Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора

Эта книга рассказывает о двух годах моей работы в администрации Обамы по проблемам Большого Ближнего Востока. Я долго думал, прежде чем начать писать ее, – мне не хотелось, чтобы ею пользовались как дубинкой. Наоборот, я преследовал цель – пролить свет на формирование американской внешней политики в годы правления Обамы и объяснить ее последствия для Большого Ближнего Востока и для нас самих.

В этой книге параллельно освещаются три основных вопроса.

Первый касается администрации, которая чинит препоны для своих собственных специалистов по вопросам внешней политики. В книге будет описано, как и Хиллари Клинтон, и Ричард Холбрук – эти два невероятно целеустремленных и талантливых человека – вынуждены были бороться за право быть услышанными по важным внешнеполитическим инициативам. Холбруку это никогда не удавалось. У Хиллари Клинтон это иногда получалось, подчас с боем. И, как правило, это происходило тогда, когда Белому дому, который ревниво оберегал процесс формирования внешней политики и опирался в то время исключительно на военное и разведывательные ведомства при определении своих решений, в конце концов становилось ясно, что расчеты этих ведомств не заменяли и никогда не смогли бы заменить тот тип терпеливой, рассчитанной на перспективу и заслуживающей доверия дипломатии, завоевавшей уважение наших союзников и получившей их поддержку, когда та особенно была нам нужна. Другими словами, когда, казалось, все начинало рушиться, администрация в итоге обращалась к Клинтон, поскольку там знали, что она – единственный человек, который в состоянии спасти положение, и она это делала снова и снова.

Кто-то может возразить, что в большинстве администраций всегда имеет место неизбежный дисбаланс между военно-разведывательным комплексом с его предложениями быстрых и динамичных, равно как и привлекательных для СМИ, действий и внешнеполитическим ведомством с его замедленным, кажущимся неспешным и созерцательным стилем. Но данная администрация преподносила себя как нечто иное. Во время проведения избирательной кампании кандидат в президенты Обама постоянно подчеркивал свое желание навести порядок на Ближнем Востоке и восполнить ущерб, причиненный использованием предыдущей администрацией неверных разведывательных данных и ее готовностью применять военные способы для решения проблем, в которых она не очень хорошо разбиралась.

Кандидат Обама говорил, что он задействует исламский мир, а не будет только угрожать нападением на него. Он, дескать, будет содействовать изменению позиции Соединенных Штатов в регионе и продемонстрирует лидерство умением слушать, а не только говорить. В то время как американские консерваторы принижали преимущества его опыта, связанного с работой с местными общественными организациями, я полагал, что Ближний Восток мог бы в какой-то мере использовать этот опыт работы с массами. И чем больше я думал об этом, тем больше утверждался в мысли, что лидерство и опыт Америки по формированию и налаживанию экономических и политических связей позволяют делать ставку на региональные и международные организации, которые могли бы принести стабильность в хаос, царивший в том регионе. А стабильности как раз там и не хватало. Именно по этой причине я пошел работать в администрацию.

Дисбаланс во влиянии, оказываемом военным и внешнеполитическим ведомствами, был достаточной причиной для озабоченности, однако привычка президента пропускать важные внешнеполитические решения через сито в виде небольшой кучки сравнительно неопытных советников Белого дома, сферой интересов которых была одна только политика, представлялась настоящей проблемой. Этих советников заботило только одно: как какое-то действие в Афганистане или на Ближнем Востоке будет отражено в ночных новостях или какой аргумент получат республиканцы в их неустанной борьбе против президента. Тот факт, что администрацию Обамы хвалили во время предвыборной кампании 2012 года за успешное проведение внешней политики, на мой взгляд, имел мало общего с достижениями в Афганистане или на Ближнем Востоке. Речь больше шла о том, каким образом американские действия в той части мира перестраивались с целью удовлетворять узкопартийные политические интересы, что было бы немыслимо еще каких-нибудь несколько десятков лет назад.

К сентябрю 2012 года, когда по всему исламскому миру прошли бурные антиамериканские протесты, в результате которых погибло четыре американских дипломата и десятки демонстрантов, стали понятны две вещи. Во-первых, ситуация на Ближнем Востоке сложилась для нас из рук вон плохо, а политика администрации выглядела и того хуже. Во-вторых, уход из региона, с учетом того, в каком направлении он осуществляется, стал бы настоящей катастрофой. Данная книга объясняет все это.

Второй вопрос, рассматриваемый в книге, посвящен событиям, случившимся после того, как нам, работавшим во внешнеполитическом ведомстве, велели отправиться к нашим союзникам в регионе, чтобы «запарить» им зачастую удивительно тупые предложения. У многих американцев сложилось представление о ближневосточных лидерах как о вооруженных до зубов головорезах, коррумпированных политических дельцах, узколобых коллаборационистах или американских марионетках. Несомненно, среди властей предержащих в этом районе есть люди, которые подходят под эти описания, – как, впрочем, и в других местах. Однако по истечении ряда лет, особенно последних 11 лет, руководители стран на Ближнем Востоке научились разбираться в тонкостях возможных последствий действий США для их собственных стран. Они сильно боятся нашей военной мощи, поскольку считают, что мы пользуемся ею лихо и бездумно, и знают, что у них весьма мало средств для того, чтобы противостоять ей. И они больше не хотят быть безучастными, молча кивать в знак согласия, когда мы предлагаем планы, которые требуют их сотрудничества, планы, которые, по их пониманию, не сработают и поставят их страны в рискованные ситуации, планы, которые, как они не без основания полагают, мы отбросим в какой-то критический для нас момент, или даже не дожидаясь такого момента, и оставим их один на один с хаосом, который мы сами устроили.

Я детально опишу ощущения, которые испытывал во время такого рода переговоров, вначале с Ричардом Холбруком в качестве главы делегации с нашей стороны, а затем с Хиллари Клинтон. Я также расскажу, с какими мировыми лидерами и профессионалами от внешней политики, которых я знал много лет, общался и кого слушал на этих встречах. Для многих американцев будет откровением узнать, как наша страна выступает на международных встречах. Слово будет предоставлено и тем, кто командует на Ближнем Востоке и спрашивает, заслуживает ли внимания их реакция на наши планы. Все это потому, что американская общественность должна понимать следующее: когда наши «великие» планы для региона никого не вдохновляют, кроме нас самих, – ни друзей, ни «друзей-врагов», ни союзников и, уж конечно, ни противников, – пора начать задавать нелицеприятные вопросы у себя дома.

Однако, пожалуй, самое важное в этой книге касается цены, которую заплатят Соединенные Штаты за свою неспособность понять тот факт, что предстоящее геополитическое соревнование с Китаем будет разыгрываться не только на Тихоокеанском театре действий. Существенные моменты соревнования будут также разыгрываться на Ближнем Востоке, и нам стоило бы подготовиться к этому поединку и к его последствиям в глобальном масштабе.

Американский народ устал от войн, это так. И он приветствует речи о необходимости покинуть регион: не просто вывести солдат, но и вообще прикрыть всю эту лавочку. Действительно, президент рекламировал наш уход с Ближнего Востока как внешнеполитический переворот, такой, который не только снимет с нас бремя проблем региона, но также и предоставит нам свободу для продвижения других, более безотлагательных инициатив с целью улучшения ситуации в плане нашей национальной безопасности.

Согласен, что завершение войны в Ираке и Афганистане, не говоря уже о терминологически не совсем верно определенной «войне с терроризмом» в ее широком толковании, является очень хорошей идеей при условии, что она правильно реализуется, без ущерба для наших интересов или стабильности этого региона. Но не стоит обманывать самих себя, считая, что связанная с уходом риторика – это нечто большее, нежели просто риторика. Мы возвращаем войска домой и свертываем наше дипломатическое и экономическое участие, но оставляем наши беспилотники и спецназ. Нам не следует рассчитывать, что теперь в регионе будут относиться к атакам беспилотников и тайным налетам лучше и добрее, чем раньше реагировали на более масштабные действия военных США. Но гораздо важнее то, что ни один из вопросов, которые в первую очередь привели нас на Ближний Восток, так и не разрешен, – ни те, что существовали в конце Второй мировой войны, когда Великобритания передала нам роль великой державы в регионе, ни те, которые удерживали нас здесь последние 60 лет. И уж конечно, ни те, которые привлекли наше внимание после 11 сентября 2001 года. Во всяком случае, регион остается менее стабильным и более уязвимым в плане кризисов по сравнению с прежними временами. А его важность для торговли и мирового порядка отнюдь не уменьшилась.

Вот то, что американские руководители и американская общественность не могут позволить себе проигнорировать. Краткосрочные и долгосрочные перспективы для Ближнего Востока не так уж трудно предсказать. Есть несколько вариантов: либо одна из внешних держав вынуждена будет выйти на авансцену в этом регионе и установить там порядок, либо он развалится на части и там воцарятся хаос и нестабильность. Тогда регион превратится в арену, на которой бессчетное число негосударственных игроков, каждый со своим почерком, будет пытаться нанести нам серьезный урон. Китаю очень хотелось бы играть роль великой державы в регионе, и он, как кое-кто мог бы пытаться доказать, готовится всерьез добиваться именно этой цели. Точно так же, как мы поворачиваемся на Восток, Китай разворачивается все дальше на Запад. Осуществляет он это посредством своих тесных и всевозрастающих экономических и дипломатических связей с арабским миром, Пакистаном, Ираном и Турцией. Дело обстоит действительно так. Пока мы, за время моего пребывания в администрации Обамы, были озадачены тем, чтобы как-то сдвинуть Пакистан в наше русло, китайские руководители усердно заверяли Пакистан в том, что китайско-пакистанские отношения «выше, чем горы, глубже, чем океан, прочнее, чем сталь, слаще, чем мед»¹.

Будем ли мы счастливы от того, что Китай превратит Ближний Восток в сферу своего влияния? Давать ли Китаю возможность заниматься Аль-Каидой или иранской ядерной программой? Или пусть он пытается разрешить арабо-израильский конфликт? Разумеется, нет. Ближний Восток вновь стал регионом, в котором разворачивается великое соперничество, а Китай при этом играет роль Советского Союза.

Последние четыре года подарили нам никем не оцененную возможность создания региональных экономических, политических и военных организаций с целью оказания помощи региону в урегулировании многих кризисных ситуаций и позволили региону самому справиться с проблемами без постоянных вливаний в виде американских жизней и долларов. Одновременно мы смогли уменьшить угрозу Аль-Каиды, усилить тягу к демократии, найти способ втягивания Ирана в свою орбиту, снизить воздействие Китая на регион, не говоря уже о спасении жизней и экономии средств на еще один бросок, выгоды от которого в конечном счете остаются под вопросом. Однако на Ближнем Востоке нет аналога НАТО или АСЕАН – никакой организации, нацеленной на союз в сфере экономики и безопасности с Соединенными Штатами. Да и администрация Обамы, несмотря на свои заявления о вовлеченности в дела региона и о создании в нем некоего сообщества или некой организации, ничем не давала понять, что осознает необходимость создания такого института. Было бы ближе к истине, если бы речь шла о республиканской администрации. Поэтому взамен, после дальнейшего усиления позиций Китая на Ближнем Востоке, мы будем вынуждены отступать, осуществляя денежные манипуляции по типу «кто больше», при том, что у нас нет денег и мы должны брать их в долг у Китая.

Но еще не поздно. Все еще можно действовать предусмотрительно и решать проблемы в регионе до их превращения в новый крупный кризис. Именно по этой причине я и написал данную книгу.

Вали Наср

1 ноября 2012 года

Предисловие
Неделя в сентябре

Каждый год в сентябре десятки глав государств и гораздо больше министров иностранных дел прилетают в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. По сути говоря, делают они это отнюдь не для того, чтобы выступить с речью. Сессия дает возможность «на других посмотреть и себя показать», обменяться мыслями и сверить позиции, поговорить о профессиональных делах и даже посплетничать. И это идеальное место для дипломата, пытающегося получить поддержку планов своей страны в отношении какого-то дела.

Именно это и намеревался сделать Ричард Холбрук в сентябре 2009 года. Семью месяцами ранее президент назначил его своим специальным представителем по Афганистану и Пакистану. Во время предвыборной кампании и после победы президент дал четко понять, что одним из высших приоритетов администрации станет помощь Афганистану. Я знал, с какой серьезностью отнесся Холбрук к этой обязанности. Если мы сможем помочь Афганистану и поставим его на верный путь, сказал он мне, когда брал меня в свою команду в качестве старшего советника, настанет конец американским войнам в мусульманском мире. Но если нам не удастся этого сделать и Афганистан пойдет неверным путем, продолжится «вечная война» и длиться она будет долго.

К концу лета 2009 года, когда был составлен окончательный план в отношении Афганистана – больше войск и серьезное строительство страны, – для Холбрука стала очевидна необходимость проинформировать некоторых из наших самых важных союзников о направлении нашей работы. Он сказал мне, что собирается начать со встреч с несколькими из этих союзников в Нью-Йорке во время сессии Генассамблеи ООН и хочет, чтобы я поехал с ним. Это была неделя, которую я никогда не забуду.

Первая встреча состоялась с министром иностранных дел Египта Ахмадом Абу Гаитом. Он был старым другом Холбрука и весьма и весьма любезно приветствовал нас. Холбрук с энтузиазмом приступил к изложению нашего плана по Афганистану: нанесение поражения повстанчеству и строительство демократии, создание полнокровной экономики, формирование крупной армии и сильного гражданского общества. Он говорил воодушевленно, и Абу Гаит на это мягко кивал. Но когда возникла маленькая пауза во время выступления Холбрука – он даже не завершил начатую им мысль, – Абу Гаит тут же вставил в довольно резкой, граничащей с грубостью форме фразу о том, что все, что говорит Холбрук, звучит во многом похоже на те наши планы для Ирака, ни один из которых не сработал так, как мы хотели. Когда Холбрук закончил выступление, министр иностранных дел немедленно начал свою речь – естественно, иного рода, нежели мы ожидали от него. «Ричард, – сказал он, – конечно, мы поддержим вас, мы всегда вас поддерживали. Но зачем вам надо ввязываться еще в одну войну? Это будет только на руку террористам. Среди нашей молодежи полно разговоров о том, чтобы отправиться в Афганистан на джихад против американцев».

Абу Гаит не во всем был прав; многие молодые египтяне тогда мечтали о демократии. Но связь между атаками со стороны США и сборами арабской (а также пакистанской) молодежи на борьбу с Америкой вполне соответствовала действительности. И тем не менее до нас дошли – и по силе звука, и по содержанию – не столько слова, использованные министром, сколько пренебрежительность и разочарование в связи с необходимостью вновь поддерживать план, который не представлялся ему разумным и который был преподнесен как почти свершившийся факт.

Реакция других оказалась еще хуже. На следующей встрече с одним из арабских министров иностранных дел мы пили чай с финиками, а Холбрук излагал свои тезисы, на этот раз давая обстоятельное и яркое описание того, что Америка надеется осуществить в Афганистане. К этому времени у него уже было четкое понимание относительно возможной реакции, но Холбрук был всегда преданным воином. В его задачу входило прорекламировать наш план. И он старался это сделать.

И вновь дипломаты по другую сторону стола довольно откровенно высказали все, что они думали: мы в своих разговорах о демократии, сильном гражданском обществе и во всем ином, предлагаемом нами, витаем где-то в облаках, забыв о реалиях этой страны.

А когда наступила их очередь говорить, один из них сказал примерно следующее: «Лучше всего подкупить местных полевых командиров для того, чтобы выдворить Аль-Каиду из Афганистана. – Я полагаю, это обойдется вам в двадцать миллиардов долларов, что составляет одну пятую от той суммы, которую вы расходуете ежегодно в Афганистане. Потратьте эти деньги и просто возвращайтесь домой!»

Я должен был повторить последние слова самому себе: «Просто возвращайтесь домой!», чтобы уяснить их значение. Это был такой оглушительный упрек, что на какой-то момент все замолкли, ни одна из сторон не произнесла ни слова. Совсем не похоже было, что министр иностранных дел стремился унизить нас. Из того, как он говорил, можно было понять, что он по-настоящему считает нас заблуждающимися и оказывает нам услугу своим толкованием ситуации. И вновь реакция была не той, на которую мы рассчитывали. Примерно год спустя Раджив Чандрасекаран, корреспондент газеты «Вашингтон пост», сообщал, что в некоторых районах Афганистана, где насилия было меньше всего, стали больше доверять местным полевым командирам, которых поддерживала Америка².

В перерыве между этой встречей и следующей я спросил Холбрука относительно реакции, с которой мы столкнулись. Я видел, что он сильно озабочен пренебрежительностью, продемонстрированной нашими собеседниками по поводу способности Америки принести благо региону. Вначале он ничего не сказал, как бы задумавшись над ответом. Затем он сказал, что скептики не смогли понять нашу стратегию. Нашим слабым местом была разъяснительная работа – нам следовало избавиться от призрака Ирака перед тем, как создавать новые надежды для Афганистана. Но после этого, сделав паузу, он разоткровенничался и сказал: «В их словах есть логика».

Следующим в нашем списке был еще один арабский министр иностранных дел. Я мог бы закрыть глаза и представить, что мы на предыдущей встрече. Если бы между этими двумя встречами прошло больше времени, я предположил бы, что министры сверили свои ответы. Холбрук опять начал излагать те же самые тезисы – которые, как я должен признать, к этому времени уже потеряли свою привлекательность, – и наш хозяин скоро занервничал, как будто в нетерпении ожидая, когда Холбрук закончит свое выступление с тем, чтобы он мог вывести беседу в русло реальности. Когда настала его очередь, он заговорил быстро. «Вы можете заплатить за завершение этой войны», – начал он. Затем он пододвинулся на краешек своего стула, поднял указательный палец и сказал: «Один миллиард долларов. Это будет стоить вам один миллиард долларов, и никакой войны». Он назвал сумму, как будто сделал нам приличную скидку!

Затем, явно выставляя нас теми, кто имел мало или вообще не имел понятия о развитии данного региона, он сказал нам, что мы ведем не ту войну. «Вам следовало бы вести переговоры с талибами, а не воевать с ними. И это поможет вам в делах с Ираном». Потом уже он широко и многозначительно нам улыбнулся. Со времени иракской войны страны Персидского залива обеспокоены ростом влияния Ирана в регионе, их особенно волнует его упорное продвижение к обладанию ядерным оружием. Они бы хотели, чтобы Америка сосредоточила свое внимание на Иране – даже если бы это означало заигрывание с Талибаном.

Король Саудовской Аравии Абдулла высказался примерно в том же духе. «Вам надо понять корни проблемы Талибана», – сказал он Холбруку. И что же, по мнению короля, являлось причиной наших проблем в Афганистане? Иран, разумеется.

Холбрук был прав, сославшись на призраки Ирака, снижающие наш авторитет в регионе. Если говорить о руководителях стран Ближнего Востока, мы не понимали разницу между нанесением поражения противнику на поле боя (что мы сделали довольно быстро) и психологическим сломом его воли к сопротивлению. Мы позорно провалились. И мы были совершенно не готовы к тому, что случилось в Ираке после военной победы: медленно закипавшему, но вполне предсказуемому взрыву насилия между суннитами и шиитами. Наши союзники поняли одну вещь, несмотря на то что мы так и не признались в этом сами себе, и она заключалась в следующем: после десяти лет войны Ирак превратился в страну, разбитую на десятки кусков, которые были скреплены всего лишь клейкой лентой, и лента стала отклеиваться, как только мы покинули страну. Стал ли для нас сюрпризом тот факт, что больше не было веры в нашу мудрость, когда речь пошла об Афганистане, с учетом тех наших заблуждений, которые привели нас в Ирак?

Когда через неделю мы вернулись в Вашингтон, Холбрук должным образом проинформировал руководство о том, что союзники думали по поводу нашего плана военных действий. Он сделал это так осторожно и в таких выражениях, которые не давали возможности считать, что он заработал очки в свою пользу. Со своей стороны Холбрук был достаточно обеспокоен ситуацией и постарался отговорить от ставки на войну. Однако его совет был отвергнут как надуманный и устаревший. «Когда я говорю в Белом доме о борьбе с повстанчеством и опыте войны во Вьетнаме, – сказал он однажды, – люди там закатывают глаза, как будто я инопланетянин».

Через полтора месяца, 1 декабря 2009 года, без дальнейших обсуждений четко выраженных сомнений со стороны наших союзников в регионе, в чьем сотрудничестве мы нуждались для того, чтобы наши планы сработали, президент Обама объявил весьма ожидаемое решение о войне в Афганистане. Сообщалось, что он провел многие часы – а на деле месяцы, – рассматривая всю относящуюся к данному вопросу информацию, прежде чем направить 33 тысячи американских военнослужащих для продолжения боевых действий в том районе. Мир затаил дыхание в ожидании новой концепции – такой, которая не была бы простым подтверждением знакомой мотивации для обращения к генералам, чтобы решить беспокойную внешнеполитическую проблему. Но Обама именно так и поступил. И никаких попыток восстановить верховенство дипломатии во внешней политике. Американскому народу казалось, что Обама продемонстрировал решимость, сказав миру, что Америка будет вести войну до победного конца. Но те, с кем Америка должна была много работать для того, чтобы убедить их в своей мудрости, были совершенно не впечатлены. Они не считали, что наша стратегия принесет свои плоды, во всяком случае, они не верили, что мы будем долго ее придерживаться.

И далее скептики не унимались. Почти через год, в октябре 2010 года, командующий пакистанской армией генерал Ашфак Парвез Каяни во время своего визита в Белый дом передал президенту Обаме Белую книгу – тринадцатистраничный официальный документ, который он составил, чтобы пояснить свои взгляды на неразрешенные стратегические проблемы между Пакистаном и Соединенными Штатами. Документ, получивший название по имени автора «Каяни-3», поскольку это был уже третий переданный Пакистаном Белому дому документ по данной тематике, можно было бы свести к следующему: «Вам не удастся победить в этой войне, и вам не удастся перестроить Афганистан. Это место поглотило империи задолго до вас; оно окажет неповиновение и вам тоже. Прекратите свои претенциозные планы, давайте будем практичными, сядем за стол переговоров и обсудим, как вам уйти и каковы должны быть условия окончания этой операции, с которыми обе стороны должны согласиться».

Такие же соображения Каяни периодически высказывал на разных встречах. Мы старались убедить его (как и других региональных руководителей) в том, что мы тесно связаны с регионом и что у нас есть решение афганских проблем: во-первых, мы разобьем талибов, во-вторых, создадим силы безопасности, которые будут объединять все части страны после нашего ухода. Он, как и многие другие, полагал идею создания афганской армии глупой и считал, что нам лучше всего обсудить свой уход с Талибаном.

Во время узкой встречи за небольшим столом Каяни внимательно слушал и делал пометки, пока мы высказывались по каждому вопросу из нашего списка. Не забуду реакцию Каяни на наше объяснение плана создать афганскую армию в количестве 400 тысяч человек к 2014 году. Его ответ последовал незамедлительно и означал одно: даже не пытайтесь этого делать. «Ваш план провалится, – сказал он. – Потом вы уйдете, а недоподготовленная армия разобьется на ополченческие формирования, которые станут проблемой для Пакистана». Мы старались сохранить свои позиции, однако он настаивал на своем. Он продолжал: «Не верю, что конгресс готов платить девять миллиардов долларов ежегодно за эти вооруженные силы в количестве четырехсот тысяч человек». Он был уверен в их крахе в конечном счете и в том, что остатки разваливающейся армии станут на путь преступных действий и терроризма в поисках средств существования. Именно это и случилось, когда Советский Союз прекратил оплачивать расходы на афганскую армию, которую он сформировал, – через два месяца после прекращения финансирования афганская армия испарилась и Кабул пал под натиском повстанцев. В регионе помнят об этом гораздо лучше, чем мы.

Совет Каяни сводился практически к одному: «Если хотите уйти, просто уйдите – мы никогда не думали, что вы останетесь каким бы то ни было образом, – но воздержитесь от нанесения ущерба во время ухода». Кажется, такая мысль была характерна для всего региона. Никто не воспринял наш довод о направлении дополнительных войск в Афганистан, и никто не купился на наш довод в пользу вывода войск. Казалось, все уже привыкли к тому, что Америка не имеет четкой направленности в своих действиях. Самое большее, что они могли сделать, – это защитить себя от наших неожиданных кульбитов.

Известно, что Билл Клинтон назвал Америку «незаменимой страной», мировым лидером, которому суждено решать проблемы, маленькие и большие, во всем мире³. Американцам нравится такое представление о самих себе⁴. Именно по этой причине Обама вспомнил знаменитую фразу Клинтона и сказал американскому народу в докладе президента конгрессу о положении в стране в январе 2012 года: «Америка по-прежнему единственная незаменимая страна в мировых делах, и пока я остаюсь президентом, я намерен сохранять такое положение». Америка, втянутая европейцами в прекращение резни в Ливии, бросающая Афганистан на произвол судьбы, отказывающаяся от руководящей роли в деле прекращения массовых убийств гражданского населения в Сирии и затем сворачивающая свои обязательства в регионе в пользу «поворота» к Азии, едва ли похожа на незаменимую страну.

В узких рамках публичных дебатов Обама получает высокие оценки за внешнюю политику. Это происходит потому, что основной целью его политического курса является не принятие стратегических решений, а подыгрывание общественному мнению – он проделал многое из того, что хотел бы видеть от него народ, но гораздо меньше того, что нам следовало бы сделать, но что было бы не популярно в народе. Что касается наших союзников, то наше постоянное тактическое маневрирование отнюдь не содействует ясной и последовательной стратегии или концепции глобального лидерства. Исчезло бьющее через край желание Америки играть руководящую роль в мире. Взамен возник образ сверхдержавы, уставшей от глобальных дел, взявшей курс на отступление, что особенно заметно по одному из регионов мира, в котором она была активно задействована. Такое впечатление не идет на пользу ни долгосрочным интересам Америки, ни стабильности во всем мире.

1. Афганистан. Хорошая война пошла плохо

К концу 2011 года война в Афганистане и замороженные отношения с Пакистаном поставили под угрозу планы президента свернуть афганскую войну. Администрация решила, что может использовать помощь со стороны Китая. В конечном счете китайцы должны были бы хотеть видеть Афганистан стабильным и должны были также беспокоиться о судьбе Пакистана. Пекин недавно сделал инвестиции в угледобывающий сектор Афганистана, который, как представляется, настроился на масштабный прирост после обнаружения больших запасов минеральных ресурсов в 2010 году⁵. А у Китая были давние и глубокие экономические связи с Пакистаном. Поэтому администрация попросила старого опытного дипломата, специалиста по Китаю, войти в контакт с китайским руководством. Этот дипломат совершил несколько визитов в Пекине, в ходе которых встретился с китайским президентом, премьером, министром иностранных дел и другими политическими фигурами. Их ответ был четким и недвусмысленным: «Это ваша проблема. Вы заварили эту кашу. В Афганистане война намного осложнила ситуацию, да и в Пакистане дела обстояли не так уж плохо до тех пор, пока вы не стали совать туда свой нос. У нас есть свои интересы в этом районе, но в них не входит задача таскать для вас каштаны из огня». Короче говоря, мы сами заварили эту кашу, нам ее и расхлебывать. А когда они заканчивали свое проявление несогласия, они обычно спрашивали: «И все-таки, в чем заключается ваша стратегия в этом районе?»

«Война в Афганистане – это хорошая война». Так говорил Барак Обама во время избирательной кампании. Это была вынужденная война, которую нам необходимо было вести для того, чтобы нанести поражение Аль-Каиде и добиться того, чтобы Афганистан никогда больше не становился прибежищем для террористов⁶. Обама занялся пропагандой афганской войны, по крайней мере, как части своей тактики во время года предвыборной кампании, чтобы защитить себя от постоянных обвинений в том, что демократы не проявляют твердости в вопросах национальной безопасности. Характеристика войны в Афганистане как «войны по необходимости» позволяла ему называть войну в Ираке как «войну по выбору», которую следовало остановить.

Мнение Обамы было широко принято в стране и за рубежом при том понимании, что Америка сделает все возможное в Афганистане: вложит больше средств и пошлет больше войск, чтобы покончить с Талибаном и создать там сильное демократическое государство, способное противостоять терроризму.

Через четыре года Обама уже больше не говорит о «хорошей войне». Вместо этого он быстренько умывает руки и старается забыть о ней. Эта позиция весьма популярна в стране, в которой многие американцы, включая и тех, кто голосовал за Обаму в 2008 году, больше не хотят иметь ничего общего с этой войной. Они разочарованы сохраняющейся нестабильностью в Ираке и Афганистане и устали от одиннадцати лет боевых действий на два фронта. Они не верят в то, что война была правильным решением в деле борьбы с терроризмом и уже не верят пропаганде нагнетания страха, которую администрация Буша использовала в своей внешней политике. Все больше создается впечатление, что Америка потеряла какой бы то ни было интерес в Афганистане, который мог бы оправдать ее присутствие на территории этой страны.

Обама использовал тему войны в Афганистане сугубо в популистских целях. А когда настроения общественности изменились, он быстро объявил о победе и отозвал войска обратно домой. Его действия от начала до конца были политически мотивированы и хорошо сработали внутри страны. Однако за рубежом все оправдания, которые мы приводим для объяснения нашего колебания из одной крайности в другую в связи с этой войной, не выглядят правдоподобными ни для наших друзей, ни для врагов. Они знают истину: мы бросаем Афганистан на произвол судьбы. Бросаем, несмотря на то что злые духи-искусители, заманившие нас туда в свое время, сейчас снова восстали и угрожают нашей безопасности.

Когда президент Обама вступил в должность, афганская война шла уже восемь лет. Америка пришла в Афганистан в октябре 2001 года, немногим менее месяца после событий 11 сентября, чтобы уничтожить Аль-Каиду. Быстрая победа давала возможность представить оптимистическое будущее для этой страны после двух десятков лет гражданской войны.

Афганистан при международной поддержке получил новую конституцию, новое правительство, нового президента, которого на Западе приветствовали как свободного от предрассудков партнера по усилиям в деле перестройки страны. Президент Хамид Карзай выглядел толковым человеком, приятным в общении и прогрессивным по духу, своего рода воплощением американской цели освобождения исламского мира от тисков экстремизма. Даже дизайнер Том Форд внес свой вклад, назвав Карзая «шикарнейшим мужчиной на планете сегодня»⁷.

Тем временем Талибан и Аль-Каида в поисках убежища отступили в крайний северо-восточный регион Пакистана⁸ – район, находящийся под федеральным управлением (ФАТА), фактически слабоуправляемый высокогорный регион размером со штат Массачусетс и с населением в четыре миллиона из числа пуштунских племен. И следовательно, пока Вашингтон возлагал надежды на строительство новой демократии и видел в перспективе Афганистан форпостом борьбы с терроризмом, он опирался также и на тесные отношения с Пакистаном для того, чтобы изгнать Аль-Каиду из ее логовища в зоне ФАТА. Миллиарды долларов ушли в Афганистан и Пакистан во время президентства Буша на поддержку не только усилий по борьбе с терроризмом, но также и на продвижение демократии, школьное обучение женщин и девочек, на развитие сельского хозяйства.

Однако такого рода капиталовложения не принесли ожидаемых плодов. Задолго до прихода к власти президента Обамы там все стало меняться. К 2006 году шаги афганского правительства замедлились, и уже никто не сомневался, что война возобновилась и вновь воцарилась нестабильность. В течение того же года количество атак со стороны борцов вернувшегося Талибана и Аль-Каиды выросло на 400 %, а число убитых во время этих атак подскочило на 800 %⁹. В июне 2006 года в Афганистане было убито больше представителей международных войск, чем в Иракском конфликте, больше, чем в каком-либо другом месяце с начала войны¹⁰. Талибы вернулись и продолжили жестокую борьбу с тем, что они считали американской оккупацией и слабым правительством в Кабуле.

К 2008 году столкновения переросли в полномасштабную повстанческую борьбу. В Соединенных Штатах обычно выпускались специальные карты безопасности для вспомогательных служб, на которых зеленым цветом обозначались безопасные районы, желтым – те, в которых имелись проблемы, связанные с безопасностью, и красным цветом обозначались опасные зоны, контролируемые повстанцами. К 2008 году большая часть карты была красного цвета. Многие афганцы полагали, что Талибан на пороге победы, а когда речь идет о повстанчестве, то часто выходит так, как считает местное население. Один западный обозреватель из Кабула в середине 2008 года говорил, что каждый владелец магазина в городе (наиболее защищенная часть Афганистана) ждет, что талибы войдут в город к концу года. Афганистан быстро скатывался к хаосу.

Все, что касалось Афганистана, представляло собой большую проблему: неровный рельеф, запутанный этнический состав, не менее запутанная общественная структура, характерный своей нетерпимостью трайбализм, его коварство в политике и горькое наследие десятилетий, унесенных войной и оккупацией. Но самая большая проблема лежала по другую сторону границы – это Пакистан.

Талибан предпринимал свои действия за пределами линии ФАТА, однако его лидеры имели бизнес далеко на юг от нее – в Кветте. Они использовали относительную безопасность пакистанского города для перегруппировки и управления повстанчеством в Афганистане. Талибские командиры набирали пехотинцев из числа учащихся медресе в пуштунских районах Пакистана и открывали тренировочные центры, госпитали и заводы по производству бомб в городах, находящихся на небольшом расстоянии от афгано-пакистанской границы.

Более того, еще со времен своего формирования в 1994 году повстанческая организация имела тесные связи с разведывательным ведомством Пакистана и получала финансовую и военную помощь Исламабада. Пакистан поддерживал военные наступления талибов на протяжении всех 1990-х годов, и даже после того, как американское наступление покончило с господством Талибана в Афганистане, эти взаимоотношения продолжались.

Пакистан рассматривал Талибан в качестве стратегического актива, который мог бы помочь не допустить Индию в Афганистан и держать его под своим контролем. Этот фактор сделал афганское повстанчество региональной проблемой. Всегда довольно трудно сражаться с повстанчеством, но бороться с таким движением, которое имеет безопасное убежище на случай отступления, расположенное среди симпатизирующего населения, и которое может опираться на финансовую, разведывательную и военную поддержку соседней страны, – гораздо более сложная задача, возможно, на несколько порядков. Талибан и Аль-Каида воюют в Афганистане, а когда становится жарко, они уходят на юг через границу, чтобы залечивать свои раны, рекрутировать и готовить новых бойцов, а также планировать дальнейший ход войны. Нечего сказать, но коллегиальное руководство движением стало общеизвестно как Шура (Верховный совет) Кветты, по имени города, в котором проходят заседания. Афганская война началась пугающе похоже на вьетнамскую, причем Пакистан действовал примерно как Лаос, Камбоджа и маоистский Китай, вместе взятые. Война приобретала новый дорогостоящий параметр, который требовал срочного учета и внимания.

К тому времени как президент Обама въехал в Овальный кабинет, сила Талибана уже представлялась неукротимой. Талибы создали гибкие децентрализованные структуры, подчиняющиеся и докладывающие руководству в Пакистане, но организованные с учетом местной специфики. Практически по всей стране у них имелась общенациональная политическая инфраструктура на местах со своими теневыми губернаторами и районными руководителями. В некоторых случаях присутствие Талибана носило номинальный характер – почти исключительно пуштунское движение не доходило до каждого уголка полиэтнического общества Афганистана, – но в других местах талибы контролировали все.

Движение обладало мощью, однако никто не знал точного числа его членов. По оценкам правительства США, на 2009 год талибов было не более 35 тысяч человек. Из них ядро – самое большее две тысячи человек, представлявших собой закаленных боями ветеранов предыдущих войн в Афганистане. Группа числом поболее, возможно от пяти до десяти тысяч человек, вела борьбу для того, чтобы отомстить за злоупотребления со стороны правительства либо за смерть родных и близких во время американского воздушного налета и бомбардировок. Самое большое число борцов, 20 и более тысяч человек, – это наемники, воюющие за несколько долларов в день.

Талибан стал более сообразительным в политическом смысле и более смертоносным в военном¹¹. Ушло их неприятие рисунков и музыки, а взамен пришло использование и того, и другого в призывающих на свою сторону видеороликах. В своих заявлениях новое талибское руководство говорило о том, что движение открыто для женщин, посещающих школы. Прекратились разговоры об отрубании рук и отрезании голов во время публичной казни.

Другие догматы, что представляется более зловещим, также были отставлены в сторону. Стив Колл, журналист и обозреватель с многолетним опытом по Афганистану, в 1980-х годах, когда афганские боевики боролись с советской оккупацией, писал вот о чем. ЦРУ позарез нужен был кто-то для того, чтобы взорвать большое взрывное устройство в грузовике в тоннеле Саланг длиной около трех километров. Этот тоннель является важной артерией, проходящей с севера на юг под трудным перевалом в устремленных ввысь горах Гиндукуш. Взрыв тоннеля перерезал бы путь советским поставкам. Для того чтобы результат был эффективным, ЦРУ искало афганского террориста-смертника¹². Никто не вызвался добровольцем. Самоубийство, по словам афганцев, – самый страшный грех и не соответствует религиозным убеждениям. А уже в 2009 году произошло более 180 взрывов террористов-смертников в Афганистане¹³. Движение эволюционировало, и от этого Афганистан становился еще более опасным.

Вскоре после вступления в должность президент Обама назначил Ричарда Холбрука своим впередсмотрящим по Афганистану – своим специальным представителем, – чтобы тот помог ему быстро оценить ситуацию в стране и сформировать стратегию работы с ней. В это же время военные настойчиво лоббировали перед новым президентом увеличение численности войск, необходимых для оборонительных действий против талибов, и в Вашингтоне обдумывали эту проблему. Обама попросил в срочном порядке пересмотреть стратегию и назначил Брюса Риделя, бывшего сотрудника ЦРУ и впередсмотрящего по Пакистану, назначенного администрацией Клинтона, возглавить эту работу¹⁴. На пересмотр ушло полгода, и результаты (известные как доклад Риделя) говорили в пользу наращивания американского военного присутствия в Афганистане: «полное обеспечение» контртеррористических операций в этой стране и проведение жесткой политики в отношении Пакистана. Работавший в комиссии Риделя Холбрук с этим не согласился. Он был против обязательств Америки взять на себя все расходы по ведению борьбы с повстанчеством и полагал, что Америка больше получит от Пакистана, сотрудничая с ним.

Ридель встретился с президентом один на один и проинформировал его о выводах, сделанных им в докладе. Холбрук полагал, что президенту следует выслушать мнение большего числа людей. Как считал Холбрук, не было проведено должного обсуждения основных итогов и рекомендаций доклада, президент очень быстро пошел на расширение войны.

В феврале 2009 года Обама объявил о направлении дополнительно 17 тысяч войск в Афганистан, тем самым обеспечив достаточную передышку президенту и его советникам для определения дальнейших шагов. Вскоре после этого он также потребовал от своего командующего войсками в Афганистане генерала Стэнли Маккристала пересмотреть военную стратегию и обозначить все нужное США для победы¹⁵. Пока Маккристал работал над обзором, Совет национальной безопасности (СНБ) собрал воедино все факты, данные, мнения и аналитические подборки, предоставленные правительственными ведомствами (в основном Пентагоном, Госдепартаментом, ЦРУ, Агентством США по международному развитию) с тем, чтобы подготовить президента к оценке рекомендаций Маккристала. Цель состояла в том, чтобы предоставить президенту Обаме четкие варианты, из которых он мог бы сделать выбор.

Перед администрацией Обамы встала мучительная двусторонняя проблема. В то время, когда талибы занимались перегруппировкой и становились все более грозными, правительство Карзая, наш местный партнер, оказалось слабым и неспособным к осуществлению задачи строительства демократии¹⁶. Ореол сошел с Хамида Карзая еще до прихода к власти Обамы. В умах представителей администрации и конгресса элегантно одетый образованный руководитель нового Афганистана в каких-то строчках обзоров был низведен до уровня продажного, коррумпированного и ненадежного партнера, из-за которого в основном Талибан и действует так успешно. Как бы ни должен был предположительно выглядеть «новый» Афганистан, в реально существующем Афганистане значительную роль играли кланы и большие семьи. Клан Карзая, к сожалению, очень был похож на сериальную семью Сопрано. Брат президента Ахмад Вали фактически являлся торговцем наркотиками в Кандагаре, оплоте талибов. Известно, что он сотрудничал как с ЦРУ, так и с Талибаном и был замешан в каждом деле и в каждом политическом споре в этом непокорном городе. Карзай также патронировал множеству коррумпированных местных сановников, повязанных с торговлей наркотиками. Они поддерживали его власть, а он давал им возможность набивать карманы в ущерб интересам местного населения¹⁷.

Лица, оказывающие гуманитарную помощь, члены конгресса, обычные афганцы и американцы в равной мере были сердиты и разочарованы, однако ситуация с коррупцией не менялась. Да, имели место непроизводительные траты и взяточничество, растрачивались миллионы. Но верно было и то, что Афганистан по-прежнему оставался племенным обществом, в котором племенные вожди, большие шишки считали своим долгом пользоваться государственными ресурсами как своими собственными в интересах своего сообщества. Карзай считал необходимым удовлетворять это требование для того, чтобы выжить в руководстве страной. Такого рода коррупция не чужда политике, и, уж разумеется, не чужда ей в Афганистане¹⁸.

Действительно ли коррупция со стороны Карзая вела к переменам к худшему и притоку повстанцев? Да, но не в такой степени, чтобы мы могли все на нее свалить. Нет подтверждений тому, что большинство из тех, кто присоединился к Талибану, сделало это из протеста против коррупции министров Карзая. Проблема носит местный характер. Коррупция, которая действительно что-то значила, которая вызывала озлобление у мелкого дехканина и заставляла его брать ружье и идти к талибам, шла от местной полиции и правительственных чиновников. Мы относились к Карзаю как к главе независимого суверенного государства, а на самом деле у него вообще не было правительства. Он отсиживался в столице, но даже там он мог опираться только на иностранную защиту в плане личной безопасности, и его полномочия ничего бы не значили без поддержки со стороны США. Карзай был (он и остается) не более чем почетным «мэром Кабула».

Его правительство было слабо организовано. На бумаге все сверхцентрализованно – центральное правительство контролирует финансовые ресурсы и принимает решения по любому вопросу в области образования, здравоохранения или развития. И тем не менее на практике оно не действовало на большей части территории страны, а там, где оно присутствовало, народ не очень-то его приветствовал и желал, чтобы оно проваливало прочь¹⁹.

Афганцы вину за плачевное состояние экономики возлагали на провал политики Карзая и на Америку, его главного гаранта. Многие из них оказывали помощь талибам с тем, чтобы они вернули себе страну²⁰. Обстановка была особенно плохой в южных районах Афганистана, пуштунской вотчине, служившей опорной базой для Талибана в 1990-е годы. Пуштунское население Южного Афганистана считало себя исключенным из правительства Карзая. Оно рассматривало Боннское соглашение декабря 2001 года – результат конференции, созванной при международной поддержке для определения параметров конституции и правительства Афганистана, – как играющее на руку его врагам, узбекам, таджикам и хазарейцам, входящим в Северный альянс. И они полагали, что Карзай, будучи сам пуштуном из объединения племен дуррани, ничего толкового не сделал для того, чтобы хоть как-то успокоить. Чувствуя себя ущемленными в правах, многие из них сделали ставку на Талибан.

Администрация Обамы изначально расценила кризис в Афганистане как результат громкого провала правительства Карзая вкупе с ошибочной военной стратегией и недостаточным числом войск, что не дало возможности нанести поражение повстанцам, а также с тем, что талибы имели возможность находить убежище, военную и материальную помощь в Пакистане. Из всех этих факторов во время обсуждений упор делался на ошибки Карзая и необходимость исправления военной стратегии. Но важнее всего то, что афганский конфликт рассматривался через призму Ирака. Талибов считали повстанцами, схожими с теми, которых Соединенные Штаты совсем недавно помогли уничтожить в Ираке. А нанесла поражение повстанчеству в Ираке как раз военная стратегия, известная как ПРОПО – противостояние повстанчеству^[2].

Термин этот не нов, у него богатое прошлое. Его применяли англичане в борьбе с восставшими бурами в Южной Африке в начале XX века, а потом вновь использовали в Малайзии в 1950-е годы. Французы применяли вариант такой стратегии примерно в то же самое время, но сменьшим успехом в Алжире. Америка использовала ее во Вьетнаме с катастрофической неудачей. Стратегия ПРОПО исходит из того, что группа повстанцев не обязательно всегда организуется в регулярные воинские подразделения или остается на одной и той же территории. Повстанцы избегают закрепленных позиций и прячутся среди гражданского населения, не допуская его перехода на сторону противника. Повстанчество побеждает тем, что устанавливает контроль над населением. Его центром притяжения является не какое-то место на карте, а базы обеспечения среди симпатизирующего (или по крайней мере запуганного) населения.

Для нанесения поражения повстанчеству, таким образом, необходимо привлечь на свою сторону простой народ. Людей следует защитить от жестокости со стороны повстанцев, тем самым завоевав их доверие. Только тогда они поднимутся на борьбу с повстанчеством и помогут нанести ему поражение. Ключевыми элементами для ПРОПО являются небольшие социально-политически осведомленные подразделения, знание местных культурных традиций и языка и хорошие взаимоотношения с гражданским населением, чья лояльность является поистине бесценной.

В Ираке американские войска рассеивались по стране, устанавливая небольшие укрепленные узловые точки, из которых направлялись отдельные патрули, контролировавшие безопасность и управление на местном уровне. В результате повстанчество было вытеснено из деревень, городов и целых районов беспокойной провинции Анбар²¹. Стратегия сработала. По мере освобождения все большего количества мест от контроля со стороны повстанчества местные руководители все больше укрепляли свою власть и объединялись в движение «Сыны Ирака». Они брали в свои руки проведение политики на местах и контроль над безопасностью, с американской финансовой помощью перестраивали местную экономику. Американские войска защищали руководителей. Эти обязанности в конечном счете перешли к подготовленным при американском содействии силам безопасности Ирака, которые помогли местным руководителям покончить с повстанчеством.

Успех в Ираке представил ПРОПО как успешную военную стратегию Америки, так как она помогла победить в «асимметричной» войне с терроризмом, трайбализмом и теми, кого обычно называли партизанами в побежденных или находящихся на грани поражения странах. Сравнение Ирака с Афганистаном казалось очевидным. Стратегия борьбы с повстанческим движением помогла победить в Ираке; она хорошо подходила и для Афганистана.

И все-таки ПРОПО требует управления, а управление требует правительства. У афганского правительства не было средств (или воли) следовать за морской пехотой в районы, освобожденные от талибов, для того, чтобы управлять ими, поэтому эффект ПРОПО был весьма ограниченным. Президент Карзай оказался отличным орудием по разбиванию радужных надежд Америки на то, что можно что-то изменить в Афганистане. Однако в начале 2009 года Вашингтон все еще рассчитывал как-то его образумить. В случае неудачи афганские президентские выборы осенью 2009 года могли бы дать более подходящего партнера.

Пересмотр стратегии оказался мучительно долгим. Президент провел с командой национальной безопасности десять совещаний, длившихся в общей сложности 25 часов и проходивших в течение трех месяцев. Он выслушивал аналитические отчеты и обсуждал разные фактические данные. Гораздо больше было встреч без присутствия президента у советников и их аппарата, которые углублялись в относящиеся к данной теме вопросы, просматривали кучу досье, каждое толщиной в телефонный справочник, и отвечали на запросы, поступающие сверху. В канцелярии СПАП (специального представителя по Афганистану и Пакистану) мы обрабатывали бумажный поток, поступавший из государственного департамента. Часами мы составляли памятные записки и «белые книги» по данной теме, готовили карты и таблицы, а потом краткие справки по каждому вопросу. У Пентагона и ЦРУ были свои кипы бумаг. По сути, шло здоровое соревнование между ведомствами за количество выдаваемой продукции.

Еще в начале этого процесса Холбрук как-то вернулся с одного из совещаний в Белом доме и созвал нас в своем кабинете, чтобы проинформировать о самых последних делах. Он сказал: «Вы проделали большую работу, секретарь (Клинтон) осталась довольна имеющимися у нее материалами, однако она хочет, чтобы ее папки были такими же толстыми, как у министра обороны (Боба Гейтса). Ей нужны цветные карты, таблицы и диаграммы. Клинтон, – продолжал Холбрук, – не хочет, чтобы Гейтс солировал в беседах, размахивая своими цветными картами и диаграммами перед всеми присутствующими». Все в кабинете посмотрели на Холбрука. «А кто все это читает?» – спросил я его, показав на огромную папку на его столе. И он сказал: «Президент читает. Он читает все папки».

Представляется диким то количество времени, которое было потрачено на весь процесс. Каждый раз возвращаясь из Белого дома, Холбрук обычно говорил: «У президента возникли еще вопросы». И он предупреждал нас о том, что нам надо быть готовыми приступить к работе, как только мы получим официальные указания из Белого дома. На лицах Клинтон и Холбрука было чувство безысходности по мере затягивания процесса пересмотра стратегии. Белый дом относил эту задержку на счет тщательной проработки Обамой всех документов, высокой степени обдумывания и анализа, вкладываемых в принятие этого исторического решения. Однако все больше экспертов и участников процесса начинали беспокоиться по поводу того, что такое затягивание не в интересах Америки. Президент Обама был в крайнем смущении. Он поставил на уши аппарат национальной безопасности, заставляя давать ответы на один и тот же набор вопросов, сформулированных каждый раз по-разному.

Холбрук считал, что Обама не принимает решения потому, что ему не нравятся представленные варианты и что СНБ не удалось найти для президента верного варианта решения вопроса. Как говорил Холбрук, работа СНБ заключалась не в том, чтобы разрабатывать политику для президента, а в том, чтобы предлагать ему варианты на выбор. СНБ не занимался своим делом, поэтому и президент не принимал своего решения. Процесс принятия решения был нарушен. В своих рассуждениях Холбрук ссылался на мемуары Кларка Клиффорда «Советник президента», опубликованные в 1991 году, в написании которых он принимал участие.

Холбрук в своей оценке упустил лишь одно: Обама не добился от СНБ предоставления ему других вариантов. В результате процесс замедлился до вялотекущего действа, в котором президент не соглашался с вариантами, лежащими у него на столе, но и не требовал новых предложений. Аппарат национальной безопасности продолжал представлять ему одни и те же варианты решения.

В итоге перед президентом оказалось два четких варианта на выбор. Первым был «полностью обеспеченный ресурсами» вариант ПРОПО, что означало больше войск и больше денег для того, чтобы отвоевать завоевания талибов и создать какую-то форму местной безопасности и хорошего правительства, которые не позволили бы талибам вернуться вновь²². Снова получился бы Ирак. Но президент не принял его. Он не считал, что длительная и дорогостоящая кампания по противодействию повстанчеству – это то, что нам надо. Здесь играл роль тот факт, что его советники по внутренним вопросам говорили ему, что поддержка продолжения войны со стороны общественности весьма вялая (и слабеет с каждым днем). Особенно учитывались также плохие новости о состоянии экономики в стране. Поэтому Обама делал вид, что присматривается к ПРОПО, а сам продолжал задавать разные вопросы. Ответ же военных всегда был одинаков: полностью обеспеченное ресурсами противодействие повстанчеству – это то, что надо!

Незадолго до того, как генерал Маккристал должен был выдать свой доклад, содержащий все необходимое для продолжения войны, Холбрук ночью собрал свою команду у себя в кабинете. Мы спросили его мнение по поводу того, что потребует Маккристал. Он сказал: «Смотрите! Военные представят президенту на выбор три варианта. Среди них будет вариант «высокой степени риска», – Холбрук высоко поднял руку. – Так они всегда говорят, когда запрашивают небольшое увеличение войск. Мало войск, значит, риск увеличивается. Затем будет вариант с «небольшим риском», – Холбрук при этом опускает свою руку. – В нем будет иметь место удвоение числа, которое они фактически запрашивают. А средний вариант будет предусматривать именно то, что им требуется: увеличение в промежутке от 30 до 40 тысяч военнослужащих». Так на самом деле и произошло – с использованием слов «высокая степень риска» и «небольшой риск».

Все это время вице-президент Байден добивался совершенно иного подхода. По сути, это был вариант № 2. Байден отметил, что мы пошли в Афганистан для борьбы с Аль-Каидой, но Аль-Каиды больше нет в Афганистане: она в Пакистане. По оценкам ЦРУ, в Афганистане не осталось и сотни боевиков Аль-Каиды²³. Байден исходил из того, что со временем произошло медленное смещение в этой миссии. Борьба с терроризмом (подрыв, демонтаж, разрушение Аль-Каиды и ее отделений, как президент определил цели миссии) трансформировалась в борьбу с повстанчеством и строительство страны, причем Талибан заменил Аль-Каиду в качестве противника, против которого мы разработали стратегические цели. Как утверждал Байден, нам не нужно ПРОПО, функционирующее афганское государство или миллиарды, направленные на развитие сельского хозяйства и создание системы местной безопасности для того, чтобы ослабить страхи Америки в отношении Аль-Каиды. Фактически же для борьбы с Аль-Каидой Афганистан нам вообще не нужен. Мы могли бы защитить себя и продвигать наши интересы путем наращивания контртеррористических усилий (они быстро получили сокращенное название по аббревиатуре – «КТ-плюс»), направленных преимущественно против логова Аль-Каиды, расположенного в диком пограничном районе Пакистана. Мы могли бы использовать самолеты-беспилотники и спецназ, чтобы контролировать деятельность Аль-Каиды с наших баз на территории Афганистана и тем самым обеспечить сохранность всей необходимой нам безопасности за малую толику тех денег и личного состава военного контингента, которые требовались по программе ПРОПО.

Довод Байдена был в пользу задействования ресурсов ЦРУ вместо сил Пентагона и выглядел на первый взгляд не совсем уместным и довольно странным. Байден говорил о возможности победы без присутствия армии. Однако точка зрения Байдена получила искреннюю поддержку в конгрессе и среди прагматического крыла внутриполитических советников в Белом доме, полагавших, что американская общественность устала от войны. Холбрук также считал ПРОПО бессмысленной стратегией, но он не поддерживал и «КТ-плюс». Он считал, что нельзя построить региональную стратегию на основе «секретной войны». Беспилотники не могут заменить политическое урегулирование.

Стратегия ПРОПО подвергалась критике и в других случаях. В ноябре 2009 года посол США в Кабуле Карл Эйкенберри, некогда возглавлявший американские войска в Афганистане в качестве трехзвездного генерала, направил в центр телеграмму под названием «Стратегия ПРОПО: проблемы гражданского населения». В ней он писал о том, что у афганцев не будет стимула брать на себя ответственность за правительство и безопасность в своей стране, если мы продолжим наращивать там наши войска. Карзай не был «отвечающим всем требованиям партнером», как писал посол, и он «продолжает уклоняться от ответственности за государственное бремя»²⁴. Увеличение войск только законсервирует эту ситуацию. Холбрук считал, что Эйкенберри все правильно растолковал.

Во время пересмотра стратегии не проводилось никакого обсуждения дипломатических шагов и политического урегулирования. Обязательство поиска политического урегулирования вопроса о войне выдвинуло бы дипломатию на передний край, а военные и разведывательные операции осуществлялись бы в поддержку дипломатии. Холбрук хотел, чтобы президент рассмотрел этот вариант, но Белый дом на это не пошел. Военные пожелали остаться во главе этого дела, а идти против военных означало бы, что президент слаб.

Операции «КТ-плюс» также представлялись рискованным делом – слишком много похожего на «трусливое отступление» – и не гарантировали того, что эта контртеррористическая борьба сможет работать без противодействия повстанчеству²⁵. В Ираке силы специального назначения проводили операции в духе «убивать и захватывать» в промышленном масштабе, нанося тяжелые потери Аль-Каиде и повстанчеству, но тем не менее это не изменило ход войны. Контртеррористическая борьба, в отличие от борьбы с повстанчеством, не отвоевывала территории или не завоевывала умы и души местного населения; она всего лишь усиливала действие ПРОПО в Ираке.

Вследствие этого президент Обама выбрал политически безопасный вариант, который ему не нравился: он дал военным то, что они просили. Месяцы отчаянного заламывания рук в Белом доме завершились выбором администрацией варианта, предложенного с первого дня: полностью обеспеченная стратегия ПРОПО. Однако президент добавил предельный конечный срок – июль 2011 года – задействования основных войск. После этого срока наращивание должно смениться сокращением. В сущности, президент сказал как Карзаю, так и Талибану, что наша новая стратегия будет действовать в течение одного года.

Полностью обеспеченная стратегия ПРОПО, однако, не достигла своей цели. Были проведены многообещающие вылазки на территорию Талибана, но победы носили временный характер. Массово разрекламированная операция по противодействию повстанчеству весной 2010 года не смогла утихомирить Марджу^[3]26. В середине 2010 года, через полгода после отправки 30-тысячного войска, в разведывательных сводках для внутреннего пользования, представленных Белому дому, прозвучали ужасающие данные о состоянии безопасности в Афганистане. Стратегия ПРОПО не принесла спокойствия и безопасности афганцам, как было обещано; все больше афганцев погибало.

Успех стратегии ПРОПО требует дорогостоящего строительства государства. Для победы надо создать хорошее правительство и предоставить широкую сферу услуг социального порядка, чтобы оттянуть население от противника. Администрация Обамы проделала гораздо больше в этой стране, чем предыдущая администрация, но этого было недостаточно. Госдепартамент был уполномочен осуществлять программы помощи и поддержки гражданского населения. Дипломат Холбрук был превращен в бойца, ответственного за реализацию проектов развития и распределение бюджета и личного состава себе в помощь. Ему очень хорошо удалось привязать большее количество сельскохозяйственных работников к земле, он стал, по сути, представителем производителей гранатов в Афганистане. Он часто говорил, что страна, в которой восемь из десяти человек населения зависят от сельского хозяйства, не может никуда продвинуться без возрождения экономики сельского хозяйства.

К сожалению, логика развития экономики не дала толчок американским программам содействия развитию. Помощь использовалась, но для обслуживания стратегии ПРОПО. Чем больше американские войска воевали, чтобы отвоевать территорию, тем больше средств уходило на проекты развития в соседних регионах, но не все вложения делались с толком. Только 1 % населения Афганистана проживает в провинции Гильменд, однако в 2010 году практически все действия в рамках ПРОПО (как войсковые акции, так и финансовые вливания) шли в Гильменде²⁷. Или, например, в 2011 году, хотя всего лишь 6 % афганцев имело электричество, Соединенные Штаты израсходовали один миллиард долларов для обеспечения электричеством только некоторых районов Кандагара²⁸.

ПРОПО в лучшем случае можно сравнить с компьютерной игрой «попади в кротов»: когда войска США устремились в регион, талибы собрали свои вещички и скрылись в неизвестном направлении. Безопасность усиливалась там, где размещались американцы, и ухудшалась там, куда прибывали талибы. Американских солдат было недостаточно, чтобы быть везде и в одно время, а афганское правительство не имело сил, которые могли бы помочь им, поэтому повстанчество оставалось живучим.

Но военные рассказывали совсем иную историю. Они приводили благоприятную для них статистику из тех районов, где размещались американские солдаты, и использовали эти цифры для расхваливания успехов противодействия повстанчеству. Заявления об успехе дали Обаме основание освещать обстановку в пользу ПРОПО. Он мог объявить о победе и сохранить политику, которая ему самому не нравилась и которая (что важнее всего) не работала. В июне 2011 года, стоя перед кадетским корпусом военного училища США в Уэст-Пойнте, Нью-Йорк, президент объявил, что ситуация в Афганистане улучшилась настолько, что можно говорить о выводе войск. К 2014 году не будет афганской войны. Стратегия ПРОПО победила, и мы в ней больше не нуждаемся.

Это был потрясающий поворот. С ПРОПО было покончено, и не только в Афганистане. Эта стратегия перестала быть излюбленной стратегией Америки. Обама теперь говорил, что Америке больше не нужна победа в борьбе с повстанчеством и помощь в строительстве государства, ей следует сосредоточить внимание на обезглавливании террористических организаций. «КТ-плюс» потихоньку вытесняла ПРОПО.

Это был не просто поворот в стратегии. Это был новый набор приоритетов для Америки. Борьба с террористами и спасение несостоятельных государств, которые они могли использовать как свои базы, – подобные задачи уже не входили в число приоритетов Америки. Мы победили не просто в Афганистане, а в более широком плане – мы победили в борьбе с терроризмом. И теперь мы можем снова вернуться к урегулированию глобальных проблем. И наша военная стратегия должна была отразить этот факт.

Обама объявил о новой установке 5 января 2012 года в речи о сокращении военного бюджета. Президент сослался на «завершение долгосрочного строительства государств с необходимым для этого военным присутствием». Он объявил, что военные США начинают «менять передачу» и направляют свой фокус на Восточную Азию и Тихий океан. В этом регионе высокотехнологические «синие» рода войск с минимальным личным составом (ВМС и ВВС), естественно, займут лидирующие позиции по сравнению с наземными «зелеными» родами войск (сухопутная армия и солдаты морской пехоты), которые несли на себе всю тяжесть сухопутных сражений в Ираке и Афганистане. В заключительной части речи администрация также объявила о расширении Объединенного командования специальных операций (одобрение «КТ-плюс») и подтвердила, что Америка больше не будет заниматься строительством государств, как она это пыталась сделать в Ираке и Афганистане.

Такая быстрая перемена стратегий – объявление о нашем неизбежном уходе из Афганистана – оказала разрушительное воздействие на ситуацию в регионе. Силовые игроки по всему Ближнему Востоку внимательно наблюдали за тем, как Америка поэкспериментировала со своими стратегическими планами и количественными показателями задействованных войск, продемонстрировала решимость воевать, а затем быстро потеряла интерес ко всему этому делу. То, что они увидели, их не впечатлило. Невообразимый ход перемен в политике представил Америку нерешительной и ненадежной. Можно было предположить, что у нас действительно нет ни стратегии, ни долгосрочных целей. Единственной нашей целью, по-видимому, было выбраться вначале из Афганистана, а потом из всего этого региона вообще под предлогом «стратегического поворота» к Азии.

Норвежский историк Гейр Лундестад пишет, что в 1960-е годы западногерманские руководители оправдывали вьетнамскую войну перед лицом протестующих немецких студентов, потому что считали, что Америка поступает правильно, отстаивая свою стратегию и защищая своего южновьетнамского союзника. Налицо была верная посылка: если наступит такое время, Америка защитит и их тоже. «Неизбежно встает вопрос: можно ли вообще доверять Америке?»²⁹

С приходом Обамы к власти в 2009 году и по 2011 год включительно наш выигрыш в борьбе с талибами и рычаг во взаимоотношениях с Пакистаном заключался в том, что мы будем твердо придерживаться нашей стратегии³⁰. Спорный вопрос, следовало ли нам вообще принимать стратегию ПРОПО, но, коль скоро мы ее приняли, нам не стоило отбрасывать ее так быстро. После объявления президентом планов нашего ухода мы утратили рычаги воздействия, а с ними и наше влияние на то, что произойдет в конце концов в Афганистане. Но важнее другое: кто в итоге станет верить нашим намерениям или нашим обязательствам? Может ли одна «КТ-плюс» работать в перспективе без поддержки наших войск или без сотрудничества, доверия и поддержки со стороны наших друзей и страха у наших врагов? Куда там! Талибы знают, что, если наши войска уйдут, они уже не вернутся – затраты будут очень велики. Если они нас прижмут, скорее, мы свернем наши операции по программе «КТ-плюс», чем разместим больше войск для ее защиты.

Президент Обама не получил хороших вариантов во время пересмотра стратегии и решил, что будет лучше сменить курс и прекратить ПРОПО до того, как провалы этой стратегии станут очевидными, а затраты на ее реализацию возрастут до небес. Лучше сократить чьи-то потери, особенно с учетом того, что можно заявить о некоей победе, ссылаясь на военных. Начать с того, что, если бы у него были лучшие варианты, – если бы он потребовал такие варианты, как следовало бы сделать главе исполнительной власти Соединенных Штатов Америки, – тогда, возможно, Америке не понадобились бы все эти выверты с дорогостоящей ПРОПО.

Президент не рассмотрел один вариант – дипломатический, который означал бы совершенно иной итог войны и то, как она отразилась бы на Соединенных Штатах.

2. Афганистан. Примирение?

Дело шло к полуночи, и было это 20 января 2009 года. Я собирался идти спать, когда мой айфон просигналил о получении СМС. Пришло сообщение от Ричарда Холбрука. В нем говорилось: «Ты еще не спишь, можешь говорить?» Я позвонил ему. Холбрук рассказал мне, что президент попросил его поработать в качестве его представителя по Афганистану и Пакистану. Он будет работать при государственном департаменте и хотел бы, чтобы я присоединился к нему. «Об этом еще никто не знает. Не говори никому. Ну, может быть, скажи жене». (Это сообщение оказалось на следующий день на веб-странице газеты «Вашингтон пост».) «Ничего еще не подтверждено, но, в общем-то, это дело решенное. Если у тебя другие предложения, говори прямо сейчас». Потом он засмеялся и сказал: «Если ты работаешь на кого-то еще, я тебе ноги переломаю. Будет очень интересно. Мы добьемся успеха. А сейчас иди спать». До того как он отключился, я поблагодарил его за предложение и сказал, что счастлив буду работать с ним (так оно и было – как оказалось, то был резкий поворот в моей судьбе) и что для меня большая честь поработать в правительстве.

Впервые я встретил Ричарда Холбрука в 2006 году на конференции в Аспене. Мы сидели рядом во время обеда и говорили об Иране и Пакистане. Холбрук не обращал внимания ни на вступительные слова, ни на последовавшие развлечения, ни на еду, которую приносили в промежутках. Он засыпал меня вопросами. Мы много общались на протяжении последовавших трех лет. Мы встречались на деловых ланчах или в его кабинете в Нью-Йорке, а после того как я присоединился к нему во время президентской кампании Хиллари Клинтон в 2007 году, мы часто общались по телефону.

Холбрук был блестящим стратегическим мыслителем из плеяды таких гигантов американской дипломатии, как Аверелл Гарриман и Генри Киссинджер. Он рассматривал проблему под разными углами, а потом планировал, как за нее браться. Он знал, что могли бы сказать чиновники, как отреагировали бы политики, какой заголовок будет первым в СМИ, какой будет реакция общественности и как история рассудит то или иное дело. Он был созидателем. Его кредо было – делать, а не существовать.

Холбрук твердо держался за американские ценности. Он был идеалистом под маской прагматика. Я не переставал удивляться его энергии и жизненному тонусу. Он неутомимо добивался своих целей и был непреклонен в отстаивании американских интересов и ценностей. Говоря словами его ближайшего друга и опытного дипломата Строба Тэлботта, он был «неугомонным американцем», который верил в то, что Америка является силой добра в мире³¹.

Перед новым президентом стояла важнейшая внешнеполитическая задача – навести порядок в расстроенной внешней политике Америки и исправить ситуацию, приведшую к ослаблению внимания к мусульманскому миру. Холбрук сказал мне, что правительство – это совокупность представляющих его людей. «Если хочешь что-то поменять, занимайся именно этим. Если хочешь, чтобы тебя услышали, начни работу там, где хочешь быть услышанным». Он убеждал меня доказывать свои слова делом. Он знал, что я предпочитал работать по Ближнему Востоку, в частности по Ирану. Но у него были другие мысли: «Это (Афганистан и Пакистан) значит гораздо больше. Это то, на что обращает внимание президент. Именно тут тебе и место».

Холбрук умел убеждать, а я в глубине души знал, что мы находимся на развилке дорог. Независимо от обещаний, какие делал кандидат Обама на пути в Белый дом, от Афганистана отныне зависело будущее его самого и Америки в одинаковой мере. Холбрук ясно представлял себе это будущее далеко впереди, куда никто другой в администрации не мог заглянуть.

Первые месяцы работы в отделе специального представителя по Афганистану и Пакистану (СПАП) стали периодом творчества и надежды. Холбрук получил небольшой самостоятельный участок на втором этаже госдепартамента, заполнив его молодыми дипломатами, гражданскими сотрудниками и экспертами из других организаций. Ежедневно ученые, журналисты, иностранные послы и прочие знаменитости, члены конгресса и представители администрации президента приходили туда для того, чтобы узнать о том, как вырабатывается стратегия «Аф-Пак». Даже Голливуд проявил интерес к отделу СПАП. Анджелина Джоли предложила помощь для беженцев в Пакистане, а обычно спокойный кафетерий госдепартамента гудел, как улей, когда Холбрук с Натали Портман пили там кофе, беседуя об Афганистане.

СПАП стал экспериментом того, что Холбрук называл «коллективной работой правительства над большой проблемой». Он подразумевал под этим работу правительства внутри правительства, но вопреки правительству такая идея по очевидным причинам не пользовалась поддержкой бюрократического аппарата.

Однако госсекретарю Клинтон эта идея нравилась, и она занималась вопросами СПАП. Если бы она была избрана президентом, она, по всей вероятности, дала бы Холбруку работу в Белом доме с таким же широким кругом полномочий или назначила бы его государственным секретарем. Ходили слухи, что она ратовала за его назначение своим заместителем, но в Белом доме сказали «нет». Создание нового отдела, который носил в какой-то мере межведомственный характер и имел целью сформулировать эффективную политику, стало если не самым лучшим, то по крайней мере одним из лучших способов решения вопроса. Отдел функционировал в тесной связи с госсекретарем в те два года, которые я в нем проработал. Мы часто с ней встречались, информировали ее о ходе нашей работы или о наших планах, направляли ей всю информацию и писали памятные записки и справки, представляющие позицию государственного департамента на дебатах в Белом доме. Она стала опираться на отдел СПАП, доверять его выводам и ценить его работу – отдел СПАП неоднократно выделялся среди других подразделений госдепартамента, особенно в какие-то критические моменты. Клинтон проводила больше времени в этом отделе, чем в других подразделениях госдепа, лучше узнавая его сотрудников.

Идея координации политики в отношении Афганистана и Пакистана в рамках правительства получила распространение и в мире. На очередной встрече в штаб-квартире НАТО в Брюсселе министр иностранных дел Финляндии поддразнил Холбрука, сказав ему: «Сейчас, куда бы я ни поехал, обязательно кто-то подходит ко мне и представляется Холбруком из такой-то страны». Вскоре стало много таких Холбруков – около 30 человек к тому времени, когда Холбрук скончался. Он собирал их всех вместе на регулярной основе (каждые полгода) для проведения консультаций и координации работы – это было главным в деле согласования позиций с союзниками во всем мире. Данная концепция поразила Хамида Карзая, и он говорил Холбруку, что каждая исламская страна, которую он приобщал к своей работе, стоила десятка стран – членов НАТО. Насчитывалось уже несколько коллег Холбрука в мусульманских странах. Он не дожил до встречи со своими коллегами в городе Джидда в Саудовской Аравии весной 2011 года, проводившейся Организацией исламских государств.

Отдел СПАП был полон энергии и новых идей. В нем процветала предприимчивость, в его работе видна была бодрость духа. Сотрудники приступали к работе рано и работали допоздна – лишь бы поезда ходили по расписанию, так сказать. К нам приходили самые разные идеи, подобно той, которая помогла бы покончить с коррупцией и неявкой на работу афганцев путем внедрения мобильных банков и мобильных телефонов для перевода зарплат, или той, в которой предлагалось использовать СМС-сообщения для сбора средств в помощь беженцам в Пакистане. Или речь могла идти о том, как не допускать отключения талибами сетей мобильных телефонов (что они делали каждую ночь), установив вышки сотовой связи на военных базах. Многие из этих идей были использованы в конечном счете при решении проблем в других районах мира. Отдел СПАП чувствовал себя больше как стартовая площадка в Интернете, нежели как отдел чопорного и замкнутого государственного департамента.

Холбрук поощрял творческий хаос. Вскоре после моего прихода в отдел он сказал мне: «Я не хочу, чтобы ты что-то перенял из работы правительства. Это место с интеллектуальной точки зрения мертво. В нем не рождаются никакие идеи; здесь есть только борьба за выживание и отчетность путем расстановки галочек. Твоя работа заключается в том, чтобы сломать эти стереотипы. Если кто-то будет пытаться мешать тебе работать, немедленно обращайся ко мне». Его постоянными словами были «не сломайся от правительственной рутины, забудь об иерархии, у нас команда, ты – это то, что делает отдел». Во время своего первого посещения отдела СПАП генерал Дэвид Петреус, тогда являвшийся командующим Центральным командованием США, сказал с удивлением: «Эта организация с самым малым количеством уровней подчиненности, которую я когда-либо встречал. Полагаю, она очень работоспособна».

Тогда уже Холбрук знал, что дела в Афганистане не будут легкими. Там было так много игроков и так много неизвестностей, а Обама не предоставил ему достаточно полномочий (и практически не оказывал ему какой-либо поддержки) для выполнения порученных ему дел. Ни для кого не секрет, что, как это ни странно, после вступления в должность президент никогда не встречался с Холбруком вне больших встреч, никогда не уделял ему время и не выслушивал его. Советники президента в Белом доме намертво стояли против Холбрука. Некоторые, например генерал Дуглас Льют, были бывшими сотрудниками эпохи Буша и считали, что знают Афганистан лучше, поэтому не хотели отдавать контроль в руки Холбрука. Другие (стоявшие очень близко к президенту) мстили ему за твердую поддержку Хиллари Клинтон (на которую из ближнего круга Обамы тоже смотрели с подозрением) во время предвыборной кампании. Были и те, кто завидовал богатому прошлому Холбрука и хотел бы положить конец его успешному продвижению раз и навсегда. Иногда даже казалось, что Белый дом больше заинтересован в том, чтобы свалить Холбрука, а не в том, чтобы выправить политическую линию. Ситуация, когда Белый дом подрывал деятельность своего специального представителя, вряд ли вызывала доверие в Кабуле или Исламабаде.

Тем не менее Холбрук продолжал осваивать вверенную ему президентом проблему со всех сторон. Казалось, он хочет решить задачку кубика Рубика – чтобы совпали все цвета с каждой стороны. Мысленно он прокручивал кубик, пытаясь собрать воедино то, что думают и хотят в конгрессе, Пентагоне, СМИ, афганском правительстве, среди наших союзников, и то, как, скорее всего, будут реагировать политические деятели, генералы и чиновники. Незадолго до своей смерти, в декабре 2010 года, он объявил своей супруге Кэти Мартон, что, по его мнению, он в конце концов понял главное. Он нашел способ, который мог бы сработать. Однако он так и не сказал, к какому итогу он пришел. «До тех пор, пока не доложит президенту» – президенту, у которого не было времени его выслушать.

Жребий был давным-давно брошен, и не планировалось творческого созидания, раздумий или каких-то дебатов по поводу национальной стратегии. Генералы хотели военного решения в Афганистане, а президентские советники полагали, что политические последствия выступления против военных будут слишком велики. Холбрук же считал, что мотивировка передачи внешней политики в руки военных была ошибочной; в Афганистане должна была идти война, и только одна дипломатия могла довести эту войну до удовлетворительного конца.

Холбрук не был мечтательным пацифистом. Он верил в применение силы: не как самоцель, разумеется, а как средство решения трудных проблем. На Балканах он использовал угрозу воздушной мощи США, чтобы заставить строптивого сербского президента Милошевича пойти на сделку. Однажды, закончив встречу с Милошевичем, которая не принесла положительных результатов, он попросил своего военного советника дать команду выкатить бомбардировщики В-52 на площадки перед ангарами на авиабазе в Англии и пригласить Си-эн-эн сделать видеорепортаж. Позже на обеде во время мирных переговоров в Дейтоне, которыми завершилась война в Боснии, он попросил президента Клинтона сесть напротив Милошевича. Холбрук сказал Клинтону: «Необходимо, чтобы Милошевич услышал от вас то же, что и я сказал ему: если не будет достигнут мир, мы пошлем бомбардировщики». Холбрук хорошо разбирался в делах войны и дипломатии.

Относительно Афганистана Холбрук также верил в то, что военные США играют здесь ключевую роль – некую роль. Но то, что рассматривал президент осенью 2009 года, было совершенно другое. Его подталкивали к военному решению конфликта. Холбрук был убежден в то время, что такое действие закончится провалом и что в стремлении избежать подобного исхода Америка должна будет усилить свои военные обязательства, удвоив ставку на безрезультатную стратегию. А это уже могло бы стать неким повторением панического бегства из Вьетнама, свидетелем чему Холбрук являлся, будучи молодым сотрудником госдепартамента. Или же мы могли бы закончить все, оставив Афганистан в состоянии стратегического поражения.

Работа дипломатов заключается в том, чтобы завершать такие конфликты, как конфликт в Афганистане, и решать большие стратегические проблемы, стоящие перед Америкой. Предполагается, что военная мощь должна быть в арсенале у дипломатов. Именно так все сработало на Балканах, и именно так в конечном счете все разворачивалось во Вьетнаме. Та война велась на поле битвы несколько десятилетий, а завершилась за столом переговоров в Париже. Полные победы на полях сражений очень редки, а когда такое происходит, например в конце Второй мировой войны, это требует некоего уровня обязательств, превосходящего тот, который Америка готова была взять на себя в Афганистане. Ирак выделяется как исключение в смысле быстрой победы на поле битвы, конец войне наступил не за столом переговоров. Но была ли достигнута победа в Ираке? Это предположение еще требует проверки уходом американских войск.

Бросалось в глаза отсутствие дипломатии во время пересмотра стратегии Белого дома в 2009 году. На дипломатию смотрели как на прикладной инструмент для того, чтобы побудить правительство направить солдат и деньги на войну в Афганистане. Дипломатия не была решением проблемы войны, она была ее организатором.

Именно в этом, по мнению Холбрука, заключалась основная проблема. Военное ведомство по своей природе просто не могло быть ведомством, определяющим и проводящим внешнюю политику Америки. Я помню его реакцию, когда генерал Дэвид Петреус в одном интервью ласково назвал Холбрука «ведомым»³². Он хмыкнул и сказал: «С каких пор дипломаты стали ведомыми генералов?» В этом же интервью Петреус отверг роль дипломатии в окончании войны, сказав следующее: «Эта (афганская) война не завершится как балканская»³³. Устранять такую неустойчивость в основе американской внешней политики должен был сам Обама, а пересмотр стратегии был бы самым подходящим поводом для этого.

Вначале Холбрук ратовал за примирение как выход из Афганистана. Однако военные полагали, что переговоры о примирении подорвут обязательства Америки по полностью обеспеченной стратегии ПРОПО. Во время своей последней поездки в Афганистан в октябре 2010 года Холбрук отвел генерала Петреуса в сторону и сказал: «Дэвид, я хотел бы обсудить с тобой вопрос переговоров по примирению и улаживанию разногласий». Петреус ответил: «Этот разговор займет 15 секунд. Нет, не сейчас». Стандартный ответ командующих был таким: им необходимо еще два сезона (два года) боевых действий, чтобы ослабить Талибан. Они рассчитывали уговорить президента изменить свою позицию в отношении конечного срока, назначенного на июль, а после этого убедить его принять «медленный и постепенный» (долгосрочный и поэтапный) график ухода. Военные опасались, что разговор Холбрука о переговорах с талибами подорвет эту стратегию. Их линия состояла в том, что прежде следует повоевать, а уж потом вести переговоры. Гораздо позднее Холбрук пришел к выводу, что мы могли бы одновременно и вести переговоры, и воевать. На самом деле необходимо вести боевые действия как раз для того, чтобы заставить противника понять, что переговоры намного привлекательнее (но не наоборот). Улаживание разногласий должно стать конечной целью. А боевые действия – средством его достижения.

Талибан был готов к переговорам еще в апреле 2009 года. В то время ученый-афганист Барнетт Рубин, незадолго до его присоединения к команде Холбрука в качестве старшего советника по делам Афганистана, отправился в Афганистан и Саудовскую Аравию. В Кабуле он встретился с бывшим полевым командиром талибов Муллой Абдулом Саламом Зайефом, сказавшим ему, что Талибан готов порвать с Аль-Каидой и начать переговоры с Америкой. Он детально обрисовал стратегию переговоров: где их начать, что обсуждать и по каким параметрам Соединенные Штаты и Талибан могли бы договориться. Зайеф сказал, что талибам нужны уступки по заключенным, которых Америка держит в Гуантанамо, и что они хотят исключить имена нескольких талибов из составленного правительством Соединенных Штатов и ООН так называемого черного списка, накладывающего санкции на террористов. Из Кабула Рубин отправился в Эр-Рияд, где встретился с принцем Мукрином, саудовским министром по делам спецслужб, отчет которого о беседах с талибскими посредниками совпадал с тем, что рассказал Зайеф.

Вернувшись в Вашингтон – в день принятия присяги при поступлении на государственную службу, – Рубин написал памятную записку на имя Холбрука по материалам своей поездки. Во второй половине того же дня они сидели рядом в самолете ВВС США, направляясь в Нью-Йорк. Холбрук прочитал записку, потом повернулся к Рубину и сказал: «Если это сработает, это будет, возможно, единственным способом для нас выбраться из трясины». То было начало двухлетней кампании в Вашингтоне по продвижению идеи переговоров с Талибаном: сначала с госсекретарем Клинтон, потом в Белом доме и с президентом Обамой.

Примирение означало сделку между Кабулом и Талибаном, которая покончила бы с повстанчеством и позволила бы американским войскам уйти домой. Военные выступили против этой идеи с самого начала. В Пентагоне считали, что переговоры с талибами – и даже разговор о переговорах с Талибаном – выглядят некоей формой капитуляции перед терроризмом. В ЦРУ тоже не было энтузиазма по этому поводу. Там считали, что талибы не готовы к переговорам. Для них примирение было заговором со стороны Пакистана, заинтересованного в замедлении американского наступления в Афганистане и сокращении американского давления на Пакистан.

Такое отношение со стороны этих двух ведомств насторожило Белый дом, опасающийся, что молодого президента от Демократической партии будут считать «мягкотелым». Белому дому не хотелось ни с чем экспериментировать, ни с чем таким оригинальным, как дипломатия. Это было искусство, утерянное высокопоставленными лицами, ответственными за принятие решений в Белом доме. У них не было опыта ведения таких дел, и их пугала даже сама идея ее использования.

Баллотируясь в президенты, Обама обещал вписать новую главу во внешнюю политику Америки, особенно когда речь шла об острых вопросах исламского мира. Америка собиралась отойти от милитаризированной внешней политики Буша и серьезнее отнестись к контактам и дипломатии. Приоритетами должны были стать переговоры и предложение руки помощи. Но когда дело дошло до реалий Афганистана и Пакистана, голос Хиллари Клинтон, представлявшей дипломатию, прозвучал одиноко. Белый дом вскоре решил шагать нога в ногу с военными. Клинтон улучшила облик государственного департамента, но без поддержки Белого дома влияние госдепартамента не могло сравниться с влиянием Пентагона и ЦРУ.

В ходе пересмотра стратегии в 2009 году Клинтон не раскрывала свои карты. На встречах, на которых я присутствовал вместе с ней, она задавала множество вопросов, когда обсуждались разные аспекты войны, и однажды сказала, что не верит в трусливое отступление. Поэтому неудивительно было, что в конечном счете она поддержала отправку дополнительной партии войск в Афганистан. Вместе с тем она не была согласна с крайним сроком, установленным Обамой в отношении наращивания войск, но она и не поддерживала спешный уход войск из Ирака и Афганистана. Клинтон считала, что эти решения выглядят трусливым отступлением и вредят позициям Америки в мире. Прибавьте к этому ее мнение в отношении других проблем национальной безопасности, включая подталкивание Обамы на проведение операции в Абботтабаде с целью убийства или захвата Усамы Бен Ладена и разрыв с Пентагоном с целью поддержки использования американских военно-воздушных сил в Ливии. Она, несомненно, сохраняла и продолжает сохранять твердость, когда речь идет о вопросах национальной безопасности.

Но она не считает, что американской внешней политике следует делать выбор между твердой силой и дипломатией – когда проигрывает один, выигрывает другой. Она разделяла убежденность Холбрука в том, что целью твердой силы является оказание содействия дипломатическим прорывам. Америка не собирается отвоевывать выход из одного за другим кризисов, она должна ловко использовать все элементы своей национальной мощи – и военную силу, и дипломатию, – чтобы находить выход из таких беспокойных конфликтов, как Афганистан.

На наших встречах по Афганистану и Пакистану (и отдельно по Ближнему Востоку), в которых я участвовал, Клинтон обычно просила нас посмотреть на проблему с точки зрения дипломатии, а потом спрашивала о наших оценках и планах действий перед тем, как предположить, как они могли бы работать. В конце этого экзамена она просила нас все это записать на бумагу для направления в Белый дом.

Холбрук и Клинтон поддерживали тесную связь. Они были друзьями. Клинтон доверяла мнению Холбрука и ценила его советы, которые Холбрук с удовольствием давал по широкому кругу вопросов, а не только по Афганистану и Пакистану. Они часто совещались, Клинтон защищала Холбрука от нападок со стороны упорствующего Белого дома. В Белом доме хранилось досье по проступкам Холбрука, а Клинтон держала у себя папку с грубыми нападками отдела «Аф-Пак» Белого дома, нацеленными на то, чтобы сломить Холбрука, которую она передала советнику президента по национальной безопасности Тому Донилону. Белый дом пытался обвинить Холбрука в утечках информации в прессу. Клинтон сообщала в Белый дом об утечках из него. Она дала резкую отповедь Белому дому после публикации в газете «Нью-йоркер» статьи, в которой упоминалась весьма секретная встреча с талибами и говорилось о том, что информацию сообщил высокопоставленный представитель Белого дома.

Холбрук вступил в сражение первым, и его первого хорошо поколотили. Потом выступила Клинтон, пытаясь воздействовать на своих коллег из Пентагона и ЦРУ. По возможности она напрямую шла к президенту, обходя так называемую Берлинскую стену из сотрудников секретариата Белого дома, защищающих Обаму от любых вариантов и идей, которые ему, по их мнению, не следовало бы рассматривать.

У Клинтон были регулярные еженедельные встречи с президентом (иногда они встречались один на один, а иногда к ним присоединялась группа ключевых сотрудников аппарата президента). Она просила встреч один на один как условие принятия поста государственного секретаря. Таким способом она получила некую уверенность в том, что она и госдепартамент не окажутся тихонько отброшенными Белым домом в сторону. Клинтон использовала подобные встречи для разговора с Обамой относительно тех идей, которые не пропускались его аппаратом.

Но и при такой ситуации она испытывала затруднения, сталкиваясь с нападками со стороны администрации в адрес дипломатии. В принципе Обама проявлял симпатию, но не очень-то желал увеличивать расстояние между Белым домом и военными. Переговоры с противниками – это хорошо звучало во время предвыборной кампании, но, оказавшись у власти, Обама побоялся вести себя таким же образом.

Однажды летом 2010 года после систематического блокирования Белым домом всех попыток включить в повестку дня встреч Совета национальной безопасности с участием президента вопрос о переговорах по примирению с Талибаном и серьезной региональной дипломатии (которая должна была бы включать и Иран) Клинтон передала Обаме материал, подготовленный отделом СПАП по данной теме. Она отдала ему этот документ и, объясняя его содержание, сказала: «Г-н президент, я бы хотела получить ваше «добро» на это». Обама кивнул в знак согласия и этим ограничился. И тут же один сотрудник Белого дома, вначале несколько сбитый с толку поведением Клинтон, нашел возможность загубить документ в излюбленной для Вашингтона манере: осудив его на медленную смерть на бесконечных совещаниях в разных комитетах. Через несколько недель после вручения Клинтон документа Обаме мне надо бы участвовать в организованном Белым домом межведомственном совещании, на котором, к моему удивлению, планировалось пересмотреть данный документ, хотя президент в свое время благосклонно прореагировал на него. Помню, как я рассказывал Клинтон об этом совещании. Она покачала головой и воскликнула: «Невероятно!»

Клинтон была в хороших отношениях с Обамой, но это не означало, что государственному департаменту было легко сотрудничать с Белым домом. По крайней мере, по Афганистану и Пакистану госдепартамент должен был изо всех сил всеми имеющимися средствами бороться только для того, чтобы быть услышанным. Если бы не стойкость Клинтон и то уважение, которое она к себе вызывала, у государственного департамента не было бы вообще никакого влияния на формирование политики. Белый дом взял в свои руки большую часть регионов, по которым формировалась та или иная линия: политика в отношении Ирана и арабо-израильской проблемы, например, по всем аспектам формировалась Белым домом. Программа «Аф-Пак» была редким исключением, и все благодаря быстрому решению Холбрука относительно создания отдела СПАП в феврале 2009 года, еще до того как Белый дом приступил к полноценной работе.

Белый дом сопротивлялся утрате контроля над «Аф-Пак» и передаче программы в ведение госдепартамента. Он отчаянно боролся за прикрытие отдела СПАП и возврат в свои руки «Аф-Пак». В этом была основная причина того, почему Белый дом объявил войну Холбруку, – он стоял у них на пути и сохранял за госдепартаментом влияние на важный с точки зрения внешней политики район. Но Холбрук не желал отступать. Он не уступал позиции перед Белым домом, и уж, разумеется, не в тех случаях, когда, как он считал: те, кто сражался за контроль по Афганистану, не отличаются уровнем знаний и не соответствуют данной работе.

После смерти Холбрука в декабре 2010 года Клинтон сохранила отдел СПАП, но Белому дому удалось отобрать себе программу «Аф-Пак», частично по той причине, что Пентагону и ЦРУ было разрешено заниматься политикой по Афганистану, из-за чего усилилась напряженность в отношениях с Пакистаном. Клинтон хотела, чтобы Джон Подеста, влиятельный и стойкий приверженец Демократической партии, работавший главой аппарата Белого дома при Билле Клинтоне, стал преемником Холбрука. Однако Подеста был слишком влиятельной (в том числе и на президента) и заметной фигурой, что затруднило бы управление им со стороны Белого дома и сделало бы невозможным изъятие у госдепартамента вопроса формирования политики в отношении Афганистана и Пакистана. Белый дом наложил вето на эту кандидатуру. Борьба за сферы влияния присуща всем администрациям, но Белый дом при Обаме особенно ненасытен.

Добавьте к этому головную боль после проведенной избирательной кампании. Ближний круг Обамы, ветераны его избирательной кампании с подозрением относились к Клинтон. И даже после того, как она доказала, что умеет работать в команде, их волновала ее популярность и рейтинги одобрения – они опасались, что Клинтон может затмить президента.

Адмирал Майк Маллен, председатель Объединенного комитета начальников штабов до весны 2012 года, говорил мне: «Она (Клинтон) проделала большую работу по продвижению своей программы, но получила невероятно малую поддержку со стороны Белого дома. Они хотят взять под свой контроль все». У государственного департамента было мало побед, и все они доставались большим трудом. В утешение можно только сказать, что его рекомендации по примирению с Талибаном, или региональной дипломатии, направленной на прекращение афганской войны, в конечном счете стали официальной политикой. Но лишь после того, как у Белого дома кончились все варианты действий.

Кампания Белого дома против государственного департамента, и особенно против Холбрука, порой становилась театром абсурда. То Холбрука не включили в число участников видеоконференции Обамы с Карзаем. То его вычеркнули из списка сопровождавших Обаму во время визита в Афганистан. Как писал Раджив Чандрасекаран, однажды команда «Аф-Пак» даже выступила за то, чтобы исключить Холбрука из числа присутствующих в Овальном кабинете на встрече с Карзаем, а затем убедить Обаму сказать Карзаю, что все присутствующие в кабинете представляют его и он им всем доверяет (то есть за исключением Холбрука). Клинтон сорвала этот замысел и сделала бы то же самое с другими злонамеренными действиями³⁴. Что бы там ни было, Карзаю давали понять: игнорируйте специального представителя³⁵.

Временами все выглядело так, будто Белый дом склонял Карзая пожаловаться на Холбрука, чтобы получить повод выгнать того. После смерти Холбрука в Белом доме быстро сменили тактику поведения. Они дали понять Карзаю, что больше не будет критики в адрес специального представителя президента и что от Карзая ждут сотрудничества с ним. Обама сказал Карзаю во время видеоконференции, что посол Марк Гроссман (замена Холбрука) пользуется его доверием и выступает от его имени. Это помогло Гроссману в его работе, но мало что сделало для изменения сложившегося впечатления, что американская политика спорадична и сумбурно-хаотична.

Белый дом опасался, что переговоры с талибами повысят роль Холбрука. Месяцами Белый дом плел интриги для того, чтобы либо заблокировать примирение с талибами, либо найти замену Холбруку на проведение переговоров. Генерал Дуглас Льют, возглавлявший «Аф-Пак» в Белом доме, распространил идею о том, чтобы известный дипломат Лахдар Брахими, работавший в ООН, возглавил эти переговоры. Клинтон возражала против замены американской дипломатии дипломатами ООН. Пакистан также прохладно отнесся к этой идее. Кампания «остановить Холбрука» стала не только отвлекающим маневром, это была еще и оказывающая определенное воздействие политика.

Советник президента по вопросам национальной безопасности генерал Джим Джонс летал в Пакистан на встречи высокого уровня без Холбрука и даже не информировал государственный департамент о своих планах на поездку до тех пор, пока в буквальном смысле не оказывался уже в воздухе. И опять подтекст был: «проигнорировать Холбрука». Такого рода глупости подрывали американскую политику. Не удивительно, что наша политика «Аф-Пак» была политикой «шаг вперед, два шага назад».

Во время одной из поездок генерал Джонс полностью отошел от письменного текста и пообещал генералу Каяни, высокопоставленному военному Пакистана, заключить сделку по гражданской ядерной программе в обмен на сотрудничество со стороны Пакистана. Паника охватила Белый дом. Потребовалось предпринять множество дипломатических усилий, чтобы отыграть назад это предложение. Позже один из советников Каяни сказал мне, что так или иначе, но генерал не воспринял серьезно Джонса; он знал, что этого быть не может, что это промах Джонса. Совет национальной безопасности хотел проделать работу государственного департамента, однако не смог справиться с этой задачей.

Не только афганцы и пакистанцы были сбиты с толку и подчас удивлены кульбитами Белого дома. Такие маневры ставили в тупик и людей из Вашингтона. Белый дом способствовал тому, чтобы послы США в Кабуле и Исламабаде обходили государственный департамент и работали напрямую с Белым домом, что подрывало их собственное ведомство. Эти послы быстро догадались, как легко можно манипулировать враждебным отношением Белого дома к Холбруку к своей выгоде. В частности, Карл Эйкенберри, посол в Афганистане, стал наказанием для государственного департамента. В ноябре 2010 года Обама и Клинтон отправились в Лиссабон на саммит НАТО и планировали встретиться там с Карзаем. Эйкенберри также попросил разрешения приехать. Клинтон отклонила его просьбу и дала ему указание оставаться в Кабуле, но поддерживаемый Белым домом Эйкенберри проигнорировал указание госсекретаря и объявился в Лиссабоне.

Однако и в государственном департаменте идея примирения тоже подвергалась критике, в том числе со стороны членов команды Холбрука. Рина Амири, еще один советник Холбрука по Афганистану, полагала, что сама по себе идея переговоров с талибами была предательством надежд и чаяний афганского народа. Афганцы осудят нас, если мы воскресим их ужасное талибское прошлое. Она напоминала Холбруку каждый раз, что талибам нельзя доверять. Они не отказались от своего узколобого трактования ислама и драконовского отношения к женщинам, они безжалостны в применении насилия к людям и желают, чтобы Америка убралась прочь, чтобы самим взять Афганистан в свои руки, как это было в 2001 году. Она настаивала на том, что многие афганцы с опаской относились к примирению – нам, по крайней мере, следует уменьшить их страхи, проведя с ними беседы относительно этой идеи, перед тем как двинуться вперед. В противном случае женщины, группы гражданского общества и непуштунские меньшинства (хазарейцы, таджики и узбеки), воевавшие с Талибаном в составе Северного альянса, никогда не поддержат договоренность с талибами, а в худшем случае это будет означать гражданскую войну. Глупо думать, что Карзай сможет уговорить афганцев пойти на примирение – он даже не обсуждает с ними эту идею. Она полагала, что Америке следует убедить его попытаться это делать.

Другие вторили словам озабоченности Амири и добавляли, что Пакистан уже пытался достичь примирения с пакистанскими талибами, и результат трудно было назвать утешительным. Талибан там использовал мирные передышки для установления жестоких теократий, а потом возобновлял борьбу по мере своей готовности. Талибы были хитрыми переговорщиками по повестке дня. Они также знали, как им добиваться своих целей посредством ведения боевых действий и переговоров.

Холбрук выслушивал все эти мнения, проверял их и обсуждал их положительные и отрицательные стороны. Он пришел к выводу, что мы не сможем выиграть эту войну и что мы не собираемся воевать вечно. В какой-то момент мы должны будем уйти. Без договоренности мы все равно уйдем, только позднее, а Афганистан после стольких лет военных действий окажется в еще худшем состоянии. При достижении договоренности мы сможем урегулировать некоторые проблемы, поднятые критиками. Без этой сделки их наихудшие предположения действительно оправдаются. Он полагал, что нам необходимо продвигаться вперед с достижением примирения, но нам самим надо сформировать процесс и структуру окончательной сделки с учетом некоторых, если не всех, опасностей, по поводу которых Амири и другие поднимали тревогу.

Стремление добиться перемирия сталкивалось с трудностями, встречая объединенное противодействие со стороны Пентагона, ЦРУ и Белого дома. Это отрицательно сказывалось на Холбруке. Он знал, что добиваться своего надо с осторожностью, преодолевая мощное сопротивление. Рубин обеспечивал интеллектуальный капитал – приводил все большее количество доказательств, подтверждающих, что талибы сядут за стол переговоров. Карзай и многие афганцы поддерживали идею переговоров с ними. Сделка, которая могла бы разорвать связи между Талибаном и Аль-Каидой и принести мир в Афганистан, была в пределах досягаемости. Холбрук попросил Рубина изложить свои мысли в серии памятных записок, которые он потом разослал по всем заинтересованным правительственным учреждениям. После смерти Холбрука Рубин собрал все эти записки в одну папку, предназначенную для Белого дома. В начале весны 2012 года на встрече в Белом доме Клинтон заставила Белый дом еще раз рассмотреть эту идею. Советник президента по национальной безопасности Том Донилон, однако, заявил, что не ожидает, что госдепартаменту удастся добиться примирения. Поэтому Клинтон попросила Рубина собрать все его памятные записки по вопросу о примирении, подготовленные с первого дня его прихода на эту работу. Папка толщиной почти в восемь сантиметров говорила сама за себя. Понадобился год лоббирования в администрации, чтобы убедить Белый дом в необходимости серьезного отношения к идее примирения. Прошло почти полтора года с момента составления Рубином его первой записки, когда Клинтон наконец в своем выступлении в обществе «Азия»^[4] в феврале 2011 года смогла окончательно и открыто одобрить дипломатию от имени администрации.

Примирение, однако, затрагивало не только Карзая и Талибан. Холбрук исходил из того, что политическое урегулирование между ними станет возможным в том случае, если ключевые соседи Афганистана (Иран и Пакистан), а также другие важные региональные игроки (Индия, Россия и Саудовская Аравия) окажутся вовлеченными в это дело и поддержат данный процесс. Иран поддержал последнее политическое решение по Афганистану, принятое на Боннской конференции 2001 года. Пакистан не входил в число участников той договоренности, но его согласие было куплено позднее щедрой американской помощью. На этот раз Иран не входил в число участников формулы, но Холбрук надеялся, что Пакистан поступит так же, как поступил Иран в Бонне, если Вашингтон активно задействует Исламабад. Нужен был по крайней мере один из двух – Иран или Пакистан – для того, чтобы урегулирование получило шанс на успех.

Необходимо было вбросить эту проблему в регион, потому что все эти страны имели жизненно важные интересы в Афганистане. Без их одобрения процесса и его результатов решения не будет. Кроме того, в конечном счете Америка покинет Афганистан, но тогда именно этим соседям и региональным игрокам придется доводить дело до логического конца. Делать это они будут только в том случае, если все окажутся включены в процесс и увидят, что их интересы учтены в итоговом политическом документе об урегулировании. Задача Америки состояла в том, чтобы подключить регион к процессу мирного урегулирования и дать обязательства по защите его итогов. Такая перспектива никак не приживалась в Вашингтоне. Даже когда Белый дом стал лучше относиться к концепции проведения переговоров с талибами, он рассматривал дипломатию всего лишь как инструмент для подписания соглашения о прекращении огня с Талибаном.

Однако существовали большие различия между Пакистаном и Индией, Ираном и Саудовской Аравией. Менее очевидные, но в такой же степени важные расхождения разделяли Иран и Россию с одной стороны, и Пакистан – с другой. Во время пребывания у власти Талибана в 1990-х годах эти страны поддерживали разные воюющие группировки, что они делали бы и впредь, уклоняясь от какого-либо окончательного урегулирования, до тех пор, пока их не подключили бы к соглашению между Карзаем и Талибаном.

Холбрук имел это в виду. Какими бы разнообразными ни были интересы этих региональных игроков, тем не менее можно было всех их подключить к достижению соглашения. Он представил диаграмму Венна, в которой все окружности пересекались бы. Маленький участок, где все они накладывались друг на друга, и есть место, в котором возможно достигнуть соглашения. Его подход был схож с подходом Никсона в дипломатии по отношению к Китаю. Перед своей поездкой в Пекин в ноябре 1972 года Никсон взял блокнот и быстро набросал в нем следующее: «Что они хотят; что мы хотим; что наши стороны хотят совместно». Какой бы ответ ни подразумевал последний вопрос, именно на нем была основана его дипломатия в отношении Китая³⁶.

Самым очевидным местом совпадений в связи с Афганистаном было то, что никто (даже Пакистан), независимо от других интересов, которые они хотели бы там отстоять, не хотел воцарения хаоса и экстремизма в этой стране. Логично было бы убедить всех дать принципиальное согласие на то, чтобы Афганистан сохранял мир внутри страны и в отношениях с соседями. Все это могло бы строиться на общем понимании того, что Афганистан никогда не будет представлять угрозу никому из его соседей, а его соседи в ответ не будут использовать Афганистан для ведения опосредованных войн друг с другом. Таковы были широкие принципы, которые могли бы послужить основой для конкретного соглашения. Например, Пакистан мог бы потребовать признания линии Дюрана^[5] как своей границы с Афганистаном – афганцы никогда не соглашались с признанием этой неудачно обозначенной границы³⁷. Позитивная подоплека такого признания с точки зрения безопасности дала бы Исламабаду основание согласиться со своей меньшей ролью в Афганистане. Вмешательство Пакистана в Афганистане (поддержка повстанчества и чинимые им помехи в реализации стратегии США по ПРОПО) настолько же очевидно для всех, насколько не очевиден отказ Афганистана от притязаний на пакистанскую территорию, притязаний, из-за которых как раз и возникало у Пакистана желание вмешиваться в дела Афганистана.

Холбрук преследовал идею свести вместе афганцев и пакистанцев, чтобы они лично убедились во взаимной выгоде, и это как раз и было причиной подозрительного отношения к нему со стороны Кабула и обвинений в том, что он отдает предпочтение Пакистану. Однажды по какому-то поводу он оказал давление на высшего военного человека Пакистана, генерала Каяни, требуя от него ответ на вопрос: во что может обойтись его стране отказ от сотрудничества с Талибаном? Генерал не хотел признавать, что Пакистан поддерживает талибов, но он, так или иначе, попался на крючок. Он стал говорить гипотетически и насчитал несколько условий. Сразу после требования о том, что Афганистан не должен превратиться в индийскую базу операций против Пакистана, пошло другое: пуштуны в Афганистане должны подчиняться Кабулу, пуштуны в Пакистане – Исламабаду. Под последним подразумевалось, что Карзай (или любой другой афганский руководитель) должен прекратить представлять себя «властелином всех пуштунов», а сам Афганистан должен отказаться от притязаний на пуштунские регионы Пакистана как на свободные земли, которые должны были бы войти в состав большого Афганистана.

Все это выглядело вполне разумным. Пакистан вел своего рода превентивную войну в Афганистане. Исламабад хотел, чтобы Кабул оказался в ситуации обороняющегося, а пуштуны были бы под пятой его друзей талибов, что не давало бы возможности Афганистану создавать проблемы для Пакистана.

Следующей остановкой стал Кабул. Во время нескольких встреч с афганскими министрами Холбрук отошел от подготовленного заранее сценария и текста, чтобы поговорить о линии Дюрана. Но никто не поддался на это. Во время одной встречи, после того как министры внутренних дел и обороны, а также глава разведки покончили с жалобами на Пакистан, Холбрук рассказал им о разговоре с генералом Каяни. Речь шла о том, что если Афганистан признает линию Дюрана, то у Пакистана не будет причин делать ставку на Талибан (он несколько приукрасил обещание Каяни, но был близок к тексту по смыслу). Три афганца были застигнуты врасплох. Они привыкли жаловаться на укрывающий террористов Пакистан и оказались не готовы к тому, чтобы стать объектом жалоб со стороны Пакистана. Амраллах Салех – опытный разведчик Афганистана и наиболее ясно мыслящий стратег – подался вперед, посмотрел Холбруку прямо в глаза и сказал: «Это совершенно не реалистично с политической точки зрения, никакое афганское правительство не пойдет на это». Но начало было положено, с точки зрения Холбрука.

Салех тогда просто подтвердил Холбруку, что суть проблемы между двумя правительствами – а отсюда главный движитель повстанчества, на сдерживание которого мы тратили миллиарды долларов, – фактически дело дипломатии. У войны было дипломатическое решение. Разумеется, урегулирование не представлялось легким или быстро достижимым, однако существовал путь к дипломатическому урегулированию того, что заставляло Пакистан вести деструктивную игру в Афганистане. Дипломатия могла бы создать пересечения в афгано-пакистанском сегменте диаграммы Венна.

Холбрук, конечно, не мог начинать с вопроса о границе. Этот вопрос не входил в поле зрения Вашингтона; следовало бы сначала добиться нескольких менее масштабных соглашений между Кабулом и Исламабадом, а потом перейти к проблеме границы. Кабул полагал, что Америка будет держать под контролем афганскую границу как часть программы ПРОПО, а Пакистан выступал против ПРОПО именно по той же причине, поскольку билась козырная карта Исламабада из-за отсутствия решения важного вопроса, который в первую очередь и заставлял Пакистан ввязываться в дела с Талибаном. Холбрук же, опять-таки, мог начать разговор только с вопроса о торговле.

Во время трехсторонней встречи между Соединенными Штатами, Афганистаном и Пакистаном в Вашингтоне в 2009 году Холбрук сделал ставку на переговоры о торговле. Он узнал о том, что в Индии был рынок сбыта для афганских товаров, однако афганские грузовики с сельскохозяйственной продукцией не могли пересечь пакистанскую территорию из-за отсутствия между двумя странами соглашения о торговле и транзите (а на деле между ними вообще не было никаких соглашений). Они начали вести переговоры о таком соглашении в 1960-е годы, но дело не было доведено до конца и переговоры больше не возобновлялись. Холбрук был одержим идеей заключения этой сделки. Он сам проводил многие часы над проработкой деталей соглашения и подключил к работе над этой проблемой своего главного советника по экономическим вопросам, неутомимого и талантливого дипломата Мэри Бет Гудман.

На протяжении всего следующего года он вел переговоры о торговле с афганским и пакистанским министрами иностранных дел, когда у него возникала такая возможность. Они устали от его доводов в пользу подписания соглашения, у которого, по их мнению, не было ни малейшего шанса быть подписанным. Они относились к этой идее или как к разговорам о каком-то отдаленном будущем, или как к выявлению неправомерных действий со стороны друг друга, но ни один из министров не горел на самом деле желанием засучить рукава и провести переговоры на этот счет. Однако они не имели ни малейшего представления о том, каким настойчивым и упорным может быть Холбрук.

Оба министра иностранных дел, каждый по очереди, выдвигали сотни оправданий и доводов, говорящих, что соглашение не будет работать, а потом еще высказывали разные странные требования. Афганский министр иностранных дел пригласил представителей Индии принять участие в дискуссии в надежде, что Пакистан откажется от участия в таком разговоре. Но Холбрук нашел выход из положения, попросив индийцев отклонить афганскую просьбу. Холбрук обрабатывал Карзая и Каяни, а потом также убедил Клинтон в необходимости надавить на них. В итоге обе стороны, к их собственному удивлению, сказали «да». То, что он убедил пакистанских военных дать свое «добро» (учитывая, что торговое соглашение свяжет Афганистан и Индию в области экономики и потребует от Пакистана открыть свои границы для Индии), было грандиозным достижением.

Но договора не могло получиться без церемонии подписания. Холбрук использовал визит Клинтон в Исламабад в июле 2010 года, чтобы заставить обе стороны подписать соглашение. Посол Эйкенберри прилетел в Исламабад вместе с афганским министром финансов и ждал там его, чтобы вылететь вместе с ним обратно (тем самым исключив повод ссылаться на некие проблемы с перелетом). Холбрук велел Гудман оставить двух министров в одной комнате и не выпускать их до тех пор, пока они не закончат дела: «Не входите, но будьте за дверью на случай, если им понадобится техническая помощь». И это сработало. Афганистан и Пакистан подписали первый договор между двумя странами за последние десятилетия (на самом деле никто не мог припомнить, когда в последний раз обе стороны подписывали совместно какой-либо документ). То был гигантский шаг в создании доверия и толчок для решения более крупных пограничных проблем.

Сейчас в любой день недели вы можете приехать в деревню Вагах, пункт пропуска на границе Пакистана и Индии, расположенный на небольшом удалении от пакистанского города Лахор, и увидеть вереницу грузовиков, груженных фруктами и другими продуктами, как свежими, так и сушеными, растянувшуюся на несколько километров. Большая часть грузов, ожидающих пересечения границы с Индией, прибывает из Афганистана. Это законная и выгодная торговля, и сделал ее возможной Холбрук.

После смерти Холбрука государственный департамент продвигал идею нового шелкового пути, чтобы дать Афганистану экономический якорь спасения после ухода американских войск. В ней заложена мысль о том, что Афганистан представляет собой узловой центр для региона³⁸. Соглашение о транзитной торговле сделало эту идею осуществимой, и если кто-то начнет докапываться до истока, то выяснит, что в основе всего этого лежат плоды переговоров, проведенных Холбруком и Гудман.

Через год с небольшим после смерти Холбрука – в апреле 2012 года – Индия и Пакистан открыли свои границы для торговли. Соглашение о транзитной торговле убедило как Индию, так и Пакистан в возможности выйти за пределы афганской торговли, что стало связывать обе страны. Пакистан отныне видел, что можно вести торговлю со своими враждебными соседями. Пакистан предоставил Индии торговый статус наиболее благоприятствуемой нации; Пакистан и Индия в буквальном смысле брали целые статьи и части текста из Соглашения о транзитной торговле для разработки своего торгового соглашения. Если все пойдет благополучно, они заключат свое соглашение о транзите и торговле. Соглашение о транзитной торговле оказало благотворное влияние на регион; Америка построила фундамент для чего-то позитивного, что способствовало улучшению повседневной жизни в этом регионе.

Холбрук был в восторге от подписания соглашения. Клинтон его поздравила за очередной фокус с кроликом из шляпы. А в Белом доме промолчали. Такого рода дипломатия не входила в их планы. Они толком не знали, что случилось и как это может повлиять на ход войны. В те времена достижения такого рода не могли заставить Белый дом питать расположение к Холбруку. Вместо этого аппарат президента отнесся к соглашению как к чему-то досадному. Или, по крайней мере, они так относились, пока несколько недель спустя не оказались в трудном положении: когда им нужно было продемонстрировать прогресс в Афганистане и Пакистане, они неожиданно обнаружили Соглашение о транзитной торговле. Но они по-прежнему не замечали потенциала дипломатии.

Однако Холбрука ничто не могло остановить. Он считал, что со временем в Белом доме придут в себя и увидят, что все части загадочной мозаики лежат на своих местах. Поэтому он начал вести переговоры со всеми представляющими интерес странами и просил также разрешения на переговоры с Ираном. Он объездил весь регион вдоль и поперек и в каждой столице просил своих хозяев обрисовать свои интересы в Афганистане, объяснить, каким они видят будущее, и сказать ему, что они думают о примирении. Затем он сосредоточил внимание на том, как сделать так, чтобы интересы всех совпали в каком-то одном месте. Обо всем этом он говорил с Клинтон, и она всегда его поддерживала, хотя остальные в Вашингтоне либо ничего знать не хотели, либо ни на что не обращали внимания.

Труднейшей проблемой стала Индия. У Индии и Пакистана были несовпадающие интересы в Афганистане, и они с огромным подозрением относились к намерениям друг друга. Они поддерживали противоположные стороны в войне Талибана и Северного альянса в 1990-е годы и продолжали рассматривать будущее Афганистана как борьбу антагонистов, которая могла изменить соотношение сил между этими двумя странами. Индия вложила более миллиарда долларов в развитие Афганистана и была весьма заинтересована в сохранении своего плацдарма там. Пакистан же считал, что любое индийское присутствие в Афганистане неизбежно дает Индии базу в стратегическом тылу Пакистана. Индийцы жаловались на поддержку Пакистаном терроризма и Талибана. Любой разговор с пакистанцами по поводу роли Индии в Афганистане заканчивался обвинениями Индии в том, что она поддерживает белуджских сепаратистов, действующих за пределами Кабула.

И все же Холбрук полагал возможным забыть на время о взаимных обвинениях и перенацелить внимание двух стран на афганское урегулирование, которое устроило бы обе стороны. Он не собирался решать все проблемы Индии и Пакистана – он знал, что никогда не получит визу в Дели, если, например, затронет щекотливую проблему Кашмира. Уступки по этому территориальному спору, из-за которого Индия и Пакистан в 1999 году воевали на суше, к счастью, без серьезных последствий с учетом того, что война велась между двумя ядерными державами, не подлежали обсуждению за столом переговоров. Однако, считал Холбрук, между ними есть крупица совместного интереса в Афганистане, и, какой бы малой она ни была, этого будет достаточно, чтобы удержать их за столом переговоров и получить нужные результаты. Поэтому при каждом удобном случае Холбрук вел дело к тому, чтобы его индийские и пакистанские партнеры объясняли пределы, за которые они не могут выйти, пересматривали их и исследовали возможности участия друг друга в делах, связанных с Афганистаном.

После долгого хождения вокруг да около Холбрук убедил генерала Каяни в принципе дать согласие на переговоры с Индией по Афганистану, и только по Афганистану. Холбрук повез в Дели эту уступку – это было не так уж много, но достаточно, чтобы приступить к работе. С самого начала индийцы также сказали, что будут разговаривать с пакистанцами, только если в центре внимания переговоров будет Афганистан и не будет попыток включить в повестку дня иные вопросы. Я помню, что на обеде с индийским коллегой в «Ла Шомьер», любимом ресторане Холбрука в районе Джорджтаун в Вашингтоне, он говорил о возможности нахождения решения между Индией и Пакистаном по той общей крупице совпадения кругов интересов, как в диаграмме Венна. Было это 6 декабря 2010 года, менее чем за неделю до его смерти от разрыва аорты. Он выглядел осунувшимся и был не в лучшей форме, но, как фокусник, готов был в очередной раз вытащить кролика из шляпы и совершить чудо, дипломатический подвиг с далеко идущими серьезными последствиями.

Его коллега был заинтригован. Он спросил Холбрука: «Как вы себе представляете такой ход?» Холбрук ответил: «Это должна быть «изменяемая геометрия», двусторонние переговоры, иногда трехсторонние (включающие США), а временами и встречи с большим количеством участников, включая Афганистан и даже какие-то другие страны». «Дипломатия, – ему нравилось так говорить, – похожа на джаз с импровизацией на одну музыкальную тему». Он и сам импровизировал, все время на одну главную тему – тему примирения.

В конце обеда его индийский коллега сказал, что должен будет переговорить напрямую с премьер-министром Манмоханом Сингхом и что он даст ответ Холбруку в течение недели. После обеда мы пошли в его номер. Холбрук включил телевизор, чтобы посмотреть игру «Джетс» и «Пэтриотс» в программе «Манди найт футбол». Он был очень доволен. Казалось, индийцы движутся в правильном направлении. Мы поговорили о вероятных следующих шагах. «Будь готов в самое ближайшее время отправиться в Дели, – сказал он мне. – Я, по всей вероятности, буду не в состоянии полететь, дело заслуживает очень большого внимания. Потом мы отправимся в Исламабад – мне надо будет поработать с Каяни, а потом, возможно, снова в Дели. Завтра мы посетим Хиллари и доложим ей». Клинтон была приятно удивлена результатами нашей встречи и отнеслась благожелательно к достигнутому с таким трудом успеху. Холбрук беспокоился о том, что рождественские каникулы нарушат наши планы. Он был полон энергии и был в своей стихии. Он намеревался участвовать в процессе на всех его стадиях – в зале заседаний, если это возможно, и за его пределами, если это невозможно.

Холбрук создал импульс фактически из ничего. Даже пакистанцы и индийцы были удивлены тем, как далеко он их завел в одной упряжке. Однако диалог между Индией и Пакистаном так и не произошел. Холбрук упал в государственном департаменте 10 декабря, а через несколько дней скончался. Холбрук еще боролся за свою жизнь, когда Клинтон позвонила своему партнеру в Дели, чтобы сообщить, что она лично доведет до конца их договоренности с Холбруком. Вскоре после этого из Дели пришло сообщение о том, что Сингх дал «добро». Однако прогресс не носил устойчивый характер. И индийцы, и пакистанцы знали, что Клинтон занимает слишком высокое положение, чтобы вдаваться в детали их начинающегося дипломатического дебюта. Она могла вести переговоры, но без твердой поддержки дипломатии со стороны администрации этот дебют не мог завершиться, причем не только в тех случаях, когда речь идет о них самих, но и везде, где окружности диаграммы Венна перекрывают друг друга.

Проблема все время заключалась в том, что Холбрук был вынужден работать в одиночку. У него никогда не было полномочий вести дипломатическую работу. Белый дом не захотел поддержать его усилия. Холбрук же так или иначе продолжал их предпринимать, веря в то, что только дипломатия может избавить Америку от войны и ее последствий. Если бы ему удалось заложить фундамент и проложить путь, может быть, Белый дом смягчился бы и принял его идею. Тогда Белому дому не пришлось бы начинать с чистого листа. Однако Белый дом – именно он, а не индийцы и не пакистанцы, – оказывал сопротивление дипломатии и оставался глухим по отношению к ее возможностям в Афганистане и в регионе в целом.

Холбрук считал, что Иран особенно важен для завершения войны в Афганистане. Иран сыграл решающую роль в 2001 году на Боннской конференции, на которой Афганистан получил новую конституцию и правительство. Благодаря иранской поддержке это правительство смогло укорениться. Иран превратился в удивительную силу, принесшую стабильность в Афганистан за счет инвестирования в инфраструктуру и экономическое развитие и путем поддержки афганского правительства в Кабуле и провинциях, имеющих связи с Ираном. Он стал противовесом дестабилизирующему влиянию Пакистана. Холбрук думал о том, что Америка могла бы свести вместе Иран и Пакистан в одну упряжку для успешного завершения войны и достижения прочного мира после своего ухода. Как ни парадоксально, он также считал, что нам легче будет добиться поддержки со стороны Ирана, чем со стороны Пакистана.

У Ирана имеются глубокие культурные, исторические и экономические связи с Афганистаном. Иранское влияние распространяется и на афганскую политику по всем аспектам. Оно было особенно ощутимым среди сил прежнего Северного альянса. Многие таджики и хазарейцы, без иранского подталкивания, могут заартачиться по поводу какой-нибудь сделки с талибами и вновь ввергнуть Афганистан в пучину гражданской войны.

Иранцев беспокоил Талибан и то, что могло бы значить его возвращение на поверхность для регионального баланса сил. Они с удовлетворением восприняли конец режима Талибана в 2002 году и с тех пор поддерживали правительство Карзая. Талибан продвигал экстремистский вариант суннитского ислама, который враждебен шиизму в исламе вплоть до проявлений жестокости и убийств. Экстремисты-сунниты из Пакистана, являющиеся духовными братьями талибов, направляли террористов-смертников в шиитские мечети в Афганистане во время пятничных молебнов, наверняка зная, что наибольшее число мусульман-шиитов станут жертвами убийства. Как показано в книге «Бегущий за ветром»^[6] и кинофильмах по этой книге, доступных уже для мировой аудитории, талибы получали удовольствие от преследования своих соотечественников-хазарейцев частично по этническим соображениям пуштунского шовинизма. Но они это делали еще и потому, что хазарейцы были преимущественно шиитами. В 1997 году отряды талибов захватили в Афганистане города Бамьян и Мазари-Шариф, где проживали шииты, и убили 11 иранских дипломатов и журналистов. Иран мобилизовал 200-тысячное войско на границах с Афганистаном, но в итоге пришел к выводу, что война с соседом очень дорого обойдется. Это был единственный раз с 1859 года, когда Иран рассматривал возможность нападения на соседа.

Иран также опасается хаоса в Афганистане. В Иране уже проживает три миллиона афганских беженцев. Если бы талибы вновь захватили Кабул, Герат и Мазари-Шариф, их число могло бы возрасти, не говоря уже о невиданных социально-экономических последствиях для Ирана. Хаос также означает незаконную торговлю наркотиками. В Иране живет самое большое число наркоманов, а граница с Афганистаном в тысячу с лишним километров делает практически невозможным установление контроля над провозом наркотиков. И в заключение, иранцы очень хорошо знают, что Пакистан является покровителем талибов и всегда содействовал распространению влияния регионального противника Ирана – Саудовской Аравии на Афганистан.

Позиция Ирана по Афганистану – противодействие Талибану, поддержка Карзая и активные усилия по ликвидации наркомании – гораздо ближе к американской, нежели позиция Пакистана. Холбрук, по его мнению, заметил достаточно общих интересов между Вашингтоном и Тегераном, чтобы стараться подключить Иран в дипломатический процесс с целью завершения войны, – и это было главной темой в Бонне в 2001 году.

Что касается меня лично, то я в 2009 году советовал Холбруку подключить Иран к вопросу об Афганистане потому, что Иран мог воспринять растущее военное присутствие Америки в регионе как угрозу, и тогда он стал бы относиться к Талибану не как к противнику, а как к потенциальному союзнику. Это усилило бы повстанчество и создало для нас еще более трудное положение. Нам не следует считать, что враждебное отношение Ирана к Талибану никогда не смягчится, говорил я, а также что нелюбовь талибов к Ирану велика настолько, что они выдержат любое увеличение военного давления со стороны США. Попавшие под достаточно мощный каток талибы вполне в состоянии обратиться за помощью к Ирану в их борьбе с Америкой.

Годом позже я узнал от иранского дипломата, что дебатировавшийся в иранских правящих кругах важный вопрос заключался в следующем: кто представляет наибольшую угрозу – Америка или Талибан? Ответ был такой: в возрастающей степени Америка. «С талибами мы сможем справиться, а вот американское присутствие в регионе остается длительной головной болью». Иран, по его словам, начал работу с Талибаном и стал оказывать воздействие на Карзая с целью подрыва американских планов по Афганистану.

В конце мая 2009 года в Гааге прошла конференция по Афганистану. Во время одного из перерывов, пока все участники бродили вдоль столов с кофе, Холбрук подошел к заместителю министра иностранных дел Ирана Мехди Ахундзаде, протянул руку и поздоровался. А потом без паузы начал говорить о выставке в обществе «Азия», которую он посетил, где демонстрировались произведения искусства эпохи персидской монархии Сефевидов (ну, или примерно так он мне рассказал об этом эпизоде позднее). Удивленный иранский представитель был настолько ошарашен, что не смог промолвить ни слова. Он только широко улыбнулся и кивнул, казалось, он был счастлив, когда закончилось это 15-минутное обхаживание. На следующий день пресса сошла с ума от этой истории. Посчитали, что, как и было обещано, администрация Обамы вплотную начала заниматься Ираном, а Афганистан стал средством этой работы.

Мало кто знал, что Холбрук сделал это по собственной инициативе в надежде растопить лед в отношениях с Ираном и нажать на Вашингтон и Тегеран по афганским вопросам, первым предприняв шаг за обе столицы. Но ни одна из сторон не оценила его партизанскую тактику: особенно сопротивлялся Вашингтон. У Белого дома была аллергия на идею переговоров с Ираном по Афганистану. Холбрук же надеялся, что Белый дом даст дипломатии шанс, и верил, что там поддержат его усилия по изучению всех каналов и путей. Но он ошибался. Он постоянно пытался убедить администрацию в своей правоте, однако никто его не слушал, за исключением госсекретаря Клинтон, полагавшей, что Америка достаточно большая, чтобы уметь «делать одновременно два дела» (то есть говорить с Ираном об Афганистане и сохранять при этом жесткость по отношению к иранцам по ядерной проблеме).

С другой стороны, было множество сигналов о том, что Иран хотел взаимодействовать с Соединенными Штатами по Афганистану – были подходы со стороны дипломатов и посредников. Каждый раз при удобном случае мы с Холбруком писали памятную записку о значении подключения Ирана по Афганистану – это вошло у нас в практику. Мы подчеркивали тот факт, что Иран – единственный среди соседей Афганистана, кто мог бы стать противовесом Пакистану. Подключение к нашим делам Ирана было по меньшей мере гарантией для его сдержанности и отказа от подрыва наших усилий. Все выглядело бы весьма оптимистично, если бы Тегеран решил закрепить совместные с Карзаем усилия по достижению поставленных целей. А были бы получены дополнительные выгоды в плане урегулирования ядерной проблемы, так это еще лучше, хотя это и не являлось нашей главной целью. Мы всякий раз информировали Клинтон о содержании нашей записки, а затем после получения ее согласия отправляли документ в Белый дом. Холбрук отслеживал прохождение документа в дальнейшем, когда появлялся в Белом доме. Обычно он посещал своего старого приятеля Тома Донилона, работавшего в то время заместителем советника президента по национальной безопасности, перед тем как очередь на получение документа дойдет до него. И каждый раз Холбрук возвращался удрученным. Я спрашивал его, что случилось. А он мне отвечал: «Том говорит, у нас разные теоретические обоснования по этому вопросу». Белый дом не хотел вести переговоры с Ираном по Афганистану, и просьбы Холбрука будто никто не слышал; этот вопрос ни разу не ставился на обсуждение Совета национальной безопасности в полном составе и не докладывался президенту.

Клинтон также ставила в Белом доме вопрос подключения Ирана к делам, касающимся Афганистана, и разговаривала с президентом напрямую по этой теме. Она не считала переговоры с Ираном по Афганистану сигналом демонстрации доброй воли или действием, направленным на создание мер доверия, – хотя они могли бы послужить и этой цели. Вместо этого она заявляла: «Было бы разумным полагать, что с учетом геостратегического положения Ирана и его связей с Афганистаном он должен стать частью урегулирования, хотя бы только для того, чтобы не стать частью проблемы». Казалось, президент соглашается³⁹, но потом он передал дело на усмотрение аппарата Белого дома, а там эту идею пустили под нож.

В Белом доме заявляли, что переговоры с Ираном о чем бы то ни было, кроме их готовности отказаться от собственной ядерной программы, покажут нашу слабость. Иранцы могут очень стараться быть полезными в Афганистане только для того, чтобы еще больше прикрыть свое упрямство по ядерной проблеме (иранское упрямство в ядерном вопросе, как мы знаем это сейчас, так или иначе имело место). К весне 2012 года политика США по Ирану потерпела фиаско, отношения были на самом крайнем пределе. Отказ от разговора с Ираном по Афганистану ничего не изменил. Если бы был какой-то прогресс в этой области, дела, возможно, не приняли бы такого плохого оборота, как это случилось на самом деле, но мы никогда об этом не узнаем. Подключение Ирана к урегулированию в Афганистане, вероятнее всего, пошло бы на пользу как афганской политике, так и иранской линии. Неспособность пойти на такой шаг продемонстрировала отсутствие воображения в деле урегулирования обеих проблем.

Суть проблемы Афганистана заключалась, разумеется, в переговорах о примирении между Карзаем и Талибаном. Именно здесь пересекались все окружности диаграммы Венна – требовалось только одно соглашение, чтобы завершить войну. В этом также было и необходимое прикрытие для американо-талибских переговоров. Являясь двумя сухопутными военными силами, они вели все боевые действия и должны были найти пути к прекращению огня.

В 2009 году переговоры с талибами были под запретом. Администрация Буша даже не разрешала Карзаю вступать с ними в контакт – никто не должен был говорить с врагом. Администрация Обамы стала придерживаться более широких взглядов; она не раскритиковала Карзая, когда он дал понять на публике, что ведет переговоры с талибами. Карзай воспользовался переменой подхода и смело стал проповедовать примирение как серьезный шаг к завершению войны, однако это осложнило его и так непростые отношения с американскими военными. Карзай утверждал, что у него имеется регулярный контакт с полевыми командирами талибов, и представлял себе грандиозную выгоду, которую принесет настоящий мир Афганистану. Когда в августе 2010 года пакистанская разведслужба арестовала старшего полевого командира талибов муллу Барадара Ахунда, Карзай поспешил заявить, что Барадар (соплеменник президента) был наказан Пакистаном за ведение переговоров с ним.

Несколько американских союзников также занимались вопросом выхода на Талибан. К середине 2010 года казалось, что все вели переговоры с Талибаном, кроме нас. Не проходило и недели, чтобы мы не слышали о той или иной встрече с представителями Талибана или теми, кто говорил от их имени. Великобритания, Германия, Норвегия, Саудовская Аравия и даже Египет – все сообщали о подобных контактах с различными эмиссарами Талибана. Но здесь трудно отделить зерна от плевел, особенно с учетом отрицательного отношения к данному вопросу американских военных и ЦРУ, затруднявшего возможность проверки истинности сделанных утверждений.

Примерно в то же самое время, осенью 2009 года, мы с Холбруком встречались с министром иностранных дел Египта. Руководитель египетской разведки генерал Абу Сулейман (после падения Мубарака он стал вице-президентом)^[7] также присутствовал на этой встрече. В какой-то момент он повернулся к Холбруку и сказал: «Талибы приезжали к нам в Каир». Холбрук ответил: «Неужели! Кто приезжал? Вы помните?» Абу Сулейман полез в свой портфель, вытащил листок бумаги, посмотрел на него и прочел три фамилии. Последняя заставила всех нас замереть. Это был Тайеб Агха, родственник руководителя Талибана муллы Омара, его личный секретарь и представитель, которого мы знали как человека, активно зондировавшего возможность разговора с Соединенными Штатами от имени Талибана. Мы знали, что Тайеб Агха был игроком, но не предполагали, что он станет главным переговорщиком от Талибана сначала на секретных, а потом и официальных переговорах, которые начались в 2011 году (и о которых открыто сообщалось в феврале 2012 года).

Холбрук взял на заметку все эти сведения, отобрал заслуживающие доверия и оценил, что из этого может оказаться полезным для приближения нас к переговорам. Некоторые в отделе СПАП были очень расстроены тем, что все, кроме Америки, вели переговоры с талибами: нас отстранили, мы проиграли – так многие считали. Но Холбрук тихо говорил на это: «Не волнуйтесь, без нас на переговорах они не играют никакой роли. Хорошо, что другие подхватили эту идею и расчищают просеку; наше время еще придет». В своих регулярных докладных он рапортовал в Белый дом о каждом случае переговоров с Талибаном с тем, чтобы они привыкли к самой этой идее.

Одна новость, в частности, подтвердила, что ситуация качественно изменилась⁴⁰. В феврале 2010 года на конференции по вопросам безопасности в Мюнхене немецкий коллега Холбрука Бернд Мютцельбург рассказал ему, что встречался с Тайебом Агхой дважды в Дубае и что канал к мулле Мохаммеду Омару и Шуре Кветты не выдумка. Во время их последней встречи Тайеб Агха сказал Мютцельбургу, что хочет говорить с Америкой напрямую. Холбрук сразу же свел Мютцельбурга с советником по национальной безопасности Дугласом Льютом, который тоже находился в Мюнхене. Команда Белого дома все выслушала, но была не готова воспользоваться представившейся возможностью.

Возвратившись домой, Холбрук с еще большей энергией стал обрабатывать Белый дом, чтобы тот принял предложение, проверил Тайеб Агху и выяснил, есть ли что-то стоящее в том, с чем столкнулись немцы. Несмотря на возражения со стороны военных и ЦРУ и сдержанность Белого дома – но при сильной поддержке со стороны госсекретаря Клинтон, – Холбрук настоял на своем. Начались секретные встречи с Тайебом Агхой, вначале в Мюнхене, а потом довольно часто в Дохе⁴¹. Холбрук ни разу не принимал в них участия и не дожил до того времени, когда они набрали большие обороты. Кульминацией стало открытие Талибаном своего представительства в Катаре и официальное объявление о готовности к переговорам с Америкой в феврале 2012 года – через два года после мюнхенской встречи. Убедить Белый дом сесть за стол переговоров с талибами и сделать так, чтобы дипломатия подключилась к стратегии в отношении Афганистана и Пакистана, было величайшей задачей Холбрука. И в итоге он добился успеха. В этом его великое наследие.

И тем не менее подход администрации Обамы к примирению является не совсем тем, что имел в виду Холбрук под дипломатическим завершением войны. Холбрук считал, что у нас был отличный шанс получить желаемое для нас самих, для Афганистана и всего региона, если бы мы пошли на переговоры с Талибаном, имея в руках самые мощные рычаги – когда у нас было максимальное число войск в Афганистане и когда считалось, что мы собираемся сохранять там всю свою мощь. Он не поддерживал наращивание сил в Афганистане, но считал, что, если войска там уже есть, президент должен использовать демонстрацию силы с тем, чтобы добиться дипломатического решения вопроса.

Но этого не случилось. Президент не сумел запустить дипломатию, а потом объявил о выводе войск, по сути, убрав рычаги воздействия, которые могли бы понадобиться, если бы у дипломатии был шанс на успех. «Если вы уходите, зачем талибам иметь дело с вами? Как можно улаживать такие дела? Талибы будут вести с вами переговоры, но только для того, чтобы ускорить ваш уход». Такой отклик одного арабского дипломата повторяли по всему региону.

Но именно после объявления об уходе администрация смягчила свое отношение к идее примирения. Идея заключалась не в том, что успех на переговорах с Талибаном расчистит путь для некатастрофичного ухода из Афганистана. Суть ее интерпретировалась так: коль скоро мы в любом случае уходим, мы могли бы одновременно с уходом попытаться достичь политического урегулирования. Итог переговоров с талибами никак не увязывался с ходом войны. Война будет свернута с заключением или без заключения мира. Примирение было вторично, подобно прикрытию, чтобы сделать наш неожиданный уход более многообещающим, чем он был на самом деле.

Факты обоснования пробили брешь в восприятии понятия победы. Коль скоро мы отказались от концепции «воевать и вести переговоры» в пользу концепции «вести переговоры во время ухода», перспективы благоприятного исхода начали улетучиваться. Талибы не считали, что мы побеждаем, они полагали, что именно они побеждают. Переговоры не преследовали цель добиться их капитуляции, их задача была обеспечить наш скорейший уход⁴². Они могли бы сидеть за столом и затягивать переговоры. У них не было нужды идти на компромисс, чтобы расчистить пути для нашего ухода. Могло бы быть некое ощущение прогресса, талибы стали бы соглашаться рассмотреть какое-то конкретное предложение, а затем пошли бы на минимальную уступку, но за все время уменьшения наших войск на территории страны – и по мере их уменьшения – соотношение сил смещалось бы в пользу Талибана. Все, что им оставалось делать, – это проявить некоторое терпение, держать порох сухим и не сокращать количество задействованных боевых единиц – и они получают в наследство Афганистан. В итоге будут переговоры и небольшое соглашение, но не такое урегулирование, которое закрепило бы мир и стабильность в регионе.

Вопросы прав человека, прав женщин, прав на образование были отложены в сторону. Ничто из этого не представляло, казалось бы, никакого жизненно важного интереса для Америки. Это превратилось в благородные поступки, которые дорого обходятся и которые нелегко поддерживать, и в какой-то степени уже не стоят того, чтобы за них бороться с повстанчеством. Помню, в августе 2010 года журнал «Тайм» поместил на своей обложке страшный снимок молодой афганской женщины по имени Айша, которую выдали замуж, когда ей было 12 лет. Ей отрезали нос в наказание за то, что она сбежала от мужа из-за жестокого обращения с ней его родственников. Подпись под снимком гласила: «Вот что случится, если мы уйдем из Афганистана»⁴³.

В отделе СПАП мы думали, что разверзнутся небеса. Будет негодование и протест на высшем уровне, в государственном департаменте и Белом доме, и последует подтверждение нашего долга по защите фундаментальных прав в Афганистане. Но ничего такого не произошло – оглушительная тишина. Мы утратили моральные обязательства, которые брали на себя как наш стяг в Афганистане. Сейчас на частных встречах можно услышать высказывания типа: «Даже если в Афганистане вновь разразится гражданская война, нас это не касается, это уже не наше дело». Вашингтон больше не говорит о «хорошей афганской войне», там на слуху другое: «C Афганистаном все в порядке, и с ним пора завязывать».

Казалось, Белый дом видит настоящую выгоду в том, чтобы не переусердствовать. Он был удовлетворен получением скромного успеха в Афганистане и постепенным выводом – строительством афганских сил безопасности, которые все возьмут на себя после ухода американских войск. Проведение потенциально длительного окончательного урегулирования было рискованно с политической точки зрения, и даже если бы оно было реализовано, то вряд ли принесло бы крупные дивиденды в своей собственной стране. Проще было с грехом пополам довести дело до наступления даты ухода. Цель состояла в том, чтобы избавить президента от риска, который неизбежно возникал при осуществлении руководящей роли, которую, по утверждениям Америки, она играет в этом регионе.

Проблема в том, что вроде бы разумные шаги в контексте внутренней политики (и это предположение еще требует проверки, особенно если развалившийся на части Афганистан снова начнет экспортировать страшные вещи) не подходят для разумной внешней политики. Определенно не подходят, если цель состоит в том, чтобы тебя воспринимали в мире серьезно. Регион нуждался в мудрой политике и логичности поступков. Он не получил ни того, ни другого. Сумятице по поводу взлета и падения стратегии ПРОПО сопутствовала нерешительность в отношении примирения.

В дополнение к неверным расчетам по срокам достижения примирения представление Белого дома собственно о примирении было настолько узким, что можно было со стопроцентной гарантией предсказать его провал. В отличие от того, что Холбрук вкладывал в это понятие, примирение по Белому дому было ограниченным процессом, который ведут сами афганцы, а на деле он включает переговоры между Америкой и Талибаном⁴⁴. Даже если бы первые шаги этого процесса были успешными, то он принес бы очень маленькие результаты в виде соглашения об условиях американского ухода.

Никто не пытался привлечь к переговорам других региональных игроков. Америка лишь обещала всех информировать о происходившем на переговорах и, конечно, рассчитывала, что все примут их результаты. Итак, Пакистан попросили обеспечить явку талибов на переговоры (то есть разрешить им выезжать за пределы Пакистана для встреч с членами американской и афганской делегаций). Но ему не предлагалось заняться обработкой талибов и получить место за столом переговоров.

Два самых важных соседа Афганистана не были допущены к переговорам о завершающей фазе войны. Со времени падения Талибана после 11 сентября кто-либо из этих двух главных соседей был на стороне Америки. В Бонне в 2001 году Иран был ключевым игроком на переговорах, поддерживая стратегический курс Америки по Афганистану. В 2009 и 2010 годах Америке удавалось сохранять позитивный настрой Пакистана и задействовать его в своей игре. А сейчас Америка пытается действовать в одиночку. Хуже того, Америка пытается решать вопрос об Афганистане, фактически усилив напряженность как с Ираном, так и с Пакистаном. Все делается так, будто мир может каким-то образом установиться в Афганистане, при том, что ближайшие соседи этой страны остро страдают от нестабильности. В стабильном регионе трудно было справляться с охваченным хаосом Афганистаном. И кажется, уж практически невозможно справляться с охваченным хаосом Афганистаном в нестабильном регионе, в котором к тому же два его важнейших соседа конфликтуют с Америкой.

На этом фоне президент Обама решил написать свою собственную историю на тему об окончании войны. Он использовал благоприятную возможность проведения саммита НАТО в его родном городе Чикаго, чтобы сказать следующее: что бы ни случилось, а американские войска покинут Афганистан к 2014 году. Они поступят так потому, что (некрепко стоящие на ногах) афганские силы безопасности числом примерно в 230 тысяч человек (а не 400 тысяч, как намечалось изначально), которых мы готовим, возьмут на себя вопросы безопасности страны (что будет стоить нам около четырех миллиардов долларов ежегодно). А также потому, что договор о партнерстве, который мы подписали с Карзаем, обеспечит-де стабильность и постоянство в этой стране после нашего ухода.

Но если мы бросаем Афганистан на шаткие силы безопасности и странного президента, как мы можем гарантировать, что построенная нами страна не дрогнет перед Талибаном, не развалится и не распадется на части? У Афганистана нет ничего из того, что было у Ирака, когда мы ушли оттуда в декабре 2011 года. У Ирака было почти около миллиона человек в силах безопасности. У него также были доходы от нефти, подходящая система образования и социальная инфраструктура для того, чтобы создать и поддерживать силы такого размера, – и даже при этом Ирак балансирует на краю хаоса.

Можем ли мы быть уверенными в том, что Карзай не отбросит афганскую конституцию и не останется у власти после 2014 года? Подольют ли масла в огонь повстанческого движения протесты против этого и гражданский конфликт, тем самым превратив Афганистан в один из наших жутчайших кошмаров? И, что самое главное, сохранится ли там хоть какое-то наше влияние после нашего ухода? Не похоже на это.

Мы не смогли выиграть эту войну на полях сражения, не завершилась она и за столом переговоров. Мы просто умываем руки в надежде на достаточный период тишины – чтобы было приличное расстояние между нашим уходом и последующей за этим катастрофой, чтобы нас не обвиняли в ней. Можно лишь надеяться, что афганская армия, которую мы создаем, продержится дольше, чем та, которую создавал Советский Союз. Но даже такое вряд ли может сбыться. Вполне вероятно, что Талибан снова захватит Афганистан, и тогда эта долгая и дорогостоящая война велась напрасно. Пострадает наш авторитет, наша безопасность вновь будет подвергаться риску.

И в таком случае свой взор следует обратить на Пакистан.

3. Кто потерял Пакистан?

Президент Асиф Али Зардари – весьма загадочная фигура. Он унаследовал руководство крупнейшей политической партией Пакистана от своей жены Беназир Бхутто, убитой во время ужасного взрыва бомбы, вина за который возлагается на собственно пакистанскую ветвь Талибана. Пакистанцы не очень-то любят Зардари. Они считают его темной личностью, в коллективной памяти страны навечно врезалась зарубка о его коррупции в 1990-е годы, когда его жена была премьер-министром. Но его не следует так просто сбрасывать со счетов. Он человек, способный выживать и устраиваться в жизни. Генерал Первез Мушарраф, военный правитель Пакистана с 1999 по 2008 год, посадил Зардари в тюрьму по обвинению в коррупции, а его жену отправил в ссылку за границу. Оба вернулись в 2007 году с началом распада власти Мушаррафа. Годы, проведенные в тюрьме, стали годами испытания для Зардари и превратили его в опасного политика, коварного и честолюбивого, готового на все, чтобы проложить себе путь к руководству страной.

В июне 2008 года, вскоре после моего включения в команду Холбрука, мы посетили Зардари в президентском дворце в Исламабаде. Холбрука в поездке сопровождали журналисты: их надлежало на месте убедить в важности Пакистана в афганской войне. Зардари с удовольствием отработал свою часть. Он, будто прочитав мысли Холбрука, не теряя времени даром, стал убалтывать долгими и ничего не значащими россказнями корреспондентов, тщательно записывавших его бессвязные высказывания, щедро приправленные одной мыслью, которая сводилась к следующему: «Пакистан заслуживает больше денег от дядюшки Сэма, гораздо больше!»

«Пакистан напоминает АМГ^[8], – говорил он, втолковывая свою точку зрения. – Слишком велик, чтобы упасть». Он имел в виду, что его страна слишком стратегически важна, слишком опасна или, как подающая надежды кандидат на пост президента от Республиканской партии Мишель Бахман высказалась позже, «слишком ядерная», чтобы потерпеть поражение. «Вы дали АМГ сто миллиардов долларов; столько же вы должны дать и Пакистану», – сказал он. Потом он расчувствовался и поведал обо всех опасностях, с которыми сталкивается Пакистан и которые он представляет для Запада в случае своего падения. Как он подчеркнул, «все это, несомненно, вполне очевидно для Вашингтона».

Холбрук улыбался на протяжении всего этого разговора. Он согласился с тем, что Пакистан слишком важен и, конечно, его нельзя игнорировать и что, нравится нам это или нет, у Соединенных Штатов есть постоянный интерес в том, чтобы в нем сохранялась стабильность. Однако он полагал, что подход Зардари продемонстрировал неприятную зависимость от Америки и, хуже того, некое ощущение обязательности, несмотря на провал. Холбруку не нравился образ Пакистана, который держит пистолет у своего виска и одновременно вымогает деньги у Америки себе на помощь. Нам надо помочь Пакистану, но и он сам должен прилагать усилия, чтобы привести в порядок свой политический дом и уделить внимание развитию.

Сказав это, Холбрук согласился с Зардари в том, что Пакистан гораздо важнее, чем Вашингтон, судя по всему, себе это представляет на данный момент. И не только в долгосрочной перспективе, потому что это страна – обладатель ядерного оружия с населением 180 миллионов человек, кишащая экстремистами и раскачивающаяся на грани краха. Важность страны видна и сегодня, поскольку она оказывает непосредственное воздействие на итоги войны в Афганистане. Мы не могли себе позволить, чтобы Пакистан обманул наши ожидания. А это означало, что мы не можем бросить Пакистан на произвол судьбы. Нам необходимо улучшить отношения с Пакистаном – каким бы трудным делом это ни оказалось.

В течение следующих двух лет Холбрук отстаивал стратегию вовлечения Пакистана. Он считал, что, втягивая его в мирный процесс, можно получить по максимуму не только от самого Зардари, но и от генералов, которые обладали реальной властью в стране, а также помочь продвижению там стабильности. Это тоже имело значение (или, во всяком случае, должно было иметь) для Америки. Белый дом в течение определенного времени терпел такой подход со стороны Холбрука, но в конечном счете решил, что можно будет быстрее добиться своих целей в Пакистане при помощи политики понуждения и конфронтации. Этот подход потерпел провал. Чем больше Америка и Пакистан отдалялись друг от друга, тем меньше Америка получала от Пакистана и тем меньше влияния у нас оставалось для формирования будущего опасной и беспокойной страны, которая становилась таковой все больше и больше⁴⁵.

Когда речь заходит о Пакистане, стране, в которой «морские котики» нашли и уничтожили Усаму Бен Ладена в мае 2011 года, Америку охватывает мрачное настроение. Что высокопоставленные лица, что рядовые американцы одинаково с понятным подозрением относятся к этому месту. Но все еще более важным, возможно, остается тот факт, что они устали от попыток исправить ошибки, которые там совершаются. Политолог Стивен Краснер хорошо усвоил этот настрой. В журнале «Форин афферс» за январь – февраль 2012 года он написал, что после десятков лет попыток купить сотрудничество с Пакистаном путем оказания Соединенными Штатами щедрой помощи, высказывания множества хвалебных отзывов со стороны общественности и безмерного количества времени, отведенного на охрану ее руководителей, эта страна по-прежнему поддерживает экстремистские организации. Эти группировки, как рассказал на встрече 22 сентября 2011 года в комиссии сената США по делам вооруженных сил председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Майк Маллен, «действуя в качестве представителей правительства Пакистана, нападают на афганские войска и гражданское население, а также на американских солдат». Маллен назвал сеть Хаккани – особенно зверскую и жестокую организацию, являющуюся автономной частью Талибана, – «во многих отношениях стратегической рукой Межведомственного разведывательного управления Пакистана». Когда адмирал Маллен впервые занял свой пост, он назвал Пакистан «преданным и давним союзником»⁴⁶. Сейчас он высказывает совсем иное мнение: журнал «Атлантика» отразил его в главной статье номера под заголовком «Союзник из ада»⁴⁷.

Такого рода наблюдения, по утверждению Краснера, должны привести нас к трактовке Пакистана, наподобие Ирана и Северной Кореи, как враждебной силы. Вместо того чтобы оказывать содействие, похваливать и лелеять Пакистан, нам следует думать над тем, как его сдерживать⁴⁸. Высказывается такой довод: мы можем бороться с терроризмом без пакистанской помощи, поскольку с увеличением количества нападений беспилотников будет сделана вся работа. И действительно, растет понимание того, что мы становимся на путь конфронтации с Пакистаном.

Вместе с тем критики не говорят о следующих обстоятельствах: как эти беспилотники могут проделать свою работу, если мы утратим доступ к своевременным разведданным, получаемым сухопутной разведкой, которая на сегодня обеспечивает беспилотники координатами их целей, и что случится, если Пакистан решит сбивать эти низко и медленно летающие беспилотные самолеты. Беспилотники весьма трудоемкие механизмы. Им не нужны пилоты, это так, но они не могут обходиться без малых армий экспертов и шпионов, включая местных, кто готов и способен прикрепить микропроцессоры самонаведения на людей, средства доставки и здания, которые, как предполагается, беспилотники должны поразить. На каждого человека на земле, необходимого для осуществления полета реактивного истребителя, приходится десять для обслуживания одного беспилотника. Пакистанские власти, возможно, не в состоянии прекратить облеты американскими беспилотниками своей территории (хотя они могут их сбивать), однако они могут перерезать цепочку сбора разведывательной информации, анализа и внедрения микропроцессорных чипов, благодаря чему достигается эффективность беспилотников. Они могут сделать их слепыми и, таким образом, бесполезными.

Десятилетиями Америка покупала сотрудничество Пакистана, оказывая ему помощь, подслащенную публичными демонстрациями дружбы и выручки. За прошедшие после теракта 11 сентября десять лет Америка влила в эту дружбу 20 миллиардов долларов по военной и гражданской линии. За первые два года пребывания на своем посту администрация Обамы увеличила поток помощи и еще выше подняла авторитет Пакистана как жизненно важного союзника. В ответ мы получили сотрудничество в сфере разведки – больше агентов, точек прослушки и даже виз для работающих под прикрытием оперативников ЦРУ, которые обнаружили Бен Ладена. Мы улучшили отношения между Кабулом и Исламабадом, которые стали не такими теплыми, как нам бы хотелось, но достаточно теплыми, чтобы содействовать нашим усилиям в борьбе с повстанчеством. Нам удалось развести на большую дистанцию Пакистан и Иран. И мы убедили в конечном счете Исламабад начать борьбу (какой бы малоактивной она ни была) против Талибана на своей территории. Если бы пакистанские военные не включились в войну с силами Талибана, борьба в Афганистане, несомненно, шла бы гораздо хуже. Мера успеха на поле брани, полученного военнослужащими США на Афганском театре военных действий, – успеха, который позволил Обаме отдать приказ войскам вернуться домой, – может как минимум быть обязана сотрудничеству с Пакистаном.

Однако в поведении Пакистана есть масса такого, что вызывает недовольство Америки. Многие наблюдатели полагают, что региональные интересы Пакистана пока еще далеки от интересов Соединенных Штатов, и никакой уровень поддержки, и дружбы не может навести мосты между ними, что, так или иначе, делает неизбежным разрыв двусторонних отношений. Американский посол в Пакистане Анна Паттерсон подметила в своей телеграмме от 23 сентября 2009 года такие настроения: «Одни только деньги не решат проблему с действиями Аль-Каиды или Талибана на территории Пакистана. Большой сделки, обещающей развитие или военную помощь в обмен на прекращение связей с ними, недостаточно, чтобы отлучить Пакистан от тех элементов политики, которые отражают его глубоко укоренившиеся страхи. Власть имущие в Пакистане, как мы увидели это в 1998 году, когда речь шла о ядерном испытании, не рассматривают помощь – даже внушительную поддержку каждой отдельной особи – в качестве компромисса по вопросу национальной безопасности»⁴⁹.

И действительно, Пакистан долгое время оставался «заклятым другом». Но, имея дело с другом-врагом, всегда стоишь перед вопросом: целесообразнее – с точки зрения собственных интересов и обстоятельств – обращать внимание на дружественную или враждебную сторону? Следует также быть готовым задаться вопросом относительно возможности каких-либо движений в отношениях с другом-врагом – как бы медленно это ни происходило – в сторону разряда «друга».

Критическим моментом в отношениях Америки с Пакистаном стал 2011 annus horriblis («ужасный год»). То был год, в котором серия печальных событий, причиной которых стали неправильные действия обеих сторон, привела взаимоотношения в состояние глубокой заморозки. Это был также период, когда Америка решила провести эксперимент с применением совершенно новых способов работы с Пакистаном, сделав акцент на его статус как врага, а не как друга, и выбрав давление вместо его активного подключения.

Запутанный курс «года ужасов» начался с перестрелки со смертельным исходом на оживленной и забитой транспортом улице Лахора. 27 января 2011 года предполагаемый тайный агент ЦРУ по имени Реймонд Аллен Дэвис застрелил ехавших на мопеде двух пакистанцев, которые, по его мнению, собирались ограбить или, еще хуже, похитить его. Пакистан посадил его в тюрьму, где держал до тех пор, пока Соединенные Штаты не заплатили 2,4 миллиона долларов в качестве компенсации семьям этих мужчин, а ЦРУ не согласилось пересмотреть правила своих действий в Пакистане⁵⁰. Ко времени освобождения Дэвиса, 16 марта, отношения между Исламабадом и Вашингтоном оказались сильно натянутыми; отнюдь не содействовал их улучшению и случившийся на следующий день массированный налет беспилотников на сходку членов одного племени в форте Датта-хель в Северном Вазиристане. Были ликвидированы полевые командиры и бойцы Талибана, но также были убиты и десятки человек из числа гражданского населения. Затем, в начале мая, военнослужащие подразделений спецопераций вылетели на вертолетах с секретной операцией из Афганистана в Пакистан и выполняли свою миссию без предварительного уведомления Пакистана для того, чтобы схватить или ликвидировать Бен Ладена. Они обнаружили его на участке в городе Абботтабаде, расположенном поразительно близко от пакистанской военной академии и домов многих отставных офицеров. Завершающий удар случился в ноябре, когда американские военнослужащие, преследовавшие талибов, убили 24 пакистанских пограничника в бездумной перестрелке. Отношения между двумя странами оказались сильно замороженными, и впервые со времени создания Пакистана в 1947 году их действительный разрыв стал вполне возможен.

Недоверие также усугубилось, когда адмирал Маллен выступил в сенате в сентябре, прямо обвинив Пакистан в участии в нападениях на американские объекты в Афганистане.

С момента образования Пакистана из частей Британской Индии в 1947 году отношения Америки с этой страной шли извилистым и неровным путем. Были периоды большой дружбы, за которыми следовали приступы игнорирования и даже отчуждения⁵¹. С годами обе стороны выработали нездоровое недоверие друг к другу. Американцы боятся и обижаются на Пакистан. Пакистанцы считают, что американская дружба непостоянна и кратковременна. Американцы утверждают, что Пакистан обещал не создавать атомное оружие, а потом продолжил работу и создал его. Далее, он обещал прекратить испытания своих боеголовок и вновь не выполнил обещание. Тот факт, что Пакистан сознательно взращивает исламский экстремизм как основу своей региональной политики, мало помог снятию вопросов по поводу его ядерного арсенала. Сейчас совершенно очевидно, что Америка больше благоволит к соседу Пакистана и его заклятому врагу – Индии. Временами кажется, что Пакистан реагирует на этот неприятный факт и воплощает в своих действиях весь антиамериканский гнев и страх, охвативший исламский мир за последние несколько десятилетий.

Отношения вошли в новую критическую фазу после 11 сентября. Эксперты хорошо знали, что Пакистан является участником создания Талибана и не обращает внимания на поддержку талибами Аль-Каиды. Однако администрация Буша решила, что конфликт с Пакистаном будет не лучшим вариантом и вернее всего купить его сотрудничество. Военный правитель Пакистана быстро ухватился за эту мысль и встроил свою страну – по крайней мере, для внутреннего потребления – под крыло Соединенных Штатов.

Удобные отношения вскоре приняли свои формы. Бушу нравился генерал Мушарраф, который позиционировал себя как «умеренный мусульманин», и он часто хвалил его как твердого союзника в битве против террора, а также как реформатора, который принес в Пакистан «просвещенный и либеральный ислам». Свидетельства применения двойных стандартов со стороны Пакистана игнорировались, поскольку упор делался на позитивном: периодические аресты террористов (например, Халид Шейх Мохаммед, вдохновитель теракта 11 сентября, был схвачен при содействии Пакистана в Карачи в марте 2003 года), жесткая антитеррористическая риторика Мушаррафа и его обещания превратить Пакистан в прогрессивную демократию. Выступления в качестве героя борьбы с терроризмом требовали некоторой степени наглости, граничащей даже с артистизмом, и Мушарраф показал, что хорошо владеет этим мастерством.

В какой-то момент, к моему удивлению, стало ясно, что администрация Буша верит в это представление. Однажды в 2006 году я выступал на тему последних событий в Пакистане перед группой аналитических экспертов правительства США, чья работа состоит в том, чтобы быть в курсе и понимать происходящее в том или ином месте – для информирования вышестоящих лиц и выработки вариантов возможных действий. Когда мероприятие закончилось, молодой пакистанский исследователь спросил меня, что я думаю об «исламе Джинны». Генерал Мушарраф пустил в обращение фразу – ссылку на отца-основателя Пакистана шиита-безбожника Мухаммада Али Джинна (1876–1948) – как способ рекламы своего обещания реформировать ислам в Пакистане и наполнить его либеральными ценностями. Отобрать у экстремистов право толковать ислам и превратить его в нечто похожее на то, что понравилось бы либералу – основателю страны, человеку с полученным в Лондоне юридическим образованием, казалось привлекательной идеей для страны, зажатой в тисках экстремизма.

Ответ был очень простым. Я сказал, что считаю все эти вещи очевидными циничными манипуляциями бесстыжего автократа. Эксперт, едва сумевший спрятать улыбку на лице, сказал: «Ну, наши потребители (на профессиональном жаргоне в правительстве это члены конгресса и представители администрации из числа руководящего состава) интересуются, чем мы готовы поддержать это». Я сказал: «Вы, разумеется, шутите». Как вообще мы можем связываться с любой идеей глотающего виски генерала, выдающего себя за исламского Мартина Лютера? «Пакистанцы уже ненавидят нас, потому что считают нас злодеями, – продолжил я, – а теперь они будут думать, что мы еще и дураки». Аналитик засмеялся и сказал: «Вы даже представить себе не можете, как много тех (наших потребителей), кто принимает все это за чистую монету. Нам надо писать докладную».

Нет, Мушарраф не был тем союзником, которого из него хотели сделать Буш и его помощники⁵². Отношения походили на манипуляции фокусника. В основе лежало заблуждение, причиной которого было то, что все выглядело вполне правдоподобным. Генерал притворялся другом администрации Буша, а экстремисты в это время все глубже укоренялись на пакистанской земле. Усама Бен Ладен, в частности (он мог помахивать рукой генералу Мушаррафу, когда тот при посещении Абботтабада делал пробежку прямо около его дома), удобно устроился в своем новом укрытии в городе, в котором располагался армейский гарнизон и который защищали пять военных блокпостов. Также при Мушаррафе талибы начали перекраивать свои силы в Пакистане, готовясь к тотальной войне против американских войск и афганского правительства.

Мушарраф помогал Вашингтону делать вид – и даже верить, – что происходящее в Пакистане на самом деле не происходит. Страну, которую мы расхваливали как ценного попутчика на сверкающем пути к спокойствию и демократии, все глубже затягивало в болото экстремизма, и она прилагала усилия для того, чтобы сломать все, что мы создавали в Афганистане. Циники называли двуликую стратегию двойной игрой Пакистана. Однако заблуждение по поводу того, что Талибан можно сломить при помощи их ушлого партнера Пакистана, сыграло свою роль, дав возможность администрации Буша отвратить свой взор от Афганистана и Пакистана и направить внимание на Ирак.

Генерал Мушарраф позже объяснит свою мотивировку подхалимажа Соединенным Штатам тем, что после 11 сентября Америка пригрозила отправить Пакистан обратно в каменный век, если он не сменит курс⁵³. Несколько американских политиков предположительно довели эту точку зрения до главы разведки генерала Ахмада Махмуда, который по стечению обстоятельств оказался 11 сентября в Вашингтоне. Когда Махмуд, крестный отец Талибана и вдохновитель переворота 1999 года, приведшего Мушаррафа к власти, докладывал о ситуации своему шефу, он не жалел слов и не деликатничал. Далее Мушарраф вызвал девять командиров армейских корпусов – а по сути, весь свой кабинет министров – и сообщил им, что у Пакистана возникли проблемы. Пакистан – это не Сирия, а часть большого арабского мира, который станет защищать себя от американского гнева. Пакистан одинок перед лицом враждебной, как всегда, Индии, а сейчас еще и вызвал на себя гнев международного сообщества. Для защиты таких своих стратегических завоеваний, как программа создания ядерного оружия и влияние на Кашмир и Афганистан, Пакистану придется идти своим путем до конца – или, по крайней мере, он вынужден будет действовать так, как будто идет до конца – в соответствии с американскими требованиями. Он станет осуществлять временный тактический отход от своих принципов, идя на оказание поддержки Америке в Афганистане, на деэскалацию джихада против Индии в Кашмире и на согласие бороться с Аль-Каидой. Вознаграждением за это будут не просто миллиарды долларов в виде международной помощи, но также и американская поддержка военному правлению и конец международной изоляции (которая была вызвана переворотом Мушаррафа). И, разумеется, Америка в конце концов уйдет из Афганистана, после чего будет достаточно времени и возможности перестроить то, от чего временно пришлось отказаться. Были отступники, но, в общем и целом, генералитет принял план действий Мушаррафа.

Рядовые пакистанцы остались равнодушными к любовному роману «Буш-Муш». У этих отношений не было никаких корней в обеих странах, от них не было никакой пользы для тех же рядовых пакистанцев, напротив, они еще и страдали от того, что были вынуждены терпеть военную диктатуру и спонсировать наемников джихада.

Положительный облик Пакистана при Мушаррафе (борется с экстремистами, процветает в культурном отношении, растет в экономическом плане) был, по сути, всего лишь мираж. Мушарраф не был не только реформатором, но и убежденным борцом с терроризмом. Экономический бум, случившийся на волне американской помощи, и бегство мусульманского капитала из стран Запада после событий 11 сентября – все это пошло на спад к моменту окончания его правления. И, напротив, экстремизм, который он с такой показной рьяностью выкорчевывал, стал процветать в самых опасных районах Пакистана и расцвел пышным цветом ко времени падения его власти.

В администрации Буша на все это не обращали внимания почти до самого конца ее существования. Большую часть времени пребывания Буша на посту президента, с 2002 по 2008 год, Афганистан сохранял стабильность, а американские войска на его территории считали своей миссией поддержание порядка и очищение страны от остатков повстанчества по мере обретения новым афганским государством своих форм. Естественно, Вашингтон был озабочен тем, чем занималась Аль-Каида в Пакистане, но он не рассматривал Талибан через призму Пакистана, отсюда, и не считал Исламабад неотъемлемой частью процесса урегулирования в Афганистане. Сомнительно, что большую часть времени своего пребывания у власти администрация Буша даже не задумывалась над тем, что ей следует разработать решение вопроса по Афганистану. Миссия была выполнена. Талибы были изгнаны из Кабула и также из страны, а афганский Джордж Вашингтон, то есть Хамид Карзай, строил город на холме^[9]. Любые доводы о том, что Пакистан не находится в одной упряжке с Америкой в ее планах по Афганистану, Вашингтон либо отвергал как исходящие от афганцев, ищущих удобный повод для оправдания своих неудач⁵⁴, либо сваливал на так называемых мошенников из пакистанского межведомственного разведывательного управления, которое Мушарраф с нашей помощью в конечном счете подчинил себе. В то время, в июле 2008 года, за подрывом террористом-смертником начиненного взрывчаткой автомобиля у входа в индийское посольство в Кабуле просматривалась рука МРУ. Это, а также неоспоримое подтверждение подъема активности Талибана в Южном Афганистане выглядело большой нестыковкой в пакистанской иллюзии Вашингтона.

Администрация Буша так и не смогла понять, что Мушарраф гораздо охотнее помогал бороться с Аль-Каидой, чем поднимал руку против Талибана (и, чтобы быть честным, надо сказать, что Вашингтон на самом деле даже и не просил его нацеливаться на борьбу с талибами). Пакистан при Мушаррафе предпринял чисто тактический уход из Афганистана и ждал только подходящего момента, чтобы снова туда вернуться. Афганистан просто очень и очень важен для понимания Пакистаном своей собственной безопасности и удовлетворения своих стратегических амбиций, чтобы он мог окончательно прекратить вмешиваться в дела соседа по приказу Америки.

К 2009 году причастность пакистанцев к возрождению Талибана была неоспоримой. Отныне именно Пакистаном объясняли президенту Обаме причину того, почему насилие в Афганистане было все еще на подъеме, а американские войска сталкивались с получившим подпитку повстанческим движением. Многие правые в конгрессе и средствах массовой информации по-прежнему думали, что все это происходит от того, что в 2008 году свалили Мушаррафа. Вот как изложил свое видение этой ситуации один высокопоставленный представитель администрации Буша: «Единственная проблема Пакистана состоит в том, что там больше нет Мушаррафа». По факту Мушарраф был архитектором возрождения Талибана. Взлет движения в 2008 и 2009 годах никогда не случился бы, если бы талибы в Пакистане или же с помощью Пакистана не вели подготовительной работы, не осуществляли набор людей, их обучение и не проводили деятельность по усилению своей боеспособности. И так было в течение нескольких лет – все это время Мушарраф был у власти.

Проблема не в полной мере зависела непосредственно от самого Мушаррафа – она носила структурный характер. Очевидно, что у Пакистана имелись стратегические цели в Афганистане и он преследовал их, когда мы находились там, несмотря на его расширявшееся партнерство с нами.

Когда война в Ираке подошла к концу после резкого наращивания там наших войск, беспилотники и спецназ были перемещены на восток, а американская разведка обратила свое внимание на Афганистан и Пакистан. И чем пристальнее мы вглядывались, тем меньше нам нравилось то, что мы видели. ЦРУ получило хороший способ проверки утечки по линии партнерства с пакистанским МРУ, наблюдая воочию, с какой скоростью объекты, на которые нацеливалось ЦРУ, приспосабливаются к методам слежения, применявшимся управлением. Самым вероятным тому объяснением было то, что агенты МРУ, работавшие бок о бок с оперативниками ЦРУ и охотившиеся за террористами и повстанцами, обучали параллельно этих противников тому, как не быть убитыми и избежать захвата в плен. Однажды, вскоре после того как ЦРУ поделилось информацией с МРУ относительно предприятия повстанцев по производству взрывчатки, снимки со спутников показали грузовики, направлявшиеся к заводу для того, чтобы переправить его содержимое в какое-то иное место.

Имели место и свидетельства того, что Пакистан оказывал значительную поддержку талибам, причем и, что еще хуже, их самой жестокой и смертоносной ветви, «сети Хаккани» (которую Соединенные Штаты официально причислили к иностранным террористическим организациям в сентябре 2012 года)⁵⁵. Корреспондент «Нью-Йорк таймс» Дэвид Роде, которого террористы клана Хаккани похитили и держали заложником в течение нескольких месяцев в период с 2008 по 2009 год, вскоре после его освобождения из плена сообщил команде Холбрука в государственном департаменте, что эта сеть действует в открытую на глазах пакистанской армии в пограничном городе Мирамшахе. В одном случае член клана Хаккани привез Роде в какое-то место для видеосъемки. Когда они проезжали по пути через расположение пакистанских войск, водитель просто опускал свой платок, прикрывая им лицо, и их пропускали без проблем. Большую часть времени в плену Роде провел на расстоянии пешего хода от пакистанского военного гарнизона⁵⁶. Для того чтобы подчеркнуть двойственный характер происходящего в Пакистане, надо сказать, что действительно пакистанская армия сыграла решающую роль в освобождении Роде: после его бегства вместе со своим спутником с территории, на которой их держали, им удалось найти военного разведчика, который взял их на базу погранвойск, откуда их отправили по воздуху на свободу.

Еще одним свидетельством недобрых намерений Пакистана стало шокирующе возросшее количество заложенных фугасов на дорогах в Афганистане – 14 661⁵⁷. Используемая для создания этих приспособлений селитра привозилась с пакистанских заводов по производству удобрений. Америка старалась заставить Пакистан ограничить продажу селитры, но без малейшей надежды на успех. Она пришла к выводу, что в Пакистане было много чего двурушнического⁵⁸. Но проблема заключалась не в том, чтобы доказать, на что способен Пакистан, – это было легко сделать, а в том, как заставить Пакистан изменить свой подход.

В Пакистане есть одна постоянная величина: страх и зависть по отношению к Индии. Соперничество со своим более крупным соседом так поглотило Пакистан, что страна ассоциирует себя с мусульманской анти-Индией. Отсюда неудивительно, что Пакистан рассматривает Афганистан только через призму индийского вызова.

За исключением десятка лет после советского ухода и 11 сентября 2001 года, весь период времени, когда Талибан господствовал в Кабуле, у Пакистана были нестабильные отношения с Афганистаном⁵⁹. Афганцы никогда не признавали границу с Пакистаном – известную «линию Дюрана». Настоящая граница, как думают руководящие афганцы, да и обычные граждане тоже, должна проходить по реке Инд, намного южнее и восточнее начертанной сэром Мортимером Дюраном линии, разделяющей Пуштунистан на северо-западе и плодородные долины Пенджаба. Пуштунские националисты всегда заявляли претензии в пользу Афганистана на северо-западную приграничную провинцию (СЗПП или, как она сейчас официально называется, Хибер Пахтунхва) и ФУГП, печально знаменитые «районы племен» вдоль «линии Дюрана», где Аль-Каида «открыла лавочку» после 11 сентября. Около 40 % афганцев и 15 % пакистанцев являются пуштунами. Учитывая, что население в Пакистане больше, чем в Афганистане, это означает, что в Пакистане проживает больше пуштунов, чем в Афганистане. Пакистан живет в постоянном страхе из-за настроенного на выход из его состава при поддержке Индии «Пуштундеша» (по аналогии с Республикой Бангладеш, которая в 1971 году с помощью Индии отделилась от Пакистана и унизила Пакистан в военном плане во время этой сделки). Агрессивный пуштунский национализм на севере страны представляет угрозу для Пакистана, особенно если Дели оказывает сепаратистам свою поддержку.

Для Пакистана, несомненно, лучше, когда пуштуны размышляют об исламе и борются с таджиками и узбеками в Афганистане и Средней Азии, а не мечтают о националистических идеях и не поглядывают при этом на юг и восток, видя в качестве цели перед собой создание страны с совсем не маленьким куском территории Пакистана. Именно поэтому Пакистан и развивал глубокие связи с Талибаном – впервые появившись в Афганистане в 1994 году, эти «студенты»^[10] доказали свою эффективность в деле радикализации молодых людей и установления своей власти на местном уровне. С пакистанской помощью они вскоре взяли под свой контроль голые степи Афганистана. Официальная версия гласила, что установленный ими мир в Афганистане, охваченном гражданской войной после ухода советских войск, поможет обеспечить строительство дорог, газо– и нефтепроводов, необходимых Пакистану для того, чтобы стать ключевым перевалочным звеном в торговле между Средней Азией и бассейном Индийского океана. Но жестокая реальность заключалась в том, что Талибан помогал Пакистану осадить Индию в соперничестве за Афганистан.

Пакистан не беспокоило то, что Талибан разрушал Афганистан, уничтожая его бесценные гигантские статуи Будды в Бамианской долине, закрывая школы, жестоко наказывая людей за то, что у них есть телевизоры, или за то, что у них недостаточно длинные бороды, поощряя производство наркотиков и укрывая Аль-Каиду. Эти «исламские студенты» служили более высокой цели, отвлекая пуштунов на другие дела и выдворяя из страны Индию. На пике власти талибов пакистанские генералы в откровенных беседах говорили о «стратегической глубине», которую дал Пакистану в его великой игре против Индии контроль со стороны их подопечных над Афганистаном.

Нечего удивляться поэтому, что у генералов, судя по всему, было мало энтузиазма для того, чтобы покончить с Талибаном. Ни для кого не является тайной и то, почему Исламабад остается таким подозрительным по отношению к независимому афганскому государству, за которое ратовала Америка после свержения Талибана в конце 2001-го и начале 2002 года. В получившем образование в Индии и настроенном в пользу Дели президенте Хамиде Карзае, выходце из пуштунского клана Южного Дуррани, пакистанцы видят воплощение пуштунского национализма.

Страны могут совершать опасные вещи, стремясь реализовать свои национальные интересы. В случае с Пакистаном никому не подконтрольным генералам было разрешено решать, в чем заключались национальные интересы страны. К моменту событий 11 сентября Пакистан был глубоко связан с Талибаном и боевиками-джихадистами, как раз тогда, когда они и их союзники из Аль-Каиды были готовы пасть под гневом, исходящим от Америки. И, хуже того, поддержка талибов в Афганистане неизбежно влекла за собой более терпеливое отношение к экстремизму у себя дома⁶⁰. Пакистан мог выдержать свой джихад в Афганистане, только заботливо занимаясь созданием всего необходимого для рекрутирования, внушения религиозных догм, обучения и управления боевиками-джихадистами⁶¹. Это означало распространение радикально настроенных медресе и экстремистских партий, создание финансовых сетей и тренировочных лагерей, выделение большого количества мест для сбора и сосредоточения боевиков на границах страны, а также поддержание тесных связей среди джихадистов и их кураторов из МРУ. Спустя много лет после событий 11 сентября вся инфраструктура остается в целости и сохранности и является главной причиной постоянной угрозы со стороны экстремизма в Пакистане.

Действительно, Пакистан был первым из соседей Афганистана, пострадавшим рикошетом от пожаров, которые сам же разжег в Афганистане. К 2008 году пакистанские аналоги Талибана сосредоточивались вокруг боевиков Байтуллы Мехсуда, группировки «Техрик Талибан-и-Пакистан» (ТТП), и создавали эмираты террора в узких межгорных долинах Северо-Западного Пакистана. В 2009 году ТТП возглавил конфедерацию наподобие Талибана, нацелившись на захват территории самого Пакистана, и установил драконовский контроль в высокогорье Сватской долины⁶². Усилия правительства, направленные на то, чтобы выбить боевиков с этого высокогорья, вызвали жестокую террористическую кампанию против правительства и населения Пакистана, в результате которой погибло 3318 пакистанцев (в 2003 году число погибших составило 164 человека). К десятой годовщине теракта 11 сентября общее число убитых террористами и погибших во время взрывов террористов-смертников составляло уже 35 тысяч человек⁶³.

Не настала ли пора для Пакистана отказаться от легковесного отношения к экстремизму, понять цену, которую платит страна, играя с огнем, и раз и навсегда отвергнуть экстремизм как средство проведения внешней политики? Сейчас мы могли бы возразить Исламабаду: вы столкнулись с последствиями своих ошибок; что посеешь, то и пожнешь; наши проблемы в Афганистане – экстремизм, Талибан, террористы-смертники и нестабильность – стали отныне и вашими проблемами. На деле, однако, взрыв волны экстремистского насилия хотя и сделал руководителей Пакистана более уязвимыми, также сделал их менее зависимыми от давления. По странным подсчетам Пакистана, чем больше военным угрожает монстр Франкенштейна, который они сами помогли создать, тем меньше рычагов, судя по всему, мы имеем, чтобы добиться серьезных перемен, – особенно с того времени, как пакистанский народ оказался полным решимости винить Америку, нежели собственное правительство в насилии и нестабильности.

Пакистанцы не возлагают вину за ужасные трудности, в которых они оказались, на свое собственное бездумное упование на экстремизм, – они видят причину бед в американских усилиях по борьбе с терроризмом, из-за которых были потревожены шмелиные гнезда террористов в их собственном дворе⁶⁴. Мушарраф хотел покончить со всем этим. Но чем больше пакистанцы обвиняли Америку за террор на улицах их страны, тем меньше их впечатляли вознаграждения, которые Мушарраф выторговывал на переговорах о порядке компенсации за их сотрудничество. За десятилетие после 11 сентября Пакистан получил 20,7 миллиарда долларов в виде помощи от Соединенных Штатов. Пакистанцы подсчитали и пришли к выводу, что Америка терпит убытки. Сравнение Зардари Пакистана с АМГ отражало испытываемое пакистанцами глубокое чувство несправедливости в связи с тем, что они рассматривали как несоразмерные жертвы в войне с терроризмом. В то же время конгресс США и американские СМИ жаловались по поводу «легких» денег, доставшихся пакистанцам, которые мало что сделали в ответ. Вместе взятые, эти трактовки раскрывают пропасть непонимания, разделяющую две страны.

Администрация Обамы пришла к власти «с широко открытыми глазами», т. е. хорошо видя все опасности на своем пути^[11]. В конце концов Америка полностью поняла, что контроль над Афганистаном являлся основополагающей стратегической целью пакистанцев и что Талибан – любимое орудие Пакистана, предназначенное для достижения этой цели. Для решения афганской головоломки Америке следовало прежде всего решить проблему Пакистана. Но вопрос: как это сделать?

Администрация Буша относилась к Афганистану и Пакистану так, будто они находились на разных континентах. В Белом доме вопросами Афганистана и Ирака занимались в одном кабинете, а Пакистан шел в связке с Индией и остальной частью Южной Азии. Администрация Обамы изменила этот подход. Афганистан стали рассматривать вместе с Пакистаном: они фактически оказались в зоне одной политики (под общим названием «Аф-Пак»), которой сперва занимался СПАП в государственном департаменте, а после смерти Холбрука – генерал Льют из Белого дома.

Пакистанцы и афганцы не восприняли их объединение, потому что они не любят друг друга. Но рассмотрение Афганистана и Пакистана через объектив одной и той же политики имело смысл. Ричард Холбрук выбрал термин «Аф-Пак» еще до своего назначения руководителем этого политического направления. И это было не просто стремлением придумать звучное название. Здесь просматривалась идея внедрить в сознание понимание реалий того, что существует один-единственный театр неправильно определенной границы, чреватый развязыванием войны⁶⁵.

Холбрук еще больше убедился в том, что так оно и есть, после начала работы над этой проблемой. Проблема Афганистана заключалась в Пакистане. И без урегулирования в Афганистане проблема Пакистана может вылиться в даже еще бо?льшую проблему, чем Аль-Каида и Талибан, вместе взятые. Если пакистанское государство будет поставлено на колени – это очень сильно беспокоило Вашингтон в 2009 году, особенно после начала продвижения экстремистов ТТП из Сватской долины в направлении Исламабада, – тогда уже с Афганистаном нельзя будет ничего сделать. А если рухнет Афганистан, если там наступит хаос и будут господствовать экстремисты, тогда угроза нависнет и над Пакистаном. Америке придется в десятки раз увеличить вливание ресурсов для защиты этой гораздо большей по размерам – к тому же и ядерной – страны. Именно так Холбрук объяснял аббревиатуру «Аф-Пак» любому, кто этим интересовался.

Мудрость этого аргумента была очевидна, но война шла в Афганистане; именно там наши войска рисковали жизнью и здоровьем, именно там было сосредоточено наше внимание и именно там тратились наши деньги. Мы продолжали стремиться к победе на поле боя. Вскоре после прихода к власти Обама утверждал, что именно там мы ее и добьемся, послав дополнительно еще 17 тысяч войск.

Однако он ставил телегу впереди лошади. Ключом к завершению войны были перемены в Пакистане. Пакистан был прибежищем для повстанцев из Талибана, используемым ими в качестве стартовой площадки для нападений и укрытия от американского возмездия. К тому времени мы уже знали, что Пакистан разрешал им так поступать, и знали причину этого. То был стратегический расчет, который нам и следовало изменить, не изменяя число наших войск в Афганистане.

В этом заключался аргумент Холбрука. Наращивание войск в Афганистане было бы полезным, если бы мы могли оказать давление на Пакистан, направив сигнал Исламабаду о том, что мы настроены решительно и что он напрасно упорствует в своей поддержке повстанчества, стараясь обеспечить контроль над Афганистаном. Напротив, Холбрук считал, что неразумно направлять больше солдат просто для того, чтобы они вели борьбу лицом к лицу с талибами. Однако, чтобы убедить Пакистан в том, что мы говорим серьезно, нам в первую очередь надо было доказать, что мы собираемся оставаться в Афганистане. Пакистанцы никогда не считали, что американское вмешательство было чем-то большим, чем просто препятствием на пути, и что им придется долго ждать подтверждения своей правоты. Холбрук думал, что мы попытаемся изменить стратегический расчет Пакистана или, по крайней мере, постараемся убедить его в том, что ему не нужен Талибан для реализации своих стратегических целей. Он мог бы работать и с нами, и с кабульским правительством. То было рискованное дело, и его следовало бы начинать с приложения гораздо больших усилий с целью налаживания наших отношений с Пакистаном. Даже если бы нам не удалось убедить Пакистан в здравом смысле перемен, то его занятость обсуждением данного вопроса могла бы дать преимущество во времени и пространстве, чтобы мы успели переломить ситуацию в Афганистане. К сожалению, пакистанцы столкнулись с тем, что никто не захотел занять их дискуссией, на что они рассчитывали.

Двойственность в действиях Пакистана частично была симптомом имеющейся у него обиды за то, что его обошли стороной, а потом, после того как предыдущая афганская война против Советов была выиграна и Советы были изгнаны в 1989 году, отнеслись к нему как к стране-изгою. Пакистан также чувствовал себя очень уязвимым в связи с молниеносным взлетом Индии, стратегическая ценность которой для Запада значительно возросла. Пакистанцы сильно блефовали и скрытничали. Мы же хотели, чтобы они раскрыли все свои карты. Удалось бы нам убедить их в том, что наши планы на Афганистан будут совпадать с их стратегическими интересами? Если бы удалось, возможно, со временем они смогли бы пересмотреть свои стратегические интересы так, чтобы они в какой-то мере стали ближе к нашим.

Холбрук заявлял, что у нас были важные интересы в Афганистане, но жизненно важные – в Пакистане, и что у нас было больше возможностей осуществить наши стратегические цели в Пакистане, чем в Афганистане. Если бы нам это удалось, это пошло бы на пользу и нам, и всему миру. Как он и предупреждал, мы всегда будем сожалеть о том, что вовремя не побеспокоились по этому поводу и что впоследствии утратили возможность это исправить. «Если нам не удастся направить Пакистан на иной курс, – говорил он, – через 20 лет это место превратится в огромный сектор Газа с населением в 300 миллионов человек: без электричества, без воды, переполненный радикально настроенными людьми и до зубов вооруженный ядерным оружием». Это напомнило мне слова, однажды сказанные в беседе одним офицером ЦРУ: «Пакистан будет оставаться нашей головной болью еще в течение долгого времени, мои внуки еще будут просыпаться среди ночи из-за Пакистана». Легко было убедить людей в Вашингтоне в том, что Пакистан является предвестником катастрофы. Гораздо сложнее убедить их в необходимости что-то предпринять.

Холбрук понимал, что Белый дом, Пентагон и ЦРУ хотели, чтобы Пакистан разорвал связи с талибами и сделал больше для борьбы с терроризмом. Но этого никогда не случилось бы без хотя бы некоего подобия нормальных отношений между двумя странами. Холбрук здесь предпочитал сравнение с айсбергом: «В отношениях есть надводная часть, – говорил он, – но есть и подводная». Подводная часть включает сотрудничество в области разведки и безопасности, к чему мы очень сильно стремимся, в то время как надводная часть представляет собой помощь и поддержку, которую мы оказываем Пакистану. Вот тут сравнение с айсбергом не работало. Некоторые страны, в отличие от глыб льда, делают большей надводную часть, что помогает стабилизировать общую ситуацию – по крайней мере, так заявлял Холбрук. А в 2011 году, после его смерти, айсберг просто затонул.

Уже в 2009 году половина дипломатического состава американского посольства в Пакистане работала больше на разведку и на борьбу с терроризмом, чем на дипломатию и развитие. Наше консульство в Пешаваре скрывало за кирпичными стенами разные антенны. И это того стоило. ЦРУ собирало важную разведывательную информацию по Пакистану, которая давала возможность американским беспилотным летательным аппаратам (БПЛА) наносить удары по целям Аль-Каиды и несколько раз позволяла предотвратить террористические удары на Западе. Администрация Обамы начала проводить удары БПЛА в Пакистане в массовом масштабе, ликвидируя структуру контроля и управления Аль-Каиды и выводя из строя всю организацию⁶⁶. Даже при всей двойственности действий Пакистана и чинимых им проволочках между ЦРУ и МРУ по-прежнему имело место сотрудничество по Аль-Каиде, и все, что заявляла администрация по поводу успехов в борьбе с Аль-Каидой, зависело от этого сотрудничества⁶⁷.

Однако охота за террористами не нашла поддержки среди населения Пакистана, а налеты беспилотников особенно раздражали пакистанцев. В открытых заявлениях власти отрицали какие-либо дела с Соединенными Штатами по этому поводу, но гражданам было совершенно понятно, что беспилотники летали с ведома властей и даже при их содействии. Пакистанцы считали, что БПЛА были свидетельством ежедневного нарушения суверенитета их страны, что демонстрировало ее слабость и беззащитность. Ходили нелепые слухи о побочном ущербе, о случайной гибели гражданского населения, когда беспилотники нацеливались на террористов. Неважно, что они ликвидировали множество террористов, включая главаря ТТП Байтуллу Мехсуда, печально известного джихадиста, который взял на себя ответственность за множество бомбовых атак на гражданское население и который, как считалось, повинен в убийстве бывшего премьер-министра Беназир Бхутто в декабре 2007 года. Гнев становился еще сильнее в связи с ростом количества налетов беспилотников в течение 2009-го и последующих годов.

Политика «не спрашивай, не говори» в отношении беспилотников устраивала пакистанских лидеров, но она имела разрушительное воздействие на американо-пакистанские отношения. Нам было известно, что вопрос о БПЛА был темой передач на телевидении в больших городах Пакистана, но наши руки были связаны. Для одной программы был повод – в местах, где действительно имели место атаки беспилотников, ближе к ФУГП, это не выглядело как провокация. Там местные точно знали, куда попадают ракеты и в кого, и у местных не было особой любви к тем, на кого они нацеливались. Но тема беспилотников была секретной в правительстве США. Нельзя было говорить о них открыто на публике и тем более обсуждать, кого они поражают и какова их результативность. Сотрудники посольства называли беспилотники «волдемортами» по имени злодея из «Гарри Поттера» лорда Волан-де-Морта – Того-кого-нельзя-называть.

К 2012 году беспилотники превратились в большую проблему для Пакистана. Популистски настроенный политик и бывшая звезда игры в крикет Имран Хан создал влиятельное политическое движение частично за счет протестов против ударов БПЛА, которые, по его утверждениям, вызвали растущую волну экстремистской жестокости в Пакистане. В то время у беспилотников было два набора целей: «высокопоставленные» цели, означавшие известных лидеров Аль-Каиды, и «цели с отличительными признаками», означавшие сосредоточение плохих парней, или, как некоторые в Пентагоне называли их, МПВ (мужчин призывного возраста). Большая часть противоречий возникала вокруг одного вопроса: действительно ли атаки БПЛА приводят к ликвидации террористов или они убивают гражданское население, вызывая тем самым антиамериканскую истерию. Пакистанская служба безопасности смогла использовать эти противоречия – когда десятки беспилотников начали нацеливаться на талибов в 2011 году, МРУ стала разжигать движение против беспилотников для того, чтобы заставить Соединенные Штаты согласиться с более сокращенным списком целей.

В это время Пакистан неоднократно требовал установить совместное управление программами БПЛА, что означало нашу совместную работу по сбору разведданных (такие сведения собирались ЦРУ, а потом ими избирательно делились с Пакистаном) и управлению беспилотниками. Они также просили продать им БПЛА. Пакистанцы не возражали бы, если бы убивающие террористов беспилотники носили на себе опознавательные знаки Пакистана. К тому же они предлагали поражать цели, передаваемые на беспилотники, своими истребителями F-16. Каждый раз ответ ЦРУ был отрицательным: мы не станем продавать БПЛА, не будем совместно управлять ими или разрешать использовать свои самолеты для поражения тех же самых целей. Программа должна была оставаться сугубо «американской». А таковая она вызывала антиамериканские настроения.

С начала 2009 года нам было известно, что проблема беспилотников означала проблемы во взаимоотношениях с Пакистаном в сфере разведки. В начале моей работы с Холбруком, когда мы разрабатывали новую пакистанскую политику, один из заместителей Холбрука спросил его: «Если мы хотим серьезного вовлечения Пакистана, не следует ли нам внести некоторые изменения в политику БПЛА, может быть, чуть отступить?» Холбрук ответил: «Даже не суйтесь в это дело. Ничего не изменится». Нам необходимо было строить нормальные отношения с Пакистаном, несмотря на негативное воздействие на процесс программы использования беспилотников.

Холбрук все-таки всегда верил, что, демонстрируя Пакистану дорожную карту установления более глубоких отношений с Америкой в различных сферах, можно было бы отвлечь его внимание от взаимоотношений в области разведки. Ключ привлечения Пакистана на свою сторону состоял в том, чтобы просто дать Пакистану больше (гораздо больше) помощи на более длительный период (гораздо более длительный) с тем, чтобы изменить динамику отношений, делая акцент на использование экономического сотрудничества. Если бы пакистанским руководителям было что рассказать своему народу об успехах в этом направлении, то ЦРУ стало бы проще работать и со временем Пакистан перешел бы к иным взаимоотношениям с Америкой. Каждый пакистанец должен был бы увидеть пользу от отношений с Америкой, а в 2009 году они ее не видели. Намного легче быть сердитым на Америку, если считаешь, что ничего не получаешь от взаимоотношений, кроме ударов беспилотников и ответной мести за это в виде разрушительных взрывов террористов-смертников.

Чтобы противостоять такому развитию событий, Холбрук приступил к созыву Друзей демократического Пакистана на международную встречу в Токио, призванную помочь Пакистану перестроить его экономику. Он получил обязательства на пять миллиардов долларов, предназначенных на содействие Пакистану. «Это настоящие ценные бумаги международной открытой подписки», – хвастался Холбрук, надеясь, что начало работ соберет еще больше в виде вложений в основные средства в будущее Пакистана.

Холбрук думал, что нам следовало бы оказать еще большую помощь Пакистану, и не только военного характера. Нам следовало бы приложить максимум усилий, чтобы помощь была заметна и чтобы она могла значительным образом улучшить повседневную жизнь пакистанцев. Холбрук получал информацию из бесед с пакистанцами разных слоев общества. Министр финансов Пакистана (а позднее министр иностранных дел) Хина Раббани Хар провела семинар для Холбрука по вопросу об американской помощи Пакистану. Они встречались в Стамбуле на веранде роскошного отеля «Чираган-Палас», бывшей резиденции оттоманских султанов, где тогда проходила международная конференция по Пакистану. Хар сказала Холбруку следующее: «Ричард, позвольте мне рассказать вам кое-что про вашу помощь. Во-первых, никто в Пакистане не видит, на что вы ее расходуете. Народ может показать на мост, построенный китайцами, но никто не может назвать ни одного объекта, созданного с вашей помощью. Во-вторых, большая часть средств не доходит до Пакистана, деньги расходуются в Вашингтоне. Из каждого доллара, который, по вашим словам, вы даете Пакистану, возможно, только 15 центов доходит до Пакистана. И в заключение, вы никогда не спрашивали нас, что нам нужно и на что нам следовало бы дать помощь. Поэтому ваша помощь никак не влияет на ваш имидж и не служит вашим целям в Пакистане. Если вы хотите иметь какой-то результат, вам необходимо отладить это дело».

И это дело стало целью Холбрука. Американская помощь могла все изменить, если бы ее можно было увидеть и если бы она была эффективна. Только в таком случае пакистанцы стали бы считать, что отношения с Америкой имеют какую-то ценность.

Если мы хотим изменить Пакистан, рассуждал Холбрук, нам следует мыслить в категориях плана Маршалла. Когда журналист спросил его, не слишком ли много для Пакистана пять миллиардов долларов помощи, Холбрук ответил, что «Пакистану надо 50 миллиардов, а не пять». Белый дом не хотел этого слышать – это означало борьбу с конгрессом и растрату политического капитала на убеждение американского народа. Кроме того, потребовался бы смелый внешнеполитический шаг, к которому администрация Обамы была просто-напросто не готова.

Тем не менее на Афганистан мы тратили гораздо больше. На каждый доллар нашей помощи Пакистану мы расходовали 20 долларов на Афганистан. Но деньги эти далеко не уходили – это выглядело, как будто вода уходит в песок. Мы сделали бы себе большое благо, если бы изменили это соотношение. Судя по всему, у нас не возникало проблем с тратой денег, причем не на то, что поистине вело бы к переменам и служило бы нашим интересам. Даже генерал Петреус это понимал. Я помню, как он сказал на встрече по Пакистану: «Вы имеете то, что вы оплатили. Мы не так уж много вложили, чтобы многого ожидать в Пакистане».

В итоге мы удовлетворились значительно более скромной поддержкой Пакистану. По закону Керри – Лугара – Бермана, принятому в 2009 году, было выделено 7,5 миллиарда долларов в виде помощи Пакистану на пятилетний период – первый долгосрочный пакет помощи, предназначенный сугубо на гражданские цели. Это не был план Маршалла, конгресс по-прежнему мог отказаться выделять ассигнования, но это был хоть какой-то успех в глазах подозрительно настроенных пакистанцев.

Холбрук также верил в необходимость проведения наступательной дипломатии: Америка обязана была вести переговоры с Пакистаном, и не только по проблемам безопасности, которые беспокоили нас, но также и по широкому спектру социально-экономических вопросов, которые волновали их самих. Он говорил, что чем чаще американские руководители будут встречаться с пакистанскими коллегами, чем разнообразнее будет круг обсуждаемых проблем, тем шире будет основа взаимоотношений. И если пакистанцы увидят что-то стоящее в результате этих встреч, они станут больше склоняться к сближению связей с Соединенными Штатами. С учетом множества проведенных им самим встреч с пакистанскими руководителями, представителями научных кругом, журналистами Холбрук знал, что они хотели бы видеть долгосрочные отношения с Соединенными Штатами, а в их основе – приверженность дружбе, которая не ограничивалась бы сроками нашей вовлеченности в дела Афганистана. Для нас было очень важно не размениваться на так называемые мелочи в деловых отношениях, а продемонстрировать интерес к чему-то более обстоятельному и стратегически важному.

Холбрук убедил государственного секретаря Хиллари Клинтон в том, что Америка должна предложить стратегическое партнерство Пакистану, установить стратегический диалог – по типу двустороннего форума, который Америка поддерживает с рядом других стран, включая Китай и Индию. Америке следовало бы обсуждать с Пакистаном проблемы безопасности, а также затрагивать вопросы, связанные с водой и энергетикой, социально-экономические проблемы. Холбрук полагал, что Клинтон – отличный американский руководитель, который мог бы взять на себя эти усилия: у нее своя история отношений с Пакистаном (она ездила туда и как первая леди, и как сенатор) и она очень нравится пакистанцам. Кроме того, Клинтон была главным американским дипломатом, кто лучше шефа американской дипломатии мог бы заниматься дипломатией с Пакистаном?

Клинтон не была готова простить Пакистану его поддержку талибов и терроризма, но она серьезно относилась к тому, чтобы подключать пакистанских руководителей и показывать им выход из затруднительного положения, в которое попала их внешняя политика. Она полагала, что давление должно сопровождаться вовлечением в дела и оказанием помощи.

На одной из ее первых встреч с пакистанскими военными и шефами разведки она решительно потребовала рассказать ей их видение будущего Пакистана: «Станет ли Пакистан похожим на Северную Корею? Мне просто любопытно, я хотела бы услышать ваше мнение о пути развития вашей страны». Генералы не сразу нашли, что сказать. То же самое было с группой журналистов, когда во время интервью в Лахоре в ответ на их непрекращающуюся критику она дала свою отповедь: «Не поверю, что в правительстве Пакистана нет такого человека, который не знает, где находится бен Ладен». Она была жесткой. Но она с такой же серьезностью относилась и к задаче вовлечения пакистанцев в решение проблем, представлявших интерес для них самих.

Клинтон удавалось завладевать вниманием пакистанцев, занимавших разное положение в обществе. Ее готовность потратить время на отношения и вступить в контакт со СМИ страны, гражданским обществом, молодежью и бизнесменами придавала новую ощутимую динамику этим беспокойным отношениям. Но Белый дом был совершенно равнодушен к ее дипломатическим усилиям и не желал их поддерживать, когда действия военных и ЦРУ подрывали эти усилия.

Отношения Америки с Пакистаном в период с 2009 по 2011 год шли по двум путям. В первом случае ЦРУ и Пентагон жестко продавливали Пакистан, чтобы он оказывал нам больше поддержки, которую мы могли бы использовать против Аль-Каиды и Талибана. У ЦРУ была одна цель: защитить Америку от новой атаки со стороны Аль-Каиды. В этом плане Пакистан представлял большую головную боль, особенно когда провалился замысел подрыва джипа 1 мая 2010 года на нью-йоркской Таймс-сквер, нити от которого вели в эту страну. Террорист с взрывным устройством, Файзал Шахзад, был гражданином США пакистанского происхождения, получившим подготовку по террористической деятельности в ФУГП. Арестовали его в аэропорту имени Дж. Ф. Кеннеди в самолете, который направлялся в Исламабад. Пентагон со своей стороны рассчитывал выиграть войну и хотел, чтобы Пакистан прекратил оказывать поддержку Талибану. Во втором случае государственный департамент медленно восстанавливал подорванные отношения между Америкой и Пакистаном.

Но эти два пути не были взаимно дополняющими. ЦРУ и Пентагон решали стоявшие перед Америкой задачи напрямую с Пакистаном. Они были предсказуемо узкими по своим масштабам и все сконцентрированы только на борьбе с терроризмом. ЦРУ и Пентагон получали выгоду от создаваемого госдепартаментом климата, но их постоянное давление на Исламабад всегда грозило разрывом отношений. Будь то на встречах один на один с пакистанцами или во время обсуждения политики в Вашингтоне, они занимали боксерскую позицию и выбирали такой же тон на переговорах Америки с Пакистаном, но не несли при этом никакой ответственности за их исход. Помню, как Холбрук, покачав головой, сказал: «Смотри, как они (ЦРУ) портят отношения. А когда они будут окончательно испорчены, они скажут: «Мы же предупреждали, что с Пакистаном работать невозможно!» Мы ничему не учимся».

Холбрук знал, что при таких обстоятельствах любой, кто будет ратовать за использование дипломатических методов, должен будет бороться за то, чтобы его услышали в Белом доме. Он пытался достучаться до Обамы, но тщетно. Обама оставался выше этой схватки. Судя по всему, президенту казалось, что никто не обвинит его за то, что он занял по отношению к Пакистану позицию «крутого парня». Если подход не сработает (что и произошло на самом деле), то виноваты во всем будут нечестивые двуличные пакистанцы (так и оказалось).

После Абботтабада Вашингтон не был настроен преуменьшать то, что он расценил как пакистанское двуличие. На Пакистан начали давить. Прекратились обещания помощи и поддержки, стратегического партнерства, глубоких и долгосрочных уз. Пентагон и ЦРУ признали, что не испытывали намерения строить отношения с Пакистаном, им нужно было лишь сотрудничество со стороны Пакистана. Администрация пригрозила прекратить оказание помощи и пристыдила смущенный Пакистан при помощи критики со стороны общественности и утечек в СМИ. В некоторых разоблачениях прямо пересказывались известные сказки о нежелании Пакистана идти на сотрудничество в борьбе с терроризмом или о вставляемых им палках в колеса машины американского преследования Аль-Каиды. В других сообщениях раскрывалась страшная правда о том, как пакистанская разведка манипулировала общественным мнением и даже заходила так далеко, что зажимала рот журналистам.

Пакистанские высокопоставленные военные восприняли эту линию нападения как нацеливание на их ослабление и подбивание клиньев между военными и пакистанской общественностью. Генералы, вполне очевидно, думали, что она была предназначена для объединения СМИ и продемократических сил, которые подвели Мушаррафа к идее о том, чтобы вновь поставить под сомнение мощь властной хватки военных, – по существу, продвигая мысль о смене режима. Каяни и его коллеги, командиры корпусов, считали, что, почувствовав их слабость после унизительного налета на бен Ладена, Америка собралась ударить по уязвимым местам военных. Одно время имевшие очень близкие связи, военные Пакистана и США сейчас оказались, со всей очевидностью, во враждебных отношениях.

Обвинения, сделанные адмиралом Малленом в ходе слушаний в сенате в сентябре 2011 года, давали ясно понять: мы прекращаем деликатничать в делах, касающихся Пакистана⁶⁸. Настало время относиться к нему как к настоящему противнику и искать пути сдерживания наиболее опасных форм его непокорности⁶⁹. Встречи в Белом доме превратились теперь в заунывное перечисление жалоб, а высокопоставленные официальные лица соревновались в цветистости и образности выражений для описания своих представлений о вероломстве и подозрительности пакистанских руководителей. Чаще всего звучало такое заявление: «Мы сыты по горло этими ребятами».

Однако политика сдерживания имеет свою высокую цену. Это значит, что американские войска должны будут оставаться в Афганистане не для того, чтобы сражаться с талибами, а прежде всего, чтобы присматривать за Пакистаном. Это будет не что иное, как поражение нашей региональной стратегии. В конечном счете все, чего мы смогли бы достичь, так это укрепить свое военное присутствие в регионе.

После смерти Холбрука Белый дом держал Клинтон и государственный департамент на расстоянии от политики «Аф-Пак». Но их внимание к Пакистану было спорадическим; страна попадала в поле зрения Белого дома каждый раз, когда там возникал кризис, в других случаях отношение передавалось на усмотрение основателя.

Общественная кампания против Пакистана оказалась обреченной на провал. Пристыженные генералы заняли оборону. Привыкшие думать о себе, как о щите и цементирующей силе нации, они опасались, что Америка поставила для себя цель ликвидировать их, поэтому они и мысли не допускали о сотрудничестве и сворачивались в клубок, как выкрашенные в цвет хаки ежи.

Как я уже отмечал, Усама бен Ладен скрывался в Абботтабаде при обстоятельствах, при которых трудно не обвинить пакистанских военных в том, что они укрывали его⁷⁰; но нам не удалось бы найти его и многих других боевиков, обозначенных в качестве цели для атак беспилотников в Пакистане, если бы не усиливавшееся сотрудничество со стороны Пакистана по сбору разведданных и разрешение на въезд оперативников ЦРУ в Пакистан⁷¹. Пакистанцы не хотели выдавать так много виз оперативникам ЦРУ, как им пришлось выдать, но с учетом развития по восходящей линии американо-пакистанских отношений в 2009-м и 2010 годах они считали себя обязанными так поступить.

Я сбился со счета относительно того, сколько раз Холбрук говорил пакистанским официальным лицам: «Как вы можете отказывать в визах нашим людям, когда мы так хорошо сотрудничаем во время нашего стратегического диалога?» И каждый раз это срабатывало. Уверен, что пакистанские военные сожалели о той степени сотрудничества, до которой оно дошло, но Холбрук был прав: вы получаете от Пакистана больше в том случае, если придаете позитивную динамику двусторонним отношениям. Пакистан не давал нам всего, что нам хотелось бы получить от него, но все же мы получали хоть что-то; и даже если это было не самым оптимальным, не назовешь это совсем уж пустячным. Когда мы заменили обещания партнерства и помощи на грубое давление, оказалось, что даже та небольшая толика сотрудничества, которую мы получали как должную, полностью испарилась.

После того как отношения совсем разладились в 2011 году, многие в администрации и СМИ возложили вину на Пакистан. Они говорили, что именно Пакистан решил взорвать отношения, начиная с того, как он отреагировал на историю с Реймондом Дэвисом. Но причиной такой реакции со стороны Пакистана стало то, что наша политика сочетания давления с вовлечением и помощью была успешной и позволяла получать от них больше, чем им хотелось бы давать. Администрация совершила ошибку, отреагировав на действия Пакистана отказом от этой политики, которая приносила свои плоды. Нам следовало бы удвоить наши усилия на тех направлениях, которые давали результаты.

В июле 2011 года советник президента по вопросам национальной безопасности Том Донилон попросил сенатора Керри переговорить с генералом Каяни и посмотреть, удастся ли вернуть американо-пакистанские отношения на старый путь. Сенатор и высокопоставленный военный согласились на тайную встречу в Абу-Даби. Они встречались два дня подряд и провели в общей сложности 19 часов за переговорами. Это был самый обстоятельный и детальный разговор, который был у Америки с Пакистаном за последнее время. Каяни и Керри поработали над тем, чтобы облечь мысли Каяни в докладную записку Обаме, которую Керри привез в Вашингтон.

Каяни думал, что двухдневное мероприятие вовлечет Белый дом в значимую стратегическую дискуссию, которая сможет прояснить обстановку, восстановить отношения и определить курс их дальнейшего развития. С обеих сторон были предприняты усилия для того, чтобы вернуть отношения к уровню, на котором они находились на их более продуктивной фазе в 2009–2011 годах. Керри продолжил начатое Холбруком.

19 часов переговоров и докладная записка не вызвали немедленной реакции со стороны Вашингтона. Но три месяца спустя, в октябре, Том Донилон, Марк Гроссман и главный «регулировщик» Белого дома по «Аф-Паку» генерал Льют вновь отправились в Абу-Даби на встречу с Каяни. Отношения не улучшились, и Донилон хотел сгладить проблемы с Пакистаном. Каяни, в свою очередь, рассчитывал услышать реакцию на свой документ и узнать больше о понимании Америкой ситуации в регионе – в чем была ее стратегия?

Очередная встреча была намного короче, и вскоре стало ясно, что было у Донилона в повестке дня: вынести Пакистану строгое предупреждение за его поддержку сети Хаккани. Донилон не ссылался на представленные Каяни материалы или на дорожную карту, разработанную им с Керри. Вместо этого он передал Каяни перечень проступков Пакистана, подкрепленный доказательствами, предоставленными разведкой. Пакистану предлагалось закрыть свою лавочку и все свои спецоперации в Афганистане, отказаться от стратегических целей и ликвидировать Талибан, а не то будет плохо. Нас больше всего волновали мероприятия по зачистке местности в Афганистане. И мы рассчитывали на помощь Пакистана.

В своем детальнейшем отчете о встрече между Донилоном и Каяни (который стал ударом для Каяни после появления в печати – он отказался от продолжения встречи с высокопоставленными сотрудниками Белого дома) корреспондент «Нью-Йорк таймс» Дэвид Сэнгер говорил о том, что в течение первых пяти с половиной часов встречи Каяни только и делал, что курил «изысканные» сигареты «Данхилл» и пускал дым в лицо своим американским собеседникам⁷². Но это происходило, вероятно, потому, что генерал был в замешательстве от того, что миссия Керри превратилась в пустой звук. Он мог рассуждать таким образом: «Коль скоро вы уходите из Афганистана, то сеть Хаккани может понадобиться мне еще больше. К тому же вы забываете, что вам нужны наши дороги для того, чтобы убраться восвояси».

В последующие месяцы политика Вашингтона, в основе которой лежало одно только давление, отбросила отношения далеко вниз по спирали, что поставило нас в очень рискованное положение. Америка быстро узнала, что Пакистан может быть еще менее кооперабельным, и, к нашему удивлению, мы не могли с этим примириться. Политика ухудшения отношений для их улучшения – получать больше от Пакистана, давая ему меньше, – была непродуктивна. Пакистан не пошел на сотрудничество из-за оказания на него давления. Напротив, Исламабад начал закрывать пути снабжения, сократил сотрудничество в области разведки и в конце концов в марте 2012 года потребовал «перезагрузки» в отношениях с Вашингтоном, начав с закрытия американской программы БПЛА (хотя этого и не случилось). Головная боль, какую все это означало для наших усилий в не имеющем выходов к морю Афганистане, была налицо. Если Пакистан сократит свое сотрудничество, утверждения президента о достигнутом на сегодняшний день успехе и его надежда на завершение войны в 2014 году окажутся под угрозой срыва. Когда Обама объявил, что ситуация в Афганистане улучшилась настолько, что позволяет начать отправку американских войск домой, он исходил из того, что Пакистан будет продолжать сотрудничество на прежнем уровне, на котором оно осуществлялось в первые два года его пребывания у власти. В противном случае могло бы вспыхнуть насилие, что поставило бы под угрозу планы вывода американских войск.

Отношения достигли самой низкой точки во время инцидента в Салале. 26 ноября 2011 года американские войска выступили в качестве сил поддержки афганской армии в ожесточенной погоне за талибами недалеко от пограничных постов в районе Салала на афгано-пакистанской границе. В какой-то момент в ходе перестрелки пакистанские солдаты включились в нее и начали стрелять по американским и афганским войскам. Американские вертолеты и истребители ответили, обрушив огонь на пакистанские блокпосты, в результате чего было убито 24 пакистанских солдата.

Американское расследование показало, что пакистанские военнослужащие знали, что стреляли по американским войскам. Пакистан же заявил, что американские войска не выполнили необходимых процедур и не проинформировали пакистанскую сторону о том, что афганские сухопутные силы при огневой поддержке сил США находятся в этом районе. Таким образом, когда предполагаемые силы Талибана в этом районе подверглись обстрелу со стороны сил Афганистана и НАТО, пакистанские солдаты отреагировали, полагая, что талибы или афганские солдаты стреляют по ним. Последовавший далее американский обстрел был безжалостным и длился несколько часов – пакистанцы утверждают, что даже после того, как американское командование узнало о том, что они стреляют по пакистанцам, огонь не был прекращен.

Применение огня стало мощным сигналом того, что возглавляемые США силы НАТО, проводившие действия в районе афгано-пакистанской границы, являются прямой угрозой для Пакистана. Пакистанцы отнеслись к этому событию как означающему, по их мнению, что дела отныне будут обстоять так: «Мы придем к вам как резерв афганской армии».

То была последняя капля. Пакистанская общественность была возмущена, а односторонний обстрел вновь поставил пакистанских военных в унизительное положение перед лицом того, что выглядело как еще одно нарушение Америкой суверенитета страны. Пакистан требовал официальных извинений. Таковых не поступило. Мнение в Пентагоне было однозначным: пакистанцы получили по заслугам за поддержку талибов и им лучше быть готовыми к тому, что такое может повториться, и не один раз. Обама со своей стороны волновался, что извинения могли бы дать повод его оппонентам-республиканцам попрекать его «извинениями от имени Америки» в адрес страны, которую сама администрация определила как враждебную американским интересам. В Белом доме приняли решение: никаких извинений. Для того чтобы дать это четко понять, высокопоставленное официальное лицо заявило послу Пакистана: «Мы никогда не станем извиняться, этого никогда не будет. Смиритесь с этим».

И все-таки для того, чтобы охладить накал страстей, Америка была вынуждена отложить на целых два месяца удары беспилотников. Печальным итогом всего этого был тот факт, что демонстрация силы вдоль линии Дюрана привела к сокращению масштабов борьбы с терроризмом, и Вашингтон был озабочен тем, что затишье в атаках беспилотников давало Аль-Каиде пространство для перегруппировки⁷³. Поэтому в начале 2012 года обеспокоенные американские чиновники стали названивать своим пакистанским коллегам. Звонки содержали угрозы, суть которых была проста и сводилась к следующему: «Соединенные Штаты оставляют за собой право атаковать любого, кого они определят как несущего прямую угрозу национальной безопасности США в любой части мира»⁷⁴. То была «красная черта» в борьбе администрации с терроризмом, она означала конец прекращения огня беспилотников, также имелось в виду, что Америка хочет от Пакистана разрешения на возобновление атак беспилотников. В прошлом Пакистан побурчал бы, но уступил американским просьбам. На этот раз пакистанцы отказались идти на уступки. Беспилотники возобновили свои полеты над Пакистаном и стрельбу ракетами по целям, однако Пакистан открыто выступал против этой программы и был близок к тому, чтобы при помощи силы реализовать свое возражение.

Помню, как я встречался с высокопоставленными членами администрации сразу после этих звонков. Каждый спрашивал, как будто это была тема дискуссии в зале оперативных совещаний: «Какие рычаги воздействия на Пакистан у нас есть?» Мне не надо было слишком много думать, чтобы ответить на этот вопрос. «Никаких», – отвечал я. Мы очень хорошо поработали, чтобы у нас не осталось никаких рычагов воздействия. Мы сократили нашу помощь и практически прекратили те программы, при содействии которых мы рассчитывали строить наши двусторонние отношения, и мы также сняли с повестки дня наше обещание долгосрочных стратегических взаимоотношений. Мы полагали, что угрозы и давление сделают то, что проделали в свое время помощь и дипломатия. Стратегия Америки в отношении Пакистана заключалась не в «трех чашках чая»^[12], то есть в благотворительной деятельности, а в «трех ударах по столу», то есть в грубом давлении. Позиция Пакистана состояла в следующем: вы не можете угрожать прекратить отношения, которых в принципе не было. А угрозы военных действий против Пакистана не воспринимались серьезно, особенно с учетом того, что мы едва справлялись со своими делами в Афганистане и, что еще хуже, объявили громко и четко о своем намерении уйти.

В ответ я спрашивал тех, кто интересовался рычагами: «В чем, по вашему мнению, заключаются рычаги Пакистана в отношении нас?» Мне самому на память приходило сразу несколько рычагов. Мы зависели от Пакистана в деле снабжения наших войск в Афганистане буквально во всем, начиная с горючего и кончая питьевой водой. Нам нужно было сотрудничество Пакистана в сборе разведывательной информации, необходимой для того, чтобы удары БПЛА были эффективными. И, что важнее всего, Пакистан был нужен нам для того, чтобы работала наша стратегия по Афганистану. При наличии этих зависимостей мы сослужили себе плохую службу, нанеся удар по нашим взаимоотношениям. Бесцеремонное вмешательство никогда не приносило хороших результатов.

Без ожидавшихся извинений ситуация обострилась. Пакистан закрыл границу для грузовиков, перевозивших поставки для американских войск в Афганистане, грозился открыто прекратить сотрудничество в области разведки, избегал международных конференций по вопросам будущего Афганистана. Отношения были испорчены напрочь.

После закрытия пакистанской границы американским военным пришлось платить дополнительно по 100 миллионов долларов ежемесячно для обеспечения снабжения войск в Афганистане (к маю 2012 года общая сумма расходов приблизилась к 700 миллионам долларов). Без пакистанских дорог американские военные не были в состоянии в срок и без превышения сметы вывезти тяжелое снаряжение из Афганистана, когда настало для этого время. Если бы Пакистан оставался «запретной зоной», Соединенным Штатам пришлось бы пересмотреть всю стратегию ухода из Афганистана. Еще одно припасенное средство у Пакистана заключалось в том, что он мог закрыть свое воздушное пространство для самолетов США, летавших между Персидским заливом и Афганистаном. Очередное обострение в этом конфликте зажало бы в клещи Соединенные Штаты, а не Пакистан.

Клинтон всегда считала, что нам надо говорить «простите» и двигаться дальше. По прошествии нескольких месяцев она сказала в Белом доме, что хорошего понемножку, и взяла на себя всю ответственность. Она дала простое указание своему первому заместителю в государственном департаменте Тому Найдсу: «Я хочу, чтобы ты навел порядок в этом деле». Найдс отправился в Исламабад на переговоры с генералом Каяни относительно негромкого извинения со стороны США в обмен на открытие Пакистаном своих границ – и на этом основании недопущении полного развала двусторонних отношений.

Белый дом дал молчаливое согласие Клинтон на спасение отношений. Провалилась не только его политика в отношении Пакистана. Обама также понял, что Путин оказался тем, кто получал главную выгоду от ссоры Пакистана с Вашингтоном. Альтернативами пакистанскому маршруту снабжения оставались сухопутные и воздушные пути через Среднюю Азию и Россию, что давало в руки Путина рычаги воздействия. Обама решил, что лучше извиниться перед Пакистаном, чем зависеть от Путина. Это было критическим осмыслением Белым домом того факта, что истинная угроза Америке исходит не от государств типа Пакистана, а от таких держав, как Россия. Но опасность для американо-пакистанских отношений еще не миновала. Пакистан по-прежнему намерен защищать свои связи с сетью Хаккани и Талибаном, не обращая внимания на Америку и стремясь отстоять свои позиции в будущем Афганистане. В отношениях все еще возможен поворот к большей конфронтации.

Редко так случается, что смерть государственного деятеля оказывает ощутимое воздействие, но так было с уходом Ричарда Холбрука. Без его мудрости и опыта пакистанская политика США сошла с наезженного пути, что приведет еще к большим издержкам в будущем. Для Америки всегда будет иметь значение ход развития Пакистана, и причин тому несколько, из которых не самой последней является наличие у него ядерного оружия. Нам нужно сохранять больше влияния в Пакистане и не допускать его снижения. А стабильность Пакистана не является единственно важным фактором. Большое значение имеет также фактор Китая.

Когда администрация Обамы пришла к власти, у нее было неподдельное ощущение, что Пакистан находится на грани национального коллапса. Сейчас вопрос не стоит так остро. Но коль скоро наши отношения с этой страной подпорчены, ее бизнес-сообщество и богатый средний класс перестают обращать внимание на Америку. Злость на американское высокомерие подпитывается процветающей торговлей с Китаем, которая стала заполнять ниши, освобождающиеся после сокращения деловых связей с Америкой. Все меньше американских бизнесменов имеют дела с Пакистаном, зато отели в Исламабаде и Лахоре заполняют китайские деловые люди, которые ведут оживленную торговлю товарами, промышленной продукцией и даже программным обеспечением.

Вариант с Китаем помогает Пакистану выдерживать давление со стороны США, однако в долгосрочной перспективе он рисует совершенно иное будущее для Пакистана. Пекину не нравится стратегическое партнерство Америки с Индией, и особенно ему не нравится жемчужина в короне этого партнерства: соглашение по сотрудничеству в области мирного атома, заключенное Джорджем У. Бушем, которое повышает ядерные способности Индии. Еще в большем ужасе Пекин от идеи американо-индийских усилий по сдерживанию и противодействию растущего влияния Китая в Азии и районе Индийского океана.

В этом соперничестве великих держав Пакистан является стратегическим активом Китая – своего рода шипом в индийский бок, полезным противовесом, на который перенацеливается большая часть военных и дипломатических ресурсов Индии и который отвлекает Индию от акцентирования внимания на Китай. Фактически уступив Пакистан Китаю, мы тем самым сделали шаг назад в своем гораздо более важном соперничестве с Пекином.

Трудности Пакистана на этом не заканчиваются. Американское давление в последнее время было прежде всего направлено на пакистанских военных. Мы всегда проводили четкую грань между гражданским правительством и военными в Пакистане. Бывали времена, когда гражданские политические деятели действовали нам на нервы, и тогда мы находили палочку-выручалочку в лице военных. Нередко мы опирались на военных, чтобы добиться выполнения чего-либо и продолжать задуманное. Мы обвиняли генералов в стремлении к авторитаризму, однако Вашингтон, обычно брезгливо морщась, тем не менее поощрял политическое вмешательство военных. В противном случае Пакистан, несомненно, погряз бы в коррупции, злоупотреблениях властью и жестоких конфликтах. Нам не нравилось бряцанье оружием военными по поводу Индии, но мы считали, что только люди в форме способны охранять ядерный арсенал страны, прижимать к стенке джихадистов и помогать Западу в борьбе против экстремизма. Пакистанские военные создавали проблемы, но в то же самое время сами являлись их решением. Это была бы хорошая работа, если бы вы смогли получить ее^[13].

Унижение и ослабление военного не такое уж плохое дело для задыхающейся демократии. Только так и можно изменить соотношение сил в пользу гражданских лиц и дать демократии шанс на победу. Но Пакистан – это не Испания и не Аргентина. Сочетание межэтнической напряженности, экстремистского бунта, слабой экономики, политического тупика с войной в соседней стране, с отсутствием институциональных альтернатив подразумевает, что ослабление военных может означать открытие дверей для неизведанного. Можно предвидеть постепенный рост демократии в связи с ослаблением хватки военных над политикой – Турция прошла через такого рода процесс в последние два десятилетия. Но такой хрупкий переход требует стабильности, времени и позитивной вовлеченности США. Ничего из этого нет и в помине в Пакистане. При всех их недостатках военные остаются единственным функционирующим институтом в Пакистане – скелетом, на котором государство держится в вертикальном положении. Кто-то может задаться вопросом: а не прыгает ли Вашингтон в спешке достижения результативности в соотношении между «спросом» и «предложением» из огня да в полымя, неся тем самым угрозу Пакистану. Американская стратегия давления вполне может воплотить в реальность наши самые страшные кошмары и сломить волю страны под наши требования борьбы с терроризмом. Сломленный Пакистан, вероятнее всего, будет более слабым и уязвимым государством, более крупным и более опасным Йеменом из Южной Азии.

Америка многого не замечает в своей зацикленности на беспилотниках и Талибане. Пакистан является демократией с полным жизненной энергии гражданским обществом, сердитой свободной прессой, независимой судебной системой, ощутимым средним классом и частным сектором, которые подрывают властную хватку военных, углубляя демократию и подталкивая к развитию экономических связей с Индией. Но для достижения лучшего места под солнцем Пакистану нужны стабильность и поддержка, которые, увы, именно сейчас не входят в повестку дня Америки.

Да и в самом Пакистане имеется много такого, что вызывает беспокойство. Страна страдает от сильной нехватки электроэнергии. Крупные мегаполисы типа Лахора остаются без электричества по 16 часов. Фабрики закрываются, рабочих отправляют по домам, жара знойным летом выливается в протесты, бунты и уличные столкновения. То, что происходит с электричеством сегодня, завтра произойдет с водой. Безнадежно устаревшие ирригационные системы бесконечно пропускают воду, а быстрый рост населения делает весьма острой проблему водоснабжения – проблема осложняется еще и тем, что ледники тают один за другим.

Городская преступность, включая криминальные группировки и этническую мафию, растет с каждым годом – постоянные перестрелки в Карачи, убийства и уличное насилие напоминают сражения за сферы влияния наркобаронов в Колумбии и Мексике, но все это еще и сдобрено межэтническими столкновениями по типу тех, что когда-то наблюдались в Боснии и Северной Ирландии.

Все население хотело бы покинуть эту страну. Белуджи вовлечены в войну за освобождение, множество других этнических групп хотят признания и особого к ним отношения и, по мере возможности, своих собственных провинций. Военные удерживают сепаратизм под контролем, но насколько долго и какой ценой они будут это делать?

Пропасть между богатыми и бедными растет не только в плане благосостояния, но и по образованию, состоянию здоровья и доступа к социальным благам. Большой средний класс Пакистана насчитывает 30 миллионов человек – это фактически население среднего размера страны, но они окружены в пять раз большим числом обитателей нищих трущоб и крестьян. Темпы экономического роста недостаточны для улучшения жизни находящихся на низшей ступеньке социальной лестницы, да и многие из среднего класса рискуют потерять опору под ногами и столкнуться с экономическими трудностями.

Некоторые думают, что под такого рода давлением может возникнуть «пакистанская весна». Но в Пакистане была своя весна в 2009 году, когда юристы, представители СМИ, студенты и гражданское общество страны объединились, чтобы прогнать генерала Мушаррафа. В случае возникновения очередного протестного движения оно, по всей вероятности, будет направлено против беспилотников и будет носить антиамериканский характер – пакистанский вариант арабских требований достойного отношения, которые выглядят как направленные на Вашингтон.

Начиная с 1950-х годов Пакистан расценивался как важная часть Северного пояса, как союзник, на которого Америка могла бы опереться в сдерживании советского влияния в Западной Азии, – американские и пакистанские военные в то время наладили очень тесные связи. Афганская война против вторгшихся русских еще больше сплотила военных двух стран. Но после окончания той войны государственный департамент стал рассматривать вопрос о внесении Пакистана в список стран, поддерживающих терроризм, и наложении на него санкций за ядерную программу Абдулы Кадир Хана. Однако вмешался Пентагон, организовавший участие пакистанских войск в оказании помощи миротворцам ООН в Сомали, где пакистанский полк пограничных войск потерял 24 военнослужащих в бою против боевиков местного клана в июне 1993 года и помог выручить американских военнослужащих во время инцидента в районе падения вертолета «Черный ястреб» вблизи Могадишо в октябре того же года. Планы госдепартамента всыпать Исламабаду были отложены. В период президентства Мушаррафа снова именно Пентагон активно лоббировал перед президентом, чтобы тот рассматривал Пакистан «белым и пушистым», самым приверженным союзником в войне с терроризмом.

За последние два года эта конструкция американо-пакистанских отношений начала рушиться. Пакистанские военные стали расценивать Америку не как союзника, а как угрозу. В марте 2012 года Америка объявила вознаграждение за голову пенджабского террориста Хафиза Саеда, стоявшего за терактом в Мумбае, вследствие которого в конце ноября 2008 года в течение четырех дней погибло 164 человека. Со временем Америка стала давить на Пакистан, чтобы он прекратил поддерживать антииндийских террористов, однако Америка предпочла сделать это намного позже нападения в Мумбае, что послужило еще одним сигналом проявления твердости с Пакистаном. В Исламабаде это рассматривали как значительное расширение Америкой войны с терроризмом и ее распространение собственно на территорию Пакистана. У Соединенных Штатов и Пакистана были свои разногласия, но пакистанские военные никогда до этого не рассматривали Америку как страну, которую надо остерегаться. Рассматривали ли американские военные вероятность войны с Пакистаном? Пакистан этого не исключал.

Ничего лучше так не характеризовало этот печальный поворот событий, как выступление адмирала Маллена на слушаниях. Маллен был на дружеской ноге с генералом Каяни. Их личные отношения символично отражали тесные исторические связи между Пентагоном и ГШ (военной штаб-квартирой Пакистана в Равалпинди). Личная дружба кончилась, кончились и стратегические связи между военными ведомствами двух стран.

Когда-нибудь мы зададимся вопросом: «Кто потерял Пакистан?» Нам также надо будет спросить: почему? Холбрук исходил из того, что Пакистан изменит свою внешнюю политику только в том случае, если нечто большее, чем насущные потребности Америки в борьбе с терроризмом, свяжет нас воедино. Но после начала, в конечном счете, работы Американо-пакистанского стратегического диалога, после смерти Холбрука и после первого кризиса 2011 года Вашингтон быстро заморозил переговоры. Преемник Холбрука Марк Гроссман сообщил недоверчивой пакистанской прессе, что Америка рассчитывает на «разовые отношения». У нас нет общих интересов, заявил он своему пакистанскому партнеру, только общие цели. Пакистанцы расшифровали это как «американские цели, которые, как ожидается, будет достигать Пакистан».

С Пакистаном никогда дела не шли по простой схеме, он всегда представлял собой большую проблему. По-моему, суть в том, что именно мы все осложняли как могли. Мы не добились успеха, когда речь зашла о стратегическом видении и творческом воображении, не получилось у нас и использовать в полной мере дипломатию. Мы еще больше дестабилизировали так называемое самое опасное место в мире, а по сути, осложнили нашу собственную головную боль. У нас в 2012 году после года конфронтации было меньше влияния на Пакистан, чем в 2011 году после двух лет дружбы. Мы действовали так, будто могли уйти от Пакистана – что, разумеется, мы не можем и не станем делать. И они знают это от начала до конца. Мы не просто всего лишь блефовали, хуже того – мы поверили в глупость и вырабатывали свою политику на основе этой дури. Пакистану же ничего не оставалось делать, как ждать, когда дурман растает и установится истина.

Мы могли бы лучшим образом решить наши дела с Пакистаном. Нам не следовало разрывать отношений и ставить под угрозу стабильность Пакистана. Такой ход событий не привел нас никуда более, кроме как к благоразумному курсу на вовлечение, – на деле же мы добились намного меньшего. Нам не удалось достичь там наших прямых целей в плане безопасности, мы поставили под угрозу наши долгосрочные стратегические интересы. Пакистан – пример провала американской политики, провала, причина которого сидит в том, что президент перепоручил Пентагону и службам разведки заниматься внешней политикой.

4. Иран. Между войной и сдерживанием

Рассматривая попытки администрации президента Линдона Б. Джонсона «американизировать» вьетнамскую войну путем использования воздушной мощи против северных вьетнамцев, советник по национальной безопасности Джонсона Макджордж Банди так размышлял о том, что удивило его больше всего в этой войне. Выносливость противника – пришел он к такому заключению. Его вера в убедительную силу принуждения не позволила ему увидеть вероятность противостояния северных вьетнамцев всей мощи американской военной машины. Слабое воображение, широко распространенное в команде Джонсона, стало единственной причиной последовавшей катастрофы⁷⁵. Дорога к внешнеполитическим катастрофам проходит через ложные представления, которые, даже будучи достаточно часто повторенными в ходе внутриполитических дебатов в узком кругу в Америке, не приобретают качеств самоочевидной истины.

Самой страшной его ошибкой, как думал Банди много позже вылета последнего вертолета из Сайгона, было то, что он ни разу не задался вопросом, от чего северные вьетнамцы абсолютно никогда не захотят отказаться, и не смог «проверить, что можно было бы сделать, чтобы стойко перенести трудности без наращивания присутствия»⁷⁶. Война в конечном счете оказалась не лучшим вариантом, а отказ от изучения иных возможных вариантов продемонстрировал слабость Америки.

Десятилетия спустя после Вьетнама администрация Джорджа У. Буша-младшего повторила эти ошибки в Ираке. Там тоже имел место набор ложных предположений. Просчеты разведки и непомерно раздутые утверждения относительно возможностей ядерного и химического оружия Ирака привели нас к ненужной и дорогостоящей войне. В Ираке мы обнаружили, что сделали из мухи слона и оказались заложниками страшных образов, которые мы сами себе нарисовали. Такого рода внешняя политика, основанная на создании страшилок, оказала нам плохую услугу – мы еще долго будем подсчитывать расходы на иракскую войну.

В 2009 году рассуждения Макджорджа Банди были популярным чтением в Белом доме. Все, включая президента Обаму, казалось, изучали эту поучительную историю во избежание подобной катастрофы в Афганистане⁷⁷. Но предупреждение Банди относилось в той же степени и к неясности еще одного конфликта, конфликта с еще одним источником американских страхов – Ираном. Этот фактор явно оказался вне поля зрения администрации.

Подход Америки к ядерной проблеме Ирана за последнее десятилетие повторил в деталях все то, что привело нас к двум недавним злополучным войнам. Преувеличенные описания угрозы, ложные предположения и преднамеренная узость приводимых доводов рикошетом отражались во внешнеполитической говорильне.

Принято как должное, что ядерная программа Ирана – это проблема для национальной и глобальной безопасности, особенно с учетом сравнительно развитой системы доставки ракет этой страны. Отсюда происходит реальная угроза Израилю и неприемлемый механизм для смены стратегической игры, который может дестабилизировать ситуацию на Ближнем Востоке, поскольку непременно произойдет передача ядерных материалов в руки террористов. Или Иран возглавит региональную гонку ядерных вооружений, а в более широком плане – подвергнет угрозе и мир во всем мире, подхлестнув ядерное распространение. Короче говоря, иранское ядерное оружие – это красная черта, которую не следует переходить. Америка «не поддержит» получение Ираном ядерного оружия, как сказал президент Обама, утверждая, что американская политика давления и принуждения обеспечит, чтобы такое не случилось⁷⁸. Стремление сломить волю Ирана стало ключевым испытанием мощи и эффективности США, как в умах американцев, так и в умах друзей и врагов Америки в одинаковой степени. Такой подход имел, однако, огромный побочный риск, поскольку он привязывал Америку к тропе нарастающего давления, сопровождаемого военными угрозами, реализация которых с самого начала была невыполнимой миссией.

Те, кто считал, что ядерная угроза со стороны Ирана, возможно, не так страшна, как ее представляют, или те, кто полагал, что Иран можно отговорить от ядерной программы, расценивались как «голуби» времен 1965 года. Это были те, кто «работал над слабыми аргументами, основанными на «фантастичных обнадеживающих» ожиданиях того, что существует дипломатическое урегулирование, к которому можно прийти путем переговоров, завершив таким образом войну во Вьетнаме и добившись великого компромисса с коммунистическими властями»⁷⁹. Как сказал мне один старый опытный дипломат, «все это битье в грудь по поводу Ирана» напоминает Вьетнам. «Есть только одна аргументация; любой, предлагающий что-либо иное, отвергается как «безответственный человек».

Однако в отличие от Джонсона Обама не жаждал войны. По сути, он пришел к выводу, что иранская проблема может быть решена без применения военных действий. Когда в Вашингтоне весной 2012 года возникли разговоры о войне, Обама высказал свое несогласие, бросив вызов своим критикам в Республиканской партии и разъяснив американскому народу, что стране не нужна война в данное время. Это был смелый и толковый прием⁸⁰.

И тем не менее собственные предположения Обамы относительно урегулирования кризиса, которые включали все виды давления, за исключением войны, страдали изъяном с самого начала. Его администрация подпала под влияние преувеличенных страхов Израиля и арабских стран и преувеличенное предположение поддержки арабами американских действий против Ирана. Он не вел активной дипломатии и предпочитал опираться только на давление, тем самым неизбежно заведя Америку вновь туда же, где она находилась в 1965 году, – на скользкий путь скатывания к войне. Оставался только один альтернативный выход – признать ядерный Иран и принять стратегию его сдерживания для ее урегулирования, чего Обама обещал никогда не делать. На протяжении всего срока его пребывания на посту президента позиция Обамы по Ирану постепенно сдвигалась вправо, его допущения и стратегия едва отличаются от тех, которыми руководствовался Белый дом при Буше. К 2012 году Обама был вынужден убегать от огромного валуна, который он сам стал скатывать с горы, стараясь спасти американскую внешнюю политику от тропы конфронтации, на которую он же ее и направил.

Соединенные Штаты и Иран были в ссоре с исламской революцией, свергшей проамериканскую монархию Пехлеви в 1979 году. Большое количество спорных вопросов и множество столкновений и взаимных обвинений разделили бывших союзников. Однако неприятная правда заключается в том, что антиамериканизм входит в канву идеологической ткани Исламской республики. Иран является последним бастионом своего рода антиимпериалистического движения «третьего мира», окружавшего когда-то Запад со всех сторон. Его диктаторский режим видит мощь и славу в сопротивлении, прикрывая старый антизападный национализм оболочкой исламского экстремизма.

Большую часть последних трех десятилетий Америка преимущественно игнорировала Иран. Правила бал тупиковая ситуация враждебности, при том, что обе стороны были рады тому, что между ними нет официальных связей и значимых отношений. Несмотря на агрессивную стойку Ирана – он угрожал своим соседям и выступал против международного порядка, – Вашингтон не планировал никаких шагов навстречу и никаких военных действий. Когда надо было, Вашингтон сдерживал Иран, а в остальное время позволял ему вариться в собственном соку, настоянном на чувстве обиды, – американские политики ждали того дня, когда охватившая все сферы жизни шиитская теократия рухнет под бременем внутренних противоречий перед лицом народного недовольства.

Но Иран всегда трудно было игнорировать. Его геостратегическое положение, большие запасы нефти и газа, значительное влияние на общественное мнение в мусульманском мире, особенно в его шиитской части, – все это работает вопреки стремлению Америки действовать так, как будто исламского мира не существует. Кроме того, Иран всегда был угрозой для своих соседей и нарушителем (наряду с сирийскими, ливанскими и палестинскими союзниками) стабильности на Ближнем Востоке. Иран постоянно вовлекался в террористическую деятельность. Его элитное подразделение военной разведки Бригада Кудс революционной гвардии пользуется почти что мистической репутацией темной силы, стоящей за всеми протестными формами и экстремистскими атаками по всему региону. В Ираке она вела наглую кампанию насилия против американских войск – настоящую войну, по оценкам генерала Петреуса⁸¹. Тегеран также – к тихому раздражению как Вашингтона, так и арабских соседей – настраивал палестинцев на продолжение противодействия Израилю и отказ от мира с ним. Кроме такого настроя, Иран оказывал радикальным палестинским группировкам существенную материальную помощь.

Правители Ирана, кажется, зациклены на поддержании революционного запала своего режима. В плане они повенчаны с антиамериканизмом. В регионе, в котором глубоко сидит беспокойство по поводу затянувшегося исторического спада некогда славной исламской цивилизации, неприятие Запада и клятвы повернуть вспять ход истории падают на благодатную в некотором роде почву. Именно здесь лежит большая разница между Ираном и его исламским соседом – экономически успешной и дипломатически дальновидной Турцией. Турция следит за устойчивым ростом ВВП для того, чтобы подпитывать свое международное влияние, Иран делает ставку на антизападные настроения и подкрепляет их ядерными амбициями. Правящая турецкая партия выросла на той же почве стремления к политическому возрождению ислама, а сейчас видит мощь и славу в сплочении, в успешном ведении дел, в мировом порядке и глобальной экономике.

Иран решил добиться успеха в регионе, возложив надежды на демонстрацию силы и стратегию отрицания Америки и противостояния Израилю. Вот уже нескольких поколений негативный настрой против Израиля означает признак мощи на Ближнем Востоке. Среди мусульман мира существует глубокая симпатия к палестинцам, однако относительная степень этой симпатии от страны к стране говорит о разной динамике в игре: палестинская драма стала чем-то вроде игры гладиаторов для главных и возвышающихся региональных игроков, один из которых – Иран – выступил исключительно успешно. Но с охватившим арабский мир исламизмом (приправленным антиамериканизмом) дивиденды от антиизраильской позиции, очевиднее всего, снизятся.

Судя по всему, Иран никак не отойдет от революции 1979 года. Он полон решимости сохранить правление твердолобой идеологии, которая, как полагали в мире, умерла, когда ликующие немцы сломали берлинскую стену. Иран пользуется славой бросающего вызов статус-кво чужака, этакой неудобной помехи, которая все время держит регион в напряжении. На языке международных отношений «реализма» Иран является образчиком «повстанческой» региональной страны, нацеленной против ратующих за «статус-кво» сил в этом регионе.

В 2003 году, когда Америка была готова свергнуть националистическую диктатуру арабского толка в Ираке, были люди, которые полагали, что битва за либеральные ценности в регионе будет выиграна только в случае, если также будет свалена и теократия в Иране. В конечном счете именно в Иране исламский фундаментализм достиг такой степени, что смог бросить вызов Западу; это прекратится только с прекращением существования Исламской республики. Страшная иракская война умерила энтузиазм в отношении военных действий в Иране. Однако иранские руководители полностью отдают себе отчет в том, что их страна выглядит неким провалом на, как правило, всегда ровной поверхности мира растущих демократических ожиданий, мировой торговли и либеральных международных институтов. Иранские лидеры знают в глубине души, что их система правления и взгляды на мир выглядят аномалией в глобальном миропорядке, отражающем американское восприятие гораздо сильнее, чем их собственное. Мир не может в долгосрочной перспективе равнодушно смотреть на эти провалы. Конфронтация неизбежна. Как заметил Генри Киссинджер, «Иран должен решить, является он нацией или поводом»⁸².

Но Иран отказывается принимать решение. Одна из причин, почему Иран стремится обладать ядерным потенциалом, состоит в том, что тот дает возможность сохранять эту промежуточную позицию. Ядерный щит означает: ни войны, ни мира. Америка никогда не пойдет на войну с ядерным Ираном для устранения этих последних остатков устаревшей идеологической позиции неповиновения и разрушительной революционной активности. В свою очередь, Ирану не потребуется заключать мир с Америкой и идти на идеологические компромиссы – ему надо перестать быть парией во избежание войны и изоляции.

За последние 10 лет американо-иранские отношения прошли путь от высшей точки сотрудничества по вопросу о войне в Афганистане до нынешней низшей точки постоянных переговоров по поводу предстоящей войны. В конце 2001 года иранские дипломаты и даже некоторые представители революционной гвардии излагали доводы в пользу сотрудничества с Соединенными Штатами в деле свержения Талибана и установления нового политического порядка в Афганистане. Верховный руководитель Хаменеи дал согласие, и Иран предложил авиационные базы, проведение операций поиска и спасения сбитых американских летчиков, помощь в обнаружении и ликвидации лидеров Аль-Каиды, а также содействие в установлении связей с антиталибанским Северным альянсом⁸³. Как мы заметили, Иран был также важной причиной успеха Боннской конференции, созванной в 2001 году для определения будущего Афганистана. Когда зашла в тупик торговля по поводу того, кто какое министерство получит в новом афганском правительстве, именно иранский посол в ООН Джавад Зариф потратил целый день, убеждая Юнуса Кануни, главу афганской делегации, пойти на компромисс⁸⁴.

И тем не менее даже тогда Хаменеи сказал своим дипломатам и военным командирам, что они должны относиться к сотрудничеству с Соединенными Штатами с превеликой осторожностью. Стабильный Афганистан, освободившийся от гнета талибов, гораздо лучше для Ирана, но иранцы не должны расценивать сотрудничество с Соединенными Штатами как трамплин для улучшения отношений. «Америка не примет Иран с распростертыми объятиями, – предупреждал он. – Америка также не готова вести переговоры с Ираном по вопросам региональной безопасности, поскольку они будут означать признание роли Ирана в этом регионе. Короче, Америка не готова признать и смириться с иранской революцией»⁸⁵. Хаменеи еще следовало бы добавить, что и иранская революция также была не готова или не хотела мириться с американским влиянием на Ближнем Востоке. Продолжающаяся поддержка Ираном терроризма и постоянно бросаемый вызов поддерживаемой США политике в этом регионе нельзя интерпретировать никаким иным образом.

Отсюда тесное сотрудничество в деле свержения Талибана и приведения к власти Карзая не имело особого значения. Вскоре после этих событий администрация Буша обнародовала свое истинное мнение об Иране, включив его в эксклюзивную «ось зла». И когда Иран в 2003 году предложил всеобъемлющие переговоры по всем нерешенным проблемам между двумя странами, они были тут же решительным образом отклонены на случай возможного недоразумения по поводу окончательности вынесенного Вашингтоном приговора относительно включения Ирана в эту «ось зла». Иран даже составил письменное предложение с выражением готовности обсудить прекращение своей поддержки радикальных палестинских группировок с целью заставить Хезболлу сложить оружие. Он был готов отреагировать на план Саудовской Аравии 2002 года о всеобъемлющем мире между Израилем и арабскими государствами, начав сотрудничество в борьбе с Аль-Каидой и в строительстве нового государства в Ираке и, наконец, подписав дополнительный протокол к Договору о нераспространении ядерного оружия.

Возможно, Иран понадеялся на то, что созданная встречей в Бонне благоприятная обстановка для улучшения отношений сохранится, или, возможно, Иран был напуган решимостью Америки сменить режим силой в соседнем Ираке. И в том, и в другом случае видно, что Тегеран стал делать какие-то шаги – чего прежде никогда не было, – чтобы предложить Америке совершить прорыв в отношениях.

Высший руководитель дал свое благословение этой масштабной инициативе, но сделал при этом одно предостережение. Хаменеи сказал реформаторскому президенту Ирана Мохаммаду Хатами: «Я не собираюсь возражать против твоих планов, но попомни мои слова: Америка не пойдет на это предложение. Они отнесутся к нему как к признаку нашей слабости»⁸⁶. И он был прав. Администрация Буша не увидела ценности в данном предложении, вовсе не дала ответ на него и вообще сделала упрек швейцарскому правительству за то, что оно передало его в Вашингтон.

Ястребы в администрации посчитали, что Иран стал слабым и уязвимым. Зачем же бросать ему спасательный жилет, ведя с ним переговоры? Но они неверно оценили обстановку. После того как Ирак превратился в трясину, соотношение сил изменилось. Иран стал сильнее, и, будучи отвергнутым Америкой, он снял свое предложение.

Ирак не стал тем, на что рассчитывала Америка. Блицкриг оказался миражом, и Америка предстала перед лицом повстанческого движения и эскалации насилия на грани полномасштабной гражданской войны. Иран приложил руку ко всему этому, поддерживая радикальные шиитские группировки, которые прибегли к использованию оружия для того, чтобы покончить с американским присутствием в Ираке. Тем временем ожидания Вашингтона того, что смена режима в Ираке поможет покончить с клерикальным режимом в Иране, оказались напрасными. Иран, распространив свое политико-экономическое влияние в Багдаде и на юге Ирака, по сути, выглядел победителем в иракской войне⁸⁷. Это давало еще одну возможность для проведения переговоров.

Высший иракский шиитский руководитель Абдул Азиз Хаким, у которого были тесные связи с Хаменеи, сдружился ради общего дела с иранским консервативным лидером Али Лариджани для того, чтобы убедить Тегеран пойти на переговоры с Соединенными Штатами относительно Ирака. Хаменеи согласился, и иранцы обратились к президенту Ирака Джалалу Талахани с просьбой передать послание американцам в Багдаде. Он вернулся из поездки в Иран с новостями о том, что Тегеран «готов к установлению взаимопонимания с Америкой по вопросам от Афганистана до Ливана. Они готовы к обсуждениям с тем, чтобы добиться устраивающих обе стороны результатов»⁸⁸. Но переговоры так никогда и не случились. По мнению некоторых, Соединенные Штаты сорвали встречу незадолго до ее предполагаемой даты. Иран направлял Лариджани и командующего революционной гвардией Яхья Рахим-Сафави, а в то время Соединенные Штаты были недовольны ярой поддержкой Ираном шиитских боевиков, кроме того, Вашингтон не хотел серьезно вести дела с Ираном, да еще на высочайшем уровне. В конечном счете американский и иранский послы встретились в Багдаде, но они не пошли дальше зачтения вслух листов с жалобами на плохое поведение в адрес друг друга.

С тех пор Иран превратился в растущую головную боль для американских политиков. Среди проблем была расширяющаяся ядерная программа Ирана, впервые ставшая достоянием общественности в 2003 году. Вашингтон отклонил два предложения к переговорам по «сделке века», но ему в любом случае хотелось бы, чтобы с ядерной программой было покончено. Иран, однако, не видел ничего хорошего в прекращении программы без урегулирования всех имевшихся между двумя странами проблем. Как отметил бывший командующий революционной гвардией Мохсен Резаи, «либо переговоры решают все стоящие между США и Ираном проблемы, либо их вообще нет смысла проводить». Иранские руководители пришли к пониманию того, что Соединенные Штаты хотят не только прекращения их ядерной программы, но также и конца их правления. И в этом довольно много правды.

При таком высоком уровне взаимного подозрения неудивительно, что ядерная программа Ирана развертывалась, как игра в кошки-мышки. Как охарактеризовал этот момент старший помощник Хаменеи Мухаммад Джавад Лариджани, «Америка никогда не разрешит Ирану войти в ядерный клуб через парадный вход, поэтому нам следует перепрыгнуть через забор»⁸⁹. И именно так Иран поступает: сбивает с толку дипломатов и инспекторов, продолжая строить свою программу в скрытых местах, разбросанных по всей стране и укрепленных на случай военных ударов.

Иран все время утверждал, что он не стремится к обладанию ядерным оружием. Зафиксировано датированное 1995 годом высказывание Хаменеи о том, что «с точки зрения умственных возможностей, идеологии и фикхи (религиозное право) Исламская республика Иран считает обладание ядерным оружием большим грехом, и она полагает, что накапливание ядерного оружия бесполезно, вредно и опасно»⁹⁰.

Иран говорит, что его ядерная программа предназначена для мирных целей. Режим настаивает на том, что ему нужна ядерная мощь для того, чтобы справиться с растущими потребностями в электричестве. Именно по этой причине шах впервые вложил средства в гражданскую ядерную программу в 1970-е годы – он хотел, чтобы Иран стал пятой крупнейшей экономикой мира к концу тысячелетия. Именно он создал лаборатории ядерных исследований в иранских университетах, построил Тегеранский исследовательский реактор и начал строительство единственной атомной станции в южном городе Бушере на берегу Персидского залива. Он также заказал еще два десятка реакторов из Канады и Франции и направил десятки студентов изучать ядерную физику в Массачусетский технологический институт в США и Имперский колледж в Англии. Многие из этих получивших за границей образование студентов сейчас руководят ядерной программой Ирана.

То же самое иранские правители говорили своему населению: овладев ядерной технологией, Иран сможет совершить прорыв в своем развитии. По их заявлениям, атом сделает для Ирана то, что программное обеспечение сотворило для Индии. Али Лариджани сказал на встрече в 2007 году в Дубае, на которой я присутствовал, что ключевыми видами технологий для развивающихся экономик являются следующие: 1) нанотехнологии, 2) биотехнологии и 3) ядерная технология. Иран, говорил он, остановился на третьем номере, чтобы добиться успеха в будущем. Руководители страны утверждали, что, отказывая Ирану в освоении ядерной технологии, Запад хочет сохранять Иран отсталым и зависимым⁹¹. Овладение атомом – это вопрос о равных правах на прогресс, вопрос, который иранцы привычно называют «международной технологической демократией».

Есть некий налет риторики представителей «третьего мира» в том, как иранские руководители говорят о своей ядерной программе и как США выступают против нее. Один индийский дипломат сказал мне: «Просматривается дух Бандунга (индонезийского города, где зародилось движение неприсоединившихся стран «третьего мира» в 1955 году) в высказываниях Ирана… Они говорят нам: «Сегодня мы, а завтра будете вы».

Такая аргументация хорошо работает на улицах в Иране, но существуют и четкие стратегические обоснования того, почему Иран хочет обладать ядерными технологиями и, вероятно, потенциалом для создания ядерного арсенала. Шах считал, что Ирану понадобится ядерная технология – даже без арсенала – для того, чтобы выступать как великая держава и претендовать на гегемонию в своем регионе. Правители Ирана могут сегодня ругать шаха, но они на все сто попались на крючок его амбициозных планов. Нынешнее представление теократии о величии, о ядерной Персии, беспрепятственно правящей на территории от Волги до Тигра, в которой Персидский залив был бы внутренним озером Ирана, по иронии судьбы, было концепцией шаха⁹². Главное отличие между шахом и аятоллами, свергшими его, состоит в том, что шах был намного лучше в деле продвижения к этой амбициозной цели. Он умело использовал «холодную войну» для того, чтобы убедить Запад признать стратегическое превосходство Ирана в районе Персидского залива и дать ему всю ядерную технологию и научно-технические знания, которые он мог бы приобрести за значительные богатства, получаемые им от продажи нефти.

Стремление Ирана обладать средствами ядерного сдерживания сегодня во многом зависит от его представлений о требованиях в области безопасности в этом регионе. Главная стратегическая угроза Ирану в ближнем зарубежье исходит от военного присутствия США, которое намного сильнее иранской военной мощи и не дает ему возможности удовлетворить свои гегемонистские амбиции. Тегеран хочет, чтобы США ушли из Персидского залива, – тогда иранское государство смогло бы беспрепятственно править в регионе, выстроив все государства Персидского залива (которые сейчас опираются на американскую военную мощь) по струнке.

Ведущий немецкий журналист рассказывал мне, что в 1974 году в конце своего интервью с шахом он упомянул, что направляется в Абу-Даби. «Когда самолет будет по другую сторону Персидского залива, – сказал ему на это шах, – я хочу, чтобы вы посмотрели в иллюминатор. Вы увидите четкие черные окружности, хорошо заметные на золотом песке пустыни. Тонкая черная линия выдается из каждого круга, соединяя его со следующим кругом, расположенным далее по этой территории. Цепь растянута на километры. Это остатки древней иранской ирригационной системы (канат). Места, где проходят круги и линии, – это иранская территория».

Шах не имел в виду в буквальном смысле слова вторгаться в Абу-Даби так, как это сделал Саддам Хуссейн, который вторгся в Кувейт в 1990 году (хотя Иран все-таки отвоевал три острова в Персидском заливе у ОАЭ в 1974 году). Но он все же действительно имел в виду, что Иран рассматривает Персидский залив как естественную зону своего влияния, установленную еще тысячу лет назад. Такой подход фундаментального национализма коренится в представлении Исламской республики относительно данного региона. Клерикальный режим не использует лексику времен славы персидских империй, но тем не менее он верит в эти времена великолепия. Иран думает о Персидском заливе как о «ближнем зарубежье». И точно так же, как Россия, Китай и Индия (которая десятилетиями обвиняла Америку в том, что та помогала Пакистану оказывать сопротивление гегемонии Индии) выступают против американской защиты их меньших соседей, Иран рассматривает присутствие США в Персидском заливе как препятствие для своих великодержавных амбиций. Именно по этой причине Иран подкрепляет свои заявления о решении ядерного кризиса требованиями проведения переговоров о «региональной безопасности», под которым понимается роль Ирана в Персидском заливе.

Ядерный потенциал в сочетании с уходом США из Персидского залива будет способствовать реализации Ираном своих внешнеполитических амбиций, которые он лелеял еще со времен 1971 года, когда уход Великобритании из района Залива впервые дал Ирану возможность представить себе этот район своей сферой влияния.

У Ирана есть еще и более широкие намерения распространить влияние на весь Ближний Восток. До исламской революции Иран рассматривал арабский мир как враждебную территорию. Могли возникать некие союзы по расчету с Египтом, Иорданией или Саудовской Аравией, но иранцы не входили в зараженный страшным национализмом арабский мир. Шах не видел смысла в стремлении добиваться регионального лидерства.

Но Хомейни полагал, что иранцы могли бы возглавить арабов, хотя бы во имя ислама. С 1979 года Исламская республика пролила много крови и потратила много средств для того, чтобы ее влияние стало заметным вплоть до берегов Средиземного моря. И все же шиитская вера Ирана отделяет его от арабского мира, в котором господствует преимущественно суннитская ветвь ислама и в котором шиитское меньшинство часто ненавидят и даже презирают. Чем больше Иран добивается исламского единства, тем больше арабы сопротивляются, мобилизуя на эти цели приверженцев суннизма⁹³.

Ирану необходимо было укреплять свое влияние через места компактного проживания шиитов в арабском мире – в Бахрейне, Ираке, Ливане и Сирии. Там, где шииты могли держать власть в своих руках – через Хезболлу в Ливане, совместно с алавитами (они близки к шиизму и Ирану) в Сирии и в рамках правительства постсаддамского Ирака, – Иран мог реализовать свою цель.

Самых больших успехов Иран добился, играя на карте «извечного» исламского дела: Израиль и палестинцы. Хомейни всегда ратовал за стратегию, заключающуюся в том, что Иран был больше арабским, чем сами арабы, что означало напряжение всех сил для противостояния Израилю. Иран мог и должен был возглавить арабов против Израиля, как полагали Хомейни и его преемники, поскольку успех в этом деле поможет завоевать умы и души арабов и убедить их в значимости руководства со стороны Ирана. Наибольшего успеха эта стратегия достигла, когда отрицавший холокост президент Ахмадинежад приобрел статус рок-звезды на арабской улице благодаря своим риторическим нападкам на Израиль. Он не упускал ни одной возможности для того, чтобы призвать к уничтожению еврейского государства и поддержать силы тех в арабском мире, кто отрицает Израиль.

Но благосклонность со стороны арабов оказалась непостоянной. Когда мятеж против режима Ассада в Сирии вылился в слабо прикрытую поножовщину в 2011 году, арабский мир прекратил аплодировать Ирану за противостояние Израилю и стал осуждать пришлых персидских шиитов за то, что они насаждали режим меньшинства алавитов в населенной преимущественно суннитами Сирии.

Проблема подпитки этого регионального колебания в сторону Ирана частично заключается в том, что политические амбиции не имеют экономической базы. У Ирана нет силы чековой книжки, которая есть у Катара или Саудовской Аравии, или торговой мускулатуры Турции. Исламское единство и антиизраильская настроенность – этим Иран и ограничивается. Они не могут создать нечто, основанное на взаимозависимости, что связывает страны и дает подлинное и долгосрочное влияние. Заколдованный круг состоит в том, что чем больше Иран пытается завоевать влияние в арабском мире, особенно путем нападок на Израиль, тем сильнее становится его международная изоляция, что, соответственно, подрывает его экономику.

Ядерный потенциал отсюда во многом представляется путем решения этих проблем. С его помощью отражается американское вмешательство и подкрепляются иранские притязания на ведение настоящей войны против Израиля. По оценкам Тегерана, ядерный потенциал устрашит арабов и компенсирует экономическую слабость Ирана.

Исламская республика впервые вытащила из архива ядерную программу шаха, когда возникло беспокойство по поводу вероятности возобновления Саддамом Хусейном войны против Ирана с возможным применением химического оружия. Запад не стал бы на его пути; только надежное средство сдерживания могло убедить Саддама отказаться от такого дикого поступка⁹⁴. Саддам уже на том свете, однако стратегическая угроза Ирану остается. По данным Стокгольмского исследовательского института международного мира, в 2011 году Иран израсходовал восемь миллиарда долларов (2 % ВВП) на военные закупки. В том же году Саудовская Аравия потратила в шесть с лишним раз больше (43 миллиарда долларов, или 11,2 % ВВП), Объединенные Арабские Эмираты – почти вдвое больше (15,7 миллиарда долларов, или 7,3 % ВВП), а Израиль выделил в полтора раза больше (13 миллиардов долларов, или 6,3 % ВВП). Диспропорция заключается не только в сумме потраченных долларов; региональные противники Ирана обладают оружием, которое превосходит его с технической точки зрения и является более передовым.

Установленные сразу после революции 1979 года международные санкции стоили Ирану доступа к самым последним военным технологиям. Военно-воздушные силы Ирана, например, безнадежно устарели. В их основе преимущественно старые «Коты», специализированные палубные перехватчики F-14 (самолет получил известность после выхода фильма с участием Тома Круза «Лучший стрелок») и F-4 «Фантомы», которые шах закупил у Соединенных Штатов несколько десятилетий назад. И Иран не в состоянии будет перекрыть растущую пропасть в обозримом будущем. А урок двух войн в Заливе очевиден: армии и вооружения на Ближнем Востоке не составят конкуренции тем силам, которые могут бросить в этот район Соединенные Штаты и другие западные армии.

Ядерный потенциал – это удобный ускоренный путь, дорожка бедняка к стратегическому паритету. Иран уяснил уроки «холодной войны». У Советского Союза было больше танков и солдат в европейской части страны, но это почти ничего не значило. Ядерный арсенал Америки создавал баланс сил и удерживал Красную Армию от нападения на Западную Европу.

Ядерная программа составляет сердцевину стратегии выживания иранского режима. Атом способен сделать любую диктатуру неприкасаемой (хотя он и не спас Советский Союз) – такое представление царило в умах правителей Ирана, продвигавших реализацию своей ядерной программы, несмотря на международные возражения последнего десятилетия⁹⁵. В 2003 году в Иране все понимали, что большая разница между Северной Кореей и Ираком состояла в том, что у Ким Чен Ира было атомное оружие, а у Саддама – нет. И давайте не будем забывать, что именно после провала попытки в Заливе Свиней сменить режим Фидель Кастро предложил Советскому Союзу разместить ядерные ракеты на кубинской земле. Кроме того, именно из-за поведения Америки в отношении Индии и Пакистана эти две страны стали ядерными – по большей части из-за постигшего их разочарования. После десятилетий возражений против индийского ядерного оружия администрация Буша сменила курс и подписала договор с Индией о сотрудничестве в использовании атомной энергии в мирных целях, доказывая тем самым, что со временем все будет забыто и когда-то незаконная ядерная программа станет приемлемой и законной. Тем временем ядерное оружие Пакистана вызвало громаднейшую озабоченность Запада в связи с вопросами стабильности в этой беспокойной стране. Западные правительства жаловались на плохое поведение Пакистана, но продолжали вливать миллиарды долларов в бездонную бочку его экономики для того, чтобы иметь гарантии, что она не рухнет в хаос и не окажется ввергнутой в пучину экстремизма. Иран извлекает из этих случаев урок, который заключается в том, что «прощение получить легче, чем разрешение». Пусть Персия станет ядерной, и мир приспособится к новой реальности.

Иранцы всегда придерживались политики двух стандартов в отношении толкования того, что означало «стать ядерной страной». Официальная версия состоит в том, что Ирану нужны ядерные технологии только для удовлетворения потребностей в энергетике – любопытное заявление страны, сидящей на громаднейших запасах в мире нефти и газа. Однако многие из руководителей страны хотят осуществить вариант Японии, которая сделала то, к чему стремился и шах. Это означает развитие научных разработок и инфраструктуры, необходимой для производства атомного оружия, но не доходя до «последнего поворота отвертки». Меньший, но растущий сегмент правящей элиты хочет получить реальный ядерный арсенал. Чем строже становятся санкции Запада, тем притягательней представляется аргумент этой последней группы лиц. 73-летний Хаменеи тем не менее не изъявлял желания принять его. В 2012 году с учетом растущего внутреннего давления по поводу создания бомбы он повторил свою официальную позицию – фетву 1995 года, в которой ядерное оружие объявлялось «великим грехом»⁹⁶.

Усилия по прекращению ядерной программы Ирана начались в 2003 году, вскоре после того, как на нее обратили внимание на Западе, обнаружив предприятие по обогащению урана в Натанзе, расположенном в центральной части страны. Соединенные Штаты, Франция, Германия и Великобритания совместными усилиями потребовали от Ирана полностью прекратить процесс обогащения и подписать дополнительный протокол к Договору о нераспространении ядерного оружия (ДНЯО), дающий контролирующему ядерные вопросы агентству МАГАТЭ довольно значительные полномочия по мониторингу ядерной программы.

Самым трудным и наиболее сложным моментом ядерной программы является обогащение урана. Низкообогащенного уровня достаточно для заправки топливом атомных электростанций, но для производства бомбы необходим высокообогащенный уран. Требуется не так уж много времени и умения, чтобы перейти от обогащения для АЭС к изготовлению бомбы. Иран утверждал, что его право на обогащение защищено ДНЯО и что он всего-навсего пытается произвести топливо для медицинских центров и опытных реакторов. Устарелые реакторы действительно нуждаются в обогащенном на 20 % топливе (более современные реакторы обходятся низкообогащенным ураном). Но если вы достигли порога в 20 % (что труднее всего в деле обогащения урана), то вам открыта дорога и к обогащению на 90 % и выше (обогащение для оружейного урана). Тогда возникла идея, смысл которой заключался в том, чтобы продать Ирану новейшие исследовательские реакторы, в результате чего он бы лишился аргумента о необходимости 20 %-ного обогащения⁹⁷. Однако, до того как это могло бы быть обговорено, Иран решил также произвести топливо для атомных электростанций. Соединенные Штаты и европейские государства приняли в штыки эту новость, и напряженность возросла, когда Иран расширил свои возможности по обогащению.

С самого начала Вашингтон объявил о неприемлемости ядерного Ирана. Иран использовал бы свой ядерный потенциал для уничтожения Израиля, и, кроме того, не исключено, что он мог бы обеспечить ядерный щит, под которым Хезболла и Хамас были бы в состоянии наращивать свои атаки на Израиль. Точно так же ядерный Иран представлял бы собой новую угрозу для своих арабских соседей, запугивая их по региональным вопросам и нефтяным ценам. Обладание Ираном ядерным потенциалом опять придало бы дыхание исламскому фундаментализму, подпитав новой энергией эту идеологию, которую Вашингтон надеется отправить на свалку истории. В конечном счете ядерный арсенал Ирана мог бы дать толчок к его распространению в этом самом неспокойном регионе мира – неприятная перспектива для Запада и Израиля, который, несомненно, оказался бы мишенью для многих видов оружия этого арсенала.

Прямой стратегической угрозой Израилю будут, скорее всего, не столько непосредственно иранские ядерные ракеты, сколько тот стимул, который получили бы Хезболла, Хамас и другие «асимметричные» противники Израиля от возможности прятаться за ядерной завесой Ирана. История действий Хезболлы в Ливане или Хамаса в Израиле (не говоря уже о так называемых особых группах иракских шиитов, несущих ответственность за насилие в Ираке, и радикальных шиитских фракциях в Пакистане и Персидском заливе) подтверждает реальность такой угрозы. Некоторые даже заявляют, что Америке следовало бы не угрожать войной Ирану, а выбивать режим Ассада из Сирии. Без своего сирийского форпоста иранским асимметричным возможностям наступил бы конец (потому что Иран не смог бы так эффективно поддерживать Хезболлу без использования сирийской территории), а возможным персидским ядерным бомбам нечего было бы прикрывать⁹⁸.

При таком количестве доводов, выставленных против превращения Ирана в ядерный, Вашингтон поставил в качестве своей первоочередной внешнеполитической задачи недопущение подобной ситуации. Для особого акцентирования данного решения он пригрозил Ирану военными действиями. «Все средства хороши» – эта фраза означала, что Америка готова использовать воздушные удары по ядерным объектам Ирана⁹⁹.

Но прежде всего Америка обратилась к европейцам с предложением провести переговоры по ядерной программе Ирана. А чтобы Иран стал сговорчивым, главным аргументом должны были стать экономические санкции. Эта политика установления санкций, не закрывая возможностей для проведения переговоров (политика «двух дорожек»), была изобретена государственным секретарем Кондолизой Райз и ее заместителем Николасом Бернсом. В ее основе лежало желание Вашингтона подправить отношения с европейскими правительствами, которые все еще куксились по поводу иракской войны. Вашингтон знал, что европейцы не проигнорируют предложение и, что было бы намного хуже, не выступят против его усилий по Ирану, если только они будут в деле, а лучше всего, если они будут на переднем крае.

И все же Вашингтон с осторожностью относился к переговорам, его волновало, что без какой-либо степени давления на Тегеран они ни к чему не приведут. На практике Вашингтон принял форму переговоров, которую возглавили европейцы. Но он оставался на позиции предпочтения понуждения, лоббируя включение в переговорный процесс России и Китая, чья поддержка в ООН будет важна, если серьезные санкции будут действительно когда-либо приняты.

Подход с использованием двух дорожек дал возможность Бушу проводить курс действий на грани применения разных форм наказания, за исключением военных, который также не стал бы раздражать других участников дискуссий, таких, как Саудовская Аравия, ОАЭ и Израиль. Все они хотели гарантий того, что Соединенные Штаты не примут ядерный статус Ирана, займут жесткий подход и не допустят такого исхода. Санкции были тоже вполне приемлемы: не несли больших рисков и не были дорогостоящими. Они могли сильно навредить, но не могли привести к развязыванию войны. Пострадает только Иран, а Америке не понадобится тратить средства или рисковать жизнью даже одного солдата.

Проблема санкций в том, что они не очень обременительны. Они становятся таковыми тогда, когда вы не можете или не хотите делать что-то иное. Они производят впечатление, что кризис находится под контролем. Но на самом деле они представляют собой тупые инструменты с сомнительной репутацией¹⁰⁰. Когда они срабатывают, они наносят вред экономике и государственным учреждениям страны, против которой они направлены, наряду с его гражданским населением. Но, если уж на то пошло, приводят ли они к изменению линии плохого поведения, которое их вызывает? Санкции, стоившие жизней уязвимых иракцев (включая десятки тысяч детей), истощили ресурсы Ирака, но Саддам Хусейн оставался у власти и был по-прежнему источником опасности. Кроме того, утверждают, что санкции ударили бумерангом и по Соединенным Штатам, потому что тот Ирак, который американские войска захватили и за который потом несли ответственность в плане восстановления, так и остался слабой развалиной.

Санкции вряд ли сработали бы и в случае с Ираном. Причины, по которым Иран сильно стремится обрести ядерный статус, имеют такие глубокие корни, что их не выкорчевать экономическим давлением. И в то же время есть причина для беспокойства по поводу того, что давление со стороны США только убедит Иран в том, что ему действительно необходимо ядерное сдерживание для собственной защиты именно от такого вот давления. Когда Буш был президентом, правители Ирана были уверены в том, что смена режима является целью США, и аргументировали свою позицию тем, что лишенный своей ядерной программы Иран станет еще более уязвимым перед лицом этой угрозы.

С иранцами не так-то легко вести переговоры. Это нация со сложной психикой, что отражается в их искусстве. Вспомните рисунки-миниатюры с поразительно большим количеством деталей или великолепно орнаментированные персидские ковры, которые изготавливаются там веками, и вы поймете, что иранцы очень терпеливый и чрезвычайно сложный для понимания народ. Западный расчет на быстрое, прямолинейное решение вопроса потерпел фиаско, когда дело коснулось Ирана. Помню разговор в 2006 году с Джеком Стро, бывшим в то время министром иностранных дел Англии, о его опыте переговоров с Ираном. Вот что он сказал: «Кто-то считает, что труднее всего вести переговоры с северными корейцами. Позвольте мне сказать вам, что ваши соотечественники [иранцы] являются самыми трудными для проведения переговоров людьми. Представьте себе покупку автомобиля. Вы торгуетесь целый месяц по поводу цены и условий покупки. Вы достигаете договоренности и отправляетесь забирать свою машину. Смотрите, а на ней нет шин. «Но мы не обсуждали вопрос шин, – говорит продавец. – Мы вели переговоры только о машине». И вам приходится начинать все сначала, уже задумываясь над тем, чтобы не упустить металлический ободок, болты или какие-либо еще части автомобиля. Вот что такое переговоры с Ираном».

Дипломатия с Ираном всегда предполагалась быть длительной и тяжелой. Иранцы неуступчивы в торговле, упрямы, и их тяжело сдвинуть с места, если на них не надавить. Дипломатия с Ираном будет похожа на деловые отношения с северными вьетнамцами в конце вьетнамской войны – они тоже были чертовски упрямы, с ними было тяжело работать, и сдвинуть их можно было, кажется, только под большим нажимом. И тем не менее с северными вьетнамцами в итоге наметился путь для договоренности – нужна была только настойчивость с американской стороны и четко очерченная стратегия управления процессом.

Проблема с использованием двух дорожек с Ираном заключалась в том, что на деле там была всего лишь одна дорожка: экономическое давление¹⁰¹. Оно не сработало, потому что то был отход от цели использования понуждения, чтобы заставить Иран сесть за стол переговоров. Соединенные Штаты посчитали, что давление само по себе даст результаты¹⁰². Администрация Буша никогда не интересовалась дипломатией. Она доверяла ее Германии, Франции и Англии: те садились за стол переговоров с Ираном, а Вашингтон сохранял за собой вето в отношении их исхода. Не был Вашингтон заинтересован и в урегулировании всех стоящих вопросов, улучшении отношений и решении ядерной проблемы в том контексте. Администрация Буша хотела капитуляции Ирана. Соединенные Штаты сказали, что станут вести переговоры с Ираном, только если Иран первым откажется от своей ядерной программы – мы бы согласились с проведением Ираном ядерной программы в мирных целях при условии, если вся деятельность по обогащению будет проводиться за пределами страны. Другими словами, дипломатия начнется только после достижения нами намеченных результатов.

Изначально была надежда на то, что Европа сможет убедить Иран изменить свою линию поведения. Визит в Тегеран трех министров иностранных дел в 2004 году привел к отсрочке на два месяца проведения процесса обогащения урана, что президент Ширак считал «примером того, как могли бы решаться проблемы при помощи европейской дипломатии»¹⁰³. Но те первоначальные позитивные шаги ни к чему не привели¹⁰⁴. Вашингтон упорствовал в своей позиции, требуя, чтобы Иран отказался от ядерной программы полностью и безоговорочно – никакой вообще деятельности по обогащению – до продолжения каких-либо обсуждений.

В самом Иране сторонники твердой линии высказывались за то, что временное приостановление будет истолковано как слабость и только придаст силы Соединенным Штатам для продолжения оказания давления на Иран вплоть до его полной и безоговорочной капитуляции. Такое мнение вписывалось в общую картину, которую представляли себе в Тегеране: Запад рассматривает любые иранские уступки как слабость, а поэтому становится более агрессивным¹⁰⁵. Совсем не удивительно, таким образом, что рост санкций делал Иран еще больше непокорным.

Правители Ирана думали, что жесткий Махмуд Ахмадинежад, получивший пост президента после более гибкого реформатора Мохаммада Хатани в 2005 году, заставит Запад отступить. Однако угрожающая риторика Ахмадинежада и его откровенные жесты неповиновения в ответ только ужесточили подходы со стороны США. Хаменеи не знал, что американские политики тоже считали, что добьются реакции Тегерана, только если будут угрожать ослаблением власти Хаменеи. «Он двигается только тогда, когда к его голове приставлен пистолет», – сказал мне как-то один высокопоставленный чиновник.

Вашингтон ответил на неподчинение Ахмадинежада затягиванием экономической удавки. Иран и Соединенные Штаты оказались в трудном положении, когда американское давление вызывало еще большее упорство со стороны Ирана.

Как это ни парадоксально звучит, но ни один из иранских руководителей не хотел так сильно наладить отношения с Соединенными Штатами, как Ахмадинежад, и ни один так сильно не проиграл в своем стремлении уговорить Америку сесть за стол переговоров. Ахмадинежад следовал своей собственной политике «двух дорожек». Он надеялся, что его сарказм, его отрицание холокоста, третирование Израиля и сколачивание сил сопротивления Америке сделают его важной фигурой, которую нельзя будет игнорировать, – противника, с которым Америка вынуждена будет вести переговоры. Но его план обернулся против него самого. Он превратил себя в парию, лидера, которого по определению следует игнорировать. Ахмадинежад нарушил запрет на установление прямых контактов с американским президентом, написав вначале Бушу, а затем и Обаме, которого он поздравил с победой на выборах в 2008 году. Ни тот ни другой не ответил. Более того, Ахмадинежад поддержал достижение договоренности по ядерной проблеме, вначале в Женеве с Соединенными Штатами и их европейскими союзниками в 2009 году, а затем с Бразилией и Турцией в 2010 году. Эти договоренности не были реализованы, и он не мог поставить себе в заслугу их заключение.

Администрация Буша обвинила в провале своего подхода двух дорожек Россию и Китай, вставших на пути санкций ООН против Ирана. Но на самом деле проблема заключалась в том, что давление не было связано с реальной дипломатией. Давлением все и закончилось, по сути.

В ходе предвыборной кампании 2008 года Обама обещал разобрать этот завал, серьезно взяться за Иран – новый подход основывался на взаимном уважении, которое могло бы в результате привести к дипломатическому прорыву. Иран стал бы символическим коррективом подхода Буша к решению международных кризисов, при котором акцент делался на давление, а дипломатия игнорировалась. На первый взгляд все выглядело таким образом, будто Обама поступил в соответствии со своими планами или, во всяком случае, пытался так поступить. Но стоит посмотреть внимательнее, и окажется, что вывод о подходе Обамы, который намного отличается от подхода Буша, поспешен. На деле это была старая политика Буша в «новом, улучшенном» разливе. Обама слегка подправил подход «двух дорожек». Он попытал счастье в дипломатии, но только для того, чтобы использовать в первую очередь дорожку санкций и сделать их более эффективными. Вовлечение стало прикрытием для силовой кампании саботажа, экономического давления и информационной войны. То была чистой воды политика Буша, но с большим силовым акцентом.

Самым очевидным показателем преемственности стали люди, которых Обама выбрал для проведения своей иранской политики. Деннис Росс – старый опытный дипломат, слово которого по всему, что касалось Ирана, было последним в Белом доме вплоть до декабря 2011 года, – представлял собой твердого сторонника политики «двух дорожек». Иран отнесся с его назначению на эту работу как знак того, что Обама не относится серьезно к дипломатии. И это отметили не только одни иранцы. Старший советник турецкого премьер-министра Эрдогана спросил меня, почему Обама выбрал именно его. Я еще не успел ответить, а он уже добавил: «Мы разочарованы. О человеке (Обаме) судят по его советникам».

Еще одним четким сигналом стало решение Обамы оставить Стюарта Леви, заместителя министра финансов по вопросам борьбы с терроризмом и финансовой разведки, в министерстве финансов. Леви провел весьма успешную кампанию по обработке финансовых учреждений по всему миру с тем, чтобы они прекратили деловое сотрудничество с Ираном¹⁰⁶. Дополнительный ряд санкций усилил экономическое давление на Иран. Леви продолжил затягивать петлю, даже когда Обама уже был готов договариваться с Ираном. Как оценил это мой турецкий друг: те же люди, та же политика.

Там, где неудача постигла Буша, и там, где успех сопутствовал Обаме, – это задача обеспечения международной поддержки санкциям. В конце концов Обама сказал, что Соединенные Штаты готовы к переговорам с Ираном (Буш послал европейцев вести переговоры и докладывать ему об их ходе), и он подсластил пилюлю, добавив, что отказ от обогащения больше не является предварительным условием, но является желательным результатом. Но на деле то была та же самая старая политика давления, давления и еще большего давления.

Израиль, Саудовская Аравия и ОАЭ были недовольны подходом Обамы. Они опасались, что Иран станет использовать переговоры для ослабления решимости Запада, продолжая ядерные исследования, – так сказать, «вести переговоры и продолжать обогащение». Премьер-министр Израиля Бенджамин Нетаньяху хотел, чтобы Обама настаивал на выдвижении предварительного условия прекращения обогащения, установления строгого срока, буквально в несколько месяцев, на работу дипломатии и принятия жестких санкций (даже до начала переговоров).

Саудовская Аравия и ОАЭ тем временем сделали главную ставку на Обаму. В первый раз, когда Обама отправился в Саудовскую Аравию в начале июня 2009 года, он рассчитывал на переговоры с королем Абдуллой об арабо-израильской проблеме, но вместо этого был вынужден выслушивать часовой монолог по Ирану. Саудовский правитель лихо посоветовал Америке «обрубить голову змее» военными ударами. Высшие официальные лица ОАЭ, по словам одного удивленного европейца – министра иностранных дел, с которым у меня состоялась беседа, пошли даже дальше, предложив возможность использования тактического ядерного оружия, чтобы попасть в место под названием Фордо, скрытое глубоко в горах недалеко от города Ком. «Район пострадает, – якобы сказали они, – но в длительной перспективе всех это должно устроить». Они со всей очевидностью не желали, чтобы Соединенные Штаты вели переговоры с Ираном. Они готовы были подвергнуть риску прорыв, в результате которого стратегический баланс в регионе мог бы сдвинуться в пользу Ирана. Именно по этой причине один за другим арабские лидеры предупреждали Вашингтон не доверять ничему из того, что могли бы сказать иранцы. Египетский президент Хосни Мубарак заявил бывшему сенатору Джорджу Митчелу, что он не против переговоров Соединенных Штатов с Ираном до тех пор, пока «вы не станете верить всему тому, что они говорят»¹⁰⁷.

Арабские союзники Америки предпочли бы, чтобы случилась американо-иранская война, чем американо-иранское сближение. Страны Персидского залива, в частности, больше боятся последнего. Им также не нравится сценарий смены режима в Тегеране (слишком много неопределенности), и они предпочли бы постоянно действующее обязательство со стороны США по их защите. Как заметил министр обороны Роберт Гейтс, выслушав очередной выговор от короля Абдуллы по поводу Ирана, саудовцы были готовы «воевать с Ираном до последнего американца»¹⁰⁸. Итак, они всячески старались подтолкнуть Америку к войне.

Чем бы ни объяснялась растерянность арабов, Обама, однако, был полон решимости рассмотреть все возможности начала диалога с Ираном. Через два месяца после инаугурации наступил Новый год, навруз, доисламское персидское празднование, которым отмечается приход весны и которое считается особенно благоприятным временем для дружественных визитов, уборки в доме и в целом новых начинаний. Обама использовал «Ю-тьюб» 20 марта 2009 года для размещения подготовленного послания, в котором он тепло и в позитивных тонах обратился непосредственно к иранскому народу. Но все же важнее были два письма, которые он направил лично Хаменеи (предпочитая не отвечать на письмо Ахмадинежада, в котором тот поздравлял его с вступлением на пост президента). Ответ Хаменеи не совсем был похож на тот, на который рассчитывал Обама; в нем перечислялись жалобы Ирана и подвергалась резкой критике американская политика, и не только по отношению к Ирану, но и в целом ко всему мусульманскому миру. Тем не менее знаковыми были не слова Хаменеи, а то, что он вообще дал ответ.

Каковы бы ни были позитивные моменты от такого развития событий, вскоре все развеялось – после того как этой же весной иранские политики сделали неожиданный ход. В Вашингтоне надеялись, что президентская гонка 2009 года в Иране принесет новое лицо, незапятнанное отрицанием холокоста или призывами стереть Израиль с карты мира. Это должна была быть фигура, с которой американский президент мог бы вступить в контакт без особого ущерба для своего престижа у себя в стране (опасения Обамы получить неблагоприятную реакцию были главной причиной его игнорирования письма Ахмадинежада). Но выборы принесли июньский сюрприз. Когда Ахмадинежад был объявлен победителем с подавляющим большинством голосов, миллионы иранцев высыпали на улицы в знак протеста. Они спрашивали: «А где мой голос?» Режим был застигнут врасплох. Какое-то время казалось, что теократия фактически падет¹⁰⁹. Но затем очень скоро накал страстей спал. Почувствовав острый характер смертельной опасности, режим резко обрушился на протестующих с жестокостью, носившей массовый характер, что помогло проконтролировать ситуацию и обеспечить его сохранность.

Когда пыль рассеялась, все изменилось. Исчез обман о том, что правящая элита могла бы заявлять о народной поддержке и законности правящего режима. Исчез и петушиный подход у Ахмадинежада. Король оказался голым. Иранские правители точно так же уязвимы, как любой диктатор «третьего мира». В глазах правителей контакты с Соединенными Штатами вызывали даже большее подозрение. Лучше вообще не связываться, чем рисковать и тем самым проявлять вновь свою слабость, которая раскрывалась под давлением различных дел с Вашингтоном.

Вашингтон понял, что момент для дипломатии улетучился вместе с дымом уличных беспорядков в Тегеране. «Они сейчас собираются загнать себя в пиковую позицию, – комментировал ответственный за иранскую политику в госдепе Деннис Росс, пока мы смотрели по телевизору жестокий разгром, – с ними будет очень непросто вести какие-то дела».

Обаме было трудно контактировать с правительством, которое так жестко обращается с молодыми людьми, чьи смелые и с технологической точки зрения очень смекалистые призывы к свободе покоряли сердца и души во всем мире и демонстрировали тот факт, что можно мечтать о лучшей доле и будущем без исламизма для Ближнего Востока. Критики справа и слева подбивали администрацию на оказание помощи «Зеленому движению» в деле свержения иранской теократии. Но Обама проявил осторожность в своем отношении к тому, что имело характерные признаки «арабской весны». Более того, правительство США было удивлено этими событиями. К тому времени, когда Вашингтон начал обращать внимание на то, что там происходит, Исламская республика покончила с самой сильной волной протестов. Вступать в драку с правителями Ирана по поводу протестного движения, которое пошло на убыль, не имело смысла. Ядерные переговоры оставались главной темой, а Исламская республика, нравится это или нет, оставалась главным партнером по переговорам. Более того, любые дополнительные санкции, которые можно было бы применить, лучше было приберечь для использования в ходе ядерных переговоров. Приоритетом для Америки была ядерная программа Ирана, а не демократия.

В октябре 2009 года официальные лица поколебленной, но все еще твердо стоявшей на ногах Исламской республики, в конце концов встретились с американскими и европейскими дипломатами в Женеве для обсуждения ядерной проблемы. Была надежда на то, что долгожданная встреча даст прорыв в области концепции «заключения обменной сделки». Идея впервые выплыла как одна из мер доверия. Ирану были нужны «таблетки» для ядерного топлива (сделанные из обогащенного на 20 % урана), которые Тегеранский исследовательский реактор мог бы использовать для производства медицинских изотопов¹¹⁰. Захочет ли Иран больше не обогащать свой низкообогащенный уран (обогащенный не более чем на 3–5 %) и взамен отправлять свои запасы в какую-то третью страну в обмен на готовые топливные брикеты?

Белый дом рассматривал заключение обменной сделки как умный способ перепрограммирования ядерной программы Ирана по ходу ведения переговоров (Иран отказывался бы от обогащенного урана и должен был бы вернуться к тому же уровню запасов)¹¹¹. Однако заключение обменной сделки означало бы, что мировое сообщество признает право Ирана на обогащение урана на уровень до 3–5 %, что было бы уступкой Ирану.

В Женеве Соединенные Штаты предложили своего рода обмен. Иранцы транспортируют 1,2 тонны низкообогащенного урана (около 80 % их запасов) в Россию для обогащения, а затем в третью страну (Франция была вероятным кандидатом) для дальнейшей переработки в топливные таблетки. Оставалось проработать детали: захочет ли Иран отправить весь низкообогащенный уран одной партией и через какое время он получит его обратно в виде топливных таблеток.

Такая сделка была бы беспроигрышной. Возможности для создания бомбы Ираном были бы вывезены вместе со всеми запасами низкообогащенного урана – тем самым бы появилось больше времени для переговоров об инспекции и подписания Дополнительного протокола МАГАТЭ, – причем Иран получил бы подтверждение своего права на обогащение и приличную партию топливных таблеток. Возросло бы доверие, и дипломатия получила бы дополнительный импульс.

Иранцы отнеслись к этому с подозрением. Они не хотели подключения Франции. Французский президент Николя Саркози выступал за нулевое обогащение и занимал правые позиции к Обаме по вопросу об Иране. Но в конечном счете они решили пойти на сделку – по крайней мере в Женеве; детали собирались обсудить позднее¹¹². В какой-то момент глава иранской делегации на переговорах по ядерной проблеме Сайед Джалили сказал, что должен позвонить. Он вышел из помещения, а когда вернулся, то поднял пальцы вверх в знак одобрения¹¹³. Не совсем понятно, был ли в курсе всего Хаменеи, но Ахмадинежад был явно благожелательно настроен. Он хотел стать человеком, открывшим Иран для Соединенных Штатов, – это помогло бы ему восстановить свое политическое положение после беспорядков, случившихся из-за его переизбрания.

А в Тегеране тем временем немедленно воцарилось беспокойство по поводу того, что в этом деле, дескать, может крыться уловка, при помощи которой Иран будут заставлять отказаться от своего низко обогащенного урана. Потом-де Соединенные Штаты и Европа нарушат свои обязательства по сделке, что дорого обойдется Ирану в плане стоимости обогащенного урана и потраченного на это времени. Возможно, они что-то недопонимали? Не было ли у Соединенных Штатов чего-либо припрятанного в рукаве? Что, если эта подписанная ими сделка станет правовой основой для сдерживания ядерной активности Ирана сверх мандата ДНЯО и МАГАТЭ? И даже если бы это была хорошая сделка, противники Ахмадинежада не хотели, чтобы ему в заслугу вменили прорыв в решении проблемы. Нечестивый союз противников соглашения и реформаторов выступил против идеи заключения обменной сделки. Они говорили, что Иран не может доверять Америке с ее европейскими союзниками и ему не следует становиться в зависимость от России в вопросе обогащения. Иран потратил миллиарды на овладение процессом обогащения и не должен отказываться от него. Иран говорил, что пойдет на сделку, только если все будет сделано одновременно, – предложение в Женеве состояло в том, что Иран получит топливные таблетки через два года после передачи всех своих запасов.

Другими словами, иранцы были настроены очень подозрительно, чтобы согласиться с этой сделкой, и были очень разобщены, чтобы принять какое-то решение¹¹⁴. Противники утверждали, что они отстаивают суверенитет Ирана, стараясь не допустить, чтобы у него были связаны руки, и сохраняя все рычаги воздействия. Хаменеи принял их сторону и приговорил сделку к смерти, открыто заявив, что ее сторонники (Ахмадинежад и Джалили) были введены в заблуждение наивными людьми.

После краха женевской обменной сделки Обама прореагировал на критику со стороны союзников и конгресса, вновь обратившись к санкциям. Иран вскоре попытался возобновить обменную сделку, однако Вашингтон, казалось, она больше не интересовала. Там были рады использовать историю провалившихся переговоров в Женеве для скорейшего установления санкций.

Министерство финансов удвоило усилия для санкций против финансовых учреждений Ирана, а дипломатия США сосредоточила свое внимание на том, чтобы убедить Совет Безопасности ООН принять санкции против Ирана. Белый дом хотел показать Ирану, что он должен дорого заплатить за то, что покинул стол переговоров. Обама также хотел опередить конгресс, готовивший закон о своих собственных более жестких санкциях, который, несомненно, оказал бы негативное воздействие на мировую торговлю и вызвал бы раздражение важных союзников.

Главной проблемой было убедить Россию и Китай согласиться на санкции ООН¹¹⁵. Во времена Буша Пекин и Москва всегда выступали против санкций. Один азиатский министр иностранных дел сказал мне: «Москва и Пекин достигли договоренности: по Северной Корее Россия прячется за Китаем, а по Ирану Китай прячется за Россией. И Россия, и Китай ценят стабильность и будут сотрудничать с Соединенными Штатами, подталкивая Иран к тому, чтобы он предпринимал какие-то шаги в этом направлении. Но не следует это путать с согласием с политикой США или их лидерством. Америке приходится прибегать к угрозе войны и нестабильности в сочетании с щедрыми выплатами для того, чтобы заполучить Россию и Китай на свою сторону».

Когда Америка говорит с Россией об Иране, то это всегда угроза миру со стороны ядерного Ирана. Судя по всему, Россия не представляет, что сама может когда-либо стать мишенью иранского ядерного оружия. На деле Россия, кажется, менее обеспокоена по поводу Ирана, чем по поводу Америки. У России и Ирана есть некоторые общие стратегические интересы, из которых главный – не пускать Америку на Кавказ и в Среднюю Азию. Иран представляет собой мост для России на Ближний Восток – у Москвы гораздо больше общего в стратегическом плане с Ираном, чем с Турцией, Египтом или Саудовской Аравией. Это стало очевидно, когда Россия оказалась на стороне Ирана во время сирийского кризиса. Король Абдулла бросил телефонную трубку, рассердившись на российского президента Дмитрия Медведева из-за твердой поддержки Москвой режима Ассада.

В 1990-е годы Иран предоставил России так нужную ей иностранную валюту в обмен на ее работу над реактором Бушерской АЭС. Во времена Буша Россия поставляла Ирану оружие и современные военные системы, а кое-кто в Иране даже рассматривал возможность размещения российских баз на иранской земле как части стратегического альянса против Запада.

Партнерство между Россией и Ираном началось еще накануне окончательного развала Советского Союза. Михаил Горбачев все еще поддерживал идею коммунистического союза, когда Москва и Тегеран согласились с тем, что они должны совместно заниматься обширным районом, лежащим между ними от Черного моря до Уральских гор. В XIX веке Россия забрала большую часть этого региона у Ирана^[14], и почти все следующее столетие Иран боялся, что СССР отберет и остальные его земли. Но по мере расшатывания Советского Союза и занятости Ирана с Америкой Тегеран переставал видеть особые причины волноваться по поводу России, поэтому сотрудничал с Москвой в подталкивании Кавказа и Средней Азии в сторону независимости и ухода от американского влияния¹¹⁶.

Но это отнюдь не означает, что между Ираном и Россией нет разногласий или что Иран забыл оскорбления, полученные им от России¹¹⁷. Русские по-прежнему бросают вызов Ирану в вопросе контроля над Каспийским морем. И Россия рассматривает Иран как соперника на рынке природного газа. В особенности Россия хотела бы не пускать иранский газ в Европу, которая в энергетическом плане очень сильно зависит от России. Когда фактический правитель России Владимир Путин в 2011 году посетил Тегеран, он обещал помощь в борьбе против американского давления в обмен на неучастие Ирана в предложенных и поддержанных Западом проектах трубопроводов для перекачки газа с востока на запад. Россия с одобрением отнеслась к продаже Ираном своего газа на восток, в быстро развивающуюся Азию, регион с огромным населением, предложив финансирование строительства газопровода, который для начала проходил бы из Ирана в Пакистан и который с легкостью можно было бы протянуть до Индии и Китая.

Но самый важный факт для Москвы, если речь идет об Иране, состоит в том, что он является курицей, несущей золотые яйца. Вашингтон настолько поглощен иранской угрозой, что забывает об угрозе Западу собственно со стороны России и готов платить почти любую цену, чтобы заполучить ее поддержку. Россия рассматривает свои позиции по Ирану как ценный товар, за который она может заставить Америку дорого заплатить.

Когда Россия согласилась поддержать санкции ООН после провала женевских переговоров, Обама был в восторге. Его администрация преподнесла эту поддержку как уникальную победу, подтверждение того, что иранская политика Обамы работает и что Обама лучше Джорджа У. Буша-младшего во внешней политике. Но на самом деле меньше всего это было победой дипломатии. Это результат прямой деловой сделки – сделки, в которой русские ободрали нас как липку. Для того чтобы уговорить русских сказать «да» санкциям, Обама прекратил говорить о демократии и правах человека в России (до 2012 года, когда русские вышли на улицы, протестуя против неуклюже подстроенной победы Путина на выборах), отказался от какой бы то ни было мысли о расширении НАТО дальше на восток, от противоракетного щита, запланированного для Европы (Москва возненавидела этот щит), и предал маленькую Грузию (на которую Россия напала в несоразмерной войне 2008 года). В то время, когда президент Грузии Михаил Саакашвили говорил Холбруку: «Вы продали нас русским», Обама отменил санкции на продажу оружия производителями, связанными с российской военной машиной¹¹⁸. Даже после всего этого потребовались еще дополнительные «уступки» (лучшим для этого словом было бы «взятки») со стороны Германии, Израиля и Саудовской Аравии для того, чтобы обработать русских.

Китай был не в восторге от иранского упрямства, опасаясь вероятности военного исхода¹¹⁹. Вашингтон сказал Пекину, что, если он хочет избежать нестабильности, ему лучше поддержать экономическое давление. Однако главным рычагом стала саудовская нефть, от которой китайцы зависят больше, чем от иранской. Комбинация подачек в форме долгосрочных контрактов по заниженным ценам и угроз сокращения поставок саудовской нефти также привела и Китай к согласию на санкции¹²⁰.

У Китая огромная и все возрастающая потребность в нефти: в настоящее время – 8 миллионов баррелей в день, а к 2015 году ожидается рост потребления до 15 миллионов баррелей ежедневно. Разумеется, Китай сказал «да» в ответ на выгодные контракты по нефти с саудовцами. Но вряд ли он откажется от своей доли иранской нефти. У Ирана богатые разведанные нефтяные источники, и, что важнее всего, ни один из них не контролируется американскими нефтяными компаниями. Китай мог бы создать свою глобальную компанию на основе иранской нефти. С 2009 года, поддерживая санкции, открыто призывая Иран к сотрудничеству по ядерной проблеме, улучшая отношения с Саудовской Аравией, Китай расширил торговлю с Ираном и приветствовал иранских производителей, желавших во избежание действия санкций перенести свое производство в Китай и отправлять оттуда уже готовую продукцию обратно в Иран. Западные санкции, инициатором которых были Соединенные Штаты, толкали Иран дальше в объятия Китая, а тот, в свою очередь, был на седьмом небе от счастья от этого.

Суть проблемы нашей политики в отношении Ирана состоит в следующем: Америка взяла на крючок Россию и Китай по Ирану, но какой ценой? Неужели Иран, чья экономика не намного превосходит экономику Массачусетса, представляет собой бо?льшую угрозу, чем Китай или Россия? Неужели Иран таит в себе такую серьезную опасность, что Америка может субсидировать экономический подъем Китая, подталкивая саудовцев со всей их нефтью прямо в объятия Китая (где уже давным-давно сидит Иран). Есть ли какой-то смысл в том, что Америка жертвует кровью и деньгами для поддержания безопасности в Персидском заливе, а Китай тем временем получает дешевую нефть – по нашему велению. Следует ли нам больше волноваться по поводу Ирана или стоит задуматься по поводу вооруженной до зубов России, обладающей ядерным оружием, бьющей себя в грудь с националистической бравадой и вторгающейся в малые соседние страны? Ценой за сотрудничество со стороны России отныне будет, вероятнее всего, содействие установлению господствующих позиций России над всеми поставками в Европу – поскольку отказано в поддержке трубопроводам, проводящим в Европу азербайджанский или туркменский газ. На протяжении большого периода «холодной войны» мы усиленно старались не допустить зависимости Западной Европы от российских энергоносителей; а сейчас, судя по всему, мы поощряем ее, и все для того, чтобы оказать давление на Иран и заставить его покориться.

Когда туман рассеется, мы окажемся перед лицом такой ситуации: Иран станет слабее, чем он сейчас, – возможно, его экономика сократится до размеров экономики полуострова Кейп-Код на северо-востоке США, – и вместо того чтобы получить единственную бомбу за пять лет и надежный арсенал через, допустим, 20 лет, он получит бомбу лет через 10, а арсенал – через 40. Но к тому времени Китай и Россия поглотят Среднюю Азию, приберут к рукам энергетический рынок Европы и прочно укоренятся в самом центре Ближнего Востока. Они превратятся в гигантов, бросающих вызов позициям Америки в мире и, возможно, главенству доллара как валюты международного обмена. А когда это случится, вернуть все на круги своя окажется невозможным. Тогда мы столкнемся с глобальными угрозами – угрозами, подобными тем, с которыми мы сталкивались во времена «холодной войны» и по сравнению с которыми опасность со стороны Ирана будет выглядеть мелочью. Не кажется ли очень заумным шагом сдерживать Иран, субсидируя подъем Китая и России? Прежде чем нам придется давать всему обратный ход, возможно, следует спросить себя, имеет ли смысл рассматривать Иран в качестве игрока, который может помочь сдерживать Россию и блокировать посягательства Китая на Ближний Восток.

Когда Обама утверждал, что переговоры возымели свои плоды и настала пора ужесточить санкции, дипломатия нашла новое проявление в виде бразильско-турецкой инициативы. Общепризнано, что Бразилия и Турция выглядели нетипичным дуэтом, который мог бы взять на себя одну из невероятно тонких проблем мировой повестки. Они не входили в группу «5П+1» (пять постоянных членов Совета Безопасности ООН плюс Германия), которая сидела за столом переговоров в Женеве. Тот факт, что турки и бразильцы сделали попытку в улаживании кризиса, который глобальные заправилы не могли разрешить, стал доказательством «подъема остальных» – средних держав с быстро растущими экономиками и со стремлением оставить свой след в глобальной политике¹²¹.

Турция в особенности очень стремилась выступить как регулятор региональных проблем и поддержать свой имидж локальной державы и моста между Востоком и Западом. У Бразилии не было четко выраженных интересов на Ближнем Востоке, однако она считала, что великая держава обязана быть в состоянии решать великие проблемы, и не только в своем ближайшем окружении. Кроме того, Бразилия сама одно время лелеяла смелую ядерную программу, и, все еще надеясь к ней вернуться, она чувствовала себя не в своей тарелке в связи с прецедентом, который создавал иранский кризис для будущих кандидатов на ядерный статус¹²².

Президент Бразилии Луис Игнацио Лула да Силва пригласил Ахмадинежада, а президент Турции Абдулла Гюль, премьер-министр Турции Ресеп Тайип Эрдоган и министр иностранных дел Ахмед Давутоглу неоднократно посещали Тегеран по разным поводам. И Лула, и Ахмадинежад были популистами, а Турция хотела предложить Ирану свой взгляд на ислам в современном мире – демократическая страна, открытая для экономического сотрудничества и участвующая в процессе глобализации. Давутоглу рассказывал мне, что он беседовал с Хаменеи об этих взглядах и объяснял, как Турция и Иран могли бы создать дугу исламской мощи и процветания, простирающуюся от юго-восточной части Европы до юго-западного уголка Южной Азии. Для Турции это стало бы, по сути, новым ЕС. Хаменеи выслушал его, но никак не прореагировал. Дипломатический успех по ядерной проблеме усилил бы доверие к Турции и устранил бы препятствия на пути вовлеченности Ирана в глобальную экономику.

И Турция, и Бразилия были очень заинтересованы в снятии санкций ООН и конгресса. В 2009 году Бразилия имела объем торговли с Ираном в размере двух миллиардов долларов США, и она надеялась значительно увеличить эту цифру. Турецкие компании тоже активно заняты в строительном бизнесе, пищевой промышленности, производстве потребительских товаров, туризме, сфере телекоммуникаций и энергетике в Иране. Ни Бразилия, ни Турция не хотели бы прекращения этих связей. Сделка могла бы отменить санкции.

Давутоглу объединил усилия с бразильским министром иностранных дел Цельсо Аморимом с тем, чтобы пересмотреть заключение сделки с Ираном. Вашингтону с самого начала не понравилось это вмешательство, и он попытался убедить Эрдогана и Лула отказаться от этой идеи. Но позднее Обама написал Эрдогану, выказав поддержку турецким и бразильским усилиям как заслуживающей внимания инициативе, которая могла бы снять опасения международного сообщества. Он даже предложил, что иранский низкообогащенный уран мог бы оставаться «в доверительном управлении» в Турции, пока высокообогащенные топливные таблетки находились бы в руках Ирана¹²³. Это демонстрировало высшую степень вовлеченности в турецко-бразильские усилия и готовность к компромиссу с целью достижения их успеха. То был хороший пример стратегии «руководства со стороны», которая станет отличительным признаком внешней политики Обамы. Турция расценила послание как зеленый свет в плане ускоренного продвижения в переговорах.

В самом Иране тем временем отношение к идее заключения обменной сделки стало меняться. Причина заключалась в Ахмадинежаде. С ноября 2009 года по май 2010-го он объездил всю страну, объясняя суть сделки и ее пользу для Ирана. Чем больше иранцев слышало его доводы, тем быстрее стало остывать сопротивление, которое погубило эту сделку. И то, что Иран в конечном счете подписал обменную сделку при открытой поддержке со стороны парламента, стало для Ахмадинежада победой внутри страны¹²⁴.

Эрдоган и Лула отправились в Тегеран в мае 2010 года и через два дня интенсивных переговоров подготовили договоренность. Тегеранская декларация – это первый документ, когда-либо подписанный Ираном конкретно по ядерной проблеме¹²⁵. Суть сделки заключалась в обмене 1200 килограммов низкообогащенного урана на 120 килограммов ядерного топлива, обогащенного примерно на 20 %.

Эрдоган и Лула думали, что они совершили чудо, но Вашингтон отверг эту сделку, рассудив, что Иран получал здесь слишком много, а давал в ответ слишком мало. Хотя данная цифра – 1200 килограммов низкообогащенного урана – содержалась и в послании Обамы, Вашингтон теперь утверждал, что Иран получал гораздо больше, чем это количество, а передача 1200 килограммов не сможет помочь надежно проконтролировать продвижение Ирана к атомной бомбе в отличие от санкций, на которых в свое время настаивалось в Женеве.

Реальность же состояла в том, что Вашингтон никогда не рассчитывал на то, что Бразилия и Турция добьются договоренности с Тегераном – Обама одобрил их усилия, ожидая, что они потерпят неудачу и тем самым вопрос о санкциях встанет еще острее. А теперь эти две новых продвинутых страны подрывали дело с санкциями. Вашингтон приложил слишком много усилий в сколачивании международной поддержки санкций – особенно в деле подключения России и Китая – для того, чтобы сейчас менять курс. Санкции стали самоцелью, а не средством получения дипломатического решения. Как ни парадоксально, Тегеранская декларация стала возможной именно благодаря серьезности угрозы санкций – Турция и Бразилия опасались, что они нанесут ущерб их деловым связям. Ее можно было бы рекламировать как победный удар дуплетом в пользу политики «двух дорожек»: одна лишь угроза санкций произвела реальный позитивный эффект! Вашингтон мог бы вновь возвращаться за стол переговоров и использовать угрозу дальнейших санкций для того, чтобы нарастить усилия на основе Тегеранской декларации и позволить сработать дипломатической дорожке.

Вместо этого администрация Обамы дала понять, что она на самом деле не очень-то была заинтересована в дипломатическом решении; ей нужны были только санкции. Она хотела, чтобы дипломатия сделала попытку что-то предпринять, но потерпела поражение; она не была готова или не хотела иметь дела, рассчитанные на успех. Белый дом полагал, что с политической точки зрения санкции безопаснее. Следовать бразильско-турецкому прорыву было бы рискованно, и это потребовало бы вложения политического капитала: можно было предположить, что Израиль, Европа, конгресс США и арабские государства – все выкажут свое недовольство. А с санкциями было легче. И они получили бы хорошую реакцию дома.

Израиль никогда не поддерживал дипломатию и рассматривал вмешательство Бразилии и Турции как опасный уход от действительности. Один высокопоставленный турецкий чиновник сказал мне, что нападение Израиля на турецкую флотилию, несущую помощь палестинцам в секторе Газа в мае 2010 года в нарушение израильской морской блокады, было преднамеренным шагом в отношении действий Турции, предупреждением Анкаре не вмешиваться в дела Ирана. Турция поняла это предупреждение, однако нападение разожгло турецкое общественное мнение и омрачило турецко-израильские отношения.

Франция также преуменьшила значение бразильско-турецкой договоренности, заявив, что следует продолжить голосование в ООН по санкциям. В целом европейцы были не в восторге от того, что Бразилия с Турцией их обошли. Обе страны за несколько месяцев проделали то, что европейские державы готовили шесть лет. Они были только рады, что со сделкой наконец покончено.

Россия и Китай также были недовольны. Обе страны были щедро вознаграждены за согласие на санкции и не желали отказываться от всего этого, потому что Бразилия и Турция совершили прорыв. Москва и Пекин также хотели проучить Тегеран: не стоит игнорировать нас. Россия и Китай получали выгоды от того, что занимали позицию между Ираном и Америкой, продавая свою благосклонность обеим сторонам и получая выгоду от тупиковой ситуации. У них не было никакого желания наблюдать за тем, как Бразилия и Турция убивают их дойную корову.

В частности, Россия очень остро реагирует на вызовы, бросаемые ее статусу великой державы. Для Москвы предположение Турции и Бразилии о равном статусе в урегулировании международного кризиса выглядело как вызов. Голос России за резолюцию по санкциям в ООН как бы ставил Турцию и Бразилию на место.

Накануне голосования в ООН Вашингтон попытался убедить Турцию и Бразилию отказаться от голосования по резолюции о санкциях в Совете Безопасности, в котором обе этих страны присутствовали на тот момент в качестве избранных непостоянных членов. Это было слишком для двух стран. Если бы они воздержались, Вашингтон мог бы утверждать, что международное сообщество было единодушно в отношении установления санкций, но как могли Бразилия и Турция воздержаться, если они всем продемонстрировали путь, минующий санкции? Обама позвонил Эрдогану и попросил его не голосовать против. Когда резолюция СБ ООН № 1929 была вынесена на голосование 9 июня 2010 года, и Бразилия, и Турция проголосовали против. Однако резолюция, так или иначе, прошла.

Американская политика отныне представляла собой исключительно только санкции. После того как Обаме удалось привлечь на свою сторону Россию и Китай, он увенчал «успехом» политику Буша – в том смысле, что ему удалось переманить на свою сторону Москву и Пекин, а не в том, что на самом деле удалось выйти из ядерного тупика в отношениях с Ираном. На протяжении всего процесса Обама был озабочен прикрытием своего правого фланга, чтобы не оказаться уязвимым перед критикой с левого фланга. Не будет преувеличением сказать, что американская внешняя политика стала полностью подчиненной тактическим внутренним политическим соображениям.

В итоге же иранская политика Обамы провалилась. Он продолжил курс на санкции по тем же причинам, по которым Линдон Джонсон продолжал бомбить Северный Вьетнам, – ни тот ни другой не могли придумать ничего лучшего (или не хотели брать на себя риск это другое предпринять). Но подход Обамы с упором на санкции не смог изменить поведения Ирана; вместо этого Иран подстегнули на ускоренное наращивание ядерных возможностей. Министр обороны Роберт Гейтс сказал это же самое в памятной записке Обаме: санкции в сочетании с привлечением к переговорам (двойная дорожка) плюс тайная операция не сработают и, более того, «мы не собирались развязывать войну во избежание превращения Ирана в государство, обладающее ядерным оружием»¹²⁶. Фактически он предлагал сейчас Обаме сказать «нет» сдерживанию, и это был единственный вариант, остававшийся для Соединенных Штатов в результате проводимой им политики. Возможно, в конце концов, так оно и есть, что «только Никсон может позволить себе отправиться в Китай». Президент от Демократической партии слишком уязвим перед лицом общественного мнения по вопросам национальной безопасности, чтобы принимать твердые решения.

Администрация объявила-таки об успехе на другом фронте. К середине 2010 года скрытые инициативы, предназначенные для того, чтобы внедриться в ядерную программу Ирана и подорвать ее, работали на полную мощность. Особенно противный компьютерный вирус «Стакснет» был внедрен (некоторые сообщения указывают, что с помощью Израиля) во внутреннюю электронную сеть, которая использовалась при разработке ядерной программы Ирана. «Стакснет» вмешался в механизмы, контролирующие синхронизированное вращение тысяч центрифуг на чрезвычайно высоких скоростях. Вирус нанес огромный ущерб этой системе: повреждение, связанное с инфраструктурой центрифуг, значительно замедлило установленный Ираном график обогащения. В мае 2009 года у Ирана было 4290 центрифуг. В августе 2010 года их количество сократилось до 3772, и все из-за вируса «Стакснет»¹²⁷.

«Стакснет» в Иране, как беспилотники в Пакистане или Йемене, – это новый тайный путь, который помогает Америке решать мировые проблемы¹²⁸. За вирусом «Стакснет» последовал ряд смертельных атак на ученых-ядерщиков и руководителей работ, которые, как полагают, оказывались в руках Соединенных Штатов или Израиля, или и того, и другого государства. Мощная бомба, которая взорвалась на военной базе, на которой размещалась часть ядерной программы Ирана, предположительно была из этой же серии. Иран также полагал, что Израиль занимался подстрекательством среди местных этнических групп в Иране – работал с Азербайджаном с тем, чтобы разжечь националистические настроения среди азербайджанцев в Северо-Западном Иране и поддержать Джундаллу, жестокую экстремистскую группировку в иранской провинции Белуджистан, которая возглавляла сепаратистскую кампанию террора в том районе¹²⁹.

Эти наглые, как утверждали некоторые, по своей смелости атаки оказывали давление на правителей Ирана и замедляли процесс реализации ядерной программы. А то, что некоторые из атак осуществлялись в иранских городах, во всю мощь свидетельствовало об американской и израильской решимости и способности остановить ядерную программу Ирана. В Израиле возникла оживленная дискуссия о возможности избежать открытой войны, используя саботаж¹³⁰. Бывший руководитель Моссада Меир Даган поссорился с премьер-министром Нетаньяху, поскольку он ратовал за проведение тайных операций (позже к нему присоединилось несколько других руководителей армии и разведки). С другой стороны, бывший премьер Эхуд Барак считал, что саботажем большего не добиться и что Иран вскоре придумает способы защититься от дальнейшего ущерба¹³¹. И все же поддержка со стороны России и Китая санкций ООН (сопровождаемая более строгими ограничениями, задействованными командой Стюарта Леви) в сочетании со шпионскими операциями против ядерной программы Ирана создала благоприятный фон в год выборов: иранская проблема находится под контролем, Иран – под давлением, и он слабеет. Обама добился успеха там, где потерпел поражение Буш.

На самом деле версия Обамы политики «двух дорожек» также не увенчалась успехом¹³². Она даже не была «двойной». Вместо этого она опиралась на одну дорожку, и это было давление¹³³. Ее достижения носили кратковременный характер и были весьма иллюзорными. Соединенные Штаты забыли, что давление должно иметь своим результатом подзарядку дипломатии, а это означало, что двери следовало держать открытыми, даже несмотря на применение давления¹³⁴. Не удивительно, что, когда Иран в следующий раз встретился с Соединенными Штатами в январе 2011 года в Стамбуле, переговоры быстро завершились ничем. Санкции и саботаж оставались предпочтительным выбором из «двух дорожек».

Это заставило Иран активизироваться в собственной политике «двух дорожек» с применением нажима для того, чтобы заставить Америку по-серьезному отнестись к переговорам. Разница состояла в том, что Иран периодически выдвигал разные варианты, предоставляя возможность действовать дипломатии, с которой могли бы согласиться Соединенные Штаты. Тегеранская декларация была одной из таких возможностей; другой стал «поэтапный» план российского министра иностранных дел Сергея Лаврова. Лавров сообщил своим американским партнерам об этом плане во время визита в Вашингтон в июле 2011 года. Он предложил, чтобы и Иран, и Соединенные Штаты согласились с дорожной картой, в соответствии с которой Иран будет реагировать на замечания со стороны МАГАТЭ, но на одно за каждый раз, и станет получать соответствующий поощрительный бонус (в виде снятия конкретной санкции) за каждый такой шаг. План призывал к замораживанию санкций на период действия данного процесса¹³⁵. Иран принял этот план, а Соединенные Штаты отказались это сделать¹³⁶.

В связи с приближающимся годом переизбрания Обама не хотел пробовать ничего нового. Кроме того, имел место страх, что поэтапный план мог забуксовать. С отменой санкций Иран мог бы не чувствовать себя обязанным идти на дальнейшие уступки. Такая дробная схема проработала бы, вероятно, какое-то ограниченное время и рухнула бы под тяжестью собственного успеха.

Пока Обама хотел сохранять одну только политику санкций, однако счастливая история успешного давления и саботажа была на полпути к полному краху. Крах наступил 11 октября 2011 года, когда генеральный прокурор Эрик Холдер и директор ЦРУ Роберт Мюллер обнародовали сообщение о якобы поддержанной Ираном неудавшейся попытке убийства посла Саудовской Аравии в Соединенных Штатах Аделя аль-Джубейра. В сенсационный заговор входили мексиканские наркокартели, информаторы Управления по борьбе с наркотиками США. Он включал также безрассудную идею взорвать популярный в Вашингтоне ресторан (кафе «Милано» в Джорджтауне), который часто посещал посол. Для многих этот заговор выглядел очень похожим на самодеятельность, чтобы полагать его делом рук ужасной иранской разведки¹³⁷. Однако то, что думали скептики, мало что значило. В администрации верили, что заговор был на самом деле, и это сильно подрывало утверждение администрации о том, что та держит Иран под контролем. Очевидно, что Иран, будучи далеко не запуганным, усиливал свое собственное давление и старался при помощи этой тактики сломить волю Америки.

А потом появился новый сенсационный доклад МАГАТЭ, в результате чего поднялась тревога по поводу военных целей ядерной программы Ирана. Скептики заявляли, что в докладе было мало того, что не было известно ранее, но администрация Обамы расценила этот доклад как меняющиеся правила игры и сообщила общественности о серьезной опасности, которую представляла ядерная программа Ирана. Страхи нагнетались.

Израиль, Саудовская Аравия, ОАЭ и конгресс – все пришли к выводу, что политика «двух дорожек» администрации провалилась. Израиль (открыто) и страны Персидского залива (в частном порядке) возобновили разговор о необходимости применения военных действий. Конгресс разработал свою собственную политику по Ирану, приняв новые жесткие санкции, нацеленные больше всего на доходы страны от нефти и направленные против ее центрального банка. Европейцы последовали этому примеру, объявив, что они перестанут покупать иранскую нефть. Застигнутая врасплох администрация попыталась сыграть на опережение, одобрив новые санкции, усилив свою риторику и объявив такие односторонние санкции, как создание трудностей для нефтяных танкеров, перевозящих иранскую нефть, при оформлении необходимого в таком бизнесе страхования – что привело к тому, что Иран большую часть своей нефти стал продавать через Ирак и Дубай.

До этого момента санкции были очень строгими, но затрагивали в основном торговлю Ирана (ограничивая ассортимент того, что Иран мог бы импортировать). А теперь они были направлены на доходы Ирана (устанавливая ограничения на количество экспортируемой Ираном нефти)¹³⁸. Ирану, при том, что Соединенные Штаты и Европа заставляют производителей нефти увеличивать ее добычу, создавать новую трубопроводную инфраструктуру и подписывать новые долгосрочные контракты с бывшими партнерами Ирана, будет очень сложно вернуться в игру, даже если он склонит голову под давлением, оказываемым на него из-за ядерной программы.

Но затягивание гаек не выявляло пути выхода из кризиса. Санкции наносили вред экономике Ирана, а новые, более суровые, санкции буквально резали по живому. Резко подскочили инфляция и безработица, в экономике ощущалась нехватка всего. Правительство отложило инвестирование, по некоторым оценкам, 60 миллиардов долларов, в проекты по развитию инфраструктуры. И все же у Ирана оставались возможности, позволявшие ему держаться на плаву.

У Ирана имеются крупные золотые резервы, и с 2008 года он значительную часть доходов от поступлений за свою нефть хранит не в долларах, а в других валютах в странах их происхождения и использует для финансирования своей международной торговли на местном уровне. Это стоит дороже, но позволяет избегать ограничений, накладываемых на транзакции, связанные с нефтью и торговлей. Когда Дубай ужесточил меры в отношении иранских финансовых учреждений в 2011 году, Иран перевел свои финансовые сделки в Китай, Пакистан и Турцию. Дубайские банки больше не работали с личными иранскими счетами и не изучали глубоко деятельность иранских компаний перед проверкой их транзакций. А китайские, пакистанские и турецкие банки такими делами не занимались. Десяток пакистанских банков открывали кредитные линии, позволившие иранским торговцам приобретать товары в Пакистане и перевозить их через границу для продажи в Иране.

Влияние нефтяного эмбарго не побеспокоило Иран в той степени, на которую можно было бы рассчитывать. Глобальные поставки нефти довольно тесно увязаны с ее потреблением. Поэтому, если Европа, к примеру, прекращает закупки иранской нефти, Иран по-прежнему в состоянии найти покупателей в других частях мира, во всяком случае, на какой-то период. А если Иран окажется отрезан от всех уже устоявшихся рынков нефти, то это повлияет на цены на нефть и на перспективы экономического оздоровления в глобальном масштабе.

К началу 2012 года Китай, Япония, Южная Корея, Шри-Ланка, Индия и Турция несколько сократили закупки нефти у Ирана, но все-таки продолжали ее закупать у него. Иранский аналитик Биджан Хаджепур подсчитал, что продажа в общей сложности 1,75 миллиона баррелей во все эти страны ежедневно – вместе с продажей природного газа в Турцию – дает возможность Ирану получать доход, превышающий расходы на оплату его импорта. Потребность в нефти у этих стран, как ожидается, будет расти и впредь, поскольку их экономика продолжает находиться на подъеме. Иран также продает нефть через Ирак и Дубай – в буквальном смысле перевозит ее в грузовиках и на судах в пункты назначения в этих странах, которые потом продают ее как собственную нефть.

Иран недоволен тем, как ему приходится продавать свою нефть, но остается уверенным в том, что глобальные рынки продолжат предоставлять возможность для экспорта. В перспективе рост потребности в энергоносителях только в Индии и Китае, по мнению Ирана, сделает иранскую нефть незаменимой. Иран беспокоит одно: из-за невозможности обеспечить капиталовложения и новые технологии для совершенствования нефтедобывающей отрасли добыча нефти не сможет расти – и, по всей вероятности, может даже упасть, – поэтому он будет не в состоянии воспользоваться всеми преимуществами растущих мировых потребностей.

Неожиданное ужесточение санкций, таким образом, не сломало экономику Ирана, но оно серьезно повлияло на повседневную жизнь иранцев. Потому не удивительно было, что Иран сердито прореагировал на такой неожиданный поворот событий. Он решил, что Обама усиливает давление, чтобы успокоить своих внутренних критиков, поскольку он по-прежнему рассматривает санкции как дешевый, не очень рискованный способ продемонстрировать жесткость по отношению к нему. Получалось, что, если Иран ничего не предпримет, ему следует готовиться к дальнейшему усилению давления и, возможно, даже к открытому конфликту. Было бы лучше всего попытаться сдержать Соединенные Штаты и убедить Вашингтон в том, что он не прав, полагая, что может вечно прятаться за санкциями. Иран пригрозил конфронтацией, закрытием Ормузского пролива, через который проходит пятая часть мировых поставок нефти. Он также грозился проведением террористических атак и прекращением продажи нефти европейским странам еще до запланированного ЕС прекращения закупок иранской нефти – что стало бы неожиданностью для Европы (находившейся в то время в бешеных усилиях по экономии евро) и вызвало бы энергетический кризис и рост цен на нефть. Отныне дело выглядело так, что санкции не заменяют больше войну, а, напротив, могут стать ее причиной.

Снятие этих ущербных санкций – и недопущение дополнительного принятия новых сверх уже установленных – было теперь целью Ирана. Для того чтобы избавиться от санкций, посчитал Хаменеи, надо действовать жестко в отношении Запада (на угрозу отвечать угрозой, на давление – давлением) и получить как можно скорее ядерный потенциал (потому что в таком случае у Ирана будет больше рычагов для переговоров по снятию санкций). Ирану было известно из опыта Ирака, что, если санкции уже установлены, они, как правило, сохраняются без изменений. Даже если Иран уступит по ядерной программе, конгресс США потребует уступок по вопросам терроризма, а потом и по другим вопросам, а санкции по-прежнему будут сохраняться. Именно это беспокоило Хаменеи: «США не удовлетворятся до тех пор, пока Иран не откажется от религиозных убеждений, своих ценностей, идентичности и независимости»¹³⁹. Европейцы тоже не отменят свое эмбарго на нефть, во всяком случае, до тех пор, пока каждая европейская страна не проголосует за это, что маловероятно. А вооружение на десятки миллиардов долларов, проданное Саудовской Аравии и ОАЭ для повышения их обороноспособности против Ирана, не испарится из арсеналов этих стран.

В соответствии с этими доводами Иран ничего не получал бы за сотрудничество по своей ядерной программе и занимал бы более сильные переговорные позиции, если бы ее реализация прошла точку невозврата. Новые санкции в своем парадоксальном витке – вместо того чтобы остановить ядерную программу Ирана – фактически дали Ирану большие стимулы уверенно двигаться вперед.

Иранские руководители также понимали, что отказ от программы в то время, когда санкции ведут к ослаблению государства и лишают его средств завоевания политической поддержки внутри страны, вызвал бы гибель режима. Взять, к примеру, Ливию, рассуждали они. Каддафи отказался от ядерной программы в обмен на нормализацию отношений с Западом, а потом, когда его народ поднялся, у него не было средств для сдерживания Соединенных Штатов и НАТО от вторжения с целью его свержения. Тогда, в 2004 году, Хаменеи сказал своему Совету национальной безопасности, что ливийский лидер «идиот» и что ему настал конец. Пока еще свежи воспоминания о «Зеленом движении» 2009 года, иранские правители понимали, что они могут ожидать повторения ливийского сценария только в случае полного отказа от своей ядерной программы, и тогда их несчастные голодные массы поднимутся в знак протеста.

Иранское государство в своем правлении опирается на распространенную систему раздачи постов и должностей своим сторонникам. Санкции вызвали сомнения по поводу жизнеспособности политики протекций – не хватит денег для того, чтобы подкупить все население. Если же поддержка режима ослабеет, раскольнические фракции отколются, дверь окажется открытой не только для компромиссов по ядерной проблеме, но и по вопросу о переходе к более открытому режиму. И это был бы самый лучший вариант развития событий для Запада.

Скатывание глубоко вниз было очевидно. Страны, которые создавали ядерное оружие, должны были идти на принятие этого решения. И Иран точно так же принял решение получить ядерный потенциал, но, по большинству разведывательных оценок, он не принял окончательного решения создать бомбу. Сможет ли давление, имеющее своей целью помешать ему это сделать, ударить рикошетом и привести его именно к принятию такого решения?

Обама все еще надеялся, что политика «двух дорожек» жизнеспособна. Он надеялся, что наказание в виде экономического давления убедит иранских руководителей в том, что для выживания им необходимо остановиться и не предпринимать того последнего фатального шага через красную черту, который приведет к войне с Америкой. Для того чтобы статус-кво сохранялось, он передвинул красную черту ближе к факту приобретения Ираном ядерного оружия. Начиная с 2009 года Вашингтон давал понять, что он готов терпеть какую-то деятельность по обогащению урана в Иране, но, в отличие от вопроса об обогащении, он никогда не отодвигал эту красную черту в отношении обретения оружия – Обама просто сделал это¹⁴⁰. Но, поступив таким образом, он в то же время поставил в затруднительное положение американскую внешнюю политику. Если вы обозначаете четкую красную черту, вы должны будете отстаивать ее или в противном случае рискуете выглядеть слабым.

Это дало возможность американским правым, которых поддержал премьер-министр Нетаньяху, прижать Обаму к стенке в вопросе об Иране. Политика оказалась провальной, Иран стал ближе к получению бомбы, и не было иного, кроме войны, пути остановить его. Это вынудило Обаму поставить курс в отношении Ирана на первые позиции повестки дня своей внешней политики и еще больше усилить давление на Иран.

Для общественности президент отвергал войну. Он выступил на встрече группы представителей произраильской организации АИКОС^[15], заявив, что не поддержит сдерживание ядерного Ирана – сдерживание не входит в планы как вариант, – но если станет ясно, что Иран находится на грани создания ядерного оружия, Америка начнет войну, чтобы этого не допустить. Но на данный момент президент уверен, что давление (а он намного усилил давление, когда его политика подверглась критике внутри страны) в сочетании с переговорами (которые он настойчиво проводил с Ираном) принесет свои плоды.

Хаменеи приветствовал отказ Обамы от войны, и именно тогда он вновь опубликовал свою фетву 1995 года о запрещении ядерного оружия – в указе фактически говорилось, что Иран не станет создавать бомбу, поэтому Обаме не надо прибегать к войне. Хаменеи также согласился вернуться к переговорам. Это выглядело как победа политики «двух дорожек» – хотя давление на этот раз оказывалось на Соединенные Штаты. Подначивание со стороны Израиля и действия американских правых открывали двери для дипломатии.

Но Обама вновь не пожелал идти через дверь. В Стамбуле Америка предложила, чтобы Иран временно прекратил обогащение урана до 20 % и согласился на вывоз из страны запасов обогащенного до 20 % урана. И если будет доказана приверженность фетве Хаменеи, Америка обсудит снятие санкций и включит признание прав Ирана на обогащение (ключевое требование Ирана) в тему дискуссии. Переговоры возобновились в Багдаде и Москве. В российской столице Иран предложил принять фетву как документ ООН, но теперь Соединенные Штаты отошли от своего стамбульского предложения. Признание прав на обогащение и переговоры о снятии санкций были сняты с повестки дня. Соединенные Штаты были готовы только предложить запасные части к самолетам (иранская авиационная промышленность весьма остро нуждается в запчастях для устаревающих самолетов). Они также обещали не предлагать новых санкций ООН, если Иран согласится на требуемое от него – то есть мы не будем рассматривать ослабление или даже временную отсрочку международных санкций, не будем также и рассматривать мораторий на односторонние финансовые санкции США. Во время встречи на более низком уровне технических экспертов после московских переговоров Иран предложил отложить в сторону свое требование признания права на обогащение (которое являлось с самого начала ключевым) и интересовался, на что ему можно рассчитывать в плане ослабления санкций (а Иран хотел существенного их ослабления), если он выполнит требование США относительно снижения уровня обогащения в пределах пяти процентов и откажется от запасов урана 20 %-ного обогащения. Ответом снова были авиационные запчасти. Общим итогом трех раундов дипломатических переговоров стало следующее: Америка даст всякую ерунду для старых самолетов в обмен на ядерную программу Ирана.

Как ни странно, но санкции сделали то, для чего они были предназначены, – заставили Иран сесть за стол переговоров. Однако сейчас надо было идти на компромисс, чтобы выйти из кризиса, а Белый дом проявлял нерешительность. Компромисс не прошел бы дома и не получил бы поддержку Израиля, в то время как санкции получили поддержку внутри страны. Как охарактеризовал ситуацию один высокопоставленный сотрудник госдепартамента, «любая сделка, приемлемая для Ирана, неприемлема для Израиля, а любая приемлемая для Израиля сделка неприемлема для Ирана – ситуация безвыходная, нет смысла даже пытаться».

Второй раз (первой была турецко-бразильская сделка) администрация близко подошла к дипломатическому прорыву и не довела дело до конца. Обама надеялся, что статус-кво продлится до прихода нового режима в Тегеране. Фактически же Соединенные Штаты отныне стремились урегулировать ядерную проблему не снятием ядерной программы Ирана, а, как говорили мне представители администрации, сменой режима, который занимался бы ее реализацией. Это было в какой-то степени схоже с сосуществованием, которое у нас было с Советским Союзом; мы жили за этими проблемами до тех пор, пока они не исчезли. Иран мог бы стать ядерным, но Соединенным Штатам и Израилю было бы уже безразлично, когда он станет таковым.

Такой долгосрочный прогноз базируется на предположении о том, что санкции ослабили Иран и сделали его уязвимым. К осени 2012 года было много подтверждений такого впечатления. Иранская экономика сокращалась, и падение шло быстрыми темпами. Понадобилась вооруженная дубинками полиция и много слезоточивого газа для разгона уличных демонстрантов в октябре 2012 года, когда риал рухнул почти до пятой части своей стоимости 2011 года. Такой ход событий, конечно, устраивал администрацию – она могла утверждать, что стратегия увенчалась успехом. Санкции действительно ослабили Иран, но это не означало, что Иран ощущает себя до такой степени слабым или считает хватку Америки такой сильной. Вашингтон мог полагать, что Ирак или Афганистан не имеет ничего общего с Ираном. Однако сам Иран в напрасных американских военных усилиях – не говоря уже о растущей нестабильности по всему Ближнему Востоку, – видел уязвимость Америки и благоприятный момент для себя. Наша военная угроза от этого выглядела несерьезной и делала нас уязвимыми по отношению ко многим стратегическим вызовам.

Вашингтон также посчитал, что Иран потерпел большое поражение в «арабской весне». Америка рассматривала кризис в Сирии как преимущественно стратегическую потерю для Ирана (что и было на самом деле). Но это закрывало дверь для переговоров с Ираном по Сирии, что могло бы привести к скорейшему урегулированию кризиса. Неспособность это сделать поставила под угрозу региональную стабильность.

И вновь следует отметить, что взгляд из Тегерана сильно отличается. Демократия в арабском мире оказывается быстро исчезающим явлением, и ее микробы ни в коем случае и ни в какой форме не могли поразить Иран – иранская «весна» пришла и ушла в 2009 году. То, что получилось из «арабской весны», навредит Америке больше, чем Ирану: исламский фундаментализм и, даже хуже того, салафизм оказались на подъеме, угрожая региональной стабильности и прозападным режимам, защищавшим эти явления. «Арабская весна» стала очагом нестабильности, а это окажет воздействие на американские интересы больше, чем на иранские. Даже Сирия, по мнению Ирана, могла бы принести больше бед американским союзникам в регионе, чем Ирану. «Арабская весна» хороша для Ирана тем, что она втягивает Америку в конфликты и отвлекает ее внимание. Иран не так слаб, как полагает Америка, потому что Америка не так сильна, как она сама считает. Один проницательный наблюдатель по Ближнему Востоку, оценивая эту ситуацию, сказал, что «Америка стоит, повернувшись спиной к цунами. Она не видит, что на нее надвигается».

В краткосрочном плане иранцы вполне могут усмотреть выгоду в таком статус-кво. Указ Хаменеи о том, что ядерное оружие, «великий грех», сохраняется и удерживает Иран на безопасном расстоянии от новой красной черты. Но если санкции приведут к смене режима, выдержат ли их новые правители Ирана в долгосрочной перспективе? Разумеется, близость к этапу в изготовлении бомбы (или нескольких бомб), когда достаточно одного поворота отвертки, даст Исламской республике больше рычагов в ее попытках отразить санкции и получить больше жизненного пространства.

Стратегия Ирана может состоять и в том, чтобы создать каскады центрифуг и запасы обогащенного до 20 % урана одновременно с совершенствованием ракетной технологии¹⁴¹. А потом понадобится совсем мало времени – от двух до четырех месяцев – на создание арсенала ядерного оружия. И это превратит Иран в гораздо более опасное и грозное государство, чем теперь, когда он гонится за созданием одной бомбы.

Администрация Обамы утверждает, что отбросила мечту Буша о смене режима в Иране. Однако невысказанной целью, если не немедленным результатом, усиливающихся санкций со стороны Америки остается смена режима. Некоторые в администрации Обамы полагали, что сильные санкции долгое время не позволят Ирану создать бомбу до прихода нового режима. Другие ратовали за смену режима как цель проводимой политики и единственный выход из тупика в отношениях с Ираном¹⁴². Однако смена режима остается больше благим намерением, чем реальной перспективой.

Смена режима представляет собой также довольно рискованную стратегию. Она на какой-то короткий период, возможно, выглядела как вполне реальная вещь, когда «Зеленое движение» заставило Исламскую республику занять оборонительные позиции. Но в 2011 году это восстание уже выдохлось. Помню разговор с высокопоставленными представителями Белого дома накануне парламентских выборов в Иране, состоявшихся в марте 2012 года. Они слушали оценки разведки о возможности уличных волнений, паралича и «персидской весны». Ничего из перечисленного не случилось. В Иране много недовольства, но нет организованной оппозиции, связанной с многообещающим «Зеленым движением».

Нарастающие санкции смутили иранцев. Санкции сделали их жизнь тяжелой, и мало кто считал их справедливыми. Санкции не ассоциировались с наказанием режима за нарушения прав человека или с поддержкой дела демократии. Вместо этого они должны были отвратить Исламскую республику от того, что на самом деле было сравнительно популярной целью. Иранская общественность не выступает против ядерной программы своей страны – на самом деле, согласно большинству мнений, общественность (во многом так же, как и пакистанская или индийская) даже более настойчиво, чем правительство, ратует за то, чтобы Иран действительно обладал бомбой.

Изоляция и санкции с большей вероятностью могут вызвать крах режима, но не его смену. Как упоминалось ранее, режим агрессивных санкций ломает систему назначений по степени приверженности, на которую опирается это исламское государство. Без денег, необходимых для смазывания механизма, клерикальное правление может рассыпаться – все больше иранцев тогда выйдет на улицу, а опасные трещины разрушат правящие круги в связи с борьбой, которую поведут элиты в ответ на это. В результате может случиться не тихий переход с созданием более дружественного режима, а сумбурная эволюция к чему-то гораздо худшему.

Развал системы должностных назначений по степени приверженности к власти отлучит иранцев от правительственной соски. Но чем больше людей будет вынуждено опираться на собственные силы, тем вернее иранское общество может пойти по пути Ирака 1990 года – страна, в которой бедные и радикально настроенные крупные города с пригородами, такие, как пригород Багдада Садр-сити и Басра, пришли на смену некогда утонченной городской культуре Ирака. Экономическое давление может вызвать социальные беспорядки, которые постепенно превратят части Ирана в бастионы беззакония, преступности и террора.

Наша нынешняя политика в конечном счете сделает из Ирана несостоятельное государство. Скатывающийся в ряды государств-банкротов Иран еще больше осложнит ядерную проблему, она легче не станет, и такой Иран бросит новый набор вызовов в плане безопасности этому региону и Соединенным Штатам.

Другим прямым и немедленным результатом нашей текущей политики становится усиление разговора о войне. Израильский премьер-министр Нетаньяху заявлял, что продолжать дипломатическую активность – значит зря тратить время и что ядерная программа Ирана должна быть остановлена до ее вступления в «зону неуязвимости», то есть до переноса большинства центрифуг внутрь горы Фордо. Израиль относится серьезно к ядерной угрозе Ирана, но, говоря бесконечно о неминуемой угрозе со стороны Ирана, Нетаньяху удружил Обаме, загнав его в угол, – заставив Америку взять обязательство начать войну для того, чтобы не допустить создания Ираном ядерного оружия. Он продолжил использовать эту тактику в течение лета и осени 2012 года, чтобы заставить Обаму зафиксировать четкую красную черту в отношениях с Ираном.

Администрация со своей стороны тоже сделала свое дело, трезвоня везде о готовности Израиля напасть на Иран. Каждый чиновник из администрации, посещавший Израиль, возвращался и говорил, что Израиль готов послать свои бомбардировщики для полетов над Ираном. Администрация надеялась, что это напугает иранцев и заставит их вернуться за стол переговоров – дипломатическая стратегия с игрой в хорошего и плохого полицейского. Но на практике все и всегда завершалось разговорами о войне. Обычным явлением для тех, кто внутри, и для тех, кто сообщал о мнении администрации, стало говорить о том, что война не за горами, а самые ястребиные голоса, в частности, шли даже дальше, предсказывая, что это будет беспристрастный и эффективный ход. Согласно худшему сценарию получения Ираном ядерного статуса – Армагеддон на Ближнем Востоке – сравнивался с самой радужной оценкой эффективности воздушной кампании и ее последствий. «Иранцы не станут отвечать, не смогут ответить, но если они что-то предпримут, это будет носить ограниченный характер» – таким был аргумент. «Они забьются в дырочку, а потом, ослабленные и покоренные, с программой, отложенной на годы, они будут представлять уже меньшую угрозу».

Единственными, кто видел всю шаткость этих аргументов, были военные. Они знали, что такое война. Они знали, что она не будет легкой или понятной, предсказуемой или бесплатной. Один трехзвездный генерал армии сказал на частной встрече высокопоставленных представителей сферы внешней политики: «Противник начинает решать. Вы не сможете предсказать, как Иран будет реагировать. По сути, у них есть основания реагировать. Если они не станут ничего предпринимать, это навредит их позициям у себя дома и в регионе в целом, и, разумеется, они не захотят, чтобы Америка спокойно управилась с ними, как она сделала это с саддамовским Ираком. Война с Ираном будет масштабнее, чем войны с Ираком и Афганистаном, вместе взятые. Следует ожидать, что 15 тысяч американцев может погибнуть». У американских военных был такой же урок, какой был и у Макджорджа Банди^[16], – есть нечто, от чего Иран никогда не откажется.

Многие в центре и слева, глядя на путаницу в политике Буша и Обамы, приходили к выводу, что Соединенным Штатам пора принять как неизбежность тот факт, что Иран обретет ядерный статус и что он на самом-то деле не станет Армагеддоном. Америке и раньше приходилось иметь дела с такого рода угрозой, и сочетание сдерживания и устрашения приостановит иранскую угрозу. Как когда-то было со Сталиным, Мао и Ким Чен Иром¹⁴³. Иранцы вряд ли станут развязывать ядерную войну, от которой они мало что могут получить, но потеряют все. Вряд ли они также передадут ядерные материалы в руки террористов – это то, что беспокоит нас в связи с Пакистаном, но тем не менее это не толкает нас к войне с ними. Что касается ядерного потенциала Ирана, который может привести к ядерному безумству в регионе, то это только тема для разговоров, но в ее пользу мало исторических подтверждений. В конце концов, ядерная бомба Северной Кореи не вынудила Японию и Южную Корею создавать свои собственные бомбы. Не стали рваться к обладанию ядерным потенциалом ни Бангладеш, ни Шри-Ланка, чтобы сравняться с Индией и Пакистаном. У Америки много опыта урегулирования именно такого рода угрозы, какую может представлять собой Иран, и гораздо меньше впечатляющих результатов успешного решения проблем при помощи войн на Ближнем Востоке.

Тем не менее, даже если пересечение Ираном ядерного порога и не завершится Армагеддоном, это будет означать поражение Соединенных Штатов, постоянно заявлявших о неприемлемости этого. Если политика «двух дорожек» потерпит поражение, а вместо нее будет развязана война или осуществляться сдерживание, это будет означать поражение Обамы. Обама обозначил политику «двух дорожек» как свою личную, тонко ее настроил и придал ей еще больше зубов, а потом вернул красную черту Буша, заменив отказ от обогащения урана отказом от ядерного оружия. И все же красная черта может быть нарушена. В конечном счете политика «двух дорожек» только давала Ирану повод вгрызаться в проблему еще глубже и еще сильнее держаться своих ядерных амбиций. Эта политика сделала Иран не менее, а более опасным. Америка из-за нее оказалась в положении, когда ей надо либо решать вопрос о войне, либо потерять лицо, позволив Ирану стать ядерной державой. Лучше было бы, если бы Иран был серьезно повязан, а потому как можно раньше замедлил бы свое продвижение к ядерному потенциалу, чтобы не было ни риска войны, ни потери лица на такой завершающей стадии игры.

Благодаря нашей политике Иран, по всей вероятности, станет бо?льшей угрозой, чем он является сегодня. Результатом будет не отказ Ирану в ядерном статусе, а создание чего-то подобного Северной Корее в самом сердце Ближнего Востока. Санкции приведут к изоляции, социально-экономическому упадку, и режим все усиливающейся жесткой линии получит ядерный щит. А если Иран превратится в государство-банкрота под воздействием санкций, то обширная территория, за которую никто не будет нести ответственность, разобщенное общество и разбитая экономика – все это станет самой сильной головной болью, источником наркотиков и террора прямо в центре стратегически важного региона.

Проблема Северной Кореи состоит не в том, что она является ядерным государством, – одно только множество обычных видов вооружения и их близость к Сеулу уже делает ее очень и очень опасной, – а в том, что она является плохо функционирующим несостоятельным государством, военизированным, радикально настроенным, расположенным в жизненно важном районе мира. Затягивание петли вокруг шеи Ирана не изменит его намерения стать ядерной страной (это может, по сути, убедить его твердо стоять на реализации своего плана), но укрепит мощь революционной гвардии и других сторонников жесткой линии в политике. В течение некоторого времени администрация Обамы жаловалась на растущий контроль со стороны сил безопасности над принятием решений в Тегеране. Но это результат размахивания саблей. Разговоры о войне не приводят к власти умеренных и реформаторов.

Экономика Ирана слишком велика для того, чтобы стражи ислама могли ее контролировать. Однако с ее сокращением революционная гвардия уже в состоянии ее лелеять, как дитя. Сильнее всего пострадал от санкций частный сектор, что позволило стражам ислама расширить свое влияние и наложить руку на быстро растущий черный рынок, вызванный установлением санкций. Как ни парадоксально, но санкции, со всей очевидностью, способствовали росту благосостояния и мощи революционной гвардии.

Как отмечалось выше, санкции вынудили иранских производителей перевести производство в Китай. Они используют иранский кредит, оформленный в юанях, для ведения операций в Китае с применением китайской рабочей силы. Конечная продукция затем экспортируется в Иран через Армению, Дубай, Пакистан, Турцию и особенно через Ирак. Бизнесмены и их партнеры в правящих кругах продолжают делать деньги, в то время как рабочие места сокращаются в стране, которая и без того уже страдает от безработицы. В 2011 году, который стал рекордным в плане забастовок трудящихся и протестов недовольных правительственных работников, уровень безработицы взлетел до небес.

Санкции не нанесли ущерб правящим элитам или обеспеченным людям, но пострадали рядовые иранцы, и социальная структура Ирана продолжает рассыпаться. Исключительно из-за отсутствия силы воображения и стратегического видения осуществляется политика, конечным результатом которой явится воссоздание северокорейской катастрофы на Ближнем Востоке или повторение еще одного Ирака.

В предстоящее десятилетие Америка собирается в той или иной степени решать мириады проблем, возникших в результате «арабской весны»: войны, революции, банкротства экономик, возрастающий исламский экстремизм. Последнее, что нам нужно, так это радикальный, несостоятельный и обладающий ядерным оружием Иран.

Ослабление Ирана откроет Ближний Восток для вспышки суннитского радикализма – вкупе с расширяющейся вовлеченностью Китая и России, – это в долгосрочном плане окажется гораздо большей и весьма и весьма запутанной стратегической проблемой для Америки, чем представляет собой нынешний Иран сейчас или представлял бы когда-либо в будущем. Ясно, что Иран не союзник в наших попытках справиться с этим буйным регионом, но он может играть роль естественного балансира прогнозируемого суннитского экстремизма. Нам не следует забывать важность политики баланса сил. Только по одной этой причине мы, похоже, будем рассматривать нашу иранскую политику за последние четыре года как стратегический просчет.

5. Ирак. Поразительная демократия

Премьер-министр Ирака Нури аль-Малики 12 декабря 2011 года встретился с президентом Обамой в Белом доме. То была очень важная встреча. Ирак перестал мелькать в заголовках, но многое по-прежнему зависело от того, что происходило там. Во время избирательной кампании Обама обещал закончить войну, начатую Джорджем У. Бушем-младшим, и теперь накануне следующей президентской кампании Обама был готов закрыть иракскую страницу, объявив об окончании военных операций США в этой стране и возвращении домой оставшихся войск (хотя многие оттуда направились в Афганистан).

Во время встречи Малики сказал Обаме, что у него есть доказательства того, что его вице-президент, видный политический лидер из числа суннитов Тарик аль-Хашеми, и другие ключевые фигуры Иракского национального движения (известного как аль-Иракийя) виновны в поддержке терроризма. Это было серьезное обвинение: если оно соответствовало действительности, то это означало, что иракское правительство хрупкого единства представляет собой фарс и находится на грани развала. Малики хотел оценить реакцию Обамы, чтобы посмотреть, готова ли Америка помешать ему нанести удар по Хашеми и его партии, то есть сделать такой шаг, который, несомненно, разрушил бы подобие межконфессионального мира, созданного при посредничестве Америки в 2007 году. Ирак подошел бы к самому обрыву пропасти как раз тогда, когда Америка собиралась уходить.

Обама никоим образом не рассчитывал снова оказаться втянутым в проблемы Ирака. Он сказал Малики то, что тот хотел услышать: эта проблема является внутренним делом Ирака. Малики расценил безразличие Обамы как зеленый свет в преследовании Хашеми, не беспокоясь о реакции со стороны Америки. После окончания встречи Малики сказал своему окружению: «Смотрите! Америке все равно».

Через три дня – 15 декабря – министр обороны Леон Панетта объявил официально об окончании американского военного присутствия в Ираке на церемонии в укрепленном дворе международного аэропорта Багдада. Той же ночью, после завершения помпезной церемонии и отлета Панетты, иракские танки окружили дома Хашеми и двух других лидеров аль-Иракийи, входивших в иракское правительство. Официально их обвиняли в терроризме, но на самом деле то была месть Малики. Он был зол на аль-Иракийя, поскольку это движение на выборах 20 марта 2010 года получило больше голосов и мест, чем коалиция Малики. Малики также полагал (хотя это не входило в список предъявленных обвинений), что деятельность Иракийи оплачивается Саудовской Аравией, работающей над тем, чтобы свалить его правительство.

Во избежание ареста Хашеми сбежал в курдский район Ирака. Иракские политики попали в то время в кризисную ситуацию. Суннитские провинции требовали большей автономии от Багдада, Аль-Каида вновь пошла в наступление, убивая в бомбовых атаках сотни людей во время террористической кампании, длившейся несколько месяцев. Ирак медленно возвращался назад в беспредел. Это было несколько не тем завершением трагической войны, к которому стремился Обама. Уход американцев не преследовал цель обнажить старые раны и вновь разжечь конфликт. Но именно таким образом пошло развитие событий.

И это не все. Скатывание Ирака к хаосу, насилию и междоусобному конфликту поставило под сомнение само его существование. Процесс дезинтеграции, начавшийся в 2006 году, шел к своему завершению. Увеличение числа американских войск в 2007 году смогло замедлить его скорость и даже, возможно, приостановить его на какое-то время. Но ошибка за ошибкой, совершенные в 2010 году, и последовавший спешный уход в 2011 году устранили все преграды, удерживавшие иракских демонов в заточении, – демонов, которых мы выпустили в 2003-м.

Администрация Обамы сообщила американцам, что наш уход из Ирака демонстрирует способность достаточно сильной страны устоять на своих собственных ногах. Но иракцы и остальные на Ближнем Востоке понимали, что мы бросаем Ирак, как и Афганистан, на произвол судьбы. Мы сломали Ирак и в течение какого-то времени были озабочены собиранием воедино сломанных частей, а сейчас нам все безразлично. Обама равнодушно пожимал плечами, когда Малики говорил ему о Хашеми, и это означало, что в обязанности Америки больше не входит следить за целостностью Ирака; мы были готовы к тому, что пластырь, которым склеены воедино сломанные части, отвалится.

Ирак важен, и не только потому, что это древняя, богатая нефтью страна, расположенная в сердце Ближнего Востока. Ирак после Саддама имеет особое значение, поскольку это уникальный американский проект, результаты реализации которого станут мерилом нашей надежности и правомочности нашей мощи на Ближнем Востоке. На протяжении лучшей части двух десятилетий мы были тесно связаны с Ираком, вначале ломая его региональные амбиции, а потом лишая его силы и в конечном счете окончательно сломив его. Мы сказали региону и всему миру, что мы знаем, что делаем: Ирак и Ближний Восток станут лучше благодаря нашему вмешательству. Мы построим сверкающий город на холме, образец демократии и процветания, который поможет преобразить весь регион в целом. Ирак покажет, что американская мощь – это по-прежнему сила добра в мире, и убедит скептиков в том, что мы будем использовать ее гораздо чаще для того, чтобы обеспечить глобальную безопасность и распространить свободу и процветание. То, чего не могло принести обещание глобализации, могли принести американские военные мускулы: мы сровняем с землей образовавшиеся в результате развала Советского Союза укрытия тех, кто против нового мирового порядка.

Но дела вокруг Ирака пошли совсем плохо. Американская мощь не смогла соответствовать мечте. По мере раскола Ирака и воцарения там насилия, ведущего остальной Ближний Восток в опасную близость к омуту нестабильности и межконфессионального конфликта, регион утратил веру в американскую мощь – в то, что мы знали, как ее применить, и в то, что, когда мы ее применяли, мы могли извлечь из этого что-то положительное. Но хуже всего то, что регион понял: у нас нет ни терпения, ни настойчивости довести до конца нами же начатое. Быстрый вывод американских войск из Ирака в 2011 году стал подтверждением всему этому. Американцы могут радоваться тому, что больше нет наших солдат, воюющих в Ираке, но это конец, за которым не видно конца. Потребуется многое для восстановления ущерба, нанесенного войной; недоверие, посеянное нашим уходом, только усиливает негативный эффект этого итога.

Во время избирательной кампании Обама сказал, что Ирак оказался ошибочным делом, ненужной и дорогостоящей войной, которая была нашим собственным выбором и которая навредила образу Америки. Поэтому никого не удивил тот факт, что Белый дом ликовал, когда последняя колонна американских солдат отбыла из Ирака в Кувейт 18 декабря 2011 года. То было выполнение избирательного обещания или, как назвал это вице-президент Байден, «одним из величайших достижений этой администрации». (Он далее пообещал «стабильное правительство в Ираке, которое фактически будет двигаться в направлении представительного правительства»¹⁴⁴). Лучше меньше, да лучше, по разумению администрации. Уход сделает достижение цели более вероятным.

Когда Буш ушел со своего поста, Ирак действительно выглядел так, будто находится в стадии восстановления. Стратегия генерала Дэвида Петреуса в форме Устава по борьбе с повстанческим движением и наращивание войск в 2007 году повернули явное поражение в войне к более благоприятному исходу. Когда пришел Обама, в Ираке было относительно спокойно. Повстанчество прекратило свое существование, Аль-Каида в Ираке стала делом прошлого, а между шиитами и суннитами установился хрупкий мир.

Однако появились черные тучи, предвещавшие бурю. Правительство Ирака безнадежно погрязло в коррупции и действовало неэффективно. Мы частично были ответственны за этот провал, вначале в спешном порядке сломав иракское государство, а затем дав Ираку конституцию, подтвердившую конфессиональные разграничения, и одновременно потребовав подавляющего большинства до сформирования правительства – что могло бы быть достигнуто обещанием контроля над большими правительственными сферами перспективным союзникам, которые могли извлекать для себя выгоду, если посчитали бы это целесообразным. Но даже в таком случае иракским политикам потребовалось полгода грызни после выборов 20 марта 2010 года для того, чтобы сформировать правительство. Ирак скатывался куда-то в сторону, единство и мир становились недосягаемыми.

По мнению многих, проблема заключалась в Малики. С момента прихода к власти в 2006 году он показал, в разное время и разными способами, свою неэффективность и диктаторские замашки. Он вышел из самой маленькой из трех шиитских политических партий, аль-Даава, и для достижения власти вынужден был опираться на поддержку смешанного политического блока, состоящего из шиитов, суннитов и курдов.

Его периодические контакты с шиитским активистом клерикалом Муктадой аль-Садром беспокоили многих, но в целом американские власти находили способы работы с ним. Пару раз он даже смог приятно удивить Америку своими смелыми действиями. Никто не посчитал ошибкой, когда весной 2008 года Малики возглавил нарождающуюся иракскую армию и вошел в пригородный район Багдада Садр-сити, а потом южный город Басра для того, чтобы выбить и нанести поражение так называемой армии Махди, личным силам Садра из числа шиитских ополченцев.

Но все говорили, что Малики не подходил на роль лидера, который был нужен Ираку¹⁴⁵. Он слабый управленец¹⁴⁶, а его авторитарный стиль отталкивал от него даже его собственных шиитских (и курдских) союзников¹⁴⁷. Малики – ярый сторонник шиизма, недовольный многолетним притеснением шиитов суннитским диктатором Саддамом Хусейном. Когда Малики впервые появился на политической сцене, он открыто приветствовал шиитской шовинизм и говорил о мести суннитам – в отместку за десятилетия плохого обращения с шиитами. Он привечал шиитов не только на гражданской службе, но и в высших кругах армии и полиции. Ираку нужен был руководитель, который ратовал бы за примирение. А взамен он получил того, кто раздувал религиозный пожар.

Обама посчитал бесполезным тратить время и усилия на этот провальный проект. Не ожидалось получения никаких больше достижений – картина не собиралась становиться картиной в более розовых тонах. Сохранять в Ираке свое значительное присутствие, поощрять Малики и поддерживать его альянс с суннитами уже не обещало никаких дивидендов.

Военные США хотели остаться подольше; генералы беспокоились относительно скатывания Ирака в открытый конфликт. Но они эксплуатировали старые победы, полученные за счет роста численности войск, и пели дифирамбы новым иракским силам безопасности. К тому же Обаме еще приходилось думать о войне в Афганистане. В итоге – по образу и подобию того, что повторилось в последней стране, – он принял риторику военных о достигнутых успехах за чистую монету и объявил, что ситуация в Ираке хороша настолько, что возможен уход Америки оттуда.

Политика в отношении Ирака была передана вице-президенту – он должен был контролировать наш уход. Байден хорошо знал Ирак. Он внимательно следил за развитием событий там со своего кресла в качестве председателя сенатской комиссии по иностранным делам. Его предсказание в 2006 году (сделанное совместно с ветераном внешней политики Лесли Гелбом) о том, что Ирак не выдержит сочетания ведущего к децентрализации возрождения шиизма и курдской автономии и вынужден будет расколоться на этнорелигиозные части и что Соединенным Штатам не следует этому мешать, произвело тогда фурор¹⁴⁸. А сейчас он был назначен следить за опрометчивым американским уходом, который мог сделать реальностью его предсказание. Он не был сторонником стратегии противодействия повстанчеству (ни в Ираке, ни в Афганистане), а в Белом доме он ратовал за то, чтобы покинуть Ирак – и чем скорее, тем лучше¹⁴⁹.

В октябре 2008 года администрация Буша уступила иракскому давлению и пообещала вывод всех войск США к концу 2011 года. Обама использовал этот срок как ориентир и ускорял сокращение войск по мере передачи вопросов безопасности иракской армии. График зависел от сплоченности иракских политиков и иракской армии в деле поддержания мира на улицах в течение достаточно приличного срока, чтобы у администрации были веские доводы на случай ухудшения ситуации после американского ухода. Какое-то время сохранялась весьма неопределенная обстановка, особенно после того как очень долго формировалось правительство после выборов в марте 2010 года. Но, ко всеобщему облегчению, в течение этих нескольких месяцев торговли между политиками отмечалось немного межрелигиозных столкновений, и даже активность Аль-Каиды несколько ослабела.

Увы, внешняя стабильность едва ли прикрывала кипящие внутри страсти. 2010 год оказался критическим для Ирака. Политическая арена страны по-прежнему представляла собой фракционные распри, единство сохранялось только благодаря организации хрупкого разделения власти, требующего внимательного американского управления. Однако у администрации Обамы не хватало ни времени, ни сил на это. Вместо этого она усиленно искала разные выходы, будучи одержима мыслью об уходе. Она прекратила защищать политический процесс как раз тогда, когда разговор об американском уходе вновь накалил страсти долго кипевшей борьбы за власть, которая раздирала шиитов, суннитов и курдов.

После окончания затянувшейся свары по поводу формирования правительства в декабре 2010 года Малики достался пост премьера. В скором времени он приступил к выполнению амбициозного плана захвата власти. Вашингтон не обращал внимания на растущее количество случаев нарушения им конституции, на его незаконные действия с целью полного уничтожения следов пребывания партии БААС у власти и запугивание судебной власти. Все это, вместе взятое, давало основания Малики полагать, что Соединенные Штаты не станут чинить преграды на пути его плана создания авторитарного шиитского режима. Вместо того чтобы укреплять доверие друг к другу, фракции шиитов, суннитов и курды все дальше отходили друг от друга, ревниво охраняя свои политические вотчины (пост президента для курдов, пост премьера для шиитов и менее важные посты вице-президента и спикера парламента для суннитов). Малики полагал, что премьерство останется за ним навсегда – постоянное высокое место, с которого он сможет добиваться претензий на президентство и другие посты, занимаемые суннитами.

Выборы 2010 года и то, что последовало за ними, стали наглядным примером того, как там все происходило. Партия аль-Иракийя получила 24,7 % голосов и 91 место в однопалатном парламенте из 325 мест. Эти результаты помогли оставить позади партию Малики аль-Даава, завоевавшую 24,2 % и, соответственно, 89 мест в парламенте. Эти результаты должны были бы дать лидеру аль-Иракийя, бывшему премьер-министру Айяду Аллави, задел для сколачивания правительства. Но Малики быстро предпринял шаги для блокировки Аллави. Среди прочего, Малики убедил представителей США в том, что шиитское большинство отвергнет Аллави – он формально является шиитом, а ранее был членом партии БААС. Он работал временным премьер-министром в 2004 и 2005 годах, а сейчас снова возвращался в политику при поддержке Саудовской Аравии – очень и очень решительно, – поэтому любое сформированное им правительство вновь ввергло бы страну в межфракционные распри.

Малики победил и возобновил свою работу в качестве премьера в декабре 2010 года при поддержке Соединенных Штатов¹⁵⁰. Тот факт, что находящееся у власти лицо занимает второе место, но по-прежнему сохраняет за собой свой пост, демонстрировал недостатки системы. Иракцы теперь считали, что именно Америка, а не они сами выбрали им премьер-министра. К тому же в Ираке был еще один политический игрок с такими же назревшими вопросами: Иран.

Иранские руководители вначале разделились по поводу того, кто должен стать премьер-министром (но были уверены в своем праве выбора). Генерал Касем Сулеймани, командующий силами спецназа, бригадой «эль-Кудс» («Иерусалим») Революционной гвардии (он на повседневной основе контролировал военно-политическую роль Ирана в Ираке), был расстроен из-за разногласий между иракскими лидерами-шиитами и обвинял их в неспособности быстро сформировать правительство. Сулеймани (а также и правитель Сирии Башар аль-Ассад) предпочитал на посту премьера другого шиитского политика – Аделя Абдулу-Махди. Но Малики и его союзники выступили против. Муктада аль-Садр, в частности, возражал, потому что партия Махди, Исламский высший совет Ирака (ИВСИ), была главным соперником Садра. Садр и другие сторонники Малики из числа шиитских политиков лоббировали свои интересы перед Верховным руководителем Ирана. В результате в декабре 2010 года Хаменеи написал письмо всем иракским лидерам-шиитам, убеждая их согласиться на избрание Малики в качестве премьер-министра.

Потом Иран надавил на Сирию, чтобы она прекратила поддерживать Махди. Иран и Сирия, обычно союзники, с 2003 года по-разному смотрели на ситуацию в Ираке. Иранцы поддерживали приход к власти шиитов, в то время как Сирия поддерживала повстанчество во всех его формах, начиная с Аль-Каиды и кончая «крепкими орешками» из числа баасистов. Дамаск выступил против Малики после того, как тот попросил ООН провести расследование роли Сирии в бомбардировках в Ираке. Сирия спонсировала соперника Малики Махди, Ассад обещал газопровод из Ирана. Тогда-то Иран и попросил движение «Хезболла» стать посредником между Ассадом и Малики.

В итоге Иран фактически сделал то, что совпадало с американской политикой. Парадоксальность этого факта не осталась незамеченной иракцами, и наиболее подозрительные из них посчитали, что в общих чертах здесь распознается низкий американо-иранский заговор превратить Малики в постоянного премьер-министра – своего рода диктатора.

Однако здесь не было никакого тайного сговора, и американская политика в Ираке на данном этапе не была нацелена ни на продвижение национального единства (хотя Обама действительно прилагал усилия по продвижению примирения, стараясь обеспечить пост президента для Аллави как утешительный приз)¹⁵¹, ни на продолжение создания государственных учреждений. Речь шла о принятии необходимых мер для создания достаточно сильного государства, чтобы можно было гарантировать уход США. Ирак легче было рассматривать в контексте выправления его дисбалансов – Байден сравнивал его с Балканами, – а не определения курса на большее политическое единство. Стремление добиться реального единства потребовало бы сохранения обязательств Америки перед Ираком и иного, чем Малики, руководителя.

В числе приоритетов Америки было не строительство Ирака, а создание безопасного государства вокруг сильного руководителя, авторитарного человека по умолчанию. (То же самое можно было бы сказать в перспективе об Афганистане и Йемене, раскрывая прагматическую или реалистическую суть подхода Обамы к Ближнему Востоку¹⁵².) Это было предназначено для того, чтобы разъединить американских и иракских политических руководителей, с которыми, по утверждениям Вашингтона, он работал. Большинство иракских лидеров были озабочены недопущением возвращения диктатора (когда ведущим кандидатом на эту роль был Малики) и с подозрением относились к растущему иранскому влиянию, которое он оказывал на Ирак.

Обама поставил иракскую политику Буша с ног на голову. Америка вошла в Ирак строить демократию, а закончила строительством авторитарного государства в качестве стратегии выхода. Сейчас совершенно очевидно, что – вопреки своим заявлениям о демократии в каирской речи – Обама не относился серьезно к вопросу о демократии на Ближнем Востоке. Мы тогда этого не знали, но Ирак в 2009 и 2010 годах был прелюдией реакции администрации Обамы на «арабскую весну» в 2011 году и витриной его мышления о Ближнем Востоке.

Белый дом не понял обязательств Малики перед Ираном и неправильно истолковал его намерения, полагая, что, победив на выборах с американской помощью, он отныне будет работать как сильный правитель, выполняющий заказы Вашингтона. Речь, в частности, шла о том, чтобы обеспечить прикрытие безопасного ухода Соединенных Штатов и подписать новое Соглашение о статусе вооруженных сил (ССВС) взамен того, по которому вел переговоры Буш и срок действия которого истекал в 2011 году. Но назначение его премьер-министром не заставило Малики полюбить Америку. Он по-прежнему считал, что власти США сговорились с Аллави и Иракийя и сфабриковали результаты голосования (Хамид Карзай высказывал аналогичные опасения в отношении притеснений со стороны США после выборов 2009 года в Афганистане). Малики стал более упрямым и отказывался идти на компромисс. Он отвергал предположение о том, что Америка выбрала его, и видел в Соединенных Штатах препятствие на пути к дальнейшему укреплению своей власти.

Тем временем Пентагон продолжал беспокоиться о последствиях поспешного ухода. В Пентагоне считали, что опасность по-прежнему угрожает Ираку и что страна нуждается в американском присутствии для поддержания стабильности и поступательного движения. Беспокойство вызывало иранское влияние, а зона влияния американских военных в самом сердце Месопотамии являлась бы стратегическим преимуществом, дающим Америке возможность оказывать свое воздействие в рамках широкой дуги от Леванта^[17] до Персидского залива.

Вопрос заключался в том, сколько боевых частей и подразделений США понадобится для этого и на каких условиях они смогут оставаться в Ираке. В списке требований Белого дома на верхних позициях было требование об иммунитете американских солдат от местного уголовного преследования – с чем-то похожим на это должно было бы согласиться иракское правительство в новом ССВС.

В Вашингтоне думали, что Малики выполнит обязательства по ССВС. Но он этого не сделал, и не сделал этого никто другой. Почему так получилось? Малики устал от американского присутствия, а его противники рассматривали это присутствие как нечто, служащее лично ему и его амбициям, а не демократии в Ираке. Зачем укреплять Малики, сохраняя присутствие Америки в Ираке? С уходом Америки Малики, возможно, стал бы слабее и скорее созрел бы для собственного ухода. Позже, когда жребий был брошен, сунниты открыто выражали сожаление по поводу того, что не поддержали ССВС; к тому времени стало ясно, что уход США будет означать узурпацию власти Малики.

Расчет Белого дома, который опирался на ССВС, а не на усиление демократии, оказался ошибочным – проигранным предприятием. Америка не получила нового соглашения, а Ирак остался во главе с авторитарным правителем, который толкал страну на край обрыва.

Переговоры о новом соглашении фактически начались только в июне 2011 года. Вашингтон предложил сохранить после ухода 10 тысяч солдат боевых частей и подразделений. Иракцы разных политических взглядов посчитали, что цифра свидетельствует об отсутствии серьезности в подходе и в обязательствах, и даже в Вашингтоне председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Маллен сказал президенту, что это будет «крайне рискованное дело»¹⁵³. Подтвердилось то, что иракский министр обороны услышал от администрации в Вашингтоне весной 2009 года: а именно, что Соединенные Штаты очень хотели бы полностью покинуть Ирак к декабрю 2011 года. Если бы Вашингтон относился к делу серьезно, он обязался бы оставить 25 тысяч или больше своих солдат. Даже если бы иракцев воодушевило предложение в 10 тысяч войск, это означало бы, что Соединенные Штаты предполагают играть самую минимальную роль в обеспечении безопасности Ирака и практически не оказывать никакого влияния на иракскую политику. Такое низкое число означало, что американские войска не собираются ничего делать, а только защищать самих себя. Если вас где-то нет, вы ничего там не значите.

Предоставление иммунитета военнослужащим США от местной юрисдикции также не получило поддержки. Многие иракцы считали, что американские военнослужащие и частные службы безопасности, которых местные ассоциировали с присутствием США, безнаказанно совершали насилие над населением, и они больше этого не хотели. Кроме того, предоставление американским войскам иммунитета противоречило национальным чувствам иракцев; это было нарушением суверенности. Влиятельные политики, связанные с Ираном, также выступали против присутствия американских войск в Ираке – Тегеран выступал против первоначального ССВС 2008 года и не хотел его возобновления.

Политическая цена предоставления Вашингтону того, что он хотел, была слишком велика для Малики и его союзников, и они были рады уже одному тому, что Соединенные Штаты уходят. Таким образом, небольшое число оставляемых администрацией войск было отличным прикрытием: переговоры прервались в октябре 2011 года, и администрация объявила, что все войска США покинут Ирак до конца года. По сути, Вашингтон подтвердил то, что иракцы и так подозревали: Америка не относится к Ираку серьезно, не хочет связывать себя обязательствами в отношении его безопасности и, в частном порядке, очень рада, что не надо оставлять после ухода даже 10 тысяч солдат, как она предлагала сделать ранее.

Администрация отреагировала на провал вялотекущих переговоров объявлением о победе. Она выводила Соединенные Штаты из Ирака, выполнив предвыборное обещание президента Обамы и высвободив ресурсы для дел в Афганистане. Но это была пиррова победа, подтверждение американского непостоянства – наследие курса «сломал – беги», от которого трудно будет потом отрешиться. Регион получил сигнал – громкий и четкий – о том, что Америка выходит из игры. Утверждение Хасана Нассраллы, лидера Хезболлы, о том, что Америка потерпела поражение в Ираке, получило распространение во всем арабском мире, а не только в антиамериканских уголках Дамаска и Южного Бейрута. После того как мы собрали свои вещи и убрались, наше влияние ослабло, но нам это безразлично¹⁵⁴.

Наращивание войск едва ли способствовало сохранению Ирака в целости, но наш поспешный уход грозил развалить его снова на части. Далекий от «великого достижения», как его охарактеризовал Байден, Ирак мог бы оказаться более значительной ошибкой администрации Обамы.

Едва успели уйти американские войска, в иракской политической жизни произошел взрыв. Через два дня после ухода последней американской колонны в Кувейт четыре ключевые суннитские провинции – Анбар, Дияла, Мосул и Салахаддин, самое сердце суннитов и бастион иракского национализма, – потребовали федерализации и региональной автономии¹⁵⁵. За этим последовал серьезный кризис, назревавший с тех пор, как Малики покинул Вашингтон, считая, что он получил благословение Обамы на травлю Иракийя по обвинениям в терроризме. Иракийя пригрозила выйти из правительства, а затем обратилась к курдским лидерам за поддержкой в противодействии растущим «диктаторским замашкам» Малики¹⁵⁶.

Отношения между Малики и курдским руководителем Масудом Барзани уже были напряженными. Багдад очень твердо заявил – и весьма безуспешно, – что курдский регион не может самостоятельно заключать сделки по нефти с иностранными компаниями. Курды поверили в концепцию единого Ирака при условии демократического правления. Но из-за ухода американцев и неприятия Малики демократии курды чувствовали свою уязвимость – навязывание Малики жесткого контроля над ними было вопросом времени. Отсюда неудивительно, что сбежавшему вице-президенту Хашеми была расстелена красная ковровая дорожка в иракском Курдистане и что курды пришли ему на помощь, демонстрируя свою симпатию и выступая против растущих диктаторских проявлений со стороны Багдада. Барзани с того времени привечал также и шиитских критиков Малики. Он высказал мысль о возможном проведении референдума, в котором прозвучал бы вопрос к участникам голосования в курдском регионе об их отношении к отделению от Ирака – неофициальный референдум по этому же вопросу выявил 90 % сторонников отделения.

По мере появления трещины в отношениях между суннитами и курдами, с одной стороны, и шиитским правительством в Багдаде – с другой, Турция стала включаться в эту свару. С 2006 года у Турции установились крепкие связи с курдским регионом. Более того, да это и важнее всего, что Турция чувствовала себя обязанной в силу своих амбиций на региональное лидерство взяться за дело суннитов. То был логичный шаг для страны, в которой большинство населения составляют сунниты и которая хотела бы взять под свое крыло весь арабский мир. Премьер-министр Эрдоган, недовольный сложившейся ситуацией, вызвал советника национальной безопасности Малики в Анкару и задал ему трепку за отношение к иракским суннитам. Турецкий премьер проигнорировал ордер Интерпола на арест Хашеми и предоставил ему убежище в Стамбуле под полной защитой турецкой полиции. Сунниты и курды увидели в Турции покровителя для себя в своем стремлении уйти от контроля со стороны Багдада.

В итоге борьба против Малики укрепляет позиции Ирана, а Малики будет стараться заручиться поддержкой Тегерана, и то же самое будет делать его шиитский противник Садр. Садр также говорил с Барзани и руководством Иракийя, принимая во внимание их сопротивление Малики. Америка же вовсе не хочет быть втянутой в политическую драму в Ираке. Она готова согласиться с планом Барзани – Садра сместить Малики, если это не создает неразберихи, – что означает открытое поощрение большей роли Ирана в делах Ирака.

С ростом турецкого влияния на курдском севере и иранского на шиитском юге иракское единство очень быстро становится призрачным. Нормальной политике приходит конец. Вместо создания коалиции различных партий с намерением поддержать центр появляется нечто похожее на политическую «военную диктатуру». Политические лидеры будут делить должности, чтобы отрабатывать перед своими избирателями. У них нет никакого иного интереса в сохранении государства, кроме как для дележа его ресурсов; они будут создавать тактические альянсы и бороться с соперниками с целью максимального увеличения своей доли. Иракские политические правители будут готовы развалить государство для того, чтобы свалить Малики. Но некоторые также попытаются продаться самому Малики, если тот заплатит предъявленную ему цену. Но даже если все звезды предскажут падение Малики, это не будет означать восстановления демократии или нормальной политики, а только постепенное умирание государства – распад Ирака на части.

Спешный уход Америки сейчас выглядит как крах эксперимента с демократией для Ирака, и, по иронии судьбы, ставленником Америки в Ираке оказался честолюбивый диктатор.

Все это происходит в опасное время, совпадающее с дестабилизирующей силой «арабской весны». Считалось, что Ирак станет символом возможности создания демократического правительства в той части мира, где таковое никогда и близко не существовало. Вместо этого он стал провозвестником наступления фракционности и сектантства.

Когда тунисцы и египтяне восстали против коррупции и злоупотреблений властью, многие ожидали, что иракцы тоже, несмотря на принадлежность к той или иной вере или этносу, выйдут на улицы требовать отчета и хорошего правления. В конце концов, они страдали больше любых других арабских народов от коррупции и плохого правления. Несколько демонстраций, похожих на прошедшие на улицах Туниса и Каира, вызвали надежды на здравый смысл, но в Ираке «арабская весна» оказалась совершенно без ветра в парусах¹⁵⁷. Здесь все было не так ясно и понятно.

Иракцы тоже хотят уважения, хорошего правительства, работы, хотят покончить с коррупцией, но их политическая жизнь еще не дошла до этих вопросов. Администрация Буша полагала, что коль скоро ей удалось избавиться от Саддама, иракцы сосредоточатся на насущных вопросах о средствах существования и строительстве демократии. Но диктатура Саддама представляла собой также правление меньшинства, дающее арабам-суннитам диспропорциональную долю власти и ресурсов, при этом грубо попирающее права курдов и шиитов. Вторжение США прекратило этот дисбаланс. Курды, и особенно шииты, выиграли, поскольку их число определило распределение власти и ресурсов. Когда диктатура, которая навязывает несправедливое распределение власти среди религиозных сект и этнических групп, приказывает долго жить, первым действием является мучительное – и, как в случае с Ираком, жестокое – восстановление равновесия. Суннитское сопротивление вердикту американцев, сваливших управляемое суннитами государство, повергло страну в кровавую междоусобную войну. Суннитское повстанческое движение боролось как с американской оккупацией, так и с шиитской властью, которую США установили. Повстанчество хотело ухода Америки с тем, чтобы оно смогло восстановить суннитское господство в Ираке.

Когда в Ираке в 2008 году замолчали пушки, был сделан вывод о том, что сунниты в конце концов капитулировали. Наращивание американских войск убедило их в том, что Багдад оказался вне пределов их досягаемости и что шиитский контроль над Ираком стал свершившимся фактом. Америка надеялась на то, что некое сочетание шиитского великодушия и суннитского молчаливого одобрения гарантировало бы мир и стабильность для Ирака – и давало бы американским войскам возможность закончить войну. Но межконфессиональное перемирие не означало межконфессионального мира или окончательного консенсуса в отношении судьбы Ирака. Страна ушла от эпохи Саддама не очень далеко, и междоусобное насилие, последовавшее за вторжением, принесло свежие раны и дало повод для новых витков мести. Шииты по-прежнему боятся воцарения суннитов, а сунниты сожалеют об утрате власти и мечтают о возвращении вновь на вершину власти. У каждого религиозного течения есть свой взгляд на прошлое и свои отличающиеся мечты о будущем. Не все счета предъявлены, не все проблемы решены.

Межконфессиональная рознь – это старая незаживающая рана Ближнего Востока¹⁵⁸. Однако недавний народный порыв к демократии, национальному единству и достоинству вновь растревожил эту рану и заставил ее снова заныть¹⁵⁹. Это происходит из-за того, что многие из арабских правительств, которые сейчас сталкиваются с гневом протестующих, виновны как в подавлении личных прав, так в концентрации власти в руках меньшинства.

Проблема уходит корнями в колониальное прошлое, когда европейские администрации создавали государственные институты, предназначенные для управления этническим и религиозным многообразием к своей выгоде. Они передавали меньшинствам больше полномочий в колониальных силах безопасности и правительствах с целью наделения этих меньшинств большими правами при данном колониальном режиме и, по сути, превратить их в полицейские силы. Именно так поступали французы с презираемым (со стороны суннитов) алавитским меньшинством в Сирии, а англичане – с хашимитами, бедуинами и черкесами в Иордании. То же самое делали оттоманы, а позднее англичане с суннитами в Ираке.

Арабские государства, появившиеся после Первой мировой войны и к моменту прекращения действия мандата Лиги Наций, обещали сохранять единство под знаменем арабского национализма. Но, превратившись в циничные диктаторские режимы, потерпевшие поражение в войне, экономическом развитии и в деле управления, они тоже погрязли в сектантских уклонах. Они оставались такими же государствами, какими их создали европейцы. Это так напугало арабскую общественность, что тяга к единению зачастую уступала глубокому разделению по племенным и этноконфессиональным признакам. Некоторые также заявляют, что слепое увлечение арабским единством помешало арабским государствам развивать надлежащим образом национальные институты, что также делало их уязвимыми перед лицом племенной приверженности и политики самоидентификации.

Эти сектантские государства существовали долгое время, стараясь скрывать свои глубокие расхождения, прибегая к разным трюкам, в частности, проводя как можно реже разные переписи и опросы. Их авторитарные правительства прибегали к силе, когда им это было нужно, но чаще всего заставляли беспокойное большинство и меньшинство признать статус-кво, опираясь на то, что ученый по этническим конфликтам Дэвид Лейтин называет «здравым смыслом гегемонизма»¹⁶⁰. Арабский национализм работал, как этот здравый смысл. Обещания претворения в жизнь исторической миссии и противостояния Америке и Израилю были довольно сильными, что позволяло отложить в сторону межконфессиональные проблемы¹⁶¹. Но со временем панарабская идеология потеряла свое очарование, и поскольку ее обещания все больше звучат пустым звуком, государства, созданные для того, чтобы удерживать у власти меньшинство, становятся весьма уязвимыми.

Ирак является провозвестником того, что может принести «арабская весна» всему региону. Ослабление хватки флегматичных и жестких государств над своими обществами выносит на поверхность соперничество за власть и ресурсы вокруг длительное время подавлявшихся этноконфессиональных разногласий¹⁶². На начальной стадии конфликт превращается в полномасштабную гражданскую войну, кульминацией которой становится перекройка карт. (Грозным примером тому в регионе служит Южный Судан, который появился после десятков лет конфликта из-за непримиримых противоречий – спросите об этом курдов, они знают такую ситуацию не понаслышке.) Нависает фантом более широкого регионального пожарища как одна из форм развития в разных странах – часто по причине тех же самых проблем, сект, племен и этнических групп и в таких формах, которые характерны для всех этих стран; и поскольку эти противоречия не знают границ, они становятся завязаны в одну цепь конфликтов. Мы думали о падении диктатур в Азии, Восточной Европе и Латинской Америке и соотносили это с волной демократизации; на Ближнем Востоке это будет волна межплеменных и межконфессиональных конфликтов. Только сейчас, после вторжения Америки в Ирак и «арабской весны», Ближний Восток окончательно сбрасывает иго колониализма и – пройдя через братоубийственное кровопролитие – уходит от прежней системы.

Именно так и было после прекращения жестокого режима Каддафи. Ливия постепенно разваливается на части по племенным и внутренним региональным границам. Точно так же и Йемен медленно приближается к гражданской войне и расколу на Север и Юг. Сирия катится в межконфессиональную войну между суннитским большинством и меньшинством алавитов и их союзников¹⁶³. Но более всего значимой является борьба между суннитами и шиитами. Война в Ираке впервые выпустила на волю разрушительный потенциал их соперничества за власть, но проблема на этом не была решена. «Арабская весна» дала возможность ей вновь выйти наружу. Сегодня шииты настойчиво требуют больших прав в Ливане, Бахрейне и Саудовской Аравии, в то время как сунниты остаются неспокойными в Ираке и Сирии.

В каком-то смысле Ближний Восток начинает походить на Южную Азию. Политическая жизнь в Индии, Пакистане и Шри-Ланке может представлять собой хаос. Она более открыта и демократична, чем политическая жизнь на Ближнем Востоке. Но южноазиатские общества отражают общинные и межэтнические различия, которые порой могут выливаться в насилие. Шри-Ланка является примером более частого проявления насилия. Вероятнее всего, Индия проделала лучше всего работу с сепаратистскими группами. Арабский мир, за исключением Ливана, был антиподом Южной Азии: авторитарные, но стабильные и объединенные в плане общей культуры (каждый утверждает, что он прежде всего араб, а потом уже говорит о чем-то еще) и политики (никаких расхождений не вызывает антиамериканизм и противодействие Израилю). Но такого уже больше нет. Мы наблюдаем за развалом личных и гражданских связей, соединяющих религиозные течения и этнические группировки¹⁶⁴, видим, как политические мотивы вбивают клинья между бывшими друзьями и соседями, а порой даже внутри одной семьи¹⁶⁵. Слабые государства мало что делают для защиты меньшинств, им не хватает способности сдерживать взрывы насилия¹⁶⁶. Когда наступает крах способности государства сдерживать межобщинное насилие, вчерашнее единство может быстро смениться на ненависть и беспорядки. Регионы живут в мире, когда государства и нации являются зеркалом друг для друга¹⁶⁷. На Ближнем Востоке государства не отражают свои нации, и до тех пор, пока этого не произойдет, регион будет страдать от конфликтов.

Иракцы любят утверждать, что в их стране не было межконфессиональной розни, пока не появились американские танки. Шииты и сунниты были дружны, имели место смешанные браки, шло сотрудничество, было налажено партнерство – хотя и преимущественно среди городского населения среднего класса. Историк Нил Фергюсон напоминает нам о том, что плюрализм являлся универсальным путеводителем по межэтническим и межобщинным насилиям во время Первой мировой войны. Там, где было больше смешанных браков, было больше и этнического и расового насилия¹⁶⁸. Мы видели, как точно такое происходило в Сараево. Ближний Восток сейчас – это то, что было в Европе в 1914 году: пропали единство и мир, сдерживавшие межрелигиозные и межэтнические столкновения.

На протяжении всей дуги от Сирии в Леванте до Бахрейна в Персидском заливе арабские диктатуры сохраняли господствующее положение одного религиозного течения – часто того, которое в данном районе было в меньшинстве, – над другим течением. Самым первым последствием ослабления тех государств станет поножовщина между упрямым и безрассудным меньшинством, удерживавшим власть, и активизировавшимся большинством, которое теперь стремится ее захватить. Короче говоря, арабские диктатуры от Сирии до Бахрейна являются вариациями на тему государства Саддама Хусейна, и «арабская весна» делает с ними то, что американское вторжение завершило в Ираке: передает власть от меньшинства большинству¹⁶⁹.

Пока же шиитские протесты в Бахрейне сошли на нет под градом пуль и не смогли повторить исход протестов в Тунисе и Египте. Бахрейнская монархия с яростью отстояла свою властную хватку, и саудовцы оказали ей свою щедрую помощь.

Но то, чего не смогла сделать для шиитов Бахрейна «арабская весна», она сделала для суннитов этого региона. Смены режимов в Тунисе, Египте и Ливии принесли власть везде «Братьям-мусульманам» и, что тревожнее всего, салафитам. Это пуританское течение в исламе придерживается узкого толкования ислама и ратует за чистоту своего учения с ярой враждебностью по отношению ко всяким отклонениям. Шииты подвергаются особым нападкам и оскорблениям не просто как неверные, отвергающие истину, но как еретики и вероотступники, которые искажают истину и извращают ее. Тот тип горячности и страстности мусульман-суннитов, которому дала жизнь «арабская весна», не исчезнет от злобных нападок против религиозных групп «чужаков» – таких, как древнее христианское меньшинство коптов в Египте. Напротив, он будет нацелен на выявленных противников внутри самого ислама и расширит диапазон борьбы с шиитами.

Восстание в Сирии также изменило межконфессиональный статус-кво. Сирия Ассада была зеркальным отражением Ирака Саддама. Ирак был страной, в которой шиитов было большинство, но оно находилось в тисках суннитского режима, в то время как Сирия является страной с большинством суннитов, находящихся под управлением алавитов, как правило, рассматриваемых частью семьи шиитов. Верно, что Башар Ассад никогда не был другом иракским шиитам. Для защиты сирийского фасада арабского единства для внутреннего потребления Ассад открыто осудил американскую оккупацию, в то же время выражая симпатию вместе с другими в регионе иракским суннитам (но продолжая подавлять суннитов у себя дома). В результате он поддержал разного рода фракции баасистов и джихадистов в рядах повстанческого движения, которые убивали и калечили тысячи иракских шиитов и ставили под угрозу их новообретенную власть. Однако падение его власти и переход Сирии в руки суннитов («Братья-мусульмане» и салафиты являются главными силами среди сирийских суннитов) не может не подзарядить энергией суннитов, находящихся по ту сторону границы с Ираком. На смену отчаянию, которое вело их к тому, чтобы принять результат случившегося в Ираке в 2008 году, могла бы прийти отчаянная радость и вера в то, что этот результат все еще может быть пересмотрен.

Суннитский режим в Дамаске – или контролирующий большие части Сирии, граничащие с Ираком, – мог бы сделать для иракских суннитов то, что Иран сделал для своих шиитов. Если добавить к этому полную мощь (и средства) Саудовской Аравии, Катара и ОАЭ – не говоря уже о Турции, Египте и остальных, – арабский мир может превратиться в дикое захолустье для иракских шиитов. Именно по этой причине Малики заступался за Ассада на всех встречах, проходивших в Вашингтоне в декабре 2011 года. Он даже сказал президенту Обаме, что, если сунниты региона – при поддержке государств Персидского залива – добьются обратной перемотки того, что удалось достичь шиитам, «мы все превратимся в бойцов Хезболлы», то есть превратимся в радикально настроенных людей и станем вести вооруженное сопротивление.

Сунниты Ирака все еще могут надеяться вернуть себе власть в Багдаде, но, если потерпят поражение в этом деле, они могут выйти из игры в Ираке. Большая суннитская зона, простирающаяся от Анбара до Северного Ливана, с одной стороны, от турецкой границы, с другой стороны, окажется зажатой между шиитским Южным Ираком и шиитско-алавитскими районами на севере.

Шииты Ирака оказались бы среди враждебного суннитского мира. Турция и Саудовская Аравия поддерживали бы их суннитских противников, причем турки, возможно, еще оказывали бы дополнительное давление через иракских курдов. Иран стал бы единственным другом иракских шиитов. «Арабская весна» ослабила бы, вероятнее всего, влияние Ирана в Египте и Леванте, но закрепила бы его в Ираке. Политико-религиозный всплеск суннитского ислама толкает шиитов региона на сближение с Ираном.

На Ближнем Востоке говорят о религиозном и национальном единстве, есть голоса, призывающие к наведению мостов. Новый президент Египта обратился к Ирану и хочет, чтобы его страна привела Иран в объятия Ближнего Востока. Однако раскол на течения становится однозначно растущей тенденцией. Создаются тренировочные центры, развиваются взаимные связи, которые изменят стратегическую – и, возможно, физическую – карту Ближнего Востока, определяя региональную динамику на предстоящие годы. Мотивировка по религиозным признакам определяет такие стратегические решения, как поддержка Турцией иракских суннитов и активность Саудовской Аравии против Ирана. Америка не имеет ничего общего с этой второй волной сектантского разделения – то были плоды «арабской весны», – однако поспешный уход США из Ирака открыл путь для цунами, который беспрепятственно вымоет весь этот регион.

Мы не сможем предупредить все конфликты на Ближнем Востоке, но можем надеяться уменьшить их воздействие. Если бы уход из Ирака не был таким поспешным или если бы несколько ранее были предприняты политические решения в Бахрейне и Сирии, можно было бы не допустить разрастания красных угольков сектантства в бушующее пламя. Ничем не контролируемые распри в Ираке и Сирии (а задолго до этого в Бахрейне) смогли в совокупности создать пояс нестабильности, простирающийся от Средиземноморья до Персидского залива. Создастся угроза американским союзникам в Иордании и Саудовской Аравии, также подскочат цены на нефть, и, соответственно, под ударом окажется глобальная экономика. Наступят этнические чистки, пойдут потоки беженцев, возникнет гуманитарная катастрофа, появятся слабые разваливающиеся государства с неконтролируемой территорией, дающие всякие возможности для Аль-Каиды. Айяд Аллави^[18] мудро и кратко отметил: «Вторжение в Ирак в 2003 году было поистине войной по выбору, а не войной по необходимости. Однако утрата Ирака в 2011 году является выбором Соединенных Штатов, который мир не может позволить себе»¹⁷⁰. Слишком поздно.

6. Поблекшие перспективы «Арабской весны»

Вердикт по существу дела в отношении ближневосточной политики администрации Обамы таков: «Она сработала не так уж плохо». Отсутствуют явные ошибки, кровоточащие раны или разрушительные кризисы. Фактически утверждается, что президентская политика невмешательства оказала благоприятное влияние на поведение арабов во время «арабской весны» – в разгар протестов не сжигались американские флаги ни в Каире, ни в Тунисе, а в Триполи даже многие размахивали ими во время манифестаций.

Это может считаться «вполне нормальным» – на сегодняшний день, – однако по поводу завтрашнего дня гарантий предельно мало. Целью Америки остается сокращение ее присутствия на Ближнем Востоке, и поэтому ее подход к разворачивающимся там событиям был полностью в духе всего лишь реагирования на них. Он может давать какой-то результат при решении вопросов смены режима, при падении старых диктаторов, но, по большому счету, он не срабатывал при возникновении реальных проблем, заключающихся в помощи в продвижении новых правительств по пути к демократии. Америка была почти незаметна в каких-то других делах. Администрация Обамы не выдвинула никакой стратегии для использования возможности, предоставленной «арабской весной», не подготовилась она и к вероятным неприятностям в виде регионального соперничества, взрыва межрелигиозной напряженности и застарелых экономических кризисов.

Так в чем же состоят интересы Америки на Ближнем Востоке? Как мы станем их защищать, когда старые режимы падут, а новые будут пытаться приобрести какую-то форму? Сможем ли мы оказывать какое-то влияние на результаты? Как нам надо подготовиться к подъему исламизма, гражданским войнам, падению государств, смене курсов и возрождению диктатур? Нам нужны ответы на эти вопросы и стратегия реализации лучших и недопущения худших вариантов, а также стратегия защиты наших интересов при этом. Америка не может и не должна решать судьбу Ближнего Востока, но ей должны быть понятны ее ставки в регионе, и она не должна бояться предпринимать шаги для подталкивания событий в более благоприятном для себя направлении в то время, когда этот важный регион мира стоит перед решающим выбором. Недостаточно занимать пассивную выжидательную позицию в отношении разворачивающихся событий, а ряд вялых реакций и тактических маневров нельзя назвать стратегией. Стратегия требует наличия четкого представления о наших интересах и путях их реализации, оказывая самое сильное по возможности влияние на динамику этих событий, которые, собственно, и формируют регион.

Подход президента Обамы к Ближнему Востоку с самого начала носил отстраненный характер. Он хотел улучшить облик Америки в мусульманском мире и исходил из того, что самым лучшим способом этого добиться будет закончить непопулярные войны, которые Америка вела там. Его образ действий заключался в прекращении вовлеченности: отказаться от имевшихся обязательств, прежде всего в Ираке и Афганистане, и избегать новых осложнений. Его подход к арабо-израильскому мирному процессу служит ярким тому примером. Речь Обамы в Каире в июне 2009 года произвела впечатление на мусульман предложением к Израилю прекратить строительство поселений на Западном берегу. В 2011 году он сделал такой же провокационный призыв к Израилю – согласиться на возвращение к границам 1967 года (с взаимно согласованными с палестинцами участками территории). Но мусульманский мир ошибся, полагая, что эти призывы означали готовность Обамы засучить рукава и помогать им в урегулировании проблем¹⁷¹. Фактически же «никогда пропасть между обещанием и выполнением во внешней политике Обамы не была такой большой, – пишет бывший американский дипломат и обозреватель арабо-израильской действительности Мартин Индик, – как в это время [мирного процесса]»¹⁷².

Обама начал свою деятельность с нового подхода к этому вопросу. Он рьяно придерживался своих обязательств по Израилю. И все же он признавал разрушительное воздействие, которое медленно развивающийся конфликт оказывал на облик Америки и региональную стабильность, и не стеснялся говорить о повседневных унижениях, которые представляла израильская оккупация для палестинцев. Многие арабы и мусульмане были обрадованы, а многие израильтяне возмущены, но никто ни с той, ни с другой стороны водораздела не должен был так возмущаться. Все дико переоценили готовность Обамы оказаться вовлеченным в продолжение мирного процесса.

Обама лишь имел в виду умиротворить арабское общественное мнение и обозначить некие ориентиры, которым должен следовать Израиль. Потом, как он надеялся, само собой ускорится дипломатическое взаимодействие и в конечном счете будет найдено некое решение. О чем он не подумал, так это о том, чтобы выбрать войну вместе с Израилем или возложить на США значительно бо?льшую роль в организации дипломатического прорыва. Он определенным образом не думал о всеобъемлющей дипломатической стратегии, которая создала бы необходимый контекст и рамки для компромиссов с обеих сторон (приостановка строительства новых поселений могла бы стать частью этого). Взамен он продолжил нескоординированным и непродуктивным образом делать упор на одном нереалистичном требовании, что привело к немедленной приостановке всего процесса. Он был полон решимости вывести Америку из Ближнего Востока и полагал, что смог бы сделать это путем ведения жесткого разговора, но с обочины.

Иметь дело с арабами и израильтянами по палестинской проблеме стало неким откровением для президента. Открыто арабские лидеры наседали на него по Палестине, а в частном порядке они хотели только одного: разоружить Иран (этого же хочет и Израиль). Обама, возможно, считал, что боязнь Ирана создаст общую почву между Израилем и монархиями Персидского залива, достаточную для их объединения с целью урегулирования палестинского вопроса. Саудовский посол в Вашингтоне, вероятно, раздувал такие ожидания тем, что говорил ранее Обаме о желательности, с точки зрения короля Абдуллы, его визита в Эр-Рияд, после которого он не уедет с пустыми руками¹⁷³. Однако саудовский король определенно не был готов протянуть руку израильскому премьер-министру Бенджамину Нетаньяху. Когда Обама встретился с Абдуллой в Рияде в июне 2009 года, большая часть часовой встречи была посвящена лекции короля на тему об израильской угрозе. Саудовский король хотел, чтобы Америка урегулировала иранскую проблему, а совсем не палестинскую, и он не хотел, чтобы была какая-то связь между этими двумя вопросами. В этом и король, и Нетаньяху придерживались одного и того же мнения.

Какими бы ни были личные взгляды президента, он быстро передал решение израильско-палестинской проблемы в руки специального посланника, бывшего сенатора Джорджа Митчелла. Но фактически же старший советник Белого дома Деннис Росс решал данный вопрос. У Росса была долгая история участия в урегулировании проблемы, еще начиная с решения вопроса о проведении в 1991 году Мадридской конференции, которая была созвана вскоре после первой войны в Заливе. Его точка зрения не совпадала с мнением Обамы по вопросу о том, как наилучшим образом влиять на события. Он предостерегал против открытого расхождения с Израилем, в том числе по вопросу строительства поселений – «открытая демонстрация столкновения между Соединенными Штатами и Израилем лишь подтолкнет арабов к полному игнорированию всех дел и выжидательной позиции … и отнюдь не будет стимулировать их инициативность и сотрудничество с Израилем»¹⁷⁴. Росс утверждал, что Нетаньяху должен работать с трудной внутренней коалицией и что чем больше Обама укреплял доверие в глазах израильской общественности – отойдя от открытого оказания давления на Израиль, – тем больше вероятности того, что израильское правительство будет готово к сотрудничеству¹⁷⁵.

Правильное ли то было прочтение данной ситуации или нет, оно означало, что сказанное Обамой оказалось отличным от того, что делала его администрация. Его смелые слова не подтверждались никакими делами. Израильтяне посчитали, что оснований для реакции с их стороны совсем недостаточно, а палестинцы и того более – почувствовали себя в весьма затруднительном положении. Было весьма нелегко сподвигнуть Израиль на какие-то действия, и уж совсем невозможным это стало, когда за словами президента ничего конкретного не последовало, что позволило Израилю твердо стоять на своих позициях. Президент палестинской автономии Махмуд Аббас сказал Дэну Эфрону из «Дейли бист» следующее: «Именно Обама предложил заморозить полное урегулирование. Хорошо, я принимаю. Мы стали взбираться на дерево. После этого он пришел с лестницей и тут же убрал ее, сказав мне: прыгай. Так он проделал три раза»¹⁷⁶.

Однако Аббас не мог прыгнуть и застрял на дереве. «Как я могу быть меньшим патриотом Палестины по сравнению с президентом Соединенных Штатов?» Именно так он формулировал свою позицию любому желающему выслушать его жалобу. Другими словами, как мог Аббас требовать от Израиля меньшего, чем требовал сам Обама? Аббасу пришлось начать с отметки, которую оставил Обама, и тут же столкнуться с непреклонностью Израиля, подстрекателем которой как раз и стал Обама и с которой он не хотел бороться. Его сетования отразили недовольство во всем арабском мире¹⁷⁷.

Обама реагировал на израильскую непреклонность и арабское разочарование примерно так же, как на острые проблемы из-за Пакистана: он уходил от них. Периодически Белый дом повторял свое намерение совершить прорыв в мирных переговорах, особенно в случае грозящего кризиса, такого, например, как угрозы палестинцев потребовать признания ООН их государственного статуса в сентябре 2011 года. Однако, какими бы ни были его намерения и цели, президент отложил эту проблему в «долгий ящик». Обама не хотел быть втянутым в эти дела, и к концу второго года его пребывания на посту президента отношения с Израилем концентрировались только на решении ядерной программы Ирана.

Отношение Белого дома к арабо-израильской проблеме отражало более широкое желание администрации дать «задний ход» в деле вовлеченности США в ситуацию на Ближнем Востоке. Но этой цели было не суждено сбыться из-за начала «арабской весны». Америка стала сворачивать все свои дела, когда в декабре 2010 года молодой продавец фруктов в малоизвестном тунисском городке поджег себя в знак протеста против повседневной несправедливости и диктатуры, от которой страдал он и многие его соотечественники. Сюжет о Мохамеде Буазизи распространился в социальных сетях, когда тот умирал в больнице. И колеса истории завертелись, казалось бы, на пустом месте. Обама понял, что происходит в арабском мире; в своей инаугурационной речи он обратился к «тем, кто цепляется за власть, прибегая к коррупции и обману, заставляя замолчать инакомыслящих», сказав, что они оказались «на неверном пути в истории»¹⁷⁸. Он обратился также к тунисскому восстанию со словами о том, что отчаянный акт самосожжения Буазизи дал старт и «вдохновил всех нас, кто верит в то, что каждый человек, мужчина или женщина, имеет определенные неотъемлемые права»¹⁷⁹. Однако риторика Обамы не стала компенсацией пассивной и невразумительной реакции на далеко идущие события.

В начале 2011 года Ближний Восток представлялся готовым воспринять демократию – нет возможности полагать, что преобразования произойдут без более значительного стратегического воздействия. Результат многое значил бы для Америки, может быть, даже окончательное удовлетворительное решение для всех на Ближнем Востоке привело нас в замешательство, выглядело угрозой для нас, опустошило наши карманы и охладило кровь наших солдат. Это могло выглядеть как благое намерение, сегодня существует множество подтверждений тому, что «арабская весна» приведет к власти непросвещенные новые режимы, гибридные правительства, смешивающие выжившие силы безопасности с нарождающимися исламскими партиями различного оттенка. Будут идти гражданские войны, разваливаться государства, вестись преследования по религиозным признакам, произойдут гуманитарные катастрофы, будут рушиться экономики, возникать новые внешнеполитические проблемы (варьирующие от потепления отношений между Египтом и Ираном до новых вопросов борьбы с Россией и Китаем). Ничто из этого не напоминает звучный марш в направлении демократии и экономического процветания и никакого четкого принятия новых институтов и норм.

Но мы не знали этого наверняка в бурные и обнадеживающие дни начала 2011 года. Да и сегодня мы не можем сказать, что «арабская весна» стала бы таким разочарованием, если бы мы в срочном порядке занялись делами региона и силой изменили бы там экономическое развитие, оказав содействие раздутому общественному сектору для его перехода к реформам и интеграции в глобальную экономику. Мы были бы свидетелями воздействия на результаты, если бы у нас была какая-то иная стратегия, помимо полного безразличия к данному региону, и если бы мы продемонстрировали готовность возглавить эту работу. Возможно, нам не удалось бы избежать конфликтов и гуманитарных катастроф, но мы могли бы оказывать заметное воздействие на те страны, которые прошли начальный этап смены руководства и в обстановке головокружения от побед нуждались в помощи, особенно в экономической сфере.

По мере разворачивания чрезвычайных ситуаций в Белом доме созрело нечто вроде этакой уверенности. Обама оставался при своем намерении покинуть Ближний Восток, и он не собирался позволить, чтобы его отвлекли от этой миссии неожиданным возникновением протестного движения во имя демократии, разваливающихся диктатур и надвигающихся гражданских войн. Он не знал, приведет ли «арабская весна» к повсеместному распространению демократии или к продолжительному периоду нестабильности, однако, независимо от этого, он был убежден в том, что Америка не должна пытаться влиять на конечный результат – ни в коем случае, поскольку это означало изменение курса и вовлеченность в дела региона.

Возьмите, к примеру, Египет – важнейшую арабскую страну и лакмусовую бумажку по изменениям в арабском мире. Когда сотни тысяч египтян собрались на площади Тахрир, чтобы потребовать отставки президента Хосни Мубарака, Обама предпринял смелый шаг в поддержку их требований перемен – вначале поддержал реформы, а вскоре призвал Мубарака немедленно уйти со своего поста¹⁸⁰. То стало новой главой в действиях Америки на Ближнем Востоке, но не привело к новому подходу в регионе. Разумеется, Мубарак вот-вот должен был уйти. Но заставляя его уйти немедленно, Обама не брал на себя обязательств поддерживать демократизацию повсеместно на Ближнем Востоке. Америка оставалась тесно связанной с некоторыми из наиболее авторитарных режимов в регионе, и призыв к Мубараку скорее уйти вносил среди них большую сумятицу – в частности в Саудовской Аравии. Столкнувшись с такой реальностью, администрация приглушила тональность своих невоздержанных высказываний в поддержку перемен. Под эту категорию не подпадали правители Бахрейна или Йемена, от которых Белый дом требовал бы учитывать народные призывы к демократии.

В Египте было очень мало здоровых политических институтов – не было заслуживающей упоминания партийной системы, слабой была юридическая система, в зачаточном состоянии находилось гражданское общество. На стороне Мубарака не было ничего, если не считать в лучшем случае вероятности нестабильности, а в худшем – хаоса. Америке хотелось бы видеть поколение пользователей «Фейсбука» в Египте – молодое, технически грамотное и сравнительно либеральное, – которое взяло бы на себя управление Египтом. Но у этого поколения не было организации, которая могла бы подкрепить политический порыв молодежи и выделить из своей среды харизматичного лидера, который мог бы повести их за собой. Со временем «Братья-мусульмане» (и группа наиболее радикально настроенных справа), состоящие из довольно крутых и многочисленных по составу кадров, превратили их в свое пушечное мясо. Администрация могла только надеяться на то, что это Мусульманское братство сохранит курс на демократию и что наш энтузиазм в отношении ухода Мубарака не обернется ударом для нас.

Знаю, как трудно призывать к осторожности перед лицом непреодолимого бурного клокотания на поверхности, когда через десятилетия мрака диктатуры пробиваются лучики демократической надежды. Но, будучи порождением иранской революции 1979 года, я также знал, как неуместно и даже катастрофично может оказаться такое бурное кипение. Было бы весьма полезным занятием прочесть освещение западными СМИ Ирана периода между 1977 и 1979 годами. Там вы не обнаружите волнений по поводу теократии: любой такого рода разговор утопал в водовороте и даже в сверхоптимистических ожиданиях немедленной победы демократии, сравнимых с мировоззрением Полианны, героини романа Элеаноры Портер. Но демократам Ирана, какими бы привлекательными они ни были, недоставало способностей духовных лиц и коммунистов. Быстрая кончина монархии Пехлеви застала демократов неподготовленными (ни они, ни их сторонники в западной прессе не понимали этого) и дала «зеленый свет» архитекторам новой диктатуры, у которой уже были наготове и план, и массовое движение.

Протесты в Египте захватили внимание всего мира, но египетские либеральные демократы вряд ли когда еще победят в будущем, как и их иранские коллеги в давнем 1979 году. Быстрый крах шаха пошел во благо не демократии, а теократии. Учитывая всплеск на протяжении десятков лет движения «Братьев-мусульман», можно с уверенностью сказать, что такое же произойдет и в Египте.

Хиллари Клинтон поняла глубинный смысл этого явления. Еще ранее она заявляла, что Египту нужен мирный организованный переход к демократическому будущему¹⁸¹. Для египетских либералов было бы лучше, если бы Мубарак продержался еще какое-то время и ушел без спешки – постепенный переход был бы лучше неожиданного краха. В такой ситуации либералы Египта получили бы время для исправления некоторых организационных промахов перед лицом исламистов – не говоря уже о предоставлении Америке времени на обдумывание того, как лучше оказать содействие делу демократии. Молодежь Египта, однако, была весьма нетерпелива в борьбе за свободу и не была готова к переговорам о постепенности перехода. Да и американские СМИ не собирались отказываться от бескомпромиссного призыва к Мубараку уйти в отставку. Так и случилось в конце концов, но с быстрым уходом Мубарака властная хватка военных и глубокое проникновение во все государственные структуры клерикалов остались неизменными, а исламские силы салафитов и Мусульманского братства доминировали на политической арене. У администрации не было иного выбора, как сделать ставку на то, что «Братья-мусульмане» поступят правильно, избрав будущее, отличающееся от того, которое стало судьбой Ирана после свержения шаха.

В феврале 2011 года госсекретарь Клинтон предложила президенту Обаме направить спецпосланника для переговоров с Мубараком – оценить ситуацию на месте и сказать египетскому президенту, что ему необходим план упорядоченного ухода и нормального перехода к демократии. Клинтон рекомендовала отправить в Каир опытного дипломата Фрэнка Д. Виснера. Виснер очень хорошо знал Египет. Он работал там послом с 1986 по 1991 год. Он соглашался с мнением Клинтон по поводу того, что после десятилетий диктатуры потребуется время для уверенного перехода к демократии и что постепенный процесс пойдет на пользу либеральным силам, чья организационная слабость прикрывалась кратковременными вспышками демонстрации силы на улицах. Казалось, Обама придерживался такого же подхода. Он дал указание Виснеру попросить Мубарака подготовить план перехода.

Виснер передал Мубараку послание Обамы относительно американской поддержки и настоятельного требования проведения значимых реформ. Мубарак не собирался уходить, но согласился не применять силу против демонстрантов. Однако протесты только нарастали по своей интенсивности, и с учетом напряженности в Египте Обама сменил свой курс. Виснер еще летел в самолете обратно в Вашингтон, когда президент призвал Мубарака уйти в отставку немедленно. Перемена была настолько неожиданной, что застала Виснера врасплох. Он только вышел из самолета и заявил на международной пресс-конференции в Мюнхене о том, что Соединенные Штаты рассматривают президента Мубарака как необходимый элемент в процессе перехода к демократии (то есть Америке нужен Мубарак на какое-то еще время – чтобы освободиться от Мубарака). Пресса обратила особое внимание на фразу из его комментария о том, что «нам нужен Мубарак», и это произвело фурор.

По мере наплыва толп на площади Тахрир позиция Мубарака однозначно ослабла, и Соединенные Штаты правильно решили отказаться от поддержки вялой диктатуры и признать дух новых перемен¹⁸². Но президент под влиянием воодушевления момента и под воздействием своих молодых сотрудников аппарата отбросил в сторону осторожность и сделал резкий поворот в обратном направлении. Он отреагировал на замечания и маневры Мубарака, как будто имел дело с новым циклом кампании, к которой на каждое заявление должен быть сделан комментарий для его публикации в заголовках газет. То был такой политический стиль, отражавший влияние тех советников Белого дома, которые поднялись на волне президентской кампании Обамы и стали доминировать при принятии решений по вопросам внешней политики¹⁸³. Тогда они рассматривали «арабскую весну» как «эпохальную перемену, соответствующую их собственным представлениям о самих себе как о новом поколении»¹⁸⁴. У них было мало опыта во внешней политике; они знали лишь о быстро идущем мире политических кампаний. Они пренебрежительно относились к ветеранам внешней политики и описывали их в терминах, очень напоминающих сделанную Дональдом Рамсфелдом печально знаменитую унизительную оценку Франции и Германии, выразивших сомнения по поводу иракской войны. «Старая Европа» – так он их назвал – вчерашние великие державы, судьба которых на свалке истории. Сарказм Рамсфелда не выдержал испытания временем. Виснер и компания еще могли бы также высказать свой вердикт об «арабской весне»¹⁸⁵.

Призыв Обамы Мубараку уйти со своего поста не будет так быстро или с такой же твердостью повторен в отношении других диктаторов в регионе в предстоящие месяцы – ни в Бахрейне, ни в Йемене, ни даже в Ливии или Сирии, – и Америка, по сути, углубит свою опору на авторитарные монархии в Персидском заливе. Призыв к Мубараку уйти стал единичным событием; он не отражал ни понимания перемен по всему Ближнему Востоку, ни приверженности к переходу Египта к демократии.

Поддержка диктаторов стала проклятием американской политики на Ближнем Востоке. С того времени, как Анвар Садат подписал в 1978 году мирное соглашение с Израилем, Америка влила в Египет 30 миллиардов долларов, причем львиная доля денег шла военным. Еще три миллиарда долларов или около того, предназначенные для гражданского использования, также пошли военным – египетское правительство должно было решать, какое экономическое или социальное ведомство обладало технологическими знаниями для того, чтобы использовать с толком эти средства. Но все они находились в собственности военных или работали по контрактам с организациями или компаниями, поддерживаемыми военными. Америка субсидировала военное наращивание в системе безопасности, а также влияние военных в целом в экономике.

Временами мы признавались, что вложения в диктаторские режимы было плохой идеей, но мы не могли найти альтернативных средств для защиты наших интересов. Со временем авторитарное правление оказывалось шатким, что создавало именно те проблемы, которые мы рассчитывали сдерживать с их помощью, – и когда они начинали шататься, мы по-быстрому давали им возможность опрокинуться. Режим Мубарака был живым примером тупиковой стратегии. На протяжении трех десятилетий режим Мубарака представлял собой скалу стабильности, почти что непоколебимую. За эти десятилетия Египет стал беднее и слабее, но также и больше антиамериканским и исламским – с беспокоящей склонностью к экстремизму. Со временем несоответствие между масштабами и интенсивностью проблем в Египте (включая массовую безработицу и несуществующие перспективы рабочих мест среди растущего молодого населения) и слабыми способностями режима что-либо предпринять в плане их решения привело к созданию взрывоопасной ситуации¹⁸⁶.

Мубарак неохотно согласился на проведение реформ, но они только акцентировали проблемы Египта и выявили его уязвимые места¹⁸⁷. Несправедливый, несвободный и коррумпированный режим всегда оказывается очень ослабленным, когда он начинает пытаться себя совершенствовать. Падение Мубарака заставляет вспомнить объяснение Алексиса де Токвиля того брожения, которое привело в итоге к Французской революции: «Только высокое искусство править государством может дать возможность королю спасти свой трон, когда после длительного периода деспотического правления он приступает к исправлению своих подданных. Терпеливо выносившие гнет на протяжении длительного времени – так, что, кажется, они уже не в состоянии исправиться, – они накопили недовольство, которое, как представляется, уже невозможно терпеть, и когда в мозгах людей возникает возможность его устранения… народ начинает меньше страдать, но его чувствительность обостряется»¹⁸⁸.

Следует ожидать ухода авторитарных режимов. Они не смогут выжить без перемен, а если они изменятся, то могут пасть даже еще быстрее. В долгосрочном плане было бы лучше, если бы мы перестали зависеть от авторитарных режимов и вместо этого связывать наш интерес с демократиями. Но это поэтапный процесс – пока на сегодня политика Америки расходится по этому вопросу. С одной стороны, мы приветствовали падение таких диктаторов, как Бен Али, Мубарак и Каддафи; с другой, мы продолжаем опираться, и даже гораздо сильнее, чем раньше, на наших старых авторитарных союзников – монархии Персидского залива.

То, как мы повели себя с Египтом, показало отсутствие у Обамы какой бы то ни было стратегии в отношении Египта и всего региона. Тунис совершил переход сравнительно плавно, и почему бы точно так же не сделать Египту? Почему бы, иными словами, не плыть по течению? Тунису удалось быстро и безболезненно покончить с диктатурой – тунисская армия мудро отказалась стрелять по гражданам или вообще сильно вмешиваться в политические дела, и Бен Али разрешили сбежать в Саудовскую Аравию. В администрации решили, что Египет – больший по размерам, беднее по экономическому положению, более напряженный и менее европеизированный по сравнению с Тунисом – каким-то образом даст аналогично замечательный и удовлетворяющий всех результат. В то время в Вашингтоне было множество вариантов, с чем можно было бы сравнивать: от того, что происходило на площади Тахрир, до падения Берлинской стены в 1989 году. Близкий круг Обамы боялся, что, если он не сбросит Мубарака, Обама окажется по другую сторону в историческом плане. Но проблема заключалась в том, что у администрации не было планов относительно управления непростыми процессами строительства демократии, которая должна была бы последовать после того, как Обама призвал Мубарака уйти. Обама также и не пытался овладеть переменами так, как это сделал Джордж Герберт Уокер Буш в отношении посткоммунистической Европы в 1989 году. Энтузиазм администрации по поводу демократии оставался по большей части предметом риторики.

Какой же стратегии мы придерживаемся, так яростно поощряя демократию в Египте и одновременно вдвойне усилив поддержку упорно антидемократических и не так уж стабильно держащихся королевских режимов? Если мы считаем, что протестующие на площади Тахрир оказались на правильной стороне исторического процесса, зачем тогда мы стараемся дружить с монархиями, которые будут им смыты? Если мы не считаем, что регион находится в муках исторических перемен, зачем мы тогда принимаем вообще «арабскую весну»? Наша зигзагообразная политика весьма запутанна и неубедительна.

Администрация была рада, когда египетские военные признали результаты первых парламентских выборов (которые проводились в несколько этапов с ноября 2011-го по январь 2012 года) и позволили «Братьям-мусульманам» взять власть в свои руки¹⁸⁹. В Белом доме посчитали, что власть в руках «Братьев-мусульман» – даже при том, что существовала опасность навязывания ими исламского правления четверти населения арабского мира, – принесет меньше вреда американским интересам, чем замалчивание результатов.

Администрация опасалась, что несоблюдение вердикта избирателей могло бы привести даже к еще более худшему повторению в египетском варианте кровавой десятилетней гражданской войны, которая разразилась в Алжире в 1991 году после того, как тамошние генералы остановили избирательный процесс, который выигрывали местные исламисты¹⁹⁰.

Администрация также надеялась на то, что «Братья-мусульмане» в Египте что-нибудь почерпнут из опыта Турции, и меньше всего беспокоилась о мусульманской идеологии, а больше думала над улучшением управления и налаживанием экономики. Американские эмиссары встречались с членами братства, а в Белом доме даже принимали делегацию от этой партии в апреле 2012 года с целью обсуждения экономических и политических проблем и будущего американо-египетских отношений. Как говорил один из присутствовавших на таких встречах, «у них у всех были дипломы докторов наук американских университетов, и все они говорили правильные вещи». «Легко проявлять оптимизм, но кто знает». Держать пари по поводу того, что прагматизм перевесит идеологию, было очень и очень рискованным делом, однако тогда это было правильно, а возможность для демократии идти своим ходом, независимо от того, какая политическая или религиозная сила пришла к власти, выглядела как проведение осторожной политики. Америка оказалась на правильной стороне истории и действовала в унисон с настроениями в Египте и арабском мире в целом. Но совсем скоро возникли сомнения: вначале, когда новый президент Египта от «Братьев-мусульман» Мухаммед Мурси отправился в Тегеран с государственным визитом в сентябре 2012 года, а потом уже после визита, когда он отнюдь не поспешил осудить антиамериканскую толпу, напавшую на американское посольство.

Однако в этом не было ничего близкого к какой-то стратегии. Метод невмешательства не являлся отражением какого-либо тщательно продуманного плана для улучшения демократических перспектив в этом регионе. Наоборот, то было выражение плана фактического ухода с Ближнего Востока, овладевшего Белым домом. Это была политика, соответствующая президенту, который больше не хотел никакой вовлеченности, ранее имевшей место в отношении Египта и Ближнего Востока. Любой иной подход означал бы необходимость выработки какой-то стратегии и плана по ее реализации. Обособление стало бы очевидным, когда возникла бы необходимость заниматься экономической реформой, без которой демократия оставалась бы мертворожденной, а последовавший затем политический застой в сочетании с экономической стагнацией отдал бы будущее в руки антиамериканских религиозных экстремистов.

Крах режима Мубарака стал подобием землетрясения в политической жизни Ближнего Востока, значимым историческим событием с далеко идущими последствиями – или таковым было общее понимание, что в верхах, что в низах, в Вашингтоне. Египет шел по пути Польши, Филиппин, Бразилии или Южной Африки – ключевых региональных держав, разворачивающихся в сторону демократии и тянущих за собой другие соседние страны. Демократическая волна наконец-то стала подмывать ближневосточные берега.

Если «арабская весна» и должна была принести какие-то плоды, Америке следовало бы быть вовлеченной и дипломатически, и, что гораздо важнее, экономически. Подключение Америки было жизненно важным для успеха предыдущих волн демократии, затронувших Азию, Восточную Европу и Латинскую Америку¹⁹¹. Там Америка возглавила международные усилия, чтобы укрепить нарождающиеся демократии в ближайшем соседстве с Западом, что было вполне выполнимым делом (обещание членства в НАТО, а затем в ЕС играло роль полезного магнита для Восточной Европы). Мы оказывали воздействие на политические дискуссии и помогали в написании конституций, формировании партий, проведении выборов и стабилизации молодых демократических правительств¹⁹². Вряд ли арабы стали бы сильно возражать против такого тесного сотрудничества, но, как бы то ни было, у нас не было намерения предложить его.

Самым важным в предыдущих волнах явились усилия США по согласованным действиям с Европой, с международными финансовыми институтами, частным предпринимательством для вливания огромных экономических ресурсов в новые демократии. Суть заключалась в том, чтобы многообещающие интересные формы политического развития получили прочную основу экономических преобразований и большей вовлеченности в глобальную экономику. В течение десятилетнего периода, с 1989 по 1999 год, Запад направил более 100 миллиардов долларов в одну только Восточную Европу.

На протяжении всего этого времени взаимосвязь экономических реформ и успешной демократизации была четко подмечена в ходе так называемого консенсуса в Вашингтоне, в соглашении между международными финансовыми институтами и мировыми державами, возглавляемыми Соединенными Штатами, для продвижения системы реформ, которые изменили бы структуру экономики, общества и, следовательно, политики. Этот консенсус подвергался мощной критике за его крайности и за ту боль, которую в результате пришлось пережить многим странам. Однако этот консенсус предлагал преимущества четкого направления в международное сообщество и всем странам, стоящим перед переменами, – понимание того, в каком направлении они хотели двигаться и как им этого достичь.

Демократия и стабильность на Ближнем Востоке нуждалась в такого же рода направлении и в такого же уровня вложениях. Без экономических перемен брожение демократии не имело никаких шансов на успех. Ни одна из демократических волн, сравнимых с «арабской весной», не достигала успеха без экономической реформы. Напомним, что речь идет, если уж на то пошло, о застойном экономическом развитии, хронической массовой безработице и вытекающей отсюда безысходности, которые подпитывали протест против задеревеневших арабских диктатур¹⁹³. И Америка возлагала вину за атаку 11 сентября на то же отсутствие перспективы и экономическую стагнацию¹⁹⁴. А сейчас, когда экономическое расстройство создавало возможности больше для перехода к демократии, чем для набора рекрутов для исламского экстремизма, западной поддержки не было и в помине.

Нигде западное безразличие не было таким очевидным, как в Египте. Никто не спорил, что арабская демократия победит или потерпит поражение именно в Египте. Это самая многонаселенная и интеллектуально и политически самая влиятельная арабская страна. Результаты в Египте определили бы тот факт, что изначальный посыл «арабской весны» оказался бы поддержанным и подхваченным или, наоборот, пропал бы в борьбе за власть между военными кругами и исламским движением.

Египет начал пристрелочный процесс экономической реформы во время последнего десятилетия пребывания у власти Мубарака¹⁹⁵. Те реформы были в большей степени виновны в возникновении протестов – примерно четырех тысяч забастовок трудящихся и протестов между 1998 и 2011 годами¹⁹⁶. Из-за реформ была ликвидирована система социальной защиты для рабочих, однако расширился частный сектор и вырос средний класс, который, как средний класс повсюду, требовал больших свобод. Египтяне из числа среднего класса были первыми в стране, кто воспринял пример Туниса, организовав направленные против Мубарака демонстрации, собиравшие огромные толпы обозленных бедняков, обвинявших надолго задержавшегося на своем посту стареющего президента в утере рабочих мест и системы социального обеспечения из-за экономических реформ.

Проводившиеся Мубараком реформы не зашли еще так далеко к январю 2011 года, когда демонстранты заняли площадь Тахрир, и чего бы они там ни достигли, они были смыты под экономическим воздействием протестов, падением Мубарака и последовавшей нестабильностью. Политические беспорядки ввергли Египет в состояние кризиса. За первый год после ухода Мубарака темпы роста экономики страны упали до 0,8 %¹⁹⁷, а ее ВВП упал на 4 %, обрабатывающая промышленность – на 12 %. Экономика лишилась миллиона рабочих мест; безработица выросла до 15 % (25 % для молодежи) ¹⁹⁸. Капиталовложения сократились на 26 %, иностранные инвестиции при этом тоже уменьшились (с 6,4 миллиарда долларов в 2010 году до всего лишь 500 миллионов долларов в 2011 году¹⁹⁹). Значительное падение внутренних и иностранных капиталовложений поставило правительство перед лицом расширяющейся дыры в размере 11 миллиардов долларов в его финансовых делах во второй половине 2011 года²⁰⁰. Число туристов сократилось почти вдвое – серьезная проблема, когда, как это имеет место быть в Египте, 11 % ВВП приходится на туризм. И не удивительно, что дефицит бюджета правительства резко вырос до 11 миллиардов долларов (10 % ВВП, самый большой дефицит в арабском мире). Все это вместе с оттоком капитала, продолжающимся из-за постоянной политической нестабильности, вызвало сокращение золотовалютных резервов с довольно высокой цифры в 43 миллиарда долларов до 15 миллиардов²⁰¹. Учитывая, что двое из каждых пяти египтян живут на доходы менее чем два доллара в день, действие такой встряски было довольно ощутимым.

Но ситуация усугубляется: половина населения Египта, 83 миллиона человек, – это молодежь моложе 24 лет. Среди безработных в стране почти 90 % молодежи, а две трети вообще никогда не приступали к работе. Правительство безнадежно разбухло и погрязло в коррупции – на каждого сотрудника правительства на душу населения в Турции приходится 11 сотрудников в Египте, в котором государственные должности для бездельников давно служат в качестве завуалированного социального обеспечения. Находящаяся в удручающем состоянии система образования выбрасывает на рынок труда выпускников, которые не выдерживают конкуренции в современной глобальной экономике.

Египет на грани падения в омут нищеты и нестабильности, если ему не удастся отладить свою экономику и найти рабочие места для своего быстро растущего населения. Чтобы действовать в соответствии с резким приростом молодежи, экономика должна расти быстрее (в пределах 10–11 % в год) и на протяжении гораздо большего периода времени, чем это бывает где-либо в других странах мира. (Фактический прирост в 2012 году ожидается в 1,5 %²⁰².) Если этого не случится, Египет может столкнуться с социальной нищетой и, что еще хуже, с радикализмом. Если прошлое чему-либо учит, снижающиеся зарплаты, падение по социальной лестнице и растущее неравенство становятся движителями массового исламского протестного движения²⁰³. Нападения со смертельным исходом на американских дипломатов в Египте, Ливии, Тунисе и Йемене антиамерикански настроенными толпами в сентябре 2012 года – это только прелюдия одной из форм радикализма, который может охватить регион, если экономическая стагнация и социальное бедственное положение охватят большинство населения. В период между 1974 и 1984 годами исламский фундаментализм вспыхнул в Египте, в особенности среди городской молодежи. В течение того же десятилетия «белые воротнички» общественного сектора (те, кто работает на государственных предприятиях) ощутили на себе падение заработка на 8 %, а работающие в правительственных учреждениях – на 23 %²⁰⁴.

Необходимые темпы прироста экономики потребовали бы радикальных перемен. Египет должен был бы открыть свою экономику, сократить свой раздутый и коррумпированный государственный сектор (государственный долг составил 80 % ВВП в 2012 году), реформировать свою юридическую систему и финансовое регулирование, больше вкладывать в образование и инфраструктуру, продвигать приватизацию, развивать торговлю и поощрять прямые иностранные инвестиции.

К сожалению, страна не торопилась делать все это. Египтяне не готовы к экономическим переменам, по крайней мере, не теми темпами, которые имели место в Латинской Америке или Восточной Европе, когда они занялись своими реформами. Им нужны рабочие места и улучшение сферы обслуживания, но в повестке дня их политических дискуссий нет серьезного обсуждения вопроса о том, что делать с экономикой.

На улицах и фабриках было такое понимание, что с уходом Мубарака появятся деньги и они осыпят людей с головы до ног. Но беспорядки на работе и уличные волнения привели к ограничению деловой активности. Один производитель керамики сказал мне, что он сделал 40 %-ную надбавку к зарплате рабочих на своей фабрике, они же в ответ провели забастовку с требованиями ее увеличения еще на 20 %. Он обратился к правительству за помощью. В ответ получил: «Вы богаты, они бедны; дайте им то, что они хотят». А он не мог этого сделать и начал сворачивать свое дело. Тупиковая ситуация толкает египетских политиков к двойному выбору между популизмом, при котором государственный сектор будет снова расти, чтобы накормить недовольных бедных, и возвращением к закону и порядку времен Мубарака – и в том, и в другом случае пострадает демократия.

Египтяне с подозрением относятся к Западу и ревностно оберегают свои права и суверенитет. Они не хотят, чтобы МВФ говорил им, что им надо делать, и их первым порывом было отказаться от предложенных им займов. Они считали, что могут справиться с проблемами, так как Катар и Саудовская Аравия обещали Каиру экономическую помощь на сумму в 11 миллиардов долларов, но ничего такого не случилось. Один высокопоставленный сотрудник администрации сказал мне, что временное правительство сообщило Вашингтону и МВФ в частном порядке о том, что «нам не нужна ваша помощь, а если мы согласимся на нее, мы не хотим, чтобы вы сообщали кому-либо об этом».

Жаль, но такие перемены происходили на самом деле. Реформы шли нелегко. Восточная Европа была вынуждена пережить 20 %-ную инфляцию наряду с падением ВВП на 20–40 %. Имели место многочисленные случаи спада производства, социальных проблем и актов политического сопротивления. Но в конце концов происходило преобразование экономик, и Восточная Европа стала жить лучше. То же самое верно и в отношении Латинской Америки.

Демократия (а также чувство меры в области политики и религии) зависит от экономического роста, а экономический рост зависит от реформ. Все так просто. Но реформирование египетской экономики не будет простым делом. В стране нет лидеров, полных решимости продвигать болезненные перемены, какой бы острой ни была в них нужда, и там нет единого видения будущего. Египтяне хотят процветания, но они не готовы пойти на настоящую экономическую реформу и затягивание поясов, на экономические трудности, которые сопутствуют реформе. Многие считают, что Мубарак уже пытался осуществить такого рода реформы, но потерпел поражение. Президент Мохаммед Мурси, 61-летний профессор-конструктор, доктор Университета Южной Калифорнии, все время говорит о развитии и экономике. Он говорит, что поддерживает частный сектор и деловую атмосферу, что он хочет работать вместе с международными финансовыми институтами для преобразования египетской экономики. Его транспаранты времен президентской кампании расхваливали его как «египетского Эрдогана». Однако он представлял «Братьев-мусульман», у которых есть сильное популистское крыло, и обещал защитную сеть экономической безопасности для бедных²⁰⁵.

Единственным препятствием на пути экономических реформ и в той же степени демократии являются египетские военные. Они, как будто государство в государстве, контролируют огромные владения в каждом секторе экономики: от промышленного производства до строительства, сельского хозяйства и туризма²⁰⁶. Они управляют четырьмя пятыми всех промышленных концернов и владеют свыше 30 % экономики страны.

Взгляды генералов на будущее Египта различаются, но они ревностно охраняют свои экономические активы, что означает сопротивление реформам. Они считают, что стратегическая важность Египта принесет ему достаточно помощи для поддержания его жизнедеятельности – у них были плохие времена, когда им было непонятно, почему все должно быть не так, как было при Мубараке. Старший американский дипломат как-то сказал мне: «Военные и их новое правительство не в восторге от реформы, они считают, что мы должны полностью оплатить поддержание экономики в порядке, и они очень недовольны тем, что мы не делаем это».

Военные не хотят отказываться от контроля над экономикой, и это главная причина, почему они не хотят отдавать и политическую власть. Они использовали свое влияние на временное правительство в 2011 году, чтобы сказать «нет» МВФ. А когда возникла вероятность того, что независимое правительство «Братьев-мусульман» возьмет власть в свои руки, военные попытались силой установить свой контроль над парламентом и процессом составления новой конституции, а также затянуть свою хватку над судебной властью, частично для того, чтобы сохранять право вето в отношении экономической реформы.

В итоге Египет все же начал переговоры с МВФ о пакете помощи на сумму 4,8 миллиарда долларов (что потребует каких-то реформ). Делегация «Братьев-мусульман», посетившая Белый дом в апреле 2012 года, была удивлена, узнав, что МВФ предложил пакет на сумму, вдвое превышающую указанную выше, однако египетское правительство, подталкиваемое военными, отказалось от него.

Многие египтяне и среди них прежде всего члены Мусульманского братства говорят о том, что хотят демократии и процветания. Но до тех пор, пока не будет ослаблена хватка со стороны военных над экономикой, у демократии нет шансов на победу и бедность останется уделом Египта. Разорвать эту хватку военных в отношении экономики не удастся, если не будет фундаментальной реформы при мощной международной поддержке. Пока же Вашингтон не одобрил ни проведение при силовой поддержке экономической реформы, ни использование значительного рычага (в виде солидной военной помощи) для того, чтобы сподвигнуть военных на согласие с переменами.

Многие надеются, что Египет воспримет «турецкую модель» сочетания демократии и капитализма с некоего рода приглушенным исламизмом для создания открытого и процветающего общества. Однако турецкая модель была построена как следствие ряда предписанных МВФ реформ и глубокого экономического и политического взаимодействия ЕС с Турцией. При отсутствии подобных экономических реформ Египет, судя по всему, идет по пути Пакистана, экономика которого зависит от помощи США и постоянно находится на грани краха. Он избегает его только потому, что вовремя поступает арабская помощь и пакеты спасательных мер, собранные международными финансовыми институтами. Тем временем страна становится все беднее, ее проблемы все больше увеличиваются, а выход из циклического кризиса и бедности становится все более устрашающим и менее всего вероятным. Антиамериканские экстремистские силы будут потом пожинать свои плоды политического разочарования и социальной нищеты. На политическом фронте «всепроникающий слой» военных контролирует ключевые сектора экономики и оказывает существенное влияние на чиновничий аппарат, судебную систему и все еще сохраняющие свою мощь силы безопасности. Перспективы гражданского правления, не говоря уже о демократии, весьма призрачны. Администрация Обамы, возможно, и делала ставку на то, что демократия превратит Египет в Турцию, но Турция стала такой, какой она является сейчас, благодаря устойчивой вовлеченности в ее дела Европы. Такого мы не наблюдаем в Египте.

Верно, что глобальный финансовый спад и греческий кризис не способствовали улучшению ситуации в Египте, но тут нет никаких оправданий для Каира. Египет – это шарнир, вокруг которого, возможно, вращается судьба всего Ближнего Востока. Америка тратила триллионы на решение проблем безопасности в этом регионе после 11 сентября, проблем, которые, по мнению Вашингтона, были вызваны недостатками диктаторских режимов. Разве Америка пошла с войной в Ирак не для того, чтобы дать демократию всему Ближнему Востоку и покончить с захватом исламским экстремизмом умов и душ мусульман? А теперь, когда демократия оказалась в пределах досягаемости, мы не захотели сделать на нее ставку. «Короче говоря, – пишет в «Нью-Йорк таймс» Дэвид Сангер, – Америка предпочла бы говорить о продвижении демократии. Но она больше не намерена вкладываться в такие рискованные предприятия, как демократия»²⁰⁷. Но венчурные капиталовложения – это как раз то, что необходимо Ближнему Востоку. Регион обладает большим предпринимательским запалом, но не может найти для него выхода до тех пор, пока лапа одряхлевшего государства судорожно душит экономическую свободу²⁰⁸.

Соединенным Штатам нет необходимости заниматься этим везде и всюду, но они не могут допустить провала в Египте. Они определенным образом не могут позволить себе стоять в стороне и просто наблюдать за ходом разворачивающихся событий, даже не пытаясь оказывать воздействие на них. Через полтора года после ухода Мубарака у администрации Обамы по-прежнему отсутствовала четкая стратегия по Египту. По большому счету, не был учтен потенциал экономической реформы как ключевой движитель других перемен. Измените экономику в направлении предоставления ей свободного развития, и генералы и исламисты должны будут приспособиться к такой перемене. Как говорит специалист в области международных отношений Майкл Мандельбаум, «знания и умение, необходимые для продвижения демократии… приходят из опыта управления каждой конкретной формой экономической системы… Школой демократии является рыночная экономика»²⁰⁹.

Самый лучший шанс для подлинных перемен в Египте выпал еще раньше, вскоре после ухода Мубарака. То был момент, когда Америка и ее союзники должны были положить на стол большой финансовый пакет в обмен на большие перемены. Нам следовало бы решительно подчеркнуть необходимость проведения экономической реформы. Надо было использовать все усилия для убеждения египтян в том, что их проблемы не будут решены до тех пор, пока они не свернут свое чрезмерно разросшееся централизованное государство, не повысят его дееспособность и эффективность и не дадут больше простора для свободного предпринимательства. Нам следовало бы поставить вопрос об экономической реформе на первое место повестки дня переговоров с египтянами по всему политическому спектру, включая проблему генералов. Администрация постепенно созревает к принятию этой идеи, но все еще не считает экономику средством достижения перемен в Египте и не делает необходимый большой толчок для того, чтобы это произошло.

Мы довольствовались тем, что сделали по минимуму в Египте, в сравнении с тем, что было сделано после 1989 года в Азии, Восточной Европе и Латинской Америке. Это многое говорит о нашем отказе от участия в жизни этого региона. Если потенциала для демократии, который несет «арабская весна», недостаточно для того, чтобы вызвать наше участие, нет никакой ясности относительно того, что будет впереди.

«Арабская весна» была классическим «черным лебедем»^[19], неожиданным, но масштабным стратегическим поворотом, нанесшим первые большие удары по прочному панцирю жестоких диктатур, в течение длительного времени сдерживавших прогнившие экономики на Ближнем Востоке и слабые тенденции общественного развития. Она проделала то, на что была рассчитана иракская война, но со своей задачей не справилась. То была благоприятная возможность для попытки Америки повторить кое-что из того, что она попыталась сделать 20 лет назад, после падения «железного занавеса» и краха одного за другим диктаторских режимов. Тогда Америка воспользовалась шансом, предоставленным победой Запада в «холодной войне», таким образом, чтобы изменить мир в лучшую сторону. Мы возглавили международный альянс для строительства рыночных экономик и укрепления демократии во многих частях света. Шанс повторить то же самое в регионе Большого Ближнего Востока, построить процветающие экономики и взрастить демократию – постараться перевести этот регион в новую историческую фазу и на более безопасную траекторию для всех заинтересованных сторон – не вызвал такого же отклика. Надежды на реформу никогда не бывали стопроцентной удачей, но, несомненно, это трагически упущенная возможность.

Обама никогда не предлагал какое-либо видение или великую стратегию для того, чтобы руководить реакцией Америки на вереницу событий, разворачивавшихся на Ближнем Востоке. Он отреагировал на «арабскую весну» без последовательной стратегии или без большого энтузиазма или желания принять участие, как будто порожденные ею протесты и политические перемены были нежелательным отвлечением внимания, а не историческим открытием нового этапа развития. Франция и Великобритания (и Хиллари Клинтон) подталкивали Обаму к интервенции в Ливии²¹⁰, но там, так же как и в Египте, американский интерес испарился, как только был устранен диктатор. Америка проявила даже большее нежелание оказаться вовлеченной, когда речь зашла о Сирии. Повстанцы там получали моральную и материальную поддержку (по большей части невоенную и гуманитарную помощь) от Америки, но не было обещания относительно вмешательства. В Бахрейне администрация выступила с протестом по поводу разгона демонстрантов, но не сделала ничего сверх этого; а в Йемене Вашингтон поддержал план стабилизации правящего режима с формулировкой, которая сводилась к следующему: «Больше не нужен президент Али Абдалла Салех, но и демократия тоже не нужна». Свидетельства репрессий в Саудовской Аравии просто игнорировались.

Несомненно, изначальным порывом со стороны Обамы было желание поддержать протестующих, требующих покончить с диктатурой. Он расценивал «арабскую весну» как поворотный момент в истории и хотел, чтобы Америка помогла арабам добиться демократии. Его жесткая риторика в поддержку демонстрантов и его личное отношение к уходу Мубарака с его трона были так же революционны, как и то, что происходит на арабских улицах. Однако его администрация отошла от такого смелого подхода. Она начала говорить о балансе интересов взамен ценностей, на практике же все больше ставила интересы превыше ценностей. Администрация отказывалась поддерживать демократию для всех арабов (жителям Бахрейна, Саудовской Аравии, Йемена не повезло), правда, лишь только для тех, чьи мотивы отвечали американским интересам. К лету 2012 года это был «клуб одного»: Сирии. Для аналогичных правителей и народов Ближнего Востока «колеблющаяся политическая линия Обамы могла быть истолкована не как вовлеченность в дело эпохальных перемен, а больше как усилие по как можно более длительному продолжению политики прошлого»²¹¹.

Обама по понятным причинам неохотно отнесся к развязыванию новых войн на Ближнем Востоке. Однако его отношение к «арабской весне» и ближневосточная политика определялись решениями, не имевшими ничего общего с вооруженной интервенцией, – они все затрагивали вопрос: поддерживать или нет возможность строительства демократии после революций?

Мартин Индик, Кеннет Г. Либерталь и Майкл О’Хэнлон в своей книге «Изменить ход истории» объясняют неспособность Обамы подняться до уровня вызова, брошенного «арабской весной», тем, что кандидат в президенты, который баллотировался на силе идей, став президентом, превратился в упрямого реалиста. Центр его внимания сместился с великих замыслов и надежд, которыми изобиловала его избирательная кампания, и установился на ближайших задачах, необходимых для поддержания безопасности Америки в очень опасном мире. Прагматичное или нет, наследие Обамы на Большом Ближнем Востоке не будет подобно рейгановскому, которое было свидетелем одного из величайших исторических преобразований нашего времени. Напротив, оно будет гораздо ближе к наследию, оставленному Джорджем Бушем-младшим, война с терроризмом которого дала основу, на которой Обама формировал свой подход к роли Америки в мире.

Если и существует некая заметная американская стратегия по Ближнему Востоку, то это противодействие терроризму – продолжение войны с Аль-Каидой, а также связанные с ней побочные процессы и исключительные права на использование спецназа и беспилотников. Этого следовало ожидать – в конце концов, по-прежнему существует угроза терроризма, исходящая из этого региона. Но противодействие терроризму не поможет преобразовать Ближний Восток. Чтобы полностью оценить воздействие американской внешней политики на этот регион, следует рассматривать параллельно реакцию на демократию и на терроризм, как на двуликого Януса американской вовлеченности. И дело не в том, что у нас не было должной реакции в должное время на «арабскую весну», мы просто удвоили наши усилия по борьбе с терроризмом. А когда два элемента вступают в конфликт, как в случае с Йеменом, последний перевешивает первый. Как это ни удивительно может показаться тем, кто ожидал, что Обама будет чем-то вроде «анти-Буша», но увлеченность Буша внутренней безопасностью как главным смыслом генеральной стратегии служит самым лучшим свидетельством того, каким видит Обама вовлеченность Америки на Ближнем Востоке.

Увлеченность Америки беспилотниками вполне понятна. Они эффективны и стоят недорого, с их помощью гораздо легче вести войну против террора, чем проводить кампанию противодействия повстанчеству, в которой участвуют десятки тысяч военнослужащих, а также параллельно заниматься строительством государства. Поэтому не было неожиданностью, когда беспилотники быстро превратились в основополагающие опоры успешной стратегии Америки по противодействию терроризму в Афганистане и Пакистане, а затем и в Йемене²¹².

Другие достижения в борьбе с терроризмом также пришли в оперативный режим Интернета примерно в то же самое время, когда Обама стал президентом, что в основном касается усиленных возможностей информационной войны²¹³. Сочетание беспилотников, войск спецназа и войны в кибернетическом пространстве подарило президенту конкурентоспособную, высокотехнологичную и тайную альтернативу традиционным военным средствам борьбы с терроризмом – «Контртерроризм-плюс». Все говорили, судя по оценкам эксперта по вопросам борьбы с терроризмом Питера Бергена, что Обама является наиболее агрессивным в военном плане президентом Америки, его не волнует принятие таких жестких решений, как убийство бен Ладена или расширение программ работы беспилотников²¹⁴.

Когда речь шла о беспилотниках, в Зале оперативных совещаний звучало четыре грозных единодушных голоса: ЦРУ, аппарата начальника управления национальной разведки, Пентагона и советника Белого дома по вопросам борьбы с терроризмом Джона Бреннана. Министр обороны Роберт Гейтс, возможно, и сказал «нет» военному вмешательству в Ливии, но он был полностью за использование атак беспилотников. Вместе – Бреннан, Гейтс и другие – они убедили Обаму как в неотложности мер по борьбе с терроризмом, так и в настоятельной необходимости подключения Америки к делам на Ближнем Востоке и в Южной Азии, глядя на все именно через эту призму. Их блок, в целом говоря, мешал спорам по поводу всех возможных осложнений из-за этой стратегии на совещаниях по вопросам национальной безопасности.

По-тихому, без фанфар и дебатов, борьба с терроризмом стала краеугольным камнем и главной целью американской политики на Ближнем Востоке и в Южной Азии²¹⁵. Тем не менее политика отказа от участия в конфликтах, подкрепленная ударами беспилотников, вряд ли окажется жизнеспособной в отдаленной перспективе. Из нашего опыта в Пакистане мы уяснили, что беспилотники не всегда легко срабатывают, хотя местное население может и смириться с операциями с участием беспилотников на какой-то больший промежуток времени, если будет иметь место интенсивная вовлеченность Соединенных Штатов и экономическая помощь в дополнение к другим формам двусторонних отношений.

Беспилотники во многом зависят от участвующих в совместной работе режимов, которые могут связать руки Америке в плане возможной смены курса на сотрудничество. Хорошим примером тому является Йемен. Вашингтон имел все основания для проявления озабоченности по поводу того, что Аль-Каида воспользуется демонстрациями в защиту демократии, которые захлестнули Йемен в течение 2011 года и в конечном счете вынудили президента Салеха уйти со своего поста. Но Вашингтону пришлось уравновешивать свою поддержку политических перемен желанием сохранить аппарат безопасности, поддерживавший атаки беспилотников на цели в рядах Аль-Каиды. Вашингтон передал политические переговоры вокруг ухода Салеха в ведение Саудовской Аравии и Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива, а сам сосредоточил свое внимание на Аль-Каиде. В итоге режим Салеха оставался в сохранности, но без самого Салеха – подачка протестующим. В ходе достигнутых договоренностей Америка сохранила и расширила свои программы использования беспилотников. (Это произошло в разгар протестов по поводу того, что ударом одного беспилотника был убит Анвар аль-Авлаки, проживавший в Йемене и являвшийся одним из руководителей Аль-Каиды американский гражданин, который, как было установлено, был одним из участников провалившегося нападения на Таймс-сквер.) Смысл этого заключался в том, что даже после того, как сами арабы проделали то, что Америка давно просила их сделать – порвали с арабским национализмом и покончили с диктаторскими режимами, – Америка по-прежнему придерживается старого плана игры: борьбы с Аль-Каидой. Движущей силой американской политики стали беспилотники, а не борьба за демократию.

Нет никаких сомнений в том, что атаки беспилотников хорошо сработали в некоторых местах (в Афганистане, в район ФУГП в Пакистане и Йемене) и нанесли тяжелый урон членам Аль-Каиды. И тем не менее вопрос остается открытым: не маскируют ли успехи беспилотников в одном месте более значимые проблемы, которые они создают в других местах? Данные по Пакистану и Йемену показывают, что атаки беспилотников привели к расползанию Аль-Каиды по более отдаленным местам. Растекание терроризма вширь, в свою очередь, требует большего количества атак беспилотников в больших количествах мест. Тогда нет и речи о каком-то успехе.

Беспилотники не такие уж и безвредные, как это может показаться. Удары беспилотников являются нападениями с воздуха, происходящими по секретному согласованию с местными правительствами или в нарушение суверенитета страны – и в том или ином случае существует риск разжигания общественного мнения. Они провоцируют антиамериканские настроения и экстремизм, который им сопутствует, а если такие страсти накаляются, трудно продолжать программы полетов – Пакистан и Йемен дают массу примеров такого развития ситуации. В сравнении с другими способами нанесения ударов дистанционно беспилотники действительно могут оперировать довольно аккуратно. Но беспилотники, подобно финансовому инструменту экономиста, чисты и эффективны до тех пор, пока не сталкиваются с политическими реалиями.

Когда мы планировали поездку Хиллари Клинтон в Пакистан в октябре 2009 года – первую ее поездку в качестве государственного секретаря, – Холбрук был твердо уверен, что мы соберем заполненный женщинами зал. Он сказал, что, где бы Хиллари ни встречалась с женщинами, атмосфера всегда была наэлектризованной. «Вспомни, что было в Южной Корее, – говорил он. – Она вступала в контакт с женщинами по вопросам, представлявшим интерес для них, и это может дать значительный прорыв в пакистанском общественном мнении».

В этом было рациональное зерно, и посольство пригласило большую группу влиятельных англоговорящих женщин – из тех, кого волнуют права женщин, демократия, свободы в сфере культуры. Четыре молодые журналистки собирались взять интервью у Клинтон, а затем собрание должно было приступить к вопросам. Атмосфера была поистине «электрической», но не потому, что Клинтон вступила в контакт с толпой. Эти пакистанские женщины кипели от негодования. С самого начала каждый второй вопрос был о беспилотниках, о гражданских лицах, убитых ими, и об унижении, которое они наносили Пакистану тем, что нарушали его суверенитет. Сидя во время этого допроса в духе инквизиции, я не мог видеть будущего внешней политики, опирающейся на беспилотники.

В апреле 2012 года парламент Пакистана рекомендовал правительству завершить программу использования беспилотников. Следующим шагом могли бы стать уличные протесты, количество которых возросло с сентября 2012 года, когда видеоклип в «Ю-тьюб», в котором имели место оскорбления пророка Мохаммеда, получил широкое распространение. Это не только привело к тому, что программа оказалась несостоятельной, но и к крайностям в политике. Беспилотники фактически разжигали именно те проблемы, которые они предназначены были решать.

В то время, когда арабский мир пытается заниматься экономическими и политическими переменами, американская внешняя политика марширует под совсем иные барабаны. Белый дом предпочитает больше сдерживание, чем вовлеченность, при этом беспилотники являются здесь главным средством. Политика распространяется очень быстро, начиная с Афганистана и Пакистана по всему Ближнему Востоку. Йемен – это ближневосточная цель для стратегии беспилотников; но если Аль-Каида распространится на Сирию или Ирак, который сейчас оставлен без войск США, или еще куда-либо – Сомали или Ливию, – программа их использования может таким же образом распространиться и на них²¹⁶. Аль-Каида процветает в недееспособных государствах. Правильной стратегией для США было бы оказать поддержку государствам, попавшим под ветры перемен²¹⁷.

Некоторые утверждали, что «арабская весна» не дала ничего Америке, чтобы ей можно было над чем-то поработать. Она не выявила либеральные силы, марширующие в направлении демократического капитализма. Ливию едва ли можно назвать государством, Сирия ввергается в гражданскую войну, а Египет опускается в неизведанное, оказавшись на данный момент на перепутье между исламскими фундаменталистами и их единственным соперником в борьбе за власть – кликой авторитарных генералов. Не видно, чтобы в Йемене или Бахрейне в лидеры вышли демократы. Другие заявляют, что местные сами отказались от участия со стороны США. Египет весьма холодно прореагировал на предложения МВФ и становится настроенным все более антиамерикански. Фактически, как говорят некоторые, это хорошо, что Америка держится в стороне, чтобы на всякий случай не оказаться помехой на пути перемен.

Однако недостаточно просто не оказаться помехой на пути перемен. Америка должна быть уверена в том, что перемены идут в правильном направлении, что они не идут вспять и не скатились с рельс. Наша политика в конечном счете будет оценена в соответствии с тем, сколько «арабская весна» выдаст состоятельных арабских государств, которые вершат правосудие в отношении своего народа и соответствуют своим обязательствам по международному порядку и его институтам. Только в таком случае мы приведем в соответствие наши ценности и наши интересы. По этой причине позиция Обамы неучастия в делах Ближнего Востока не годится ни для распространения ценностей Америки, ни для соблюдения ее долгосрочных интересов.

7. Пожинающие бурю

На частной встрече в Лондоне в январе 2012 года старший по положению саудовский принц, оказывающий влияние на внешнюю политику нефтяного королевства, сообщил группе видных американцев, что ему не нравится термин «арабская весна», потому что в этом явлении не ощущается весны. «А если сказать «арабское пробуждение?» – спросил один из участников встречи. Но ему и это название не понравилось: арабы не спали. «Как же вы это назовете, ваше высочество?» Принц подумал какое-то время, потом сказал: «Арабская головная боль – это как раз то, что она собой представляет».

Сейчас мы совершенно уверены в том, что на новом Ближнем Востоке плодом «арабской весны» будет не арабский нарождающийся либеральный порядок, а поднимающийся исламистский тип. Если он в состоянии заявить о себе, то он будет соперником Ирана и Турции и противником Соединенным Штатам и Израилю. Масштабы этой реальности будут определяться степенью регионального соперничества, разыгрывающегося наряду с межконфессиональной напряженностью и по-прежнему мрачной экономической картиной. Америка будет вынуждена считаться с такой динамикой, которая повлияет на американские интересы и создаст свой фон для американской политики²¹⁸.

Если мы посмотрим на этот трудный путь, мы сможем подвести итог нашим интересам на Ближнем Востоке по трем разделам: нефть, Израиль и терроризм. Американцы, как правило, думают, что их страна завязана на Ближний Восток, потому что нам нужны дешевые и стабильные поставки нефти. Это так, но на самом деле, даже если бы на Ближнем Востоке не было нефти, он все равно заслуживал бы нашего внимания. Америка глубоко озабочена по поводу Израиля, а Израиль находится на Ближнем Востоке. Желание изменить отношение арабов к Израилю было одной большой причиной ввязывания администрации Джорджа Буша-младшего в войну против Саддама Хусейна. Те на правом фланге, кто выступал за войну, считали экстремизм, антиамериканизм и неприятие Израиля разными ипостасями одной и той же проблемы, виновником которой они видели загнивающие государства, опорой которых был арабский национализм. Как мы уже отметили, эта воинствующая идеология, завладевшая умами арабов после Суэцкого кризиса 1956 года, привела большую часть региона к десятилетиям экономической стагнации под гнетом таких жестоких диктаторов, как Саддам. Как это ни парадоксально звучит, но арабский национализм разрушил арабскую интеллектуальную жизнь, и даже после ослабления воздействия этой идеологии на массовое сознание государства, построенные на ее основе, душили целые общества и толкали множество молодых людей в объятия исламского экстремизма. Логика вела к необходимости разрушить те государства, освободить арабское общество и привнести на Ближний Восток демократию, и тогда экстремизм начнет исчезать, а арабо-израильский конфликт на этом фоне станет легче урегулировать. Несостоятельность таких рассуждений стала очевидной весьма скоро – в 2011 году.

Конечно – и это следует открыто обсуждать, – по большей части именно в ответ на нашу зависимость от ближневосточной нефти и нашу озабоченность по поводу безопасности Израиля мы стали так внимательно относиться к проблеме взлета исламского фундаментализма, к фантому Аль-Каиды и подъему ядерного Ирана, рассматривая все это как большую угрозу. Атаки 11 сентября придали еще больше актуальности нашим волнениям по поводу этого региона, однако их корни лежат гораздо глубже, и сохраняющийся страх продолжает нас охватывать даже после убийства бен Ладена, заметного ослабления Аль-Каиды и умозрительного поворота арабского мира к демократии.

Администрация Обамы может говорить о повороте в сторону Азии – и, что само собой разумеется, об уходе с Ближнего Востока, – но эта цель со всей очевидностью натолкнется на реальность в виде стоящих перед нами упомянутых вызовов, а именно: нефти, Израиля, терроризма и множества других проблем. Уход с Ближнего Востока стал желанием, которое расходится с упрямыми внешнеполитическими фактами. Беспокойство по поводу терроризма по-прежнему остается всепоглощающим и опровергает объявленное желание использовать наши ресурсы повсюду в мире.

Давайте рассмотрим проблему нефти – наиболее очевидную причину нашего присутствия на Ближнем Востоке. К окончанию Первой мировой войны Великобритания имела преимущественные права на Ближнем Востоке, и причиной тому была нефть. Королевский ВМФ перешел с угля на нефть, что сделало драгоценную жидкость стратегическим товаром первого сорта. Более того, английское правительство получало выгоду от налогов, которые платили британские нефтяные компании министерству финансов в Лондоне²¹⁹.

Американцы унаследовали этот интерес к нефти наряду с управлением регионом, когда, во время Суэцкого кризиса 1956 года, пора англичан на Ближнем Востоке закончилась. В период «холодной войны» британцы ревностно охраняли Персидский залив от происков Советов. Но вскоре Америка тоже начала беспокоиться из-за арабских угроз перекрыть нефть. Один такой сбой случился в 1973 году – Саудовская Аравия вызвала хаос в американской экономике, чтобы наказать Америку за ее поддержку Израиля. А потом цена на нефть возросла в четыре раза, когда страны – производители нефти объединились в ОПЕК с целью получения больших выгод от их драгоценного экспорта²²⁰.

«Нефтяной шок» 1970-х годов заставил Америку начать действовать. С тех пор мы нянчились с диктаторами, создавали военные базы, начинали войны и в целом были глубоко вовлечены в дела Ближнего Востока – все для получения нефти. Ценой этой стратегии был антиамериканизм, война и терроризм. Международный обозреватель и автор нескольких книг Томас Фридман, много лет специализировавшийся на этом регионе, полагает, что наши проблемы на Ближнем Востоке исчезнут, если мы покончим с нашей зависимостью от нефти – если мы слезем с этой иглы и «станем зелеными». В течение какого-то времени он мобилизовал американских «левых» на использование альтернативных источников энергии как лекарства от нашей ближневосточной головной боли. «Стань зеленым и устрани зеленую угрозу» – так можно было бы назвать этот феномен. Каждый раз, когда кто-то спрашивает саудовского министра нефти Али аль-Наими о зеленой энергии, которая может заставить отказаться от нефти, он просто смеется и говорит: «Этого никогда не будет». Отказаться от нефти – это рассчитанный на длительную перспективу и отдаленное будущее ответ на актуальную стратегическую проблему.

Предлагаемое правыми решение проблемы за счет поиска больше нефти у себя дома очень сильно напоминает призывный клич: «Бури, беби, бури!» Но это могло бы и сработать. Судя по данным доклада Исследовательской службы Конгресса США за 2011 год, запасы горючих полезных ископаемых плюс технически возобновляемые, но не выявленные запасы нефти и газа в Соединенных Штатах и Канаде приблизительно равны всем ресурсам, обнаруженным в Саудовской Аравии, Иране, Ираке, Кувейте, Ливии и Катаре, вместе взятых²²¹. Если добавить Мексику, общий объем ресурсов Северной Америки превзойдет объемы производителей нефти и газа на Ближнем Востоке. В последнее десятилетие значительно ускорилось расширение добычи нефти и природного газа за счет применения наклонно направленного бурения и гидравлического разрыва пласта (фрекинга) в сланцевой глине в США. К этому следует добавить запасы месторождения Баккен под Северной Дакотой и Монтаной и месторождение сланцевого газа Марцеллус, которое простирается от угла штата Теннесси на юге вплоть до северной и западной частей штата Нью-Йорк и на восток до Нью-Джерси. Благодаря таким открытиям (некоторые говорят, самым значительным со времен открытия обширного месторождения нефти в Восточном Техасе в 1930 году) Америка оказалась на пути достижения энергетической самообеспеченности. Самое быстрое, к 2020 году Соединенные Штаты смогут стать ведущим в мире производителем нефти и природного газа. Кроме того, гораздо больше, чем кто-либо даже мог предположить, запасов нефти и газа в нефтеносных или битуминозных песках и на внешнем континентальном шельфе канадской провинции Альберта – проблема в том, что пока еще неизвестна полностью стоимость их добычи с учетом охраны окружающей среды.

И все же, даже если удастся опередить Саудовскую Аравию или Катар по добыче нефти и газа, это не изменит стратегическую головоломку Америки. Энергетическая самообеспеченность является решением предполагаемой проблемы. Сегодня мы зависим от Ближнего Востока только на 30 % объема нашего импорта нефти. Остальная ввозимая нами нефть – и заметьте, что мы пока еще мало зависим от ценной легкой нефти с малым содержанием серы марки «WTI»^[20]222, – поступает из Канады, Мексики, Венесуэлы и Африки. Мы выбираем только десятую часть нефтяного экспорта с Ближнего Востока; большая его часть направляется в Азию. Нефть Абу-Даби, например, законтрактована на длительные сроки с Японией и Южной Кореей. И тем не менее, несмотря на это, мы не можем избежать головной боли из-за ближневосточной нефти.

Причина во взаимозаменяемости рынка – нехватка нефти или высокая цена на нее в одном сегменте означает повышение цен и в других его частях. Если азиатские государства потеряют ближневосточные поставки, их спрос на нефть не изменится, но поднимутся цены на нефть. И эта проблема не может быть разрешена бурением или фрекингом наших запасов для получения большей независимости в сфере нефти и газа. Не следует также думать, что проблемы с поставками нефти, испытываемые нашими союзниками и крупными торговыми партнерами, не нанесут никакого ущерба нашей собственной экономике. Мы можем и дальше сокращать наш импорт ближневосточной нефти, но нам необходимо продолжать поддерживать стабильность на Ближнем Востоке, поскольку это входит в американские жизненные интересы. А защищать эти интересы становится все труднее из-за наваливающихся каскадом на этот регион различных сложных перемен.

Насколько сложных? Учтите тот факт, что решение администрации усилить давление на Иран, чтобы заставить его дать согласие по ядерному вопросу в начале 2012 года, немедленно отозвалось в росте цен на нефть. И это произошло в самый неподходящий момент, когда экономика США начала демонстрировать признаки роста после нескольких лет застоя экономического развития, проблем с рынками занятости и жилья.

Нефтедобывающие страны Персидского залива стали зависимыми от своих нефтедолларов точно так же, как они стали слабее и уязвимее из-за политических сумятиц. Они нуждаются в наших долларах, возможно, гораздо сильнее, чем мы в их нефти. Богатство еще не означает власть; напротив, оно лишает эти режимы традиционных корней. За позолоченной видимостью благополучия и власти скрываются пустые политические структуры и шаткие институты, которые все больше и сильнее зависят от американской военной мощи.

В конце 1973 года, поскольку арабское нефтяное эмбарго, установленное после Войны Судного дня, начатой в день Йом-Киппур, создало много проблем Западу, Америка предупредила короля Саудовской Аравии Фейсала о том, что, если он не снимет эмбарго, Америка вторгнется в его страну, чтобы добиться возобновления поставок нефти. Король ответил: «Если вы сделаете это, мы подожжем нефтепромыслы. Мы пришли из пустыни, и мы вернемся в пустыню». Тогда это в какой-то мере было слабо завуалированной реальной угрозой, но по нынешним временам это совсем уж невероятная угроза.

Прошло то время, когда саудовская королевская семья могла вести кочевой образ жизни бедуинов-кочевников. Саудовским правителям необходимы стабильные рынки сбыта нефти даже больше, чем нам самим. Их роскошная городская жизнь зависит от нефти, как и, каким бы шатким он ни был, контроль над своим беспокойным народом. 45 % ВВП королевства идет на содержание королевской семьи с армией принцев (60 тысяч, по последним подсчетам). В 2004 году Саудовской Аравии необходимо было продавать нефть по 20 долларов за баррель, чтобы поддерживать программы социальной защиты и расходы на оборону. Чтобы не допустить «арабской весны» (а также вкладываться в масштабные расходы на оборону), саудовская монархия обещала своему населению 60 миллиардов в виде субсидий – поэтому ей необходимо сейчас продавать нефть, по крайней мере по 80 долларов за баррель, чтобы выполнить свои обязательства. Эта цифра, как ожидается, может возрасти до 325 долларов за баррель к 2030 году.

Наравне с нефтью, а возможно, даже и более важным для вовлеченности Америки в дела Ближнего Востока является вопрос о безопасности Израиля. Израиль – это не чисто внешнеполитическая задача для Соединенных Штатов. Если бы оно было так, мы вряд ли встали бы на сторону маленького государства, не обладающего никакими природными ресурсами или заслуживающим внимания рынком, и давным-давно сдружились бы с более крупным и ресурсно обеспеченным арабским миром.

На самом деле Израиль представляет собой внутреннюю американскую проблему. Многих американцев серьезно заботит Израиль по религиозным и культурным мотивам – он получает широкую поддержку от евангельских христиан, община, по численности превосходящая общину американских евреев. У нас нет жизненно важных интересов в долине реки Иордан, но необходимость вести себя так, как мы себя ведем, поставила нас в незавидное положение в центре арабо-израильского конфликта.

Соединенные Штаты продолжат поддерживать Израиль, и это будет довлеть над арабским общественным мнением, подогревая антиамериканизм и затрудняя реализацию Америкой многих ее целей в этом регионе. Поэтому достижение урегулирования арабо-израильского спора в американских интересах. А в таком случае поддержка Америкой Израиля не будет противоречить стремлению установить более тесные связи между Соединенными Штатами и арабским и мусульманским мирами. Но как этого достичь? Если администрация Буша пыталась решить проблему, меняя арабский мир, то реалистичнее всего содействовать достижению подлинного мира.

Но нам не удалось этого сделать. Арабам тоже не удалось – ни нанести поражение Израилю, ни заставить его пойти на примирение. С беспорядками, охватившими весь Ближний Восток, появилось еще больше оснований ратовать за мир. Когда Америке повезло, она наслаждалась позицией посредника между своими союзниками в арабском мире и Израилем, потому что регион оказался в предсказуемом замкнутом положении статус-кво. В нынешней, быстро меняющейся обстановке Америка не может рассчитывать на продолжение прежней ситуации и исходить из того, что попытка так поступить на самом деле будет способствовать нестабильности и подвергнет риску ее союзников. Урегулирование арабо-израильского конфликта – возможно, единственное важное дело, которое может совершить Америка, с тем чтобы внести свой вклад в укрепление региональной стабильности и помочь арабскому миру найти путь к миру и безопасности. Это погасило бы вспышки антиамериканизма. Но это вряд ли случится. Арабо-израильский гордиев узел нелегко будет развязать; разлагающее воздействие этой реальности будет удерживать Америку на Ближнем Востоке гораздо дольше, чем она рассчитывает.

Нефть, Израиль и терроризм останутся рефреном нашей ближневосточной политики, независимо от того, каким иным делом мы займемся там или как много мы будем говорить о том, что покончили с этим регионом. Реальным фактом Ближнего Востока остается взаимосвязь между этими тремя факторами. Мы не можем выбрать, с какой из этих трех частей хотим иметь дело. Если мы и наши жизненно важные союзники перестанем покупать нефть на Ближнем Востоке и будем утверждать, что у нас больше нет прямой или почти прямой зависимости от нефти, Ближний Восток может переместиться в чью-то еще орбиту – возможно, Китая или России, – из-за чего будет подорвана наша позиция в мире и нарушен глобальный баланс. Либо Ближний Восток охватят экономические бедствия. Социологи любят говорить о «нефтяном проклятии»: плохо, когда у стран много нефти на продажу и, соответственно, деньги текут к ним рекой, позволяя содержать неважное руководство и способствуя коррупции, но будет еще хуже, если у этих стран исчезнет возможность продать свою нефть. Такой результат не даст мира и стабильности на Ближнем Востоке, чтобы мы могли о нем забыть. Напротив, тогда мы столкнемся с еще более неуправляемым регионом, в котором будут доминировать конфликт и экстремизм. Это осложнило бы жизнь Израилю, а также Европе, которая расположена совсем рядом с Ближним Востоком и к тому же населена множеством выходцев с Ближнего Востока. Если наши союзники будут страдать от ближневосточных проблем, нас это тоже затронет. Трюк с политикой «руки прочь от Ближнего Востока» сразу станет очевидным, и мы тут же снова вернемся в регион.

Рассуждая о Ближнем Востоке, не следует преуменьшать нашу зависимость от него, но стоит достаточно критически оценить, почему мы так глубоко задействованы в нем. Есть еще кое-что: настала пора планировать и подготовиться к достижению наших жизненных интересов в значительно осложнившейся и весьма хрупкой обстановке. Задача Америки состоит в том, чтобы добиться постоянного и умного участия в делах региона. Уход не является решением проблемы, и, что бы ни думал президент Обама, «лидерство за спиной» наших союзников не пройдет.

Ближний Восток проходит трудную стадию, и это при том, что все помнят: и раньше региону было не очень легко. «Арабская весна» несколько ослабила долго копившееся чувство бессилия по поводу проблем, связанных с политическими репрессиями, экономической стагнацией и культурным и религиозным угнетением. Впервые за долгое время в арабском мире стала проводиться реальная политика, и улица действительно стала что-то значить. Там существует реальный конфликт и потенциал для его разрастания. Народы Ближнего Востока дали сами себе шанс решить множество проблем, и это хороший знак. В долгосрочной перспективе это очень сильно поможет региону. Однако существует опасность того, что при наличии нынешней горючей смеси бедной экономики, исламизма, этнического разделения и сведения счетов друг с другом, а также накаляющегося соперничества регион может оказаться в конце концов в еще худшем положении. И эта смесь не сулит благоприятных перспектив американским интересам или безопасности Израиля. Никогда ранее Америка не сталкивалась с такими огромными переменами и неопределенностями в таком большом количестве стран Ближнего Востока в одно и то же время.

Существенные обстоятельства, оказывающие воздействие на Большой Ближний Восток, вызывают беспокойство, но не являются неизбежно фатальными. В регионе очень много людей и очень мало ресурсов²²³. На Ближнем Востоке ощущается нехватка воды, продовольствия и электричества, там все больше проблем с удовлетворением потребности населения в основных коммунальных услугах и инфраструктуре. Население к тому же все больше молодеет, поэтому указанные проблемы становятся острее по мере достижения совершеннолетия этими людьми и поиска ими лучших жизненных условий. Уже ощущается нехватка рабочих мест, что является одной из причин растущей бедности и политических волнений по всему региону.

Пакистан обычно называют страной Южной Азии, но его можно также рассматривать как часть Большого Ближнего Востока. По его страданиям сейчас видны масштабы грядущего. Перебои с электричеством уже стали реалиями повседневной жизни Пакистана. Сочетание коррупции, плохого управления и огромного числа потребителей ложится непосильным разрушительным бременем на устаревшую систему электросетей страны. Запланированные отключения электричества на более чем 20 часов в жаркий летний день стали обычным явлением²²⁴. Глобальные климатические изменения приводят к таянию гималайских ледников, что влечет за собой в ближайшем будущем наводнения в долине Инда, разрушающие дома, лишающие людей крова и портящие сельскохозяйственные угодья²²⁵. После потопов наступает время жестокой засухи и нехватки продовольствия. И все это в стране с населением 180 миллионов человек – четвертое место в мире по числу населения^[21], а ожидается, что к 2050 году оно составит 325 миллионов²²⁶. И Пакистан не один в таком положении.

Йемен тоже сталкивается с проблемой нехватки воды. В Ираке не хватает электричества, а в Египте есть проблемы с электричеством и продовольствием: 83 миллиона египтян зависят от импорта самого необходимого продовольствия – высокая стоимость продуктов питания была одной из причин выхода толп на площадь Тахрир и свержения режима Мубарака. Протесты в Сирии возникли как последствия самой страшной засухи за целое поколение²²⁷. К 2030 году есть вероятность того, что станет больше Йеменов, Ираков и Египтов, чем сегодня, точно так же, как будет еще больше Пакистанов. Если нехватка продовольствия породила «арабскую весну», мы можем только осмелиться предположить, что могут натворить перебои с водой и электричеством вдобавок к продовольственным проблемам.

Если говорить о положительных моментах, то более молодое поколение может стать движителем роста. Посмотрите на Китай или Вьетнам, чьи экономики процветают во многом благодаря притоку молодой рабочей силы в эти страны. Поставляемая ими дешевая и избыточная рабочая сила дала Китаю конкурентные преимущества, ставшие подпиткой для выражаемого двузначными цифрами экономического роста, создания новых рабочих мест для низов общества и еще большего обогащения его верхушки. Экономический аналитик Ручир Шарма пишет, что дешевая рабочая сила, имеющая желание двигаться в промышленные центры, является необходимым условием быстрого роста²²⁸. С 1978 года она была эликсиром роста Китая, который в пиковые годы рос космическими темпами: 13 % и выше²²⁹. А сейчас это может произойти и с арабским миром.

Сегодня трудовое преимущество Китая совсем не то, что было раньше; производители ищут другие части мира, где в изобилии молодая рабочая сила. Арабский мир мог бы стать хорошим претендентом. Если бы рабочие места потекли из Китая на запад, безработица в арабском мире пошла бы на спад, а при стабильном росте производства арабские страны могли бы оказаться в клубе стран среднего уровня достатка. Тунис, Иордания и Марокко – хорошие для этого кандидаты.

Хотя развитие во многом не обязательно зависит от того, что политологи называют «типом режима» (диктатура против демократии), но оно зависит от стабильности. Мы знаем, что экономики не могут процветать посреди разного рода конфликтов, которые доставляют неприятности арабскому миру. Можно ожидать падения ряда арабских государств, что приведет к кризису, который вызовет напряженность с нашими ресурсами и потребует нашего внимания в предстоящие годы. И мы стоим перед опасностью того, что Иран войдет в их число. Уже сейчас мы видим перспективу создания пояса несостоявшихся государств с населением в сотни миллионов человек, простирающегося от Пакистана и Афганистана через Иран и далее к Ираку, Сирии и даже к Египту. Мы могли бы решать постепенно возникающие проблемы, но совокупность кризисов ставит под сомнение нашу способность блюсти наши интересы в регионе.

Таков самый худший из предполагаемых исходов, но даже если только часть из этого сбудется, это наложит на нас неслыханное бремя расходов. Представьте мириады проблем, которые возникнут в результате: будут войны и гуманитарные катастрофы, которые придется урегулировать; добавьте сюда терроризм, пиратство, наркоторговлю и другую противозаконную деятельность, которым также надо будет противостоять. Эта борьба будет вестись высоко в горах и внизу в пустынях, в городах, городках и селах от Ливии до Пакистана, в воздухе, на суше и на море. Наши европейские союзники будут нам помогать, Китай и Россия, возможно, тоже окажут нам помощь, но чего будет действительно не хватать, так это настоящих союзников в регионе. Ни один из основных игроков в регионе не отвечает такой задаче – на самом же деле они все источники большого беспокойства.

Египет, вероятно, по-прежнему будет находиться в поисках стабильности, и даже если он найдет ее, мы уже не сможем рассматривать его как надежного союзника – возможно, мы увидим нечто, не имеющее ничего общего с тем, что могло бы быть колючим националистическим государством, в котором доминируют исламисты. Но, по сути, у Египта много шансов превратиться в источник ряда проблем, как целенаправленно вызванных (Каир может разжечь антиамериканизм), так и непреднамеренных (голод может подкрасться на берега Нила, и Египет в результате коллапса превратится в слабое государство).

Затем идет Саудовская Аравия. До сих пор многое на Ближнем Востоке зависит от стабильности этой страны, включая перспективы постоянных поставок нефти и разумную ценовую политику в отношении энергоресурсов. Не нужен микроскоп, чтобы заметить, что делать ставку на продолжающуюся стабильность Саудовской Аравии – рискованное занятие. В чем заключается противоречие: в том, что на диво недемократическое и сказочно богатое государство, построенное на непререкаемой преданности правящей семье, обеспеченное дорогостоящими программами социальной защиты и строгостью веры, может и не проскочить через шторма, когда ветры перемен станут чересчур бушевать вокруг? Возможно, саудовцы перекроят историю и будут нарушать правила при каждом повороте судьбы – но разве это реально? Чем больше регион вокруг Саудовской Аравии будет впадать в хаос, тем меньше у королевства будет желания и способности действовать в качестве подпорки американской политики. В 1965 году король Фейсал привнес некое подобие финансовой подотчетности в государственные финансы, и Америка решила, что Саудовская Аравия сможет выжить как страна. Последние 50 лет навевали нам ложное чувство спокойствия по поводу исключительной стабильности в Саудовской Аравии. Но вряд ли нам стоит делать ставку на то, что удача будет сопутствовать ей бесконечно долго. Нам следует намного лучше научиться понимать сложившуюся ситуацию, прежде чем делать ставку на постоянную стабильность в нашей региональной политике, особенно сейчас, в период глубоких перемен во всем регионе.

Исламская республика Иран, сильно отличающаяся от королевства Саудовская Аравия, является сомнительным пережитком истории – идеологизированное государство, изнемогающее от раздутого государственного сектора, стоящее в стороне от глобального экономического и политического порядка и находящееся не в ладах со своим собственным народом. Из опыта мы знаем, что у подобных государств, будь они коммунистические или исламистские, нет бессрочного права на жизнь. Это непрочные образования, предрасположенные к тому, чтобы стать жертвой разваливающихся экономик и политической жестокости.

В отличие от Египта или Саудовской Аравии Иран, разумеется, не является страной, на которую Америка может рассчитывать в получении поддержки своим интересам на Большом Ближнем Востоке. Хотя, как утверждает опытный политический аналитик Лесли Гейбл, у Вашингтона и Ирана поистине есть много общих целей, и они могут в принципе (как ни невероятно это звучит сегодня) стать верными друзьями. В политике США в регионе с 1979 года преобладал курс на сдерживание Ирана и борьбу с его гнусным влиянием за пределами своих границ. Тесные связи Америки со странами Персидского залива и цепь американских баз вдоль Персидского залива от Омана до Кувейта – все это возникло в стремлении решать дела с беспокойным Ираном. Но давайте вспомним, что после 1979 года Иран был, по сути, важным союзником США. Не странно ли думать, что даже после принятия во внимание масштабного поворота, приведенного в действие подъемом Исламской республики, сохраняется основа общих национальных и геостратегических интересов, по крайней мере, в потенциальном виде, и она может быть задействована в случае изменения обстоятельств?

Имейте в виду, что даже после 1979 года Америка была в состоянии, по меньшей мере, принимать за данность стабильность Ирана и даже получала выгоду от этого. Разумеется, иранское государство представляло собой угрозу, но совсем не иранское общество. Иран, вероятно, является единственной страной региона, не считая Израиля, в которой население настроено проамерикански (или хотя бы не подсознательно антиамерикански). Иран до сего времени не готовил полевых командиров и наркобаронов. Он не является также прибежищем для террористов и пиратов, которые вольготно бы себя там чувствовали, он также не экспортирует крупные гуманитарные кризисы. Короче, Иран не является слабым, несостоятельным государством, и хотя от него исходят угрозы, они в некоем роде легче воспринимаются, и ими даже, стану утверждать, можно заниматься по сравнению с нечетко сформулированными и непредсказуемыми угрозами и проблемами, которые типично присущи несостоятельным государствам.

Если нынешняя смесь конфронтации и экономического давления будет и дальше иметь место, то, как мы уже видели, крах государства – это именно то, к чему придет Иран. В итоге нашей политики мы получим не стабильный, дружественно настроенный Иран, а нестабильный и недружественный Иран. Постепенный взрыв иранского государства и общества под международным давлением только прибавит неспокойствия региону.

На арене есть еще один гладиатор, которого следует иметь в виду, – Турция. Держащаяся на плаву благодаря динамичной экономике и десятилетию политической стабильности под руководством возглавляемой Эрдоганом Партии справедливости и развития (ПСР), Анкара наращивает свое влияние в Ливане, Сирии и Ираке, а также быстрыми темпами в Египте и Ливии. Туркам нравится вести дела на Ближнем Востоке, но экономика – это всего лишь основа для более амбициозной роли бесспорного регионального лидера, наводящего мосты между Востоком и Западом. Турки одной ногой стоят в Европе, а другой – в Азии, они являются членами НАТО и имеют особые отношения с ЕС, и сейчас они также более богатый, стабильный и более мощный демократический старший брат, который хочет направлять арабский мир к стабильности и процветанию.

Решение Анкары участвовать в жизни Большого Ближнего Востока – самое желательное событие последнего десятилетия. Нам стоит благодарить Европу за это. Закрыв двери для надежд Турции на полноправное членство в ЕС, Европа тем самым заставила Анкару обратить свой взор на восток и юг. Находящаяся под управлением партии умеренных исламистов и могущая похвастаться годами экономического успеха Турция нормально относится к своему возвращению на Ближний Восток после почти векового отсутствия. В конце Первой мировой войны новая Турецкая республика повернулась на запад, представляя себе свое будущее с Европой. Турция отказалась от исламского и оттоманского наследия точно так же, как ее взбунтовавшиеся арабские подданные дали ясно понять, что они не хотят больше иметь ничего общего с турецким правлением. К тому же турки были для ближневосточных мусульман недавними имперскими повелителями, закрывавшими путь к оформлению арабской государственности.

А сейчас турки возвращаются, и их приветствуют как давно утерянных родственников, которые вернулись из дальних стран, имея все признаки успеха и процветания. За время отсутствия Турции Ближний Восток претерпел изменения. Он забыл о несправедливости оттоманского правления, породившего арабский национализм и ужасы Первой мировой войны, или героизм арабского восстания против турецкого владычества военного времени под водительством британского офицера-одиночки Т. Е. Лоуренса. Больше нет вражды по отношению к Турции. Вместо этого арабы очарованы успехами Турции и стремятся узнать все о том, как это случилось и есть ли в этом что-либо полезное для региона.

За последние десять лет Турция усилила свою экономическую и дипломатическую активность во всем арабском мире и на Большом Ближнем Востоке, но у нее по-прежнему недостаточно носителей арабского языка или глубоких знаний арабского мира. Турецкие войска и помощь направлялись в Афганистан. Турция развивала торговые связи с иракским Курдистаном, старалась, но неудачно, посредничать между враждующими группировками в Ливане и Ираке и участвовала в международных усилиях по решению спорных вопросов вокруг Ливии, Сирии и Ирана.

Запад периодически охватывает беспокойство по поводу «неоосманства», которое он отвергает, усматривая в нем стремление восстановить сеть своего влияния, благодаря чему одно время соединялась арабская периферия и метрополия турецких султанов²³⁰. Стремление Турции возродить времена Оттоманской империи может насторожить наблюдателей. Однако не очень ясно, что турки имеют в виду под своей риторикой и есть ли в ней нечто большее, чем просто исторический оттенок: возможно, это похоже на воскрешение в памяти европейцев Карла Великого, Священной Римской империи или Ганзейского союза во время обсуждения вопроса о создании Европейского объединения угля и стали и Общего рынка. Американские дипломаты, как правило, с подозрением смотрят на амбиции Турции и нередко шутят над министром иностранных дел Ахметом Давутоглу, называя его османским «зайкой Энерджайзером», который любой дипломатический контакт может превратить в форум по вопросу его видения неустаревающей региональной роли Турции. Со временем Вашингтон стал лучше относиться к Давутоглу и посчитал Турцию отличным инструментом для проведения своей политики «руководства за спиной» наших союзников на Ближнем Востоке, которая, несмотря на все ее издержки, совершенно не работала бы без Турции.

Судя по всему, Обама это понял. Он часто звонит Эрдогану и, возможно, советуется с ним больше, чем с кем-либо еще из мировых лидеров. Турецкий премьер-министр тесно работал с Белым домом по Сирии и Ирану, даже передавал послания от Обамы для Хаменеи в марте 2012 года, накануне решающих переговоров с Ираном. Для Америки турецкое влияние на Ближнем Востоке – важная стабилизирующая сила. Турция – процветающая демократическая страна. Она является старым членом НАТО и имеет глубокие экономические связи с Европой. Несмотря на тревожные тенденции Эрдогана к авторитаризму – он затыкает рот прессе и сажает журналистов в тюрьму – и на его периодические заигрывания с исламистами, Турция остается политической системой, основанной на конкуренции, с ценностями, которые ближе западным, нежели ценностям арабского мира. Более того, в отличие от арабских государств или Ирана, Турция не идет против течения истории, а идет вместе с ним. Можно без сомнения представить Турцию еще более стабильной, демократичной и капиталистической.

Некоторые в Вашингтоне подумывают о новой расстановке сил в регионе, в которой ось Анкара – Рияд – Доха (добавьте к этому Каир и Дамаск, если Египет встанет на ноги, а сирийские сунниты свергнут Ассада) будет противостоять оси Тегеран – Багдад – Бейрут (когда Хезболле будут обрублены когти). Они утверждают, что Америке следует работать с суннитской осью и при ее содействии против иранской. Логика вполне очевидна, но общая картинка вряд ли так ясна.

По-прежнему сохраняется сомнение по поводу возможности или желания Турции служить якорем спасения американской политики. Энтузиазм Турции в отношении Ближнего Востока был на его пике, когда регион, похоже, открывался в экономическом плане и мелкими шагами двигался в направлении демократии. Анкара тогда представляла себе регион, построенный по планам Турции; Стамбул стал бы региональным экономическим узловым пунктом, а Анкара – политическим центром. Министр иностранных дел Давотоглу, наиболее четко формулирующий идеи стратег Турции, не предвидел того, что неоосманство будет означать улаживание разных проблем, миротворчество и спешное урегулирование одного кризиса за другим для решения проблем региона²³¹. Турция должна будет проделать что-то из упомянутого, особенно когда беда стоит у ее порога, как в случае с Сирией, у нее все меньше склонности к рискованным делам в урегулировании проблем региона. Лозунг Давотоглу относительно возвращения Турции на Ближний Восток заключался в следующем: «Ноль проблем с соседями». А сейчас, когда государства по всему региону разрываются от протестов и конфликтов, Турция оказалась окружена соседями, которые предлагают ноль в дополнение к проблемам.

Турции, возможно, недостает способности заниматься улаживанием большого количества проблем. В ближайшем будущем она должна будет иметь дело со сменой своей правящей партии, а турецкая экономика начинает демонстрировать признаки замедления темпов роста, как и другие, некогда весьма амбициозные, новые рынки²³². Это не означает, что Турция станет нестабильной; означает только то, что она может не захотеть или оказаться не в состоянии действовать как региональный омбудсмен или на все готовый союзник Америки.

Короче говоря, Америка вынуждена делать больше в этом регионе, и она должна будет это делать самостоятельно, без чьей-то помощи. Если же ей понадобится помощь, она должна будет обратиться к союзникам. Руководить другими за их спинами в основном не придется, потому что нет очевидных союзников, готовых выйти на передний фронт. Добавьте к этому тот факт, что в итоге именно мы одни как раз и должны защищать свою собственную позицию и отстаивать наши интересы от посягательств наших глобальных противников, особенно Китая.

Если и есть какая-то американская стратегия в действиях на Ближнем Востоке в наше время, ее можно сформулировать следующим образом: не дать Египту скатиться в еще худшее положение, сдерживать Иран, опираться на Турцию и укреплять дипломатические и военные возможности монархий Персидского залива. Другими словами, создавать оборону с учетом «арабской весны», вести наступление, когда речь идет об Иране, и продолжать то же самое в войне против терроризма. Однако Соединенным Штатам придется все это делать в меняющихся геостратегических условиях.

За последние десять лет центр притяжения на Ближнем Востоке постепенно смещается на восток и юг, вначале от Леванта и восточного побережья Средиземного моря (район, идущий от Турции на севере до Египта на юге и простирающийся на восток к границам Иордании и Сирии и включающий Ирак), где десятилетиями находился «глаз бури» на Ближнем Востоке, до Персидского залива, а затем от арабского мира на севере и востоке до Ирана и Турции. Со времени вторжения в Ирак в 2003 году конфликт внутри и вокруг Персидского залива поглощал большую часть внимания и ресурсов Америки. Именно в Персидском заливе Соединенные Штаты расположились так, чтобы вести войну в Ираке, сдерживать Иран и охранять потоки нефти на мировые рынки. Новейшая заметная линия разлома между шиитами и суннитами проходит в Персидском заливе, и также именно здесь нефтедоллары производят новых ягнят на заклание, таких, как Оман, Катар и ОАЭ с их чрезмерным влиянием на арабскую политику.

С 2003 года соревнование между персидским и арабским мирами в борьбе за власть в Персидском заливе (с четкими сектантскими обертонами) стало важной региональной движущей силой, влияющей на ход событий в Сирии, Ливане и на палестинских территориях, где отдаленные Иран, Саудовская Аравия и Катар являются более влиятельными игроками, чем соседствующие Египет и Иордания. Судьба Сирии или будущее Ливана, по большому счету, зависят от баланса ирано-саудовских отношений. Именно Катар посредничал в достижении мира в Ливане в 2008 году; и именно Иран и Саудовская Аравия усиливают межрелигиозный раскол в Сирии и соревнуются друг с другом за определение позиции региона в палестинском вопросе.

Шиитско-суннитское межрелигиозное соперничество не всегда будет приводить к кровавому конфликту, и оно ни в коем разе не является единственной движущей силой действий на Ближнем Востоке, но оно влияет на события, большие и малые, и, если брать шире, на баланс сил в регионе, и тут не ошибешься. А «арабская весна» усилила воздействие этой силы. Только сектантством нельзя объяснить каждый поворот событий и каждый союз, возникающий в регионе, но до тех пор, пока дисбаланс между распределением благ и власти между шиитами и суннитами не будет выровнен должным образом, межрелигиозная рознь останется важным определяющим инструментом региональной политики. Шиитско-суннитское соперничество и «арабская весна» обнажили напряженность, которая сосредоточилась в Персидском заливе. Именно здесь шииты имеют численное преимущество, а Иран стоит перед лицом главного борца за дело суннитов – Саудовской Аравии. Персидский залив – это шиитское озеро, окруженное Ираном, Ираком и Бахрейном, в которых большинство шиитов. Значительное число шиитов также проживает в Кувейте, восточных нефтеносных районах Саудовской Аравии и ОАЭ. Чем более осажденными чувствуют себя шииты – и вид такого поддерживаемого США суннитского режима, как Бахрейн, который стреляет в протестующих шиитов, ничем помочь в этом плане не может, – тем вероятнее всего они будут искать укрытия под крылом Ирана²³³. Если Иран и перестанет заниматься территориями суннитов (Сирией или Йеменом), где его слабое влияние зависит от открытого осуждения Израиля, иранское влияние среди шиитов будет только расширяться. Зона влияния Ирана будет расти по всему району Персидского залива, особенно тогда, когда мы видим его падение в Сирии. Эта реальность не только делает Персидский залив геостратегическим эпицентром Большого Ближнего Востока, она также должна дать передышку любым американским специалистам по вопросам стратегии, которые рассматривают стабильные монархии Персидского залива как опору политики США.

Вашингтон обнаружил, что он непреднамеренно оказался на стороне суннитов. Это и должно было случиться с учетом того, что Ирак сейчас значит для Америки меньше, в то время как угроза, которую представляют для интересов Запада Иран и Хезболла, ставит их под перекрестие Америки. Горючая смесь «арабской весны» и религиозной розни подорвали силы еще одного врага Америки в Сирии, в то время как в Бахрейне американский друг быстро подавил протесты. Америка, как представляется, делает работу за суннитов, изолируя Иран и сваливая Ассада. Разумеется, Америка не считает, что она втягивается как игрок в региональную межконфессиональную свару, но, как бы то ни было, она оказывается именно в таком положении, о чем свидетельствуют результаты.

Возможно, это не самые лучшие результаты, и Вашингтон должен быть очень осторожным, чтобы не попасть вслепую в тупик межконфессиональной розни. Это будет не в американских интересах – оказаться втянутыми в глубоко укоренившийся и длительный раскол в регионе без ясного ощущения его динамики, видов на будущее и последствий для Соединенных Штатов.

Прежде всего надо начать с того, что энергетические расчеты в Персидском заливе могут измениться с учетом межконфессиональных распрей. Ирак с большинством шиитов может бросить вызов Саудовской Аравии за лидерство в качестве экспортера нефти, тем самым ослабив саудовскую хватку в отношении стратегического потенциала Запада. Как только колоссальные нефтепромыслы Ирака выйдут на свою потенциальную мощь (а также станут использовать избыточные мощности наравне с Саудовской Аравией), на мировых рынках цены пойдут на понижение, и экономическая стабильность Саудовской Аравии, и ее глобальное политическое влияние ослабеют. Резервы Саудовской Аравии составляют 262 миллиарда баррелей. Ее добывающие мощности (10,8 миллиона баррелей в день) превышают возможности Ирака (2,4 миллиона баррелей в день) и Ирана (4,2 миллиона баррелей ежедневно). Но, как предполагалось ранее, эта разница в объемах добычи может измениться. У Ирака, по общепринятым оценкам, запасы составляют 144 миллиарда баррелей, но некоторые считают подлинными другие цифры запасов – ни много ни мало 300 миллиардов баррелей. Добавьте к этому 136 миллиардов баррелей Ирана, и тогда геостратегические ставки в суннитско-шиитском соперничестве по берегам Персидского залива начинают выходить на передний план. Тот факт, что на эти три страны, вместе взятые, приходится одна треть доказанных запасов нефти, оказывает очень сильное влияние на озабоченности по поводу стабильности поставок и цен.

Существуют также соперничество и разногласия между знаменосцами возвышения суннитов – Турцией и монархиями Персидского залива, особенно в отношении того, как вести себя с Ираном. Они все с подозрением относятся к Ирану и его шиитским союзникам, но Турция, в отличие от монархий Персидского залива, не видит в Иране стратегической угрозы и не препятствует деловым отношениям с Тегераном. Более того, Турция и монархии Персидского залива стали соперничающими претендентами на руководящую роль среди суннитов региона.

«Арабская весна» взбудоражила эту гонку за властью и влиянием, усилив межконфессиональную напряженность. Это затрагивает не только правительства, но и взаимоотношения между людьми. Сунниты во всем регионе приветствуют суннитских повстанцев, воюющих за то, чтобы свергнуть режим алавитского меньшинства Ассада (читай: шиитов) в Сирии. Точно так же шииты в Ираке, Иране и в других местах региона солидаризируются с единоверцами в Бахрейне, которые находятся под пятой суннитской монархии и меньшинства, ее представляющего.

Свержение Саддама освободило шиитов в Ираке. Иран точно так же приободрился после устранения Саддама, а когда движение Хезболла весьма сильно проявило себя в его конфликте с Израилем в 2006 году в Южном Ливане, шииты оказались решительно на подъеме. Но уже в 2012 году, однако, картина изменилась. Американское давление в связи с ядерной проблемой сжимает Иран в тисках, а его главный союзник близок к полному краху в Дамаске.

Сирия страдает от режима Ассада и хочет стать страной, где правили бы сунниты. В других местах результатом «арабской весны» до сего времени было разжигание суннитского исламизма – суннитское прочтение ислама и его неоспоримое требование главенства в межконфессиональном споре и политической власти – в Египте, Тунисе, Марокко и потенциально во многих других арабских странах. В ходе общественных дискуссий и в официальных заявлениях ощущается некий победоносный тон суннитов.

Лидерство суннитского мира – это дивиденд, получить который стремятся многие. Ясно, что Турция в своей тяге к неоосманству рассматривает себя защитницей прав суннитов в регионе²³⁴. Чувство суннитской принадлежности воплощено в концепции ислама правящей ПСР и ее месте в политике внутри Турции, так же как и в регионе. Еще в 1997 году, до того как та ПСР, какую мы знаем сейчас, была основана, я сидел вместе с группой исламистских политических активистов (некоторые из них сейчас стали руководителями в ПСР и турецком правительстве). Один из них пытался объяснить дилемму, с которой они столкнулись в Турции, проводя параллель с Сирией. Он сказал: «Мы не хотим, чтобы Турция превратилась в Сирию, страну с большинством населения из числа суннитов, но управляемую военным-алеви. В Сирии доминируют военные-алавиты; и здесь военный-алеви пытается сделать то же самое». (Турецкие генералы, происходящие из алевитской общины, религиозного меньшинства, имеющего духовную общность с шиитами, тогда рассматривались как самые убежденные защитники кемализма и самые страшные враги турецкого исламизма.) Свойственное суннитам чувство защитного поведения и боеготовности, которое он продемонстрировал, заставило меня прекратить разговор.

Подавляющее большинство турок – особенно те, кто представляет собой исламистов, – не просто мусульмане, а стопроцентные сунниты по своему вероисповеданию. Точно так же, как турецкие сунниты ассоциируют себя с сирийскими суннитами, турецкие алеви чувствуют солидарность с сирийскими алавитами, – хотя их вероисповедание отличается друг от друга, и у них разные ритуалы. Алеви, к примеру, собираются в молитвенных домах джемеви^[22], община до сего времени отказывается выполнить просьбу турецкого правительства совершать свои религиозные обряды в мечетях – с тем, чтобы их ассоциировали с суннитами²³⁵.

По некоторым оценкам, алеви составляют четвертую часть населения Турции (сами алеви утверждают, что их доля гораздо выше), и в их число входят турецкие граждане как курдской, так и турецкой национальности²³⁶. Для того чтобы получить более полную картину межэтнической принадлежности, существующую в современной Турции, следует также принимать во внимание дополнительно от 3 до 5 % населения, представляющих собой шиитов азербайджанского происхождения, этнических двоюродных братьев иранских азербайджанцев и большей части населения независимого Азербайджана. Ничто из этого не указывает на то, что Турция страдает от острой фракционности – у нее нет такой проблемы, – но какие-то формы и подводные течения сектантства все же имеют место быть. Если остальная часть региона взорвется из-за фракционного насилия, то турецкое сектантство может тоже стать более заметным и привнесет проблемные черты в турецкую жизнь. Роль Турции в сирийском кризисе уже выдвинула на передний край неприятные споры о местах, где алевиты молятся. Интеллигенты-алевиты возглавили критику поддержки со стороны правительства ПСР восстания в Сирии и ведут споры о роли Турции в конфликте, которые несут оттенок межконфессиональной розни. Бывший лидер Республиканской народной партии (РНП) Дениз Байкал призвал внести поправки в конституцию, которые защитят Турцию от «сирийской заразы» путем полного признания религиозных прав общины алеви и преобразования Директората по религиозным делам страны с учетом существования алевитов²³⁷. Правящая ПСР отклонила эти предложения. Премьер-министр Эрдоган ответил так: «Если мы мусульмане, то наш храм должен быть одним для всех» (то есть никакого конституционного признания прав алеви)²³⁸. В то же самое время правительство осознает назревающую напряженность в свете развития событий в Сирии. На одном митинге Эрдоган отмел критику со стороны своего главного соперника – Кемаля Кылычдароглу (он является в настоящее время лидером РНП) – по поводу позиции Турции в отношении Сирии, заявив, что, конечно, будучи алеви, Кылычдароглу должен бы проявлять симпатии к Ассаду²³⁹.

Много писали о личных взаимоотношениях между Эрдоганом и Ассадом – они, как известно, вместе отдыхали – и о том, как это улучшило некогда напряженные отношения между Турцией и Сирией до «арабской весны». Такое освещение дел кажется непомерно раздутым. Правда заключается в том, что ни Эрдоган, ни кто-либо еще в его партии никогда не считали алавитов истинными мусульманами и не рассматривали их контроль над Сирией законным.

Суннитская основа ПСР может привести к поддержке большей вовлеченности Турции в Сирии – и это соответствует амбициям Эрдогана, стремящегося возглавить суннитский мир от Балкан до Средней Азии и на самом Ближнем Востоке. Но опасение того, что более глубокая вовлеченность в проблемы Сирии может разжечь собственную межрелигиозную и межэтническую рознь в Турции, заставляет воздерживаться от этого. Этого же требуют и деловые интересы Турции.

Развал Сирии на части вызвал новую активность в Турции со стороны сепаратистской РПК (Рабочей партии Курдистана), у которой установлены крепкие связи с сирийскими курдами. По мере утраты контроля Дамаска над своим курдским регионом и усиления потока беженцев в Турцию РПК – с благословения сирийского правительства – получила больший простор для своей работы. Последовавшие в результате террористические атаки в Турции заставили страну понервничать, подняв вопрос о рискованности вмешательства Турции в Сирии. Более того, курды поддерживают сепаратистское движение, а его лидер Масуд Барзани обеспечил свою поддержку движению к недовольству Турции. Отношения между Турцией и курдским регионом Северного Ирака были теплыми – в этом году, когда нефтяные гиганты «Шеврон», «Газпром» и «Тоталь» подписали нефтяные контракты с Барзани, Турция объявила о том, что собирается построить два новых нефтепровода для экспорта новой нефти через Турцию. Но РПК сейчас выступает посредником между Эрдоганом и Барзани.

Точно таким же образом Китай, который ведет растущую торговлю с Турцией, раздражен ее позицией по Сирии в поддержку Соединенных Штатов. Это пока не повлияло на деловую активность между двумя странами, но стало темным облачком на горизонте двусторонних отношений. Сирия ставит в рискованное положение внутреннюю стабильность и экономические интересы Турции, и эта проблема, со всей очевидностью, может затормозить принятие Эрдоганом и Давутоглу всплеска суннизма в Сирии и Ираке.

Главным противником Турции в борьбе за лидерство в суннитском мире является Саудовская Аравия. Это соперничество не ново. В течение первого десятилетия XX века назначенный Оттоманской империей губернатор Хиджаза (горная провинция на берегу Красного моря в сегодняшней Саудовской Аравии, в которой расположены Мекка и Медина и которая в то время была средоточием власти на Аравийском полуострове) шериф (правитель) Мекки Хуссейн (прапрадедушка короля Иордании Абдуллы II) бросил вызов оттоманскому султану в Стамбуле. Он потребовал автономию для Хиджаза и религиозную власть для себя, несмотря на номинальный статус султана как калифа всех мусульман. Хуссейн обосновал свое требование кровным родством с самим пророком Мухаммедом (в отношении чего у османских султанов не было никаких претензий) и свой статус как «хранителя двух святых мест», имея в виду Мекку и Медину.

Соперничество достигло своей символической кульминации в споре по поводу того, у кого есть право объявлять джихад против или за Антанту либо против или за блок центральных держав во главе с Германией и Австро-Венгрией во время Первой мировой войны. В итоге шериф Хуссейн связал свою судьбу с англичанами, которые полагали, в свою очередь, что его фетва будет иметь большой вес не только среди арабов, но и среди многих мусульман Британской Индии и британских африканских колоний. С учетом этой краткой истории (читатели могли ознакомиться с некоторыми ее моментами из хорошо известной книги Т. Э. Лоуренса «Семь столпов мудрости» или кинематографического шедевра 1962 года сценариста Роберта Болта «Лоуренс Аравийский») нетрудно видеть, как недавний взлет неоосманской Турции раздражающе действовал на чувства саудовцев и вдохнул новую жизнь в старое соревнование между Меккой и Стамбулом.

Турция и Саудовская Аравия могут сотрудничать по Сирии, но они борются друг с другом за влияние на Египет и Ирак. Идея турецкого министра иностранных дел Давутоглу об «оси демократии», простирающейся между Анкарой и Каиром и идущей вопреки саудовским надеждам на вовлечение Египта как инструмента сдерживания «арабской весны» и вызываемых ею демократических чаяний²⁴⁰. Саудовская Аравия смотрит на Египет обеспокоенным взглядом. Египет с беспорядками принесет саудовцам массу проблем, и демократический Египет может представлять собой не меньшую занозу для королевства. Нефтяные принцы, конечно, не получают удовольствия от того, что большая арабская страна, в которой проживает много суннитов по другую сторону Красного моря, привечает саудовских диссидентов, проводит выборы на конкурентной основе, разрешает массовые демонстрации и все прочее. В отличие от Ирана от Египта нельзя отмахнуться как носителя персидского и шиитского уклонизма. Саудовской Аравии уже приходилось закрывать свое посольство в Каире на какое-то время²⁴¹. Саудовские правители смогут расслабиться, только если в Египте будет авторитарный режим.

В мировоззрениях общества в Турции меньше межконфессиональных разногласий, чем в Саудовской Аравии, и у нее гораздо больше общего в интересах с Ираном, чем у Саудовской Аравии. И мы можем наблюдать, что там нет строго установленного альянса суннитов, направленного против Ирана, а есть некая степень сотрудничества между Анкарой и Тегераном, которая позволяла бы Турции находиться вне зависимости от Саудовской Аравии.

Иранский бизнесмен, занимающийся торговлей в иракском Курдистане, говорил мне: «Все те турецкие бизнесмены, деловые люди, которых вы видите в Северном Ираке, на самом деле не турки – многие являются иранцами или наполовину иранцами». Он сказал также: «Стражи исламского порядка революционной гвардии не могут заниматься бизнесом в Ираке после 2003 года, поскольку американцы им бы этого не разрешили. Поэтому [стражи] создали подставные компании в Турции. Этими компаниями владеют стражи, либо они находятся в совместном владении стражей и турецких бизнесменов. Вместе они ведут дела в Ираке. Вы едете на встречи в Стамбул с этими турецкими компаниями, чтобы поговорить о деловой активности в Ираке, а там встречаете в комнате иранцев. Турки знают об этом, они все делают деньги; это вклад в бюджет революционной гвардии».

Америке следует быть более благосклонной к процветающей и демократической Турции, чем к консервативной и авторитарной Саудовской Аравии, примеривающей мантию суннитского лидера. Саудовская Аравия и другие монархии Персидского залива окажутся на перепутье между сдерживанием шиитских центров силы (Ирана, Ирака, Ливана) и урегулированием взаимоотношений с возвышающимся суннитским исламизмом «Братьев-мусульман» и салафитов с их популистским и антимонархическим уклоном. Для того чтобы иметь надежду на выживание, эти монархии должны будут тяготеть к исламизму и подпитывать суннитский экстремизм по всему региону. И здесь снова Пакистан сигнализирует об опасности. Там саудовцы накачивают деньги, чтобы привести к власти суннитских экстремистов (и финансируют ядерную программу) с целью окружения шиитского Ирана. Если неприятности, которые суннитские экстремисты, поддерживаемые саудовцами, принесли в Пакистан, его соседям и миру в целом, могут служить неким барометром, следует надеяться, что именно Анкара, а не Рияд выступит старшим братом в мусульманском мире. Турция, как окажется, также поменяет курс и станет двигаться в направлении исламизма, охватывающего сейчас весь арабский мир. Это не будет отвечать глобальным амбициям Анкары, и нам следует сделать все, что в наших силах, чтобы Турция не слишком быстро сошла со своего курса, чтобы соответствовать настроениям в арабском мире. Неоосманство сможет быть позитивным фактором только в том случае, если оно избежит выстраивания под знамена исламизма.

Монархии Персидского залива сейчас как раз принимают самые активные усилия для того, чтобы пережить эту новую волну. Катар и Саудовская Аравия оказывают поддержку силам салафитов в Ливии, Сирии и Ливане. И тем не менее Вашингтон очень сильно повязан с богатым природным газом Катаром, крохотным эмиратом с большими региональными амбициями и глубокими карманами, помогающими их реализации. Катар, занимая маленький полуостров, выступающий с Аравийского побережья в Персидский залив, имеет спорные проблемы с ОАЭ, и особенно Саудовской Аравией (имели место даже вооруженные пограничные стычки). Правящая семья аль-Тани предоставила базы Центральному командованию США (Центком); также она владеет телеканалом «Аль-Джазира» – самым популярным в арабском мире и влиятельным спутниковым телевизионным каналом. Это необычное сочетание американских военных мускулов и влияния на арабское общественное мнение посредством телевидения дает Катару возможность несоразмерно большого присутствия в арабской политике. Канал «Аль-Джазира» склонен соблюдать интересы суннитского режима, показывая леденящие кровь новости из Сирии для того, чтобы настроить арабское общественное мнение против Ассада, но, по большей части, никак не реагируя на шиитские протесты против суннитской монархии в соседнем Бахрейне.

Катар сыграл лидирующую роль, договариваясь о перемирии между враждующими фракциями в Ливане в 2008 году, что помогло избежать открытого конфликта в этой стране. Совсем недавно Катар сыграл ключевую роль в рассмотрении Лигой арабских государств вопроса о вмешательстве в Ливии и Сирии. Вашингтону нравится такого рода региональная активность. У Дохи, по мнению Америки, есть средства и желание вести политику. Но это несколько рискованное предположение. Стоит ли Америке доверять маленькой стране, которая, может быть, и стремится сделать так, чтобы ее голос был услышан дипломатически, но не имеет дипломатических и военных возможностей довести до конца предпочитаемую ею политическую линию?

Не всегда силовые игры Катара отвечают целям США. Маленькая рыбка, желающая плавать рядом с китом, должна знать несколько ловких приемов, но есть ли у нее такая выносливость, чтобы она могла плыть против течения? В районе, где силен антиамериканизм, Катар решил балансировать свои тесные связи с Вашингтоном сохранением возможности уйти на другую сторону. Только тогда, когда «Аль-Джазира» стал показывать миру кадры «арабской весны», Вашингтон обнаружил на этом телеканале что-то для себя привлекательное. На протяжении многих лет «Аль-Джазира» постоянно критиковал американскую политику – и во многих случаях весьма заслуженно. В ответ Вашингтон закрыл его передачи по американским кабельным каналам. И возможно, по какому-то удобному совпадению и в Ираке, и в Афганистане американская огневая мощь была сосредоточена на представительствах канала «Аль-Джазира». Антиамериканский уклон сети не вызывал возражения семьи аль-Тани и их приспешников, которые указывали на этот факт, когда хотели опровергнуть обвинения в том, что они являются американскими прихвостнями.

Однако подстраховка, которой занимаются в Катаре, не ограничивается «Аль-Джазирой». Эмират также оказывает поддержку исламистским силам (как «Братьям-мусульманам», так и, что более всего тревожно, салафитам) в Ливии, Египте и Сирии²⁴². Катарская авиакомпания «Катар эйруэйз» объявила о сделке с Ираном и взяла на себя пятую часть всей индустрии внутренних авиалиний этой страны в то время, когда нехватка запасных частей и возросшее количество инцидентов в воздухе, вызванных американскими санкциями, стали вызывать у рядовых иранцев много беспокойства²⁴³.

Монархии Персидского залива не достигли своей цели пройти те опасности, которые для них таит «арабская весна», и они особенно восприимчивы к ним. Решение ОАЭ закрыть представительства Национального демократического института (поддерживаемая правительством США продемократическая организация) в марте 2012 года стало явным тому подтверждением. Правящие элиты Персидского залива очень хотели бы иметь американскую военную защиту, но не перенимать американские ценности.

Особенно уязвима в отношении последствий «арабской весны» Саудовская Аравия. Дом Сауда быстро прореагировал, поднял расходы на внутренние социальные программы и потребовал от других монархий не уступать протестантам²⁴⁴. Правители королевства вкачали миллиарды в экономики Бахрейна, Египта, Иордании, Марокко и Йемена. Благотворительность дала Саудовской Аравии некоторую передышку: были закреплены правящие режимы в Бахрейне и Иордании и усилена власть военных в Египте, а в Йемене были приняты меры для смягчения ситуации после ухода Салеха.

До сих пор это срабатывало, но все реалии не в пользу долгосрочной стабильности авторитарных режимов. Как мы заметили, монархии этого региона сейчас больше зависят от нефти, чем зависели когда-либо еще за всю их историю, а вскоре они станут еще более зависимыми от потоков нефти из Персидского залива на мировые рынки, чем их жаждущие потребители.

Финансовая поддержка со стороны Саудовской Аравии своим коллегам – монархиям Персидского залива – не является одноразовым явлением. Из-за отсутствия подлинных реформ арабские экономики будут и впредь оставаться бездонными ямами для закачки денег, и Саудовская Аравия не сможет позволить себе щедрые вливания им всем, чтобы сохранять свое влияние на формирование арабской политической жизни. Ближний Восток – это не Европа, а Саудовская Аравия (или даже весь набор арабских нефтяных монархий) – это не Германия. Конечно, Абдулла бин Абдул Азиз аль-Сауд не производит впечатления Ангелы Меркель. Представление о том, что Америка может рассчитывать на то, что Ближний Восток сможет урегулировать свои собственные финансовые кризисы так, как это делается в Европе, неуместно и опасно.

Мы не можем думать с ликованием о том, что будем получать ближневосточную нефть и цены на нее будут падать, а потом продолжать рассчитывать на поддержку нефтяных монархий Персидского залива в реализации нашей безопасности и достижении дипломатических целей в регионе. Если цены на нефть резко упадут, Саудовская Аравия столкнется с большой бедой. Мы вряд ли прольем много слез по саудовским принцам и их религиозным полицейским, но неужели мы думаем, что такое изменение разрушительного характера каким-то образом не коснется нас?

По оценкам нефтяных экспертов, этот риск затронет по меньшей мере одну пятую нынешних цен на нефть – покупатели-паникеры уплачивают страховую премию для того, чтобы застраховать все риски на случай будущего прекращения поставок. Наша политика в регионе, угроза войны с Ираном сказывается на сумме таких доплат. Если бы мы захотели освободиться от беспокойства по поводу Ближнего Востока или каким-то образом нашли бы способ примириться с Ираном, больше всего от этого пострадали бы Саудовская Аравия и Россия, экономики которых опасно зависят от высоких цен на нефть.

Если китайская и индийская экономики замедлят свое развитие в течение нынешнего десятилетия, Персидский залив столкнется со скачкообразным падением цен на нефть. Если фрекинг и другие новые технологии добычи горючих полезных ископаемых сделают в мире то же самое, что они делают в Америке, падение цен на энергоносители в результате приведет к тому, что Персидский залив окажется в ситуации более глубоких социально-экономических бед. У региона будет меньше перспектив для выздоровления, чем у его более крупных арабских соседей в Леванте и Северной Африке. Саудовская Аравия в таком случае может оказаться в ситуации даже худшей, чем Египет, – политическое приземление будет более жестким, и, что хуже всего, саудовская экономика и рабочая сила не будут в состоянии набрать мощь за счет привлечения иностранных инвестиций в производство товаров на экспорт и удачно вписаться в мировую экономику. Персидский залив не в состоянии будет сделать то, что сделала Юго-Восточная Азия после финансового кризиса 1998 года.

Много говорят о «жизни после нефти» в Персидском заливе. Дубай и Бахрейн провели эксперимент с созданием финансовых секторов – каждый из эмиратов вкладывается в туризм. Но пока тем не менее не появилось жизнеспособной модели – экономика, которая не базируется на нефти, по-прежнему нуждается в доходах от нефти для своего выживания. Меньшие по размеру эмираты образовали свои фонды национального благосостояния, которые будут приносить доход и в отдаленном будущем. Это и есть так называемая подушка безопасности для защиты от резкого падения доходов от продажи нефти, но только если население не будет расти чрезмерными темпами, что позволит быстро проесть этот доход. Несмотря на растущее богатство от продажи нефти, доход на душу населения в Саудовской Аравии (20 тысяч долларов США) не изменился с 1980-х годов²⁴⁵. Если население страны продолжит расти такими же темпами – 2 % ежегодно, то оно в Саудовской Аравии удвоится за меньшее количество десятилетий, чем это должно было бы быть, а ВВП на душу населения может даже начать падать.

Более масштабный вопрос заключается в следующем: останется ли молодежь, живущая за счет фонда национального благосостояния, довольна бездеятельностью и отсутствием продуктивности и не станет ли она заниматься политической деятельностью. Может ли призыв с игровой приставки «Иксбокс» всегда рассматриваться как нечто большее, чем призыв с площади Тахрир? Несмотря на большие инвестиции, система образования Саудовской Аравии не выпускает квалифицированную рабочую силу. Большая часть производительного труда выполняется иностранными «гастарбайтерами», в то время как местное население занимает правительственные должности, на которых не требуется ничего производить, или ведет религиозную деятельность. В Саудовской Аравии много докторов по религиозным предметам.

Много шума было вокруг нового Университета наук и технологии имени короля Абдуллы (УНТИКА) – саудовский вариант Мичиганского технологического института (МТИ), – рассчитанного на выпуск ученых и инженеров мирового уровня, которые должны были проложить для королевства скоростную магистраль в прекрасное будущее. Миллиарды были вложены в новое предприятие, ведущим американским университетам предлагалось сотрудничать с УНТИКА. Но проект остается убыточным, оторванным от остальной системы образования Саудовской Аравии, а перспективы реализации стоящих перед ним целей до сего времени – весьма туманными. Как и во многих других мегапроектах в Персидском заливе, акцент ставится больше на дерзость, чем на существо. Региону же нужна перемена, у которой имелось бы более прочное обоснование.

В Саудовской Аравии и так уже слишком много разочарованной безработной или не полностью занятой молодежи, тратящей время за просмотром канала «Аль-Джазира», сидящей в сети «Фейсбук» или «Твиттер» и остающейся безучастной к заманчивым переменам, происходящим в Тунисе, Египте или Сирии. 40 % молодых саудовских мужчин не имеют работы, и их число увеличится в предстоящие годы. И поразительнее всего тот факт, что 40 % всех саудовцев – это лица моложе 15 лет²⁴⁶. Протесты легко могут вновь вернуться в королевство, а если снова возникнет Бахрейн, протесты примут форму межконфессиональной розни, запустив механизм волнений среди собственных шиитов в Саудовской Аравии.

Возросшие расходы на программы социальной защиты до сего времени умеряли страсти, но они не исправят вызывающие тревогу долгосрочные тенденции. Если цены на нефть будут отставать от нынешних стандартов уровня жизни, останется только сократить программы социального обеспечения и отлучить экономику от нефтяной иглы. Саудовское государство не сможет совершить эту перемену без проблем, если вообще сможет это сделать²⁴⁷. Оно со всей очевидностью даст трещину, и если выживет, то только после того, как станет более представительным.

Для того чтобы избежать кризисной точки, саудовской экономике и обществу понадобится пройти через фундаментальные структурные изменения. Правители не готовы к чему-то решительному, но они экспериментируют методами управления. Один из подходов предусматривает образование женщин и предоставление им большей свободы в расчете на то, что они станут проводниками постепенных и поэтапных перемен. Сейчас в университетах появилось много женщин – в некоторых школах их число превышает число мужчин, – и они добиваются новых прав: водить автомобиль, голосовать (хотя и на мало значимых выборах, поскольку они составляют меньшинство в муниципальных органах власти), занимать руководящие посты. Однако воздействие этих перемен с социальной точки зрения пока еще не совсем ясно. Саудовская экономика не может создать достаточного количества рабочих мест для мужчин, и она окажется под большим давлением в плане трудоустройства множества претенденток-женщин. А возрастающее число безработных мужчин, сверх того, не будет содействовать общественно-политической стабильности.

В последние десять лет исламские финансовые институты – соответствие которых с законами шариата в плане запрета процентной ставки и разделения населения по половому признаку в отделениях банков объясняет основную причину их привлекательности – стали принимать на работу женщин. Исламские финансовые учреждения создали банковские и финансовые службы для женщин, став источником рабочих мест для «розовых воротничков», как их назвали на Западе. Некоторые саудовские женщины перемещаются в обычные банки и вытесняют мужчин с рабочих мест «белых воротничков». Один высокопоставленный саудовский банкир так описал мне ситуацию: «Женщины более прилежны, работают лучше, остаются на службе до тех пор, пока работа не закончена. Короче, они как служащие гораздо лучше. Я предпочел бы нанимать на работу женщин, нежели мужчин, и рассчитываю, что в будущем буду принимать больше [женщин]». Образованные саудовские женщины продолжат оказывать давление на проблему создания новых рабочих мест, которую нынешняя саудовская система плохо подготовлена решать.

После 11 сентября Америка поощряла реформу в Саудовской Аравии. Вначале мы думали, что реформа сдержит растущую волну экстремизма; теперь же мы полагаем, что она может обеспечить стабильность королевства. Но у Саудовской Аравии не будет мягкой посадки. Ее политическая система излишне жесткая, она слишком зависит от бескомпромиссной клики влиятельных религиозных деятелей-ваххабитов и огромного класса принцев Дома Саудов, чтобы быть способной к переменам. Если она будет пытаться меняться, она сломается. Правители Саудовской Аравии знают это; они знают, что их молодежь хочет экономического процветания и предоставления политических прав, и именно по этой причине они настроили свою страну резко против «арабской весны».

И беспокоится не одна только молодежь. Я часто задумывался о противоречии, с которым однажды столкнулся, когда речь зашла о будущем Саудовской Аравии. Это был 2007 год, я поехал туда, чтобы выступить с докладом. В то время Ирак был охвачен межконфессиональным насилием, и все, с кем я встречался в Саудовской Аравии, казались озабоченными шиитско-суннитским конфликтом и растущей волной иранского влияния. В Саудовской Аравии имеется значительное шиитское меньшинство, компактно проживающее в богатой нефтью Восточной провинции²⁴⁸. Со времен иранской революции 1979 года, в ходе которой впервые был поднят спектр проблем сектантства, волнения среди шиитов стали чувствительной темой для королевства²⁴⁹.

Как-то вечером я отправился в финиковую рощу в пригороде Даммама в центре Восточной провинции на встречу с руководством общины. Плантация финиковых пальм принадлежала местному шиитскому лидеру, который собирал своих друзей и коллег для разговора о влиянии со стороны Ирака и вызовах, стоящих перед саудовскими шиитами. Я спросил их, чего они хотят от своего правительства. Хорошо образованный инженер среднего возраста, десятки лет проработавший на предприятии нефтяного гиганта «Сауди Арамко», ответил: «Неправда, что мы хотим отколоться от Саудовской Аравии, мы просто хотим иметь право на исповедание нашей веры». Я спросил его: «Если это все, чего вы хотите, то почему вы представляете такую угрозу для королевства?» Он подался вперед в своем кресле и сказал: «Мы не являемся единственным меньшинством в нашей стране. Ваххабиты тоже представляют собой меньшинство. Если шииты получат требуемое, то другие сунниты захотят исповедовать ислам своим собственным путем. Здесь, в Даммаме, они приходят к нам и говорят, что хотят отметить милад-аль-наби [день рождения пророка], но не могут этого сделать, поскольку здесь это запрещено. Если шииты получат разрешение отмечать день Ашура^[23], тогда другие сунниты тоже захотят получить разрешение отмечать милад-аль-наби. До захвата саудовцами Мекки [в 1925 году] каждое полнолуние звучало пять адханов [призывов во время молитвы] в Мекке – один для шиитов и четыре других для каждой из четырех школ суннитского права. А сейчас только один призыв, для ваххабитов. Мы хотим пять призывов к молитве каждый день в Мекке».

Фанатики из числа воинственно настроенных ваххабитов, так называемые братья, или ихваны, которые завоевали Аравийский полуостров для клана саудитов в конце Первой мировой войны, были особенно враждебно настроены против шиитов. Многие были преданы мечу, но погромом не удалось подчинить шиитов. Они остались единственной мусульманской общиной, которая успешно противостояла гегемонии ваххабитов – и их сохраняющееся присутствие означает сохраняющуюся возможность того, что они будут пробивать хоть малую толику плюрализма.

В дополнение к религии существует еще и фактор регионализма. Хиджаз когда-то был отдельным королевством со своими обширными древними торговыми путями, длинной береговой линией вдоль Красного моря, железными дорогами, построенными турками и немцами и ведущими в Дамаск, а также великими религиозными центрами Мекка и Медина, придававшими ему возвышенный духовный престиж. По сути, Хиджаз является колыбелью ислама, и именно там сосредоточивались богатства от торговли, высокая культура и политическая мощь Аравийского полуострова. Господствующее положение Хиджаза изменилось только после того, как Дом Саудов (клан из расположенной в восточной части пустыни провинции Нажд) и его ваххабитские армии завоевали регион и наградили им хашимитских правителей (предков нынешнего короля Иордании) после Первой мировой войны. Жители Хиджаза имеют культурное наследие, которым можно гордиться, и нынешнее культурное господство Нажда бережно хранится в Саудовском государстве.

Хиджаз был не одинок. Асир (на границе с Йеменом) и Хаиль (в центре королевства) также претендуют на славное наследие в пику культурной гегемонии Наджа. Могла ли шиитская кампания за автономию в делах религиозного вероисповедания подтолкнуть национализм постоянно ропщущих и никогда не замолкающих голосов жителей Хиджаза к тому, чтобы они заговорили немного громче и заставили себя услышать? Дом Саудов создал унитарное государство, но его корни не такие уж глубокие, как это может показаться. Шииты не могут уйти из Саудовской Аравии, но они, вероятно, способны развалить ее.

Именно по этой причине Саудовская Аравия опасается Ирана и его ядерных амбиций. Дело не в том, что ядерный Иран вторгнется в Саудовскую Аравию, как Саддам захватил Кувейт в 1990 году. И дело также не в том, что Иран будет выкручивать руки Саудовской Аравии по ценам на нефть или палестинской проблеме. Саудовская Аравия, скорее всего, боится, что набычившийся Иран, вооруженный ядерным оружием, потребует призыв для шиитских верующих в Мекке, а потом и шиитскую мечеть там. В последующем Иран может попытаться построить огромную мечеть и потребовать разрешить паломничество к некоторым шиитским святым, похороненным в Медине. Первый саудовский король разрушил до основания кладбище, где они были захоронены несколько десятков лет назад, но если его решат восстановить, шиитские паломники, несомненно, вернутся туда в больших количествах, во многом точно так же, как они это сделали, когда падение Саддама восстановило доступ к святым городам в Ираке^[24]. Саудовские правители и их религиозные союзники относятся к такой перспективе с глубоким ужасом и замешательством: это грозит концом ваххабизма. Саудовцы боятся не столько Ирана, сколько религиозного плюрализма, который Иран обещал силой привнести в их страну, если когда-либо возникнет такая возможность, – плюрализма, который будет громко говорить многим саудовским подданным, чьи этнические и конфессиональные чаяния не соответствуют саудовско-ваххабитской государственной идеологии.

В Саудовской Аравии опоры американской политики в регионе зиждутся на зыбучих песках. Когда войска Саудовской Аравии прибыли в Бахрейн, чтобы помочь этой монархии подавить ее продемократическую оппозицию – с заявлениями о том, что она дает отпор попытке захвата власти поддерживаемыми Ираном шиитами, – спикер иранского парламента Али Лариджани заметил, что «Саудовская Аравия двинула все свои пешки и королева осталась без защиты»²⁵⁰. Саудовская Аравия пошла в безрассудное внешнеполитическое наступление для сдерживания и нанесения поражения «арабской весне» во всем арабском мире и разрушения иранского влияния в регионе. Саудовцы глубоко вовлечены в политику арабских стран от Марокко до Йемена, расходуя миллиарды с целью определения по своему усмотрению политических итогов. Они втянуты во внутреннюю борьбу суннитских режимов с их шиитским населением в Йемене (против мятежа шиитского племени аль-Хути), Бахрейне, Сирии и Ливане, а также против Ирана на международном уровне. Это наступление расширяет военные, дипломатические и экономические возможности Саудовской Аравии с таким дальним прицелом, что действительно может открыть «королеву» королевства.

Призрак катастрофических изменений требует сохранения участия Америки в этих делах. Ушли те дни, когда Соединенные Штаты могли с легкостью защищать свои интересы, опираясь на горстку уступчивых диктаторов. Америка намерена продолжать эту старую и отжившую стратегию, даже утверждая, что приветствует ветры перемен, веющие по всему этому региону. Но земля уходит из-под ног на Ближнем Востоке. Власть перемещается от правителей к массам, от светских элит к исламским оппонентам и от арабского центра к Персидскому заливу (логово Ирана) и к Турции. Такие переходы чреваты конфликтами, которые вызовут нестабильность и поставят под угрозу американские интересы. Не самый лучший вариант делать ставку на монархии Персидского залива и таким образом занимать чью-то сторону во фракционной борьбе, вызывающей конфликты в регионе. Лучше всего, если бы американская политика опиралась на более широкий круг стран и, конечно, не на их правителей, а на их народы. Такая активность тем более важна, поскольку сложности Ближнего Востока станут подбрасывать дрова в топку приближающегося американского соперничества с Китаем.

8. Вызов со стороны Китая

Весной 2012 года я спросил одного высокопоставленного члена кабинета президента Обамы, который только что вернулся после переговоров на высоком уровне в Китае, где, как он думал, китайское руководство владеет множеством вопросов, волнующих Америку: Афганистан, Пакистан, Иран, «арабская весна». «Нас больше всего беспокоит тот факт, – сказал он, – что мы не знаем, чего они хотят и чего они боятся».

Другие удивляются тому же в отношении нас самих. Они не знают, что мы думаем и куда мы идем. Мы бросили Ирак и Афганистан в нестабильной обстановке, оттолкнули от себя Пакистан, дестабилизировали, но не «денуклеизировали» Иран, обманули ожидания стран, где прошла «арабская весна», и умудрились также оттолкнуть от себя авторитарных союзников в Персидском заливе. Мы проделали все это, а потом объявили о своем намерении сократить наше присутствие на Ближнем Востоке, потому что мы не видим потенциал роста, чтобы можно было вкладываться в будущее региона. Мы считаем, что будущее лежит на Востоке и что великая игра политики глобальных держав будет вестись против Китая в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Курс на «поворот в сторону Азии» президента Обамы по своей сути является политикой сдерживания Китая – это «дипломатия передового базирования для противостояния с Китаем на его подворье»²⁵¹. Хиллари Клинтон использовала термин «поворот» первой в статье в журнале «Форин полиси» для аргументации довода администрации в пользу того, что Америка должна меньше внимания уделять Ближнему Востоку и больше внимания Азии²⁵². Она писала, что Китай (а не Ближний Восток) представляет собой реальную стратегическую угрозу, нависшую над Америкой. Необходимо, как она писала далее, «перестроить» глобальную стратегию, в которой Вашингтон придавал бы меньшее значение Ближнему Востоку и расположился бы на пороге Китая для того, чтобы быть уверенным в том, что влияние Пекина остается ограниченным. «Будущее Соединенных Штатов очень близко переплетается с будущим Азиатско-Тихоокеанского региона», – заявила она²⁵³. Глобальная политика «будет решаться в Азии, – гласил подзаголовок, – не в Афганистане или Ираке, и Соединенные Штаты окажутся в самом центре событий»²⁵⁴.

Но было бы недомыслием со стороны Америки строить свою новую стратегию, считая, что Ближний Восток не имеет ничего общего с Китаем. Глупо полагать, что мы можем бросить одно для того, чтобы сразиться с другим, или что происходящее после нашего ухода с Ближнего Востока так и останется на Ближнем Востоке. Ближний Восток – единственный самый важный регион мира. И не потому, что он богат энергоресурсами и его переполняет нестабильность или он чреват угрозами для безопасности, а потому, что он является местом, где разыграется великодержавное соперничество с Китаем и где будет решаться его исход. Разные составные части нашей ближневосточной политики – в Афганистане и Пакистане, в отношении Ирана и «арабской весны» – уже пересекаются с нашими более широкими интересами применительно к Китаю. В глазах Китая растет важность региона – и в предстоящие десятилетия он будет значить для Пекина больше, чем Африка или Латинская Америка. Если бы мы могли сказать, о чем думают китайцы или чего они опасаются, то заметили бы, что Ближний Восток находится в центре их внимания. Отступление с Ближнего Востока не освободит нас от необходимости иметь дело с Китаем: он вынудит нас принять участие в этом соревновании.

Нам надо не только оставаться полностью связанными с Ближним Востоком, но и следует усилить наше экономическое и дипломатическое присутствие в том регионе наравне с демонстрацией военной мощи.

Вряд ли я первым обратил внимание на возвышение Китая до уровня глобального вызова – на сегодня самого значимого стратегического вызова Соединенным Штатам²⁵⁵. В экономическом плане на Китай приходится огромная доля глобального производства и потребления, у него волчий аппетит на товары, который он утоляет посредством установления торговых и инвестиционных связей, простирающихся в глубь каждого континента. Китай возвысился, став участником глобальной экономики, но эта взаимозависимость не обязательно означает, что возвышение Китая будет мирным или что сосуществование с Соединенными Штатами у руля глобального миропорядка будет гармоничным²⁵⁶.

Китай наращивает свою военную мощь; его военно-морские силы теперь могут достигать даже Аденского залива (для борьбы с сомалийскими пиратами) и берегов Ливии (для эвакуации китайских граждан, подвергшихся опасности из-за военных действий в этой стране). Китайские корабли совершают теперь уже традиционные заходы в порты на Ближнем Востоке. Строительство баз на группе островов вдоль периметра своей береговой линии и проникновение глубоко в Индийский океан даст Китаю необходимые основания для завоевания господствующей военно-морской позиции в самых важных со стратегической точки зрения водах мира. Китай расширяет свои возможности нанесения ответного ядерного удара, повышая эффективность своих противокорабельных ракет, и наращивает возможности в новых сферах, таких, как киберпространство и космос²⁵⁷. Его цель состоит в том, чтобы заменить Америку в качестве превосходящей державы в Азии и поставить всю Восточную Азию на орбиту китайского влияния. Некоторые могут отвергнуть такие страхи как преувеличенные, но нет никаких сомнений в том, что амбиции Китая все больше вступают в противоречие с американскими интересами. Хиллари Клинтон подтвердила эту тенденцию, сказав слушателям в Сенегале, что Китай совсем недостоин того слепого увлечения, которое испытывает к нему континент. Африке следует не смотреть на Китай, а выбрать «модель устойчивого партнерства, которое ведет к увеличению добавленной стоимости, а не просто к ее извлечению». «В отличие от Китая, – продолжила она, – Америка будет отстаивать демократию и всеобщие права человека даже тогда, когда, возможно, было бы легче не обращать внимания и допускать отток ресурсов»²⁵⁸. Китай был уязвлен этим укусом и вступил в словесную полемику, в которой подчеркнул возрастающее соперничество за влияние между двумя державами по всему земному шару.

Возвышение Китая как экономического и военного локомотива меняет глобальный баланс сил и бросает вызов Соединенным Штатам возвращением биполярного мира²⁵⁹. Пограничные линии будут довольно размытыми в отличие от времен «холодной войны»; сейчас гораздо меньше идеологических расхождений, нет чувства четкого разграничения между «нами и ними», ревностно охраняемого под угрозой войны и ядерного уничтожения. Но мы постепенно движемся в направлении чего-то похожего – глобальное соперничество, носящее реальные черты, хотя и не идеологического характера, но затрагивающее понятие глобальной власти.

Интересы Америки лежат в сфере открытой международной экономической системы – построенной на основе свободного рынка и открытого обмена товарами, услугами и деньгами. Наше большое опасение состоит в том, что Китай видит свои интересы совершенно в другом: захват и передел различных регионов мира на сферы влияния, из которых Америка была бы исключена²⁶⁰. Мы хотели бы избежать такого итога подталкиванием Китая к полному принятию правил и институтов, которые управляют глобальной экономикой и международной политикой. Короче говоря, к стандартному глобальному миропорядку, который мы помогали создавать и укрепляли на протяжении более 60 лет и к созданию которого Китай не имел никакого отношения. Мы надеемся, что Китай заключит больше многосторонних договоров, станет участником многих многосторонних организаций, воспримет разделяемые всеми мировые ценности и будет руководствоваться ими у себя дома и за его пределами. Мы хотели бы, чтобы Китай выступал как партнер Соединенных Штатов при решении глобальных проблем. Но, вероятно, мы требуем слишком многого, по крайней мере на короткую перспективу. И если рост Китая собирается бросить вызов международным нормам, тогда он так или иначе вступит в противоречие с глобальным миропорядком, что означает конфликт с Соединенными Штатами. Конфликт не в наших интересах, но мы готовимся к нему. Ближний Восток должен будет сыграть большую роль, если дело дойдет до этого.

Мы объединяем наши усилия с Китаем, когда речь идет об экономических вопросах, торговле, капиталовложениях и финансировании долга США за счет положительного торгового сальдо Китая, из-за которого экономики США и Китая оказались тесно переплетенными²⁶¹. Мы искали их поддержки в решении острых вопросов, начиная с Ливии и кончая Ираном и Пакистаном. Но когда речь идет о глобальных делах, мы сталкиваемся с четкой гранью, разделяющей наши интересы. Китайцы видят в нас вызов и себе тоже – они являются возвышающейся державой, а мы уже устоявшейся; они пробивают себе путь наверх, а мы не пускаем их туда.

С позиции Пекина американские заверения, напротив, не выдерживают критики²⁶², «поворот к Азии» звучит во многом как «сдерживание Китая»²⁶³. Им представляется, будто Обама завел долгие дебаты по поводу того, «привлекать» или «сдерживать» Китай, в пользу последнего. Америка резко обострила свою риторику по Китаю и объявила о своем намерении противостоять его амбициям в Азии и Африке. Америка считает, «что мы продолжаем оставаться тем, кем мы были вот уже семь десятилетий, – ведущей военной державой в Азиатско-Тихоокеанском регионе, обеспечивающей мир и стабильность». Упор на слове «военная» – это как раз то, что беспокоит Китай²⁶⁴. Мы куем новые военные связи с Индией, Вьетнамом и Филиппинами, заигрываем с Мьянмой и Монголией и добиваемся соглашения о зоне свободной торговли (так называемое Транс-Тихоокеанское партнерство, или, сокращенно, ТТП) с несколькими азиатскими странами для их более тесной привязки к Америке. Пекин все эти усилия рассматривает как компоненты стратегии, нацеленной на то, чтобы загнать его в угол. «В стратегическом плане Китай больше всего боится, – пишет Генри Киссинджер, – что внешняя держава или державы разместят военные зоны базирования по периметру границ Китая, с которых можно будет посягать на его территорию и вмешиваться в его внутренние дела. Когда Китай в прошлом считал, что сталкивается с такой угрозой, он начинал войну… в Корее в 1950 году, против Индии в 1962 году, вдоль северной границы с Советским Союзом в 1969 году и против Вьетнама в 1979 году»²⁶⁵. Китай не думает сейчас о войне с Америкой, но инстинкт подсказывает ему, что надо создавать возможность для противостояния американскому давлению и выражать несогласие с попыткой Америки окружить его, а это может быть опасным путем к конфронтации.

Признаки возрастающего влияния Китая видны повсюду и очевидны для американских руководителей. Как отметил один высокопоставленный представитель администрации, «мы прибываем то в одну, то в другую страну через аэропорты, построенные Китаем, и встречаемся с руководителями [этих стран] в новых зданиях, оплаченных Китаем». В Пакистане Холбруку неоднократно говорили: «Мы можем показать мост, построенный здесь Китаем, но не можем показать мост, построенный вами». И все же внимание Америки было обращено на региональные задворки Китая. В недавних мудрых советах Генри Киссинджера, а также Збигнева Бжезинского о том, как вести дела с Китаем, во главу угла ставится вопрос поддержания баланса сил в Азиатско-Тихоокеанском регионе – широко рассматриваемом как дуга, простершаяся от Японского моря до Малаккского пролива²⁶⁶.

Китай, однако, уже рассматривает Восточную и Западную Азию (термин, который он использует для Ближнего Востока) как связанные между собой части. К примеру, в июле 2012 года, после нескольких месяцев уговоров, китайцы в итоге согласились на переговоры с эмиссарами США по Афганистану и Пакистану. Однако дипломаты США прибыли в Пекин вскоре после возникших в Южно-Китайском море напряженностей с участием китайских и филиппинских боевых кораблей в конфликте у отмели Скарборо^[25], небольшом скоплении рифов и скал с лагуной, расположенной всего в 120 милях к западу от Лузона (самый крупный остров Филиппин в восточной части Южно-Китайского моря). Китайцы обвиняли Соединенные Штаты в кризисе и отказывались обсуждать вопрос о Пакистане, говоря своему американскому собеседнику следующее: «Сейчас возникли новые проблемы, подобно Южно-Китайскому морю, возникшему на горизонте, что требует нашего внимания». Китайцы не подразделяют мир на конфигурацию отдельных политических сфер действия. Для них Ближний Восток и Азия (и Африка с Латинской Америкой) взаимосвязаны.

Администрация Обамы восприняла неожиданное осложнение вокруг отмели Скарборо как признак того, что возвышение Китая больше не будет мирным и гармоничным, как было раньше, и, вероятнее всего, будет осуществляться в ущерб американским интересам и интересам региональных союзников США. В основе американских интересов лежит концепция сильных государств Юго-Восточной Азии, процветающих в связи с открытой торговлей. Агрессивное поведение Китая в Южно-Китайском море (с учетом богатых залежей нефти и природного газа на его дне) бросает вызов этой концепции. Оно ошеломило азиатских соседей Пекина, и некоторые из них, такие, как Филиппины и Вьетнам, обратились к Вашингтону за помощью²⁶⁷. Но Обама и его советники ошиблись в том, что, по их предположениям, китайская чрезмерная настойчивость ограничена одной Азией, а Азия, по мнению Китая, – это Азиатско-Тихоокеанский регион.

Есть две концепции Азии в китайских представлениях. Первая – это действительно Азиатско-Тихоокеанский регион: район к востоку от Мьянмы или, другими словами, регион, который мы называем Юго-Восточная Азия (Мьянма, Таиланд, Вьетнам, Индонезия, Филиппины, Сингапур и т. д.), плюс Северо-Восточная Азия (Япония, Северная Корея, Южная Корея). Но есть и более полная концепция Азии как обширного массива суши – самого большого в мире по площади и по населению, – который распространяется от Тихого океана до Средиземного моря. Китай признавал до сего дня доминирование Америки в Азиатско-Тихоокеанском регионе, но не так чтобы очень, когда речь шла о странах Южной и Средней Азии и Большого Ближнего Востока. Наша стратегия должна состоять в том, чтобы бросить вызов китайской концепции того, где Америка может и должна присутствовать. Мы достигаем этого поддержанием ощутимого присутствия в западных частях Азии – и не только в виде военных баз, но и за счет встраивания в экономику и политическую жизнь региона.

Америка является неотъемлемой составной частью Азиатско-Тихоокеанского региона благодаря большому количеству торговых сделок и военных баз, а также двусторонним союзам и военным организациям, которые она помогала создавать и в которых сейчас участвует. Наша цель состоит в поддержании в регионе стабильности, открытости и недопущения конфликтов. Мы видим преимущества в процветании и открытости региона для американского бизнеса и торговли. Чем благополучнее будет Азиатско-Тихоокеанский регион, тем важнее для нас обеспечить его свободу от гегемонистского контроля со стороны любой державы. Та же самая логика должна быть применима и к Ближнему Востоку. Тем не менее сегодня на Ближний Восток приходится 5 % торговли США и только 1 % их прямых инвестиций (54 миллиарда долларов из 3,4 триллиона долларов) – мизерная сумма по сравнению с АТР, на который приходится 16 % американских инвестиций за рубежом²⁶⁸. Объем нашей торговли с регионом сейчас меньше китайского. Важным моментом последнего десятилетия, который мы пропустили из-за нашей занятости войнами на Ближнем Востоке, стал факт бурного развития китайской торговли с регионом. Объем товарооборота Китая с Ираном вырос с 1,3 миллиарда долларов в 1999 году до 45 миллиардов в 2011 году. Товарооборот Китая с Саудовской Аравией вырос с 4 миллиардов в 2001 году до 50 в 2011 году, с Египтом – с менее миллиарда в 2001 году до 9 в 2011 году. С 2006 года Китай экспортирует на Ближний Восток больше Соединенных Штатов, то же самое относится и к импорту за период с 2009 года²⁶⁹. В 2010 году объемы китайского экспорта в регион почти вдвое превосходили американские (Китай сейчас – крупнейший экспортер в регион), а китайские прямые инвестиции за рубежом резко взлетели, оставив Америку далеко позади: 30 % мировых контрактов Китая в тот год приходилось на арабские предприятия²⁷⁰. Мы существенным образом уступили Ближний Восток Китаю и другим, которые теперь от этого получают выгоды, в то время как мы сами ускоренными темпами пытаемся не допустить того же в Азиатско-Тихоокеанском регионе и Африке.

В прошлом Америка противилась попыткам вытолкнуть ее из Азии гегемонистскими силами. С 1941 по 1945 год Америка участвовала в мировой войне с Германией и Японией, потом мы десятилетиями давали отпор Советскому Союзу, чтобы не допустить такого исхода²⁷¹. А сейчас Америка опасается того, что Китай может захотеть исключить Соединенные Штаты из Азии как раз тогда, когда находящаяся на спаде экономика США сильно нуждается во всех связях, которые можно было бы активно подключить²⁷². Этот страх скрывается за расширением договоренностей о свободной торговле (с Японией и Южной Кореей) и новых деловых связей в Азии (с Индией и странами Юго-Восточной Азии) ²⁷³. А в более широком плане он прячется за действиями по «восстановлению баланса» и усилиями, направленными на то, чтобы убедить страны АТР в том, что Китай не собирается расти до такой степени, что может заслонить солнце. Мы будем присутствовать там с целью осуществления контроля над его амбициями. Мы также хотим, чтобы Китай знал, что мы будем начеку, чтобы вовремя встать на пути его продвижения к гегемонии. Но для убедительности наших действий мы должны это делать не только в Восточной Азии, но также и в других частях мира, начиная с Западной Азии.

Согласно прогнозу глобальной нефтяной компании «Бритиш петролеум», за период с настоящего времени и до 2030 года 95 % роста мировой потребности в нефти будет приходиться на Китай и Индию (которая к 2030 году превзойдет Китай по численности населения). Даже если они будут расти более медленными темпами, на эти два азиатских гиганта будет приходиться значительная доля глобального потребления энергоресурсов. Северная Америка, напротив, станет энергетически независимой. В 2030 году природный газ составит большую долю (по всей вероятности, подавляющее большинство) глобального потребления энергии, но не в Китае и Индии. Начать с того, что в Китае все еще будет недостаточно необходимой инфраструктуры трубопроводов для распределения природного газа внутри страны (строительство национальной сети, соединяющей источники поставок с сотнями тысяч городов, городков и сел, займет значительное количество времени и потребует капиталовложений), а это также ограничит его возможности разрабатывать свои собственные резервы сланцевого газа.

К 2030 году страны – производители нефти и газа из Средней Азии и Ближнего Востока полностью будут зависеть от азиатских покупателей – замешенная на нефти стратегическая взаимосвязь между Америкой и Персидским заливом станет разваливаться. Эта тенденция просматривается уже сейчас. Япония покупает природный газ у Катара по 15–17 долларов за миллион БТЕ (примерно 1000 куб. футов, или 27,4 куб. м^[26]), в то время как цена в Америке за тот же самый объем газа составляет всего 3 доллара (одна из причин надеяться, что производство США станет более конкурентоспособным). Катар и другие ближневосточные страны – производители газа могут ожидать сокращения спроса на Западе – их рынком сейчас является Азия. Они смотрят на восток точно так же, как Китай смотрит на запад. Монархии Персидского залива инвестируют средства в перерабатывающие предприятия, банки и в обрабатывающую промышленность в Китае, углубляя экономические связи между Восточной и Западной Азией.

Раздумывая над такой картиной, администрация Обамы и некоторые наблюдатели пришли к выводу, что Америка может оставить Ближний Восток и умыть руки, не связываясь больше с ближневосточными проблемами. Если нам не нужна их нефть, то, разумеется, и их головная боль нам ни к чему. Было бы мудро, если бы китайский интерес к ближневосточным энергоресурсам не грозил поставить в невыгодное положение непосредственных союзников США – Индию, Японию, Южную Корею и даже большую часть Европы. Это именно то, ради чего Америке следует сохранять равновесие с Китаем²⁷⁴. Если эти страны окажутся в зависимости от Китая в поставках энергоресурсов, им придется связать свою внешнюю и экономическую политику с политикой Китая, что означало бы их отход от Соединенных Штатов. Это нанесет большой урон нашим планам сдерживания Китая в АТР и обеспечения продолжения процветания и открытости этого региона. Эффективным способом для Китая сломать американское сдерживание в его собственном подворье является надавливание на энергетический страховочный канат азиатских союзников Америки, и сделать это лучше всего на Ближнем Востоке. И те же самые страны, просившие нас обратить внимание на Азиатско-Тихоокеанский регион, вскоре попросят нас вновь обратить свое внимание на Ближний Восток.

В апреле 2012 года премьер-министр Турции Реджеп Тайип Эрдоган посетил Урумчи, столицу самой западной провинции Китая Синьцзяна, родину тюркоговорящей и исторически мусульманской уйгурской этнической группы. С четырьмя министрами и тридцатью турецкими бизнесменами в своей свите Эрдоган побывал на заводах, в мечетях и на базарах. Чтобы задать надлежащий тон первому за 27 лет визиту турецкого премьера в Китай, Эрдоган решил сделать первую остановку в преимущественно тюркском и мусульманском Урумчи. Но в отличие от Шарля де Голля в Квебеке Эрдоган поехал в Урумчи – место недавних межобщинных беспорядков между уйгурами и ханьцами – не для того, чтобы поддержать местные националистические чаяния. Напротив, он сказал собравшимся там людям, что Турция исповедует «один Китай». Не будет турецкой поддержки исламским активистам и уйгурским сепаратистам. Это был важный шаг для Турции. За три года до этого Эрдоган разозлил Пекин, назвав разгром Китаем уйгурских сепаратистов геноцидом. Пекин потребовал от Эрдогана взять свои слова обратно, и тогда он отказался это сделать, но в данной ситуации он фактически именно это и сделал.

Турция не интересовалась местной политикой, но всегда была готова вкладываться в местную экономику – чтобы помогать созданию свободной экономической зоны в Урумчи. В своих экономических связях Турция дотянулась до Средней Азии, а теперь она достала до Синьцзяна, и это со временем могло бы помочь Китаю самому дальше дотянуться до Средней Азии.

Поездка Эрдогана в Китай была совершена в ответ на визит в Турцию в феврале 2012 года будущего председателя КНР Си Цзиньпина. Возвращаясь из Вашингтона, Си сделал две остановки. Одной была Ирландия, в которой Китай надеется воспользоваться сокращающимися американскими и европейскими инвестициями – особенно в фармацевтической промышленности – для того, чтобы захватить торговый плацдарм на западном фланге Европы. Второй стала Турция, в которой Китай видит возможность попасть в Европу с востока, а также нащупать плацдарм для проникновения на Ближний Восток и Кавказ. Это довольно редкое явление, когда будущий китайский руководитель совершает ознакомительный визит – он демонстрирует важность Турции в планах нового председателя для Китая. Китай поворачивается на запад, добиваясь вторжения в выгодные экономические отношения между Соединенными Штатами и ЕС, и продвигается в Западную Азию. Турция представляет собой важную стартовую площадку для общих честолюбивых замыслов.

Выступление Эрдогана в Урумчи хорошо укладывалось в концепцию китайских руководителей: «Это именно то, что нам хотелось бы увидеть в подтверждение новых экономических и стратегических возможностей», – как выразился один из китайских высокопоставленных официальных представителей. Эрдоган подготовил почву для достижения настоящей цели своего визита в Китай: заключить широкомасштабное и исторически важное соглашение между Китаем и Турцией. После Урумчи Эрдоган направился в Пекин. Там он и китайский премьер Вэнь Цзябао подписали соглашения по большому количеству экономических проектов – если быть точным, 25 амбициозных соглашений. Обе страны договорились совместно производить автомобили и товары широкого потребления, а также в больших масштабах вкладывать средства в новую инфраструктуру для Турции – кое-что из этого может пойти на пользу большим геостратегическим интересам Китая. Китай согласился продать нуждающейся в энергоносителях Турции две атомные электростанции и построить нефтеперерабатывающие предприятия. Он выразил готовность развивать новое портовое оборудование, рыть канал в Стамбуле, чтобы уменьшить нагрузку на пролив Босфор. Достигнута договоренность проложить железную дорогу от Стамбула через Восточную Турцию, при этом планируется соединиться (по всей вероятности, через Иран, где Китай также строит железные дороги²⁷⁵) с линиями в самом Китае, доходящими до прибрежных городов, являющихся средоточием китайской промышленности и торговли²⁷⁶. Также имел место разговор и о строительстве Китаем третьего моста через Босфор, чтобы соединить европейскую и азиатскую половины Стамбула. За период с 2000 по 2012 год объем торговли Турции с Китаем вырос более чем в 20 раз – до 25 миллиардов долларов, и он имеет тенденцию к увеличению в дальнейшем²⁷⁷.

В пекинском представительстве Ассоциации турецких промышленников и предпринимателей (АТПП) царит нескрываемый энтузиазм по поводу процветающих связей: «Наша торговля достигла 25 миллиардов долларов. Китай экспортирует в Турцию товаров на 23 миллиарда долларов США, а мы экспортируем в Китай только на 2 миллиарда. Мы хотим экспортировать больше в Китай, но Китай рад компенсировать этот дисбаланс за счет ИПИ (иностранных прямых инвестиций)». Это означает, что все больше китайских компаний открывает предприятия в Стамбуле и по всей Анатолии. АТПП ведет активные переговоры с китайскими компаниями, обивая пороги в Пекине и Шанхае и выискивая китайских потребителей турецких товаров и китайских инвесторов в турецкие предприятия. Поездка Эрдогана была как инъекция наркотика. «Теперь, когда подписано межправительственное соглашение, имеется официальная поддержка делового сотрудничества. Отныне это абсолютно новая игра». Руководство представительства АТПП в Пекине признает наличие препятствий, которые необходимо устранить – например, Турция не торопится выдавать рабочие визы китайским гражданам, – но оно надеется, что бюрократические препоны не встанут на пути быстрого роста двусторонней торговли. Действительно, Китай сейчас так важен для устремлений Турции, что обещание богатых взаимоотношений заставит сдвинуть горы в Анкаре – и даже изменить внешнюю политику Турции. Отвергнутая Европой и нуждающаяся в инвестициях и рынках Турция быстро движется в орбиту Китая. И не только одна Турция. Новый президент Египта Мухаммед Мурси тоже списал Запад как источник капиталовложений и финансовой помощи. Он рассчитывает на китайскую помощь. В августе 2012 года он вылетел в Пекин (перед остановкой в Тегеране) для обсуждения улучшения экономического сотрудничества с Китаем. Самая важная страна арабского мира с самым большим населением, расположенная на перекрестье дорог Азии, Африки и Европы, считает, что у нее есть что предложить Китаю.

Турции отношения с Китаем дают новые рынки и очень нужные иностранные инвестиции для поддержания высокого уровня развития экономики в то время, когда Европа (крупный торговый партнер Турции) оказывается на спаде и когда арабский мир (в который Турция надеялась наращивать свой экспорт) находится под ударом политической нестабильности. Турция установила для себя цель: стать к столетию со дня создания Турецкой республики – в 2023 году – 10-й крупнейшей экономикой мира (сейчас она 16-я). В Турции сегодня все подчинено достижению этой цели – и правительство, и частный сектор превратили ее в некое заклинание. Для этого понадобится всё: огромные капиталовложения, горы товаров, новые выгодные рынки. По мнению турок, ключ успеха находится в Восточной Азии, прежде всего в Китае. Один старший советник Эрдогана так охарактеризовал эту ситуацию: «Для достижения нашей цели нам нужны капиталовложения из Китая на строительство новых мостов, дорог, телекоммуникаций и внедрения новых технологий, а также совместной деловой активности и торговли. Китай наращивает свою деятельность в Африке, так почему же не в Турции? Китай является единственной страной мира, которая готова делать такого рода инвестиции». «А каково будущее Турции в Европе?» – спросил я. «Европа не станет делать такие инвестиции. Будущее Турции нуждается в Китае», – получил я ответ.

Поворот к Китаю является частью большого обращения на Восток со стороны Турции. Анкара также подписала амбициозное соглашение о свободной торговле с Южной Кореей. Она поощряет инвестиции из Сингапура (который даже открыл представительство своей палаты экономического развития в Турции) и Японии, также ищущей инвестиционные возможности, в которых Китай является большим докой. Соглашения о расширении торговли с восточноазиатскими экономическими локомотивами будут дополнять торговые сделки, которые Турция планирует заключить с государствами Юго-Восточной Европы, Кавказа и Средней Азии. Посредством их инвестиций в обрабатывающий сектор восточноазиатские страны смогут проникнуть глубоко в Европу и более широкий регион вокруг Турции.

Концепция «неоосманства» Турции в каком-то смысле носит чисто символический характер. Поскольку границы в этом регионе искусственные – прочерчены колониальными державами в конце Первой мировой войны, – существует естественное желание в какой-то мере переступить за их пределы, а для Турции, по сути, вернуться в региональную семью, которую она покинула после окончания Великой войны и распада Оттоманской империи. Ни единого шага не было сделано для продвижения Турции и региона к реализации этой концепции, за исключением решения Турции отменить требование оформления виз для граждан обширного региона вокруг нее. Отсюда беспрецедентные масштабы поездок и торговли, завязанных на Турции, – обширный рынок уникальной важности для Китая и его восточноазиатских соседей.

Амбициозные планы развития Турции во многом зависят от иракской нефти и восточноазиатских рынков и инвестиций. В то время как энергоносители и инвестиции стимулируют рост Турции, они также соединяют вместе два крыла Азии с Турцией, служа в качестве главной объединительной силы. Разведанные запасы нефти и газа в районе иракского Курдистана, где турецкое влияние бесспорно, равны запасам в Ливии, а по низкой себестоимости добычи их можно сравнить с Саудовской Аравией. Курдский район, как ожидается, будет качать один миллион баррелей в день к 2015 году и удвоит это количество к 2020 году²⁷⁸. Китай пристально наблюдает за разработкой этих запасов. Так много китайских компаний обосновалось в Ирбиле в прошлом году, что местные фирмы стали искать говорящих по-китайски, чтобы обеспечить переводом растущий китайский бизнес.

Китай видит в возвышающейся Турции экономического партнера, новый рынок для китайских товаров и технологий (Китай особенно гордится тем, что ему удалось продать Турции старую технологию для АЭС), а также хорошее место для приложения капиталовложений. В Турции растет средний класс и потребительский рынок, и вскоре она станет пятой по величине экономикой Европы. Ее транспортный коридор и торговые связи делают ее удобными воротами в большие европейский и ближневосточный рынки, равно как и в малые на Балканах, Кавказе и в Средней Азии. И там влияние Турции очень ощутимо. Китайско-турецкое партнерство может соперничать по влиянию с тем, которое Россия и Иран оказывают в Средней Азии и на Кавказе. Китай имеет значительную долю на всех этих рынках, но Турция может обеспечить Китай еще большим присутствием. Особые экономические отношения Турции с Европой, ее открытые границы и мягкая политика в отношении въездных виз для своих соседей, а также инфраструктура ее портов, железных дорог и трубопроводов – все способствует этому: если Китай будет в Турции, то он автоматически будет и во многих других местах тоже.

Другими словами, все выглядит так, будто Азия становится меньше, когда Турция движется на восток, а Китай – на запад. Два новых растущих рынка в настоящее время захватывают в вилку весь континент, и по мере закрепления экономической интеграции обширное пространство между Средиземным и Желтым морями сократится до одного геостратегического пространства. Вот так Америка должна бы размышлять об Азии – как о географическом регионе, экономической зоне и стратегическом пространстве между Турцией и Китаем.

За последнее десятилетие Западная Азия предстала энергетическим центром для быстрорастущих экономик Азиатско-Тихоокеанского региона и Южной Азии, главной из которых является экономика Китая²⁷⁹. Эти экономики нуждаются в больших запасах нефти и газа России, Средней Азии и Персидского залива, а также в транспортном коридоре Ирана, Афганистана и Пакистана для подпитки своего роста.

На уголь все еще приходится 70 % потребления энергии в Китае и 80 % снабжения электричеством²⁸⁰, но нефть не отстает и уже является главной причиной беспокойства, когда Китай рассматривает свои виды на будущее в глобальном масштабе и взаимодействие с международными рынками.

Джеймс Фоллоус из журнала «Атлантик» объясняет растущую потребность Китая в нефти специфической особенностью его роста: «Как бы быстро ни развивалась экономика [Китая], его потребление энергии все еще растет быстрее. Каждый процентный пункт прироста объема производства ведет к непропорциональному увеличению потребности в энергоносителях»²⁸¹. Двадцать лет назад Китай сам добывал необходимый ему объем нефти и даже какую-то часть экспортировал²⁸². Китай начал импортировать нефть в 1993 году. К 2005 году спрос на сырую нефть удвоился, и Китай стал вторым по величине импортером нефти в мире, уступая только Соединенным Штатам. Еще через 15 лет или примерно в эти сроки потребность Китая в нефти вновь удвоится. Задолго до этого, в 2020 году, как предполагается, Китай будет импортировать 7,3 миллиона баррелей сырой нефти в день – половину запланированной добычи Саудовской Аравии²⁸³. К этому времени Китай будет первым в потреблении нефти, а сумасшедший темп урбанизации, вероятнее всего, сделает его очень и очень зависимым от нефти. Только в предстоящее десятилетие на рост новых китайских городов, судя по сообщению Глобального института Маккинси, придется приблизительно 20 % мирового потребления энергии и до четверти роста [глобальной] потребности в нефти²⁸⁴.

Для того чтобы насытить растущий энергетический голод, Китай занялся поисками угля, нефти и газа по всему миру²⁸⁵. Примерно в 1999 году Китай взял на вооружение политику «поиска»^[27], которая поощряла дипломатов и государственные компании на заключение долгосрочных контрактов на поставки нефти²⁸⁶. Китайские интересы заставили обратиться прежде всего к источникам в пределах досягаемости в Таиланде и Перу (места, в которых мало конкуренции или западного присутствия), а затем устремиться к более крупным сделкам в Судане и Южном Судане. Китай вложил 44 миллиарда долларов США в нефтяные проекты за пределами страны, половина из которых приходится на Африку. В период с 2002 по 2003 год торговля между Китаем и Африкой удвоилась и составила 18,5 миллиарда долларов – значительная ее часть приходилась на импорт нефти²⁸⁷. Но всего этого недостаточно. Китай нуждается в больших объемах поставок из России и Ближнего Востока. Он стремится к сохранению стабильности действия контрактов по долгосрочным поставкам, но также старается инвестировать непосредственно в разведку и добычу нефти и газа, что делается в Иране. Богатые запасы нефти и газа Ирана остаются хорошей возможностью для реализации стратегии «поиска»²⁸⁸.

Восточная Азия окончательно становится импортером энергоресурсов, чьи потребности отлично удовлетворяются потенциалом поставок Западной Азии (состоящей из Ближнего Востока и Средней Азии). Ближний Восток экспортирует около 30 миллионов баррелей нефти в день, Восточная Азия импортирует такое же количество²⁸⁹.

Обеспечение ископаемых видов топлива в стране-производителе не является единственной проблемой Китая. Он также беспокоится по поводу безопасности маршрутов поставок²⁹⁰. Первым шагом поворота Америки в сторону Азии была организация военного сотрудничества с Австралией, Филиппинами, Вьетнамом и Индией. В военном соревновании Америка имеет явное преимущество в использовании превосходящей морской мощи для того, чтобы перекрыть поставки нефти Китаю. В то же время Китай обеспокоен в связи с контролем со стороны ВМС США Персидского залива. Беспокойство также внушает узкий проход шириной в 500 миль между Суматрой и Малайским полуостровом, известный как Малаккский пролив. Этот мелководный, легко блокируемый участок воды на канале Филиппа южнее Сингапура он меньше двух миль шириной – восточные ворота в Индийский океан и один из важных перегруженных морских проливов мира. Более 85 % нефти и нефтепродуктов, направляемых в Китай, проходит через Малаккский пролив с запада на восток. Для китайских стратегов решение того, что они называют «малаккской дилеммой», – главная забота.

Китайцев беспокоят стратегические отношения Америки от Японии до Индии, поскольку они видят в делах США очертания петли, которой можно задушить их доступ к энергоносителям²⁹¹. Накануне Второй мировой войны Америка, Британия и Нидерланды предпринимали усилия, чтобы затруднить для бедной энерго– и другими ресурсами Японии доступ к поставкам нефти, каучука и железной руды из Юго-Восточной Азии и Голландской Ост-Индии. Это урок, который помнят ответственные за принятие стратегических решений в Китае. Во время «холодной войны» Советский Союз бросал голодный взор на Персидский залив с мыслью предпринять нечто подобное в отношении Запада. Доступ к энергоносителям и, соответственно, к Ближнему Востоку будет в основе следующего глобального соперничества.

В силу этих доводов Китай строит океанский флот и вложился в стратегию «нитки жемчуга», представляющую собой строительство баз в Индийском океане (в таких местах, как Шри-Ланка) для защиты морских путей в Африку и на Ближний Восток. Уже существует большое соперничество между Китаем и Индией по поводу того, какая из этих стран будет господствовать в Индийском океане. Обе азиатские державы следят друг за другом даже тогда, когда они сотрудничают в борьбе с угрозой пиратства²⁹². Но Китай особенно озабочен контролем над океанскими просторами со стороны США, что в дополнение к их доминирующей позиции в Персидском заливе подвергает риску энергопоставки для него. Спор вокруг отмели Скарборо, в котором стремление Китая утвердить свое доминирующее положение над Южно-Китайским морем встретило сопротивление со стороны некоторых стран Юго-Восточной Азии, заручившихся поддержкой США, несколько снял напряженность с проблемы. В то время Америка объявила о намерении разместить 2500 морских пехотинцев в Австралии и помочь Филиппинам модернизировать их военно-морской флот.

Во избежание «малаккской дилеммы» Китай обратился к решению проблемы путем строительства ряда сухопутных ниток трубопроводов, которые соединили бы восточные промышленные центры Шанхай и Гуанчжоу с западной частью Китая и Туркменистаном соответственно²⁹³. Китай также присматривался к Мьянме как к альтернативному маршруту, обходящему пролив. Но там Пекину необходимо соперничать за влияние с Дели. Индия тоже быстро растет и смотрит на те же самые источники на Ближнем Востоке и в Средней Азии для поддержания своей экономики на заданных темпах. Индия, однако, уже имеет внушительный военно-морской флот и является стратегическим партнером Америки; администрация Буша стремилась поддерживать Индию как противовес Китаю, налаживая тесные связи с Дели путем таких мер, как сделка об атомной электростанции для использования в мирных целях.

История Китая и Индии полна противостояний. Они провели короткую и жестокую пограничную войну высоко в Гималаях в конце 1962 года, и Индия остается стратегическим заклятым врагом Китая. Сейчас между ними большая торговля, но их соперничество будет выходить на передний план по мере их борьбы друг с другом за доступ к энергетическим ресурсам в Западной Азии при всех их отличных двусторонних отношениях. В своих расширяющихся усилиях по обеспечению доступа к нефти и газу Ближнего Востока и Средней Азии Китай действует из страха перед Индией и в равной мере перед Соединенными Штатами.

Мьянма также представляет проблему для реализации Китаем своих планов. В начале 2011 года военный режим Мьянмы неожиданно начал серию реформ, которые привели к потеплению отношений с Вашингтоном. Это не доставило радости Китаю, который относился к Мьянме, по сути, как к зависимому государству. На самом деле именно боязнь излишней зависимости от Пекина, можно предположить, стала одной из причин, которыми руководствовались сторонники реформ внутри правящего режима Мьянмы. В середине 2012 года Мьянма приостановила работу по сооружению Мьичинской плотины, которую Китай строил через реку Ирравади, – еще один признак того, что Нейпьидо старается установить некую дистанцию между собой и Пекином.

Двигаясь далее на запад, Китай ассигновал 12 миллиардов долларов на развитие порта Гвадар на побережье Аравийского моря в Пакистане. Идея заключается в создании места, где нефтехимические продукты, перекачанные из Средней Азии (Казахстана и Туркменистана), а также полезные ископаемые, поступающие из Афганистана, могут быть перегружены на танкеры и грузовые суда, направляющиеся в Китай. Гвадарскому проекту мешает нестабильность и проблемы безопасности – результат столкновений белуджских сепаратистов и центрального правительства – из разряда тех, которые препятствуют работе таких многонациональных корпораций, как «Эксон мобил» в Индонезии или Нигерии. Но Китай продолжает вкладывать инвестиции в порт Гвадар и работает над установлением контроля над портовым оборудованием²⁹⁴.

Не удивительно в таком случае, что Китай заинтересован в других трубопроводах. В их числе те, которые идут из Ирана в Пакистан, а затем, возможно, со временем пойдут через горы Гиндукуш в Синьцзян. Другие начнутся в Средней Азии в месторождениях газа Туркменистана, а потом змеей протянутся через Афганистан и Пакистан к порту Гвадар или прямиком в Синьцзян. Но и здесь снова возникает соперничество с США. Вашингтон ведет переговоры о трубе из Туркменистана в Индию (а не в Китай) как части американской инициативы создания «нового шелкового пути» для подключения к торгово-экономическому сотрудничеству Афганистана и других стран вдоль исторического сухопутного маршрута торговых путей между Китаем и Европой. Новый шелковый путь – это благородная идея, которая могла бы сработать, если бы у Америки действительно было настоящее обязательство по обеспечению стабильности в Афганистане и существенное финансовое обязательство по строительству инфраструктуры, развитию промышленности и торговли, не говоря уже об обязательстве улучшить отношения с Пакистаном и установить отношения с Ираном. Без такого обязательства эта идея в лучшем случае станет основой для китайской региональной экономической системы.

Два десятка лет назад крупные промышленные и населенные центры Китая располагались на его восточном побережье. Этот район остается основным, однако и народ, и производство – и насущная потребность в потребляемой энергии – движутся на запад²⁹⁵. Китаю сейчас необходимо больше и больше энергоносителей для развития расположенных в центральной и западной частях страны территорий, а это еще одна причина прокладывать трубопроводы в юго-западные провинции Юньнань (из Мьянмы) и Синьцзян (из Пакистана)²⁹⁶.

Политолог Кент Кальдер пишет о том, что энергетическая независимость связывает воедино восточную и западную части Азии новыми способами. Китайско-турецкая сделка еще раз показывает, что потребность Восточной Азии в более тесных связях с Западной уравновешивается потребностью Западной Азии в торговле с Восточной. В 1980 году на Восточную Азию приходилось 20 % импорта Ближнего Востока; сейчас этот показатель удвоился до 40 % и, вероятно, продолжит расти²⁹⁷. Китай в настоящее время ведет оживленную торговлю с монархиями Персидского залива и быстрыми темпами заполняет пробел, оставшийся после ухода западных интересов из Ирана и Пакистана. Экономическое присутствие Китая в Азии огромно, и оно быстро растет. Его политический подход и военное жало, несомненно, очень скоро станут ощутимыми.

Возвышение Китая до сего времени не было таким разрушительным, как возвышение Японии или Германии (или России) в прошлом столетии. Экономический подъем этих стран, мягко говоря, имел четко прослеживавшийся милитаристский подтекст. Потребность в ресурсах и рынках толкала эти страны к развязыванию экспансионистских войн. Китайское заклинание со времен запуска Дэн Сяопином экономических реформ в 1978 году состояло в «мирном возвышении в гармоничном мире». В стратегическом мышлении Китая просматривается налет осторожности и терпеливости, но эти качества вряд ли могут замаскировать решимость страны в отстаивании своих интересов и достижении своих целей. У Пекина есть устремления, но он не хочет проблем²⁹⁸. С учетом наличия многообразных внутренних проблем и всего того, что ему еще предстоит сделать для укрепления экономических достижений, Пекин знает, что он «не в таком положении, чтобы быть высокомерным или чрезмерно хвастливым» (эти слова принадлежат заместителю министра иностранных дел Дай Бинго). И тем не менее Китай все еще видит свои интересы как отличающиеся от интересов остального мира, а его потребность в ресурсах и рынках может закончиться военным конфликтом²⁹⁹.

Подход типа «мы не хотим проблем» звучит, другими словами, прекрасно, но, как оказывается, его трудно соблюсти, особенно демонстрируя бряцание саблей в Южно-Китайском море. Однако недавняя размолвка в Южно-Китайском море – это не все, что заставляет Соединенные Штаты и Китай встать на путь столкновения и делает возвышение Китая источником глобального напряжения, если уж на то пошло. Китай, несмотря ни на что, все больше становится империалистической державой. Империализм появлялся в XIX столетии по мере того, как растущие европейские экономики занимались поисками в мире товаров и рынков для подпитки их развивающейся индустриализации³⁰⁰. Европейские державы в то время – что очень похоже на сегодняшний Китай – вкладывались в поддержание безопасности торговых маршрутов и создание инфраструктуры добычи ресурсов.

Журналист Стив Колл описал то, что он называет «меркантильным подходом к энергоносителям» со стороны Китая, и премиальные надбавки, которые тот назначает за физическое владение нефтяными поставками. Такой подход бросает оскорбительный вызов взаимозаменяемости глобального нефтяного рынка. В то время как Америка рассматривает глобальные нефтяные рынки как интегрированное целое, руководствуясь правилами свободного обмена, Китай стремится к прямым отношениям, основанным на спросе и предложении между конкретно ним и любым источником поступления нефти. Это очень отдает колониализмом XIX века. В результате установится больший контроль со стороны Китая над отношениями спроса и предложения, станет глубже политическая вовлеченность в эти дела, а также зависимость от производящих энергоносители регионов и стран. Душок колониализма XIX века не ускользнул от внимания Колла, который называет подход Китая неоколониальным³⁰¹.

«Мирное возвышение» не пойдет рука об руку с меркантилизмом. И если мирное возвышение не сработает, то, как предупредил Генри Киссинджер, отношения Америки с Китаем станут похожими на вариант англо-германского соперничества, которое доставляло неприятности Европе накануне Первой мировой войны³⁰². Германия была в то время возвышающейся мятежной державой, нуждавшейся в энергоресурсах и другой продукции, которая помогла бы ее экспансии, жадно ищущей рынки для товаров своих многочисленных заводов и фабрик. Меркантильный подход Германии вошел в противоречие с британским господством над глобальной экономикой – господством, подкрепленным не только размерами Британской империи, в которой «солнце никогда не заходит», но также и Королевским ВМФ, защищавшим торговые интересы многих других стран от германского экспансионизма³⁰³. Германия становилась милитаристской, создавая свой океанский флот, что поддерживало рост ее влияния за пределами континентальной Европы и запускало гонку подготовки к войне в первом десятилетии XX века.

Точно так же реакция Америки на меркантилистский натиск Китая против открытой торговли заставляет нас идти на конфронтацию с ним. Ближний Восток будет в центре этой схватки, если она случится.

Пример европейского империализма демонстрирует и другие уроки. За изначальным оттоком капитала из Европы в Новый Свет (английский капитал играл большую роль в создании традиционных скотоводческих ранчо и железнодорожном бизнесе Дикого Запада Америки) вскоре последовал поток капитала обратно в Европу, поскольку низкие цены на товары и промышленный экспорт, продаваемый в Новый Свет, давал европейским странам огромную прибыль. Дела, однако, не везде шли так гладко. Некоторые представители местного населения упорно избегали несправедливых условий торговли с Европой, а европейские державы реагировали в ряде случаев применением силы и даже прямыми территориальными захватами. Империализм трансформировался в колониализм, который имел некоторый смысл, поскольку европейские державы боролись не только за то, чтобы улаживать дела с беспокойными аборигенами, но также защищали свои владения от соперничающих держав.

Вчерашний империализм постепенно смещался на восток, как запоздавший на вечеринку гость, Китай начал усиленно делать инвестиции в Африку, Латинскую Америку и Западную Азию³⁰⁴. Он строит железные дороги и порты в странах Африки южнее Сахары и в Афганистане, чем очень напоминает Англию и Францию в Индии или Африке³⁰⁵. Китайские управляющие и рабочие отправляются в Африку, где живут и работают в отдельных поселениях, похожих на британские городки в колониальной Индии. Эти китайцы находятся там в длительной командировке.

Китай выделял наличные средства правителям – таким, как Уго Чавес из Венесуэлы, – точно так же, как поступали когда-то Англия, Франция и Нидерланды. В «игре набобов», в которую Англия играла с европейскими соперниками в Индии, цель заключалась в завоевании лояльности со стороны местных правителей с тем, чтобы контролировать торговые пути. В современном варианте этого приема серьезные инвестиции Пекина в Камбодже отгородили эту страну от ее соседей в Юго-Восточной Азии в вопросах, представляющих интерес для Китая, что создает несогласованность в рядах АСЕАН как раз тогда, когда Соединенные Штаты пытаются мобилизовать региональную группировку на сопротивление китайскому господству в Южно-Китайском море. «Игра набобов» продолжается.

Сегодня по всей Африке и Азии страна за страной радуются получению китайских денег на строительство железных дорог и портов для перевозки товаров в Китай. А то, что приток дешевого китайского импорта делает с местной обрабатывающей промышленностью, – это другая и менее счастливая история. В Нигерии и Пакистане китайская текстильная продукция вытесняет местных производителей. Один пакистанский производитель текстиля сказал мне: «Все беспокоятся о том, что, если мы откроем торговлю с Индией, ее текстильная продукция вытеснит нас из бизнеса, но китайцы уже делают это». Производители мыла и даже производители глиняной посуды говорят то же самое. По некоторым оценкам, на Китай сейчас приходятся шокирующие 90 % этого рынка в Пакистане.

Мы знаем из истории, что империалистическая формула монопольного контроля над экспортом товаров широкого потребления плюс импорт в большом количестве готовой продукции приводит к политическим беспорядкам. Первоначальный энтузиазм в отношении китайских инвестиций уступит место гневу по поводу чистого оттока богатств в Китай, поскольку он получает нужную ему продукцию и наводняет страны одну за другой своей дешевой готовой продукцией. Для того чтобы сохранять все эти экономические ухищрения, Китаю понадобится политическое вмешательство. Он должен будет влезать во внутреннюю политику стран, принимать чью-то сторону в запутанных внутренних стычках, а также принимать чью-то сторону в региональных конфликтах. И когда его интересы послужат оправданием принятия важных решений с желаемым результатом, убеждение станет предпочтительным методом выбора, а сила – лишь крайним средством.

Китай также столкнется с другими мировыми игроками, находящимися в поисках той же самой продукции и ресурсов. Америка, Европа, Индия, Япония и Южная Корея, как и другие восходящие нации, – все будут искать железо, медь, марганец, бокситы, редкоземельные металлы и нефть. Бум золотой лихорадки в Монголии – который привлек 15 миллиардов долларов иностранных инвестиций и настраивает Соединенные Штаты против Китая в этой обширной, но слабо населенной стране трех миллионов человек^[28], – наряду со спорами в Южно-Китайском море дает некоторое представление об этом. В конце концов, Китай уже захватил острова Спратли – скопление скал недалеко от подводных месторождений нефти. Китай получает преимущество инициатора в Африке и пытается пробить себе путь к господству в Юго-Восточной Азии. Но для защиты своих инвестиций и недопущения того, чтобы страны-поставщики играли против своих соперников, Китай должен будет оказывать большой политический контроль. Поскольку Китай сталкивается с теми же самыми проблемами, защищая свои капиталы, которые когда-то привели Европу к колониализму, «мирное возвышение» может со временем стать не таким уж и мирным.

Китайцы тем не менее не заглядывают так далеко в будущее. На сегодня присутствие США с точки зрения обеспечения безопасности Персидского залива и других регионов дает стабильность, благодаря которой Пекин может вести свободную торговлю, реализуя свои интересы за пределами своей страны. Китай хотел бы получить все и сразу. Он получает возможность привлекать страны, создающие проблемы в регионе, и нестабильные страны – Иран или Пакистан, например, – в то же самое время выигрывая от выгодных условий торговли.

Как мы заметили, Америка уговаривала саудовцев продать Китаю больше нефти с тем, чтобы добиться китайской поддержки в обуздании Ирана и Пакистана. Но почему так должно быть? Почему бы Пекину не предложить нам уступки с тем, чтобы убедить Америку сохранить ее дорогостоящие инвестиции в региональную безопасность? Многие наблюдатели задумываются над тем, что в не таком уж далеком будущем, когда потребность США в ближневосточной нефти уйдет в прошлое, единственными покупателями нефти в Персидском заливе станут страны Восточной Азии. Китай тогда окажется в незавидном положении полной зависимости от обеспечиваемой США безопасности важнейших скважин Залива. И тем не менее все не так просто. Китай сейчас рад «халяве», потому что его отношения с Америкой были, в общем-то говоря, вполне спокойными. С 11 сентября мы концентрировали свое внимание на Ближнем Востоке, по большей части, не обращая внимания на возвышение Китая. Но когда Китай оказывается на мушке у Америки, выгоды в связи с освобождением своих ближневосточных интересов из тисков американского влияния перевесят выгоды от «халявной» безопасности, которую он получает благодаря американскому присутствию в регионе. Вскоре Китай будет приветствовать американский уход из региона даже ценой того, что все расходы по обеспечению там безопасности могут лечь на его плечи. Американское отступление с Ближнего Востока Китай будет рассматривать как стратегическую выгоду. И именно поэтому этого не должно произойти. Это уже весьма очевидно по китайскому подходу к Средней Азии. Этот регион не только является источником ценной энергии для Китая, но благодаря его культурным и этническим связям с тюркским мусульманским меньшинством самых западных провинций Китая отвечает геостратегическим интересам безопасности Китая. Пекин стремился включить Среднюю Азию в свою экономическую орбиту. А это также означало союзничество с Ираном и Россией – другими ключевыми игроками региона – и ограничение американского присутствия в нем. Созданная по инициативе и при поддержке Китая Шанхайская организация сотрудничества (ШОС) – соперник американской мощи, задуманный как противовес НАТО и Совету сотрудничества арабских государств Персидского залива (ССАГПЗ), – отражает этот подход. А Америка как раз должна была бы использовать свое присутствие на Ближнем Востоке, чтобы не дать шанс Китаю осуществить гегемонию над торговлей. И это пошло бы на большую пользу глобальной экономике.

Америка, возможно, и не объявляла о том, что она закрывает базы в Персидском заливе, – на сегодня заметно сокращаются наши зоны дипломатического и экономического охвата. Но президент Обама объявил, что из-за возрастающего экономического давления внутри страны Америка рассматривает иную форму военного присутствия на Ближнем Востоке, такую, которая предназначена не для ведения новых наземных войн, а преимущественно для проведения точечных контртеррористических акций. Пример опрометчивого ухода Америки из Ирака и потом из Афганистана выглядит устрашающе. И он может в предстоящие годы с тем же успехом оказаться распространенным на Персидский залив, во всяком случае, пока мы не разработаем глобальный план действий, завязанный на наше военное присутствие на Ближнем Востоке, – как это было в Европе и Восточной Азии во время «холодной войны». Военное присутствие должно увязываться с дипломатическим и экономическим участием, целью чего являются договора, союзы и многосторонние организации. Все это могло бы способствовать укреплению глобальной стабильности и подключению Ближнего Востока в международный экономический порядок.

Но это не входит в нынешнюю орбиту движения Америки. У Китая в отсутствие Америки на Ближнем Востоке будут развязаны руки, и он сможет распространять собственную экономическую систему в регионе, а когда будут возникать конфликты, разрешать их с позиции возвышающегося над всеми Срединного царства – как он сейчас поступает в конфликте между Суданом и Южным Суданом.

В этих делах Китаю понадобятся союзники и местные жандармы. Те в Америке, кто заявляет, что мы должны сократить наше присутствие в Персидском заливе, поскольку нам больше не нужны будут его нефть и газ, должны подумать над тем, кто заполнит вакуум: возрастет роль Ирана и Пакистана, поддерживаемых Китаем. Это должно заставить нас призадуматься, с учетом природы нетерпимости обеих стран и состояния наших с ними отношений.

Какое-то время – в 1970-е годы – шахский Иран фактически действительно служил в качестве жандарма Персидского залива. Англия ушла из района «к востоку от Суэца», и Америка, занятая и измотанная тогда войной во Вьетнаме, не очень-то торопилась заполнить образовавшуюся брешь. Шах предложил взять на себя ответственность за безопасность для Персидского залива.

Сделка состояла в том, что западные державы признают региональную роль Ирана, если Тегеран признает суверенитет Бахрейна и других эмиратов Персидского залива и использует некоторую часть своего новообретенного нефтяного богатства для строительства морской мощи с тем, чтобы можно было внести вклад в дело защиты американских интересов. Вскоре иранские корабли патрулировали Залив, а когда поддерживаемое коммунистами восстание в районе Дофар (Оман) стало угрожать тамошней прозападной монархии, Иран направил войска для проведения кампании борьбы с повстанчеством (что является главной причиной сохранения до сего дня дружественного настроя к Ирану со стороны этих эмиратов Персидского залива). Такая система безопасности в Персидском заливе работала до падения шаха в 1979 году. Однако не все было так гладко. В 1974 году Иран оккупировал три стратегически важных острова в устье Ормузского пролива, объявив их иранской территорией. Даже сегодня спор сохраняет силу, омрачая отношения между Ираном и Объединенными Арабскими Эмиратами.

Пакистан также сыграл свою роль в обеспечении безопасности в районе Персидского залива. После захвата экстремистами Мечети аль-Харам в Мекке в 1979 году – то была самая серьезная угроза саудовской монархии за всю историю ее существования – королевство обратилось за помощью к Пакистану. Пакистан направил несколько дивизий из своих войск в Саудовскую Аравию в качестве преторианской гвардии саудовского монарха. Мусульманские и очень опытные пакистанские войска обеспечивали мир и спокойствие саудовским правителям на протяжении 1980-х годов и давали хороший повод для укрепления связей в области безопасности с Пакистаном, что позволяло некоторым полагать, будто саудовцы инвестируют в ядерную программу Пакистана.

Выбор Пакистана по-прежнему остается козырной картой Саудовской Аравии, когда ее интересы расходятся с интересами Соединенных Штатов. В марте 2011 года, когда «арабская весна» цвела полным цветом и сразу после того, как протесты прокатились по Саудовской Аравии и Оману и почти что свергли просаудовскую монархию в Бахрейне, принц Бандар бин Султан вылетел в Исламабад просить о помощи. Он хотел получить заверения от Пакистана в том, что тот разместит свои войска в Бахрейне и Саудовской Аравии, если протесты станут неуправляемыми (он знал, что Соединенные Штаты ни в коем случае этого не сделают). Он просил, другими словами, вернуться к саудовско-пакистанским договоренностям 1980-х годов.

Помощь в конечном счете прибыла в Бахрейн, государство Залива, где режим оказался ближе всего к падению. С благословения пакистанской армии через объявления в газетах тысячи пакистанских ветеранов и опытных борцов из разных племен были завербованы на работу в войсках безопасности в Бахрейне, которые отчаянно стремились усилить свои возможности накануне нарастающих беспорядков.

Тем не менее следует отметить, что организация системы безопасности Персидского залива совместно с Ираном и Пакистаном для союзников могла бы оказаться трудным делом для Пекина. В далекие 1960-е и 1970-е годы Иран и Пакистан были его лучшими друзьями. В то время главная трещина разлома в регионе проходила между Ираном и Пакистаном, с одной стороны, и Афганистаном и Индией – с другой. К 1990-м годам, однако, Иран и Пакистан разошлись. Пакистан увидел в иранской революции угрозу – она разжигала межконфессиональную напряженность между шиитами и суннитами. Межрелигиозное насилие погружало Пакистан в периодически возникавший хаос на протяжении 1990-х годов, когда радикальные группировки с обеих сторон, поддерживаемые хозяевами в Иране и Саудовской Аравии соответственно, взрывали бомбы, совершали убийства в ходе акций насилия, продолжающихся до настоящего времени³⁰⁶. Иран и Саудовская Аравия впервые скрестили шпаги по поводу региональной силы в Пакистане в 1980-е и 1990-е годы. Саудовская Аравия привлекала радикальные суннитские группировки Пакистана для того, чтобы противостоять поддерживаемым Ираном политикам и военным, стремящимся оказывать воздействие на политику по соседству³⁰⁷. Битву выиграла Саудовская Аравия.

Иран и Пакистан расходились также и по Афганистану. На протяжении 1980-х годов Пакистан работал вплотную с Саудовской Аравией и Америкой, чтобы заставить Советы уйти, и тогда Пакистан отладил свое партнерство с саудовцами относительно своего талибского проекта в Афганистане в 1990-е годы. Иран сблизился с Индией, и обе эти страны поддержали Северный альянс в его борьбе с талибами, а значит, против пакистано-саудовского плана доминирования в Афганистане.

Сегодня американские усилия отделить Индию от Ирана происходят в то же самое время, когда Вашингтон расходится с Исламабадом по вопросам борьбы с терроризмом. Это создало благоприятную обстановку Ирану и Пакистану – обеим странам, негодующим против американского присутствия в регионе, – для того чтобы у них была возможность подумать над совместной работой в Афганистане и по региональным проблемам. Но у Пакистана сохраняются тесные связи с главным соперником Ирана – Саудовской Аравией. Пока еще нет четкой стратегической переориентации на Иран, но имеют место скачки в определении своей позиции. Китай может столкнуться с трудностями в управлении сложной сетью союзов и соперничества в этом регионе – особенно в связи с опасениями саудовцев по поводу Ирана. На сегодня ухудшающиеся отношения США с Пакистаном создали почву для лучших отношений и возросшей стратегической координации между Тегераном и Исламабадом, являющимися союзниками Китая.

Эти альянсы имеют большую силу. В ноябре 2009 года, когда администрация Обамы была занята тем, что убеждала Пакистан в необходимости сотрудничества по Афганистану, китайские и пакистанские официальные лица собрались в Исламабаде на празднование старта нового китайско-пакистанского проекта высокого уровня: производство до 250 единиц истребителей JT-17 в Пакистане^[29]. То была сделка на пять миллиардов долларов, и только первая часть более широкой инициативы по развитию военной техники³⁰⁸. Проект очень примечателен, и не только тем, что символизирует китайскую поддержку Пакистану в его военно-стратегическом соперничестве с Индией, но и тем, что он говорит о глубине связей между Китаем и Пакистаном³⁰⁹.

Премьер-министру Пакистана Юсуфу Разе Гилани нравится повторять набившее оскомину описание китайско-пакистанской дружбы: о том, что она «выше, чем Гималайские горы, и слаще, чем мед»³¹⁰. Пакистанцы также говорят, что Китай – «всепогодный» друг. Это предположительно можно трактовать так, что Америка в лучшем случае только друг «на хорошую погоду»³¹¹.

В атмосфере горечи и взаимных обвинений, последовавших за обнаружением бен Ладена, жившего в самом центре военного поселения, Пакистан вновь обратился к старой идее относительно того, что Китай всегда стоит за Пакистан, несмотря ни на что. Пакистанцы с готовностью расскажут вам о важной помощи Китая во время войны 1965 года с Индией (хотя Иран тоже сыграл такую роль поддержки) или о помощи Китая Пакистану во время войны 1971 года, Каргильской войны 1990 года^[30] и даже сегодня: Китай является единственной страной, поддержавшей Пакистан после абботтабадского фиаско³¹².

Китай может быть «всепогодным другом», но он по-прежнему не любит снежные бури или торнадо. Китаю не нравится, когда Пакистан слишком сильно перегибает палку с Индией или провоцирует гнев Америки. Китай рассчитывает на Пакистан как на стратегическую базу, а не повод для головной боли. Волны экстремистов, подготовленных в Пакистане, могут разжигать огонь сепаратизма в Синьцзяне, и, как случалось раньше, бесчисленные китайские инженеры могут быть похищены представителями разных пакистанских племен за выкуп. И все же подлинный гнев Китая вызывает исходящая из Пакистана угроза региональной силовой игры. Китай хочет использовать Пакистан в своих собственных интересах, и он не хочет становиться пешкой в региональных играх Исламабада. Это проявилось, например, в том, что, даже когда Китай наращивал свои капиталовложения в военные возможности Пакистана, он свел на нет свою поддержку Пакистана по вопросу о Кашмире³¹³.

Китай был также источником моральной поддержки, страной, к которой Пакистан обращался в случае угроз со стороны Индии или давления со стороны США. На протяжении последних десяти лет Китай культивировал это чувство тем, что углублял стратегические вложения в Пакистан. Наряду с истребителями, трубопроводами, портом и мостами Китай строит дороги и электростанции, а также обещает ядерные реакторы гражданского назначения, подобно тому, который отправится в Турцию. Заключенные соглашения о свободной торговле предполагают расширение товарооборота между двумя странами до 15 миллиардов долларов США в 2015 году. На Китай уже приходится 11 % импорта Пакистана³¹⁴.

Китайских бизнесменов полно в отелях в Лахоре и Карачи, где они изучают перспективы инвестирования даже в компании, выпускающие программное обеспечение. «Чайна Мобайл» приобрела контрольный пакет акций «ПакТел»; китайские производители оружия продают ежегодно военную технику Пакистану на сумму 7 миллиардов долларов США. Фактически на Пакистан приходится большой объем мировых продаж оружия Китаем, Китай является крупнейшим поставщиком для нужд обороны Пакистана. Пекин продает свои самолеты (включая те, которые могут доставлять ядерный боезаряд), корабли и передовые системы предупреждения. Существуют планы продажи подводных лодок. Китай помогает Пакистану строить свой собственный военно-промышленный комплекс, создавая совместные проекты, включающие не только истребители, но также танки, ракетные фрегаты, баллистические ракеты и даже спутники связи и дистанционного зондирования³¹⁵. Китай недвусмысленно хочет, чтобы у Пакистана была сильная армия – а особенно мощными были бы ВМС – как стратегический актив в Западной Азии.

Сотрудничество также распространяется и на вызывающую противоречивые оценки программу ядерного оружия Пакистана. Печально известный А. К. Хан, отец пакистанской атомной бомбы, открыто признавал китайскую помощь в виде урана для ядерного оружия, технических чертежей ядерного оружия и тонн гексафлорида урана, который пакистанские центрифуги могут перекрутить в уран, доведенный до предельной возможности использования в атомном оружии³¹⁶.

Пакистан еще больше сблизился и стал теплее относиться к Китаю, когда президентом этой страны был генерал Первез Мушарраф. А сейчас связи между двумя странами носят строго деловой характер. Президент Зардари дважды в год посещает Китай. Он говорит, это нужно для того, чтобы «учиться», однако известно, что богатый Зардари имеет личные капиталовложения в Китае. Он, дескать, демонстрирует способ установления более тесных связей, которые дополняют растущее военное и научно-техническое сотрудничество между двумя странами.

Китай также ценит Пакистан за то, что тот играет роль шипа в бок Индии. Пакистанские интриги отвлекают все внимание Индии, напрягают что есть мочи ее военные ресурсы и в перспективе могут лишить Индию чувства безопасности, которое она хотела бы иметь для того, чтобы добиться желаемого экономического роста. Китай не поощряет войну между Индией и Пакистаном, но реальная угроза со стороны Пакистана, подкрепленная ядерным оружием, представляет собой некое преимущество для Китая. Индия надеется перетянуть Китай на свою сторону обещанием доступа на широкий индийский потребительский рынок, но Китай видит в Индии больше соперника в деле продажи дешевой экспортной продукции и приобретения товаров широкого потребления, чем рынок для китайских товаров. И, разумеется, Индия сейчас близкий стратегический союзник Америки в большой игре по сдерживанию Китая.

Стратегическое расположение Пакистана – при возможной военно-морской базе в Гвадаре – недалеко к востоку от Ормузского пролива представляет собой факт огромного значения для Пекина, поскольку он рассматривает стратегию для Западной Азии и региона Залива и учитывает возможность противостояния силам США и Индии в этом районе. Роберт Каплан пишет об этом следующим образом: «На Индийский океан приходится половина контейнерных перевозок в мире. Более того, 70 % общего объема перевозок нефтепродуктов проходит через Индийский океан на пути из Ближнего Востока в Тихий океан. Когда эти товары перемещаются по маршруту, они проходят по судоходным линиям перевозок нефти, включая Аденский залив и Оман – точно так же, как и через некоторые узкие места мировой торговли: Баб-эль-Мандебский, Ормузский и Малаккский проливы. 40 % мировой торговли проходит через Малаккский пролив; 40 % всей законтрактованной сырой нефти проходит через Ормузский пролив»³¹⁷.

Поскольку торговля энергоресурсами и товарами между Востоком и Западом, равно как и между Африкой и Азией, продолжает расти, цифры, приведенные Капланом, тоже будут только расти.

Индия таким же образом рассматривает бассейн Индийского океана как стратегически важный район. Настроенная на то, чтобы стать четвертым крупнейшим потребителем энергии в мире (больше только Соединенные Штаты, Китай и Япония), Индия вскоре будет импортировать 90 % необходимой ей нефти из Персидского залива по маршруту, который проходит непосредственно мимо Макранского побережья Пакистана. Индия также импортирует уголь из Африки и Юго-Восточной Азии, и он тоже должен пересекать Индийский океан. Даже если бы Индия перешла на природный газ, с учетом ограниченной пропускной способности ее трубопроводов, она должна будет рассчитывать на танкеры, идущие из Персидского залива или Индонезии³¹⁸.

В силу этого Гвадар становится ключевым пунктом в стратегии «нитки жемчуга», который дал бы Китаю стратегический контроль над торговлей через Индийский океан, а также стал бы подготовительной площадкой для защиты маршрутов поставок от пиратов или более глобальных соперников. Гвадар сегодня представляет собой довольно безлюдное место, больше похожее на покинутую строительную площадку, чем на загруженный порт. Но имейте в виду, что китайцы в Пакистане с дальним прицелом. Важность Гвадара станет очевидна в будущем.

Иран тоже является давним другом Китая. Он оказался среди первых ближневосточных стран, последовавших примеру Америки в открытии для Китая в 1970-е годы³¹⁹. Но отношения между двумя древними нациями корнями уходят гораздо глубже. Как иранские дипломаты в середине 1970-х годов узнали, к своей радости, Китай до сего дня хранит бесценную коллекцию манускриптов классической персидской литературы – некоторые из них даже не сохранились в самом Иране. Речь тут идет о временах Великого шелкового пути, когда нагруженные товарами караваны шли туда и обратно по Азии по одному маршруту, по которому Марко Поло пришел из Персии в Китай и привел монголов на Ближний Восток.

Эта историческая связь подкреплена общим взглядом на то, что не только как современные национальные государства, но и как древние цивилизации, Китай и Иран заслуживают соответствующего места под солнцем. Иранцы впадают в экстаз, когда китайские руководители цитируют поэзию о правах древних наций, разукрашивая злоупотребления, от которых Китай и Иран страдали в руках западных держав, и предполагаемую злобную роль тех же самых держав, продолжающих мешать Китаю и Ирану подняться наверх.

Руководителям Ирана нравится идея сильного Китая как баланса против Америки. Биполярный мир – более спокойное место для Ирана. Иранские правители представляют в мечтах мир, в котором Китай будет противостоять Америке, как это делал Советский Союз в определенный момент, защищая Иран от американского давления.

Китайская торговля поддерживала иранскую экономику на плаву, несмотря на жесткие западные экономические санкции, и китайские поставки оружия и передача технологии играли решающую роль в деле модернизации устаревающей армии Ирана³²⁰. Но Китаю предстоит пройти долгий путь, чтобы вступить в соперничество с американской мощью, и, в отличие от Советского Союза, он не идет на конфронтацию с Америкой. Совет Пекина Тегерану состоит в том, чтобы быть гибким и покладистым и не провоцировать Вашингтон.

В Иране у Китая есть как стратегические, так и экономические интересы³²¹. Иран имеет довольно сильное влияние на Ближнем Востоке, будучи местной державой с большой историей в регионе, полном «племен, которые совсем недавно обрели государственность», а влияние соответствует статусу. Распад Советского Союза помог восстановить иранское влияние в этом обширном регионе – от Кавказа до Средней Азии. Когда Соединенные Штаты и НАТО взялись за Талибан после 11 сентября, Афганистан также подпал под возобновившееся иранское влияние. Мягкая сила Ирана, используемая применительно к арабским странам и приправленная антиизраильской риторикой, распространилась на Ирак, Сирию и Ливан. Экономическая зона Ирана сейчас простирается от Герата в Западном Афганистане и на запад – до Сулемании и Басры в Ираке.

Вызов, бросаемый Ираном американским чаяниям, не отвергается в Китае. Пекин исходит из того, что его соперничество с Америкой носит глобальный характер, и ему не нравится, что никто не бросает вызов гегемонии США в каком бы то ни было регионе. И чем больше Китай нуждается в ближневосточной нефти, тем более он настроен на то, чтобы контролировать американское влияние.

Но Китай не хочет, чтобы Иран превратился в подобие Ирака – такой непокорный и предрасположенный к риску, что напрашивается на военные действия со стороны США, за которыми последовало установление контроля США над всеми военными трофеями. Посему китайцы предупреждают Иран быть осторожным, подталкивая его на переговоры с Западом и удовлетворение, по крайней мере, некоторых требований Запада³²². Пекин поддержал санкции против Ирана – и выиграл от того эффекта, который они возымели в плане отвлечения западных экономических интересов и предоставления Китаю свободы действий. При таком парадоксальном исходе оказалось, что Китай поддерживает санкции для того, чтобы расширить деловое сотрудничество с Ираном и закрепить свои экономические бразды над этой страной. Но, как и с Северной Кореей, когда речь идет об иранской ядерной программе (или о его поддержке Хамаса или Хезболлы), Пекин не разделяет американские интересы.

Иран, как очень хорошо понимают китайцы, к тому же богат нефтью и газом. У него 10,3 % разведанных запасов нефти мира и 15,8 % запасов газа (второй по объему после России). В 2010 году Китай был крупнейшим покупателем энергоресурсов Ирана (на него приходится 16,2 % экспорта энергоресурсов Ирана). Иран был крупнейшим поставщиком энергоносителей Китая (на него приходится 17,4 % импорта энергоресурсов Китая). Эти данные выросли в объеме с тех пор, как санкции прервали иранский экспорт энергоресурсов в Европу и другие страны Азии. Китайцы тоже сократили какую-то часть официального импорта нефти из Ирана, но сокращение более чем в разы компенсировалось незарегистрированными поставками иранской нефти в Китай через Ирак и какой-то ее части через Дубай.

Важнее всего то, что Иран обладает крупнейшими запасами нефти и газа в регионе, который находится за пределами многостороннего контроля Запада. Это дает контролируемым государством китайским нефтяным компаниям уникальную возможность развивать возможности ведения разведки и добычи. Китай взялся за разработку нефтепромыслов в Северном Азадегане и разведку природного газа в Северном Парсе под дном Персидского залива.

Кроме того, существуют углубляющиеся экономические связи, которые стали быстро расширяться по мере ужесточения западных санкций. После ухода западного бизнеса Иран обратился к Китаю для заполнения вакуума. Китайские товары потекли потоком в Иран и заменили европейскую, японскую и корейскую импортную продукцию. Китайские нефтяные конгломераты пришли на смену и взяли на себя выполнение контрактов в области энергетики и инфраструктуры, от которых отказались французские и японские компании. Иранцам не нравится китайский вариант замены, но им больше не к кому обращаться за помощью. Иранские чиновники сомневаются в том, что китайские компании смогут сделать эту работу – нефтепромысел в Северном Азадегане уже на пять лет отстает от производственного графика, а история разработки и эксплуатации Китаем нефте– и газовых месторождений в Южно-Китайском море также не вызывает особого доверия. Более того, многие иранцы сталкиваются с трудностями работы с китайцами – культурная пропасть между нами гораздо шире, чем та, которая отделяет персов от европейцев. Несмотря на их легендарную твердость и хитрость во время переговоров, иранские бизнесмены сталкиваются с тем, что китайские партнеры дают меньше, а отбирают больше и настаивают на исключительно невыгодных сделках. Но Китай готов вести дела с Ираном, когда больше никто этого делать не хочет и иранцам некуда податься.

С 2009 года Китай стал крупнейшим торговым партнером Ирана. Двусторонняя торговля оценивается в 40 миллиардов долларов США в 2012 году, а большая часть заметно выросшего товарооборота с ОАЭ на самом деле состоит из товаров, которые тут же идут на реэкспорт в Иран – только в этом году на сумму в 7 миллиардов долларов Китай рассчитывается за нефть с Ираном в юанях, размещая деньги в китайских банках. Центральный банк Ирана хранит эти юани в Китае и продает их иранским бизнесменам, которые затем конвертируют китайскую валюту в доллары и евро для ведения дел на международных рынках.

Многие иранские производители сегодня переместили все свое производство в Китай. Производитель кухонного оборудования для внутреннего иранского рынка объяснял мне, что он вынужден был закрыть свою фабрику в Иране, потому что не мог получить аккредитивы в западных валютах и не мог выдержать высокую стоимость электроэнергии и импорта. Он перевел свое производство в Китай. И теперь он отправляет свою продукцию, произведенную в Китае, обратно в Иран через Дубай, и как «китайский» производитель он может продавать ее на гораздо более широком рынке на Ближнем Востоке и в Африке. Он лично процветает, но иранцы, которые работали на него на родине, остались без работы. Санкции не остановили ядерную программу, но поставили Иран в зависимость от Китая в экономическом плане. Может ли за этим последовать стратегическая зависимость?

Вашингтон считает свою иранскую политику чем-то отдельным и отличающимся от давления, применяемого к Пакистану, но факт остается фактом: политика США подталкивает эти две отдаленные друг от друга страны ближе друг к другу, и точно таким же образом она закрепляет китайское господство над их экономиками. Иран и Пакистан представляют для азиатской стратегии Китая то же самое, что для Америки представляют Вьетнам и Индия. Две страны, имеющие значительное влияние в Афганистане и Средней Азии, могли бы служить опорой «стратегии шелкового пути» Китая. Установив контроль над Афганистаном после ухода оттуда Америки, они могли бы контролировать поступление богатств недр Средней Азии в порты Персидского залива и Аравийского моря или по сухопутным трубопроводам прямо в Китай. Добавьте Турцию к ирано-пакистанскому дуэту, и Китай обеспечит себе экономическую гегемонию над обширным регионом, простирающимся от северо-западных границ Индии до юго-восточного угла Европы.

Мы сегодня относимся к Ирану и Пакистану с враждебностью. Они выглядят угрожающими, если смотреть на них узко через линзы наших нынешних региональных приоритетов, поэтому мы изолировали Иран и отлучили от себя Пакистан – и нам по-прежнему не удалось изменить их. Но вскоре в наши приоритеты войдет Китай, а это значит, что не в наших интересах будет оставлять эти страны без внимания, чтобы они становились опорой силовой политики Китая на Ближнем Востоке. Для того чтобы противостоять китайскому вызову, надо строить мосты, а не отталкивать Иран и Пакистан.

Региону не станет лучше под пятой Китая. Поистине, мы не делаем одолжения нашим региональным союзникам, решив сохранить наше присутствие в этом регионе. Нам следует так поступать, потому что наше присутствие там – это значимый способ (не только с истребителями и авианосцами, а и с экономическим и невоенным присутствием) нашего неприятия китайского доминирования. Мы находились бы в контролирующей позиции рядом с энергетической линией жизни Китая, а это как раз то, чего китайцы пытаются избежать. Китайские руководители могут верить в мирное возвышение их страны и учитывать последствия их меркантилизма, вызывающего конфликты, но они также считают, что намерения Америки не являются мирными. А это может означать военное столкновение в перспективе и, что совсем уж плохо, серьезные трения с последствиями для американской и китайской экономик – новый вид «холодной войны».

На ближайшее будущее Китай будет удовлетворен дивидендами, получаемыми от усилий США по обеспечению безопасности. Американская военная мощь, дипломатия и помощь в развитии поддерживают некое подобие порядка в Персидском заливе и на Большом Ближнем Востоке. Чтобы Вашингтон оставался довольным – и чтобы Америка не создавала нестабильность, – Пекин готов предоставить Соединенным Штатам дозированную поддержку по Ирану и Пакистану. Пекину не хотелось бы, чтобы упрямство Ирана или авантюризм Пакистана вызвали большую военную вовлеченность Америки в регион. Сопротивление Америке со стороны Ирака Саддама Хусейна и управляемого талибами Афганистана вело не к меньшему, а к большему американскому присутствию в регионе. Плодом американской войны с Ираном или Пакистаном была бы региональная нестабильность и (в конечном итоге) правительства в Тегеране и Исламабаде, которые были бы ближе к Вашингтону, чем к Пекину (правительства Малики и Карзая в Ираке и Афганистане тут являются неопровержимым подтверждением). А это было бы не в китайских интересах. Для Пекина было бы лучше, если бы на какое-то время Иран и Пакистан поддались бы иностранному давлению, чтобы Америка оставалась не у дел.

Стабильность на Ближнем Востоке полезна Китаю, потому что она могла бы помочь снизить цены на нефть. Америка когда-то была источником такой стабильности, но ее политика и более всего ее разговор о желании сбросить с себя ближневосточное бремя подогревают ажиотаж на нефтяных рынках. Для Пекина политика США представляет собой потенциальный источник того, что экономисты называют «внешним фактором». Другими словами, если Соединенные Штаты меняют свою политику в направлении конфронтации и отходят от поддержания стабильности в регионе Персидского залива, Китаю придется платить надбавку за увеличение рисков при покупке нефти. А это приведет к стиранию относительного преимущества в торговле Китая. И Пекину не хотелось бы, чтобы такое случилось. На ближайшее будущее, следовательно, он советует Ирану и Пакистану сохранять спокойствие и избегать нагнетания напряженности в отношениях с Америкой. В отдаленной перспективе это может означать, что Китай будет приветствовать сокращение роли США в регионе.

Тактическая поддержка Китаем целей США порой представляется Вашингтону как сближение интересов. К примеру, будучи озабоченным в связи с американскими военными ударами по ядерной программе Ирана, Китай согласился с санкциями ООН и надавил на Тегеран, чтобы тот серьезнее отнесся к шестисторонним переговорам. Точно так же, когда отношения США с Пакистаном ухудшились донельзя в 2011 и 2012 годах, что привело к риску нарушения стабильности в Пакистане и создало серьезные перспективы столкновения между Вашингтоном и Исламабадом, Китай отклонил пакистанские просьбы о помощи. Он вел работу с Исламабадом, чтобы тот примирился с Вашингтоном, а сам отказался от привычной для него уклончивой позиции, согласившись на неофициальные переговоры с Америкой по Пакистану.

Америка рассчитывает на помощь Китая в делах с Ираном и Пакистаном, в то время как Китай рассматривает Иран и Пакистан частью своей политики ведения дел с Америкой. Если бы Америки не было на Ближнем Востоке, Китай не считал бы себя вынужденным задабривать Америку; он бы гораздо смелее отстаивал свои узкие экономические интересы – и затраты Америки (и ее союзников) действительно стали бы больше.

Китай мог бы начать с перекрытия доступа Индии к энергоносителям и рынкам Средней Азии и Ближнего Востока, делая в отношении Индии то, что, как Китай боится, могла бы сделать Америка в отношении него самого. Япония и Южная Корея могли бы тоже пострадать. Все разговоры сегодня в американских внешнеполитических кругах идут вокруг того, как отладить отношения США с Японией и Южной Кореей с целью оказания давления на Китай. Но эти две азиатских страны зависят от тех же самых энергетических ресурсов, что и Китай, и чем больше растет влияние Китая на Ближнем Востоке, тем больше они должны подстраиваться под Китай для того, чтобы защитить свое энергоснабжение. Если Америка хочет, чтобы Япония и Южная Корея оставались независимыми от Китая и были в состоянии противостоять Пекину, она должна отстаивать позиции Токио и Сеула на Ближнем Востоке – не от арабских поставщиков, а от Китая.

Со временем регион, в котором господствует Китай, будет выглядеть как Китай. Продвижение на Большой Ближний Восток в поисках источников энергии и рынков будет формировать регион по его образу и подобию: недемократичный и меркантильный. Со своей стороны Америка сделала ставку на арабские монархии Залива (которые сами по себе не являются бастионами демократии). Китай присматривается к ним тоже на предмет покупки их нефти и газа, но опорами ближневосточной стратегии Китая являются Турция, Иран и Пакистан – страны «северного пояса», с которыми Америка установила дружественные отношения во время «холодной войны». В те годы Вашингтон занял старую позицию Лондона, которую Редьярд Киплинг превосходно назвал «великой игрой», суть которой состояла в том, чтобы не пустить Москву в теплые воды Средиземного моря и Индийского океана и не давать возможность русскому медведю захватить в свои лапы нефтепромыслы Ближнего Востока. Сейчас Китай восстанавливает многосторонние организации старого «северного пояса» для своих собственных стратегических целей.

ШОС стремится достичь именно этой цели. И Иран, и Пакистан входят в эту организацию. Встреча в рамках ШОС в июне 2012 года была посвящена обсуждению региональной безопасности в афгано-пакистанском коридоре и расширению китайско-российского сотрудничества по экономическим вопросам в Средней Азии в преддверии ухода США из Афганистана. Тем или иным способом Америка все сильнее подталкивает Ближний Восток в объятия Китая. Как представляется, в более широком плане Америка проделала все возможные сражения, в то время как Китай проделал все торговые дела. На протяжении вот уже десяти лет Америка проливает кровь в Афганистане и вливает туда деньги для того, чтобы нанести поражение Талибану и утихомирить страну. Но как только были обнаружены минеральные ресурсы в Афганистане, который стал безопаснее, благодаря участию США и НАТО, для проведения геологоразведочных работ, кто первым получил контракты на разработку месторождений? Китай, который также пообещал построить автотрассу и проложить железнодорожную магистраль для транспортировки медной руды – в Китай. То же самое происходит и в Иране, и в Пакистане. Америка бьется над острыми вопросами, в то время как китайцы подписывают договоры.

Каков был бы итог, если бы Америка оставалась полностью вовлеченной в дела Ближнего Востока? Что это значило бы для роли Китая в регионе и для наших отношений с Китаем? Мы могли бы защитить регион от тяжелой руки Китая и от недемократических институтов, которые он стал бы продвигать и поддерживать. Мы могли бы обеспечить доступ наших азиатских союзников к стабильному энергообеспечению, тем временем ограничив способность Китая к достижению более широких интересов в Азии и во всем мире.

Американское присутствие на Ближнем Востоке в то время, когда Китай тоже все шире проникает туда, заставило бы Китай подчиняться международным правилам и институтам вроде тех, которым он вынужден подчиняться в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Это укрепило бы более крупную цель, которую преследует Америка в стремлении убедить возвышающегося гиганта существовать в пределах основанной на правилах системы – такой, которая базируется на западных либеральных ценностях и отражает фундаментальные принципы международной системы. С этой целью нам следовало бы создавать многосторонние институты на Ближнем Востоке такого же формата, какие мы создавали и поддерживали в Азии. В частности, такие, как АСЕАН, Азиатско-Тихоокеанское экономическое сотрудничество и Восточноазиатский саммит, – на что Китай реагирует, создавая такие организации, как ШОС. И уж ни в коем случае не следовало бы оставлять регион на произвол судьбы. Эти институты продвигали бы стабильность и внедряли бы правила и нормы, необходимые для упорядоченного проведения региональной политики. Создав такие институты, мы должны были бы предложить Китаю вступить в них и принимать участие в обеспечении региональной стабильности, дипломатических и экономических диспутах и коллективном управлении. Точно так же, как Китай увязывает происходящее в Южно-Китайском море с ситуацией в Пакистане или Иране, нам следовало бы увязывать действия Китая на Ближнем Востоке с отношениями Америки в Азии и наоборот.

Джеймс Фоллоус так пишет о подъеме Китая: «Либо растущая мощь китайской экономики изменит остальную международную систему, по существу делая ее более китайской, либо растущее благосостояние китайского народа изменит систему их собственной страны, сделав ее более международной»³²³. Вот таким образом могло бы сказаться наше более глубокое участие на делах Ближнего Востока: содействуя тому, чтобы Китай стал интернациональным, нежели позволяя, чтобы Ближний Восток стал китайским.

У нас сегодня есть необходимые военные мускулы, а также экономическое и политическое влияние, чтобы контролировать увеличение роли Китая в регионе; нам следовало бы с пользой применить эти возможности.

Америке нет необходимости поворачиваться к Азии географически; ей следует сделать это в концептуальном плане. Это значит, что она должна признать Ближний Восток неотъемлемой частью Азии. В 2010 году Хиллари Клинтон предприняла смелый шаг, бросив вызов притязанию Китая на Южно-Китайское море. В речи на встрече АСЕАН во Вьетнаме она отстаивала право всех наций на доступ в это водное пространство. И она добавила: «Правильно, что Америка готова отстаивать свою правоту». Она закончила словами о том, что все споры должны решаться путем многосторонних переговоров. Эта смелая позиция от имени либерального миропорядка – «свобода мореплавания» является одним из великих принципов классического либерализма – помогла нескольким странам этого региона набраться мужества, продемонстрировать большую независимость в отношении Китая и больше сблизиться с Америкой³²⁴. Такой же смелый подход, который определяет китайскую политику Америки в Восточной Азии, должен определять ее подход и к Западной Азии. Китай больше, чем борьба с терроризмом и ядерной опасностью, должен быть положен в основу ближневосточной стратегии Америки в XXI веке.

Послесловие
Америка – главная держава

В наши дни идет большая дискуссия о том, не катится ли Америка к закату³²⁵. Те, кто предупреждает, что наши лучшие денечки остались позади, возлагают вину за эти превратности судьбы – утрата нашего статуса сверхдержавы, экономического превосходства и неоспоримого лидерства в мире – на экономические проблемы внутри страны³²⁶, имперское перенапряжение за рубежом или просто на то, что не мы одни теперь занимаем позицию полюса. Мол, есть Китай и его партнеры по БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай, популярное сокращение быстрорастущих экономик), домогающиеся статуса великой державы, которые наступают нам на пятки³²⁷.

Дома у нас есть экономические проблемы – это так. Но мы по-прежнему остаемся крупнейшей экономикой мира, и у нас самая мощная армия, поэтому идея новых возникающих рынков, которые вытеснили бы Америку на мировой арене, пока еще больше относится к разряду фантазии, чем реальности. У нас все еще есть составные части для глобального лидерства³²⁸, и мы, разумеется, обсуждаем, насколько важно нам наше место в мире. Проблема в том, что ничто из этого никак не отражается в том, как мы ведем дела.

Я не верю в падение Америки. Дело обстоит далеко не так. Стоит спрашивать, почему мы падаем. Вопрос, который должен задавать каждый, в этом и состоит: почему, несмотря на нашу подавляющую мощь и потенциал, наше влияние сокращается³²⁹. Ответ заключается в следующем: каким образом мы задействуем нашу мощь и какой мы видим нашу роль в мире.

Если мы видим, что глобальное лидерство постепенно ускользает из наших рук, то это не потому, что наша экономика была на спаде большую часть последних четырех лет, а потому, что у нас самих не было уверенности в отношении нашей роли в мире. За последние десять первый наш исключительно военный подход к ведению внешней политики нанес большой урон нашей репутации. А сейчас непоследовательность, проявляющаяся в том, как мы добиваемся достижения своих интересов, поставила под сомнение и наше лидерство. Наша цель за прошедшие четыре года состояла в том, чтобы быть меньше вовлеченными, делать меньше и иметь меньшую зону ответственности. Но в таком случае нам следует быть готовыми к тому, что и мы значить будем меньше, и наше влияние будет меньше, – быть безразличными к результатам, какими бы большими или маленькими они ни были. Это было предложение, ведущее нас к поражению, и это должно иметь для нас значение. Так и случилось, что в прошедшем десятилетии мы ушли с ведущих позиций во всем на позиции, ведущие в никуда. Такова удивительная развязка нашего десятилетнего покушения на Ближний Восток.

Америка не должна соглашаться с таким итогом. Американское лидерство остается все еще важным для стабильности мирового порядка и благополучия глобальной экономики – расширения товарооборота и продолжения развития и процветания всех стран. Сегодня нет второй такой державы, которая могла бы играть такую же роль, какую играет Америка на мировой арене, или захотела бы играть такую же роль. Да и мир не стал бы лучше, если бы такое и произошло или если бы одна или все возвышающиеся страны БРИК и те, кто следует за ними, попытались бы так поступить. Мир, построенный Америкой, все еще нуждается в руководстве со стороны Америки. Америка остается ведущей нацией.

Но мир изменился и еще продолжает меняться, то же самое должно происходить и с американским лидерством. Разочарование, испытываемое американцами, когда они подсчитывают расходы на их зарубежные авантюры, видя их неудачный исход, вполне понятно. Слишком часто за последнее время у нас в первых рядах были военные. Это дорого обходилось и не давало результатов. На Ближнем Востоке, в частности, где американское лидерство подверглось испытанию в последнее десятилетие, такой подход имел катастрофические последствия.

Вместо того чтобы отказываться от лидерства в мире, настало время посмотреть по-иному на то, как мы пытаемся влиять на мировые дела. Настало время вернуть на свое законное место дипломатическое и экономическое участие. Эти грани американской мощи были главными для лидерства Америки в прошлом – определяя как наше видение, так и смелость, – и они снова должны работать в будущем.

Наш мир был сформирован смелыми актами американских талантливых государственных деятелей. Гарри Трумэн сделал все, чтобы будущее оставалось за свободным миром, возложив на американскую мощь и ресурсы колоссальное обязательство по строительству трансатлантического альянса, который успешно сдерживал и нанес поражение Советскому Союзу. Джордж Г. У. Буш-старший таким же образом настойчиво продвигал объединение Германии, сделав рисковое предложение, которое вначале даже немцы восприняли с настороженностью. Успешное преодоление всех проблем, которые создает Большой Ближний Восток для американской безопасности, требует такого же смелого американского лидерства, готовности принять ясную стратегию и призвать всю силу американской мощи для его осуществления.

Исторически американское лидерство в мире было силой добра. Без него, как пишет Роберт Каган, миром будет руководить «какой-то другой вид порядка, отражающий желания и качества иных мировых держав», которые могут быть не либеральными и деструктивными; или, как он пишет далее, «возможно, [мировой порядок мог бы] просто развалиться»³³⁰. Именно поэтому мы считаем Америку ответственной страной.

Только после того, что Америка совершила в Боснии – убедила растерянную и упорствующую в неподчинении Европу последовать за Америкой, возглавившей борьбу с геноцидом на Балканах, – она получила такое название. Народы Ближнего Востока слышали, что президент Обама говорил в его выступлении об «арабской весне», которого все ожидали: «Наша поддержка этих принципов [права человека и демократические мирные требования политических свобод и экономических возможностей, законные чаяния народа] является важнейшим приоритетом и основой достижения наших интересов в этом регионе. США применят все свои дипломатические, экономические и стратегические инструменты для поддержки этих принципов»³³¹. Они поняли это так: страна, которая преобразовала другие части мира к лучшей жизни, сейчас готовится помочь изменить и их часть мира.

«Арабская весна» была проблеском надежды в беспокойном регионе. Однако смелый призыв к свободе сам по себе не может изменить реальность экономической стагнации, социальной нищеты и политических разочарований. Не без внешней поддержки. Нам не надо слишком пристально всматриваться, чтобы понять, что Ближний Восток проходит через период исторического преобразования. Исламизм поднимает голову, взрывается межрелигиозная рознь, региональный баланс сил разваливается, а очаги напряженности в Ливане, Ираке, Сирии и Бахрейне угрожают большим пожаром регионального масштаба. Последний раз перемена такого масштаба произошла в 1979 году, когда иранская революция инспирировала исламский радикализм и разрушила региональную стабильность. То, что происходит сегодня на Ближнем Востоке, гораздо сложнее и потенциально масштабнее и поэтому требует большей американской вовлеченности³³².

Решение проблем Ближнего Востока и угроза, которую они представляют для мира, требуют фундаментальных перемен в экономической структуре региона³³³. Международное сообщество должно было бы внести ощутимый вклад – план Маршалла в масштабе, – чтобы осуществить перемену такого размаха. А это требует лидерства со стороны Америки. Даже если мы не можем этого позволить прямо сейчас, нам все же нужна ясная экономическая стратегия для региона – план по использованию помощи на развитие торговли и капиталовложений, чтобы помочь региону и также содействовать нашим собственным интересам.

Это все очень хорошо знакомо Соединенным Штатам; они обеспечивали стабильность, содействовали процветанию и строили демократию в одном за другим регионах в мире после окончания Второй мировой войны. Но когда речь идет о Ближнем Востоке, Америка забывает об этом наследии. Она больше опирается на войну (а в наши дни на беспилотники), чем на торговлю. Администрация Буша изучала соглашение о свободной торговле с Египтом, но позже положила на полку эту идею, когда президент Мубарак арестовал диссидентов. Мы подписали предварительные соглашения с Иорданией и Марокко, но они остаются ограниченными по масштабам, и у нас не было планов по их углублению. Пакистан настойчиво требовал больше торговли, чем помощи, но наш ответ был «да» помощи и «нет» торговле. Американское лидерство такого рода, которое преобразовало бы Ближний Восток, должно было бы базироваться на экономической взаимозависимости, содействующей росту в регионе и его превращению в часть процветающей глобальной экономики. Перемена на Ближнем Востоке требует развития, как у стран БРИК, а это требует американских капиталовложений.

В свою очередь, рост облегчает социальное давление и создает преуспевающий средний класс, который ратует за демократию и вовлеченность в мировые дела. Америка могла бы помочь сделать так, чтобы все это случилось. Она могла бы мобилизовать международное сообщество, ресурсы и оказать какое-то влияние в столицах стран региона, которое убедило бы их пойти на экономические перемены (подчас болезненные).

Экономическое участие должно сопровождаться серьезным дипломатическим подкреплением в этом регионе. Наши генералы хорошо известны на всем Ближнем Востоке, и пусть так оно и будет, но такими же хорошо известными должны быть и наши дипломаты. Мы должны быть участниками потока региональной политики, а не просто военными судьями. Наша вовлеченность должна быть направлена на обеспечение региональной стабильности и содействие развитию региональной гармонии. Если смотреть на регион через слабые линзы борьбы с терроризмом, то указанных выше целей не добьешься.

Збигнев Бжезинский пишет, что Америка играла решающую роль балансира в Восточной Азии, содействуя миру и процветанию при помощи поддержания хрупкого баланса между Китаем и его соседями³³⁴. Но Америка поддерживала баланс не только в одной Азии. На Ближнем Востоке Америка тоже играла роль балансира: между Ираном и его соседями на одном краю региона и Израилем и его соседями – на другом. Без американского участия регион установил бы свой собственный баланс сил, а это был бы чреватый насилием дестабилизирующий процесс. Без американского лидерства на Ближнем Востоке будущее этого региона, оставленное на усмотрение Китая и России или Турции, Ирана и Саудовской Аравии, которые стали бы вести борьбу за право решать его судьбу, не будет многообещающим.

Политолог Джон Айкенберри приветствует либеральный международный порядок, созданный Америкой³³⁵. Глобальный миропорядок сегодня прочен и стабилен благодаря многим многосторонним механизмам, которые Америка помогала создавать и продолжает поддерживать: организации типа ООН, Всемирного банка и НАТО, которые способствовали безопасности и развитию, или такие, как ЕС и НАФТА (Североамериканская зона свободной торговли), которые содействовали процветанию и привлекали такие страны, как Мексика и Турция, на принятие капитализма и демократии³³⁶.

Америка утратила какую-то часть своего авторитета в международных институтах, которые она создавала и поддерживала. Но это и хорошо. Это значит, что либеральный международный порядок живет и процветает; и он будет жить еще долго и продолжит определять миропорядок в соответствии с ценностями и практикой, которые будут укреплять мир, свободу и процветание. Как отмечает Айкенберри, «глубинные основы либерального международного порядка выдержат испытание временем и будут процветать» даже без направляющей руки Америки³³⁷. На Ближнем Востоке, где бурлящая нестабильность угрожает глобальной безопасности и процветанию, Америка тем не менее создала очень мало институтов, о которых пишет Айкенберри. Там нет аналога АСЕАН или АТЭС (Азиатско-тихоокеанское экономическое сотрудничество^[31]) или соперников ШОС, организации, которую поддерживают Китай, Россия и Иран. Возможно, Америке следует помочь созданию такого рода организаций, которые укрепляли бы порядок, но и делали бы так, чтобы безопасность и процветание региона меньше зависели от применения Америкой своего авторитета. Только тогда Америка может думать о повороте куда-то еще.

Какими бы ни были наши новые обязательства, вряд ли Америка сможет легко и быстро умыть руки на Ближнем Востоке. Мы не сможем избежать рикошета от беспорядков в этом регионе. Даже азиатские руководители, которые сейчас являются объектом нашего усиленного внимания, проявляют скептицизм: «Вы уверены, что вы можете так поступить, учитывая то, что сейчас происходит на Ближнем Востоке?»

Ответ должен был бы быть: «Да». Мы такое делали в прошлом, и мы снова можем сделать то же самое. У нас может быть свой взгляд на мир, который включает наши интересы в Азии и на Ближнем Востоке. В этом суть глобального лидерства.

Благодарности

Эта книга не вышла бы в свет, если бы не большое содействие и поддержка со стороны многих моих коллег в Вашингтоне, Европе, Китае, на Ближнем Востоке, в Афганистане и Пакистане, высокопоставленных официальных лиц и нижестоящих работников, журналистов и ученых. Они делились со мной своими взглядами о событиях прошлого и настоящего и передавали важную информацию, которая способствовала развитию моего мышления и делала острыми мои аргументы, пересказывали разные эпизоды из жизни, содержащие ценную информацию, и всякие предыстории каких-то событий, что смогло намного обогатить эту книгу.

Но самым главным идейным вдохновителем этой книги являлся не кто иной, как сам Ричард Холбрук. Он был источником вдохновения и кладезем идей, больших и маленьких, относительно места Америки в мире и способов ведения ее внешней политики. Я обязан ему главными идеями для этой книги и знанием деталей многих рассказанных в ней событий. Он убеждал меня сосредоточить внимание на вызовах, стоящих перед американской внешней политикой, особенно в исламском мире, и я надеюсь, что итог соответствует его представлениям и заветам.

Приношу свою признательность также Рине Амири, Питеру Бергену, Эшли Боммеру, Стивену Босуору, Николасу Бёрну, Кенту Калдеру, Раждиву Чандрасекарану, Шамиле Чодри, Александреру Эвансу, Лейле Фаваз, Лесли Гелбу, Фионе Хилл, Ибрагиму Калину, Биджану Хаджапуру, Джону Лински, Малихе Лодха, Кэти Мартон, Джону Миско, Афшин Молави, Надеру Мусавизаде, Мегану О’Салливану, Тому Пиккерингу, Джоэлу Рэйбёрну, Барнетту Рубину, Джейми Рубин, Дэвиду Сангеру, Артуру Скалли, Эмме Скай, Джеймсу Уолшу, Фрэнку Виннеру, Эмирхану Йорулмазлару за их мудрость и проницательность. Я должен поблагодарить еще многих других, которые останутся неназванными.

Лиакат Ахамед, Рэй Такей, Ранда Слим и Билал Балоч прочли всю книгу или отдельные ее разделы в самых первых черновых вариантах и сделали ценные замечания, значительно улучшившие повествование. Я благодарен им. Фил Костопулос с присущим ему огромным интересом и вниманием к деталям прочел все написанное мной и не жалел усилий по отработке моих аргументов.

Мои талантливые научные сотрудники Артин Афхами, Малихех Бирджанди Фериз и Тара Сепекрифар оказали неоценимую услугу в поисках источников и подборе разного рода соответствующих фактов, чем также обогатили страницы этой книги.

На протяжении всего времени работы над книгой мне посчастливилось получить помощь своих коллег по Школе права и дипломатии имени Флетчера при Университете Тафта, где я преподавал, когда приступил к этому предприятию, и по Школе перспективных международных исследований имени Пола Х. Нитце при Университете Джона Хопкинса, где я работал деканом, когда я окончательно завершил свою рукопись. Мне также повезло получить поддержку со стороны коллег по Университету Брукингса, в котором я был старшим научным сотрудником в области внешней политики, на протяжении практически всего времени работы над этой книгой. Хотелось бы, в частности, поблагодарить президента Университета Брукингса Строба Тэлботта и вице-президента университета и директора его внешнеполитических программ Мартина Индика. Они проявили все свое великодушие и щедрость, оказывая мне поддержку и демонстрируя свою проницательность. Признателен за их дружбу и интерес к моему труду.

Мой литературный агент Сюзан Рабинер оказалась очень полезной во всех делах, касающихся продвижения книги. Она проявила все необходимое внимание к этому проекту, начиная с нашего первого разговора о нем и заканчивая отправкой в печать окончательного варианта книги. Ее толковые оценки и предложения были бесценны, книга во многом обязана именно ее вниманию и интересу. Мой блестящий издатель в «Дабблдэй» Крис Пополо проявила глубокий интерес к этой книге и внимательно прочла все написанное мной. Потом она прошлась ручкой по всей рукописи, снова и снова улучшая каждую главу, каждую страницу, каждый раздел. Я глубоко признателен ей за ее работу над этой книгой. Говорю спасибо также помощнику редактора Дэниелу Мейеру, своим агентам по рекламе Эллисон Рич и Тодду Даути, а также всей команде издательства «Дабблдэй» за их профессионализм и чудесную работу.

Мои глубочайшие признания моей жене Дарие, сыновьям Амиру и Хуссейну и дочери Доние. Без их любви и поощрения, не говоря уже о терпении и добром юморе, эта книга никогда не вышла бы. Надеюсь, что книга того стоила.

Литература

¹ «Pakistan, China Have Shared Interests in Peace Promotion: PM», Nation, May 15, 2012, http://www.nation.com.pk/pakistan-news-newspaper-daily-english-online/islamabad/15-May-2012/pakistan-china-have-shared-interests-in-peace-promotion-pm.

² Radjiv Chandrasekaran, Little America: The War Within the War for Afghanistan (New York: Knopf, 2012), pp. 261–269.

³ О том, как эта идея использовалась лидерами Демократической партии см.: James Mann, The Obamians: The Struggle Inside the White House to Redefine American Power (New York: Viking, 2012), pp. 37–38.

⁴ Эта тема лучше всего освещена в: Robert Kagan. The World America Made (New York: Knopf, 2012).

⁵ James Risen, «U.S. Identifies Vast Mineral Riches in Afghanistan», New York Times, June 13, 2010, www.nytimes.com/2010/06/14/world/asia/14minerals.html?pagewanted=all.

⁶ Эта концепция лучше всего разработана в: Richard Haass, War of Necessity, War of Choice: A Memoir of Two Iraq Wars (New York: Simon & Schuster, 2009).

⁷ Judy Hevrdejs, «Hamid Karzai: The World’s Most Stylish Man?» Chicago Tribune, January 31, 2002, http://articles.chicagotribune.com/2002—01–31/features/0201310025_1_hamid-karzai-glenn-o-brien-hats.

⁸ Весьма значительным событием в этом отступлении стала удачная операция, предпринятая лидерами Талибана, а также персонально Усамой бен Ладеном и Муллой Омаром, которым удалось ускользнуть из сетей, расставленных США и НАТО в декабре 2001 года в пещерном комплексе Тора-Бора, расположенном примерно в 10 км от линии района проживания племен, находящемся под федеральным управлением в Пакистане (ФАТА). Неудача с арестом бен Ладена в Тора-Бора была признана не только как неудача командования США и нерешительность НАТО, но и как плохой знак на будущее. Она была отнесена на счет плохой охраны Пакистаном своих границ, а также на ненадежность или, возможно, даже преднамеренное предательство со стороны местных афганских войск, которые, как предполагалось, должны были действовать как союзники США, а на самом деле создавали возможности для бегства бен Ладена. См. Seen Naylor, Not a Good Day to Die: The Untold Story of Operation Anaconda (New York: Berkley, 2005).

⁹ Naylor, Not a Good Day to Die.

¹⁰ Angela Balakrishnan, «Afghanistan Troops Deaths Outnumbers Those Killed in Iraq», Guardian, July 1, 2008. http://www.guardian.co.uk/world/2008/jul/01/afghanistan.iraq; Ahmed Rashid, Pakistan on the Brink: The Future of America, Pakistan, and Afghanistan (New York: Viking, 2012), p. 74.

¹¹ Antonio Giustozzi, Koran, Kalashnikov, and Laptop: The Neo-Taliban Insurgency in Afghanistan 2002–2007 (New York: New York University Press, 2009).

¹² Steve Coll, Ghost Wars: The Secret History of the CIA, Afghanistan and Bin Laden, from the Soviet Invasion to September 10, 2001 (New York: Penguin, 2004), p. 134.

¹³ Ian S. Livingston and Michael O’Hanlon, Afghanistan Index: Tracking Variables of Reconstruction and Security in Post-9/11 Afghanistan (Washington, DC: Brookings Institution, January 30, 2012), p. 18 http://www.brookings.edu/-media/Files/Programs/FP/afghanistan%20index/index.pdf.

¹⁴ Bob Woodward, Obama’s Wars (New York: Simon & Schuster, 2010), pp. 88–90.

¹⁵ Radjiv Chandrasekaran, Little America: The War Within the War for Afghanistan (New York: Knopf, 2012).

¹⁶ Чандрасекаран дает невероятное описание коррупции и злоупотреблений властью Карзаем в Маленькой Америке в Афганистане.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Sheri Berman, «From Sun King to Karzai: Lessons for State Building in Afghanistan», Foreign Affairs, March/April 2010, http://www.foreignaffairs.com/articles/65984/sheri-berman/from-the-sun-king-to-karzai. Для более широкого обсуждения данной темы см.: The Origins of Political Order: From Prehuman Times to the French Revolution (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2011), pp. xi – xiii.

¹⁹ Thomas Barfield, «Afghanistan’s Ethnic Puzzle», Foreign Affairs, September/October 2011, http://www.foreignaffairs.com/articles/68204/thomas-barfield/afghanistan-ethnic-puzzle.

²⁰ Antonio Giustozzi, Decoding the Taliban: Insights from the Afghan Field (New York: Columbia University Press, 2009).

²¹ Для более полного представления по этой теме см.: Kimberly Kagan, «The Anbar Awakening: Displacing al-Qaeda from Its Stronghold in Western Iraq», Iraq Report, Institute for Study of War and WeeklyStandard.com, August 21 2006 – March 30 2007, http://www.understandingwar.org/sites/default/files/reports/IraqReport03.pdf.

²² Лучше всего описано, как работала эта стратегия, в: Michael O’Hanlon and Hassina Sherjan, Toughing It Out in Afghanistan (Washington, DC: Brookings Institution, 2010).

²³ President Obama’s Secret: Only 100 al Qaeda Now in Afghanistan», ABC News, http://abcnews.go.com/Blotter/president-obamas-secret-100-al-Qaeda-now-afghanistan/story?id=9227861#.TyypheNWqf8.

²⁴ Ambassador Eikenberry’s Cables on U. S. Strategy in Afghanistan», New York Times, http://documents.nytimes.com/eikenberry-s-memos-on-the-strategy-in-afghanistan-#p=1.

²⁵ James Dobbins, «Your COIN Is No Good Here», Foreign Affairs, October 2010, http://www.foreignaffairs.com/articles/66949/james-dobbins/your-coin-is-no-good-here?page=2.

²⁶ Chandrasekaran, Little America, pp. 68–81.

²⁷ Rashid, Pakistan on the Brink, p. 76.

²⁸ Там же. С. 19–20.

²⁹ Geir Lundestad, The United States and Western Europe since 1945: From «Empire» by Invitation to Transatlantic Drift (New York: Oxford University Press, 2003), p. 160, цитируется по: Robert Kagan, The World America Made (New York: Knopf, 2012) p. 63.

³⁰ Fotini Christia and Michael Sempel, «Flipping the Taliban», Foreign Affairs, July/August 2009, http://www.foreignaffairs.com/articles/65151/fotini-christia-and-michael-semple/flipping-the-taliban.

³¹ Строб Тэлботт впервые назвал Холбрука «беспокойным американцем» в некрологе «Памяти Ричарда Холбрука», Washington Post, December 15,2010, http://www.washingtonpost.com/wp-content/article/2010/12/14/AR2010121406366.html. Позднее вышла биография Холбрука под таким же названием: Derek Chollet and Samantha Power, eds., The Unquiet American: Richard Holbrooke in the World (New York: Public Affairs, 2011).

³² Mark Lander, «Afghan Shift Puts Top U. S. Civilians in Tricky Spot», New York Times, July 1, 2010, p. A14.

³³ Из интервью автора с Марком Лэндером в августе 2010 года.

³⁴ Radjiv Chandrasekaran, Little America: The War Within the War for Afghanistan (New York: Knopf, 2012), p. 230.

³⁵ Les Gelb, «Richard Holbrook’s Lonely Mission», Daily Beast, January 16, 2011, http://www.thedailybeast.com/newsweek/2011/01/16/richard-holbrook-s-lonely-mission.html.

³⁶ Цит. по: William H. Luers and Thomas R. Pickering, «Envisioning a Deal with Iran», New York Times, February 2, 2012, http://www.nytimes.com/2012/02/03/opinion/envisioning-a-deal-with-iran.html?_r=1&ref=opinion.

³⁷ Matthew Rosenberg, «When Afghans Look to the Border with Pakistan, They Don’t See a Fixed Line», New York Times, October 29, 2012, p. A9.

³⁸ Выступление Роберта Д. Хорматса на конференции на тему «Стратегия Соединенных Штатов «Нового шелкового пути»: Что это такое? Куда она ведет?», 29 сентября 2011 года. School of Advanced International Studies, John Hopkins University, доступно на: http://www.state.gov/e/r1s/rmk/2011/174800.htm.

³⁹ Обама даже обсуждал эту идею с журналистами в августе 2010 года. David Ignatius, «The U. S. Should Test Iran’s Resolve to Stabilize Afghanistan», Washington Post, September 17, 2010, http://www.washigtonpost.com/wp-dyn/content/article/2010/09/16/AR2010091606067.html.

⁴⁰ Christoph Reuter, Gregor Peter Schmitz, and Holger Stark, «How German Diplomats Opened Channel to Taliban», Der Spiegel, January 10, 2012, http://www.spiegel.de/international/world/0,1518,808068,00.html.

⁴¹ Ahmed Rashid, Pakistan on the Brink: The Future of the America, Pakistan, and Afghanistan (New York: Viking, 2012), pp. 113—36.

⁴² Rod Norland and Alissa Rubin, «Taliban Captives Dispute U. S. View on Afghanistan War», New York Times, February 2, 2012, p. A1.

⁴³ Позднее, в 2010 году, Аише, чьи уши были также отрезаны, пластические хирурги из Лос-Анджелеса сделали пластическую операцию. См.: http://www.theage.com.au/world/doctors-rebuild-face-and-future-of-afghan-child-bride-20101014—161t2.html.

⁴⁴ К этому времени уже был опубликован ряд серьезных исследований на тему того, как вести переговоры о примирении. Некоторые из них оказали влияние на дебаты внутри Белого дома. Lakhdar Brahimi and Thomas C. Pickering, Afghanistan: Negotiating Peace (New York: Century Foundation, 2011); James Shinn and James Dobbins, Afghan Peace Talks: A Primer (Washington, DC: RAND Corporation, 2011).

⁴⁵ Vali Nasr, «No More Bullying Pakistan», Bloomberg View, July 5, 2012, http://www.bloomberg.com/news/2012—07–05/u-s-apology-ends-doomed-policy-of-bullying-pakistan-vali-nasr.html.

⁴⁶ Stephen Krasner, «Talking Tough to Pakistan», Foreign Affairs, January/February 2012, pp. 87–96.

⁴⁷ Jeffrey Goldberg and Marc Ambinder, «The Ally from Hell», Atlantic, December 2011, http://www.theatlantic.com/magazine/archive/2011/12/the-ally-from-hell/8730/.

⁴⁸ Bruce Riedel, «A New Pakistan Policy: Containment», New York Times, October 14, 2011, p. A19; Zalmay Khalilzad, «A Strategy of ‘Congagement’ Toward Pakistan», Washington Quarterly 35, no. 2 (Winter 2012): 107—19. См. также: Gerald Stang, «US Strategic Interests in South Asia: What Not to Do with Pakistan», European Union Institute for Security Studies, June 25, 2012, http://www.iss.europa.eu/publications/detail/article/us-strategic-interests-in-south-asia-what-to-do-with-pakistan/.

⁴⁹ «U.S. Embassy Cables: ‘Reviewing Our Afghanistan-Pakistan Strategy’,» Guardian, November 30, 2010, http://www.guardian.co.uk/world/us-embassy-cables-documents/226531.

⁵⁰ См.: Matthew Teague, «Black Ops and Blood Money», Men’s Journal, June 2011, http://www.mensjournal.com/black-ops-and-blood-money.

⁵¹ Детальное описание этих отношений можно найти у: Dennis Kux, The United States and Pakistan, 1947–2000: Disenchanted Allies (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2001) и у: Teresita Schaffer and Howard Schaffer, How Pakistan Negotiates with the United States: Riding the Roller Coaster (Washington, DC: United States Institute of Peace, 2011).

⁵² Ahmed Rashid, Descent into Chaos: The United States and the Failure of National Building in Pakistan, Afghanistan, and Сеntral Asia (New York: Viking, 2008).

⁵³ Pervez Musharraf, In the Line of Fire: A memoir (New York: Free Press, 2006), p. 201.

⁵⁴ Steve Coll, «Looking for Mulla Omar», New Yorker. January 23, 2012, p. 52.

⁵⁵ Declan Walsh and Eric Schmitt, «Militant Group Poses Risk to U.S. – Pakistan Relations», New York Times, July 31, 2012, p. A1.

⁵⁶ David Rohde and Kristen Mulvihill, A Rope and a Prayer: A Kidnapping from Two Sides (New York: Viking, 2010).

⁵⁷ Ahmed Rashid, Pakistan on the Brink: The Future of America, Pakistan, and Afghanistan (New York: Viking, 2012), p. 150.

⁵⁸ Goldberg and Ambinder, «The Ally from Hell».

⁵⁹ Barnett R. Rubin and Ahmed Rashid, «From Great Game to Grand Bargain: Ending Chaos in Afghanistan and Pakistan», Foreign Affairs, November/December 2008, pp. 30–44.

⁶⁰ Наилучшее представление о войне и роли Пакистана в ней сделано: Steve Coll, Ghost Wars: The Secret History of the CIA, Afghanistan, and Bin Laden, from the Soviet Invasion to September 10, 2001 (New York: Penguin Press, 2004).

⁶¹ Bruce Riedel, Deadly Embrace: Pakistan, America and the Future of Global Jihad (Washington, DC: Brookings Institution Press, 2011).

⁶² Imtiaz Gul, The Most Dangerous Place: Pakistan’s Lawless Frontier (New York: Viking, 2010), pp. 112—29.

⁶³ Цит. по: Mohsin Hamid, «Why They Get Pakistan Wrong», (New York Review of Books, September 29, 2011), http://www.nybooks.com/articles/archives/2011/sep/29/why-they-get-pakistan-wrong/?pagination=false.

⁶⁴ Zahid Hassain, «Pakistan’s Most Dangerous Place», Wilson Quarterly, Winter 2012, http://www.wilsonquaterly.com/article.cfm?aid=2097.

⁶⁵ William Safire, «Wide World of Words», New York Times, April 26, 2009, p. MM16.

⁶⁶ Pir Zubair Shah, «My Drone War», Foreign Policy, March/April 2012, pp. 58–62.

⁶⁷ Jane Mayer, «The Predator War», New Yorker, October 26, 2009. http://www.newyorker.com/reporting/2009/10/26/091026fa_fact_mayer; David Sanger, Confront and Conceal: Obama’s Secret Wars and Surprising Use of American Power (New York: Crown, 2012), pp. 243—70.

⁶⁸ Krasner, «Talking Tough to Pakistan», p. 87.

⁶⁹ Riedel, «New Pakistan Policy».

⁷⁰ Seth Jones, Hunting in the Shadows: The Pursuit of Al-Qaeda Since 9/11 (New York: Norton, 2012), pp. 417—32.

⁷¹ Peter Bergen, Manhunt: The Ten-Year Search for Bin Laden from 9/11 to Abbottabad (New York: Crown, 2012).

⁷² Sanger, Confront and Conceal, p. 10.

⁷³ Eric Schmitt, «Lull in Strikes by U. S. Drones Aids Militants in Pakistan», New York Times, January 8, 2012, p. A1.

⁷⁴ Karen DeYoung and Karin Brulliard, «’A New Normal’ for U.S., Pakistan», Washington Post, January 17, 2012; http://www.washingtonpost.com/world/national-security/as-us-pakistani-relations-sink-nations-try-to-figure-out-a-new-normal/2012/01/13/glIQAklfw3P_story.html.

⁷⁵ Gordon M. Goldstein, Lessons in Disaster: McGeorge Bundy and the Path to War in Vietnam (New York: Henry Holt, 2008), pp. 178 and 186.

⁷⁶ Там же.

⁷⁷ George Stephanopoulos, «The Must Read Book for Obama’s War Team», ABC News, September 22, 2009, http://abcnews, go.com/blogs/politics/2009/09/the-mustread-book-for-obamas-war-team/.

⁷⁸ См. интервью Обамы Джеффри Голдбергу: «Obama to Iran and Israel: ‘As President of the United States, I Don’t Bluff’» Atlantic, March 2, 2012, http://www.theatlantic.com/international/archive/2012/03/obama-to-iran-and-israel-as-presidenr-of-the-united-states-i-dont-bluff/253875/.

⁷⁹ Goldstein, Lessons in Disaster, p. 184.

⁸⁰ Vali Nasr, «Obama Needs to Go the Whole Mile on Iran Diplomacy», Bloomberg View, March 13, 2012, http://www.bloomberg.com/news/2012—03–13/obama-need-to-go-whole-mile-0n-iran-diplomacy-vali-nasr.html.

⁸¹ Michael R. Gordon and General Bernard E. Trainor, The Endgame: The Inside Story of the Struggle for Iraq from George W. Bush to Barack Obama (New York: Pantheon, 2012), pp. 321—28.

⁸² Stephen Graubard, «Lunch with the FT: Henry Kissinger», Financial Times, May 24, 2008, http://www.ft.com/intl/cvs/s/0/6d4b5fb8—285a-11dd-8fle-000077b07658.html#axzzlpIrOuTFv.

⁸³ James Dobbins, After the Taliban: Nation Building in Afghanistan (Washington, DC: Potomac Books, 2008).

⁸⁴ Burnett Rubin and Sara Batmanglich, «The U.S. and Iran in Afghanistan: A Policy Gone Away», MIT Center for International Studies, October 2008, http://web.mit.edu/cis/editorpick_rubin08_audit.html.

⁸⁵ Из интервью автора с бывшим сотрудником иранского правительства, присутствовавшим на той встрече с Хаменеи.

⁸⁶ Из интервью автора с президентом Хатами, Давос, Швейцария, январь 2007 года.

⁸⁷ Vali Nasr, «Who Wins in Iraq: Iran», Foreign Policy. February 13, 2007, http://www.foreignpolicy.com/articles/2007/02/13/who_wins_in _iraq.

⁸⁸ Bassem Mrou, «Talabani Says Iranians Ready for Talks With U. S. on Regional Security», Associated Press, January 20, 2007, http://news.google.com/newswpapers?nid=1665&dat=20070120&id=JZNPAAAAIBAJ&sjid=OCUEAAAAIBAJ&pg=3299,3780514.

⁸⁹ Из интервью автора с иранским официальным лицом, июль 2007 года.

⁹⁰ Цит. по: «Khamenei Denies Nuclear Weapons». Iran Primer, United States Institute for Peace, February 22, 2012. http://iranprimer.usip.org/blog/2012/feb/22/part-i-khamenei-denies-nuclear-weapona; Nick Cumming-Bruce, «Iran Calls Nuclear Arms Production a ‘Great Sin’», New York Times, February 28, 2012, http://www.nytimes.com/2012/02/29/world/middleeast/iran-calls-for-negotiations-on-treaty-banning-nuclear-weapons.html.

⁹¹ «In Heavy Waters: Iran’s Nuclear Program, the Risk of War and Lessons from Turkey». Middle East and Europe Report no. 116, International Crisis Group, February 23, 2012, p. 2, http://www.crisisgruop.org/~/media/Files/Middle%20East%20North%20Africa/Iran%20Gulf/Iran/116-in-heavy-waters-irans-nuclear-program-the risk-of-war-and-lessons-from-turkey.pdf.

⁹² Mohsen Milani, «Tehran’s Take», Foreign Affairs, July/August 2009, http://www.foreignaffairs.com/articles/65123/mohsen-m-milani/tehrans-take.

⁹³ Vali Nasr, The Shia Revival: How Conflicts within Islam Will Shape the Future (New York: Norton, 2006), pp. 147—68.

⁹⁴ Ray Takeyh, Guardians of the Revolution: Iran and the World in the Age of the Ayatollahs (New York: Oxford University Press, 2009), p. 245.

⁹⁵ Shahram Chubin, Iran’s Nuclear Ambitions (Washington, DC: Carnegie Endowment for International Peace, 2006).

⁹⁶ Cumming-Bruce, «Iran Calls Nuclear Arms Production», p. A7.

⁹⁷ Dennis Ross, «Calling Iran’s Bluff: It’s Time to Offer Tehran a Civilian Nuclear Program», New Republic, June 15, 2012, http://www.tnr.com/article/politics/104085/calling-iran%E2%80%99s-bluff-its-time-offer-iran-civilian-nuclear-program?page=0,1.

⁹⁸ Efrahim Halevy, «Iran’s Achilles Heel», New York Times, February 7, 2012, http://www.nytimes.com/2012/02/08/opinion/to-weaken-iran-start-with-syria.html; James P. Rubin, «The Real Reason to Intervene in Syria», Foreign Policy, June 4, 2012, http://www.foreignpolicy.com/articles/2012/06/04/the_end_real_reason_to_intervene_in_syria.

⁹⁹ Для полного обзора дискуссии о политике администрации Буша в отношении ядерной программы Ирана см.: David Sanger, The Inheritance: The World Obama Confronts and the Challenges to American Power (New York: Crown, 2009), pp. 1—108.

¹⁰⁰ Ray Takeyh and Suzanne Maloney, «The Self-Limiting Success of Iran Sanctions», International Affairs 87, no. 6 (2011): 1297–1312.

¹⁰¹ Suzanne Maloney, «How to Contain a Nuclear Iran», American Prospect, March 5, 2009, http://prospect.org/article/how-contain-nuclear-iran.

¹⁰² Hussein Mousavian, Iran’s Nuclear Crisis: A Memoir (Washington, LC: Carnegie Endowment for International Peace, 2012).

¹⁰³ «Blair, Chirac Hope IAEA Confirms Iran’s Voluntary Suspension», Pay-vand, November 19, 2004, http://www.payvand.com/news/04/nov/1163.html.

¹⁰⁴ Hussein Mousavian, «How the U.S. – Iran Standoff Looks from Iran», Bloomberg View, February 16, 2012, http://www.bloomberg.com/news/2012—02–17/how-the-u-s-iran-standoff-looks-from-iran-houssein-moussavian.html.

¹⁰⁵ Hussein Mousavian, «How to Engage Iran», Foreign Affairs, February 9, 2012, http://www.foreignaffairs.com/ARTICLES/137095/hossein-moussavian/hoe-to-engage-iran?page=show. государственному секретарю, http://wikileaks.org/cable/2009/02/09CFIRO231.html.

¹⁰⁶ Robin Wright, «Stuart Levy’s War», New York Times, October 31, 2008, http://www.nytimes.com/2008/11/02/magazine/02IRAN-t.html?pagewanted=all.

¹⁰⁷ Телеграмма Государственного департамента США, Каир, 9 февраля 2009 года, от посла Маргарет Скоуби государственному секретарю, http://wikileaks.org/cable/2009/ 02/09CFIRO231.html.

¹⁰⁸ Телеграмма Государственного департамента США, Париж, 12 февраля 2010 года от американского посольства государственному секретарю, http://wikileaks.ch/cable/2010/02/10PARIS174.html.

¹⁰⁹ Robert Cohen, «Iran’s Day of Anguish», New York Times, June 14, 2009, http://www.nytimes.com/2009/06/15/opinion/15iht-edcohen.html?_r=2.

¹¹⁰ Trita Parsi, A Single Role of the Dice: Obama’s Diplomacy with Iran (New Haven, CT: Yale University, 2012), p. 115.

¹¹¹ David Sanger, Confront and Conceal: Obama’s Secret Wars and Surprising Use of American Power (New York: Crown, 2012), p. 184.

¹¹² David Sanger, «Iran Deal Would Slow Making of Nuclear Bombs», New York Times, October 21, 2009, http://www.nytimes.com/2009/10/22/world/middleeast/22nuke.html.

¹¹³ Из интервью автора с немецким дипломатом, присутствовавшим на встрече, май 2010 года.

¹¹⁴ Farideh Farhi, «Anatomy of a Nuclear Breakthrough Gone Backwards», Middle East Research and Information Project, December 8, 2009, http://www.merip.org/mero/merol120809.

¹¹⁵ Martin Indyk, Kenneth G. Lieberthal, and Michael O’Hanlon, Bending History: Barack Obama’s Foreign Policy (Washington, DC: Brookings Institution, 2012), pp. 196—98.

¹¹⁶ John Parker, Persian Dreams: Moscow and Teheran Since the Fall of the Shah (Washington, DC: Potomac Books, 2008).

¹¹⁷ Mark Katz, «Iran and Russia», Iran Primer, United States Institute for Peace, http://iranprimer.usip.org/resource/iran-and-russia.

¹¹⁸ Parsi, Single Roll of the Dice, p. 193.

¹¹⁹ «The Iran Nuclear Issue: The View from Beijing», Asia Briefing no. 100 (overview). International Crisis Group, February 17, 2010, http://www.crisisgroup.org/en/regions/asia/north-east– asia/china/B100-the-iran-nuclear-issue-the-view-from-beijing.aspx.

¹²⁰ Dennis Ross and David Makovsky, Myths, Illusions, and Peace: Finding a New Direction for America in the Middle East (New York: Viking, 2009), p. 221.

¹²¹ Parag Khanna, The Second World Empire and Influence in the New Global Order (New-York Random House, 2008).

¹²² Parsi, Single Roll of the Dice, pp. 172–193.

¹²³ Там же. С. 187.

¹²⁴ Там же. С. 192.

¹²⁵ Julian Borger, «Text of the Iran-Brasil0Turkey Deal», Guardian, May 17, 2010, http://www.guardian.co.uk/world/julian-borger-global-security-blog/2010/may/17/iran-brasil-turkey-nuclear.

¹²⁶ Sanger, Confront and Conceal, pp. 186—87. Roger Cohen, «Doctrine of Silence», New York Times, November 28, 2011. http://www.nytimes.com/2011/11/29/opinion/cohen-doctrine-of-silence.html.

¹²⁷ Hussein Mousavian, Iran’s Nuclear Crisis, p. 17.

¹²⁸ Roger Cohen, «Doctrine of Silence», New York Times, November 28, 2011. http://www.nytimes.com/2011/11/29/opinion/cohen-doctrine-of-silence.html.

¹²⁹ Mark Perry, «False Flag», Foreign Policy, January, 13, 2012, http://www.foreignpolicy.com/articles/2012/01/13/false_flag.

¹³⁰ «Spymaster: Meir Dagan on Iran’s Threat», 60 Minutes, March 11, 2012, http://www.cbsnews.com/8301—18560_162—57394904/the-spymaster-meir-dagan-0n-irans-threat/?tag=contentMain; cbsCarousel.

¹³¹ Roger Bergman, «Will Israel Attack Iran?» New York Tomes, January 29, 2012, p. MM22.

¹³² Vali Nasr, «Hard-Line U. S. Policy Tips Iran Towards Belligerence», Bloomberg View, January 4, 2012, http://www.bloomberg.com/news/2012—01–05/hard-line-u-s-policy-tips-iran-towards-belligerence-vali-nasr.html; «Council on Foreign Relations Foreign Affairs Focus: Vali Nasr on US-Iran Relations», YouTube, January 25, 2012, http://youtube/NaFC9WFUPfc.

¹³³ Fareed Zakaria, «To Deal With Iran’s Nuclear Future, Go Back to 2008». Washington Post, October 26, 2011, http://www.washingtonpost.com/opinions/to-deal-with-irans-nuclear-future-go-back-to-2008/2011/10/26/gIQADQyEKM_story.html?hpid=z3.

¹³⁴ William H. Luers and Thomas Pickering, «Military Action Isn’t the Only Solution to Iran», Washington Post, December 30, 2011, http://www.washingtonpost.com/opinions/military-action-isnt-the-only-solution-to-iran/2011/12/29/gIQA69sNRP_story.html; William H. Luers and Thomas Pickering, «Envisioning a Deal with Iran», New York Times, February 2, 2012, http://www.nytimes.com/2012/02/03/opinion/envisioning-a-dael-with-iran.html.

¹³⁵ Kateria Azarova and Anissa Naouai, «Step by Step: Russia’s Plan to Bring Iran Back for Good», RT News, August 17, 2011. http://rt.com/politics/iran-approves-russian-nuclear/.

¹³⁶ «Iran Will Consider Russia’s Nuclear Plan», Press TV, January 28, 2012, http://presstv.com/detail/223505.html.

¹³⁷ Joshua Hersh, «Iran Assassination Plot: Skeptics Question Motive and Method of an ‘Amateur Hour’ Scheme», Huffington Post, October 12, 2011, http://www.huffingtonpost.com/2011/10/12/iran-assassination-plot-skeptics_n_1008068.html.

¹³⁸ Susanne Maloney, «Obama’s Counterproductive New Iran Sanctions», Foreign Affairs, January 5, 2012. http://www.foreignaffairs.com/articles/137011/suzanne-maloney/obamas-counterproductive-new-iran-sanctions.

¹³⁹ Высказывание бывшего иранского дипломата, цит. по: Steve Inskeep, «Iran’s Decider: Supreme Leader Ayatollah Khamenei», National Public Radio, February 23, 2012, http://www.npr.org/2012/02/23/147277389/meet-irans-decider-supreme-leader-khamenei.

¹⁴⁰ «Text of Obama’s Speech to AIPAC», Associated Press, March 4, 2012, http://www.google.com/hostednews/ap/article/ALeqM5ioftJOjiGfowjv-eLtNgGAVnxphA?docId=1d833bbc98324e338a99fbeccb38b763.

¹⁴¹ Ollie Heinonen, «The 20 Percent Solution», Foreign Policy, January 11, 2012, http://www.foreignpolicy.com/articles/2012/01/11/the_20_percent_soluyion.

¹⁴² Richard Haas, «Enough Is Enough», Newsweek, January 22, 2010, http://www.thedailybeast.com/nesweek/2010/01/21/enough-is-enough.html.

¹⁴³ См.: Fareed Zakaria, «How History Could Deter Iranian Aggression», Washington Post, February 15, 2012, http://www.washingtonpost.com/opinions/history-could-be-a-deterrent-to-iranian-aggression/2012/02/15/gIQA6UVcGR_story.html, а также «Deterring Iran Is Best Option», Washington Post, March 14, 2012, http://www.washingtonpost.com/opinions/deterring-iran-is-the-best-option/2012/03/14/gIQA0Y9mCS_story.html; Bruce Riedel, «Iran Is Not an Existential Threat», thedailynewsegypt.com, January 20, 2012, http://thedailynewsegypt.com/global-views/iran-is-not-an-existential-threat.html; Maloney, «How to Contain a Nuclear Iran». Более ранние повторы этих дебатов освещены у: David Sanger, «Debate Grows on Nuclear Containment of Iran», New York Times, March 13, 2010, http://www.nytimes.com/2010/03/14/weekinreview/14sanger.html. О том, как может выглядеть сдерживание, см.: James Lindsay and Ray Takeyh, «After Iran Gets the Bomb: Containment and Its Complications», Foreign Affairs, March/April2010, http://www.foreignaffairs.com/articles/66032/james-m-lindsay-and-ray-takeyh/after-iran-gets-the-bomb.

¹⁴⁴ «Vice President Biden: Iraq Could Be One of the Great Achievements of This Administration», ABC News, February 11, 2011, http://abcnres.go.com/blogs/politics/2011/02/vice-president-biden-iraq-could-be-one-of-the-great-achievements-of-this-administration/.

¹⁴⁵ Kenneth Pollock, «Maliki Dilemma», National Interest, February 1, 2012, http://nationalinterest.org/commentary/the-maliki-dilemma-6418.

¹⁴⁶ Toby Dodge, «The Resistible Rise of Nuri Al-Maliki», Opendemocracy, March 22, 2012, http://www.opendemocracy.net/toby-dodge/resistible-rise-of-nuri-al-maliki.

¹⁴⁷ Liz Sly, «U.S. Policy on Iraq Questioned as Influence Wanes, Maliki Consolidates Power», Washington Post, April 8, 2012, http://www.washingtonpost.com/world/us-policy-on-iraq-questioned-as-influence-wanes/2012/04/08/gIQAHEAU4S_story.html?hpid=z1.

¹⁴⁸ Joseph R. Biden and Leslie H. Gelb, «Unity Through Autonomy in Iraq», New York Times, May 1, 2006, http://www.nytimes.com/2006/05/01/opinion/01biden.html?pagewanted=all.

¹⁴⁹ Joseph R. Biden, «A Plan to Hold Iraq Together», Washington Post, August 24, 2006, http://www.washingtonpost.com/wp-dyn/content/article/2006/08/23/AR2006082301419.html; «Biden Vows to Fight Troop Surge in Iraq», CBS News, February 11, 2009, http://www.cbsnews.com/2100—250_162—2299237.html.

¹⁵⁰ Michael R. Gordon and Bernard E. Trainor, The Endgame: The Inside Story of the Struggle for Iraq, from George W. Bush to Barack Obama (New York: Pantheon, 2012), pp. 628—50.

¹⁵¹ Michael R. Gordon, «Failed Efforts and Challenges of America’s Last Months in Iraq», New York Times, September23, 2012, p. A1.

¹⁵² Martin S. Indyk, Kenneth G. Lieberthal, and Michael E. O’Hanlon, Bending History: Barack Obama’s Foreign Policy (Washington, DC: Brookings Institution, 2012).

¹⁵³ Gordon and Trainor, The Endgame, p. 657.

¹⁵⁴ Sly, «U.S. Policy on Iraq Questioned».

¹⁵⁵ Serena Chaudhry, «Feeling Marginalized, Some Iraq Sunnis Eye Autonomy», Reuters. January 1, 2012, http://www.reuters.com/article/2012/01/01/us-iraq-politics-sunnis-idUSTRE80005620120101.

¹⁵⁶ «Kurdish Leader Accuses Iraqi PM of Leading Country to ‘Dictatorship’»Al-Arabiya News, March 21, 2012, http://english.alarabiya.net/articles/2012/03/21/202063.html.

¹⁵⁷ Salah Nasrawi, «2011: Why Did Iraq Miss the Arab Spring?» Ahram Online, December 31, 2011, http://english.ahram.org.eg/NewsContent/2/8/30638/World/Region/-Why-did-Iraq-miss-the-Arab-Spring.aspx.

¹⁵⁸ Vali Nasr, The Shia Revival: How Conflicts Within Islam Will Shape the Future (New York: Norton, 2006).

¹⁵⁹ Vali Nasr, «When Shiites Rise», Foreign Affairs, July/August 2006, http://www.foreignaffairs.com/articles/61733/vali-nasr/when-the-shiits-rise.

¹⁶⁰ David Laitin, Hegemony and Culture: Politics and Religious Change Among the Yoruba (Chicago: University of Chicago Press, 1986).

¹⁶¹ Существует множество научных исследований, объясняющих отсутствие межобщинного насилия, когда государства могут обосновать власть меньшинства, что затрудняет возможность бунта. Donald Horovitz, Ethnic Groups in Conflict (Berkeley: University of California Press, 1987); Roger Peterson, Understanding Ethnic Violence (New York: Cambridge University Press, 2002); Stuart Kaufman, Modern Hatreds: The Symbolic Politics of Ethnic War (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001).

¹⁶² Vali Nasr, «Regional Implications of Shia Revival in Iraq», Washington Quarterly 27, no. 3 (Summer 2004): 7—24.

¹⁶³ Vali Nasr, «Syria After the Fall», New York Times, July 29, 2012, p. SR4; Fouad Ajami, The Syrian Rebellion (Stanford, CA, Hoover Institution Press, 2012), pp. 111—34.

¹⁶⁴ О важности этих гражданских связей см.: Ashutosh Varshney, Ethnic Conflict and Civic Life: Hindus and Muslims in India (New Haven, CT: Yale University Press, 2002).

¹⁶⁵ О том, как политический интерес мог нарушить политические взгляды на самоидентификацию и превратить его в насилие, см.: Paul R. Brass, The Production of Hindu-Muslim Violence in Contemporary India (Seattle: University of Washington Press, 2011).

¹⁶⁶ Steven Wilkinson, Votes and Violence: Electoral Competition and Ethnic Riots in India (New York: Cambridge University, 2004).

¹⁶⁷ Benjamin Miller, States, Nations, and Great Powers: The Sources of Regional War and Peace (New York: Cambridge University Press, 2007).

¹⁶⁸ Niall Fergusson, The War of the World (new York: Penguin, 2006), pp. 28–30, 255.

¹⁶⁹ Vali Nasr, «If the Arab Spring Turns Ugly», New York Times, August 27, 2011, http://www.nytimes.com/2011/08/28/opinion/sunday/the-dangers-lurking-in-the-arab-spring.html?pagewanted=all.

¹⁷⁰ Ayad Allawi, «How the U.S. and the World Can Help Iraq», Washington Post, August 31, 2011, http://www.washingtonpost.com/opinions/how-the-us-and-world-can-help-iraq/2011/08/30/gIQAIPZxsJ_story.html.

¹⁷¹ Jim Lobe, «US Standing Plunges Across the Arab World», Al-Jazeera, July 14, 2011, http://www.aljazeera.com/indepth/featutes/2011/07/2011714413787827.html.

¹⁷² Martin S. Indyk, Kenneth G. Lieberthal, and Michael E. O’Hanlon, Bending History: Barack Obama’s Foreign Policy (Washington, DC: Brookings Institution, 2012), p. 112.

¹⁷³ Там же. С. 121.

¹⁷⁴ Там же. С. 122.

¹⁷⁵ Там же.

¹⁷⁶ Dan Ephron, «The Wrath of Mahmoud Abbas», Daily Beast, April 24, 2011. http://www.thedailybeast.com/articles/2011/04/25/mahmoud-abbas-interview-palestinian-leader-frustration-with-obama.html.

¹⁷⁷ Jim Lobe, «US Standing Plunges Across the Arab World», Al-Jazeera, July 14, 2011, http://www.aljazeera.com/indepth/features/2011/07/2011714104413787827.html.

¹⁷⁸ «President Barak Obama’s Inaugural Address», White House Blog, http://www, whitehouse.gov/blog/inaugural-address.

¹⁷⁹ «Obama Pledges Support for Tunisia», Al-Jazeera, October 8, 2011, http://english.alarabiya.net/articles/2011/10/08/170747.html.

¹⁸⁰ Indyk, Lieberthal, and O’Hanlon, Bending History, pp. 146—48. Смотри также комментарии президента, «Remarks by the President on the Situation in Egypt», http://www.whitehouse.gov/the-press-office/2011/02/01/remarks-president-situation-egypt.

¹⁸¹ «Clinton Calls for ‘Peaceful, Orderly Transition’ in Egypt», McClatchy, January 30, 2012, http://www.mcclatchydc.com/2012/01/30/107726/clinton-calls-for-peaceful-orderly.html.

¹⁸² Steven Cook, The Struggle for Egypt: From Nasser to Tahrir Square (New York: Oxford University Press, 2011), pp. 272–307.

¹⁸³ James Mann, The Obamians: The Struggle Inside the White House to Define American Power (New York: Viking, 2012).

¹⁸⁴ Там же. С. 279.

¹⁸⁵ Helene Cooper, Mark Landler, and David E. Sanger, «In U. S. Signals to Egypt, Обама Straddled a Rift», New York Times, February 12, 2011, http://www.nytimes.com/2011/02/13/world/middleeast/13diplomacy.hnml?pagewanted=all.

¹⁸⁶ Robin Wright, Rock the Casbah: Rage and Rebellion Across the Islamic World (New York: Simon & Schuster, 2012); Marc Lynch, The Arab Uprising: The Unfinished Revolutions of the New Middle East (New York: Public Affairs, 2012), pp. 43–66.

¹⁸⁷ Alaa Al Aswany, От the State of Egypt: What Made the Revolution Inevitable (New York: Vintage, 2011); Narek Osman, Egypt on the Brink (New Haven, CT: Yale University Press, 2011).

¹⁸⁸ Alexis de Tocqueville, The Old Regime and the French Revolution (New York: Anchor, 1955), p. 177.

¹⁸⁹ У «Мусульманского братства» было большинство в 38 % голосов и 235 из 498 мест в насчитывающем 508 мест Народном собрании (символические 10 мест заполнялись по назначению президента страны). Исламская салафитская партия «Аль-Нур», даже чуть более радикальная, чем «Братья-мусульмане», получила 28 % и 123 места.

¹⁹⁰ Martin Indyk, Кеnneth G. Lieberthal, and Michael E. O’Hanlon, «Scoring Obama’s Foreign Policy», Foreign Affairs, May/June 2012, p.

¹⁹¹ Tony Smith, America’s Mission: The United States and the Worldwide Struggle for Democracy in the Twentieth Century (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994).

¹⁹² Mary Elise Sarotte, 1989: The Struggle to Create Post-Cold War Europe (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2011).

¹⁹³ Lynch, Arab Uprising.

¹⁹⁴ Vali Nasr, «Economics Versus Extremism», Newsweek International, November 2, 2009, pp. 56–58.

¹⁹⁵ Steven Cook, «On the Economy, Egypt’s New Leaders Should Follow Mubarak», Bloomberg View, May 26, 2011, http://www.bloomberg.com/news/2011—05–26/on-the-economy-egypt-s-new-leaders-should-follow-mubarak.html.

¹⁹⁶ Ari Paul, «Egypt’s Labor Pains: For Workers the Revolution Has Just Begun», Dissent, Fall 2011, http://www.dissentmagazine.org/article/?article=4048.

¹⁹⁷ Sinan Ulgen, «Supporting Arab Economics in Transition», International Economic Bulletin, July 5, 2012, http://carnegieendowment.org/2012/07/05/supporting-arab-economics-intransition/ck6p.

¹⁹⁸ «Unfinished Business», Economist, February 4, 2012, p. 49.

¹⁹⁹ Ulgen, «Supporting Arab Economics in Transition».

²⁰⁰ Ibrahim Saif, Challenges of Egypt’s Economic Transition (Washington, DC: Carnegie Endowment for International Peace, 2011), p. 4, доступно по адресу; http://carnegieendowment.org/files/egypt_econ_trnsition.hdf.

²⁰¹ Hafez Ghanem, “Two Economic Priorities for Post-Election Egypt: Macro-Stabilization and Corruption Control», Brookings Institution, June 25, 2012, http://www.brookings, edu/research/opinions/2012/06/25-post-election-egypt-ghanem.

²⁰² Там же.

²⁰³ Carrie Rosefsky Wickham, Mobilizing Islam: Religion, Activism, and Political Change in Egypt (New York: Columbia University Press, 2002).

²⁰⁴ Jean-Paul Carvalho, A Theory of the Islamic Revival, Department of Economics, University of Oxford, March 2009, p. 39, http://www.economics.ox.ac.uk/Research/wp/pdf/paper424.pdf.

²⁰⁵ Nathan J. Brown, When Victory Becomes an Option: Egypt’s Muslim Brotherhood Confronts Success (Washington, DC: Carnegie Endowment for International Peace, 2012), доступно по электронному адресу: http://carnegieendowment.org/files/brotherhood_success.pdf.

²⁰⁶ Zeinab Abul-Magd, «The Egyptian Republic of Retired Generals», Foreign Policy, May 8, 2012, http://mideast.foreignpolicy.com/posts/2012/05/08/the_egyptian_republic_of_retired-generals.

²⁰⁷ David Sanger, Confront and Conceal: Obama’s Secret Wars and Surprising Use of American Power (New York: Crown, 2012), pp. 314—15.

²⁰⁸ «The Other Arab Spring», Economist, August 11, 2012, http://www.economist.com/node/21560243?fsrc=scn/tw_ec/the_other_arab_spring; Vali Nasr, Forces of Fortune: The Rise of the New Muslim Middle Class and What It Will Mean for Our World (New York: Free Press, 2009); Christopher M. Schroeder, «The Middle East Could Be a Cradle of Innovation», Harvard Business Review, October 12, 2012; http://blogs.hbr.org/cs/2012/10/the_middle_east_could_be_a cra.html; Wright, Rock the Casbah.

²⁰⁹ Michael Mandelbaum, Democracy’s Good Name: The Rise and Risks of the World’s Most Popular Form of Government (New York: Public Affairs, 2007), pp. 91–92.

²¹⁰ «Hilary Clinton Deserves Credit for U. S. Role in Libya: View», Bloomberg View, September 7, 2011, http://www.bloomberg.com/news/2011—09–08/hillary-clinton-deserves-credit-for-the-positive-u-s-role-in-libyz-view.html.

²¹¹ Mann, The Obamians, p. 279.

²¹² William Arkin and Dana Priest, Top Secret America: The Rise of the New American Security State (Boston: Little, Brown, 2011).

²¹³ Sanger, Confront and Conceal, pp. 243—72.

²¹⁴ Peter Bergen, «Warrior in Chief», New York Times, April 29, 2012, p. SR1.

²¹⁵ David Rodhe, «The Obama Doctrine», Foreign Policy, March/April 2012, pp. 65–69.

²¹⁶ Greg Miller, «U.S. Set to Keep Kill Lists for Years», Washington Post, October 24, p. A1.

²¹⁷ Майкл О’Хэнлон считает, что администрации не хватает эффективной стратегии работы с недееспособными государствами. См.: «Obama’s Weak and Failing States Agenda», Washington Quarterly 35, no. (Fall 2012): 67–80.

²¹⁸ Hassan Bin Talal, «U.S. Can’t Abandon the Middle East», Los Angeles Times, April 17, 2012, http://articles.latimes.com/2012/apr/17/opinion/la-oe-hassan-middle-east-engagement-20120417.

²¹⁹ Daniel Yergin, The Prize: The Epic Quest for Oil, Money, and Power (New York: Simon & Schuster, 1991), pp. 167—83.

²²⁰ Andrew Scott Cooper, The Oil Kings: How the U.S., Iran, and Saudi Arabia Changed the Balance of Power in the Middle East (New York: Simon & Schuster, 2011), pp. 137—98.

²²¹ См.: Gene Whitney, Carl E. Behrens, and Carol Glover. «U.S. Fossil Fuel Resources: Terminology, Reporting, and Summary», U. S. Congressional Research Service, March 25, 2011, p. 22, Table 6, http://assets.opencrs.com/rpts/R40872_20110325.pdf.

²²² Alex de Marban, «North Dakota Crude Elbows Alaska Oil Out of Washington Refinery», Alaska Dispatch, June 13, 2012, http://www.alaskadispatch.com/article/north-dakota-crude-elbows-alaska-oil-out-washington-refinery.

²²³ Thomas Friedman, «The Other Arab Spring», New York Times, April 8, 2012, p. SR1.

²²⁴ «Lights Out: Another Threat to a Fragile Country’s Stability», Economist, October 8, 2011, http://www.economist.com/node/21531495.

²²⁵ Michael Kugelman, «Pakistan’s Climate Challenge», Foreign Policy, May 9, 2012, http://afpak.foreignpolicy.com/posts/ 2012/05/09/pakistans_climate_change.

²²⁶ John Bongaarts, Zeba Sathar, and Arshad Mahmoud, «Seven Billion People, How Many Pakistanis?» News, November 1, 2011, http://www.thenews.com.pk/Todays-News-9—75429-Seven-billion-people-how-many-Pakistanis; «Pakistan to Become the World’s 4^th Largest Nation by 2050: Survey», Pakistan Defence, June 28, 2010, http://www.defence.pk/forums/economy-development/63702-pakistan-becomes-4th-largest-nation-population-2050-a.html.

²²⁷ Robert Worth, «Earth Is Parched Where Syrian Farms Thrived», New York Times, October 13, 2010, http://www.nytimes.com/2010/10/14/world/middleeast/14syria.html.

²²⁸ Ruchir Sharma, Breakout Nations: In Pursuit of the Next Economic Miracles (New York: Norton, 2012), p. 23.

²²⁹ Zuliu Hu and Mohsin S. Khan, Why Is China Growing So Fast? Economic Issues series, no. 8 (Washington, DC: International Monetary Fund, 1997), p. 1, http://www.imf.org/external/pubs/ft/issues8/issue8.hdf.

²³⁰ Niall Ferguson, «Mideast’s Next Dilemma: With Turkey Flexing Its Muscles, We May Soon Face a Revived Ottoman Empire», Newsweek, June 19, 2011, http://www.thedailybeast.com/newsweek/2011/06/19/turkey-the-mideast-next-dilemma.html#.

²³¹ Ahmet Davutoglu, Civilizational Transformation and the Muslim World (Kuala Lumpur, Malaysia: Mahir Publications, 1994); «The Davutoglu Effect», Economist, October 21, 2010, http://www.economist.com/node/17276420.

²³² Sharma, Breakout Nations, p. 119.

²³³ Vali Nasr, The Shia Revival: How Conflicts Within Islam Will Shape the Future (New York: Norton, 2006).

²³⁴ Halil Karaveli, «Why Does Turkey Want Regime Change in Syria?» National Interest, July 23, 2012, http://nationalinterest.org/commentary/why-does-turkey-want-regime-change-syria-7227.

²³⁵ «Alevis Fire at Government in Ongoing Cemevi Quarrel», Hurriyet Daily News, August 11, 2012, http://www.hurrietdailynews.com/alevis-fire-at-government-in-ongoing-cemevi-quarrel.aspx?pageID=238&nID=25298&NewsCatID=339.

²³⁶ «Growing Less Mild», Economist, April 14, 2012, p. 61.

²³⁷ Halil M. Karaveli, «Why Turkey Is Not Going to Help Midwife a Pluralist Syria», Turkey Analyst 5, no. 15, Central Asia-Caucasus Institute, August 13, 2012, http://www.silkroadstudies.org/news/inside/turkey/2012/120813a.html.

²³⁸ Там же.

²³⁹ «Erdogan Lambasts Opposition, Says Syrian Crisis Not Sectarian», Today’s Zaman, May 15, 2012, http://www.sundayszaman.com/sunday/newsDetail_getNewsById.action?newsId=280401.

²⁴⁰ Anthony Shadid, «Turkey Predicts Alliance with Egypt as Regional Anchors», New York Times, September 19, 2011, p. A4.

²⁴¹ Matt Bradley, «Saudi Arabia Closes Embassy in Egypt», Wall Street Journal, April 28, 2012, http://online.wsj.com/article/SB1000142405270230472330457737191218060218.html?mod=WSJ_World_LEFTSecondNews.

²⁴² Tony Karon, «Does Qatar Share the West’s Agenda in Libya?» Time, October 5, 2011, http://globalspin.blogs.time.com/2011/10/05/does-qatar-share-the-west-agenda-in-libya/; Rod Norland and David Kirkpatrick, «Islamists’ Growing Sway Raises Questions for Libya», New York Times, September 14, 2011, http://www.nytimes.com/2011/09/15/world/africa/in-libya-islamists-growing-sway-raises-questions, html?pagewanted=all.

²⁴³ Golnaz Esfandiari, «Qatar Conquers Iran’s Airspace», Radio Free Europe Radio Liberty, November 5, 2011, http://www.rferl.org/content/qatar_conquers_irans_airspace/24382213.html.

²⁴⁴ Sharma, Breakout Nations, p. 213; Vali Nasr, «Will Saudis Kill the Arab Spring?», Bloomberg View, May 23, 2011, http://www.bloomberg.com/news/2011—05–23/will-the-saudis-kill-the-arab-spring-.html.

²⁴⁵ Sharma, Breakout Nations, p. 216.

²⁴⁶ Robert Kaplan, The Revenge of Geography: What the Map Tells Us About Coming Conflicts and the Battle Against Fate (New York: Random House, 2012), p. 258.

²⁴⁷ Kiren Aziz Chaudhry, The Price of Wealth: Economies an Institutions in the Middle East (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997); Thomas W. Lippman, Saudi Arabia on the Edge: The Uncertain Future of an American Ally (Washington, DC: Potomac Books, 2012).

²⁴⁸ Toby Jones, Desert Kingdom: How Oil and Water Forged Modern Saudi Arabia (Cambridge: Harvard University Press, 2010).

²⁴⁹ Nasr, The Shia Revival, pp. 147—68.

²⁵⁰ Интервью с бывшим иранским официальным лицом, июль 2011 года.

²⁵¹ Джеффри Бейдер, работавший по Китаю в Белом доме при Обаме, пишет о вере президента Обамы в то, что Америка игнорировала Азию, потому что сосредоточивала все свое внимание на Ближнем Востоке и Аль-Каиде, см. у: Jeffrey Bader, Obama and China’s Rise: An Insider’s Account of America’s Asia Strategy (Washington, DC: Brookings Institution, 2012); см. также: David M. Lampton, «China and the United States: Beyond Balance», Asia Policy 14 (July 2012): 41.

²⁵² Там же.

²⁵³ Hillary Clinton, «America’s Pacific Century», Foreign Policy, November 2011, http://www.foreignpolicy.com/articles/2011/10/11/americas_pacific_century.

²⁵⁴ Там же.

²⁵⁵ Kenneth Lieberthal and Wang Jisi, Addressing U. S. – China Strategic Distrust, John L. Thornton China Center Monograph Series, no. 4 (Washington, DC: Brookings Institution, 2012).

²⁵⁶ Dale Copeland, «Economic Interdependence and the Future of U.S. – China Relations», у: G. John Ikenberry and Michael Mastaduno, eds., International Relations Theory and the Asia-Pacific (New York: Columbia University Press, 2003), pp. 323—52.

²⁵⁷ Henry M. Kissinger, «The Future of U.S. – Chinese Relations: Conflict Is a Choice, Not a Necessity», Foreign Affairs, March/April 2012, http://www.foreignaffairs.com/articles/137245/henry-a-kissinger/the-future-of-us-chinese-relations.

²⁵⁸ David Smith, «Hillary Clinton Launches African Tour with Veiled Attack on China», Guardian, August 1, 2012, http://www.guardian.co.uk/world/2012/aug/01/hillary-clinton-africa-china.

²⁵⁹ Aaron Friedberg, A Contest for Supremacy: China, America, and the Struggle for Mastery in Asia (New York: Norton, 2011).

²⁶⁰ Arvind Subramanian, Eclipse: Living in the Shadow of China’s Economic Dominance (Washington, DC: Institute of International Economics, 2012); Martin Jacques, When China Rules the World: The End of the Western World and the Birth of a New Global Order, 2^nd ed. (New York: Penguin Press, 2012).

²⁶¹ Zachary Karabell, Superfusion: How China and America Became One Economy and Why the World’s Prosperity Depends on It (New York: Simon & Schuster, 2009); Robyn Meredith, The Elephant and the Dragon: The Rise of India and China and What It Means for All of Us (New York: Norton, 2007); Nicholas Lardy, Sustaining China’s Economic Growth After the Global Financial Crisis (Washington, DC: Peterson Institute, 2012).

²⁶² Kathrin Hille, «Clinton Struggles to Soothe Beijing Fears», Financial Times, September 5, 2012, http://www.ft.com/intl/cms/s/0/9b296eec-f728—11el-8e9e-00144feabdc0.html#25abzfG2p.

²⁶³ Andrew J. Nathan and Andrew Scobell, «How China Sees America», Foreign Affairs, September/October 2012, http://www.foreignaffairs.com/articles/138009/andrew-j-nathan-and-andrew-scobell/how-china-sees-america?page=show; Robert Ross, «The Problem with the Pivot», Foreign Affairs, Nоember/December 2012, pp. 70–82.

²⁶⁴ Thom Shanker, «Panetta Set to Discuss U. S. Shift in Asia Trip», New York Tomes, September 14, 2012, p. A4.

²⁶⁵ Kissinger, «Future of U.S. – Chinese Relations».

²⁶⁶ Henry M. Kissinger, On China (New York: Penguin Press, 2012), pp. 487–530; Zbigniev Brzezinski, Strategic Vision: America and the Crisis of Global Power (New York: Basic Books, 2012), pp. 155—82.

²⁶⁷ Daniel Yergin, The Quest: Energy, Security, and the Making of the Modern World (New York: Penguin Press, 2011), p. 222.

²⁶⁸ Rebecca M. Nelson, Mary Jane Bolle, and Shayerah Ilias, U. S. Trade and Investment in the Middle East and North Africa: Overview and Issues for Congress, Congressional Research Service report, January 20, 2012, http://fpc.state.gov/documents/organization/183739.hdf.

²⁶⁹ Direction of Trade Statistics Yearbook, 2011 (Washington, DC: International Monetary Fund, 2011), http://www.elibrary.imf.org/view/IMF042/11827—9781616351489/11827—9781626351489/11827—9781616351489.xml?rskey=J2QZQv&result=1&q=Direction%20of%20Trade%Statistics%20Yearbook,%202011.

²⁷⁰ Qian Xuewen, «Sino-Arab Economic Trade and Cooperation: Situations, Tasks< Issues, and Strategies», Journal of Middle Eastern and Islamic Studies 5, no. 4 (2011): 68.

²⁷¹ Kissinger, «Future of U.S. – Chinese Relations».

²⁷² Bernard Gordon, «Trading Up in Asia», Foreign Affairs, July/August 2012, http://foreignaffairs.com/print/134960.

²⁷³ Jane Perlez, «Clinton Makes Effort to Rechannel the Rivalry with China», New York Times, July 8, 2012, p. A7.

²⁷⁴ Joseph Nye «Energy Independence in an Independent World», Project Syndicate, July 11, 2012, http://www.project-syndicate.org/commentary/energy-independence-in-an-independent-world.

²⁷⁵ «China to Built $2bn Railway for Iran», Telegraph, September 7, 2010, http://www.telegraph.co.uk/finance/china-busuness/7985812/China-to-build-2bn-railway-for-Iran.html.

²⁷⁶ Myles Smith, «China-Kyrgyzstan-Uzbekistan Railway Project Brings Political Risks», Central Asia Institute Analyst, John Hopkins University, March 7, 2012, http://www/cacianalyst.org/?q=node/5731.

²⁷⁷ «Turkey, China Sign Two Nuclear Agreements During PM’s Visit», Daily Hurriyet, April 10, 2012, http://www.hurriyetdailynews.com/turkey-china-sign-two-nuclear-agreements-during-pms-visit.aspz?pageID=238&nID=18032&NewsCatID=348. В этой статье приводится цифра объема товарооборота в 2010 году в размере 19,5 миллиарда долларов США; Ассоциация турецких промышленников и предпринимателей (TUSIAD) в Пекине приводит цифру за 2012 год в размере 25 миллиардов долларов США.

²⁷⁸ Интервью с топ-менеджерами нефтяных компаний, инвестирующих в Ираке, а также с представителями Регионального правительства Турецкого Курдистана, август и сентябрь 2012 года.

²⁷⁹ Kent Calder, The New Continentalism: Energy and Twenty-First Century Eurasian Geopolitics (New Haven, CT: Yale University Press, 2012), pp. xxxi – xxxii.

²⁸⁰ Yergin, Quest, p. 210.

²⁸¹ James Fallows, China Airborne (New York: Pantheon, 2012), p. 98.

²⁸² Yergin, Quest, p. 172.

²⁸³ Robert Kaplan, «Center Stage for the 21^st Century: Power Plays in the Indian Ocean», Foreign Affairs, April/May 2009, http://www.foreignaffairs.com/print/64832.

²⁸⁴ Preparing for China’s Urban Billion (San Francisco: McKinsey Global Institute, 2009), p. 18, цитируется по: Fallows, China Airborne, p. 101.

²⁸⁵ John Lee, «China’s Geostrategic Search for Oil», Washington Quarterly 35, no. 3 (Summer 2012): 75–92.

²⁸⁶ Steve Coll, Private Empire: ExxonMobil and American Power (New York: Penguin Press, 2012), p. 240.

²⁸⁷ Там же. С. 240–241.

²⁸⁸ Yergin, Quest, p. 222—23.

²⁸⁹ Calder, The New Continentalism, р. 3.

²⁹⁰ John Mearsheimer, The Tragedy of Great Power Politics (New York: Norton. 2001), pp. 360–402.

²⁹¹ Coll, Private Empire, p. 243.

²⁹² Robert Kaplan, Monsoon: The Indian Ocean and the Future of American Power (New York: Random House, 2010).

²⁹³ Calder, The New Continentalism, р. 36.

²⁹⁴ Farhan Bokhari and Kathrin Hille, «Pakistan in Talks to Hand Port to China», Financial Times, August 31, 2012, http://www.ft.com/intl/cms/s/0/5c58608c-f2a6—11el-ac41—00144feabdc0, html#axzz25gV7aQn.

²⁹⁵ Calder, The New Continentalism, рp. xxxi – xxxiii.

²⁹⁶ Robert Kaplan, «The Geography of Chinese Power», Foreign Affairs, May /June 2010, http://www.foreignaffairs.com/articles/66205/robert-d-kaplan/the-geography-of-chinese-power?page=4.

²⁹⁷ Calder, The New Continentalism, р. 8.

²⁹⁸ Susan Shirk, China: Fragile Superpower (New York: Oxford University Press, 2008) pp. 257—58.

²⁹⁹ Calder, The New Continentalism, р. 23.

³⁰⁰ Tony Smith, The Pattern of Imperialism: The United States, Great Britain, and the Late-Industrializing World Since 1815 (New York: Cambridge University Press, 1981).

³⁰¹ Coll, Private Empire, p. 241.

³⁰² Kissinger, On China, pp.513—30.

³⁰³ См. Arthur S. Herman, To Rule the Waves: How the British Navy Shaped the Modern World (New York: HarperCollins, 2004).

³⁰⁴ Dambisa Mayo, Winner Takes All: China’s Race for Resources and What It Means for the World (New York: Basic Books, 2012).

³⁰⁵ Debora Brautigam, The Dragon’s Gift: The Real Story of China in Africa (New York: Oxford University Press, 2010).

³⁰⁶ Vali Nasr, «International Politics, Domestic Imperatives, and the Rise of Politics of Identity: Sectarianism in Pakistan, 1979–1997», Comparative Politics 32. No. 2 (January 2000): 171—90; Vali Nasr, «The Rise of Sunni Militancy in Pakistan: The Changing Role of Islamism and the Ulama in Society and Politics», Modern Asian Studies 34, no. 1 (January 2000): 139—80.

³⁰⁷ Vali Nasr, The Shia Revival: How Conflicts Within Islam Will Shape the Future (New York: Norton, 2006), pp. 147—68.

³⁰⁸ James Lamont and Farhan Bokhari, «China-Pakistan Military Links Upset India», Financial Times, November 27, 2009, http://www.ft.com/intl/cms/0/9d5497f0-db8d-11de-9424—00144feabdc0.html.

³⁰⁹ Там же.

³¹⁰ «Pakistan, China Have Shared Interests in Peace Promotion: PM», Nation, May 15, 2012, http://www.nation.com.pk/pakistan-news-newspaper-daily-english-online/islamabad/15-May-2012/pakistan-china-have-shared-interests-in-peace-promotion-pm.

³¹¹ Dennis Kux, The United States and Pakistan, 1947–2000: Disenchanted Allies (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2001).

³¹² Harsh V. Pant, «The Pakistan Thorn in China-India-U.S. Relations», Washington Quarterly 35, no. 1 (Winter 2012): 83.

³¹³ John W. Garver, «Sino-Indian Rapprochement and the Sino-Pakistan Entente», Political Science Quarterly 111, no. 2 (Summer 1996), 326—33.

³¹⁴ Pant, «The Pakistan Thorn», p. 86.

³¹⁵ Там же.

³¹⁶ R. Jeffrey Smith and Joby Warrick, «Pakistani Nuclear Scientist Accounts Tell of Chinese Proliferation», Washington Post, November 13, 2009. http://www.washingtonpost.com/wp-dyn/content/article/2009/11/12/AR2009111211060.html.

³¹⁷ Kaplan, «Center Stage for 21^st Century».

³¹⁸ Там же.

³¹⁹ John W. Garver, China and Iran: Ancient Partners in a Post-Imperial World (Seattle: University of Washington, 2006).

³²⁰ Scott Harold and Alireza Nader, China and Iran: Economic, Political. And Military Relations (Washington, DC: RAND Corporation, 2012).

³²¹ John Garver, Flynt Leverett, and Hillary Mann Leverett, Moving (Slightly) Closer to Iran: China’s Shifting Calculus for Managing Its «Persian Gulf Dilemma» (Washington, DC: Reisсhauer Center for East Asian Studies, John Hopkins School of Advanced International Studies, 2009).

³²² John Garver, «Is China Playing a Dual Game with Iran?» Washington Quarterly 34, no. 1 (Winter 2011): 75–88; «The Iran Nuclear Issue: The View from Beijing», Asia Briefing no. 100 (overview), International Crisis Group, February 17, 2010, http://www.crisisgroup.org/en/regions/asia/north-east-asia/china/B100-the-iran-nuclear-issue-the view-from-beijing.aspx.

³²³ Fallows, China Airborne, p. 190.

³²⁴ James Mann, The Obamians: The Struggle Inside the White House to Redefine American Power (New York: Viking, 2012), pp. 246—47.

³²⁵ Gideon Rachman, Zero-Sum Future: American Power in an Age of Anxiety (New York: Simon & Schuster, 2011); Thomas L. Friedman and Michael Mandelbaum, That Used to Be Us: How America Fell Behind in the World It Invented and How We Can Come Back (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2011); Edward Luce, Time to Start Thinking: America in the Age of Descent (New York: Atlantic Monthly Press, 2012); Robert J. Lieber, Power and Willpower in the American Future (New York: Cambridge University Press, 2012).

³²⁶ Roger C. Altman and Richard N. Haass, «American Profligacy and American Power: The Consequences of Fiscal Irresponsibility», Foreign Affairs, November/December 2010, http://www.foreignaffairs.com/articles/66778/roger-c-altman-and-richard-n-haass/american-profligacy-and-american-power. Бжезинский заявляет, что восстановление американских позиций в мире должно начинаться с наведения порядка в экономике. Zbigniew Brzezinski, Strategic Vision: America and the Crisis of Global Power (New York: Basic Books, 2012), pp. 37–74.

³²⁷ Fareed Zakaria, The Post-American World, Release 2,0 (New York: Norton, 2011); Charles A. Kupchan, No One’s World: The West, the Rising Rest, and the Coming Global Turn (New York: Oxford University Press. 2012).

³²⁸ Joseph Nye, The Future of Power (New York: Public Affairs, 2011).

³²⁹ Лесли Гелб предлагает поучительное исследование этого вопроса в: Leslie H. Gelb, Power Rules: How Common Sense Can Rescue American Foreign Policy (New York: Harper, 2009).

³³⁰ Robert Kagan, «Not Fade Away: The Myth of American Decline», New Republic, January 11, 2012, http://www.tnr.com/article/politics/magazine/99521/america-world-power-declinism.

³³¹ «Fact Sheet: ‘A Moment of Opportunity’ in the Middle East and North Africa», press release, May 19, 2011, http://www.whitehouse.gov/the-press-office/2011/05/19/fact-sheet-moment-opportunity-middle-east-and-north-africa.

³³² Hassan Bin Talal, «U.S. Can’t Abandon the Middle East», Los Angeles Times, April 17, 2012, http://articles/latimes.com/ 2012/apr/17/option/la-oe-hassan-middle-east-engagement-20120417.

³³³ Vali Nasr, Forces of Fortune: The Rise of the New Muslim Middle Class and What It Will Mean for Our World (New York: Free Press. 2009), pp. 252—63.

³³⁴ Brzezinski, Strategic Vision, p. 190.

³³⁵ G. John Ikenberry, Liberal Leviathan: The Origins, Crisis, and Transformation of the American World Order (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2011).

³³⁶ Robert O. Keohane, «Hegemony and After», Foreign Affairs, July/August 2012, http://www.foreignaffairs.com/articles/ 137690/robert-o-keohane/hegemony-and-after.

³³⁷ G. John Ikenberry, «The Future of the Liberal World Order», Foreign Affairs, May/June 2011, http://www.foreignaffairs.com/articles/67730/g-john-ikenberry/the-future-of-the-leberal-world-order.

Примечания

1

У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт IV, сцена 3. Перевод И. Б. Мандельштама.

(обратно)

2

В английском языке используется акроним COIN (counter insurgency). – Примеч. пер.

(обратно)

3

Марджа – сельскохозяйственный район в провинции Гильменд в Афганистане, где сосредоточены плантации опиума. В 2000 году в окрестностях Марджи было произведено 10 % незаконного мирового оборота опиума. – Примеч. ред.

(обратно)

4

Общество «Азия» – некоммерческая организация, основанная в 1956 году Джоном Д. Рокфеллером-третьим (1906–1978) как общество американо-азиатской дружбы; штаб-квартира располагается в Нью-Йорке. – Примеч. пер.

(обратно)

5

Линия Дюрана – граница между Афганистаном и Пакистаном, названная по имени секретаря индийской колониальной администрации Мортимера Дюрана (1893). – Примеч. ред.

(обратно)

6

«Бегущий за ветром» – роман молодого афганского писателя Халеда Хоссейни, изданный в США в 2003 году; на русском языке опубликован в 2008 году. – Примеч. пер.

(обратно)

7

Автор, очевидно, имеет в виду Омара Сулеймана, бывшего шефа разведки и вице-президента Египта. – Примеч. пер.

(обратно)

8

Очевидно, имеется в виду Американская международная группа (АМГ) – страховая корпорация со штаб-квартирой в Нью-Йорке, которой администрация США оказала помощь во время финансового кризиса в 2008 году примерно на такую же сумму. – Примеч. пер.

(обратно)

9

«Град на холме» – в представлении первых американских переселенцев-пуритан идеальное общество, или Царство Божие на земле, которое им надлежало построить в Новом Свете. Выражение впервые встречается в дневнике первого губернатора Массачусетса Дж. Уинтропа, который он вел на борту парусника «Арбелла» (1630), и является отсылкой к Книге пророка Исайи (II, 2). – Примеч. ред.

(обратно)

10

Талибы – на языке пушту – ученики исламских религиозных школ, медресе. – Примеч. пер.

(обратно)

11

Строчка из популярных песен со схожим названием «Широко открытые глаза», в которой герои идут навстречу опасности и возможной гибели «с широко открытыми глазами», т. е., как представляется, с полным пониманием того, что их ждет впереди. – Примеч. пер.

(обратно)

12

«Три чашки чая» – книга Г. Мортенсона и Д. О. Релина, вышедшая на русском языке в 2011 году, об образовании для девочек в отдаленных горных районах Пакистана и Афганистана. Посыл книги: после третьей чашки чая с местными горцами ты – часть семьи, они готовы на все, даже умереть за тебя. – Примеч. пер.

(обратно)

13

Здесь перефразируется название альбома Эллы Фицджеральд «Хорошая работа, если вы сможете ее получить» на музыку Дж. Гершвина (1983) и одноименного бродвейского мюзикла братьев Гершвин (премьера состоялась в апреле 2012 года). – Примеч. пер.

(обратно)

14

После первой русско-иранской войны (1804–1813) по Гюлистанскому мирному договору к России отошли территории Дагестана и Северного Азербайджана. По Туркманчайскому договору, завершившему вторую русско-иранскую войну (1826–1828), в состав России вошли Эриванское и Нахичеванское ханства (Армения). – Примеч. ред.

(обратно)

15

АИКОС – Американо-израильский комитет по общественным связям, созданный в 1954 году. – Примеч. пер.

(обратно)

16

Макджордж Банди (1919–1996) – американский эксперт в области внешней и оборонной политики, советник президентов Д. Ф. Кеннеди и Л. Б. Джонсона по вопросам национальной безопасности с 1961 по 1966 год. Известен главным образом своей ролью в эскалации вовлеченности США во вьетнамскую войну. – Примеч. ред.

(обратно)

17

Левант – общее название стран восточной части Средиземноморья. – Примеч. пер.

(обратно)

18

Айяд Аллави – премьер-министр Ирака в 2004–2005 годах. – Примеч. пер.

(обратно)

19

«Черный лебедь» – теория, рассматривающая труднопрогнозируемые и редкие события, которые имеют значительные последствия. Автором теории является Нассим Николас Талеб, который в своей книге «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости» ввел термин «события типа «черный лебедь». – Примеч. ред.

(обратно)

20

Нефть марки «WTI» («Западно-техасская средняя») – базовый сорт нефти США. – Примеч. пер.

(обратно)

21

Вернее, Пакистан (188 124 527 человек) занимает шестое место в мире по числу населения, пропустив вперед Китай (1 369 359 000), Индию (1 263 200 000), США (318 614 000), Индонезию (252 812 245) и Бразилию (203 260 272). – Примеч. ред.

(обратно)

22

Молитвенные дома алевитов также называют «чема». – Примеч. пер.

(обратно)

23

День Ашура – день поминовения имама Хуссейна, внука пророка Мухаммеда, павшего мученической смертью в 680 году в Кербеле. – Примеч. пер.

(обратно)

24

Святые города шиитов в Ираке – Карбала и Наджаф. – Примеч. пер.

(обратно)

25

Китайское название отмели – Хуанъянь. – Примеч. пер.

(обратно)

26

БТЕ (BTU) – британская термическая (тепловая) единица: используется, в том числе, для котировок цен на топливо на англо-американских рынках. 1000 куб. м природного газа содержит 35 800 000 БТЕ, а 1 куб. фут равен примерно 1000 БТЕ. – Примеч. пер.

(обратно)

27

«Цзоучуцюй чжаньлюе» – стратегия поиска внешних товарных и инвестиционных рынков в глобальном масштабе. – Примеч. пер.

(обратно)

28

В Монголии в настоящее время проживает 2 736 800 человек. – Примеч. ред.

(обратно)

29

Автор, очевидно, имеет в виду истребитель JF-17 «Гром», разработанный совместно Китаем и Пакистаном на основе китайского истребителя FC-1. — Примеч. пер.

(обратно)

30

Четвертая индийско-пакистанская война была спровоцирована пакистанскими военными в 1999 году провальной операцией по захвату Кашмира. – Примеч. пер.

(обратно)

31

У автора – Азиатско-тихоокеанский экономический совет. На самом деле Деловой консультативный совет является рабочим органом АТЭС. – Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

От автора

Предисловие Неделя в сентябре

1. Афганистан. Хорошая война пошла плохо

2. Афганистан. Примирение?

3. Кто потерял Пакистан?

4. Иран. Между войной и сдерживанием

5. Ирак. Поразительная демократия

6. Поблекшие перспективы «Арабской весны»

7. Пожинающие бурю

8. Вызов со стороны Китая

Послесловие Америка – главная держава

Благодарности

Литература

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно