Iovi.

Жизни новой жаждущий – с ветхою простится;

Сердце лишь Юпитер зрит, мы же видим лица.

Когда нам встречается у Дешана «Jupiter venu de Paradis»¹³⁸³ [«Юпитер, что пришел из Рая»], слова эти ни в коей мере не свидетельствуют о неблагочестии, так же как и слова Вийона в трогательной балладе, сочиненной им для своей матери в качестве молитвы Царице Небесной, называемой им haulte D?esse¹³⁸⁴ [горней Богиней].

Некий языческий оттенок звучал также в пастушеской поэзии; боги появлялись там запросто. В Le Pastoralet монастырь целестинцев в Париже – это «temple au hault bois pour les dieux prier»¹³⁸⁵ [«храм в глуши лесной для молитв богам»]. Это невинное язычество никого не могло озадачить. В довершение поэт объявляет: «Se pour estrangier ma Muse je parle des dieux des pa?ens, sy sont les pastours crestiens et moy»¹³⁸⁶ [«Ежели для своеобразия моей Музы я и говорю о богах язычников, то пастыри мои и сам я суть христиане»]. Также и Молине, которому являются в видении Марс и Минерва, перекладывает ответственность на Raison et Entendement [Разум и Рассудок], поведавших ему следующее: «Tu le dois faire non pas pour adjouter foy aux dieux et d?esses, mais pour ce que Nostre Seigneur seul inspire les gens ainsi qu’il lui plaist; et souventes fois par divers inspirations» ¹³⁸⁷[«Делать так должно тебе не для умножения веры в богов и богинь, но потому, что один только Господь Наш вдыхает в людей то, что Ему угодно, и часто посредством разнообразных внушений»].

В литературном язычестве вполне развитого Ренессанса многое следует принимать всерьез не в большей мере, чем подобные выражения. Более существенным признаком внедрения нового духа было открытое и сознательное признание языческой веры как таковой, в частности, языческих жертвоприношений. Однако подобные представления могут проскальзывать и у тех, чье мышление всё еще неотделимо от Средневековья, как это имеет место у Шателлена.

Des dieux jadis les nations gentilles

Quirent l’amour par humbles sacrifices,

Lesquels, pos? que ne fussent utiles,

Furent nientmoins rendables et fertiles

De maint grant fruit et de haulx b?n?fices,

Monstrans par fait que d’amour les offices

Et d’honneur humble impartis o? qu’ils soient

Pour percer ciel et enfer suffisoient¹³⁸⁸.

Любви – языки в давни времена —

Богов искали жертвою смиренно,

Она ж, без пользы хоть принесена,

Давала плод обильно и сполна;

И, блага обретая неизменно,

Они явили всем нам: непременно,

Кто благостным смиреньем обладает,

Тот входит в ад и неба достигает.

Временами звучание Ренессанса раздается в самой гуще средневековой жизни. В 1446 г. на поединке в Аррасе Филипп дё Тернан появляется, не имея при себе вопреки обычаю bannerole de devocion – ленты с благочестивым изречением или изображением. «Laquelle chose je ne prise point» [«Каковой вещи я не одобряю»], – говорит Ля Марш о подобной заносчивости. Но еще более был заносчивым был девиз дё Тернана: «Je souhaite que avoir puisse de mes d?sirs assouvissance et jamais aultre bien n’eusse»¹³⁸⁹ [«Хочу, дабы можно было насытить мои желания, и никогда иного блага я не возжажду»]. Эти слова могли бы стать девизом самого вольнодумного либертина XVI столетия.

Но вовсе не литература классической древности являлась источником этого действительного язычества. Оно могло быть усвоено из сокровища, принадлежащего собственно Средневековью, – из Романа о розе. В эротических формах культуры – вот где таилось истинное язычество. Венера и бог Любви уже не один век располагали там надежным пристанищем, и обретали они там нечто большее, нежели чисто риторическое почитание. Жан дё Мён и вправду был великим язычником. И не смешение имен богов древности с именами Иисуса и Марии, но смешение дерзкого восхваления земных наслаждений с христианскими представлениями о блаженстве было начиная с XIII в. подлинной школой язычества для бесчисленных читателей Романа о розе. Невозможно было представить себе большее богохульство, чем стихи, в которых слова книги Бытия: «И раскаялся Господь, что сотворил на земле человека» – вкладываются, с обратным смыслом, в уста Природе, выступающей здесь в качестве демиурга. Природа раскаивается в том, что сотворила человека, ибо люди забросили ее заповедь размножения:

Si m’a?st Diex li crucefis,

Moult me repens dont homme fis¹³⁹⁰.

Прости, Исусе, грех от века,

Что сотворила человека.

Остается лишь удивляться, что Церковь, столь опасливо осторожная, столь бдительная по отношению к самым незначительным догматическим отклонениям чисто умозрительного характера, против которых она выступала с такою горячностью, предоставляла безо всяких помех разрастаться в умах учению этого бревиария аристократии.

Новый дух и новые формы не совпадают друг с другом. Так же точно, как идеи грядущего времени находят свое выражение, будучи облачены в средневековое платье, чисто средневековые идеи могут быть высказаны сапфическою строфою и с помощью пестрой чреды мифологических образов. Классицизм и дух современности суть две совершенно различные вещи. Литературный классицизм – это младенец, родившийся уже состарившимся. Значение античности для обновления изящной литературы можно сравнить разве что со стрелами Филоктета¹³⁹¹. Иначе обстояло дело с изобразительным искусством и научной мыслью: здесь античная чистота изображения и выражения, античная разносторонность интересов, античное умение избрать направление своей жизни, античная точка зрения на человека представляли собою нечто большее, нежели трость, на которую всегда можно было опереться. В изобразительном искусстве преодоление чрезмерности, преувеличений, искажений, гримас и вычурности стиля пламенеющей готики стало именно заслугой античности. В сфере мышления опыт античности был еще более необходимым и плодотворным. Но в литературе простота и непосредственность взросли независимо, и даже вопреки классицизму.

Те немногие, для кого были приемлемы гуманистические формы культуры во Франции XV в., еще не возвещали наступления Ренессанса. Ибо их настроение, их ориентация в общем определялись Средневековьем. Ренессанс придет лишь тогда, когда изменится тон жизни, когда прилив губительного отрицания жизни утратит всю свою силу и начнется движение вспять; когда повеет освежающий ветер; когда созреет радостное сознание того, что всё великолепие античного мира, в который так долго вглядывались, как в зеркало, возможно будет вернуть к жизни снова.

Хронологическая таблица

Приложения
Генеалогические таблицы

Таблица I

ФРАНЦУЗСКИЙ КОРОЛЕВСКИЙ ДОМ (СТАРШАЯ ЛИНИЯ КАПЕТИНГОВ)

Таблица II

ОРЛЕАНСКАЯ И АНГУЛЕМСКАЯ ВЕТВИ ДИНАСТИИ ВАЛУА

Таблица III

ФРАНЦУЗСКИЙ КОРОЛЕВСКИЙ ДОМ (ДИНАСТИЯ ВАЛУА)

Таблица IV

ДИНАСТИЯ БУРБОНОВ

Таблица V

АНЖУЙСКАЯ ЛИНИЯ ДОМА ВАЛУА

Таблица VI

БУРГУНДСКАЯ ДИНАСТИЯ ДОМА ВАЛУА

Таблица VII

ДИНАСТИЯ ГРАФОВ ФЛАНДРИИ, АРТУА И ФРАНШ-КОНТЕ И ГЕРЦОГОВ БРАБАНТСКИХ

Таблица VIII

ДИНАСТИЯ ГРАФОВ ГОЛЛАНДИИ, ЗЕЛАНДИИ И ГЕННЕГАУ

Таблица IX

ЛОТАРИНГСКАЯ ДИНАСТИЯ

Таблица X

ДИНАСТИЯ ЛЮКСЕМБУРГОВ

Таблица XI

ДИНАСТИЯ ГАБСБУРГОВ, КАСТИЛЬСКАЯ И АРАГОНСКАЯ КОРОЛЕВСКИЕ ДИНАСТИИ

Таблица XII

ДИНАСТИЯ ГЕРЦОГОВ БРЕТОНСКИХ

Таблица XIII

ДИНАСТИЯ ПЛАНТАГЕНЕТОВ (АНГЛИЯ)

Таблица XIV

ДИНАСТИИ ЛАНКАСТЕРОВ И ТЮДОРОВ

Таблица XV

ДИНАСТИЯ ЙОРКОВ

Указатель имен

Абрахамс Херарт, по прозвищу Леккербеетье (Лакомый кусочек; ум. 1600), деятель Нидерландской революции

Августин Аврелий, св. (354–430), христианский философ и писатель, один из Отцов Церкви

Агрикола (Хюсман) Рудольф (1443–1485), гуманист, философ, родом из Гронингена, сын Хендрика Хюсмана (см.) и Зики Шредер (см.)

Адам Бременский (ум. после 1081), немецкий хронист

Адольф Клевский (1425–1492), владетель Равестейна, брат герцога Иоанна I Клевского

Адольф Эгмонт (1438–1477), герцог Хелдерский в 1465–1471 гг. и с 1473 г.

Азенкур Реньо д’ (изв. 1395–1413), кравчий королей Франции и канцлер Французского королевства, участник Столетней войны

Айи Пьер д’ (1350–1420), французский теолог, епископ Камбре, кардинал, участник соборного движения

Аланус (Алан) де Рупе см. Ален дё ля Рош

Александр V (Пьетро Филаджио, ок. 1399–1410), Папа Римский с 1409 г.

Александр VI (Родриго Борджа, 1451– 1503), Папа Римский с 1492 г.

Александр Гэльский (ок. 1170–1245), философ и теолог, родом из Англии

Александр Македонский (356–323 до н. э.), царь Македонии с 336 г. до н. э.

Ален дё ля Рош (Аланус де Рупе, Алан ван дер Клип) (1428–1475), проповедник-доминиканец

Алкуин (730–804), поэт и теолог, приближенный Карла Великого, монах, родом из Англии

Алоизий Гонзага, св. (1568–1591), иезуит, родом из Италии

Альбрехт (Альберт) III Габсбург (ок. 1350–1395), герцог Австрийский с 1465 г. (до 1379 – в соправительстве)

Альбрехт (Альберт) Баварский (ок. 1326–1404), граф Хенегау, Голландии и Зеландии с 1358 г.

Амбуаз Жорж д’ (кардинал Амбуазский) (1460–1510), французский государственный и церковный деятель, архиепископ Руанский

Амвросий Медиоланский, св. (ок. 340–397), христианский писатель и церковный деятель, один из Отцов Церкви

Амедей VI (1334–1383), граф Савойский с 1343 г.

Амедей VII Красный (1360–1391), граф Савойский с 1383 г.

Амедей VIII (1389–1453), граф Савойский в 1391–1434 гг., антипапа (Феликс V) в 1439–1449 гг.

Ангелус Силезиус (Иоганн Шеффлер; 1624–1677), немецкий поэт, мистик

Ангулемский епископ см. Эстень, Антуан д’

Андрей Люксембургский (2-я пол. XIV в.), брат св. Петра Люксембургского

Анна Бретонская (1477–1514), герцогиня Бретонская с 1488 г., королева Франции в 1491–1498 гг. (супруга короля Франции Карла VIII) и с 1499 г. (супруга короля Франции Людовика XII)

Анна Бургундская (1404–1432), дочь Иоанна Бесстрашного, супруга герцога Джона (Иоанна) Бедфордского

Анна Бургундская (принцесса Бургундская; ум. ок. 1470), внебрачная дочь Филиппа Доброго, вторая жена Адольфа Клевского

Антуан Бургундский (1384–1415), герцог Брабантский с 1404 г., младший сын Филиппа Храброго

Антуан Бургундский (Великий бастард Бургундский; 1421–1504), внебрачный сын Филиппа Доброго

Ариосто Лодовико (1474–1533), итальянский поэт

Аристотель (384–322 до н. э.), древнегреческий философ

Аркелы ван, нидерландский дворянский род

Армантьер Перонелла д’ (ок. 1354– рубеж XIV и XV вв.), французская поэтесса, возлюбленная Гийома дё Машо

Арманьяк Бернар, граф д’ (ок. 1384–1418), глава партии арманьяков во время Столетней войны, тесть герцога Карла Орлеанского

Арнемёйден Маргарита ван (кон. XIV – сер. XV вв.), мать Филиппа дё Коммина

Арнольд Эгмонт (1410–1473), герцог Хелдерский в 1423–1465 гг. и с 1471 г.

Арнольфини Джованни (ум. 1472), купец из Лукки, представитель дома Медичи в Брюгге, приближенный Филиппа Доброго

Артевелде (сын), Филипп ван (1340–1382), руководитель восстания фламандских горожан

Артевелде (отец) Якоб ван (ок. 1295–1354), руководитель восстания фламандских горожан

Архипиита Кёльнский (изв. 1161–1165), прозвище поэта-ваганта, настоящее имя неизвестно

Ашт Аннекен дё (изв. кон. XIV в.), бургундский ювелир и скульптор

Базен Тома (ок. 1402–ок. 1491), епископ Лизьё, французский хронист

Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788– 1824), английский поэт

Балю Жан (1421–1491), епскоп Эврё, кардинал, приближенный Людовика XI

Банделло Маттео (ок. 1485–1561), итальянский писатель и поэт

Бар Луи дё (до 1395–1430), епископ Вердена, кардинал, участник Пизанского и Констанцского соборов

Барант Амабль Гийом Проспер Ружьер, барон дё (1782–1866), французский историк

Барзе Жак дё (изв. кон. XIV в.), бургундский резчик и скульптор

Бастард Бургундский см. Антуан Бургундский (Великий бастард Бургундский)

Бах Иоганн Себастьян (1685–1750), немецкий композитор

Баязид I Молниеносный (1354 или 1360–1403), турецкий султан в 1389–1402 гг.

Баярд Пьер Террель, сеньер дё, Le chevalier sans peur et sans reproche [Рыцарь без страха и упрека] (1475–1524), французский военачальник, участник Итальянских войн

Беатриса Португальская см. Равестейн Беатриса ван

Бедфорд см. Джон (Иоанн) Ланкастер, герцог Бедфордский

Бейкер Джон (сер. XV в.), слуга Генриха VI Английского

Белон (Дурочка Белон; 1-я пол. XV в.), карлица при бургундском дворе

Бемборо (Бамборо, Бембро, Бранбо), Джон (по другим данным – Роберт или Ричард; ум. 1351), английский военачальник немецкого происхождения, участник Столетней войны

Бенедикт XIII (Педро де Луна; ок. 1328–1423), антипапа с 1394 г.

Беральдус Николаус (изв. 1522), немецкий гуманист

Берг Йохан ван дер (1664–1755), государственный деятель и дипломат Республики Соединенных провинций

Бернард Клервоский, св. (ок. 1091–1153), теолог-мистик и церковный деятель

Бернард Морланский (изв. ок. 1140), среднелатинский поэт

Бернардино да Сьена (Бернардин Сьенский; 1380–1444), итальянский народный проповедник

Берри, герольд см. Бувье Жиль дё

Бертелеми Жан (XIV в.), французский религиозный писатель

Бетизак Жан (до 1367–полсе 1405), французский военачальник

Бёрн-Джонс Эдуард (1833–1898), английский художник

Бладелейн Питер (нач. XV в.–1472), казначей герцогов Бургундских

Блуа Жеан дё (ум. 1364), внебрачный сын Карла Блуаского

Блэз (изв. 1375), слуга в доме Полиньяков

Богран, мадам дё (1-я пол. XV в.), карлица при бургундском дворе

Бод Анри (ок. 1430–ок. 1495), французский поэт

Боден Жан (1530–1596), француский политический писатель, юрист, гуманист

Бодрикур Робер дё (ум. ок. 1454), французский военачальник, комендант Вокулёра, участник Столетней войны

Боккаччо Джованни (1313–1375), итальянский писатель, гуманист

Болл Джон (ум. 1381), английский священник, народный проповедник, участник восстания Уота Тайлера

Бомануар Жан III дё (ок. 1325–1372), сеньер дё Мердиньяк, маршал Бретани, участник Столетней войны

Бомон Жан, сир дё (Иоанн Хенегауский; ум. 1356), французский поэт, дядя графа Голландии и Хенегау Вильгельма IV и королевы Англии Филиппы Хенегауской

Бонавентура (Джованни да Фиданца), св. (1221–1274), философ и теолог, генерал францисканского ордена, родом из Италии

Боне Оноре (между 1340 и 1345–1410), французский писатель, автор труда по международному праву, бенедиктинец

Боневё Андре (изв. 1364–1374), художник и скульптор, родом их Хенегау

Бонифас Жан дё (Бонифаччо Джованни ди; изв. 1445), странствующий рыцарь, родом из Сицилии

Бонифаций VIII (Бенедетто Гаэтани; ок. 1235–1303), Папа Римский с 1294 г.

Бонифаций IX (Пьетро Томачелли; ок. 1355–1404), Папа Римский с 1389 г.

Бонн д’Артуа (1396–1425), вторая супруга Филиппа Доброго, дочь Филиппа д’Артуа, графа д’Э (см.)

Борджа Чезаре (1475–1507), герцог Валентино, правитель Романьи в 1499–1503 гг., внебрачный сын Папы Александра VI

Бос (Бос ван Акен) Йерун (традиц. непр.: Босх Иероним; ок. 1460–1516), нидерландский художник

Боскетти Альбертино (1446–1506), феррарский политический деятель

Босх см. Бос

Боутс Дирк (1410–1474), нидерландский художник

Боярдо Маттео Мария, граф ди Скандьано (1441–1494), итальянский поэт

Бредероде, нидерландский дворянский род

Брейгель см. Брёйгел

Бреоте Пьер дё (изв. ок. 1600 г.), нормандский дворянин

Брёйгел (Брейгель традиц. непр.), Питер Старший, или Мужицкий (между 1525 и 1530–1569), нидерландский художник

Бригитта Шведская, св. (1302–1373), монахиня, духовидица

Брудерлам Мельхиор (изв. 1381–1409), нидерландский художник

Брунеллески Филиппо (1377–1446), итальянский архитектор и скульптор

Брюгман Йоханнес (1399–1473), нидерландский народный проповедник

Буа Мансар дю (ум. 1411), французский рыцарь, арманьяк

Бувье Жиль дё, герольд Берри (ок. 1386–1457), французский хронист

Букариус, псевдоним неизвестного французского поэта (нач. XV в.)

Бурбонский принц см. Людовик Бурбонский

Бургундская принцесса см. Анна Бургундская

Бургундский дом, династия герцогов Бургундских (1363–1477)

Буркхардт Якоб (1818–1897), швейцарский историк и философ культуры

Бусико Жан I лё Менгр дё (1310–1367), маршал Франции, отец Жана II лё Менгра дё Бусико

Бусико Жан II лё Менгр дё (1364 или ок. 1366–1421), маршал Франции, военный и государственный деятель, меценат

Бюнуа Антуан (ум. ок. 1480), музыкант при бургундском дворе

Бюсси Одар дё (2-я пол. XV в.) буржуа из Эдена

Бюэй Жан дё (ок. 1405–1477), французский военачальник, адмирал Франции

Валуа, французская королевская династия в 1328–1589 гг.

Варенн Жан дё (изв. кон. XIV в.), французский народный проповедник

Вассенаары, нидерландский дворянский род

Ватто Антуан (1684–1721), французский художник

Вейден Рогир ван дер (Патюр Роже дё ля; ок. 1400–1464), нидерландский художник

Вейдт Йодокус (ум. ок. 1439), бургомистр Гента в 1433–1434 гг.

Веласкес Диего Родригес да Сильва (1599–1660), испанский художник

Великий Турка см. Мехмет II

Венцель (Венцеслав, Вацлав) I Люксембургский (1361–1419), император Священной Римской империи в 1361–1419 гг., король Чехии (Вацлав IV) с 1378 г.

Венцель (Венцелин; 1337–1383), герцог Люксембургский и Лимбургский с 1353 г., герцог Брабантский с 1355 г.

Вер Роберт дё, граф Оксфорд (1362–1392), фаворит Ричарда II Английского

Верве Клаас ван де (ок. 1380–1439), нидерландский скульптор

Вергилий Марон Публий (70–19 до н. э.), римский поэт

Вийон (Монкорбье) Франсуа (1431 или 1432–после 1462 или 1484?), французский поэт

Виллем (XV в.), адресат Дионисия Картузианца

Виллемер Марианна фон (1784–1860), возлюбленная Гёте

Вильгельм II (1227 или 1228–1256), граф Голландии с 1234 г., римский король с 1247 г.

Вильгельм IV д’Авен (между 1307 и 1317–1345), граф Голландии и Хенегау с 1337 г.

Вильгельм IV Баварский (ок. 1365–1417), с 1404 г. граф Хенегау и (как Вильгельм VI Баварский) Голландии и Зеландии

Вильгельм I Оранский (Вильгельм Нассауский; 1533–1584), руководитель Нидерландской революции, статхаудер Голландии и Зеландии с 1579 г.

Вильгельм II Оранский (1626–1650), статхаудер Голландии и Зеландии с 1647 г.

Вильгельм ван Оостервант см. Вильгельм VI Баварский

Вильерс Джордж, герцог Бакингемский (1591–1628), первый министр и фаворит Иакова I и Карла I Английских

Винцент Феррер, св. (ок. 1350–1419), проповедник-доминиканец, родом из Валенсии

Виньоль Филипп дё (1471–1528), французский писатель, автор семейной хроники

Виньоль Этьен дё, Ля Гир [Гнев] – La Hire ~ ст. фр. la Ire ~ лат. Ira Die [Гнев Божий] – (между 1380 и 1390–1443), французский военачальник, участник Столетней войны

Вир Йоханнес (1515–1588), нидерландский медик

Витри Филипп дё (1291–1361), французский писатель, поэт и музыкант, епископ Мо

Витте Эммануэль де (ок. 1617–1692), голландский художник

Вьеннский архиепископ см. Като Анджело

Габсбурги, правящая династия в Австрии, с 1276 г. – герцогская, с 1453 г. – эрцгерцогская, в 1804–1918 – императорская; императоры Священной Римской империи в 1273–1291 гг., 1298–1308 гг., 1438–1742 гг., 1748–1806 гг., короли Чехии и Венгрии в 1526–1918 гг., Испании в 1516–1700 гг.

Гаген Робер (1425–1502), французский хронист и поэт, гуманист

Газали (аль-Газали) Мухаммед (1058 или 1059–1111), мусульманский теолог, философ, мистик

Ганнибал Барка (247 или 246–183 до н. э.), карфагенский полководец и государственный деятель

Геклен Бертран дю (1314–1380), французский полководец, коннетабль Франции

Генрих IV Ланкастер (1366–1413), король Англии с 1399 г.

Генрих V Ланкастер (1387–1422), король Англии с 1413 г.

Генрих VI Ланкастер (1421–1471), король Англии в 1422–1461 гг. и окт. 1470–май 1471 гг.

Генрих VII Тюдор (1457–1509), король Англии с 1485 г.

Генрих VIII Тюдор (1491–1547), король Англии с 1509 г.

Генрих (Энрике) I Трастамарский (1333–1379), король Кастилии с 1369 г.

Генрих III Валуа (1551–1589), король Франции с 1574 г., король Польши в 1572–1575 гг.

Генрих (1448–1519), граф Вюртембергский с 1473 г.

Герман Георгентальский (изв. 1235), немецкий инквизитор, аббат

Герман из Кёльна (2-я пол. XIV – нач. XV в.), немецкий резчик и ювелир

Гернье Лоран (ум. 1478), буржуа из Парижа

Гёте Иоганн Вольфганг фон (1749–1832), немецкий поэт и писатель

Ги Люксембургский (ум. 1371), участник Столетней войны, отец бл. Петра Люксембургского

Гласдейл Уильям (ум. 1429), английский военачальник, участник Столетней войны

Годфруа Дени (1615–1681), французский историк и юрист

Гонзага Франческо (1484–1519), маркиз Мантуанский с 1484 г.

Готфрид Бульонский (1060–1100), герцог Нижней Лотарингии с 1089 г., один из руководителей Первого крестового похода, правитель Иерусалимского королевства с 1099 г.

Грабов Матвей (ум. 1421), доминиканец из Грабова

Грансон От дё (ум. 1397), французский рыцарь, поэт

Григорий I Великий (ок. 540–604), Папа Римский с 590 г.

Григорий XI (Пьер Роже дё Бофор; ок. 1329–1378), Папа Римский с 1371 г.

Григорий XII (Анджело Корраро; ок. 1325–1417), Папа Римский в 1406–1415 гг.

Гуго Сен-Викторский (ок. 1096– 1141), теолог и философ

Гудон Жан Антуан (1741–1828), французский скульптор

Гужон Жан (ок. 1510–между 1564 и 1568), французский скульптор

Гус Хуго ван дер (между 1435 и 1440–1482), нидерландский художник

Гус Ян (1371–1415), руководитель чешского национального движения, религиозный реформатор

Гуттен Ульрих фон (1488–1523), немецкий писатель, гуманист

Гюгенен (2-я пол. XIV – нач. XV в.), оруженосец маршала Жана II Бусико

Гюго Виктор Мари (1802–1885), французский писатель

Гюисманс Шарль Мари Жорж (1848– 1907), французский писатель

Давид Бургундский (1425–1496), епископ Утрехтский, внебрачный сын Филиппа Доброго

Давид Герард (Херарт; между 1460 и 1470–1523), нидерландский художник

Данте Алигьери (1265–1321), итальянский поэт

Даре Жак (изв. 1453–1467), бургундский художник

Дарий I (550–486 до н. э.), царь Персии с 522 г. до н. э.

Деспенсер Генри (1341–1406), епископ Норвичский

Дешан Эсташ (до 1346–1406), французский поэт

Джеймс Уильям (1842–1910), американский философ и психолог

Джон (Иоанн) Гонт (1340–1399), герцог Ланкастерский, третий сын короля Эдуарда III Английского

Джон (Иоанн) Ланкастер (1389–1435), герцог Бедфордский, третий сын короля Генриха IV Английского, регент Англии и Франции с 1422 г. и командующий армией во время Столетней войны

Джотто ди Бондоне (1266 или 1267–1337), итальянский художник

Дионисий Ареопагит (Псевдо-; V или нач. VI в.), христианский грекоязычный философ

Дионисий Картузианец (ван Рейк, ван Рейкел), св. (1402–1471), философ и теолог, родом из Нидерландов, секретарь Николая Кузанского

Домбург Елизавета ван (изв. 1445), монахиня, сестра Яна ван Домбурга

Домбург Ян ван (ум. 1445), рыцарь при дворе Филиппа Доброго

Донат Элий (IV в.), римский грамматик

Донателло (Донато ди Никколо ди Бетто Барди; ок.1386–1466), итальянский скульптор

Дуранд Гильельм (Дюран Гийом дё Сен-Пурсен; ок. 1237–1296), теолог, епископ Менде

Дювенфоорде Лизбет ван (изв. ок. 1430), нидерландская знатная дама

Дюнуа Жан (Иоанн), граф дё (Орлеанский бастард; 1402–1468), французский полководец, участник Столетней войны, внебрачный сын герцога Людовика Орлеанского

Дюрер Альбрехт (1471–1528), немецкий художник

Дюран-Гревиль Эмиль Аликс (1838–1910), французский искусствовед и историк литературы

Дюф?и Гийом (ок. 1400–1474), франко-фламандский композитор

Евгений IV (Габриэле Кондульмер; 1383–1447), Папа Римский с 1431 г.

Екатерина Сьенская, св. (1347–1380), итальянская монахиня, духовидица

Екатерина Французская (1401–1438), королева Англии, супруга Генриха V Английского с 1420 г., дочь короля Франции Карла VI Безумного

Елизавета Тюрингская (Елизавета Венгерская), св. (до 1207–1231), дочь короля Андрея II Венгерского, супруга ландграфа Людовика I Тюрингского

Елизавета I Тюдор (1533–1603), королева Англии с 1558 г.

Жай Тристан, сир дё (изв. 1404), французский рыцарь

Жан Ангулемский см. Иоанн (Жан), граф Ангулемский

Жан Ангулемский (изв. 1458), внебрачный сын графа Иоанна Ангулемского

Жанна д’Арк (ок. 1412–1431), национальная героиня Франции, участница Столетней войны

Жаннекен Клеман (ок. 1485–1558), франко-фламандский композитор и музыкант

Женас Франсуа дё (1430–1504), придворный королей Франции Людовика XI и Карла VIII

Женевский граф см. Людовик Савойский

Жермен Жан (ум. 1461), французский теолог и церковный деятель, епископ Шалонский

Жерсон Жан лё Шарлье дё (1363–1429), французский теолог, церковный и государственнй деятель, канцлер Парижского университета, участник соборного движения

Жеффруа Парижский (изв. нач. XIV в.), французский хронист

Жоан Коимбрский см. Иоанн (Жоан) Коимбрский

Жорес Жан (1859–1914), французский политический деятель, историк

Жувенель Жан (изв. ок. 1400–ок. 1440), французский хронист, королевский протонотарий, секретарь и казначей, епископ Бове

Жювеналь дез Урсен Жан (1388– 1473), французский хронист и церковный деятель

Знуа Ренье (1477–1547), нидерландский политический деятель и историк, врач, теолог и поэт

Золя Эмиль (1840–1902), французский писатель

Иаков I Стюарт (1566–1625), король Англии с 1603 г., король Шотландии (Иаков VI) с 1567 г.

Иаков (Жак) Бурбонский (ок. 1370–1436), граф дё ля Марш, титулярный король Неаполя

Игнатий Лойола, св. (1491?–1556), основатель ордена иезуитов

Иероним Евсевий Софроний, св. (ок. 340–419 или 420), христианский писатель, один из Отцов Церкви

Изабелла Баварская (1371–1435), супруга короля Франции Карла VI Безумного с 1385 г.

Изабелла Бурбонская (ум. 1465), графиня Шароле, вторая супруга Карла Смелого, дочь герцога Карла Бурбонского (см.)

Изабелла Кастильская (1451–1504), королева Кастилии с 1474 г., мать Иоанны Арагонской, жены Филиппа I Красивого

Изабелла Лотарингская (ок. 1369–после 1413), дочь герцога Иоанна I Лотарингского

Изабелла Лотарингская (1410–1453), наследница Лотарингии, супруга Рене I Анжуйского

Изабелла Португальская (1397–1472), третья супруга Филиппа Доброго

Изабелла (Елизавета) Французская (1389–1409), королева Англии, супруга Ричарда II Английского с 1396 г., дочь короля Франции Карла VI Безумного

Иннокентий III (Лотарио, граф Сеньи; 1160 или 1161–1216), Папа Римский с 1198 г.

Иннокентий VIII (Джамбаттиста Чибо; 1432–1492), Папа Римский с 1484 г.

Инститорис Генрих (1430–1505), доминиканц, родом из Германии, инквизитор

Иоанн Златоуст (ок. 350–407), христианский проповедник и писатель, церковный деятель, один из Отцов Церкви

Иоанн Капистран (Джованни Капистрано), св. (1385–1406), проповедник-францисканец, родом из Италии

Иоанн Лествичник, св. (до 579–ок. 649), византийский религиозный писатель

Иоанн Мосх (550–619), византийский религиозный писатель

Иоанн XXIII (Балтазар Косса; до 1395–1419), антипапа в 1409– 1415 гг.

Иоанн II Добрый (1319–1364), король Франции с 1350 г.

Иоанн (Жан), граф Ангулемский (1404–1467), французский писатель, второй сын герцога Людовика Орлеанского

Иоанн Баварский (1373–1425), епископ Льежский, граф Голландии, Зеландии и Хенегау с 1419 г.

Иоанн (Жан), герцог Беррийский (1340–1416), меценат и коллекционер, третий сын короля Франции Иоанна II Доброго

Иоанн (Жан) Блуаский (ум. 1381), владетель Гауды и Схоонхофена

Иоанн IV (1403–1427), герцог Брабантский с 1415 г.

Иоанн V Доблестный (Жан дё Монфор; 1295–1399), герцог Бретонский с 1364 г.

Иоанн VI Мудрый (1389–1442), герцог Бретонский с 1399 г.

Иоанн (Жан) I (ум. 1434), герцог Бурбонский с 1410 г.

Иоанн Бесстрашный (1371–1419), герцог Бургундский с 1404 г., до этого – граф Неверский

Иоанн I (1419–1481), герцог Клевский с 1448 г.

Иоанн (Жоан) Коимбрский (1434?–1457), титулярный князь Антиохийский, племянник Изабеллы Португальской

Иоанн I (1339–1390), герцог Лотарингский с 1346 г.

Иоанн Неверский см. Иоанн Бесстрашный

Иоанн де Каулибус (ум. 1376), францисканец, родом из Италии

Иоанн (Джованни) из Леньяно (ум. 1383), итальянский политический писатель

Иоанн Скот Эриугена (ок. 810–ок. 877), философ и теолог, родом из Италии

Иоанн Солсберийский (1115–1180), философ и церковный деятель, родом из Англии

Иоанна Арагонская (Хуана Безумная; 1479–1555), королева Кастилии с 1504 г. и Арагона с 1516 г., фактически не правила, дочь Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского, супруга Филиппа I Красивого

Иоланда Анжуйская (ум. 1483), младшая дочь Рене I Анжуйского

Испанская королева см. Изабелла Кастильская

Йорки, английский герцогский род, правящая династия в Англии в 1461–1479 и 1471–1485 гг.

Йосс Бургундский (1424–1425), сын Филиппа Доброго

Камбре епископ см. Айи Пьер д’

Кампен Робер, известен также под именем Флемалльский Мастер (ок. 1378–1444), нидерландский художник

Канистрис Опицинус де (1282–ок. 1350), клирик при авиньонском папском дворе

Кантен Жан (изв. 2-я пол. XV в.), французский теолог

Капелюш (ум. 1418), парижский палач

Капетинги, французская королевская династия в 987–1328 гг.

Капитон Вольфганг Фабрициус (1478–1542), деятель швейцарской Реформации, гуманист, ректор Базельского университета

Карл I Великий (742–814), император с 800 г., король франков с 768 г.

Карл IV (1316–1378), император Священной Римской империи с 1347 г., король Чехии с 1346 г.

Карл V Габсбург (1500–1558), император Священной Римской империи в 1519–1556 гг., король Испании в 1516–1556 г.

Карл II Стюарт (1630–1685), король Англии с 1660 г.

Карл I Анжуйский (1220–1285), король Неаполя с 1265 г. (фактически с 1266 г.) и Сицилии в 1265–1282 гг.

Карл V Мудрый (1338–1380), король Франции с 1364 г., регент Франции в 1356–1360 г. и нач. 1364 г.

Карл VI Безумный (1368–1422), король Франции с 1380 г.

Карл VII Победитель (1403–1461), король Франции с 1422 г. (коронован в 1429 г.)

Карл VIII (1470–1498), король Франции с 1483 г.

Карл, герцог Беррийский (1446–1472), также герцог Нормандский и Гюйеннский, брат Людовика XI, короля Франции

Карл (Шарль) Блуаский, (1319–1364), герцог Бретонский с 1341 г., племянник Филиппа VI, короля Франции

Карл I (1401–1456), герцог Бурбонский с 1434 г., отец Изабеллы Бурбонской

Карл Смелый (1433–1477), герцог Бургундский с 1467 г. (до этого граф Шароле)

Карл (Шарль), герцог Орлеанский (1391–1465), французский поэт, старший сын герцога Людовика Орлеанского

Карл Людовик (Людвиг; 1617–1680), курфюрст Пфальцский с 1648 г.

Карл Борромей (Карлос Борромео), св. (1538–1584), кардинал, архиепископ Миланский

Карл Шароле см. Карл Смелый

Карон Пьер (изв. сер. XV в.), придворный герцогов Бургундских

Карр Роберт (1590–1645), виконт Рочестер, граф Соммерсет, фаворит короля Англии Иакова I

Касинель (изв. нач. XV в.), придворная дама королевы Франции Изабеллы Баварской

Кастильоне Бальдассаре, граф (1578–1526), итальянский писатель, гуманист

Като Анджело де Солино (1430–1495), архиепископ Вьеннский

Катон Младший (Утический) Марк Порций (95–46 до н. э.), римский политический деятель

Кетулле Людвиг ван де (2-я пол. XVI в.), нидерландский рыцарь, участник Нидерландской революции

Кёр Жак (1400–1456), купец из Буржа, казначей короля Франции Карла VII

Кир II Великий (ок. 590–529 до н. э.), царь Персии с 558 г. до н. э.

Клевский герцог см. Иоанн I Клевский

Клеманж Никола дё (ок. 1360–ок. 1440), французский философ и теолог, участник соборного движения

Клерк Жак дю (1424–после 1467), французский хронист

Климент V (Раймон Бертран дё Го; ок. 1264–1314), Папа Римский с 1305 г.

Климент VI (Пьер Роже; 1291–1352), Папа Римский с 1342 г.

Климент VII (Роберт, граф Женевский; 1342–1394), антипапа с 1378 г.

Клиссон Оливье дё (1326–1407), французский военачальник, коннетабль Франции

Клопинель (Шопинель) дё Мён Жан (ок. 1250–ок. 1315), французский писатель

Кокийар Гийом (ок. 1450–1510), французский поэт

Кокине (XV в.), шут бургундского двора

Колетта Бёлле, св. (ок. 1380–1446), французская монахиня, реформатор ордена св. Клары

Коломб Мишель (1430–1514), французский скульптор

Коль Гонтье (1350 или 1352–1418), архиепископ Буржский, член королевского совета, участник соборного движения, гуманист

Коль Пьер (ум. ок. 1447?), французский писатель, гуманист, младший брат Гонтье Коля

Коммин Филипп дё (1447–1511), французский государственный деятель, хронист

Конрад II (сер. XIII в.), епископ Хильдесхаймский

Король-Солнце см. Людовик XIV

Кранах Старший Лукас (1472–1533), немецкий художник

Краон Пьер дё (ок. 1345–между 1407 и 1410), военный и государственный деятель Англии и Франции, приближенный герцога Людовика Орлеанского

Красс Марк Лициний (ок. 115–53 до н. э.), римский полководец и государственный деятель

Кресек Жан дё (ум. после 1388), французский рыцарь, поэт

Кристина Пизанская (ок. 1363–1429), французская поэтесса, родом из Италии

Кристус Петрус (до 1430–1472 или 1473), нидерландский художник

Крокар (XIV в.), оруженосец, родом из Нидерландов, участник Столетней войны на стороне Франции

Круа, бургундский дворянский род

Круа Антуан дё (1485–между 1475 и 1477), первый камергер бургундского двора

Круа Филипп дё (1425?–1511), граф Шиме, сеньер дё Сампи и дё Кревьен, правитель Хенегау

Куатье Жак (сер. XV в.–1505), лейб-медик короля Франции Людовика XI

Куртене Пьер дё (ум. 1393), французский рыцарь, участник Столетней войны на стороне англичан

Курций Руф Квинт (I в.), римский историк

Куси Ангерран VII дё (ок. 1340–1397), французский дворянин, участник Столетней войны

Кустен Жан (до 1453–1467), бургундский художник, придворный Филиппа Доброго

Кутансский епископ см. Эркери Луи Эрпен д’

Кэкстон Уильям (ок. 1422–1491), английский первопечатник, писатель и переводчик

Лабрюйер Жан дё (1645–1696), французский писатель

Лаваль Жанна дё (1433–1498), возлюбленная, с 1454 г. вторая супруга Рене I Анжуйского

Лаваль Луи дё (изв. 1-я пол. XV в.), французский рыцарь, участник Столетней войны

Лален Жак дё, по прозвищу Славный Рыцарь (1421–1453), странствующий рыцарь, родом из Франции

Лампрехт Карл (1856–1915), немецкий историк

Ланкастеры, английский герцогский род, правящая династия в 1399–1461 гг. и окт. 1470–апр. 1471 гг.

Ланнуа, бургундский дворянский род

Ланнуа Бодуэн дё (1386–1462), придворный герцогов Бургундских

Ланнуа Ги дё (1386–1456), бургундский военачальник и дипломат

Ланнуа Гиллеберт дё (1386–1462), бургундский дипломат и путешественник, канцлер Бургундии, камергер бургундского двора

Ланнуа Жан дё (1410–1492 или 1493), правитель Голландии и Зеландии при Филиппе Добром, рыцарь Ордена Золотого Руна

Лаура де Нове (1308–1348), возлюбленная Петрарки

Лебег Жан (изв. 1444), французский писатель, секретарь Парижской счетной палаты

Лев VII Лузиньян (ум. 1393), король Малой Армении в 1374–1375 гг.

Лев Х (Джованни Медичи; 1475– 1521), Папа Римский с 1513 г.

Легри Этьен (изв. 1444), французский писатель, каноник собора в Лизьё

Леккербеетье см. Абрахамс Херарт

Ленгленд Уильям (ок. 1330–1400), английский поэт

Лё Февр Жан (1320–после 1380), французский поэт

Лёфевр дё Сен-Реми Жан, по прозвищу Золотое Руно (1396–1468), маршал и хронист Ордена Золотого Руна

Лё Франк Мартен (1410–1461), французский поэт

Ливий Тит (59 до н. э.–17 н. э.), римский историк

Лидвина из Скидама, св. (1360–1433), религиозная деятельница, духовидица

Лизьё епископ см. Базен Тома

Л’Иль Адан Жан дё Вилье, сеньер дё (ок. 1384–1437), маршал Франции, участник Столетней войны на стороне бургиньонов и англичан

Лимбург (настоящая фамилия Малуэль), братья Поль, Жеаннекен и Эрман, французские художники-миниатюристы нач. XV в.

Лимбург (Малуэль) Поль (1385 или 1386–1416), французский художник-миниатюрист, один из братьев Лимбург

Лион Эспен дю (ум. после 1393), беарнский рыцарь, приближенный Гастона Феба, графа дё Фуа

Лонгийон Жак дё (изв. 1312), французский трувер

Лоррис Гийом дё (ок. 1230–ок. 1260), французский поэт

Луиза Савойская (1476–1531), мать Франциска I, короля Франции

Лукулл Луций Лициний (ок. 117– ок. 56 до н. э.), римский государственный деятель

Луна Педро де см. Бенедикт XIII

Лусена Васко Фернандес де (Вашку Фернандиш ди; ок. 1410–ок. 1500), португальский дворянин, писатель и переводчик, придворный Карла Смелого

Людовик (Людвиг) IV Баварский (1287–1347), император Священной Римской империи с 1328 г., римский король с 1314 г.

Людовик I (1339–1384), король Неаполя в 1384 г., герцог Анжуйский, второй сын короля Франции Иоанна II Доброго

Людовик IX Святой (1214–1270), король Франции с 1226 г.

Людовик XI (1423–1483), король Франции с 1461 г., супруг Шарлотты Савойской (см.)

Людовик XII (1462–1515), король Франции с 1498 г.

Людовик XIV (1638–1715), король Франции с 1643 г.

Людовик (ок. 1396–1415), дофин, герцог Гюйеннский

Людовик (Людвиг) VII Бородатый (1365–1447), герцог Баварско-Ингольштадтский в 1413–1443 гг. и с 1445 г.

Людовик II Добрый (1337–1410), герцог Бурбонский с 1365 г.

Людовик Бурбонский (принц Бурбонский; 1438–1482), князь-архиепископ Льежский

Людовик I Неверский (ок. 1304–1346), граф Фландрский с 1322 г.

Людовик II Мальский (1330–1384), граф Фландрский, Неверский, Ретельский, Артуа и Франш-Конте с 1346 г.

Людовик Сфорца (Мавр) (Лодовико Моро; 1452–1508), герцог Миланский с 1494 г. (фактически правил с 1476 г.)

Людовик, герцог Орлеанский (1371–1407), брат короля Франции Карла VI Безумного

Людовик Савойский (1402–1484), граф Женевский

Люилье Жан (кон. XV в.–нач. XVI в.), духовник короля Франции Людовика XII, настоятель собора Парижской Богоматери

Люксембурги, графский (с 1353 г.– герцогский) род, император Священной Римской империи в 1308–1313, 1347–1400, 1411–1437 гг., короли Чехии в 1310–1437 гг. и Венгрии в 1387–1437 гг.

Люме Гийом дё ля Марк, сир дё (1542–1578), участник Нидерландской революции, адмирал, глава морских гёзов

Лютер Мартин (1483–1546), основатель Реформации в Германии

Ля Гир см. Виньоль Этьен дё

Ля Кюрн дё Сент Пале Жан Батист дё (1697–1781), французский историк

Ля Марш Оливье дё (1426–1503), французский поэт и хронист, бургундский придворный

Ля Ну Франсуа дё (1531–1591), французский военачальник, участник религиозных войн на стороне Генриха IV, короля Франции

Ля Тремуй Ги дё (ум. 1398), французский военачальник, советник короля Франции Карла VI

Ля Тур Ландри Франсуа дё (1-я пол. XIV в.–после 1380), французский рыцарь, писатель

Магюо (ум. 1455), горожанин из Валансьена

Майар Оливье (ум. ок. 1508), французский народный проповедник

Максимилиан I Австрийский (1449–1519), император Священной Римской империи с 1493 г.

Малатеста Сиджисмондо (1417–1469), итальянский кондотьер, правитель Римини

Малвеел (Малуэль) Жан (ум. 1415), бургундский художник

Маль Эмиль (1862–1954), французский историк искусств

Мамеро Себастьен (сер. XV в.), капеллан Луи дё Лаваля

Мануэль Хуан (1282–1349), испанский писатель и поэт

Мап Вальтер (Мейпс, Уолтер; до 1160–ок. 1208), английский государственный и церковный деятель, писатель

Маргарита Австрийская (1480–1530), дочь императора Максимилиана I Австрийского, правительница Нидерландов

Маргарита Английская см. Маргарита Анжуйская

Маргарита Анжуйская (1429–1482), дочь герцога Рене I Анжуйского, супруга короля Англии Генриха VI с 1445 г., мать Эдуарда Ланкастера, принца Уэльского (см.)

Маргарита Баварская (1363–1423), герцогиня Бургундская, супруга Иоанна Бесстрашного, мать Филиппа Доброго

Маргарита Бургундская (1374–1441), Филиппа Храброго, супруга графа Голландии, Зеландии и Хенегау Вильгельма VI Баварского

Маргарита Йоркская (1446–1503), герцогиня Бургундская, сестра королей Англии Эдуарда IV и Ричарда III, третья супруга Карла Смелого

Маргарита Мальская (1350–1405), герцогиня Бургундская, дочь графа Фландрского Людовика II Мальского, супруга Филиппа Храброго

Маргарита Наваррская (1492–1549), королева Наваррская с 1527 г., сестра короля Франции Франциска I, французская писательница

Маргарита Шотландская (1424–1445), супруга дофина (впоследствии короля Франции Людовика XI) с 1436 г.

Марий Гай (ок. 157–86 до н. э.), римский полководец и государственный деятель

Мария Австрийская (изв. 1385), дочь герцога Альбрехта III Австрийского

Мария Английская (1631–1660), дочь короля Англии Карла I, супруга Вильгельма II Оранского

Мария Бургундская (1457–1482), дочь и наследница Карла Смелого, супруга императора Максимилиана I Австрийского с 1477 г.

Мария Антуанетта (1755–1793), королева Франции в 1774–1792 гг. (с 1770 г. – дофина)

Марлант Якоб ван (между 1230 и 1240–ок. 1300), фламандский поэт

Марло Кристофер (1564–1593), английский поэт

Мармьон Колар (2-я пол. XV в.), франко-бургундский художник, брат Симона Мармьона

Мармьон Симон (между 1420 и 1430–1489), франко-бургундский художник и миниатюрист

Маро Клеман (1496–1544), французский поэт, гуманист

Мартин (изв. кон. XIV в.), монах-целестинец

Мартин V (Оддоне Колонна; 1368–1431), Папа Римский с 1417 г.

Марциал Оверньский (ок. 1444–1508), французский поэт и писатель

Марциан Капелла (1-я пол. V в.), римский писатель

Марш Жан дё (2-я пол. XIV в.), исповедник св. Петра Люксембургского

Маршан Гюйо (изв. 1485/1486), французский художник и график

Мастер авиньонской школы (XV в.), французский художник, настоящее имя неизвестно

Мастер из Флемалля см. Кампен Робер

Матсейс Квинтен (1466–1530), нидерландский художник

Машо Гийом дё (ок. 1300–1370), французский поэт

Медичи правящий род во Флоренции

Медичи Джулиано (1453–1478), меценат, брат Лоренцо Великолепного

Медичи Козимо Старший (1389– 1464), правитель Флоренции в 1428– 1433 гг. и с 1443 г., гуманист

Медичи Лоренцо Великолепный (1449–1492), правитель Флоренции с 1469 г., поэт, гуманист, покровитель искусств

Мезьер Филипп дё (ок. 1327–1405), французский политический писатель и поэт

Мемлинг Ханс (ок. 1440–1494), нидерландский художник

Мехмет II Фатих (Великий Турка) (1432–1481), турецкий султан в 1444 г. и с 1451 г.

Мешино Жан (1420–1491), французский поэт

Мён Жан дё см. Клопинель Жан

Микеланджело Буонаротти (1475–1564), итальянский художник, скульптор, архитектор и поэт

Миланский герцог см. Людовик Сфорца

Милиис Амброзио (Амброзиус) де (изв. нач. XV в.), секретарь Людовика Орлеанского, гуманист

Миолан Филибер дё (XV в.), член Братства Общей Жизни

Мирабо Виктор Рикетти, маркиз дё (1715–1789), французский экономист

Мишель Французская (1394/5–1422), герцогиня Бургундская (в 1409–1419 гг. – графиня Шароле), дочь короля Франции Карла VI Безумного, первая супруга Филиппа Доброго

Мишо Пьер (ум. после 1465), франко-бургундский писатель, секретарь Карла Смелого

Молине Жан (1435–1507), французский поэт и хронист

Мольер Жан Батист Поклен дё (1622–1673), французский драматург

Монах из Сен-Дени (изв. 2-я пол. XIV в.), французский хронист-аноним

Монстреле Ангерран дё (1390–1453), французский хронист

Монтрёй Жан дё (ок. 1361–1418), настоятель кафедрального собора в Лилле, гуманист

Монтэгю Жан дё (ок. 1349–1409), сеньер дё Марусси, мажордом французского королевского двора, арманьяк

Монферран Жан (изв. нач. XV в.), воспитатель принца Людовика Бурбонского, гуманист

Монфор Жан дё см. Иоанн V Доблестный

Монфоры, дворянский род во Франции, Англии и Нидерландах

Мопассан Ги дё (1850–1893), французский писатель

Мортимер дё Аттлборо Ричард (ум. 1435), английский рыцарь, участник Столетней войны, племянник Джона Фастолфа

Мулен Дени дё (ум. 1447), епископ Парижский

Мурильо Бартоломе Эстебан (1618– 1682), испанский художник

Мурсийский епископ см. Педроса Фернандо де

Навуходоносор II (ум. 562 до н. э.), царь Вавилонии с 605 г. до н. э.

Николай III (Джованни Гаэтани Орсини; ок. 1225–1280), Папа Римский с 1277 г.

Николай Кузанский (Кребс; 1401–1464), философ, теолог, государственный и церковный деятель, родом из Германии

Николай Орем (ок. 1323–1382), французский натурфилософ, математик и астроном

Нил св. (910?–1005?), греческий отшельник в Италии

Ницше Фридрих (1844–1900), немецкий философ

Обрехт Якоб (1450–1505), нидерландский композитор

Обрио Хюг (ум. между 1386 и 1396), прево Парижа

Обурден Жан дё Сен-Поль, сир д’ (1400–1466), внебрачный сын коннетабля дё Сен-Поля

Овидий Назон Публий (43 до н. э.–ок. 18 н. э.), римский поэт

Оланда Франсешку ди (Ольянда, Франческо де; 1518–1584), португальский художник и миниатюрист, ученик Микеланджело

Ор, мадам д’ (сер. XV в.), карлица при бургундском дворе

Оржемон Никола д’ (ум. после 1410), парижский каноник

Оржемон Пьер д’ (ум. 1389), канцлер Франции, президент Парижского парламента

Оржемоны, французский бюргерский и чиновный род

Орлеанский дом, французский герцогский род, королевская династия в 1498–1515 гг. (Валуа-Орлеаны) и 1515–1589 гг. (Валуа-Ангулемы)

Отвиль Пьер дё (изв. нач. XV в.), французский придворный, родом из Хенегау

Пале Йорис ван дер (ум. 1443), каноник церкви св. Доната в Брюгге

Пажу Огюстен (1730–1809), французский скульптор

Пантьевр Жанна дё (до 1337–1384), племянница герцога Иоанна III Бретонского, супруга Карла Блуаского

Парис Полен (1800–1881), французский филолог-медиевист

Парижский горожанин (1-я пол. XV в.) автор мемуаров, настоящее имя неизвестно

Паскаль Блэз (1623–1662), французский писатель, религиозный философ, математик и физик

Паули Теодорик (1414 или 1417–после 1489), нидерландский хронист

Педроса Фернандо де (2-я пол. XIV в.), епископ Мурсийский

Петр (Педро) III (1236–1285), король Арагона с 1276 г. и Сицилии с 1282 г.

Петр (Педро) I Жестокий (1334– 1369), король Кастилии с 1350 г.

Петр I Лузиньян (1325–1369), король Кипра с 1360 г.

Петр Ломбардский (нач. XII в.–1164), философ и теолог, родом из Италии

Петр Люксембургский, бл. (1305–1374), аскет и мистк

Петр Фома, св. (1305–1356), монах-кармелит, родом из Франции, проповедник крестового похода

Петрарка Франческо (1304–1374), итальянский поэт, родоначальник гуманизма

Пий II (Энео Сильвио Пикколо-мини; 1405–1463), Папа Римский с 1456 г., поэт и гуманист

Платон (428 или 427–348 или 347 до н. э.), древнегреческий философ

Плувье Жакотен (изв. 1455), горожанин из Валансьена

По Филипп, сеньер дё ля Рош (1428–1493), советник Карла Смелого, позднее – короля Франции Людовика XI

Поджо Брачолини Джованни Франческо (1380–1459), итальянский писатель, гуманист

Полиньяки, французский дворянский род

Поншье Этьен (ок. 1446–1524), епископ Парижский

Порете Маргарита (кон. XIII в.–1310), бегинка из Хенегау, еретичка

Пре Жоскен дё (ок. 1440–1521), франко-фламандский композитор

Пруденций Клеменс Аврелий (348–после 405), латинский христианский поэт

Псевдо-Дионисий Ареопагит см. Дионисий Ареопагит (Псевдо-)

Пти Жан (1360–1411), монах, родом из Нормандии, теолог, проповедник и поэт, бургиньон

Пуатье Алиенора дё, виконтесса Фюрн (после 1380–до 1480), фрейлина бургундского двора

Пульчи Луиджи (1432–1484), итальянский поэт

Пьер-о-Бёф (изв. 1-я пол. XV в.), францисканский проповедник

Рабле Франсуа (1494–1533), француский писатель, гуманист

Равестейн Беатриса ван (Беатриса Португальская; между 1430 и 1434–1462), первая жена Адольфа Клевского, племянница Изабеллы Португальской, герцогини Бургундской

Равестейн Филипп ван (ок. 1459–1527), герцог Клевский, нидерландский военачальник

Радевейн Флоренс (ок. 1350–1400), один из основателей Братства Общей Жизни

Раллар Голтье (изв. 1418), рыцарь стражи в Париже

Ре Жиль дё, барон дё Лаваль, по прозвищу Синяя Борода (1404–1440), участник Столетней войны, маршал Франции

Ребревьетт Женне дё (XV в.), французский рыцарь, придворный Филиппа Доброго

Регул Марк Атилий (ум. ок. 248 до н. э.), римский полководец

Реймсский архиепископ, см. Ройе Ги дё

Рейно Гастон (1850–1911), французский историк литературы

Рембрандт Харменс ван Рейн (1606–1669), голландский художник

Рене I Анжуйский (1409–1480), титулярный король Иерусалима, король Неаполя с 1435 г. (фактически – в 1438 г.) и Сицилии с 1415 г. (фактически – 1415–1438 гг.), герцог Анжуйский и Лотарингский (в 1431–1453 гг.), граф Прованский с 1434 г., французский поэт

Рене II (1451–1508), герцог Лотарингский с 1473 г.

Ренье Жан (XV в.), французский рыцарь, поэт

Рибемон Эсташ дё (ум. 1356), французский рыцарь

Риенцо Кола ди (Габрини, Никколо ди Лоренцо; ок. 1313–1354), руководитель народного восстания в Риме

Ричард II (1365–1400), король Англии в 1377–1399 гг.

Ричард III (1452–1485), король Англии с 1483 г.

Ришар (ум. после 1430 г.), французский народный проповедник, родом из Италии, арманьяк

Ришар Сен-Викторский (ум. после 1173), философ и теолог

Робер III Артуа (1287–1343), граф Бомон-дё-Роже, сеньер Конша, французский государственный деятель, участник Столетней войны на стороне англичан

Роберте Жан (1420–1490), французский поэт, королевский секретарь при Карле VII, Людовике XI и Карле VIII, гуманист

Роза из Витербо, св. (1235–1252), монахиня ордена св. Клары, родом из Италии

Ройе Ги дё (ум. 1409), архиепископ Реймсский

Ролен Никола (1374–1462), канлер Бургундии при Филиппе Добром

Романо Паоло (XV в.), итальянский скульптор

Ромуальд, св. (956–после 1012), аскет, основатель ордена камальдулов, родом из Италии

Ронсар, Пьер дё (1524–1585), французский поэт

Рошфор Шарль дё (XV в.), французский поэт

Руа Жан дё (ок. 1425–после 1495), французский хронист

Руис Хуан, по прозвищу Протоиерей из Иты (ум. 1351), испанский поэт

Рупрехт (Руперт) Пфальцский (1352–1410), император Священной Римской империи с 1400 г.

Руссо Жан Жак (1712–1778), французский писатель и философ

Рюйсбрук Ян ван (1293–1381), нидерландский религиозный философ-мистик

Савонарола Джироламо (1452–1498), доминиканец, проповедник, религиозный реформатор, глава народного социально-религиозного движения во Флоренции

Саксонский герцог см. Фридрих II Кроткий

Салазар Жан дё (ум. после 1497), бискайский дворянин, начальник военных отрядов на службе Карла Смелого и Максимилиана I Австрийского

Салазар Этьен Тристан (1474–1518), архиепископ Сансский

Салль Антуан дё ля (1385/6–1460/1), французский писатель

Сальмон Пьер, по прозвищу Зеленщик (2-я пол. XIV – нач. XV в.), французский писатель, секретарь короля Франции Карла VI Безумного

Салютати Лино Колуччо (1331–1406), канцлер Флоренции, гуманист

Сампи, сеньер дё см. Круа Филипп дё

Сансерр Луи дё Шампань (1342–1402), французский военачальник, маршал (позднее – коннетабль) Франции

Сансский архиепископ см. Салазар Этьен Тристан

Саффолк Майкл дё ля Пол, граф (1394–1415), английский военачальник

Сенека Луций Анней (ок. 4 до н. э.–65 н. э.), римский философ, писатель и государственный деятель

Сенешаль Жан см. Сен-Пьер Жан дё

Сен-Поль Людовик (Луи) Люксембургский, граф дё (1418–1475), французский государственный деятель, коннетабль Франции

Сен-Поль Филипп дё см. Филипп дё Сен-Поль

Сен-Пьер Жан дё (ум. 1396), французский поэт, сенешаль маршала Бусико Жана II

Сентрай Потон дю (ок. 1400–1461), французский военачальник, участник Столетней войны, маршал Франции

Сервантес Сааведра Мигель де (1547– 1616), испанский писатель

Сигизмунд I (1363–1437), император Священной Римской империи с 1411 г., король Венгрии с 1387 г. и Чехии в 1419–1421 гг. и с 1436 г.

Сигизмунд (1427–1496), герцог Тирольский с 1439 г.

Сикст IV (Франческо делла Ровере; 1414–1484), Папа Римский с 1471 г.

Сицилийский Герольд (изв. 1438), прозвание автора труда по геральдике, настоящее имя неизвестно

Скорел Ян ван (1495–1562), нидерландский художник, архитектор и инженер

Скот Эриугена см. Иоанн Скот Эриугена

Слютер Клаас (между 1340 и 1350–1406), бургундский скульптор, родом из Нидерландов

Со Симон дё (кон. XIV – нач. XV в.), адвокат из Гента

Сократ (470/469–399 до н. э.), древнегреческий философ

Солсбери Уильям Монтегю, граф (ок. 1302–1344), английской военачальник, приближенный короля Англии Эдуарда III

Сорель Агнесса (ок. 1422–1450), фаворитка короля Франции Карла VII

Сотомайор Алонсо де (ок. 1462–1501), испанский военачальник, участник Итальянских войн

Стандонк Жан (1453–1504), французский теолог

Стефан III (1337–1410), герцог Ландсгут-Баварский с 1402 г.

Стейнлен Теофиль (1859–1923), бельгийский художник-график

Сузо (Зойзе) Хайнрих (ок. 1295–1366), немецкий философ-мистик, проповедник-доминиканец

Сфорца Бьянка Мария (1472–1510), вторая супруга Максимилиана I Австрийского с 1494 г.

Сципион Публий Корнелий Старший Африканский (ок. 235–ок. 183 до н. э.), римский полководец и государственный деятель

Тайеван Мишо (1395–1458), бургундский поэт

Тайлер Уот (ум. 1381), руководитель народного восстания в Англии

Тамерлан см. Тимур

Таулер Иоганн (ок. 1300–1361), немецкий религиозный философ-мистик, проповедник-доминиканец

Тацит Публий Корнелий (ок. 58–ок. 117), римский историк

Тернан Филипп дё (ок. 1400–1456), бургундский военачальник, рыцарь Ордена Золотого Руна

Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160–после 220), латиноязычный христианский теолог и писатель

Тимур (Тимур Ленг, т. е. Тимур Хромец, европеизированная форма – Тамерлан; 1336–1405), среднеазиатский политический деятель, эмир с 1370 г.

Типтоф Джон, граф Вустер (1427–1470), приближенный короля Англии Эдуарда IV

Тоди, Якопоне ди (ок. 1230–1306), итальянский поэт, францисканец

Томас, граф Вудсток, герцог Глостерский (1340–1397), четвертый сын короля Англии Эдуарда III

Тоннер Луи дё Шалон, граф дё, по прозвищу Зеленый Рыцарь (ум. 1398), хелдерский военачальник

Тразеньи Жиль (Жийон) дё, фамилия и имя нескольких представителей рыцарского рода, участников крестовых походов

Туази Жан дё (ум. 1433), епископ Турне

Туази Жоффруа дё (изв. сер. XV в.), приближенный Филиппа Доброго

Турне епископ см. Туази Жан дё

Тэн Ипполит (1828–1893), французский литературовед, философ и историк

Тюренн Анри дё ля Тур д’Овернь, виконт дё (1611–1675), французский военачальник, маршал Франции

Тюэте Александр (1842–1912), французский историк литературы

Уголино, граф делла Герардеска (нач. XIII в.–1289), государственный деятель Флоренции и Пизы

Узенер Герман (1834–1905), немецкий филолог-классик

Уиклиф Джон (между 1320 и 1330– 1384), английский религиозный реформатор

Уорик Ричард Невилл, граф (1428–1471), английский военачальник и государственный деятель

Урбан V (Гийом Гримо дё Бове; 1309–1370), Папа Римский с 1362 г.

Урбан VI (Бартоломео Приньято; 1318–1389), Папа Римский с 1378 г.

Устасс см. Рибемон Эсташ дё

Фабриций Лусцин Гай (изв. 284–285 до н. э.), римский государственный деятель

Фарината дельи Уберти (нач. XIII в.–1264), флорентийский политический деятель

Фастолф Джон (1378?–1459), английский военачальник, участник Столетней войны, дядя Ричарда Мортимера де Аттлборо (см.)

Фацио Бартоломео (ок. 1400–1457), историограф неаполитанского двора, гуманист

Феликс V см. Амедей VIII Савойский

Фенелон Франсуа дё Салиньяк дё ля Мотт (1651–1715), французский писатель, религиозный мыслитель и педагог

Фенен Пьер дё (2-я пол. XIV в.– 1433), французский хронист

Феокрит (ок. 305–240 до н. э.), древнегреческий поэт

Фердинанд I (1423–1494), король Неаполя с 1448 г.

Фердинанд II Арагонский (1452–1516), король Арагона с 1479 г., Кастилии в 1479–1504 гг. (с 1504 г. – регент Кастилии), Неаполя с 1504 г., Сицилии с 1468 г.

Филипп I Красивый (1478–1506), король Испании с 1504 г., муж Иоанны Арагонской, зять Изабеллы Кастильской

Филипп IV Красивый (1268–1314), король Франции с 1285 г.

Филипп VI Длинный (1293–1350), король Франции с 1328 г.

Филипп д’Артуа (1321–1397), граф д’Э, коннетабль Франции

Филипп дё Сен-Поль (ум. 1430), герцог Брабантский с 1427 г.

Филипп Добрый (1396–1467), герцог Бургундский с 1419 г., до этого – граф Шароле, отец Йосса Бургундского (см.)

Филипп Храбрый (1342–1404), герцог Бургундский с 1364 г.

Филиппа Хенегауская (ок. 1314–1368), супруга короля Англии Эдуарда III с 1329 г.

Филяcтр Гийом (ок. 1400–1473), советник Филиппа Доброго, епископ Турне

Фиренс Хеваарт (Геварт) Ипполит (1870–1926), бельгийский историк искусств

Флодроп, ван (сер. XV в.), горожанка из Фландрии

Фокемон Жеан (изв. ок. 1336), рыцарь при дворе короля Англии Эдуарда III

Фома (ум. 1432), еретический проповедник

Фома Аквинский, св. (1225–1274), философ и теолог

Фома Кемпийский (Томас Хамеркен, Хеммерлейн, или Маллеолус; ок. 1380–1471), теолог

Фома из Черизи (изв. 1408), аббат, родом из Италии

Фос Ян (1369–1424), приор Виндесхеймской конгрегации

Фраден Антуан (2-я пол. XV в.), французский народный проповедник

Франс Анатоль (Тибо, Анатоль Франсуа; 1844–1924), французский писатель

Франциск Ассизский, св. (1182–1226), религиозный проповедник и поэт, основатель ордена миноритов (францисканцев)

Франциск Ксаверий (Хавьер), св. (1506–1556), монах ордена иезуитов, миссионер

Франциск из Паолы, св. (1416–1507), основатель ордена минимитов, родом из Италии

Франциск I (1494–1547), король Франции с 1515 г.

Франциск II (1436–1488), герцог Бретонский с 1458 г.

Франциск III (1515–1536), дофин, герцог Бретонский с 1515 г., старший сын короля Франции Франциска I

Фридрих III Габсбург (1415–1493), император Священной Римской империи с 1440 г.

Фридрих II Кроткий (1411–1464), герцог Саксонский с 1428 г.

Фроман Жан (изв. сер. XV в.), королевский прокурор Перонна

Фруассар Жан (ок. 1337–не ранее 1404), хронист и поэт, родом из Хенегау

Фуа Гастон III Феб (1331–1391), граф дё Фуа и виконт Беарнский с 1343 г.

Фуа Гастон дё (1366 или 1367–1382), старший сын Гастона III Феба, графа дё Фуа

Фуа Ивен (ум. 1392), внебрачный сын Гастона III Феба, графа дё Фуа

Фуке Жеан (ок. 1420–1481), французский художник

Фукидид (ок. 460–400 до н. э.), древнегреческий историк

Фулькон Марсельский (Фолькет дё Марселья; до 1178–1231), провансальский трубадур, позднее – монах и епископ Тулузский

Хагенбах Петер фон (Аршамбо, Пьер д’), бургундский придворный, наместник Карла Смелого в Эльзасе

Хамес Николаас ван (нач. XVI в. – 1568), участник Нидерландской революции

Хамфри, герцог Глостерский (1391–1447), пятый сын короля Англии Генриха IV, протектор Англии в 1421–1422 гг.

Ханс (сер. XV в.), акробат

Харальд Харфагр (Прекрасноволосый; ок. 860–933 или ок. 940), норвежский король с 872 или ок. 900 г.

Хафиз Шамседдин (Хафиз Ширази; ок. 1325–1389 или 1390), персидский поэт

Хеертхен тот Синт Янс (ок. 1445–до 1490), нидерландский художник

Хейвуд Томас (ок. 1574–1641), английский поэт и драматург

Хейло Фредерик ван (нач. XV в.–1455), нидерландский религиозный писатель

Херп Хендрик ван (нач. XV в.–1478), нидерландский религиозный писатель, теолог-мистик

Хольбайн (Гольбейн традиц. непр.) Ханс Младший (1497 или 1498–1543), немецкий художник

Хоуварт Йохан Баптиста (1533– 1599), фламандский поэт

Хрооте Херарт (Хеерт; 1340–1384), основатель Братства Общей Жизни

Хюсман (Фрис) Хендрик (ум. после 1444), священник, бенедиктинский аббат, отец Рудольфа Агриколы

Цезарь Гай Юлий (102 или 100–44 до н. э.), римский полководец и государственный деятель, фактический правитель Рима с 49 г. до н. э.

Цицерон Марк Туллий (106–43 до н. э.), римский оратор, политический деятель, писатель и философ

Черный Принц см. Эдуард, принц Уэльский

Чосер Джеффри (ок. 1340–1400), английский поэт

Шалонский епископ см. Жермен Жан

Шампьон Пьер дё (1880–1943), французский историк литературы

Шарлотта Савойская (1443–1483), вторая супргуга короля Франции Людовика XI с 1451 г.

Шарни Жоффруа дё (между 1300 и 1305–1356), французский рыцарь, участник Столетней войны

Шартье Ален (1389–1449), французский поэт

Шателлен Жорж (1404–1475), бургундский придворный историограф и поэт

Шатель Гийом дю (ум. 1404), бретонский рыцарь

Шателье Жак дю (ум. 1438), епископ Парижский

Шевалье Этьен (ок. 1410–1471), королевский казначей при короле Франции Карле VII

Шевро Жан (ок. 1400–1460), епископ Турне

Шекспир Уильям (1564–1616), английский драматург и поэт

Шпренгер Якоб (ок. 1436–1495), доминиканец, родом из Германии, теолог, инквизитор

Шредер (фамилия мужа, девичья фамилия неизвестна), Зика (ум. после 1450), мать Рудольфа Агриколы

Эгмонты, знатный нидерлндский род

Эгмонт Ламораал, граф ван (1522–1568), один из лидеров антииспанской оппозиции в начале Нидерландской революции

Эдмунд, граф Лэнгли, герцог Йоркский (1341–1402), пятый сын короля Англии Эдуарда III

Эдуард II (1284–1327), король Англии с 1307 г.

Эдуард III (1312–1377), король Англии с 1327 г., отец Эдуарда, принца Уэльского (см.)

Эдуард IV (1442–1483), король Англии с 1461 г. кроме периода окт. 1470–май 1471 г.

Эдуард, герцог Йоркский (ок. 1373–1415), старший сын Эдмунда, герцога Йоркского

Эдуард, принц Уэльский, по прозвищу Черный Принц (1330–1376), герцог Аквитанский, старший сын короля Англии Эдуарда III

Эдуард Ланкастер, принц Уэльский (1453–1471), сын короля Англии Генриха VI и Маргариты Анжуйской

Эйк Маргарита ван (ок. 1406–после 1441), супруга Яна ван Эйка

Эйк Хуберт ван (ок. 1370–1426), нидерландский художник, один из братьев ван Эйк

Эйк Ян ван (ок. 1390–1441), нидерландский художник, один из братьев ван Эйк

Эйк, ван, братья, нидерландские художники

Экк Йоханнес (1486–1543), немецкий теолог, католический деятель эпохи Реформации

Экхарт Иоганн (Майстер Экхарт; ок. 1260–1327), немецкий религиозный философ и проповедник

Элоиза (1101–1164), возлюбленная Абеляра

Эмери Филипп, сир д’ (сер. XV в.), бургундский придворный

Эмерсон Ралф Уолдо (1803–1882), американский философ и писатель

Эмилий Павел Луций (ум. 216 до н. э.), римский полководец и государственный деятель

Эпикур (341–270 до н. э.), древнегреческий философ

Эразм (Дезидерий) Роттердамский (Хеертс или Хеертсен, Хеерт; 1466 или 1469–1536), гуманист, писатель, родом из Голландии

Эркери Луи Эрпен д’ (ум. 1371), епископ Кутансский, советник короля Франции Карла V

Эскуши Матьё д’ (ум. после 1440), французский хронист

Эставайе Жерар д’ (ум. ок. 1420), швейцарский рыцарь

Эсте Ипполито д’ (1479–1520), Феррарский государственный деятель, кардинал, меценат

Эстень Антуан д’ (ок. 1460–1523), епископ Ангулемский

Этьенн Анри (ок. 1460–ок. 1520), французский писатель и издатель

Эхинген Йорг фон (1428–1507), немецкий рыцарь, писатель

Юстин (III в.), римский историк

Якоба (Жаклин) Баварская (1401–1436), герцогиня Брабантская, графиня Хенегау, Голландии, Зеландии и Фрисландии с 1417 г.

Ян Я-не-знаю см. Фос Ян

Указатель географических названий

Аалст, город во Фландрии

Аббевиль, город в Пикардии

Авиньон, город в Южной Франции, резиденция пап

Австрия, эрцгерцогство в Священной Римской Империи; государство в Европе

Адрианополь, город в Византийской Империи, с 1378 г. – во владениях турок-османов

Азенкур, город в Артуа

Альпы

Америка

Амерсфорт, город в Утрехтском епископстве

Амьен, город в Пикардии

Англия

Анжер, главный город герцогства и провинции Анжу

Анжу, герцогство и провинция во Франции

Антверпен, город в Брабанте

Ардр, город в Артуа

Армения (Малая или Киликийская), государство в Малой Азии

Аррас, главный город графства и провинции Артуа

Артуа, графство и провинция в Нидерландах (ныне – во Франции)

Ассе, город в Брабанте

Аугсбург, город в Священной Римской Империи

Ауденарде, город во Фландрии

Баасвейлер, город в Брабанте

Балканы

Бамберг, город и епископство в Священной Римской Империи

Бар, герцогство и провинция во Франции

Барлетта, город в Апулии (Южная Италия)

Бафло, селение в Гронингене

Бельгия

Берген-на-Зооме, город в Северных Нидерландах

Берлин

Берри, герцогство и провинция во Франции

Бладелейнспольдер, осушенный участок морского побережья между Фландрией и Зеландией

Блуа, город, графство и провинция во Франции

Бове, город и епископство в Иль-де-Франс

Богемия (Чехия), королевство в Священной Римской Империи

Бон, город во Франш-Конте

Бордо, город в Гюйенне

Боте, замок в Иль-де-Франс

Брабант, герцогство и провинция в Южных Нидерландах

Бретань, герцогство и провинция во Франции

Бретиньи, город в Иль-де-Франс

Брюгге, город во Фландрии

Брюссель, главный город герцогства и провинции Брабант

Бургундия, герцогство и провинция во Франции; владения герцогов Бургундских

Бурж, город в герцогстве и провинции Берри

Бург-ан-Бресс, главный город области Бресс

Бьевр, замок в Иль-де-Франс

Ваадтландт (Ваадт), кантон в Швейцарии

Вавилон, город и государство в Древней Месопотамии

Вагрия, область в Священной Римской Империи, до 1142 т. – независимое славянское княжество

Валансьен, город в епископстве Камбре

Вена

Венгрия

Венсен, город и замок в Иль-де-Франс

Витербо, город в Лацио (Средняя Италия)

Вокулёр, город в Лотарингии

Гаага, город в Голландии

Гавер, замок во Фландрии

Гауда, город в Голландии

Гент, город во Фландрии

Генуя, город в Северной Италии

Германия (Германская Империя, Священная Римская Империя)

Голландия, графство и провинция в Северных Нидерландах

Гольштиния, герцогство в Священной Римской Империи

Горкум, город в Голландии

Гранада, город в Испании

Грансон, город в Швейцарии

Гронинген, город и провинция в Северных Нидерландах

Дартмут, город в Англии

Девентер, город в Оверэйсселе (Северные Нидерланды)

Дижон, главный город герцогства и провинции Бургундия

Дипенвеен, город в Оверэйсселе (Северные Нидерланды)

Домреми, селение в Лотарингии

Дрезден, город в Саксонии

Дуэ, город во Фландрии

Европа

Египет

Женева, город в Швейцарии

Зволле, город в Оверэйсселе (Северные Нидерланды)

Зеландия, графство и провинция в Северных Нидерландах

Зелверт, город и монастырь в Гронингене

Зёйдзанде, город в Зеландии

Иерусалим, город и государство (Иерусалимское королевство)

Индия

Ипр, город во Фландрии

Испания

Италия

Кале, город в Северной Франции

Камбре, город и епископство в Южных Нидерландах (ныне – во Франции)

Кашан, город и замок в Иль-де-Франс

Кенуа-лё-Конт, город в Хенегау

Кёльн, город в Священной Римской Империи

Кипр, остров и королевство, после 1482 г. – владение Венеции

Клермон-ан-Бове, город и замок в Иль-де-Франс

Клюни, аббатство в Бургундии

Колхида

Компьен, город в Северной Франции

Конде, город и замок в Лотарингии

Константинополь

Констанц, город в Священной Римской Империи

Коньяк, город и замок в Ангумуа (Южная Франция)

Коувенберг, замок во Фландрии

Креси, город в Пикардии

Круа-о-Фьен, город в Иль-де-Франс

Куртре, город во Фландрии

Куси, замок в Иль-де-Франс

Кутанс, город в Нормандии

Ланди, город в Иль-де-Франс

Лелинхем, город во Фландрии

Лизьё, город в Нормандии

Лилль, город во Фландрии

Лис, река во Фландрии

Литва

Лозанна, город в Швейцарии

Лондон

Лотарингия, герцогство и область в Священной Римской Империи (ныне – во Франции)

Лувен, город в Брабанте

Лукка, город в Тоскане

Лузиньян, замок в Пуату

Льеж, город и епископство в Южных Нидерландах

Люксембург, герцогство и провинция в Нидерландах

Ля Рош-Деррьен, город в Бретани

Ля Тур Монже-на-Марне, замок в Орлеане (Центральная Франция)

Ля Шэз-Дьё, город в Оверни (Франция)

Майнц, город и епископство в Священной Римской Империи

Мариньяно, город в Ломбардии (Северная Италия)

Марна, река во Франции

Машкуль, город в Бретани

Мегон-сюр-Йевр, замок в Берри

Мелен, город в Иль-де-Франс

Мехелен, город в Брабанте

Мец, город в Лотарингии

Мидделбюрг, город в Зеландии, в Нидерландах

Мидделбюрг, город во Фландрии

Мо, город в Иль-де-Франс

Монконтур, город в Бретани

Монлери, город в Иль-де-Франс

Монс-ан-Вимё, город в Хенегау

Монтеро (Йоннебрух), город в Иль-де-Франс

Мурсия, область в Испании

Нанси, город в Лотарингии

Нант, город в Бретани

Нахера (Наваррета), город в Испании

Нейсс, город в Священной Римской Империи

Нель, город и замок в Пикардии

Нидерланды, историческая область

Никополис, город в Болгарии, с 1396 г. – во владениях турок-османов

Нормандия, герцогство и провинция во Франции

Норуа, город и замок во Франш-Конте

Ньепп, город и замок в Пикардии

Оксерр, город в Бургундии

Ориуэла, город в Мурсии

Орлеан, город в Центральной Франции

Орэ, город в Бретани

Отен, город в Бургундии

Палестина (Святая Земля)

Паола, город в Калабрии (Южная Италия)

Париж

Перонн, город в Пикардии

Пиза, город в Тоскане

Пикардия, область во Франции

Плесси-лё-Тур, замок в Турени (Центральная Франция)

Плоэрмель, город в Бретани

Португалия

Прованс, графство и провинция во Франции

Провен, город в Иль-де-Франс

Пруссия, герцогство и область в Священной Римской Империи

Пуату, графство и провинция во Франции

Пуатье, главный город Пуату

Пфирт, графство в Эльзасе

Регенсбург, город в Баварии

Реймс, город в Иль-де-Франс

Ренн, город в Бретани

Рибемон, город в Пикардии

Рим

Роозебеке, город во Фландрии

Россия

Роттердам, город в Голландии

Руан, город в Нормандии

Рурмонд, город в Лимбурге

Савойя, графство в Священной Римской Империи (ныне – область во Франции)

Санлис, город в Иль-де-Франс

Санкт-Якоб-ан-Бирс, монастырь (и дом прокаженных) в Швейцарии

Сантьяго-де-Компостелла, город в Галисии (Испания)

Святая Земля см. Палестина

Селонне, город и монастырь в Провансе

Сен-Дени, город в Иль-де-Франс

Сен-Кантен, город в Пикардии

Сен-Косм, селение в Турени (Центральная Франция)

Сен-Ли?, город в Шампани

Сен-Реми, город в Нормандии

Сен-Ришье, город в Пикардии

Сент-Антуан, город в Иль-де-Франс

Сент-Омер, город в Артуа

Сент-Уан, город в Иль-де-Франс

Сербия, королевство

Сеута, город на севере Африки

Сицилия, остров и королевство

Скидам, город в Голландии

Слёйс, город во Фландрии

Сомюр, город и замок в Анжу

Страсбург (Страсбур), город в Эльзасе

Схоонхофен, город в Голландии

Танн, город в Эльзасе

Тирлемон, город в Брабанте

Тоскана, область в Северной Италии

Трегье, город в Бретани

Трианон (Малый), дворец в Версале

Труа, город в Шампани

Тур, главный город Турени (Центральная Франция)

Турне, город в Хенегау

Турция

Тьюксбери, город в Англии

Умбрия, область в средней Италии

Утрехт, город и епископство в Северных

Фермопилы, ущелье в Греции

Фим, замок в Иль-де-Франс

Фландрия, графство и провинция в Южных Нидерландах (ныне – частично во Франции)

Флоренция, город и государство в Тоскане

Франкенталь, селение в Бамбергском епископстве (Германия)

Франция

Франш-Конте (графство Бургундия), графство в Священной Римской Империи (ныне – область во Франции)

Фрисландия (Фризия), графство и провинция в Северных Нидерландах

Фужер, город в Бретани

Хаарлем, город в Голландии

Хелдер, герцогство и провинция в Северных Нидерландах

Хенегау (Эно), графство и провинция в Южных Нидерландах

Хертогенбос, город в Брабанте

Хоутем, город во Фландрии

Шамбери, город в Дофинэ (Юго-Восточная Франция)

Шаммоль, монастырь в Бургундии

Шампань, провинция во Франции

Шарльё, монастырь близ Санлиса

Шароле, графство во Франции

Шатель-ан-Порсьен, город и замок в Шампани

Швейцария

Шотландия, королевство

Эврё, город и графство в Нормандии

Эден, город в Артуа

Эйссел, река в Северных Нидерландах

Эр, город в Артуа

Указатель литературных произведений

L’Abuz? en court (фр. Прельщенный придворный), стихотворение Шарля дё Рошфора

L’Amant rendu cordelier ? l’observance d’amour (фр. Влюбленный, ставший монахом по уставу любви), стихотворение неизвестного автора XV в.

L’Arbre des batailles (фр. Древо сражений), трактат Оноре Боне

Arrestz d’amour (фр. Приговоры любви), стихотворение Марциала Оверньского

Atharvaveda (Веда заклинаний)

Ballade de Foug?rеs (фр. Баллада о Фужере), стихотворение Алена Шартье

Ballade des dames du temps jadis (фр. Баллада о дамах былых времен), стихотворение Франсуа Вийона

Ballade des seigneurs du temps jadis (фр. Баллада о сеньорах былых времен), стихотворение Франсуа Вийона

Bataillе de karesmе et de charnage (фр. Битва поста и мясоеда), анонимное стихотворение XIII в.

Belles heures d’Ailly (фр. Прекрасный часослов д’Айи), часослов нач. XV в.

Le Blason de Couleurs (фр. Геральдика цветов), трактат Сицилийского Герольда

Canterbury Tales (англ. Кентерберийские рассказы), поэма Джеффри Чосера

Les Cent nouvelles nouvelles (фр. Сто новых новелл), сборник новелл XV в.

Le Champion des dames (фр. Защитник дам), поэма Мартена Лё Франка

Le Chapel des fleurs de lis (фр. Венец из лилий), поэма Филиппа дё Витри

Chierheit der gheesteliker brulocht (нид. Одеяние духовного брака), трактат Яна ван Рюйсбрука

Compendium super Francorum gestis (лат. Компендиум о деяниях французов), историческая хроника Робера Гагена

Complaincte de Есо (фр. Жалоба Эхо), стихотворение Гийома Кокийара

Contra pеrеgrinantes (лат. Против паломников), трактат Фредерика ван Хейло

Les Contrediz Franc Gontier (фр. Возражения Франку Гонтье), стихотворение Франсуа Вийона

Convivio (ит. Пир), трактат Данте Алигьери

Сuеr d’amours espris (фр. Влюбленное сердце), поэма Рене I Анжуйского

Cur mundis militat sub vana gloria (лат. Чт? мир воюет для славы несбыточной), стихотворение Якопоне ди Тоди

Le Curial (фр. Придворный), послание Амброзио де Милииса, переведенное с латыни Аленом Шартье (?)

La Danse aux aveugles (фр. Танец слепцов), стихотворение Пьера Мишо

De casibus virorum illustrium (лат. О злосчастиях знаменитых мужей), трактат Джованни Боккаччо

De Claris mulieribus (лат. О славных женщинах), трактат Джованни Боккаччо

De contemptu mundi (лат. О презрении к миру), трактат Иннокентия III, а также наименование большого числа средневековых трактатов

De diversis diaboli tentationibus (лат. О многоразличных искушениях диавольских), трактат Жана Жерсона

De doctrina et regulis vitae christianorum (лат. Об учении и правилах жизни христиан), трактат Дионисия Картузианца

De nobilitate (лат. О благородстве), трактат Поджо Браччолини

De nugis curialium (лат. О придворных безделках), трактаты Иоанна Солсбeрийского и Вальтера Мапа, созданные под одним и тем же названием

De quatuor hominum novissimis (лат. Четыре последняя человеков), трактат Дионисия Картузианца

De reformatione (лат. О реформах), трактат Пьера д’Айи

De validorum per Franciam mendicantium varia astucia (лат. О многообразном лукавстве во здравии по всей Франции нищенствующих), стихотворение Робера Гагена

De venustate mundi et pulchritudine Dei (лат. О приятности мира и красоте Божией), трактат Дионисия Картузианца

De viris illustribus (лат. О мужах достославных), трактат Франческо Петрарки

De vita et regimine nobilium (лат. О жизни и поведении людей благородных), трактат Дионисия Картузианца

D?bat des h?rauts d’armes de France et d’Angleterre (фр. Прение французского герольда с английским), анонимный трактат сер. XV в.

Le D?bat dou cheval et dou l?vrier (фр. Прение коня и борзой), стихотворение Жана Фруассара

Le D?bat du Laboureur, du Prestre et du Gendarme (фр. Прение пахаря, священника и воина), стихотворение Робера Гагена

Decameron, собрание новелл Боккаччо

D?monomania (лат. Дeмономания), трактат Жана Бодена

Le Dit de Franc Gontier (фр. Сказание о Франке Гонтье), стихотворение Филиппа дё Витри

Le Dit de la pastoure (фр. Сказание о паст?шке), стихотворение Кристины Пизанской

Le Dit de v?rit? (фр. Сказание об истине), стихотворение Жоржа Шателлена

Donatus moralisatus seu per allegoriam traductus (лат. Донат с моралью, сиречь толкуемый иносказательно), анонимный трактат XV в.

Epistre d’Oth?a ? Hector (фр. Послание Офеи Гектору), стихотворение Кристины Пизанской»

L’Espinette amoureuse (фр. Тенёта любви), стихотворение Жана Фруассара

Exclamacion des os Sainct Innocent (фр. Вопль костей с кладбища Невинноубиенных младенцев), анонимное стихотворение XV в.

Lе Faictz et Dictz de messire Jehan Molinet (фр. Дела и сказания мессира Жеана Молине), поэма Жана Молине

Heures d’Ailly см. Belles heures d’Ailly

Heures de Turin (Trеs belles heuresde Nostre Dame) (фр. Туринский часослов – Прекрасный часослов Богоматери), часослов нач. XV в.

Histoire des duсs de Bourgogne de la maison de Valois (фр. История герцогов Бургундских дома Валуа), историческое сочинение А. дё Баранта

Imitatio Christi (лат. Подражание Христу), трактат Фомы Кемпийского (?)

Le Jouvencel (фр. Юнец), биографический роман о Жане дё Бюэе

Jugement d’amour (фр. Судилище любви), трактат Гийома дё Машо

Kеrеlslied (нид. Песнь против черни), рыцарская песнь XIV в.

Lееuwendalеrs (нид. Лееувендальцы), поэма нидерландского поэта и драматурга Йоста ван ден Вондела (1587–1679)

Lenora (нем. Ленора), баллада Готфрида Аугуста Бюргера

Liber de lapsu et reparatione justitiae (лат. Книга о падениии восстановлении справедливости), трактат Никола де Клеманжа

Le Livre des cent ballades (фр. Книга cта баллад), поэтичский сборник кон. XIV в.

Lе Livre du chevalier de la Tour Landri pour l’еnseignemеnt de ses filles (фр. Книга шевалье дё ля Тур Ландри для воспитания дочерей его), дидактическое сочинение Франсуа дё ля Тур Ландри

Le Livre de crainte amoureuse (фр. Книга страха любовного), трактат Жана Бертелеми

Le Livre des faits du mar?schal de Boucicaut (фр. Книга деяний маршала Бусико), романтизированная биография Жана лё Менгра, маршала Бусико

Le livre des quatre dames (фр. Книга о четырех дамах), поэма Алена Шартье

Le Livre du Voir-Dit (фр. Подлинная история), автобиографическое сочинение Гийома де Машо

Les Lunettes des princes (фр. Очки князей), стихотворение Жана Мешино

Mahabharata, древнеиндийская эпическая поэма

Malleus maleficarum (лат. Молот ведьм), трактат Якоба Шпренгера и Генриха Инститориса

Mariekеn van Nimvegen (нид. Марикен Нимвегенская), миракль неизвестного автора кон. XV в.

Meditationes vitae Christi (лат. Размышления о жизни Христа), анонимный трактат кон. XIV в. (?)

Mеliador (фр. Мелиадор), стихотворный рыцарский роман Жана Фруассара

M?moires (фр. Записки), сочинение Оливье дё Ла Марша

Merveilles du monde (фр. Чудеса света), стихотворение Жана Молине

Le Miroir de mariage (фр. Зерцало брака), стихотворение Эсташа Дешана

Miroir de Mort (фр. Зерцало Смерти), стихотворение Жоржа Шателлена

Monarchia (лат. Монархия), трактат Данте Алигьери

Morgante (ит. Морганте), поэма Луиджи Пульчи

La Mort du duс Philippe, myst?re par mani?re de lamentation (фр. Смерть герцога Филиппа, мистерия в роде плача), поэма Жоржа Шателлена

Notre Dame de Paris (фр. Собор Парижской Богоматери), роман В. Гюго

Orlando innamorato (ит. Влюбленный Орландо), поэма Маттео Боярдо

Li Orloge amoureuse (фр. Часы влюбленных), поэма Жана Фруассара

Le Parement et triumphe des dames (фр. Краса и торжество дам), стихотворение Оливье дё ла Марша

Le Passe temps d’oysiviet? (фр. Досужие забавы), стихотворение Робера Гагена

Le Pastoralet (фр. Пасторалет), поэма автора, известного под псевдонимом Букариус

Perseforest – Anciennes croniques d’Angleterre, faits et gestes du Roy Perseforest et des chevaliers du franc palais (фр. Персефорeст – Древние хроники Англии, события и деяния короля Персефореста и рыцарей вольного чертога), прозаический рыцарский роман XIV в.

Petit Jehan de Saintr? – L’Histoire et plaisant Cronique du Petit Jehan de Saintr? (фр. Маленький Жан из Сэнтрe – История и забавная хроника Маленького Жана из Сэнтрe), роман Антуана дё ля Салля

Proverbes del vilain (фр. Мужицкие пословицы), анонимная поэма XIII в.

Quadriloge invectif (фр. Перебранка четырех), стихотворение Алена Шартье

Les Quinze joyes de mariage (фр. Пятнадцать радостей брака), дидактический сборник XV в.

Rationale divinorum officiorum (лат. Устав божественных служб), трактат Гильельма Дуранда

Le Reconfort de Madame du Fresne (фр. Утешение мадам дю Френ), трактат Антуана дё ля Салля

Regnault et Jehanneton (фр. Реньо и Жеаннетон), поэма Рене I Анжуйского

Rerum memorandarum libri IV (лат. Четыре книги о делах достопамятных), трактат Франческо Петрарки

Resource du petit peuple (фр. Средства бедного люда), поэма Жана Молине

Roman de la Rose (фр. Роман о розе), роман Гийома дё Лорриса и Жана де Мёна

Songe du vieil p?lerin (фр. Видение старого пилигрима), трактат Филиппа дё Мезьера

Summis desiderantes (лат. Всеми помыслами), булла Иннокентия VIII

Temple de Восасе (фр. Храм Боккаччо), трактат Жоржа Шателлена

Le Testament (фр. Большое завещание), поэма Франсуа Вийона

Tr?s riches heures de Chantilly (фр. Роскошный часослов из Шантийи), часослов XV в., именуемый также Часослов герцога Беррийского

Tristan et Yseult (Тристан и Изольда), средневековая сага

Des Trois Chevaliers et del Chainse (фр. О трех рыцарях и рубашке), поэма Жака дё Безьё

Twelfth Night (англ. Двенадцатая ночь), комедия Уильяма Шекспира

Unam Sanctam (лат. Единую святую), булла Бонифация VIII

Unigenitus (лат. Единородный), булла Климента VI

Vision concerning Piers the Plowman (англ. Видение о Петре-пахаре), поэма Уильяма Ленгленда

Vita nuova (ит. Новая жизнь), автобиографическое произведение Данте Алигьери

Le Voeu du h?ron (фр. Обет цапли), поэма Жана дё Бомона

Voeux du раоn (фр. Обеты павлина), поэма Жана дё Лонгийона

Le Voir Dit см. Le Livre du Voir Dit

Weltgeschichtliche Betrachtungen (нем. Рассуждения о всемирной истории), историко-философское сочинение Я. Буркхардта

Wilhelmus (нид. Вилхелмюс), песнь деятеля Нидерландской революции Филиппа Марникса ван Синт Алдехонде (1538–1589), посвященная Вильгельму I Оранскому, гимн Нидерландов

1

Йохан Хёйзинга. Культура Нидерландов в XVII веке. Эразм. Избранные письма. Рисунки. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009.

Йохан Хёйзинга. Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемнённый мир. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010.

(обратно)

2

Й. Хёйзинга. Осень Средневековья. Серия Памятники исторической мысли. М.: Наука, 1988.

Й. Хёйзинга. Осень Средневековья. М.: Прогресс-Культура, 1995.

Й. Хёйзинга. Осень Средневековья. М.: Айрис-пресс, 2002.

Й. Хёйзинга. Осень Средневековья. М.: Айрис-пресс, 2004.

(обратно)

3

Hermann Broch. Kommentare. Erz?hlung vom Tode, I, S. 458, in: Der Tod des Vergil. Suhrkamp, Frankfurt am Main, 1980.

(обратно)

4

De wetenschap der geschiedenis [Наука истории]. Haarlem, 1937.

(обратно)

5

Watermark. Цит. по: Лев Лосев. Реальность зазеркалья: Венеция Иосифа Бродского // Иностранная литература. 1996. № 5. С. 234.

(обратно)

6

Johann Wolfgang von Goethe. Aus meinem Leben. Dichtung und Wahrheit. – Иоганн Вольфганг фон Гёте. Из моей жизни. Поэзия и правда.

(обратно)

7

В 1915 г. редактором журнала становится Йохан Хёйзинга.

(обратно)

8

Dirk Huizinga, in: K. van Berkel. Dirk Huizinga als redacteur van Isis (1872–1875). Een Groningse bijdrage aan de popularisering van de natuurwetenschap in negentiende-eeuws Nederland, in: K. van Berkel, H. Boels, W.R.H. Koops (eds.). Nederland en het Noorden, VIII. Assen/Maastricht, 1991. Заметим также, что последующий интерес Йохана Хёйзинги к США (им написаны две книги об Америке), вероятно, заложен был еще в детстве.

(обратно)

9

W. Otterspeer (red.). Inhoud. Johan Huizinga, leven en werk, in: De hand van Huizinga. Amsterdam University Press, 2009, p. 8.

(обратно)

10

А. В. Михайлов. Й. Хёйзинга в историографии культуры. Осень Средневековья. М.: Наука, 1988. С. 453.

(обратно)

11

См. также: Мартинюс Нейхофф. В предрассветной мгле в: Йохан Хёйзинга. Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемнённый мир. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. С. 421–439.

(обратно)

12

См.: В. Крюл. Йохан Хёйзинга: историк, писатель, моралист, с. 612–636; в: Йохан Хёйзинга. Культура Нидерландов в XVII веке. Эразм. Избранные письма. Рисунки. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009.

(обратно)

13

Йохан Хёйзинга. Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемнённый мир. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. С. 18.

(обратно)

14

Lodi Nauta. Huizinga’s Lente der Middeleeuwen: De plaats van de twaalfde-eeuwse renaissance in zijn werk. Tijdschrift voor Geschiedenis, 108. 1995. P. 3–23.

(обратно)

15

В то время когда Й. Хёйзинга писал свою книгу, считалось твердо установленным, что существовали два брата ван Эйк – Хуберт и Ян, оба выдающиеся нидерландские художники. Ныне со стороны ряда ученых существование Хуберта подвергается сомнению. Подробнее см.: Гершензон-Чегодаева Н. М. Западная наука о братьях ван Эйк // Современное искусствознание Запада о классическом искусстве XIII–XVII вв. Очерки. М., 1977.

(обратно)

16

Здесь, по-видимому, можно предположить намек на работу швейцарского историка и философа культуры Якоба Буркхардта Культура Италии в эпоху Ренессанса (1860). Я. Буркхардт, книга которого получила широкую известность и составила целый этап в историографии, оказал большое влияние на Й. Хёйзингу, в первую очередь своим методом рассмотрения ренессансной культуры как целого, проявляющейся во всех областях жизни: в искусстве, философии, религии, политике, быте и т. п. (см. также коммент. 31* к гл. I).

(обратно)

17

Под Бургундией в контексте настоящей книги понимается Бургундское государство: конгломерат феодальных владений, объединенных герцогами Бургундскими. Это государство в период своего наибольшего могущества, в начале второй половины XV в., включало герцогство Бургундское, то есть собственно Бургундию, графство Бургундию, или Франш-Конте, Пикардию, Эльзас, Лотарингию, а также другие области на территории современной Франции и, помимо этого, исторических Нидерландов, региона, обнимающего ныне Королевство Бельгию, Королевство Нидерландов, нередко именуемое по своей главной провинции Голландией, Люксембург и часть Северо-Западной Франции. Последнее время в отечественной литературе появилось удачное обозначение для исторических Нидерландов – Нижнеземелье, что и является переводом топонима «Нидерланды», и позволяет отличать эти территории от современного государства Нидерланды.

(обратно)

18

Chastellain G. OEuvres / Ed. Kervyn de Lettenhove. 8 vol. Bruxelles, 1863–1866 (далее: Chastellain). III, p. 44.

(обратно)

19

Antwerpen’s Onze-Lieve-Vrouwe-Toren / Ed. Stadsbestuur van Antwerpen, 1927, p. XI, 23.

(обратно)

20

Chastellain. II, p. 267; M?moires d’Olivier de la Marche / Ed. Beaune et d’Arbaumont (Soc. de l’histoire de France), 1883–1888. 4 vol. (далее: La Marche). II, p. 248. Указанием на эту этимологию я обязан проф. Ойгену Лерху.

(обратно)

21

Великая Схизма – раскол в Католической Церкви в конце XIV– начале XV в., проявившийся в том, что во главе ее стояли одновременно насколько пап. Причины раскола лежали в стремлении влиятельной группировки в церковном руководстве ликвидировать зависимость от французской короны, в которую попала курия с начала XIV в., особенно после перенесения ее местопребывания из Рима в Авиньон в 1308 г. Пользуясь затруднениями Франции в Столетней войне, эта группировка намеревалась вернуть папский престол в Рим. В конечном итоге в 1378 г. одна часть кардиналов избрала своего Папу в Риме, а другая – антипапу в Авиньоне. Франция и ее союзники поддерживали авиньонского главу Церкви, Англия и ее сторонники – римского первосвященника. Созванный в 1409 г. Пизанский Собор попытался прекратить раскол и, отрешив обоих Пап от власти, избрал третьего. Низложенные не подчинились решению, и на верховенство в Церкви претендовали уже трое. Конец Схизме положил лишь Констанцский Собор в 1417 г.

(обратно)

22

Journal d’un bourgeois de Paris / Ed. A. Tuetey (Publ. de la Soc. l’histoire de Paris, Doc. № III), 1881 (далее: Journal d’un bourgeois), p. 5, 56.

(обратно)

23

Бургиньоны и арманьяки – группировки во Франции времен Столетней войны. Причиной их образования явилась борьба за регентство при психически больном короле Карле VI. На пост регента притязали, с одной стороны, дядя короля герцог Бургундский Филипп Храбрый, а после его смерти его сын Иоанн Бесстрашный, с другой – брат короля герцог Людовик Орлеанский. Сторонники Филиппа и Иоанна именовались бургиньонами, то есть бургундцами, сторонники Людовика – арманьяками, по имени фактического главы партии графа Бернара д’Арманьяка, тестя Карла Орлеанского, сына Людовика. Борьба между партиями изобиловала террористическими действиями с обеих сторон. Бургиньоны в демагогических целях пытались опереться на парижские низы. Обе партии обращались за помощью к Англии. Бургиньоны после убийства Иоанна Бесстрашного (см. коммент. 33* к гл. I) поддержали претензии английской короны на французский престол. Арманьяки выступили в поддержку прав сына Карла VI, дофина Карла (впоследствии короля Франции Карла VII). Неудачи Англии в Столетней войне побудили главу бургиньонов Филиппа Доброго искать соглашения с арманьяками на максимально выгодных для себя условиях. Борьба группировок закончилась их примирением в 1435 г.

(обратно)

24

Орифламма (от лат. aurea flamma – золотое пламя) – первоначально алое знамя возобновленной Римской империи, посланное Папой Львом III Карлу Великому в самом конце VIII в., перед коронацией его императорской короной. С конца X в. Капетинги стали именовать орифламмой свое родовое знамя, стяг св. Дионисия, патрона Галлии: раздвоенное белое полотнище с тремя золотыми лилиями и зелеными кистями. С 1096 г. орифламма приняла форму раздвоенного красного стяга и стала знаменем Французского королевства. Сакрально-монархический смысл орифламмы выражался среди прочего в том, что она разворачивалась перед войском в тех случаях, когда война велась против врагов христианства или всего королевства и во главе похода стоял сам монарх.

(обратно)

25

Парламентами в средневековой Франции именовались королевские суды. Верховным судом являлся Парижский парламент. Первоначально он представлял собой заседание королевского совета в полном составе для разбора судебных дел. С XIV в. он становится постоянным органом и среди его советников всё большее место занимают легисты – знатоки римского права, обычно выходцы из буржуазии. В XV в. они практически полностью вытесняют из парламентов высшую знать.

(обратно)

26

Journal d’un bourgeois, p. 20–24. Ср.: Journal de Jean de Roye, dite Chronique scandaleuse / Ed. B. de Mandrot (Soc. de l’hist. de France). 1894–1896. 2 vol. (далее: Chronique scandaleuse). I, p. 330.

(обратно)

27

Chastellain. III, p. 461; V, p. 403.

(обратно)

28

Jean Juvenal des Ursins, 1412 / Ed. Michaud et Poujoulat // Nouvelle collection des m?moires (далее: Jean Juvenal des Ursins). II, p. 474.

(обратно)

29

Пляска смерти (фр. Dance Macabre) – сюжет, получивший широкое распространение в искусстве XIV–XVI вв.: танец, в котором участвовали люди, полуразложившиеся трупы, скелеты; среди персонажей были представлены обычно все сословия и состояния: мужчины и женщины, старики и дети, священники и миряне, крестьяне и рыцари, короли и Папы и т. п. Сюжет символизировал тщету всего земного.

(обратно)

30

Упланд – парадная верхняя мужская одежда знати и богатых горожан, как правило распашная, с поясом, часто с шалевидным воротником, иногда меховым, с рукавами, сверху узкими, а книзу сильно расширенными.

(обратно)

31

Замещение постов советников парламента происходило путем королевского назначения или покупки должности. Людовик XI, постоянно нуждавшийся в деньгах, заставлял богатых буржуа покупать места парламентских советников. Отказ Одара дё Бюсси настолько разозлил этого жестокого и мстительного короля, что, не имея возможности наказать мэтра дё Бюсси ввиду смерти последнего, он надругался над его трупом.

(обратно)

32

Journal d’un bourgeois, p. 6, 70; Jean Molinet Chronique / Ed. Buchon (Coll. de chron. nat.). 1827–1828. 5 vol. (далее: Molinet). II, p. 23; Lettres de Louis XI / Ed. Vaesen, Charavay, de Mandrot (Soc. de l’hist. de France). 1883–1909. 11 vol. VI, p. 158 (1477, Apr. 20); Chronique scandaleuse. II, p. 47 / Ed. Interpolations. II, p. 364.

(обратно)

33

О кладбище Невинноубиенных младенцев см. выше, с. 252–253. Изображения Пляски Смерти были помещены на деревянных панелях в галерее при входе на кладбище в 1425 г. Они просуществовали до конца XVI в. и были уничтожены в эпоху религиозных войн.

(обратно)

34

Journal d’un bourgeois, p. 234–237.

(обратно)

35

Кордельеры – французское наименование францисканцев. Происходит от фр. corde [веревка], ибо монахи этого ордена подпоясывались веревкой.

(обратно)

36

Chronique scandaleuse. II, p. 70, 72.

(обратно)

37

Gorce M. M. Saint Vincent Ferrier. Paris, 1924, p. 175.

(обратно)

38

Vita auct. Petro Ranzano O. P. (1455) // Acta sanctorum. Apr. I, p. 494 sq.

(обратно)

39

Soyer J. Notes pour servir ? l’histoire litt?raire: Du succ?s de pr?dication de fr?re Oliver Maillart ? Orl?ans en 1485 // Bulletin de la soci?t? arch?ologique et historique de l’Orl?anais, XVIII (1919) // Revue historique. 131, p. 351.

(обратно)

40

Армия спасения – существующая с 1865 г. протестантская религиозно-филантропическая организация, действующая в основном в Великобритании и США. Организация ведет обширную благотворительную работу, в первую очередь среди низов общества – бездомных, пьяниц и пр. Все получающие от Армии спасения помощь: еду, ночлег – обязаны участвовать в общих молитвенных собраниях, начинающихся проповедью и заканчивающихся зачастую индивидуальными или массовыми актами покаяния в совершенных грехах. Армией эта организация зовется из-за своеобразного устройства по военному образцу.

(обратно)

41

Современные исследователи относят Монстреле к так называемому городскому, или бюргерскому, направлению в историографии, притом не только потому, что он сам принадлежал к городской верхушке, будучи прево Камбре. Его Хроника, охватывающая 1400–1453 гг., лишена свойственных многим историческим сочинениям той эпохи риторических красот и преувеличений.

(обратно)

42

Кармелиты – монашеский орден, называемый так потому, что центром его был основанный во второй половине XII в. (орденские предания возводят учреждение его к Илье Пророку или Иоанну Крестителю) монастырь в горном массиве Кармел (Кармил) в Палестине. С 1245 или 1247 г. – конгрегация нищенствующих монахов.

(обратно)

43

Эннен – женский головной убор знати в виде высокого (до 70 см) конуса. Разновидности эннена: рогатый – облегающий прическу с валиками из волос по бокам головы, отчего она кажется имеющей рожки; двойная сахарная голова – то есть раздвоенный конус; парус – с прикрепленным к верхушке эннена покрывалом.

(обратно)

44

Бегинки – члены возникших в позднее Средневековье полумонашеских объединений одиноких женщин, посвятивших себя уходу за больными и другим делам милосердия. Жили общинами, проповедовали воздержание, скромность в поведении и одежде, в частности, носили низкие белые чепцы. В отличие от монахинь в собственном смысле слова не приносили никаких формальных обетов и могли выйти из общины в любое время. Существовала и сходная мужская организация – беггарды. Культивировавшиеся среди бегинок и беггардов идеи внецерковной (хотя и не антицерковной) мистики вызывали со стороны Церкви подозрения в ереси, а отсутствие обетов безбрачия – даже обвинения в свальном грехе.

(обратно)

45

Enguerrand de Monstrelet. Chroniques / Ed. Douёt d’Arcq (Soc. de l’hist. de France), 1857–1863. 6 vol. (далее: Monstrelet). IV, p. 302–306.

(обратно)

46

Савонарола и его сторонники, именовавшиеся плаксами, так как они должны были непрерывно оплакивать свои грехи, проводили так называемые сожжения сует, когда наряду с дорогими нарядами, косметикой, украшениями, игральными картами и т. п. огню предавались и произведения искусства. Об их количестве и характере споры идут и по сей день. Известно, однако, что Боттичелли сам бросил в костер свои картины (неясно, правда, какие и сколько). Отличие Савонаролы от его французских предшественников в том, что если для последних символами суетности являлись украшения и игры, то для флорентийского реформатора всё в окружавшей его ренессансной действительности было злом: и насквозь мирское искусство, и страсть к наживе, и медичейская тирания, и итальянская церковная иерархия, проникнутая светским духом.

(обратно)

47

Wadding. Annales Minorum. X, p. 72; Hefele K. Der hl. Bernhardin von Siena und die franziskanische Wanderpredigt in Italien. Freiburg, 1912. S. 47, 80.

(обратно)

48

Chronique scandaleuse. I, p. 22, 1461; Jean Chartier. Hist. de Charles VII / Ed. D. Godefroy (1661), p. 320.

(обратно)

49

Жоану (Иоанну) Коимбрскому, племяннику третьей жены Филиппа Доброго Изабеллы Португальской, в описываемое время (1436 г.) было около двух лет. В 1520 г. состоялась встреча королей Англии и Франции Генриха VIII и Франциска I в г. Ардре близ Кале. Сыну последнего, дофину Франциску, исполнилось тогда пять лет. Говоря об обильных слезах при виде Жоана Коимбрского и дофина, Й. Хёйзинга подчеркивает чрезмерное, с нынешней точки зрения, проявление чувства умиления, вызываемого зрелищем детей. Французский историк Филипп Арьес (1914–1984) и некоторые иные современные исследователи указывают, что именно с XV в. люди начинают проявлять активные чувства к детям, тогда как до этого времени отношение к ребенку было достаточно индифферентным (впрочем, многие другие ученые оспаривают это утверждение).

(обратно)

50

Chastellain. III, p. 36, 98, 124, 125, 210, 238, 239, 247, 474; Jacques du Clercq. M?moires (1448–1467) / Ed. de Reiffenberg. Bruxelles, 1823. 4 vol. IV, p. 40; II, p. 280, 355; III, p. 100; Jean Juvenal des Ursins, p. 405, 407, 420; Molinet Jean. Chronique. III, p. 36, 314.

(обратно)

51

Людовик XI, еще будучи дофином, поссорился со своим отцом Карлом VII и бежал к Филиппу Доброму через Аррас в Брюссель, откуда вернулся в Париж совместно с Филиппом только после смерти своего отца. Во время пребывания при бургундском дворе дофин всячески выражал свое раскаяние в непочтительности к отцу и бурно демонстрировал дружеские чувства и глубокую благодарность к Филиппу и его сыну Карлу, будущему Карлу Смелому. После восшествия на престол Людовик начал беспощадную борьбу с Бургундией, закончившуюся поражением последней. В этой борьбе он не брезговал никакими средствами. Однако вряд ли следует объяснять столь сильное проявление своих чувств Людовиком двуличием, которое действительно было для него весьма характерно. В средневековом обществе с его высокой нормативностью поведения положение блудного сына обязывало к выражению подобных чувств, и Людовик выполнял эти обязанности со всею серьезностью.

(обратно)

52

Jean Germain. Liber de virtutibus Philippi ducis Burgundiae / Ed. Kervyn de Lettenhove // Chron. rel. ? l’hist. de la Belg. sous la dom. des ducs de Bourg. (Coll. des chron. belges). 1876. II, p. 50.

(обратно)

53

La Marche. I, p. 61.

(обратно)

54

Карл Великий был героем обширного цикла героических поэм (созданных во Франции в XI–XIII вв.), которые современным литературоведением, строго говоря, не причисляются к жанру романа. В данном случае имеются в виду сюжеты, связанные с Ожье Датчанином. Распря между Карлом Великим и Ожье началась, согласно этим поэмам, из-за того, что внебрачный сын Ожье Карл ударил сына Карла Великого Пипина, поссорившись с ним за игрой в шахматы.

(обратно)

55

Бенефиции (от лат. beneficium – благодеяние) – земли, имущество, права и т. п., приносящие доход и передаваемые владельцем другому лицу, обычно пожизненно, при условии выполнения определенных обязанностей. При нарушении этих условий бенефиции могли быть отобраны. О ссоре Филиппа Доброго с сыном см. с. 491–494.

(обратно)

56

Chastellain. IV, p. 333 ff.

(обратно)

57

Chastellain. III, p. 92.

(обратно)

58

Jean Froissart. Chroniques / Ed. S. Luce et G. Raynaud (Soc. de l’hist. de France) 1869–1899. 11 vol. (только до 1385 г.). IV, p. 89–93.

(обратно)

59

Филипп Добрый являлся непосредственным вассалом короны, поэтому на него можно было приносить жалобы только в королевский совет, в данном случае в Парижский парламент (см. коммент. 4* к гл. I). Однако, по Аррасским соглашениям 1435 г., вассальная зависимость Бургундии сводилась к признанию формального верховенства французской короны. Помимо этого, герцогство Бургундское было пэрством, то есть глава его входил в группу высшей аристократии – двенадцать пэров, для которых сам король был лишь первым среди равных. По устаревшим, но не отмененным законам королевства Филипп подлежал только суду пэров, то есть равных ему. Для него была невыносима сама мысль, что его дело будут разбирать королевские чиновники, притом выходцы из буржуазии. Именно это несоблюдение законов феодальной иерархии, а не только непокорность подданного и приводит Филиппа в ярость.

(обратно)

60

Chastellain. III, p. 85 ff.

(обратно)

61

Ibid. III, p. 279.

(обратно)

62

Король Артур и Ланселот Озерный – герои чрезвычайно распространенного в XII–XVI вв. в Европе цикла рыцарских романов о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола – странствуют обычно в одиночку в поисках приключений.

(обратно)

63

La Marche. II, p. 421.

(обратно)

64

Juvenal des Ursins, p. 379.

(обратно)

65

Martin le Franc. Le champion des dames // G. Doutrepont. La litt?rature fran?aise ? la cour des ducs de Bourgogne (Bibl. du 15^e si?cle, Vol. VIII). Paris, 1909, p. 304.

(обратно)

66

Acta sanctorum. Apr. I, p. 496; Renaudet A. Pr?r?forme et humanisme ? Paris 1494–1517. Paris, 1916, p. 163.

(обратно)

67

Курфюрсты (Kurf?rsten, от средневерх. – нем. kuren – избирать и f?rsten – князья) – высшие духовные и светские князья Священной Римской империи. Императорский престол всегда был, хотя бы в принципе, выборным. Первоначально император избирался всеми светскими (и теми из духовных, которые обладали в своих епархиях и светской властью) государями или их большинством. Постепенно выделилась группа из семи высших князей, к которым перешло право избрания и низложения императора. Эта группа именовалась коллегией курфюрстов.

(обратно)

68

Король Англии Эдуард II был низложен и убит в результате конфликта с представителями знати во главе с Роджером Мортимером (1287–1330) и женой Эдуарда Изабеллой Французской (1292–1358, королева Англии с 1308 г.).

(обратно)

69

В 1392 г., то есть к моменту первого приступа безумия Карла VI, наибольшим христианским государством в Европе было Польское королевство, объединенное с 1386 г. в результате Кревской унии с Великим княжеством Литовским; вторым по величине – Священная Римская империя, реально представлявшая собой конгломерат независимых государств, объединенных лишь эфемерной властью императора, даже политическое верховенство которого признавалось только в Германии, но не в Италии.

(обратно)

70

В битве с турками под Никополисом (1396) французские войска из-за тщеславия своего командующего Иоанна Бесстрашного начали сражение, не дождавшись подхода основной армии во главе с венгерским королем (позднее императором) Сигизмундом.

(обратно)

71

Бенедикт XIII упрямо отказывается отречься в 1408 г., когда Франция, бывшая тогда на стороне авиньонских Пап, отказала ему в повиновении; в 1409 г., когда он был низложен Пизанским Собором; в 1417 г., когда его вторично низложил Констанцский Собор; в 1418 г., после того как испанские государства, его последний оплот, перестали его поддерживать. До самой смерти (он умер в 1423 г. на 95-м году жизни) жил в укрепленном замке близ Валенсии, ведя себя так, как будто он был единственным Папой. Вся паства Бенедикта XIII состояла из нескольких сотен окрестных крестьян, курия – из четырех кардиналов преклонного возраста, с которых он взял клятву в том, что они изберут ему преемника из своей среды и не признают никого другого главой Церкви. Они, действительно, избрали в том же году своего авиньонского папу Климента VIII (Хиль Санчес Муньос; ум. 1446), но тот отрекся в 1429 г.

(обратно)

72

Под Арменией здесь подразумевается Малая, или Киликийская, Армения, область в Малой Азии, населенная армянами, бежавшими в 1080 г. от турок-сельджуков из Великой Армении, то есть собственно Армении.

(обратно)

73

Колесо Фортуны – распространенный в Средние века аллегорический сюжет, символизирующий непостоянство всего сущего и изображающий колесо и четырех коронованных особ. Первый из персонажей держится за обод, второй сидит на вершине, третий падает с колеса, четвертый лежит внизу рядом с короной. Первому сопутствует надпись: «Я буду царствовать», второму – «Я царствую», третьему – «Я царствовал», четвертому – «Я отцарствовал».

(обратно)

74

Рене Анжуйский в 1415 г. унаследовал через свою мать Иоланту Арагонскую (1379–1446) корону Сицилии (фактически – права на нее, ибо остров с 1409 г. принадлежал Арагону) и номинальный титул короля Иерусалимского. Он вел длительную борьбу за обладание Лотарингией, наследницей которой была его жена Изабелла, с ее родственником Антуаном Водемоном (1393–1458). В 1431 г. Рене попал в плен к Водемону и освободился только в 1437 г. В 1435 г. он унаследовал еще одну корону – Неаполя – от усыновившей его королевы Неаполитанской Иоанны II (1373–1435, королева с 1414 г.). В 1438 г. занял Неаполь, до того захваченный Альфонсом V Арагонским (1394–1458, король Арагона и Сицилии с 1416 г.). В 1438–1442 гг. Альфонс постепенно вытеснил из Неаполитанского королевства Рене, который до 1461 г. предпринимал безуспешные походы, чтобы вернуть свое наследство. Он претендовал также на венгерский престол, обосновывая свои устремления тем, что в 1310–1382 гг. в Венгрии царствовали представители Анжуйского дома, к одной из ветвей которого принадлежал и сам Рене.

(обратно)

75

Война Алой и Белой розы (1455–1485) – династическая распря между Ланкастерами и Йорками – называется так потому, что родовым гербом первых была алая роза, гербом вторых – белая. В этой войне Франция поддерживала Ланкастеров, а Бургундия – Йорков.

(обратно)

76

Chastellain. IV, p. 300 ff.; VII, p. 75; ср.: Thomas Basin. De rebus gestis Caroli VII et Lud. XI historiarum libri XII / Ed. Quicherat (Soc. de l’hist. de France), 1855–1859, 4 vol. (далее: Basin). I, p. 158.

(обратно)

77

Journal d’un bourgeois, p. 219.

(обратно)

78

Chastellain. III, p. 30.

(обратно)

79

Я. Буркхардт (см. коммент. 2* к Предисловию) выводил всю ренессансную культуру из принципа индивидуализма. С одной стороны, метод Буркхардта – рассмотрение культуры эпохи как целого – оказал большое влияние на Й. Хёйзингу, с другой – Осень Средневековья является как бы возражением Буркхардту, так как Хёйзинга подчеркивает, что корни многих культурных явлений, которые швейцарский ученый считал безоговорочно ренессансными, лежат в Средневековье.

(обратно)

80

Одной из причин постоянных конфликтов между Францией и Империей было так называемое «бургундское наследство», то есть те земли, которые после крушения и распада государства Карла Смелого были унаследованы его дочерью Марией Бургундской и после ее брака с императором Максимилианом I отошли к Габсбургам. Активная борьба Франции с государством Габсбургов началась в конце XV–начале XVI в., при Карле VIII, последнем представителе старшей линии Валуа, и его преемниках Людовике XII и Франциске I, потомках герцога Людовика Орлеанского.

(обратно)

81

La Marche. I, p. 89.

(обратно)

82

В 1419 г. Иоанн Бесстрашный был убит, будучи безоружным, во время переговоров о примирении с дофином Карлом, будущим королем Франции Карлом VII. Поскольку Иоанн пал не в честном бою или поединке, то такая смерть считалась тяжким оскорблением для убитого и его рода, в первую очередь для его наследника Филиппа Доброго.

(обратно)

83

Chastellain. I, p. 82, 79; Monstrelet. III, p. 361.

(обратно)

84

La Marche. I, p. 201.

(обратно)

85

Картузианцы – монашеский орден, основанный в 1084 г. св. Бруно (ок. 1030–1101) в пустыни Шартрез (Cartusia). Принятый в 1134 г. и утвержденный в 1170 г. весьма строгий устав требовал существенных ограничений в пище, молчания, обязательных занятий ручным трудом, в частности, перепиской рукописей. В обязанности ордена входили гостеприимство, благотворительность и постройка церквей.

(обратно)

86

Этот трактат среди прочих см. в: La Marche. I, p. 207.

(обратно)

87

Chastellain. I, p. 196.

(обратно)

88

Иоанн Бесстрашный погиб без покаяния, поэтому в соответствии с воззрениями эпохи необходимы были различные богоугодные дела (мессы, строительство церквей и т. п.), дабы скорее высвободить душу герцога из чистилища. Церкви или капеллы в уже существующих церквах ставились не только на месте убийства (Монтеро) и в главных городах владений организатора убийства (Париж) или убитого (Дижон и Гент), но и в самых святых местах (Рим, Сантьяго-де-Компостелла, Иерусалим), откуда молитва, как считалось, могла быть скорее услышана.

(обратно)

89

Хуксы (hoeksen) и кабельяусы (kabeljauwsen) – (нидерл. крючки и треска) – названия группировок в Нидерландах, которые вели междоусобную борьбу с середины XIV по конец XV в. Их вызвал к жизни раскол среди голландского дворянства в связи с вопросом об управлении страной. Часть дворян признавала графом Вильгельма (Виллема) V Баварского (1330–1388, граф Голландии и Зеландии с 1354 г., Хенегау с 1356 г.), сына Маргариты Голландской (1311–1356), супруги императора Людовика (Людвига) IV Баварского (1282–1347, император с 1314 г., коронован в 1328 г.), сестры и наследницы бездетного графа Голландии Вильгельма IV, умершего в 1345 г. Другая группировка не согласилась с тем, что Маргарита в 1346 г. передала свои права на Голландию сыну, и потребовала, чтобы она сама правила страной. В борьбе со своими противниками граф Вильгельм V пытался опереться на низшие слои населения, в первую очередь на горожан. Он одержал победу, но борьба группировок всё же продолжалась, уже без всякой связи с вопросом управления страной. Конец междоусобицы положил эрцгерцог Максимилиан Австрийский, ставший после женитьбы на Марии Бургундской графом Голландии. Происхождение названий хуксы и кабельяусы точно неизвестно. Легенда, малодостоверная, но являющаяся единственным объяснением, рассказывает, что сторонников молодого графа враги прозвали кабельяусами, то есть треской, так как их одежда была сшита из ромбов голубого и серого цвета – и как бы напоминала рыбью чешую. Себя же сторонники правления Маргариты именовали хуксами, то есть крючками. По-русски сочетание этих прозвищ можно было бы передать выражениями вроде рыбы и крючки, дичь и силки. Кабельяусы считались партией демократической, насколько этот термин применим к Средним векам, хуксы – аристократической, однако во главе и той, и другой группировки стояли дворяне и даже графы Голландии.

(обратно)

90

Basin. III, p. 74.

(обратно)

91

Тот факт, что мнение, аналогичное здесь мною высказанному, вообще говоря, отнюдь не исключает признания важности экономических факторов – не говоря уже о том, что подобный подход, разумеется, никак не является протестом против экономического принципа объяснения истории, – может быть продемонстрирован следующей выдержкой из Жана Жореса: «Mais il n’y pas seulement dans l’histoire des luttes de classes, il y a aussi des luttes de partis. J’entends qu’en dehors des affinit?s ou des antagonismes ?conomiques il se forme des groupements de passions, des int?r?ts d’orgueil, de domination, que se disputent la surface de l’histoire et qui d?terminent de tr?s vastes ?branlements» (Histoire de la r?volution fran?aise. IV, p. 158) [«В истории, однако, существует не только борьба классов, но и борьба партий. Я имею в виду, что вне родства или враждебности экономического характера формируются группировки, объединяемые страстями, честолюбием, желанием одержать верх, которые заполняют своей борьбой поверхность истории и которые предопределяют весьма обширные потрясения» (История Французской революции)].

(обратно)

92

Распря между герцогом Арнольдом Хелдерским и его сыном Адольфом началась в 60-е годы XV в. Первого поддерживала Франция, второго – Бургундия. После смерти Арнольда, заключенного сыном в тюрьму, Адольф, сам находившийся в это время в плену во Франции, получил Хелдер на законных основаниях и объявил себя вассалом Карла Смелого. Однако его отец в попытках освободиться в свое время сам завещал свои владения Бургундии, и Адольф фактически не управлял герцогством Хелдер.

(обратно)

93

Chastellain. IV, p. 201. Ср.: Huizinga J. Uit de voorgeschiedenis van ons nationaal besef. Tien Studiёn. Haarlem, 1926 (Verz. Werken, II, p. 97–160).

(обратно)

94

Формула анафематствования включала в себя проклятия от имени Бога Отца, Сына Божьего, Духа Святого, Богородицы, ангелов, архангелов, патриархов, пророков, апостолов, мучеников, исповедников, святых дев и всех святых.

(обратно)

95

Андреевский крест, то есть крест, имеющий Х-образную форму (по преданию, на таком кресте был распят апостол Андрей), был геральдическим знаком Бургундии. Ношение, обычно на шляпах, оловянных значков размером с монету с изображением святых или эмблемами партии было широко распространено во время позднего Средневековья.

(обратно)

96

Journal d’un bourgeois, p. 242; ср.: Monstrelet. IV, p. 341.

(обратно)

97

Jan van Dixmude / Ed. J. J. Lambin. Ypres, 1839, p. 283.

(обратно)

98

Jean Froissart. Chronique. X, p. 52.

(обратно)

99

M?moires de Pierre le Fruictier dit Salmon. 3^e suppl. de Froissart / Ed. Buchon. XV, p. 22.

(обратно)

100

Соперничающие Папы взаимно отлучали от Церкви друг друга и приверженцев противника. Отлученные не могли входить в церковь, и ни один священник не имел права свершать для них какие-либо таинства или требы, в том числе дать им отпущение грехов, что было необходимо для каждого христианина хотя бы раз в году, перед Пасхой. В данном случае факт отлучения был действителен только для сторонников любого из противостоящих друг другу первосвященников, но для рядовых верующих принадлежность к одной из партий не избавляла от необходимости участвовать в богослужении, хотя бы и в церкви, где служили приверженцы другой партии. Некоторые монастыри и даже целые монашеские ордена специальным папским разрешением изымались из общего правила и могли допускать к себе отлученных для молитвы и свершения таинств. Эти разрешения давались и до раскола, и во время его противоборствующими понтификами своим последователям, и после его прекращения.

(обратно)

101

Chronique du Religieux de Saint Denis / Ed. Bellaguet (Coll. des documents in?dits). 1839–1852. 6 vol. (далее: Religieux de S. Denis). I, p. 34; Juvenal des Ursins, p. 342, 467–471; Journal d’un bourgeois, p. 12, 31, 44.

(обратно)

102

Molinet. III, p. 487.

(обратно)

103

Ibid., p. 226, 241, 283–287; La Marche. III, p. 289, 302.

(обратно)

104

Clementis V constitutiones. Lib. V. Tit. 9. С. 1; Joannis Gersoni Opera omnia / Ed. L. Ellies Dupin. Ed. II. Hagae Comitis. 1728. 5 vol. II, p. 427; Ordonnances des rois de France. VIII, p. 122; Jorga N. Philippe de M?zi?res et la croisade au 14^e si?cle (Bibl. de l’?cole des hautes ?tudes, fasc. 110). 1896, p. 438; Religieux de Saint Denis. II, p. 533.

(обратно)

105

Регентом Франции при малолетнем короле Англии Генрихе VI унаследовавшем также и корону Франции, был Джон Ланкастер, герцог Бедфордский.

(обратно)

106

Journal d’un bourgeois, p. 223, 229.

(обратно)

107

Jacques du Clerq. M?moires, IV, p. 265; Petit-Dutaillis Ch. Documents nouveaux sur les moers populaires et le droit de vengeance dans les Pays-Bas au 15^e si?cle (Bibl. du 15^e si?cle). Paris, 1908, p. 7, 21.

(обратно)

108

Pierre de Fenin (Michaud et Poujoulat. Nouvelle coll. de m?m. 1^e s?rie (далее: Pierre de Fenin). II, p. 593; ср. его рассказ об убийстве шута: Ibid., p. 619; соответствующие места см. в изд.: Dupont (Soc. de l’hist. de France). Paris, 1837, p. 87, 202.

(обратно)

109

Journal d’un bourgeois, p. 204.

(обратно)

110

Jean Lef?vre de Saint-Remy. Chronique / Ed. F. Morand (Soc. de l’hist. de France) 1876. 2 vol. (далее: Lef?vre de S. Remy). II, p. 168; De Laborde. Les ducs de Bourgogne. Etudes sur les lettres, les arts, et l’industrie pendant le 15^e si?cle, p., 1849–1853. 3 vol. (далее: Laborde). II, p. 208.

(обратно)

111

La Marche. III, p. 133; Laborde. II, p. 325.

(обратно)

112

Laborde. III, p. 355, 398; Le Moyen-?ge. XX. (1907), p. 194–201.

(обратно)

113

Juvenal des Ursins, p. 438, 1405; ср., однако: Religieux de S. Denis. III, p. 349.

(обратно)

114

Суды любви (фр. Cours d’amours – иначе Курии любви, или Палаты любви) – собрания придворных во главе с принцем любви или королевой любви, роли которых исполняли государи и государыни либо их родственники и приближенные. Эти собрания созывались для разбора дел любовного свойства и проходили в праздничной и игровой атмосфере, но вместе с тем с соблюдением всех норм феодального права. Это не было ни в коей мере ни реальным судоговорением, ни пародией на судебный процесс, но именно серьезной игрой, ludum serium. Возникновение этих судов любви ранее относили к XII в., веку расцвета куртуазной культуры, однако большинство современных исследователей считают, что в ту эпоху подобные суды были всего лишь литературной фикцией. Во всяком случае, в XIV–XV вв. идея судов была заимствована из куртуазной литературы. Как пример деятельности этих судов можно привести малодостоверный, но чрезвычайно характерный анекдот, возникший именно в XII в. В суд любви обратился некий рыцарь, заявивший, что он сам и другой рыцарь любили одну даму. Дама любила второго, но обещала уступить первому, если разлюбит своего избранника. Впоследствии она выходит замуж за второго рыцаря. Первый рыцарь требует исполнения обещания. Суд торжественно постановляет: иск его справедлив, ибо между мужем и женой любви быть не может. См. также с. 202–203.

(обратно)

115

Piaget. Romania. XX (1891), p. 417; XXXI (1902), p. 597–603.

(обратно)

116

Journal d’un bourgeois, p. 95.

(обратно)

117

Волна процессов 1461 г. была вызвана vauderie d’Arras (аррасским вальденством), предполагавшимся, но вряд ли существовавшим широким движением колдунов и ведьм. К реальному вальденству – еретическому течению, основанному в XII в. лионским купцом Пьером Вальдом, – аррасские процессы не имели никакого отношения. Вальденсы именовали себя лионскими бедняками, проповедовали отказ от имущества, аскетизм, протестовали против обмирщения Церкви и никогда не занимались колдовством. Эта секта пережила свой расцвет в XII в., испытала упадок к концу XIII в., а в XIV в. сохранилась лишь в глухих альпийских деревнях. В XV в. Церковь, до того в целом скептически относившаяся к возможности колдовства, начала эту возможность признавать, объясняя колдовские действия не личной злой волей ведуна, как это было присуще народному сознанию, а пактом с дьяволом и тем самым отпадением от Бога. Последнее позволяло сближать колдунов и еретиков и приписывать еретикам колдовские действия, а колдунов и ведьм обвинять в ереси. Аррасские процессы вообще весьма характерны для демономании конца Средних веков. Они унесли сотни жизней, но в конце концов были прекращены под давлением светской власти и ужаснувшегося населения, в начале процессов приветствовавшего их.

(обратно)

118

Folies morali?ses – театральные представления, схожие с моралите – аллегорическими драматургическими произведениями морализирующего характера, но отличавшиеся б?льшим юмором и стоявшие ближе к фарсу.

(обратно)

119

Jacques du Clercq. M?moires. III, p. 262.

(обратно)

120

Доблесть Филиппа, четвертого сына Иоанна II Доброго, короля Франции, проявилась в битве при Мопертюи, деревне близ г. Пуатье, 19 сентября 1356 г. (поэтому сражение это называется также битвой при Пуатье). Короля бросили в бою все его соратники, в том числе и старший сын, будущий король Карл V. Четырнадцатилетний Филипп единственный остался со сражающимся отцом, предупреждая его криками: «Sire mon pere [Государь отец], опасность слева! Sire mon pere, опасность справа!» Эти возгласы были далеко не лишними, так как рыцарский шлем не позволял поворачивать голову, а прорезь в забрале давала очень малый обзор. Филипп, получивший после этого сражения прозвище Храбрый, последовал за своим отцом, взятым в плен, в Англию. Когда после прекращения местной герцогской династии Бургундия отошла к французской короне, Иоанн II отдал герцогство Филиппу в награду за верность и мужество. Первым Филипп назван в отличие от своего внука, герцога Бургундского Филиппа Доброго. Ревность Иоанна Бесстрашного проявилась, по преданию, в том, что он приказал убить герцога Людовика Орлеанского, заподозрив его в тайной связи со своей женой, герцогиней Бургундской Маргаритой Баварской (ср. коммент. 10* к гл. XVII).

Политика Филиппа Доброго, поддерживавшего англичан в Столетней войне, исходила из жажды мести за убитого отца, Иоанна Бесстрашного (см. выше, с. 19, а также коммент. 33* к гл. I). Великолепным Филипп назван в сравнении с носившим это полупрозвище-полутитул Лоренцо Медичи, правителем Флоренции, поэтом и гуманистом, при блестящем дворе которого были собраны лучшие художники, поэты и мыслители Возрождения. Й. Хёйзинга сопоставляет с ним Филиппа потому, что тот также держал в Брюсселе весьма пышный двор и активно покровительствовал искусствам, хотя меценатство бургундского герцога было лишено гуманистической направленности флорентийского правителя. Карл Смелый мечтал создать обширное независимое королевство из областей между Францией и Империей. Коронация его самостоятельным монархом, на которую было получено согласие императора Фридриха III, однако, не состоялась из-за оскорбления, которое заносчивый Карл нанес императору, поссорившись с ним из-за места в церкви. Вообще, деятельности Карла, человека большой личной храбрости и незаурядного полководца, весьма мешали вспыльчивый характер, заставлявший его начинать войны при самых неблагоприятных условиях, если была задета честь, а также упрямство, не позволявшее отступать ни при каких обстоятельствах. Разумеется, личные качества последнего бургундского герцога не являлись единственной причиной его гибели и распада его государства, но, как показывает Й. Хёйзинга, полностью сбрасывать их со счетов тоже нельзя.

(обратно)

121

Ibid. Passim; Petit-Dutaillis Ch. Documents… p. 131.

(обратно)

122

Hugo de St. Victor. De fructibus carnis et spiritus // Migne J, p. Patrologiae cursus completus. Series latina. CLXXVI. Col. 997.

(обратно)

123

Petrus Damiani. Epist. Lib. 1,15 // Migne J, p. Patrologiae cursus completus. Series latina. CXLIV. Col. 233; Idem. Contra phylargyriam // Ibid. Col. 553; Pseudo-Bemardus. Liber de modo bene vivendi. § 44, 45 // Ibid. CLXXXIV. Col. 1266.

(обратно)

124

Inf., XII, 49.

(обратно)

125

Journal d’un bourgeois, p. 325, 343, 357; a также извлечения из парламентских регистров в примечаниях.

(обратно)

126

Mirot L. Les d’Orgemont, leur origine, leur fortune, etc. (Bibl. du 15^e si?cle). Paris, 1913; Champion P. Fran?ois Villon, sa vie et son temps (Bibl. du 15^e si?cle). Paris, 1913. II, p. 230 sq.

(обратно)

127

Mathieu d’Escouchy. Chronique / Ed. G. du Fresne de Beaucourt (Soc. de l’hist. de France). 1863–1864. 3 vol. I, p. IV–XXIII.

(обратно)

128

Champion P. Fran?ois Villon, sa vie et son temps (Bibl. du XVe si?cle). Paris, 1913, 2 vol.

(обратно)

129

Ed. Н. Michelant. Bibl. des lit. Vereins zu Stuttgart, 1852; nov. ?d.: La Chronique de Philippe de Vigneulles / Ed. Charles Bruneau (Soc. d’histoire et d’arch?ol. de Lorraine). Metz. 1927–1933. Vol. 1–4.

(обратно)

130

Allen. № 54 (Antwerpen, 26 Febr. 1517): ср.: № 542, 566, 862, 967.

(обратно)

131

Eustache Deschamps. OEuvres compl?tes / Ed. De Queux de Saint Hilaire et G. Raynaud (Soc. des anciens textes fran?ais), 1878–1903. 11 vol. (далее: Deschamps). № 31 (I, p. 113); ср.: № 85, 126, 152, 162, 176, 248, 366, 375, 386, 400, 933, 936, 1195, 1196, 1207, 1213, 1239, 1240 etc.; Chastellain. I, p. 9, 27; IV, p. 5, 56; VI, p. 206, 208, 219, 295; Alain Charter. OEuvres / Ed. A. Duchesne, p., 1617, p. 262; Alanus de Ruре. Sermo. II, p. 313 (B. Alanus redivivus / Ed. A. Coppenstein. Napoli, 1642).

(обратно)

132

Deschamps. № 562 (IV, p. 18).

(обратно)

133

Именно так – merencolie [меранхолия] – произносилось слово меланхолия во французском языке XV в. Это объясняется как тем, что к тому времени была забыта смысловая связь с древнегреческим ????????ss? от ????? ???? [черная желчь] (античная медицина объясняла подавленное душевное состояние избытком черной желчи в человеке), так и особенностями артикуляции.

(обратно)

134

A. de la Borderie. Jean Mechinot, sa vie et ses oeuvres (Bibl. de l’Ecole de chartes. LVI). 1895, p. 277, 280, 305, 310, 312, 622 etc.

(обратно)

135

Chastellain. I, p. 10 (Prologue); ср.: VIII, p. 334 (Complainte de fortune).

(обратно)

136

La Marche. I, p. 186, IV, p. LXXXIX; Stein Н. Etude sur Olivier de la Marche, historien, po?te et diplomate (M?m. couronn?s etc. de l’Acad. royale de Belg., XLIX). Bruxelles, 1888. Frontispice.

(обратно)

137

Monstrelet. IV, p. 430.

(обратно)

138

Froissart (ed. Luce). X, p. 275; Deschamps. № 810 (IV, p. 327); ср.: Les Quinze joyes de mariage (Paris; Marpon et Flammarion), p. 64 (quinte joye); Le livre messire Geoffroi de Charny // Romania. XXVI (1897), p. 399.

(обратно)

139

Joannis de Varennis responsiones ad capitula accusationum etc. § 17. См.: Gerson. Op?ra. I, p. 920.

(обратно)

140

Deschamps. № 95 (I, p. 203).

(обратно)

141

«Сердце человеческое изменяет лице его или на добро или на зло» (Сир 13, 31). В Средние века одновременно сосуществовали и идущие от античности, варварской эпохи и Древнего Востока идеи о соотнесенности красоты и высоких моральных достоинств, и восходящие к раннему христианству представления об убогости, увечности, даже уродстве как признаке святости.

(обратно)

142

Deschamps. Le miroir de mariage. IX, p. 25, 69, 81; № 1004 (V, p. 259); ср.: II, p. 8, 183–187; III, p. 39, 373; VII, p. 3; IX, p. 209 etc.

(обратно)

143

Convivio. Lib. IV. Cap. 27,28.

(обратно)

144

Discours de l’excellence de virginit? (Gerson. Opera. III, p. 382); ср.: Dionysius Cartusianus. De vanitate mundi, Op?ra omnia in unum corpus digesta ad fidem editionum Coloniensium cura et labore monachorum s. Ord. Cartusiensis. Monstrolii; Tornaci, 1896–1913. 41 vol. XXXIX, p. 472.

(обратно)

145

Король-Солнце – прозвище короля Франции Людовика XIV. При нем могущество страны и абсолютная власть монарха достигли высшей точки («Государство – это я»). Чрезвычайно высокое мнение Людовика о своем положении побуждало его культивировать исключительно пышный и сложный придворный церемониал. Прозвище его не было стертым официальным эпитетом, а скорее аллегорией, вполне серьезно воспринимаемой королем, – достаточно вспомнить солярную символику архитектуры Версаля.

(обратно)

146

Chastellain. V, p. 364.

(обратно)

147

La Marche. IV, p. CXIV. Старый нидерландский перевод его Est?t de la maison du duc Charles de Bourgogne см.: Matthaeus A. Veteris aevi analecta seu vetera monumenta hactenus nondum visa. I, p. 357–494.

(обратно)

148

Christine de Pisan. OEuvres po?tiques / Ed. M. Roy (Soc. des anciens textes fran?ais). 1886–1896. 3 vol. I, p. 251, № 38; L?o von Rozmitals Reise / Ed. Schmeller (Bibl. d. lit. Vereins zu Stuttgart, VII), 1844, p. 24, 149.

(обратно)

149

La Marche. IV, p. 4 ff.; Chastellain. V, p. 370.

(обратно)

150

Chastellain. V, p. 368.

(обратно)

151

La Marche. Est?t de la maison. IV, p. 34 ff.

(обратно)

152

Nouvelles envoy?es de la cont? de Ferrette par ceulx qui en sont est? prendre la possession pour monseigneur de Bourgogne / Ed. E. Droz. M?langes de philologie et d’histoire offerts ? M. Antoine Thomas. Paris, 1927, p. 145.

(обратно)

153

Герцогский дворец в Дижоне подвергся коренной перестройке в XVII–XVIII вв.

(обратно)

154

La Marche. I, p. 277.

(обратно)

155

La Marche. Est?t de la maison. IV, p. 34, 51, 20, 31.

(обратно)

156

Система местничества, то есть назначения на государственные и военные должности в зависимости от знатности рода, служебного положения предков и личных заслуг, возникла при московском великокняжеском (позднее царском) дворе в XIV в. и окончательно утвердилась к концу XV в. Внешним выражением иерархии являлось место, занимаемое за царским столом во время заседаний или трапез: чем более высокую должность занимал тот или иной боярин, тем ближе к царю он сидел. Был создан специальный Разрядный приказ, то есть что-то вроде министерства (историки спорят о времени его учреждения; в 1535 г. он точно существовал), занимавшегося правилами местничества и составлявшего специальные разрядные книги.

Определение доромановская Россия не вполне точно, вернее было бы сказать допетровская, так как местничество было отменено в 1682 г. Федором Алексеевичем (1661–1682), третьим царем (с 1676 г.) из династии Романовых, старшим братом и прямым предшественником Петра I (1672–1725, русский царь с 1682 г., император всероссийский с 1721 г.).

(обратно)

157

Froissart. III, p. 172.

(обратно)

158

Journal d’un bourgeois, p. 105, § 281.

(обратно)

159

Chronique scandaleuse. I, p. 53.

(обратно)

160

Ремесло палача требовало немалой сноровки, и неопытный палач был не в состоянии отрубить голову одним ударом. Однако дополнительные муки жертвы вряд ли входили в намерения Людовика XI, приговорившего коннетабля к смерти. Видимо, здесь, по употребленному выше выражению автора, «целесообразность отступает перед декором».

(обратно)

161

Molinet. I, p. 184; Basin. II, p. 376.

(обратно)

162

В средневековой Франции обращение Мадам относили только к жене и матери короля, а также к женам старшего из его братьев и старшего сына. Мишель Французская, дочь короля Карла VI, строго говоря, не имела права на такое обращение.

(обратно)

163

Ali?nor de Poitiers. Les honneurs de la cour / Ed. La Curne de Sainte Palaye, M?moires sur l’ancienne chevalerie (?dit. de 1781) (далее: Ali?nor de Poitiers). II, p. 201.

(обратно)

164

Chastellain. III, p. 196–212, 290, 292, 308; IV, p. 412–414, 428; Ali?nor de Poitiers, p. 209, 212.

(обратно)

165

Королева Англии Маргарита Анжуйская бежала вместе с сыном в Нидерланды. Бургундские герцоги поддерживали дружественные отношения с Йорками, поэтому, несмотря на весь почет, оказанный низложенной королеве, ее вежливо выпроводили из герцогских владений во Францию, подарив, правда, две тысячи золотых крон. Однако всю эту церемонную почтительность нельзя считать лицемерием. Выказанное уважение – это действие по отношению к Маргарите как к женщине и королеве, и оно лежит в сфере куртуазности, а отказ в убежище – это действие по отношению к ней же как к политическому противнику, и оно оказывается уже в сфере дипломатии; обе эти сферы не пересекаются.

(обратно)

166

Ali?nor de Poitiers, p. 210; Chastellain. IV, p. 312; Juvenal des Ursins, p. 405; La Marche. I, p. 278; Froissart. I, p. 16, 21.

(обратно)

167

Molinet. V, p. 194, 192.

(обратно)

168

Ali?nor de Poitiers, p. 190; Deschamps. IX, p. 109.

(обратно)

169

Chastellain. V, p. 27–33.

(обратно)

170

Deschamps. Le miroir de mariage. IX, p. 109–110.

(обратно)

171

Agnus Dei [лат. Агнец Божий] – обращенная к Христу молитва во время мессы перед началом причастия.

(обратно)

172

Различные образцы таких paix представлены в: Laborde. II. № 43, 45, 75, 126, 140, 5293.

(обратно)

173

Обряд лобзания мира заключался в том, что епископ целовал в губы священника, тот – диакона, а последний – прихожан по очереди. В Средние века этот раннехристианский обычай сменился иным, по которому все по очереди целовали прямоугольную пластинку (15x10 см) с изображением распятия, получившую от термина osculum pacis [поцелуй мира] названия pax [мир], instrumentum pacis [орудие мира], tabella pacis [пластинка мира] или osculatorium, что можно перевести как поцелуйник.

(обратно)

174

Deschamps. Le miroir de mariage, p. 300; ср.: VIII, p. 156, ballade № 1462; Molinet. V, p. 195; Les cent nouvelles nouvelles / Ed. Th. Wright. II, p. 123; см.: Les Quinze joyes de mariage, p. 185.

(обратно)

175

Жена бальи – чиновника короля или крупного феодала, главы административно-судебного округа (бальяжа) – ощущает себя стоящей ниже на иерархической лестнице в сравнении с женой управителя целой провинции.

(обратно)

176

Процесс канонизации в Type см.: Acta Sanctorum, Apr. I, p. 152.

(обратно)

177

На подобные споры о рангах среди голландской знати уже указывалось в кн.: Moll W. Kerkgeschiedenis van Nederland v??r de hervorming. Arnhem-Utrecht, 1864–1869. 2 pt. (5 vol.). II. 3, p. 284; № 2. Подробное изложение см.: Obreen Н. Bijdragen voor Vaderlandsche Geschiedenis en Oudheidkunde. 4^е reeks, deel X, p. 308; то же о Бретани см.: Halgouёt Н. du. M?moires de la Soci?t? d’histoire et d’arh?ologie de Bretagne. IV (1923).

(обратно)

178

Deschamps. IX, p. 111–114.

(обратно)

179

Льеж в Средние века представлял собой духовное княжество во главе с епископом, избиравшимся местным капитулом, то есть собранием каноников кафедрального собора.

(обратно)

180

Jean de Stavelot. Chronique / Ed. Borgnet (Coll. des chron. belges). 1861, p. 96.

(обратно)

181

Pierre de Fenin, p. 607; Journal d’un bourgeois, p. 9.

(обратно)

182

Так: Juvenal des Ursins, p. 543; Basin. I, p. 31. Journal d’un bourgeois (P. 110) указывает другую причину смертного приговора; то же см.: Le Livre des trahisons / Ed. Kervyn de Lettenhove (Chron. rel. ? l’hist. de Belg. sous les ducs de Bourg.). II, p. 138, № 1.

(обратно)

183

В средневековой Франции не существовало строгих и однозначных законов о первенстве среди пэров. Старшинство могло определяться по степени родства с королем, возрасту и иерархии владений. Герцоги Людовик Анжуйский и Филипп Бургундский были братьями покойного короля Карла VI, причем Людовик являлся старшим из братьев, поэтому его право на старшинство могло оцениваться выше. С другой стороны, Бургундия была старейшим пэрством Франции – отсюда и претензии Филиппа. Помимо этого, отец Людовика Анжуйского и Филиппа Бургундского, король Франции Иоанн II Добрый, предоставил, правда скорее фактически, нежели официально, первенствующее положение Филиппу, своему любимцу, и, кроме того, владения Филиппа были гораздо обширнее и богаче владений Людовика.

(обратно)

184

Religieux de S. Denis. I, p. 30; Juvenal des Ursins, p. 341.

(обратно)

185

Pierre de Fenin, p. 606; Monstrelet. IV, p. 9.

(обратно)

186

Pierre de Fenin, p. 604.

(обратно)

187

Christine de Pisan. I, p. 251, № 38; Chastellain. V, p. 364 ff.; Leo von Rozmitals Reise, p. 24, 149.

(обратно)

188

Deschamps. I. № 80, 114, 118; II. № 256, 266; IV. № 800, 803; V. № 1018, 1024, 1029; VII. № 253; X. № 13, 14.

(обратно)

189

В Сен-Дени, главном королевском аббатстве Франции и сакральном ее центре, находилась усыпальница французских королей, хранилась орифламма и – временами – государственная казна.

(обратно)

190

Анонимное сообщение XV в. см.: Journal de l’inst. hist. IV, p. 353; ср.: Juvenal des Ursins, p. 569; Religieux de S. Denis. VI, p. 492.

(обратно)

191

Jean Chartier. Hist. de Charles VII / Ed. D. Godefroy, 1661, p. 318.

(обратно)

192

О вступлении дофина в качестве герцога Бретонского в Ренн в 1532 г. см.: Godefroy Th. Le c?r?monial fran?ois, 1649, p. 916.

(обратно)

193

Religieux de S. Denis. I, p. 32.

(обратно)

194

Генрих VI Английский не короновался в Реймсе, традиционном месте коронации французских королей, хотя и был провозглашен королем Франции. Только после того, как его соперник Карл VII занял Реймс и принял там корону, Генрих совершил этот обряд в Париже. В глазах большинства французского населения коронация Генриха VI не имела действительной силы.

(обратно)

195

В Средние века Париж делился на три административных района: Ситэ (старый город на острове Ситэ на Сене с королевским дворцом и собором Парижской Богоматери); Университет, или Латинский квартал, на левом берегу Сены; собственно Город – на правом. Верховным властителем всего Парижа являлся сам король (первоначально в качестве графа Парижского), управление столицей Франции осуществлял от его имени королевский прево. Помимо этого, административно-судебная власть в Ситэ принадлежала епископу Парижскому, Латинский квартал и Город пользовались определенной автономией под верховенством короля и надзором королевского прево. Во главе Университета стоял выборный ректор, а магистратурами Города руководил избранный торговыми гильдиями и утвержденный королем купеческий прево.

(обратно)

196

Journal d’un bourgeois, p. 277.

(обратно)

197

Basin. II, p. 9.

(обратно)

198

Викариат – здесь епархия, имеющая своего главу, но подчиненная архиерею более высокого ранга (архиепископу, митрополиту, патриарху).

(обратно)

199

Renaudet A. Pr?r?forme et humanisme ? Paris, p. 11 (согласно актам процесса).

(обратно)

200

Laborde. I, p. 172, 177.

(обратно)

201

Le Livre de trahisons, p. 156.

(обратно)

202

Chastellain. I, p. 188.

(обратно)

203

Ali?nor de Poitiers. Les honneurs de la cour, p. 254.

(обратно)

204

Religieux de S. Denis. II, p. 114.

(обратно)

205

В 1341 г. на престол Малой Армении (см. коммент. 27* к гл. I) взошла династия Лузиньянов, выходцев из Франции, представители которой занимали в разное время престолы Иерусалимского и Кипрского королевств. В 1375 г. Киликийская Армения была завоевана турками.

(обратно)

206

Chastellain. I, p. 49; V, p. 240; ср.: La Marche. I, p. 201; Monstrelet. III, p. 358; Lef?vre de S. Remy. I, p. 380.

(обратно)

207

Chastellain. V, p. 228; IV, p. 210.

(обратно)

208

Адольф Клевский был женат на Беатрисе ван Равестейн (Беатрисе Португальской), племяннице Изабеллы Португальской.

(обратно)

209

Chastellain. III, p. 296; IV, p. 213, 216.

(обратно)

210

Chronique scandaleuse. II, p. 332 (Interpol.).

(обратно)

211

Lettres de Louis XI. X, p. 110.

(обратно)

212

Длинное ниспадающее траурное покрывало, завязанное под подбородком.

(обратно)

213

Барбетта – женский головной убор в виде белого полотнища, закрывающего подбородок, спускающегося на грудь и завязанного на затылке; была обязательна при трауре, но надевалась и в обычных условиях (ср. примеч. 64 к гл. II).

(обратно)

214

Ali?nor de Poitiers. Les honneurs de la cour, p. 254–256.

(обратно)

215

Lef?vre de S. Remy. II, p. 11; Pierre de Fenin, p. 599, 605; Monstrelet. III, p. 347; Theodoricus Pauli. De rebus actis sub ducibus Burgundiae compendium / Ed. Kervyn de Lettenhove (Chron. rel. ? l’hist. de Belg. sous la dom, des ducs de Bourg. III), p. 267.

(обратно)

216

Покойник должен был быть погребен обязательно в саване (см. примеч. 27 к гл. XXI).

(обратно)

217

См.: Graves F. M. Deux inventaires de la Maison d’Orl?ans (Bibl. du 15^e si?cle. XXXI). Paris, 1926, p. 26; Warburg A. Gesammelte Schriften. Leipzig. 1932. I. S. 225.

(обратно)

218

Ali?nor de Poitiers, p. 217–245; Laborde. II, p. 257 (опись 1420 г.).

(обратно)

219

Continuateur de Monstrelet, 1449 (Chastellain. V, p. 367, № 1).

(обратно)

220

См.: Petit Dutaillis Ch. Documents… p. 14; La Curne de S. Palaye. M?moires sur l’ancienne chevalerie. I, p. 272.

(обратно)

221

Карл V Габсбург, потерпев в условиях Реформации и роста национального сознания крушение всех своих попыток стать императором в средневековом смысле слова, то есть светским главой всех христиан, отрекся от престола. Завершая акт отречения, он сошел со ступеней трона, опираясь на плечо Вильгельма Оранского, своего молодого друга и миньона, будущего руководителя восстания Нидерландов против сына Карла короля Испании Филиппа II.

(обратно)

222

Chastellain. Le Pas de la mort // Chastellain. VI, p. 61.

(обратно)

223

Hefele K. Der hl. Bernhardin von Siena… p. 42. О преследовании содомии во Франции см.: Jacques du Clerq. II, p. 272, 282, 337, 338, 350; III, p. 15.

(обратно)

224

Thomas Walsingham. Historia Anglicana. II. 148 (Rolls series / Ed. Н. T. Riley, 1864).

(обратно)

225

Относительно Генриха III Французского предосудительный характер его миньонов не вызывает сомнений, однако это уже конец XVI в.

(обратно)

226

Philippe de Commynes. M?moires / Ed. B. de Mandrot (Coll. de textes pour servir ? l’enseignement de l’histoire). 1901–1903. 2 vol. I, p. 316.

(обратно)

227

La Marche. II, p. 425; Molinet. II, p. 29, 280; Chastellain. IV, p. 41.

(обратно)

228

Les cent nouvelles nouvelles. II, p. 61; Froissart (ed. Kervyn). IX, p. 93.

(обратно)

229

Froissart. XIV, p. 318; Le livre des faits de Jacques de Lalaing, p. 29, 247 (Chastellain. VIII); La Marche I, p. 268; L’hystoire du petit Jehan de Saintr?. Ch. 47.

(обратно)

230

Трагичной или, во всяком случае, непростой была судьба всех указанных миньонов. Гастон дё Фуа был заморен голодом в темнице по приказу своего отца, графа Гастона III Феба, обвиненный в попытке отравить отца (другая версия утверждает, что юный Гастон был заколот отцом), причем донес на него его сводный брат, внебрачный сын Гастона Феба, Ивен. Судьба самого Ивена была тоже ужасной. После кончины отца он переехал во Францию и принял участие в 1392 г. в костюмированном бале, который устроили придворная молодежь во главе с юным королем Карлом VI и его братом Людовиком Орлеанским. Король, герцог и Ивен вырядились дикарями, надев на себя просмоленные шкуры. Кто-то из придворных, желая получше рассмотреть эти наряды, поднес к ним факел. Одежда вспыхнула, пламя охватило ряженых, Людовик спасся, король от испуга получил неизлечимое психическое заболевание (что привело к борьбе за регентство и, в конечном счете, к гражданской войне), а Ивен сгорел зживо. Пьер дё Краон запутался в интригах, принял участие в покушении на коннетабля Оливье дё Клиссона и бежал в Англию. Жак дё Лален, изгнанный от двора герцога Иоанна I Клевского, вел жизнь странствующего рыцаря и был убит в бою.

(обратно)

231

Chastellain. IV, p. 237.

(обратно)

232

Гент и Аугсбург в XIV–XVI вв. были центрами ремесел и – особенно Аугсбург – крупных торговых и финансовых операций.

(обратно)

233

Deschamps. II, p. 226. Ср.: Pollard A. F. The Evolution of Parliament. London, 1920, p. 58–80.

(обратно)

234

По средневековым воззрениям, идущим от Псевдо-Дионисия Ареопагита, ангельские существа составляют иерархию из девяти групп – три триады по три группы. Вся иерархия носила наименование девяти чинов ангельских (по латыни чин передается словом ordo —порядок, ряд, а также сословие). Нисходящий порядок этих чинов таков: Серафимы, Херувимы, Престолы; Господства, Силы, Власти; Начала, Архангелы, Ангелы. Земной распорядок сословий полагали в Средние века отражением небесной иерархии.

(обратно)

235

Chastellain. Le miroir des nobles hommes en France. VI, p. 204; Exposi-tion sur v?rit? mal prise. VI, p. 416; L’entr?e dy roy Loys en nouveau r?gne. VII, p. 10.

(обратно)

236

Froissart (ed. Kervyn). XIII, p. 22; Jean Germain. Liber de virtutibus ducis Burg, p. 108; Molinet. I, p. 83; III, p. 100.

(обратно)

237

Monstrelet. II, p. 241.

(обратно)

238

Chastellain. VII, p. 13–16.

(обратно)

239

Ibid. III, p. 82; IV, p. 170; V, p. 279, 309.

(обратно)

240

Первоначально (с X–XI вв.) слово виллан (от лат. villa), буквально поселянин, означало лично свободного крестьянина, зависимого от феодала в поземельном и судебном отношениях, в противовес лично несвободному – серву. Но уже с XII в. это слово приобрело унижительный смысл: мужик, быдло. Горожан именуют вилланами именно в этом смысле, так как их юридический статус вполне отличался от статуса крестьянина. Французский язык до сих пор сохранил слово villain [подлый, мерзкий, гадкий]. Ср. эволюцию значения русского слова подлый.

(обратно)

241

Jacques du Clercq. II, p. 245; cp, p. 339.

(обратно)

242

См. выше, с. 33.

(обратно)

243

Chastellain. III, p. 82–89.

(обратно)

244

Жиль дё Ре был сожжен по обвинению в колдовстве, противоестественных пороках и массовом ритуальном детоубийстве. Некоторые исследователи полагают, что он послужил прообразом главного персонажа сказки Ш. Перро (1628–1703) Синяя Борода.

(обратно)

245

Ibid. VII, p. 90 ff.

(обратно)

246

Во время восстания гентских горожан в 1453 г. городское ополчение проявило редкое мужество при защите города от войск Филиппа Доброго, но было наголову разбито в битве при Гавере, замке неподалеку от Гента.

(обратно)

247

Ibid. II, p. 345.

(обратно)

248

Kerelslied – хулительная и одновременно боевая песнь, сочиненная рыцарями, участвовавшими в подавлении крестьянского восстания 1323–1328 гг. в приморской Фландрии. Слово kerel, значившее крестьянин и даже молодец, здесь приобретает ругательное значение: мужик, быдло (ср. коммент. 3* к гл. III). Название песни можно перевести описательно как Песнь против мужичья или Песнь против черни.

(обратно)

249

Proverbes del Vilain [Мужицкие пословицы] – анонимная поэма предположительно конца XIII в., каждая строфа которой заканчивается какой-либо пословицей. Приводимые пословицы имеют, несомненно, фольклорное происхождение, но поставлены в такой контекст, что демонстрируют глупость мужиков.

(обратно)

250

Deschamps. I, p. 230, № 113.

(обратно)

251

Nic. de Cl?manges. Opera / Ed. Lydius. Leiden, 1613, p. 48, cap. IX.

(обратно)

252

Регентами при психически больном короле Франции Карле VI были его дядя герцог Иоанн Беррийский, брат Людовик Орлеанский и двоюродный брат Иоанн Бесстрашный. Слова vivat rex in: Vulgata, 1Reis 10, 24 (Ветхий Завет: 1 Цар 10, 24; 2 Цар 15, 21; 16, 16; 4 Цар 11, 12; 2 Пар 23, 11; Неем 2, 3; ср.: 3 Цар 1, 25), поэтому rex традиционно передается здесь как царь, хотя проповедник обращается к королю Франции (в данном случае его особу представляют регенты) и rех можно отнести и к нему, а не только к упоминаемым в Писании ветхозаветным царям, которые, впрочем, в соответствии с воззрениями эпохи понимались как прообразы христианских монархов.

(обратно)

253

Латинский перевод: Gerson. Opera. IV, p. 583–622; французский текст издан в 1824 г., цитируемый отрывок см.: Carnahan D. Н. The Ad Deum vadit of Jean Gerson (University of Illinois studies in language and literature, III, № 1). 1917, p. 13; см. также: Denifle et Chastellain. Chartularium Univ, p., IV. № 1819.

(обратно)

254

Штаты в XIV–XVIII вв. во Франции – представители трех сословий: духовенства, дворянства и так называемого третьего сословия, то есть формально всего остального свободного населения страны, а фактически – бюргерства, собирались по отдельным областям страны или по стране в целом. В последнем случае именовались Генеральными Штатами и являлись высшим законосовещательным органом государства.

(обратно)

255

См.: Н. Denifle. La guerre de cent ans et la d?solation des ?glises etc. en France. Paris, 1897–1899. 2 vol. I, p. 497–513.

(обратно)

256

Alain Chartier. OEuvres (ed. Duchesne), p. 402.

(обратно)

257

Rob. Gaguini Epistolae et orationes / Ed. L. Thuasne (Bibl. litt. de la Renaissance. II). Paris, 1903. 2 vol. II, p. 321, 350.

(обратно)

258

Froissart (ed. Kervyn). XII, p. 4; Le livre des trahisons, p. 19, 26; Chastellain. I, p. XXX; III, p. 325; V, p. 260, 275, 325; VII, p. 466–480; Basin. Passim, особенно: I, p. 44, 56, 59, 115; ср.: La complainte du povre commun et des povres laboureurs de France (Monstrelet. VI, p. 176–190).

(обратно)

259

Les Faicts et Dictz de messire Jehan Molinet, p., 1537; Jehan Petit, fol. 87 verso.

(обратно)

260

Ballade 19 // A. de la Borderie. Jean Meschinot, sa vie et ses oeuvres, p. 296; ср.: Les Lunettes des princes // Ibid., p. 607, 613.

(обратно)

261

Masselin. Journal des Etats G?n?raux de France tenus ? Tours en 1484 / Ed. A. Bernier (Coll. des documents in?dits), p. 672.

(обратно)

262

Маркиз дё Мирабо, получивший прозвище друг людей по опубликованному им в 1756 г. сочинению L’ami des hommes: ou Traite de la population [Друг людей, или Трактат о народонаселении], назван здесь старшим в отличие от своего сына, Оноре Габриеля Рикетти, графа дё Мирабо (1749–1791), известного деятеля Французской революции.

(обратно)

263

Ancien r?gime [фр. – старый режим (или старый порядок)] – принятое в западноевропейской историографии обозначение периода французской истории, непосредственно предшествующего Французской революции. Эта эпоха характеризуется разложением государственных институтов, моральным упадком, но также распространением демократических и даже эгалитаристских идей. Идеи эти были в ходу не только в кругах передовой буржуазии, но и в аристократических салонах, где к ним относились, впрочем, не слишком серьезно и где они принимали характер салонной игры и весьма отвлеченных ламентаций по поводу судьбы несчастного народа.

(обратно)

264

Jacob van Maerlant. Eersten Martijn. 43; см.: Friedrich W. Der lateinische Hintergrund zu Maerlants «Disputacie». Leipzig, 1934. S. 52 ff.

(обратно)

265

Deschamps. VI, p. 67, № 1140. Связь между идеями равенства и душевного благородства убедительно высказана в словах Гисмонды, обращенных к ее отцу, Танкреду, в первой новелле четвертого дня Декамерона Боккаччо.

(обратно)

266

Deschamps. VI, p. 124, № 1176.

(обратно)

267

Molinet. II, p. 104–107; Jean le Maire de Belges. Les chansons de Namur. 1507.

(обратно)

268

Chastellain. Le miroir des nobles hommes de France // Chastellain. VI, p. 203, 211, 214.

(обратно)

269

Le Jouvencel / Ed. C. Favre et L. Lecestre (Soc. de l’hist. de France). 1887–1889. 2 vol. I, p. 13.

(обратно)

270

Livre des faicts du mar?chal de Boucicaut // Petitot. Coll. de m?m. VI, p. 375.

(обратно)

271

Philippe de Vitry. Le chapel des fleurs de lis (1355) / Ed. A. Piaget // Romania. XXVII (1898), p. 80 ff.

(обратно)

272

Ср.: La Curne de Sainte Palaye. M?moires sur l’ancienne chevalerie (?d. de 1781). II, p. 94–96.

(обратно)

273

Molinet. I, p. 16–17.

(обратно)

274

См.: Burdach K. Briefwechsel des Cola di Rienzo. Passim.

(обратно)

275

Кола ди Риенцо, вождь народного восстания в Риме в 1347 г., причудливо сочетал в своей деятельности стремление к народной свободе, мечты о возрождении древней Римской республики, притязания на превосходство Рима над другими народами – всё это характерно для раннего Возрождения – с христианско-рыцарскими грезами. В мае 1347 г. нарекся титулом: «Николай, волею всемилостивейшего Господа Иисуса Христа строгий и милостивый трибун свободы, мира и справедливости и освободитель священной Римской республики». Рожденный в семье кабатчика, Кола считал себя внебрачным сыном императора Генриха VII. В сентябре 1347 г. он возвел сам себя в рыцарское достоинство, причем для полагающегося перед посвящением омовения погрузился в купель, в которой, по преданию, был крещен император Константин (в действительности крестившийся вообще не в Риме, а в Никомидии). После этого обряда прибавил к своему титулу слова: «рыцарь, кандидат Св. Духа, друг Вселенной, августейший трибун».

(обратно)

276

El libro del cavalero et de escudero (начало XIV в.) / Ed. Gr?fenberg // Romanische Forschungen. VII (1893), p. 453.

(обратно)

277

Тамплиеры, или храмовники (полное название – Бедные рыцари Христа и Соломонова Храма), – духовно-рыцарский орден, то есть орден, члены которого, помимо обычных монашеских обетов – бедности, послушания и целомудрия, – принимали еще обет борьбы с неверными. Был основан в Палестине в эпоху Крестовых походов, в 1118 или 1119 г. Название получил по резиденции ордена, находившейся в том месте, где, по преданию, был построен Храм (фр. temple) Соломона в Иерусалиме. Орден был одной из влиятельнейших и богатейших организаций не только в созданном крестоносцами Иерусалимском королевстве, но и в Европе. Упразднен в 1312 г.

(обратно)

278

Госпитальеры, или иоанниты, – старейший из духовно-рыцарских (см. предыдущий коммент.) орденов. Основан в 1070 или 1080 г. в Иерусалиме под названием Госпитальная братия св. Иоанна. Первоначально в ордене были монахи, заботившиеся о больных паломниках, и рыцари, охранявшие их. В 1099 г., во время Первого крестового похода, рыцари были отделены от монахов и приняли наименование Орден рыцарей госпиталя св. Иоанна Иерусалимского. В 1120 г. орден был преобразован в духовно-рыцарский в собственном смысле слова. В 1309 г. иоанниты обосновались на о. Родос, отвоеванном ими совсем не у мусульман, а у почти единоверной Византии, и получили название Родосских рыцарей. В 1530 г. резиденция ордена была перенесена на о. Мальту, после чего орден переименовали в Мальтийский. Формально существует доныне с центром в Риме.

(обратно)

279

Jorga N. Op. cit., p. 469.

(обратно)

280

Целестинцы – монашеский орден, основанный в 1254 г. отшельником Петром из Мороне, ставшим в 1294 г. Папой Целестином V (Пьетро Анджелари дель Мурроне; ок. 1209–1296, Папа в 1294 г.). Орден был очень популярен в XIV–XV вв. из-за сочетания пышности службы и убранства церквей со строжайшим уставом и ввиду определенной оппозиционности по отношению к папским притязаниям на абсолютное верховенство Церкви (указанное время было эпохой движения за церковную реформу). Традиция этой оппозиционности объяснялась тем, что основатель ордена отрекся от папского сана как из-за сознания несовместимости папской деятельности с личной святостью (Целестин V был впоследствии канонизирован), так и под давлением своего будущего преемника Бонифация VIII.

(обратно)

281

Ibid., p. 506.

(обратно)

282

Froissart (ed. Luce). I, p. 2–3; Monstrelet. I, p. 2; d’Escouchy. I, p. 1; Chastellain. Prologue. II, p. 116; VI, p. 266; La Marsche. I, p. 187; Molinet. l, p. 17; II, p. 54.

(обратно)

283

Lef?vre de S. Remy. II, p. 249; Froissart (ed. Luce). I, p. 1; ср.: Le d?bat des h?rauts d’armes de France et d’Angleterre / Ed. L. Pannier et P. Meyer (Soc. des anciens textes fran?ais). 1887, p. 1.

(обратно)

284

Наименования герольдов представляют собой не столько прозвища, сколько наполовину титулы, наполовину особые рыцарские имена. Ср. с. 151 наст. изд.

(обратно)

285

Chastelain. V, p. 443.

(обратно)

286

Les origines de la France contemporaine. La r?volution. I, p. 190.

(обратно)

287

Die Kultur der Renaissance in Italien, 10. Aufl. Leipzig, 1908. Н. S. 155.

(обратно)

288

Ibid. I. S. 152–165.

(обратно)

289

Битва Тридцати – нечто среднее между сражением и турниром – состоялась между англичанами и французами во время Столетней войны в Плоэрмеле, в Бретани, в 1351 г. В ней участвовало по тридцать человек с каждой стороны. Французскими рыцарями командовал маршал Франции Жан дё Боманур. Повествуя о битве, Фруассар неверно называет его Робером, путая его с его сыном, также французским военачальником, Робером дё Бомануаром (ум. ок. 1384). Во главе англичан стоял капитан, то есть начальник наемного отряда (иногда – но не в данном случае – комендант гарнизона), Джон Бемборо (иначе Бамборо, Бамбро, Бранбо, то есть Бранденбуржец), немец по происхождению. Фруассар также ошибочно называет его Робером. Ср. примеч. 12 к гл. IV.

(обратно)

290

Froissart (ed. Luce). IV, p. 112; как Bamborough, так и Bembro, Brembo – прозвища, идущие от Brandebourch.

(обратно)

291

Le Dit de V?rit? // Chastellian. VI, p. 221.

(обратно)

292

Le Livre de la paix // Chastellain. VII, p. 362.

(обратно)

293

Froissart (?d. Luce). I, p. 3.

(обратно)

294

Образ Александра Македонского был чрезвычайно популярен с XII в., когда появилось большое количество романов, сначала стихотворных, а потом и прозаических, где Александр, почти утерявший какое-либо сходство с реальным прототипом, описывается как идеальный рыцарь.

(обратно)

295

В Средние века, особенно в позднем Средневековье, образцами рыцарства считались герои цикла преданий о Карле Великом, персонажи романов об Артуре (Ланселот, Гавейн, или Валевейн, и др.), Александр Македонский (см. предыдущий коммент.), некоторые персонажи античной мифологии, например Геракл, а также герои Троянской войны. Поэма Гомера не была известна на средневековом Западе (кроме школьной ее переработки, так называемого латинского Гомера), но поздние латинские произведения на темы Троянской войны, дошедшие до нас под именем Дарета Фригийца и Диктиса, породили начиная с XII в. множество Романов о Трое. В них совершенно в рыцарском духе и в чисто феодальной обстановке действуют Гектор, Ахилл, Парис, не имеющие ничего общего с героями Илиады, а также целиком придуманные персонажи, например Троил, впервые упомянутый Даретом. Под пером автора XII в. Бенуа дё Сен-Мора Троил стал идеальным верным рыцарем, влюбленным в ветреную Брисеиду.

(обратно)

296

Le cuer d’amours espris, OEuvres du roi Ren? / Ed. De Quatrebarbes. Angers, 1845. 4 vol. III, p. 112.

(обратно)

297

Lef?vre de S. Remy. II, p. 68.

(обратно)

298

Doutrepont. Ordonnance du banquet de Lille // Notices et extraits des mss. de la biblioth?que nationale. 1923. XLI, P. 183.

(обратно)

299

La Marsche. II, p. 216, 334.

(обратно)

300

Wielant Ph. Antiquit? de Flandre / Ed. De Smet (Corp. chron, Flandriae, IV), p. 56.

(обратно)

301

Commynes. I, p. 390; ср. это место с: Doutrepont, p. 185.

(обратно)

302

Chastellain. V, p. 316–319.

(обратно)

303

Слово virtuoso, в современном итальянском языке означающее добродетельный, доблестный и виртуоз, в эпоху Ренессанса употреблялось только как прилагательное и имело иной смысл: homo virtuoso было определением человека, обладающего virt?. Термин virt? в ренессансном словоупотреблении был чрезвычайно многозначен, включая в себя понятия и добродетели, и доблести, и гуманистической образованности – словом, достоинств человеческого духа в превосходной степени. Притом определение virtuoso не имело строго оценочного смысла и могло прилагаться как к любому из гуманистов, так и к Чезаре Борджа.

(обратно)

304

Meyer P. Bull. de la soc. des anc. textes fran?ais. 1883, p. 45–54. Ср.: Histoire litt?raire de France. 1927. XXXVI.

(обратно)

305

Deschamps. № 12, 93, 207. 239, 362, 403, 432, 652; I, p. 86, 199; II, p. 29, 69; X, p. XXXV, LXXVI ff.

(обратно)

306

Легендарные воительницы и правительницы, чьи образы были заимствованы из античной литературы: Пентесилея – царица амазонок, Томирис – царица скифов, Семирамида – царица Вавилона.

(обратно)

307

Journal d’un bourgeois, p. 274. Стихотворение из девяти строф о девяти героях встречается в манускриптах Хаарлемских хроник XV в. См.: Huizinga J. Rechtsbronnen van Haarlem. s’Gravenhage, 1911, p. XLVI ff. У Сервантеса это «todos los nueve de la fama» [«все девять прославленных», «все девять мужей славы»]; см.: Don Quijote. I. 5. В Англии они были известны как the nine worthies [девять прославленных] вплоть до XVII в.; ср.: John Coke (1551). The debate between the Heraldes / Ed. L. Pannier et P. Meyer. Le d?bat des h?rauts d’armes, p. 108, § 171; Burton R. The Anatomy of Melancholy. London, 1886. III, p. 173; Heywood Th. The exemplary lives and memorable acts of Nine the most worthy Women of the World [Хейвуд Т. Достойные подражания жития и памятные деяния девяти славнейших на свете женщин], их вереницу завершает королева Елизавета.

(обратно)

308

Molinet. Faictz et Dictz. Fol. 151 v.

(обратно)

309

La Сurnе de Sainte Palaye. II, p. 88.

(обратно)

310

Deschamps, № 206, 239. II, p. 27, 69; № 312, II, p. 324; Le lay du tr?s bon connestable B. du Guesclin.

(обратно)

311

S. Luce. La France pendant la guerre de cent ans, p. 231; Du Guesclin, dixi?me preux.

(обратно)

312

Отец Луи дё Лаваля был пасынком дю Геклена.

(обратно)

313

См. его письмо к матери и бабке от 8 июня 1429 г.: Quicherat. Proc?s. V, p. 105–113.

(обратно)

314

Lecourt M. Romania. XXXVII (1908), P. 529–539.

(обратно)

315

La Mort du roy Charles VII. Chastellain. VI, p. 440.

(обратно)

316

Принятое в отечественной литературе наименование Жанны д’Арк Девой не вполне точно. Девой (фр. la Vierge, лат. Virgo) именовали Деву Марию, к которой никогда не применяли термины фр. la pucelle или лат. puella. Жанну, во всяком случае при ее жизни, la Vierge не называли. La pucelle означает девственница в буквальном смысле этого слова, но также простая девушка и служанка. Прозвание la Pucelle подчеркивало ее роль как орудия божественной воли, а также ее простоту в противовес мудрым и знатным.

(обратно)

317

Все перечисленные герои почитались образцами христианского воинства. Св. Георгий выступал как небесный патрон земного царства (наряду с архангелом Михаилом); набожность Бертрана дю Геклена была широко известна; герой цикла французских эпических песен XII в. Гарен Лотарингский славился в первую очередь как борец против сарацин (охота на кабана не была главным из его деяний); Людовик Святой, человек глубоко религиозный, был организатором и руководителем Седьмого и Восьмого крестовых походов. Св. Георгий и Гарен Лотарингский легенд имели весьма мало общего со своими прототипами, но люди Средневековья воспринимали этих персонажей преданий как лиц не менее реальных, нежели дю Геклен или Людовик Святой.

(обратно)

318

Laborde. II, p. 242, № 4091; p. 146, № 3343; p. 260, № 4220; p. 266, № 4225. Эта Псалтирь, приобретенная во время войны за Испанское наследство Йоханом ван дер Бергом, комиссаром Генеральных штатов в Бельгии, ныне находится в библиотеке Лейденского университета. Мечи Тристана, Ожье Датчанина и Виланда Кузнеца можно встретить во Франции, в Англии и в Италии. См.: Jenkinson Н. The jewels lost in the Wash // History. VIII (1923), p. 161; Loth J. L’?p?e de Tristan // Comptes rendus de l’Acad. des Inscr. et Belles lettres, 1923, p. 117; Rotondi G. In: Archivio storico Lombardo. XLIX (1922).

(обратно)

319

Burckhardt J. Kultur der Renaissance in Italien. 10. Aufl. I, p. 246.

(обратно)

320

Представители реально существовавшего рода Тразеньи были известны своими крестоносными подвигами. Трое из этого рода носили имя Жиль: Жиль I – участник Первого крестового похода, Жиль II, внук предыдущего, участник Третьего похода, Жиль III, внук Жиля II, участник Четвертого похода и взятия Константинополя. Однако в позднем Средневековье все они сливались в один легендарный образ воина-крестоносца.

(обратно)

321

Le livre des faicts du mar?schal Boucicaut / Ed. Petitot (Coll. de m?moires, l e s?rie) (далее: Le livre des faicts). T. VI, VII.

(обратно)

322

Ibid., VI, p. 379.

(обратно)

323

Ibid., VII, p. 214, 185, 200–201.

(обратно)

324

Сhr. de Pisan. Le d?bat des deux amants // OEuvres po?tiques. II, p. 96.

(обратно)

325

Antoine de la Salle. La salade (P., 1521, M. Le Noir). Chap. 3. Fol. 4 v.

(обратно)

326

Le livre des cents ballades / Ed. G. Raynaud (Soc. des anciens textes fran?ais), p. LV.

(обратно)

327

Прагерия – восстание крупных феодалов Франции в 1440 г. во главе с дофином Людовиком против короля Карла VII. Восстание было подавлено, но участники его помилованы. Название свое оно получило от Праги, столицы Чехии, охваченной незадолго перед тем народным гуситским движением. В это прозвище, не имевшее под собой никакого реального основания, вложен уничижительный смысл, ибо оно приравнивало участников Прагерии к мятежному простонародью, да еще вдобавок и еретикам.

(обратно)

328

Лига Общего блага – объединение крупных феодалов Франции. Основными участниками лиги были: граф Шароле, будущий Карл Смелый, герцоги Карл Беррийский, брат короля Людовика XI, и Франциск II Бретонский. Лига была направлена против абсолютистских устремлений Людовика. Столкновение с королем окончилось военной победой лиги, но вскоре после этого благодаря умелой дипломатии Людовика лига распалась.

(обратно)

329

Ed. C. Favre et Lecestre // Soc. de l’hist. de France. 1887–1889.

(обратно)

330

Дофин Людовик (будущий король Людовик XI), управлявший Юго-Восточной Францией, предпринял в 1444 г. попытку направить бесчинствовавшие на его землях банды арманьякских наемников в Базельскую область. Неподалеку от Базеля, в ущелье близ дома прокаженных, посвященного св. Иакову и стоящего на р. Бирс (Санкт-Якоб-ан-Бирс), французский отряд был встречен крестьянским пехотным ополчением. Швейцарцы потерпели поражение, их осталось не более двухсот человек из трех тысяч, но арманьяки ушли из страны; Фермопилы – ущелье в Греции, где в 480 г. до н. э. во время греко-персидских войн отряд из трехсот спартанцев во главе с царем Леонидом (508 или 507–480 до н. э., царь Спарты с 488 до н. э.) принял бой с персами (все они погибли), не отступив. По-видимому, эти сражения сравниваются и потому, что они имеют много общего – битва в ущелье, – и потому, что слово Фермопилы употребляется вообще как символ мужества и стойкости.

(обратно)

331

Гроньяры (от фр. grognard – ворчун) – прозвище солдат старой наполеоновской гвардии; пуалю (фр. poilu – храбрец, забияка) – прозвище французских солдат в конце XIX–начале XX в., во время Франко-прусской и Первой мировой войн. За этими прозвищами (как и за наименованием мушкетера, ставшим нарицательным) стоит определенный образ солдата во французском национальном сознании: хвастун, забияка, выпивоха, волокита, хитрец, но вместе с тем смекалистый храбрец, беззаветно преданный друзьям и отечеству.

(обратно)

332

Le Jouvencel. I, p. 25.

(обратно)

333

Le livre des faicts du bon chevalier Messire Jacques de Lalaing / Ed. Kervyn de Lettenhove. См.: Chastellain. VIII. OEeuvres.

(обратно)

334

Le Jouvencel. II, p. 20.

(обратно)

335

Калокагатия (древнегреч. ?????????ss? – нравственная чистота, благородство, от ???’? ??r P????? – красивый и добрый) – центральное понятие античной эстетики и этики, означающее единство внешней красоты тела и поведения – и внутреннего духовного совершенства.

(обратно)

336

James W. The varieties of religious experience (Gifford lectures, 1901– 1902). London, 1903, p. 318.

(обратно)

337

Э. Бёрн-Джонс, как и другие художники-прерафаэлиты, ориентировался в своем творчестве на искусство Средних веков и раннего Возрождения (до Рафаэля [Рафаэль Санти; 1483–1520]). Женские образы Бёрн-Джонса отмечены духовностью и вместе с тем скрытой чувственностью. На его картинах цикла Персей и Андромеда (1888–1892), об одной из которых, видимо, здесь идет речь, отданная в жертву дракону и прикованная к скале Андромеда изображена, как и полагалось по традиционной иконографии этого сюжета, обнаженной, а освобождающий ее Персей – в стилизованных средневековых латах.

(обратно)

338

В XIX в. в науке, изучающей мифы, господствовало так называемое метеорологическое направление. Все мифологические сюжеты объяснялись тем, что первобытное сознание очеловечивало естественные феномены, в первую очередь движение солнца (солярная теория) или звезд (астральная теория). Мотив освобождения девы интерпретировался в рамках этой теории, например как метафора солнца (дева), поглощаемого ночью (дракон) и освобождаемого утренней зарей (рыцарь).

(обратно)

339

Стихотворный роман M?liador [Мелиадор] (другое, но вряд ли данное самим автором название – Роман о Камеле и Эрмондине) был написан Фруассаром в 80-е годы XIV в. В нем повествуется о нескончаемых приключениях, в которые попадают рыцари, в первую очередь Мелиадор и Камель, отправившиеся на поиски исчезнувшей шотландской принцессы Эрмондины. Perseforest [Персефорест] (полное название: Древние хроники Англии, события и деяния короля Персефореста и рыцарей вольного чертога) – анонимный прозаический рыцарский роман XIV в. Помимо короля Артура и его рыцарей, в нем действуют прародитель британцев Брут (см. коммент. 6* к гл. XXII), оказывающийся младшим братом Энея, а также Александр Македонский и Цезарь, выступающие как современники. Имена героев этих романов могли ощущаться читателями той эпохи как значимые: Perseforest – Проходящий лес, Meliador – имя, то ли происходящее от лат. melior [лучший], то ли связанное с фр. or [золото]. Однако вряд ли это ощущение было четко осознанным. Скорее эти имена, одновременно понятные и несуществующие, воспринимались как необходимый признак мира рыцарских романов, мира настолько реального, что ему можно было подражать, и вместе с тем существовавшего вне пространства и времени, а то и просто вымышленного.

(обратно)

340

В Испании в течение 1508–1546 гг. вышло 12 частей романа об Амадисе Галльском, написанного в конце XIII в. и получившего популярность в XIV в., а вне Испании и позднее. В этом произведении центр тяжести сюжета лежит в сфере галантной любви и авантюрной фантастики.

(обратно)

341

Morgante [Морганте] Луиджи Пульчи и Orlando innamorato [Влюбленный Орландо (Роланд)] Маттео Боярдо – ренессансные вариации на тему Песни о Роланде, где сказочно-рыцарский элемент воспринимается самими авторами с нескрываемой иронией. В Orlando furioso [Неистовом Орландо] Лодовико Ариосто и ирония, и фантастика, и любовная линия сопрягаются с ренессансным идеалом жизнедеятельности.

(обратно)

342

Le livre des faicts, p. 398.

(обратно)

343

Ed. G. Raynaud. Soc. des anciens textes fran?ais, 1905.

(обратно)

344

Два язычника из романа об Аспремоне.

(обратно)

345

Les Voeux du h?ron, vs. 354–371 / Ed. Soc. des bibliophiles de Mons. № 8 (1839).

(обратно)

346

Йомонт (иногда Гельмонт или Альмонт) и Агулант – сарацинские воины, сын и отец, герои романа Chanson d’Aspremont [Песнь об Аспремоне]. В этом романе (ок. 1190 г.), развивающем и расширяющем мотивы Песни о Роланде, юный Роланд сражается в битве при горе Аспремон в Южной Италии с могучим и непобедимым Йомонтом, одерживает победу и получает в качестве трофея меч Дюрандаль. За этот подвиг Карл Великий производит Роланда в рыцари. В сознании рыцарей XIV–XV вв. Йомонт и Агулант олицетворяли силу, Роланд – храбрость, Оливье, друг Роланда, – верность, разумную осторожность и рыцарскую честь. Согласно Песни о Роланде, Оливье трижды просит Роланда затрубить в рог, чтобы призвать на помощь войско Карла Великого против четырехсоттысячной армии мавров, напавшей на двадцатитысячный отряд Роланда (все цифры в поэме эпически преувеличены). Роланд же отказывается из гордости и героического неразумия. Однако впоследствии, когда от Роландовых рыцарей остается шестьдесят человек и уже сам Роланд предлагает протрубить в рог, Оливье отвергает это предложение, говоря, что французский отряд погублен из-за неразумия Роланда и не следует звать на помощь, чтобы спасти лишь свои жизни. В конечном итоге Роланд и Оливье гибнут в битве с сарацинами.

(обратно)

347

Письмо графа Шиме см.: Chastellain. VIII, p. 206; ср.: Commynes Ph. / Ed. J. Calmette (Les Classiques de l’histoire de France au Moyen Age). 1924–1925. 3 vol. I, p. 59.

(обратно)

348

Perseforest // Quatrebarbes, OEuvres du roi Ren?. Н, p. XCIV.

(обратно)

349

Jacques de Baisieux. Des trois chevaliers et del chainse / Ed. Scheler, Trouv?res belges. 1876. I, p. 162.

(обратно)

350

Religieux de S. Denis. I, p. 594 ff.; Juvenal des Ursins, p. 379.

(обратно)

351

Между прочими, запрещались Латеранским собором в 1215 г. и вновь Папой Николаем III в 1279 г. См.: Raynaldus. Annales ecclesiastici. III (Baronius XXII). 1279. XVI–XX; Dionysii Cartusiani Opera. T. XXXVI, p. 206. Смертельно раненные на турнирах полностью лишались помощи Церкви. Церковь явно ощущала языческие истоки турниров.

(обратно)

352

Deschamps. I, p. 222, № 108; p. 223, № 109.

(обратно)

353

Journal d’un bourgeois, p. 59, 56.

(обратно)

354

Adami Bremensis Gesta Hammaburg. eccl. pontificum. Lib. Н. Cap. 1.

(обратно)

355

Венеды – идущее от античных писателей название славянских племен, живших в Западной Прибалтике: лютичей, бодричей, поморян и др.

(обратно)

356

Pas d’armes, строго говоря, не просто поединок, а определенный тип такового: схватка за право проехать к определенному месту или через определенное место или по определенной дороге. В качестве этих мест выступает обычно перекресток, придорожный крест, источник, дерево – то есть как-то отмеченная (в своих истоках – мифологически отмеченная) точка пространства.

(обратно)

357

La Marche. II, p. 119, 144; d’Escouchy. I, p. 245, № 1; P. 247, № 3; Molinet. III, p. 460.

(обратно)

358

Chastellain. VIII, p. 238.

(обратно)

359

Махабхарата [Великая война потомков Бхараты] – древнеиндийская эпическая поэма, сложившаяся в первые века н. э., хотя истоки ее значительно более древние. Махабхарата повествует о кровавой распре между двоюродными братьями – пандавами и кауравами (тех и других по сто человек). Соперничество их достигает кульминации, когда во время игры в кости пандавы проигрывают кауравам свою общую жену (отголосок архаической полиандрии) Драупади. Кауравы бьют ее, глумятся над ней и пытаются сорвать с нее одежды (последнее является символом насилия и унижения).

(обратно)

360

La Marche. I, p. 292.

(обратно)

361

Le livre des faits de Jacques de Lalaing, p. 188 ff.

(обратно)

362

OEuvres du roi Ren?. I, p. LXXV.

(обратно)

363

La Marche. III, p. 123; Molinet. V, p. 18.

(обратно)

364

Рыцарь лебедя – Лоэнгрин, герой многих рыцарских романов, например, романа Schwannritter [Рыцарь лебедя] Конрада Вюрцбургского (между 1220 и 1230–1287), поэмы Лоэнгрин неизвестного автора (конец XIII в.) и многих других. Лоэнгрин, сын Парцифаля, приходит на помощь Эльзе Брабантской и становится ее мужем и владыкой Брабанта – при этом она не должна допытываться ни кто он, ни откуда. Когда ей это всё же становится известно, Лоэнгрин улетает из Брабанта в серебряной повозке, запряженной лебедями. Принявший имя «Рыцарь лебедя» подчеркивает свою анонимность и псевдонимность одновременно.

(обратно)

365

La Marche. II, p. 118, 121, 122, 133, 341; Chastellain. I, p. 256; VIII, p. 217, 246.

(обратно)

366

Паламед – герой поздних обработок романа о Тристане и Изольде, сарацинский рыцарь (не христианин!), влюбленный в Изольду.

(обратно)

367

La Marche. II, p. 173; I, p. 285; OEuvres du roi Ren?. I, p. LXXV.

(обратно)

368

Замок веселой стражи – в познесредневековых прозаических рыцарских романах принадлежащий Ланселоту замок, в котором живут Тристан и Изольда, убежавшие от мужа Изольды, короля Марка. То, что Рене заимствует название замка из книг, свидетельствует о стилизации жизни под рыцарские романы. Примечательно, что у самого Рене ситуация явно отлична от ситуации романа: он живет в замке с женой и любовницей, которая ни от кого не убегала.

(обратно)

369

OEuvres du roi Ren?. I, p. LXXXVI; II, p. 57.

(обратно)

370

Мужские союзы – объединения взрослых мужчин у многих народов в эпоху родового строя. Союзы эти имели военные и военно-магические задачи, деятельность их тщательно скрывалась от женщин, а иногда и была прямо направлена против последних. В иных случаях в союз входили все мужчины племени, в других – в племени было несколько союзов: молодые холостяки, старики, вожди, особо отличившиеся воины и т. д.

(обратно)

371

Три ордена Святой Земли – тамплиеры, иоанниты и Тевтонский орден. О первых двух см. коммент. 2* и 3* к гл. IV. Тевтонский орден был основан в 1190 г. в Палестине, первоначально как братство помощи немецким паломникам. В 1198 г. преобразован в духовно-рыцарский орден. От первых двух орденов отличался тем, что в него принимались только немцы. Вытесненный из Иерусалимского королевства тамплиерами и иоаннитами, в 1228 г. утвердился на берегах Вислы. В 1234 г. Папа даровал ордену Пруссию, обязав его бороться с язычниками-пруссами (балтийская народность, родственная литовцам). В 1525 г., во время Реформации, орденские владения были превращены в светское герцогство Пруссию. Резиденция ордена была перенесена в Вену, где он формально существовал до упразднения в 1809 г. Восстановленный в 1834 г., он номинально существует и по сей день.

(обратно)

372

В Испании было три духовно-рыцарских ордена, ведших борьбу с маврами. Орден св. Иакова Компостельского (Сантьяго де Компостела) был основан в Леоне в 1161 г., с 1175 г. – в Кастилии, в 1874 г. упразднен. Орден Калатрава (название дано по месту резиденции) был основан в 1158 г. как ветвь монашеского ордена цистерцианцев (от Cistercium, латинизированной формы фр. C?teaux, – места около Дижона, где в 1098 г. был основан первый монастырь этого ордена), с 1175 г. – духовно-рыцарский орден, в 1873 г. упразднен. Орден Алькантара (название также по месту резиденции) основан в 1156 г. под именем Рыцари Ордена св. Иоанна Перейрского. Общепринятое название получил в 1213 г. С 1526 г. главой ордена является испанский монарх.

(обратно)

373

Jorga N. Philippe de M?zi?res, p. 348.

(обратно)

374

Викарный епископ (иначе – епископ-суффраган) – духовное лицо в архиерейском сане, не имеющее собственной епископской кафедры и являющееся заместителем главы епархии. Одной из особенностей предлагаемого Филиппом дё Мезьером ордена является то, что духовная и светская власти в нем разделены между патриархом и гроссмейстером соответственно, чего никогда не было в духовно-рыцарских орденах. Титул патриарха давался в Католической Церкви лишь главам особо важных епархий (патриарх Иерусалимский, патриарх Венеции [строго говоря, титул последнего – патриарх Аквилейский]), но никогда – орденским сановникам.

(обратно)

375

Слово религия (лат. religio) в Средние века часто употреблялось для обозначения монашеского состояния.

(обратно)

376

Chastellain. II, p. 7; IV, p. 233, 269; VI, p. 154.

(обратно)

377

Орден Ависы (название дано по месту резиденции) – португальский духовно-рыцарский орден, созданный в 1162 г. по образцу испанских для борьбы с маврами. Упразднен в 1789 г.

(обратно)

378

La Marhe. I, p. 109.

(обратно)

379

Статуты ордена см.: L. d’Ach?ry. Spicilegium. III, p. 730.

(обратно)

380

Chastellain. II, p. 10.

(обратно)

381

Chronique scandaleuse. I, p. 236.

(обратно)

382

Le songe de la toison d’or // Doutrepont, p. 154.

(обратно)

383

Guillaume Fillastre. Le premier volume de la toison d’or. Paris, 1515. Fol. 2.

(обратно)

384

Наличие на копье рыцаря знамени (раздвоенного или простого) или вымпела (значка) указывало на его право командовать большим или меньшим отрядом. Башелье (фр. bachelier) – обычно молодой рыцарь, не имеющий подчиненных.

(обратно)

385

В 1356 г. графские престолы Голландии, Зеландии и Хенегау занял Вильгельм V, сын императора Людовика IV Баварского, из рода Виттельсбахов, и Маргариты Голландской, сестры и наследницы бездетного графа Голландии, Зеландии и Хенегау Вильгельма IV (см. примеч. 36* к гл. I). Вильгельм V и его потомство, как и все Виттельсбахи, носили, помимо титулов по своим владениям, еще и титул герцогов Баварских.

(обратно)

386

Boucicaut. I, p. 504; Jorga N. Philippe de M?zi?res, p. 83; 483, № 8; Romania. XXVI (1897), p. 395, № 1; P. 396, № 1; Deschamps. XI, p. 28; OEuvres du roi Ren?. I, p. XI; Monstrelet. V, p. 449.

(обратно)

387

Des schw?bischen Ritters Georg von Ehingen Reisen nach der Ritterschaft // Bibl. des lit. Vereins Stuttgart, 1842, p. l, 15, 27, 28.

(обратно)

388

О жанре пастурели см. выше, с. 225–226.

(обратно)

389

Froissart. Po?sies / Ed. A. Scheler (Acad. royale de Belgique). 1870–1872. 3 vol. II, p. 341.

(обратно)

390

Alain Chartier. La ballade de Foug?res, p. 718.

(обратно)

391

Суд., 6, 13.

(обратно)

392

La Marche. IV, p. 164; Jacques du Clercq. II, p. 6. Ср.: Michault Taillevent. Le songe de la toison d’or.

(обратно)

393

Liber Karoleidos. V. 88 (Chron. rel. ? l’hist. de Belg. sous la dom. des ducs de Bourg. III).

(обратно)

394

Быт., 30, 32; 4 Цар., 3, 4; Иов., 31, 20; Пс., 71, 6 (vellus, руно, сохраняется только в Вульгате; в других переводах этого псалма – луг).

(обратно)

395

Guillaume Fillastre. Le second volume de la toison d’or, p., 1516. Franc. Regnault. Fol. 1, 2.

(обратно)

396

Союз Благородных (Компромисс) – объединение около пятисот нидерландских дворян, оппозиционно настроенных по отношению к испанским правителям страны.

(обратно)

397

La Marche. III, p. 201; IV, p. 67; Lef?vre de S. Remy. II, p. 292. Церемониал такого наречения описывает герольд Хамфри Глостерский: Nicolas Upton. De officio militari / Ed. E. Bysshe (Bissaeus). London, 1654. Lib. I, cap. XI, p. 19; ср.: Barnard F., p. The essential portions of Nicholas Upton’s De studio militari. Oxford. 1931.

(обратно)

398

Вр?там – в древнеиндийской ведической мифологии, а возможно, и в мифологии доарийских аборигенов Индии магическая клятва, обет, даваемый богам. Невыполнение его невозможно, так как ведет к нарушению космического порядка. Позднее под этим термином понимали принцип правильного поведения людей, заключающегося в точном исполнении обрядов и неукоснительном следовании правилам своей касты.

(обратно)

399

Назорейство – в раннем иудаизме система посвящения Богу. Посвященный именовался назореем (от древнеевр. nazir – отделенный, посвященный) и должен был придерживаться определенных запретов: не стричься, не употреблять опьяняющих напитков (Суд 13, 5, 7). Обычай этот восходит, очевидно, к архаической системе табуации.

(обратно)

400

При принесении обетов на птицах всех участников пиршества обносили блюдом с дичью. Каждый давал какую-либо клятву, после чего съедал кусок этой дичи. См. с. 158.

(обратно)

401

От gale (r?jouissance – веселье, развлечение), galer (s’amuser – забавляться, дурачиться), то есть нечто вроде шутники, проказники и проказницы.

(обратно)

402

На этот орден, возможно, намекает Дешан в послании баллады о любовном ордене Листа (противопоставляемом ордену Цветка), № 767, IV. Р. 262; ср. № 763: «Royne sur fleurs en vertu demourant, / Galoys, Dannoy, Mornay, Pierre ensement / De Tremoille… vont loant… / Vostre bien qui est grant, etc.» [«Цветов царица, чистотой сверкая, / Галуа, Дануа, Морнэ, Пьер, не считая / И дё Тремуйя… восхваляя / … всеблагая, и т. д.»].

(обратно)

403

Le livre du chevalier de la Tour Landry / Ed. A. de Montaiglon (Bibl. elzevirienne). Paris, 1854, p. 241 ff.

(обратно)

404

Voeu du h?ron / Ed. Soc. des bibl. de Mons, p. 17.

(обратно)

405

Froissart (?d. Luce). I, p. 124.

(обратно)

406

Religieux de S. Denis. III, p. 72. Харальд Харфарг дает обет не стричь волос до тех пор, пока он не покорит всю Норвегию. См.: Haraldarsaga Harfagra. Cap. 4; ср.: Voluspв, 33.

(обратно)

407

Гёзы (то есть нищие, оборванцы) – прозвище участников Нидерландской революции 1565–1610 гг., боровшихся за отделение Нидерландов от Испании. Первоначально, с 1566 г., так назывались оппозиционные нидерландские дворяне, подавшие в этом году наместнице провинций Маргарите Пармской (1522–1586; наместница в 1559–1567 гг.) петицию о восстановлении вольностей страны. Презрительную кличку оборванцы они получили от одного из приближенных правительницы потому, что явились на аудиенцию в подчеркнуто скромных одеждах, резко контрастировавших с пышными нарядами испанцев. Позднее, после казни испанцами вождей движения Эгмонта и Хорна (Филипп ван Монморанси, граф Хорн; ок. 1524–1568) в 1568 г., наименование нищие приняли повстанцы: лесные гёзы, ведшие партизанскую войну, и морские, сражавшиеся с Испанией на море.

(обратно)

408

Jorga N. Philippe de M?zi?res, p. 76.

(обратно)

409

Claude Menard. Hist. de Bertrand du Guesclin, p. 39, 55, 410, 488: La Curne. I, p. 240. Еще Лютер говорит о суеверных клятвах солдат своего времени: Tischreden (Weimarer Ausg.). № 2753 b. S. 632 ff.

(обратно)

410

Douёt d’Arcq. Choix de pi?ces in?dites rel. au r?gne de Charles VI (Soc. de l’hist. de France). 1863. I, p. 370.

(обратно)

411

Le livre des faits de Jacques de Lalaing. Chap. XVI ff. // Chastellain. VIII, p. 70.

(обратно)

412

Le petit Jehan de Saintr?. Chap. 48.

(обратно)

413

Germania. 31; La Curne. I, p. 236.

(обратно)

414

Хатты – древнегерманское племя, известное в I–III вв.

(обратно)

415

Heimskringla. Olafssaga Tryggvasonar. Cap. 35; Weinhold. Altnordisches Leben, p. 462. Ср.: Vries J. de. Studiёn over germaansche mythologie. VIII // Tijdschr. voor Nederl. Taal– en Letterkunde. 53, p. 263.

(обратно)

416

La Marche. II, p. 366.

(обратно)

417

Ibid., p. 381–387.

(обратно)

418

Ibid.; d’Escouchy. II, p. 66, 218.

(обратно)

419

D’Escouchy. Н, p. 189.

(обратно)

420

Doutrepont, p. 513.

(обратно)

421

Ibid., p. 110, 112.

(обратно)

422

Chastellain. III, p. 376.

(обратно)

423

См. выше, с. 137–138.

(обратно)

424

Chronique de Berne (Molinier, № 3103) // Froissart (ed. Kervyn). II, p. 531.

(обратно)

425

D’Escouchy. II, p. 220.

(обратно)

426

Шпильманы – игрецы, средневековые поэты и актеры-музыканты в Германии, обычно странствующие. Их присутствие было традиционно обязательным для феодального двора или замка, но не характерным для бюргерского быта.

(обратно)

427

Froissart (ed. Luce). X, p. 240, 243.

(обратно)

428

Le livre des faits de Jacques de Lalaing // Chastellain. VIII, p. 158–161.

(обратно)

429

Serviette [салфетка] происходит от фр. service [служба, сервиз, перемена блюд, кушаний].

(обратно)

430

La Marche. Est?t de la maison. IV, p. 34, 47.

(обратно)

431

См.: Huizinga J. Uit de voorgeschiedenis van ons nationaal besef. Tien Studiёn. Haarlem, 1926 (Verz. Werken, II, p. 97 vg.).

(обратно)

432

Monstrelet. IV, p. 112; Pierre de Fenin, p. 363; Lef?vre de S. Remy. II, p. 63; Chastellain. I, p. 331.

(обратно)

433

См.: Hitzen J. D. De Kruistochtplannen van Philipps den Goede. Rotterdam. 1918.

(обратно)

434

Chastelain. III, p. 6, 10, 34, 77, 118, 119, 178, 334; IV, p. 125, 128, 171, 431, 437, 451, 470; V, p. 49.

(обратно)

435

La Marche. II, p. 382.

(обратно)

436

См. соч., указанное в примеч. 4.

(обратно)

437

Карл I Анжуйский и Педро (Петр) III Арагонский спорили за обладание Сицилией. Первый в своих притязаниях опирался на то, что Сицилия была передана ему Папой, второй – на родственные связи с прежними правителями острова.

(обратно)

438

Rymer. Foedera. III, pars 3, p. 158; VII, p. 407.

(обратно)

439

Дядья Ричарда II Английского – герцоги Томас Глостерский, Джон Гонт Ланкастерский и Эдмунд Йоркский; Карла VI Французского – герцоги Людовик Анжуйский, Иоанн Беррийский и Филипп Бургундский.

(обратно)

440

Monstrelet. I, p. 43 ff.

(обратно)

441

Monstrelet. IV, p. 219.

(обратно)

442

Pierre de Fenin, p. 626 f.; Monstrelet. IV, p. 244; Liber de Virtutibus, p. 27.

(обратно)

443

Lef?vre de S. Remy. II, p. 107.

(обратно)

444

Laborde. I, p. 201 ff.

(обратно)

445

La Marche. II, p. 27, 382.

(обратно)

446

Bandello. 1 Nov. 39: «Filippo duca di Burgogna si mette fuor di proposito a grandissimo periglio» [«Филипп, герцог Бургундии, сумел избежать предложения, грозившего ему величайшей опасностью»].

(обратно)

447

Bezold F. von. Aus dem Briefwechsel der Markgr?fin Isabella von Este-Gonzaga // Archiv f. Kulturgesch. VIII. S. 396.

(обратно)

448

Papiers de Granvelle. I, p. 360 ff.; Ranke L. von. Reformation // Akademie-Ausgabe. 1925. IV, p. 22; Baumgarten. Geschichte Karls V. II. S. 641; Fueter. Geschichte des europ?ischen Staatensystems, 1429–1559, p. 307. Ср. также помеченное 25 мая 1522 г. посвящение к De Ratione conscribendi epistolas Эразма Николаусу Беральдусу. См.: Allen. V. № 1284.

(обратно)

449

Вызовы, посланные Карлом V Франциску I, относятся к периоду так называемых Итальянских войн между Империей и Испанией, с одной стороны, и Францией – с другой. В 1525 г. в битве при Павии король Франции Франциск I попал в плен. В 1526 г., находясь в плену, он подписал Мадридский договор, по которому к Империи отходил целый ряд французских владений, в том числе Бургундия как часть бургундского наследства (см. коммент. 32* к гл. I). Освободившись из плена, Франциск не стал выполнять договор, ссылаясь на отказ бургундских сословий отделяться от Франции. Тогда Карл V обвинил его в нарушении клятвы и вызвал на единоборство. В 1536 г. Карл снова предложил Франциску решить дело поединком, после того как Франциск начал очередную войну против Карла в союзе с Папой и турками. Оба вызова были оставлены без ответа.

(обратно)

450

Erdmannsd?rffer B. Deutsche Geschichte, 1648–1740. 2 Bd. 1892–1893. I. S. 595.

(обратно)

451

Людовик XIV в 1670 г. начал войну с Республикой Соединенных провинций (ныне Het Koninkrijk der Nederlanden [Королевство Нидерландов]). С 1672 г. союзниками Соединенных провинций выступили Испания и Империя во главе с Австрией. В 1674 г. французская армия под командованием Тюренна для более успешной борьбы с Империей вторглась в Пфальц и жестоко опустошила его. Карл Людвиг Пфальцский посчитал Тюренна лично ответственным за разорение страны и вызвал его на дуэль.

(обратно)

452

Граф Амедей VII Савойский был прозван Красным из-за цвета его доспехов. Область Ваадт (ныне кантон в Швейцарии) входила в XIV в. в его владения. Города Ваадта поддерживали графа в его борьбе с Габсбургами, претендовавшими на некоторые его земли.

(обратно)

453

Piaget A. Oton de Granson et ses po?sies // Romania. 1890. XIX, p. 237 ff., 403 ff.

(обратно)

454

Поединки происходили как по обоюдному соглашению сторон (произвольный поединок), так и в результате судебного решения (судебный поединок). Обвиняемый мог отвергнуть приговор и отстаивать свою правоту в единоборстве с обвинителем, а в определенных случаях и с членами суда.

(обратно)

455

Chastellain. III, p. 38–49; La Marche. II, p. 400 ff.; d’Escouchy. II, p. 300 ff.; Corp, chron. Flandr. III, p. 525; Petit Dutaillis. Documents… p. 113, 137. Об одной, по-видимому, безопасной форме судебного поединка см.: Deschamps. IX, p. 21.

(обратно)

456

Кордуан – вид особо прочной кожи, получивший свое название от г. Кордовы, где этот сорт впервые начал выделываться.

(обратно)

457

Froissart (ed. Luce). IV, p. 89–94.

(обратно)

458

Арпан – старинная мера площади (от 0,3 до 0,5 га); здесь, видимо, в изначальном значении этого слова: фр. arpent [шаг].

(обратно)

459

Ibid, p. 127 f.

(обратно)

460

Lef?vre de S. Remy. I, p. 241.

(обратно)

461

Froissart. XI, p. 3.

(обратно)

462

Religieux de S. Denis. III, p. 175.

(обратно)

463

Froissart. XI, p. 24 ff.; VI, p. 156.

(обратно)

464

Ibid. IV, p. 110, 115. О других подобных сражениях см., например: Molinier. IV. № 3707; Molinet. IV, p. 294.

(обратно)

465

Religieux de S. Denis. I, p. 392.

(обратно)

466

Le Jouvencel. I, p. 209; II, p. 99, 103.

(обратно)

467

Римский король – титул императора Священной Римской империи после его избрания, но до коронации Папой в Риме.

(обратно)

468

Stoke. III. Vs. 1387 ff. Другие примеры договоренности о проведении сражения в определенное время и в определенном месте см.: Erben W. Kriegsgeschichte des Mittelalters (Beiheft 16. der Histor. Zeitschr, 1929). S. 92 ff. Отзвук древненорвежского права, требовавшего обносить поле битвы колышками или ветвями лещины, до сих пор слышится в английском выражении a pitched battle [генеральное сражение; pitch – расстояние одного броска, шаг].

(обратно)

469

Froissart. I, p. 65; IV, p. 49; II, p. 32.

(обратно)

470

Chastellain. II, p. 140.

(обратно)

471

Monstrellet. III, p. 101; Lef?vre de S. Remy. I, p. 247.

(обратно)

472

Molinet. II, p. 36, 48; III, p. 98. 453; IV, p. 372.

(обратно)

473

Froissart. III, p. 187; XI, p. 22.

(обратно)

474

Chastellain. II, p. 374.

(обратно)

475

Molinet. I, p. 65.

(обратно)

476

Monstrelet. IV, p. 65.

(обратно)

477

Ibid. III, p. 111; Lef?vre de S. Remy. I, p. 259.

(обратно)

478

Basin. III, p. 57.

(обратно)

479

Устассом Фруассар называет здесь Эсташа дё Рибемона.

(обратно)

480

Froissart. IV, p. 80.

(обратно)

481

Chastellain. I, p. 260; La Marche. I, p. 89.

(обратно)

482

Commynes. I, p. 55.

(обратно)

483

Chastellain. III, p. 82 ff; см. выше, с. 67.

(обратно)

484

Froissart. XI, p. 58.

(обратно)

485

Ms. Kroniek van Oudenaarde // Religieux de S. Denis. I, p. 229, № 1.

(обратно)

486

Froissart. IX, p. 220; XI, p. 202.

(обратно)

487

Chastellain. II, p. 259.

(обратно)

488

La Marche. II, p. 324.

(обратно)

489

Chastellain. I, p. 28; Commynes. I, p. 31; ср.: Petit Dutaillis in Lavisse. Histoire de France. IV², p. 33.

(обратно)

490

Deschamps. IX, p. 80; cp. vs. 2228, 2295; XI, p. 173.

(обратно)

491

Froissart. II, p. 37.

(обратно)

492

Le D?bat des h?rauts d’armes, p. 33, § 86, 87.

(обратно)

493

Livre des faits // Chastellain. VIII, p. 252, № 2; P. XIX.

(обратно)

494

Froissart (ed. Kervyn). XI, p. 24.

(обратно)

495

Froissart. IV, p. 83; ed. Kervyn. XI, p. 4.

(обратно)

496

Сержант – в Средние века конный воин-недворянин, а также слуга неблагородного происхождения.

(обратно)

497

Deschamps. IV. № 785, p. 289.

(обратно)

498

Chastellain. V, p. 217.

(обратно)

499

Le Songe v?ritable. M?m. de la soc. de l’hist. de Paris. XVII, p. 325 // Raynaud. Les cent ballades, p. LV, № 1.

(обратно)

500

Commynes. I, p. 295.

(обратно)

501

Livre messires Geoffroy de Charny // Romania. 1897. XXVI.

(обратно)

502

Commynes. I, p. 36–42, 86, 164.

(обратно)

503

Froissart. IV, p. 70, 302; ?d. Kervyn. V, p. 512.

(обратно)

504

Froissart (?d. Kervyn). XV, p. 227.

(обратно)

505

Альбрехт Баварский имеет в виду emprises – те оковы или цепи, которые накладывали на себя рыцари во исполнение обетов, чаще всего крестоносных. См. выше, гл. VI.

(обратно)

506

Doutrepont. Ordonnance du banquet de Lille. Notices et extraits des mss. de la biblioth?que nationale, t. XLI, 1923, 1.

(обратно)

507

Emerson R. W. Nature / Ed. Routledge. 1881, p. 230 f.

(обратно)

508

По античным мифам, Кефал случайно убил на охоте разлучившуюся с ним, но вернувшуюся жену Прокриду. Пирам и Фисба, по рассказу Овидия (Метаморфозы, IV, 55–166), должны были впервые прийти на свидание друг к другу (до этого они виделись и беседовали лишь через щель в стене дома). На пришедшую первой Фисбу кинулась львица с окровавленной мордой. Фисба убежала, бросив покрывало. Найдя его, Пирам решил, что Фисба погибла, и закололся мечом. Обнаружив труп возлюбленного, Фисба покончила с собой тем же мечом.

(обратно)

509

Vita nuova [Новая жизнь] – не только название раннего произведения Данте, но и воплощенный в этом творении психологический и культурный феномен. Центральная тема здесь – духовная, возвышенная любовь, которая вместе с тем есть страсть к реальной женщине, являющейся одновременно воплощением всех наивысших духовных и моральных качеств (в поэзии трубадуров происходило сближение возлюбленной и Девы Марии, понимаемой как идеальный женский образ, но именно сближение, а не слияние), любовь, являющаяся космической силой, любовь, полностью перерождающая человека, преобразующая его. Vita nuova – это и явные реминисценции раннехристианских идей об обновлении мира и человека в результате пришествия Христа и принятия христианства, и глубокое преобразование этих идей, их секуляризация.

(обратно)

510

Dolce stil nuovo [ит. сладостный новый стиль] – стиль флорентийской поэтической школы конца XIII в. Основное место в лирической поэзии этой школы занимают любовные переживания. Образ возлюбленной предельно спиритуализируется, а любовь описывается как сила, делающая человека, независимо от его сословного положения, совершенным.

(обратно)

511

Ars amandi [лат. искусство любви, или наука любви] – идущее от названия поэмы Овидия понятие определенного стиля и вместе с тем строгих правил любовных отношений, любовного поведения. Здесь этот термин употребляется в расширительном смысле, ибо применительно к Средним векам можно говорить об ars amandi только как о кодексе поведения, элиминируя эротическую сторону творения античного поэта.

(обратно)

512

Chastellain. IV, p. 165.

(обратно)

513

Basin. II, p. 224.

(обратно)

514

La Marche. II, p. 350, № 2.

(обратно)

515

«Hymen, о Hymenaee!» [«Гименей, о Гименей!»] – восходящий к обрядовому фольклору зачин свадебной песни, посвященной Гименею, древнегреческому божеству брака, и воспевающей плотские радости супружества. В Средние века этот зачин мог быть известен по стихотворению Катулла (Cat., LXII).

(обратно)

516

Выражение practical joke, употребляемое в современном английском языке в значении розыгрыш, имеет также оттенок смысла непристойная шутка. Вильгельму II Оранскому во время бракосочетания было пятнадцать лет, Марии, дочери английского короля Карла I, – десять.

(обратно)

517

Froissart. IX, p. 223–236; Deschamp. VII. № 1282.

(обратно)

518

Cent nouvelles nouvelles / Ed. Wright. II, p. 15; ср.: I, p. 277; II, p. 20 etc.; Quinze joyes de mariage, Passim.

(обратно)

519

Pierre Champion. Histoire po?tique du quinzi?me si?cle. Paris, 1923. I, p. 262; ср.: Deschamps. VIII, p. 43.

(обратно)

520

Наличие непристойных элементов в свадебной обрядности объясняется исследователями с помощью различных гипотез. По одной из них, архаический брачный ритуал осмысляется его участниками как воспроизведение мистерии священного брака – соединения мужского и женского начал, персонифицированных в образах богов. Этот магический акт направлен в первую очередь на увеличение плодородия всего космоса, поэтому сексуальный элемент играет существенную роль в обряде. По мере эволюции верований сакральная сторона ритуала исчезает и рудименты эротической магии воспринимаются как непристойности. Другая гипотеза связывает свадебную обрядность с празднествами типа древнеримских сатурналий, во время которых отменялся или переворачивался социальный распорядок: на время упразднялось рабство, господа прислуживали за трапезой рабам и т. п. – и всё это в атмосфере безудержного веселья. Возможно, термин сатурналии употреблен автором в расширительном смысле, как ритуальное снятие социальных запретов. По всей видимости, Й. Хёйзинга придерживался первой гипотезы. Впрочем, они могут считаться не опровергающими, а дополняющими друг друга.

(обратно)

521

Herman F. Wirth. Der Untergang des niederl?ndischen Volksliedes. Haag, 1911.

(обратно)

522

В вышедшем позднее (1938) труде Homo ludens [Человек играющий] Й. Хёйзинга предлагает несколько видоизмененную точку зрения на разделение игрового и серьезного в культуре и относит это разделение лишь к XX в.

(обратно)

523

Deschamps. VI, p. 112, № 1169; La Le?on de musique.

(обратно)

524

Слово b?nir [благословлять] служило также эвфемизмом неприличного выражения, в смягченном виде означающего обливать мочой. Поводом к этой эвфемизации служил обряд благословения, иногда сопровождавшийся окроплением святой водой. Слову confesser [исповедовать] придается непристойный смысл тем, что оно понимается как составленное из двух слов – con и fesse, – где con – vulva, a fesse – anus в грубо вульгарном словоупотреблении; saints означает святые, sains – груди.

(обратно)

525

Les amoureux de l’observance можно было бы перевести обсерванты любви или, расширительно, члены ордена любви строгого устава. Во францисканском ордене почти с момента его основания боролись два течения: строгое и умеренное. Сторонники первого – они первоначально именовались спиритуалами – требовали буквального соблюдения уставов ордена, данных св. Франциском, в первую очередь отказа от какой-либо собственности, включая не только деньги, но и жилище, обувь, лишнюю одежду – словом, всё, кроме одной рясы и чашки для пищи, собранной подаянием. Умеренные францисканцы (конвентуалы) допускали отклонения и послабления в зависимости от времени и места. На Констанцском Соборе каждое из течений: конвентуалы и обсерванты (новое название спиритуалов) – получило особое устройство.

(обратно)

526

Charles d’Orl?ans. Po?sies compl?tes. Paris, 1874. 2 vol. I, p. 12, 42.

(обратно)

527

Ibid. I, p. 88.

(обратно)

528

Deschamps. VI, p. 82, № 1151; см., например: V, p. 132, № 926; IX, p. 94, cap. 31; VI, p. 138, № 1184; XI, p. 18, № 1438, p. 269, 286, № 1.

(обратно)

529

Для Средних веков характерно использование феодальной юридической терминологии в приложении к любовной сфере. Homme lige – ближний вассал. В описываемую эпоху существовало два вида вассалитета: тесный (hommage lige) и обычный (hommage plain). Это объяснялось тем, что одно и то же лицо могло быть вассалом нескольких сюзеренов одновременно, но один из них считался основным. Ему и приносили hommage lige, главным содержанием которого было обязательство оказывать сюзерену военную помощь против всех его врагов, включая и тех, кому принесен hommage plain.

(обратно)

530

Christine de Pisan. L’Epistre au dieu d’amours. OEuvres po?tiques / Ed. M. Roy. II, p. 1. О ней см. также: Pinet Marie-Josephe. Christine de Pisan. 1364–1430: Etude biographique et litt?raire, Paris, Champion, 1927, где имеется глава, посвященная querelle du Roman de la Rose [спорам вокруг Романа о розе].

(обратно)

531

Пятнадцать сочинений «за» и «против», посвященных этому спору, за исключением трактата Жерсона, о котором еще пойдет речь ниже, опубликованы в кн.: Ward Ch. F. The Epistles on the Romance of the Rose and other Documents in the Debate. University of Chicago, 1911.

(обратно)

532

Об этом круге лиц см. также: Coville A. Gontier et Pierre Col et l’Humanisme en France au temps de Charles. VI, p., 1934.

(обратно)

533

Joh. de Monasteriolo. Epistolae. Mart?ne et Durand, Ampl. collectio. Н. Col. 1409, 1421, 1422.

(обратно)

534

Первоначальный французский текст сочинения Traicti? Maistre Jehan Gerson contre le Roumant de la Rose опубликован: E. Langlois in: Romania. XLV (1918), p. 23; латинский пер. (Gersoni Opera / Ed. Dupin. III, p. 293–309) восходит к концу XV в.

(обратно)

535

Piaget A. Etudes romanes d?di?es ? Gaston Paris, p. 119.

(обратно)

536

Gersoni Opera. III, p. 297; Idem. Consid?rations sur St. Joseph. III, p. 866; Sermo contra luxuriam. III, p. 923, 925, 930, 968.

(обратно)

537

Согласно Жерсону. Рукопись письма Пьера Коля хранится в Bibl. Nationale, Ms. fran?ais. 1563. Fol. 183.

(обратно)

538

В синодальном переводе: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (в Вульгате «per speculum in aenigmate»; в церковнославянском переводе «зерцалом в гадании»), тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда позн?ю, подобно как я познан» (1 Кор 13, 12). Ср. с. 343 наст. изд.

(обратно)

539

Ваал – принятая в Средние века грецизированная форма имени Баал, которым в Библии обозначается языческое божество. Это слово происходит от западносемитского наименования бога – Балу (от общесемитск. b’l – господин, владыка). Выражение поклониться Ваалу, склониться перед Ваалом употреблялось в Средние века в смысле отпасть от истинного Бога.

(обратно)

540

R?pertoire – в описываемую эпоху так называли список персонажей той или иной книги; краткое ее содержание с разбивкой по главам; собрание цитат из нее.

(обратно)

541

Bibl. de l’?cole des chartes. LX (1899), p. 569.

(обратно)

542

Langlois E. Le Roman de la rosee (Soci?t? des anciens textes fran?ais). 1914. I, p. 36 (Introduction).

(обратно)

543

Ronsard. Amours. № CLXI.

(обратно)

544

Piaget A. La cour amoureuse dite de Charles VI // Romania. 1891. XX, p. 417; 1902. XXXI, p. 599; Doutrepont, p. 367.

(обратно)

545

Палаты риторики, rederijkerskamers (rederijker ~ rh?toriqueur, франц.), – существовавшие в период с 1300 по 1500 г. в Нидерландах общества редерейкеров, любителей словесности, имевшиеся во многих городах и даже деревнях. На своих ритуальных собраниях редерейкеры соревновались в сочинении стихов и песен, небольших пьес и фарсов, устраивали городские празднества и разыгрывали спектакли. Регламент их собраний, поэтических состязаний и вообще всей их деятельности был весьма сложным и строгим, но в этой сложности и строгости присутствовал и игровой элемент. Палаты риторики были выразителями бюргерской культуры в противовес аристократической и церковной. В Гронингене, Генте, Антверпене до сих пор существуют Королевские палаты риторики.

(обратно)

546

До XIV в. в каждом из жанров средневековой лирики форма была тесно связана с содержанием. В XIV–XV вв. эта связь нарушается и главным признаком жанровой принадлежности становится форма, более или менее строгая. Так, баллада, первоначально плясовая песня, в эту эпоху – стихотворение из трех строф, написанное на три рифмы с обязательным рефреном, завершающееся (с XV в.) коротким посланием (envoy). Число стихов в строфе должно совпадать с числом слогов в строке (8–10). Увенчанная баллада, или баллада с шапочкой, – усложненная баллада, причем усложнения были разнообразны и не кодифицировались. Канцона – первоначально просто песня, потом стихотворение любовной или религиозной тематики со сложным строением строфы, в которой часто соединяются стихи различной длины. Сервиентес (сирвентес, сирвента) – строфическое стихотворение на политическую тему, зачастую с личными выпадами поэта против его врагов. Плач – первоначально строфическая песнь, выражающая печаль поэта по поводу смерти выдающегося человека или близкого друга, позднее – обширное лирико-дидактическое произведение, не обязательно связанное со смертью конкретного лица, зачастую – на тему о бренности всего живущего (в последнем случае complainte переводят еще как жалоба). Рондо (рондель) – строфическое стихотворение с обязательным повторением первого стиха в середине и конце и с ограниченным количеством рифм (2–3). Лэ – первоначально небольшое лироэпическое стихотворное произведение, в описываемую эпоху – песенная композиция из двучленных частей. Вирелэ – строфическое стихотворение, заканчивающееся его первой строфой. Следует отметить, что вышеуказанные жанры встречались и в более свободных формах.

(обратно)

547

Leroux de Lincy. Tentative de rapt. ets. en 1405 // Bibl. de l’?cole des chartes, 2^e s?r. 1846. III, p. 316.

(обратно)

548

Piaget A. // Romania. 1891. XX, p. 447.

(обратно)

549

Прозвания герольдов давались среди прочего по землям их властелинов (см. выше, с. 151). Поэтому точнее было бы назвать указанного автора герольд Сицилия. Но мы даем здесь установившийся в отечественной науке псевдоним.

(обратно)

550

Помещено в: Le Tr?sor des pi?ces rares ou in?dites, 1860 / Ed. Н. Cocheris, который, однако, совершенно не учитывает соотношение между первоначальным текстом Сицилийца и последующими добавлениями.

(обратно)

551

OEuvres de Rabelais / Ed. Abel Lefranc и др. I, Gargantua (далее: Rabelais. Gargantua). 1, chap. 9, p. 96.

(обратно)

552

Guillaume de Machaut. Le livre du Voir-Dit / Ed. P. Paris (Soc. des bibliophiles fran?ais, 1875) (далее: Voir-Dit), p. 82, 213, 214, 240, 299, 309, 313, 347, 351.

(обратно)

553

Juvenal des Ursins, p. 496.

(обратно)

554

Во времена Рабле наблюдалось сходство в произношении слов espoir и sphere.

(обратно)

555

Rabelais. Gargantua. I, chap. 9.

(обратно)

556

Christine de Pisan. I, p. 187 ff.

(обратно)

557

Hoepffner E. Frage– und Antwortspiele in der franz. Literatur des 14. Jahrh. // Zeitschrift f. roman. Philologie. 1909. XXXIII. S. 695, 703.

(обратно)

558

Christine de Pisan. Le dit de la rose, vs. 75 // OEuvres po?tiques. II, p. 31.

(обратно)

559

Machaut. Rem?de de fortune, vs. 3879 ff. // OEuvres / Ed. E. Hoepffner (Soc. des anc. textes fran?ais). 1908–1911. 2 vol. II, p. 142.

(обратно)

560

Christine de Pisan. Le livre des trois jugements // OEuvres po?tiques. II, p. 111.

(обратно)

561

Поздняя любовь Гёте, Марианна фон Виллемер, описана в Западно-восточном диване под именем Зулейки. Когда Гёте встретился с Марианной в 1814 г., ему было 65 лет, то есть примерно столько же, сколько и Машо во время знакомства с Перонеллой. Однако Марианне было тогда 30 лет, и здесь скорее напрашивается сравнение с Ульрикой (Ульрика София) фон Леветцов (1804–1899), которой было 17 лет, когда она познакомилась с семидесятидвухлетним поэтом в 1821 г.

(обратно)

562

Le livre du Voir-Dit. Гипотеза о том, что в основе этого произведения не лежит подлинная любовная история (Hanf. Zeitschrift f. roman. Philologie. XXII. S. 145), лишена всякого основания.

(обратно)

563

Армантьер – замок вблизи Шато-Терри.

(обратно)

564

Voir-Dit. Lettre II, p. 20.

(обратно)

565

Ibid. Lettre XXVII, p. 203.

(обратно)

566

Ibid, p. 20, 96, 146, 154, 162.

(обратно)

567

Ibid, p. 371.

(обратно)

568

О поцелуе через листок упоминают и другие источники; ср.: Le grand garde derri?re. Str. 6; Bijvanck W. G. C. Un poиte inconnu de la soci?t? de Fran?ois Villon. Paris, Champion, 1891, p. 27. Ср. также выражение: «hij neemt geen blad voor den mond» [~ он говорит прямо, без обиняков; букв.: он губ своих листочком не прикрывает].

(обратно)

569

Voir-Dit, p. 143, 144.

(обратно)

570

Ibid, p. 110.

(обратно)

571

См. выше, с. 84.

(обратно)

572

Бревиарий (от лат. breviarium – краткий доклад, сокращенное изложение, собрание извлечений из текстов) – католический молитвенник, предназначенный в первую очередь для клира (после Тридентского Собора – исключительно для клира). Состоит из четырех частей: 1) извлечения из Псалтири, распределенные по семи каноническим часам для молитв недельного богослужебного цикла; 2) молитвы, читаемые в праздники, связанные с Христом; 3) молитвы, читаемые в праздники Богородичного цикла и в праздники святых; 4) молитвы к святым, не имеющим своих праздников.

(обратно)

573

Voir-Dit, p. 70, 98.

(обратно)

574

Тридентский Собор, происходивший с перерывами в 1545–1563 гг. и посвященный укреплению позиций католицизма ввиду успехов Реформации, принял ряд постановлений, усиливших контроль Церкви над всеми сферами жизни верующего, в том числе и над бытовой. Послетридентская Контрреформация стремилась изгнать из повседневного религиозного обихода черты народного христианства, элементы карнавальности, а также ограничить духовную свободу не только в интеллектуальной деятельности, но и в личной жизни.

(обратно)

575

Le livre du chevalier de la Tour-Landry / Ed. A. de Montaiglon (Bibl. elzevirienne). 1854.

(обратно)

576

Ibid, p. 245.

(обратно)

577

Ibid, p. 28.

(обратно)

578

См. выше, с. 64.

(обратно)

579

Фраза построена в полном пренебрежении требованиями логики (pens?e… fait penser… а pensiers); смысл ее: нигде так часто, как в церкви.

(обратно)

580

Le livre du chevalier de la Tour-Landry, p. 249, 252–254.

(обратно)

581

По свидетельству античных авторов (в частности, Цицерона), Пифагор утверждал, что жизнь подобна играм, на которые одни приходят, чтобы участвовать в состязаниях, другие – чтобы торговать, а третьи – чтобы смотреть как на соревнования, так и на людскую суету. Таким образом, в жизни есть три пути, расходящиеся наподобие греческой буквы ипсилон (Y). По одному из них идут добивающиеся славы, по другому – стремящиеся к выгоде, по третьему же (нижняя линия) – те, кто действованию противопоставил созерцание, единственно дающее истинное познание мира и единственно ведущее к праведной жизни.

(обратно)

582

Piaget A. Romania. 1898. XXVII, p. 61.

(обратно)

583

Deschamps. III, p. 1, № 315.

(обратно)

584

Робен и Марион (уменьшительные имена от Робер и Мария) – фольклорные персонажи пасторальной поэзии: влюбленные друг в друга пастух и пастушка. Марион часто изображается в литературе преследуемой домогающимся ее рыцарем, но спасаемой Робеном и крестьянами. Чистота и невинность этой пары противопоставляется распутности рыцаря, крестьянская смекалка – куртуазной образованности. Впрочем, образы Робена и Марион даются не без комизма: он – обжора, она – глупа и т. п.

(обратно)

585

Ibid. I, p. 161, № 65; ср.: I, p. 78, № 7; P. 175, № 75.

(обратно)

586

Ibid. VII, p. 33, № 1287, 1288, 1289; ср.: I, p. 313, № 178.

(обратно)

587

Ibid. II, p. 71. № 240; ср.: II, P. 15, № 196.

(обратно)

588

Ibid. I, p. 320, № 184.

(обратно)

589

Ibid. VI, p. 41, № 1124; II, p. 213, № 307; Lay de franchise.

(обратно)

590

Ср. также: Ibid. № 199, 200, 201, 258, 291, 970, 973, 1017, 1018, 1021, 1201, 1258.

(обратно)

591

Ibid. XI, p. 94.

(обратно)

592

Стремление положить конец Великой Схизме (см. коммент. 1* к гл. I) начало эпоху так называемого соборного движения. Представители этого движения – члены Церкви (и даже миряне) – считали, что Вселенский Собор выше Папы. Пизанский Собор (1409 г.) не был признан Католической Церковью законным. Констанцский (1415–1417) Собор (XVI Вселенский, для Католической церкви) прекратил схизму, но предъявил претензии на руководство Церковью. Следущий (XVII Вселенский, для Католической церкви) Собор начался в 1432 г. в Базеле и неоднократно менял место своего пребывания (Базель, Феррара, Флоренция, Лозанна). Ряд членов Собора продолжали отстаивать свое верховенство над Папами, но, в конечном итоге, Собор не добился своих целей и прекратил существование в 1449 г. Именно на этом Соборе в 1439 г. была принята уния Католической и Православной Церквей, чего желала Константинопольская Церковь, надеясь на помощь Запада против турок. Эта уния была отвергнута большинством Православных Церквей. Среди участников соборного движения было немало приверженцев раннего гуманизма.

(обратно)

593

Romania. 1898. XXVII, p. 64.

(обратно)

594

N. de Cl?manges. Opera / Ed. 1613. Epistolae, p. 57, № 14; p. 72. № 18; p. 296, № 104.

(обратно)

595

Joh. de Monasteriolo. Epistolae / Ed. Mart?ne et Durand // Ampl. Collectio. II. Col. 1398.

(обратно)

596

Ibid. Col. 1459.

(обратно)

597

Alain Chartier. OEuvres / Ed. Duchesne. 1617, p. 391.

(обратно)

598

См.: Thuasne. I, p. 37; II, p. 202.

(обратно)

599

OEuvres du roi Ren? / Ed. Quatrebarbes. IV, p. 73; ср.: Thuasne. II, p. 204.

(обратно)

600

Meschinot, ed. 1522, fol. 94 // La Borderie, Bibl. de l’Ec. des Chartes. 1895. LVI, p. 313.

(обратно)

601

См.: Thuasne. II, p. 205.

(обратно)

602

Imitatio, в словоупотреблении Й. Хёйзинги, значит не просто подражание, но принцип поведения и жизнеустроения, заключающийся в следовании высокому образцу, то есть это понятие здесь, по-видимому, наделяется тем же смыслом, что и в выражении imitatio Christi [подражание Христу].

(обратно)

603

Физиократы – французская политико-экономическая школа 2-й половины XVIII в. По мнению последователей этой школы, чистый продукт (по сути, прибавочная стоимость) может создаваться только сельскохозяйственным трудом. Учение физиократов соприкасалось с руссоистскими идеями о природе и естественном человеке.

(обратно)

604

Recollection des merveilles, Chastellain. VII, p. 200; Ср. с описанием Joutes de Saint Inglevert [поединков в Сент-Энглевере] в одном из стихотворений, приведенном в: Froissart, ed. Kervyn. XIV, p. 406.

(обратно)

605

Le Pastoralet / Ed. Kervyn de Lettenhove (Chron. rel. ? l’hist. de Belg. sous la dom. des ducs de Bourg.). II, p. 573. Что касается смешения пасторальной формы с политическим умыслом у поэта – автора Пасторалета, то здесь мы находим параллель не с кем иным, как с Ариосто, который единственное написанное им пасторальное произведение посвящает защите своего покровителя, кардинала Ипполито д’Эсте в связи с заговором Альбертино Боскетти в 1506 г. То, что было совершено кардиналом, едва ли было лучше того, что сделал Иоанн Бесстрашный, и поведение Ариосто вряд ли вызывает больше симпатий, чем позиция этого неизвестного бургиньона. См.: Bertoni G. L’Orlando furioso e la rinascenza a Ferrara. Modena, 1919, p. 42, 247.

(обратно)

606

Ibid., p. 215, № 1.

(обратно)

607

Meschinot. Les Lunettes des princes // La Borderie. Op. cit., p. 606.

(обратно)

608

La Marche. III, p. 135, 137; ср.: Molinet. Recollection des merveilles, о пленении императора Максимилиана в Брюгге: «Les moutons detenterent / En son parc le bergier» [«Овечками в закут / Их пастырь заточен»]. См.: Faictz et dictz, fol. 208 v.

(обратно)

609

Molinet. IV, p. 389.

(обратно)

610

De Leeuwendalers (1648) [Лееувендальцы] – пасторальная поэма Йооста ван ден Вондела (1587–1679), описывающая в аллегорической форме происшествия из жизни пастухов из деревни Лееувендаль. Заключение Вестфальского мира 1648 г. – событие, в результате которого была окончательно признана независимость Республики Соединенных провинций.

(обратно)

611

Wilhelmus [Вилхелмюс] – песнь (1568–1572), которую сочинил Филипс Марникс ван Синт Алдехонде (1540–1598) в честь Вильгельма I Оранского-Нассау, боевой гимн гёзов, впоследствии – государственный гимн Республики Соединенных провинций и (по настоящее время) Королевства Нидерландов.

(обратно)

612

Ibid. I, p. 190, 194; III, p. 138; ср.: Juvenal des Ursins, p. 382.

(обратно)

613

См.: Champion. Histoire po?tique du 15^e si?cle. II, p. 173.

(обратно)

614

Deschamps. II, p. 213, Lay de franchise; ср.: Christine de Pisan, Le dit le la Pastoure; Le Pastoralet; Roi Ren?, Regnault et Jehanneton; Martial d’Auvergne, Vigilles du roi Charles,VII etc.

(обратно)

615

Deschamps. XI, p. 322, № 923.

(обратно)

616

Villon / Ed. Longnon, p. 83.

(обратно)

617

Gerson. Opera. III, p. 302.

(обратно)

618

L’epistre au dieu d’amours. II, p. 14.

(обратно)

619

Quinze joyes de mariage, p. 222.

(обратно)

620

OEuvres po?tiques. I, p. 337, № 26.

(обратно)

621

Во времена Й. Хёйзинги отношение к смерти рассматривалось либо как проблема биологическая или психологическая и потому не подлежащая историческому исследованию (человек полагался равным себе во все времена, и вопрос об историчности психики даже не ставился), либо как проблема историко-религиозная (бессмертие души, загробное воздаяние и т. п.). Й. Хёйзинга первым включил этот феномен в контекст исторического рассуждения, при том что для него вообще характерен подход к изучению человеческих эмоций как к историко-культурной проблеме. Развивая эту тему, современные ученые (например, Ф. Ариес и М. Вовель) стремятся дифференцировать картину отношения к смерти в зависимости от социального положения человека, степени развития самосознания личности и т. п.

(обратно)

622

Directorium vitae nobilium // Dionysii Opera. XXXVII, p. 550; XXXVIII, p. 358.

(обратно)

623

Don Juan. C. 11, 76–80. Эту тему вообще затрагивают: Becker C. H. Ubi sunt qui ante nos in mundo fuere (Aufs?tze Ernst Kuhn zum 7.11.1916 gewidmet. S. 87–105; ср.: Beiblatt z. Anglia, 1917. 28. S. 362); Gilson E. Essais d’art et de philosophie. 1932.

(обратно)

624

Bemardi Morlanensis. De contemptu mundi / Ed. Th. Wright. The anglo-latin satirical poets and epigrammatists of the twelfth century (Rerum Britannicarum medii aevi scriptores). London, 1872. 2 vol. II, p. 37. В цитируемом издании в третьей строке стихотворения стоит «orbita viribus inscita», что лишено всякого смысла; чтение «incita» улучшает размер, придает строке смысл: «словно колесо, с силой приведенное в движение». Этим исправлением я обязан д-ру Хансу Паре из Берлина.

(обратно)

625

Характерно, что былое великолепие, утрату которого оплакивает Бернард Морланский, охватывает государственное величие и моральные и гражданские добродетели древних, то есть то, что могло оцениваться как положительное даже в языческом прошлом. Действительно, во времена Кира II Великого и Дария I Персидское, а при Навуходоносоре II – Вавилонское царства достигали наибольшего величия; то же можно сказать и о Риме эпохи Цезаря, во всяком случае в средневековом восприятии античной истории. Гай Марий – суровый воин из незнатного рода, достигший высших государственных постов; Гай Фабриций Лусцин – образец скромности и неподкупности: занимая высшие должности в республике, он был настолько беден, что после его смерти государство назначило приданое его дочери. Луций Эмилий Павел – защитник отечества, погибший в битве с Ганнибалом при Каннах. Цицерон – оратор и политический деятель, борец против тиранов, под которыми понимались Марк Антоний (ок. 83–30 до н. э.) и Луций Сергий Катилина (ок. 108–62 до н. э.). В подавлении восстания Катилины принимал активное участие и Катон Младший – несгибаемый республиканец, чья суровая честность и весь нравственный облик сохраняли обаяние даже для такого почитателя императорской власти, каким был Данте. Марк Атилий Регул – пример мужества и преданности отечеству: попав в плен во время Первой Пунической войны, он был затем отправлен в Рим вместе с карфагенским посольством, пообещав убедить сенат в необходимости заключения мира с Карфагеном; вместо этого он потребовал от сената продолжения войны, добровольно вернулся в Карфаген, дабы подвергнуться наказанию за обман, и был замучен пунийцами. Ромул – герой, основатель и законодатель величайшего города – воспринимался в Средние века как историческая личность.

(обратно)

626

Joculator Domini [лат. – жонглер Господень] – первоначально прозвище св. Франциска Ассизского. Св. Франциск и его последователи получили или даже сами себе дали название жонглеров (странствующих артистов той эпохи, сочетавших исполнение песен, иногда ими же и сочиненных, с акробатикой и другими цирковыми трюками) за особые свойства францисканской проповеди. Они обращались к народу не столько с церковной кафедры, сколько в местах скопления людей, употребляли язык простонародья, широко применяли поэзию на местных диалектах, в которой религиозные образы сочетались с фольклорными лирическими формами и которую они сами активно творили. Эти особенности лирики францисканцы сохранили и в латинской поэзии, одним из ярких представителей ее был Якопоне ди Тоди.

(обратно)

627

Ранее приписывалось Бернарду Клервоскому; некоторыми принималось за сочинение Вальтера Мапа; ср.: Daniel H. L. Thesaurus hymnologicus. Lipsiae, 1841–1856. IV. S. 288; II. S. 379.

(обратно)

628

Ламентации Якопоне ди Тоди лишены того государственно-гражданского оттенка, который есть в поэзии Бернарда Морланского (см. коммент. 2* к гл. XI). Здесь просто перечисляются ныне утраченные свойства и качества, воплощенные в определенных личностях. Соломон и Аристотель олицетворяют знание; Самсон и Цезарь – воинские победы; Авессалом, сын Давида, – красоту (2 Цар 14, 25); Ионафан, сын Саула, – дружбу: он помогал своему другу Давиду, несмотря на ненависть к последнему своего отца (1 Цар 18–20); то ли знаменитейший гурман Луций Лициний Лукулл (ок. 117–ок. 56 до н. э.), то ли известный богач Марк Лициний Красс (ок. 115–53 до н. э.) («вельможа пирующий») – роскошь; Цицерон – красноречие.

(обратно)

629

Название трактата De quatuor hominum novissimis представляет собой латинское выражение, в православной традиции передаваемое как четыре последняя человеков, то есть четыре (священное число, соотносимое с четырьмя зверями из видения пророка Иезекииля – Иез 1, 5–14, с четырьмя евангелистами и т. п.) крайних предела человеческого бытия, к которым должны быть обращены все помыслы: смерть, Страшный Суд, ад, рай. Ср. с. 248 наст. изд.

(обратно)

630

Deschamps. III. № 330, 345, 368, 399; Gerson. Sermo. III. De defunctis // Opera. III, p. 1568; Dion. Cart. De quattuor hominum novissimis // Opera. XLI, p. 511; Chastellain. VI, p. 52, где встречается стихотворение под названием Le Pas de la Mort [Поступь Смерти]; в самом тексте оно фигурирует под названием Miroir de Mort. Стихотворение Pas de la Mort имеется у Пьера Мишо (ed. Jules Petit) // Soc. des Bibliopiles de Belgique, 1869), в нем он касается Pas d’armes y Fontaine des plours [Фонтана слез], где пребывает Dame Mort [Госпожа Смерть].

(обратно)

631

Villon / Ed. Longion, p. 33.

(обратно)

632

Ibid, p. 34.

(обратно)

633

M?le E. L’Art religieux la fin du moyen ?ge. Paris, 1908, p. 376. Со всей главой в целом ср. также: D?ring-Hirsch E. Tod und Jenseits im Sp?tmittelalter. Studien zur Geschichte der Wirtschaft und Geisteskultur / Herausg. v. R. H?pke. Berlin, 1927.

(обратно)

634

Odoni Cluniensis Collationum Lib. III // Migne J. – P. Patrologiae cursus completus. Series latina. CXXXIII. Col. 556. Этот мотив и его разработка восходят к рассуждению Иоанна Златоуста о женщинах и о красоте (Opera / Ed. B. de Montfaucon. Paris, 1735. XII, p. 523).

(обратно)

635

Innocentius III. De contemptu mundi sive de miseria conditionis humanae libri tres // Migne J. – P. Op. cit. CCXVII. Col. 702.

(обратно)

636

Ibid. Col. 713.

(обратно)

637

Во время Французской революции были уничтожены многие произведения искусства как орудия фанатизма (предметы культа) или как памятники, прославлявшие тиранов, то есть монархов.

(обратно)

638

OEuvres du roi Ren? / Ed. Quatrebarbes. I, p. CI. После 5-й и 8-й строк по одному стиху здесь, вероятно, отсутствует; menu vair [горностай] могло бы рифмоваться с mang? des vers [снедь червей, прах].

(обратно)

639

Olivier de la Marche. Le parement et triumphe de dames (Paris, 1520, Michel le Noir).

(обратно)

640

Ibid.

(обратно)

641

Villon. Testament, vs. 453 ff. / Ed. Longnon, p. 39.

(обратно)

642

Molinet. Faictz et dictz. Fol. 4, fol. 42 v.

(обратно)

643

О процессе беатификации Петра Люксембургского, 1390, см.: Acta sanctorum. Jul. I, p. 562. Ср. постоянное поновление воска на телах английских королей и их родичей: Rymer. Foedera. VII, p. 361, 433; III, p. 3, 140, 168 etc.

(обратно)

644

Тюрлюпены (от фр. turlupins – злые шутники) – мистическая пантеистическая секта, существовавшая со 2-й половины XII до конца XIV в. Признавали все таинства Церкви, кроме брака. Противниками обвинялись в свальном грехе – отсюда и прозвище.

(обратно)

645

Les Grandes chroniques de France / Ed. Paulin Paris. Paris, 1836–1838. 6 vol. VI, p. 334.

(обратно)

646

См. обстоятельное исследование: Sch?fer D. Mittelalterlicher Brauch bei der ?berf?hrung von Leichen // Sitzungsberichte der preussischen Akademie der. Wissenschaften. 1920. S. 478–498.

(обратно)

647

Lef?vre de S. Remy. I, p. 260, где вместо Oxford следует читать Suffolk.

(обратно)

648

Juvenal des Ursins, p. 567; Journal d’un bourgeois, p. 237, 307, 671.

(обратно)

649

В галерее некрополя на пизанском кладбище (ит. Сampo Santo) был создан ок. 1360 г. цикл фресок Триумф Смерти. Эта композиция выражает равенство людей перед лицом смерти, изображенной в виде летящей крылатой старухи, которая занесла косу над группой кавалеров и дам, беззаботно музицирующих под сенью деревьев.

(обратно)

650

См. об этом: Burdach K. Der Ackermann aus B?hmen. S. 243–249 (Von Mittelalter zur Reformation. III, 1. 1917). Совершенно не прав A. Laborde, см.: Origine de la repr?sentation de la Mort chevauchant un boeuf (Comptes rendus de l’Acad. des inscr. et belles lettres. 1923, p. 100–113), который объясняет это представление, выводя его из стихотворения Пьера Мишо La Danse aux aveugles [Танец слепцов], тогда как на самом деле оно встречается уже в Амьенском миссале 1323 г. (Королевская б-ка в Гааге) и в Ackermann (ок. 1400 г.).

(обратно)

651

Во времена Й. Хёйзинги была распространена гипотеза, по которой слово Macabre выводилось из Macchab?es (фр. Маккавеи) и связывалось либо с подробно описываемым в Библии мученичеством семи братьев Маккавеев и их матери Соломонии (2 Мак 7), либо со средневековыми представлениями о Маккавеях как покровителях мертвых. Эти представления основывались на упоминании в Писании о жертвах, которые Иуда Маккавей принес Яхве за своих соратников, павших в бою (2 Мак 2, 38–45). Ныне наиболее достоверной считается этимология, производящая это слово из арабского makbara [усыпальница] или из сирийского диалектного maqabrey [могильщик]. Выражения эти могли попасть во французский язык во время Крестовых походов.

(обратно)

652

Из обширной литературы на эту тему см.: Huet G. Notes d’histoire litt?raire, III. Le Moyen Age, 1918. XX, p. 148; Stammler W. Die Totent?nze. Leipzig, 1922.

(обратно)

653

Обо всём этом см. также: M?le E. L’Art religieux а la fin du moyen-?ge. II, 2: La Mort.

(обратно)

654

Laborde. Ducs de Bourgogne. II, 1, p. 393.

(обратно)

655

Несколько репродукций см.: M?le E. Op. cit.; Gazette des beaux arts. 1918. Avril-juin, p. 167.

(обратно)

656

Из исследований (Huet. Op. cit.) становится очевидно, что хоровод мертвецов является тем исходным мотивом, к которому в Totentanz [Пляске мертвых] безотчетно обращается Гёте.

(обратно)

657

Прежде ее ошибочно относили к значительно более раннему времени (ок. 1350 г.). Ср.: Ticknor G. Geschichte der sch?nen Literatur in Spanien (первоначально по-англ.). Leipzig, 1867. I. S. 77; Н. S. 598; Gr?ber. Grundriss II¹, S. 1180; II², S. 428.

(обратно)

658

OEuvres du roi Ren?, I, p. CLII.

(обратно)

659

Chastellain. Le pas de la mort. VI, p. 59.

(обратно)

660

Ср.: Innocentius III. De contemptu mundi. Н. Сар. 42; Dion. Cart. De quatuor hominum novissimis // Opera. XLI, p. 496.

(обратно)

661

OEuvres. VI, p. 49.

(обратно)

662

Chastellain. VI, p. 60.

(обратно)

663

Villon. Testament. XLI, vs. 321–328 / Ed. Longnon, p. 33.

(обратно)

664

Champion. Villon. I, p. 303.

(обратно)

665

M?le E. Op. cit., p. 389.

(обратно)

666

Leroux de Lincy. Livre des l?gendes, p. 95.

(обратно)

667

Подобную галерею, полную черепов и берцовых костей, еще и сейчас можно видеть в относящемся к XVII в. приделе церкви в Трегастеле в Бретани.

(обратно)

668

Le livre des faits etc., II, p. 184.

(обратно)

669

Пале-Рояль – дворец в Париже с садом, окруженным аркадой. Построен в 1629 г. В аркаде размещалось множество лавок и ресторанов. Перед Французской революцией и во время ее был излюбленным местом гуляний и, одновременно, выступлений революционных ораторов.

(обратно)

670

В день Невинноубиенных младенцев (28 декабря) проводилась процессия детей, во главе которой ехал на осле молодой клирик, переодетый женщиной, что символизировало Бегство в Египет. Этот персонаж и именовался Innocent. Помимо того, этим же словом называли главу Праздника дураков (см. коммент. 4* к гл. XII и коммент. 3* к гл. XIX).

(обратно)

671

Journal d’un bourgeois. I, p. 233–234, 276, 392. Кроме того, см.: Champion. Villon. I, p. 306.

(обратно)

672

«Devine Depth of Sorrow» [«Божественная Глубина Скорби»] – выражение, встречающееся в произведении Томаса Карлайла (1795–1881) Sartor Resartus [Перекроенный портной], 1831. Герой Т. Карлайла, Диоген Тойфелсдрокх, совершает духовное паломничество, подобно Вильгельму Майстеру, герою знаменитого романа Й. – В. фон Гёте. Цитируемое выражение относится к тайне Страстей Христовых, которая не должна быть явлена бесстыдному миру, превращающему наидостойнейшее в низменное и пошлое. Выражением «divine depth of sorrow» (German Romance [Немецкий роман], 1827) Т. Карлайл перевел слова «die g?ttliche Tiefe des Leidens» [«божественная глубина страдания»] (Wilhelm Meisters Wanderjahre [Годы странствий Вильгельма Майстера], II Buch, II Kap.). – Коммент. пер.

(обратно)

673

A. de la Salle. Le reconfort de Madame du Fresne / Ed. J. N?ve, Paris, 1903.

(обратно)

674

Burckhardt J. Weltgeschichtl. Betr., l. Aufl. Berlin; Stuttgart, 1905, S. 97, 147.

(обратно)

675

Новый Год и День Мая (иногда 1 мая, иногда четвертое воскресенье Великого поста) в Средние века и позднее были днями нецерковных народных праздников, связанных с идеями обновления мира, с брачной символикой, с ритуальными ухаживаниями. Й. Хёйзинга подчеркивает здесь перенос обыденных любовных обрядов в религиозную сферу. Подобное явление корнями уходит в так называемую народную религиозность, то есть сочетание христианской веры с фольклорными и даже мифо-магическими представлениями. Из материалов процесса Жанны д’Арк известно, что она и ее подруги в День Мая плели венки и вешали их либо на майское дерево (дерево, вокруг которого водят хороводы в этот день), либо на статую Богоматери.

(обратно)

676

Heinrich Seuse. Leben / Ed. Bihlmeyer // Deutsche Schriften. 1907. S. 24, 25. Ср. поступок Джона Типтофта, графа Вустера, кровавого пособника Эдуарда IV и одновременно одного из первых гуманистов, обратившегося к палачу с просьбой обезглавить его, в честь Пресв. Троицы, тремя ударами. C. Scofield, Edward IV, I, p. 547.

(обратно)

677

Протестантская догматика отрицает культ святых и Богоматери, поклонение мощам и иконам, монашество, пышное богослужение, большинство таинств (при этом крайние протестантские течения и оставшиеся таинства – крещение и причащение – полагают имеющими лишь символическое значение). Религиозная жизнь понимается как внутреннее переживание веры и как исполнение Божьих заповедей в повседневном быту.

(обратно)

678

Бенедикции – предметы и словесные формулы, в которых, по воззрениям эпохи, как бы материализовалась благодать: реликвии, амулеты, заклинания, письменные или устные, с упоминанием имен святых и т. п.

(обратно)

679

Праздник дураков – средневековый народный праздник, представляющий собой пародирование церковных обрядов, карнавальную изнанку официальной церковности, например шутовское богослужение с ослом в роли священника, с употреблением старого башмака вместо кадила, с пьянством и разгулом. При этом торжество это прямо Церковью не отрицалось и связывалось именно с церковными праздниками, происходило или в соборе, или на площади перед ним и устраивалось обычно молодыми клириками. Запрещен Тридентским Собором, но кое-где сохранялся вплоть до XVIII в.

(обратно)

680

Gerson. Opera. II, p. 309.

(обратно)

681

Особенно популярны были в Средние века апокрифы, то есть новозаветные тексты, не включенные в канон, но и не обязательно отвергаемые, посвященные сошествию во ад, житию Девы Марии и детству Иисуса.

(обратно)

682

N. de Cl?manges. De novis festivitatibus non instituendis // Opera / Ed. Lydius, Lugd. Bat. 1613, p. 151, 159.

(обратно)

683

Gerson. Opera. II, p. 911.

(обратно)

684

Христианская Церковь и широкие слои верующих рассматривали (и рассматривают) Богоматерь как мать всех скорбящих. Почитание семи скорбей Девы Марии подчеркивает в ней черты материнской жалости, ибо все эти скорби связаны с болью и тревогой за Сына. Семь скорбей связаны со следующими событиями: 1) обращенное к Марии пророчество Симеона Богоприимца при принесении младенца Иисуса во храм: «И Тебе Самой оружие пройдет душу» (Лк 2, 35) – предвестие будущих страданий Богородицы; 2) бегство в Египет, дабы спастись от царя Ирода, повелевшего истребить всех младенцев (Мф 2, 13–21); 3) поиски двенадцатилетнего Иисуса, исчезнувшего в Иерусалиме, куда семья его совершала паломничество на Пасху; Мария находит Своего Сына в храме беседующим с законоучителями, и на ее упреки он отвечает: «Зачем было вам искать Меня? или вы не знаете, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» (Лк 2, 42–50); 4) разлука с Иисусом после начала его служения (по Евангелиям, Мария встречается с Сыном до суда и казни Его всего лишь раз, в Кане Галилейской – Ин 2, 1–10); 5) встреча на крестном пути (Лк 23, 27 – хотя там говорится только о женщинах, шедших за Иисусом); 6) присутствие на Голгофе (Ин 19, 25); 7) погребение Сына (в Евангелиях об участии Марии в похоронах прямо не упоминается). В позднекатолической иконографии Богоматерь часто изображается с сердцем, пронзенным семью мечами, – зримая метафора семи скорбей, опирающаяся на вышеприведенные слова старца Симеона.

(обратно)

685

Acta sanctorum. Apr. III, p. 149.

(обратно)

686

Angelus – колокольный звон к утренней, полуденной или вечерней молитве, начинавшейся словами «Angelus Domini» [лат. «Ангел Господень»].

(обратно)

687

«Ac aliis vere pauperibus et miserabilibus indigentibus, quibus convenit ius et verus titulus mendicandi».

(обратно)

688

«Qui ecclesiam suis mendaciis maculant et earn irrisibilem reddunt».

(обратно)

689

Alanus Redivivus (ed. J. Coppenstein, 1642), p. 77.

(обратно)

690

Commynes. I, p. 310; Chastellain. V, p. 27; Le Jouvencel. I, p. 82; Jean Lud // Deutsche Geschichtsbl?tter. XV. S. 248; Journal d’un bourgeois, p. 384; Paston Letters. II, p. 18; Ramsay J.H. Lancaster and York. II, p. 275; Play of Sir John Oldcastle. II, p. 2 etc. Cp. Huizinga J. Onnoozele kinderen als ongeluksdag // Tien studiёn. Haarlem, 1926 (Verz. Werken. IV, p. 212 v.).

(обратно)

691

Contra superstitionem praesertim Innocentum // Gerson. Opera. I, p. 203. O Жерсоне см.: James L. Connolly. John Gerson Reformer and Mystic // Recueil de travaux publi?s par les membres des conf?rences d’hist. et de phil. de l’Universit? de Louvain. 2^e s?r. 1928. Fasc. 12.

(обратно)

692

Gerson. Qaedam argumentatio adversus eos qui publice volunt dogmatisare etc. // Opera. II, p. 521 f.

(обратно)

693

Johannis de Varennis. Responsiones etc // Gerson. Opera. I, p. 909.

(обратно)

694

Journal d’un bourgeois, p. 259. В выражении «une hucque vermeille par dessoubz» следует читать «par dessus».

(обратно)

695

Contra vanam curiositatem // Opera. I, p. 86.

(обратно)

696

Consid?rations sur Saint Joseph. III, p. 842–868; Josephina. IV, p. 753; Sermo de natalitate beatae Mariae Virginis. III, p. 1351; кроме того, см.: IV, p. 729, 731, 732, 735, 736.

(обратно)

697

Gerson. De distinctione verarum visionum a falsis // Opera. I, p. 50.

(обратно)

698

Schmidt С. Der Prediger Olivier Maillard // Zeitschrift f. hist. Theologie. 1856. S. 501.

(обратно)

699

Представления о непорочном зачатии Девы Марии ее матерью св. Анной (не смешивать с непорочным зачатием Девой Марией Иисуса!) были распространены в Западной Европе еще в раннее Средневековье. Благодаря такому чудесному рождению Мария оказывалась почти так же неподвластной первородному греху, как и Иисус. Эти воззрения, популярные в массах, вызывали возражения ряда теологов и были приняты в качестве полноправного догмата в католицизме (но не в православии!) в 1854 г.

(обратно)

700

См.: Thuasne. Rob. Gaguini Ep. et Or. I, p. 72 ff.

(обратно)

701

Гостия (от лат. hostia – жертвенное животное, жертва) – в католичестве хлеб причастия в виде облатки пресного теста, сделанного из пшеничной муки. На гостии обычно изображены крест и агнец как символы искупительной жертвы Христа. В католической обрядности миряне причащаются только гостией, священник – также и вином (в православии все верующие причащаются под обоими видами, причем хлеб изготовляется из дрожжевого теста).

(обратно)

702

Les cent nouvelles nouvelles (ed. Wright), II, p. 75 ff., 122 ff.

(обратно)

703

Le livre du chevalier de la Tour Landry / Ed. De Montaiglon, p. 56.

(обратно)

704

Ibid., p. 257: «Se elles ouyssent sonner la messe ou ? veoir Dieu» [«Словно бы услыхали они, как звонят к мессе, или узрели Господа»].

(обратно)

705

Leroux de Lincy. Le livre de Proverbes fran?ais, Paris, 1859. 2 vol. I, p. 21.

(обратно)

706

Froissart (ed. Luce). V, p. 24.

(обратно)

707

«Cum juramento asseruit non credere in Deum dicti episcopi» [«С бранью воскликнул он, что не верит в Бога означенного епископа»] (Rel. de S. Denis. I, p. 102).

(обратно)

708

Laborde. II, p. 264, № 4238, опись 1420 г.; Ibid. II, p. 10, № 77, опись Карла Смелого, где, должно быть, имеется в виду эта же вещь. В муниципальной библиотеке Амьена хранится деревянная статуэтка Девы Марии испанской работы конца XVI в. В корпусе справа имеется углубление с помещенной там фигуркой младенца Иисуса из слоновой кости. См.: Luquet G. H. Repr?sentation par transparence de la grossesse dans l’art chr?tien // Revue arch?ologique. 1924. XIX, p. 143.

(обратно)

709

Gerson. Opera. III, p. 947. Порицаемые им выражения мы находим во французском тексте рождественской молитвы (Didron. Iconographie chr?tienne. 1843, p. 582), тем самым доказывающей, до какой степени в действительности укоренилась данная ересь. В цитируемой молитве есть такие слова, обращенные к Богоматери: «…quant pour les p?cheurs se voust en vous herbergier le P?re, le filz et le Seint-Esprit… par quoy vous estes la chambre de toute la Trinit?» [«…когда грешников ради, по благоволению Отца, Сына и Святого Духа, возжелавших в Тебе обрести кров свой… и что Троицы всей Ты еси вместилище»].

(обратно)

710

Journal d’un bourgeois, p. 366. № 2.

(обратно)

711

Een nederl. aflaatbrief uit de 14^e eeuw / Ed. J. Verdam, Ned. Archief voor Kerkgesch. 1990, p. 117–122.

(обратно)

712

Eekhof A. De questierdes van den aflaat in de Noordelijke Nederlanden. s’Gravenhage. 1909, p. 12.

(обратно)

713

Chastellain. I, p. 187–189: въезд Генриха V и Филиппа Бургундского в Париж в 1420 г.; II. Р. 16: въезд Филиппа в Гент в 1430 г.

(обратно)

714

Doutrepont, p. 379.

(обратно)

715

Deschamps. III, p. 89. № 357; Le roi Ren?, Traict? de la forme et devise d’un tournoy // OEuvres. II, p. 9.

(обратно)

716

La Marche. II, p. 202.

(обратно)

717

Monstrelet. I, p. 285; ср.: р. 306.

(обратно)

718

Liber de virtutibus Philippi ducis Burgundiae, p. 13, 16 (Chron. rel. ? l’hist. de la Belgique sous la dom. des ducs de Bourg. II).

(обратно)

719

Molinet. II, p. 84–89; III, p. 98, Faictz et Dictz, fol. 47; ср.: I, p. 240, a также: Chastellain. III, p. 209, 260; IV, p. 48; V, p. 301; VII, p. 1 ff.

(обратно)

720

По ортодоксальным воззрениям, Богоматерь была девственной до рождения Иисуса, при рождении и после рождения. Поэтому Молине должен был оговорить, что сравнение Девы Марии с Марией Бургундской, женой римского короля Максимилиана и матерью двоих детей, не наносит оскорбления девству Богородицы.

(обратно)

721

Molinet. III, p. 109.

(обратно)

722

Gerson. Oratio ad regem Franciae // Opera. IV, p. 662. Здесь, впрочем, Жерсон опирается на учение св. Фомы об ангелах; каждый ангел являет собою то, что на земле было бы названо степенью.

(обратно)

723

Quinze joyes de mariage, p. XIII.

(обратно)

724

Семь радостей Девы Марии представляют собой параллель ее семи скорбям (см. коммент. 6* к гл. XII), но почитались они меньше (посвященный им праздник был принят только в отдельных местах, например в Португалии, и не вошел в унифицированную посттридентскую обрядность), видимо, потому, что они ослабляли трагичность образа Богородицы, что могло снижать интенсивность поклонения. Семь радостей связаны со следующими событиями: 1) Благовещение (Лк 1, 26–38); 2) испытание невинности: согласно Писанию, Иосиф хочет тайно расстаться с женой, но явившийся ему во сне ангел убеждает его, что «родившееся в Ней есть от Духа Святого» (Мф 1, 20); по апокрифическим сказаниям, Приснодева публично очищается от подозрений в результате испытания горькой водой, описанного в Ветхом Завете (Чис 5, 11–31); 3) Рождество (Лк 2, 6–17); 4) пророчество Симеона Богоприимца об Иисусе как о Мессии (Лк 2, 28–32, ср. первую скорбь Марии); 5) обретение Сына в Иерусалимском храме после Его поисков (Лк 2, 46; ср. третью скорбь); 6) явление Христа Своей Матери после Воскресения (указания на это в Новом Завете отсутствуют, но католическая и православная традиции принимают, что Богоматерь была первой, пред кем предстал Ее Сын по Воскресении); 7) Вознесение Девы Марии (описывается только в апокрифах и агиографических сочинениях).

(обратно)

725

Gerson. Opera. III, p. 229.

(обратно)

726

Ныне большинство исследователей в отличие от ученых XIX в. не считают факты, приводимые Дени Годфруа, убедительными и отрицают наличие у Этьена Шевалье каких-либо чувств по отношению к Агнессе Сорель.

(обратно)

727

Friedl?nder // Jahrb. d. K. Preuss. Kunstsammlungen, 1896. XVII. S. 206.

(обратно)

728

Выражение baisez-moi, rouges nez, буквально означающее целуйте меня, красноносые, имеет еще и непристойный смысл: baizer означало (и означает) не только и не столько целовать, но и coire, a нос (nez) – эвфемизм фаллоса.

(обратно)

729

Bernet Kempers K. J. // De Muziek. 1927, p. 350; ср.: Wetzer & Weite. Kirchenlexikon. Bd. 8. Col. 2040.

(обратно)

730

Chastellain. III, p. 155.

(обратно)

731

Н. van den Velden. Rod. Agricole, een Nederlandsch humanist der vijftiende eeuw. Leiden, 1911. I, p. 44.

(обратно)

732

Deschamps. X, p. XLI. № 33. В предпоследней строке стоит «l’ostel», что, конечно, лишено смысла.

(обратно)

733

Nic. de Cl?manges. De novis celebritatibus non instituendis, Opera (ed. Lydius, 1613), p. 143.

(обратно)

734

Le livre du chevalier de la Tour-Landry, p. 66, 70.

(обратно)

735

Клирики (греч. ??????, жребий) – служители церкви. В Средневековье так называли писарей (поскольку грамотными были прежде всего монахи) и вообще грамотных людей, выполнявших различные функции. Впоследствии – клерки. – Коммент. пер.

(обратно)

736

Gerson. Sermo de nativitate Domini // Opera. III, p. 946, 947.

(обратно)

737

Nic. de Cl?manges. Op. cit., p. 147.

(обратно)

738

Winckelmann O. Zur Kulturgeschichte des Strassburger M?nsters // Zeitschr. f. d. Geschichte des Oberrheins. N. F. 1907. XXII, S. 2.

(обратно)

739

Dion. Cart. De modo agendi processiones etc. // Opera XXXVI, P. 198 f.

(обратно)

740

Chastellain. V, p. 253 ff.

(обратно)

741

См. выше, с. 84.

(обратно)

742

Michel Menot. Sermones. Fol. 144 v. // Champion. Villon. I, p. 202.

(обратно)

743

Le livre du chevalier de la Tour-Landry, p. 65; La Marche. II, p. 89; L’Amant rendu cordelier, p. 25, huitain 68; Rel. de S. Denis. I, p. 102.

(обратно)

744

Nic. de Cl?manges. Op. cit., p. 144.

(обратно)

745

Christine de Pisan. OEuvres po?tiques. I, p. 172; cp, p. 60; L’Epistre au dieu d’Amours. IL P. 3; Deschamps. V, p. 51, № 871; II, p. 185; vs. 75. Ср. выше, с. 129.

(обратно)

746

L’Amant rendu cordelier.

(обратно)

747

Michel Menot. Op. cit.

(обратно)

748

Gerson. Expostulatio… adversus corruptionem juventutis per lascivas imagines et alia hujus modi // Opera. III, p. 291; ср.: De parvulis ad Cristum trahendis // Ibid, p. 281; Contra tentationem blasphemiae // Ibid., p. 246.

(обратно)

749

Le livre du chevalier de la Tour-Landry, p. 80, 81; ср.: Machot. Livre du Voir-Dit, p. 143 ff.

(обратно)

750

Le livre du chevalier de la Tour-Landry, p. 55, 63, 73, 79.

(обратно)

751

Nic. de Cl?manges. Op. cit., p. 145.

(обратно)

752

Quinze joyes de mariage, p. 127; cp, p. 19, 25, 124.

(обратно)

753

Froissart (?d. Luce). XI, p. 225 ff.

(обратно)

754

Devotio moderna [новое благочестие] – предреформационное духовное течение в Нидерландах, не отрицавшее прямо церковной обрядности, однако относившееся к ней с определенной настороженностью и считавшее ее несущественной по сравнению с внутренним религиозным чувством. Сторонники devotio moderna проповедовали идеи мирского аскетизма, то есть поисков спасения не в бегстве от мира, а в исполнении земных обязанностей как религиозных заповедей. Центром течения была конгрегация (см. ниже коммент. 23* к гл. XII) в Виндесхейме.

(обратно)

755

Chron. Montis S. Agnetis, p. 341; Pool J. C. Frederik van Heilo en zijne schriften. Amsterdam, 1866, p. 126; ср. с Хендриком Манде в: W. Moll. Joh. Brugman en het godsdienstig leven onzer vaderen in de 15^е eeuw. Amsterdam, 1854, 2 vol. I, p. 264.

(обратно)

756

Gerson. Centilogium de impulsibus // Opera. III, p. 154.

(обратно)

757

Deschamps. IV, p. 332, № 807; ср.: I, p. 272, № 146: «Si n’y a si meschant qui encor ne die „Je regni Dieu“…» [«И не сыщется ни одного столь ничтожного, кто бы не сказал: „Je regni Dieu“…» (см. коммент. 15* к гл. XII)].

(обратно)

758

Gerson. Adversus lascivas imagines // Opera. III, p. 292; Sermo de nativitate Domini // Opera. III, p. 946.

(обратно)

759

Deschamps. I, p. 271 ff., № 145, 146, p. 217, № 105; ср.: II, p. LVI; Gerson. Opera. III, p. 85.

(обратно)

760

В Западной Европе богохульства, зачастую, но не обязательно, непристойные, выполняли функции ругательств – явление, не имеющее широких аналогий в русской культуре (ср., однако, выражение в бога мать). «Je renie Dieu» буквально означает «я отвергаю Бога» (фр.). Однако не следует видеть здесь проявление сколько-нибудь сознательного атеизма или хотя бы вольнодумства. Современные исследователи (в частности, Арон Яковлевич Гуревич [1924–2006]) усматривают в этом явлении карнавализованную сторону религиозности наподобие Праздника дураков или осмеяния божества в древних культах. Богохульства таким парадоксальным образом лишь подтверждают веру. Выражение «je renie des bottes» (фр. «я отвергаю башмаки») представляет собой результат эвфемистического смягчения.

(обратно)

761

Gerson. Consid?rations sur les p?ch?s de blasph?me // Opera. III, p. 889.

(обратно)

762

Regulae morales // Ibid. III, p. 85.

(обратно)

763

Ordonnances des rois de France. VIII, p. 130; Religieux de S. Denis. II, p. 533.

(обратно)

764

P. d’Ailly. De reformatione. Cap. 6; De reform. laicorum // Gerson. Opera. II, p. 914.

(обратно)

765

Gerson. Contra foedam tentationem blasphemiae // Opera. III, p. 243.

(обратно)

766

Gerson. Regulae morales // Opera. III, p. 85.

(обратно)

767

Многие средневековые богохульные выражения имели форму клятвы, например: «Клянусь чревом Христовым». Однако они достаточно быстро превращались в обычное сквернословие, буквальный смысл клятвы в них исчезал, отсюда не могло быть и клятвопреступления.

(обратно)

768

Gerson. Contra foedam tentationem blasphemiae // Opera. III, p. 246: «hi qui audacter contra fidem loquuntur in forma joci etc.» [«те, кои под видом шутки выступают дерзко противу веры»].

(обратно)

769

Cent nouvelles nouvelles. II, p. 205.

(обратно)

770

Gerson. Sermo de S. Nicolao // Opera. III, p. 1577; De parvulis ad Christum trahendis // Ibid, p. 279. Против этой пословицы высказывается также: Dion. Cart. Inter Jesum et puerum dialogus, art. 2 // Opera. XXXVIII, p. 190.

(обратно)

771

Gerson. De distinctione verarum visionum a falsis // Opera. I, p. 45.

(обратно)

772

Ibid, p. 28.

(обратно)

773

Petrus Damiani. Op. XII, p. 29 // Patrologiae cursus completus. Series lat. CXLV. Col. 283; ср. для XII и XIII вв.: Hauck A. Kirchengeschichte Deutschlands. IV, S. 81, 898.

(обратно)

774

Deschamps. VI, p. 109. № 1167 // Ibid. № 1222; Commynes. I, p. 449.

(обратно)

775

Froissart (?d. Kervyn). XIV, p. 67.

(обратно)

776

Religieux de S. Denis. I, p. 102, 104; Jean Juvenal des Ursins, p. 346.

(обратно)

777

Jacques du Clercq. II, p. 227, 340; IV, p. 59; ср.: Molinet. IV, p. 390; Rel. de S. Denis. I, p. 643.

(обратно)

778

Joh. de Monasteriolo. Epistolae / Ed. Mart?ne et Durand, Ampl. Coll. II, p. 1415; cp, p. 1465, ep. [письма] 75, 76 Амброзио де Милииса к Гонтье Колю, где он жалуется на Жана дё Монтрёя.

(обратно)

779

Аверроизм – учение испано-арабского ученого Ибн Рушда (Абу-ль-Валид Мухаммед ибн Ахмед ибн Рушд; 1126–1198; латинизированное – Аверроэс), признававшее существование двойной истины: с одной стороны, научной, с другой – религиозной, – причем обе стороны истины могут не совпадать. Термин эпикурейство употреблялся в Средние века в двух хотя и связанных между собой, но не вполне совпадающих смыслах. Эпикурейство понималось как приверженность жажде наслаждений и как отрицание бессмертия души. В данном случае имеется в виду последнее.

(обратно)

780

Братство Свободного духа – духовное течение (иногда предполагалось, что это особая секта пантеистического направления). По представлениям адептов этого течения, дух человеческий божествен и потому достигший совершенства не может грешить, ибо все его поступки, каковы бы они ни были, не способны нанести вред душе. Всё, что мешает развитию свободного духа, – Церковь, таинства, даже Писание – должно быть отвергнуто. Братство подвергалось преследованиям Церкви.

(обратно)

781

Gerson. Sermo III in die Sancti Ludovici // Opera. III, p. 1451.

(обратно)

782

По церковным воззрениям, святых следовало почитать, они являлись посредниками между земным и иным мирами, к ним можно было обращаться с просьбами. Блаженные же служили официальным примером для подражания. В раннем христианстве, например у отцов Церкви, не было строгого разделения между святыми и блаженными. Там вообще святость понималась скорее как освящение свыше, блаженными же именовались достигшие вечного блаженства.

(обратно)

783

Gerson. Contra impugnantes ordinem Carthusiensium // Opera. II, p. 713.

(обратно)

784

Gerson. De decem praeceptis // Opera. I, p. 245.

(обратно)

785

Gerson. Sermo de nativitate Domini // Opera. III, p. 947.

(обратно)

786

Nic. de Cl?manges. De novis celebr. etc, p. 151.

(обратно)

787

Villon. Testament. Vs. 893 ff. (ed. Longnon), p. 57.

(обратно)

788

Gerson. Sermo de nativitate Domini // Opera. III, p. 947; Regulae morales // Ibid., p. 86; Liber de vita spirituali animae // Ibid, p. 66.

(обратно)

789

Hist. translationis corporis sanctissimi ecclesiae doctoris divi Thom. de Aq. 1368 / Auct. fr. Raymundo Hugonis O. P. // Acta sanctorum. Mart. I, p. 725.

(обратно)

790

Сообщение папских посланцев епископа Конрада Хильдесхаймского и аббата Германа Георгентальского об опросе свидетелей относительно св. Елизаветы, имевшем место в Марбурге в январе 1235 г.; ср.: Huyskens A. Quellenstudien z. Geschichte d. hl. Elisabeth. Marburg, 1908. S. 139.

(обратно)

791

Religieux de S. Denis. II. Р. 37.

(обратно)

792

Quicherat. Proc?s. I, p. 295; III, p. 99, 2191; Champion P. Proc?s de condamnation de Jeanne d’Arc. Paris, 1921. II, p. 184; ср.: Huizinga J. Bernard Shaw’s Heilige. Tien Studiёn. Haarlem, 1926, p. 269 (Verz. Werken, III, p. 546 v.).

(обратно)

793

Chastellain. III, p. 407; IV, p. 216.

(обратно)

794

Deschamps. I, p. 277, № 150.

(обратно)

795

Ibid. II, p. 348, № 314.

(обратно)

796

Котта – верхняя одежда, в XII в. с короткими рукавами, позднее – с длинными, со шнуровкой сзади или сбоку и круглым или квадратным вырезом, длинная у знати и короткая у простонародья. Барри – головной убор типа берета, в XIV–XV вв. прямоугольный.

(обратно)

797

Из: Johann Ecks Pfarrbuch f?r U. L. Frau in Ingolstadt // Reformationsgesch. Studien u. Texte. M?nster, 1908, 4/5. Цит. по: Arch. f. Kulturgeschichte. 1910. VIII, S. 103.

(обратно)

798

Johseph Seitz. Die Verehrung des heil. Joseph in ihrer geschichtlichen Entwicklung etc. Freiburg, 1908.

(обратно)

799

Le livre du chevalier de la Tour-Landry, p. 212.

(обратно)

800

Bibl. Nat. (Paris). Ms. franc., 1875 // Ch. Oulmont. Le Verger, le Temple et la Cellule, essai sur la sensualit? dans les oeuvres de mystique religieuse. Paris, 1912, p. 284 ff.

(обратно)

801

Об изображении святых прежде всего см.: Male E. L’art religieux ? la fin du moyen ?ge. Chap. IV.

(обратно)

802

Deschamps. I, p. 114, № 32; VI, p. 243, № 1237.

(обратно)

803

Бамбергский миссал 1490 г., цит. по: Uhrig. Die vierzehn hl. Nothelfer (XIV Auxiliatores) // Theol. Quartalschrift. 1888. LXX. S. 72; ср. Утрехтский миссал 1514 г. и Доминиканский миссал 1550 г.: Acta sanctorum. Apr. III, p. 149.

(обратно)

804

Uhrig. Op. cit.

(обратно)

805

Erasmus. Ratio seu methodus compendio perveniendi ad veram theologiam. Basel, 1520, p. 171.

(обратно)

806

Так же изображалась и Марфа (в цитировавшейся выше балладе Дешана), поразившая Тараску из Тараскона.

(обратно)

807

Святые изображались с орудиями пыток или с атрибутами, отражавшими наиболее впечатляющие события из житий. Многие из подробностей их жизнеописаний несут отчетливый фольклорный отпечаток. Св. Ахаций (Акакий), епископ Антиохийский, принял мученическую смерть при императоре Деции (249–251) и перед казнью был увенчан терновым венцом. Св. Эгидий, отшельник из Южной Галлии, был тяжело ранен стрелой, пущенной готским королем Флавием (персонаж точно не идентифицируемый, ибо многие варварские правители принимали это имя, символизировавшее в позднеантичной культуре государственную мудрость) в лань, которую святой прикрыл своим телом. Св. Георгий, римский военачальник, казненный при императоре Диоклетиане (284–305) за приверженность христианству, в массовом сознании рассматривался в первую очередь как победитель дракона и освободитель девы. Св. Власий, епископ из Малой Армении (см. коммент. 27* к гл. I), принявший мученичество в III в., упражняясь в аскезе, жил в пещере со зверями. Св. Христофор, желая служить самому могущественному властелину, поступает на службу к царю, от него переходит к дьяволу, которого царь боится, от дьявола обращается к Христу, узнав, что нечистая сила трепещет при виде креста; выполняя служение, Христофор переносит путников через речной поток; однажды, переправляя ребенка, он почувствовал неимоверную тяжесть, как будто нес целый мир; ребенок, оказывающийся Христом, объясняет ему, что он несет не только весь мир, но и сотворившего этот мир, – отсюда прозвище святого, означающее по-гречески христоносец. Святой диакон-мученик Кириак, по легенде, изгнал дьявола из бесноватой дочери Диоклетиана и сковал его цепями. Св. Дионисий, патрон Галлии, первый епископ Парижский, был обезглавлен, вероятно, в 250 г. на месте, получившем благодаря Дионисию и его соратникам – Рустику и Элевтерию – наименование гора Мучеников (лат. Mons Martyris, фр. mont des Martyrs, совр. Montmartre), и похоронен на месте будущего аббатства Сен-Дени; в Средние века его часто смешивали с Дионисием Ареопагитом. Св. Эразм, уроженец Антиохии, епископ Формийский (Формии – город в Лации в Италии), погиб, согласно преданию, в результате жуткой казни в 303 г. при Диоклетиановом гонении. Св. Евстахий, до принятия христианства – Плацид, римский полководец, претерпел мученичество с женой и двумя сыновьями в царствование Адриана (117–138); по легенде, обратился в христианство во время охоты – он увидел оленя, между рогов которого был крест с распятым Христом, произнесшим: «Плацид, зачем ты преследуешь меня, желающего твоего спасения?» Панталеон, святой мученик эпохи Диоклетиана, врач из Никомидии, изображается с сопровождающим его львом, которого, он, по преданию, вылечил; эта легенда, видимо, возникла из переосмысления имени святого, которое содержит слово леон, то есть лев. Малолетний мученик св. Вит был, по его житию, заживо сварен в котле то ли при Диоклетиане, то ли при Валериане (253–260); название болезни пляска св. Вита (хорея) никакого отношения к событиям жизни святого не имеет и возникло от распространившегося в XIV в. в Германии поверья, заключающегося в том, что болезнь эта излечивается при посещении церквей и часовен, посвященных св. Виту. Св. Варвару, мученицу IV в. родом из Египта, отец заточил в башню, чтобы оградить ее от домогательства обожателей, и в этой башне она обратилась в христианство; позднее этот мотив был переосмыслен как заключение за приверженность Христу. Св. Екатерина Александрийская, победившая в диспуте языческих философов, была, согласно традиции, колесована в 275 г.; колесо сломалось, и тогда палач пронзил ее мечом. Св. Маргарита Антиохийская, мученица того же 275 г., была брошена в башню, где ее, согласно житию, соблазнял дьявол, в Средние века часто изображавшийся в виде дракона, которого она попрала ногами.

(обратно)

808

OEuvres de Coquillart / Ed. Ch. D’H?ricault (Bibl. elzevirienne). 1857. Н, p. 281.

(обратно)

809

Deschamps. VI, p. 232, № 1230.

(обратно)

810

Rob. Gaguini Ep. et. Or / Ed. Thuasne. II, p. 176: Еще 30 лет назад в одной из деревень Северного Брабанта некоего хромого, дабы не путать его с его тезками, называли пиевой ногой.

(обратно)

811

Colloquia, Exequiae Seraphicae / Ed. Elzevier. 1636, p. 620. Ср.: Allen. II, p. 303, ep. 447, lin. 426.

(обратно)

812

Rabelais Gargantua. Chap. 45.

(обратно)

813

Apologie pour H?rodote. Chap. 38 / Ed. Ristelhuber. 1879. II, p. 324.

(обратно)

814

Конгрегации – распространенные с XII в. объединения белого духовенства (каноников), приближенные по форме к монастырям. О Виндесхеймской конгрегации см. коммент. 15* к гл. XII.

(обратно)

815

Deschamps. VIII, p. 201, № 1489.

(обратно)

816

Gerson. De Angelis // Opera. III, p. 1481; De praeceptis decalogi // Ibid. I, p. 431; Oratio ad bonum angelum suum // Ibid. HI, p. 511; Tractatus VIII super Magnificat // Ibid. IV, p. 370; ср.: III, p. 137, 553, 739.

(обратно)

817

Gerson. Opera. IV, p. 398.

(обратно)

818

Caput mortuum [лат. – мертвая голова] – оставшиеся в тигле и бесполезные для дальнейших действий продукты алхимических операций; в переносном смысле – нечто лишенное живого содержания, голая форма, а также – реже – неиспользуемые остатки.

(обратно)

819

Ср. эту главу с автобиографическими записками странного Опицинуса де Канистриса: Opicinus de Canistris // Hrsg. R. Salomon. Das Weltbild eines avignonesischen Klerikers // Vortr?ge der Bibliothek Warburg, 1926–927. Leipzig, 1930.

(обратно)

820

Пиетизм (от лат. pius – благочестивый) – течение в протестантизме (имевшее аналогии и в католичестве), которое, не порывая со своей Церковью, придавало особое значение внутреннему благочестию. Вместо многолюдных богослужений и проповедей приверженцы этого течения практиковали совместную молитву и тихую беседу в дружеском кругу. Строго говоря, пиетизм как более или менее оформленное движение возник в XVII в., но подобный тип религиозности (что и имеет в виду Й. Хёйзинга) существовал и ранее.

(обратно)

821

Братство Общей Жизни – возникшее в XIV в. в Нидерландах объединение последователей devotio moderna (см. коммент. 15* к гл. XII). Члены Братства практиковали совместную жизнь, общие трапезы, труд, общность имущества. В отличие от монашеских орденов и конгрегации белого духовенства в Братство входили и клирики, и миряне. Члены Братства не приносили никаких формальных обетов и могли выйти из него в любое время. Общины Братства располагались в частных домах, не имели единого центра (первая по времени образования девентерская община обладала лишь духовным авторитетом) и официально утвержденного устава.

(обратно)

822

Monstrelet. IV, p. 304.

(обратно)

823

Bern. Sien. Opera. I, p. 100 // Hefele. Op. cit., p. 36.

(обратно)

824

Les cent nouvelles nouvelles. II, p. 153; Les quinze joyes de mariage, p. 111, 215.

(обратно)

825

Molinet. Faictz et dictz. Fol. 188 v.

(обратно)

826

В XIII в. идеи нищенствующего монашества стали столь популярны, что уставы, близкие к уставам иаковитов (одно из названий доминиканцев, данное по монастырю св. Иакова в Париже) и миноритов (одно из названий францисканцев, происходящее от лат. minor – меньший), стали принимать и другие, старые монашеские ордена. В их числе были августинцы (до 1265 г. – конгрегация каноников). О кармелитах см. коммент. 12* к гл. I.

(обратно)

827

Journal d’un bourgeois, p. 336; cp., p. 242, № 514.

(обратно)

828

Ghillebert de Lannoy. OEuvres / Ed. Ch. Potvin. Louvain, 1878, p. 163. То же сообщает и Ренье Знуа об уличной стычке между хуксами и кабельяусами в Хаарлеме в 1444 г.: Rerum belgicarum Annales / Ed. Sweertius. Antwerpen, 1620, p. 149.

(обратно)

829

Les cent nouvelles nouvelles. II, p. 101.

(обратно)

830

Le Jouvencel. II, p. 107.

(обратно)

831

Songe du viel p?lerin // Jorga. Phil. de M?zi?res, p. 423, № 6.

(обратно)

832

Journal d’un bourgeois, p. 214, 289, № 2.

(обратно)

833

H?tel Dieu (фр.) – Божий дом или Божий приют – название общественных больниц во Франции со времен Средневековья. Здесь имеется в виду подобный приют в Париже.

(обратно)

834

Gerson. Opera. I, p. 206.

(обратно)

835

Jorga. Op. cit., p. 308.

(обратно)

836

Moll W. Johannes Brugman. II, p. 125.

(обратно)

837

Chastellain. IV, p. 263–265.

(обратно)

838

Ibid. II, p. 300; VII, p. 222; Jean Germain. Liber de Virtutibus, p. 10 (упомянутая здесь менее строгая практика поста может относиться к иному времени); Jean Jouffroy. De Philippo duce oratio (Chron. rel. ? l’hist. de Belg. sous la dom. des ducs de Bourg. III), p. 118; Fillastre G. Le premier livre de la Toison d’or. Fol. 131. О набожности Филиппа Доброго см.: Huizinga J. La physionomie morale de Philippe le Bon // Annales de Bourgogne. 1932 (Verzamelde Werken. II, p. 216 ff.).

(обратно)

839

См. коммент. 4* к гл. IX.

(обратно)

840

La Marche. II, p. 40.

(обратно)

841

Monstrelet. IV, p. 302.

(обратно)

842

Jorga. Op. cit., p. 350.

(обратно)

843

Ibid, p. 444; Champion. Villon. I, p. 17.

(обратно)

844

OEuvres du roi Ren? / Ed. Quatrebarbes. I, p. CX.

(обратно)

845

Княжеская пустынь в замке Рипай (близ Тонона на Женевском озере) уже в эти годы привлекала большое внимание и давала повод к преувеличенным слухам, которые в конце концов переросли в откровенную клевету. Для Амедея VIII, впоследствии антипапы Феликса V, с его бегством от мира, всё это, без сомнения, было преисполнено глубочайшей серьезности. Мах Bruchet (Le ch?teau de Ripaille, P., 1907) показывает, что выражение faire ripaille [пировать, кутить] с названием замка не имеет ничего общего; однако, по-видимому, он заходит чересчур далеко, когда и с такими трезвыми сведениями, как у: Monstrelet. V. Р. 112, – разделывается как с клеветническими.

(обратно)

846

La Marche. I, p. 194.

(обратно)

847

Acta Sanctorum. Jan. II, p. 1018.

(обратно)

848

Jorga. Op. cit., p. 509, 512.

(обратно)

849

В данном случае не имеет значения, признавала ли Церковь этих лиц святыми или только блаженными.

(обратно)

850

В Средние века каждый рыцарь имел личный воинский клич, который возглашался им самим и подчиненными ему людьми во время сражений. Этот клич мог быть родовым, включающим имя владельца, например: «Дё Куси с красным львом!», или личным, с упоминанием дамы сердца. Бывали кличи простых рыцарей и титулованных, герцогские и королевские (широко известен французский королевский клич «Montjoie! Saint Denis!» – «Монжуа! Сен-Дени!», обращенный к св. Дионисию, небесному покровителю Франции. Montjoie – искаженное Mons Jovis, холм Юпитера; так именовалась в античности каменная насыпь, указывавшая направление). Принятие герцогского герба и клича в качестве условия женитьбы означает, что Карл Блуаский требует передачи ему герцогского титула и власти. Принятие титула в результате брака с носительницей этого титула было в Средние века явлением широко распространенным, но не обязательным и оговаривалось в брачном контракте.

(обратно)

851

Andr? du Chesne. Hist. de la maison de Chastillon sur Marne, Paris, 1621; Preuves, p. 126–131; Extraict de l’enqueste fait pour la canonisation de Charles de Blois, p. 223, 234; Monuments du proc?s de canonisation du bienheureux Charles de Blois, duc de Bretagne. S. Brieuc, 1921, a также: Rev. des quest. hist. 1926. CV, p. 108. Сопричисление лику блаженных было завершено только к 1904 г.

(обратно)

852

Froissart (ed Luce). VI, p. 168.

(обратно)

853

James W. The varieties of religious experience, p. 370 f.

(обратно)

854

Ordonnances des rois de France. VIII, p. 398, nov. 1400; P. 426, 18 mars. 1401.

(обратно)

855

M?moires de Pierre Salmon / Ed. Buchon. Coll. de chron. nationales. 3^e Suppl?ment de Froissart. XV, p. 49.

(обратно)

856

Froissart (ed. Kervyn). XIII, p. 40.

(обратно)

857

Acta Sanctorum. Juli. I, p. 486–628. Проф. Венсинк обратил мое внимание на то, что обычай ежедневно записывать свои прегрешения был освящен весьма давней традицией; что он был описан еще Иоанном Лествичником (ок. 600 г.): Johannes Climacus. Scala Paradisi / Ed. Raderus, p., 1633, p. 65; что он известен также исламу (у Газали) и что придерживаться его рекомендует и Игнатий Лойола в своих Exercitia spiritualia [Духовных упражнениях].

(обратно)

858

Dupont Renier G. Jean d’Orl?ans, comte d’Angoul?me d’apr?s sa biblioth?que // Luchaire. M?langes d’histoire du Moyen вge. III (1897), p. 39–88; Idem. La captivit? de Jean d’Orl?ans, comte d’Angoul?me // Revue historique. 1896. LXII, p. 42–74.

(обратно)

859

La Marche. I, p. 180.

(обратно)

860

Lettres de Louis XI. VI, p. 514; ср.: V, p. 86; X, p. 65.

(обратно)

861

Commynes. I, p. 291.

(обратно)

862

Корпорал – напрестольный плат с зашитыми в него мощами, на который ставят Св. Дары (соответствует антиминсу в православной обрядности).

(обратно)

863

Ibid. II, p. 67, 68.

(обратно)

864

Короли из династии Меровингов, недавние варварские вожди и язычники (завоеватель Галлии и фактически первый король из этой династии Хлодвиг I, ок. 466–511, король с 481 г.) во время покорения страны принял крещение в Реймсе в 496 г.), воспринимали христианство как совокупность магических обрядов, обеспечивающих в первую очередь могущество, силу, здоровье и благополучие в этом мире. Христианские реликвии и литургические предметы расценивались как действенные амулеты и снадобья. С особым почтением относились к реймсской Ампуле со святым миром, которым короли этой и последующих династий пользовались при помазании на царство. По преданию, эта Ампула была принесена голубем во время крещения Хлодвига. Однако подобные воззрения нельзя считать только пережитками язычества, ибо они сохраняли силу на протяжении десяти веков.

(обратно)

865

Ibid. II, p. 57; Lettres de Louis XI. X, p. 16; IX, p. 260. Такой agnus scythicus ранее находился в Колониальном музее в Хаарлеме.

(обратно)

866

Chron. scand. II, p. 122.

(обратно)

867

Слово минориты происходит от лат. minor – меньший (см. коммент. 3* к гл. XIII), минимиты – от лат. minimus – наименьший.

(обратно)

868

Commynes. II, p. 55, 77.

(обратно)

869

Acta Sanctorum. Apr. I, p. 115; Lettres de Louis XI. X, p. 76, 90.

(обратно)

870

«Sed volens caute atque astute agere, propterea quod a pluribus fuisset sub umbra sanctitatis deceptus, decrevit variis modis experiri virtutem servi Dei» (Acta Sanctorum, 1. с.).

(обратно)

871

Ibid., p. 108; Commynes. II, p. 55.

(обратно)

872

Lettres de Louis XI. X, p. 124, 29 juin 1483. Поскольку пастернак (pastenargues) был вполне обычен в этих местах, следует предположить, что король имел в виду past?ques, то есть арбузы.

(обратно)

873

Ibid. X. Р. 4 etc.; Commynes. II, p. 54.

(обратно)

874

Commynes. II, p. 56; Acta Sanctorum, 1. с.

(обратно)

875

Renaudet A. Pr?r?forme et Humanisme ? Paris, p. 172.

(обратно)

876

Doutrepont, p. 226.

(обратно)

877

Vita Dionysii auct. Theod. Leor // Dion. Opera. I, p. XLII ff.; Idem. De vita et regimine principium. XXXVII, p. 497.

(обратно)

878

Opera. XLI, p. 621; Mougel D. A. Denys le chartreux, sa vie etc. Montreuil, 1896, p. 63.

(обратно)

879

Opera. XLI, p. 617; Vita // Opera. I, p. XXXI; Mougel D. A. Op. cit., p. 51; Bijdragen en mededeelingen van het historisch genootschap te Utrecht. XVIII, p. 331.

(обратно)

880

Opera. XXXIX, p. 496; Mougel D. A, p. 54; Moll. Johannes Brugman. I, p. 74; Kerkgesch. II. 2, p. 124; Krogh-Tonning K. Der letzte Scholastiker, Eine Apologie. Freiburg, 1904. S. 175.

(обратно)

881

Mougel D. A. Op. cit., p. 58.

(обратно)

882

Opera. XXXVI, p. 178; De mutua cognitione.

(обратно)

883

Vita // Opera. I, p. XXIV, XXXVIII.

(обратно)

884

Ibid., p. XXVI.

(обратно)

885

De munificentia et beneficiis Dei // Opera. XXXIV, p. 319, art. 26.

(обратно)

886

Gerson. Tractatus VIII super Magnificat // Opera. IV, p. 386.

(обратно)

887

Acta Sanctorum. Mart. I, p. 561; ср. р. 540, 601.

(обратно)

888

Hefele K. Der hl. Bernhardin von Siena und die franziskanische Wanderpredigt in Italien w?hrend des f?nfzehnten Jahrhunderts. Freiburg, 1912. S. 79.

(обратно)

889

Moll W. Johannes Brugman. II, p. 74, 86.

(обратно)

890

В виде Троицы представлены император Фридрих III – его сын, римский король и будущий император Максимилиан – внук Филипп, будущий король Испании Филипп I Красивый.

(обратно)

891

См. выше, с. 268.

(обратно)

892

См. выше, с. 25 сл.

(обратно)

893

Acta Sanctorum. Apr. I, p. 195. To, что К. Hefele (Op. cit.) сообщает о проповеди в Италии, несомненно, относится также и к франкоязычным странам.

(обратно)

894

В библиотеке Атенеум в Девентере: Opus quadragesimale Santi Vincentii, 1482 (Catalogus incunab. 1917, № 274); Oliverii Maillardi Sermones dominicales etc., p., Jean Petit. 1515; О св. Винценте Феррере см.: Goree М. М. Saint Vincent Ferrier, p., 1924; Brettle S. San Vicente Ferrer und sein literarischer Nachlass. M?nster, 1924 (Vorreform. Forschungen. X); Brunei C. Un plan de sermon de S. Vincent Ferrier // Bibl. de l’Ecole des chartes. 1924. LXXXV. 113.

(обратно)

895

Житие кармелита св. Петра Фомы, написанное Филиппом дё Мезьером, см.: Acta Sanctorum. Jan. И, p. 997; о стиле проповедей Брюгмана см.: Dion Cart. De vita… christ.

(обратно)

896

Acta Sanctorum. Apr. I, p. 513.

(обратно)

897

James W. Op. cit., p. 348: «For sensitiveness and narrowness, when they occur together, as they often do, require above all things a simplified world to dwell in» [«Ибо чувствительность в соединении с узостью, как это часто бывает, неизбежно порождает потребность к существованию в некоем упрощенном мире»]; ср. р. 353, № 1.

(обратно)

898

Moll W. Op. cit. I, p. 52.

(обратно)

899

Это последнее всё еще остается в обычае, как сообщил мне В. П. А. Смит, у крестьян-меннонитов Хиитхоорна.

(обратно)

900

Dion. Cart. De quotidiano baptismate lacrimarum. XXIX, p. 84; De oratione. XLI, p. 31–55; Expositio hymni Audi bйnigne conditor. XXXV, p. 34.

(обратно)

901

Acta Sanctorum. Apr. I, p. 485, 494.

(обратно)

902

Chastellain. III, p. 119; Antonio de Beatis (1517); Pastor L. Die Reise des Kardinals Luigi d’Aragona. Freiburg, 1905. S. 51, № 3, 52; Polydorus Vergilius. Anglicae historiae libri. XXVI. Basilea, 1546, p. 15.

(обратно)

903

Ср.: D. de Man. Vervolgingen enz. // Bijdr. voor Vaderl. Geschiedenis en Oudheidkunde, 6^e r?eks, Deel IV, p. 283.

(обратно)

904

Gerson. Epistola contra libellum Johannis de Schonhavia // Opera. I, p. 79.

(обратно)

905

Gerson. De distinctione verarum visionum a falsis // Opera I, p. 44.

(обратно)

906

Ibid, p. 48.

(обратно)

907

Gerson. De examinatione doctrinarum // Opera. I, p. 19.

(обратно)

908

Ibid, p. 16, 17.

(обратно)

909

Gerson. De distinctione… I, p. 44; аналогичное сомнение высказывает Опицинус де Канистрис: Solomon R. Vortr?ge der Bibl. Warburg, 1912–1927, p. 165.

(обратно)

910

Gerson. Tractatus II super Magnificat // Opera. IV, p. 248.

(обратно)

911

65 nutte artikelen van der passien ons heren // Moll W. Op. cit. II, p. 75.

(обратно)

912

Gerson. De monte contemplationis // Opera. III, p. 562.

(обратно)

913

Gerson. De distinctione… I, p. 49.

(обратно)

914

Ibid, p. 49.

(обратно)

915

Acta Sanctorum. Mart. I, p. 562.

(обратно)

916

Теопатическое состояние – термин, введенный Уильямом Джеймсом. Он разъясняет его следующим образом: «У людей мягких, с большой набожностью и слабым интеллектом, мы наблюдаем такую растворенность их личности в любви к Богу, что никакого интереса к человеческой жизни у них не остается. Это состояние при всей своей чистоте слишком односторонне и узко. Когда любовь к Богу овладевает подобной личностью, она изгоняет из нее всякую человеческую любовь, все человеческие интересы. Для этого состояния поглощенности чувством любви к Богу нет подходящего термина, и я буду называть его теопатическим состоянием» (Джеймс В. Многообразие религиозного опыта. М., 1910. С. 333).

(обратно)

917

Ibid. I, p. 552.

(обратно)

918

Froissart (ed. Kervyn). XV, p. 132; Rel. de S. Denis. II, p. 124; Joannis de Varennis Responsiones ad capita accusationum // Gerson. Opera. I, p. 925, 926.

(обратно)

919

Joannis de Varennis Responsiones.… p. 936.

(обратно)

920

Ibid., p. 910 ff.

(обратно)

921

Gerson. De probatione spirituum // Opera. I, p. 41.

(обратно)

922

Gerson. Epistola contra libellum Joh. de Schonhavia // Opera. I, p. 82.

(обратно)

923

Gerson. Sermo contra luxuriam // Opera. III, p. 924.

(обратно)

924

Gerson. De distinctione… I, p. 55.

(обратно)

925

Gerson. Opera. III, p. 589. ff.

(обратно)

926

Ibid., p. 593.

(обратно)

927

Gerson. De consolatione theologiae // Opera. I, p. 174.

(обратно)

928

Gerson. Epistola… super tertia parte libri Joannis Ruysbroeck De ornatu nupt. spir. // Opera. I, p. 59, 67 etc.

(обратно)

929

Gerson. Epistola contra defensionem Joh. de Schonhavia (полемика против Рюйсбрука) // Opera. I, p. 82.

(обратно)

930

Подобное чувство описывает и современный автор: «I committed myself to Him in the profoundest belief that my individuality was going to be destroyed, that He would take all from me, and I was willing» [«Я вверился Ему с глубочайшею верою, что личность моя вот-вот уничтожится, что Он всё отберет у меня, и я жаждал этого»] (James W. Op. cit., p. 223).

(обратно)

931

Gerson. De distinctione etc. I, p. 55; De libris caute legendis. I, p. 114.

(обратно)

932

Gerson. De examinatione doctrinarum // Opera. I, p. 19; De distinctione. I, p. 55; De libris caute legendis. I, p. 114; Epistola super Joh. Ruysbroeck De ornatu. I, p. 62; De consolatione theologiae. I, p. 174; De susceptione humanitatis Christi, I, p. 455; De nuptiis Christi et ecclesiae. II, p. 370; De triplici theoloqia. III, p. 869.

(обратно)

933

Moll W. Joh. Brugman. I, p. 57.

(обратно)

934

Gerson. De distinctione etc. I, p. 55.

(обратно)

935

Moll W. Jon. Brugman. I, p. 234, 314.

(обратно)

936

Ср.: Meister Eckhart. Predigten. № 43, p. 146, 26.

(обратно)

937

Ruusbroec. Die Spieghel der ewigher salicheit. Cap. 7; Die chierheit der gheesteleker brulocht. Lib. II. Cap. 53. Werken, ed. David en Snellaert (Maatsch. der Vlaemsche bibliophilen), 1860², 1868. III, p. 156–159; VI, p. 132. Ср.: Melline d’Asbeck. La mystique de Ruysbroeck l’Admirable, un ?cho du n?oplatonisme au XIV^e si?cle, p., 1930.

(обратно)

938

По рукописи, цит. по: Oulmont. Op. cit., p. 227.

(обратно)

939

Ср. оспаривание этого мнения: James. Op. cit., p. 10, № 1; 191, 276.

(обратно)

940

Moll W. Brugmann. II, p. 84.

(обратно)

941

Oulmont. Op. cit., p. 204, 210.

(обратно)

942

Фр. la roche, лат. rupes, нидерл. de klip означает скала, так что все три формы этого имени можно передать по-русски как Алан Скалы.

(обратно)

943

Alanus redivivus (ed. J. A. Coppenstein, 1642), p. 29, 31, 105, 108, 116 etc.

(обратно)

944

Alanus redivivus, p. 209, 218.

(обратно)

945

Seuse. Leben. Kap. 4, 45 // Deutsche Schriften. S. 15, 154; Acta Sanctorum. Jan II, p. 656.

(обратно)

946

Hefele. Op. cit. S. 167; cp. S. 259, Об имени Иисусовом, о защите такого обычая Бернардином Сьенским.

(обратно)

947

Eug. Demole. Le soleil comme cimier des armes de Gen?ve // Revue historique CXXIII, p. 450.

(обратно)

948

Hospinianus Rod. De templis etc., ?d. secunda. Tiguri, 1603, p. 213.

(обратно)

949

Монстранц – прозрачный, сделанный из стекла или хрусталя реликварий в оправе. До XIV в. в монстранц помещали реликвии, позднее – гостию. Его заключали в увенчанную готическим шатром оправу на ножке. С XV в. монстранцы стали делать в виде плоского прозрачного диска в оправе в форме солнца с расходящимися лучами.

(обратно)

950

James. Op. cit., p. 474–475.

(обратно)

951

Irenaeus. Adversus haereses libri V, lib. IV, cap. 213.

(обратно)

952

Одной из главных проблем средневековой философии была проблема универсалий – общих понятий в схоластической логике. Сторонники реального существования универсалий – реалисты – рассматривали их как идеи в уме Творца или чистые нематериальные формы (иногда отождествляемые с ангелами), предшествующие земным вещам (universalia ante rem) – несовершенным их отражениям. Противники реалистов – номиналисты – считали универсалии названиями, обозначениями, именами (nomina), существующими лишь в вещах (universalia in re) или даже только в сознании познающего эти вещи субъекта (universalia post rem). Как показывает Й. Хёйзинга, основы реализма не просто заимствованы из учения Платона, но коренятся в психологии эпохи.

(обратно)

953

О неибежности такого реализма ср.: James. Op. cit., p. 56.

(обратно)

954

Чтойность – quid(d)itas, лат. – сущность вещи, схоластический термин, соответствующий аристотелевской формальной причине. Фома Аквинский, следуя терминологии Аристотеля, вводит третий термин в своем описании реальности. Указать на то, что представляет собой субстанция, значит ответить на вопрос: quid sit [что это?]. Поэтому сущность, будучи выражена в определении, называется чтойностью (quidditas). Субстанция, сущность, чтойность – это конкретная онтологическая единица, взятая сама по себе, затем взятая в аспекте способности быть выраженной в определении и, наконец, взятая в аспекте обозначенности в определении. См.: Этьен Жильсон. Томизм. Введение в философию св. Фомы Аквинского, ч. I, гл. IV, 2. (Пер. Г. Д. Вдовиной). – Коммент. пер.

(обратно)

955

Goethe. Spr?che in Prosa (Maximen und Reflexionen). № 742, 743.

(обратно)

956

St. Bernard. Libellus ad quendam sacerdotem // Dion. Cart. De vita et regimine curatorum. Opera. XXXVII, P. 222.

(обратно)

957

Bonaventura. De reductione artium ad theologiam / Opera, ed. Paris. 1871. VII, p. 502.

(обратно)

958

Rousselot P. Pour l’histoire du probl?me de l’amour (B?umker & von Hertling, Beitr. zur Gesch. der Philosophie im Mittelalter. VI. 6. M?nster, l 908).

(обратно)

959

Sicard. Mitrale sive de officiis ecclesiasticis summa. Migne, Patr. lat. CCXIII. Col. 232.

(обратно)

960

Gerson. Compendium Theologiae / Opera. I, p. 234, 303 ff., 325; Meditatio super septimo psalmo poenitentiali. IV, p. 26.

(обратно)

961

Alanus redivivus. Passim.

(обратно)

962

Богословские добродетели – добродетели, даруемые только христианину и имеющие божественное происхождение: вера, надежда, любовь. Главные, или кардинальные, добродетели – могущие быть достигнутыми самим человеком, без помощи Божественной благодати: мужество, мудрость, умеренность и справедливость. Основные добродетели – противостоящие основным, или, если принять общеупотребительный, но неточный термин, семи смертным, грехам: гордыни противостоит смирение, алчности – щедрость, похоти – целомудрие, зависти – довольствование своим, чревоугодию – воздержание, гневу – спокойствие, унынию – упование. Общеупотребительный термин смертные грехи является неточным, так как в их число входят не просто грехи, свершив которые человек лишается надежды на вечное блаженство (иначе было бы непонятно, почему среди грехов нет таких, как ересь, убийство, предательство), но как бы причины, по которым эти грехи совершаются.

(обратно)

963

Ha p. 12 fortitude приравнивается к abstinentia, но на р. 201 в ряду добродетелей отсутствует temperantia, вероятно, намеренно. Есть и другие различия.

(обратно)

964

Скала – одна из мифопоэтических метафор Девы Марии, символизирующая ее центральное положение в мире (гора, скала – место, где проходит ось мира), а также ее несокрушимую мощь в заступничестве за людей. Метафоры животных и драгоценных камней Алан черпает из средневековой символики, восходящей к общеевропейской мифологической традиции. Образы животных использовались в качестве символов грехов и сил зла, что находило поддержку в широко распространенных повествованиях об оборотничестве – заведомо дьявольском действии. Драгоценные камни понимались как символы добродетелей, что может объясняться их существенной ролью в библейском образном строе.

(обратно)

965

Froissart. Po?sies (ed. Scheler). I, p. 53.

(обратно)

966

Chastellain. Trait? par forme d’all?gorie mystique sur l’entr?e du roy Loys en nouveau r?gne, OEuvres, VII, p. 1; Molinet. II, p. 71; III, p. 112.

(обратно)

967

Уподобление города деве имеет глубокие корни в общеевропейской, а в истоках – средиземноморской традиции (см.: Аверинцев С. С. К уяснению смысла надписи над конхой центральной абсиды Софии Киевской // Древнерусское искусство: Художественная культура домонгольской Руси. М., 1972). Эта традиция поддерживалась тем, что в европейских языках слово город (греч. ?????, лат. urbs, фр. la ville, нем. die Stadt) – женского рода. Упоминание мудрых дев – намек на Мф 25, 1–13.

(обратно)

968

Донат – обычное в Средние века название учебника латинской грамматики, по имени Элия Доната (ок. 320–ок. 380), римского грамматика, автора популярного учебника.

(обратно)

969

Ср.: Coquillart. Les droits nouveaux / Ed. d’H?ricault. I, p. 72.

(обратно)

970

Opera. I, p. XLIV ff.

(обратно)

971

Usener Н. G?tternamen, Versuch zu einer Lehre von der religi?sen Begriffsbildung. Bonn, 1896. S. 73.

(обратно)

972

Mangeart J. Catalogue descriptif et raisonn?e des mss. de la bibl. de Valenciennes, p., 1860, p. 687.

(обратно)

973

Сентябрьские убийства – эпизод из истории Французской революции. В конце августа – начале сентября 1792 г. в Париже стало известно, что вражеские войска перешли французскую границу и движутся на столицу Франции. Тогда же распространился слух, что заключенные в тюрьмы аристократы (в их числе были действительные противники революции, лица дворянского происхождения, не присягнувшие конституции священники, но также и уголовники, девицы легкого поведения и т. п. и просто случайно арестованные люди) составили заговор с целью вырваться на свободу после ухода патриотов на фронт и перебить их семьи. Толпы народа ринулись в тюрьмы, где произошел массовый самосуд над заключенными. Всего было убито, по различным подсчетам, от 1090 до 1395 человек из 2626, официально значившихся в парижских тюрьмах.

(обратно)

974

Journal d’un bourgeois, p. 96.

(обратно)

975

La Marsche. II, p. 378.

(обратно)

976

Histoire litt?raire de la France (14^e si?cle). XXIV (1862), p. 541; Gr?bere Grundriss. II. 1. S. 877; II, 2. S. 406; ср.: Cent nouvelles nouvelles. II, p. 183; Rabelais. Pantagruel. I, IV. Chap. 29.

(обратно)

977

Grotefend Н. Korrespondenzblatt des Gesamtvereins etc., 67 (1919). S. 124.

(обратно)

978

Представления средневековых писателей об античных мифологических персонажах были достаточно неопределенными. Атропос (Атропа), Клото, Лахеса (Лахесис) – мойры, древнегреческие богини судьбы, – могли быть известны более или менее широко, так же как и рассказ о том, как Телеф, сын Геракла, был ранен копьем Ахилла и смог излечиться только благодаря прикосновению того же самого копья. Водолей, знак Зодиака, ассоциировался в античности чаще всего с Ганимедом, кравчим богов, или с Девкалионом, единственным пережившим потоп, однако не вполне ясно, что знали об этом средневековые авторы. Предпринимавшиеся учеными попытки выяснить, кто такой Нептисфор, не увенчались успехом.

(обратно)

979

De captivitate babylonica ecclesiae praeludium // Weimarer Ausgabe. 1888. VI, p. 562. 17 ff.

(обратно)

980

В Средние века члены университетов и вообще лица, имеющие ученую степень, считались клириками, хотя бы они и не имели сана. Именно поэтому плата за присуждение степени оценивалась как симония в обычном словоупотреблении эпохи: практика продажи и покупки церковных должностей. Это действие оказывается как бы производным от симонии в собственном смысле слова – попытки Симона Волхва получить за плату апостольское достоинство (Деян 8, 9–24), что осуждено Писанием и, следовательно, противоречит естественному и божественному праву, а также является ересью, если практикующий симонию не только не соблюдает запрет, но и не признает его истинности.

(обратно)

981

P?tri de Alliaco Tractatus I adversus cancellarium Parisiensem. Цит. по: Gerson. Opera. I, p. 23.

(обратно)

982

Dion. Cart. Opera. XXXVI. I, p. 200.

(обратно)

983

Dion. Cart. Revelatio. II // Opera. I, p. XIV.

(обратно)

984

Dion. Cart. Opera. XXXVII, XXXVIII, XXXIX, p. 496.

(обратно)

985

Типизм – термин, введенный немецким историком К. Лампрехтом. Культура, по его представлениям, в процессе развития проходит следующие фазы: символизм (первобытная эпоха), типизм (раннее Средневековье), конвенционализм (позднее Средневековье), индивидуализм (Возрождение и Просвещение), субъективизм (XIX в.). Мышление эпохи типизма отождествляет любое действие или явление с типом, то есть первообразом, представленным в виде отдельного существа – божества, духа, святого. Строго говоря, описываемая эпоха должна быть отнесена, по периодизации К. Лампрехта, к конвенционализму, но последний является дальнейшим развитием типизма и отличается лишь осознанием условности, аллегоричности, конвенциональности указанного отождествления явления и образа.

(обратно)

986

Епископ Фулькон Тулузский, в молодости известный трубадур, был ярым гонителем альбигойцев, еретической секты XI–XIII вв., получившей название по южнофранцузскому городу Альби. Иное ее наименование – катары (от древнегреч. ??????ss – чистые). Члены этой секты придерживались дуалистических взглядов, то есть признавали существование в мире двух равноправных начал – доброго (Бога) и злого (Дьявола). Весь материальный мир они считали созданным Дьяволом и освобождение от зла мыслили только через полное преодоление плоти. Они признавали переселение душ, проповедовали крайний аскетизм, отрицали церковную иерархию (при этом создали собственную), Ветхий Завет, таинства, а некоторые течения – также Страшный Суд, загробную жизнь и крестную смерть Христа. Секта подвергалась преследованию Церкви, но была очень популярна, особенно в Южной Франции, в основном благодаря элементам социального протеста, содержавшимся в учении альбигойцев. Крестовые походы 1209–1229 гг. положили конец этому движению.

(обратно)

987

Anecdotes historiques etc. d’Etiennes de Bourbon / Ed. A. Lecoy de la Marsche, Soc. d’hist. de France, 1877, p. 24.

(обратно)

988

Alain Chartier. OEuvres, p. XI. Этот анекдот имеет ценность лишь как свидетельство взглядов эпохи. Ален Шартье умер в 1429 г., а Маргарита прибыла во Францию только в 1435 г., в возрасте 11 лет. Ср.: Champion P. Histoire po?tique du 15^e si?cle. I, p. 131, № 4.

(обратно)

989

Gerson. Opera. I, p. 17.

(обратно)

990

Dion. Cart. Opera. XVIII, p. 433.

(обратно)

991

Ibid. XXXIX, p. 18 ff; De vitiis et virtutibus, p. 363; De gravitate et enormitate peccati // Ibid. XXIX, p. 50.

(обратно)

992

Ibid. XXXIX, p. 37.

(обратно)

993

Бодхисаттва, то есть просветленный, – в буддизме лицо, достигшее в результате праведных действий возможности перехода в нирвану – высшее состояние, характеризующееся полным прекращением всех жизненных процессов, в том числе цепи перерождений; при этом бодхисаттва остается в мире, чтобы помочь другим достичь нирваны.

(обратно)

994

Ibid., p. 56.

(обратно)

995

Dion. Cart. De quatuor hominum novissimis // Opera. XLI, p. 545.

(обратно)

996

Ibid., p. 489 ff.

(обратно)

997

Moll W. Brugman. I, p. 20, 23, 28.

(обратно)

998

Ibid., p. 320, № 1.

(обратно)

999

Примеры из житий свв. Эгидия, Германа, Кирика см.: Gerson. De via imitativa // Opera. III, p. 777; ср.: Contra gulam sermo // Ibid., p. 909; Olivier Mailard. Serm. de sanctis. Fol. 8a.

(обратно)

1000

Innocentius Ш. De contemptu mundi. Lib. I, cap. 1 // Patrologiae cursus completus. Series latina. CCXVII. Col. 702 ff.

(обратно)

1001

Wetzer und Welte. Kirchenlexicon. XI. 1601.

(обратно)

1002

Extravag. commun. Lib. V, tit. IX. cap. 2: «Quanto plures ex eius applicatione trahuntur ad iustitiam, tanto magis accrescit ipsorum cumulus meritorum» [«Чем больше их чрез употребление его побуждается к праведности, тем более множится сумма оных заслуг»].

(обратно)

1003

Bonaventura. In secundum librum sententiarum, dist. 41, art. l, qu. 2; 30, 2, l, 34; in quart, lib. sent. d. 34, a. 1 qu. 2, Breviloquii pars II // Opera / Ed. Paris. 1871, III, p. 577a, 335. 438; VI, p. 327b, VII, p. 271a, b.

(обратно)

1004

По Атхарваведе (то есть Веде заклинаний) – одной из Вед, древних священных книг индуистской религии, – при совершении греха, понимаемого скорее как ритуально неправильное поведение, в человека входит демон, могущий быть изгнанным в результате очистительных магических операций. Основное место в Атхарваведе и занимает описание этих операций и заклинаний против демонов, врагов, змей, болезней и т. п.

(обратно)

1005

Dion. Cart. De vitiis et virtutibus // Opera. XXXIX, p. 20.

(обратно)

1006

Фелония – понятие феодального права: бесчестный поступок или оскорбление, ведущее к разрыву вассально-ленных отношений. Если в фелонии повинен вассал, то он лишается своих ленов, если сеньор – ленник переходит в зависимость от вышестоящего сюзерена. В английском праве, в том числе современном, фелонией называется тяжкое преступление вообще. В Средние века совершение человеком какого-либо проступка связывалось с наличием у него дурной крови, то есть крови, испорченной болезнью, колдовством или кознями дьявола.

(обратно)

1007

MacKechnie. Magna Carta, p. 401.

(обратно)

1008

Та же мысль высказывается в уже упоминавшейся булле Unigenitus. Ср. слова из Фауста Марло: «See, where Christ’s blood streams in the firmament! One drop of blood will save me» [«Смотри, струится кровь Христа в небесной тверди! Меня спасет и капля этой крови»].

(обратно)

1009

Античная легенда, известная в передаче Плиния Старшего (23 или 24–79), повествует о том, что пеликан, дабы спасти от смерти своих птенцов, отравленных ядовитым дыханием змеи, питает их собственной кровью. Образ пеликана уже с III в. входит в христианскую символику и становится устойчивой метафорой Христа, искупившего своей кровью первородный грех.

(обратно)

1010

Dion. Cart. Dialogion de fide cath. // Opera. XVIII, p. 366.

(обратно)

1011

Dion. Cart. Opera. XLI, p. 489.

(обратно)

1012

Dion. Cart. De laudibus sanctae et individuae trinitatis // Opera. XXXV, p. 137; De laud. glor. Virg. Mariae et passim. Употребление превосходных степеней восходит еще к Дионисию Ареопагиту.

(обратно)

1013

James. Op. cit., p. 419.

(обратно)

1014

Joanis Scoti. De divisione naturae. Lib. III. Cap. 19 // Patrologiae cursus completus. Series latina. CXXII. Col. 681.

(обратно)

1015

Cherubinischer Wandersmann. I. 25.

(обратно)

1016

В упомянутой выше (коммент. 50 к гл. XIV) работе М. d’Asbeck, как об этом свидетельствует уже само название, неоплатонический элемент в немецкой мистике и у Рюйсбрука подчеркивается в гораздо большей степени, чем это обычно стали делать после того, как были обнаружены томистские основы этой мистики.

(обратно)

1017

Opera. I, p. XLIV.

(обратно)

1018

Seuse. Leben. Kap. 3 / Ed. К. Bihlmeyer // Deutsche Schriften. Stuttgart, 1907. S. 14. Ср.: Кар. 5. S. 21, Zeile 3.

(обратно)

1019

Meister Eckchart. Predigten. № 60, 76 / Ed. F. Pfeiffer // Deutsche Mystiker des XIV. Jahrhunderts. Leipzig, 1857. II. S. 193. Z. 34 ff.; S. 242, Z. 2 ff.

(обратно)

1020

Tauler. Predigten. № 28 / Ed. F. Vetter (Deutsche Texte des Mittelalters. XI). B., 1910. S. 117, 30 ff.

(обратно)

1021

Ruusbroec. Dat boec van seven sloten. Cap. 1 9 // Werken / Ed. David. IV, p. 106–108.

(обратно)

1022

Ruusbroec. Dat boec van den rike der ghelieven. Cap. 43 / Ed. David. IV, p. 264.

(обратно)

1023

Ibid. Cap. 35, p. 246.

(обратно)

1024

Ruusbroec. Van seven trappen in den graet der gheesteliker minnen. Cap. 14 / Ed. David. IV, p. 53. Здесь «ontfonken» прочитано как «ontsonken» [«выпавших»].

(обратно)

1025

Ruusbroec. Boec van der hoechster waerheit / Ed. David, p. 263; ср.: Spieghel der ewigher salicheit. Cap. 25, p. 231.

(обратно)

1026

Spieghel der ewigher salicheit. Cap. 19, p. 144; Cap. 23, p. 227.

(обратно)

1027

2 Пар., 6,1: «Dominis pollicitus est, ut habitaret in caligine» [«Господь вещал, что обитает во мгле»]; Пс., 17 (18), 12: «Et posuit tenebras latibulum suum» [«И содеял мрак покровом Своим»].

(обратно)

1028

Dion. Cart. De laudibus sanctae et individuae trinitatis per modum horarum // Opera. XXXV, p. 137 f.; XLI, p. 263 etc.; ср.: De passione dei salvatoris dialogus // Ibid. XXXV, p. 274: «ingrediendo caliginem, hoc est ad supersplendidissimae ac prorsus incomprehensibilis Deitatis praefatam notitiam pertingendo per omnem negationem ab ea» [«вступая во мрак, сиречь достигая вышепоименованного ведения преблистательной и всецело непостижимой Божественной природы чрез отвержение всякого об оной высказывания»].

(обратно)

1029

Jostes F. Meister Eckhart und seine J?nger. Freiburg (Schw.), 1895. S. 95.

(обратно)

1030

Dion. Cart. De contemplatione. Lib. III, art. 5 // Opera. XLI, p. 259.

(обратно)

1031

Ibid, p. 269. – Вслед за Дионисием Ареопагитом.

(обратно)

1032

Образный строй мистических писаний Бернарда Клервоского восходит к Песни Песней и отличается пышной метафорикой и эротической символикой, в терминах которой описывается страстная и беспредельная любовь к Богу.

(обратно)

1033

Seuse. Leben. Kap. 4; цит. по: Вihlmеуеr. Deutsche Schriften. 1907. S. 14.

(обратно)

1034

Eckhart. Predigten. № 40. S. 136, 23.

(обратно)

1035

Ibid. № 9. S. 47 ff.

(обратно)

1036

Книга Imitatio Christi получила распространение около 1418 г., при жизни Фомы Кемпийского, анонимно, причем анонимность эта принципиальна для автора: «Не спрашивай кто сказал, но направь внимание на то, что сказано» (кн. I, гл. 5, 1). По настроению и языку этот трактат близок к сочинениям Фомы, и, кроме того, автограф этой книги был найден в его бумагах после смерти. Неясно, однако, был ли он автором или только переписчиком Imitatio Christi. Полемика об этом началась в XVII в. и не закончилась по сей день. В настоящее время выдвинуто предположение, что Фома основательно переработал труд Херарта Хрооте.

(обратно)

1037

Soliloquium animae // Thomas a Kempis. Opera omnia / Ed. М. J. Pohl. Freiburg, 1902–1910. 7 vol. I, p. 230.

(обратно)

1038

Thomas a Kempis. Op. cit. I, p. 222.

(обратно)

1039

Ali?nor de Poitiers. Les honneurs de la cour, p. 184, 189, 242, 266.

(обратно)

1040

La Marsche. L’Estat de la maison etc. // OEuvres. IV, p. 56. О подобных вопросах см. выше, с. 78.

(обратно)

1041

Magna sergenteria – разряд королевских придворных неблагородного происхождения (ср. коммент. 13* к гл. VII). Этот термин, восходящий к лат. serviens [тот, кто служит] – фр. sergent, включает в себя определение magna [великая] как указание на близость к монаршей особе.

(обратно)

1042

Round J. H. The king’s serjeants and officers of state with their coronation services. London, 1911, p. 41.

(обратно)

1043

Алмаз известен по имени владевшего им французского государственного деятеля Арле дё Санси (1546–1629).

(обратно)

1044

О сокровищах Карла ср.: Burckhardt R. F. Anzeiger f. Schweiz. Altertumskunde, 1932. S. 247 ff.; там же имеется изображение трех братьев (trois fr?res).

(обратно)

1045

Что примечательным образом распространилось на локомотивы, автомобили и (по крайней мере в Америке) лифты.

(обратно)

1046

Полководец царя Давида Иоав лично участвовал в убийстве сына Давида Авессалома, поднявшего мятеж против отца, несмотря на ясно высказанный Давидом приказ: щадить жизнь Авессалома (2 Цар 18).

(обратно)

1047

Le livre des trahisons, p. 27.

(обратно)

1048

Право, основанное на прецедентах, продолжает существовать и поныне, хотя во многом и в пережиточных формах, в судебной практике Великобритании и США.

(обратно)

1049

Поместный собор не решился окончательно отказать авиньонскому Папе в повиновении, что вело к продолжению раскола. Впрочем, данный отказ, принятый в следующем году Парижским парламентом и утвержденный королем Карлом VI, хотя и ускорил созыв Вселенского Собора, но к прекращению Схизмы не привел, так как оба Папы решению Собора не подчинились (см. коммент. 1* к гл. I).

(обратно)

1050

Rel. de S. Denis. III, p. 464 ff.; Juvenal des Ursins, p. 440; No?l Valois. La France et le grand schisme d’occident, p., 1896–1902. 4 vol. III, p. 433.

(обратно)

1051

Juvenal des Ursins. Op. cit., p. 342.

(обратно)

1052

Слово h?tel означает среди прочего резиденцию крупного вассала при дворе сюзерена. Отель д’Артуа принадлежал графам Артуа и перешел к герцогам Бургундским вместе с графством.

(обратно)

1053

В H?tel de Saint Pol перечисляются: Людовик, дофин и герцог Гюйеннский, старший сын короля Карла VI; Иаков Бурбонский, граф дё ля Марш и титулярный король Неаполитанский; герцог Иоанн Беррийский и герцог Бретани Иоанн VI Мудрый.

(обратно)

1054

В христианской традиции Люцифер – одно из обозначений Сатаны как мятежника против Творца. Об Авессаломе см. коммент. 3* к гл. XVII. Аталия (Гофолия) – жена царя Иудейского Иорама. После смерти своего сына, царя Охозии, она истребила всех родственников царского дома, включая собственных внуков, чтобы самой править Иудеей. Спасся один только сын Охозии Иоас. Во время правления Аталия отклонялась от веры Яхве и воздвигала жертвенники Ваалу. В результате заговора, возглавляемого священником Иодаем, Иоас был возведен на престол, после чего Аталию умертвили (4 Цар 11; Пар 22–23).

(обратно)

1055

Monstrelet. I, p. 177–242; Coville. Le v?ritable texte de la justification du duc de Bourgogne par Jean Petit // Biblioth?que de l’Ecole des chartes. 1911, p. 57. О предварительных набросках второй оправдательной речи, в которой Жан Пти должен был ответить на высказанные 11 сентября 1408 г. возражения аббата Фомы из Черизи, см.: Cartellieri O. Beitr?ge zur Geschichte der Herz?ge von Burgund. V. Sitzungsberichte der Heidelberger Akademie der Wissenschaften. 1914. № 6; кроме того, см.: Seiferth W. Der Tyrannenmord von 1407 // Leipziger Dissertation. 1922. Далее обо всём касающемся Жана Пти подробно см.: Coville A. Jean Petit, la question du tyrannicide au commencement du 15^e siиcle, p., 1932.

(обратно)

1056

Leroux de Lincy. Le proverbe fran?ais; ср.: Langlois E. Bibl. de L’Ecole des chartes. 1899. LX, p. 569; Ulrich J. / Zeitschr. fьr franz. Sprache u. Lit. 1902. XXIV, p. 191.

(обратно)

1057

Les grandes chroniques de France / Ed. Paris. IV, p. 478.

(обратно)

1058

Alain Chartier (ed. Duchesne), p. 717.

(обратно)

1059

Les Fortunes et adversitez de feu noble homme Jean R?gnier; ср.: Champion P. Histoire po?tique du 15^e si?cle. I, p. 229 ff.; Molinet. Faictz et Dictz / Ed. Paris. 1537. Fol. 80, 119, 152, 161, 170, 194; Coquillart. OEuvres. I, p. 6; Villon (ed. Longnon), p. 134.

(обратно)

1060

Roberti Gaguini Epist. et orat. (ed. Thuasne). II, p. 366.

(обратно)

1061

Gerson. Opera. IV, p. 657; I, p. 936; Camahan. The Ad Deum vadit of Jean Gereon, p. 61, 71; ср.: Leroux de Lincy. Le proverbe fran?ais. I, p. LII.

(обратно)

1062

Geffroi de Paris / Ed. de Wailly et Delisle, цит. по: Bouquet. Requeil des Historiens des Gaules et de la France. XXII, p. 87; см.: Index rerum et personarum, s.v. Proverbia, p. 926.

(обратно)

1063

Froissart (ed. Luce). XI, p. 119; (ed. Kervyn). XIII, p. 41; XIV, p. 33; XV, p. 10; Le Jouvencel. I, p. 60, 62, 63, 74, 78, 93.

(обратно)

1064

«Je l’envie» – «приглашаю», «вызываю» (термин карточной игры); «ic houd» – «принято!» (в ответ на это). «Cominus et eminus» – намек на поверье, что дикобраз способен также метать свои иглы.

(обратно)

1065

См.: Huizinga J. Uit de voorgeschiedenis van ons nationaal besef. Tien Studiёn. Haarlem, 1926 (Verz. Werken. II, p. 97 ff.).

(обратно)

1066

См. выше, с. 207–208.

(обратно)

1067

В Homo ludens (см. коммент. 8* к гл. VIII) Й. Хёйзинга говорит об игровой сути военного искусства всех времен и народов (за определенным исключением современной эпохи). При этом именно честная игра, игра по правилам, присущая военным упражнениям (см. ниже), оказывается регулирующим и сдерживающим принципом ведения войны.

(обратно)

1068

Piaget A. Le livre Messire Geoffroy de Charny // Romania. 1897. XXVI, p. 369.

(обратно)

1069

L’abre des batailles. Michel le Noir, Paris, 1515; см. о Боне: Molinier. Sources de l’histoire de France. № 3861.

(обратно)

1070

Chap. 35, 85 bis (номера глав 80–90 в издании 1515 г. встречаются дважды), 124–126.

(обратно)

1071

Chap. 56, 60, 84, 132; Coopland C. W. The tree of battles and some of its sources, Tijdschrift voor rechtsgeschiedenis. V (1923), p. 173, подчеркивает явную зависимость Боне от Иоанна из Леньяно (ум. 1383). Однако именно те места, которые здесь рассматриваются, представляются изначально принадлежащими Боне. Об Иоанне из Леньяно см.: Ermini G. I trattati d?lia guerra e d?lia pace di G. da Legnano // Studi e memorie per la storia dell’universitа di Bologna, 1924, VIII. В испанском рыцарском романе Tirante el Blanco [Тиранme Белый] отшельник вручает оруженосцу L’arbre des batailles как пособие по изучению рыцарства.

(обратно)

1072

Chap. 82, 89, 90 bis ff.

(обратно)

1073

Le Jouvencel. I, p. 222; II. 8, 93, 96, 133, 214.

(обратно)

1074

Les vers de ma?tre Henri Baude, po?te du 15^e si?ecle, ?d. Quicherat (Tr?sor des pi?ces rares ou in?dites). 1856, p. 20–25.

(обратно)

1075

Champion. Villon. II, p. 182.

(обратно)

1076

Еще сильнее такой формализм у племен южноамериканских индейцев, где каждый, кто случайно поранится, должен выплатить своему клану вено за пролитие крови, ибо он пролил кровь клана. См.: Farrand L. Basis of American history, p. 198 (The American nation. A history. Vol. II).

(обратно)

1077

La Marche. II, p. 80.

(обратно)

1078

Ibid, p. 168.

(обратно)

1079

Chastellain. IV, p. 169.

(обратно)

1080

Chron. scand. II, p. 83.

(обратно)

1081

Petit-Dutaillis. Documents nouveaux sur les moeurs populaires etc.; ср.: Chastellain. V, p. 399; du Clercq. Passim.

(обратно)

1082

Du Clercq. IV, p. 264; ср.: HI, p. 180, 184, 206, 209.

(обратно)

1083

Monstrelet. I, p. 342; V, p. 333; Chastellain. II, p. 389; La Marche. II, p. 284, 331; Le livre des trahisons, p. 34, 226.

(обратно)

1084

Thomas Basin (ed. J. Quicherat), p. XLIV.

(обратно)

1085

Chastellain. III, p. 106.

(обратно)

1086

Gerson. Sermo de nativ. domini // Opera. III, p. 947.

(обратно)

1087

Le Pastoralet. Vs. 2043.

(обратно)

1088

Причины убийства герцога Орлеанского излагались хронистами по-разному. Помимо борьбы за власть (см. коммент. 2* к гл. I) приводились и романтические версии. Бургиньоны уверяли, что это было возмездие за измену королевы с герцогом, арманьяки же утверждали, что поводом здесь была ревность Иоанна Бесстрашного (см. коммент. 45* к гл. I) и мстительность королевы, чья любовь была отвергнута Людовиком. Это мнение подкреплялось широко распространенными слухами о распутстве Изабеллы Баварской. Современные ученые в большинстве не считают эти слухи достоверными, хотя следует отметить, что сама Изабелла давала им пищу, утверждая, из политических соображений, что дофин Карл не сын короля.

(обратно)

1089

Реальные причины гентского восстания лежали в спорах между городом и Филиппом Добрым о налоговой политике герцога, в частности о праве вводить налоги на соль, а также о границах компетенции городских властей и способе их избрания. В 1449 г. переговоры по этим вопросам были приостановлены в связи с перевыборами магистратов. Воспользовавшись ситуацией, горожане избрали ряд членов городского управления без консультации с посланцами герцога, находившимися в Генте. Письмо, направленное герцогу, могло быть понято так, что его просто извещают об избрании, а не просят утвердить результаты выборов. Герцог усмотрел в этом посягательство на свои прерогативы и назначил для управления городом правительственного чиновника. Горожане восприняли этот акт как нарушение городских свобод и прервали переговоры. Кризис в отношениях между Филиппом и Гентом обострился, и обе стороны начали готовиться к вооруженной борьбе.

(обратно)

1090

Jean Jouffroy. Oratio. I, p. 188.

(обратно)

1091

La Marche. I, p. 63.

(обратно)

1092

Gerson. Querela nomine Universitatis… // Opera. IV, p. 574; ср.: Rel de S. Denis. III, p. 185.

(обратно)

1093

Chastellain. II, p. 375; cp. p. 307.

(обратно)

1094

Commynes. I, p. 111, 363.

(обратно)

1095

Monstrelet. IV, p. 388.

(обратно)

1096

Basin. I, p. 66.

(обратно)

1097

Жанна родилась в деревне Домреми, близ Вокулёра, где власть от имени Карла VII осуществлял Робер дё Бодрикур. Он не сопровождал ее в Тур, где был двор дофина, а только дал ей письмо и провожатых. Дофином Карла VII именовали потому, что он, хотя и провозгласил себя королем после смерти отца, не короновался в Реймсе, находившемся в руках англичан. Без этой церемонии монарх не обретал, по массовым представлениям, сакральной власти и мог быть лишь правителем и наследником (дофином) королевства.

(обратно)

1098

La Marche. I, p. 60, 63, 83, 88, 91, 94, 134, № 1; III, p. 101.

(обратно)

1099

Commynes. I, p. 170, 262, 391, 413, 460.

(обратно)

1100

Basin. II, p. 417, 419; Molinet. Faictz et Dictz. Fol. 205. В третьей строке прочитано «sa» вместо «la».

(обратно)

1101

Deschamps. IX.

(обратно)

1102

Ibid., p. 219 ff.

(обратно)

1103

Ibid., p. 293 ff.

(обратно)

1104

Ср.: Marett. The threshold of religion. Passim.

(обратно)

1105

Шаперон (фр. chaperon, от позднелат. cappa, плащ с капюшоном, капюшон) – средневековый мужской головной убор в виде капюшона с пелериной или накидкой, тюрбана или берета со свисающим вниз концом; его изображения можно видеть на портретах нидерландских и итальянских художников XV в.

(обратно)

1106

Monstrelet. IV, p. 93; Livre des trahisons, p. 157; Molinet. II, p. 129; ср.: du Clercq. IV, p. 203, 273; Theod. Pauli, p. 278.

(обратно)

1107

Molinet. I, p. 60.

(обратно)

1108

Molinet. IV, p. 417; Пантуфль – туфелька, Курто (коротышка) – деревенский духовой инструмент, Морнифиль (оплеуха) – четверка (в картах).

(обратно)

1109

Новейшие исследования показывают, что наиболее активное преследование ведьм приходилось не на XV в., а на вторую половину XVI–первую половину XVII в. К концу XV в. относится начало массовой охоты на ведьм, показателем чего является обнародование буллы Summis desiderantes (см. коммент. 16* к гл. XVII) в 1484 г. и Молота ведьм в 1487 г.

(обратно)

1110

Й. Хёйзинга придерживается наиболее распространенной в западной историографии периодизации мировой истории, где Средневековью отводятся V–XV вв. Однако существуют и другие представления о рубежах этой эпохи, в зависимости от того, что кладется в основу периодизации: культура (тогда концом Средних веков оказывается начало Возрождения), религия (в этом случае рубеж отмечает Реформация), социально-экономические отношения (при таком рассмотрении верхней границей будут буржуазные революции). Иногда, как, например, в английской исторической науке, период V–X вв. выводится за пределы Средних веков (Middle Ages) и обозначается как Темные века (Dark Ages). Вообще завершение Средневековья приурочивают к различным датам: 1453 г. (падение Константинополя); 1492 г. (открытие Америки); 1517 г. (начало Реформации); 1566 г. (Нидерландская революция); 1648 г. (Английская революция, окончание Тридцатилетней войны); даже 1789 г. (Французская революция).

(обратно)

1111

Summis desiderantes affectibus [лат. Всеми помыслами (или Всеми силами) души] – булла Иннокентия VIII, провозглашенная в 1484 г. и посвященная борьбе с ведовством и колдовством. Непосредственным поводом опубликования буллы было противодействие, оказываемое местным духовенством деятельности папских инквизиторов Генриха Инститориса и Якоба Шпренгера (будущих авторов Молота ведьм). Основным содержанием буллы является подтверждение полномочий Инститориса и Шпренгера в деле сыска и преследования колдунов и ведьм, действия которых описываются в самом начале буллы: плотские связи с демонами; наведение порчи и болезней на людей, скот и урожай, причем особо выделяются чары, препятствующие людям исполнять супружеские обязанности; наконец, отречение от веры. Таким образом, воззрения на ведовство и колдовство, широко распространенные и ранее в народе, но отвергавшиеся Церковью, становятся официальной доктриной, и ересью оказывается не вера в колдунов, как было прежде, а неверие в них.

(обратно)

1112

Во времена Й. Хёйзинги считалось, что наибольшее число процессов над ведьмами приходилось на отсталые, большей частью горные области Европы – Шотландию, Лотарингию, Швейцарию, Савойю. Эти воззрения опирались на представления о том, что в основе колдовства лежали пережитки дохристианских верований, а раз так, то наибольшего его распространения следовало ожидать на культурной периферии. Ныне большинство историков полагают, что в основе возникновения феномена охоты на ведьм лежало сложное переплетение фольклорных представлений и воззрений теологов и в основном преследование ведьм было распространено в наиболее урбанизированных регионах Западной Европы.

(обратно)

1113

Gerson. Opera. I, p. 205.

(обратно)

1114

Le songe du vieil p?lerin. Цит. по: Jorga. Phil. de M?zi?res, p. 69, № 1.

(обратно)

1115

Juvenal des Ursins, p. 425.

(обратно)

1116

Ibid., p. 415.

(обратно)

1117

Gerson. Opera. I, p. 206.

(обратно)

1118

Gerson. Sermo coram rege Franciae // Opera. IV, p. 620; Juvenal des Ursins, p. 415, 423.

(обратно)

1119

Gerson. Opera. I, p. 216.

(обратно)

1120

Chastellain. IV, p. 324, 323, 314, № 1; ср.: du Clercq. III, p. 236.

(обратно)

1121

Chastellain. II, p. 376; III, p. 446, 447, № 1, 448; IV, p. 213; V, p. 32.

(обратно)

1122

Monstrelet. V, p. 425.

(обратно)

1123

Выражение par decha [по эту сторону] для французов означало по эту сторону от границы бургундских владений, то есть во Франции.

(обратно)

1124

Chronique de Pierre le Pr?tre. Цит. по: Bourquelot. La vauderie d’Arras (Bibl. de l’?cole des chartes, 2^e s?r., III), p. 109.

(обратно)

1125

Du Clercq. III Passim; d’Escouchy. II, p. 416 ff.

(обратно)

1126

Martin le Franc. Le Champion des dames. Цит. по: Bourquelot. Op. cit., p. 86; также цит. по: Thuasne. Gaguin. II, p. 474.

(обратно)

1127

Froissart (ed. Kervyn). XI, p. 193.

(обратно)

1128

Ср.: Stadelmann R. Vom Geist des ausgehenden Mittelalters. Halle, 1929. S. 46. Anm. 2.

(обратно)

1129

Gerson. Contra superstitionem praesertim Innocentum // Opera. I, p. 205; De erroribus circa artem magicam // Ibid. I, p. 211; De falsis prophetis // Ibid. I, p. 545; De passionibus animae // Ibid. III, p. 142.

(обратно)

1130

Мандрагора – род многолетних трав семейства пасленовых. Обладает определенными возбуждающими свойствами; корни ее несколько сходны с человеческой фигурой (в немецком языке слово Alraun [корень мандрагоры] означает также полезного человеку карлика, эльфа, домового). В средневековой Европе мандрагора именовалась цветком ведьм, считалось, что с ее помощью колдуны могут лишить человека красоты и рассудка. Вместе с тем верили, что она делает ее обладателя неуязвимым, помогает находить клады, увеличивает мужскую силу, способствует зачатию.

(обратно)

1131

Journal d’un bourgeois, p. 236.

(обратно)

1132

Ibid., p. 220

(обратно)

1133

Dion. Cart. Contra vitia superstitionum quibus circa cultum veri Dei erratur // Opera. XXXVI, p. 211 ff.; ср.: Franz A. Die kirchlichen Benediktionen im Mittelalter. Freiburg, 1909. 2 Bde.

(обратно)

1134

См., например: du Clercq. III, p. 104–107.

(обратно)

1135

Barante A. de. Histoire des ducs de Bourgogne de la maison de Vallois. 12 vol, Paris, 1824–1826.

(обратно)

1136

Диптих Дирка Боутса Правосудие императора Оттона в настоящее время находится в Королевском музее изящных искусств в Брюсселе.

(обратно)

1137

Religieux de S. Denis. II, p. 78.

(обратно)

1138

Ibid., p. 413.

(обратно)

1139

Три принцессы – Изабелла, дочь герцога Баварского Стефана III; Катарина, дочь герцога Штирийского Леопольда III Габсбурга; Изабелла, дочь герцога Лотарингского Иоанна I. С 1365 г., после смерти герцога Австрийского Рудольфа IV Габсбурга, Австрией и всеми иными владениями Габсбургов правили совместно сыновья Рудольфа, Альбрехт (Альберт) и Леопольд. В 1379 г. братья заключили соглашение о разделе габсбургских земель. Альбрехту отошла, среди прочего, собственно Австрия, а Леопольду, среди прочего, Штирия. Но и Леопольд, и его потомство (Леопольдинская линия Гасбургов) продолжали носить титул герцогов Австрийских.

(обратно)

1140

Ibid. I, p. 338.

(обратно)

1141

Ibid., p. 600; Juvenal des Ursins, p. 379.

(обратно)

1142

La Came de Ste. Palaye. I, p. 388; ср. также: Journal d’un bourgeois, p. 67.

(обратно)

1143

Journal d’un bourgeois, p. 179 (Карл VI); P. 309 (Изабелла Баварская); Chastellain. IV, p. 42 (Карл VII); I, p. 332 (Генрих V); Lef?vre de S. Remy. II, p. 65; M. d’Escouchy. II, p. 424, 432; Chron. scand. I, p. 21; Jean Chartier, p. 319 (Карл VII); Quatrebarbes. OEuvres du roi Ren?. I, p. 129; Gaguini compendium super Francorum gestis / Ed. Paris, 1500. Fol. 164 (похороны Карла VIII).

(обратно)

1144

Martial d’Auvergne. Vigilles de Charles VII; Les po?sies de Martial de Paris, dit d’Auvergne, p., 1724. 2 vol. II, p. 170. Столь же известны еще и по сей день хранящиеся в Вестминстерском аббатстве восковые изображения, некогда использовавшиеся во время торжественных погребений королей Англии; изображение Карла II – древнейшее из них. С этим схож обычай знатных флорентийцев еще при жизни вывешивать в церкви Сантиссима Аннунциата свои изображения, выполненные из воска в натуральную величину, о чем так превосходно рассказывает: Warburg A. Gesammelte Schriften. I. S. 99, 346, 350.

(обратно)

1145

Fredericq P. Codex documentorum sacratissimarum indulgentiarum Neerlandicarum (RGP. Малая cep. XXI). s’Gravenhage, 1922, p. 252.

(обратно)

1146

Такой проникнутый духом Ренессанса Папа, как Пий II, к званию художника относится подобным же образом: он заказывает своему любимому скульптору Паоло Романо два портретных изображения Сиджисмондо Малатесты только для того, чтобы торжественно предать их сожжению! В своих Commentarii (VII. Р. 185) Папа восхваляет их разительное сходство с оригиналом. Ср.: M?ntz E. Les arts ? la cour des papes etc. 1878, p. 248.

(обратно)

1147

Жанровые композиции Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена на светские темы либо полностью утрачены, либо дошли до нас только в позднейших копиях.

(обратно)

1148

Замечательным обогащением нашего материала явился бы Охотничий праздник Бургундского двора, оригинал которого в замке Пардо в окрестностях Мадрида погиб при пожаре; в Версале имеется копия этой картины, как указывает: Post Paul. Ein verschollenes Jagdbild Jan van Eycks // Jahrbuch der Preussischen Kunstsammlungen. 1931. S. 120 ff.

(обратно)

1149

См., например: Froissart (ed. Luce). VIII, p. 43.

(обратно)

1150

Украшенные вымпелами корабли изображены на картинах Брёйгела Неаполитанский порт и Падение Икара.

(обратно)

1151

Froissart (ed. Kervyn). XI, p. 367. В одном месте здесь стоит proviseurs [поставщики] вместо peintres [художники], однако по смыслу более вероятно последнее.

(обратно)

1152

Скульптурная композиция Колодезь Моисея (чаще – Колодезь пророков) находится в монастыре Шаммоль в Дижоне. Подробнее о ней см. выше, с. 442–445.

(обратно)

1153

Kurth Betty. Die Bl?tezeit der Bildwirkerkunst zu Tournay und der Burgundische Hof // Jahrbuch der Kunstsammlungen des Keiserahauses. 1917. 34. S. 3.

(обратно)

1154

Пьер дё Фенен (р. 624) говорит о Бонн д’Артуа: «…et avec ce ne portoit point d’estat sur son chief comment autres dames ? elle pareilles» [«…и притом она не носила сословие свое на голове, как то делали другие дамы, ей равные»].

(обратно)

1155

Le livre des trahisons, p. 156.

(обратно)

1156

Chastellain. III, p. 375; La Marche. II, p. 340; III, p. 165; d’Escouchy. II, p. 116; Laborde. II; см.: Molinier. Les sources de l’hist. de France. № 3645, 3661, 3663, 5030; Inv. des arch. du Nord. IV, p. 195.

(обратно)

1157

Лувенский алтарь, именуемый также Таинство причастия, принадлежит кисти Дирка Боутса.

(обратно)

1158

См. выше, с. 54–55.

(обратно)

1159

Редерейкеры – члены палат риторики, или риторических обществ (см. коммент. 15* к гл. VIII). Говоря о редерейкерах, Й. Хейзинга имеет в виду не только членов этих обществ, но и определенный социокультурный тип.

(обратно)

1160

La Marche. II, p. 340 ff.

(обратно)

1161

Laborde. II, p. 326.

(обратно)

1162

La Marche. III, p. 197.

(обратно)

1163

Отенский алтарь (ныне в Лувре), известный также как Мадонна канцлера Ролена, принадлежит кисти Яна ван Эйка. Алтарь из Бона, именуемый обычно Страшный Суд, создан Рогиром ван дер Вейденом.

(обратно)

1164

Laborde. II, p. 375, № 4880.

(обратно)

1165

Ibid, p. 322, 329.

(обратно)

1166

Хотя наиболее аутентичное свидетельство, клеймо мастера, ясно указывает имя Клаус Слютер, всё же трудно согласиться с тем, что неголландское Клаус (вместо Клаас) было первоначальной формой имени, под которым его крестили. Предположение о происхождении Слютера из Хаарлема стало равнозначно уверенности, когда имя его было обнаружено в брюссельском перечне членов гильдии, относящемся приблизительно к 1380 г.

(обратно)

1167

Уже в 1405 г. оно было отдано под залог ее брату, герцогу Людовику, и вскоре после этого очутилось в Баварии, где и хранится в церкви в Альтёттинге под названием Das goldene R?ssl [Золотой конь].

(обратно)

1168

В 1468 г. Карл Смелый сурово подавил восстание льежских горожан против их князя-епископа Людовика Бурбона, родственника и союзника Карла. Жестокость герцога объяснялась не столько политическим расчетом, сколько необузданностью его характера.

(обратно)

1169

Kleinclausz A. Un atelier de sculpture au 15^e si?cle // Gazette des beaux arts. 1903. 29. I.

(обратно)

1170

Звание камердинера было скорее титулом в придворной иерархии, дающим право на определенное жалованье, чем действительной должностью. Ни Слютер, ни ван Эйк не выполняли прямых обязанностей камердинеров: это звание обеспечивало художникам определенный материальный достаток и социальный статус, но одновременно подчеркивало их зависимое положение, их место среди придворной челяди.

(обратно)

1171

Утраченные цвета точно установлены по отчету 1832 г.

(обратно)

1172

Kleinclausz A. L’art fun?raire de la Bourgogne au moyen ?ge // Gazette des beaux arts. 1902. 27.

(обратно)

1173

См.: Etienne Boileau. Le livre des m?tiers / Ed. de Lespinasse et Bonnardot // Histoire g?n?rale de Paris. 1879, p. XI (III, № 2).

(обратно)

1174

Cohen G. Le livre de conduite du r?gisseur et le compte de d?penses pour le myst?re de la Passion joie ? Mons en 1501 (Publ. de la Fac. des lettres de Strasbourg. 23). 1925.

(обратно)

1175

См. коммент. 24* к гл. XII.

(обратно)

1176

Chastellain. V, p. 26, № 2; Doutrepont, p. 156.

(обратно)

1177

Juvenal des Ursins. I, p. 378.

(обратно)

1178

Jacques du Clercq. II, p. 280; Foulquart, цит. по: d’H?ricault. OEuvres de Coquillart. I, p. 23, № 1.

(обратно)

1179

Lef?vre de S. Remy. II, p. 291.

(обратно)

1180

В Национальной галерее в Лондоне и в музее Кайзера Фридриха в Берлине.

(обратно)

1181

Авторскую сигнатуру можно перевести и как «Иоанн де Эйк был здесь», и как «Это был Иоанн де Эйк». В первом случае фраза понималась как подпись художника, во втором – как указание на автопортретность картины. Впрочем, оба чтения не противоречат друг другу, если принять, что фигура, отраженная в зеркале, изображает самого Яна ван Эйка.

(обратно)

1182

Как бы ни хотелось перевести подпись: «Это был Ян ван Эйк», а в портретном изображении мужчины увидеть самого художника, доводы «за» и «против» этого, приведенные недавно (см.: Revue de l’art. 1932. 36, p. 187, Gazette des beaux arts. 1932. 74, p. 42; Burlington Magazine. 1934. III, IX, X, XII), пока что, как кажется, не дают оснований для пересмотра уже утвердившегося мнения.

(обратно)

1183

Froissart (ed. Kervyn). XI, p. 197.

(обратно)

1184

Durrieu P. Les tr?s riches heures de Jean de France, duc de Berry (Heures de Chantilly), Paris, 1904, p. 81.

(обратно)

1185

Moll W. Kerkgesch. II, 2, p. 313 ff.; Acquoy J. G. R. Het klooster van Windesheim en zijn invloed. Utrecht, 1875–1880. 3 vol. II, p. 249.

(обратно)

1186

Thomas a Kempis. Sermones ad novitios. № 29 // Opera (ed. Pohl). VI, p. 287.

(обратно)

1187

Moll W. Kerkgesch. II. 2. 321; Acquoy J. G. R. Op. cit., p. 222.

(обратно)

1188

Ср. выше, с. 318.

(обратно)

1189

Chastellain. IV, p. 218.

(обратно)

1190

La Marche. II, p. 398.

(обратно)

1191

Ibid. II. 369.

(обратно)

1192

Chastellain. IV, p. 136, 275, 359, 361; V, p. 225; du Clercq. IV, p. 7.

(обратно)

1193

Туринский, или Туринско-Миланский, часослов (иначе – Tr?s belles heures de Nostre Dame [Прекрасный часослов Богоматери]) назван так по месту своего нахождения: часть его хранилась в библиотеке в Турине (она была опубликована первой в 1902 г., поэтому часослов и называют иногда только Туринским), часть найдена в Милане и опубликована в 1911 г. Споры о времени создания часослова и атрибуции его миниатюр не закончены по сей день. Датировка его колеблется от 1416–1417 гг. до 1420-х и даже 1430-х годов. Некоторые миниатюры приписываются братьям ван Эйк, что разделяется далеко не всеми исследователями, причем неясно, какие произведения принадлежат Яну, а какие – Хуберту.

(обратно)

1194

Современные исследователи в большинстве отвергают идущее еще от художника и историка искусств Карела ван Мандера (1548–1606) мнение о том, что северонидерландское изобразительное искусство обособилось как отдельное художественное направление в XV в., и относят этот факт к XVI в.

(обратно)

1195

Chastellain. III, p. 332; du Clercq. III, p. 56.

(обратно)

1196

Алтарь, именуемый обычно алтарем Бладелейна, или Поклонением младенцу Христу, был заказан Рогиру ван дер Вейдену Питером Бладелейном для основанного им в 1444 г. городка Мидделбюрг, к северо-востоку от Брюгге, во Фландрии.

(обратно)

1197

Chastellain. V, p. 44; P. 281; La Marche. Н, p. 85; du Clercq. III, p. 56.

(обратно)

1198

Филипп дё Круа заказал свой портрет Рогиру ван дер Вейдену, Бодуэн дё Ланнуа – Яну ван Эйку.

(обратно)

1199

Chastellain. III, p. 330.

(обратно)

1200

Du Clercq. III, p. 203.

(обратно)

1201

См. выше, с. 303.

(обратно)

1202

Наименование Фламандские примитивисты утвердилось во Франции, Бельгии и Нидерландах за художниками Нижнеземелья XV–XVI столетия, работавшими в основном в Брюгге и Генте. Это Ян ван Эйк, Рогир ван дер Вейден, Хуго ван дер Гус, Ханс Мемлинг, Дирк Боутс и Герард Давид. Поводом к такому наименованию послужила выставка под названием Exposition des Primitifs Flamands [Выставка фламандских примитивистов], открывшаяся в Брюгге в 1902 г. и вызвавшая громадный интерес к этой живописи, в настоящее время причисляемой к Северному Возрождению. – Коммент. пер.

(обратно)

1203

Издатели Бонавентуры в Кваракки приписывают это сочинение Иоанну де Каулибусу, францисканцу из Сан-Джиминьяно, умершему в 1376 г.

(обратно)

1204

Facius. Liber de viris illustribus / Ed. L. Mehus. Fir., 1745, p. 46; см. также: Weale. Hubert and Jonn van Eyck, their life and work. London–New York, 1908, p. LXXIII.

(обратно)

1205

Dion. Cart. Opera. XXXIV, p. 223.

(обратно)

1206

Ibid, p. 247, 230.

(обратно)

1207

Z?ckler O. Dionys des Kart?users Schrift De venustate mundi // Beitrag zur Vorgeschichte der ?sthetik (Theol. Studien und Kritiken). 1881. S. 651; ср.: Anitchkoff E. L’esth?tique au moyen ?ge. // Le Moyen Age. 1918. XX, p. 271; Grabmann M. Des Ulrich Engelberti von Strassburg О. Pr. Abhandlung De Pulchro // Sitzungsb. d. Bayer. Akademie, Phil. hist. kl. 1925; Seiferth W. Dantes Kunstlehre // Arch. f. Kulturgeschichte. 1927. XVII. S. 194 ff.; 1928. XVIII.

(обратно)

1208

Summa theologiae. Pars l^A, q. 39, art. 8.

(обратно)

1209

Dion. Cart. Vita // Opera. I, p. XXXVI.

(обратно)

1210

Дионисий ссылается на Фому Аквинского, но подобные идеи высказывались отцами Церкви в IV в. Унисонное хоровое пение демонстрировало единство поющей церковной общины. По средневековым воззрениям, многоголосие, выделение особых голосов-дискантов, сольное пение разрушали это единство, заставляли молящегося обращать внимание на эстетическую сторону вокального исполнения и тем самым отвлекали его от молитвы. Ср. примеч. 6* к гл. XIX.

(обратно)

1211

Dion. Cart. De vita canonicorum, art. 20 // Opera. XXXVII, p. 197: «An discantus in divino obsequio sit commendabilis» [«Уместно ли пение дискантом при богослужении»]; ср.: Thomas Aquinati Summa theologiae. IIа, IIае, q. 91, art. 2: «Utrum cantus sint assumendi ad laudem divinam» [«Должно ли принимать пение при славословиях Господу»].

(обратно)

1212

Molinet. I, p. 73; ср. р. 67.

(обратно)

1213

P?tri Alliaci De falsis prophetis. Цит. по: Gerson. Opera. I, p. 538.

(обратно)

1214

La Marche. II, p. 361.

(обратно)

1215

De venustate mundi // Dion. Cart. Opera. XXXIV, p. 242.

(обратно)

1216

Froissart (ed. Luce). IV, p. 90; VIII, p. 43, 58; XI, p. 53, 129; (ed. Kervyn). XI, p. 340, 360; XIII, p. 150; XIV, p. 157, 215.

(обратно)

1217

Deschamps. I, p. 155; II, p. 211, 208, № 307; La Marche. I, p. 274.

(обратно)

1218

Livre des trahisons, p. 150, 156; La Marche. II, p. 12, 347; III, p. 127, 89; Chastellain. IV, p. 44; Chron. scand. I, p. 26, 126.

(обратно)

1219

Рейнсгульден – золотая монета, имевшая хождение в XIV–XVI вв. в Нижней Германии. Нобль – английская монета той же эпохи. Нашиваемые на одежду монеты, многие из которых были произведением ювелирного искусства, – предельный случай отмечаемого Й. Хёйзингой применения украшения и в качестве такового, и как символа богатства.

(обратно)

1220

Lef?vre de S. Remy. II, p. 294, 296.

(обратно)

1221

Couderc. Les comptes d’un grand couturier parisien au 15^e si?cle // Bulletin de la soc. de l’hist. de Paris, 1911. XXXVIII, p. 125 ff.

(обратно)

1222

Blason des Couleurs / Ed. Cocheris, p. 113, 97, 87, 99, 90, 88, 108, 83, 110.

(обратно)

1223

См., например: Monstrelet. V, p. 2; du Clercq. I, p. 348.

(обратно)

1224

La Marche. II, p. 343; Graves F. M. Deux inventaires de la maison d’Orl?ans, p. 28, № 1.

(обратно)

1225

Chastellain. VII, p. 223; La Marche. I, p. 276; II, p. 11, 68, 345; du Clercq. II, p. 197; Jean Germain. Liber de virtutibus, p. 11; Jouffroy. Oratio, p. 173.

(обратно)

1226

D’Escouchy. I, p. 234.

(обратно)

1227

См. выше, с. 206.

(обратно)

1228

Le miroir de mariage. XVII. Vs. 1650; Deschamps. IX, p. 50.

(обратно)

1229

Chansons fran?aises du quinzi?me si?cle / Ed. Paris (Soc. des anciens textes fran?aises). 1875. XLIX, p. 50; ср.: Deschamps. III, p. 217, № 415; p. 223, № 419; p. 227, № 423; p. 302, № 481; IV, p. 199, № 728; L’Amant rendu cordelier, p. 23, huitain 62; Molinet. Faictz et Dictz. Fol. 176.

(обратно)

1230

Blason des couleurs (ed. Cocheris), p. 110. О символике цвета в Италии см.: Bertoni. L’Orlando furioso, p. 221 f.

(обратно)

1231

Cent ballades d’amant et de dame. № 92 // Christine de Pisan. OEuvres po?tiques. III, p. 299. Ср.: Deschamps. X, p. 52; L’histoire et plaisante chronicque du petit Jehan de Saintr? / Ed. G. Hell?ny, p., 1890, p. 415.

(обратно)

1232

Le Pastoralet, p. 636, vs. 2054; ср.: Les cent nouvelles nouvelles. II, p. 118: «craindroit tr?s fort estre du rang des bleux vestuz, qu’un appelle commun?ment noz amis» [«он весьма опасался быть причисленным к рангу тех, кто одевается в синее и кого обыкновенно зовут рогоносцами»].

(обратно)

1233

Во время Праздника дураков (см. коммент. 4* к гл. XII) избранного папу (епископа, князя) дураков возили по городу в повозке синего цвета в виде ладьи на колесах.

(обратно)

1234

Chansons du 15^е si?cle, p. 5, № 5; p. 85, № 87.

(обратно)

1235

La Marche. II, p. 207.

(обратно)

1236

См. об этом: Huizunga J. Het probleem der Renaissance. Tien Studiёn. Haarlem, 1926, p. 280 (Verz. Werken, IV, p. 231).

(обратно)

1237

La Renaissance septentrionale et les premiers ma?tres des Flandres. Bruxelles, 1905.

(обратно)

1238

Leal souvenir [На добрую память] – портрет работы Яна ван Эйка. Нижняя часть портрета представляет собой написанный с иллюзионистской точностью парапет из выщербленного желтоватого камня с высеченной на нем надписью L?al souvenir и выцарапанным словом ???????? причем конец этого слова попадает на трещину в камне, так что не вполне ясно, это йота, ипсилон или ню (ни). Непонятно, имя ли это (Тимофей, если последняя буква – ипсилон), прозвище персонажа или девиз (???????? – Чтущий Бога). Неизвестно ни кто изображен на этом портрете, ни каков его статус. Существует предположение, что это либо неизвестный нам гуманист, либо музыкант из свиты Филиппа Доброго.

(обратно)

1239

Erasmus. Ratio seu Methodus compendio perveniendi ad veram teologiam. Basel, 1520, p. 146.

(обратно)

1240

Durand-Gr?ville E. Hubert et Jan van Eyck. Bruxelles, 1910, p. 119.

(обратно)

1241

Эгинская скульптура – архаическая (VII–VI вв. до н. э.) греческая скульптура с о. Эгина. Статуи юношей (куросы) и девушек (коры) отличает легкая застывшая улыбка.

(обратно)

1242

См. выше, с. 366.

(обратно)

1243

Alain Chartier. OEuvres (?d. Duchesne), p. 594.

(обратно)

1244

Chastellain. I, p. 11, 12; IV, p. 21, 393; VII, p. 160; La Marche. I, p. 14; Molinet. I, p. 23.

(обратно)

1245

Жан Роберте. Цит. по: Chastellain. VII, p. 182.

(обратно)

1246

Ibid., p. 219.

(обратно)

1247

Ibid. III, p. 231 ff.

(обратно)

1248

17 января.

(обратно)

1249

Этот clerc de la chapelle [служитель часовни] Карон выступает одним из рассказчиков в Cent nouvelles nouvelles.

(обратно)

1250

См. выше, с. 169.

(обратно)

1251

Chastellain. III, p. 46, 104; V, p. 259.

(обратно)

1252

Ibid. V, p. 269, 271, 273.

(обратно)

1253

См. репродукции: Michel A. Histoire de l’art etc., p. 1907. IV, 2, p. 711; Durrieu P. Les belles heures du duc de Berry // Gazette des beaux arts. 1906. 35, p. 283. Фототипическое издание всего манускрипта см.: Ed. О. Smital, E. Winkler. Wien, 1926.

(обратно)

1254

Froissart (ed. Kervyn). XIII, p. 50; XI, p. 99; XIII, p. 4.

(обратно)

1255

Аноним, опубл.: Deschamps. X. № 18; ср.: Le D?bat du cuer et du corps de Villon; кроме того: Charles d’Orl?ans. Rondel 192.

(обратно)

1256

Вариант: «Monstre paix».

(обратно)

1257

Ed. 1522, fol. 101 in: A. de la Bordene. Jean Meschinot etc. (Bibl. de l’?cole des chartes. XVI). 1895, p. 301. Ср. баллады Анри Бода: Ed. Quicherat (Tr?sor des pi?ces rares ou in?dites, p., 1856), p. 26, 37, 55, 79.

(обратно)

1258

Froissart (ed. Luce). I, p. 56, 66, 71; XI, p. 13; (ed. Kervyn). XII, p. 2, 23; cp. также: Deschamps. III, p. 42.

(обратно)

1259

Froissart (ed. Kervyn). XI, p. 89.

(обратно)

1260

Durrieu P. Les tr?s riches heures de Jean de France duc de Berry, 1904. PL 38.

(обратно)

1261

OEuvres du roi Ren? / Ed. de Quatrebarbes. II, p. 105.

(обратно)

1262

Deschamps. I. № 61, 144; III. № 454, 483, 524; IV. № 617, 636.

(обратно)

1263

Король Рене говорит о созданном его воображением Chastel de Plaisance [Замке Утех], что он был в точности таков, как Сомюр: OEuvres. III, p. 146.

(обратно)

1264

Durrieu P. Op. cit. PL 3, 9, 12.

(обратно)

1265

Дофин (фр. daulphin – дельфин) – первоначально родовое имя графов Оверньских и Вьеннских (историки доныне не пришли к согласию относительно того, появилось ли это имя потому, что на графском гербе был изображен дельфин, либо причинно-следственная связь обратная – от имени к гербу). Впоследствии, с XIII в., это титул владетелей области Вьеннуа – дофины Вьеннские. В XIV в. область была присоединена к французской короне, уже от титула обрела название Дофинэ и сделалась уделом старшего сына французского короля, а сам он носил титул дофин. Наличие особого, родового, имени наряду с крещальным, известно и в русской истории: Ярослав–Юрий, Всеволод–Константин. Широко известный пример превращения имени государя в титул: Цезарь, кесарь, кайзер, царь.

(обратно)

1266

Неясно, относится ли слово Beaut? (фр. Краса) к названию замка Бот?, о котором говорится несколькими строками выше (в этом случае непонятно, почему Й. Хёйзинга считает приведенное стихотворение описанием замка Бьевр), или же здесь случайное совпадение наименования замка с эпитетом.

(обратно)

1267

Deschamps. VI, p. 191, № 1204.

(обратно)

1268

D?rimage [фр. букв. разрифмовывание] – пересказ (обычно весьма расширенный) стихотворных рыцарских романов прозой. Первые прозаические романы появились еще в XIII в., но их расцвет относится к XIV и особенно к XV в.

(обратно)

1269

Froissart (ed. Luce). V, p. 64; VIII, p. 5. 48; XL P. 110; (ed. Kervyn). XIII, p. 14, 21. 84, 102, 264.

(обратно)

1270

Froissart (ed. Kervyn). XV, p. 54. 109, 184; XVI, p. 23, 52; (?d. Luce). I, p. 394.

(обратно)

1271

Froissart (ed. Kervyn). XIII, p. 13.

(обратно)

1272

Фруассар (которому вообще присуще путать имена – ср. коммент. 6* к гл. IV) имеет здесь в виду Карла Блуаского, выступившего претендентом на герцогство Бретонское после женитьбы на наследнице последнего, Жанне Пантьевр. См. коммент. 6* к гл. XIII.

(обратно)

1273

Описывается миниатюра Цари-волхвы из Роскошного часослова герцога Беррийского.

(обратно)

1274

Машо изобрел именно новую поэтическую форму прения, ибо сам жанр, идущий еще от античности, был особенно популярен в средневековой латинской поэзии, что, видимо, связано с атмосферой ученого диспута.

(обратно)

1275

Machaut G. de. Po?sies lyriques / Ed. В. Шишмарев // Записки ист. – фил. фак. С. – Петерб. ун-та. 1909. ХСII, I, c. 74, № 60.

(обратно)

1276

A. de la Bordene. Op. cit., p. 618.

(обратно)

1277

Christine de Pisan. OEuvres po?tiques. I, p. 276.

(обратно)

1278

Слово compte, приводимое Кристиной Пизанской, имеет и терминологическое значение: счет, финансовый отчет. Здесь наблюдается неоднократно отмеченное Й. Хёйзингой взаимопроникновение различных сфер общественного и личного бытия, смешение любовной и административно-финансовой фразеологии. Подобное взаимопроникновение находит параллели и в области религии – характерное для католицизма вообще, а для средневекового в особенности, стремление к скрупулезному подсчету и фиксации прегрешений. См. выше: сравнение Страшного Суда со счетной палатой (с. 267 наст. изд.) и обыкновение св. Петра Люксембургского записывать свои грехи (с. 313 наст. изд.).

(обратно)

1279

Ibid., p. 164, № 30.

(обратно)

1280

Ibid., p. 275, № 5.

(обратно)

1281

Froissart. Po?sies (ed. Scheler). IL P. 216.

(обратно)

1282

Michault P. La dance aux aveugles etc. Lille, 1748.

(обратно)

1283

Recueil de po?sies fran?oises des 15^e et 16^e si?cles / Ed. de Montaiglon: Bibl. elzevirienne. IX, p. 59.

(обратно)

1284

Между тем мышеловка может быть понята и символически. Петр Ломбардский (Sententiae. Lib. III. Dist. 19) приводит изречение «Господь содеял мышеловку для диавола, поместив туда человеческую плоть Христа как приманку».

(обратно)

1285

Deschamps. VI, p. 188, № 1202.

(обратно)

1286

Espinette означает здесь ивовую клетку, в которой держат откармливаемую на убой птицу.

(обратно)

1287

Froissart. Po?sies. I, p. 91.

(обратно)

1288

Froissart (?d. Kervyn). XIII, p. 22.

(обратно)

1289

Deschamps, I, p. 196, № 90; p. 192, № 87; IV, p. 294. № 788; V. № 903, 905, 919; VII, p. 220, № 1375; ср.: II, p. 86, № 247, 250.

(обратно)

1290

Friedl?nder. Die altniederl?ndische Malerei. I, S. 77, классифицирует это как произведение «в раннем ван-эйковском стиле». Картина принадлежала Филиппу дё Коммину.

(обратно)

1291

Durrieu. Les tr?s riches heures. Pl. 38, 39, 60, 27, 28.

(обратно)

1292

Автор упоминает миниатюры из Les tr?s riches heures du duc de Berry [Роскошного часослова герцога Беррийского]: Принесение младенца Иисуса во храм; Крещение св. Августина; Встреча Марии и Елизаветы.

(обратно)

1293

Deschamps. V, p. 351, № 1060; V, p. 15, № 844.

(обратно)

1294

Chastellain. III, p. 256 ff.

(обратно)

1295

См. важную работу: Warburg A. Arbeitende Bauern auf burgundischen Teppichen // Gesammelte Schriften. I, S. 221.

(обратно)

1296

Journal d’un bourgeois, p. 352, № 2.

(обратно)

1297

Deschamps. № 1229, 1230, 1233, 1259, 1299, 1300, 1477; VI, p. 230, 232, 237, 279; VII, p. 52, 54; VIII, p. 182. Ср.: Gaguini R. De validorum mendicantium astucia (ed. Thuasne). II, p. 169 ff.

(обратно)

1298

Позднее Средневековье было временем расцвета городской литературы, знавшей самые различные жанры. Особенно популярны были соти (от фр. sot – глупый) – разновидность фарса – и собственно фарсы, а также короткие рассказы или пьесы, обычно в стихах, комического или сатирического содержания, называвшиеся в Германии шванками, а во Франции – фабльо.

(обратно)

1299

Deschamps. II, p. 44, № 219; I, p. 71, № 2.

(обратно)

1300

Ibid. IV, p. 291, № 786.

(обратно)

1301

Biblioth?que de l’?cole des chartes. 2^e s?r. III (1846), p. 70.

(обратно)

1302

Alain Chartier. La belle dame sans mercy, p. 503, 505; ср.: Le d?bat du r?veille-matin, p. 498; Chansons du 15^e si?cle, p. 71, № 73; L’amant rendu cordelier а l’observance d’amours. Vs. 371; Molinet. Faictz et dictz (?d. 1537). Fol. 172.

(обратно)

1303

Alain Chartier. Le d?bat des deux fortunes d’amours, p. 581.

(обратно)

1304

OEuvres du roi Ren? (ed. Quatrebarbes). III, p. 194.

(обратно)

1305

Charles d’Orl?ans. Po?sies compl?tes, p. 68.

(обратно)

1306

Ibid., p. 88, ballade № 19.

(обратно)

1307

Ibid. Ch. № 62.

(обратно)

1308

Опираясь на суждение, разделяемое П. Шампьоном в его Histoire po?tique du 15^е si?cle. I, p. 365, я могу сказать, что сомнение, которое я, исходя из качественной оценки стихов, уже высказывал в предыдущих изданиях, в настоящее время сменилось уверенностью.

(обратно)

1309

Не следует ли здесь читать «boutoit»? Ср. у Алена Шартье (р. 549): «Ou se le vent une fenestre boute / Dont il cuide que sa dame l’escoute / S’en va coucher joyeulx…» [«A если ветер ставнем загремит, / От милой знак ему, так он решит / И, счастлив, спать пойдет…»]

(обратно)

1310

Huitains 51, 53, 57, 167, 188, 192 / Ed. de Montaiglon (Soc. des anc. textes fran?ais). 1881.

(обратно)

1311

В Лейпцигском музее, № 509.

(обратно)

1312

Journal d’un bourgeois, p. 96. Профессор Хесселинг обратил мое внимание на то, что здесь, помимо чувства стыдливости, вероятно, играет роль еще и другое представление, а именно то, что умерший не сможет без савана явиться на Страшный Суд, и указал мне на одну цитату из греческого автора VII в. (Johannes Moschus. Сар. 78 // Patrologiae cursus completus. Ser. graeca. LXXXVII. Col. 2933 D), которая, возможно, могла бы быть подкреплена соответствующими параллелями по западным материалам. С другой стороны, следует заметить, что в живописных произведениях и миниатюрах, изображающих воскресение из мертвых, тела восстающих из могил всегда обнажены. Ни в богословии, ни в искусстве не было единогласия по вопросу о том, обнажены или одеты будут те, кто предстанет на Страшный Суд (см.: Coulton G. G. Art and the Reformation. Oxford, 1925, p. 255–258). Ha северном портале собора в Базеле можно видеть, что восстающие из мертвых заняты как раз тем, что облекаются в одежды, готовясь к моменту Страшного Суда.

(обратно)

1313

Veth J., Muller Fz. Albrecht D?rers Niederl?ndische Reise. Berlin–Utrecht, 1918. 2 Bde. I, S. 13.

(обратно)

1314

Chastellain. III, p. 414.

(обратно)

1315

Chron. scand. I, p. 27.

(обратно)

1316

Molinet. V, p. 15.

(обратно)

1317

Lefebvre. Th??tre de Lilie, p. 54 // Doutrepont, p. 354.

(обратно)

1318

Godefroy Th. Le ceremonial fran?ois (1649), p. 617.

(обратно)

1319

Houwaert J. B. Declaratie van die triumphante Incompst van den… Prince van Oraingnien etc. Antwerpen: Plantijn, 1579, p. 39.

(обратно)

1320

От тезиса Эмиля Маля о влиянии драматических представлений на живопись следует здесь отказаться.

(обратно)

1321

Ср.: Durrieu Р. // Gazette des beaux arts. 1906. 35, p. 275.

(обратно)

1322

Обе картины – кисти Дирка Боутса. Het dermwinderken (нидерл.) буквально означает выдираньице кишочек. Вряд ли в подобное уменьшительное словоупотребление вкладывается иронический смысл, скорее оно должно демонстрировать умиление перед святым. С другой стороны, здесь же может быть и неоднократно отмеченное Й. Хёйзингой смешение священного и непристойного: dermwinderken созвучно с dermwindeken (нидерл. кишечные газы).

(обратно)

1323

Christine de Pisan. Epitre d’Oth?a ? Hector. Ms. 9392 de Jean Mi?lot / Ed. J. van den Gheyn. Bruxelles, 1913.

(обратно)

1324

Ibid. PL 5. 8, 26, 24, 25.

(обратно)

1325

Van den Gheyn. Epitre d’Oth?a. Pl. 1, 3; Michel. Histoire de l’art. IV, 2, p. 603; надгробие работы Мишеля Коломба в Нантском соборе (Ibid, p. 616); фигура Умеренности (Temperantia) на надгробии кардинала Амбуазского в Руанском соборе.

(обратно)

1326

См. об этом: Huizinga J. Uit de voorgeschiedenis van ons nationaal besef. Tien Studiёn. Haarlem, 1926, p. l (Verz. Werken. II, p. 97 ff.).

(обратно)

1327

Exposition sur v?rit? mal prise // Chastellain. VI, p. 249.

(обратно)

1328

Le livre de paix // Chastellain. VII, p. 375.

(обратно)

1329

Advertissement au duc Charles // Chastellain. VII, p. 304 ff.

(обратно)

1330

Chastellain. VII, p. 237 ff.

(обратно)

1331

Molinet. Le miroir de la mort. Фрагмент см.: Chastellain. VI, p. 460.

(обратно)

1332

Chastellain. VII, p. 419.

(обратно)

1333

Deschamps. I, p. 170.

(обратно)

1334

См. коммент. 6* к гл. X.

(обратно)

1335

Le Pastoralet. Vs. 501, 5768, 7240.

(обратно)

1336

Ср. слияние пасторали с политическими мотивами: Deschamps. III, p. 62, № 344; P. 93, № 359.

(обратно)

1337

Molinet. Chronique. IV, p. 307.

(обратно)

1338

Цит. по: Langlois E. Le roman de la rose (Soc. des anc. textes). 1914. I, p. 33.

(обратно)

1339

Recueil de Chansons etc. (Soc. des bibliophiles belges). III, p. 31.

(обратно)

1340

A. de la Borderie. Op. cit., p. 603, 632.

(обратно)

1341

В латинском языке буква h передавала придыхание и употреблялась как в чисто латинских словах, например, таких, как horreolum [небольшой амбар], так и в начале слов греческого происхождения. Сочетание ch применялось в греческих словах для передачи твердого [х], буква k также допускалась только в словах, заимствованных из греческого. Однако всё это характерно только для классической латыни. В позднеантичном словоупотреблении h часто опускалось и само по себе, и в сочетании ch, так что слово schedula [листок] могло писаться scedula и даже scidula. В средневековой латыни буква k употреблялась для передачи звука [к] безразлично в словах и греческого, и латинского происхождения и могла заменять латинское с. Для гуманистов владение правильной латынью было не только делом профессиональной чести, но прямо-таки моральным долгом, притом правильным считался только язык Цицерона, а все позднейшие изменения рассматривались как искажения. Владение классической латынью было отличительным признаком принадлежности к клану гуманистов, и уровень владения определял место в иерархии этого клана. Поэтому мелкие филологические вопросы, кажущиеся сейчас совершенно несущественными, а споры из-за них смешными, были жизненно важны для гуманистов.

(обратно)

1342

N. de Clemanges. Opera (ed. Lydius). Lugd. Bat., 1613; Joh. de Monasteriolo. Epistolae // Mart?ne et Durand. Amplissima Collectio (далее: Joh. de Monasteriolo). II. Col. 1310.

(обратно)

1343

Propior [лат. тот, что ближе] – сравнительная форма от propinquus [близкий]; proximior – не имеющая точного соответствия в русском языке сравнительная форма от proximus [ближайший]. Последняя сравнительная форма употреблялась только в латыни императорского периода и отсутствовала в языке Цицерона. Ср. пред. коммент.

(обратно)

1344

Ep. 69. Col. 1447; Ep. 15. Col. 1338.

(обратно)

1345

Ep. 59. Col. 1426; Ep. 58. Col. 1423.

(обратно)

1346

Ep. 40. Col. 1388, 1396.

(обратно)

1347

Ep. 59. Col. 1427; Ep. 67. Col. 1435.

(обратно)

1348

Le livre du Voir-Dit, p. XVIII.

(обратно)

1349

До Эразма (фр.).

(обратно)

1350

См. выше, с. 122.

(обратно)

1351

См. выше, с. 331–332.

(обратно)

1352

Gerson. Opera. I, p. 922.

(обратно)

1353

Joh. de Monasteriolo. Ep. 38. Col. 1385.

(обратно)

1354

Dion. Cart. Opera. XXXVII, p. 495.

(обратно)

1355

Petrarca. Opera. Basel, 1581, p. 847; N. de Clemanges. Opera. Ep. 5, p. 24; Joh. de Monasteriolo. Ep. 50. Col. 1428.

(обратно)

1356

Chastellain. VII, p. 75–143; ср.: V, p. 38–40; VI, p. 80; VIII, p. 358; Le livre des trahisons, p. 145.

(обратно)

1357

Machaul G. de. Le Voir-Dit, p. 230; Chastellain. VI, p. 194; La Marche. III, p. 166; Le Pastoralet. Vs. 2806; Le Jouvencel. I, p. 16.

(обратно)

1358

Знание античной мифологии было в Средние века весьма ограниченным. Поэтому и смешиваются персонажи с созвучными именами: Пелей – отец Ахилла, и Пелий – царь Иолка, пославший Ясона за золотым руном; Протей – древнегреческое морское божество, обладающее способностью превращаться в различные существа, и Пирифой – царь лапифов, друг Тесея. Характерно также для Средневековья перенесение современного государственного устройства на все эпохи: так, победитель Карфагена Сципион Африканский, естественно, не был королем. Слово politique происходит от прошедшего через латынь греческого слова ????????? [политический, касающийся государственных дел], происходящего в свою очередь от ????? [город, общество]. Слово ????? [древнегреч. многий, большой] не имеет к этому никакого отношения, слово icos вообще вымышлено. Всё это представляет собой образец весьма распространенной в то время этимологии по смыслу или по созвучию.

(обратно)

1359

Le Pastoralet. Vs. 541, 4612.

(обратно)

1360

Chastellain. III, p. 173, 177, 359 etc.; Molinet. II, p. 207.

(обратно)

1361

Античные историки вкладывали в уста реальных исторических персонажей вымышленные речи. К подобному приему, применявшемуся для характеристики этих лиц, прибегали еще Геродот (между 490 и 480–ок. 425 до н. э.) и Фукидид, но средневековые хронисты заимствовали его у Ливия.

(обратно)

1362

Germain J. Liber de virtutibus Philippi ducis Burgundiae (Chron. rel ? l’hist. de Belg. sous la dom. des ducs de Bourg. III).

(обратно)

1363

Имеется в виду Рене II , герцог Лотарингский.

(обратно)

1364

Chronique scandaleuse. II, p. 42.

(обратно)

1365

Christine de Pisan. OEuvres po?tiques. I, p. 90, № 90.

(обратно)

1366

Именно у Чосера, в повествовании о Троиле и Крессиде, Пандар играет важную роль посредника; отсюда, видимо, английское pander – пособник, сводник.

(обратно)

1367

Deschamps. II, p. 138, № 285.

(обратно)

1368

По распространенным в Средние века воззрениям, Британия и населявший ее народ (бритты) получили свое название по имени выходца из Италии Энеева правнука Брута, заселившего со своими спутниками остров, до того необитаемый. Этот персонаж, не только не исторический, но и не встречающийся у Вергилия, возник под пером англосаксонского историка Нения (изв. ок. 800).

(обратно)

1369

Villon (ed. Longnon), p. 15, h. 36–38; Rabelais. Pantagruel. Liv. 2. Chap. 6.

(обратно)

1370

Chastellain. V, p. 292 ff.; La Marche. Parement et triumphe des dames, Prologue; Molinet. Faictz et dictz, Prologue; Idem. Chronique. I, p. 72, 10, 54.

(обратно)

1371

Примеры вторжения во французский язык латинских и даже греческих форм, а также античных (или понимаемых как специфически античные) реалий. Выражение serve et ancelle [раба и служанка] по отношению к Генту (в латыни и французском языке город – женского рода, ср. коммент. 6* к гл. XV) по-французски должно звучать esclave et servante, но Шателлен употребляет латинизированные формы serve (от лат. serva – раба) и ancelle (от лат. ancilla – служанка); словосочетание visc?rale intime представляет собой тавтологию, ибо visc?rale производится от лат. viscera – внутренности и означает внутренний, так же как и слово intime; слово franci?gne образовано с помощью взятого из латыни -gens: [-родный, -рожденный]; выражение langue vernacule, в современном французском языке означающее местный язык, для XV в. было неологизмом, возникшим от применения латинского слова vernaculus – туземный, местный, а также раб, рожденный в доме; составные слова типа melliflue – медвянотекучий не характерны для французского языка, зато широко употребительны в древнегреческом; конский по-французски должно было бы звучать chevaline, тогда как у Молине это слово стилизовано под латинское caballinus; вообще же здесь имеется в виду возникший, согласно античной мифологии, от удара копыта крылатого коня Пегаса источник Гиппокрены (букв. лошадиный источник), в?ды из коего дают поэтическое вдохновение; прилагательное scipionique – тоже неологизм, вызванный популярностью среди гуманистов, во многом благодаря латинской поэме Петрарки Africa [Африка], образа Сципиона Африканского; женственный – по-французски feminin, но здесь это слово произведено от лат. mlier – женщина.

(обратно)

1372

В Средние века братствами называли бюргерско-ремесленные объединения жителей города или квартала, членов одного цеха или гильдии, группировавшихся вокруг церкви того или иного святого, патрона братства. В функции братств входило совместное участие в богослужении, взаимопомощь и благотворительность, забота о погребении и заупокойном поминовении своих сочленов, а также устройство празднеств в честь своего патрона: организация шествий, театральных представлений, поэтических состязаний.

(обратно)

1373

Извлечения см.: Kervyn de Lettenhove. OEuvres de Chastellain. VII, p. 145–186; ср.: Durrieu P. Un barbier de nom fran?ais ? Bruges, Acad?mie des inscriptions et belles-lettres // Comptes rendus. 1917, p. 542–558.

(обратно)

1374

Chastellain. VII, p. 146.

(обратно)

1375

Ibid., p. 180.

(обратно)

1376

La Marche. I, p. 15, 184–186; Molinet. I, p. 14; III, p. 99; Chastellain. VI; Exposition sur v?rit? mal prise. VII, p. 76, 29, 142, 422; Commynes. I, p. 3; ср.: Doutrepont, p. 24.

(обратно)

1377

Chastellain. VII, p. 159.

(обратно)

1378

Ibid.

(обратно)

1379

Альба – жанр стихотворения провансальских трубадуров, утренняя песнь влюбленных при расставании или стража-рыцаря, охранявшего любящих от мужа-ревнивца. В данном случае это слово лишено первоначального смысла и является поэтически-риторической метафорой, означающей лишь то, что дети обращаются с просьбами к матерям с самого утра.

(обратно)

1380

Thuasne. R. Gaguini Ep. et Or. I, p. 126.

(обратно)

1381

Ibid. I, p. 20.

(обратно)

1382

Ibid., p. 178; II, p. 509.

(обратно)

1383

Deschamps. I, p. 158, № 63.

(обратно)

1384

Villon. Testament. Vs. 899 (ed. Longnon), p. 58.

(обратно)

1385

Le Pastoralet. Vs. 2094.

(обратно)

1386

Ibid, p. 574, vs. 30.

(обратно)

1387

Molinet. V, p. 21.

(обратно)

1388

Chastellain. Le dit de v?rit?. VI, p. 221; cp: Exposition sur v?rit? mal prise // Ibid., p. 297, 310.

(обратно)

1389

La Marche. II, p. 68.

(обратно)

1390

Roman de la rose. Vs. 20141.

(обратно)

1391

Выражение стрела Филоктета употреблено здесь в качестве метафоры события, кажущегося значительным, но на деле таковым не являющегося. Филоктет – герой, который получил от Геракла его лук и стрелы. На десятом году Троянской войны прорицатель сообщил, что Троя не может быть взята без этого не знающего промаха оружия. Филоктет был доставлен в лагерь ахейцев и даже сразил Париса из своего лука, но в целом его роль во взятии Трои, если судить по античной традиции, была весьма невелика. Смысл прорицания так и остался не до конца ясным, а само оно оказалось не вполне реализованным.

(обратно)

Оглавление

«Поэзия и правда» истории

Предисловие к первому изданию

ГЛАВА I Яркость и острота жизни

ГЛАВА II Желание более прекрасной жизни

ГЛАВА III Иерархические отношения в обществе

ГЛАВА IV Рыцарская идея

ГЛАВА V Мечта о подвиге и любви

ГЛАВА VI Рыцарские ордена и рыцарские обеты

ГЛАВА VII Значение рыцарского идеала в войне и политике

ГЛАВА VIII Стилизация любви

ГЛАВА IX Обиходные формы отношений в любви

ГЛАВА X Идиллический образ жизни

ГЛАВА XI Образ смерти

ГЛАВА XII Образное претворение веры

ГЛАВА XIII Типы религиозной жизни

ГЛАВА XIV Религиозные переживания и религиозные представления

ГЛАВА XV Отцветшая символика

ГЛАВА XVI Реализм и ослабление образности в мистике

ГЛАВА XVII Формы мышления в практической жизни

ГЛАВА XVIII Искусство в жизни

ГЛАВА XIX Чувство прекрасного

ГЛАВА XX Образ и слово

ГЛАВА XXI Слово и образ

ГЛАВА XXII Приход новых форм

Хронологическая таблица

Приложения Генеалогические таблицы

Указатель имен

Указатель географических названий

Указатель литературных произведений

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg