Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Мягкая сила – современный инструментарий власти (предисловие составителя)

Русский язык еще не принял окончательный вариант перевода ставшего знаменитым термина Soft Power: говорят и о мягкой силе, и о мягкой власти. В американской традиции, видимо, имеется в виду более мягкая формулировка: сила может проявляться в разных вариантах, не всегда это приводит к установлению чьей-либо власти.

Как теперь уже достаточно широко известно, термин Soft Power был введен в научный, а затем и информационный оборот специалистом по международным отношениям Дж. Наем^[1] в начале 1990-х годов. «Мягкая сила» ставилась в один ряд с военным и экономическим принуждением. В работах Дж. Ная говорилось о наличии направлений воздействия, не всегда имеющих целенаправленный источник. Иногда Soft Power проявляется как бы сама собой, за счет притягательности чего-либо в жизни, например, идеологии страны или даже очарования истории или пейзажа.

В нашей традиции о мягкой силе заговорили примерно через 15 лет после появления первых работ, вводивших понятие «soft power». Вполне обоснованно за ним сразу же увидели и перспективу воздействовать на партнеров, в первую очередь на их сознание, дабы добиться того добровольного сотрудничества, которое предусмотрено в определении «мягкой силы», благо русский язык уже обогащен таким термином-оксюмороном, как «добровольно-принудительно».

Практически сразу авторы, пишущие о мягкой силе, обратили внимание на концепцию «молекулярной агрессии»^[2], разработанную итальянским политическим деятелем-коммунистом Антонио Грамши, который отмечал необходимость постепенного разрушения представлений в сознании масс и их замены как части процесса революционного изменения общественного строя. Такая связь вполне соответствовала ориентации на изменение сознания аудитории, что, с одной стороны, заставляло обращаться к таким исследователям сознания, подсознания и стереотипов коллективного бессознательного, как К. Юнг, Ж. Лакан и др. А с другой стороны, такие рассуждения выводили прямо на разработки в области психологических и информационно-психологических операций, имеющих в своей основе изменение представлений, «смыслов» не просто больших масс населения, но и целых наций.

При таком повороте понятия не кажется странным, что отечественные исследователи нашли огромный пласт концептов и явлений, которые можно считать предшественниками нового термина. В первую очередь, речь идет о методах манипуляции сознанием, а также вообще PR и пропаганды. Даже более того, в предшественниках оказываются и информационно-психологические войны, идеологические диверсии и другие не вполне мягкие средства воздействия на контрагента (неудобно употреблять термин «противник», не принятый среди последователей «мягкой силы», но в перечисленных случаях объект воздействия воспринимается приблизительно так). Так русскоязычный писатель, живущий в Словакии, Сергей Хелемендик следующим образом определяет суть Soft Power: «Это не мягкая сила. И тем более не мягкая власть. Это американская технология взятия власти в чужой стране и ее передачи нужным в данный момент людям. Технология переворотов. Технология ненасильственная – и это главное, что отличает Soft Power от революции со штурмом Зимнего дворца»^[3].

В свою очередь политики и общественные деятели либерального направления стараются представить «мягкую силу» как набор культурных мероприятий, ведущих к улучшению взаимопонимания и снижения напряженности во всем мире^[4].

Соответственно и применение «мягкой силе» было найдено в инструментарии пропаганды или точнее «государственного PR». Поэтому созданные для целей последнего госструктуры, в частности Россотрудничество под руководством К. И. Косачева, и объявлялись основным средством российской «мягкой силы», что не отрицал и сам Косачев^[5].

Начиная с 2005 г. этот термин (обычно переводимый как «мягкая сила») фигурирует во многих публицистических и популярных аналитических публикациях. Новый ракурс этой проблематике был задан распространением «турбулентности», возникшей в 2010 г. в Магрибе (Тунис, Египет, Ливия) и захватившей практически весь Ближний Восток, а затем перекинувшийся на Европу (Украина, Босния).

Понятие «мягкой силы» не ускользнуло и от внимания высшего руководства Российской Федерации. В 2009 г. (3 сентября) тогдашний президент России Д. А. Медведев употребил этот термин на совещании, посвященном задачам Россотрудничества. В основном речь шла о культурном и взаимодействии с соотечественниками за рубежом. Этот политик обращается к понятию «мягкой силы» и позднее.

Более подробно об этом говорит в предвыборной статье («Московские новости». 27.02.12) В. В. Путин (на тот момент премьер-министр и кандидат на президентское кресло): «В ходу все чаще и такое понятие, как “мягкая сила” – комплекс инструментов и методов достижения внешнеполитических целей без применения оружия, а за счет информационных и других рычагов воздействия. К сожалению, нередко эти методы используются для взращивания и провоцирования экстремизма, сепаратизма, национализма, манипулирования общественным сознанием, прямого вмешательства во внутреннюю политику суверенных государств». Накануне выборов крупнейшая политическая фигура России дает свое понимание перспективам и возможностям использования «мягкой силы» в политике нашей страны: «Следует четко различать – где свобода слова и нормальная политическая активность, а где задействуются противоправные инструменты “мягкой силы”. Можно только приветствовать цивилизованную работу гуманитарных и благотворительных неправительственных организаций. В том числе выступающих активными критиками действующих властей. Однако активность “псевдо-НПО”, других структур, преследующих при поддержке извне цели дестабилизации обстановки в тех или иных странах, недопустима.

В мире сегодня много “агентов влияния” крупных государств, блоков, корпораций. Когда они выступают открыто – это просто одна из форм цивилизованного лоббизма. У России тоже есть такие институты – Россотрудничество, фонд “Русский мир”, наши ведущие университеты, расширяющие поиск талантливых абитуриентов за рубежом… Но Россия не использует национальные НПО других стран, не финансирует эти НПО, зарубежные политические организации в целях проведения своих интересов. Не действуют так ни Китай, ни Индия, ни Бразилия. Мы считаем, что влияние на внутреннюю политику и на общественное настроение в других странах должно вестись исключительно открыто – тогда игроки будут максимально ответственно относиться к своим действиям».

В ходе обострения международных отношений начала 2014 г. понятие «мягкая сила» вновь вошло в лексикон политиков обычно в противопоставлении «жесткой» силе военного вмешательства. Несмотря на прозвучавшие тогда заявления о том, что «мягкая сила кончилась, начинается жесткий мужской разговор», аспекты, относимые к «мягкой силе» – притягательность государства, политических сил и идей, – продолжают оставаться важным фактором в политике различных сил и группировок, что проявляется и в усилиях, прилагаемых для подкрепления этих факторов через медиавоздействие.

Интерес политиков к понятию Soft Power в наши дни вызвал всплеск активности в научной сфере. В 2010 г. в мире прошло сразу несколько конференций, в которых мягкая сила была в фокусе научного внимания. Наибольшее внимание привлекла встреча в Кембридже «Hard vs Soft Power» (июнь). А в ноябре 2012 г. крупная международная конференция «Soft Power Conference» прошла в Будапеште. Наконец термин Soft Power оказался в центре внимания Европарламента, проведшего встречу «Роль женщин в развитии и реализации концепции “SOFT POWER” в политике, бизнесе и культуре» в ноябре 2012 г. В дальнейшем состоялись конференции, рассматривающие применение понятия «мягкая сила» (или власть) в различных регионах мира: на Дальнем Востоке, Китае, в Африке.

Поэтому представляется как-то нелогичным отсутствие в течение долгого времени – вплоть до 2012 г., насколько нам известно, научных обсуждений этого понятия в русскоязычной среде. Летом 2012 г. встреча, посвященная этой теме, прошла в Южно-Уральском федеральном университете (г. Челябинск). В марте 2013 г. Обсуждение в форме круглого стола состоялось в Московском городском педагогическом университете. Продолжением этого стал семинар «Мягкая сила в системе социально-политических коммуникаций», прошедший в ноябре 2013 г. в том же университете.

Место проведения научных мероприятий не является случайным. Организатором круглого стола и семинара выступила кафедра массовых коммуникаций МГПУ, давно известная своими конференциями и обсуждениями современных массовых коммуникаций в междисциплинарном аспекте. Понятно, что «мягкая сила» как важнейший феномен современных коммуникаций так или иначе привлекала внимание исследователей, тем более что в этом сообществе обсуждались и политологические проблемы.

Круглый стол «Мягкая власть (Soft Power) – характеристики и тенденции» прошел успешно, вызвав интерес не только у научного сообщества, но и у студентов и магистрантов МГПУ, МГУ и других вузов.

Среди выступавших были не только ученые и преподаватели из московских университетов и научных учреждений: МГПУ, МГУ (философский и социологический факультеты, факультет журналистики, психологический факультет, факультет госуправления), МГИМО(У) МИД РФ, Института языкознания РАН, – но и публицисты, общественные деятели, которые рассмотрели вопросы влияния на общественное сознание и с теоретической, и с практической точек зрения. Впрочем, обращение к практическому использованию понятия «мягкая сила» характерно и для зарубежных конференций – ведь само по себе научное обсуждение мировых проблем является согласно точке зрения многих последователей Дж. Ная частью мягкой силы.

Очевидная неисчерпанность темы побудила продолжить обсуждение на семинаре, собравшем специалистов из Дипломатической академии, РАНХИГС и ряда других научных центров.

Прозвучавшие там доклады легли в основу настоящей коллективной монографии. Она состоит из трех разделов. В первом приводятся теоретические соображения о сущности понятия «мягкая власть» и об их применимости к политическим явлениям в разные отрезки времени. Во втором анализируется использование инструментария мягкой власти в политической деятельности различных сил и регионов мира. В третьем разделе публикуются исследования, выявляющие особенности инструментария мягкой силы: языка, «повестки дня» и других инструментов СМИ.

Авторы ни в коей мере не претендуют на какую-либо окончательность и исчерпанность обсуждения. Бурный ход истории заставляет на ходу менять взгляд на то или иное явление или факт. Однако это не означает отказ от попыток фиксации положения дел. А избежать сиюминутности суждений должно помочь привлечение методологии различных дисциплин, стремление вскрыть глубинные корни процессов и, насколько позволяют средства доступа к информации, тщательность отбора достоверных сведений. Именно на это ориентировались авторы в своих работах.

Часть 1. Концепт soft Power в исторической перспективе

П. Б. Паршин. Приключения мягкой силы в мире коммуникативных технологий (прекраснодушные заметки)

Для начала несколько условностей. Используемое в нижеследующем тексте в качестве перевода английского выражения Soft Power русское словосочетание мягкая сила, когда оно употребляется автонимно (т. е. Означает самое себя, как в данном предложении), передается курсивом. Написание в стандартных типографских кавычках («мягкая сила») используется при необходимости дистанцирования от данной формы выражения. Наконец, написание без кавычек, как в заголовке данного текста, используется для обозначения некоторого феномена, предполагаемого реально существующим (в духе, если угодно, средневекового реализма^[6]) и являющегося предметом обсуждения ниже – наряду с его концептуализациями.

Начнем с общеизвестного: выражение Soft Power имеет конкретное авторство: оно было введено в теорию международных отношений профессором Гарвардского университета Джозефом С. Наем-младшим^[7] в его книге, увидевшей свет весной 1990 г.^[8]. Через несколько месяцев фрагменты этой книги были опубликованы в виде статьи в массовом (для издания о международных отношениях) журнале «Foreign policy», где была приведена следующая формулировка:

То или иное государство может достигать предпочтительных для него результатов в мировой политике потому, что другие государства хотят следовать за ним или соглашаются на некоторую ситуацию, обеспечивающую такие результаты. В этом смысле в мировой политике в определенных случаях так же важно устанавливать повестку дня и структурировать ситуации, как и заставлять других изменяться.

Этот второй аспект силы – который проявляется, когда одна страна добивается того, чтобы другая хотела того же, что и первая – может быть назван приобщающей [co-optive], или мягкой силой в противоположность жесткой, или командной силе приказания^[9].

В англоязычной литературе для обозначения акта введения в оборот Наем выражения Soft Power часто используется глагол coin в (не первом) значении ‘творить, придумывать, изобретать (о слове или выражении)’, что обычно подразумевает не создание терминов, а бытовое или художественное словотворчество^[10]. Действительно, Най именно придумал некое яркое образное выражение, которое быстро получило распространение в теории международных отношений, а потом и за ее пределами. Однако говорить о терминологическом характере этого выражения вряд ли уместно и поныне; более того, в его внутренней форме заложен потенциал серьезных разногласий, который, как это обычно бывает в таких случаях, способствовал одновременно его популярности и острым спорам относительно его применения и даже права на существование.

Как английское выражение soft power, так и его основные русские переводы мягкая сила и (гораздо менее удачный) мягкая власть – это очевидные метафоры. В буквальном смысле ни власть (определенного вида социальное отношение), ни тем более сила (произведение массы на ускорение или, по когнитивной трактовке Л. Талми, способность менять status quo или, при наличии тенденции к изменению, противостоять ему^[11]) ни мягкими, ни жесткими не являются. Более того, в той или иной степени метафоричны и многие другие определительные конструкции со словом сила в качестве определяемого, включая, между прочим, и такие привычные, как, например, культурная, политическая или экономическая (и даже военная) сила. Жесткость и мягкость – это осязательные, тактильные характеристики, и поэтому использование прилагательных жесткий и мягкий для характеристики как силы, так и власти – это одна из реализаций тактильной метафоры, т. е. переноса представлений из одной когнитивной сферы (в данном случае сферы концептуализации тактильных ощущений) в другую (сферу концептуализации социально-политических отношений)^[12]. В результате такого переноса концептуализация сферы-цели до известной степени меняется и она, как говорится, начинает осмысляться в терминах сферы-источника. Другие, причем давно известные, реализации тактильной метафоры представлены такими языковыми формами, как, например, жесткая/ мягкая пропаганда, жесткие/мягкие продажи, жесткие/мягкие санкции, жесткие меры и т. д.^[13].

Так вот, принципиально важным является то обстоятельство, что Най, использовав для обозначения введенной им категории эффектную и наглядную тактильную метафору, вложил во введенное им выражение совсем иной смысл, нежели тот, который вытекает из естественного (обусловленного семантикой языковых единиц) метафорического осмысления шкалы мягкости/жесткости применительно к категории силы и который давно используется в других случаях применения этой метафоры – в частности, в языковых формах, приведенных выше.

Естественное осмысление тактильной метафоры, которое я не столь давно^[14] предложил называть технологической метафоризацией шкалы мягкости/жесткости применительно к категории силы, предполагает, что она коррелирует с той степенью ущерба (физического, политического, экономического, морального, психологического и т. п.), который наносится объекту применения силы^[15]: «мягкая» сила при таком понимании предполагает нанесение меньшего (вплоть до нулевого) ущерба по сравнению с «жесткой»^[16].

Очевидно, что такое осмысление тактильной метафоры не соответствует тому содержанию категории «мягкая сила», которое предложил Най в своих самых первых публикациях и которое он в дальнейшем многократно разъяснял и подтверждал, модифицируя свои (квази)определения при сохранении все того же, специфического для его концепции общего понимания мягкой силы. Именно это несоответствие и прорисовывается за дискуссиями о мягкой силе, хотя и не исчерпывает их содержание полностью: о принципиальном идеологически обусловленном отрицании права этой категории на существование, о ее прагматике, об «основном вопросе коммуникативных технологий» еще пойдет речь ниже.

Differentia specifica мягкой силы в наевском понимании (его можно было бы назвать «неестественным», если бы не нежелательная в данном случае негативная оценочная коннотация) – это не способ применения силы, а ее вектор; мягкая сила – это притягательная сила, что, кстати, предполагает не только другой тип метафорического переосмысления, но и другую степень метафоризации: вектор – это один из параметров силы и в буквальном, физическом ее понимании. Мягкая сила, понимаемая по Наю, не применяется и не может применяться просто по определению, в силу своей категориальной природы – ею можно обладать как некоторым ресурсом (что и позволяет назвать такое понимание ресурсным). Обладание мягкой силой – это состояние, открывающее перед обладателем возможность разнообразных действий, но само оно ни действием, ни деятельностью не являющееся. Более того, и это принципиально важно, эффект понимаемой таким образом мягкой силы проявляется в действиях/поведении/ деятельности не обладателя мягкой силы, а субъекта, испытывающего ее воздействие: как выразился Най через двадцать с лишним лет, «мягкая сила – это танец, для которого нужны партнеры»^[17].

Для чисто внешней оценки исторической динамики использования категории мягкой силы можно пользоваться статистикой встречаемости языковой формы Soft Power в текстах, попавших в Интернет с момента введения этого выражения до настоящего времени. Она представлена ниже в диаграмме 1. Приведенные в ней данные показывают количество результатов, выдававшихся в феврале 2014 г. поисковой системой Google по запросу «soft power» до появления сообщения «Мы скрыли некоторые результаты, которые очень похожи на уже представленные выше».

Понятно, что такая оценка очень груба, к тому же она не исключает всяких совпадений, обусловленных синтаксической и лексической неоднозначностью (ср., напр., англ. Soft Power button ‘экранная (виртуальная) кнопка выключения питания’), однако можно полагать, что общую динамику приведенный график отражает, и заключается эта динамика в том, что с 1996 по 2004 г. (когда вышла вторая книга Ная, посвященная мягкой силе^[18]) встречаемость выражения Soft Power в Интернете быстро выросла, после чего стала в незначительных пределах колебаться на достигнутом уровне.

Диаграмма 1. Динамика встречаемости выражения Soft Power по данным поисковой системы Google по состоянию на февраль 2014 г.

Осуществить аналогичный подсчет для русского языка без специальных усилий (не входящих в задачи данной работы) гораздо сложнее в силу наличия в русском языке падежного словоизменения, а также потому, что англ. Soft Power переводится на русский по-разному. Однако в первом приближении видно, что встречаемость в Рунете выражения мягкая сила в разных формах, почти или совсем нулевая в 1990-х годах, стала в следующем десятилетии расти – сперва медленно, а с начала 2010-х годов, когда это выражение начало использоваться в России не только в науке и публицистике, но и в выступлениях с высоких трибун^[19], быстро – и увеличилась более чем на порядок (при поиске по форме мягкая сила в соответствии с той же оговоренной выше процедурой – с 18 результатов в 2003 г. до 235 в 2013 г. без учета повторов).

За этими количественными показателями стоит несколько различных процессов, находящих свое отражение в текстах, попавших в Сеть.

Первый из процессов – это длящаяся уже более двух десятилетий более или менее академическая дискуссия о природе мягкой силы и ее отношении к другим, реально или предположительно родственным категориям, в рамках которой сформировались два основных понимания мягкой силы, а также некоторые концепции, в которых предпринимаются попытки снять противоречия между этими пониманиями. Выглядят эти попытки пока что не очень убедительно.

Второй процесс – это проникновение выражения мягкая сила в публицистический, политический, а затем и в бытовой дискурс и наделение его там некоторым смыслом – конечно, почти исключительно не тем достаточно специальным смыслом, который вкладывался в него Наем, а тем, который индуцирован, во-первых, естественным пониманием тактильной метафоры и одномерной шкалой жесткости/мягкости сил с поправкой на ее индивидуальное понимание различными участниками коммуникации, во-вторых, некоторой, пусть слабо выраженной, оксюморонностью этого выражения, заставляющего вспомнить об известных образах «волка в овечьей шкуре», «железного кулака в бархатной перчатке» или, ближе к российским реалиям, «утюга в валенке». Наиболее очевидное лингвистическое свидетельство такого освоения – это широкое распространение выражений типа применять/ использовать мягкую силу или очень характерная шапка недавнего редакционного материала в газете «Ведомости»: Приговор по «болотному делу» как демонстрация силы / Каким бы ни было решение суда, оно неизбежно будет демонстрацией силы. Мягкой или жесткой, в зависимости от внутренних мотивов, но силы^[20]. Очевидно, что такое словоупотребление очень далеко от каких бы то ни было представлений о притягательной силе, но похоже, что с его победным шествием уже ничего нельзя поделать.

Наконец, третий процесс, происходящий преимущественно в публицистике, – это «затаскивание» мягкой силы в компанию того, что называется коммуникативными технологиями^[21], что было бы, в силу изложенных выше соображений, еще терпимо, если бы внутри этой компании ее не сближали (с разной степенью – sic! – мягкости) с наименее симпатичными ее членами. Даже родство с брендингом, рекламой и публичной дипломатией уже требует некоторых оправдательных оговорок, а уж соседство с пропагандой, а также всякими информационными, психологическими, смысловыми и т. п. войнами/операциями мягкую силу откровенно дискредитирует. Более того, на нее пытаются возложить несомненные грехи этих «жестких» технологий, да к тому же, апеллируя к американскому происхождению категории мягкой силы (и государственным постам, которые занимал Най), ее саму пытаются, и притом небезуспешно, объявить коммуникативной технологией (которой она не является) и интегрировать в структуры информационно-психологического противостояния – либо в качестве дьявольской силы Запада («Мягкая сила» крушит Украину – еще один характерный заголовок^[22]), либо в качестве инструмента информационно-пропагандистского противостояния, которым необходимо овладеть России (ср. сноску 14 выше). На самом деле, мягкая сила в ее аутентичном понимании – это вообще не инструмент, и тем более не инструмент пропагандистский.

Все три перечисленных процесса требуют самостоятельного анализа и обсуждения, однако по причине ограниченности объема данного материала рассмотрение ниже будет сосредоточено преимущественно на первом процессе.

Развитие этого процесса определяется несколькими основными вопросами.

A.

Прежде всего это принципиальный вопрос об уместности апелляции к «мягкой силе», как бы она ни понималась, при описании международных отношений и международных процессов.

Решительно негативный ответ на этот вопрос заключается в том, что «мягкая сила» – это некая химера, а в лучшем (если это определение здесь уместно) случае – эвфемизм или оксюморон. В качестве примеров здесь можно упомянуть отказ Д. Рамсфелда, дважды министра обороны США (при Дж. Форде и при Дж. Буше-мл.) понимать, что такое мягкая сила^[23], или широко растиражированный в Сети тезис бывшего советского филолога, а ныне словацкого публициста и политика националистического толка С.(В.) Хелемендика, согласно которому «<Soft Power> это не мягкая сила. // И тем более не мягкая власть. // Это американская технология взятия власти в чужой стране и ее передачи нужным в данный момент людям. Технология переворотов»^[24].

Понятно, что такой негативный ответ с большой вероятностью, хотя и по-разному в разных случаях, переводит дискуссию из академической плоскости в публицистическую, что в России очень хорошо заметно.

Б.

В случае позитивного ответа на первый вопрос актуальными становятся взаимосвязанные вопросы о природе мягкой силы, о ее соотношении с жесткой и, соответственно, об устройстве шкалы мягкости/жесткости, а также о соотношении мягкой силы с другими традиционно рассматриваемыми в науке о международных отношениях видами сил (военной, экономической, политической, идеологической, культурной и т. д.^[25]).

Участвуя в дискуссиях о природе мягкой силы, Най многократно определял или, точнее, пояснял свою концепцию, используя при этом различные формулировки, что, кстати, послужило основанием для критики. В 2008 г. исследователь из британского Брунельского университета Ин Фань насчитал в одной лишь книге Ная 2004 г.^[26] пять не вполне совпадающих квазиопределений мягкой силы и пять же различных подходов к описанию ее соотношения с силой жесткой и вынес в название своей статьи вопрос о том, чего же в категории мягкой силы больше – притягательности или путаницы^[27].

• (Мягкая сила – это)…способность формировать чужие предпочтения.

• (Мягкая сила – это)…способность привлекать, а привлекательность часто ведет к уступчивости.

• (Мягкая сила – это)…способность заставлять других хотеть того результата, которого хотите вы, в силу культурной или идеологической притягательности.

• Страна может достигать желаемых для себя результатов в мировой политике, потому что другие страны – восхищаясь ее ценностями, подражая ее примеру, стремясь к ее уровню процветания и открытости – хотят следовать за ней.

• (Мягкая сила – это)…ключевой элемент лидерства. (Это) притягательная сила, заставляющая других хотеть того, чего хотите вы, формулировать проблемы, устанавливать повестку дня.

Будучи представителем иной интеллектуальной традиции – маркетинга территорий и странового брендинга – Ин Фань высказался в пользу последнего как более адекватного подхода к теории и практике обеспечения влияния в международной политике. О взаимоотношении этих традиций будет кратко сказано ниже, в разделе B.

Несмотря на варьирование формулировок, можно утверждать, что Най сохранил первоначальное понимание мягкой силы как способности некоторого субъекта (первоначально – субъекта международных отношений, прежде всего, той или иной страны, хотя в последнее время число таковых субъектов, равно как и, независимо от этого, применимость категории мягкой силы, расширяется) добиваться своих целей не за счет материального или экономического принуждения, а за счет формирования позитивного отношения к нему других субъектов, возникающей в силу этого его привлекательности и, как следствие, одобрения его институтов, практик и конкретных действий. В статье 2006 г.^[28] Най подробно и компактно уточнил свои взгляды и ответил на конструктивную критику, а в дальнейшем явно признал, что «мягкая сила – это скорее образное обобщение, чем нормативно выраженная концепция»^[29]. Он также зафиксировал то обстоятельство, что «мягкая сила страны прочно зиждется на трех основных источниках: ее культуре (в местах, где она привлекательна для других), ее политических ценностях (когда она сама живет согласно этим ценностям и руководствуется ими в отношениях с другими странами) и ее внешней политике (когда другие считают ее законной и моральной)»^[30] и остановился на трактовке, в соответствии с которой мягкая сила – это «способность достигать результатов через убеждение и притягательность, а не через принуждение или плату»^[31].

Основная инновация, предложенная Наем в рамках его концепции в 2000-х годов, – это введение им^[32] понятия «умная сила», определяемой как разумно сбалансированное сочетание мягкой и жесткой сил. Будучи более терминологичной (хотя это тоже очевидная метафора) по сравнению с «мягкой силой», эта категория стала активно использоваться в американском дипломатическом дискурсе.

В отсутствие четкого противопоставления ресурсного и технологического пониманий мягкой силы и, более того, заметного стремления к интеграции подходов ко всем феноменам, применительно к которым говорят о мягкой силе (зачастую вкладывая в эти слова существенно разное содержание), некоторыми авторами были предложены и другие заслуживающие внимания трактовки и понятийно-терминологические инновации, ни одна из которых (кроме, может быть, концепции Дж. Маттерн) серьезной известности, как представляется, не получила. Упоминания они, однако, заслуживают.

Общим для всех этих концепций является стремление совместить представление о притягательной природе мягкой силы с признанием того, что притягательность эта не может быть отнесена полностью за счет объективных достоинств той или иной страны/территории, но формируется, по крайней мере, отчасти посредством коммуникативных технологий – возможно, «мягких» (в смысле стандартной тактильной метафоры), но фактически обретающих таким образом «жесткость». Понимаемая таким образом мягкая сила все-таки представляется инструментом в руках обладателя мягкой силы, действующим на ее объект непосредственно, а не через трансформацию обладателя в нечто реально притягательное.

Соответственно в рамках таких трактовок настоятельно (хотя и не до такой степени, как в публицистике, где это просто выкрикивается с различной степенью истеричности) проводится мысль о том, что мягкая сила не столь уж мягка – достаточно посмотреть на названия соответствующих публикаций. Хуже того, она напрямую включается тем самым в число коммуникативных технологий («хороших» своих и/или «плохих» чужих), что представляется прискорбным.

Уместно в этой связи сослаться на интересный пример – обсуждение мягкой силы в эфире программы В. Т. Третьякова «Что делать?» от 19 мая 2013 г. Уже на четвертой минуте передачи слово берет генеральный директор Российского совета по международным делам А. В. Кортунов и говорит^[33] о необходимости различать собственно мягкую силу (понимаемую им по Наю) и инструменты ее реализации [то есть фактически ресурсного и технологического пониманий мягкой силы]. После слов Кортунова «Какими бы инструментами мы ни пользовались, но если нет основы такой силы, то трудно быть эффективными» ведущий круглого стола оживляется, неодобрительно смотрит на говорящего, потом поворачивается к другим участникам, явно ища у них поддержки, брезгливо-иронически улыбается, пытается перебить выступающего и после слов последнего «Надо искать, прежде всего, основу этой мягкой силы» так и делает это, произнося очень характерное высказывание:

Это… пораженческая позиция.

Кортунов продолжает говорить («Нет, я не думаю. Я как раз считаю, что это не пораженчество, если вы верите в свою страну» и т. д.)^[34], но реакция ведущего представляется очень показательной как по содержанию, так и по форме.

Итак, несколько слов о концепциях, не отрицающих наевскую, но предполагающих ее довольно значительную модификацию. Ближе всего к аутентичной трактовке Ная стоит двумерная «спектральная» модель жесткости сил, предложенная в ряде совместных работ журналистом М. Куналакисом и бывшим послом Венгрии в НАТО, а потом в США А. Шимони^[35] для уточнения понятия умной силы. В модели Куналакиса и Шимони постулируется наличие двух шкал: одна из них – это фактически интегральная шкала инструментов силы, тогда как вторая – шкала способов применения (букв. ‘доставки’, англ. delivery) этих инструментов, причем обе эти шкалы проградуированы в метафорических терминах жесткости-мягкости. В совокупности шкалы задают декартову систему координат, позволяющую более точно визуализировать размещение любого инструмента силы в двухмерном пространстве; при этом в «мягко-мягком» квадранте оказываются всякого рода программы развития и международной помощи, а в «жестко-жестком» – реальное применение военной силы.

Необходимо, правда, отметить, что, во-первых, репертуар сил, рассматриваемых в модели Куналакиса и Шимони, достаточно беден (по сравнению, например, с предложенным Ю. П. Давыдовым), а во-вторых, эта модель все же явно тяготеет к технологическому пониманию мягкой силы, ибо вводит в рассмотрение инструменты силы и позволяет говорить об их применении: напомним, что в аутентичной трактовке мягкая сила существует постольку, поскольку она притягательно воздействует на свой объект, а не потому, что ее кто-то «применяет».

Другие концепции, не отрицая наевскую, дополняют ее элементами мягких (или псевдомягких) коммуникативных технологий; характерно, что их авторы охотно ссылаются на идеи А. Грамши о «культурной гегемонии»^[36]. Пока что наиболее цитируемой из соответствующих публикаций (в том числе и в России), по-видимому, является работа Дж. Маттерн, в которой вводится понятие репрезентационной силы, прямо отождествляемой ее автором с мягкой силой и понимаемой как «форма власти, оперирующая через посредство используемой говорящим структуры нарративного представления “действительности”»^[37]. Излишне напоминать, что такое понимание можно соотнести с широко представленной в лингвистике традицией исследования языка как инструмента социальной власти (работы А. Кожибского, Д. Болинджера Р. Блакара, представителей британской школы «критической лингвистики» и др.), развивающей неогумбольдтианские идеи.

Близка концепции Маттерн книга голландского исследователя П. ван Хама, в которой предлагается не вполне традиционное понимание социальной силы как «способности устанавливать стандарты и ценности, которые считаются легитимными и желательными, без обращения к принуждению и плате»: налицо та же наевская трихотомия палки, морковки и притягательности^[38], но – sic! – с признанием установления стандартов и ценностей как самостоятельного вида деятельности^[39].

Еще одна метафоризация сходных идей – понятие «сладкой» (sweet) силы, противопоставленной «острой» (sharp) военной и «клейкой» (sticky) экономической силам, представлена в книге американского исследователя У. Р. Мида^[40].

Немного по-другому устроена концепция испанского социолога Х. Нойи, который не рассматривает специально классическую жесткую силу, а вводит оригинальную трихотомию, выделяя внутри мягкой силы, в свою очередь, мягкую силу убеждения и жесткую силу идеологии, понимаемой как способность устанавливать предпочтения, причем эффективность признается только за последней. Более того, Нойя предлагает вообще отказаться от понятия мягкой силы, утверждая, что любой ресурс, включая военную силу, может считаться «мягким», если он воспринимается как легитимный и направлен на благие цели (например, доставку гуманитарной помощи); взамен предлагается использовать понятие символической силы^[41].

Весьма сходная позиция представлена также в статье О. Ф. Русаковой: «Дискурсивное управление символическим пространством политики – вот суть многообразных политик и практик soft power. Дискурс Soft Power позволяет без усилий прямого и жесткого давления тонко и гибко осуществлять воздействие на ментальные структуры массового сознания – общественные представления, предпочтения, увлечения, развлечения, удовольствия, переживания, мечты, идеалы, грезы»^[42]. Очевидно, что мягкая сила здесь опять рассматривается в одном ряду с коммуникативными технологиями, и поэтому без «экспликации реляций» мягкой силы с «родственниками» и «соседями» обойтись невозможно.

B.

Итак, следующие два вопроса касаются связей понятия мягкой силы с родственными категориями: с одной стороны, с понятиями образа страны (и, шире, территории, или локуса), имиджа и репутации, с другой – с так называемыми коммуникативными технологиями. Ответ на второй вопрос фактически был уже дан выше, а вот первый нуждается в дополнительных комментариях.

Как кажется, для любого, кто знаком с понятием бренда в его коммерческой ипостаси, а тем более с идеями странового (территориального и т. п.) брендинга (nation branding), должно быть очевидно, что наевская мягкая сила – это ближайшая родственница именно понятия странового бренда, а также таких более традиционных категорий, как образ, имидж и репутация^[43] в их применении к стране, территории, городу, региону и т. п. (в качестве обобщающего для всех этих географических понятий можно предложить термин локус^[44]; ср. также понятие геобрендинга).

Идея распространения коммерческой категории бренда на страны была предложена примерно в то же время, что и наевская концепция мягкой силы – на рубеже 1980—1990-х годов, сперва знаменитым маркетологом Ф. Котлером^[45], а потом еще рядом авторов, среди которых необходимо упомянуть прежде всего британцев С. Анхолта и У. Олинза (первый – изначально лингвист, а в дальнейшем самый известный в мире специалист по локусному брендингу, автор многих книг и первый главный редактор журнала «Брендинг мест и публичная политика» – «place Branding and public Diplomacy», издается с 2004 г.; второй – маркетолог и дизайнер, кстати, его агентство делало ребрендинг МТС и Билайна) а также, между прочим, того же П. ван Хама, опубликовавшего в 2001 г. интереснейшую маленькую статью «Восход брендированного государства»^[46]. Впрочем, П. ван Хам, в отличие от трех других упомянутых авторов, – международник, и поэтому в дальнейшем его подход сдвинулся от брендирования мест в том направлении, которое реализовалось в уже упомянутой выше монографии.

Как бы ни относиться к маркетингу и брендингу как видам деятельности, необходимо признать, что некоторые из их положений, выглядящие совершенно очевидными в коммерческой сфере, если и не могут быть напрямую применимы к формированию имиджа и репутации территорий напрямую, то, во всяком случае, заставляют несколько скорректировать оптику тех, кто подходит к решению этой задачи со стандартными инструментами международной пропаганды.

Прежде всего это касается соотношения действительности и ее отражения в символических формах – того, что автор настоящего текста в свое время предложил, с поклоном в сторону марксистской философии, называть «основным вопросом коммуникативных технологий». Да, у жестких информационных технологий случались немалые успехи, но они происходили в специфических условиях, главным из которых является блокировка альтернативных информационных каналов. В коммерческой сфере, где такая блокировка обычно невозможна, тезис о том, что чем лучше реклама негодного товара, тем сокрушительнее будет его конечный провал на рынке, давно уже не требует доказательств, а вот в политике и идеологии старая формула А. Линкольна «Можно некоторое время дурить большинство людей и бо?льшую часть времени дурить некоторых из них, но нельзя постоянно дурить всех» все еще не стала очевидной истиной, и поэтому упомянутый выше С. Анхолт, консультировавший государственных пиарщиков десятков различных стран, не раз писал, что ему приходится объяснять сетующим на плохой имидж своих стран, что причина этого чаще всего в том, что что-то неладно в самих этих странах.

Еще одно, несомненно релевантное для дискуссий о мягкой силе положение локусного брендинга заключается в том, что бренд страны меняется очень и очень медленно, на это требуется как минимум порядка 20 лет, и то не в запущенных случаях и при активнейших усилиях и отсутствии серьезных ошибок. Собственно говоря, это заставило Анхолта, введшего категорию странового, или национального брендинга (nation branding) в 1990-х годах «просто как отличную метафору»^[47], уже в середине 2000-х от нее отказаться. Заявив, что страновые бренды, несомненно, существуют, а вот страновой брендинг – «это миф, и, пожалуй, миф опасный. И мое имя ассоциируется с ним совершенно случайно»^[48], он стал говорить о конкурентной идентичности территорий. Однако с выражением nation branding случилось то же самое, что и с выражением soft power – не вполне удачная метафора зажила своей жизнью. Разница только в том, что Най продолжает отстаивать свое первоначальное понимание в условиях, когда небесспорная метафора грозит его семиотическому детищу превращением в жупел, а Анхолт пытается дистанцироваться от своего творения, называя его потенциально опасным, в условиях когда отношение к категории странового брендинга является в целом позитивным.

Ю. В. Ярмак. «Мягкая сила» в истории государственного управления

Интерес к силе у людей существует давно. В ней они находят объяснение огромному количеству явлений и загадок, множеству оттенков взаимодействия между частями материального и нематериального мира. Силу как феномен изучают, объясняют, постигая ее смысл, находя ее источники. Во многом это происходит не ради любопытства, а ради ее использования для управления.

Как известно, именно благодаря силе в ее различных формах осуществляется управление механизмами, электрическими полями, биологическими и социальными системами. И с того времени как социально-гуманитарные науки стали пристально изучать историю человечества, все более рельефно стали проступать контуры, становиться понятными законы действия сил, которые играют главную роль в осуществлении общественного властного управления.

Оказалось, что силы власти в управлении социумом – от простейших групп до мегакомплексов, – имеют чрезвычайно широкий диапазон вариантов своего проявления, среди которых роль «мягкой» силы, отнюдь, не самая последняя, а в ряде случаев – наипервейшая.

Вместе с тем мир политических отношений не оригинален, и абсолютизировать сегодня роль Джозефа Ная в открытии феномена «мягкой власти», «гибкой силы» как минимум не совсем правильно. Другое дело, что современное появление такого термина в определенных атрибутивных показателях его связей с реальными политическими процессами нами может быть принято именно в связи с идеями Д. Ная.

Признавая это, мы можем обнаружить существование и разнообразное применение «мягкой власти» уже в ранних государствах. Можно сказать, что там, где наличествовал интеллектуальный потенциал носителей официальной власти, там мягкая сила, мягкая власть применялась властителями в интересах реализации своих управленческих полномочий. Более того, и на международном уровне гибкая сила, мягкая власть достаточно активно применялась: через скрытые дипломатические каналы, экономические санкции, запретные (цензовые) механизмы, различные виды подкупа или шантажа. А на виду, в сфере официальных отношений это могло выглядеть логичным ходом событий или оправдывалось какими-то ясными причинами.

Коснувшись вопроса внутренней власти и управления, нетрудно увидеть, что в древнем мире роль гибкой, мягкой силы выполняли колдуны и шаманы, культы и обычаи, а позже религиозные постулаты и идеологии.

Древний Египет

С развитием в нем идей управления в условиях ранней государственности, децентрализованного и централизованного государства активную роль играли политико-религиозные центры, египетская знать (чиновники), жрецы со своими особенностями скрытного поведения и влияния. А чего стоят Поучения периода правления Гераклеопольского царского дома (XXI в. до н. э.) – столицы Египта. В них описываются не только открытые, но и скрытые формы управления при реализации власти и влияния, наказания и поощрения, мотивации и стимулирования поведения людских масс. Чем, если не прототипом «мягкой власти», были рекомендации данного документа произносить красивые и убедительные речи, которыми правитель должен был влиять на подданных, выстраивать дифференцированные отношения с разными социальными группами: вельможами, представителями армии, простыми людьми. Фундаментальным, безусловно, оставалась главная цель управления того времени – формирование безукоризненного поклонения царю-Богу (фараону). И на это работал институт жрецов, система сакральных знаний писцов. Недаром такие древние источники, как «Призвание писцов выше всех других» или «Все призвания хуже профессии писца» свидетельствуют о скрытой, но весьма серьезной роли указанных представителей в реализации мягкой власти в обществе.

Шумер

Интересно, что наиболее распространенная точка зрения среди шумерологов по поводу того, откуда шумеры появились в Месопотамии и благодаря чему, продвигаясь вглубь, создавали города, завоевывали местное население, выглядит как предположение об умелом сочетании силовых и несиловых средств и методов. Пришлый народ подчинял себе местное население, с одной стороны, воспринимая многие достижения местной культуры, с другой стороны, обогащая и развивая ее. Но в конечном счете в последующем мир узнал именно о шумерском большом и могущественном государстве. Именно шумерскому государству, его городским поселениям приписывают существование советов старейшин, народных собраний, зарождение законодательной системы и другие атрибуты цивилизации.

И еще один момент. Как в Шумере, так и в Аккаде, и в Эламе – царствах с тесно переплетенными во времени культурами управления (примерно двухтысячелетняя история), – кто бы ни приходил к верховной власти, обязательно начинал это властвование с посещения и поклонения в главных храмах Бога. т. е. мягкая сила религии уже тогда формировалась как тотальная форма управленческого участия при реализации власти и в последующем продолжала стабильно играть в этом существенную роль.

К слову сказать, религия сама по себе является властью не простой, а духовной, что значительно сильнее многих других видов власти. Религиозные идеи, ценности, ритуалы и таинства тысячелетия сопровождают жизнь человечества, а для множества людей являлись и являются неоспоримой мягкой властью, от которой трудно избавиться. Миссионеры от разных религий, как известно, часто были первыми в том движении, которое происходило сначала робко и мягко, а позже порой агрессивно, с широким фронтом захвата и покорения народов и территорий, охватывало другой язык, другую культуру и проникало в иную социально-политическую среду. Вслед за этим происходило их изменение или подавление.

Вавилония (Вавилон) (Южная часть Месопотамии, от начала 2-го тысячелетия до 538 г. до н. э.). Царство прошло 4 исторических этапа. Представляло тетраполию (тетрархию), что требовало поиска и нахождения компромиссов (форм мягкого взаимодействия) для существования политического союза 4 городов, 4 стран, что представляло собой некую конфедерацию, где форма отношений давала возможность власти переходить от одного города к другому. Возвысившийся город как бы становился гегемоном над другими городами с соответствующими тому привилегиями.

Одной из особенностей проявления мягкой силы в этом Царстве было ее законодательное оформление. При Хаммурапи (1792–1750 гг. до н. э.) сложилось централизованное рабовладельческое монархическое государство с жестко организованной системой управления во всех уголках его территории. Сам Хаммурапи стремился обеспечить своим подданным жизнь в безопасности под защитой законов и для этого создал свод (282 статьи в трех разделах). В основе этого исторического документа (он появился раньше дигестов Юстиниана – 533 г. н. э.) лежали еще более древние идеи о законодательстве (Шумер, Аккад). Они в большей мере представляли собой правила поведения для разных категорий населения Вавилонии, включая царских служащих, судей, воинов, свободных общинников и рабов. Эти моральные нормы, представленные в законах, формировались не одно столетие и определялись как сдерживающие начала, основы общественной морали древнего общества. Интересно, что отмеченные в Законах методы управления и инструменты предусматривали, помимо административных и экономических, и социально-психологические методы, а именно – воспитательные. На них делался усиленный акцент, особенно в отношении семьи, в них излагались требования к женщине и детям, к служителям культа и т. д., т. е. система управления в древнем обществе предполагала использование мягкой силы воспитанных привычек поведения, применение этических рамок, сформированных властью Закона.

Уже позже, в период нововавилонской династии Набуаплуцура, система гибкой власти (мягкой силы) управления проявилась в виде такого новшества, как брачные союзы родственников царских семей различных государств. Это влияло на решение вопросов в области управления внешнеэкономическими связями, во многом определяло мирное сосуществование с другими государствами, возможность их внутреннего расцвета и развития.

В целом, говоря об историческом развитии и особенностях социально-политической жизни Вавилона, по мнению известного исследователя В. А. Белявского, это царство не только не было восточной деспотией, но даже не было в полном смысле слова и монархией. Скорее оно было аристократической республикой с ежегодно избираемым царем-магистратом^[49].

Знаменитый исход евреев из Египта. Середина 2 тыс. до н. э. Этот исторический период развития восточных цивилизаций дает немалое количество примеров умелого использования «мягких механизмов» управления, воздействия на разрозненные еврейские племена с целью их организации в нечто единое и жизнеспособное. Сама идея Моисея образовать кочевое государство базировалась на осознании необходимости в условиях постоянных угроз сохранить еврейский народ. И для этого был использован сотнями лет испытанный способ религиозного объединения: провозглашение необходимости выполнить прямое указание Бога. Что народ принял и во что поверил. Все остальное требовало высокого уровня организации управления, основанного на инстинкте самосохранения и интеллекте: перепись еврейского населения; определение структуры «движущегося государства»; обеспечение какого-то порядка при его мобильности и др.

В последующем такие личности, как Навин, пророк Самуил, правители Давид и Соломон не снижали уровня своего воздействия на кочевников посредством убеждения их в необходимости выполнять божественные пророчества. От имени Бога первым помазанником на царствование в израильско-иудейском государстве стал Саул. В Старом Завете об этом говорится так. Созвал все колена (племена) Самуил и представил Саула израильскому народу, сказав при этом: «…видите ли, кого избрал Господь? Подобного ему нет во всем народе. Тогда весь народ воскликнул и сказал: да живет царь», т. е. при существовании высокого авторитета, на котором может быть основана вера в реальную власть, мягкие формы ее использования диверсифицировали возможности управления, сглаживали протестный потенциал, который мог проявиться в самом неожиданном виде. Это позволяло не доводить до состояния сомнений авторитет Саула, его «представительство» как избранника Богом.

Что касается мягкого влияния политической и религиозной силы, то следует упомянуть историю с хазарами, чье участие в становлении и развитии первых столетий русской государственности нельзя исключать. Хазария (Хазарский каганат) в течение короткого периода времени была, как считают исследователи, региональной державой. Она успешно балансировала между непрерывно воевавшими друг с другом Византией и Халифатом. Ни христианство, ни ислам ей не подходили, так как перманентно приходилось бы или воевать с одной стороной и выплачивать дань другой, или наоборот. В отсутствие монорелигиозной социальной среды (здесь было исповедание иудаизма, мусульманства, христианства) произошло «рождение» пророка Божьего Моисея со всеми прилагательными тому явлению атрибутами: чудесами, знаменьями, личными беседами с Богом и политической поддержкой, т. е. поиск гибкого решения привел к соломонову выбору: признать Единого Бога, но не из тех, которым поклонялись стороны, а самому-самому… Это не противоречило ни христианским, ни исламским догматам и обеспечивало определенное военно-политическое спокойствие, что позволяло разумно выстраивать управление с эффективной системой разделения властей. Прагматический баланс веротерпимости позволял властям исповедовать иудаизм, никого к нему не принуждая. Объединение тюркских племен, славян и кавказских народов считается первым государством с настоящей экономикой на территории средневековой (часто называемой Древней) Руси.

Открытая сила и тем более единоличная деспотия – чрезвычайно опасный и практически всегда менее продуктивный способ управления в государстве, нежели управление посредством хорошо организованного и мягко действующего авторитетного коллективного разума. Но это может считаться только теоретическим взглядом. В реальности история свидетельствует о том, что государства и их население испытывали на себе как крайне жесткие или весьма мягкие, так и сложно сочетаемые между собой эти две формы управления. Именно безальтернативная предрасположенность к доверию и привлечению во властное управление круга способных к здравому смыслу людей или, наоборот, предпочтение жестких бескомпромиссных форм управления во все времена истории порождали синусоидальные изменения в конфигурации власти: от диктатуры к коллегиям и советам и обратно.

Такие переходы и влияния можно увидеть в истории управления городом-государством Карфаген, который за свои две с лишним тысячи лет (825 до н. э. – начало III в.) переживал как статус властелина западного побережья Средиземного моря, так и участь беспощадно уничтожаемого центра тогдашней цивилизации. После кончины выдающейся главы государства Дидонны-Элиссы власть принадлежала здесь Совету десяти, одновременно с которым функционировал Совет старейшин, затем военному диктатору Малху. Позже определять процессы жизни (экономика, законы, развитие искусств и т. п.) стала олигархия Магонидов. В этот период возникают некие подобия партии, возникает прототип «республиканского» управления. Совет десяти преобразуется в Совет тридцати, а Совет старейшин, расширяясь в составе, доходит до трехсот человек. В исполнительной и судебной власти появляется верховная инстанция – коллегия в составе магистров-суффетов, которые ежегодно сменялись выборным порядком. Они исполняли обязанности безвозмездно и представляли обеспеченные (богатые, известные) социальные группы. Их деятельность была подконтрольна Совету, в который входило более ста членов. Уже при Ганнибале сменяемость членов этого Совета стала ежегодной. Такой же ежегодной избирательной процедуре подвергался и Совет старейшин, ограничивавший полномочия магистров-суффетов. Осуществлялись и другие меры по привлечению к управлению обществом возможно большего количества достойных граждан: проводились выборы из представителей городских цехов и объединений грамотных и честных людей для создания комиссий по переоценке состояния тех, чьи хозяйства подлежали налогообложению. Условно говоря, такого рода социально-исторические процессы задолго до современных цивилизаций готовили живительный бульон для господства здравого смысла: мягкая власть продуктивнее жесткой властной силы.

Все это многообразие «мягкой власти» (помимо существования совершенно конкретных и жестких правил и мер) способствовало экономическому развитию Карфаген и постепенному расширению его влияния на других территориях. Несомненными механизмами в этом влиянии были как торговля, миссионерская деятельность, так и договорная дипломатия с аналогичными городами-образованиями, что существенно дополняло хорошее военно-стратегическое состояние Карфаген как сильной державы.

Некоторые исследователи, описывая организацию управления этого государства, считают, что она напоминает своеобразную окружность, некое подобие круглого стола с точки зрения процесса осуществления управления. Предположительно можно считать, что это свидетельствует о стремлении к проведению демократических принципов власти, говоря современным языком, посредством сдержек и противовесов, подконтрольности, коллегиальности, выборности и исполнения власти на общественных началах^[50].

Некие схожести в использовании «мягкой силы» при управлении существовали в недолгом веке Мидийского царства (ок. 670–550 гг. до н. э.), когда царствующей особой был Денок. Его непререкаемый авторитет основывался не на абсолютной личной власти, а на социально-психологических подходах. В управлении и государством, и разноплеменными народами нормы права уступали перед приоритетом норм морали и этики. Об этом можно говорить и при рассмотрении Лидийского царства (VIII в. до н. э.), в котором на позднем этапе его развития, как считают специалисты, в рамках одной из древнейших общин зародилась христианская религия с ее принципами высокой морали. Видимо, такие принципы обладали не только собственными притягательными свойствами, но и умело привносились на страждущую почву социальных ожиданий справедливого и гуманного управления. Считается, что эти принципы были положены в поведенческую практику человека, формировали морально-этическую систему для возникновения приверженности и даже преданности идеям, которые, как мы знаем, в последующем стали непременным атрибутом стратегии управления в разных государствах.

Исходя из сказанного следует, что за несколько тысячелетий до н. э. и ближе к нашему времени в практику мягкого социального воздействия и осуществления власти были привнесены не только религиозные формы, но и морально-этические нормы социально-психологического и воспитательного влияния, использование авторитета и механизмов поиска компромиссных решений в спорных вопросах, с отклонением жестко бескомпромиссных позиций. При всей достаточной жесткости и даже агрессивности социально-политического управления, социально-политического и культурного обустройства в прежние эпохи эти формы и нормы очень часто действовали совместно и составляли некий конгломерат системного характера.

То есть прототипы «мягкой силы», мягкого влияния и управления имеют большую родословную, уходящую в глубь веков. Цивилизации несли в себе потенциал идей, подталкивавших правителей думать о справедливом правлении, а подданных надеяться на справедливость, значит – мудрость в том же правлении. В данном контексте понятие мудрости коррелирует с понятием справедливости и мягкости. Но социум разнолик и типы его представителей по-разному относятся к власти, движению к ней, удержанию и использованию ее инструментов. Это же относится и к народам, государствам. Поэтому движение к сегодняшним представлениям о выборе мягкой силы для управления и влияния, осуществления власти и формирования отношений взамен жестких силовых форм – это естественный и долгий процесс плохо обучаемого человечества и его властителей. За шагом вперед практически всегда следует отступление назад. При этом целью и триумфом, но одновременно и платой за эти движения была приобретаемая субъектами управления или исчезающая из их рук власть.

Такое «челночное», поступательное или откатное движение по-прежнему оставляет открытым вопрос об общих тенденциях в выборе форм применения мягкой силы. К демократическим формам управления или авторитарным и жестким склоняется человечество, отдельные страны и общества, те или иные представители власти в государствах – вопросы по-прежнему животрепещущие. А из исторического опыта следует, что мы, во-первых, отнюдь не оригинальны в попытках осознать необходимость делать в этом правильный выбор. Во-вторых, просто не учимся на опыте наших предков или не хотим этого делать, когда игнорируем здравый смысл и разумную гибкость в угоду «железобетонным» фактам и ортодоксиям.

В этом смысле Джозеф Най с его теорией может считаться признанным авторитетом современности. Причем, на мой взгляд, самым ценным из всего массива примеров и данных, которые Д. Най использует в доказательствах своей теории, является то, что он заставляет повернуться нас лицом к скрытым ресурсам влияния государственного авторитета на свою социальную систему и другие государства, разобраться в правильности или порочности их использования, акцентирует вопрос на межкультурном взаимодействии.

Думаю, что исторический экскурс в практику использования мягкой силы и власти в управлении нам не только не помешает, но может стать подспорьем в современном научном исследовании актуальных проблем этой области.

Е. Г. Борисова. Время мягкой силы

1. Мягкая сила – новое или хорошо забытое старое?

Понятие «мягкая сила» возникло в США в самом начале 1990-х годов. Оно функционировало среди прочих терминов коммуникативистики. А уже в середине 2000-х годов термин стал активно использоваться и активно обсуждаться. Практически сразу стали проводиться параллели с другими понятиями, отражающими научные и философские представления о воздействии знака на человека и общество.

Диалектика развития любого понятия такова, что «ничто не ново под луной» и в то же время «появилось то, чего не было раньше». Соглашаясь с этим, постараемся обратить внимание на вторую часть утверждения. Попробуем ответить на вопрос: почему именно сейчас столь активно заговорили о мягкой силе как о способе достижения своих целей как в международной политике, так и в бизнесе и много где еще?

Здесь надо вспомнить те характеристики нынешней эпохи, которые подробно прописаны в трудах зарубежных авторов и в отечественной философии и социологии, а именно особенности информационной эпохи.

2. Сила в мягкую эпоху

Современная эпоха получила название эпохи постмодерна. Под модерном при этом понимается Новое время – исключительно важный период развития современного общества, характеризуемый взрывным ростом и качественным преобразованием производства, науки, сферы коммуникации, мировоззрения. Скачкообразный рост достиг области неопределенности, выявившей негативные стороны и опасности существующих векторов развития. Это привело к пересмотру ценностей эпохи, в частности идей Просвещения, ценностей общественного устройства. Основные духовно-нравственные установки в обществе оказались в зоне «полупризнания – полуосуждения». Признаки таких взглядов и их причины рассматриваются как проявления постмодернизма, наблюдаемые в общественном сознании, искусстве, философии и т. п.

Другой характеристикой эпохи является термин «информационная». В историософии под этим понимается возрастание роли информации в жизни современного общества. А в экономическом смысле имеется в виду новый технологический уклад: производство информации становится важнейшей составной частью производственной деятельности, а информация рассматривается не только как продукт, но и как средство производства.

Не будем останавливаться на экономической стороне проблемы, заметим только, что признание за информацией ведущего средства производства вовсе не означает отказ от реального индустриального производства, как и последнее, в свое время потеснив сельское хозяйство, не знаменовало его гибели за ненужностью.

Отметим также, что информация не обладает классическими свойствами товара, т. е. Обмен ею не означает ее отсутствия у того, кто ее отдал – она может быть отдана и оставаться у хозяина. Эта двойственность представляет определенную угрозу товарно-денежным отношениям, требует особых усилий в области соблюдения авторских прав, вызывает к жизни «пиратские» общественные движения, однако здесь мы остановимся на другой особенности информации: всевозрастающей роли в жизни об щества.

3. Управление доступом к информации

Экспоненциальный рост научной и технической информации в XX в. поставил задачу управления доступом к ней. На ранних стадиях это означало создание систем информационного поиска, что представляло собой попытку управления информацией со стороны потребителя. Однако уже к этому времени возникли системы управления доступом «со стороны поставщика информации», именно таковыми оказались появившиеся в начале периода модерна и бурно развившиеся в ходе промышленной революции появления масс на месте структурированного сословного общества, средства массовой коммуникации. Сейчас под этим подразумевают СМИ (массмедиа) и рекламы.

В случае массовой коммуникации речь идет не о научной и технической, т. е. Общественно-полезной информации, а о любых сведениях как нужных обществу, так и имеющих развлекательный характер. В этой области также наблюдалось значительное увеличение информации, что превратило задачу «донести информацию до заказчика» в важнейшую, в связи с чем стали бурно развиваться предназначенные для этого средства из сферы массовых коммуникаций – рекламы, а в значительной части и массмедиа и др. Области.

Особенностью такого подхода оказывается навязывание информации независимо от желания потребителя^[51]. В разных обществах это явление принимает форму пропаганды, PR, коммерческой, социальной и политической рекламы, навязывания повестки дня СМИ и т. п. Практически всегда потребитель пытается сопротивляться «промыванию мозгов», иногда осознанно – осмысляя сказанное, обсуждая с другими, обращается к альтернативным источникам информации, а иногда инстинктивно отгораживаясь от сообщения. Недаром уже двадцать лет говорят об отторжении рекламы и необходимости поиска новых форм. Технологии воздействия на массовое сознание все больше совершенствуются именно по части обхода тех барьеров, которые ставит навязываемым сообщениям потребитель.

Причиной этой молчаливой «войны» поставщика и потребителя информации оказывается та роль, которую навязываемые сведения играют в жизни индивида и общества в целом.

4. Информация в информационном обществе

Если обратиться к истории, то можно заметить, что большую часть сведений о жизни человек традиционного общества получал или из собственного опыта, или от своего окружения. В последнем случае это мог быть не только личный опыт, но и то, что передавалось из поколения в поколение: приметы, мифы, фольклор и т. п.

В обществе модерна все большую роль стала играть информация, сообщаемая внешними источниками: книгами, школой, затем газетой. Немецкий социолог Никлас Луман^[52] даже утверждает, что человек XX в. всю информацию получал из СМИ. Конечно, это преувеличение, но в эпоху постмодерна, с возникновением социальных сетей в Интернет дело приближается к тому, чтобы считать, что средства массовой коммуникации становятся основным поставщиком информации для наших современников.

Важнейшее последствие этого факта связано со способностью воздействовать на сознание через передаваемую информацию. Это явление, замеченное (и активно использовавшееся) еще в древности, вызвало огромный интерес в эпоху становления «общества масс», когда открылись новые возможности управлять потоками информации через массмедиа (Г. Лебон). Дальнейшие практики (в частности, в нацистской Германии) показали могущество нового средства. Осмысление итогов Второй мировой войны, в том числе ее пропагандистской составляющей, привело к появлению интересных разработок этих проблем средствами социологии, психологии и лингвистики. В дальнейшем возникло обобщающее понятие «информационная война», которая связана с психологической войной (psychological war). Информационное воздействие было признано составной частью механизма управления.

5. Software, Soft Power… Мягкая сила в обществе виртуальной реальности

Итак, что представляет собой современное общество по части организации и осуществления социальных взаимодействий, в том числе управления? Взгляд на него со стороны был дан из прошлого. В фантастическом романе Р. Брэдбери «451 градус по Фаренгейту» описывались комнаты, находясь в которых зрители чувствовали себя участниками шоу, транслировавшегося на все стенки сразу. Это было написано в эпоху становления основного (и в наши дни) средства виртуализации жизни – телевидения. То, что сейчас многим представляется само собой разумеющимся, тогда, по крайней мере, для некоторых еще демонстрировало свою чужеродность человеческой природе и не скрывало приносимые с собой опасности. Именно в таком мире разумно говорить о мягкой силе как постоянной составляющей человеческих отношений, реализуемой через воздействие на сознание.

Обратим внимание, что в наших отечественных работах, посвященных мягкой силе (или власти), говорят преимущественно об инструментарии преднамеренного воздействия на сознание – массмедиа, средства манипуляции и т. п. А в первоначальное понимание, заданное автором концепции Джозефом Наем^[53], входят и факторы реальности, причем как в духовной сфере (притягательные аспекты какой-либо культуры, идеологии, ценности), так и чисто физические – красота пейзажа, здоровый климат, комфортность нахождения в какой-либо местности. Однако все это для большинства все равно подается как информация, транслируемая массовой коммуникацией: через художественные журналы, путеводители, рекламные проспекты и т. п. Получается, что реальность оказывается частным случаем понятия, в основном относящегося к организации информации.

Таким образом, именно в современном обществе понятие, отражающее информационное воздействие на массы, оказалось способно занять свое место в ряду базовых концептов обществоведения: массы, власть, элиты, инструменты власти и т. п. То, что вчера, позавчера и уже много тысячелетий было технологиями с разной степенью разработанности, сегодня оказалось одним из столпов общественного устройства.

6. Что завтра?

Может возникнуть вопрос: а каковы перспективы развития общества с подобным способом подачи и восприятия реальности? И что ждет принципы «мягкой силы» в случае таких изменений?

Обычно при прогнозировании учитывают (огрубленно) три возможности: все будет идти по-прежнему, развитие по данному параметру остановится и (третий вариант) все повернет назад.

Первый случай представляется наиболее естественным, однако на этом пути ждет доведение до абсурда: сколь бы значительны ни были возможности увеличения роли информации в постиндустриальном обществе, понятно, что базовые человеческие потребности – утоление голода, безопасности в среде обитания – они удовлетворить не смогут. Что касается всех прочих потребностей: взаимоотношений между людьми, самоуважения, стремления к реализации и т. д. вплоть до любви, – то уже сейчас они нередко удовлетворяются за счет информационных средств: общение в социальных сетях, внушение средствами рекламы человеку неверных представлений о его месте в обществе, создание иллюзии могущества через игры или активность на сайтах или в блогах вполне заменяют пристрастившимся реализацию в реальной жизни. Поскольку на удовлетворении этих потребностей держится социальная жизнь общества, широкое распространение виртуальных заменителей представляет опасность для существования человеческого сообщества и, скорее всего, будет ограниченно (возможно, только для какого-то слоя элиты). Поэтому проекция современной тенденции на будущее представляется маловероятной.

Резкий поворот вспять, отказ от уже освоенных средств, воздействие на сознание аудитории тоже представляются маловероятными. Средства воздействия являются неизбежным компонентом средств коммуникации, а отказ от уже освоенных возможностей для человека несвойствен, разве что в результате катастрофы. Это касается и второго варианта хода событий – остановки в развитии. Конечно, не следует исключать законодательные усилия, сдерживающие наиболее одиозные варианты использования информационных ресурсов, но вряд ли это может рассматриваться как поворот вспять и даже существенная остановка определенных тенденций.

Таким образом, развитие информационного общества предполагает катастрофический «разрыв непрерывности», т. е. Обрыв существующего тренда в результате изменений в состоянии общества.

Что же касается развития именно Soft Power, то перспективы ее скорого конца звучат уже сейчас. В ходе изменения международной обстановки в конце 2013 – начале 2014 г., прозвучали (в том числе и из уст премьер-министра Российской Федерации Д. А. Медведева) заявления о конце «эпохи мягкой силы» и начале «мужского разговора». Однако активность информационной войны, в том числе касающейся имиджа какой-либо из сторон (а их много), показывает, что инструментарий мягкой силы остается на вооружении (будем считать это употребление слова метафорой).

Тем не менее многие авторы прочат Soft Power близкий конец. Так уже упоминавшийся С. Хелемендик пишет: «Есть основания подозревать и надеяться, что эпоха Soft Power клонится к закату. Это не значит, что станет лучше. Но может появиться что-то новое и не обязательно американского происхождения. Soft Power есть продукт мира денег, который тоже на закате. Если упрощенно, Soft Power, как и многие другие американские продукты, оперирует с деньгами и на основе денег. Их, денег, скоро не будет. В том виде, в каком мы все их, деньги, знаем. Это значит покупать будет не на что – ни агентов влияния, ни СМИ» (http://www.chelemendik.ru./ShowDoc.php?d=620).

Автор связывает «конец мягкой силы» с концом «денег в том виде, в каком мы их знаем», при этом подчеркивая именно «продажную сущность» Soft Power. Мы видим разные возможности существования мягкой власти, которые не сводятся к «покупке» СМИ или НКО.

И все-таки изменения общественного устройства, которые в последнее время ожидают – кто-то с радостью, кто с ужасом, – несомненно, скажутся и на способах управления, в том числе – с помощью того инструментария, который сейчас связывается с понятием Soft Power.

Литература

1. Борисова Е. Г. Информационное потребительство как институт постиндустриального общества // Диалог культур: ценности, смыслы, коммуникации: XIII Международные Лихачевские научные чтения. – СПб: СПбГУПб 2013б. С. 585–589.

2. Дмитриев Т. Очарование «мягкой силы». Соединенные Штаты теряют культурно-идеологическое влияние в мире // однако. 2005. № 10 (61).

3. Хелемендик С. Soft Power – мягкая сила «made in USA» // Expert Online. 06.02.2009.

4. Luhmann N. Die Realitaet der Massen Medien. 2 erw. Aufk.-Opladen. Westdeutschen Verlag, 1996. S. 9.

5. Nye J. S., Jr. Bound to Lead: The Changing Nature of American power. N.Y.: Basic Books, 1990.

Часть 2. Мягкая сила в современной политике

Д. А. Медведев. Реализация ресурса «мягкой силы» во внешнеполитической стратегии России

В условиях формирования военно-стратегического паритета в середине XX в. и резкого снижения вероятности открытого вооруженного конфликта между крупными геополитическими игроками особую актуальность приобретают методы «несилового» воздействия в сфере международных отношений и, как следствие, обостряется необходимость научного осмысления изменения управления сложными социально-политическими системами и процессами с применением набора технологий, именуемых «мягкой силой».

Социально-политическая реальность международных отношений представляет собой многообразие форм обмена деятельностью и ее результатами. Изучение подобной сложной реальности становится неотделимо от изучения детерминирующей этой реальности социокультурной специфики и мировоззренческих интерпретаций явлений и процессов современности. Требуется перейти в иную парадигму отношений, фундированную философским видением новой реальности.

Субъект-объектная модель управления, сформированная в классической научной рациональности, не учитывала связность ценностно-мировоззренческих установок субъектов и особенностей среды их жизнеобеспечения. Позднее неклассическая и постнеклассическая научные рациональности интегрировали коммуникативные и ценностно-целевые структуры в управленческий процесс и предложили модель управления «субъект-субъект» и «субъект-среда». Постнеклассическая парадигма предполагает отказ от «жестких» паттернов воздействия, переводит коммуникативное управление развитием объекта в преимущественно латентные, точечные, «средовые» формы [1]. Сутью коммуникативного процесса (по А. Н. Леонтьеву, Г. М. Андреевой, А. А. Брудному, А. П. Назаретяну) становится выработка общих, универсальных смыслов.

Феномен «мягкой силы», находящийся в центре дискурса о невоенной мощи государства, – это вид латентного управления сверхсложными системами. Ресурс «мягкой силы» формируется, в первую очередь, в сфере идеального, в системе ценностей, идей и установок общества. Представляется актуальным изучение специфики этого ресурса, в частности места и значения ценностно-мировоззренческого компонента в формировании внешнеполитической стратегии России.

Отношения между акторами международно-политической системы существуют преимущественно в форме сотрудничества или соперничества. Современная виртуализация политического пространства приводит к вытеснению традиционных форм международных связей в символические сферы их реализации, где и в чем, собственно, и проявляется феномен «мягкой силы» как властной претензии на захват смысловой сферы отношений. Достижение политических целей в таком случае обеспечивается путем манипуляции общими смыслами – ключевым ресурсом конструирования социальной реальности и достижения «желаемого будущего».

Виртуализацию и социально-коммуникативную обусловленность международно-политической среды подчеркивают теоретики школы «новой (критической) геополитики». Они акцентируют внимание международного научного сообщества на проблемах социокультурного и мировоззренческого характера, предлагая заниматься изучением «карт смыслов и значений не в меньшей степени, чем картами государств» [2].

Дж. Най определяет «мягкую силу» как «внешнеполитический ресурс особого рода, способность привлекать других, чтобы они желали того, что хочешь ты» [3]. Деятельность субъекта управления в работах Ная описывается исключительно как конструктивная, направленная на формирование стратегических контуров и целей (аттракторов), которые «привлекут» других акторов международно-политической системы.

Тем не менее, «мягкое» воздействие не ограничивается исключительно конструктивным воздействием. Одним из условий «привлечения другого» является его дезинтеграция как стратегического субъекта, уничтожение его субъектности (самостоятельности, независимости) как таковой. Лишенный собственных ценностей, целей, идеалов (аттракторов-состояний развития), объект «мягкого» воздействия «примыкает» к аттрактору, который предложен ему источником «мягкого» влияния.

Деструкции подвергается, в первую очередь, ценностно-мировоззренческое поле социума. Как поясняет Дж. Най, «мягкая сила – это не просто влияние… и нечто большее, чем убеждение или способность направлять людей аргументами. Мягкая сила образуется в значительной степени из наших ценностей» [4]. Иными словами, через каналы международной коммуникации происходит воздействие на духовные ценности и жизнеутверждающие идеалы объекта на уровне массового сознания (включая массовое бессознательное). С помощью корректировки или полной замены целевых и аксиологических установок общества и индивида происходит их адаптация в соответствие с целями субъекта воздействия.

Для того, чтобы формируемое у объекта управления влечение к иным ценностям стало его мотивацией к проектируемым действиям, в структуре «мягкой силы» находится механизм перекодирования смыслов, изменения интерпретации реальности путем воздействия на бессознательную, архетипическую призму восприятия реальности.

В этой связи отмечается сходство (и, возможно, преемственность) принципов «мягкой силы» с методологией «управляемого хаоса» (controlled или guided chaos). Как и «управляемый хаос», «мягкая власть» стимулирует деструктивные тенденции в объекте воздействия с целью поддержания его «бессубъектности», обеспечивающей эксплуатацию объекта управления в интересах источника влияния. «Последствия от воздействия такого “мягкого” оружия по масштабам вполне соизмеримы с принятыми представлениями о воздействиях оружия массового поражения» [5].

По нашему мнению, именно культурно-смысловая экспансия детерминирует иные элементы ресурса «мягкой силы» – вес авторитета, степень доверия и лидерства, репутационный капитал и т. д. Ценностно-мировоззренческий компонент, т. е. система целевых и аксиологических установок личности и социальной группы, представляется ключевым в структуре ресурса «мягкой силы», интегрирующим на этой основе другие инструменты влияния (экономическое, образовательное и др.).

В этой связи, внешнеполитическую стратегию государства пред лагается анализировать, акцентируя внимание на том культур но-мировоззренческом влиянии, которое она оказывает на иных акторов мировой политики. Источником этого влияния является смысл (по А. Адлеру и К. Г. Юнгу) как базисное интегральное образование, детерминирующее содержание и направленность всей жизнедеятельности индивида или социального организма (в том числе государства).

Стратегические смыслы-ценности (суверенитет, справедливость, свобода, коллективизм, вера и т. д.), которые, по мнению автора, конструируют политическую стратегию, представляют детерминирующее содержание и стратегическую направленность развития субъекта стратегирования. Стратегический смысл может представлять модель социально-политического развития, включающую основополагающие принципы, ценности и цели долгосрочного развития, к примеру, модель многополярного мира, основанного на верховенстве международного права.

На сегодняшний день потенциал «мягкого» влияния российской внешнеполитической стратегии использован ограниченно. Трудно не согласиться с мнением С. Караганова, что «Россия обладает удивительно малой привлекательностью для внешнего мира. Уважают ее исключительно как сильного игрока» [6]. Помимо экономической, продовольственной и иной зависимости после распада СССР, Россия до недавнего времени была и реципиентом установок, ценностей и смыслов извне.

Стоит отметить, что в обновленной Концепции внешней политики Российской Федерации (2013 г.) упомянута актуальность развития ресурса «мягкой силы» и перечислены ее инструменты, а именно «возможности гражданского общества, информационно-коммуникационные, гуманитарные и другие альтернативные классической дипломатии методы и технологии» [7]. В качестве модели стратегического развития предложена модель полицентричной системы международных отношений, основанной на международно-правовых принципах неприменения силы. Данные ориентиры поддержаны многими партнерами России в рамках БРИКС, G20 и др. Можно сделать вывод о перспективности целей и об их позитивном стратегическом потенциале.

Тем не менее, сформулировав приемлемую и поддерживаемую мировым общественным мнением структуру будущей системы отношений, разработчики не наполнили документ куль турно-мировоззренческим содержанием. В определенной степени эта брешь заполняется озвученными в декабрьском, 2013 г., Послании Президента Российской Федерации Федеральному собранию ценностными ориентирами во внешнеполитической деятельности «по защите традиционных ценностей и гуманистических взглядов общества» [8]. Тем не менее использования ресурса «мягкой силы» в реализации внешней политики России не ясны.

По нашему мнению, для противодействия «мягкому» влиянию геополитических соперников и осуществлению собственного стратегического «мягкого» воздействия необходимо освоение методов ситуативного стратегирования во внешней политике. Ситуативный паттерн управления предполагает точечное «средовое» воздействие в критических точках (точках бифуркации) и формирование будущих желаемых ситуаций (аттракторов-состояний), к которым будет непроизвольно восходить объект управления.

Интеллектуальность и динамичность ситуативных схем принципиально отличает их от «тоталитарных» схем жесткого воздействия и контроля над объектом. «Ситуативность» в данном подходе представляет собой антипод постситуационного реагирования и предполагает воздействие на среду для возникновения запланированных ситуаций или вытеснение одних ситуаций другими.

Необходимость использования ментального и культурно-ценностного подходов к стратегированию обусловлена тем, что мирополитическая среда «полисубъектна» и включает в себя наряду с субъектами различного рода также ценности и историческую память, которые «запакованы» в коллективном бессознательном.

Использование ситуативного моделирования, по нашему мнению, обеспечит интеграцию ценностно-мировоззренческих доминант в процессы стратегирования, увеличение влияния «мягкой силы» и удовлетворение стратегических интересов России.

Литература

1. Назаретян А. П. Нелинейное будущее. Мегаисторические, синергетические и культурно-психологические предпосылки глобального прогнозирования. М.: Изд-во МБА, 2013.

2. O’Tuathail G., Dalby, S. Introduction: Rethinking geopolitics: Towards a critical geopolitics. London: Routledge, 1998. P. 4.

3. Nye J. Jr. The paradox of American power: Why the World’s Only Superpower Can’t Go It Alone. Oxford University press, 2002.

4. Nye J. Jr. Limits of American power // political Science Quarterly. 2002/2003. Vol. 117. № 4.

5. Лепский В. Е. Рефлексивный анализ технологий управляемого хаоса как оружие разрушения субъектности развития // Рефлексивные процессы и управление. 2010. Т. 10. С. 20.

6. Караганов С. Зачем оружие? // Россия в глобальной политике. 2012. Т. 10. № 5. Сентябрь-октябрь. С. 17.

7. Концепция внешней политики Российской Федерации (Утверждена Президентом Российской Федерации В. В. Путиным 12 февраля 2013 г.) // Сайт Министерства иностранных дел РФ. URL: http://www.mid.ru/brp_4.nsf/0/6D84DDEDEDBF7DA644257B160051BF7F

8. Послание Президента Российской Федерации Федеральному собранию 12 декабря 2013 г. // Сайт Президента Российской Федерации. URL: http://kremlin.ru/transcripts/19825

Е. Н. Пашенцев. Стратегическая коммуникация США в латинской Америке: цели и методы

Латинская Америка представляет стратегический интерес для ведущих держав мира с геополитической и экономической точек зрения. При этом необратимо уходит в прошлое эпоха, когда латиноамериканские страны, будучи формально независимыми, могли позволить себе, в лучшем случае, выбор той или иной модели клиентализма, того или иного геополитического «патрона». В условиях реально и небезболезненно складывающегося многополярного мира, системного кризиса мировой финансовой системы, обострения экономических и социально-политических противоречий доминантная линия развития латиноамериканских стран проявляется в стремлении к укреплению своего государственного суверенитета, преодолению социально-экономической отсталости.

Все новые государства принимают деятельное участие в широкомасштабных программах модернизации в регионе. Соответственно ослабевает роль США в военно-политической и экономической сферах жизни Латинской Америки, что усугубляется ростом негативного отношения латиноамериканцев к своему северному соседу. Так, согласно отчету, подготовленному по заказу влиятельного Совета по международным отношениям^[54], в 2002 г. 82 % венесуэльцев, 34 % аргентинцев и 51 % боливийцев воспринимали США положительно, то уже в 2007 г. эти показатели упали до 56 %, 16 % и 43 % соответственно^[55]. Другие исследования дают и более отрицательные для США результаты.

В период пребывания у власти администрации Дж. Буша Латинская Америка находилась на периферии интересов США. При этом в различных правительственных документах и заявлениях ответственных деятелей администрации создавался крайне неприглядный образ региона как прибежища террористов, наркоторговцев и преступных групп, которые находят приют в прилегающих к США районах. «они смотрят, ищут области уязвимости, слабости, прорехи в нашей коллективной безопасности»^[56], – подчеркивал министр обороны США Дональд Рамсфельд в 2004 г.

В то время как Латинская Америка шла «влево», в США в период нахождения у власти администрации Дж. Буша утвердились у власти праволиберальные республиканцы. И в то время как регион нуждался в растущем внимании к своим многочисленным социальным проблемам, ему назидательно предписывалось следовать североамериканской стратегии борьбы с новым мировым злом – «мировым терроризмом». Трансляция данного не адекватного интересам и ожиданиям абсолютного большинства латиноамериканцев основополагающего послания мощнейшими в мире американскими СМИ вызывала рост негативной реакции и отчуждение. К коммутации послания оказались (во многом не по своей воле) привязаны и проамериканские правительства и силы (включая и местные СМИ), что помимо серьезных экономических и социально-политических факторов предопределило их почти повсеместную дезорганизацию и ослабление, невиданное даже во времена «холодной войны».

Надо отдать должное достаточно прозрачной системе пересмотра внешнеполитической стратегии и ее коммуникационного сопровождения в США. Что важно отметить, пересмотр стратегии начал происходить не со сменой администрации, а в рамках старой администрации^[57]. Однако носил он частичный и непоследовательный характер, поскольку практически не затрагивал, например, такую важную компоненту стратегической коммуникации, как президентские послания. Этим не преминули воспользоваться противники Вашингтона. Так, президент Венесуэлы Уго Чавес весьма успешно использовал все формы заочной полемики с администрацией Дж. Буша для укрепления своего политического влияния и в стране, и далеко за ее пределами. Буш был, очевидно, негибок (если не примитивен) в своих высказываниях и, что гораздо важнее, в поступках.

Очевидное вмешательство США во внутренние дела той же Венесуэлы и крайне неумелое коммуникационное прикрытие такого курса в ходе безуспешной попытки государственного переворота в апреле 2002 г., негибкая публичная реакция на общий сдвиг влево в Латинской Америке закономерно ставили вопрос и о рамках синхронизации слова и дела в деятельности администрации Дж. Буша. Впрочем, синхронизация неадекватного существующим реалиям дела даже с блестящим коммуникационным сопровождением не может дать устойчивого позитивного эффекта.

Мягкая сила и стратегическая коммуникация

Если основой мягкой силы являются культурные и политические ценности, институты, которые способны притягивать других^[58], то стратегическая коммуникация США является сложной, многоуровневой системой доведения этих ценностей до целевых аудиторий внутри страны и за ее пределами, а также, и не в последнюю очередь, средством разрушения враждебных духовных ценностей, перехвата управления враждебными государственными и негосударственными формированиями. Вначале на ментальном и эмоциональном уровнях, а затем и в практике реальной жизни.

Не желая утомлять читателя дискуссиями о сути и роли СК во внешней политике, приведу определение стратегической коммуникации из доклада Белого дома Конгрессу США от 16 марта 2010 г. «Национальные рамки стратегической коммуникации» (National Framework for Strategic Communication), поскольку данный документ отражает последний на существующий день официальный подход к пониманию стратегических коммуникаций на президентском уровне и, по этой причине, оказывает непосредственное воздействие на внешние стратегические коммуникации США.

«За последние несколько лет термин «стратегическая коммуникация» стал пользоваться растущей популярностью. Однако различное использование термина… привело к существенному беспорядку. В результате мы полагаем, что необходимо начать этот доклад с разъяснения того, что? мы подразумеваем под стратегической коммуникацией. К «стратегической коммуникации (-ям)» мы относим: a) синхронизацию слов и дел и то, как они будут восприняты отобранными аудиториями, равно как и b) программы и действия, сознательно нацеленные на общение и привлечение целевых аудиторий, включая и осуществляемые посредством связей с общественностью, общественной дипломатии и информационных операций»^[59].

В этом определении делается вполне уместный упор на необходимости синхронизации слов и дел, поскольку опыт первого десятилетия XXI в. дал в лице администрации Дж. Буша не самый лучший пример такой синхронизации в истории США и, пожалуй, один из самых худших вариантов восприятия слов и дел Соединенных Штатов на международной арене даже их ближайшими союзниками.

Все три основные части СК (связи с общественностью, общественная дипломатия^[60] и информационные операции) взаимосвязаны друг с другом, однако и имеют свои особенности. Соединенные Штаты имеют давнюю традицию влияния на народы других стран посредством общественной дипломатии. Общественная дипломатия дает ценное дополнение традиционной межгосударственной дипломатии, в которой преобладает официальное взаимодействие профессиональных дипломатов. В отличие от связей с общественностью, нацеленных преимущественно на информирование и влияние на население и СМИ США, общественная дипломатия включает усилия по прямому взаимодействию с гражданами, общественными деятелями, журналистами и другими лидерами общественного мнения за пределами страны. Общественная дипломатия призвана оказать влияние на отношение к политике и национальным интересам США, побуждать к действиям в их поддержку^[61].

В объединенной доктрине информационных операций объединенных начальников штабов (февраль 2006 г.) дается следующее определение информационных операций: «Информационные операции (ИО) являются неотъемлемой частью успешного выполнения военных операций. Главная цель ИО состоит в том, чтобы достигнуть и поддержать информационное превосходство США и его союзников. Информационное превосходство обеспечивает объединенные силы конкурентоспособным преимуществом только тогда, когда это эффективно проявляется в соответствующих решениях. ИО представляют собой интегрированное использование радиоэлектронной войны, компьютерных сетевых операций, психологических операций^[62], военного обмана^[63] и оперативной безопасности, включая их сопутствующие и прикладные аспекты, с целью повлиять, разрушить, испортить или перехватить процесс человеческого или автоматизированного принятия решения противником, защищая наш собственный»^[64].

В социально-политическом плане информационная война – это не что иное, как явные и скрытые целенаправленные информационно-психологические воздействия систем (государств, партий, коммерческих и некоммерческих структур) друг на друга с целью нанесения ущерба, ликвидации (или присвоения) нематериальных активов противной стороны и получения определенного выигрыша в материальной сфере.

Средствами ведения такой войны являются СМИ, неформальные коммуникации (слухи, информация из «уст в уста» и др.). Однако системная и многоходовая проработка отдельных операций, связывание их в «латентный» для подавляющего большинства людей пакет действий делают информационную войну весьма эффективным средством управления целевыми аудиториями.

Нетрудно заметить, что во внешнеполитической сфере СК представляют собой синхронизацию воздействия «словом и делом» на друзей и союзников и разнообразный спектр использования коммуникаций в рамках информационного противоборства. Однако отделить одно от другого на деле становится крайне сложно по следующим причинам:

• В современной международной практике нет друзей, есть интересы правящих элит (весьма разноречивые) и сопутствующие краткосрочные или долгосрочные союзники (противники) в их достижении. Поэтому против дружественной США Франции, которая в 2003 г. в ООН выступила против американского военного решения для Ирака, была развязана широкомасштабная информационная кампания в американских СМИ^[65].

• В современном мире границы между войной и миром, военными и гражданскими системами и пространствами, между информированием, влиянием и манипулированием все более размыты. Эти изменения закономерно ставят вопрос о новых способах защиты общества^[66]. Распространение поля боя на человеческое сознание имело место и раньше. Однако профессиональное ведение боя в сознании и подсознании людей, с использованием сложных методов коммуникационного воздействия на глобальном уровне с массовым погружением все большей части человечества в виртуальный мир Интернета, социальных сетей позволяет, на наш взгляд, развить новые виды информационного воздействия и информационного оружия.

В данной статье мы ставим задачу выяснить цели и методы стратегической коммуникации США в Латинской Америке, дать анализ конкретных технологий, используемых этой страной в сфере общественной дипломатии и информационно-психологических операциях.

Общественная дипломатия США – латиноамериканский вектор развития

Приход к власти администрации Б. Обамы в США, будучи, по сути, сугубо внутренним делом этой страны, вызвал в Латинской Америке волну больших ожиданий. Образ нового президента был в целом положительно встречен основной частью латиноамериканцев. Заметим, что и такие непримиримые критики Дж. Буша, как У. Чавес и Ф. Кастро весьма положительно встретили первые заявления и первые шаги администрации Б. Обамы в отношении Латинской Америки, что подтверждало его способность создать самый популярный в регионе образ североамериканского президента за последние десятилетия. Активизировалась общественная дипломатия США, включая работу в Интернете, социальных сетях, наряду с активным использованием и более традиционных ее форм, связанных с непосредственным живым общением граждан США и Латинской Америки.

Выступая на форуме в Вашингтоне 29 марта 2011 г. на тему «общественная дипломатия и социальные СМИ в Латинской Америке», заместитель госсекретаря по общественной дипломатии и связям с общественностью Дж. Макхейл дала обоснование роли социальных СМИ в продвижении американских интересов в латиноамериканском регионе и привела много фактов, демонстрирующих успехи США на этом важном направлении:

Как и все вопросы общественной дипломатии, новая программа работы со СМИ требует исследования и содержит элементы риска. Чтобы использовать нужные инструменты в нужном направлении, необходимо планирование. Мы должны знать нашу аудиторию для того, чтобы понимать, какая информация найдет отклик и что нужно, чтобы усилить этот оклик при помощи средств массовой информации.

Когда мы понимаем, что именно находит такой отклик, мы улучшаем наши возможности по созданию чего-либо нового в будущем. Если мы делаем это правильно, мы узнаем нашу аудиторию глубже. Мы можем спросить мнение зрителей, задать вопрос об их предпочтениях, и они могут ответить нам.

Новые технологии в области связи и средств массовой информации делают нас ближе к нашей аудитории. Это наиважнейшее усовершенствование инструментария общественной дипломатии XXI века… И глубже поняв культурные традиции и тенденции развития, с помощью социальных сетей мы можем выработать более эффективную политику.

Президент обама изложил нам четыре основных пункта нашего регионального партнерства с Западным полушарием: защита безопасности граждан; расширение экономических возможностей и социальной интеграции; разработка экологически чистых энергоносителей в будущем; а также поддержка демократии, прозрачности и подотчетности институтов управления^[67].

Согласно позиции госдепартамента общественная дипломатия поддерживает и укрепляет каждый из этих основных элементов регионального партнерства. Госдепартамент организовал серию вебинаров, посвященных афро-латиноамериканской истории и культуре. Посольство в Боготе провело вебчаты для учащихся средних школ в Колумбии и штате Индиана на тему расизма и дискриминации. В реализации каждой из этих программ применялись новые технологии и новые информационные инструменты.

В рамках общественной дипломатии США все чаще используют мобильные технологии. В среднем 89 % населения Латинской Америки и района Карибского моря имеют мобильные телефоны. И только 6,4 % обладают широкополосным доступом к Интернету. SMS-программы и мобильные приложения позволяют государственным и частным структурам США общаться с широкими сегментами населения: для многих из них это единственный способ коммуникации. «Все это превращает мобильный телефон в мощное средство достижения наших целей на региональном уровне»^[68].

Госдепартамент также изучает возможность распространения с мобильных телефонов информации о центрах изучения английского языка или программах обмена. В Колумбии госдепартамент сотрудничает с колумбийским правительством, неправительственными организациями и компанией Mobile Medic с целью обеспечения связи жертв противопехотных мин с общественными службами здравоохранения. В Мексике партнерами госдепартамента являются Государственный секретариат по вопросам безопасности и неправительственные организации, целью этого сотрудничества является создание для граждан анонимной телефонной «горячей» линии для безопасного обмена информацией о преступной деятельности…

В Государственном департаменте понимают, что социальные информационные средства и мобильные технологии не являются панацеей в достижении всех внешнеполитических целей США, однако они могут быть эффективны для организации населения и обеспечения возможности обмена наиболее важной информацией. Таким образом, строится работа прежде всего со специалистами в сфере инновационных технологий со всего региона «с тем чтобы предложить общественным группам и гражданским активистам новые инструменты для их деятельности»^[69].

Две из «фирменных» программ Госдепартамента направлены на достижение вышеуказанных целей. Это программа Тех Делс – технологические делегации и Тех Камп в случае общественных организаций.

Программа Тех Делс помогает направить создателей новых технологий в ту или иную страну для изучения окружающей обстановки и нужд местных жителей. Затем создатели новых технологий помогают найти решения на бытовом уровне, что помогает найти решение проблемы на уровне государственном. Примеров программ Тех Делс уже довольно много: от решений на основе мобильных средств связи на Гаити до создания анонимной телефонной «горячей» линии по борьбе с торговлей наркотиками в Мехико.

В ноябре 2010 г. в Сантьяго (Чили) в рамках программы Тех Камп была проведена первая в мире встреча неправительственных организаций, компетентных в этих вопросах и осведомленных о нуждах общественности своих стран, с экспертами по созданию новых технологий. В рамках инициативы госсекретаря Х. Клинтон «Гражданское общество 2.0», Тех Камп предоставила неправительственным организациям возможность обменяться идеями и изучить новые технологии, которые могут послужить им поддержкой в их общественной деятельности. Участники программы Тех Камп принялись за разработку этих идей. Они направлены на расширение прав и возможностей молодежи, проживающей в трущобах Рио-де-Жанейро, на совершенствование общественного строя в Сьюдад-Хуарес.

Посольства США в странах Латинской Америки довольно креативно подходят к использованию социальных сетей, развивая устойчивые и разнообразные контакты в различных слоях населения, преимущественно с достаточно высоким уровнем образования.

Так, в Уругвае «посольство США превратило интернет-пользователей в реальных друзей, организовав незамысловатые конкурсы с символическими призами, такие как, например, игра в настольный футбол с послом. Только представьте себе впечатление общественности, когда вы сможете сказать своим друзьям: «Вчера я выиграл в настольный футбол у американского посла». Сотрудники, ответственные за страницу Посольства США в Facebook в Монтевидео, выложили прямо на главной странице имена победителей и фотографии, для того чтобы уругвайские фанаты знали, что они имеют дело с реальными людьми», – отмечает Дж. Макхейл^[70].

Посольство в Ла-Пасе также добилось успеха в превращении интернет-знакомств в общение в реальном контексте. В стране с населением, составляющим менее 10 млн человек, 32 тыс. человек являются Facebook-фанатами посольства благодаря регулярному обновлению содержания посольской веб-страницы и частому проведению конкурсов. Как и в Уругвае, призом является что-то немногим большее, чем чашечка кофе с сотрудником американского посольства или обед с высшим должностным лицом. Эти простые, но значимые встречи также являются призом как для боливийцев, так и для должностных лиц в сфере общественной дипломатии. «Мы все еще слышим, что боливийцы удивляются, что работники Посольства уделяют им время. Они говорят о том, что не ожидали такой открытости от Соединенных Штатов»^[71], – отмечает Дж. Макхейл.

Тенденция к демонстрации открытости имеет важное пропагандистское значение и там, где она успешно применяется, это может иметь успех и в плане общего роста симпатий к стране. Отметим, однако, что забавные конкурсы не отменят обеспокоенности общественности серьезными проблемами своих стран и роли США в их решении… или обострении. Нужен прямой диалог по острым проблемам и навыки его ведения в виртуальном пространстве, что также пытаются освоить (хотя и гораздо менее успешно, на наш взгляд) в отдельных посольствах.

Например, в посольстве США в Санто-Доминго в Доминиканской Республике отдел по связям с общественностью принял решение открыть в Facebook страницы для всех должностных лиц посольства, участвующих в работе с населением. Персонал посольства использует страницу для проведения бесед с индивидуальными пользователями по различным темам, от программ, осуществляемых посольством, конкурсов до дискуссионных вопросов. Благодаря высокому уровню личной работы с людьми число постоянных посетителей страницы посольства возросло с 1 тыс. чел. в 2010 г. более чем до 37 тыс. к весне 2011 г.

В рамках подготовки к визиту президента обамы в Латинскую Америку в марте 2011 г. был создан посредством Facebook мобильный веб-сайт, с которого бразильцам предлагалось написать президенту США приветственные сообщения. В течение двух недель было получено более 31 тыс. текстовых и 500 видеосообщений со всей Бразилии.

Посольство в Бразилии увеличило число постоянных посетителей своей страницы в Facebook более чем на 750 %, вдвое возросло число посетителей Twitter. Это впечатляющие показатели. Определенным доказательством успеха кампании стали сообщения^[72] от бразильцев, которые сами хотели выйти на связь с президентом обамой.

Разумеется, этим и обеспечивается привлечение латиноамериканских специалистов к сотрудничеству с компаниями США в соответствующих проектах. Части наиболее интересных кадров могут быть предложены варианты иммиграции и т. д. С другой стороны, устанавливаются, отрабатываются связи с теми из активистов, кто может быть использован в определенных политических кампаниях, протестных движениях и т. д.

Влиятельный республиканец, член комиссии по иностранным делам сената США Ричард Лугар весьма откровенен на этот счет. Соединенные Штаты должны более настойчиво использовать социальные СМИ, такие как Twitter и Facebook, чтобы продвигать свою повестку дня в Латинской Америке. По его мнению, такие страны, как Куба, Венесуэла и Никарагуа все еще стремятся подавить экономические и политические свободы, в то время как другие латиноамериканские страны нуждаются в поддержке растущих групп гражданского общества.

Инструменты социальных СМИ в Интернете, которые играли центральную роль в «арабских весенних» восстаниях в Северной Африке и на Ближнем Востоке, могут быть еще более важными в Латинской Америке.

«Латинская Америка действительно имеет преимущество, там больше пользователей мобильного телефона, Интернета… чем на Ближнем Востоке»^[73], – сказал Р. Лугар в предисловии к отчету по Латинской Америке, подготовленному в его офисе.

В то время как американское политическое влияние уменьшается в регионе, ясно, что передовые технологии могут позволить обновить отношения со многими странами в Латинской Америке, полагает сенатор.

Примечательно, что Алек Росс, советник по инновациям госсекретаря Х. Клинтон, сказал, что отчет Р. Лугара находится в гармонии с американскими правительственными усилиями расширить доступ в Интернет во всем мире через «технологические тренировочные лагерея» для блоггеров с их овладением программным обеспечением, которое позволит обойти барьеры, налагаемые правительственными цензорами^[74].

Вряд ли стоит копировать опыт США по поддержке «оранжевых революций», которые, не меняя жизнь людей к лучшему, служат лишь средством устранения неугодных правительств и нейтрализации действительно революционных перемен (Югославия, Украина, Грузия, Молдавия, Киргизия, Ливия и др. страны «успешно» пожинают плоды такого участия США в их делах). Впрочем, этот список в новейшей истории лучше начать с СССР в конце 1980-х годов и последующей разрухи, воцарившейся практически во всех бывших союзных республиках.

Вместе с тем надо подчеркнуть, что активная работа в сетях необходима и будет необходима еще больше в будущем для успеха внешней политики любого государства, и надо признать, подобной работы в сетях в сколько-нибудь сопоставимых масштабах внешнеполитические представительства России и Китая в Латинской Америке не ведут. Однако никакие новые технологии кардинально не изменят впечатления о стране, если не будет проводиться действительно новая политика, отвечающая интересам стран Латинской Америки.

Верность же курсу экономической блокады Кубы (пусть и в несколько более мягкой форме, чем при республиканцах), признание режима, утвердившегося у власти в Гондурасе после свержения президента Силайи в ходе военного переворота и итогов проведенных в обстановке массовых нарушений прав человека новых президентских выборов в ноябре 2009 г., новые соглашения с Колумбией, открывающие для США возможность широкомасштабного использования военных баз этой страны, вызвали разочарование в Латинской Америке^[75]. Латиноамериканские страны также с тревогой воспринимают действия США по реанимации 4-го американского флота под предлогом борьбы с наркотрафиком, терроризмом и оказания «гуманитарной помощи».

Пятидневная поездка Б. Обамы в марте 2011 г. в несколько стран Латинской Америки имела целью расширить внешние рынки для североамериканского экспорта и обеспечить сохранение американского влияния в регионе, но она не принесла успеха. И слова, сказанные президентом США, дают ключ к пониманию проблемы: «Теперь я знаю, что я не первый президент Соединенных Штатов, берущий на себя обязательство придать новый дух парт нерству с нашими латиноамериканскими соседями. Слова как ветер, и я знаю, что было время, когда Соединенные Штаты, возможно, принимали этот регион таким, каким он был»^[76]. Сказано весьма мягко, имея в виду многочисленные военные интервенции и вмешательство США во внутренние дела латиноамериканских стран, поддержку одиозных военных диктатур и подобные этим нелицеприятные факты. И все же красноречивое признание из уст президента США длительной традиции расхождения красивых слов и нелицеприятных дел этой державы на континенте, отсутствия того самого единства слова и дела, которое столь необходимо для успешной стратегической коммуникации, дорогого стоит.

В чем причины неадекватности поведения США в регионе и соответствующего глобального проецирования этой неадекватности силами своих же стратегических коммуникаций в первую очередь? Груз прошлых ошибок, инерция и стереотипы мышления – видимо, так. Однако, на наш взгляд, дело не только в этом. В 1990-е годы у североамериканского (и не только) бизнеса исчезли опасения, связанные с рисками неопределенности своего будущего в ходе «холодной войны». Были отменены некоторые экономические и финансовые механизмы сдерживания эгоистических, своекорыстных интересов, заложенных в самой системе частного предпринимательства.

Тим Рейджер, старший сотрудник аппарата сенатора Патрика Лихи, подчеркивает стратегический интерес США в Латинской Америке: «Начиная с «холодной войны», наши интересы здесь расширились. Сегодня мы имеем дело со многими проблемами включая терроризм, торговлю наркотиками и организованную преступность, незаконных иммигрантов, поддержку выборов и демократических институтов, реформирование вооруженных сил, полиции и судебной системы. Но эти более широкие интересы не отменяют того, что первоочередной интерес американского правительства в Латинской Америке – улучшение инвестиционного климата, с тем чтобы американские компании могли увеличить свои доходы»^[77].

Таким образом, прибыль североамериканских корпораций поставлена во главу угла внешней политики США в регионе. Это и четко прослеживается в материалах Госдепартамента. Например, на странице интернет-сайта Госдепартамента под названием «Выгоды от соглашений о свободной торговле» (Benefits of Free Trade Agreements) можно было бы ожидать найти данные о выгоде этих соглашений и для латиноамериканских стран. Несколько странно, но сделано все с точностью до «наоборот».

Таблица 1

Торговля США со странами Центральной Америки в 2007 г., млрд долл.^[78]

Таблица 2

Торговля США со странами Центральной Америки в 2011 г., млрд долл.^[79]

Одно из четырех заявленных администрацией Б. Обамы оснований для «регионального партнерства с Западным полушарием» – «расширение экономических возможностей» – выставляется на сайте американского Госдепартамента как расширение экономических возможностей прежде всего для североамериканских компаний, но не для государств Центральной Америки. И дефицит торгового баланса 4,1 млрд долл. для Коста-Рики подобен американскому дефициту в триллион долларов с какой-либо страной, если принять во внимание различия в численности населения и ВВП США и Коста-Рики. За четыре года дефицит торговли с США у этой страны вырос в шесть раз, у Сальвадора – в три раза…

Торговые соглашения привели к значительному увеличению торгового дефицита пяти бедных латиноамериканских стран – действительно ли это желаемое ключевое сообщение Госдепартамента Центральной Америке? На веб-странице Госдепартамента США «Преимущества соглашений о свободной торговле США» нет никаких комментариев к данной отрицательной (для жителей Центральной Америки) информации. Приводятся данные об увеличении американского экспорта, но нет никакой информации об увеличении экспорта центральноамериканских стран в США. И манифестации и протесты во многих странах Латинской Америки против Соглашений о свободной торговле могли найти реальную опору и поддержку в этой любезно предоставляемой и поддерживаемой Госдепартаментом информации. Правительства Центральной Америки, лояльные Вашингтону, рекордными темпами увеличивают свой долг в торговле с США, единственное исключение – участник объединения АЛБА Никарагуа.

Из-за ограниченности рамок настоящей статьи мы не будем далее анализировать многочисленные «окна уязвимости» на сайте Госдепартамента или других официальных ведомств США, так или иначе имеющих отношение к контактам США с Латинской Америкой в силу их специфической привязки к интересам североамериканских компаний. Однако не только односторонне выгодные стратегические цели деформируют стратегическую коммуникацию США.

На наш взгляд, на порядки возросшая за последнее десятилетие способность государственных органов Соединенных Штатов информировать и пропагандировать, используя новейшие мультимедийные технологии, не сопровождается соответствующей аналитической работой с целевыми аудиториями. В частности, поэтому веб-сайты объективно начинают работать против их создателей, представляя ситуацию все чаще не лучше, чем она есть (распространенное свойство всякой государственной пропаганды), не такой, какова она на самом деле, но даже хуже, чем в реальности.

Еще двадцать лет тому назад информация о дефиците или профиците торговли США с Латинской Америкой, промелькнув в ряде бизнес-изданий, не оставила бы такого заметного следа в широких слоях латиноамериканского общества. Сегодня, напротив, она легкодоступна всем желающим на сайтах с ежегодным числом посетителей в миллионы и десятки миллионов человек, а глобальные сети Facebook, Twitter и др. позволяют эту информацию распространять, дополнять, интерпретировать, обсуждать. Чего ожидать от возможных интерпретаций со стороны противников или «нейтралов», если государственные источники США дают все основания и повод для поверхностных или односторонне негативных суждений и оценок в отношении своей же страны?

Психологические операции – дестабилизирующий фактор воздействия США на политические процессы в Латинской Америке

Наряду с неадекватной коммуникацией с регионом по линии Госдепартамента психологические операции доминируют в рамках Страткома в отношении стран АЛБА и прежде всего Венесуэлы. Отчасти здесь сказывается наследие «холодной войны» и, как следствие, наличие большого числа специалистов «старой школы» к моменту прихода администрации Б. Обамы в Белый дом.

«В настоящее время послы США в странах Латинской Америки – Хьюго Лоренс в Гондурасе, Роберт И. Блау в Сальвадоре, Стивен Дж. МакФарланд в Гватемале и Роберт Дж. Каллаган в Никарагуа – все являются людьми Негропонте^[80], – отмечал в 2009 г. североамериканский латиноамериканист Р. Розофф. – Все они имеют практический опыт по дестабилизации и смещению недружественных США режимов, связанный с пропагандой и созданием “пятой колонны” в лице неправительственных организаций»^[81]. Разумеется, довольно сложно проследить и доказать характер подобных акций, продолжающих и развивающих «добрые традиции» «холодной войны» в Латинской Америке. Часть материалов попала в СМИ в результате деятельности контрразведок латиноамериканских стран, другая стала известна в результате утечки материалов через Wikileaks. Однако некоторые хорошо известные события, такие как официально признанная скандальная поддержка США государственного переворота в апреле 2002 г. в Венесуэле, тоже дали достаточно примеров информационно-психологических операций.

Медиавойны также являются прекрасной возможностью для развития ПСИОП, хотя для них в Латинской Америке существуют серьезные внутриполитические причины. Ведущие СМИ США активно участвуют в различного рода акциях против президентов, вызвавших по тем или иным причинам негативную реакцию Вашингтона.

Осенью 2008 г. американская газета The New York Times опубликовала статью своего бразильского корреспондента Ларри Рохтера, в которой утверждалось, что президент Бразилии Луис Инасио «Лула» да Силва злоупотребляет алкоголем. В статье подробно описывалось пристрастие главы государства к пиву, виски и коктейлям, в результате чего 58-летний президент начал забывать «некоторые слова португальского языка». В результате своей невоздержанности Лула (как часто называют этого политического и государственного деятеля Бразилии) терпел постоянные неудачи в борьбе с бедностью и коррупцией. Кроме того, вредные пристрастия бразильского президента, могли, по мнению Рохтера, негативно сказаться на отношениях Бразилии и США.

Статья в The New York Times наделала много шума в Бразилии. Посол Бразилии в США опубликовал на страницах все той же газеты письмо, в котором выразил недоумение и возмущение публикацией. А один из депутатов бразильского парламента, защищая президента, заявил: «На самом деле пьяна внешняя политика Штатов». Американского журналиста, автора статьи, хотели немедленно выслать из Бразилии. Однако после получения от Рохтера письма с извинениями в адрес президента страны решение о высылке отменили.

Стоит заметить, что за время пребывания Луиса Инасио «Лулы» да Силвы во главе государства Бразилия и США уже несколько раз обменивались дипломатическими уколами. Например, в ответ на введение властями Соединенных Штатов новых правил получения виз, предусматривающих сдачу отпечатков пальцев, Бразилия ввела аналогичные меры в отношении американских граждан, прибывающих в страну. В результате в бразильских аэропортах несколько раз задерживали граждан США, которые не желали подчиняться правилам, считая их оскорбительными.

Своеобразной формой ПСИОП являются заявления высокопоставленных чиновников США о существующей нестабильности той или иной страны (как правило, той, где у власти находится неугодное правительство). Например, в начале 2009 г. директор Центрального разведывательного управления США Леон Панетта заявил, что финансовый кризис может дестабилизировать экономическую ситуацию в Аргентине, Эквадоре и Венесуэле. Страны для такого прогноза явно были выбраны не случайно.

В 2005 г. в Венесуэле было зафиксировано проведение психологических операций, направленных на дестабилизацию вооруженных сил страны. Так, в воинских казармах были распространены листовки следующего содержания:

Народ Венесуэлы! Это автомат АК-103, который используется международным террористическим движением, он был приобретен во вторник, 17 мая 2005 г. режимом Уго Чавеса Фриас… С помощью этого автомата наши вооруженные силы становятся, под прикрытием извращенного законодательства, инструментом партизанских войн и международного терроризма… Этим автоматом Фидель Кастро расстрелял тысячи кубинцев, которые противились его нищенскому коммунистическому режиму… Этим автоматом сегодня Уго Чавес под лживыми лозунгами, обещающими мир венесуэльскому народу, угрожает подчинить его своему национал-социалистическому, революционному, фашистскому и тоталитарному режиму^[82].

Другая листовка, обнаруженная на военных базах и в лагерях, призывала к восстанию в рядах вооруженных сил:

Венесуэльский солдат! Сопротивляйся… откажись от милитаризации венесуэльского общества… Не позволяй лжи, замаскированной под правду, манипулировать тобой… Единственным врагом является кубинский коммунистический режим Фиделя Кастро, который в течение 46 лет продолжает обманывать кубинский народ, пугая его лживыми угрозами вторжения «империи янки»… Мы, венесуэльцы, – за демократию… Во имя нашей истории, во имя Боливара и наших убеждений!!! откажись от нищеты, ненависти и автоматов-убийц, являющихся воплощением международного терроризма. Мы не хотим вторжения янки, с которым мы никогда не сталкивались… Но еще меньше мы хотим вторжения кубинского коммунизма Фиделя Кастро, влияние которого мы реально переживаем…!!! Смело отрази наступление захватчиков…! Нет вмешательству! Нет неуважению нашему суверенитету!^[83]

Данный вид пропагандистской кампании является классическим для психологических операций, возглавляемых особыми группами военной разведки Соединенных Штатов Америки. В этом случае операция была ориентирована на Национальные вооруженные силы Венесуэлы, главным образом, на солдат низшего ранга, чтобы повлиять на их мнение о новом оборонном вооружении, приобретенном правительством. Основной целью психологических операций в Венесуэле является раскол в вооруженных силах и провоцирование недоверия к правительству.

Командование специальных операций США^[84] Пентагона создало подразделение поддержки совместных психологических операций, известное также под названием «Цыган», представляющее собой элитную группу «бойцов-психологов», оказывающих помощь персоналу, осуществляющему «психологические операции» на зарубежных военных базах. Группу «Цыган» возглавляет полковник Джеймс А. Тридвелл, ранее принимавший участие в психологических операциях в Ираке в 2003 г., где он возглавлял IV группу психологических операций в ходе вторжения американских войск в Ирак. В 2001 г. в Афганистане он также возглавлял подобную группу, бюджет которой за шестилетний период составил 77,5 млн. долл. В Группу «Цыган» входит более 38 экспертов по проведению психологических операций, 113 штатных военных и несколько художников – специалистов по графике и видео.

В 2005 г. Командование специальных операций США развернуло деятельность данных специализированных подразделений «Цыган» по всей Латинской Америке, на Среднем Востоке и в других стратегических регионах, в Западном полушарии уделив особое внимание Венесуэле и Боливии^[85].

Четвертой группой психологических операций, которую возглавлял полковник Джеймс А. Тридвелл в Ираке, являлась та самая группа, которая до этого входила в Управление общественной дипломатии по Латинской Америке и Карибскому Бассейну Совета Национальной Безопасности, ответственное за фабрикацию сюжетов для американских СМИ с целью создания положительного образа правительства Рейгана, оказывавшего поддержку контрас в Никарагуа.

Управление общественной дипломатии было закрыто в 1987 г., когда Главное бюджетно-контрольное управление США (GAO) опубликовало отчет, подтверждавший, что данное учреждение, находясь под нераздельной властью американца кубинского происхождения Отто Рейха, выступающего против режима Фиделя Кастро, «принимало участие в незаконной тайной пропаганде с целью повлиять на СМИ и общественность в поддержку латиноамериканской политики администрации»^[86].

Управление общественной дипломатии по Латинской Америке и Карибскому бассейну фабриковало истории для The Washington Post, The New York Times и The Wall Street Journal, которые восхваляли политику Соединенных Штатов и очерняли сандинистское правительство, называя его «террористическим», «антидемократическим» и «опасным». Такая традиция работы со СМИ была продолжена и при последующих администрациях.

Стратегические «психологические операции» Соединенные Штаты осуществляют как в мирное, так и в военное время, преследуя долгосрочные цели по подрыву морально-политических основ внешней и внутренней политики противостоящих стран и опираясь на широкий комплекс глобальных акций. На официальном сайте Командования специальных операций США говорится: «Конечная цель операций военной информационной поддержки США состоит в том, чтобы убедить врага, нейтральные и дружественные страны и силы принимать меры, благоприятные для Соединенных Штатов и их союзников. Военные информационные операции поддержки преследуют цели национальной безопасности на тактическом, оперативном и стратегическом уровнях операций»^[87].

В рамках вооруженных сил США в настоящее время активны две группы МИСО (до июня 2010 г. ПСИОП).

Целью официальной миссии 4-й группы военно-информационной поддержки^[88] (основная база в Форт Брагге, Северная Каролина) является планирование, подготовка и осуществление в любой точке мира психологических операций и установление связей с гражданской администрацией и населением с целью оказания поддержки коалиционным силам и правительственным агентствам Вашингтона. Батальонами группы были получены различные задания в различных сферах деятельности.

Персонал 4-й группы включает региональных экспертов и лингвистов, обладающих глубоким пониманием политических, культурных, этнических и религиозных тонкостей целевой аудитории. Они также являются специалистами в таких технических сферах, как журналистика, радиотрансляция, графический дизайн, газетный бизнес, иллюстрации и тактическая связь дальнего действия.

Восьмая группа военно-информационной поддержки начала свою работу 26 августа 2011 г. в Форт-Брагге. В эту группу войдет приблизительно 1070 военнослужащих. 8-я группа примет на себя ответственность за 1-й, 5-й и 9-й батальоны МИСО. 1-й батальон будет работать в Латинской Америке. 5-й намечается задействовать в зоне Тихого океана, и 9-й будет отвечать за тактические операции в области МИСО по всему миру.

Четвертая группа сохранит ответственность за 6-й, 7-й и 8-й батальоны численностью в общей сложности приблизительно 800 военнослужащих^[89].

Заметим, что на сайте Командования специальных операций США говорится, что численность 4-й группы в 2011 г. будет доведена до 2700 военнослужащих (осталась явно устаревшая информация). Теперь две группы МИСО будут иметь в своем составе менее 2000 военнослужащих, что явно свидетельствует о трудностях с финансированием. В условиях роста международной напряженности сокращаются немногочисленные подразделения, которые объективно играют (при адекватных подготовке и использовании) крайне важную роль в боеспособности вооруженных сил.

Каждый батальон МИСО способен оказать поддержку корпусу. В рамках батальонов МИСО сформированы роты, каждая из которых может оказать поддержку на уровне дивизии. Роты подразделяются на взводы поддержки бригад. В случае необходимости взводы могут быть разбиты на тактические команды поддержки батальонов.

В состав 8-й группы, отвечая за Южную Америку, как уже отмечалось, входит 1-й батальон МИСО (действует в зоне Южного командования вооруженных сил США). Общая зона, находящаяся под контролем Южного командования, включает в себя земли к югу от Мексики; воды, прилежащие к Центральной и Южной Америке; Карибское море, 12 островов – государств и европейских территорий; Мексиканский залив и часть Атлантического океана. Она охватывает 31 страну (19 в Центральной и Южной Америке и 12 в Карибском регионе), площадь зоны ее контроля составляет приблизительно 15,6 млн квадратных миль.

Сегодня в штаб-квартире батальона действует выставка, в которой можно найти и много образцов такой черной пропаганды, выполненной 1-м батальоном МИСО Вооруженных сил США. Среди экспонатов листовки, постеры, книги, газеты, журналы, записи, календари, кружки, рюкзаки, школьные сумки, хозяйственные сумки, футболки и другие предметы. Экспонаты относятся к таким странам, как Гватемала, Эль-Сальвадор, Эквадор, Колумбия, Перу и Боливия.

Ветеран психологических операций (ПСИОП) США в Латинской Америке Херб А. Фридмэн^[90] искренне гордится деятельностью своих коллег и своей и приводит некоторые данные о ее характере и масштабах в регионе на своем сайте. Он пишет:

Первый батальон по психологическим операциям (ныне МИСО. – Е.П.) отвечает за деятельность на территории Латинской Америки… Батальон готовит и распространяет письменную пропаганду. Также он имеет возможность работать в области радиовещания. Их девиз – «Первый с лучшими»^[91].

Боевое крещение специалисты в области ПСИОП получили в ряде войн малой интенсивности по подавлению повстанческой деятельности во многих странах Латинской Америки. Согласно американской концепции ПСИОП операции против «внутренних беспорядков» являются «полномасштабными гражданскими и военными акциями, направленными на подавление мятежа и решение основных проблем»^[92].

Беспорядки в стране являются внутренней угрозой, характеризуемой диверсионными действиями и насилием для достижения политических целей. «Бойцы сил сопротивления обычно пользуются поддержкой государственных и негосударственных структур, в том числе международных террористических организаций, которые рассматривают беспорядки как благоприятную возможность нажить капитал. Полномасштабные и согласованные гражданские и военные действия необходимы для подавления внутренних беспорядков, а также для восстановления прав диссидентов. Обычно, если организаторы внутренних беспорядков получают поддержку из-за рубежа, это создает непреодолимую угрозу, с которой государство часто не способно бороться самостоятельно»^[93].

Так описывает причины начала войны с американским участием в Сальвадоре Х. Фридмэн:

Сальвадор находился под контролем богатого класса землевладельцев вплоть до 1970-х годов. Победа сандинистских партизан в 1979 г. в близлежащей Никарагуа послужила тревожным звонком, побудившим группу младших офицеров, являющихся сторонниками реформ, свергнуть генерала Карлоса Умберто Ромеро, который в то время был лидером правительства в Сальвадоре. Было создано шестнадцать самостоятельных левых фракций под единым политическим названием «Революционный демократический фронт». Военным дупликатом Революционного демократического фронта был Фронт национального освобождения имени Фарабундо Марти. Вдохновленный успехами коммунистов-революционеров в Никарагуа, ФНО, ожидая быстрой победы, начал в 1981 г. так называемое последнее наступление на сальвадорскую хунту^[94].

США поддержали военную хунту, созданную при их участии для защиты средневекового варварского режима (на ее совести смерть многих тысяч мирных жителей в ходе карательных операций), как и ряд подобных режимов в других странах Центральной и Южной Америки, деятельность которых и интересы «богатого класса землевладельцев» и американских компаний со знанием дела защищали также и специалисты в области ПСИОП. Это нанесло серьезный долговременный ущерб стратегическим интересам самих США, и с большим опозданием, пусть и частично, фрагментарно, признается американским истеблишментом в наши дни.

В борьбе с повстанцами широко применялись технологии «черной пропаганды». Так, когда повстанцы Фронта национального освобождения им. Ф. Марти (его бывшие участники входят в нынешнее правительство Сальвадора) стали эффективно использовать фотоматериалы собственного изготовления для пропагандистской работы среди населения, американские специалисты помогли найти режиму достойный ответ. Херб А. Фридмэн, опираясь на журнал Veritas, приводит пример того, «как фотографии из газет Фронта «лечились» с целью высветить жестокость повстанцев и завоевать народную поддержку правительству». Текст сфабрикованной листовки, на которой были фотографии повстанцев, был искусно смонтирован с новым текстом, который гласил:

ЭТО ТОТ, кто убивает, крадет, разрушает и похищает твоих домочадцев.

ТВОй ВРАГ – тот, кто хочет насилия.

Передай своей общине.

Сообщи, где он скрывается; твоя семья должна быть вместе^[95].

Листовка сделана на высоком профессиональном уровне (нет сомнения, были и соответствующие практические результаты распространения подобной продукции), но стоит ли после этого удивляться негативному имиджу США в разных странах мира?

Весьма показательно, что в рекомендациях по проведению ПСИОП в 2003 г. говорилось: «Подразделения ПСИОП поддерживают американские силы во время операций по поддержанию мира, вызывая или укрепляя (определенное. – Е.П.) поведение. Силы ПСИОП могут предоставить ключевую поддержку и информацию по военно-гражданским аспектам миссии». Среди важнейших задач подразделений ПСИОП в ходе миротворческих операций указывается на «влияние на отношение гражданского населения к американской политике и эксплуатацию доброжелательности (гудвилл), создаваемой американской гуманитарной деятельностью в области медицинской и ветеринарной помощи, строительства и общественных работ»^[96].

Группы ПСИОП в ходе миротворческих операций разъясняли местному населению суть договоров по поддержанию мира и цель операций; «оказывая влияние на местное население и склоняя их к сотрудничеству с США в сфере подавления оппозиционных групп и их дестабилизирующих действий; добиваясь согласия со стороны населения с мерами и программами по обеспечению безопасности; вызывая позитивное отношение к политике США среди влиятельных групп населения…»^[97].

Другой пример из области ПСИОП на опыте Боливии, который приводит Херб А. Фридмэн, касается Э. Че Гевары:

Самым памятным событием, связанным с американским присутствием в Боливии, явилась смерть Че Гевары, погибшего в этой стране от рук боливийских рейнджеров, прошедших курс подготовки в американских спецслужбах. Че Гевару очень уважают левые, считающие его великим харизматичным лидером, и печатают его изображения на постерах и футболках. В действительности он был слабым лидером, не был логичен в своих действиях и не смог совершить революцию среди крестьян и сформировать местную армию. Он потерпел поражение в Гватемале, затем Кастро тихо предложил ему покинуть Кубу после оскорблений в адрес СССР, потерпел поражение в Аргентине, затем снова в Республике Конго; отряд коммунистов, оказывающий ему помощь в Конго, был назван им «ленивым и недисциплинированным».

Первые американские консультанты были отправлены в Боливию в 1967 г. с заданием по подготовке батальона в составе 650 рейнджеров. Это было именно то, чего желал Че Гевара. Он считал, что появление американцев приведет к революции крестьян, и предрекал повторение в Латинской Америке истории Вьетнама. К несчастью для него, он получил именно то, чего он хотел.

Американцам пришлось много работать для того, чтобы получить поддержку населения, и кроме военной спецподготовки батальона рейнджеров они принимали участие в деятельности, в настоящее время называющейся «связями с гражданской администрацией и населением», оказывая медицинскую поддержку и организуя уроки по гигиене и охране здоровья. Изначально при появлении миротворческих подразделений были созданы три медицинских лагеря в Лас Крусес и три в Лос Чакос. Они также оказали помощь местному населению в защите их земель, когда речь шла о продаже земель японским и окинавским инвесторам. В завершение они построили новую школу в Эсперансе. Эти американцы не были «отвратительными».

В сентябре 1967 г. небольшая банда революционеров Че Гевары несколько раз совершала вооруженные нападения на боливийскую армию, в каждой схватке теряя бойцов и медленно уходя все дальше и дальше в горы. Его гражданская группа поддержки в Ла Пасе была также арестована. Он был совсем один практически, без пищи, боеприпасов, лекарств, и у него не было возможности связаться с Кубой. 8 октября 1967 г. Че и его оставшиеся бойцы оказались запертыми в ловушке и были схвачены в каньоне Чуро. На следующее утро Че был казнен по приказу Президента Боливии. Че Гевара хотел войны и получил ее. Он считал, что у боливийцев самая слабая армия во всей Латинской Америке, но благодаря подготовке сил особого назначения США боливийский батальон рейнджеров стал прекрасной военной организацией, которая была способна сражаться самостоятельно^[98].

В принципе нас меньше интересует в данной статье, прав или не прав Х. Фридмэн в оценках Че Гевары. Гораздо важнее, как подобный не просто открытый в Интернете материал (опубликованное на сайте Фридмэна давно тайной не является) дается под таким углом зрения, который в странах Латинской Америки, да и в США не встретит понимания, а, скорее, вызовет протест большинства своим цинизмом. А это непрофессионально, поскольку вряд ли содействует целям внешней политики США и интересам направляющих ее сил.

Для того чтобы воспрепятствовать тщательному рассмотрению деятельности Пентагона со стороны общественности, а также обеспечить еще большую секретность, повысить эффективность принимаемых решений за счет привлечения гражданского сектора, Пентагон широко использует частные корпорации в исследовании и практической реализации МИСО, стратегического обмана. Уже упоминавшийся нами полковник Дж. Тридвелл обращает внимание на, что частные компании позволят американской армии эффективно использовать «средства коммуникации тыла», в том числе радио и телепрограммы, документы, текстовые сообщения, публикации в Интернете, подкастинг, рекламные щиты и статьи. Ряд договоров был подписан с крупными подрядчиками министерства обороны в области обеспечения информационных операций: SYColeman, Lincoln Group и Science Applications Internacional Corporation (SAIC). Не секрет, что наиболее проблемный партнер в Латинской Америке у США – Венесуэла, соответственно и частные компании «засветили» себя здесь в определенного рода операциях.

«Из этих трех американских компаний у Венесуэлы с SAIC, – отмечает Эва Голинжер, – связана особая и неприятная история. SAIC, хотя ее основной офис расположен в Сан Диего, Калифорния, насчитывает более чем 16 000 сотрудников в штате Вашингтон и является одним из самых крупных подрядчиков Пентагона»^[99].

Всего в SAIC занято более 41 000 служащих в США и за их пределами, компания входит в 500 крупнейших компаний по списку журнала Fortune^[100]. В своей деятельности по обеспечению национальной безопасности США SAIC активно сотрудничает со всеми видами вооруженных сил и поддерживает полный спектр военных операций – от поддержания мира и гуманитарных миссий до стратегических конфликтов. SAIC также помогает министерству обороны, ФБР и другим агентствам в противостоянии терроризму, киберпреступлениям и быстрому росту оружия массового поражения^[101]. В настоящее время компания принимает активное участие в программах модернизации Вооруженных сил США, стоимость которых оценивается в десятки млрд долларов.

SAIC – компания, которая «сплачивает» подрядчиков для решения проблем безопасности США и их союзников в частности, и не в последнюю очередь, в области поддержки информационных операций.

Доходы SAIC в 2011 г. составили 10,9 млрд долл., что на 3 % выше, чем в предшествующем году^[102].

В правление данной компании входят бывшие члены объединенного комитета начальников штабов, бывшие сотрудники ЦРУ и бывшие члены правительства США высокого уровня.

В 1995 г. SAIC основала смешанное предприятие с государственной нефтяной компанией Венесуэлы (PDVSA) с целью создания компании, осуществляющей деятельность в сфере информационных услуг и технологий (INTESA). INTESA, 60 % акций которой принадлежали SAIC и 40 % – PDVSA, было поручено обновить и преобразовать в цифровой формат старые аналоговые системы нефтяной промышленности, и в 1998 г. компания контролировала все электронные операции PDVSA. Известная под названием «мозг PDVSA», INTESA пользовалась своей монопольной властью для того, чтобы в декабре 2002 г. препятствовать исправной работе оборудования и информационных сетей, необходимых для управления данной областью промышленности в условиях «забастовки», организованной оппозицией с целью снова заставить президента Чавеса отказаться от власти^[103]. Используя систему дистанционного управления, сотрудники INTESA изменили коды доступа и программного обеспечения, лишив тем самым других работников PDVSA возможности пользоваться компьютерами, оборудованием и очистительными устройствами. Результатом явились остановка нефтяного производства в Венесуэле и всесокрушающие экономические убытки^[104]. Это отразилось не только на венесуэльцах, лишенных газа и нефти, но и также поставило под серьезную угрозу выполнение условий контрактов, подписанных Венесуэлой с международными партнерами.

Хотя Али Родригес, занимавший в то время пост президента компании PDVSA, приложил все усилия для того, чтобы урегулировать конфликт с INTESA, компания по информационным услугам и технологиям отказалась прекратить саботаж и предоставить пароли доступа, которые позволили бы законным сотрудникам PDVSA снова запустить производство. У венесуэльской компании не оставалось другого выхода, как проникнуть в основной офис INTESA и взять операции под свой контроль. «Забастовка» и саботаж в конце концов закончились провалом, но ущерб нефтяной промышленности уже был нанесен и фактически явился одной из основных причин экономического кризиса в Венесуэле. Впоследствии компания SAIC представила иск против PDVSA, в котором заявляла, что INTESA была незаконным образом экспроприирована, и в ходе частных переговоров, проводимых под руководством организации защиты международных компаний за рубежом (OPIC) – государственного агентства Соединенных Штатов, осуществляющего страхование американских корпораций за рубежом, получила от PDVSA 6 млн долл. в качестве компенсации убытков.

Значительный пласт материалов, отражающих направления и методы общественной дипломатии и ПСИОП США в отношении Венесуэлы, стал доступен благодаря феномену Wikileaks^[105]. В данном случае речь идет о плане посольства США в Венесуэле противостоять антиамериканизму Чавеса. Данный план появился на сайтах многих ведущих газет Латинской Америки и Испании, полностью он был опубликован испанской El Pa?s.

Некоторые положения данного плана мы представим на страницах данной статьи с нашими комментариями.

Идентификационный номер:147378

Дата: 2008-03—26, 20:19:00

Откуда: 08CARACAS420

Источник: Посольство, Каракас

Классификация: Конфиденциально

Предмет: План стратегической коммуникации посольства – противодействие антиамериканизму Чавеса.

Резюме. (С) Посольство в Каракасе запросило у Министерства обороны одобрение на осуществление своего стратегического коммуникационного плана. Цель программы – повлиять на информационное поле в Венесуэле таким образом, чтобы помешать внедрению негативного восприятия местным населением США. К сожалению, Венесуэла преуспела на этом поприще. До У. Чавеса одобрительное отношение населения к США составляло 65 %, сегодня позитивный имидж США упал до исторического минимума – 31 %. Поддержка Министерства обороны значительным образом повлияла бы на общественную дипломатию посольства и продемократические мероприятия^[106].

Четко обозначена проблема. Весьма интересно, что на цели общественной дипломатии посольство США просит помощи… у Министерства обороны. Какой помощи – в документе не раскрывается.

3. (C) Венесуэла на распутье: Когда-то Венесуэла вместе с Колумбией и Центральной Америкой считалась страной, положительно относящейся к США. Хотя это отношение испортилось после нескольких лет ежедневных атак против правительства США^[107].

В плане нет никаких признаков признания своей доли вины (и немалой) за осложнение отношений со своим естественным союзником в лице Венесуэлы. Наоборот, вся вина (сквозная тема документа) возлагается на венесуэльскую сторону. Значит, эффективная стратегия если и возможна, то она неизбежно будет основана на искусном манипулировании полуправдой. Хотя, как мы увидим, в документе и говорится о необходимости правдивости передаваемой информации. Робкие, половинчатые признания ответственности за ухудшение отношений с латиноамериканскими странами со стороны Б. Обамы еще впереди.

4. (C) Развитие за последнее время: Посольство в Каракасе разработало всесторонний стратегический коммуникационный план, который объединит различные агентства. Агентство по контролю оборота наркотиков организовало практические занятия по бейсболу в разных венесуэльских городах для молодых людей с привлечением бывших венесуэльских игроков и менеджеров из ведущей лиги США как часть программы по снижению потребления наркотиков. Кроме того, управление по связям с общественностью в качестве целевой аудитории выделяет трудных подростков и население за чертой бедности для соответствующих визитов и взаимодействия со всеми слоями венесуэльского общества, бизнесом и общественными организациями. Все эти программы имеют определенное воздействие на целевые секторы. Недостаток ресурсов ограничивает нашу способность охватить большую часть населения^[108].

Практическая ориентированность плана, попытка использования определенных разделяемых жителями США и Венесуэлы культурных ценностей (в данном случае бейсбол) для преодоления барьеров на уровне социальной психологии и подсознания. Прослеживается стремление перетянуть на свою сторону неимущие слои населения, которые идут за Чавесом, однако не учитывается, что они весьма политизированы и одними развлекательными мероприятиями и локальными программами помощи их нельзя политически переориентировать.

5. (C) Цели: План стратегических коммуникаций во главу угла ставит три цели: укрепление «дружбы» США с Венесуэлой, информирование венесуэльцев о наличии связей между США и Венесуэлой, противодействие антиамериканской пропаганде. Американскому правительству надо напомнить венесуэльцам об истории этой дружбы (мы с вами со времен С. Боливара) либо постоянным участием, либо помощью в чрезвычайных ситуациях. Надо также разработать ключевое сообщение для укрепления в сознании венесуэльцев идеи естественного партнерства с США за счет взаимных коммерческих, сельскохозяйственных и культурных отношений, а также общечеловеческих отношений (большое количество эмигрантов из Венесуэлы живут в США, мы союзники с 1800-х годов). И, наконец, этот план должен продемонстрировать приверженность и готовность разделить общие цели и надежды венесуэльцев и американцев вне зависимости от враждебного настроя и резкой риторики У. Чавеса. (обе нации стремятся к свободе, демократии и процветанию)^[109].

Не принимается во внимание, что все эти позиции, ключевые моменты истории и современности успешно освоены и интерпретированы чавистской пропагандой. В истории страны свежа еще память о подобной «радужной» трактовке американо-венесуэльских отношений в период, предшествующий приходу к власти У. Чавеса. Тем временем вне зависимости от отношения к Чавесу абсолютное большинство венесуэльцев вернуться в коррумпированную реальность 1990-х годов не желает, и значит, надо предложить новую идею. Но какую новую идею предложил Латинской Америке Дж. Буш? Б. Обама? По сути, ничего заслуживающего внимания.

Стереотипы старой «холодной войны» уходят в прошлое. Для новой подобной войны администрации Дж. Буша необходимо было вовремя и адекватными средствами предложить что-то сплачивающее в единый фронт против даже ложного врага и уделить этой задаче соответствующее внимание и силы, привлечь кадры, способные работать по-новому. При этом был бы возможен только тактический, а не стратегический успех. Но даже такой «малости» сделано не было. Пропагандистская машина США исправно работала против… официального Вашингтона. Пришел Б. Обама и очередное разочарование в Латинской Америке после всплеска надежды на перемены. Бюрократический синдром и недостаток стратегического мышления отличают нынешний подход США к стратегической коммуникации в Латинской Америке.

7. (C) Стандарты: Три сквозные нити проходят через программу: Во-первых, абсолютная правдивость любой публикуемой информации для контраста с лживостью и преувеличениями администрации У. Чавеса. Во-вторых, распространение только положительной информации. Негативная информация всегда будет ассоциироваться с ее распространителем. Третье правило – воздержаться от нападок на Боливарианскую Республику Венесуэла или У. Чавеса, которые могли бы быть использованы им для мобилизации венесуэльцев против «империи»^[110].

Признак усталости. Понимание необходимости смены тактики, но не стратегии (обвинять в этом авторов документа некорректно, поскольку у них не тот уровень, чтобы предлагать стратегические решения, во всяком случае, если сотрудник посольства озабочен прежде всего своей карьерой). Вынужденный переход в оборону после периода яростных на протяжении ряда лет лобовых пропагандистских атак У. Чавеса, которые он умело оборачивал в свою пользу. Между тем, кто поменял свое отношение к США, тот усвоил не только однозначные политические клише (такое, разумеется, также присутствует), но и усвоил и продолжает усваивать из многочисленных источников (от сферы образования до СМИ) многие ранее неизвестные ему негативные факты о США и их внешней политике. Замалчивание, отсутствие внятной контрпропаганды при одном из самых многочисленных по своему составу посольств США в Латинской Америке вряд ли можно признать эффективным ответом.

8. (C) Концепция: Посольство начнет операцию в мае 2008 г. и продолжит до апреля 2009 г. Если программу признают успешной, то посольство будет искать средства для второго года реализации. Первая фаза будет состоять из сбора информации – мониторинг среды, выявление ценностей и мнений о США, наркотиках и коррупции и прочих сферах жизни Венесуэлы.

9. (C) На основе этих данных во второй фазе операции будут использованы рекламные газетные объявления, билборды, радио и телевидение. Посольство в Каракасе сконцентрируется на ключевых аудиториях в Венесуэле, в самых ее отдаленных частях. Последующие фазы предусматривают проведение рок-концертов, спортивных мероприятий и музыкальных фестивалей. Финальная фаза нацелена на Каракас и на распространение сообщения о нашей постоянной помощи венесуэльцам.

11. (C) Временные рамки плана:

• 10–25 мая 2008 г. – 1-я фаза (изучение контекста)

• 1 июня – 30 августа 2008 г. – 2-я фаза (удаленные территории)

• 1 сентября – 25 декабря 2008 г. – 2-я фаза (спортивные мероприятия и музыкальные представления)

• 1 января 2009 г. – 30 апреля 2009 г. – 3-я фаза (в фокусе Каракас)

12. (C) Запрос разрешения к действию: Посольство запрашивает разрешение в Министерстве обороны на реализацию стратегического плана коммуникаций. Средства нужны к середине мая 2008 г.^[111].

По-военному четко и ясно. Из этого документа видно, какое ведомство США играло гипертрофированную роль в осуществлении стратегической коммуникации.

Введение санкций против PDVSA в мае 2011 г., представлявших собой попытку лишить венесуэльскую нефтяную компанию легитимности в глазах международной общественности и связать правительство Венесуэлы с «осью зла» и «оружием массового поражения», положило начало усилению атак против Венесуэлы со стороны правительства США, как отмечает Э. Голинжер^[112].

В 2011 г. Вашингтон осуществил следующие действия против Венесуэлы:

• Санкции в отношении PDVSA, введенные в мае 2011 г., за продажу компонента газа Ирану.

• Включение Венесуэлы в «список стран, не сотрудничающих в сфере борьбы против терроризма» [данная санкция вводит запрет на продажу оружия в Венесуэлу Соединенными Штатами, а также всеми компаниями, использующими американскую технологию].

• Включение Венесуэлы в «список стран, осуществляющих торговлю людьми».

• Классификация Венесуэлы в качестве «нарушителя прав человека».

• Классификация Венесуэлы в качестве «нарушителя свободы вероисповедания»^[113].

• Санкции против четырех венесуэльских чиновников: депутата Фредди Берналя, альтернативного президента в парламент Латинской Америки Амилькара Фигероа, генерал-майора Кливера Алькала и офицера служб безопасности Себина Рамона Морено Мадриса, по подозрению в связях с наркоторговлей и наркотерроризмом^[114].

• Исключение Венесуэлы из сферы борьбы с торговлей наркотиками и классификация Венесуэлы как «страны, не принимающей участия в борьбе против наркоторговли».

Данные действия, по мнению Э. Голинжер, были направлены на дискредитацию и напрямую затрагивали:

• Президента Уго Чавеса.

• Правительство Венесуэлы.

• PDVSA (крупнейшую государственную компанию).

• Национальную Ассамблею.

• Генеральную Прокуратуру.

• Боливарианские Вооруженные Силы.

• Службы безопасности и разведки (SEBIN, DIM, ONA, CICPC).

• Главное контрольное управление Республики.

• Верховный Суд^[115].

Все указывало на то, что данная кампания была направлена на дискредитацию власти с целью формирования в преддверии президентских выборов 2012 г. Общественного мнения о том, что в Венесуэле нет ни одного функционирующего и заслуживающего доверия учреждения, нет легитимности, нет прозрачности, нет государства: «это государство, скрывающееся от правосудия»^[116].

Сторонники курса Уго Чавеса полагали необходимым принятие срочных мер против этой кампании международной дискредитации венесуэльских учреждений. Необходимо укрепить, расширить и развернуть международную коммуникационную стратегию Боливарианской Революции с целью устранения имеющихся штампов в международном общественном мнении. «Посредством создания информационных источников и сетей на нескольких языках, веб-сайтов, а также благодаря конференциям и интервью (венесуэльских. – Е.П.) делегаций за рубежом, распространению данных о реалиях страны, мы можем нейтрализовать (негативную. – Е.П.) информацию, оказывающую влияние на общественное мнение»^[117], – отмечала Э. Голинжер. Однако весьма важным является и качественное улучшение работы венесуэльского правительства на таких направлениях, как борьба с бюрократизмом, коррупцией, с организованной преступностью и ряде других, где проблем много и некоторые из них за последнее время обострились. Постоянное единство слова и дела было бы лучшей коммуникационной стратегией венесуэльского правительства и важным средством противостоять внешнему давлению.

В 2012 г. Особая роль политической оппозицией в стране и западными СМИ отводилась спекуляциям по поводу здоровья Уго Чавеса после последней операции по удалению злокачественной опухоли на Кубе. «Страна неуправляема», «Нарушение конституции» и другие подобные темы активно раскручивались в СМИ. Вместе с тем надо отметить гораздо большую сдержанность в публичных оценках Чавеса со стороны ответственных лиц госдепартамента США, особенно с началом второго срока Б. Обамы и переменами в руководстве госдепартамента.

Вашингтон находится в контакте с «венесуэльцами со всех концов политического спектра», заявила представитель Государственного департамента Виктория Нуланд в январе 2013 г., признав, что официальные лица США имели переговоры с венесуэльскими лидерами. При этом она настаивала: «Любой политический переход, который может иметь место в Венесуэле, должен быть продуктом решений, которые приняты венесуэльцами». «Здесь не может быть никакого “made in the USA” решения. Это должно быть чем-то, что должны сделать венесуэльцы», – подчеркнула Нуланд, не определив, однако, с кем американские чиновники были в контакте в этой южноамериканской стране^[118].

С приходом к власти преемника политической линии У. Чавеса Н. Мадуро информационно-психологические операции США против Венесуэлы стали носить еще более интенсивный характер, достигнув своего пика в феврале 2014 г. Ударной силой заговора стали студенты, выходцы из среднего и состоятельного классов, и внедренные в их ряды колумбийские paramilitares, имеющие опыт борьбы с партизанскими группировками FARC и ELN. В уличных сражениях с использованием коктейлей Молотова, баррикад и снайперов участвовали уголовники. Беспорядки длились около месяца, их жертвами стали тридцать человек, в основном сотрудники полиции и сторонники Мадуро. Демонизация режима Н. Мадуро правыми СМИ Латинской Америки, США и ЕС достигла своего пика в это время явно в связи с событиями на Украине. Однако попытка повторить «киевский Майдан» в феврале-марте 2014 г. не удалась, поскольку правительство располагало реальной поддержкой со стороны народа и вооруженных сил.

Сейчас три ведущих медиахолдинга Латинской Америки – чилийский «Меркурио», аргентинский «Кларин» и бразильский «Глобо» – под лозунгом «Мы все – Венесуэла. Без свободы слова нет демократии» развязывают новую информационную войну против правительства Мадуро. К заговору привлечены около сотни газет и телеканалов. Такого откровенного вторжения иностранных СМИ во внутренние дела страны еще никогда не наблюдалось. Все эти газеты молчали во времена военных диктатур Пиночета, Виделы, Стресснера. Тогда они в упор не видели нарушений прав человека в Чили, Аргентине, Парагвае, Бразилии и т. д. А сегодня вдруг прозрели. Фернандо Буэн Абад, мексиканский писатель и политолог, считает, что развернутое информационное наступление на страны Латинской Америки под диктовку США – это серьезная угроза: «Линчевание в СМИ не имеет параллелей в прошлом, оно поставлено на конвейер. Нам необходимо… создать упорядоченную информационно-коммуникационную систему. СМИ используются как оружие для разрушения демократических проектов, для организации государственных переворотов, как в Венесуэле. Поэтому назрело проведение регионального саммита по вопросам средств информации. Необходимо, чтобы защиту против этого как в государственном плане, так и по линии создания альтернативных общественных СМИ предложил весь континент»^[119].

Весьма активны США в проведении ПСИОП в Колумбии, которая на сегодняшний день осталась, по сути, самым верным их союзником в Южной Америке. Ситуация в этой стране, однако, весьма осложняется длительной войной правительства с повстанцами, прежде всего с Революционными вооруженными силами Колумбии (FARC). По мнению автора монографии «Формирование стабильности Колумбии посредством стратегической коммуникации: оценка американской эффективности» майора К. Колуччи^[120], коммунистическая идеология до сих пор имеет сильные корни в Колумбии, имеющей стратегическое значение для США, и в этой связи необходимо оказывать поддержку правительству Колумбии в его борьбе с FARC. В качестве одного из важных методов поддержки правительства, согласно К. Колуччи, необходимо использовать стратегическую коммуникацию. США помогли создать колумбийской армии свои подразделения по проведению информационно-психологических операций.

С целью определить эффективность стратегической коммуникации автор исследования представляет пять критериев: контекст, содержание, координацию, доставку и оценку. Контекст гарантирует, что коммуникатор эффективно структурировал проблему и имеет системное понимание ситуации. Содержание показывает, будет ли рассказ резонировать с аудиторией. Координация гарантирует синхронизацию действия и слова по вертикали и горизонтали с целью достижения синергетического эффекта. Доставка гарантирует, что используемые методы соответствуют контексту окружающей среды. Наконец, оценка гарантирует, что полученные сообщения приводят к ожидаемым и желаемым последствиям^[121].

Давая оценку эффективности использования стратегической коммуникации США для поддержания стабильности в Колумбии, американский исследователь выделяет несколько приоритетных задач в этой области:

• правительство должно обратиться к социальным причинам революции, таким как бедность, огромный разрыв в доходах населения, безработица;

• убеждение населения в необходимости поддержки со стороны правительства, что необходимо для изоляции колумбийцев от влияния левой идеологии со стороны FARC.

Эти задачи взаимосвязаны, но решение затруднено двухсотлетними усилиями США… в обратном направлении. Иначе как объяснить тот факт, что Мексика и страны Центральной Америки, испаноязычные государства Карибского бассейна, исторически наиболее связанные с США в экономическом отношении, пережившие не в пример больше прямых интервенций и оккупаций своего североамериканского соседа и даже аннексий территории (Мексика, Куба), от стран Южной Америки в среднем отстают в экономическом и культурно-образовательном плане? И сегодня чрезмерная зависимость от США в условиях мирового кризиса, по данным МВФ, сулит наибольшие проблемы Мексике и Центральной Америке. Так, последний региональный отчет МВФ по ситуации в Латинской Америке (обобщает данные на конец сентября 2011 г.) констатирует: «В экономиках Южной Америки… опасности перегрева экономики уменьшились, но не исчезли полностью… Страны с сильной зависимостью от США, такие как Мексика и большая часть Центральной Америки имеют несколько более слабые перспективы»^[122]. Именно отсталость, нищета, бесправие в 1960—1970-е годы обусловили рост повстанческих движений в Центральной Америке, а их антиамериканская направленность вытекала из поддержки олигархических режимов Вашингтоном на протяжении многих десятилетий, задолго до возникновения «красной угрозы» в лице СССР.

В связи с высоким уровнем преступности в Гватемале и угрозой для национальной целостности страны Институт стратегических исследований США в мае 2010 г. выпустил доклад «Преступность, насилие и кризис в Гватемале: изучение конкретного материала по эрозии государства».

В докладе указывается, что беззаконие в Латинской Америке начинает пересекать пограничную линию и переходит от внеполитической деятельности к прямому политическому насилию. Специалисты института считают, что организованные преступные организации MS-13 и Сетас не имеют сходства с «промарксистскими» повстанческими движениями времен «холодной войны», так как не имеют политической подоплеки и далеки от целей свержения существующих правительств и захвата политической власти. Однако в таких странах, как Сальвадор, Гондурас, Гватемала и Мексика уровень насилия достиг размеров внутренней гражданской войны, неподконтрольной полицейским силовым структурам. Даже при отсутствии политической программы у наркокартелей, молодежных группировок и организованных преступных синдикатов они все равно ослабляют государство и берут под контроль большую часть населения, что фактически является таким же фактором угрозы для государства, как повстанческие движения^[123].

Трудно убедить сегодня местные элиты перестроиться и обратиться к нуждам своего «податного» населения, с одной стороны, а с другой – население попросить помощи у «своих» правительств для защиты от кого-либо, кто их хочет свергнуть. Да, и хотели ли США когда-нибудь появления на юге от своих границ конкурентоспособных элит? Базовое противоречие стратегической коммуникации США налицо, путь к его решению очевиден, полагаю, и для лучших профессионалов Страткома США, но… не для тех, кто задает общие параметры курса Соединенных Штатов. Отсюда алогичность рекомендаций.

Эффективность акций психологических операций на стратегическом уровне при администрации Буша была крайне низкой. Штатный состав посольств и специалистов по информационно-психологической войне, нацеленных на Латинскую Америку, оказался явно не способен к эффективной работе по-новому, в современных политических условиях Латинской Америки как в области общественной дипломатии, так и в сфере информационного противоборства. С одной стороны, спущенная «сверху» стратегия не оставляла для исполнителей достаточной свободы маневра, которая у США, бесспорно, была и остается. С другой стороны, мешало и мешает наличие большого числа служащих высокого ранга в Госдепартаменте, Пентагоне, ЦРУ, которые мыслят реалиями старой «холодной войны», и немало их с таким опытом работы продолжает свою деятельность в Латинской Америке.

Политические, экономические, дипломатические шаги Вашингтона в отношении очередной планируемой жертвы своей прямой агрессии или «оранжевой революции» (чаще того и другого вместе) всегда имеют внутреннюю целевую последовательность, чтобы, с одной стороны, усилить внутреннюю дестабилизацию, а с другой – внешнюю изоляцию неугодного режима. Последовательность должна постепенно сформировать у населения той или иной страны негативное отношение к властям и гневное осуждение международной общественностью их действий.

Поскольку на Земле нет идеальных правительств и существующие социально-политические системы далеко не совершенны со всех точек зрения, сделать это не так и трудно, располагая подавляющей военно-экономической и информационной мощью. Но открытое наступление внутри страны через своих политических союзников США начинают только тогда, когда «плод» уже созрел, когда высока объективная степень разложения режима (коррупция, бюрократизм, высокое имущественное и социальное расслоение и т. д.) и степень недовольства этим режимом значительных слоев населения. Таким образом, «оранжевая революция» – это попытка разнообразными средствами, и не в последнюю очередь посредством управляющих сознанием и действиями целевых групп технологий информационного противоборства, еще больше обострить существующие в обществе противоречия. Цель не допустить возможной социальной революции и отстранить от власти существующий антиамериканский режим, потеснив здесь своих глобальных и региональных конкурентов (против них стратегия «оранжевой революции» также может быть применена, как против СССР, что пока не получается с Россией и Китаем).

Отсюда следует вывод: нельзя остановить «оранжевую революцию» без реальных и радикальных демократических преобразований, постоянного поступательного развития общества. С другой стороны, сделать это в одной отдельно взятой отсталой небольшой стране Латинской Америки (да и большой тоже) невозможно, что ведет к поиску союзников, к участию в глобальном независимом (от США) политическом и экономическом альянсе с соответствующим мощным глобальным коммуникационным сопровождением. Опять-таки, при очевидной исходной технологической отсталости от США такой альянс должен предложить всему миру притягательную социальную модель и реально начать к ней реальное и успешно проецируемое в общественное сознание движение. Заметим, не против США, а в конечном счете чем раньше – тем лучше, вместе с обновившимися США.

* * *

Нужны социально ориентированные программы, лидеры, движения планетарного масштаба, с системным видением для всего мира, они могут дать, хотя и нелегкий, но реальный шанс выхода из глобального кризиса, который одними старыми средствами не решишь. Совершенно неверно и опрометчиво исключать ведущую державу современного мира из числа стран, способных инициировать подобные программы на глобальном и региональном уровнях. Конкретно в Латинской Америке США располагают для осуществления своей стратегической коммуникации целым рядом конкурентных преимуществ, среди них:

• Географическая близость.

• Схожесть исторических судеб (и США и страны Латинской Америки родились в борьбе против колониализма европейских держав, не раз выступали вместе против агрессивной политики европейских держав в Западном полушарии).

• Сохраняющееся экономическое, военное и научное преобладание США в современном мире.

• Преобладание в торгово-экономических, военных, научно-образовательных связях с большинством стран региона над всеми остальными державами.

• Преобладание в сфере массовой культуры, в общественном сознании латиноамериканцев над культурным влиянием других держав.

• Превосходство в глобальных СМИ над любой другой страной мира (свое очевидное выражение это преобладание находит в Латинской Америке).

• Превосходство в теоретической и практической разработке стратегической коммуникации, включая и латиноамериканское направление внешней политики Соединенных Штатов.

Однако все эти преимущества нивелировались ошибочной политикой Вашингтона в регионе на протяжении многих лет. Шанс исправить во многом негативный характер стратегической коммуникации США в Латинской Америке до сих пор остается нереализованным, несмотря на отдельные положительные подвижки, связанные с деятельностью администрации Б. Обамы, что, в свою очередь, чревато еще большим негативным влиянием на развитие отношений Соединенных Штатов с латиноамериканскими странами.

Литература

1. Гватемала: глобальный вызов со стороны преступности. // Война и мир. 30.06.2011. URL: www.warandpeace.ru/ru/analysis/view/59466/

2. Най Дж. Гибкая сила. Как добиться успеха в мировой политике. М., 2006.

3. 4^th Military Information Support Group. URL: www.soc.mil/Assorted%20pages/4th%20Military%20Information%20Support%20Group.html

4. 8^th Military Information Support Group (Airborne) activated at Fort Bragg. // FayObserver.com. 27.08.2011. URL: www.fayobserver.com/articles/2011/08/27/1118417

5. Cable sobre el desplome de la imagen de EE UU en Venezuela // El pais. 30.11.2010. URL: www.elpais.com/articulo/internacional/Cable/desplome/imagen/EE/UU/Venezuela/elpepuint/20101130elpepuint_25/Tes

6. Colucci C. C. Shaping Colombia’s Stability through Strategic Communication: Evaluating U. S. Effectiveness. Fort Leavenworth. Kansas, 2009.

7. Controller General of the United States. Washington, D.C. 20548. B-229069. September 30, 1987.

8. Crandal C. R. The United States and Latin America after the cold war. N.Y., 2008.

9. EL Universal. Lima. 08.09.2011.

10. Hayden C. The Rhetoric of Soft Power: public Diplomacy in Global Contexts (Lexington Studies in political Communication). Lanham, 2011.

11. Friedman H. A. PSYOP in Latin and South America. // Psywarrior. URL: www.psywarrior.com/PsyopSouthAmerica.html

12. Golinger E. Bush vs. Ch?vez. La de Washington contra Venezuela. Caracas, 2006.

13. Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011.

14. Maurer K. «psychological Operations» are now «Military Information Support Operations» // Associated press. July 3, 2010.

15. Nakamura K. H. Public Diplomacy: Background and Current Issues. CRS Report for Congress prepared for Members and Committees of Congress. Congressional Research Service, 2009.

16. National Framework for Strategic Communication. White House Strategic Communications report to Congress, dated 16 Mar 2010, released 17 March 2010. Government Information Earl Gregg Swem Library.

17. Peace OPS. Multi-Service Tactics, Techniques, and procedures for Conducting peace Operations. Air Land Sea Application Center. FM 3-07.31 MCWp 3—33.8 AFTTP(I) 3–2.40. October, 2003.

18. President Obama Speaks in Santiago, Chile on Relations with Latin America. The White House. Office of the press Secretary. March 21, 2011 // Embassy of the Unites States. Santiago, 2011. URL: chile. usembassy.gov/2011march-obamavisit.html

19. Public Diplomacy and Social Media in Latin America. Remarks. J. A. McHale, Under Secretary for public Diplomacy and public Affairs. Forum Hosted by NDN and the Latin America Studies program of Johns Hopkins University's School of Advanced International Studies (SAIS).

Washington, DC. March 29, 2011 // U. S. Department of State. URL: www.sta-te.gov/r/remarks/2011/159355.htm

20. Ramsfeld D., Defense Secretary. Ministerial of the Americas // Defense Secretary. 17 November 2004 / U. S. Department of Defense. URL: www. defense.gov/transcripts/transcript.aspx?transcriptid=2175

21. Region primed to use social media for social change. Lugar urges State Dept to help expand social media // Reuter. 04.10.2011. URL: uk.reuters.com/article/2011/10/04/usa-latinamerica-socialmedia-idUK-N1E79312420111004

22. Regional Economic Outlook Western Hemisphere Shifting Winds, New policy Challenges. International Monetary Fund. Oct. 11. Washington, 2011. P. VII.

23. Rozoff R. Pentagon’s 21st Century Counterinsurgency Wars: Latin America and South Asia. // Media Monitor’s Network. 29.07.2009. URL: usa.mediamonitors.net/content/view/full/64951

24. SAIC. URL: www.saic.com/about/locations.html

25. SAIC Corporate Fact Sheet. URL: www.saic.com/news/pdf/corporatefactsheet.pdf

26. Stephens S. Why Latin America is Disappointed with Barack Obama // Huffpost World. January 7, 2010. URL: www.huffingtonpost.com/sarahstephens/why-latin-america-is-disa_b_415341.html

27. Technology and Logistics. Report of the Defense Science Board Task Force on Strategic Communication. Office of the Under Secretary of Defense for Acquisition. September 2004.

28. The Negroponte File. Negroponte’s Chron File from Tenure in Honduras posted // National Security Archive Electronic Briefing Book № 151. Part 1 / ed. by p. Kornbluh. April 12, 2005. URL: www.gwu.edu/~nsarchiv/NSAEBB/NSAEBB151

29. The U. S. Department of State. Benefits of U. S. Free Trade Agreements. URL: //www.state.gov/e/eb/tpp/bta/fta/c26474.htm

30. The U. S. Department of State. Diplomacy in Action. URL: www.state.gov/e/eb/tpp/bta/ft-a/c26474.htm

31. U. S. Department of Defense. Joint Chiefs of Staff. Joint publications 3 – 13, Joint Doctrine for Information Operations. February, 2006.

32. U.S.-Latin America Relations: A New Direction for a New Reality. Council of Foreign Relations, Washington, 2008.

33. U. S. Venezuela Transition Meddling Denied By Government During Chavez Illness. // Huff post World. 27.02.2013. URL: feeddoo.com/ n/2696090-u_s-venezuela-transition-meddling-denied-by-government-during-chavez-illness

Е. Г. Широкова. «Мягкая сила/власть»: изменения составляющих

1. Мягкая сила/власть. Различные аспекты

Представление о мягкой силе (власти) продолжает оставаться несколько расплывчатым. Если отвлечься от оценочных аспектов, звучащих в публицистике, но излишних (и даже недопустимых) в научном исследовании, можно свести это понятие к следующему определению: мягкая сила (власть) – это совокупность факторов общественного сознания, определяющих отношение общественной группы (населения страны, элиты, отдельных классов и т. п.) к какому-либо субъекту политики и таким образом усиливающих (или ослабляющих) влияние этого субъекта на данную группу. Под такое определение можно подвести и государство, использующее пропагандистскую машину для ослабления государства-противника за счет разжигания у его населения ненависти к власти. А можно иметь в виду улучшение взаимопонимания между отдельными этническими или социальными группами в пределах одного региона, например, исправление имиджа местного предпринимателя, вызвавшего недовольство жителей поселка размещением бензоколонки на лужайке у речки.

В таком случае инструментарий мягкой власти – это и средства репутационного менеджмента, и имиджмейкинг, и информационные войны и т. п.

Однако не следует забывать, что общественное сознание далеко не полностью управляется извне. Какие-то неоспоримые факты или известные положения, связываемые в сознании населения (а иногда и глубже) с лидером, партией, страной, могут работать – и работают – одновременно с тем информационным контентом, который внедряется в сознание через специальные средства воздействия и может им противостоять. Характерным – хотя и трагичным – примером здесь может быть представление о немцах как о «культурной нации», разделявшееся к началу Великой отечественной войны определенным количеством советских евреев, не поверивших пропаганде и отказавшихся эвакуироваться с территорий, в скорости занятых войсками Вермахта, и истребленных фашистами в соответствии со своей доктриной.

Таким образом, концепция мягкой власти позволяет учитывать как, условно говоря, естественные аспекты влияния: представления о мире, системы ценностей, стереотипы сознания, культурные факторы, национальные традиции, так и искусственные, изменяющие (по возможности) эти аспекты. Тут можно вспомнить весь арсенал влияния на сознание, управления информационными потоками, выработанный в рамках пропагандистской и рекламной практики и теории.

Еще одно противопоставление факторов мягкой власти должно учитывать вектор «притягательной силы», составляющей основное содержание этого понятия. В отношении одного и того же объекта всегда действуют разнонаправленные представления, в которых притягательность противостоит неприятию. Например, если брать такое однозначно положительное понятие, как демократия, составляющее основное содержание мягкой власти многих стран, в первую очередь США, то притягательности противостоит представление о «ненастоящей демократии», «обмане властей» и т. п. (подобные представления изучались нами в ходе психолингвистических опросов в 1996–2014 гг.). Не всегда более слабый вектор трезво принимается во внимание. По крайней мере, усилия средств воздействия часто направлены именно на то, чтобы вывести нежелательные по направленности факторы из сферы сознания сообщества – замолчать, нейтрализовать, «забить информационным шумом» и т. п.

Естественно, при изучении мягкой власти желательна и количественная оценка факторов влияния в определенной среде. Понятно, что ценность свободы слова в некоторых слоях российского общества оказывается значительной, требующей активного вмешательства, в других же она мала, хотя и не отвергается. (Есть группы, в которых она вообще не принимается во внимание – «нулевая ценность», есть такие, где это отрицательная ценность, но подобные явления подходят под рассмотренный выше случай).

Способами количественной оценки фактора может быть оценка существительного с точки зрения «приятности» (это изучалось в упомянутом ранее эксперименте), другие психосемантические исследования, а также количество людей, вступившихся за какое-либо явление (или выступивших против) в ходе обсуждения в медиа, в Интернете или непосредственно на уличных акциях.

2. Мягкая сила/власть в 2010–2013 гг.

Если мы теперь обратимся к восприятию понятия «мягкая сила (власть)» в течение двадцати лет после ее появления, мы можем заметить, что едва ли не пятнадцать из них это понятие было одним из тех, которые обсуждают специалисты, используя его наряду с другими, родственными. Такую ситуацию можно видеть, если обратиться к терминам «управление информационными потоками», «страны-изгои», «постиндустриальный уклад» и т. п. Однако в середине «нулевых» термин начинает активно использоваться в мире (см. статью П. Б. Паршина в настоящем сборнике), а чуть позже и в России. Уже в 2009 г. Он входит в лексикон тогдашнего Президента Российской Федерации Д. А. Медведева. А в дальнейшем его используют политики разных направлений, исследователи в области политологии, теории коммуникаций.

Понятно, что внимание к термину связано не только с развитием научных представлений, но и с изменениями в реальной жизни. Именно во второй половине 2000-х мы отмечаем значительный и заметный рост влияния таких стран, как Китай, Индия, Бразилия и, после крушения Советского Союза, Россия. В то же время в США после терактов 09.11.2001 происходит консолидация общества, смягчение отношения к ограничениям ряда свобод. В этом смысле понятие soft power, концентрируюшее внимание на естественной притягательности тех или иных ценностей, на роли культурного обмена, неправительственных контактов («народная дипломатия» и т. п.), помогает представить реальное противостояние сил как нечто приемлемое для всех сторон, близкое к человеку, исключающее столь отвратительные сцены насилия, которые достаточно широко транслировались и из Европы (бывшая Югославия), и из Ирака.

Развитие экономических и пропагандистских возможностей Российской Федерации в 2000-х годах привело к росту влияния российских СМИ в мировом информационном пространстве. Прорывную роль сыграло появление телеканала Russia Today, вещавшего на нескольких языках. Можно отметить активизацию обществ дружбы и связей с соотечественниками за рубежом.

Однако в целом приходится признать, что имидж России за рубежом был не очень благоприятным и неудачно управлялся. В то же время в мире, в том числе и на русскоязычном пространстве продолжали оставаться притягательными образы и ценности, связываемые с Западом: свобода, демократия, независимость, правовое государство, западный способ организации экономики. Несколько пошатнувшиеся в 1999 г. в связи с бомбардировками Югославии, эти взгляды (иногда на уровне коннотаций) сохраняли свои позиции среди российской интеллигенции и в более широких кругах. В начале «нулевых» еще был возможен электоральный лозунг: «Хочешь жить, как в Европе – голосуй за (название партии повторять здесь не будем)».

России, как оказалось, нечего было противопоставить. Успехи СССР в освоении космоса, развитии образования и науки, достижения определенного уровня равенства не только не подвергались «раскручиванию», но и всячески осуждались (в 1990-е годы) или замалчивались. Другой российский ценностный комплекс: сохранение православием христианских ценностей, роль катехона, т. е. удерживающего мир от гибели, был чужд широким кругам населения Запада и Востока. Фактически Россия провозгласила курс на встраивание в западную систему и добровольно заняла место эпигона, неинтересное ни своим, ни чужим.

Тут стоит также добавить, что российские навыки воздействия на общественное сознание очень сильно уступали развитому инструментарию Запада.

В результате единственный выход, видимо, виделся властям в организации спортивных и других зрелищных («Евровидение») мероприятий. Большие надежды возлагались на проведение олимпийских игр 2014 г. Однако, несмотря на успешное их проведение, действительно увеличившее притягательность России и в стране, и за рубежом, к этому времени в мире произошли значительные изменения, сказавшиеся и на положении России.

3. Soft Power в последнее время

Десятые годы XXI в. характеризуются резко возросшей активностью масс, получивших форму народных выступлений, революций. Поначалу события были связаны с Ближним Востоком, где одна за другой вспыхивали массовые протесты, приводившие к смене власти. Это явление получило название «арабская весна». И когда официальные СМИ и некоторые политические деятели различных стран (в том числе США, Европы и России) приветствовали «волеизъявление», ряд исследователей вспомнил концепцию «управляемого хаоса на Ближнем Востоке», разработанную группой исследователей-«неоконов», игравших впоследствии определенную роль и в политическом истеблишменте США. Правда, во время «арабской весны» этот термин (guided chaos) в англоязычных текстах практически не употреблялся (поисковики Google и яндекс давали в 2012 г. Обозримые ссылки только на российский же телеканал Russia Today). Однако дальнейшие события и роль в них западных держав подтверждали связь с данной концепцией.

Во многом схожий сценарий просматривается и во «Втором Майдане»: событиях на Украине, начавшихся как массовый народный протест и приведших к свержению существовавшей власти и событиям, обычно сопровождающим подобные изменения. Естественно, происходящее на Украине, еще недавно (менее четверти века) бывшей вместе с Россией одной из частей единого государства, в гораздо большей степени затронуло сознание россиян. В этом смысле полезно посмотреть на те ценности, которые использовались в пропаганде различных участников этих событий. Иными словами, следует выяснить, что было факторами мягкой силы (положительными и отрицательными), обеспечивающими отношения различных сил российского и украинского сообществ к происходящему и какие изменения они претерпели в ходе разворачивающихся событий.

Мы рассматриваем мягкую силу в двух аспектах: как она действует на жителей Украины (Центр и Юго-Восток) и на Россию. Основанием для выводов служит контент-анализ форумов в российской и украинской доменных зонах (о выделении записей ботов мы пока не говорим). Использовались также данные психолингвистического опроса жителей Москвы 15–22 марта 2014 г. (опрашивались участники митингов разных политических направлений, выявлялся оценочный потенциал общественно-политической лексики: патриот, демократия, свобода, революция, референдум и ряд других слов). Выводы делались и на основании анализа пропагандистского контента российской и украинской прессы: предполагается, что пропаганда призвана восполнить недостаточную притягательность той или иной идеологемы.

События на Майдане начались с отказа тогдашнего президента Украины подписать договор об ассоциации с Евросоюзом, к чему тогдашняя официальная пропаганда активно призывала. Как мы уже отмечали, Европа и западные ценности обладали большой притягательной силой и для россиян, и для украинцев. Причем для жителей Украины в большей степени, так как необходимость отстроить украинское сознание в 1991 г. при объявлении независимости эксплуатировало идею «Украина – мостик на Запад». Впрочем, и тогда, и в 2013 г. важной составляющей была материальная заинтересованность: многие сторонники Евроинтеграции полагали, что подписание этого соглашения приведет к моментальному росту пенсий и зарплат до уровня ведущих стран Евросоюза.

В любом случае этого аспекта мягкой силы хватило ненадолго (возможно, в результате активного разъяснения в СМИ сути договора и информации о странах ЕС, пораженных кризисом, выходящих на демонстрации и т. п.). Дальнейшие протесты на Майдане сконцентрировались на личности президента В. Януковича, обвинявшегося в коррупции и жесткости при разгоне демонстрантов.

Недостаточная притягательность идеи Запада, возможно, связана с тем, что ведущей ценностью для русских и украинцев остается патриотизм, хотя среди москвичей (и, видимо, жителей других российских городов) есть группа людей, отвергающих эту ценность в пользу западных либеральных ценностей. Однако число таких людей гораздо меньше, чем общее число сторонников либерализма. Заметим, что и среди русскоязычных жителей Юго-Востока Украины любовь к «неньке-Украине» – положительная ценность. (Единственным исключением были жители Крыма, по крайней мере весьма значительная их часть, что проявлялось и в советское время, и во времена вхождения в независимую Украину.)

Однако если для россиян патриотизм сопряжен с «дружбой народов», то для жителей Украины это характерно в основном для центральных и юго-восточных областей. Этой идее противопоставлен национализм «западенцев». Поскольку в развитии событий на Майдане все большую роль играли политические силы именно националистической ориентации, стали отмечаться меры, направленные на усиление этой идеологемы. Одной из этих мер можно считать целый комплекс мероприятий, направленных на подавление идеи дружбы и связей с русскими, общности истории, языка и культуры с Россией.

Частично это проявлялось в интернет-коммуникации, где для обозначения русских (и вообще противников националистов, Майдана) использовались все новые оскорбительные наименования: ватники, уралвагонзавод, быдло, рашка. Использовалась также песня «Никогда мы не станем братьями», созданная в Литве на слова украинской девушки.

В песне прозвучали идеологемы, обеспечивающие «отрицательную мягкую силу» для образа России и русских. В частности, русских обвинили в зависти («Своей завистью вы подавитесь»), что вызвало у россиян недоумение. Однако основной заряд был основан на противопоставлении свободолюбия украинцев и «рабской покорности» россиян: «Воля – слово вам незнакомое, Вы все с детства в цепи закованы». Здесь мы подходим к еще одному важному изменению содержания мягкой силы для участников Майдана. Такие вещи, как революционное насилие, противозаконные действия, восстание в постсоветской пропаганде и в России, и на Украине носили отрицательный характер, связываясь с действиями революционеров-коммунистов. Исключения делались только для действий бандеровцев, которые, однако, трактовались как националистические, а не революционные.

До некоторой степени такое отношение было смикшировано в ходе «Первого Майдана», который был назван «оранжевой (по-украински помаранчовой) революцией». В России некоторая попытка реабилитации понятия «революция» произошло в ходе «болотных» протестов 2011–2012 гг., которые иногда называли (одобрительно) «снежной» или «белоленточной революцией». Однако в ходе опросов участников акций протеста 15 и 22 марта 2014 г. выяснилось в целом отрицательное отношение к этому слову. Более приемлемым оно было для сторонников коммунистов (и то не всех) и молодежи, в том числе демократического направления.

В то же время в цитируемой песне («Вам шлют новые указания – А у нас тут огни восстания. У вас Царь, у нас – Демократия») и в постах на украинских форумах (и на российских – но от имени сторонников Майдана) подчеркивается приверженность к революционному насилию. К сожалению, не проводилось сравнения с тематикой постов «домайданной эпохи». Но в целом представляется, что такого массового воспевания кровопролития, как политического средства не было.

Здесь затронута только часть аспектов, связанных с изменениями отдельных векторов «мягкой силы», проявившихся в ходе переломных событий осени 2013 – зимы и весны 2014 г. Можно выявить некоторые другие интересные сдвиги, например попытку привести националистические ценности (и их историческое подтверждение в действиях УПА в годы Второй мировой войны) с современными ценностями Запада, где огромной «антиценностью» оказывается антисемитизм. Очевидно, что все эти явления требуют специального, гораздо более детализированного анализа.

4. Мягкая сила в динамике: самопроизвольное и управляемое изменение

Подводя итоги нашего (во многом предварительного, пилотного) исследования факторов мягкой силы в конфликте вокруг «Второго Майдана», мы можем сделать некоторые выводы (тоже не вполне окончательные).

Во-первых, мягкая сила предстает не как застывшее явление, а как нечто динамичное, меняющееся. Причины изменения связаны с происходящими событиями. Но поскольку реальность подавляющим большинством населения воспринимается через СМИ, изменение составляющих мягкой силы во многом управляется с использованием этого рычага.

Среди инструментария мягкой силы значительное место занимают самотранслируемые факторы: слухи – как порочащие, так и восхваляющие, клички (обычно оскорбительные), песни и анекдоты.

Существенную роль играют авторитетные лица, поддерживающие ту или иную точку зрения.

В целом изменение мягкой силы схоже с процессами, происходящими с брендом. Он тоже опирается и на уже сформировавшееся представление, и на более глубокие стереотипы. Он может терять свою привлекательность. Используются средства, его поддерживающие, и это могут быть как массмедиа, так и самотрансляция (слухи, обсуждение на сетевых ресурсах). Естественно, с учетом того, что о мягкой силе обычно говорится в общественно-политическом плане, а о бренде – в коммерческом, просматриваются и различия. Однако в целом можно считать, что это явления одного порядка, и многие достижения бренд-менеджмента применимы и в изучении и управлении мягкой силой.

Источники

1. http://сensor.net (украинский двуязычный политический ресурс).

2. http://mirtesen.ru (русская социальная сеть, распространяющая публикации различного характера, в том числе политические из украинских официальных источников).

3. Facebook (международная социальная сеть, с большим числом открытых групп).

4. http://www.ifes-ras.ru/attaches/Mass_Media/ratr_24-kazakov.pdf

Часть 3. Инструментарий мягкой силы

А. В. Шевченко. Управление семантическим пространством: инструменты и эффекты

Государству как целостной политической системе, находящейся в агрессивной среде «цветных революций», нужен надежный механизм согласованного информационного управления политическими процессами, влияющими на объекты защиты, – общественное сознание и массовую психику населения страны. «Мягкая сила», изначально проявляющаяся в виде культурно-лингвистической экспансии, перерастает в эскалацию политико-правовой и цивилизационной аномии, изменяющей идентификационную матрицу личности как активного элемента политической системы. Доминирующую роль в этом процессе играют средства массовой информации, действующие в семантическом пространстве государства. По технологии «мягкой силы» (соблазн – стимул) и в силу амбивалентного характера СМИ в эту деятельность включаются медийные ресурсы страны-мишени (например, эффект «демонстрационной лавины»).

По необходимости обеспечения иммунитета от разного рода «непрямых действий» государство должно иметь эффективные инструменты формирования коммуникативной среды внутренней и внешней безопасности, соответствующие специфике информационного взаимодействия. Она заключается в передаче (генерации и освоении) идеальных категорий (смыслов, значений, образов, эмоций). Это особый класс взаимодействий, происходящих в сложных нелинейных и неравновесных, находящихся в метастабильном состоянии, системах, наделенных элементами сознания. Информационное взаимодействие реализуется в два этапа: преобразование идеального в материальное (закладка смысла в сообщение) и преобразование материального в идеальное – постижение смысла сообщения (понимание) [1].

Необходимые механизмы и инструменты нужно и можно создать на основе национальных средств массовой информации. Но изначально следует изменить отношение к этому институту и воспринимать СМИ как критически важные структуры для достижения требуемой степени управляемости безопасностью.

К критически важным относят структуры (объекты, системы и институты государства), обладающие контурами управления с функцией принятия управленческого решения (политического, государственного, организационного и пр.), целенаправленное (или целесмещающее) воздействие на информационные ресурсы которых может привести к изменению их качественных характеристик, разрушению или гибели, и иметь последствия, прямо затрагивающие национальную безопасность. Это, в частности, органы государственного управления и собственно управленческая информация; лица, принимающие властные решения; население городов и поселков специального назначения и т. д. Но это и общественное мнение народа – носителя власти, а также массмедийные системы, входящие в информационные ресурсы государственного управления. Безопасное состояние критически важных структур и объектов является определяющим фактором обеспечения информационной устойчивости политической системы^[124]. Технологии «мягкой силы» тем эффективнее, чем сильнее их воздействие на отрицательную динамику информационной устойчивости объекта поражения.

Хотя государство и обладает законным правом властвовать в информационном пространстве, его способности и возможности доминировать в коммуникативной сфере зависят от соразмерности коммуникативных потенциалов других политических акторов, в частности общества и массмедийной системы. Поскольку СМИ не введены в перечень критически важных для противодействия технологиям «мягкой власти» или «непрямых действий», то государство и не рассматривает национальную массмедийную систему как предмет особого внимания не только на театре информационных войн, но и для обеспечения культурно-исторической идентичности населения, поддержания доверия и легитимности политического режима. Известно, что коммуникативная сущность власти нуждается в средствах ее проявления. СМИ же выступают обязательным атрибутом отправления политической власти как возможности реализации ее способности к осуществлению государственного управления в условиях массовой легитимности (или нелегитимности).

Средства массовой информации обладают «инструментом социальной власти» – собственным языком (Р. М. Блакар), воздействующим на психологическое состояние населения психолингвистическими и психосемантическими средствами. При обработке слова в процессе информационного обмена проявляются, как правило, три компонента внутреннего состояния: референциальная функция, ассоциативный компонент, эмотивный аспект. Обычно они действуют одновременно, влияя друг на друга, создавая тем самым у получателя единый образ. Восприятие и понимание, рождающиеся у получателя, зависят от того, как пользуется языковым элементом отправитель (в нашем случае журналист). Язык более или менее явно отражает господствующую структуру социально-политической власти и неизбежно принимает некоторую точку зрения, т. е. чью-либо сторону [2, с. 111]. Заставить аудиторию или население принять те обозначения, которые устанавливают СМИ или иной коммуникатор – политик, некая субкультурная группа или агент «мягкой силы», – это весьма важный акт социальной власти.

Единицей анализа установлен смыслофакт как понятие, наиболее полно отражающее процесс осознания, понимания, сообщение любой информационной природы, т. е. извлечение смысла из явлений реальной действительности (фактов), удовлетворяющее условию, тем индивидуальным связям слова, которые соответствуют психическим состояниям человека в данный момент. Семантическое поле^[125] настоящего, создаваемое средствами массовой информации, имеет определенную временную глубину, включающую «психологическое прошлое», «психологическое настоящее» и «психологическое будущее». Именно здесь посредством слов определенного содержания и эмоциональной окраски модулируются психологические состояния коммуникации и формируются адекватные отношения к тем, на кого направлена скрытая интенция языка СМИ. При этом достигается двойной эффект воздействия: прямой и опосредованный, направленный на массовое сознание аудитории, что, собственно, и является целью воздействующей коммуникации. Примером может служить исследование «языка вражды», осуществленное автором на большом эмпирическом материале с помощью модели «триады враждебности» Кэррола Е. Изарда [3].

Известно, что в процессе онтогенеза вместе со значением слова меняется система психологических процессов, которая стоит за словом. Если на начальных этапах его сопровождает аффект, то на следующем формируются наглядные представления памяти, а на последнем этапе оно основано на сложных системах вербально-логических отношений субъекта с реальностью. Этот механизм используется в технологиях «мягкой силы», но он требует определенного времени, что, с другой стороны, позволяет организовать систему защиты от негативных трансформаций. Цитируя академика Ю. Степанова, считавшего язык «домом бытия духа и пространством мысли», член-корреспондент РАН Ю. Л. Воротников указывает на актуальную задачу «…если язык обустроен, то и бытие наше протекает в благоустроенном доме. Поэтому очень важно, чтобы государство уделяло большое внимание своему государственному языку. Поддержка русского языка… напрямую связана с… вопросами национальной безопасности» [4].

Таким образом, СМИ – это не утилитарные проводники власти, но ее носители, обладатели властных качеств и собственного властного – информационного – ресурса. Благодаря средствам массовой информации, которые обслуживают не только социально-политические, административные, но и PR-коммуникации власти, государственное регулирование сохраняет необходимую вертикаль, поддерживающую иерархичность системы.

Эта зависимость не единственное основание, позволяющее отнести массмедийную систему к критически важным структурам, где критичность понимается как предельная степень защищенности объекта от внутренних и внешних воздействий. По мере повышения информационной сложности ее организации, к которой причастны и СМИ, границы между политической системой и общественной средой размываются, система приобретает свойства поля. Устойчивость сохраняется, во-первых, за счет постоянного изменения параметров порядка (например, языка) в процессе динамической социальной самоорганизации и, во-вторых, в результате внешней гармонизации социальных форм движения относительно политических норм и их вариаций (вплоть до девиаций) по поводу власти.

Таким образом описывается состояние общественно-политических или общественно-государственных отношений в предкризисных и кризисных ситуациях, вызванных эскалацией хаоса вследствие применения методов «мягкой силы». Информационное пространство напряжено до разрыва, а коммуникативные взаимодействия органов власти, СМИ и общества происходят в так называемом перемешивающемся, критическом слое, на кромке, разделяющей признаваемый большинством населения порядок и аксиологическую анархию. Понятно, что это – театр активных действий адептов «цветных революций». Все элементы политической системы становятся в разной степени неустойчивыми, но СМИ – наиболее подвижный и зависимый от деструктивной социально-политической динамики актор.

В этих условиях интегральные параметры порядка устанавливаются коммуникативным кодом социальных отношений, имеющих смысловое содержание, – отношение к государству, отечеству, патриотизм, интернационализм и т. д. Информационная устойчивость политической системы достигается благодаря балансу системных функций коллективного общественного сознания участников политических процессов, восстановлению информационной и ментальной идентичности народа. Дисбаланс закономерно ведет к нарушению динамики информационной устойчивости и гибели или перерождению системы.

Оценивая возможности внешней регуляции политических коммуникаций, Б. Крауз-Мозер отмечает, что «это требует от исследователя более понимания, нежели толкования в аналитически-эмпирическом смысле, т. е. через указания на какие-то закономерности в возникновении явлений. Следовательно, понять какой-то поступок – это всего лишь открыть его смысл, т. е. тот, который ему придает действующий человек» [5, с. 72].

Инструменты для «открытия смысла» политическая коммуникативистика заимствует в субъектно-деятельностных и речевых парадигмах и синтезирует их под задачи обеспечения баланса (консенсуса) в политических коммуникациях. К примеру, лингвисты активно обращаются к арсеналу психологов, выработавших не только нормативные, но и отклоняющиеся модели коммуникативно-речевого поведения.

Известны различные модели обнаружения смысла, разработанные в семантической теории информации (Ю. Шрейдер), семантической теории поля (В. Налимов, В. Лесков, Д. Бом, Ф. Капра, Дж. Чу), психосемантических теориях сознания (Л. Выготский, А. Леонтьев, Д. Леонтьев), включающих теорию субъективной семантики (В. Аллахвердов, Ю. Андреев, Е. Артемьева, В. Серкин, А. Шмелев) и др. Таким образом наращивается аналитический потенциал, уже содержащий набор методов и приемов политического дискурс-анализа, ивент-, интент-, контент-анализа и др.

Задача специалиста, например коммуникативного аудитора, выявляющего процесс превращения какого-либо факта культурно-лингвистической экспансии в политическое событие, – вскрыть его сущность, уже упакованную в некую привлекательную форму, обнаружить скрытое намерение как целевую установку реализации «мягкой силы». Момент распаковывания, раскодирования содержания каждым осознающим субъектом и будет собственно смыслом. Факт же является смыслопорождающим событием, «значащей темой» в соответствующий момент времени.

Для повышения эффективности управления информационным пространством важна методологическая база хронодинамики. Время, являясь маркером, механизмом фиксации предмета коммуникации, характеризует последовательность и порядок смены состояний объектов и процессов, продолжительность их индивидуального бытия, ибо в этом проявляется его свойство – длительность, неповторимость, необратимость – мерность момента времени.

В процессе коммуникации понятие «момент» раскрывается как целое, в отличие, скажем, от математики, где ожидание (результата) называют моментом первого порядка, дисперсию (отклонение некой величины от ожидания) – моментом второго порядка и т. д. Смысл всегда осознается одномоментно. Он не складывается по частям, в то время как значения наслаиваются друг на друга. Значение конкретно, а смысл континуален. И всегда существует возможность многовариантного осмысления значения: «Смысл, в отличие от значения, складывается не последовательно, линейно из различных уровней языка, в котором описана, дана ситуация, а схватывается нами комплексно, симультанно» [6, с. 51]. Это условие – моментальности – определяет степень актуальности коммуникативной деятельности.

Методологическая оформленность порядка установления момента смысла в процессе обращения политической коммуникации в собственно политику сродни алгоритму инсайта – осмысления (В. Келер, М. Вертхаймер, К. Дункерн). Обнаружение смысла, распаковывание его, приближение к моменту смысла осуществляется через инсайты первого, второго и третьего порядков. Введение такой шкалы позволяет коммуникантам рефлексировать в процессе общения, сообразуясь с грядущими «моментами смысла» – выявлением жизненно важных ценностей в создаваемой ими картине политической действительности. Коммуникативистика фиксирует социальные формы движения в параметрах информационного пространства (здесь и везде), информационного времени (сейчас и всегда) и семантической континуальности (факт и смысл). Обращение к этим показателям важно для определения эффективности политической коммуникации, которая и должна устанавливаться в процессе коммуникативного аудита.

Зависимость политических коммуникаций от характера медиа достаточно хорошо изучена, выделены коммуникативные эффекты, возникающие вследствие массмедийной пропаганды, мобилизации, манипулирования политическим сознанием. Но и медиа как канал трансляции власти зависимы от политики: кроме процессов медиатизации политики активны и обратные – политизации медиа.

Эти трансформации активно проявились в российском коммуникативном пространстве. В начале 90-х годов пресса обслуживала «общество… краха, слома одной идеологии и культуры и несформированности еще культуры другой» (Б. С. Братусь). Взяв на себя роль «сторожевого пса демократии», СМИ активизировали основные факторы конфликтогенности коммуникаций с властью: усиливали общую или специфическую ситуацию напряженности, при которой повышается агрессивность и нетерпимость социальных групп или отдельных индивидов; формировали эгоцентрический, потребностно-мотивационный тип культуры межличностных социальных и политических отношений, весьма удобный для культивирования целей «мягкой власти».

Эти результаты имеют определенный смысл для оценки состояния СМИ как критически важной структуры в противодействии государства «мягкой силе», если относиться к творческой лаборатории журналиста как к инструменту создания семантических полей и оперирования с ними, а самое журналистскую деятельность рассматривать как «подстройку», посредством производимого информационного продукта, к индивидной или массовой психике и сознанию.

Исследователи журналистики отмечают, что журналисты имеют слабое представление о моделях функционирования журналистики в разных политических системах и не задумываются о том, в каких целях они используются различными политическими структурами.

В результате российская система информационно-коммуникативных связей сформировалась как полицелевая, где национальная табуирующая (религиозная, моральная, правовая) компонента существенно размыта, а общественные и политические институты имеют многоцелевую ориентацию с множеством конечных вариантов развития. Такое состояние семантического пространства является благоприятным условием для применения технологий «мягкой силы» любой противоборствующей с Россией стороной. Эффекты, получившие название славянской деидентификации, вестернизации, исламизации, наблюдаются в ряде субъектов Федерации и требуют соответствующей коррекции семантического пространства.

В целом логика консенсусных политических государственно-общественных отношений начала десятых годов нынешнего столетия, диктуемая запросом на социальную стабильность, консервацию либеральных политико-экономических тенденций и реконструкцию традиции государственно-общественных отношений, потребовала изменения позиции и содержания СМИ. Без изменения системно-целевых взглядов структурная трансформация в информационно-коммуникативной системе вряд ли возможна.

СМИ, вовлеченные в массмедийное сопровождение и охрану демократического транзита общественно-государственных отношений в качестве «сторожевого пса», оказались перед необходимостью смены роли, сценариев, и как следствие – содержания контента политических коммуникаций. Эти изменения выявляются при семантическом анализе текстов и формируемых ими дискурсов социально-политических отношений.

Особый интерес представляет не лапидарная политическая пропаганда и даже не скрытые медийные манипуляции, а более сложное явление – семантический сдвиг или шире – сдвиг семантического пространства (первый термин используется преимущественно в социолингвистике). Они происходят вследствие изменения социально-психологических установок по отношению к известному и значимому в картине политической реальности и влечет «дрейф семантических рядов» [7].

Массовые семантические сдвиги возникают как стихийные коммуникативные бедствия в период смен идеологий в дискурсном пространстве столкновений модернизма, либерализма и консерватизма. Они не только отражают состояния общественного сознания, но и управляют им.

На необходимость выведения этого семантического явления из поля лингвистики в более широкий научный контекст гуманитарного знания указывают рассуждения К. Ясперса, изложенные в его основополагающем труде «Духовная ситуация времени», например, в части осмысления всегда противоречивого и конфликтогенного отношения индивида с государством, в условиях понимания того, что «…установленный благодаря власти государства порядок существования никогда не может быть упразднен, ибо тогда наступит полный развал; но может возникнуть жизнь в радикальной оппозиции, основным вопросом которой является – как вновь овладеть этим новым порядком» [8, с. 155–156.].

К. Ясперс предлагает нормализовать семантическое поле за счет возврата к сущности явления через переосмысления новой формы. Эту процедуру он называет «понимающим созерцанием» [8, с. 164]. Но возврат – это не простое отрицание нового и возврат к старым смыслам. Сглаживание семантического сдвига напоминает манипуляции со спиралью, пружиной, когда ее напряжение снижается за счет увеличения диаметра витка и градуса растяжения, а не за счет отсечения части витков.

Механизм семантических сдвигов прослеживается на примерах, приведенных в исследовании А.О. Хиршмана [9, с. 9]. Сосредоточившись «на «холодном» анализе внешних феноменов: дискурсов, аргументов и риторики», Хиршман доказывает, что коммуниканты находятся в плену политических доказательств, не подчиняющихся желаниям, складу характера или убеждениям участников. «Выявление этой рабской зависимости от аргументации вполне может способствовать ее ослаблению, тем самым модифицируя дискурс и восстанавливая общение» [9, с. 9].

Автор анализирует три реакции и три реакционных (в значении реактивных) тезиса. Первая реакционная волна – идейное движение, последовавшее за Великой французской революцией и утверждением всеобщего равенства перед законом, провозглашением общих гражданских прав и противостоявшее им. Вторая реакционная волна – противостояние всеобщему избирательному праву. Третья волна – современная критика государства всеобщего благоденствия как угрозы свободе и демократии, а также попытки отказаться от некоторых из ее столпов или «реформировать» их.

Каждой волне, формирующей семантический сдвиг, автор предпосылает семантический тезис. Первой – тезис об извращении: «попытка продвинуть общество в некотором направлении приведет к его движению в направлении, прямо противоположном задуманному»; второй волне – тезис о тщетности: «попытка реформы чего-либо обречена на неудачу, в том или ином смысле перемена есть, была и будет всего лишь фасадом, поверхностью, прикрытием»; третьей – тезис об опасности, который «заключается в указании на то, что предлагаемая перемена, пусть сама по себе и желательна, подразумевает неприемлемые издержки или же последствия того или иного рода» [9, с. 53, 92].

Семантические сдвиги обнаруживаются в процессе выявления отклонений общественного мнения от нормативных ценностных ориентаций в политической психологии, культуре, поведенческой активности методами политической герменевтики, предписывающей вживание во внутренний мир актора политического действия. На этой стадии обнаруживается присутствие в семантическом пространстве внешних агентов, представляющих угрозу его нормативному состоянию. Предусматривать соответствующие меры для минимизации ущербов от такого вмешательства, в том числе посредством «мягкой силы», должна информационная политика государства.

Литература

1. Шевченко А. В. Информационная устойчивость политической системы. М.: Изд-во РАГС, 2005.

2. Блакар Р. М. Язык как инструмент социальной власти (теоретико-методологические исследования языка и его использования // язык и моделирование социального взаимодействия. М., 1987.

3. Изард К. Е. Эмоции человека. М.: Медицина, 1980.

4. Словарный запас. РГНФ нацелен на сохранение русского языка. // Поиск. 2014. № 17 (1299).

5. Крауз-Мозер Б. Теория политики. Методологические принципы. Харьков: Гуманитарный центр, 2008.

6. Зинченко В. П. Психологическая педагогика. Ч. 1. Живое знание. Самара, 1998.

7. Назаретян А. П. Нелинейное будущее. Мегаисторические, синергетические и культурно-психологические предпосылки глобального прогнозирования. М.: Изд-во МБА, 2013.

8. ясперс К. Духовная ситуация времени. М.: АСТ, 2013.

9. Хиршман А.О. Риторика реакции: извращение, тщетность, опасность / пер. с англ. Д. А. Узланера. М.: Изд. дом гос. ун-та – Высшей школы экономики, 2010.

Р. В. Титов. Коммуникативный аудит как система контроля «мягкой власти»

Рассматривая практику использования «мягкой силы» или «мягкой власти» в политических процессах последних десятилетий применительно к вопросам национальной безопасности Российской Федерации, можно сформулировать две практические задачи:

– обнаружение воздействия «мягкой силы» внешних политических акторов на российское общество и организация противодействия ему;

– повышение эффективности использования «мягкой власти» российскими государственными институтами во внутренней и внешней политике.

Актуальность первой задачи обусловлена использованием участниками международных отношений технологии «мягкой власти» как средства влияния на внутриполитические процессы страны – объекта латентных процессов управления. Цели воздействия могут варьироваться от повышения инвестиционной привлекательности до смены политических элит в странах-мишенях. Крайним проявлением применения «мягкой силы» вкупе с новыми информационными технологиями являются политические события, получившие названия «цветных революций» и «революций 2.0» [1].

Актуальность использования технологий «мягкой власти» в российской внешнеполитической деятельности обусловлена повышением значимости несиловых методов влияния, внесением понятия «мягкой силы» в официальные документы, регламентирующие внешнюю политику России [2]. Важность развития данного направления не раз отмечалась политическим руководством страны, за которым все-таки последовало увеличение бюджета одной из ключевых организаций в продвижении имиджа России – Россотрудничества – более чем в четыре раза к 2020 г.: с нынешних 2 млрд руб. до 9,5 млрд руб. [3].

Как в первом, так и во втором случае для повышения управляемости ситуацией необходимы механизмы выявления, определения и оценки степени воздействия «мягкой силы» с последующей разработкой мер противодействия (противоборства).

Для России практика применения отдельных инструментов «мягкой власти» не нова. СССР успешно использовал их в отношении своих идеологических союзников (блок стран Варшавского договора, Куба, Афганистан и др.) и оппонентов. В зарубежные страны экспортировались достижения советской культуры, науки, экономики, оборонно-промышленного комплекса, космической отрасли и т. д. Одновременно транслировались ценностные ориентиры и принципы политического устройства.

Эффект привлекательности, отмеченный Дж. Наем как основа «мягкой власти», обеспечивается авторитетом государства или иного носителя «мягкой силы», который является источником общественной легитимности политического субъекта. Это позволяет субъекту изменять поведение других политических акторов с их добровольного согласия, что обусловлено нахождением субъекта и объекта в одной ценностно-ориентационной системе. Таким образом, общественная легитимность позволяет субъекту конкурировать с нормативной легитимностью государственной власти на уровне общественного сознания (что можно наблюдать на Украине – так называемый «Евромайдан»).

Согласно концепции «мягкой власти» такой эффект достигается путем передачи значимых для политического субъекта ценностей с помощью образовательных технологий, средств массовой коммуникации и СМИ в таких сферах общественной жизни, как культура, внешняя и внутренняя политика, экономика и др.

Воздействие носит распределенный во времени и пространстве характер, оказывая прямое и косвенное воздействие на ценностные установки общества. Поэтому существует насущная проблема обнаружения использования «мягкой власти» и оценки эффективности ее применения. Для формирования механизма обнаружения и оценки необходимо знание нормальных (устоявшихся, традиционных) состояний общества, сформированных в адекватной ментальности народа, ценностных систем и условий, и степени безопасной вариативности ценностно-ориентационной структуры общества.

Социальная норма определяет качественное состояние конкретного общества, его приоритеты и является условием устойчивого развития. Соответствие (соразмерность) ценностно-ориентационной структуры общества принятой социальной норме характеризуется нормативностью и определяется уровнем содержания базисных ценностей. Управление их состоянием позволяет влиять на информационную устойчивость коммуникативных отношений [4].

Важность базисных ценностей для стабильного и постепенного развития российского общества отметил в своем выступлении на съезде добровольческого движения общероссийского народного фронта в поддержку армии, флота и оборонно-промышленного комплекса Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл: «Это ценности, которые сформировали наш великий многонациональный народ, наше свободное отечество, и как важно, чтобы сегодня, несмотря на колоссальное информационное воздействие как изнутри страны, так и извне, наши люди были способны, опираясь на эти ценности как на великий критерий истины, отсеивать все то, что ложно, губительно, опасно для личности, для общества, для страны!» [5]. Такие ценности обеспечивают информационную устойчивость политической системы, что, в свою очередь, является основой легитимности правящей власти.

В идеале, в рамках выявления нормативности ценностно-ориентационной структуры общества необходимо определить ко личественные показатели базисных ценностей. При этом нормативность может быть представлена как некий коридор фиксированных возможностей-значений, определяющих допустимость вариативности, т. е. способности сохранять нормы или их разрушать. Вариативность же характеризует девиации ценностно-ориентационной структуры общества, степень которых не настолько велика, чтобы разрушить гомеостатическую устойчивость взаимодействия общества с постоянно меняющимся внешним миром.

Соотношение вариативности и нормативности в политической жизни общества может быть представлено диалектическими парами: либерализм – консерватизм, свобода – контроль, закрытость – открытость и т. д. Для регулирования их соотношений необходимо следовать ряду правил, выработанных теорией балансных систем [6]: нормативность (мерность) и вариативность (разнообразие меры) изменений одинаково важны для поддержания динамических характеристик ценностно-ориентационной структуры общества; вариация всегда должна быть меньше или равна норме – этим обеспечивается выживание системы и отсутствие необратимости изменений. Равномерное, постепенное развитие общества, проходящее по эволюционному типу, характеризуется положительной динамикой ценностных ориентиров субъектов политической системы в пределах общественно одобряемой ценностной нормативности. Превышение/снижение уровня установленной аксиологической ориентации нормативности у существенной части населения свидетельствует о возможном внешнем позитивном/деструктивном воздействии, т. е. применении «мягкой власти».

Коммуникативность природы власти позволяет решать задачу обнаружения фактов присутствия «мягкой силы», применяя к исследованию общественных отношений методов дискурс-анализа, а также специфических форм контроля динамики ценностной сферы по критерию баланса нормативности/вариативности – коммуникативного аудита.

Коммуникативный аудит чаще всего рассматривается как вид разведывательной информационно-аналитической деятельности (Г. Г. Почепцов, У. Блум, В. Плэтт, Ф. Сондерс и др.). На самом деле сфера его применения значительно шире и может быть распространена на любые области социальных коммуникаций, где он будет различаться лишь по целям, методам и средствам осуществления, поскольку в обязательном порядке предполагает получение, осмысление, критический анализ (верификационно-фальсификационный), оценку коммуникативного процесса и выработку заключения. Объектом коммуникативного аудита в информационной сфере являются информационные дискурсивные пространства, формируемые средствами массовой коммуникации и информации, отдельными лидерами мнений, специальными органами общественного и политического коммуникативного взаимодействия с органами власти и населением. Для обеспечения безопасности объекта национальной защиты определение сфер применения коммуникативного аудита особенно важно на стадиях моделирования, диагностики и прогнозирования поведения элементов политической системы.

Предметом коммуникативного аудита являются конечные или промежуточные результаты информационного управления (в нашем случае – использование методов «мягкой власти») коммуникативной сферой, осуществляемые с помощью экспертизы и контроля аналитической отчетности органами управления информационными процессами. Как вид сложносистемного анализа, коммуникативный аудит учитывает семантическую значимость, когнитивную обоснованность и эмоциональный резонанс исследуемых дискурсов, обеспечивающих передачу смысла между коммуникативными субъектами. Отчетность представлена в виде аналитических документов: докладов, записок, статей, обзоров, справок и т. д.

Практическое применение коммуникативного аудита позволяет осуществить распределенный точечный и общий контроль деятельности элементов политической системы и различных сфер жизнедеятельности общества, где возможно проявление «мягкой власти». Одной из основных задач является разработка оценочного аппарата коммуникативного аудита на основании параметров, характеризующих общественно одобряемую и закрепленную в правовом статусе норму – в политике, культуре, науке, в духовной жизни, в военной сфере и т. д. – для каждой области общественно-государственных отношений.

Литература

1. «Анонимная война». Институт динамического консерватизма. 2013. URL: http://www.dynacon.ru/content/articles/1468/#2

2. Концепция внешней политики Российской Федерации [официальный сайт Министерства иностранных дел РФ]. URL: http://www.mid.ru/bdomp/nsosndoc.nsf/e2f289bea62097f9c325787a0034c255/c32577ca 0017434944257b160051bf7f

3. «Мягкая сила»: Кремль потратит миллиарды на позитивный образ России. РБК. 05.06.2013. URL: http://top.rbk.ru//politics/05/06/2013/860717.shtml

4. Шевченко А. В. Информационно-коммуникативные динамики политической системы // Национальная безопасность России: проблемы и пути обеспечения: сб. науч. ст. М.: Макс-Пресс, 2010. Вып. 2 (11).

5. Выступление Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла на съезде добровольческого движения общероссийского народного фронта в поддержку армии, флота и оборонно-про мышлен ного комплекса // официальный сайт Московского Патриархата. 2012. URL: http://www.patriarchia.ru/db/text/2036927.html

6. Титов В. Б. Педагогико-эргономическая парадигма становления военно-педагогических кадров. М.: ВА РВСН им. Петра Великого, 2000.

А. А. Миронов. Идентификация деструктивных смыслов в противодействии «мягкой силе»

Необходимость обеспечения семантической (смысловой) безопасности национальной сферы все яснее очерчивается на фоне усложнения технологий борьбы за ментальное пространство общества. Традиционные формы манипуляции массовым сознанием уже широко известны, поэтому их эффективность невысока. Во всяком случае, они могут успешно использоваться только для «подготовленной» (а точнее сказать, вовсе не подготовленной, не защищенной знаниями о возможных скрытых влияниях и воздействиях) аудитории. Нет сомнения, что в дальнейшем эти технологии будут развиваться. Общим для них всех является закладка в создаваемую информацию смыслов, принятие которых реципиентами несет выгоду авторам информации.

Смысловое противоборство имеет те же информационно-коммуникативные основания, что и противоборство информационно-психологическое (исследования Г. В. Грачева, В. Е. Лепского, Д. В. Ольшанского, В. Д. Попова, Р. Харриса и др.). Согласно теории информационной антропологии биосоциальная информация обладает способностью отражать мир сущего в себе самой и переносить отраженное в эмоциональные и когнитивные сферы сознания в соответствии с принципами гетерогенности и гилеморфизма, без искажения [1, c. 105, 106]. На этой стадии информационного процесса еще не происходит «закладка смысла» [2], он реализуется в индивидном или общественном сознании в созерцании, общении, коммуникации как значение, отношение и оценка информационного сигнала (или образа). Смысл, как выражаемая сущность биосоциальной информации, призван определять, структурировать массовую информацию и управлять ею. На этом основании можно утверждать, что смысл есть субстрат «мягкой силы».

Коммуникативное пространство является основным проводником и катализатором «мягкой силы». В теории международных отношений «мягкая сила» определяется как «способность государства (союза, коалиции) достичь желаемых результатов в международных делах через убеждение (притяжение), а не подавление (навязывание, принуждение). «Мягкая сила» действует, побуждая других следовать (или добиваясь их собственного согласия следовать, или делая выгодным следование) определенным нормам поведения и институтам на международной арене» [3, c. 241]. В то же время «мягкая сила» может представляться как перманентно существующий вектор притяжения, зависящий, главным образом, от привлекательности (высокий уровень жизни, престиж) того или иного государства. На основе этого подхода рассчитываются так называемые рейтинги фактора «мягкой силы». В качестве факторов – составляющих «мягкой силы» выделяются: культура, политические ценности, дипломатия, образование, бизнес/инновации [4, c. 27]. Соответственно для того, чтобы успешно противостоять «мягкой силе», государству необходимо иметь несколько важных развитых составляющих внутренней и внешней политики – самодостаточную культуру, достойный уровень жизни, высокую степень государственной и общественной безопасности и т. д.

В семантическом аспекте угроза, исходящая от «мягкой силы», заключается в том, что в ней могут стоять чуждые сущности объекта воздействия смыслы, которые являются идеальной (то есть относящейся к сфере идей) или сущностной основой информации, передающейся вербальными и невербальными способами. Например, угрозе может подвергаться культурно-цивилизационная основа миропонимания или мироощущения, на которой базируются привлекательные для объекта ценности. Уступка влиянию «мягкой силы», общественное согласие на принятие ее «даров» будут означать лишь внешнее снятие культурных, идеологических, политических противоречий, но при этом они возникнут на более глубоком уровне общественного сознания. Может произойти нестыковка процессов закладки и распаковки «культурных кодов»^[126]. Именно в этом и коренится деструктивный характер смыслов, задействованных в механизмах и инструментах «мягкой силы». Являясь внешне нейтральными и даже полезными и необходимыми для полноты «картины мира» объекта воздействия, они выстроены таким образом, что комбинация по отдельности «нейтральных» или «положительных» смыслов дает негативный эффект на объекте воздействия и соответственно приносит положительный результат субъекту воздействия. К этому процессу подходит метафора дурного дерева, которое не может дать хороших плодов, или притча о данайцах, приносящих известного рода дары. Ведь речь идет не о сумативной совокупности смыслов, а целенаправленной, правильным образом выстроенной их системой.

С точки зрения первичной идентификации таких систем второстепенным является вопрос об их происхождении – искусственное ли оно (по-другому его можно назвать манипулятивным) или же оно естественное (иначе говоря, имеет синергийную природу), так как подобные параметры вскрываются при углубленном анализе отдельного выявленного деструктивности смысла или системы таких смыслов.

Кроме того, из-за глобальности охвата массовых коммуникаций и перенасыщенности информационного пространства непросто определить степень умышленности применения данного инструмента, так как «вирусы» имеют свойство жить собственной жизнью, т. е. выходить из-под контроля их создателя. Тем не менее способность выявить степень умысла и его источник является важным условием успешного противостояния «мягкой силе» и в свою очередь успешного ее применения.

Для противоборства с данным «мягким воздействием» важно исследовать смысловую основу «мягкой силы», анализировать ее особенности и способности оказывать влияние на объект – общественное сознание людей, граждан страны, подвергаемых воздействию «мягкой силы» или находящихся в зоне риска ее применения.

По интенсивности воздействия на объект источники мягкой силы можно разделить на пассивные и активные. Первыми являются привлекательные объекты сами по себе, подобно тому, как хороший товар может просто лежать на витрине и продаваться без всякой рекламы, – покупателю достаточно только посмотреть на него и почувствовать, осознать потребность в этом товаре. Вторыми являются различные активные (но не агрессивные, так как это уже выходит за рамки «мягкой силы») формы ретрансляции ценностей и мировоззрения за пределы прямого доступа к ним.

Под деструктивностью смысла мы понимаем сущностную основу или одну из основ явления, факта или фрагмента картины окружающей действительности, эффектом или результатом восприятия которой (которых) становится отторжение или изменение в сознании объекта воздействия культурно-ценностных и поведенческих норм, характерных для среды объекта, а также усвоение новых смыслов, противоречащих культурному коду объекта и способствующих девиации его поведения.

Отклонения при этом могут принимать различные формы, например: девиация разных степеней или фрустрированная двойственность, т. е. потеря одной цели, сосуществование параллельных целей и путей – принятие деструктивного смысла без отторжения первоначального. Любой из этих видов является потенциально опасным для объекта воздействия, так как в подобной диспозиции его смыслов заложена возможность конфликта с обществом как носителем самобытной культуры, норм, ценностей, традиций; государством, как суверенным игроком на международной политической арене и одним из источников норм и ценностей, а также с собственными интересами объекта.

Для оценки деструктивных смыслов необходима совокупность параметров, относительно которых будет проводиться выявление и оценка множества актуальных смыслов и их источников.

Первый параметр: коммуникационное средство (переносчик) смысла – текст, звук, изображение, предмет. Он позволяет оценить коммуникационные возможности источника смысла. Носители в свою очередь можно расположить в порядке «коммуникационной ликвидности», т. е. возможности быть конвертированными в различные форматы и соответственно иметь различные возможности для быстрого и доступного широким массам распространения.

Второй параметр: коммуникативный носитель смысла (человек, группа, организация, государство, институт). Этот параметр характеризует ресурсные, когнитивные, психологические и структурные возможности источника – транслятора смысла. Знание о коммуникативном носителе упрощает также идеологическую идентификацию смысла.

Третий параметр: функциональная нагрузка смысла (выполняемая им задача). Этот параметр определяет роль и место смысла в его источнике-носителе. В свою очередь функциональные особенности смыслов можно классифицировать, во-первых, в зависимости от вида коммуникативного средства (например, в текстах СМИ можно выделить собственную классификацию смыслов в зависимости от их функциональной нагрузки) [5, c. 221–223], во-вторых, в зависимости от их отношения к другим смыслам (одиночные смыслы, системы смыслов и т. д.).

Четвертый параметр: вектор действия смысла. Под этим подразумевается потенциал смысла, способствующий определенному направленному качественному изменению (смысловой установки, замещению смысла и т. п.) у реципиента.

Пятый параметр: психобиологическая значимость смысла (в соответствии с теориями потребностей А. Маслоу, Х. Мюррея). Эта характеристика смысла помогает установить его «свойства привлекательности».

Шестой параметр: временная характеристика смысла. С ее помощью различаются смыслы с точки зрения временной актуальности, длительности действия. На основе этого параметра выстраивается стратегия противодействия «вечным» и текущим смыслам.

Седьмой параметр: тематическая сфера смысла. Позволяет установить соответствие смысла другим аналогичным семантическим единицам одного тематического ряда. При этом снижается степень сложности рефлексии смысла, если это затруднительно сделать на основе одного лишь первоисточника, разработки мер борьбы с проявлением «мягкой силы» в данной тематической области. Анализ тематический сферы смысла может быть заложен в основу первичного отбора информации для семантического анализа с последующей идентификацией деструктивных смыслов.

Оперируя с выделенными параметрами, можно выработать следующий алгоритм идентификации деструктивности смыслов для организации программы противодействия «мягкой силе» и обеспечения безопасности семантического пространства объекта информационной защиты.

I этап – мониторинг и оценка изменений общественного мнения по ряду важных для политологии и теории национальной безопасности вопросов, рейтингов привлекательности; сбор экспертных мнений, наблюдение (в случае, когда существует структура или отдельные сотрудники, специально занимающиеся вопросами семантической безопасности).

II этап – выявление, сбор фактов, лежащих в основе подобных изменений. В данном случае вспомогательным инструментом могут служить, например, упомянутые выше факторы – составляющие «мягкой силы», как основные ориентиры для внимания.

III этап – выявление смыслов, лежащих в основе фактов, а также их первичная обработка, подразумевающая тематическую сортировку или выявление системных связей между ними, если таковые наблюдаются.

IV этап – анализ отобранных смыслов по вышепредложенным параметрам с выводами о деструктивности, нейтральности или благоприятности смыслов.

Дальнейшие этапы работы с выявленными смыслами подразумевают создание различных баз данных деструктивных смыслов, а также последующий анализ их общей совокупности или отдельных частей, выделенных на основе тех или иных критериев. Немаловажную роль в этом (главным образом, как мощнейший катализатор) способны сыграть и компьютерные технологии, а именно специально разработанные для этой цели программы.

Литература

1. Шевченко А. В. Информационная устойчивость политической системы: монография. М.: Изд-во РАГС, «Граница», 2004. 256 с.

2. Полонников Р. И. Феномен информации и информационного взаимодействия. СПб.: Анатолия, 2001.

3. Глобальная безопасность: инновационные методы анализа конфликтов / под. Общ. ред. А. И. Смирнова. – М.: общество «Знание» России, 2011.

4. Глобальная безопасность и «мягкая сила 2.0»: вызовы и возможности для России / А. И. Смирнов, И. Н. Кохтюлина. М.: ВНИИ геосистем, 2012.

5. Миронов А. А. Функции смыслов в текстах СМИ // Журналистика-2013: состояние, проблемы и перспективы: мат-лы 15-й Междунар. науч. – практ. конф., 5–6 декабря 2013 г., Минск / ред. С. В. Дубовик. Минск: БГУ, 2013. Вып. 14.

В. М. Алпатов. Мягкая сила и язык

Сейчас много пишут о так называемой мягкой силе (soft power). Я так бы определил, что это такое, сознательно огрубляя проблему: мягкая сила – механизм, с помощью которого ее источник, непосредственно не вешая, заставляет свой объект просовывать голову в веревку. Разумеется, исход воздействия может не быть летальным, а его объект даже может считать себя счастливым, но он думает и делает так, как это нужно источнику мягкой силы, т. е. это не физическое, а прежде всего психологическое воздействие.

Одной из важнейших областей использования мягкой силы является язык. Нет необходимости много говорить о том, какую роль он играет в жизни людей. Необходимо разобраться в способах воздействия на мысли, взгляды и поведение объектов мягкой силы при помощи языка.

Еще в 1934 г. Один из самых интересных советских лингвистов-теоретиков В. И. Абаев предложил важное разграничение «идеологии, выраженной в самом языке», и «идеологии, выраженной с помощью языка»^[127]. Очевидно, что всякие идеи и идеологические системы формулируются на каком-то языке, но (что не всегда учитывают) они в том или ином виде содержатся и в самом языке, в его лексике и грамматике. Мягкая сила может присутствовать и там, и там, но воздействие при помощи языка довольно очевидно, поскольку направлено на сознание, а воздействие в языке, направляемое на подсознание, намного менее ощутимо (и заметно тем менее чем оно выше качеством). Далее речь пойдет об «идеологии, выраженной в самом языке».

Но что понимать под языком? В наше время уже нельзя ограничиваться лишь его звуковой или письменной стороной. Очень важен и невербальный, в том числе визуальный ряд. В связи с массовым распространением кино, телевидения, видео он стал чрезвычайно важен, в том числе и для воздействия на зрителей. И помимо собственно языковых средств (вербальных и невербальных) существенны правила речевого общения: является ли оно односторонним или двусторонним, равны или неравны социальные роли участников и т. д.

Вот пример пропагандистского использования в первую очередь визуальной информации. В 1980-е годы мне пришлось видеть на японском телевидении вроде бы не политическую передачу. Ее авторы нашли в своей стране семью, где жена работала, а муж сидел дома с двумя сыновьями (ситуация, исключительная для Японии). Не знаю, была ли передача инсценировкой или компании удалось найти подходящих людей, но муж в этой семье оказался симпатичным мужчиной с внешностью киногероя, видеоряд демонстрировал, что ему дома хорошо. А жена выглядела некрасивой и измученной, придя домой, она долго приходила в себя. Только с помощью видеоряда (дикторский текст был скорее нейтральным) зритель должен был утвердиться в мнении о том, что эмансипация вредна прежде всего для самих женщин, которым несвойственные им занятия вредны и физически, и психологически.

Что касается правил речевого поведения, то, как указывали наши крупные ученые (Л. В. Щерба, М. М. Бахтин), реальной формой общения является диалог (монолог – форма редкая и обычно искусственная). Даже если говорящий (пишущий) не видит собеседников (телевидение, большая часть письменного общения), он говорит или пишет в расчете на чье-то восприятие. Речевое общение предполагает наличие двух (иногда больше) сторон, которые чаще всего социально неравны. Это неравенство в некоторых языках, как в японском, проявляется даже в грамматике: сказуемое каждого предложения имеет особую форму в зависимости от того, с кем и о ком говорят с точки зрения социальной иерархии^[128]. Но везде есть хотя бы лексическое выражение этой иерархии: в русском языке дерзить может лишь низший высшему, а благосклонность может выражать только высший. Ясно, что мягкая сила в норме исходит от социально высшего лица.

Но и при отсутствии прямого указания на иерархию в лексике и грамматике она опять-таки проявляется в структуре диалога, об этом говорится в книге английского социолингвиста-неомарксиста Н. Ферклу^[129]. Приводятся, казалось бы, разные ситуации: диалоги профессора со студентами, врача с пациентами, следователя с подследственными. Везде, однако, есть общее: отношения неравенства, а структура диалога однотипна. В каждой приведенной ситуации один из собеседников обладает властью. Только он контролирует ситуацию, определяет тематику диалога, задает вопросы, имеет право прерывать собеседников^[130]. По сути, здесь мы видим мягкую силу на микроуровне. Одна из сторон навязывает другой поведение, а зачастую и взгляды.

В Японии, где сейчас популярны так называемые гендерные исследования, был однажды проведен такой опыт. Случайным образом были подобраны пары, состоявшие из студента и студентки, каждая пара должна была вести свободную беседу, скрыто записывавшуюся. Выяснилось, что везде ведущим в диалоге оказывался мужчина: он вел беседу, выбирал тему и устанавливал время перехода от одной темы к другой, свободно перебивал партнершу, что у нее получалось много реже^[131]. Такой пример может многое сказать о реальном положении женщин в Японии.

Приведенные примеры свидетельствуют, что мягкая сила может действовать в разных сферах вплоть до бытовой, на макро– и микроуровне. Но, разумеется, особое значение она приобретает, когда ее источником становится государственная власть или власть крупного капитала. Ведущую роль здесь играют печатные и электронные средства массовой информации, а также публичные речи политиков. Государственные и частные СМИ в любой стране используют преимущества односторонней коммуникации. Читатель печатного издания, слушатель радио, зритель телепередачи не может (или может в очень ограниченных пределах) вмешаться в то, что им воспринимается, и должен принять или отвергнуть навязываемое. Автоматически он попадает в подчиненное положение. А дальше вступают в действие принципы мягкой силы.

Упомянутый выше Н. Ферклу занимался изучением установления классового господства языковыми средствами на примере выступлений (в том числе радио– и телевизионных) М. Тэтчер. В частности, отмечаются обилие высказываний в категорической модальности, значительное количество сочинительных связей, соединяющих как якобы равноценные слова, на деле различные по смыслу, вроде «я и народ». М. Тэтчер использовала и визуальные средства мягкой силы, с помощью одежды и прически создавая облик женщины из среднего класса^[132].

Еще одним важным средством употребления мягкой силы в области языка является использование выгодных для ее источников номинаций. Одна из важнейших функций языка, о которой говорили крупнейшие лингвисты и философы языка (В. фон Гумбольдт, Э. Сепир и др.), заключается в членении мира. Многообразные элементы и явления человеку необходимо расчленить и охарактеризовать. Что-то мы называем сложным описательным образом, а что-то называем одним словом или устойчивым сочетанием слов (как говорят лингвисты, одной номинацией). И в последнем случае эта номинация закрепляет некоторое представление носителей языка о мире; то множество явлений, которое язык считает объединяемым в одной номинации, трактуется как единство, а их отличия от того, что называют иначе, расцениваются как существенные. Это важно всякому человеку. Но тут скрывается и возможность манипуляций как бессознательных, так и сознательных. Достаточно естественно проводить разграничения номинаций по признаку «наше – не наше»; различия в случае «не наших» могут игнорироваться и скрываться внутри единой номинации. В СССР в 1930-е годы существовало слово социал-фашисты, подразумевавшее, что различия между фашизмом и социал-демократией несущественны; дальнейшее развитие событий показало ошибочность такого взгляда, и от термина в итоге отказались.

Сейчас сначала на Западе, а потом и у нас распространились термины тоталитаризм и авторитаризм. Оба они предполагают, что среди разнообразных политических систем главное различие проходит между системами современного Запада (демократическими) и всеми остальными, разделяемыми, впрочем, на два класса, представляющие собой по существу тот же политический тип с разной степенью концентрации. Разница между гитлеровской Германией и СССР при такой номинации представляется как несущественная.

Вот один из множества примеров. В опубликованном МГИМО учебном пособии по политическим системам и процессам на Востоке чертами тоталитаризма признаны «широкое использование идеологии, превалирование однопартийных систем, жесткий контроль над средствами массовой информации, жесткий государственный контроль над экономикой, стремление государства полностью подчинить себе граждан, добиться их беспрекословной преданности режиму, жесткий полицейский надзор, подавление любого свободомыслия и диссидентства»^[133]. Все эти признаки применимы ко многим политическим системам, касаясь (кроме контроля над экономикой) лишь сферы идеологии и подавления инакомыслия. Но образ, здесь присутствующий, хорошо известен: это СССР прежде всего в 50—80-е годы ХХ в., в интерпретации его противников в «холодной войне». Авторитаризм здесь же характеризуется как «ослабленный тоталитаризм»^[134]. Но дальше читаем: в Южной Корее «режим стал абсолютно авторитарным: подавлялись любые проявления инакомыслия, личная жизнь граждан строго регламентировалась… Вводились военные трибуналы, широко применялись смертная казнь и пожизненное заключение»^[135]. Почему этот режим (как и похожий режим на Тайване при Чан Кайши) авторитарный, а не тоталитарный? Чем он был «ослаблен» по сравнению с СССР последних десятилетий, где смертная казнь по политическим статьям и пожизненное заключение «широко не применялись»? Разгадка очевидна: данные оценки идут из США, а там СССР считался противником, тогда как Тайвань и Южная Корея – союзниками. т. е. «тоталитарные режимы» бывают не в «наших» государствах, а «авторитарные режимы» свойственны не вполне удовлетворяющим эталонам демократии «нашим» странам. Я не могу считать эту точку зрения научной, но для США она, по крайней мере, естественна; менее понятно, зачем российским специалистам исходить из такого рода иностранных классификаций. А главное, мягкая сила приучает через такие обозначения к определенному взгляду на мир, выгодному определенной группе государств.

Н. Ферклу выделяет две главные тенденции на современном Западе, отражающиеся и в речевой деятельности: потребительство, сдвиг идеологического фокуса с производства на потребление, и рост бюрократизации^[136]. Все это через СМИ распространяется в массовом сознании, с 1991 г. процесс охватил и Россию.

Потребительство в средствах массовой информации в первую очередь распространяется в рекламной сфере. Когда-то кубинские эмигранты в США организовали около границ Кубы телестанцию, вещавшую на испанском языке. Однако в те годы американская мягкая сила еще не всегда работала: сами американцы жаловались, что многие кубинцы предпочитали собственное телевидение, технически хуже оснащенное, поскольку там ничего не прерывалось рекламой. Но теперь в России молодое поколение уже не представляет себе телевидения без рекламы и запоминает слоганы, некоторые, пожалуй, останутся в их головах на всю оставшуюся жизнь. А реклама – это не только источник доходов, но и особый «виртуальный», как ныне любят говорить, мир. В одной из телепередач 1990-х годов вспомнили стихи советского «Марша нахимовцев»: «Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная», после чего ведущий сказал: «Теперь такие слова могут быть только в рекламе». И, по крайней мере, тогда он был прав.

Пропаганда через «ящик», а теперь и через Интернет вызывает к себе разное отношение, но в целом оказывается действенной, в том числе и в России. Вот что пишет, например, социолог О. В. Крыштановская^[137]: мир современной российской молодежи «разбит на две группы», это мир близких людей, семьи и друзей, и «макромир», состоящий из «телеперсон», середины нет. А кто такие «телеперсоны»? Это большей частью публика шоу-бизнеса, включающая в себя и некоторых политиков вроде Жириновского. Из персон единственные фигуры иного ряда – президент и в гораздо меньшей степени премьер. Такой результат, конечно, получен не только в России. И он везде выгоден действующей власти и господствующему классу в целом. И достигнут он почти исключительно мягкой силой (репрессивные меры допускаются лишь в чрезвычайных для власти случаях), и язык среди средств этой мягкой силы исключительно важен. Но, как известно, действие может рождать и противодействие, и «телеперсоны» могут начать и раздражать. А в Западной Европе видно, как доверие к политикам упало в дни кризиса. Но тут появляются и самые неожиданные источники речевого воздействия. Четверть голосов на парламентских выборах в Италии получил комик Грилло, исключительно благодаря удачно выбранной языковой и визуальной маске. И такая мягкая сила бывает!

И еще один аспект мягкой силы, касающейся языка: распространение и пропаганда языка за пределами его основной территории (пожалуй, наши социолингвисты чаще всего вспоминают про мягкую силу именно здесь). Не говорю сейчас об английском языке, во многом распространяемом всей современной мировой ситуацией. Но яркий и хорошо известный пример успеха мягкой силы – сообщество франкофонных государств. В России попытки более активной пропаганды русского языка за рубежом в последние годы стали заметнее, в том числе в странах СНГ, но пока что позиции русского языка более всего сохраняются благодаря традициям и инерции прошлого.

В. М. Капицын. Семиотический аспект Soft Power: политическая культура и символьная политика

К семиотике «мягкой силы»

Задача статьи – рассмотреть символы как элемент Soft Power в процессе воздействий символьной политики на человека и социальные группы. В том числе когнитивного и дискурсивного воздействия на восприятие и мыслительную деятельность, обмен мнениями, а также на политическую культуру обществ в целом в зависимости от характера и степени их зрелости.

В одном из интервью, посвященном политике Дж. Буша-старшего, Дж. Най, бывший помощник министра обороны США, выделил в силовом влиянии такие составляющие, как вооруженная сила, обещание материальных благ и культурное влияние. Он отметил при этом, что без второго и третьего компонентов вооруженная сила реализует только треть своего потенциала, т. к. соблазн нередко сильнее прямого принуждения или его угрозы.

Не умаляя влияния военной силы, следует отметить, что «мягкая сила» может становиться и относительно самостоятельным и даже преобладающим элементом во внешней политике и идеологической борьбе. Б. Клинтон как-то сказал, что «холодную войну» выиграл Элвис Пресли». И это имеет под собой основу. При установлении относительного паритета в военной сфере экономическое соревнование социализма и капитализма приобретало измерение, зависящее в немалой степени от знаков и символов, в том числе образа и качества жизни: потребления, дизайна товаров и услуг, превратившихся в символы западных ценностей наряду с символами демократии и свободы.

Исследователи начинают расширять объем понятия, относя к инструментам «мягкой силы» не только язык, образование^[138], но и рекламу, миграцию, туризм, воссоединение семей. В упоминаемом выше интервью Дж. Най отнес к “мягкой силе” культурное влияние. Видимо, здесь нужно определиться с объемом и содержанием понятия и его коннотациями. Для настоящего времени это все более актуально. Обозначенный «визуальный поворот» обществ переходит в стадию мультимедийного поворота^[139]. Представляется, что объем понятия «мягкая сила» действительно расширяется, тем более если говорить о его инструментах. Но содержание понятия должно фиксироваться, хотя и на подвижном, но относительно определенном феномене, имеющем семиотические основания. Благодаря символьной политике символы «мягкой силы» влияют на все сферы приватной и публичной жизни и становятся элементами общей и политической культуры.

Знаки и символы – виды информации, посредники между познающим и объектом познания. Люди не взаимодействуют напрямую с объективной реальностью, а создают символы как искусственных посредников^[140]. Причем символы, в отличие от знаков, не столько означают познаваемый объект, сколько кодируют знание о нем с помощью образов. В дискурсивном аспекте символы можно трактовать расширительно как принимаемые сообществом религиозные, морально-политические, идеологические святыни, идеи, идеалы, принципы, ценности^[141]. Вокруг этих символов всегда идут дебаты, функционирует политический и научный дискурс (элиты и общественности), а также обмен мнениями на уровне повседневности. В. С. Степин отмечает, что человек функционирует как семиотическая система^[142].

В когнитивном аспекте символы – это вид более сложных знаков, получающих «духоподъемную силу»^[143]. Знаки чаще связаны со стереотипами, а символы означают выход за пределы тяготения стереотипов повседневности, развиваются во многом благодаря метафорам, аллегориям, мифам, идеалам, представлениям о ценностях. К этому необходимо добавить механизм социальной и политической идентификации, поскольку для символизации необходимы когнитивные, оценочные, эмотивные стимулы, которые появляются, когда определенное число людей соотносят свои взгляды с терминальными, а не инструментальными ценностями.

Это особенно важно для политических символов. «Мягкая сила» чаще всего применяется в политике. Типизация подобных обстоятельств требует рассмотрения политической культуры и символьной политики.

«Мягкая сила» в политической культуре и символьной политике

Символы «мягкой силы» являются элементом культуры, а их применение в политике зависит в немалой степени от типов и уровней развитости политической культуры.

Политическая культура показывает роль различных символов в обеспечении легитимации и политического влияния государственной власти. Политический семиозис призван приобщать граждан к участию в делах, обретающих общий смысл (общественных и государственных делах). Таким образом, семиозис включается в механизмы связи общих (национальных) интересов с различными партикулярными интересами. От этой связи зависит, поможет ли символьная подсистема общества согласовывать не обозримые и непредвиденные, т. е. контингентные ожидания разных слоев, создавать и поддерживать некий относительно предсказуемый эмерджентный порядок. При этом необходимо редуцировать разнообразие и комплексность символов внешнего мира (системы), чтобы упрощать восприятие общих дел и общих интересов.

Чем успешнее политическая культура использует семиозис, тем эффективнее может применять «мягкую силу» во имя национальных интересов. Символы национальных интересов показывают один из центральных модусов политической культуры, который задает «рамки» степени разнообразия партикулярных (индивидуальных и групповых) политических интересов. От этого зависит широта и наполнение «буфера» («накопителя»), называемого «политическая жизнь», как посредника между повседневностью и официальной политикой. Широта «буфера» регулируется с помощью символов в тех «рамках», пока она способствует позитивному функционированию государственной и партийной политики. К нежелательным вариантам можно отнести: а) стагнации («оскудение») политической жизни в силу обесценения символов (обессмысливания деятельности, являющейся референтом символов), гражданскую апатию; б) переполнение «буфера» символами, политизирующими повседневные дела, а далее – флуктуации, беспорядки, бунты, революции. Во всех вариантах характер применения «мягкой силы» зависит от политической культуры, толкования символов национальных интересов.

Символы национальных интересов – это социальные конструкты, способствующие усилению системной консолидации за счет выстраивания некоторых символьных и идентификационных векторов. Они ориентируют значительное число соотечественников на принятие национально-государственных ценностей в качестве общих, мотивирующих разные социальные группы на поддержание внутренней и внешней безопасности, признание за пределами повседневности приоритета национальных интересов по отношению к партикулярным, а также инонациональным ценностям других государств. «Мягкая сила» с ее символами может серьезно снижать напряженность (поляризованность, конфликтность) политической культуры, что позитивно сказывается на внутренней и внешней политике.

Для применения «мягкой силы» крайне важна инфраструктура символьной политики государства. Это часть культурной политики и политики идентичности, в которой символы «мягкой власти» занимают особенное место. Ф. Бродель, рассматривая основные задачи государства, наряду с монополизацией потенциала насилия и контролем над экономической жизнью выделяет также участие в духовной жизни, необходимость «извлечь дополнительную силу из могущественных религиозных ценностей, делая между ними выбор или же уступая им»^[144].

От того, как относятся люди, партии, движения к символам национальных интересов, мы можем говорить о консолидирующем потенциале «мягкой силы» в политической культуре. Если этого нет, то мы имеем дело с некой совокупностью разнообразных партикулярных субкультур, в которой космополитические и частные (групповые, корпоративные, партийные, индивидуальные) знаки и символы подавляют символы национальных интересов. У многих еще остаются перед глазами наглядные картины развала СССР и Федеративной Югославии, «полураспада» Российской Федерации в 1990-е годы. О. А. Кармадонов проследил дискурсно-символическое обесценение символов труда по мере партикуляризации значительных сегментов общественной жизни в СССР второй половины 1980-х годов, когда не удалось подготовить постепенное изменение политической культуры. Ослабление символов прежних консолидирующих ценностей не сопровождалось дискурсно-символическим воспроизводством других символов и ценностей в качестве консолидирующей основы. А это означало подрыв основ государственного строя, приведший к развалу политической системы, а затем и экономики^[145].

Разнообразие потребностей и интересов у людей – вполне нормальный процесс, совершающийся, как правило, по мере удовлетворения базовых потребностей (А. Маслоу). В таком процессе постепенно на передний план выдвигаются социально-функциональные и политические потребности: относительная свобода принятия решений, идентификация с определенными кругами, стремление говорить то, что считаешь нужным, включаться в работу общественных объединений, интересоваться политикой, участвовать в ней и т. д. Все это многообразие потребностей и действий ограничивается только наличием свободного времени, материальными возможностями каждого, здоровьем, силой воли, способностью организовать время и пространство (формирование качественного времени и пространства)^[146]. И здесь вопрос уже касается не только режима и стиля использования свободы, соотношения политической культуры общества и субкультур отдельных групп, но и возможностей применения «мягкой силы».

Символьная политика объединяет идеи, ценности в идеологии и мировоззрении, выступающих как «платформа» для легитимации национальных интересов. Она также способствует связи знаков и символов разных уровней в политической культуре, выстраивая их иерархию, восходящую в конечном счете к концепции национальной памяти, истории, что формирует основу применения «мягкой силы». Артикуляция такой концепции помогает выстраивать иерархию знаков в консолидирующих символьных комплексах для дистанцирования или сближения национальных и универсальных (космополитических) символов. И здесь роль «мягкой силы» очень велика^[147].

«Мягкая сила» как консолидирующая сила

Политическая культура общества как неинституциональное символьное образование не исключает партикулярных символов, идентичностей, кодирующих частные интересы. Но, так или иначе, она имплицитно предполагает включение символов «мягкой силы» в символьную политику и направленность их на консолидацию общества, их интегрирующую роль, помогающую легитимации национальных интересов.

Тем самым «мягкая сила» способствует: а) формированию общих принципов и норм; б) конструированию национальной или национально-государственной идентичности, артикулирующей в ментальности определенные культурные и политические символы; в) гласному и целенаправленному дискурсу «общественного договора», социальных компромиссов на основе сочетания общественных и партикулярных (индивидуальных, корпоративных, этнических, региональных) интересов; г) конструированию и закреплению в политической жизни символов национальных интересов, артикуляции их приоритета, выделения в них сегментов, способных соединять определенные составляющие партикулярных интересов, объединяя, таким образом, места, регионы, народы, социальные группы, этносы в нацию или империю.

Можно, следуя за немецким политологом А. Дернером, сказать и о том, что символы в зрелой политической культуре противостоят отвлечению, симуляции, псевдо– и эрзац-политике, а политико-символический акт является незаменимым способом политического управления^[148]. В этом плане политическая культура опирается на «мягкую силу» как знаково-символьную подсистему в политической системе общества, которая активно влияет на политическую жизнь и способствует «обратной связи». Так подключаются к политической культуре знаково-символьные подсистемы (государственный язык, искусство (особенно музыка и кинематограф, наука, спорт, мораль, религия, геральдика, СМИ и т. д.).

«Мягкая сила» влияет на воспроизводство знаков и символов, интерпретацию универсальных, национальных и локальных знаков (символов), что стимулирует ожидания солидарности, повышающие престиж государства и значение консолидации, международную и внутриполитическую идентификационную состоятельность государства. В периоды последовательного отторжения прежних символьных комплексов политическая культура должна, сохраняя часть прежних политических символов, конструировать и новые символы. С помощью «мягкой силы» политическая культура выстраивает «мостики» преемственности, исторической памяти.

В 2000-е годы в государственной политике России произошло изменение подходов к преемственности символов. В 1996 г. на выборах Президента России политическая технология президентской кампании Б. Н. Ельцина строилась на том, что все символы советского прошлого и ностальгия по нему выступали как негативный знак, стигма социального поражения и стремления к реваншу. Страх перед этим реваншем стимулировал голосование за Б. Н. Ельцина в 1996 г. А в 2000-е годы государственная политика способствовала возвращению в политическую жизнь символов советского прошлого с изменением знака «минус» на «плюс». Эти символы перестали быть неким компенсаторным прибежищем только той части общества, которая не встроилась в социальную и экономическую реальность 1990-х годов^[149]. Наоборот, в них стали усматривать даже ресурс «мягкой силы».

Исследователей привлекает проблема солидарности (консолидации). Каким образом знаки, гетерогенные и партикулярные, означающие статусы отдельных людей и групп с их достижительной направленностью (личный «успех», «карьера», обладание вещами), ситуационным или инструментально обусловленным игнорированием совместных действий (в общих интересах), совмещаются с солидаризирующими знаками и символами общих интересов? Вплоть до того, что люди идентифицируются с национальными (государственными) интересами. Почему и как знаки, став символами, в том числе политическими, включаются в символьные комплексы национальных интересов, соединяются с национальной идеей, встраиваются в определенную иерархию (символьную «пирамиду»), воспринимаемую позитивно большинством данной нации (народа)?

Отметим, что символизация национальных интересов осуществляется прежде всего с помощью символьных комплексов. Как возникают символьные комплексы? Здесь не обойтись без «мягкой силы». М. Эдельман обращает внимание на «сгущающие символы» («знаки-конденсаты») в политической коммуникации, возбуждающие массовые эмоции и объединяющие их в одно символическое событие^[150]. Д. Н. Замятин пишет о «борьбе образов» («войне образов»), когда образы, дополняемые новыми социокультурными «репрезентациями» и творческими актами, могут «разбегаться» и одновременно «собираться», сосредоточиваться в ментальные, «знаково-символические сгустки» («протоядра»)^[151].

Символьные комплексы, помогающие придавать «духоподъемную силу» национальным интересам, складываются как многоуровневые. Их «нижние» уровни (знаки и символы повседневности) формируются как латентная часть, «снимаемая» символами национальных интересов, и может не улавливаться визуально (текстуально, аудиально) в самом символьном комплексе. На этом уровне идет процесс воспроизводства и восприятия знаков повседневной жизни, в частности партикулярных и групповых статусных знаков и выработки объединяющих ценностей. Это заметно относительно знаков, ставших сферными неполитическими символами, которые утверждают ценностные коды в основных жизненных сферах. Затем идет уровень системы национальных символов-добродетелей, знаменующий или востребующий ценности данного народа, подготавливающие апелляцию к символам национальных интересов. Таков, например, скульптурный ансамбль в Великом Новгороде – памятник 1000-летия российской государственности, возводящий знаки повседневности на уровень государственной политики. Государственные гербы, отдельные скульптурные ансамбли, флаги, гимны, преамбулы конституций включают знаки повседневности – горы, реки, растения, животных, снопы и колосья пшеницы, серп, молот, машины, образы простых тружеников, воинов, матери, отца и т. д. Все это подчиняется логике действия «мягкой силы».

Символьные комплексы различаются как позитивные и негативные. Комплексы, представляющие национальные интересы, закрепляют позитивную окраску символов своего народа и государства, союзных государств и негативную – интересы противостоящих сил. Позитивные символьные комплексы выходят на высший уровень легитимации – ценностей и норм конституций, официальных и неофициальных национальных символов, государственных символов (герб, гимн, флаг, столица, конституция)^[152]. Исследователи говорят также о надконституционных символах-ценностях. А. Аузан относит к таковым «общественный договор» с его неформальными правилами (ценностями). В США – это индивидуальная свобода, частная собственность и конкуренция; в Англии – также традиция; в ФРГ – «порядок» (Ordnung)^[153]. У греков, сербов, русских (и ряда православных народов России) таковы ценности православия (у греков – образ Троицы в Преамбуле Конституции); ирландцев, поляков, итальянцев, испанцев, бразильцев – католицизма (ирландцев – образ Христа в Преамбуле Конституции; бразильцев – скульптура Христа на высоком холме у Рио-де-Жанейро); иранцев – шиитские святыни, саудовцев – суннитские.

Иллюстрацией сочетания символов разных уровней как проявления «мягкой силы» можно считать включение символов высших ценностей в символьный комплекс, например, мемориала Победы на Поклонной горе в Москве. В него входит Монумент – стела, стилизующая штык русской винтовки. Длина стелы 141,8 метра (по одному дециметру на каждый день Великой отечественной войны). На высоте 104 метров закреплена скульптурная группа – богиня Ника и два амура, трубящие победу. У подножия стелы – Георгий Победоносец, поражающий змея – символ победы добра над злом. Монумент обрамляется полукружьем пантеона.

Перспективы исследования символов «мягкой силы»

Конструирование позитивных символьных комплексов как выражение «мягкой силы» нацеливает на траекторию позитивного развития общества на основе национальной консолидации. Знаково-символьная архитектоника «мягкой силы» предполагает изучение исторической политики («политики памяти») и политики идентичности как составляющих символьной политики. По-прежнему политика памяти остается ресурсом символьной политики России, в том числе и подспорьем политической модернизации. И. Калинин, характеризуя символьную политику 2000-х годов, отметил: «Единство истории обеспечивается органической общностью крови, связывающей предков и потомков. А успех модернизации, преодолевающей советское прошлое, оказывается производным от вписанных в это же самое прошлое побед. Модернизация обречена на победу, потому что ее субъектами являются «наследники победителей»…Нынешняя власть пытается (и не без успеха) перехватить травматическую энергию утраты у тех, кто хотел бы сделать ее источником протестных настроений и хотя бы частичного возвращения советского проекта»^[154].

В 1990-е годы символы мирного и ратного труда в России отступили куда-то в глубины подсознания или ностальгирующей памяти, оттесненные хроникой накопления капитала и кровавых разборок из-за имущества. В 2000-е годы положение дел начало меняться: позитивные знаки повседневности возрождались в политической жизни, расширяя «поле» применения символов «мягкой силы». Это – основа идентификационно-семиотического подхода при изучении политической культуры и конструировании консолидирующих символьных комплексов. Но в 2010-е годы стало четко проясняться, что традиционное конструирование символов «мягкой силы» будет эффективно только при восстановлении доверия к символам власти и соответствующим символьным персонам. Российское общество с надеждой и нетерпением ждало системной борьбы с коррупцией чиновников. Последняя принижала все символы национальных интересов, что грозило низвести российскую политическую культуру до уровня слабо связанных и противодействующих субкультур, соединяемых периодически только политикой памяти и «образом врага».

Следует отметить значение символов «мягкой силы» для разработки концепта «зрелой политической культуры». Посылки к такому концепту следующие:

– зрелая политическая культура стремится к опциональности в применении «мягкой силы», характеризующейся способностью выдвижения альтернатив в интерпретации символов, но одновременно и оснований решения спорных вопросов, преодоления разногласий – сохранения опорных национальных символьных комплексов как основы консолидации общества;

– зрелость политической культуры, таким образом, проявляется в регулировании активности политической жизни, устранении состояний ее «переполненности» или, наоборот, «опустошенности» относительно политизированных символов, а также разобщенности и «враждебности» этих символов;

– такое регулирование в применении «мягкой силы» зависит от наличия достаточного количества позитивных символьных комплексов, которые обеспечивают соединение множества знаков наподобие неких «пазлов», выражающих как партикулярные, так и национальные интересы, выстраивающиеся в необходимой иерархии;

– зрелые политические культуры обладают определенной силой воздействия «мягкой силы» («сильные» политические культуры), но могут быть «ослаблены» ввиду ослабления символов национальных интересов;

– символы «мягкой силы» в политической культуре позволяют завоевывать сознание и подсознание людей, живущих в других, менее «зрелых» или ослабленных (более «слабых») политических культурах, если в последних разрушены опорные позитивные символьные комплексы;

– «слабые» политические культуры характеризуются «растворением» своих позитивных символьных комплексов, утерей привлекательности «мягкой силы», в том числе по мере заимствования значительного числа более привлекательных символов из других («сильных») культур;

– значение концепта «зрелой политической культуры» возрастает по мере того, как актуализируются «войны за идентичность» (Ал. Громыко), когда «сильные» культуры получают возможность забирать необходимые ресурсы у «слабых» культур за счет применения «мягкой силы».

В 2013 г. позитивные элементы «мягкой силы» в символьной политике России проявились в успешной работе G-20 (особенно в регулировании кризиса международных отношений вокруг Сирии). А также в постепенном преодолении информационной изоляции, созданной западными странами в отношении России в ходе политического кризиса и гражданской войны в Украине в 2014 г. Более зрелой стала деятельность по разъяснению ценностей и целей российской политики за рубежом.

В стране прошла грандиозная эстафета олимпийского огня, охватившая значительную часть России. Это проявление «мягкой силы» направлено на консолидацию российского общества, чтобы придать новые импульсы формированию российской национальной идентичности. В свою очередь, проведение олимпиады в Сочи, успех наших олимпийцев и параолимпийцев могли бы породить новые символы «мягкой силы», способные ослабить негативные тренды в развитии экономики и международных отношений.

М. Р. Желтухина. Политические манипуляции сознанием адресата в СМИ: воздействие и понимание

Проблема восприятия, понимания и интерпретации полученной информации является одной из основных проблем современного общества. Решению этой проблемы посвящены исследования в таких областях, как лингвистика, психология, социология, политология и др. Реальность, осознаваемая нами, представляет собой отличную от презентируемой действительность, запечатленную в нашей памяти в результате ее восприятия по какому-либо информационному каналу, трансформированную в нашем сознании под влиянием социокультурных, психологических, геополитических и прочих факторов. В этой связи изучение механизма, средств и эффектов воздействия массмедиа на сознание и поведение человека представляет большой интерес. Знание такого рода необходимо особенно во время избирательных кампаний, когда решается судьба миллионов людей, определяется направление их жизни на несколько лет вперед. При этом нельзя забывать, что для любых технологий воздействия, в том числе и избирательных, важно не столько выявление механизма воздействия на сознание адресата, сколько прогнозирование результатов этого воздействия. Степень достижения цели коммуникации часто может быть оценена количеством полученных писем и звонков во время предвыборной кампании, количеством голосов избирателей на выборах. Обратная связь должна быть идентифицирована, даже если никаких явных действий адресатом не предпринято. Избиратель может понять сообщение и передать его дальше, не совершив активных действий, или наоборот. Поэтому одной из целей адресанта является достижение адресата – лидера мнений.

Проведенное исследование подтверждает конфронтацию информационной экспансии массмедиа с личностными и культурными ценностями адресата, невозможности насаждения глобальной системы ценностей. Регулирование фактора «избыточность информации», расширение или сужение информационного пространства способствуют политическому манипулированию адресатом со стороны СМИ, отключению осознанного восприятия и понимания политической информации. Механизм реализации суггестивности предполагает использование языка для установления связей между глубинными ценностями человека и различными аспектами его опыта и его карт мира.

Восприятие представляет собой процесс отбора, организации и интерпретации чувственных данных.

Рациональное понимание – это накопление, систематизация вербализованных знаний о других людях и оперирование ими с целью достичь максимального соответствия суждений, оценок, представлений о человеке его объективно существующим чертам, свойствам, мотивам. Такая система знаний подвергается рациональному анализу, пересмотру, различным логическим и интеллектуальным операциям, если используется также и логико-семантический анализ речи, вербальных и невербальных средств общения. Этот уровень понимания может быть назван логическим. Два других механизма понимания – принятие и эмпатия — функционируют на неосознанном уровне и обеспечивают фундамент логического анализа и понимания. Принятие другого человека выражается в наличии или отсутствии неосознанных психологических барьеров и опасений по отношению к нему.

К механизмам понимания (Знаков, 2000; Куницына, Казаринова, Погольша, 2001) относятся: 1) узнавание, вспоминание, уподобление; 2) гипотеза; 3) объединение; 4) объяснение; 5) предсказание, прогноз.

Путь логического, рационального познания, ликвидирующий смысловую неопределенность ситуации и выявляющий скрытый смысл происходящего, может быть представлен как интерпретация. Это длительный и сложный умственный процесс, состоящий из ряда последовательных действий в вербализованных формах (Славская, 1999):

1) суждение — существенным дополнением к основной его функции является интеграция всех компонентов анализа в едином времени и пространстве;

2) рассуждение — для него важна протяженность, последовательность времени привлечения аргументов, оснований для оценки;

3) диалог — как с самим собой, так и с воображаемым партнером;

4) наррация (пересказ, рассказ, повествование) – характеризуется своеобразным удвоением времени, т. к. пересказ и оценка не совпадают по времени с оцениваемым явлением, следуют за ним.

Одним из механизмов интерпретации поведения и личностных особенностей может служить каузальная атрибуция (приписывание свойств, признаков): интерпретация поведения отдельного индивида и человека определенной группы (профессиональной, половой, этнической и др.) (Петренко, 1986:79). Существует выраженное различие в приписывании тех или иных причин поведения «своим» и «чужим». Объяснение этому психологи ищут либо в этноцентрических мотивах, либо в склонности к стереотипизации. Содержание атрибутивных стереотипов является результатом мотивации к сохранению позитивной групповой идентичности, усиливающейся под влиянием следующих факторов: 1) угроза своей социальной идентичности, страх потерять ее; 2) групповая конкуренция; 3) принадлежность к группе с низким статусом, который воспринимается как незаслуженный и несправедливый; 4) отсутствие объединяющих категорий.

Интуиция, наблюдательность, жизненный опыт, знание человеческой природы и психологии являются фундаментом проницательности как единичного акта восприятия и конкретного взаимодействия, определяющей степень и быстроту проникновения во внутренний мир другого человека, позволяющей мгновенно оценивать и прогнозировать что-либо. Интуиция, протекающая на подсознательном либо полуосознанном уровне, распознает и интерпретирует нюансы визуально наблюдаемого вербального и невербального поведения (изменившийся почерк, новый запах, опоздание, экспрессивные движения и другие нетипичные для человека проявления). Подобные ориентиры не только облегчают взаимодействие и взаимопонимание, но и могут быть сознательно смоделированы (например, СМИ).

Как показывает анализ фактического материала, средства массовой информации при производстве своей продукции стараются учитывать маркеры проницательности (Макшанов, Хрящева, Сидоренко, 1996: 6–7; оллпорт, 1998).

1. Опыт как зрелость (жизненный, а не простой житейский), следствие хорошо обдуманного на протяжении многих лет результата и характера взаимодействия с разными людьми складывается на основе умозаключений и интуитивного прозрения, проницательности.

2. Подобие, сходство обеспечивают поиск общих черт у адресанта и адресата (по возрасту, полу, профессии, склонностям и т. д.), способствуя более точным оценкам.

3. Интеллект реализует оценку незнакомых людей, когда предубеждения еще не мешают видеть людей такими, какие они есть, связи между тем, что человек делал и говорил вчера и сегодня, между мимикой, экспрессией и степенью искренности, между характером и судьбой.

4. Понимание себя является необходимым условием понимания других. Ошибки и заблуждения относительно себя переносятся на других людей и часто выступают психологическими барьерами между людьми.

5. Отрешенность отражает состояние болезненных и уединяющихся людей, размышляющих над сложностью человеческой природы, которые умеют отрешиться от ненужных деталей, чувств, посмотреть на вещи и события со стороны, подойти к новому человеку непредвзято.

6. Сложность объясняет трудность понимания тех людей, кто сложнее и тоньше. «Прямолинейный ум не питает сочувствия к волнениям ума культурного и разносторонне развитого» (Макшанов, Хрящева, Сидоренко, 1986).

7. Эстетические склонности способствуют поиску и стремлению к гармонии, что приводит к искусству его оценки.

8. Социальный интеллект представляет собой важный компонент непосредственного взаимодействия с людьми, связанный со способностью высказывать быстрые, почти автоматические суждения о людях, имеющий отношение скорее к поведению, чем к оперированию понятиями: его продукт социальное приспособление, а не глубина понимания.

Восприятие текста происходит на нескольких уровнях: от уровня непосредственного восприятия знаковой формы реципиент переходит к уровню понимания смысла высказываний, а от него – к уровню восприятия текста как законченной и целостной структуры. Тем самым смысловая структура текста и знаковая форма его представления (объем, синтаксис, язык) выполняют организующую роль в формировании смысла текста в сознании реципиента.

Когнитивные методы исследования и интерпретации медиадискурса позволяют выделить два блока факторов, оказывающих влияние на воспринимаемую адресатом информацию (Желтухина, 2003): 1) факторы, связанные с адресантом (личностный, информационно-технический и др.); 2) факторы, связанные с адресатом (личностный: мировоззренческий, культурологический, национальный, религиозный, возрастной, гендерный, социальный, политико-экономический, территориальный и др., информационно-технический и др.). Факторы, связанные с адресатом, привлекают особое внимание исследователей. Их учет очень важен при порождении информации и прогнозировании реакции на нее в связи с тем, что возможно различное восприятие одинаковой информации.

При одинаковых параметрах (1 медиаадресант, 1 информационный канал) одна и та же информация всегда будет воспринята по-разному: сколько адресатов, столько вариантов восприятия информации. Еще сложнее прогнозировать их реакцию, которая тоже будет различна. Однако при совпадающих факторах (возраст, пол, национальность, мировоззрение, социальный статус и др.) можно говорить о сближении позиций адресатов и их реакций на воспринимаемую информацию. Изменение какого-либо параметра, например передача одинаковой информации по разным информационным каналам (разные телеканалы: ОРТ, НТВ, РТР, REN-TV, радио и т. п.), приводит к изменению ее восприятия адресатом.

Управление медиадискурсом предполагает знание его особенностей, специфики информационного воздействия различных видов коммуникации. Квалифицированное осуществление внешнего политического взаимодействия в медиадискурсе требует хорошего знания внешней среды, ее знаковых систем. Эффективное внутреннее, так же как и внешнее взаимодействие должно быть важнейшим элементом организационной медиакультуры. Следующим шагом после оценки состояния массового сознания, мнений, настроений адресата будет интенсивное всестороннее влияние на общественное сознание.

Фундаментальными свойствами массмедиа справедливо считаются амбициозность, самоманифестация, стремление к подчинению и обладанию. В этой связи исследование механизма реализации суггестивности медиадискурса, условий повышения ее эффективности, а также требований психогигиены и психопрофилактики по отношению к этому далеко не безобидному виду информационного обеспечения представляет безусловный интерес.

Различия в подаче информационного материала в СМИ обусловлены социопсихологической спецификой адресата, так как именно она определяет аргументативную стратегию, реализуемую в текстах массмедиа. Медиадискурс вносит изменения в социопсихологическую структуру общества путем осуществления прямого или скрытого опосредованного воздействия на психику его членов во времени и пространстве. Манипулятивное воздействие при наличии фактора сосредоточенности адресата во времени проявляется в одновременном или практически одновременном общении со всей аудиторией, например, в теле-, радиопрограммах и т. п.

Фактор рассредоточенности адресата во времени создает предпосылки для манипуляций при индивидуальном прочтении прессы, щитовой рекламы в метро и на улице, индивидуальном путешествии по сети Интернет и др. Суггестивности может способствовать как фактор сосредоточенности адресата в пространстве (телемост, прямой эфир), так и фактор рассредоточенности адресата в пространстве (теле-, радиопередачи в записи).

Подробность или поверхностность описания тех или иных аспектов политических кампаний зависит от значительности и информативности освещаемых событий. Важной считается следующая информация:

– участники политической борьбы за тот или иной пост;

– кандидаты, выбывающие из гонки;

– резкое нападение на противника;

– ошибка кандидата в предвыборной борьбе;

– привлечение живой реакции на политическую речь или событие (поддержка кандидатов: а) демонстранты (организация выступлений против оппонента, а не для того, кто произносит речь на митинге), б) встреча кандидатов с авторитетными людьми и др.);

– результаты опросов общественного мнения;

– предсказания экспертов;

– результаты действительных выборов;

– любой значимый аспект кампании.

Телевизионное предсказание результатов выборов может повлиять на их исход, особенно если перевес голосов незначительный, так как избиратели с неохотой пойдут голосовать, увидев, что результат уже известен. Для победы кандидата важно создать впечатление в СМИ «лучше, чем ожидалось». Например, в высказываниях С. Дарькин – не бизнесмен, а промышленник, Хлопонин – банкир – и в металлурги! отмечается изменение семантики, что вызывает в сознании избирателя новые ассоциации, аллюзии, придает положительную окраску образу кандидата.

Массмедиа, как правило, не выясняют тенденции явления или его причины сами. Нарушается прецедентная схема: адресат лишается истории для понимания запутанных событий настоящего. СМИ мало сообщают о квалификации кандидата (умения и навыки для того, чтобы стать президентом, депутатом и т. п.); характере кандидата (отсутствие положительных качеств, например, неверность в браке, теневой бизнес и т. п.); позиции по отдельным сложным вопросам (экономика, политика).

Легче освещать отчеты, публикации пространного характера о точке зрения кандидата по тому или иному вопросу. Тем не менее такие отчеты не пользуются массовым спросом. Избиратели смотрят в основном 30-секундные обзоры, где больше внимания уделяется менее важным периферийным аспектам. Кроме того, подробные материалы очень трудно адекватно осветить в массмедиа, особенно на ТВ, еще сложнее их воспринять адресату. Благодаря массовой природе коммуникации в СМИ даже незначительный процент населения, прочитавший объявление в газете, может считаться успехом для кандидата. Лаконично и просто изложенная в политической рекламе позиция кандидата может быть эффективнее, чем теледебаты.

Массмедиа уделяют пристальное внимание сложной позиции кандидата, когда в прямом телевизионном эфире проходят открытые прения кандидатов в президенты, депутаты и т. п. Преимущества дебатов велики. У претендентов есть возможность детально изложить свою позицию, используя различные риторические и психологические приемы (обмен искаженными мнениями друг о друге, снижение категоричности высказываний, большая свобода утверждений, стремление к бодрости высказывания, возрастанию дружелюбия и т. п.). Кандидаты оцениваются по содержанию выступления, внешности и манере поведения. В роли адресата-наблюдателя выступают сторонники всех кандидатов-участников. Дебаты – составная часть избирательной кампании, направленной на определение победителя. Они способствуют соблюдению ритуала соревнования и удовлетворению потребности электората в развлечении. Массмедиа способствуют созданию имиджа кандидатов и играют роль посредника между дебатами и их зрительской интерпретацией. Конкуренция на рынке массмедиа приводит к ущемлению прав кандидатов, не занимающих лидирующих позиций, которых СМИ неохотно включают в свои репортажи. Например:

Е. Киселев: Надо было думать о посевной…

Г. Боос: Да, так как одними яблоками не прокормишься.

Г. Явлинский: Поверьте, будете и вы сыты яблоком.

Г. Боос: Я знаю точно, что не буду быть отравлен. (НТВ, Глас народа, 14.12.1999)

Политическая реклама также стремится создать новый образ кандидата, усиливает, смягчает или переоценивает прежний имидж, учитывая вербальный и невербальный аспекты. Игра на эмоциях адресата представляется основным направлением имиджеологии (Englis, 1994). Предвыборным штабом кандидата проводятся опросы общественного мнения, чтобы определить, какие аспекты кампании кандидата и его оппонентов привлекают избирателей, а какие отталкивают. Затем в соответствии с опросами вырабатывается новый имидж кандидата.

Некоторые исследования имиджа кандидата посвящены общим аффективным чертам, личности, социальным атрибуциям и сравнивают имидж человека с его реальным поведением (Nimmo, Combs, 1980; Andersen, Kibler, 1978). Прослеживается взаимосвязь между избирательскими рейтингами поведения кандидата и предпочтениями при голосовании, исследуется использование электоратом своих когнитивных схем для формирования имиджа кандидата, который впоследствии влияет на их оценку (Garramone, Steele, pinkleton, 1991). Известны четыре аспекта обработки политической информации: личностные факторы кандидата, рассматриваемые вопросы, групповые взаимоотношения и партийная идентификация (Lau, 1986). Многие избиратели используют именно эти схемы при восприятии политической рекламной продукции, что находит отражение в частушках, анекдотах, лозунгах и т. п. Например:

Был вчера я в бане днем —

видел депутата:

рейтинг – так себе у нем,

и нет нигде мандата! (С. Пономарев) (КП, 15–22.10.1999)

– Исаак, что ты все время то запаковываешь чемоданы, то распаковываешь?

– Слежу за рейтингом кандидатов. Ельцин впереди – распаковываю, Зюганов впереди – запаковываю.

– Слушай, Исаак, делай как я. У меня собрано 2 чемодана: один – для Сибири, другой – для Израиля.

Кандидаты в свою очередь применяют различные манипулятивные приемы воздействия на адресата в СМИ (Желтухина, Омельченко, 2008):

1) обращение к безопасности («непреклонная защита нации», гарантия «закона и порядка»): Например, В. Путин: Мы будем преследовать террористов везде… Вы меня извините, в туалете поймаем – мы их и в сортире замочим (ТВ, 16. 09. 99); Порядок в стране – достаток в доме (КПРФ);

2) апелляция к страху (игра на опасениях избирателей: неизвестность кандидата, разгул преступности, терроризм, национализм и т. п.): Например, Выдвигаемый кандидат никогда не работал в управленческой сфере / далек от производства / не знает нужд простых граждан… (ТВ, 1998); Эти горе-руководители создали все условия для экономических правонарушений в области / для коррупции / для преступности и бандитизма… (Р, 1998);

3) патриотические призывы, символы (российский, американский флаги, известные общественные здания в Москве, Вашингтоне, статуя Свободы, национальные исторические символы и т. п.): Например, Н. Харитонов: Что гимн на музыку Александрова может разделить нас, может говорить только человек, у которого вместо сердца – кирпич, а вместо глаз – доллары. (Экспресс, 02. 01);

4) обращение к семье и привязанности (семейная фотография улыбающегося кандидата с супругой и детьми, как если бы семейное положение или родители в какой-то степени свидетельствовали о политическом профессионализме кандидата и его способности справиться со своими обязанностями): Например, Auf der Gangway schauten die Putins nach der Landung auf dem D?sseldorfer Flughafen noch ein wenig skeptisch. Doch der Empfang war herzlich und ihr Aufenthalt in Nordrhein-Westfalen – wie der gesamte Deutschland-Besuch – eine Werbung f?r Russland. (ST, 27.09.2001) (подпись под фотографией В. Путина и Л. Путиной в Германии);

5) личные свидетельства:

а) «известных сторонников кандидата» (политик, сенатор, президент, деятели науки и культуры и т. п.): Например, А. Ефремов, губернатор Архангельской области: Я думаю, что Борис Николаевич будет хорошим консультантом для нового президента. Уходить в политическое небытие с таким опытом, наверное, неправильно. Я бы хотел, чтобы у Путина был грамотный консультант. (МК, 10. 01.2000);

6) «случайного прохожего» (любой человек, прохожий): Например, остановленный на улице человек на вопрос журналиста «За кого будете голосовать?» отвечает: «За Путина. Он наведет порядок в стране!» (05.2000).

Негативная реклама хорошо запоминается, даже если не особенно нравится зрителям (Garramone, 1984; Garramone, Atkin, pinkleton, Cole, 1990; Faber, 1992). Негативные рекламные клипы воздействуют на имидж кандидата в выбранном в рекламе направлении, что влияет на поведение избирателей. Поэтому кандидату очень важно хорошо продумывать приемы нападения на оппонента, чтобы самому не потерпеть поражение. Создание негативного фона в политической рекламе может достигнуть необходимого результата, даже если противник не называется по имени, например, разрушенные коровники, забастовки рабочих и т. п. на фоне поднимающихся предприятий, роста благосостояния населения – машины, дачи и т. п. (игра на опасениях возврата к коммунистическому прошлому и т. п.). Негативная эмоциональная реклама запоминается лучше, чем позитивная, благодаря использованию в ней автоматической, а не контролируемой обработки информации (Lang, 1991). Контраст позитива и негатива сообщения способствует лучшему запоминанию негативной информации (Basil, Shooler, Reeves, 1991). Реклама, ориентированная на программу кандидата, вызывает к нему больше симпатий, однако имиджевая реклама лучше воспринимается визуальной памятью.

Несмотря на представление о том, что главная цель политической рекламы – изменение установок избирателей, относительно малое количество политических рекламных клипов в действительности влияют на чье-либо сознание так, что люди меняют свой выбор (Blumler, McQuail, 1969). Политическая реклама помогает кристаллизовать существующие установки, уточнить их, подкреплять их для того, чтобы держать не очень уверенного избирателя «в кругу» сторонников, чтобы получить отдачу в день выборов. Реакция на политическую рекламу может зависеть от связи, которую избиратель ощущает с кандидатом: 1) объективное убеждение («мне нравится его экономическая программа»); 2) субъективная эмоциональность («я думаю, что он хороший»); 3) противоречивость объективного и субъективного («Я согласен со всеми пунктами программы кандидата, но мне кажется, что он плохой человек»).

Декодирование сообщения определяется личным восприятием получателя, его способностью распознавать и интерпретировать коды сообщения. Поэтому декодирование в определенной степени субъективно. Цели адресата: понимание, запоминание, анализ и оценка содержания информации, доверительные отношения с адресантом. Реакция адресата на политическое манипулирование в медиадискурсе зависит от характера интерпретации речи адресанта. На интерпретацию воспринятого влияют следующие факторы:

а) личностный: опыт (привычки, умения, знания), уровень образованности адресата, эмоциональная восприимчивость адресата (в т. ч. симпатия, чувство юмора), особенности психических процессов (воля, мышление, эмоции, память), биопсихические свойства (возраст (для детей младшего школьного возраста важнее оказываются одежда и общий внешний вид; характерной особенностью подросткового возраста является преимущественное выделение черт физического облика; для взрослого человека в ряде случаев более важным, чем некоторые анатомические черты и внешность, оказывается выразительное поведение другого), темперамент), психологическое состояние адресата в момент восприятия, пол адресата (женщины более восприимчивы к информационному воздействию, чем мужчины, имеющие уже сформировавшуюся точку зрения на те или иные социально-политические, экономические процессы), возраст адресата (молодежь придерживается более демократических взглядов, чем старшее поколение, хотя дети чаще всего повторяют предпочтения родителей);

б) ситуативный: направленность личности (убеждения, мировоззрение, идеалы), знание адресатом общественно-политического контекста, место и время восприятия, болевые точки (ситуативные проблемы: рост цен, безработицы, военные конфликты, терроризм, кризис морали, коррупция, экология);

в) социокультурный: политическая ориентация адресата (пристрастные, прагматики, индифферентные), социальный статус адресата, профессия (отпечаток на стиль жизни, на жизненные ценности и представления, на выбор детьми своего будущего), оценка адресатом адресанта, национальность адресата (сильные стереотипные представления об этнических группах, часто негативные: «лица кавказской национальности», «хохлы», «жиды», «нигеры» и т. д.), религия.

Итак, манипулятивность политической коммуникации реализуется при прохождении информации по коммуникативной цепи (отправитель – кодирование сообщения – движение по каналам – расшифровка (декодирование) – получатель) с учетом психологических (намерение, замысел, цель, понимание сообщения) и социально-ролевых (статусные и ситуативные роли участников общения, используемые ими стилевые приемы) характеристик. На процесс взаимопонимания в политической коммуникации существенное влияние оказывают некоторые особенности использования языка в речи (денотация и коннотация, полисемия, синонимия, статичность высказывания, смешение наблюдения и оценки и др.).

Литература

1. Andersen P. A., Kibler R. J. Candidate Valence as a predictor of Voter preference // Human Communication Research. 1978. № 5. P. 4—14.

2. Basil M., Shooler C., Reeves B. Positive and Negative political Advertising: Effectiveness of Ads and perceptions of Candidates / F. Biocca (Ed.). Television and political Advertising. – Hillsdale, N.J.: Lawrence Eribaum Associates, 1991. Vol. 1: psychological processes. P. 245–262.

3. Blumler J. G., McQuail D. Television in politics: Its Uses and Influence. L.: Faber, 1968.

4. Englis B. G. The Role of Affect in political Advertising: Voter Emotional Responses to the Nonverbal Behavior of politicians / E. M. Clark, T. C. Brock, D. W. Stewart (Eds.). Attention, Attitude and Affect in Response to Advertising. Hillsdale, N.J.: Lawrence Eribaum Associates, 1994. P. 223–247.

5. Faber R. J. Advances in political Advertising Research: A progression From if to When // Journal of Current Issues and Research in Advertising. 1992. No. 4 (2). P. 1—18.

6. Garramone G. M. Voter Responses to Negative political Ads // Journalism Quarterly. 1984. No. 61 (2). P. 250–259.

7. Garramone G. M., Atkin C. K., pinkleton B.E., Cole R. T. Effects of Negative political Advertising on the political process // Journal of Broadcasting and Electronic Media. 1990. No. 32. P. 299–311.

8. Garramone G. M., Steele M. E., pinkleton B. E. The Role of Cognitive Schemata in the Determining Candidate Characteristic Effects / F. Biocca (Ed.) Television and political Advertising. Hillsdale, N.J.: Lawrence Eribaum Associates, 1991. Vol. 1: Psychological Processes. P. 311–328.

9. Lang A. Emotion, Formal Features and Memory for Televised political Advertising. Hillsdale, N.J.: Lawrence Eribaum Associates, 1991. Vol. 1: Psychological Processes. P. 221–243.

10. Lau R. R. Political Schemata, Candidate Evaluations and Voting Behavior / R. R. Lau, D. O. Sears (Eds.). Political Cognition. Hillsdale, N.J.: Lawrence Eribaum Associates, 1986. P. 95—126.

11. Nimmo D., Combs J. Subliminal politics: Myths and Mythmakers in America. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice Hall, 1980.

12. Желтухина М. Р. Тропологическая суггестивность массмедиального дискурса: о проблеме речевого воздействия тропов в языке СМИ: монография. М.: ИЯ РАН; Волгоград: ВФ МУПК, 2003.

13. Желтухина М. Р., Омельченко А. В. Коммуникативные технологии в XXI веке. Волгоград: ШАМ Ао, 2008.

14. Знаков В. В. Понимание как проблема психологии человеческого бытия // Психологический журнал. 2000. № 2. С. 7—16.

15. Куницына В. Н., Казаринова Н. В., Погольша В. М. Межличностное общение: учебник для вузов. СПб.: Питер, 2001.

16. Макшанов С. И., Хрящева Н. Ю., Сидоренко Е. В. Психогимнастика в тренинге: Каталог. СПб., 1996. Ч. 3. С. 6–7.

17. Оллпорт Г. В. Личность в психологии. СПб.: Ювента, 1998.

18. Петренко В. Ф. Семантический анализ профессиональных стереотипов // Вопросы психологии. 1986. № 3. С. 133–143.

19. Славская А. Н. Соотношение эгоизма и альтруизма личности: интерпретации // Психологический журнал. 1999. № 6.

О. И. Северская. «Мягкий позитив» и «жесткий негатив» как инструменты информационного воздействия

С «мягким позитивом» и «мягкой властью» наше общество познакомилось практически одновременно: как свидетельствуют данные Национального корпуса русского языка^[155] и результаты поиска в Интернете, соответствующие выражения стали употребляться примерно в одно время, а именно – с конца 1980-х годов, в начале Перестройки. Напомним, что «мягкая власть» (soft power, по Дж. Наю [12: 19]) базируется на способности изменять предпочтения, а значит – и поведение членов общества путем формирования выгодных властным структурам интерпретаций политических вопросов, попадающих в глобальную информационную сферу. Используя СМИ, и прежде всего телевидение, «мягкая власть» формирует из пессимистов оптимистов, всего лишь меняя ракурс рассмотрения действительности с помощью ее языкового моделирования, замещая отрицательные эмоции положительными и опираясь при этом на характерные для данного общества политические ценности (свобода, демократия, права человека и т. п.), культурные ценности и потребительские предпочтения.

«Мягкий позитив» – это прежде всего журналистский штамп, о чем свидетельствует, в частности, М. А. Королева: «один мой коллега, помнится, смешил нас своими любимыми словами негатив и позитив. Просматривает ленту новостей и комментирует вполголоса: так-так, это у нас жесткий негатив, ага, а это – мягкий позитив… <…> Негативом и позитивом в нашей журналистской жизни мы сами называем сообщения, которые вызывают (соответственно) отрицательные или положительные эмоции» [4]. Однако сами эти слова и словосочетания не принадлежат только лишь журналистскому сленгу^[156]. В. И. Новиков относит их к «модным», отмечая, что негатив и позитив «из плана злободневно-социального все чаще переходят в план философский», фактически подменяя собой зло и добро [8: 131].

Включаются эти слова в новых значениях и в современные толковые словари. Например, в «Толковом словаре русского языка с включением сведений о происхождении слов» под ред. Н. Ю. Шведовой наряду с буквальными значениями, характеризующими «изображение на светочувствительной пластинке, пленке», у негатива отмечается и переносное разговорное ‘то, что плохо, заслуживает осуждения’ [11: 506], а у позитива (с теми же пометами) – значение ‘то, что хорошо, заслуживает одобрения’ [11: 680]. А в «Современном толковом словаре русского языка» Т. Ф. Ефремовой негатив получает сразу два толкования (не имеющие помет): ‘отрицательная – часто порочащая – информация о ком-либо или о чем-либо’ и ‘факты, сведения отрицательного характера’, а позитив в переносном значении (с пометой: разг.) определяется как ‘что-либо положительное’ [2]^[157].

В обыденном употреблении релевантным оказывается противопоставление «приятного/неприятного», ср.: В гороскопе много жесткого негатива; Зима – время самого мягкого позитива. Словами негатив/позитив может обозначаться отношение или чувство. Об этом значении свидетельствует и изменение сочетаемости: например, сегодня можно испытывать негатив (по отношению) к чему-либо, против чего-либо, со стороны кого-либо. Еще одно значение этих лексем – «плохое/хорошее настроение» (можно быть в негативе или на позитиве). Негативом часто называют пессимизм и депрессивное состояние: Бездуховный труд, взаимное раздражение и водка – как выход из постоянного негатива (В. Токарева, «Своя правда»). С позитивом ассоциируется оптимизм. Наконец, негатив/ позитив становятся универсальным выражением отрицательности/ положительности, ср.: А… ты вот как считаешь, Шарлотта Корде – положительный образ или отрицательный? Позитив или негатив? (Е. Исаева, «Убей меня, любимая!»), а также универсальным основанием оценки объектов, ситуаций, развития событий: Классифицировал. Оценил на позитив/негатив. Подобрал в картотеке модель поведения (журнал «Пятое измерение»). Можно привести и иллюстрацию лексической трансформации идиомы минус на минус дает плюс с использованием негатива и позитива: И зря она кого-то винит, ведь во всех своих проблемах виноваты мы сами. Ее муж сидел в соседнем зале <…> и с кем-то беседовал. А не рассказывает ли он сейчас свою версию семейной трагедии, тоже безысходную. Вот сложили бы два негатива, и получился бы позитив (А. Шиманский, «Австралия глазами русского»).

Это, безусловно, говорит о социокультурной и социоязыковой значимости сопоставления соответствующих концептов.

Анализ конкретных словоупотреблений показывает, что осмысление негатива и позитива базируется на метафорической модели, задействующей образ фотографии и многозначность отражающего его слова: фотографии в русском языке приписываются значения ‘получение видимого изображения на светочувствительных материалах с помощью специального оптического аппарата’, ‘изображение, отпечаток, полученные таким способом’ и ‘точное воспроизведение, передача чего-либо’ [7]. Именно точность воспроизведения действительности становится релевантной для метафорических номинаций: позитив предполагает точное отображение изображаемого объекта, негатив – отображение извращенное, с точностью «до наоборот». Примеры такого употребления есть у В. К. Арсеньева: Тигр лежал на боку, закинув голову кверху. На снегу получился точный его позитив: голова с ушами, шея, корпус и вытянутые лапы; у А. Белого: он добивался рельефа, рельеф получался вогнутый: не позитив – негатив и др. Кроме того, специальное понимание далеко от наивного отождествления негатива – с черной краской, позитива – с белой и предполагает не только принципиальную их обратимость, но и возможность «нюансировки», проявления одного в другом: Если при засвечивании негатива тона сдвигаются в сторону позитива, то при проявлении <…> в позитиве появляются негативные тона (Б. Плужников, «Соляризация»). Именно этот «фотоэффект» обусловливает сдвиг значения в оксюморонных конструкциях в языке художественной литературы, например, у В. Аксенова можно найти не только негатив положительного героя, но и внезапную отрицательность позитива. Смысловые сдвиги, смена «минуса» на «плюс» и наоборот, подчеркиваются иногда кавычками: Можно, конечно, вернуться к идее запретов на «негатив». В СССР было хорошо: там не падали самолеты, не горели шахты и небо над Москвой всегда было солнечным. (В. Кичин, «Экран-Потрошитель»); В лозунгах модерна хорошо просматриваются два момента – узко антибуржуазный революционный позыв <…> и актуальный, в духе современного концептуализма, методологический «позитив» (В. Лапенков, «До и после»).

В переносных словоупотреблениях негатив и позитив означают прежде всего «необъективность», ассоциирующуюся в языковом сознании с очернением и сгущением красок (необходима правда, а не негатив, это не одно и то же, – запись в блоге), и «объективность», видение чего-либо в истинном свете (позитиву сопоставляются искренность, глубокий анализ и ясное видение проблем). Впрочем, позитив как способ отражения реальности не всегда оценивается положительно. Говоря о производящем для деривата позитив прилагательном позитивный, М. А. Кронгауз отмечает, что все позитивное (фильм, спектакль, шоу и т. п.) показывает «жизнь такой, какой она должна быть, а не какая она есть на самом деле» [5: 60]^[158]. Действительно, позитив может оцениваться положительно, если речь идет об объективном соотношении красок в картине мира, а не о «приукрашивании» реалий: «Искренность и логика, глубокий анализ и ясное видение проблем — вот позитив «Красных холмов». <…> Материалы альманаха призывают читателя не закрывать глаза на очевидные факты, но осмыслять их» (НКРЯ: М. Кузин. Красные пути. Об альманахе «Красные холмы» // Октябрь, 2001); «Надо, чтобы было немного грустно, как после второй рюмки водки, а в целом – позитив» (НКРЯ: Г. Саду-лаев. Таблетка. 2008). Но в том случае, если позитив соответствует не объективной реальности, а некоему «возможному миру», в его оценке плюс меняется на минус: «– Хватит гнать чернуху! Нужно давать позитивную информацию! <…> Неизвестно, кто и когда придумал этот спасительный приказ, но почти всякий раз во время кризисов, когда Советский Союз попадал впросак, из Москвы шло указание: давайте позитив! Это означало, что в Политбюро запутались и не знают, что делать» (НКРЯ: О. Гриневский. Восток – дело тонкое. 1998); «Когда Борису Николаевичу (Ельцину. – О.С.) сильно не хватало позитива, он позволял себе красочно пофантазировать» (НКРЯ: В. Баранец. Генштаб без тайн. 1999); «На самом деле, чтобы сделать возможным национальное возрождение, медиа должны не «задавать позитив», как задают корм скоту, а вызывать доверие» (НКРЯ: А. Привалов. О начальственном оптимизме // Эксперт. 2004); «Годовой отчет готовился в полном соответствии с законами рекламы: побольше позитива и никаких фактов» (НКРЯ: В. Башун, А. Чмель. Долгая дорога к инвестору // Эксперт, 2004). Такой позитив оценивается обществом как «жесткий», т. е. как проявление «жесткой власти» (принуждения силой [11]) того или иного властного актора^[159], и отторгается, в то время как «мягкий» позитив превращается в «потребительскую ценность».

Это демонстрирует, например, частотность обращений к мягкому (в противопоставлении твердому) и позитивному в таких популярных интернет-жанрах, как мотиваторы и демотиваторы, что можно проиллюстрировать примерами слоганов: Мягкое и слабое побеждает твердое и сильное; Лучше быть мягким снаружи и твердым внутри, чем твердым снаружи и мягким внутри (Лао Цзы); Пусть твои слова будут мягки, а доводы – тверды; Жизнь прекрасна в любом возрасте. Просто не каждый находит в ней позитив; Позитив не скрыть; Позитив везде. Главное его видеть; Позитив вокруг тебя. Замечай в жизни не только плохое; Позитив. Он облегчает нам жизнь; есть и указания на «объективность» позитива: Позитив не меняет реальность.

О востребованности «мягкого позитива» говорят и рекламные тексты, например: «Наша креативная линия всегда позитивна. <…> Наши ролики <…> на фоне кризисной ситуации говорят о позитиве, т. е. помогают обществу выйти из шока» (НКРЯ: Е. Алексеева. Реклама в ситуации форс-мажора // Рекламный мир, 2001); «Море идей и «мягкого» позитива. Добро пожаловать в мир прекрасного! Человеку для счастья и хорошего настроения просто необходимы яркие, позитивные эмоции. Вы получите их здесь в огромном количестве!» (сайт mir-ikusstva-tvorchestva-i-krasoty). Позитив расценивается как «двигатель прогресса» и в таких социально значимых сферах, как, например, образование: «Заучивание параграфа может оказаться не слишком увлекательным занятием, но разглядывание под микроскопом инфузории, шевелящей ресничками, или звездного неба в телескоп мало кого оставит равнодушным. Для младших школьников придумано множество приемов оживления учебного процесса <…>. Какой-то позитив всегда найдется, нужно только захотеть» (НКРЯ: Н. Коршунова. Что у них в голове // Домовой, 2002).

о позитиве как жизненной ценности говорят и высказывания медийных персон: «я учусь быть всегда в хорошем настроении, хотя это очень трудно. Только недавно поняла, что такое реальный позитив, и стараюсь не пускать в мир дома никакую черноту. Учусь находиться в оазисе спокойствия» (НКРЯ: Лада Дэнс. Я живу в ожидании любви // Мир & Дом. City. 2004), и рядовых членов интернет-сообществ: «я тоже стараюсь «воспитывать» в себе позитив ?. Хотя мне очень страшно» (форум «Беременность: Планирование беременности»); «Лучше жить и радоваться тому что имеем, позитив притянет позитив ?» (форум «Наши дети: дошколята и младшие школьники»). При этом позитивность ассоциируется с мягкостью, даже если соответствующие лексемы употребляются «вразброску», ср. записи в блогах: «Друзья, зима – это время самого мягкого позитива!» и «Мягкая медитативная музыка поднимает настроение и заряжает позитивной энергией».

Особо следует отметить отношение общества к позитиву в СМИ. Аудитория СМИ видит в них сплошной негатив: «Посмотрите, во что сейчас превратились ежедневные новости – сплошные «катастрофы недели». Никакого позитива!» (НКРЯ: М. Соколова, Ю. Грымов. Мы работаем для поколения «о’кей» // Известия, 2002); «на телевидении нет установок на позитив, только на негатив» (НКРЯ: Новости // Витрина читающей России, 2002); весьма симптоматична запись в блоге, автор которого совмещала очищающие процедуры с отказом от СМИ: «Вообще СМИ – это гадость и способ влияния на мозги… Увеличились контактность, адекватность, мягкий позитив. Продержалась месяца три, эффект постепенно снизился» (форум «Лечебное голодание»). Медиологи также критикуют «узкий мир позитива на телевидении», обращаясь к аудитории: «Подумайте, много ли теплых и добрых лиц на телеэкране?» (НКРЯ: Известия, 2002), и оценивая терапевтический эффект «позитивности»: «Говорят, что СТС – «самый быстрорастущий национальный канал», далекий от политики, экономики и всяких заумностей, отравляющих приятное течение жизни. <…> В общем, сплошной позитив и приятная телевизионная поверхностность, полезная для нервов и здоровья в целом» (НКРЯ: Весть (Калуга), 2002).

Между тем претензии к СМИ необоснованны: исследования соотношения негативных и позитивных сообщений показывают, что в интернет-изданиях и региональных печатных СМИ «позитива» в 6 раз больше, чем «негатива», теле– и радиоканалы соблюдают относительный баланс, отдавая предпочтение нейтральной информации, «нейтралитета» придерживаются и федеральные информационные агентства^[160]. Сами журналисты также отличаются взвешенностью позиции, как, например, ведущая программы «Время» на Первом канале Е. Андреева, которая предпочитает «положительные» новости и «человеческие» сюжеты: «Если говорить только о плохом, вырабатывается негативное восприятие мира, и многим людям кажется, <…> что все плохо, надо взять веревку и повеситься. Я считаю, что это неправильно, потому что на самом деле хорошего тоже происходит много. <…> Мне кажется, <…> в новостях надо все-таки выдерживать баланс, <…> всегда надо давать и позитив, чтобы у людей была надежда, что жизнь не так страшна, как это показывает ТВ» (эфир «Эхо Москвы» от 05.08.2002). Заметим, что журналисты склонны оценивать негатив как искажение, а позитив как приближение к объективной картине мира.

Государство же и руководители государственных СМИ используют потребность общества в «позитивных новостях» для манипуляции аудиторией, настроенной на «нагнетание негатива» и прямо связывающей это со стратегией политического влияния («Политикам просто выгодны наши паника и страх. Людьми в страхе легче управлять. Это давно известно», – такого рода высказывания встречаются на интернет-форумах). Примером реализации такой манипулятивной тактики могут быть «Другие новости» – «неполитическая» информационная программа, в которой рассказывается о «самом важном, полезном и интересном»^[161]. Средством воздействия на аудиторию оказывается прежде всего верстка новостей.

Как замечает К. Д. Кирия, в гипертексте новостного выпуска речевоздействующий эффект проявляется на всех уровнях – от структурного до лексического: «Иногда соседство, на первый взгляд, совершенно разных сообщений (без текстуального перехода от одного к другому) способно порождать новые смыслы, обнажать подтекст, который закладывается авторами выпуска в его верстку, и, следовательно, оказывать влияние на телезрителя» [3: 18]. При этом структурирование реальности начинается с ранжирования сообщений о событиях в шпигеле программы: чем ближе новость к началу, тем более значимым представляется ее содержание аудитории.

В шпигеле выпуска от 11.03.2013 г. первым стоит сообщение о «скандальном инциденте» в одной из воинских частей, отвечающее зрительской установке, сформулированной в одном из блогов: «Необходима правда, а не негатив. Это не одно и то же». Само событие представлено в ироническом ключе^[162], превращающем трагедию в трагикомедию: «Как выяснило следствие, командование Мулинского гарнизона несколько дней скрывало от проверки заболевших солдат. 38 человек с симптомами ОРЗ, температурой и даже с бронхитом во время инспекции вывозили на полигон, где они были вынуждены находиться в холодном помещении. Когда проверяющие уезжали, солдат привозили обратно. И так три дня. В результате комиссия констатировала невысокий процент заболеваемости в гарнизоне» (в скобках заметим, что кореферентные номинации солдаты и люди, употребленные в тексте новости в форме родительного падежа множественного числа, выявляют пропозицию Солдат (S) – человек (p)).

Однако в структуре самого выпуска это сообщение уступает первенство другому, поданному с подводкой «Но начнем мы с печальной новости»: «В Москве на 89-м году жизни скончался известный писатель-фронтовик Борис Васильев». Тем самым более значимой оказывается новость, апеллирующая к культурным и нравственным ценностям общества (к ним относятся: литература, сообщающая правду о войне, представление о писателе как «мессии», пиетет к ветеранам Великой отечественной, уважение к смерти), а пафос следующей, связанной с первой по ассоциации (фронтовик – солдаты, гарнизон, полигон), снижается.

Второе место в шпигеле занимает новость, напоминающая о другой ценности – любви к детям: «В Казани безответственность матери едва не привела к гибели ребенка»; блок, в котором появляется само сообщение (о том, как мать оставила санки с малышом на парковке буквально под колесами автомобиля, отправилась за покупками, а по возвращении едва успела «выдернуть» ребенка из-под машины, давшей задний ход), замыкает новость о громком судебном процессе в США, героями которого также стали дети и их родители (последние лишились родительских прав из-за невинных семейных снимков, на которых их дочери обнимались после купания, – сотрудники фотостудии торгового центра сочли их порнографическими и обратились в органы опеки). Эти два события объединяет не только баланс «негатива» и «позитива» (в первом случае дитя избежало гибели, во втором суд оправдал родителей), но и представление о юридических ловушках, подстерегающих «без вины виноватых» (нерадивая героиня первой новости обвиняет в инциденте водителя, который, кстати, и должен был бы ответить по закону в случае несчастья), а этот концепт также значим для русской культуры и литературы. Наконец, оба события так или иначе связаны с торговыми центрами, что позволяет «подверстать» к ним еще одну новость: о том, что на Первом канале стартует новый сериал «Торговый центр», и в этой «Мекке потребителей» будут разыгрываться свои драмы (заметим, что эта новость ориентирована на потребительские ценности большинства телезрителей).

Еще один блок объединяет сообщение об открывшихся в Австралии «самых лучших в мире вакансиях»: «В местном туристическом ведомстве объявили о наборе сотрудников, которым предстоит много отдыхать, вкусно есть и путешествовать – и все это за счет работодателя», и новость о начале в России масленичной недели, предваряющей Великий пост: «В эти дни принято устраивать гулянья, ярмарки, ходить в гости и, конечно, печь блины – символ солнца», которая говорит о соблюдаемой большинством национальной традиции.

Наконец, замыкает шпигель и выпуск сообщение о прошедшем в Таганроге конкурсе красоты среди пенсионерок (эта новость акцентирует внимание и на образе провинции как воплощении духовности, и на представлении о красоте человека, о ценности любого возраста).

На этом фоне «теряется» ни с чем ассоциативно не связанное и находящееся примерно в середине выпуска сообщение о гостеприимных хозяевах «резиновых» квартир и чиновниках, помогающих им нарушать закон: «негатив» оказывается засвеченным «позитивом», растворяясь в его «мягком» свете.

На примере выпуска от 12.03.2013 г. покажем, как действует принцип моделирования позитивного восприятия реальности, прекрасно сформулированный журналистами: «Если уж вы никак не можете найти позитива в делах Родной Страны, посмотрите, что творится за границей» (НКРЯ: о хорошем // Московский комсомолец. 2003).

В один блок объединяются, в частности, два сообщения, главными героями которых оказываются водители городского транспорта.

Первой новостью идет сообщение о событиях в России: «Следственный комитет разыскивает водителя маршрутки, который высадил ребенка. Девятилетняя Женя Мельникова возвращалась из музыкальной школы около 16 часов. На автобусной остановке на Ярославском шоссе она села в маршрутное такси номер 333, чтобы добраться до дома. Живет девочка в подмосковном городе Мытищи. Но по каким-то причинам у школьницы в этот день не было денег, и она не смогла заплатить 40 рублей за проезд. По словам девочки, водитель высадил ее через несколько остановок. Напомним, что в этот день в Москве и области было около 15 градусов мороза».

На первый взгляд – это сообщение о жестоком обращении с ребенком. Однако его открытый конец – а развитие ситуации могло быть альтернативным как негативным (если бы девочка замерзла или получила обморожение), так и позитивным (если бы возмущенные пассажиры заставили водителя вернуться за ребенком или же девочку подобрала другая маршрутка), и неоднозначность трактовки образа отрицательного героя (аудитория вполне может задуматься, почему никто из пассажиров не вступился или не заплатил за малышку) снижает градус «негатива».

Вторая новость: «Поведение водителя троллейбуса обсуждают в Белоруссии», – служит для первой своеобразным «эхом» и воспринимается по контрасту. В сообщении речь идет о ролике, на котором видно: шофер выталкивает мужчину из салона, буквально заталкивает его в стоящий на обочине бак с песком и наносит пассажиру несколько ударов. Безусловно, белорусский водитель, совершающий прямое «насилие над личностью», выглядит более брутально, чем его российский коллега. Но и у этой новости «открыта» рамка: неясно, что предшествовало инциденту, корреспондент ссылается на мнение руководства троллейбусного парка, не исключающее, что меры к пассажиру были вынужденными. Это опять же заставляет сомневаться в однозначности негативной оценки эпизода.

Еще две новости противопоставляются уже на уровне шпигеля: за сообщением о том, что «голливудскому плейбою Эштону Кутчеру свобода (речь идет о бракоразводном процессе с Деми Мур. – О.С.) может обойтись очень дорого» («негатив»), следует заголовок, обещающий, что на вопрос, «как расстаться без обид, ответ даст новая программа Первого канала “Я подаю на развод”» («позитив»).

Еще один способ «просветления» негативных представлений о собственной стране – это включение в новостной выпуск так называемых гэгов, т. е. сообщений о том, как один из маленьких городков в Чехии навестили дикие кабаны, оставив после себя перерытые пятачками футбольное поле и газоны, устроив в спальных районах настоящее свинство и доведя почти до слез даже суровых мужчин, или же о футболистах Швейцарии, вынужденных гоняться во время матча на первенство страны за выскочившей на поле куницей, покусавшей всех, кроме вратаря, которого от зубов непрошеной «болельщицы» спасли толстые кожаные перчатки. Такого рода сообщения вызывают у аудитории реакцию, сходную с той, что один из чеховских персонажей выразил словами: «Мне бы ваши заботы, господин учитель!».

Успех дискурсивной стратегии, опирающейся на «мягкий позитив», объясняется превалирующей в информационном обществе установкой на «гедонизм», т. е. потребностью в «легко усваиваемом» и пренебрежением «всем тем, что требует напряжения, душевного и физического дискомфорта», – об этом пишет, в частности, П. Б. Паршин [9: 23]. Но не только принципы языкового конструирования позитивной картины мира рождают у аудитории иллюзию демократического выбора из ряда предложенных смысловых альтернатив, самостоятельности выводов, сделанных на основе представленного информационного материала. Между тем направление импликатур дискурса (понимаемых по Г. П. Грайсу [1]) задается активизацией эмоционально-смысловых доминантных центров, о которых впервые заговорил А. А. Ухтомский, придя к выводу: «Человек подходит к миру и к людям всегда через посредство своих доминант, своей деятельности. <…> Целые неисчерпаемые области прекрасной или ужасной реальности данного момента не учитываются нами, если наши доминанты не направлены на них или направлены в другую сторону» [10: 352]. «Мягкий позитив» является одной из таких доминант, позволяющих СМИ осуществлять «мягкую власть» над своими читателями, слушателями и зрителями.

Литература

1. Грайс Г. П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. М.: Прогресс, 1985. С. 217–237.

2. Ефремова Т. Ф. Современный толковый словарь русского языка: в 3 т. М.: АСТ: Астрель: Харвест, 2006. URL: /http://dic.academic.ru/contents.nsf/efremova

3. Кирия К. Д. Новостной телевизионный текст: структура, стратегия, экспрессивность: автореф. дис… канд. филол. наук. М.: МГУ, 2007.

4. Королева М. А. Негатив и позитив // Российская газета – Неделя. 2012. № 5683 (10). С. 30.

5. Кронгауз М. А. Русский язык на грани нервного срыва. 3D. М.: Астрель-CORpUS, 2012.

6. Крысин Л. П. Толковый словарь иноязычных слов. М.: ЭКСМО, 2008.

7. Кузнецов С. А. (ред.). Новейший Большой толковый словарь русского языка. СПб.; М.: Рипол-Норинт, 2008. URL: http://www.gramota.ru/slovari/info/bts/

8. Новиков В. И. Словарь модных слов. Языковая картина современности. М.: АСТ-Пресс Книга, 2011.

9. Паршин П. Б. Глобальное информационное общество и мировая политика // Институт международных исследований МГИМО (У) МИД России. Аналитические доклады. М.: МГИМО – Университет, 2009. Вып. 2 (23).

10. Ухтомский А. А. Доминанта. СПб.: Питер, 2002.

11. Шведова Н. Ю. (ред.). Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении слов. М.: Азбуковник, 2007.

12. Nye Joseph S. Soft Power: The Means to Success in World politics. N.Y.: public Affairs, 2004.

Заключение

К сожалению, бурные политические события конца 2013 – начала 2014 г. привели к тому, что коллективная монография во многом изменила предполагаемый формат. Не удалось добиться единства взглядов исследователей на ряд понятий и явлений. Из-за все новых событий, происшествий и заявлений оттягивался срок сдачи многих материалов. В результате публикуются как работы, присланные в конце 2013 г., так и статьи, успевшие включить более актуальные события, вплоть до апреля 2014 г.

Однако это разнообразие взглядов отражает реальное положение дел. Теперь еще больше становится очевидной ключевая роль понятия «мягкая сила» (этот перевод уже представляется устоявшимся) в современной политической жизни. И в то же время стало понятно, что этот концепт не должен вытеснять все прочие, описывающие взаимодействие массового сознания и политических явлений.

Картина вырисовывается сложная. Что свидетельствует о необходимости дальнейших исследований в данной области. Уже намечены новые конференции, продолжение встреч в формате, становящемся традиционным. Авторы надеются, что это приведет к появлению дальнейших монографий и сборников. А предлагаемая вашему вниманию работа окажется одной из целого ряда исследований по столь важной – и в теоретическом, и практическом плане – тематике.

Сведения об авторах

Алпатов Владимир Михайлович – доктор филологических наук, член-корреспондент РАН, директор Института языкознания.

Борисова Елена Георгиевна – доктор филологических наук, профессор Московского городского педагогического университета.

Желтухина Маргарита Ростиславовна – доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент РАЕН, профессор Волгоградского государственного педагогического университета, зав. научно-исследовательской лабораторией «Дискурсивная лингвистика». Директор Центра коммуникативных технологий.

Капицын Владимир Михайлович – профессор, доктор политических наук, профессор кафедры сравнительной политологии факультета политологии МГУ им. М. В. Ломоносова.

Медведев Дмитрий Андреевич – аспирант Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации.

Миронов Алексей Александрович – аспирант Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации.

Паршин Павел Борисович – кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник МГИМО(У).

Пашенцев Евгений Николаевич – доктор исторических наук, профессор факультета государственного управления МГУ.

Северская Ольга Игоревна – кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник ИРЯ им. Виноградова, радиожурналист.

Титов Роман Валерьевич – аспирант Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации.

Шевченко Алевтина Владимировна – доктор политических наук, профессор, заместитель декана факультета национальной безопасности по научной работе Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации.

Широкова Елена Георгиевна – аналитик, редактор газеты «Планета Антиглоб» и сайта.

Ярмак Юрий ВАСИЛЬЕВИЧ – доктор политических наук, профессор ГБОУ МГПУ «Московский городской педагогический университет».

Примечания

1

Nye J. S., Jr. Bound to Lead: The Changing Nature of American power. N.Y.: Basic Books, 1990.

(обратно)

2

Дмитриев Т. Очарование «мягкой силы». Соединенные Штаты теряют культурно-идеологическое влияние в мире // однако. 2005. № 10 (61).

(обратно)

3

Хелемендик С. Soft Power – мягкая сила «made in USA». URL: http://www.chelemendik.ru/ShowDoc.php?d=620 (выложено в феврале 2009).

(обратно)

4

Гениева Е. «Библиотеки – мягкая сила». URL: http://www.livelib.ru/company/Knigoclub/blog/5047

(обратно)

5

Косачев К. И. Россотрудничество как инструмент мягкой силы // Международные отношения. С. 185–194. URL: http://federalbook.ru/files/FS/ Soderjanie/FS-26/V/Kosachev.pdf

(обратно)

6

Ср., например: Реферовская Е. А. «Спор» номиналистов и реалистов // История лингвистических учений. Средневековая Европа. Л., 1985.

(обратно)

7

Най работает в Гарварде с 1964 г.; был там руководителем Центра изучения международных отношений, а в 1995–2003 гг. – деканом Школы государственного управления им. Дж. Ф. Кеннеди; ныне занимает в этой школе должность почетного профессора. При президентах-демократах Дж. Картере (в 1970-х годах) и У. Клинтоне (в 1990-х годах) он совмещал академическую деятельность с государственной, занимая ряд важных постов в сфере национальной безопасности.

(обратно)

8

Nye J. S., Jr. Bound to Lead: The Changing Nature of American Power. N.Y.: Basic Books, 1990. Название этой книги (точнее, первая его часть – «Bound to Lead») почти столь же неоднозначно, как и выражение soft power; варианты перевода – ‘обязанные лидировать’, ‘намеренные лидировать’, ‘готовые лидировать’ и т. д.

(обратно)

9

Nye J. S., Jr. Soft Power // Foreign policy. 1990. No. 80. P. 166.

(обратно)

10

Ср. словарные толкования: 3. Создавать новые слова, выражения; to a word выдумать /создать/ новое слово (Новый большой англо-русский словарь / под общ. ред. Э. М. Медниковой и Ю. Д. Апресяна. М., 1993. Т. 1. С. 405); 4. CREATE, INVENT (~ phrase) (Webster’s Third New International Dictionary of the English Language. Unabridged. Cologne: K?nemann, 1993. P. 441).

(обратно)

11

Talmy L. Force Dynamics in Language and Cognition // Cognitive Science. 1988. Vol. 12. No. 1.

(обратно)

12

Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2005.

(обратно)

13

Следует заметить, что при наличии множества исследований, посвященных когнитивным и лингвистическим аспектам самых разнообразных метафор в самых разных сферах, тактильная метафора остается почти не изученной; одно из немногих исключений – пятая глава монографии: Marks M.P. Metaphors in International Relations Theory. N.Y., 2011.

(обратно)

14

Паршин П. Б. Два понимания «мягкой силы»: предпосылки, корреляты и следствия // Вестник МГИМо-Университета. М., 2014. № 2 (35). С. 14–21.

(обратно)

15

Ср. формулировку, согласно которой жесткая сила «применяется с намерением использовать потенциал ущерба, чтобы убедить международного субъекта вести себя некоторым определенным образом»: Marks M.P. Op. cit. P. 97.

(обратно)

16

Интересным свидетельством естественности именно такого осмысления является использование выражения мягкая сила в совсем не политическом контексте и явно в качестве креативной метафоры в стихотворении Е. А. Евтушенко 1970 г. «Могила ребенка»: Мы плыли по Лене вечерней / Ласкалась, покоя полна, /с тишайшей любовью дочерней /о берег угрюмый она. // И всплески то справа, то слева / пленяли своей чистотой, / как мягкая сила припева / в какой-нибудь песне простой. Цит. по: http://ev-evt.net/stihi/m/child_mog.php

(обратно)

17

Най Дж. С. Будущее власти. Как стратегия умной силы меняет XXI век. М., 2014. С. 153. Русский перевод этой книги, начиная с заголовка (английский оригинал 2011 г. называется «The Future of power»), оставляет желать лучшего, поэтому в переводе приведенной цитаты исправлена ошибка.

(обратно)

18

Nye J. S., Jr. Soft Power: The Means to Success in World politics. N.Y.: Public Affairs Group, 2004; рус. пер.: Най Дж. Гибкая сила. Как добиться успеха в мировой политике. М.: Тренд, 2006.

(обратно)

19

См. выступления В. В. Путина на совещании послов и постоянных представителей РФ 9 июля 2012 г. (http://www.ng.ru/world/2012-07–10/1_putin.html), Д. А. Медведева на совещании руководителей представительств Россотрудничества за рубежом 3 сентября 2012 г. (http://www.rg.ru/2012/09/03/medvedev-site.html), С. В. Лаврова на юбилейной международной конференции «Россия в мире силы XXI века» (http://www.globalaffairs.ru/event), публикации главы Россотрудничества К. И. Косачева, наконец, Ст. 20 Концепции внешней политики Российской Федерации (доступна на официальном сайте МИД РФ).

(обратно)

20

Ведомости. 21.02.2014 (цит. по: http://www.vedomosti.ru/opinion/news/23102741).

(обратно)

21

Этот термин был введен в широкое употребление украинским исследователем Г. Г. Почепцовым-мл., много писавшим именно о «жестких» коммуникативных технологиях. См., например: Почепцов Г. Г. Коммуникативные технологии двадцатого века. М.; Киев, 2000.

(обратно)

22

http://www.stoletie.ru/politika/magkaja_sila_krushit_ukrainu_325.htm; имеются также перепосты.

(обратно)

23

См.: Nye J. S., Jr. The Decline of America’s Soft Power: Why Washington Should Worry // Foreign Affairs. 2004. Vol. 83. No. 3. P. 16; ср. также позицию, изложенную в Ferguson N. Power // Foreign policy. 2003. No. 134.

(обратно)

24

Хелемендик C. Soft Power – мягкая сила «made in USA» // Expert Online. 06.02.2009. Спорить с этим тезисом на фоне смены власти в Киеве зимой 2013–2014 г. трудно, но необходимо с целью «отделения мух от котлет», а именно – мягкой силы от информационной/психологической/смысловой/ идеологической и т. п. войн и от пропаганды. Отрицать существование и реальное применение последних, конечно, нельзя, но относить к ним мягкую силу автор считает категорически неправильным, хотя переклички между этими сущностями существуют.

(обратно)

25

Последний вопрос был подробно разобран в одной из первых отечественных публикаций по мягкой силе, которая остается активно цитируемой и поныне статье: Давыдов Ю. П. Понятие «жесткой» и «мягкой» силы в теории международных отношений // Международные процессы. Январь-апрель 2004. Т. 2. № 1.

(обратно)

26

Nye J., Jr. Soft Power: The Means to Success in World politics. N.Y.: public Affairs Group, 2004; рус. пер.: Най Дж. Гибкая сила. Как добиться успеха в мировой политике. М.: Тренд, 2006.

(обратно)

27

См.: Ying Fan. Soft Power: power of Attraction or Confusion // Journal of place Branding and public Diplomacy. 2008. Vol. 4. No. 2; а также Паршин П. Б. Проблематика «мягкой силы» во внешней политике России // Аналитические доклады ИМИ МГИМо (У) МИД России. Март 2013. Вып. 1 (36). URL: http://www.mgimo.ru/141886/period/7161/issues/n236156.phtml

(обратно)

28

Nye J. S., Jr. Think Again: Soft Power // Foreign policy. 2006. February 23; основные положения этой публикации в краткой форме и с некоторыми комментариями изложены в: Паршин, 2013. Указ. соч.

(обратно)

29

Цит. по далеко не безупречному (начиная с заголовка) русскому переводу: Най Дж. С. Будущее власти. Как стратегия умной силы меняет XXI век. М., 2014. С. 148.

(обратно)

30

Указ. соч. С. 152–153. Собственно, это дословное воспроизведение фрагмента из статьи 2006 г. Уточнения в скобках, по словам Ная, – это «по сути, ключ в определении того, будут ли ресурсы, обладающие потенциальной мягкой силой, трансформированы в поведение с целью привлечения на свою сторону».

(обратно)

31

Nye J., Jr. Why China is week on soft power // New York Times. January 17, 2012. URL: http://www.nytimes.com/2012/01/18/opinion/why-china-is-weak-on-soft-power.html?_r=0

(обратно)

32

Впрочем, согласно Википедии, авторство этого понятия оспаривает также Сьюзен Носсел, см.: http://en.wikipedia.org/wiki/Smart_power (дата обращения – 28.02.2014).

(обратно)

33

По мнению автора настоящей статьи – абсолютно справедливо, Ср.: Паршин П. Б. Проблематика «мягкой силы» во внешней политике России // Аналитические доклады ИМИ МГИМо (У) МИД России. Март 2013. Вып. 1 (36). URL: http://www.mgimo.ru/141886/period/7161/issues/n236156.phtml

(обратно)

34

Что делать? Эфир телепрограммы от 19 мая 2013, 3—4-я минуты видеозаписи. Воспроизводится по: http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=1844#top

(обратно)

35

Kounalakis M., Simonyi A. The Hard Truth About Soft Power // perspectives on public Diplomacy. Paper 5. Los Angeles: University of Southern California: Center on public Diplomacy at the Annenberg School, 2011.

(обратно)

36

Почти все пишущие о мягкой силе считают своим долгом отметить, что идея обретения силы (вот здесь можно сказать и власти) через привлекательность не нова; имена предшественников, называемых при этом, зависят от дисциплинарного и культурного бэкграунда авторов. Помимо обязательного почти для всех А. Грамши политологи и международники ссылаются на Г. Моргентау и К. Кнорра, философы и культурологи – на Л. Альтюссера, Дж. Батлер, Ж Бодрияра, лингвисты – на гумбольдтианскую традицию, а этнический китаец Ин Фань вполне правомерно вспоминает Лао Цзы, Сунь Цзы и Конфуция.

(обратно)

37

Mattern J. B. Why ‘Soft Power’ is Not So Soft: Representational Force and Sociolinguistic Construction of Attraction in World politics // Millennium – Journal of International Studies. 2005. Vol. 33. P. 586 (http://mil.sagepub.com/cgi/content/abstract/33/3/583; Mattern J. B. Ordering International politics: Identity, Crisis, and Representational Force. N.Y., 2005.

(обратно)

38

Nye J. S., Jr. Think Again: Soft Power…

(обратно)

39

Ham p. van. Social power in International politics. L.; N.Y., 2010. P. 6.

(обратно)

40

Mead W. R. Power, Terror, peace and War: America's Grand Strategy in a War at Risk. N.Y., 2005. P. 26–40.

(обратно)

41

Noya J. The Symbolic power of Nations // Journal of place Branding and public Diplomacy. 2006. Vol. 2. No. 1. P. 54–57.

(обратно)

42

Русакова О. Ф. Концепт «мягкой» силы (soft power) в современной политической философии // Научный ежегодник Института философии и права Уральского отделения Российской академии наук. Екатеринбург, 2010. Вып. 10. C. 189.

(обратно)

43

Ср. попытку систематизировать их использование в публикациях: Чумиков А. Н., Бочаров М. П. Связи с общественностью: теория и практика. 6-е изд. М., 2010; Чумиков А. Н. Реклама и связи с общественностью: имидж, репутация, бренд. М., 2014.

(обратно)

44

См.: Паршин П. Б. Заметки о локусных логотипах и их семиотике // Человек в информационном пространстве: межвуз. сб. науч. тр. Ярославль, 2011. Вып. 10. Т. 1.

(обратно)

45

Kotler Ph. Semiotics of Person and Nation Marketing // Marketing and Semiotics / ed. by Jean Umiker-Sebeok. Berlin; paris, 1987.

(обратно)

46

Ham P. Van. The Rise of the Brand State: The postmodern Politics of Image and Reputation // Foreign Affairs. 2006. Vol. 80. No. 5.

(обратно)

47

http://www.guardian.co.uk/uk/2006/nov/11/britishidentity.topstories3

(обратно)

48

Этими словами начинается его книга Anholt S. Places: Identity, Image and Reputation. N.Y., 2010. Р. 1.

(обратно)

49

См.: Белявский В. А. Тайны Вавилона. М.: Вече, 2001. С. 35.

(обратно)

50

См.: Макашов И. Н., овчинникова Н. В. Всемирная история управленческой мысли. Краткий курс. М.: РГГУ, 2007. С. 98.

(обратно)

51

Борисова Е. Г. Информационное потребительство как институт постиндустриального общества // Диалог культур: ценности, смыслы, коммуникации: XIII Международные Лихачевские научные чтения. СПб.: СПбГУПб, 2013б. С. 585–589.

(обратно)

52

Luhmann N. Die Realitaet der Massen Medien. 2 erw. Aufk.-Opladen. Westdeutschen Verlag, 1996. S. 9.

(обратно)

53

Nye J. S., Jr. Bound to Lead: The Changing Nature of American power. N.Y.: Basic Books, 1990.

(обратно)

54

Совет по международным отношениям (The Council on Foreign Relations, CFR) был основан в США в 1921 г. и строится на беспартийной основе как интеллектуальный и издательский центр. Он насчитывает более 4300 членов, включая высших правительственных чиновников, лидеров бизнес-сообщества, известных ученых, признанных журналистов, видных юристов и других выдающихся представителей некоммерческого сектора.

(обратно)

55

U. S.-Latin America Relations: A New Direction for a New Reality. Council of Foreign Relations, Washington, 2008. P. 7.

(обратно)

56

Ramsfeld D. Defense Secretary. Ministerial of the Americas. // Defense Secretary. 17 November 2004 / U. S. Department of Defense. URL: www.defense.gov/transcripts/transcript.aspx?transcriptid=2175

(обратно)

57

См., например: Technology and Logistics. Report of the Defense Science Board Task Force on Strategic Communication. Office of the Under Secretary of Defense for Acquisition. September 2004.

(обратно)

58

См.: подробнее об этом: Най Дж. Гибкая сила. Как добиться успеха в мировой политике. М., 2006; Hayden C. The Rhetoric of Soft Power: public Diplomacy in Global Contexts (Lexington Studies in political Communication). Lanham, 2011 etc.

(обратно)

59

National Framework for Strategic Communication. White House Strategic Communications report to Congress, dated 16 Mar 2010, released 17 March 2010. Government Information Earl Gregg Swem Library. P. 2.

(обратно)

60

Термины «общественная дипломатия» и «публичная дипломатия» (public diplomacy) в настоящем исследовании имеют равное значение.

(обратно)

61

Nakamura K. H., Weed M. C. U.S. Public Diplomacy: Background and Current Issues. CRS Report for Congress prepared for Members and Committees of Congress. Congressional Research Service, 2009. P. 1.

(обратно)

62

В июне 2010 г. взамен дискредитированного еще в период «холодной вой ны» термина «психологические операции» Министерство обороны перешло к использованию термина «операции военно-информационной поддержки» (“Military Information Support Operations”, или MISO). См.: Maurer K. “psychological Operations” are now “Military Information Support Operations” // Associated press. July 3, 2010.

(обратно)

63

Под военным обманом в американской специальной литературе обычно подразумевается намеренная манипуляция, искажение или фальсификация информации с целью ввести в заблуждение противника. См. например: Strategic Deception in Modern Democracies: Ethical, Legal, and policy Challenges. Compiled by Dr. C. Pumphrey And Lieutenant Colonel A. Echevarria. II Conference Brief. Chapel Hill, North Carolina, 2003. P. 1.

(обратно)

64

U. S. Department of Defense. Joint Chiefs of Staff. Joint publications 3—13, Joint Doctrine for Information Operations. February 2006. P. I-1.

(обратно)

65

В некоторых американских ресторанах в меню вместо «french fries» («картошка по-французски») стали писать «freedom fries» («картошка свободы»), а национальные телевизионные сети показывать в эфире кадры, на которых рассерженные американцы избавлялись от бутылок французского вина, протестуя против нежелания французов вести с США переговоры по вопросу вторжения в Ирак. Жак Ширак, тогдашний президент Франции, не пользовался особой популярностью в американских и британских средствах массовой информации. Среди множества высказываемых в адрес Франции обвинений трудно было найти его разъяснения по поводу причин отказа от участия во вторжении. Антифранцузская кампания стала болезненным напоминанием о том, что страна Ширака – когда-то мощная мировая держава и поныне один из пяти постоянных членов Совета Безопасности организации объединенных Наций – за последние несколько десятилетий постепенно утратила свое былое влияние на международной арене. В поисках средства исправить положение французские должностные лица долгое время обсуждали вопрос о создании собственной службы международного телевизионного вещания, сходной с британской BBC или американской CNN, призванной информировать мир о французской точке зрения на важнейшие события национальной и международной жизни. В 2006 г. был основан круглосуточный государственный спутниковый новостной канал France 24 с бюджетом в 110 млн. долл. и персоналом в 170 журналистов, начавший свое вещание на английском и французском языках. Французские газеты быстро окрестили его «французским CNN». «Мы полагаем, что France 24 будет предлагать иные точки зрения, иные мнения, отличные от общепризнанных, подчеркивая тем самым многообразие мира», – заявил в своем интервью BBC генеральный директор France 24 Ален де Пузияк. – «Это в корне отличается от того, что делают США», – пояснил А. Пузияк. «Взгляд из Вашингтона убеждает нас в том, что мир однороден, тогда как мы, наоборот, будем стараться показать все многообразие мира, культур, религий и мнений». См.: Muhammad U. France 24. The World through French Eyes // Global Media Wars. URL: globalmediawars.com/?page_id=73

(обратно)

66

Brunner E. M., Cavelty M. D. The formation of in-formation by the US military: articulation and enactment of information threat imaginaries on the immaterial battlefield of perception // Cambridge Review of International Affairs. P. 641–642; Information Operations: The Hard Reality of Soft Power / ed. E. Armistead. Washington, 2004; Arpagian N. Internet et les resseaux sociaux: outils de contestations et vecteur d’influence // La Revue Internationale et strategique. 2010. № 78.

(обратно)

67

Public Diplomacy and Social Media in Latin America. Remarks. J. A. McHale, Under Secretary for Public Diplomacy and Public Affairs. Forum Hosted by NDN and the Latin America Studies Program of Johns Hopkins University's School of Advanced International Studies (SAIS). Washington, DC. March 29, 2011 // U. S. Department of State. URL: www.state.gov/r/remarks/2011/159355.htm

(обратно)

68

Public Diplomacy and Social Media in Latin America. Remarks. J. A. McHale, Under Secretary for Public Diplomacy and public Affairs. Forum Hosted by NDN and the Latin America Studies program of Johns Hopkins University’s School of Advanced International Studies (SAIS). Washington, DC. March 29, 2011 // U. S. Department of State. URL: www.state.gov/r/remarks/2011/159355.htm

(обратно)

69

Public Diplomacy and Social Media in Latin America. Remarks. J. A. McHale, Under Secretary for Public Diplomacy and public Affairs. Forum Hosted by NDN and the Latin America Studies program of Johns Hopkins University's School of Advanced International Studies (SAIS). Washington, DC. March 29, 2011 // U. S. Department of State. URL: www.state.gov/r/remarks/2011/159355.htm

(обратно)

70

Public Diplomacy and Social Media in Latin America. Remarks. J. A. McHale, Under Secretary for Public Diplomacy and public Affairs. Forum Hosted by NDN and the Latin America Studies Program of Johns Hopkins University's School of Advanced International Studies (SAIS). Washington, DC. March 29, 2011. // U. S. Department of State. URL: www.state.gov/r/remarks/2011/159355.htm

(обратно)

71

Public Diplomacy and Social Media in Latin America. Remarks. J. A. McHale, Under Secretary for Public Diplomacy and public Affairs. Forum Hosted by NDN and the Latin America Studies Program of Johns Hopkins University's School of Advanced International Studies (SAIS). Washington, DC. March 29, 2011 // U. S. Department of State. URL: www.state.gov/r/remarks/2011/159355.htm

(обратно)

72

Public Diplomacy and Social Media in Latin America. Remarks. J. A. McHale, Under Secretary for public Diplomacy and Public Affairs. Forum Hosted by NDN and the Latin America Studies Program of Johns Hopkins University's School of Advanced International Studies (SAIS). Washington, DC. March 29, 2011 // U. S. Department of State. URL: www.state.gov/r/remarks/2011/159355.htm

(обратно)

73

Region primed to use social media for social change. Lugar urges State Dept to help expand social media // Reuter. 04.10.2011. URL: uk.reuters.com/ article/2011/10/04/usa-latinamerica-socialmedia-idUKN1E79312420111004

(обратно)

74

Region primed to use social media for social change. Lugar urges State Dept to help expand social media // Reuter. 04.10.2011. URL: uk.reuters.com/ article/2011/10/04/usa-latinamerica-socialmedia-idUKN1E79312420111004

(обратно)

75

Stephens S. Why Latin America is Disappointed with Barack Obama // Huffpost World. January 7, 2010. URL: www.huffingtonpost.com/sarah-stephens/why-latin-america-is-disa_b_415341.html

(обратно)

76

President Obama Speaks in Santiago, Chile on Relations with Latin America. The White House. Office of the press Secretary. March 21, 2011 // Embassy of the Unites States. Santiago, 2011. URL: chile.usembassy.gov/2011march-obamavisit. html

(обратно)

77

Цит. по: Crandal C. R. The United States and Latin America after the cold war. N.Y., 2008. P. 6.

(обратно)

78

Составлено по данным: The U. S. Department of State. Diplomacy in Action. URL: www.state.gov/e/eb/tpp/bta/ft-a/c26474.htm

(обратно)

79

Составлено по данным: The U. S. Department of State. Benefits of U. S. Free Trade Agreements. URL: www.state.gov/e/eb/tpp/bta/fta/c26474.htm

(обратно)

80

Джон Негропонте родился 21 июля 1939 г. Окончил йельский университет (1960 г.) со степенью бакалавра гуманитарных наук. Дипломатическую карьеру начал в 1960 г. в консульском отделе американского посольства в Гонконге. Был послом в Мексике и на Филиппинах. Когда в начале 1980-х годов. Негропонте служил послом в Гондурасе, с его именем был связан крупный скандал. Эта «банановая республика» несколько лет служила плацдармом для засылки в соседнюю Никарагуа отрядов «контрас», воевавших с находившимися у власти сандинистами. На совести «контрас» смерть тысяч мирных граждан этой страны. Выяснилось, что к финансированию и военной поддержке «контрас» со стороны ЦРУ имел непосредственное отношение и американский посол. См., например: The Negroponte File. Negroponte’s Chron File from Tenure in Honduras posted // National Security Archive Electronic Briefing Book № 151. Part 1 / Ed. P. Kornbluh. April 12, 2005. URL: www.gwu.edu/~nsarchiv/NSAEBB/NSAEBB151

(обратно)

81

Rozoff R. Pentagon's 21st Century Counterinsurgency Wars: Latin America and South Asia // Media Monitor’s Network. 29.07.2009. URL: usa.mediamonitors. net/content/view/full/64951

(обратно)

82

Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011. P. 96.

(обратно)

83

Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011. P. 96.

(обратно)

84

Командование специальных операций США (КСО США) (англ. U.S Special Operations Command; USSOCOM, или SOCOM) является одним из девяти единых боевых командований в составе ВС США, включающее в себя силы специальных операций сухопутных войск, ВВС, ВМС и морской пехоты. По определению представителей министерства обороны США, Силы специальных операций представляют собой специально созданные, обученные и оснащенные формирования сухопутных войск, ВВС, ВМС и морской пехоты, предназначенные для решения специфических задач в интересах достижения военных, политических, экономических и психологических целей на территориях, принадлежащих или захваченных иностранными государствами, а также в географических районах, представляющих для США особый политический интерес.

(обратно)

85

Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011. P. 97.

(обратно)

86

Controller General of the United States. Washington, D.C. 20548. B-229069. September 30, 1987. P. 7.

(обратно)

87

4^th Military Information Support Group. URL: www.soc.mil/Assorted%20pages/4th%20Military%20Information%20Support%20Group.html

(обратно)

88

С лета 2010 г. Официальное название группы – «4-я группа военно-информационной поддержки операций» (4^th Military Information Support Group). Мы для удобства в рамках настоящей работы применяем и старую, пока более привычную и в США аббревиатуру – ПСИОП (PSYOP). В российской специальной литературе также используются аббревиатуры ПСО, Псо для характеристики психологических операций США.

(обратно)

89

8^th Military Information Support Group (Airborne) activated at Fort Bragg // FayObserver.com. 27.08.2011. URL: www.fayobserver.com/articles/2011/08/27/1118417

(обратно)

90

Херб А. Фридмэн вышел в отставку в 1995 г. после 26 лет службы в Вооруженных силах США. Он является одним из представителей для прессы от Ассоциации ветеранов психологических операций (POWA), редактором по истории ПСИОП журнала Perspectives Ассоциации психологических операций (POA) с 1990 г. Автор более 100 публикаций по ПСИОП, признанный эксперт в этой области.

(обратно)

91

Friedman H. A. PSYOP in Latin and South America // Psywarrior. URL: www.psywarrior.com/psyopSouthAmerica.html

(обратно)

92

Friedman H. A. PSYOP in Latin and South America // Psywarrior. URL: www.psywarrior.com/psyopSouthAmerica.html

(обратно)

93

Friedman H. A. PSYOP in Latin and South America // Psywarrior. URL: www.psywarrior.com/psyopSouthAmerica.html

(обратно)

94

Friedman H. A. PSYOP in Latin and South America // Psywarrior. URL: www.psywarrior.com/psyopSouthAmerica.html

(обратно)

95

Friedman H. A. PSYOP in Latin and South America // Psywarrior. URL: www.psywarrior.com/psyopSouthAmerica.html

(обратно)

96

Peace OPS. Multi-Service Tactics, Techniques, and Procedures for Conducting peace Operations. Air Land Sea Application Center. FM 3-07.31 MCWP 3—33.8 AFTTp(I) 3–2.40. October, 2003. P. II – 5.

(обратно)

97

Friedman H. A. PSYOP in Latin and South America // Psywarrior. URL: www.psywarrior.com/psyopSouthAmerica.html

(обратно)

98

Friedman H. A. PSYOP in Latin and South America. // Psywarrior. URL: www.psywarrior.com/psyopSouthAmerica.html

(обратно)

99

Golinger E. Bush vs. Ch?vez. La de Washington contra Venezuela. Caracas, 2006. P. 98.

(обратно)

100

SAIC. URL: www.saic.com/about/locations.html

(обратно)

101

SAIC. URL: www.saic.com/natsec/dominance.html

(обратно)

102

SAIC Corporate Fact Sheet. URL: www.saic.com/news/pdf/corporatefactsheet.pdf

(обратно)

103

Golinger E. Bush vs. Ch?vez. La de Washington contra Venezuela. Caracas, 2006. P. 99.

(обратно)

104

Golinger E. Bush vs. Ch?vez. La de Washington contra Venezuela. Caracas, 2006. P. 99.

(обратно)

105

Cable sobre el desplome de la imagen de EE UU en Venezuela // El pais. 30.11.2010. URL: www.elpais.com/articulo/internacional/Cable/desplome/imagen/EE/UU/Venezuela/elpepuint/20101130elpepuint_25/Tes

(обратно)

106

Cable sobre el desplome de la imagen de EE UU en Venezuela // El pais. 30.11.2010. URL: www.elpais.com/articulo/internacional/Cable/desplome/imagen/EE/UU/Venezuela/elpepuint/20101130elpepuint_25/Tes

(обратно)

107

Cable sobre el desplome de la imagen de EE UU en Venezuela // El pais. 30.11.2010. URL: www.elpais.com/articulo/internacional/Cable/desplome/imagen/EE/UU/Venezuela/elpepuint/20101130elpepuint_25/Tes

(обратно)

108

Cable sobre el desplome de la imagen de EE UU en Venezuela // El pais. 30.11.2010. URL: www.elpais.com/articulo/internacional/Cable/desplome/imagen/EE/UU/Venezuela/elpepuint/20101130elpepuint_25/Tes

(обратно)

109

Cable sobre el desplome de la imagen de EE UU en Venezuela // El pais. 30.11.2010. URL: www.elpais.com/articulo/internacional/Cable/desplome/imagen/EE/UU/Venezuela/elpepuint/20101130elpepuint_25/Tes

(обратно)

110

Cable sobre el desplome de la imagen de EE UU en Venezuela // El pais. 30.11.2010. URL: www.elpais.com/articulo/internacional/Cable/desplome/imagen/EE/UU/Venezuela/elpepuint/20101130elpepuint_25/Tes

(обратно)

111

Cable sobre el desplome de la imagen de EE UU en Venezuela // El pais. 30.11.2010. URL: www.elpais.com/articulo/internacional/Cable/desplome/imagen/EE/UU/Venezuela/elpepuint/20101130elpepuint_25/Tes

(обратно)

112

Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011. P. 22.

(обратно)

113

Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011. P. 22.

(обратно)

114

EL Universal. Lima. 08.09.2011.

(обратно)

115

Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011. P. 23–25.

(обратно)

116

Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011. P. 26.

(обратно)

117

Golinger E. Injusticias, contradicciones y ataques perpetuos. Impreso en la Rep?blica Bolivariana de Venezuela. Caracas, 2011. P. 26.

(обратно)

118

U. S. Venezuela Transition Meddling Denied By Government During Chavez Illness // Huff post World. 27.02.2013. URL: feeddoo.com/n/2696090-u_s-venezuela-transition-meddling-denied-by-government-during-chavez-illness

(обратно)

119

Никандров Н. Информационный терроризм. 22.03.2014. URL: http://www.fondsk.ru/news/2014/03/22/informacionnyj-terrorizm—26543.html

(обратно)

120

Colucci C. C. Shaping Colombia’s Stability through Strategic Communication: Evaluating U. S. Effectiveness. Fort Leavenworth, Kansas, 2009.

(обратно)

121

Colucci C. C. Shaping Colombia’s Stability through Strategic Communication: Evaluating U. S. Effectiveness. Fort Leavenworth, Kansas, 2009. P. II.

(обратно)

122

Regional Economic Outlook Western Hemisphere Shifting Winds, New policy Challenges. International Monetary Fund. Oct. 11. Washington, 2011. P. VII.

(обратно)

123

Гватемала: глобальный вызов со стороны преступности // Война и мир. 30.06.2011. URL: www.warandpeace.ru/ru/analysis/view/59466/

(обратно)

124

Информационная устойчивость понимается как свойство движения поддерживать процессы жизнеспособности системы в длительности; категория «движение», сущностью которого является информация, выражает диалектическое понимание процессов отражения объектов материального мира в идеальной форме, проявления единства изменчивости и устойчивости, прерывности и непрерывности, абсолютного и относительного как способа существования материального и идеального, всякого взаимодействия объектов (Шевченко А. В. Информационная устойчивость: словарь социальной информациологии // Информ-дискурс. 2007. № 1).

(обратно)

125

Информационное поле – сплошная среда, в которой осуществляется перенос психического, семантического и психологического взаимодействия источника информации и его получателя // Социальная информациология: словарь. М.: РАГС, 2006.

(обратно)

126

По аналогии с кодом ДНК в биологии существует видение культуры как «системы информационных кодов, закрепляющих исторически накапливаемый социальный опыт, который выступает по отношению к различным видам деятельности, поведения и общения (а значит, и всем порождаемым ими структурам и состояниям социальной жизни) как их надбиологические программы» (Степин В. С. Культура // Вопросы философии. 1999. № 8. С. 63).

(обратно)

127

Абаев В. И. Язык как идеология и язык как техника // язык и мышление, II. М.; Л., 1934. С. 43.

(обратно)

128

См.: Алпатов В. М. Категории вежливости в современном японском языке. 3-е изд. М., 2009.

(обратно)

129

Fairclough N. Language and power. London; N.Y., 1989.

(обратно)

130

Fairclough N. Language and power. London; N.Y., 1989. С. 44–46.

(обратно)

131

Yamazaki Keiichi, Yoshii Hiroaki. Kaiwa no jumbantori sisutemu // Gengo. 1984. № 7.

(обратно)

132

Fairclough N. P. 178–186.

(обратно)

133

Восток и политика. Политические системы, политические культуры, политические процессы. М., 2011. С. 48.

(обратно)

134

Восток и политика. Политические системы, политические культуры, политические процессы. М., 2011. С. 49.

(обратно)

135

Восток и политика. Политические системы, политические культуры, политические процессы. М., 2011. С. 455.

(обратно)

136

Восток и политика. Политические системы, политические культуры, политические процессы. М., 2011. С. 197.

(обратно)

137

Независимая газета. 06.03.2013.

(обратно)

138

Торкунов А. В. Образование как инструмент «мягкой силы» во внешней политике России // Вестник МГИМо. 2012. № 4. С. 85.

(обратно)

139

Колодий Н. А., Колодий В. В. Визуальный поворот и его влияние на социальное познание // Известия Томского политехнического ун-та. 2010. Т. 316. № 6. С. 146.

(обратно)

140

См.: Кассирер Э. Опыт о человеке // Избранное. М.: Гардарика, 1998.

(обратно)

141

Розов Н. С. Специфика «русской власти», ее ментальные структуры, ритуальные практики и институты // ПОЛИС. 2011. № 1. С. 30.

(обратно)

142

Степин В. С. Куда идет российская культура // Круглый стол. Санкт-Петербург, 27–28 июля. СПб., 2010.

(обратно)

143

Ильин В. В. Теория познания. Символология. Теория символических форм. М.: Изд-во МГУ, 2013. С. 41.

(обратно)

144

Бродель Ф. Материальная организация, экономика и капитализм XV–XVIII вв. Т. 2. Игры обмена. М.: Прогресс, 1988. С. 521–522.

(обратно)

145

Кармадонов О. А. Социальная стратификация в дискурсивно-символическом аспекте // СОЦИС. 2010. № 6. С. 3—13.

(обратно)

146

Долгин А. Перепроизводство свободы как причина кризиса. Лекция // Polit.Ru. 17.12.2008.

(обратно)

147

См. подробнее: Капицын В. М. Космополитизм как компонент «мягкой силы» и глобального управления // обозреватель – Observer. 2009. № 10.

(обратно)

148

D?rner A. Politische Mythos und symbolische politik. Reinbeck bei Gamburg: Rowohlt, 1996. S. 20.

(обратно)

149

Калинин И. Ностальгическая модернизация: советское прошлое как исторический горизонт // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2010. № 74.

(обратно)

150

См.: Поцелуев С. П. «Символическая политика»: к истории концепта // Символическая политика. Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. М.: ИНИОН РАН, 2012. Вып. 1. С. 19.

(обратно)

151

Замятин Д. Н. Геоспациализм: онтологическая динамика пространственных образов // СОЦИС. 2012. № 2. С. 10.

(обратно)

152

См.: Капицын В. М. Символьные комплексы: роль в легитимации и институционализации национальных интересов // Пространство и Время. 2013. № 3.

(обратно)

153

Аузан А. А. Национальные ценности и конституционный строй // Лекция на polit.Ru. 6 декабря 2007. URL: http://polit.ru/article/2007/12/06/auzan/

(обратно)

154

Калинин И. Ностальгическая модернизация: советское прошлое как исторический горизонт // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2010. № 74.

(обратно)

155

Далее – НКРЯ (www.ruscorpora.ru).

(обратно)

156

Например, фотографы эти словосочетания используют как терминологические: мягкий/жесткий негатив (позитив) различаются по контрастности: Жесткий негатив – чрезмерный контраст между светами и тенями, подробности в светах и тенях отсутствуют; Если используется увеличитель с несколькими источниками света, то, чтобы печать была успешной, требуется мягкий негатив.

(обратно)

157

Интересно, что Л. П. Крысин отмечает новое значение только у одного слова: негатив ‘факты или сообщения, вызывающие отрицательные эмоции’ (разг.) [6], что косвенным образом свидетельствует о «пессимистичности» современного русского языкового сознания. Позитив освоен языком в меньшей степени: поиск в газетном подкорпусе НКРЯ за 1980–2013 гг. Обнаруживает 741 «позитивное» словоупотребление против 1069 «негативных», частота употреблений двух слов синхронизируется лишь к 2011 г. Общество само находит этому объяснение: «Плохое больше притягивает к себе внимание» (журналист Е. Андреева – «Персонально Ваша», эфир «Эхо Москвы» от 05.08.2002); «Такова уж природа человека: негатив почему-то лучше усваивается, чем позитив» (НКРЯ: Козлов Ю. Облава на бездомных Тузиков // Встреча. 2003).

(обратно)

158

Такому осмыслению лексемы соответствуют выражения гнать позитив, давать позитив, задавать позитив, как задают корм скоту, сплошной позитив, приятная телевизионная поверхностность и под.

(обратно)

159

Не случайно в НКРЯ можно обнаружить примеры использования позитива как атрибута властной функции: «А вообще-то Владимир Владимирович (Путин. – О.С.) как позитив оценил решение следующих задач: 1) создание авторитетных массовых партий <…>, 2) возвращение Чечни в политико-правовое пространство страны; 3) судебная реформа; 4) реформа Совета Федерации; 6) борьба с захватом политической власти частными корпорациями и экономическими кланами <…>» (НКРЯ: Встреча (Дубна), 2003), и как инструмента в борьбе за власть: «Впереди выборы, нужно предложить какой-то позитив своим избирателям, а такового не наблюдается. Значит, срочно начинается суета, имитация бурной деятельности <…>» (НКРЯ: Советская Россия, 2003).

(обратно)

160

Таковы данные проводившегося в 2011 г. ежедневного мониторинга российских СМИ департамента аналитики и мониторингов информационного агентства «Интегрум» (http://rudocs.exdat.com/docs/index—271615.html).

(обратно)

161

С понедельника по пятницу 20-минутные выпуски «Других новостей» появляются в дневное время на Первом канале ТВ. «Неполитические» новости рассчитаны на самую «чувстительную» часть зрителей: пенсионеров, домохозяек, творческую интеллигенцию. Архив выпусков доступен в Интернете (http://www.1tv.ru/news/other/).

(обратно)

162

В связи с обсуждаемой проблемой представляется любопытным следующее высказывание: «Можно сказать, что иронический жест относится к положительному, как в фотографии негатив к позитиву» (НКРЯ: Писаренко Ю. Хрестоматия актера. 1930).

(обратно)

Оглавление

Мягкая сила – современный инструментарий власти (предисловие составителя)

Часть 1. Концепт soft Power в исторической перспективе

  П. Б. Паршин. Приключения мягкой силы в мире коммуникативных технологий (прекраснодушные заметки)

  Ю. В. Ярмак. «Мягкая сила» в истории государственного управления

  Е. Г. Борисова. Время мягкой силы

    1. Мягкая сила – новое или хорошо забытое старое?

    2. Сила в мягкую эпоху

    3. Управление доступом к информации

    4. Информация в информационном обществе

    5. Software, Soft Power… Мягкая сила в обществе виртуальной реальности

    6. Что завтра?

    Литература

Часть 2. Мягкая сила в современной политике

  Д. А. Медведев. Реализация ресурса «мягкой силы» во внешнеполитической стратегии России

    Литература

  Е. Н. Пашенцев. Стратегическая коммуникация США в латинской Америке: цели и методы

    Мягкая сила и стратегическая коммуникация

    Общественная дипломатия США – латиноамериканский вектор развития

    Психологические операции – дестабилизирующий фактор воздействия США на политические процессы в Латинской Америке

    Литература

  Е. Г. Широкова. «Мягкая сила/власть»: изменения составляющих

    1. Мягкая сила/власть. Различные аспекты

    2. Мягкая сила/власть в 2010–2013 гг.

    3. Soft Power в последнее время

    4. Мягкая сила в динамике: самопроизвольное и управляемое изменение

    Источники

Часть 3. Инструментарий мягкой силы

  А. В. Шевченко. Управление семантическим пространством: инструменты и эффекты

    Литература

  Р. В. Титов. Коммуникативный аудит как система контроля «мягкой власти»

    Литература

  А. А. Миронов. Идентификация деструктивных смыслов в противодействии «мягкой силе»

    Литература

  В. М. Алпатов. Мягкая сила и язык

  В. М. Капицын. Семиотический аспект Soft Power: политическая культура и символьная политика

    К семиотике «мягкой силы»

    «Мягкая сила» в политической культуре и символьной политике

    «Мягкая сила» как консолидирующая сила

    Перспективы исследования символов «мягкой силы»

  М. Р. Желтухина. Политические манипуляции сознанием адресата в СМИ: воздействие и понимание

    Литература

  О. И. Северская. «Мягкий позитив» и «жесткий негатив» как инструменты информационного воздействия

    Литература

Заключение

Сведения об авторах

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно