Сталин и Гитлер

Предисловие

Гитлер и Сталин были частью моей жизни на протяжении долгого времени. Я интересовался ими, как не по годам развитой ребенок, и был всецело погружен в эту тему и во все, что имело отношение к этим двум диктаторам, на протяжении большей части последних тридцати лет. В бытность свою студентом я пребывал в плену старой школы тоталитаризма, трактовавшей суть диктаторских режимов как способ доминирования психопатической личности путем насаждения всеобщего и всепроникающего страха. Однако и тогда отношение и подходы к анализу двух тиранов были различными. Гитлер всем казался абсолютным чудовищем, тогда как Сталина считали властителем, который был движим необходимостью удержать завоевания революции 1917 года, пусть и жесточайшими методами, которые, как тогда казалось, были оправданы благородными целями строительства советского коммунизма. «Предал ли Сталин революцию?» – так была озаглавлена статья, которая в то время оказалась у меня в руках. Вопрос в заглавии предполагал возможность разных ответов. Между тем никому никогда не приходила мысль задаться вопросом: «Предал ли Гитлер германский народ?» Гитлер был абсолютом, стоящим особняком, вне критики.

Тридцатилетние правления двух диктаторов принято рассматривать совершенно в различном контексте. Не потому, что их простили за те ужасные преступления, которые совершали подвластные им системы в отношении собственных народов и народов других стран, но по причине того, что эти системы не были просто театром одного актера. Долгое время многими осознавалась возможность и актуальность написания истории двух диктаторов в перспективе той глобальной драмы, в которой они занимали центральное место, однако играли не столь большую, а часто и отдаленную роль. Это были огромные и чрезвычайно сложные сообщества, чьи ценности, модели поведения, духовные устремления и характер развития в значительной мере зависели от находившихся в их центре эксцентричных персонажей, представлявшие собой конгломераты из огромного множества различных элементов, движущихся по своим собственным траекториям, имеющих свои особые социально-политические истории, со своими кумирами и злодеями, жертвами и свидетелями. И чем больше мы узнаем о событиях на периферии этой глобальной драмы, тем все более очевидно, что диктаторы добивались своих целей с тем большим успехом, с чем большей готовностью население страны признавало и сотрудничало с ними, открыто одобряло и поддерживало их моральные цели, восхваляя их достижения, или же добивалось того, чтобы, используя все доступные средства, избегать прямого контакта с опасными властями страны. С позиции сегодняшнего дня жизнь и тирания диктаторов, Гитлера и Сталина, скорее должна стать историей жизни и историей времени либо просто историей двух деспотов на фоне породивших их обществ, историей, не ограничивающейся изображением их всесильными тиранами, а анализирующей все те процессы, которые обеспечивали целостность и монолитность их режимов.

Научные изыскания последних двадцати лет изменили наше представление как о гитлеровской Германии, так и о Советском Союзе периода сталинской диктатуры, поскольку внимание исследователей в значительной мере фокусировалось на различных сторонах жизнедеятельности государства, общества, культуры, науки и духовной жизни, составляющих саму суть истории как описываемой здесь, так равно и любых других эпох. Произошло это по нескольким причинам и совсем недавно. Открытие архивов бывшего Советского Союза и их доступность привели к лавине российских и западных работ, новаторских, порой спорных, нетривиальных, основанных на большом объеме фактического материала, которые были просто немыслимы в советское время, когда доступ к информации носил строго дозированный характер. Архивы Третьего рейха в целом были доступны, однако мало кто горел желанием копаться в большей части этого материала по происшествии длительного времени после падения гитлеровского режима. Подавляющее большинство наиболее известных работ, посвященных раннему периоду гитлеровского правления, принадлежит не немецким историкам, однако в последние десять или более лет наблюдался настоящий взрыв новых блестящих исследований, освещающих все аспекты жизни германского общества до– и постгитлеровского периода, авторство которых принадлежит именно германским исследователям, которые теперь не боятся встретиться лицом к лицу с исторической правдой и шокирующими фактами прошлого. Без этих работ предлагаемое исследование двух систем было бы просто невозможным. Даже тема концентрационных лагерей, центральная и столь чувствительная для истории двух систем, получила должное освещение лишь в последние несколько лет, и приводила часто к самым неожиданным результатам. Здесь мне хотелось бы засвидетельствовать мой огромный долг перед всеми авторами, на чьи работы я опирался в моем исследовании для того, чтобы заполнить все те пробелы в сложной головоломке, за которой скрывались фигуры двух диктаторов. Знакомство с самыми новаторскими, побуждающими к размышлению подходами к анализу диктаторов было одним из наиболее приятных стимулов к написанию этой книги.

Должен отметить здесь и многих других авторов, перед которыми я в долгу. Огромное число людей слушали то, как я размышляю над изложенными здесь аргументами, и не в последнюю очередь я имею в виду моих студентов, посещавших курс по сравнительному анализу диктатур, который лег в основу данной книги. Процесс чтения курса был для меня в высшей степени плодотворным, поскольку он обогащал меня новым опытом, и часто, поразмыслив над тем, что писали или говорили мне студенты в аудитории, я менял свои взгляды на предмет. Я также многим обязан своим коллегам, делившимся со мной своими мыслями, иногда соглашаясь со мной, но часто, и к счастью, не соглашаясь с тем, что говорил я. Хочу особо поблагодарить Альберта Акселля, Клаудию Бальдоли, Дэвида Чезарани, Патрисию Клавен, Джилл Коульридж, Ульрике Эрет, Изабель Хайнеманн, Джоффри Хоскинг, Сергея Кудряшова, Люси Лак, Джереми Ноукс, Ингрид Рок, Роберта Сервиса, Леннарта Самуэлссона, Джилл Стефенсон, Элис Тейчова, Микуласа Тейча, Николаса Терри и Адама Туза. Отдельного упоминания заслуживают Ольга Кучеренко и Аглая Снеткова, работавшие для меня над русскоязычными источниками. И наконец, моя огромная благодарность сотрудникам издательства «Пенгвин», Саймону Уиндеру, Хлое Кемпбелл, Шарлотте Райдингз и Ричарду Дагуиду, которым временами приходилось переживать напряженные моменты, собирая воедино различные части книги, поступавшие с опозданием.

Ричард Овери

Февраль, 2004

Введение
Сравнительный анализ диктатур

В России и Германии – повсюду, куда бы ни проник тоталитаризм, – людей воспламеняла фанатичная вера, абсолютная безоговорочная уверенность, исключавшая любую возможность критического подхода, свойственного современному человеку… Тоталитарные режимы в России и Германии разрушили защитные валы цивилизации, которые, по предположению тех, кто жил в XIX веке, продолжают существовать.

Ганс Кон. 1949

Соблазн сопоставить двух диктаторов – Сталина и Гитлера – очень велик. Общепринятое мнение характеризует их как пару равнозначных друг другу демонов двадцатого века, по разным причинам и разными путями ставших властителями, ответственными за насильственную смерть самого большого количества людей по сравнению с какими бы то ни было другими злодеями в истории человечества. Будучи теми, кем они были, оба выглядят куда более невыгодно по сравнению с другими диктаторами современности и теми, кто правил в прежние времена. Поставив Сталина и Гитлера рядом друг с другом, мы получим компанию двух гигантов современной эпохи, чьи диктаторские режимы столкнулись лоб в лоб в величайшей и самой разорительной из всех войн в истории человечества.

Однако сразу же встают два вопроса: а можно ли их сравнивать? И надо ли их вообще сопоставлять? В своей недавней книге, посвященной кризису двадцатого столетия, Цветан Тодоров дал положительный ответ на оба вопроса, объясняя это тем, что Гитлера и Сталина объединяет общая политическая платформа – тоталитаризм². Этот тезис имеет длинную предысторию. Еще в 50-х годах прошлого столетия, когда по прошествии совсем недолгого времени после победы над Гитлером Запад оказался в жесткой конфронтации с советским коммунизмом, было очевидно, что оба властителя представляют собой «тоталитарных» лидеров, доминировавших в системах, в которых они насаждали жестокую и всеобъемлющую власть над подконтрольным им населением. Западным политологам тогда было просто непостижимо, как западные страны могли нанести поражение одному чудовищному режиму, чтобы столкнуться лицом к лицу с другим, куда более опасным и непоколебимым, чем первый. Однако развитие представлений об идеальной, или типичной, модели тоталитарного режима сглаживало совершенно очевидные различия между системами, причисленными к типу тоталитарных. Сам термин тоталитаризм в конце концов трансформировался в понятие, характеризующее в первую очередь аппарат власти и аппарат репрессий, игнорируя более широкий социальный, культурный и моральный аспекты, которые первоначально подразумевались, когда этот термин впервые прозвучал в Италии в 1920-х годах, в эпоху Муссолини. К 1960-м годам историки в целом отошли от тривиальной идеи тоталитарной системы, предпочтя сфокусироваться на описании ее модели, делая упор на особенностях и специфических чертах конкретной диктатуры в той или иной стране, при этом существенно приуменьшая значение сходств между ними.

С момента краха европейского коммунизма в 1989–1991 годах дискуссии о двух диктатурах получили новое направление. Были разработаны более сложные определения тоталитаризма, одно из которых делало акцент на установлении той степени, до которой системы были движимы позитивными представлениями об исключительной социально-культурной утопии (часто характеризуемой термином «политическая религия»), признавая, однако, тот факт, что действительная социально-политическая практика режимов часто сильно отличалась от утопической картины. Теперь для того, чтобы охарактеризовать диктатуры, нет необходимости полагаться на несовершенную модель тоталитаризма, возникшую в недрах политической науки, так как за последние 12 лет исторические представления о диктаторских режимах как в Германии, так и Советском Союзе сильно изменились благодаря, с одной стороны, разоблачениям в рамках гласности в Советском Союзе и государствах, образовавшихся на его обломках после его распада, а с другой – в результате критических исследований в Германии, проливших свет на многие аспекты гитлеровского режима, до сих пор скрывавшиеся под покровом молчания. Эти исследования дают основание нам с уверенностью утверждать вслед за Тодоровым, что, несмотря на общность тоталитарного облика, две диктаторские системы имели и существенные различия³.

Разоблачения, свидетельствующие о масштабах и преднамеренном характере массовых убийств, совершенных сталинским режимом, сформировали мнение о том, что Сталин ничуть не лучше Гитлера. Статья Алена Безансона, опубликованная во Франции в 1997 году, была озаглавлена: «Нацизм и коммунизм в равной степени преступны». Было высказано предположение о возможности подсчета числа злодеяний, совершенных двумя диктаторами, с целью определить с большей научной точностью, какой из них был большим злодеем, хотя это и не было намерением самого Безансона⁴. У бывших марксистов и их идейных товарищей, нашедших убежище или прибывших в Советский Союз со всех стран мира и открывших, что сталинский режим в действительности построен на крови безвинных людей, а коммунистические идеалы извращены до неузнаваемости, это вызвало шок. Публикация в 1997 году «Черной книги коммунизма» бывшими французскими марксистами продемонстрировала всю глубину осознания левыми деятелями того факта, что основой сталинской диктатуры было ничем не ограниченное преступление⁵. Последние исследования указывают на то, что Сталин, несомненно, был психопатической личностью; анализ мышления Гитлера фокусируется скорее на психопатологии зла⁶. Мнение, неявно подразумевающее тезис о том, что оба диктатора, Гитлер и Сталин, были скроены из одного и того же, залитого кровью материала, во многом затушевало реальные различия между ними. Однако такое сравнение столь же интеллектуально бесплодно, как и более ранние попытки отметить всех диктаторов подряд, без каких-либо различий, одним общим клеймом «тоталитаризма». Сегодня мало кто сомневается в том, что в центре двух диктатур творился ужас, и тем не менее бесполезно и неплодотворно пытаться сопоставлять жестокости и преступные деяния двух режимов лишь с тем, чтобы продемонстрировать, насколько они были схожи, или, наоборот, пытаться путем сравнения статистических данных установить, кто из них был более кровожадным. Задача историков не в том, чтобы доказать, какой из двух людей был большим злодеем или безумцем, а попытаться понять суть тех сильно различающихся исторических процессов и состояние умов, которые привели обе диктатуры к массовым убийствам столь планетарного масштаба.

Настоящая книга – вклад в развитие такого понимания. Учитывая многочисленные попытки охарактеризовать гитлеровскую и сталинскую диктатуры как модели одного тоталитарного импульса или исходя из общей для них моральной ущербности либо равной степени виновности за чудовищные преступления, имеется на удивление мало литературы, которая предлагала бы прямые исторические, а не полемические сопоставления. Необходимо пояснить, чего нет в предлагаемой книге «Dictators» («Сталин и Гитлер»). В первую очередь эта книга совсем не парная биография, хотя и Гитлер, и Сталин присутствуют почти в каждой ее главе. После того как в 1992 году Алан Баллок опубликовал свою монументальную парную биографию «Параллельные жизни», в которой личные истории двух диктаторов переплетаются, необходимость в написании такой биографии отпала⁷. Теперь мы имеем превосходные реконструкции всех сторон личной жизни обоих персонажей, восстановленные во всех мыслимых деталях⁸. Их жизненные истории стоят в ряду наиболее тщательно изученных по сравнению с какими бы то ни было другими историческими персонажами. И все же «Сталин и Гитлер» не простое линейное повествовательное изложение истории двух систем. На этот случай имеется множество превосходных публикаций по каждому из наших героев, которые не требуют повторения⁹. Настоящая книга преследует две цели: первая – создать некий эмпирический фундамент, отталкиваясь от которого можно было бы начать дискуссию о том, какие конкретно факторы лежат в основе сходства либо, напротив, различий двух систем; и вторая – написать сравнительную «работающую» историю двух систем, которая бы раскрыла, как именно эти две системы функционировали. Ответ на эти вопросы является ключевым для понимания того, как эти две диктатуры возникли и что обеспечило из жизнеспособность, позволившую каждой из них просуществовать вплоть до самой смерти диктатора.

Некоторые области конвергенции систем очевидны, но от этого различия не становятся менее поразительными. Обе диктатуры возникли в конкретный момент истории и своим рождением в определенной мере обязаны тем историческим силам, которые могут быть вполне сопоставимы. Оба властителя были крайней формой воплощения идеи «сверхличности», истоки которой, как предполагалось, лежат в работах немецкого философа и поэта Фридриха Ницше. Оба демонстрировали очевидное сходство в характере деятельности, в сущности аппарата государственной безопасности, в самом широком использовании лагерей, тотальном контроле над культурной жизнью и построении социальной утопии на грудах костей. И это отнюдь не случайные совпадения.

Обе системы были хорошо осведомлены друг о друге и применяли эти знания. В итоге гитлеровский режим развязал войну с целью уничтожения сталинской диктатуры. При этом в сознании обоих диктаторов временами мелькала мысль о том, что могло бы произойти, если бы они, вместо того чтобы воевать, стали сотрудничать друг с другом. «Вместе с немцами мы были бы непобедимы», – как говорят, однажды заметил Сталин¹⁰. В феврале 1945 года, размышляя о тех возможностях выбора, которые у него были в прошлом, Гитлер допускал, что «в духе неумолимого реализма с обеих сторон», он и Сталин «могли бы создать ситуацию, при которой стал бы возможным длительный период согласия…»¹¹. Милостью божьей человечество было избавлено от этого мрачного партнерства, и амбиции обоих деспотов скорее разделяли, а не объединяли их.

Диктатуры не возникали и не функционировали лишь по воле одного человека, какой бы неограниченной ни была их теоретическая база. Тот факт, что диктатуры процветали при широком соучастии всех живущих при них людей, движимых и подогреваемых самыми разными мотивами, от идеалистических представлений до страха, убедительно объясняет, почему эти диктатуры были столь долговечными и творили столь ужасные дела. Это были режимы, пользовавшиеся самой широкой поддержкой масс, при этом они самым широким образом применяли практику предумышленных репрессий. Обеим системам удалось за необычайно короткий исторический период времени преобразовать духовные ценности и социальные устремления своих двух народов. Обе системы носили яркий революционный характер, высвободив колоссальную социальную энергию, которая привела в итоге к чудовищному террору. Взаимоотношения между диктатором и подвластным ему народом имели более сложный и разнонаправленный характер, в основе их был целый комплекс факторов, а не просто необходимость повиновения и террор. Сейчас становится все более очевидным, что каждая диктатура нуждалась в одобрении и сотрудничестве со стороны большинства населения, находившегося под его властью, и что ее выживание зависело не только от страха, который она наводила на людей. Каждой из диктатур удалось утвердить мощное чувство своей собственной легитимности, которое разделялось большинством населения; мы сможем понять это чувство морального превосходства, только если сумеем распутать клубок моральных ухищрений, в которые рядились обе тоталитарные системы.

По мере написания «Сталина и Гитлера» мне становилась все очевидней вся важность непредвзятой реконструкции того мира, в котором протекала деятельность диктатора, какой бы странной и фантастической в своей значительной части эта историческая реальность ни казалась нам сегодня, спустя шестьдесят лет. Достичь намеченного было бы невозможно без привлечения в свидетели собственных слов самих диктаторов, будь то зафиксированных на бумаге или произнесенных устно. В отношении большинства исторических личностей такое утверждение было бы излишним, однако в случае с Гитлером и Сталиным автор испытывал определенное нежелание цитировать слова людей, чьи дела были красноречивее всяких слов. Произведения Гитлера, как правило, не подвергаются тщательному исследованию, поскольку считаются иррациональными, запутанными и трудночитаемыми. Сталин же всегда воспринимался как интеллектуальный карлик, просто неспособный прибавить что-либо существенное к ортодоксальному марксизму. Однако, вопреки этому мнению, диктатор имел обыкновение высказываться по любому случаю либо много писать, а его заметки касались чрезвычайно широкого спектра вопросов. Оба видели себя фигурами, занимающими свое место на самом широком историческом полотне. Сфера их интересов включала политику, вопросы государственного управления, юриспруденцию, естествознание, культуру, науку, социальное устройство, военную стратегию, технологию, философию и историю. Их идеи были как бы вещью в себе и должны были восприниматься окружающими как таковые, поскольку они оказывали влияние на принятие решений двумя тиранами и формировали их политические предпочтения, которые, в свою очередь и в силу природы власти, влияли на самый широкий круг политиков и представителей власти, все окружение властителей. Обоих диктаторов едва ли можно назвать интеллектуалами, (для них ни один из людей не имеет большого значения, «Они совершенно бесполезны и убыточны», – заметил однажды Гитлер)¹², между тем именно тот и другой определяли параметры политической дискуссии, исключая темы и подходы, которые не вызывали у них одобрения. Таким образом, оба диктатора играли центральную, а не маргинальную роль в формировании идеологии; отсюда столь важной, более того, ключевой, была роль идеологии в формировании диктатур¹³.

Идеи не возникают в вакууме. Ни одна из диктатур не была навязана извне, подобно чуждому порядку вещей, привнесенному неизвестно откуда. Ни та ни другая диктатура не была историческим отклонением, аберрацией, не поддающейся рациональному объяснению, хотя они часто трактуются как некие особые кратковременные периоды истории, не связанные с тем, что было до и после них.

Для того чтобы понять идеологию, политический режим и социальные амбиции, определившие облик каждой из диктатур, необходимо рассмотреть их в определенном контексте. А именно в общеевропейском, с одной стороны, и в более узком – российском и германском – с другой. Последние были продуктом политических, культурных и интеллектуальных сил, ставших единым источником для всей Европы начала двадцатого века. Кроме того, они были, и более непосредственно, продуктом конкретных обществ, чье историческое развитие сыграло столь важную роль в формировании характера и направления развития двух систем.

Общим знаменателем для двух систем стали последствия Первой мировой войны. Ни тот ни другой диктатор не смог бы достичь высшей власти, если бы две самые мощные в мире державы не испытали этого потрясения. Война нанесла колоссальную травму всему европейскому сообществу, но это потрясение было куда более глубоким и более болезненным для Германии и России по сравнению с преуспевающими и политически более стабильными странами Западной Европы и Северной Америки. Сталин был порождением большевистской революции октября семнадцатого года, за каких-то несколько лет изменившей облик монархической России; радикальный национализм Гитлера произрос из моральных и физических травм побежденной Германии, которые она претерпела после того, как рухнул старый имперский порядок. Оба государства имели много общего. Обе страны фактически потерпели поражение, так как запросили перемирия, более не имея сил продолжать войну. Это поражение в войне открыло в каждом из государств путь для изменения политического ландшафта. Россия за каких-то девять месяцев превратилась из царской империи в коммунистическую республику, Германия же меньше чем за неделю прошла путь от авторитарной империи до парламентской республики. Эти радикальные изменения спровоцировали массовое политическое насилие и экономический кризис. К 1921 году, после четырех лет гражданской войны, большевики достигли большого успеха, консолидировав контроль над бывшей империей. В отличие от нее Германия пережила два различных революционных движения, одно коммунистическое, другое националистическое; при этом второе было использовано для подавления первого, но затем было само подавлено победоносными войсками союзников, способствовавших утверждению республиканского правительства. Оба государства прошли через период гиперинфляции, полностью разрушившей национальную денежную систему и лишившей собственности тех, кто ею обладал. Уничтожив таким образом буржуазию, в Советском Союзе кризис послужил революционным целям; в Германии же гиперинфляция погубила целое поколение немецких вкладчиков, и именно их негодование стало тем порохом, который впоследствии помог взметнуть вверх гитлеровское знамя национализма¹⁴. Оба государства стали изгоями в глазах всего международного сообщества: Советский Союз потому, что был коммунистическим, а Германия – как ответственная за развязывание войны в 1914 году. Именно это чувство изолированности подтолкнуло оба государства к еще более экстремальным формам революционной политики и в конце концов установлению диктатуры.

Реакция на тектонические сдвиги в политике и обществе, произошедшие вследствие войны, в Германии и Советском Союзе различалась в зависимости от их устройства. Германия была более развитой страной, где две трети населения было занято в промышленности и сфере услуг, с развитым бюрократическим аппаратом, эффективной национальной системой образования и научной репутацией мирового уровня. Россия же была преимущественно аграрной страной, где почти четыре пятых трудоспособного населения было занято в сельском хозяйстве и проживало в деревнях и селах. Хотя не все это население фактически занималось сельскохозяйственным трудом, социальное обеспечение, так же как система образования, по сравнению с остальными европейскими странами были слабо развито, а региональные различия были выражены намного сильней как результат значительных вариаций климатических условий, а также имперского характера российской экспансии в Азии в XIX веке. И тем не менее, в некотором отношении определение Германии как «современного» государства по сравнению с «отсталой» Россией представляется несколько преувеличенным. Россия обладала обширным современным бюрократическим аппаратом, имела высокоразвитую культуру (в Германии накануне 1914 года был особенно популярен Достоевский), стремительно развивавшиеся промышленность и торговлю, поставившую ее к 1914 году на пятое место в мировом рейтинге, и небольшой, но высококвалифицированный научный и инженерный сектор, среди достижений которого был первый многомоторный тяжелый бомбардировщик, построенный в 1913 году. Что касается политической культуры, разрыв также был не столь велик, как может показаться на первый взгляд. Оба государства были федеральными системами со значительной степенью децентрализации власти; ни то ни другое государство не было в полной мере парламентской системой, хотя русский царь и обладал большими полномочиями, чем кайзер Германии; что здесь важнее, так это то, что ни в одной из двух стран современные политические партии, состоявшие в правительстве, не проявляли той меры политической ответственности, которая бы позволила им быть готовыми к тому, что произошло после войны. Каждое из государств характеризовалось большой поляризацией политических сил, и в каждом из них сформировался язык политического отвержения радикальных недругов империи; в каждой из стран доминировали консервативные элиты, каждая имела политическую полицию, и каждая рассматривала радикальный национализм и марксизм как силы, которые необходимо подавлять и уничтожать. Хотя в России и в Германии в период до 1914 года был развит политический либерализм более западного толка, он не стал серьезной силой ни в одной из них, и вскоре, в 1920-х годах, был сметен с исторической сцены. Если между двумя странами, давшими миру диктатуры, и было что-то общее, так это двойственное отношение к западной модели развития. Находясь под прессом неблагоприятных условий, сложившихся в 1920-х годах, властные политические силы в СССР и в Германии отвернулись от победоносного Запада и взяли более революционный курс.

Ни в одном из рассматриваемых государств диктатура не была ни неизбежностью, ни необходимой развязкой предыдущих исторических событий. Она была скорее постижимым в аспекте политической культуры и моральной перспективы выбором, последовавшим за провалом альтернативных путей исторического развития. Сложившиеся обстоятельства в конечном итоге способствовали установлению диктатур в той же мере, как и амбиции двух их центральных персонажей. Признание того, что оба диктатора были продуктом особых исторических условий, снижает соблазн видеть в них только некую чудовищную историческую цезуру, для изучения которой историкам необходимо препарировать их, пользуясь специальным набором хирургических инструментов.

Структура книги носит повествовательный характер лишь в некотором смысле. Она начинается с описания пути к власти и заканчивается войной и установлением расизма, а материал в промежутке между этими событиями посвящен анализу целого ряда центральных тем, существенных для понимания того, как и почему диктатура функционировала именно так, как это имело место в действительности. Вместе с тем не каждому событию в книге придается равное значение. Вопросы международной политики или описание реального хода военных действий за исключением тех случаев, когда это очевидно необходимо, представлены лишь незначительно. Мы очень кратко останавливались на некоторых общеизвестных драматических событиях, когда они не имели прямого отношения к рассматриваемой теме. Тематический подход имеет одно определенное преимущество. В этом случае оказывается возможным разъединить некоторые важные вопросы, которые, как правило, рассматриваются в их единстве. Например, тема «Большого террора» 1937–1938 годов в Советском Союзе состоит из множества отдельных компонентов, имеющих особое происхождение и свою траекторию развития. Когерентный эвфемизм «Большой террор» скорее историческая словесная конфигурация, а не реальность. Террор встречается почти в каждой главе книги как результат гнета многочисленных затруднительных ситуаций, которые вкупе с амбициями приводили к гибельному стечению обстоятельств, сложившемуся к середине 1930-х годов. Это же справедливо и в отношении Холокоста. Германский антисемитизм тоже поминается почти в каждой главе, но нити, ведущие к геноциду, – биологизация политики, теория мирового «еврейского заговора», «война против иудо-большевизма», проблемы национального самосознания и идентичности – сходятся в одной точке лишь в конце 1941 года и начале 1942-го, когда в конце концов были приняты кардинальные решения, призванные разрешить накопившиеся проблемы путем систематических массовых убийств. Реальность же скорее представляет собой изломанный рисунок и с точки зрения истории менее ясно очерчена, чем это может показаться при традиционном повествовании о жизни двух диктаторов.

Сравнительная характеристика не означает равнозначности сравниваемых объектов. Поэтому структура каждой главы была построена таким образом, чтобы были ясно обозначены различия между двумя системами, и не только в отношении самоочевидных различий в географическом положении и социальном устройстве, но и в отношении бросающихся в глаза различий в образе мышления, политической практике и институциональном развитии. Так, очевидны различия между двумя личностями: Сталин был помешан на деталях политики и неотступной слежке за своим окружением; Гитлер, напротив, был человеком глобального видения и лишь спорадически, только если его слово имело решающее значение, вмешивался в дела. Мы не намеревались доказать, что оба диктатора были личностями одного плана (что не требует доказательства) либо что модельный тип «диктатора» или «диктатуры» может быть выведен только на основе изучения этих двух примеров.

И, тем не менее, поразителен факт огромного сходства в том, как эти диктатуры функционировали, в способах агитации и привлечения на свою сторону народных масс, сохранения их поддержки, в методах установления репрессивного аппарата и ниспровержения юридической системы, характере эксплуатации и закабаления культуры, насаждения в массах духа милитаризма и жажды тотальной войны. Несмотря на все различия в исторических условиях, структуре и политической перспективе, паттерны соучастия и сопротивления, террора и консенсуса, социальной организации и социальной амбиции носят отчетливые черты сходства, а в некоторых случаях имеют общие европейские корни. Оба были производными сугубо насильственного, утопического революционного движения, не поддающегося точной политической дефиниции.

Остается еще одно существенное различие между двумя системами, которое нельзя упустить при их сопоставлении. Сталинский режим формально был привержен строительству коммунистической утопии, чем привлек на свою сторону тысячи коммунистов за пределами Советского Союза (их понимание марксизма часто имело мало общего с советской версией и тем более советской действительностью), которые были готовы поддержать его, так как он был враждебен современному капитализму. Гитлер и все национал-социалисты, так же как и многие европейцы за пределами Германии, ненавидели марксизм. Гитлер был непоколебимо привержен идее установления нового европейского порядка, основанного на расовой иерархии и культурном превосходстве германской Европы. Несмотря на сходство обоих диктаторов в отвержении европейского либерализма и гуманизма, в революционных и социальных амбициях, в коллективизме, исключающем, равно как и дискриминационном, и в той важной роли, которую сыграла наука в формировании их социальных амбиций, идеологии двух государств отчетливо различались, чем, собственно, и объясняется разразившаяся в конце концов война за гегемонию между ними. Советский коммунизм, как теперь оказывается, неловко скроенный, должен был стать инструментом прогресса всего человечества, тогда как национал-социализм по самой своей сути был инструментом прогресса лишь исключительных людей.

Эта претензия Советского Союза на социальный прогресс может звучать как откровенное лицемерие в свете разоблачений, говорящих о преступном характере сталинского правления. Социальное развитие при диктатуре Советов носило, как отмечал отправленный в изгнание советский писатель Виктор Серж в своем сатирическом романе о годах правления Сталина, совершенно двусмысленный характер. «Имеется несомненный прогресс при этих варварах, – размышляет один из героев романа Сержа, приговоренный к смерти коммунист, – прогресс при регрессе… Мы все смертники, которым дана отсрочка, но облик земли действительно изменился…»¹⁵. Население обоих диктаторских государств должно было проявить готовность заплатить необходимую цену для того, чтобы политическая свобода, человеческое достоинство и истина стали частью нового общества. Хотя идеологические цели двух диктатур были совершенно различны, обе сошлись в том, что декларируемые ими цели и социальную реальность разделяла пропасть. Ликвидация этого разрыва и была тем процессом, который составил суть самой диктатуры, искажавшей реальность, терроризировавшей тех, кто протестовал. В обоих режимах, Советском Союзе и Германии, эти процессы протекали в тесной взаимосвязи друг с другом; они являются центральными в исследовании диктатуры, им главным образом и посвящена эта книга.

Глава 1
Сталин и Гитлер: на пути к власти

Для освобождения людей от многовекового гнета, избавления их от неимоверных страданий, успокоения их душ, охваченных тревогой и смятением, взрослевших, не зная безопасности, – в один прекрасный день судьба пошлет человека, рожденного во имя этих целей, и он в конце концов добивается того, о чем так долго тосковали люди.

Адольф Гитлер «Mein Kampf», 1926¹

Весна 1924 года. Пленум Центрального комитета Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) собрался 18 мая, за несколько дней до XIII съезда партии. В этот же день вдова Ленина передала Комитету запечатанное письмо, с болью продиктованное ее тяжелобольным мужем в 1922 году. Было сделано пять копий этого письма, каждая из которых была запечатана сургучной печатью. Ленин просил свою жену передать это письмо следующему съезду партии, так как не мог из-за болезни сам обратиться к делегатам. Но она задержала письмо до того, как он умер годом позже, 21 января 1924 года. Письмо содержало политическое завещание Ленина. Оно было вскрыто, прочитано и обсуждено Центральным комитетом. Завещание запомнилось прежде всего тем, что в нем упоминался Сталин: «Товарищ Сталин, став Генеральным секретарем [в апреле 1922 года], сконцентрировал в своих руках неограниченную власть, и я не убежден, что он сможет использовать ее должным образом»². Сталин знал содержание этого письма до того, как он было вскрыто; одна из секретарш Ленина, обеспокоенная возможными последствиями этого завещания, показала его Сталину сразу же после того, как Ленин закончил его диктовать. После ознакомления с этим письмом горсткой руководителей партии Сталин издал жесткий приказ помощнику Ленина сжечь его, не зная, что остальные четыре копии письма уже хранились в сейфе³. Что Сталину не было известно, так это то, что Ленин продиктовал несколькими днями позже приложение к письму, которое могло погубить его политическую карьеру. Разгневанный грубостью Сталина и его высокомерием, он советовал партии «изыскать способы перевести его» и заменить его кем-то «более терпимым» и «менее капризным»⁴.

Предложение Ленина, объявленное так скоро после его смерти и которое могло бы иметь огромное значение для верных членов партии, не было поставлено на повестку дня съезда. Его обсуждали на закрытом заседании Центрального комитета. Один из участников этого заседания впоследствии вспоминал Сталина, сидевшего на ступенях трибуны, когда зачитывали завещание, и как он выглядел «маленьким и жалким»; хотя при этом его выражение лица внешне было спокойным, «было хорошо заметно по его лицу, что решается его судьба»⁵. Григорий Зиновьев, которого поддержал председатель комитета Лев Каменев, сидевший за столом на месте Ленина, предложили не рассматривать письмо на основании того, что Ленин не вполне осознавал себя, когда писал его. Сталин, как утверждают, предложил свою отставку с занимаемого поста, но это предложение не было принято его соратниками по партийному руководству. На съезде была сделана оговорка, чтобы побудить Сталина к тому, чтобы он принял замечание Ленина всерьез и изменил поведение в сторону большего соответствия своему положению. Сталина спасла не только продемонстрированная им показная скромность, но и перипетии борьбы, начавшейся после смерти Ленина в руководстве партии. Среди очевидных наследников вождя напрочь исчезли остатки прежнего пиетета. Зиновьев и Каменев не хотели, чтобы ленинскую мантию унаследовал пламенный и одаренный комиссар обороны Лев Троцкий. Поддержав Сталина, они рассчитывали получить себе союзника в борьбе с соперником. Вопрос, могла ли недружелюбная реакция со стороны Центрального комитета и съезда после прочтения письма Ленина лишить Сталина поста, остается открытым, однако нет сомнений в том, что решение проигнорировать последнюю просьбу Ленина дало Сталину счастливую политическую отсрочку, которой он воспользовался сполна. Двенадцатью годами позже Зиновьев и Каменев были расстреляны по приговору первого большого сталинского показательного процесса⁶.

Этой же весной 1924 года в Германии, на судебных слушаниях, состоявшихся в невзрачной классной комнате пехотной школы, выстроенной из красного кирпича в пригороде Мюнхена, Адольф Гитлер ожидал своей судьбы после неудавшегося мятежа в прошлом ноябре против баварского правительства. Путч 9 ноября должен был стать прелюдией к грандиозному «маршу на Берлин» с целью свержения республики и захвата государственной власти. Попытка переворота была подавлена градом полицейских пуль. На следующий день, укрывшись в одном доме, Гитлер угрожал застрелиться, но был обезоружен хозяйкой дома, которая недавно научилась приемам джиу-джитсу⁷. Его схватили в тот же день и несколько недель спустя ему, вместе с другими руководителями его немногочисленной национал-социалистической партии, среди которых был и Эрих Людендорф, ветеран армии, непреклонно маршировавший с Гитлером навстречу полицейскому кордону и строю солдат, ставшим на их пути, даже после того, как те открыли огонь, а его сотоварищи бежали с поля боя, предъявили обвинение в государственной измене. Государственная измена считалась серьезным преступлением, которое предполагало возможность получения двадцати лет каторжных работ. Угрожая начать голодовку, Гитлер решил воспользоваться этим процессом для пропаганды своей идеи революционного национализма. Ему повезло, что его судили в Мюнхенском народном суде [Volksgericht], который, наряду с другими чрезвычайными судами, созданными сразу после войны, должен был закрыться в конце марта 1924 года. Тому, что стало впоследствии известным как «суд над Гитлером», и должно было состояться в Баварии, а не в Берлине, было отведено полтора месяца⁸. Судебное разбирательство длилось двадцать пять дней, с 25 февраля и до вынесения окончательного приговора 1 апреля. Временное помещение суда было окружено охраной, состоявшей из вооруженных войск, расположившихся за баррикадами из колючей проволоки. На большей части зала суда были размещены три блока сидений, отведенных прессе, которая пришла, чтобы освещать необычный политический спектакль, разворачивавшийся в зале⁹.

Гитлеру было позволено говорить в свою защиту неограниченно долго. Он представил себя и своих подельников как честных германских патриотов, жаждущих спасти Германию от «парламентского рабства», к которому ее предательски приговорили в конце войны в 1918 году те, кто принял условия Версальского договора. Председательствующий в суде Георг Нейдхардт, открыто симпатизировавший правым националистам в Баварии, не ограничивал проявления ораторского таланта Гитлера, рвавшиеся наружу. В последнее утро слушаний Гитлер чувствовал себя настоящим героем в суде. Заседание открылось только после 9 часов и закрылось в 11.17. И хотя должны были выступить еще пять подзащитных, заключительная речь Гитлера заняла почти две трети всего утреннего заседания. Он завершил ее риторическим и цветистым заявлением об историческом искуплении: «Даже если вы произнесете «виновен» тысячу раз, вечная богиня [история] вечного суда со смехом разорвет на части петицию генерального прокурора, то же будет и с решением суда, потому что богиня заявляет: мы свободны!»¹⁰ Речь Гитлера убедила даже обвинителя в том, что перед ним человек, призвание которого «стать спасителем Германии». Нейдхардт приговорил его к пяти годам тюремного заключения (на три года меньше, чем требовал прокурор) и к штрафу в 200 золотых марок. Он также должен был бы потребовать депортации Гитлера, так как тот все еще был гражданином Австрии, а не Германии. Даже пятилетний срок, полученный Гитлером, мог бы положить конец его политической карьере, но, учитывая благоприятный отзыв о его примерном поведении в ландсбергской тюрьме (где он был просто завален едой, напитками и цветами его доброжелателями, отказывался участвовать в спортивных мероприятиях – «Лидер не может позволить себе быть побитым в играх», – и диктовал «Mein Kampf»). 20 декабря 1924 года¹¹ его освободили. Впоследствии Найдхардт был вознагражден более щедро, чем Зиновьев и Каменев: после назначения Гитлера канцлером Германии в январе 1933 года он получил пост президента баварского высшего суда, а на торжестве по случаю его выхода на пенсию в 1937 году было зачитано письмо Гитлера, прославляющее непоколебимый патриотизм судьи, который тот демонстрировал на протяжении всей своей карьеры¹².

Своим выживанием в течение кризиса 1924 года оба, и Сталин и Гитлер, были во многом обязаны удаче. Не проигнорируй партийное руководство последнюю волю Ленина, сохранение Сталиным своего положения в самом сердце партийного аппарата оказалось бы куда более проблематичным; если бы судья Нейдхардт был менее склонен проявлять свои политические симпатии, Гитлер мог бы оказаться в положении, когда ему бы пришлось бороться за звание фюрера не Германии, а Австрии. Тем не менее ни Сталин, ни Гитлер не вполне осознавали, сколь значительную роль удача играла в их политическом выживании. В ходе интервью американскому журналисту Уолтеру Дуранти Сталин резко отреагировал на вопрос журналиста о том, в какой мере тот обязан удаче в своей карьере. «Вы что думаете, что я старая грузинская бабка, которая верит в богов и чертей? Я большевик и не верю во всю эту чушь». Далее после паузы он добавил: «Я верю только в одно: в силу воли человека»¹³. Гитлер же, как правило, успехи в своей карьере объяснял волей Провидения, хранившего его во имя спасения Германии. «Судьба избрала меня для выполнения моей миссии» – таков был обычный посыл Гитлера перед лицом каждого кризиса (FN). И, тем не менее, кризисы 1924 года напоминают нам о том, что восхождение обоих тиранов на вершину власти ни в коей мере не было ни фатальной предопределенностью, ни тем более непреодолимым обстоятельством. Гитлер не в большей мере был необходимым исходом германской истории, чем Сталин – неизбежным детищем ленинской революции 1917 года. На пути к вершине власти им сопутствовала удача, в той же мере, в какой ими руководили их амбиции и позволяли реальные возможности.

* * *

Нет сомнений, личности Сталина и Гитлера сильно различались. Между ними, однако, имеется и поверхностное сходство, поэтому умозаключения, сделанные на основе случайных совпадений отдельных фактов их биографий, требуют очень осторожного подхода. Оба, как считалось, испытали безжалостное насилие со стороны своих деспотичных отцов, у Сталина – нерадивого, часто пьяного сапожника, у Гитлера – мелкобуржуазного солдафона. Оба были сильно привязаны к своим матерям. Оба противились раннему религиозному образованию; оба были социальными и этническими аутсайдерами, находясь в русской и германской среде, так как Сталин был грузином, а Гитлер – австрийцем. У обоих сохранялся очень сильный акцент, сразу выделявший их из основной массы. Оба начали карьеру в политическом подполье как террористы, Сталин в Российской социал-демократической партии до 1914 года, а Гитлер в сомнительной среде радикальных националистов в Германии после 1918 года. Каждый прошел через тюремное заключение за свои политические убеждения. Но ни одно из этих сравнений не является чем-то необычным, тем более уникальным. Сотни европейцев в начале века оказывались в заключении за свои убеждения; многие из них были аутсайдерами, будь то справа или слева от основного потока. Большинство европейцев имели какое-либо религиозное образование; лишь немногим мальчикам в Европе в конце XIX века выпадало счастье избежать рукоприкладства, но регулярное и жестокое насилие, испытанное будущими деспотами, Сталиным и Гитлером, было не так широко распространено. В отношении же большинства остальных личностных качеств, ежедневных привычек и прочей рутины оба персонажа сильно различались.

Биографам Сталина приходится преодолевать два препятствия: с одной стороны, имеется большое расхождение между реальной историей революционной деятельности Сталина и лживой историей его жизни, сконструированной в период безудержных славословий 1930-х годов; с другой – сохранившиеся сведения о личности Сталина сильно колеблются между образом безжалостного и жестокого деспота, лишенного всего человеческого, и представлением о тихом, непритязательном, добром человеке, подобном тому, на колени которого, как заметил американский посланник Джозеф Дэвис, «хотелось бы сесть ребенку»¹⁴. Сталин был многолик, и эти лица со временем менялись. Поймать «истинного» Сталина означает понять, что отмеченные черты в его образе в реальности формировались под влиянием времени и обстоятельств, которые сложились к тому моменту, когда эти черты были замечены. Тихий, упрямый, настороженный Сталин, как его характеризуют многие современники его политической юности, превратился в покровительственного, скрытного и капризного государственного деятеля 1940-х годов. Подробности раннего периода его жизни хорошо известны. Родился 21 декабря 1879 года в небольшом грузинском городке Гори, отдаленной окраине Российской империи, в семье сапожника и прачки, то есть происхождение Сталина было на удивление невпечатляющим для человека, который через пятьдесят лет взобрался на вершину власти. Он начал жизнь люмпен-пролетарием, ущербным, воистину социальным изгоем. Начав посещать местную школу, он поразил своих учителей замечательной памятью так, что они решили, что этого вполне достаточно для того, чтобы определить его в семинарскую школу в столице Грузии Тифлисе. Здесь узколицый юноша с сильно заметными следами оспы на лице, обезобразившей его в раннем детстве, слегка кривоногий, с левой рукой на четыре сантиметра короче правой, худощавый из-за истощающей его язвы желудка, впервые столкнулся с российским социал-демократическим движением¹⁵.

В восемнадцать лет он вступил в революционное движение, после чего был исключен из семинарии. Юный Сталин был захвачен бескомпромиссным революционным мировоззрением, свойственным российскому марксизму, и простыми уроками классовой борьбы. После вступления в подпольную жизнь ему пришлось прожить следующие семнадцать лет в слабоосвещенных и опасных подземельях. Здесь он научился выживать, нивелируя свою собственную личность; имя Иосиф Джугашвили, которое ему дали при рождении, превратилось сначала в «Коба», затем временами в «Давид», «Нижевадзе», «Чижиков», «Иванович», пока, наконец, по некоторым данным незадолго до начала войны в 1914 году, он взял русское слово «сталь» и стал «Сталиным». Он был весь поглощен борьбой, много читал, писал куда больше, чем его более поздние хулители могли прочесть, и участвовал в ограблении банков, чтобы финансировать свое дело. По крайней мере четыре раза его арестовывали, пока, наконец, не отправили в Сибирь. Он бежал, что в случае царской ссылки означало несколько больше, чем просто сесть в поезд, направляющийся на запад. Его несколько раз делегировали на партийные конференции за границей, однако решающим для его дальнейшего продвижения вверх было его решение встать на сторону фракции большевиков, или «большинства», когда в 1904 году в социал-демократической партии произошел раскол по вопросам революционной тактики. Сталин встал на сторону группы партийцев, возглавляемой молодым юристом Владимиром Ульяновым, чьим революционным псевдонимом был «Ленин». В 1912 году, будучи заключенным в тюрьме, Сталин был избран членом Центрального комитета большевиков, руководящего органа партии, и оставался в нем, не считая краткого перерыва в годы мировой войны, на протяжении всех следующих сорока лет. В 1913 году началась его четырехлетняя ссылка в Туруханск, где ему выдавали казенное жалованье 15 рублей в месяц; здесь он много времени проводил на охоте и рыбалке. Его соратник по ссылке вспоминал в 1916 году тридцатишестилетнего, но уже опытного ветерана молодежной революционной борьбы: «Толстеющий, среднего роста, свисающие усы, густые волосы, узкий лоб, довольно короткие ноги… его речь была скучной и сухой… ограниченный, фанатичный человек». Сталин был высокомерным и неразговорчивым, его отношение к окружающим было «грубым, провокационным и циничным»¹⁶. Тогдашние личностные качества Сталина хорошо узнаваемы в будущем диктаторе.

Революция 1917 года сотворила Сталина. Он вернулся из Сибири в Петроград и вошел в когорту испытанных активистов, надеющихся воспользоваться падением российской монархии как ступенью к социалистической революции. Героическая версия вклада Сталина в дело революции, написанная в 1930-х годах, ставит имя Сталина повсюду, всегда в гуще кризиса. Он стал ближайшим соратником Ленина и неутомимо работал над подготовкой захвата власти в октябре 1917 года¹⁷. Однако реальные обстоятельства были несколько иными, хотя Сталин и не был таким уж скромным в год революции, как это пытались представить более поздние ревизионеры роли Сталина. Он поддержал стратегическую линию Ленина, объявленную им в апреле 1917 года, о недопущении компромисса с Временным правительством. Его статьи и речи свидетельствуют о неутомимом, бескомпромиссном революционере, разоблачающем угрозу контрреволюции со стороны менее преданных или оппортунистически настроенных социалистов и призывающем партию и все население к захвату власти и передаче ее российскому трудовому народу. Узость его взглядов на единство партийных рядов и единую партийную линию, характерная для 1930-х годов, полностью обозначилась в период идеологической и организационной неразберихи между двумя революциями. В мае в газете «Солдатская правда» он призывал к «единству взглядов», «одной общей цели», «одному общему пути»¹⁸. Именно Сталин составил отчет Центрального комитета в июле 1917 года, в котором звучал призыв порвать с другими социалистическими партиями, меньшевиками и социал-революционерами, поддерживавшими «буржуазное» правительство. Его тогдашние речи свидетельствуют о ясном понимании политической ситуации и твердом революционном курсе. В момент наступления последнего кризиса Временного правительства в октябре 1917 года Сталин, как и большинство других членов комитета, проголосовал за переворот. Его речи, зафиксированные в кратких протоколах, заканчивались следующими заявлениями: «Мы должны твердо и решительно держать курс на вооруженное восстание»¹⁹.

Существует вероятность того, что определенная доля этого революционного энтузиазма была привнесена позже, когда в 1934 году были опубликованы избранные труды Сталина; восстание же, когда оно началось, отнюдь не нуждалось в Сталине для того, чтобы добиться успеха, но нет сомнений в том, что Сталин, находясь в самом центре большой политики, чувствовал себя как рыба в воде. Никто никогда не ставил под сомнение факт того, что он был преданным революционером, на протяжении всего 1917 года видевшим революцию никак не иначе, как только передачу власти простым людям и полное разрушение общества привилигированных, эксплуатировавших их. Это была его работа, смысл его жизни. Когда 26 октября 1917 года было сформировано первое большевистское правительство, Сталину был предложен Коммиссариат по делам национальностей. В контексте дезинтеграционных тенденций, наметившихся в многонациональном государстве, это был важный пост, и Сталин использовал его для того, чтобы воспрепятствовать попыткам нерусских окраин бывшей империи, включая и его родную Грузию, отделиться от нового революционного сообщества. В 1921 году его политика привела к серьезному конфликту с Лениным, что внесло свою лепту в нелестный отзыв о Сталине в ленинском «завещании». Сталин стал одним из примерно дюжины соратников, сформировавших большевистское руководство. В октябре 1917 года его избирают одним из семи членов Политбюро Центрального комитета, предшественника формального политбюро, учрежденного в 1919 году, членом которого Сталин также станет. В ноябре его называют одним из четырех руководителей партии наряду с Лениным, Троцким и Яковом Свердловым, имевших полномочия решать срочные вопросы, не обращаясь за поддержкой большинства²⁰. Кабинет Сталина находился рядом с кабинетом Ленина. Сталин стал главой политической администрации большевистского руководства в самый критический период начала большевистского режима, оказавшегося перед лицом гражданской войны и коллапса экономики. В 1919 году его назначили на дополнительный пост комиссара по делам «рабочих и крестьян» (Рабкрин), который должен был обеспечить эффективное функционирование аппарата и быстро реагировать на жалобы простых людей. Неудивительно, что именно на него, выполнявшего эти многочисленные обязанности, и пал выбор, когда в апреле 1922 года было решено укрепить аппарат, обслуживающий Центральный комитет, и был учрежден пост Генерального секретаря. Существует много противоречивых мнений о раннем периоде политической карьеры Сталина, но большинство из них сходятся в том, что он был ничтожеством или незначительной личностью. Возникновение этого убийственного суждения обязано воспоминаниям социалиста Николая Суханова, опубликованным в 1922 году. Он, как известно, охарактеризовал Сталина как «серость», что в дальнейшем было окончательно закреплено в язвительном определении Сталина Троцким как «выдающейся посредственности» партии²¹. Мнение о том, что Сталин был бесцветной и явно невыдающейся личностью с ограниченными умственными способностями, было широко распространено. В ссылке в Сибири, где они находились вместе во время войны, Каменев отвергал то, что говорилось Сталиным, «краткими, почти презрительными замечаниями»²². Существует мнение, будто Ленин утвердил назначение Сталина членом правительства в октябре 1917 года, потому что этот пост «не требовал особого ума»; имя Сталина стояло последним в списке из двенадцати рекомендованных народных комиссаров, составленном Лениным²³. Образ скучного бюрократа, высиживавшего время, нашел отражение в одних из первых сталинских прозвищ: «товарищ, заполняющий кабинет», «товарищ Картотеков»²⁴. Личное поведение Сталина и характер его личности укрепляли этот имидж. Он был внешне скромным и непритязательным, так как был лишен страстности и интеллектуальной целеустремленности многих своих коллег. Его голос, по воспоминаниям многих его соратников, был бесцветным, невыразительным; он не отличался и ораторскими способностями, говорил невнятно, обычно медленно зачитывал напечатанный текст, время от времени делая паузы и запинаясь, и, следуя стереотипам, скрашивал свою речь только сильной интонацией, чтобы акцентировать нужные места в тексте. Позднее его критики обнаружили, что он говорил наподобие вчерашней передовицы в «Правде», которую, вероятно, прочитал²⁵. На заседаниях его часто видели сидящим на одной стороне зала, говорил он мало или молчал, курил сигареты или трубку, набитую сильно пахнущим табаком, при этом он был весь внимание и всегда настороже.

Теперь легко понять, почему многие из его соратников недооценивали его, скрывавшегося под маской неуклюжего, скромного чиновника и интеллектуального карлика. Сталин был великим мастером симуляции. Там, где некоторые видели отсутствие ума, был острый, хорошо информированный, осторожный и блестяще организованный интеллект. Сталин не был тупым. Он читал жадно и критично, ставя в книгах знаки вопроса, делая пометки, подчеркивая нужные места. В 1930-х годах его библиотека насчитывала 40 000 экземпляров книг²⁶. Помимо этого он много и интенсивно писал как до 1917 года, так и в 1920-х годах, и его работы и речи, когда их опубликовали, составили в общей сложности тринадцать томов. Его видение марксизма было хорошо продумано и подкреплено очевидно ясной, логически последовательной, взвешенной аргументацией. Его проза, позже возведенная в ранг образца социалистической прямоты и ясности, была скучной и не поражала воображение, хотя местами для придания остроты была сдобрена приковывающей внимание метафорой, тем более что окружающий ее фон представлял собой напыщенные пассажи. Он благоволил тому, что в 1917 году определялось как «творческий марксизм», а комплекс его собственных политических убеждений свидетельствует о его желании приспособить Маркса к существующей реальности в той же мере, в какой это делал Ленин²⁷. При этом он ни на секунду не отходил от идеи построения коммунистического общества. Его взгляд на коммунизм был скорее «однонаправленным», чем «ограниченным». В начале своей политической карьеры он относился к коммунизму как к исторической необходимости, даже тогда, когда реальная жизнь противоречила идеям большевиков в 1920-х годах, делая идею коммунизма полной утопией.

Если Сталин и не был тупым, то он не был и интеллектуалом, «умничание», по его мнению, было равнозначно чуть ли не преступлению. Характер его личности в 1920-х годах казался, особенно на фоне Ленина и Троцкого, явно плебейским. Он был груб; часто сквернословил, даже жене Ленина, что дало повод для возникновения приложения к «завещанию» последнего. Привычка к употреблению ругательств изолировала низшие классы коммунистического движения от образованной и благородной большевистской интеллигенции, ставшей редким явлением в среде новой правящей элиты, которой Сталин окружил себя в 1930-х годах. Неспособный выдерживать хороший тон, лишенный социального лоска (на обеде в честь союзников в 1943 году он был вынужден смущенно спросить, как надо пользоваться многочисленными приборами, окружавшими его тарелку), обладая небольшими размерами тела, Сталин уходил в сторону, вместо того чтобы ответить грубостью, пусть даже в автократической манере²⁸. Непритязательный перед теми, кого он хотел ввести в заблуждение, он позволял себе быть вспыльчивым, вульгарным, отчужденным или властным по отношению к подчиненным и безжалостно жестоким к тем, кого он считал своими личными врагами. Очевидно, в силу своей природы Сталин был мстительным и чувствовал себя незащищенным; а культура вендетты, возможно, была им позаимствована из его родной Грузии; Сталин, по воспоминаниям Каменева, во время сибирской ссылки читал и перечитывал Макиавелли; однако о взглядах Сталина на политические взаимоотношения практически ничего доподлинно не известно²⁹. Между тем, как политик, он довел искусство манипулирования людьми и использования их для своих целей до совершенства.

Существует ходячий анекдот, возможно приукрашенный, так как его автором был Троцкий, что однажды после обеда в 1924 году Сталин, Каменев и руководитель службы безопасности Феликс Дзержинский поспорили друг с другом о том, что каждому из них больше всего нравится. Сталин выбрал следующее: «Самое большое удовольствие в жизни – это наметить жертву, тщательно подготовить атаку, нанести мощный удар, а затем лечь в постель и мирно уснуть»³⁰. Так это или нет, но эта история раскрывает центральный элемент политического комплекса Сталина. Его взгляды на других людей характеризовались абсолютным цинизмом и оппортунизмом: полезным ему людям он всячески потворствовал, поскольку нуждался в них, и только если они не стояли на его пути или если у него были возможности их перехитрить. Его методы слежки за людьми напоминали повадки хищника, хорошо знающего свою жертву. Скрытный и нетерпимый, Сталин, однако, умел входить в доверие даже к тем, кого он пытался свалить. «Следите за Сталиным внимательно, – говорят, повторял Ленин. – Он всегда готов предать вас»³¹. У Сталина было мало близких друзей, хотя он и мог, когда того хотел, быть общительным, веселым и дружелюбным. На протяжении всей своей карьеры он был сильно обременен недоверием к другим людям, которое позже стало граничить с патологией. И, как следствие, его инстинкты отличались капризностью и мстительностью, даже если его публичный облик, распропагандированный на плакатах и портретах 1930-х годов, являл, по словам одного из многих иностранных визитеров, очарованных Сталиным, «образ приятного, уважаемого стареющего человека»³².

Несомненно, Сталин был продуктом двадцати лет подпольной политической жизни, в условиях которой не было места доверию, где повсюду скрывались полицейские шпионы и провокаторы. Секретность и необходимость полагаться только на себя стали второй натурой, а опасность предательства – суровой правдой жизни. Он впитал в себя этику подпольного мира и, отшлифовав ее в горниле гражданской войны, перенес в практику высокой политики. В 1930-х и 1940-х годах, будучи диктатором всего Советского Союза, он вел себя так, как будто внедрение, маскировка, предательство и резкие, ведущие к расколу партии аргументы по идеологическим и тактическим вопросам, являющиеся реалиями подпольной жизни, все еще живы и действуют в условиях зрелого однопартийного государства. И все же Сталин позднего периода был более эффективной и уравновешенной личностью по сравнению с озлобленным юношей, скрывавшимся в подполье. Он сполна воспользовался недостатками своей личности. Его угрюмость перешла в невозмутимость, его неуклюжая робость стала непритворной скромностью, его ходульная высокопарная манера речи трансформировалась в замедленное, хорошо продуманное, насмешливое представление, которое могло длиться по три-четыре часа. По выражению его лица было невозможно понять его истинные мысли, затаившиеся в его голове. И только желтовато-коричневые глаза, привычно мечущиеся из стороны в сторону, как будто в поиске уязвимых мест у его собеседника, выдавали гостю беспокойство, прячущееся за его внешним спокойствием³³.

Наряду с эволюцией его личности менялась и манера работать. Он никогда не был тем мягкосердечным служащим, который возникал из распространяемых о нем мифов, эдаким бюрократом, обернувшимся диктатором. Николай Бухарин, редактор «Правды» в 1920-х годах и главная жертва последующих сталинских репрессий, отмечал «лень» как основную черту Сталина, что никак не согласуется с имиджем неутомимого служащего, освободившего своих соперников от тягот административной работы³⁴. Сталин действительно был неутомим, но его работой была политика. Он пренебрегал обязанностями народного комиссара до такой степени, что Ленин был вынужден вынести ему публичное порицание за невыполнение им задачи превращения Рабкрина в эффективное учреждение. Сталину не нравилась бюрократическая работа, и в 1924 году он оставил оба комиссариата. Рутинная работа секретариата была возложена на огромную команду служащих и помощников, набранных Сталиным после 1922 года. Сталин был активистом и революционером и оставался таковым так долго, как это только было возможно. Его персональная обыденность в 1930-х годах часто контрастировала с рутиной Гитлера, но здесь были и сходства. Он вставал поздно и ложился поздно; заседания назначались почти каждый день, ежедневно проходила и работа с корреспонденцией, но он мог и отсутствовать, уехав на дачу, а в 1930-х годах стал брать длинные отпуска. Вечерами он иногда бывал занят ужином, за которым мог последовать фильм в кремлевском кинотеатре, после чего иногда начинались дискуссии, которые временами затягивались до самого поздна. Пил он мало, обычно легкое грузинское вино, но любил наблюдать за тем, как напивались его гости. Любил общество женщин, с которыми мог быть очаровательным до галантности. Однако, как правило, Сталин ужинал скромно в просто обставленной трехкомнатной квартире, специально обустроенной для него в Кремле. Он был женат дважды, но после самоубийства его второй жены в 1931 году, оказавшего на него сильное воздействие, Сталин оставался одиноким на протяжении всего периода его диктаторства, хотя и не соблюдая целибата³⁵. Он никогда не выставлял свою власть напоказ и не любил и высмеивал, когда это делали другие. Его ненависть к привилегиям никуда не исчезла, однако, являясь высшим государственным лицом и политиком мирового уровня в период после 1945 года, он одевался более официально и демонстрировал куда большую респектабельность, чем будучи партийным политиком 1930-х годов.

Любое упоминание о жизни Сталина неизбежно ставит вопрос о том, какие побуждения двигали его вперед. По мнению его первого российского биографа периода гласности Дмитрия Волкогонова, и что вполне соответствует здравому смыслу, это была власть: «Чем больше власти он концентрировал в своих руках, тем большей власти он жаждал»³⁶. Как отмечал Роберт Такер в своей классической биографии диктатора, Сталин жаждал не только власти, но и славы: «Слава… оставалась его целью»³⁷. По мнению Бухарина и Троцкого, Сталиным двигали глубинные пороки его личности: зависть, ревность, мелкие амбиции³⁸. Между тем каких-либо заметок, могущих пролить свет на мотивы, двигавшие Сталиным, почти не осталось. Однажды, во время гражданской войны, когда шла успешная защита расположенного на Волге города Царицына, Сталин заметил, что он бы с готовностью пожертвовал сорока девятью процентами людей, если это «спасет остальные пятьдесят один процент, потому что это будет означать спасение революции»³⁹. Возможно, зависть к более успешным и честолюбивым людям, окружавшим его, толкала его на их устранение, но возможно и то, что ему просто льстили рукоплескания масс (многие, однако, свидетельствовали о том, что он возражал против наиболее экстравагантных форм восхваления его персоны), но единственной нитью, связывавшей все его поступки и дела, была идея спасения революции и защиты первого социалистического государства. Власть для Сталина, по-видимому, не была самоцелью, скорее эта власть была нужна ему для сохранения и развития революции и государства, которые он олицетворял. Цель сохранения революции стала для Сталина личным делом, поскольку в какой-то момент в 1920-х годах, возможно после смерти Ленина, он стал видеть себя в роли руководителя большевиков, который только и был способен пролагать пути революции с достаточной жесткостью и целеустремленностью. Его инстинкт самосохранения, полное бесчувствие, с которым он уничтожал своих соратников по партии, макевиаллистская политика – все это свидетельство не того, что Сталин был полностью поглощенной собой личностью, извращенной садистскими наклонностями, а скорее того, что этот человек сполна использовал доступные ему средства для достижения главной цели, преданность которой он сохранял на протяжении всей своей жизни, начиная еще с подросткового возраста. Советскому обществу такая целенаправленность стоила огромных потерь и имела далекоидущие последствия, однако Сталину такая позиция, очевидно, казалась оправданной высшей целью строительства коммунизма.

Биография Гитлера изучена гораздо лучше. Лучше освещены все подробности его личной и общественной жизни, а взгляды Гитлера по самым разным вопросам нашли отражение в его произведениях и законспектированных беседах. Легенда о Гитлере, сформировавшаяся в 1930-х годах, куда ближе к истине по сравнению с официальной версией прошлого Сталина. И все же мысли, таившиеся в самых глубинных уголках сознания, которые могли бы выйти наружу в дневниках и регулярной личной переписке, остаются за семью печатями, как Гитлера, так и Сталина. Понять личность Гитлера – задача чрезвычайно сложная. Пропасть, лежащая между неуклюжим, ничем не выдающимся, замкнутым индивидом и публичным политиком Гитлером, демагогом и пророком, кажется совершенно непреодолимой, и напротив, личные черты Сталина в полной мере проявились в его публичной карьере. Этот контраст в характере Гитлера казался столь разительным, что многие подозревали его в обладании неким редким, непостижимым физическим и психологическим даром, который помогает ему очаровывать и гипнотизировать как тех, кто находился в непосредственной близости от него, так и стоящую вдали толпу, которую он стал обращать в свою веру с начала 1920-х годов. Но не только в сверхъестественном видели причину. Так, однажды в Берлине в 1934 году, сидя на стадионе буквально в футе от Гитлера за его спиной, два британских гостя гитлеровского съезда наблюдали за тем, как он завораживал слушателей уже знакомой всем нарастающей страстностью и резким голосом. «Затем случилось нечто невероятное, – отмечали они. – [мы] оба увидели вспышку голубой молнии, исходящей от спины Гитлера… Оставалось только удивляться тому, что никто из нас, стоявших совсем близко от него, не были убиты насмерть». Эти люди впоследствии пытались понять, действительно ли Гитлер в какие-то моменты оказывался во власти дьявола, и ответ был: «Да, мы пришли к выводу, что это имело место»⁴⁰.

Адольф Гитлер родился 20 апреля 1889 года в маленьком австрийском городке Браунау-на-Инне четвертым ребенком отца от его третьего брака, хотя его трое старших братьев и сестер умерли в младенчестве. Его отец был служащим таможни, и семья была вполне мелкобуржуазной. Отец Гитлера скончался в 1900 году, а мать Клара – в 1907-м. Он посещал местную школу, где демонстрировал некоторые способности, однако, перейдя в среднюю школу в Линце, юный Гитлер потерял интерес к учебе. Так же как и Сталин, Гитлер отличался исключительно хорошей памятью. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, он покинул Линц и переехал в Вену, где надеялся выучиться на художника или архитектора. Он жил тогда, вопреки его позднейшим заявлениям, не в нищете, а на довольно большое наследство, а также на средства, полученные от продажи своих картин – преимущественно городских ландшафтов, которые демонстрировались в местных галереях. В 1907 году ему отказали в приеме в Академию искусств Вены. Дни он проводил в компании молодых праздношатающихся людей без особых занятий, а по вечерам посещал театры и концерты, куда его влекла музыка его любимого композитора Густава Малера⁴¹. Пять юношеских лет, проведенные в Вене, дают мало зацепок, указывающих на будущего политика; он интересовался текущими событиями, увлекался пан-германским национализмом, однако четких данных о том, что в эти годы его национализм носил отчетливо антисемитский характер, нет. И все же в стеснительном, вежливом, социально пассивном юноше, который временами мог быть откровенно самоуверенным, блуждающим, сконцентрированным на себе и равнодушным к своим друзьям, можно было узнать раздвоенную личность 1930-х годов.

В мае 1913 года Гитлер бежал из Вены в Мюнхен, чтобы не проходить военную службу в Австрийской армии. австрийские органы связались с ним, но ему почти год удавалось избегать депортации, пока в феврале 1914 года двадцатичетырехлетнего художника не вернули в Зальцбург, где медицинская комиссия признала его «непригодным для военной или вспомогательной службы»⁴². В августе этого же года, стоя на Одеонплац в Мюнхене, он услышал о начале Первой мировой войны. Двумя днями позже он пошел воевать добровольцем в составе германской армии, которая нашла его вполне пригодным для военной службы. После краткой двухмесячной подготовки Гитлер был послан на фронт в Бельгию и Францию. Подобно тысячам остальных молодых европейцев, которые рвались на фронт, Гитлер признавался, что был «чрезвычайно взволнован»⁴³. Война сотворили Гитлера так же как революция – Сталина. Через месяц Гитлера повысили в должности до капрала и наградили Железным крестом второго класса («Счастливейший день в моей жизни», – писал Гитлер своему квартирному хозяину в Мюнхен). Железный крест первого класса он наконец-то получил в августе 1918 года. В экстремальных условиях войны, требующих от каждого солдата напряжения всех сил, он проявлял личную храбрость и всегда был веселым: «рисковать жизнью каждый день, смотреть смерти в глаза»⁴⁴. Тот факт, что он после всех четырех лет войны остался жив, тогда как тысячи его товарищей остались лежать на поле брани, был простой случайностью. Война оказала на него куда более сильное влияние, чем годы жизни в Вене. В своей книге «Mein Kampf», вспоминая это время, он пишет, что это было «самое незабываемое время всей моей земной жизни»⁴⁵. Он психологически был полностью погружен в борьбу; Гитлер приучил себя, по его собственному признанию, к парализующему страху смерти. Нет сомнений в том, что для молодого солдата, испытавшего все ужасы войны, находясь в суровых, аномальных условиях фронта, признать поражение было невыносимо. Гитлер, возможно, приукрашивал свой рассказ, вспоминая ночь перемирия, когда в нем зародилась всепоглощающая ненависть к тем, кто привел Германию к поражению перед союзниками, но на протяжении всей последующей карьеры характер его политики свидетельствовал о том, что он был просто неспособен отделять свое собственное психологическое состояние от исторической реальности, которой он пытался противостоять. Он воспринимал поражение его страны как свое собственное унижение. С тех пор Гитлер носил в себе безудержную жажду мести, временами граничившую с явным помешательством⁴⁶.

Свою послевоенную жизнь Гитлер начал армейским агитатором, который должен был информировать демобилизованных солдат об опасностях, исходивших от марксизма и евреев. В сентябре 1919 года он вступил в небольшую политическую партию в Мюнхене, созданную часовщиком Антоном Дрекслером, членом Партии Отечества, основанной в 1917 году на совместном собрании радикальными националистами и политиками-пангерманистами, объединившимися для поддержки войны. Он стал 55-м членом Германской рабочей партии; в ноябре 1919 года его назначили лидером пропагандистов. В феврале 1920 года партия сменила свое название на Национал-социалистическую рабочую партию, тогда же была опубликована ее программа. На следующий год Гитлера избирают председателем партии, и в этом качестве он организовывает впоследствии ставший знаменитым путч, но в результате провала этого путча в 1924 году оказывается заключенным в Ландсбергскую крепость, после чего в одночасье становится политической фигурой национального масштаба. Мировоззрение молодого политика в это время колеблется в самых широких пределах. Те, кому доводилось слышать его или кто был вовлечен в его ближайший круг, характеризуя Гитлера, обращались к терминам, которые были скорее применимы к проповеднику, обладающему даром откровения. Между тем многие из этих свидетельств позволяют предполагать, что Гитлер все же воспринимался как неудачник; его внешность и поведение, когда он был не на публике, были ничем не примечательны и малоинтересны, а его попытки строить из себя трибуна и защитника народа, которого предали, были просто смехотворны. Хрестоматийные неряшливый плащ, узенькие темные усы, свисающая со лба челка, бледное, слегка одутловатое лицо и даже голубовато-серые глаза и временами отсутствующий бесчувственный взгляд делали Гитлера легкоузнаваемым, но от этого не менее беспристрастным. В своем разоблачительном воспоминании о встрече с Гитлером в 1920 году на своей мюнхенской вилле композитор Клеменс фон Франкенштайн подчеркивал отчетливо заметную смесь социальной незащищенности и выспренной демагогии. Гитлер прибыл в сопровождении других гостей, состоявших из театральных деятелей и художников. На нем были гетры и мягкая шляпа, в руке он держал хлыст для верховой езды, хотя ездить на лошадях не умел и использовал его для того, чтобы периодически хлестать им по своим ботинкам. С ним была его собака. Выглядел он как «стереотипный увалень»; уселся с неуклюжей оговоркой в присутствии своих аристократичных гостей. В конце, ухватившись за какую-то реплику, он начал свой политический монолог в том стиле, который он сохранял на протяжении всей своей политической жизни. «Он обращался к нам подобно армейскому капеллану, – вспоминает другой гость – У меня сложилось впечатление, что он был просто тупой»⁴⁷. Его не прерывали, и он, оставив тон проповедника, перешел на крик. Слуги бросились на защиту своего хозяина. Когда Гитлер покинул собрание, гости сидели, как это говорится в воспоминании, с таким видом, как будто они были пассажирами в железнодорожном купе, неожиданно осознавшими, что «пребывали в компании с психопатом»⁴⁸. Ощущение чрезвычайной неловкости или смущения, которое Гитлер мог вызывать у всех, не отмеченное в этом представлении, затрудняло попытки утихомирить его, если он уже начал ораторствовать. Он научился использовать это обстоятельство как способ избегания конфликтов и возражений, добиваясь подчинения своего собеседника. Герман Раушнинг, руководитель отделения партии в Данциге, позже, в 1933 году, отмечал, что гитлеровские тирады представляли собой своеобразные «соревнования в подавлении», что объясняло, «насколько были важны для его красноречия выкрикивания и лихорадочный темп»⁴⁹.

Гитлер каким-то образом преуспел в 1920-х годах в превращении малопривлекательных личных разглагольствований в триумфальные ораторствования перед массами, ставшие самой поразительной чертой его личности как лидера партии, а после – диктатора. Он осознавал, какое впечатление он производит на людей, но у него было слишком мало чувства юмора, чтобы выносить критику, невнимание или смех. По словам Генриха Хоффманна, фотографа Гитлера, которому ни в коем случае не позволялось фотографировать его в очках или купальном костюме, «у Гитлера был страх показаться смешным»⁵⁰. Все его речи были тщательно отрежиссированы и отрепетированы. Сначала он писал все сам, а потом, как и Сталин, начал диктовать. Обычно он произносил свою речь так, как он хотел, чтобы публика услышала ее, и ждал, чтобы его секретари воспроизвели ее в том виде, в каком он ее произнес, без заметок. Речь Гитлера, посвященная десятилетнему юбилею его власти, была написана именно таким образом. Его секретарь напрягся с первой минуты, как только он начал медленно и тихо диктовать, прохаживаясь туда и обратно по комнате. К концу речи он уже кричал в стену, повернувшись спиной к комнате, но так, что его было слышно совершенно отчетливо⁵¹. Он по многу раз проходился по своей речи до тех пор, пока не достигал уверенности в том, какое впечатление она производит. С самого начала своей карьеры он осознал власть своего густого, дребезжащего голоса с сильным австрийским акцентом, сейчас размеренного и даже медлительного, в следующий миг резкого, шумного, негодующего, а иногда, но на очень краткий миг, истеричного. Он полагал, что в политике произнесенная речь всегда превосходит по силе воздействия написанный текст: «с незапамятных времен произнесенное слово было той силой, которое низвергала величайшие религиозные и политические лавины в истории», – писал он в «Mein Kampf». Только «огненное слово, брошенное в массы»⁵², способно разжечь пламя политических страстей.

Среди многочисленных исторических экскурсов в историю Гитлера широко распространено мнение о том, что содержание речей для него имело меньшее значение, чем то, как она была произнесена. Его идеи и взгляды, по общему мнению, вторичны и плохо продуманы, что является следствием его лени и дилетантских вкусов. Его «Mein Kampf» большинством исследователей рассматривается как сочетание самообслуживающей и лживой биографии с напыщенными идеями и взглядами, скорее не собственными, а обильно позаимствованными из разных источников. Как писал бывший министр экономики в 1945 году: «Гитлер был типом полуграмотного человека. Он прочел огромное количество книг, но интерпретировал все прочитанное в свете своих собственных идей… не расширяя своих познаний»⁵³. Но это только половина правды. Он читал, чтобы найти подтверждение своим собственным идеям; его сохранившаяся библиотека свидетельствует о том, что он много читал из области современной популярной философии, политических наук и экономики, делал пометки на полях и аккуратно подчеркивал те места, которые ему нравились или, напротив, не нравились. Среди прочитанных им книг – книги Ленина; он читал Поля де Лагарда, просветителя XIX века, автора «Принципа руководителя», книги Хьюстона Стюарта Чемберлена, возможно наиболее широко известного из поколения расовых теоретиков конца XIX века⁵⁴. Однако истиной является и то, что на основе всех этих многочисленных источников он выработал свое собственное мировоззрение и свои взгляды на реальную политику и поведение. В своей совокупности все это стало его идеей фикс и определило дальнейшую политическую карьеру, так же как творческий марксизм повлиял на Сталина. Тот факт, что Гитлер был ограничен и избирателен, глух к рациональной и объективной критике, интеллектуально наивен или банален, не снижает значения его идей как исторических источников, дающих понимание того, как он поднялся сначала к власти, а потом и на вершину диктатуры. «Mein Kampf» остается бесценным источником для того, кто хочет понять, через призму каких идей Гитлер смотрел на мир.

Взгляды на мир прорисовались очень скоро. Их контуры закрепились на всю жизнь, хотя детали постоянно менялись. Гитлер считал, что он является свидетелем одного из периодов взлета мировой истории, вызванных Французской революцией и последовавшей за ней эрой раскрепощенного индивидуализма и экономического эгоизма. Разделение общества на классы отвечает интересам буржуазии, порождает классовую зависть и поклонение деньгам, отрезает рабочие классы от нации и способствует возникновению революционного интернационализма, угрожающего подорвать европейскую цивилизацию. Ключ к выживанию заключается в признании того, что исторический прогресс лежит не через классовую, а через расовую борьбу и что истинное понимание важности расы (или нации) является ключом к переходу от эпохи классов к провозвестию национальной революции⁵⁵. В первую очередь должны быть сохранены расовые и культурно-социальные институты, рожденные расовыми сообществами. В этом состоит, по мнению Гитлера, центральная задача политики. Его радикальный национализм вышел далеко за пределы простого утверждения национальных интересов, общего для националистов всех видов. Гитлер хотел, чтобы нация представляла особый тип сообщества, не с классами, а «товарищами по расе», экономикой, управляемой во имя людей, общностью крови как основы для выражения преданности; некий конгломерат, охватываемый термином «национал-социализм», обязанный своим рождением в равной мере как австрийскому происхождению Гитлера, так и атмосфере радикального национализма в Германии⁵⁶. Врагами, противостоявщими этим устремлениям, были главным образом евреи. В какой-то момент в конце войны Гитлер схватился за популярный антисемитский тезис, что евреи ответственны за поражение Германии: либо являясь марксистами, проповедующими идеологию социального распада, либо в качестве капиталистов, в руках которых сконцентрированы все нити мирового рынка, либо как биологический вызов, угрожающий чистоте крови. Евреи и еврейство стали для Гитлера исторической метафорой, объясняющей кризис в Германии⁵⁷.

Его взгляды на политическую жизнь отличались цинизмом и носили манипулятивный характер. Толпа, движимая его риторикой, имела для него значение только в той мере, в какой она могла дать революционный импульс политическому движению. Герман Раушнинг вспоминал разговор с Гитлером о секрете его успеха у толпы: «Массы похожи на животных, которые подчиняются инстинктам. Они не способны делать выводы путем логических рассуждений… На массовом митинге мышление отключается»⁵⁸. Гитлер рассматривал человеческие взаимоотношения как борьбу между отдельными личностями: «Господство всегда означает передачу более сильной воли к более слабой», что кроется, как он полагал, «где-то в природе физических или биологических процессов»⁵⁹. Его расистские взгляды были исключительно узконаправленными, отвергающими любой человеческий материал, не прошедший отбор. «Все в мире, кто не принадлежит к хорошей расе, – писал он в «Mein Kampf», – отбросы»⁶⁰. Презрение к большей части человечества смешалось в нем с глубокой ненавистью ко всем, кого он считал врагами. Лексикон Гитлера всегда был приправлен выражениями, отражающими абсолютное качество этой навязчивой злобы: «искоренить», «уничтожить», «разрушить». Любой, кто переходил ему дорогу, становился изгоем; как и у Сталина, у него была длинная мстительная память. В политике, как полагал Гитлер, других людей надо или совращать и подчинять, или же изгонять и уничтожать.

Таким был идейный багаж Гитлера в период, когда происходила его трансформация из радикал-националистического агитатора в главу государства, а затем – диктатора. Будучи зрелым политиком, он демонстрировал больший декорум и осознание своего авторитета, но взрывы ярости не прекращались. Он стал использовать их в качестве политического инструмента, продуманно включая и выключая его и зная, какое воздействие они оказывают во время переговоров, хотя у Гитлера продолжала сохраняться способность полностью отпускать контроль над собой, и это ему удавалось делать совершенно естественным образом. Иногда он демонстрировал величайшее напряжение всей своей нервной системы, что находило отражение в многочисленных медицинских состояниях, как реальных, так и показных⁶¹. Притом что он сам считал решительность большим достоинством политика, его часто наблюдали в состоянии нерешительности и явной неуверенности в себе. Он был в равной степени способным вдруг обрести уверенность и «железную решимость», нисходивших на него внезапно после череды дней пребывания в состоянии колебаний или вызванных импульсом энергии, но в обоих случаях становившихся явно зримыми в проявлении. Умение создавать впечатление, что он обладает необыкновенной способностью к интуитивному суждению, Гитлер использовал как один из методов укрепления своего образа германского мессии в глазах народа. В своем повседневном общении Гитлер играл на контрасте своей внешней заурядности и претензии на исключительную природу личности. Одеваясь скромно, но элегантно, Гитлер мог обезоружить своих гостей и посетителей очевидной и безмятежной заурядностью. За улыбчивым приветствием, а затем рукопожатием – «рука, протянутая прямо и несколько вниз» – следовало молчание, равно неожиданное, как и приводящее в замешательство. В этот момент Гитлер устремлял свой взгляд на визави, не сводя с него глаз, как будто пытаясь проникнуть в глубь его мыслей. Его взгляд мог оказывать гипнотическое воздействие, как в случае с кроликом, оказавшимся во власти змеи. По наблюдениям одного из его переводчиков, Гитлер упорно «удерживал взгляд на своей жертве, и те, кто выдерживал испытание, принимались, а те, кто терял присутствие духа или оставался равнодушным, отвергались⁶².

Разрыв между мессианскими претензиями диктатора и банальным характером его персоны со временем становился все шире. Гитлер, оказавшийся способным разорвать Версальский договор, возродить военную мощь Германии, объявить войну половине человечества и уничтожить миллионы людей, непостижимым образом отличался от того недалекого морализатора и мелкобуржуазного Гитлера, чьей любимой трапезой был ежедневный послеполуденный чай. Обычный Гитлер был суетливым и привередливым буржуа с ограниченными и безопасными художественными вкусами, соблюдавшим размеренный и аскетичный режим. И этот характер углубился еще больше во время войны. После 1933 года Гитлер вел образ жизни, подчиненный банальной рутине. Он ушел в еще большую изоляцию, и стиль его жизни стал привычным и тщательно, а порой и навязчиво, контролируемым. После самоубийства в 1931 году его племянницы Гели Раубаль, к которой он испытывал сильную привязанность, он стал избегать женщин. Отличие от более земного, грубого и общительного Сталина просто поразительное. Гитлер не был склонен к курению, Сталин курил всю жизнь. В обеих резиденциях Гитлера, канцелярии в Берлине и альпийской вилле в баварском городке Берхтесгаден были выделены две отдельные комнаты – для курящих и некурящих, предназначенные для послеобеденного отдыха. Никто не смел свободно курить в его присутствии. Он был почти что трезвенником (позволял себе выпить немного бренди с молоком, чтобы уснуть, и был замечен с бокалом шампанского в то утро, когда Япония напала на Соединенные Штаты в Перл-Харбор); во время еды он предпочитал минеральную воду, в остальное время любил выпить настой ромашки или настой цветков лайма⁶³. Гитлер был вегетарианцем, ненавидевшим охоту на зверей; Сталин поглощал огромное количество мяса, пил вино и водку и, как говорили, находился в самом умиротворенном состоянии духа, когда держал в руке охотничье ружье или удочку⁶⁴. Гитлер мог быть вежливым до подобострастия, джентльменом перед противоположным полом и ругался так редко, что его проклятия, которые он слал итальянцам за то, что они капитулировали перед союзниками в сентябре 1943 года, его секретарша продолжала вспоминать даже в послевоенных мемуарах⁶⁵. Несмотря на то что Гитлер видел себя как художника, в одночасье превратившегося в политика, его вкусы никак нельзя было назвать богемными. Его любимой оперой, помимо Вагнера, была «Веселая вдова» Франца Легара; он наслаждался чтением историй о Диком Западе немецкого автора Карла Мея; среди художественных принадлежностей Гитлера, спрятанных в соляной шахте в 1945 году, была песня «Я капитан, плывущий в моей ванне»⁶⁶.

Чтобы понять ту огромную пропасть, которая разделяла заурядную личность с мещанскими вкусами, которой Гитлер был наедине с собой, и требующую напряжения всех сил публичную жизнь в самой гуще мировой истории, сознательно выбранную им, необходимо понять мотивы, побуждавшие его к борьбе за власть. Для Гитлера, как и для Сталина, власть не была самоцелью. Внешние атрибуты власти, по-видимому, мало значили для него; его хрупкая натура, очевидно, нашла во власти некую психологическую опору после многих лет обидных поражений, но это была власть во имя исключительной цели. Гитлер рассматривал вверенную ему власть как дар Провидения народу Германии для спасения ее от состояния бессилия и позора. «Это истинное чудо нашего времени, – говорил он на съезде партии в ноябре 1937 года, – что вы нашли меня, нашли среди миллионов других людей. А я пришел к вам. Это большая удача для Германии»⁶⁷. Гитлер видел себя спасителем Германии; его личная власть была властью, данной ему мировой историей, его низкое происхождение и скромная жизнь – лишь напоминание о том, что Гитлер «был избран Провидением для выполнения своей миссии» из огромной массы других людей. Вскоре после кризиса, завершившегося путчем штурмовиков под руководством Эрнста Рема в июне 1934 года, он сделал следующее претенциозное заявление в Рейхстаге: «В этот час я беру на себя ответственность за судьбу германской нации…»⁶⁸. Гитлер был зациклен на идее спасения германской нации, так же как и Сталин – на идее спасения революции. Он пришел к убеждению, что является избранником истории, ниспосланным для выполнения своей миссии, так же как и Сталин был убежден в своей незаменимости в деле строительства коммунизма. Эта глубокая убежденность в предначертанности своей судьбы согласуется со всей политической карьерой Гитлера начиная с самых первых лет послевоенного периода, когда его речи и статьи были нацелены на обман простодушных, но неординарных последователей, противореча урокам мировой истории, до его предсмертного завещания, продиктованного в 1945 году, в котором он обозначает свое место в истории: «Я посеял хорошие зерна. Я помог германскому народу осознать значение борьбы, которую он ведет за само свое выживание…»⁶⁹.

Ни Гитлера, ни Сталина нельзя отнести к разряду нормы. Насколько об этом позволяют судить данные о них, можно утверждать, что это были умственно неадекватные, в самом широком клиническом смысле этого слова, личности. Каким бы великим ни был соблазн предполагать, что чудовищные деяния идут рука об руку с безумием, они были людьми, наделенными исключительными личностными качествами и величайшей политической энергией. Ими двигала непоколебимая преданность одной идее, и они, каждый по-своему и по разным причинам, видели себя орудием истории, избранным для достижения этой цели. Осознание своей судьбы привело к тому, что в каждом из них развилась чрезмерная ранимость, сформировался болезненный комплекс. Сталина мучил страх смерти, и по мере старения усиливалась его озабоченность тем, что его смерть будет означать конец делу революции, которую он всю жизнь защищал.

Гитлера тоже снедал страх скорой смерти. «Подавленный мыслью о быстротечности времени, – как замечал лидер партии в Гамбурге Альберт Кребс, – он хотел спрессовать события целого столетия в два десятилетия»⁷⁰. Каждый из них был беспощадным, оппортунистичным, склонным менять тактику. Политическая жизнь обоих бескомпромиссно фокусировалась на собственном выживании. Обоих недооценили их коллеги и противники, не сумевшие распознать в ничем не приметных скромных личностях будущих деспотов с далекоидущими планами, политически беспощадных, освободивших себя от всяких моральных ограничений и, когда дело касалось политики, полных пренебрежения к другим людям. Оба были поглощены ежедневной борьбой с трудностями политической жизни; оба только благодаря собственным усилиям прокладывали себе дорогу к диктаторской власти, преодолевая препятствия и сопротивление. Единство целей и железная воля, продемонстрированная каждым из них в 1920-х годах, не сразу привели их к неограниченной власти, которой они пользовались в 1930-х годах. Никто из них не предполагал установления диктатуры. Остается неясным, когда Сталину пришла мысль о том, что его единовластие может быть более верным способом защиты революции, чем коллективное руководство. Попытка Гитлера, сначала нерешительная, идентифицировать себя как фигуру, ниспосланную Провидением для спасения Германии, была впервые предпринята им во время его краткого пребывания в тюрьме в 1924 году. Однако эволюция этого образа требовала времени, более того, необходимо было убедить в этом широкие круги как внутри партии, так и среди населения. Первейшей для обоих – Сталина и Гитлера, была задача стать во главе руководства своих партий прежде, чем заявить о своих более широких амбициях.

* * *

«Мы против того, чтобы вопросы руководства партии решались одним человеком, – писал Николай Бухарин 1929 году. – Мы против того, чтобы коллективное руководство партией подменялось руководством одного человека…»⁷¹. В 1920-х годах, после смерти Ленина партия большевиков должна была стать партией, которой руководил ее Центральный комитет. В первое время после 1924 года ни один из лидеров партии не осмеливался претендовать на главенство. Тем временем сталинский секретариат на протяжении двух лет после его формирования в 1922 году был организацией, наделенной наболее широкими полномочиями и большей властью в решении процедурных вопросов, чем это изначально предполагалось, когда этот небольшой обслуживающий отдел создавался в 1919 году. Решения по политическим вопросам принимались после обсуждения их на Центральном комитете партии. Голос Сталина был одним из многих других. Ядро руководства партии состояло из Зиновьева, Каменева, Бухарина, Троцкого и назначенного руководить Совнаркомом и наследовать этот пост, ранее занимаемый Лениным, Алексей Рыков. Но, вопреки всему, к 1930 году все они были смещены с высших постов, а Сталин стал рассматриваться большинством ее членов, как «хозяин», единственная и наиболее весомая фигура в руководстве партии. «Когда он входит, – как отмечается в одной из его ранних биографий, опубликованной в 1931 году, – у всех мгновенно выпрямляются спины, все превращаются в само внимание – аудитория лицезреет великого лидера…»⁷².

Пятилетний период между 1924 и 1929 годами был решающим для сталинской карьеры. За это время ему удалось, воспользовавшись своими полномочиями Генерального секретаря, сместить или отдалить своих коллег по руководству партией. Первым делом ему было необходимо завладеть наследством умершего Ленина. В октябре 1923 года Сталин предложил другим лидерам партии забальзамировать после смерти тело вождя, но был осмеян Троцким, а Бухарин, отвергнув эту идею, сделал ему замечание, отметив, что «это будет оскорблением его памяти»⁷³. К моменту смерти Ленина Сталин добился того, чтобы большинство членов Политбюро поддержали его идею, за осуществление которой весной 1924 года отвечал сторонник Сталина Феликс Дзержинский. Сталин был одним из двух основных людей, которые должны были нести гроб с телом Ленина на его похоронах. Три месяца спустя, на вечере в Коммунистическом университете им. Свердлова, он прочел серию лекций, посвященную вкладу Ленина в теорию марксизма. Опубликованная под названием «Основы ленинизма», эта серия лекций придала определенное направление мыслям Ленина и рисовала Сталина в качестве одного из лидеров партии, наиболее глубоко и правильно изучивших их. Книга была адресована новому поколению молодых коммунистов, вступивших в партию после победоносной революции, для которых единое ясное руководство по основам ленинской теории революционного государства было чрезвычайно важно. Сталин праздновал победу, добившись идентификации своей личности в народном сознании как единственного и истинного борца за воплощение в жизнь революционной теории⁷⁴.

Сталин нуждался в имени Ленина для того, чтобы подчеркнуть особую важность партийного единства и партийного руководства. С этой целью он приступил к нападкам на фракционеров и раскольников, решив таким образом ключевую для себя задачу обеспечения своего главенства в руководстве партии. В своей речи на съезде Советов, состоявшемся всего через два дня после смерти Ленина, Сталин отдал приоритет поддержанию духа бескомпромиссной солидарности: «Покинув нас, товарищ Ленин завещал нам беречь единство партии как зеницу ока»⁷⁵. В своих «Основах ленинизма» Сталин неизменно ссылался на ленинскую резолюцию, принятую на X Съезде партии в 1921 году, «О единстве партии», в то же время и его собственные сочинения периода революции были полны призывов к единой партийной линии. Партии необходимо «единство воли» и «абсолютное единство действий»; это, как писал Сталин, «предотвратит всякую фракционную борьбу и разделение власти в партии»⁷⁶. Сталин, о чем можно утверждать почти с полной уверенностью, сам верил в то, что в этом и заключается краеугольный камень политической стратегии, но нет сомнений и в том, что такой подход вполне отвечал его собственным политическим интересам, его стремлению позиционировать себя как гаранта этого единства. Все руководители, чей авторитет и власть в партии были подорваны Сталиным в 1920-х годах, стали обвиняться во фракционной борьбе. Это обвинение, преднамеренно включавшееся Сталиным во все его речи и статьи, использовалось им для того, чтобы изолировать своих соперников и разрушить основу их сопротивления.

Сталин прежде всего стремился ассоциировать себя с более широкими интересами рядовых членов партии. У Сталина было преимущество своего истинно плебейского происхождения. Он всегда называл партию организацией рабочих и бедных крестьян, несмотря на то что значительная часть его руководства состояла из представителей образованной интеллигенции. Его речь на похоронах Ленина начиналась с утверждения: «Мы коммунисты – люди особой закалки», но при этом он продолжал характеризовать идеальных членов партии как «сыновей рабочего класса, сыновей, нуждающихся и борющихся, сыновей тех, кто испытал невероятную нужду…»⁷⁷. В своих лекциях, посвященных памяти Свердлова, он выдвинул тезис о том, что интеллектуалы и другие мелкобуржуазные элементы, внедрившиеся в партию как оппортунисты, склонные к идеологическому разложению, должны быть исключены из партии истинными пролетариями с помощью «беспощадной борьбы», то есть той стратегии, которой он следовал и безжалостно воплощал в жизнь все последующие годы, уничтожая интеллектуальную элиту партии⁷⁸. Сталин имел возможность осуществлять «пролетаризацию» партии отчасти вследствие усиления его контроля за персональными назначениями в партийном аппарате. Сторонники Сталина получили основные посты в Центральном комитете и Секретариате, ответственном за назначения и выбор кандидатов на высшие должности. Сталин не пропускал ни одной детали, удерживая баланс сил в комитетах или собраниях, вместе с тем степень его контроля над партийной машиной была сильно преувеличена, поскольку многие чиновники в аппарате были, хотя и формально, назначены не Сталиным, а Центральным комитетом. Залогом его успеха среди новобранцев в партийных рядах было умение показаться единственным лидером, всегда ставящим интересы партии выше личных амбиций. Работая в комитетах, он выработал для себя эффективную тактику, позволявшую ему во всех случаях оставлять последнее слово за собой, создавая при этом впечатление, что он является всего лишь рупором партийной линии. «Присутствуя на заседаниях, Сталин никогда не участвовал в дискуссии, пока она не заканчивалась, – сообщал Борис Бажанов, работавший со Сталиным в Кремле. – Затем, когда все уже высказались, он поднимался со своего места и резюмировал несколькими словами то, что являлось мнением большинства»⁷⁹. На более крупных съездах он выставлял себя как голос, выражающий здравый смысл партии, и с неприкрытым удовольствием пародировал, высмеивал и нападал на любой намек на отклонение от партийной линии, которое в действительности, в нужный ему момент, могло стать для него полезным. Сталин добился того, что в сознании большинства членов партии он утвердился как наиболее преданный выразитель партийной линии и надежнейший оплот единства партийных рядов.

Тем не менее еще оставались вопросы революционной стратегии, по которым мнение партийного руководства разделилось. Задолго до смерти Ленина Троцкий командовал войсками Советов в гражданской войне, будучи народным комиссаром по военным делам. Он стал ассоциироваться с политической позицией, ставившей его в стороне от ленинской генеральной линии. Он непреклонно стоял за идеи партийной демократии и считал необходимым проводить открытые дебаты по вопросам стратегии партии; Троцкий выступал против Новой экономической политики, принятой в 1921 году в качестве способа восстановления рыночной экономики в сельском хозяйстве и мелкорозничной торговле, считал необходимым усилить обобществление в системе производства продуктов, выступал за ускорение широкомасштабной индустриализации страны; и наконец, Троцкий верил в интернациональную миссию революционного движения («дать импульс мировой революции») и считал ее важным фактором строительства социализма в Советском Союзе, который в противном случае станет «временным» явлением⁸⁰.

Троцкий, являясь в высшей степени честолюбивым приверженцем партии, начиная с 1924 года стал дистанцироваться от ленинизма, пытаясь принизить роль Ленина в событиях 1917 года, и это происходило в то самое время, когда Сталин всеми силами укреплял свой имидж непоколебимого ленинца. Зиновьев и Каменев, поддержавшие Сталина при объявлении завещания Ленина, стали смещаться в сторону оппозиции человеку, который, как они осознавали, мог подорвать их собственные претензии на лидерство. К концу 1924 года Сталин почувствовал, что его позиции достаточно прочны и можно начать открытую и беспощадную атаку. В своей лекции по теме «Троцкизм или ленинизм?» он обвинил Троцкого в том, что тот сгруппировал вокруг себя «непролетарские элементы», нацелившиеся на разрушение пролетарской революции⁸¹. Через месяц Сталин опубликовал в газете «Правда» письмо, написанное Троцким в 1913 году, обнаруженное в старых полицейских архивах. В письме, адресованном одному грузинскому меньшевику, Троцкий презрительно отзывался о Ленине: «вся система взглядов ленинизма сегодня строится на лжи и фальсификации…»⁸². Письмо нанесло тяжелый удар по моральному авторитету Троцкого в партии, и в январе ему было предписано оставить пост народного комиссара по военным и морским делам.

В следующие два года Сталин не прекращал жестокие преследования как Троцкого, так и своих бывших союзников, Зиновьева и Каменева, которых Сталин и его сторонники в партии окрестили Объединенной оппозицией, стремящейся к расколу партийных рядов путем чрезмерного ускорения темпов экономических преобразований и отрицающих возможность построения социализма в одной стране. Тактическое мастерство Сталина заключалось в пристальном внимании к деталям и настойчивом, расчетливом раздувании их значения с целью дискредитации своих жертв. В 1924 году, например, он организовал кампанию по запрещению впредь давать городам, деревням или заводам имя Троцкого. Он издал приказ убрать имя Троцкого из инструкций, брошюр и учебников по политическому образованию в армии, в которых тот характеризовался как выдающийся командир Красной Армии⁸³. Среди населения распространились анонимные слухи и клеветнические выдумки, обыгрывавшие тот факт, что Троцкий большую часть своей политической карьеры был меньшевиком и в партию вступил только в 1917 году. Ту же тактику Сталин применил против Зиновьева и Каменева – тот факт, что они не поддержали призыв партии к восстанию в 1917 году, был представлен Сталиным как пример саботажа революции. К моменту открытия XIV Съезда партии в декабре 1925 года соперники Сталина были уже вынуждены защищать себя, уйдя в оппозицию, значительно ослабленную тем, что ответные атаки на Сталина со стороны каждого из троих носили сугубо личный характер, в то время как Сталин всегда нападал на них, манипулируя абстрактными понятиями их угрозы делу революции. Когда Каменев начал свою речь, осуждающую Сталина как лидера партии, делегаты съезда криками и возгласами заглушили его выступление, скандируя: «Сталин! Сталин!»⁸⁴ В своей речи, произнесенной год спустя, Сталин отметил с обезоруживающим примечанием, что он по мере сил «будет избегать персональных элементов в полемике», и тут же начал безжалостную атаку своих оппонентов, используя те самые личные элементы⁸⁵. Сталин пользовался очень простым, но действенным риторическим арсеналом, чтобы его демагогия не казалась обычной склокой между рассорившимися претендентами на ленинский трон. Он часто говорил о себе в третьем лице, чтобы еще больше сгладить этот самый «персональный элемент».

Позже оппозиция сделала еще одну отчаянную попытку сместить Сталина, хотя это едва ли был «переломный момент истории», как об этом позже писал Троцкий в своей автобиографии⁸⁶. В октябре 1927 года Центральный комитет, собравшись на свой пленум, исключил из своих рядов уже исключенных из Политбюро и лишившихся всех государственных постов Троцкого и Зиновьева. Троцкий воспользовался случаем, чтобы распространить длинное письмо, касавшееся истории партии, в котором он подчеркнул те части Ленинского завещания, в которых звучали осуждение Сталина и призыв его сместить. Копии письма были размножены и распространялись тайно. 23 октября 1927 года состоялся последний акт драматичной конфронтации, происходившей в рамках пленума ЦК. Троцкий встал и выступил, со всей страстностью, осудив Сталина как реальную угрозу партии, единовластного бюрократического тирана, от которого революционное движение должно избавиться, как того требовал Ленин. Одни стали прерывать его несмолкающими выкриками «Клевета!», «Раскольник!», другие слушали без особого внимания. Сталин, разгневанный и вынужденный защищаться, и зная, что уже возникают неудобные вопросы о том, почему завещание Ленина не было доведено до сведения всех членов партии, ответил, продемонстрировав, вопреки обвинениям Троцкого в том, что он был просто неспособен выразить свои мысли или сформулировать аргументы, необыкновенное ораторское мастерство и хорошо контролируемое негодование, блестяще отразив последний выпад Троцкого. Он согласился с аргументами против его персоны, заметив, обращаясь к делегатам: «Я думаю, было бы странно и оскорбительно, если бы оппозиция, стремящаяся к разрушению партии, стала бы хвалить Сталина, который защищает фундаментальные принципы ленинской партии»⁸⁷. Он безоговорочно согласился с обвинением Ленина в том, что он «слишком груб», но, перевернув все с ног на голову, заявил: «Да, товарищи, я груб, но только с теми, кто вероломно разрушает единство партии». Сталин убедил пленум принять резолюцию, одобряющую «грубость» как неотъемлемый атрибут партийцев, а не их недостаток. Он призвал изгнать всех, кто его осуждал, а затем обратился к пленуму с просьбой сделать ему замечание за то, что он был недостаточно груб с ними. Под восторженные выкрики: «Правильно, мы делаем вам замечание!» и гром аплодисментов Сталин торжествовал, одержав полную победу⁸⁸. Оппозиция была исключена из Центрального комитета, а в последующие месяцы и из партии. В январе 1928 года Троцкий был выслан в изгнание в Среднюю Азию, а через год – в Турцию.

На протяжении большей части борьбы против так называемой «левой оппозиции», Сталин пользовался поддержкой в Политбюро и Центральном комитете со стороны когорты руководителей, объединившихся вокруг партийного экономиста и редактора газеты «Правда» Николая Бухарина. Это была очень популярная в партии фигура, совершенно отличная от Сталина. Спокойный, общительный, с широкими взглядами, вежливый, с выделяющими его рыжими волосами, аккуратными усиками и козлиной бородкой, он отличался необыкновенным умом и энциклопедическими знаниями. Будучи сыном учителя, он изучал экономику в Московском университете, 1906 году вступил в партию, бежал за границу в 1910-м, и после революции вернулся в Россию. Занимая радикальные позиции в 1917 году и в годы гражданской войны и будучи сторонником распространения революционной борьбы и коммунизма в Европе, а также сторонником насильственной экономической мобилизации, он перешел в 1922–1923 годах на сторону более умеренной части партии, стал выступать за Новую экономическую политику и более умеренные темпы индустриального развития, дававшие возможность развития мелкой торговле и сельскому хозяйству, обеспечивающие необходимый баланс, когда «город не грабил деревню»⁸⁹. Бухарин был мало подходящей фигурой для политической деятельности и отличался необыкновенным простодушием, однако в 1920-х годах был многими признан как наиболее выдающийся мыслитель в новой, советской системе и рассматривался в качестве вероятного наследника Ленина. Он был на дружеской ноге со Сталиным, но одновременно был и близким интеллектуальным партнером Троцкого. Круг близких к нему людей включал руководителя Московского городского комитета партии Николая Угланова, лидера советских профсоюзов Михаила Томского и председателя правительства Алексея Рыкова. Это была не четко организованная фракция или платформа, а лишь группа людей, разделявших общую позицию, выступавших за более сбалансированный курс экономического развития и идею более стабильного послереволюционного общества, которое бы представило миру более приемлемый образ российского коммунизма и более предпочтительную альтернативу сталинскому деспотизму⁹⁰.

Вполне возможно, Сталин всегда стремился сбросить Бухарина, видя в нем угрозу собственному положению и с опаской относясь к нему как к стражу ленинской мантии и популярному, располагающему к себе потенциальному главе государства, однако проблема, разделявшая их, касалась не только вопросов доктрины, но и личных отношений.

Сталину никогда не импонировало неявно подразумеваемое изменение в направлении экономического развития, которое вытекало из принятой в 1921 программы. В длинном разговоре с Бухариным в 1925 году о перспективах российской экономики Сталин подчеркнул, что новая экономическая политика «раздавит социалистические элементы и восстановит капитализм»⁹¹. Сталин стоял за ускоренную индустриализацию в целях строительства истинно пролетарского государства, но в споре с идеями Троцкого, выступавшего за «сверхиндустриализацию», он занял промежуточную позицию. Зимой 1927/28 года, когда Объединенная оппозиция уже была сокрушена, Сталин получил возможность двигаться в сторону идеи ускоренной индустриализации, которую он всегда тайно лелеял. А это неизбежно означало отъем огромной доли прибавочной продукции у крестьян; весной 1928 года Сталин, наконец, дал старт чрезвычайным мерам по конфискации зерна, ставшим первым этапом революции в деревне, с которым имя Сталина неизбежно ассоциируется. Эта акция была непреодолимым яблоком раздора в его споре с Бухариным, поэтому в конце концов последний и был уничтожен, а с ним разгромлены и остатки национальных лидеров, группировавшихся до этого вокруг него.

Как правило, наметив жертву, Сталин начинал играть с ней в политические шахматы. Начинал он с того, что регулярно включал в свои речи намеки, указывающие на то, что формируется новая фракция оппозиционеров, не принимающих экономическую революцию. Не имея широкой поддержки и возможности обратиться с призывом к более пролетарским элементам в движении, Бухарин и его сторонники оказались в изоляции. В Москве, где Бухарин имел поддержку, Сталин путем манипуляций на выборах в городской Совет добился большинства, а глава города Угланов был уже низвергнут в ноябре того года. В январе 1929 года Сталин наконец открыто назвал Бухарина представителем платформы, стоящей в «оппозиции к политике партии»⁹². Именно в этом месяце Бухарин допустил серьезную ошибку, вновь напомнив Сталину об оценке, которую дал ему Ленин. В статье в «Правде», озаглавленной «Политическое завещание Ленина», Бухарин разъяснил, каким он видит подлинный ленинизм, и обвинил Сталина в подрыве ленинского принципа партийной демократии. В своем письме, опубликованном 30 января, Бухарин открыто, не страшась, заявил, что «Сталинский режим более не терпим в нашей партии»⁹³. Сталин преуспел, добившись поддержки большинства в Центральном комитете, после чего подавил последние остатки сопротивления. На пленуме Центрального комитета в апреле сторонники Бухарина выступили с обвинениями Сталина, осуждая его беспринципную карьеру в партии. На каждое личное обвинение Сталин бросал: «это тривиально», но, дождавшись конца, перешел в атаку, процитировав то место в завещании Ленина, где он обвинял Бухарина в том, что его марксизм носил схоластический и не вполне марксистский характер. Комитет проголосовал за смещение представителей «правой оппозиции» с их постов. В ноябре 1929 года Бухарин был исключен из Политбюро и потерял должность редактора газеты «Правда». Бухарина, Рыкова и Томского заставили написать покаянное письмо, где те признавались в допущенных ошибках. В декабре 1930 года Томский лишился поста главы профсоюзов, а вместо него Сталин назначил своего близкого союзника Вячеслава Молотова. В действительности «правая оппозиция», объединенная единой платформой, была во многом фикцией. Вместе с тем разногласия в вопросах политической стратегии были реальными. Сталин не верил, что Бухарин действительно понял, в чем состоят движущие силы и основополагающие идеи ленинизма. В пылу спора накануне исключения Бухарина, когда они обменивались гневными обвинениями, Сталин прорычал на него: «Вы все не марксисты, вы колдуны. Никто из вас не понимает Ленина!»⁹⁴ В декабре 1929 года вся страна отмечала пятидесятилетний юбилей Сталина; список членов политбюро, всегда составлявшийся в алфавитном порядке и свидетельствовавший о коллективном характере руководства партией, был изменен, так чтобы подчеркнуть, что Сталин – «первый ученик Ленина и руководитель партии». Это был первый и важнейший шаг на пути установления единовластия в 1930-х годах⁹⁵.

Продвижение Гитлера к вершине власти в партии происходило совершенно в ином контексте. Вопрос о том, готов ли он относиться терпимо к «коллективному руководству» в любом смысле этого слова, никогда не вставал. Когда в декабре 1924 года он вышел из Ландсбергской тюрьмы, его первейшей задачей было восстановление себя в роли бесспорного лидера партии, утраченной им во время пребывания в заключении. В отличие от Сталина, Гитлер должен был возглавить довольно шумную партию, не имеющую никаких перспектив оказаться у власти, тогда как Сталин был одним из высших руководителей правящей партии. Пребывание в тюрьме поставило Гитлера в весьма затруднительное положение. Его партия была запрещена во всех германских регионах, за исключением Тюрингии⁹⁶. В июле 1924 года он полностью оставил политическую деятельность на период до своего освобождения. За пределами небольших групп национал-социалисты разбивались на разные фракции, некоторые из них объединились под крышей радикал-националистов в Северной Германии, другие вступили в ассоциацию с небольшими пангерманскими союзам в Баварии. В отсутствие Гитлера для его замещения, первая из этих групп, Национал-социалистическая партия Свободы, поставила во главе престарелого генерала Людендорфа, но баварское крыло партии не приняло это назначение. Движение, приветствовавшее возврат Гитлера в политику в 1925 году, было очень малочисленным и разрозненным; партийное издательство в Мюнхене, «Эхер-Ферлаг», насчитывало всего три человека персонала⁹⁷. Гитлер произвел реорганизацию партии главным образом по принципу лояльности к своей персоне. Его первое публичное выступление 27 февраля 1925 года состоялось в том самом пивном подвале в Мюнхене, где начался возглавляемый им путч. В тот день тысячи его сторонников заполнили зал, большинству из них пришлось слушать стоя, так как мест для сидения не хватало. Гитлер призвал всех к преданности ему как единоличному лидеру партии. Лидеры местных националистов, сгруппировавшиеся вокруг Гитлера, по окончании его речи «достигли примирения», полностью препоручив себя его «непререкаемой» власти⁹⁸, как писал один из свидетелей.

Последующие два года были переломными для карьеры Гитлера. Началось его новое восхождение с самого малообещающего подножия к вершине власти в партии. Радикально-националистическое крыло германской политики было незначительным и разрозненным. Гитлер мог рассчитывать на поддержку только со стороны разнородной кучки из нескольких тысяч баварских националистов; организация на севере Германии находилась в руках революционных националистов, относившихся к авторитарной власти Гитлера с куда меньшим энтузиазмом; Людендорфф все еще оставался значительной фигурой на обочине движения; на горизонте также виднелись смутные очертания фигуры молодого честолюбивого фармацевта Грегора Штрассера, который в отсутствие Гитлера стал действовать как «доверенное» лицо заключенного в тюрьму фюрера. Штрассер для Гитлера был тем же, что Бухарин для Сталина. Вопреки тому что Штрассера часто называют представителем «северного» крыла партии, в действительности он был баварцем, родившимся в 1892 году в семье правоверного католика. Его отец был мелким государственным служащим. Как и Гитлер, Штрассер прошел всю войну, также был награжден Железным крестом первого и второго класса; как и Гитлер, он считал войну самым главным испытанием своей жизни. Личность Штрассера во многих отношениях была антиподом Гитлера. Он был от природы общительным, веселым, открытым, с большим чувством юмора; его крупная фигура и сильный голос, улыбчивость и обаяние непринужденной властности закономерно сделали его лидером и популярной фигурой как внутри, так и за пределами партии. Его политические взгляды сформировались в окопах: мощный революционный национализм, полностью отвергающий старый имперский порядок в пользу естественного сообщества, основанного не на классах и привилегиях, а на общем стремлении всех трудиться во имя нации. «Мы стали националистами в окопах, – говорил он собравшимся в 1924 году, – поэтому мы не могли не стать социалистами»⁹⁹. Гитлеровское движение стало естественным прибежищем для Штрассера. Он вступил в партию в 1922 году, а в марте 1923 стал во главе баварского полка в полувоенной организации партии – Штурмовых отрядах (СА). В период пребывания Гитлера в тюрьме Штрассер стал одним из ведущих членов блока радикальных националистов, борющихся за победу на выборах, в отсутствие запрещенной Национал-социалистической партии и в декабре 1924 года был избран в рейхстаг. В отличие от некоторых выдающихся праворадикалов, в феврале 1925 года Штрассер решил примкнуть к Гитлеру, но не в качестве «последователя», а равноправного «коллеги»¹⁰⁰.

Гитлер принял предложение Штрассера сотрудничать в возрождении угасающей партии, но он остался непреклонным в вопросе о руководстве ею, считая, что только он один способен вести ее к будущим победам. Эта убежденность Гитлера углубилась в месяцы, когда он сидел в тюрьме, она также подпитывалась подобострастным вниманием к нему со стороны его секретаря и его второго «я», Рудольфа Гесса, сидевшего в тюрьме вместе со своим лидером, которого он называл «трибуном». После встречи, с которой началось возрождение партии, Гесс отметил «непоколебимую веру» своего властителя «в его судьбу»¹⁰¹. Взгляды Гитлера на организацию партии исключали любую партийную демократию, которую хотели внедрить некоторые деятели партии; его концепция движения полностью основывалась на том, что он является потенциальным спасителем Германии и его идеи и политические шаги не могут быть подвержены влиянию идей и советов других. 14 февраля 1926 года Гитлер созвал все старшее руководство партии на конференцию в городе Бамберге на севере Баварии. Среди лидеров были и партийные радикалы, предпочитавшие революционный путь к власти. Они представляли собой слабо организованную рабочую группу, основанную в прошлом июле Штрассером для координации стратегии партии за пределами Баварии; им также была составлена модифицированная версия программы партии, принятой в 1920 году, которая, как он расчитывал, будет одобрена. Гитлер говорил без устали на протяжении пяти часов. Он утверждал, что программа партии незыблема («основа нашей религии, нашей идеологии»); он отмел революционный путь борьбы в пользу движения к власти через победу на парламентских выборах; но в первую очередь он ясно выразил мысль о том, что он сам незаменим и только он может привести партию к победе¹⁰². Пятью месяцами позже, на первом после возрождения съезде партии, созванном 4 июля в Веймаре, личное главенство Гитлера в партии было признано большинством, и его положение в партии в роли F?hrer (титул, официально одобренный в Веймаре) с этого момента стало непоколебимым.

Нет сомнения, Гитлер воспользовался своей притягательностью и личной харизмой для беспощадной расправы над теми, кто вставал на его пути, а также для того, чтобы упростить процесс выработки стратегии партии. И все же в основных вопросах доктрины и тактики имелись реальные различия. Так, Штрассер представлял те круги в партийном руководстве, которые выступали за подчеркнуто «германский» социализм. «Мы, социалисты, – враги, смертельные враги существующей капиталистической экономической системы», – писал он в 1926 году в памфлете, содержавшем перечень задач движения в будущем¹⁰³. Другие лидеры партии были настроены более враждебно к тому, что партия должна сконцентрировать все свои усилия, чтобы стать националистическим представителем городского рабочего класса. Эти различия отражали существующие разногласия по вопросам тактики: «социалистическое» крыло предлагало принять более бескомпромиссную и враждебную позицию по отношению к парламенту, умеренные выступали за легальные формы борьбы за власть. Здесь возникает соблазн сравнить гитлеровский подход к аргументам с тактикой Сталина на дебатах по вопросам индустриализации страны. Оба отвергали радикальные пути решения вопросов, так как они ассоциировались с партийными кругами, представлявшими угрозу их личным политическим позициям. Гитлер во многом разделял и продолжал продвигать в 1930-х годах взгляды Штрассера, утверждавшего, что старый экономический порядок обанкротился и был несправедлив, поэтому должен быть заменен на экономическую систему, основанную на «достижениях» для нации¹⁰⁴. Но Гитлер осознавал, что бескомпромиссный революционизм оттолкнет избирателей и в конце концов может смести и его самого.

Сила оппозиции, как и ее сплоченность, с которой сталкивался Гитлер, возможно, были сильно преувеличены. Реальной «объединенной оппозиции» не существовало, поскольку партийные лидеры пришли к выводу, что без Гитлера партию нельзя будет отличить от других мелких радикал-националистических группировок, соперничавших друг с другом в борьбе за выживание. Разнообразие политических перспектив и идеологий было следствием разнородности множества националистических группировок и ассоциаций, объединившихся в единую партию. Преодолеть возможный раскол и сплотить их могла только безусловная преданность Гитлеру, точно так же, как не меньший разброс политических взглядов и идей в ВКП(б) в 1920-х годах был преодолен, в конечном итоге, только в результате объединения вокруг сталинской партийной линии. Обе партии не были монолитными организациями и состояли из множества разнообразных идеологических, политических и социальных объединений.

Большую часть своей политической энергии в период до 1933 года Гитлер посвятил руководству партией, сглаживая разногласия, избавляя партию от диссидентов, объединяя местных партийных лидеров путем регулярных согласительных визитов, личных встреч и ободряющих бесед. Но оппозиция сконструированному мифу о германском мессии, на которого должна полагаться партия, все еще была жива. Артур Динтер, последовательный оппонент идеи объединения движения вокруг Гитлера и лидер партии в Тюрингии, на конференции большинства партии по вопросам организационной реформы в августе 1928 года внес на рассмотрение резолюцию, предполагающую ограничение власти Гитлера путем назначения партийного сената. При последующем голосовании Динтер оказался единственным, кто поддержал ее. В октябре он был исключен из партии, а Гитлер разослал письма всем партийным лидерам, чтобы те, подписав их, подтвердили свой отказ от идеи ограничения его полномочий. Все письма вернулись с подписями¹⁰⁵.

Другая серьезная опасность исходила от революционного крыла движения, которое усилилось после того, как выборы 1928 года в рейхстаг показали, сколь малый успех сулит законный путь к власти. Национал-социалисты получили всего двенадцать мест в рейхстаге, и их поддержало меньшее число избирателей, чем отдавших голоса за националистический блок в 1924 году. Партийная политика сместилась от борьбы за голоса рабочих, далеких от марксизма, в сторону поисков поддержки среди мелких землевладельцев и мелкой буржуазии небольших городов. Урбанистская стратегия не была оставлена, но социализм стал менее акцентированным. Однако в связи с этим возникли другие проблемы, касавшиеся военизированного крыла движения поскольку в CA входили в основном городские элементы, в их рядах также присутствовало значительное число работников ручного труда. Это крыло было восстановлено после возрождения партии в конце 1926 года под руководством бывшего члена Фрайкора Франца фон Пфайффера, ставшего во главе СА – организации, не зависимой от центрального аппарата партии, разделявшего озабоченность многих руководителей СА чрезмерной личной властью, навязанной Гитлером их движению¹⁰⁶. В 1930 году чаша терпения переполнилась и недовольство вылилось в открытый разрыв. В июле 1930 года брат Грегора Штрассера, Отто, с небольшой группой бескомпромиссных, антикапиталистически настроенных революционеров отделился от партии, открыто заявив, что «социалисты покидают НСДАП»¹⁰⁷. В августе фон Пфайффер ушел в отставку в знак протеста против нежелания партии поддержать стремление СА стать протоармейской силой, альтернативной регулярным войскам. Гитлер преодолел последовавший за этим кризис, заявив, что сам будет руководить СА, и предложил ряд незначительных уступок. Но следующей весной среди восточногерманских членов СА поднялся полномасштабный бунт во главе с Вальтером Стеннесом, который 1 апреля стремительным ударом сверг руководство в Берлине и объявил о том, что СА взяты под его контроль, однако после страстного призыва Гитлера об абсолютной необходимости сохранения преданности ему был низвергнут. Последовавшая вслед за этим чистка привела к временному отстранению тех членов СА, которые должны были пройти политическую проверку. Гитлер взял в свои руки контроль над всеми назначениями в штаб-квартире СА и потребовал от всех руководителей СА клятвы верности лично ему. В конце концов во главе СА встал другой бывший лидер Фрайкора, Эрнст Рем, который был старшим офицером в 1919 году и вместе с Гитлером выступал ответчиком на суде в 1924 году¹⁰⁸.

До того как в январе 1933 года ему был предложен пост канцлера, Гитлер столкнулся с еще одной трудностью. Хотя Грегор Штрассер никогда не отрицал своей личной преданности Гитлеру, он оставался скорее его товарищем, чем помощником. В 1928 году его назначили организационным лидером партии. Находясь на этом посту, он должен был решать организационные вопросы, возникающие в связи с резким увеличением числа новых членов партии после кризиса 1929 года. Штрассер был популярным и пользующимся большим уважением в широких кругах политиком и наиболее эффективной и выдающейся парламентской фигурой в партии. Начиная с 1930 года он начал смещаться в своих взглядах от социалистических позиций в сторону осознания необходимости реальной политической власти. В своей деятельности он пользовался связями с другими политическими партиями и их представителями, в отличие от Гитлера, не признающего никаких компромиссов с другими политическими силами, что не лишало его возможности получить пост канцлера. Штрассер опасался, что упрямство Гитлера лишит партию какой-либо возможности добиться власти, будь то однопартийной или в коалиции с другими политическими силам. Летом 1932 года поражение казалось столь же вероятным, как и успех, и Штрассер стал проявлять нетерпение. В октябре он выступил за блок с профсоюзами и другими националистическими партиями: «Все, кому с нами по пути, присоединяйтесь»¹⁰⁹. Он провел переговоры с Католической центристской партией; вел переговоры с армейскими командирами и в конце концов стал союзником Курта фон Шлейхера, министра обороны, защитника идеи широкого национал-социалистического альянса, к которому бы привлекались, кроме Штрассера, и другие политические лидеры. После полного провала на выборах в ноябре 1932 года Штрассер пошел на открытый разрыв с Гитлером в надежде на то, что сам сможет привнести в партию важные элементы либо сможет убедить Гитлера принять идею создания коалиций и коллективного руководства. 3 декабря Шлейхер предложил Штрассеру пост вице-канцлера в коалиционном правительстве; для последнего, после десяти лет пребывания в оппозиции, такое предложение было очень соблазнительным. Гитлер, пребывавший в личном яростном противостоянии со Штрассером, находясь в отеле «Кайзерхоф» в Берлине, приказал ему прекратить дальнейшие переговоры, и вместо того, чтобы отделиться от партии и вступить в правительство, Штрассер неожиданно 8 декабря подал в отставку и покинул почти все политические посты, в последний момент проявив неспособность отрицать значение Гитлера в национальной революции, к которой он так стремился¹¹⁰.

В итоге Штрассера, как и Бухарина, стали рассматривать как подлинную историческую альтернативу диктаторам, которые сумели отбросить их на обочину. Если бы Штрассеру сопутствовал успех и ему удалось бы сократить полномочия Гитлера или занять его место в национальной коалиции в начале 1933 года, личная диктатура Гитлера могла бы стать невозможной; если бы Бухарин сумел воспользоваться своим положением «любимца партии», как об этом было сказано Лениным в «завещании», достигнув успеха в продвижении своей версии революции, возможно, Сталин был бы смещен или вынужден принять условия коллективного руководства¹¹¹. Не может быть никаких сомнений в том, что истории обоих государств, Германии и Советского Союза, пошли бы совершенно иным путем, если бы те двое получили доверие партий. Однако здесь важно отметить, что предполагаемые выше альтернативы невозможно рассматривать как более приемлемое лицо коммунизма или национал-социализма, слабую тень фанатичной реальности. Штрассер был ярым антисемитом, непреклонным противником марксизма, ревизионистом в вопросах международной политики и противником парламентаризма. Свою карьеру в советской системе Бухарин начал с позиции ультра-революционера, и его приверженность умеренной экономической политике не сделала его большим демократом; будучи членом Политбюро, он оказывал поддержку всем авторитарным решениям, принятым в 1920-х годах. В этом отношении оба они ушли недалеко от Гитлера и Сталина.

В конце концов, ни Бухарин, ни Штрассер не проявили себя достаточно сильными личностями, чтобы преодолеть безмерную слабость всей оппозиции, противостоящей будущим диктаторам. Оба представляли собой прямолинейные и немудреные личности, чье прямодушие было серьезным недостатком в тайной и изощренной политической игре, в которую играли с ними Сталин и Гитлер, наслаждавшиеся искусством политики и являвшиеся совершенно безжалостными и беспринципными личностями. Ни у Бухарина, ни у Штрассера не было ни честолюбия, ни достаточной целеустремленности или силы воли, чтобы взять на себя руководство партией, что стало совершенно очевидным после их неуклюжей реакции на конфронтацию в конце 1920-х годов. Их доктринальные отличия от их главных соперников были сильно преувеличены историками, стремящимися подчеркнуть другие возможности выхода из кризисов 1920-х годов¹¹². Кроме всего прочего, ни один из них не сумел убедить ни партийные массы, ни более широкие слои населения, поскольку не смог успешно донести до их сознания свои обещания. Как Гитлер, так и Сталин через головы других партийных лидеров взывали к рядовым массам, которые в конце концов стали видеть в них незаменимые фигуры для будущего партии. И все же и Штрассер, и Бухарин получили ужасный приговор за то, что стали в истинную оппозицию тому стилю руководства, который был установлен в обеих партиях Гитлером и Сталиным. Штрассера арестовали в его доме 30 июня 1934 года под предлогом того, что он готовил государственный переворот, несколькими часами позже он был расстрелян капитаном СС в подвале штаб-квартиры тайной полиции. Бухарин продолжал цепляться за ограниченную роль в партии, терпя унижения со стороны Сталина на протяжении восьми лет, до тех пор пока в марте 1938 года его не обвинили в контрреволюционной деятельности и в терроризме. Приговоренный к смерти, в ночь расстрела 15 марта 1938 года он написал краткое письмо к Сталину, в котором вопрошал: «Коба, зачем тебе нужна моя смерть?»¹¹³

Стремление взять верх над партией не дает исчерпывающего объяснения, почему надвигалась диктатура, хотя это и было важной предпосылкой. Лучшим объяснением надвигавшихся диктатур были два сильнейших социально-политических кризиса, один в Германии, другой в Советском Союзе. Оба носили исторически четко выраженный революционный характер. В период с 1928 года население Советского Союза пережило огромные социальные потрясения: начало коллективизации, запуск пятилетних планов и непрекращающиеся нападки на культуру, идеи и взгляды, считавшиеся «буржуазными», которые первоначально в 1920-х годах казались режиму терпимыми и пригодными для использования. Так называемая «вторая революция» вернулась на радикальную траекторию и возродила социальные конфликты, бывшие характерными для первых послереволюционных лет гражданской войны, цель преобразований состояла в ускоренном построении социализма. В Германии социально-политический кризис, достигший исключительной остроты, был спровоцирован спадом экономики в 1929 году. Он породил националистическую революцию, полностью отвергающую политическую систему, культуру и социальные ценности республики и ставящую своей целью выбор «истинно германской» модели национального объединения. Революция отметала все «буржуазные» ценности, которые рассматривались как западные, космополитические и сеющие рознь. Возрождение нации трактовалось как возврат к траектории самоутверждения, прерванного войной и последующим поражением.

Гитлер и Сталин возникли в горниле внутрипартийной борьбы 1920-х годов как наиболее яркие представители двух революций и тех слоев населения обеих стран, которые поддерживали и участвовали в них. Ни одно из этих потрясений не возникло по мановению руки ни Сталина, ни Гитлера, хотя оба сыграли важную роль в обострении ситуации и сполна воспользовались представившимися политическими возможностями. Обе революции были порождением определенных социальных сил и обстоятельств, трудно предсказуемых и не всегда управляемых, и сопровождались широкомасштабным насилием и политическими конфликтами. В условиях нестабильности обоих сообществ, агонизировавших в эпицентре глубочайшего кризиса, возникло стремление найти харизматичную политическую фигуру, способную преодолеть хаос, сохранив при этом достижения революции. На своем пути к абсолютной власти и Сталин, и Гитлер опирались на поддержку широких масс, их поддерживало и распространенное даже среди тех, кто не горел желанием перейти в другую веру, мнение о том, что именно вождь сможет стать гарантом политической стабильности и революционного порядка. Ни один из них не имел возможности узурпировать власть с помощью прямого переворота или иным непарламентским путем. Установление обеих диктатур было результатом исторического стечения обстоятельств, когда амбиции двух лидеров слились в единый поток с устремлениями тех, кого они хотели представлять.

«Вторая революция» в Советском Союзе стала результатом очевидного парадокса, возникшего в самом сердце революционных преобразований в 1921 году, после того как Ленин положил начало Новой экономической политике. Решение разрешить частную собственность в сельском хозяйстве и торговле вызвало немедленный отклик в обществе, где четыре пятых всего населения были заняты работой на земле, а большая часть «рабочих» была представлена ремесленниками и мелкими торговцами. Принятое в тот же год решение прекратить фракционную борьбу и ликвидировать все альтернативные политические течения привело к тому, что на политической арене осталась преимущественно городская революционная партия, формально ставящая цель построения современного рабочего государства и создания мощной промышленности, партия, которой предстояло руководить сообществом, трудно поддающимся внедрению осовремененного социализма. Это противоречие вышло на поверхность сразу после того, как большая часть партии столкнулась с непреложным фактом, говорящим о том, что революции нигде больше в Европе в 1920-х годах не намечаются. Выводы, вытекавшие из осознания этой реальности, стали непреодолимым яблоком раздора между Троцким и Сталиным. Троцкий представлял тот узкий круг партийцев, которые придерживались мнения, что революция окончательно погибнет, если ее не распространять. Сталин же выступал от имени всей остальной части членов партии, считавших, что построение социализма только в одной стране – Советском Союзе – может стать вдохновляющей прелюдией революций, которые вспыхнут по всему миру. Победа над Троцким заставила партию встретиться лицом к лицу с логикой своей собственной позиции. Если Советскому Союзу предстояло в одиночестве пройти этот путь и явить всему остальному миру образцовую модель социалистического общества, необходимо было произвести стремительные и радикальные социально-экономические изменения. В своей речи перед руководителями промышленности в феврале 1931 года, вторящей его же пояснениям, изложенным в Центральном комитете в ноябре 1929 года, Сталин назвал экономические преобразования фундаментальным фактором выживания революции: «Мы на пятьдесят или сто лет отстаем от развитых стран. Нам надо преодолеть это отставание за десять лет. Мы сделаем это или просто пойдем ко дну»¹¹⁴. Сталин еще раз напомнил слушателям о том, что преображение Советского Союза станет образцом для пролетариата всего мира, который, вглядываясь в достижения модернизированной страны, воскликнет: «Там наш передовой отряд, ударная бригада, власть государства рабочего класса, мое отечество!»¹¹⁵

Но в реальности строительство образцового социалистического государства сопровождалось жестоким насилием, носило скорее деструктивный характер, а часто управлялось хаотично, что вело к негативным социальным последствиям. Критический момент наступил в 1927-м и 1928-м годах. В течение зимы 1927 года поставки зерна в города резко сократились. В ноябре и декабре они упали до половины уровня 1926 года¹¹⁶. Зерновой кризис был отчасти вызван неспособностью промышленности производить достаточно предметов потребления; крестьяне придерживали зерно, чтобы повысить свои ставки при торге с государством. Ситуация усугубилась тем, что государственные экономические органы в это же время приняли то, что стало первым пятилетним планом, согласно которому общий уровень промышленного производства должен был резко возрасти, в первую очередь в тяжелой промышленности. Разразившийся зерновой кризис привел к компрометации плана индустриализации; правительство столкнулось с тем, что рыночные силы в самый разгар Новой экономической политики стали смещать баланс советского общества в сторону огромного сегмента населения, занятого в мелкой торговле и частном производстве. К весне 1928 года в партии поднялась волна выступлений против спекулянтов и кулаков за ускорение роста промышленного производства. В январе 1928 года были приняты чрезвычайные меры – введена статья 107 Уголовного кодекса, направленная против спекулянтов и ставящая задачу изъятия большего количества зерна у крестьян и наказания тех, кто его придерживал. В 1928 году пятилетний план был запущен и акцент был сделан на тяжелую промышленность, тысячи партийных агентов разъехались по деревням с целью снижения угрозы сокрытия зерна крестьянами, возмущавшимися по поводу отсутствия необходимых товаров потребления. «Мы не можем позволить – заявил Сталин в начале 1928 года, – чтобы промышленность зависела от каприза кулака»¹¹⁷.

Эти меры знаменовали конец сотрудничества между двумя социальными слоями и окончательно похоронили концепцию умеренной экономики 1920-х годов. В сельских местностях партийные активисты, возмущенные тем, что крестьяне могут требовать у революции выкупа, навязали настоящую классовую войну тем, кого они заклеймили капиталистами, часто на весьма шатких основаниях. Для осуществления социальной революции на селе было мобилизовано все беднейшее крестьянство и сельские рабочие. Традиционные собрания деревенского населения, сходы, использовались как инструмент изоляции «зажиточных» крестьян и тех, кто сопротивлялся политике государства и отказывался увеличивать квоту зерна, отдаваемого государству, до такого уровня, которое лишало их конкурентоспособности. В итоге стали поощряться традиционные методы и ритуалы унижения кулаков, состоящие в том, что их проводили по деревенским улицам с обмазанными дегтем воротниками на шее или подвергали публичному избиению¹¹⁸. Стратегия, заключавшаяся в использовании самих крестьян в целях практической реализации того, чего хотела партия, а именно – претворения в жизнь «урало-сибирского метода», названного так самим Сталиным по названию региона, где этот метод был впервые применен, привела к возникновению истинно революционной ситуации, которая перешла в 1929 году в открытую классовую войну, а к концу того года стала исходным пунктом официальной политики «раскулачивания». Всего за один год партия совершила переход к политике коллективизации сельского хозяйства, создания крупных государственных сельскохозяйственных объединений, заменивших мелкие частные хозяйства, и к полному разрушению независимого рынка сельскохозяйственной продукции. Массовая коллективизация началась в октябре, но уже месяцем позже Сталин торжественно объявил о том, что он назвал «великим поворотом»¹¹⁹. В довершении ко всему 27 декабря 1929 года Сталин выступил с бескомпромиссным требованием «уничтожать кулаков как класс». Дух беспощадной классовой борьбы, пронизавший насквозь всю сталинскую политику в отношении крестьянства, распространился по всем деревням и селам огромной страны.

Революционная классовая борьба, воодушевляемая теми партийными руководителями, которые, как и Сталин, боялись того, что эра Новой экономической политики приведет к постепенному восстановлению капитализма, с новой силой возобновилась и на других фронтах. В марте 1929 года Верховный Совет принял самый амбициозный план развития промышленности, знаменовавший собой начало программы, которая физически изменила облик Советского Союза и привела к массовому исходу населения из сельских местностей и перемещению их в новые промышленные центры. Партия воспользовалась произошедшим социальным сдвигом для запуска агрессивной политики пролетаризации советского общества. На всех фабриках и заводах была начата кампанию по привлечению в партию сотен тысяч новых членов, и эта масса новобранцев полностью размыла старую гвардию дореволюционных большевиков. Культура находилась под жестким контролем, так что возможность появления новых, экспериментальных форм творческого самовыражения просто исключалась, а все новое характеризовалось как формалистическое и буржуазное, тогда как все истинно пролетарское всячески поощрялось и поддерживалось. Культурная революция была лишь небольшой частью продолжающейся войны против остатков буржуазного класса и буржуазных ценностей, которая ознаменовалась в марте 1928 года показательным процессом над инженерами угольных шахт в городе Шахты на юге России. Пятьдесят три инженера были обвинены в тщательно спланированном саботаже и разрушительной контрреволюционной деятельности. Большинство были признаны виновными, а пятеро – казнены. Процесс ознаменовал завершение периода, когда так называемых буржуазных специалистов приглашали к сотрудничеству. В апреле 1928 года Сталин заявил, что этот процесс способствовал выявлению новой формы контрреволюционной борьбы буржуазии «против диктатуры пролетариата». Страх возобновления «нападок на советскую власть» со стороны скрытых капиталистических элементов послужил причиной массовых нарушений прав человека, арестов, тюремного заключения и расстрелов тысяч представителей старой интеллигенции, работавших в промышленности, государственном управлении, включая и ряд наиболее выдающихся экономистов и работников статистического управления, сделавших возможным принятие плана развития промышленности в конце 1920-х годов¹²⁰.

В краткосрочной перспективе результаты возобновления революционной классовой борьбы оказались самыми плачевными. Старые специалисты повсюду заменялись наскоро подготовленными пролетарскими работниками. Промышленность расширялась, но это происходило в атмосфере постоянной незавершенности проектов, невыполнения квот и низкого качества выпускаемой продукции, что в свою очередь провоцировало бесконечные гонения и процессы за саботаж и нарушения законов. Наиболее разрушительными последствия этой политики были на селе, где миллионы крестьян продолжали сопротивляться внезапному насильственному изменению их мироустройства, так что часть сельского населения Советского Союза оказалась в состоянии необъявленной гражданской войны с государством. Крестьяне ломали рабочий инвентарь, разрушали и сжигали дома и хозяйственные постройки. Они скорее готовы были погубить свой скот, чем отдать его в руки государства: в период между 1928-м и 1933 годами поголовье крупнорогатого скота на селе сократилось на 44 процента, численность овец – на 65 процентов, число лошадей, жизненно необходимых для сельского хозяйства в век, когда трактора еще не были распространены, более чем на половину. Производство зерна резко сократилось, притом что централизованная закупка зерна возросла, оставив таким образом огромную часть сельского населения без достаточного запаса продуктов питания¹²¹. Сопротивление крестьянства спровоцировало новую спираль насилия, когда члены коммунистической партии, управленцы и милиционеры, оставив города, разъехались по всей стране, чтобы пресекать акты саботажа со стороны крестьян. Число яростных столкновений и террористических актов возросло с немногим более 1000 в 1928 году до 13 794 к 1930 году. В том году было совершено 1198 убийств и 5720 попыток убийства и серьезных правонарушений, большинство из которых были направлены против партийных активистов и крестьян, добровольно примкнувших к колхозам. Также росло число бунтов и демонстраций, достигнув более 13 000 в 1930 году, и они охватили, согласно официальной статистике, в целом более чем 2,4 миллиона крестьян¹²². В сложившейся ситуации власти оказались бессильными, и в марте 1930 году Сталин объявил временную передышку, обвинив коммунистических активистов в «головокружении от успехов». И, как следствие этой передышки, к октябрю того года число коллективных хозяйств в России сократилось с 59 до 22 %¹²³. Тогда режим произвел изменения в тактике своей политики, и коллективизация следующего года проводилась уже с применением силы: более 2 000 000 крестьян были депортированы в трудовые лагеря на севере страны, а 2 000 000 были перемещены в пределах их регионов¹²⁴.

В конце концов, в результате кризиса в 1932 году начался массовый голод. Установлено, что в течение зимы 1932/33 года на огромном пространстве территории от Казахстана, через Северный Кавказ до Украины в результате чрезмерных изъятий зерна, потери рабочей силы и лошадей, деморализации крестьян и их сопротивления погибло от недоедания и болезней, вызванных голодом, 4 000 000 человек. В тот год возникший вследствие «второй революции» кризис достиг своего максимума. Промышленное производство снизилось, инфляция росла. В апреле в ответ на сокращение продуктов питания разразилась забастовка среди промышленных рабочих Москвы. На Украине, где партия настаивала на максимальной квоте экспроприаций в наказание за сопротивление крестьян, ситуация была столь отчаянной, что Сталин был вынужден заметить в своем срочном письме, написанном в августе 1932 года: «Мы можем потерять Украину», хотя это, как уже стало обычным, могло означать указание усилить репрессивные меры против саботажников и преступников¹²⁵. В марте 1932 года группа коммунистов, объединившихся вокруг Мартемьяна Рютина, кандидата в Центральный комитет партии, распространила 200-страничный документ, озаглавленный «Сталин и кризис пролетарской диктатуры», в котором был дан детальный анализ провала «второй революции». В сентябре так называемая рютинская платформа распространила среди членов Центрального комитета «Письмо восемнадцати», в котором звучал призыв ко всем членам партии вывести страну из кризиса и тупика путем «ликвидации диктатуры Сталина и его клики»¹²⁶. В результате всех их исключили из партии, однако, когда Сталин потребовал расстрелять Рютина, Политбюро его не поддержало. Сталин был вынужден отступить и согласился с тюремным заключением Рютина.

Режиму удавалось сохранять контроль над «второй революцией» в течение всего кризисного периода отчасти благодаря тому, что он пользовался поддержкой широких масс населения, воспринимавших все происходящее как реальную попытку вернуть наконец-то революцию к ее истинно социалистическим идеалам. Поэтому массовое сопротивление властям в сельских местностях соседствовало с большим энтузиазмом беднейшей и безземельной части сельских работников, с готовностью сотрудничавших с властями, помогая им низвергать тех, кого заклеймили кулаками. Основу революционных бригад «ударного труда» на заводах и отрядов, объезжавших с благими революционными вестями деревни и села, составили новые партийные кадры более пролетарского происхождения, которые горели желанием осуществления преимуществ, обещанных рабочему классу, и не получившие особых благ от введения Новой экономической политики. Молотов, ставший Председателем правительства в 1930 году, приветствовал «высвобождение революционных сил рабочего класса и среднего крестьянства»¹²⁷. Но главным бенефициаром этого движения был все-таки сам Сталин, предусмотрительно сделавший ставку на новую волну классовой борьбы. Он преуспел в том, что в решающий период революционного переустройства общества его стали воспринимать как незаменимую фигуру в партии и государстве. «Получилось так, – жаловался Бухарин в 1936 году, – что он стал своего рода символом партии и его низовых членов – рабочих, люди верят в него…»¹²⁸. Даже те, кому совсем не нравилось то, что стоит за Сталиным, были воодушевлены исходящим от него революционным духом и оказывали ему всяческую поддержку. «Я не выношу ничегонеделанья, – писал Иван Смирнов, бывший сторонник Троцкого, – я должен строить!»¹²⁹. Сталин достиг огромного успеха в укреплении своего положения на вершине власти, став символом незыблемости в постоянно меняющемся мире. Даже в 1932 году, на пике кризиса, это чувство его незаменимости оказалось сильнее утверждений Рютина о том, что это совсем не так. «Преданность Сталину, – писал Александр Бармин в тот год, – была основана главным образом на убеждении в том, что не было никого, кто бы мог занять его место… остановиться сейчас или отступить означало бы потерять все»¹³⁰. Первая революция ассоциировалась с Лениным; вторая, представлявшая собой широкое движение вперед с целью завершения процесса, начатого первой революцией, стала в конечном итоге идентифицироваться как сталинская революция, претензии которого на верховную власть по мере углубления кризиса все возрастали.

Так как в Германии все в конечном итоге завершилось диктатурой Гитлера, «национальная революция» стала ассоциироваться всеми с Гитлером и национал-социализмом. По этой причине попытки выявить все факторы успеха партии на выборах и определить социальную принадлежность тех, к кому он апеллировал, рассматриваются как ключ к пониманию того, как он поднялся к власти. В действительности же Гитлер был представителем гораздо более широкого националистического движения, возникшего задолго до того, как национал-социалистическая партия обрела вес, достаточный для того, чтобы участвовать и претендовать на победу на выборах, и продолжавшего сотрудничать с национал-социализмом, когда эта партия стала массовой. Значительное число немцев, не относившихся к убежденным членам партии и не голосовавших за нее, приветствовали конец Веймарской республики; ранний этап правления Гитлера был периодом националистической коалиции. Гитлер пришел к власти только благодаря тому, что группа консервативных националистов, объединившихся вокруг стареющего президента фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга, избранного символом нации в 1925 году, посчитала, пусть и с неохотой, Гитлера фигурой, достаточно весомой для продвижения широкой национальной революции к ее успешному завершению. Кризисные годы, последовавшие после 1929 года, национал-социалисты использовали гораздо более результативно, чем какое-либо другое националистическое движение, однако этот успех базировался главным образом на умении партии говорить языком социального возрождения и национального самоутверждения, вызывавшим широкий резонанс в народных массах. В конечном итоге политическая карьера Гитлера всецело зависела от того, насколько широкий отклик получали его призывы.

Течение кризиса при помощи изломанной кривой графика с ее резкими спадами и подъемами можно описать только приблизительно. В процессе четырехлетнего периода кризиса вторая по объему промышленного производства мировая держава испытала падение торговли наполовину, безработица охватила две пятых всего работоспособного населения, остальная часть имела только кратковременную работу или пережила сокращение заработной платы, владельцы магазинов и мелкие торговцы обнищали, а само государство оказалось на грани банкротства¹³¹. Большинство немцев ощущало рост экономики и доходов только на протяжении двух-трех лет, в течение которых их доходы достигали довоенного уровня, но внезапно случившийся экономический коллапс прервал развитие, вызвав глубокое социальное потрясение, затем политический кризис. Коалиция в рейхстаге, состоявшая из либералов и социал-демократов, в 1930 году развалилась из-за несогласий по вопросу о социальных выплатах, и начиная с этого времени и до 1933 года правительство управляло страной на основе чрезвычайных президентских декретов и административных указов канцлера. На выборах в рейхстаг в 1930 году и летом 1932 года был отмечен серьезный отток избирателей от умеренных партий и рост популярности партий, приверженных, с одной стороны, антипарламентской и, с другой – чрезмерно парламентской форме правления: суммарная доля голосов, отданных Национал-социалистической и Германской коммунистической партиям за период между двумя выборами в рейхстаг, выросла с 31 до 52 %. Возрождение коммунизма напомнило населению о послевоенной революции в Германии; экономический кризис породил широко распространившиеся страхи перед перспективой того, что конец капитализма может означать социальную дезинтеграцию и гражданскую войну. «Это было до боли знакомо, – писал один из свидетелей того времени, – мы ощущали запах 1919-го или 1920 годов»¹³². Политика воспринималась всеми как фундаментальная проблема для будущего Германии, а политическое насилие, ставшее знамением времени после 1929 года, – симптомом глубокого национального кризиса. Только в одном 1932 году в политических столкновениях было убито 155 человек, в том числе 55 национал-социалистов и 54 коммуниста¹³³. Тысячи других были ранены или находились под угрозой насилия. Грегор Штрассер был временно отстранен от участия в работе парламента за оскорбление коллеги-депутата. Полиция всячески боролась с нарушителями, пытаясь сдержать насилие. Для разрешения споров постоянно использовалось оружие. Временами Гитлер сам носил заряженный пистолет. Политические сентименты переродились в чувство глубокого негодования и безудержной ненависти.

Националистические силы в Германии все чаще говорили о необходимости революции. Гитлер сам часто обращался к этому слову, когда высказывался о разрушении существующего порядка вещей и о планах партии относительно строительства новой Германии¹³⁴. Националистические политики разделились еще 1920-х годах, не только по персоналиям, но и по различиям в понимании нации. Вплоть до 1929 года национал-социалисты были небольшой партией националистического политического истеблишмента, не пользовавшейся доверием со стороны других националистов. «Большинство людей смотрели на нас как на незрелых сорвиголов, тративших время и деньги ради несбыточной мечты», – вспоминал один из членов СА в своем очерке, написанном в 1934 году для исследователя Теодора Абеля¹³⁵. Гитлер, как вспоминал другой очевидец, «все еще воспринимался многими как некая фигура со странностями и зловещим прошлым»¹³⁶. Электорат, голосовавший за националистов, охватывал Германскую националистическую народную партию, возглавляемую Альфредом Гугенбергом, Германскую народную партию и ряд других, более мелких маргинальных партий, разделявших многие взгляды германских националистов. Имелись также полувоенные группировки и организации ветеранов, насчитывавшие в своих рядах миллионы граждан, старейшей из которых была организация «Штальхельм», или «Стальной шлем», во главе с Францем Зельдте. Существовали также профессиональные ассоциации и союзы, наподобие большого Союза работников торговли, придерживавшиеся широко националистических взглядов. Имелась также влиятельная радикальная националистическая интеллигенция, чьи лидеры лелеяли надежды на национальное возрождение и социальные реформы. Одними из немногих среди них были национал-социалисты. Эти многочисленные группы объединяла враждебность по отношению к республиканским политикам, авторитарные взгляды, милитаризм мышления, стремление к пересмотру условий Версальского мирного договора и, в некоторых случаях, хотя совсем не во всех, желание установить новый социальный порядок. Это было смешение разнообразных националистических сил, стремившихся к поиску политического решения после 1930 года, которое могло бы избавить страну от перспективы возврата к парламентской форме правления, защитить нацию от коммунизма, возродить экономику Германии и восстановить ее военную мощь. В течение 1930-го и 1931 годов национал-социалисты были заняты поиском путей объединения всех этих разрозненных сил и слившихся с ними многочисленных более мелких движений. Кроме того, они были заняты призывом к своим членам голосовать за национал-социалистических кандидатов. К 1932 году эффективная и хорошо организованная пропагандистская работа дала результаты и национал-социализм стал самым многочисленным отрядом националистического движения. Центральный лозунг партии строился на представлении Гитлера как человека, необходимого Германии. В ноябре 1932 года их предвыборные плакаты содержали призыв: «Гитлер – наша последняя надежда». Падение числа голосов, поданных за национал-социалистов на этих выборах, не обязательно было связано со снижением энтузиазма в отношении идеи национального возрождения, а объяснялось лишь неумением Гитлера донести эту мысль до масс. Его спас растущий среди консервативных националистов страх перед насилием на улицах и популистские лозунги движения, говорившие о том, что нерешенные проблемы политического кризиса 1932 года могут открыть дорогу коммунизму и гражданской войне. 30 января 1933 года Гитлеру было предложено сформировать «кабинет национального единства», в котором национал-социалисты должны были получить всего три места. Его назначение еще не открывало пути к диктатуре, но это был уже сигнал того, что национал-революционное движение становится реальной силой. На протяжении следующих полутора лет по всей Германии шел так называемый процесс «координации»; тысячи людей были смещены со своих постов по причине того, что они не участвовали в национал-революционной борьбе, другие тысячи закончили жизнь в тюрьмах и лагерях, став жертвами ничем не ограниченной жестокости и запугивания. В соответствии с духом гражданской войны разделительную черту проводили не между национал-социалистами и другими политическими силами, а между националистами и прочими, и пугающее насилие, характерное для первых месяцев режима, было направлено в первую очередь против предполагаемых врагов нации, главным образом социалистов, евреев и христиан, активно противодействовавших национал-социалистическому движению. Движущей силой национальной революции была коалиция националистических сил, которая, однако, летом 1933 года стала выкристаллизовываться в явно национал-социалистическую разновидность революции, устраняя все другие политические партии. Даже в 1934 году коалиция с консервативными националистами все еще продолжала существовать. Банкир Ялмар Шахт от националистической партии оставался на очень важном посту министра экономики, Зельдте стал министром труда, а пост министра финансов продолжал занимать карьерный бюрократ. Ни один из них не был членом национал-социалистической партии.

Гитлер был явным бенефициаром националистической революции. Развитие массового движения, поддерживавшего партию, по существу узаконило его претензию на то, чтобы олицетворять собою революцию. Поддержка одной трети голосов избирателей на выборах 1932 года дала Гитлеру более серьезные основания претендовать на политическое лидерство по сравнению с другими руководителями движения. Отсутствие твердости у Штрассера в тот момент, когда он бросал вызов Гитлеру в 1932 году, было следствием его личного предубеждения, что возможный раскол в партии может стать угрозой будущему Германии. Так же как и Сталин, Гитлер сыграл на страхах перед классовой борьбой, стремясь расширить свои притязания. Чем больше Гитлер разглагольствовал об угрозе коммунизма, следуя тактике, доведенной им до апогея весной 1933 года, когда он получил в свои руки легальные возможности подавить коммунистическое движение, тем в большей мере он представал в глазах народа спасителем Германии. Кризис оказал ему в этом большую услугу. В 1929 году Штрассер вполне осознавал сложившуюся реальность, когда говорил: «Мы хотим катастрофы… потому что только катастрофа… может расчистить нам путь к решению тех задач, которые мы – национал-социалисты, ставим»¹³⁷. Даже деятели, не доверявшие Гитлеру, как, например, Франц фон Папен, послуживший посредником и убедивший президента назначить Гитлера канцлером, полагали, что ключи к сплочению разрозненных групп националистов в 1933 году находились у Гитлера. На выборах в марте 1933 года националисты получили больше необходимого большинства – 52 % голосов избирателей. Многие националисты сохраняли недоверие к социал-радикализму и расовой ненависти, свойственной последователям Гитлера, но мало кому из них хотелось, чтобы Германия вернулась к экономическому хаосу и политической гражданской войне, которую она пережила в начале 1930-х годов¹³⁸. В этом смысле все возрастающая роль Гитлера в политической жизни, подобно тому, как это произошло со Сталиным, основывалась на оценке ситуации, которая имела как положительные, так и отрицательные стороны. Среди тех, кто одобрил диктатуру, были и те, кто шел на это с энтузиазмом, другие – неохотно, но с преднамеренным расчетом, из страха, что альтернативный выбор может отбросить систему назад и все завоевания «второй революции», а с ними и надежды на спасение нации будут утрачены. Длившийся на протяжении долгого времени кризис был неотделим от этого процесса; в обоих случаях амбиции или чувство предначертанности судьбы, двигавшие Гитлером и Сталиным, позволяли им в критический момент выставлять себя представителем всех тех, кто жаждет перемен при условии сохранения стабильности. Не будь этих кризисов, едва ли оба политика смогли бы трансформироваться в более крупные политические фигуры диктаторов.

В какой момент они почувствовали себя диктаторами? На этот вопрос история пока не дает ясного ответа. Общепризнано, что диктаторство Сталина начинается с того момента в декабре 1929 года, когда на страницах «Правды» помпезно отмечали его день рождения. Это событие определенно указывало на то, что с этого момента он становится полноправным хозяином партийной машины. В глазах общественности Сталин все еще оставался одной из партийных фигур, возможно первым среди равных [primus inter pares], но отнюдь не полновластным тираном образца конца 1930-х годов. Когда в 1929 году одного из вахтеров в здании Московского университета спросили, кого он имел в виду, говоря о «новом царе», тот назвал престарелого советского президента Михаила Калинина¹³⁹. Представление о Сталине как о фигуре, нацеленной на строительство нового социалистического общества, стало формироваться в ходе «второй революции», однако никто и никогда, исключая его хулителей, не называл его «диктатором». Диктатура Гитлера, напротив, имела под собой более твердое основание. Его назначение канцлером Германии 30 января 1933 года часто принимается как исходный пункт гитлеровской диктатуры, хотя он все еще был лишь канцлером в кабинете, состоящем в большинстве своем из националистов, но не национал-социалистов, во главе которого стоял президент, сохранявший чрезвычайную власть, обладавший полномочиями отменить его назначение на пост канцлера или распустить парламент, если на то возникнут серьезные причины. Согласно мартовскому акту 1933 года, правительству Гитлера были предоставлены чрезвычайные полномочия, позволявшие ему принимать законы, однако не было полной ясности – мог ли Гитлер принимать законы единолично или только с согласия правительства как коллективного органа¹⁴⁰. Неограниченная личная власть Гитлера, которой он долгое время пользовался внутри своей партии, также возникла и укрепилась во время национальной революции. При решении вопроса о начальной точке обеих диктатур спор историков вращается вокруг различных дат, однако в случаях обоих диктаторов выбор основывается на предположении о существовании некой исходной точки установления единовластия.

Есть множество причин предполагать, что поворотным моментом стал 1934 год. По прошествии десяти лет после кризиса, в течение которого их политические карьеры могли оборваться, Сталин и Гитлер уже доминировали на съездах своих партий. Каждый воспользовался соответствующим съездом как возможностью подвести итог недавнего революционного прошлого. На XVII Съезде партии, «съезде победителей», собравшемся в январе 1934 года в Москве, Сталин объявил, что антиленинизм повержен: «Не осталось ничего, что требует доказательств, и, по-видимому, не осталось никого, с кем надо бороться. Все могут видеть, что линия партии восторжествовала»¹⁴¹. Продолжая играть в свою зловещую игру, Сталин позволил своим прежним врагам, включая Зиновьева и Бухарина, произнести речи, наполненные подобострастными славословиями («наш лидер и командир», – утверждал Каменев)¹⁴². В сентябре 1934 года национал-социалисты проводили «съезд объединения, съезд власти». Триумфальную речь Гитлера перед возбужденной толпой, собравшейся на поле «Цеппелина» в Нюрнберге, зачитал партийный босс из Баварии Адольф Вагнер. «Германский образ жизни, – вещал Вагнер, – должен торжествовать на протяжении следующей тысячи лет. Для нас неспокойный XIX век наконец-то завершился»¹⁴³.

Между тем о наступлении личных диктатур сигнализировали не эти два съезда, состоявшиеся в 1934 году, а два убийства, совершенные в этот период. Первым было убийство Эрнста Рема, главы СА, который был расстрелян по приказу Гитлера в подвале Штадельхеймской тюрьмы в Мюнхене во второй половине дня 1 июля 1934 года. Вторым было убийство популярного секретаря Ленинградской организации коммунистической партии Сергея Кирова, совершенное 1 декабря 1934 года, когда тот направлялся в свой кабинет в Смольном. В обоих случаях и Сталин, и Гитлер воспользовались этими убийствами для демонстрации того, что они теперь стоят выше закона; это выражение неограниченной личной власти было важнейшим элементом, позволяющим характеризовать этих двух персонажей как диктаторов. Назначение Рема главой СА в 1930 году было связано с желанием Гитлера вознаградить старого партийного бойца и покончить с мятежными элементами в рядах СА. Результат оказался прямо противоположным. Рем сформировал намного более многочисленную и лучше вооруженную организацию и видел себя, подобно Штрассеру, не рядовым лейтенантом, а скорее коллегой Гитлера. В 1933 году СА оказались вовлеченными в целую серию яростных столкновений, официальных и неофициальных, с противниками своего движения. Члены СА рассчитывали на то, что национальная революция вознаградит их офисом или работой, но на деле многие из них так и остались безработными; шли разговоры о том, что СА намеревается взять на себя функции полиции, а может, даже и роль германской армии, которая, насчитывая всего 100 000 человек – количество, разрешенное по Версальскому договору, составляла лишь одну двадцатую часть всей партийной милиции. Гитлер колебался – следует ли ему отстранить своих консервативных союзников по национальной коалиции и летом 1933 года осадил их устремления. Но на следующий год амбиции Рема и его стремление к расширению национальной революции усилились. Он открыто пестовал идею создания армии СА и военно-воздушных сил СА, чтобы взять на себя защиту Рейха; члены СА стали чаще восхвалять культ своего собственного лидера, а не культ Гитлера. В начале лета 1934 года настроение большей части членов СА характеризовалось негодующим радикализмом¹⁴⁴.

Гитлер встал перед трудным выбором, так как численность СА росла вместе с движением, ставшим символом его долгой и кровавой борьбы за власть. Угрозы со стороны армейских командиров в июне 1934 года начать действовать, если Гитлер ничего не предпримет, вынудили его, пусть и неохотно, согласиться с тем, что Рем должен быть устранен. В тайной полиции имелось большое досье на пламенного гомосексуалиста – лидера СА и многочисленные данные о связях Рема с фон Шлейхером, конспиратором, пытавшимся завлечь Штрассера в правительство в декабре 1932 года. Поддержанный другими руководителями партии, Гитлер планировал переворот на конец июня 1934 года под предлогом того, что Рем намеревался свергнуть правительство и отдать Германию в руки иностранных властей (обвинение, достойное сталинских процессов в годы чистки). 30 июня на фоне чрезвычайно драматичных событий в Берлине, Мюнхене и других городах Германии началась расправа над лидерами СА: их затаскивали в тюрьмы и там расстреливали люди из охранных отрядов (СС) – одетые в черную форму охранники Гитлера. В тот же день Шлейхер, Штрассер и горстка других выдающихся критиков и оппонентов Гитлера были расстреляны по обвинению в том, что они также были участниками заговора. Всего было зафиксировано восемьдесят пять убийств, но цифра почти наверняка была выше, поскольку партийные лидеры сводили все старые счеты¹⁴⁵.

Гитлер самолично арестовал Рема. Долетев на самолете до Мюнхена, потом пересев на автомобиль, он доехал до отеля, в котором остановились Рем и Эдмунд Хайнс, лидер СА в Бреслау. Гитлер ворвался в спальню главы СА, размахивая револьвером и крича на него: «Ты арестован, свинья»! Обескураженного Рема передали в руки двух людей из СС, которые набросили на него одежду и, скрутив, посадили в ожидавшую их машину, чтобы отправиться в Штадельхеймскую тюрьму в Мюнхене. Рем был последним, кому было суждено умереть. Гитлеру оказалось непросто сохранять хладнокровие, отправляя на смерть своего очень давнего товарища. Вспоминая то время, когда десятью годами раньше он вместе с Ремом предстал перед судом за государственную измену, он плакался однажды Гессу: «Было время, когда он стоял рядом со мной в Народном суде»¹⁴⁶. На следующий день Гитлер позволил Рему застрелиться. В камере, где он сидел, оставили заряженный пистолет, и Рему дали десять минут на принятие решения. Не услышав ожидаемого выстрела, эсэсовский комендант расположенного вблизи концлагеря Дахау Теодор Эйке вошел в камеру и в упор выстрелил в обнаженную грудь Рема. В тот же день армейский командир полковник Вернер фон Бломберг объявил армии, что Гитлер спас нацию от предательства «с истинно солдатской решимостью»¹⁴⁷. На заседании кабинета 3 июля был согласован закон, по которому смертные казни без суда стали считаться «оправданными соображениями необходимости защиты государства». Министр юстиции Франц Гюртнер, старый юрист и не член национал-социалистической партии, подтвердил, что совершенное Гитлером, безусловно, законно¹⁴⁸. 13 июля в Рейхстаге Гитлер объявил о фантастических масштабах того, что в действительности было несуществовавшим заговором. К этому он добавил: каждый должен знать «на все времена», что того, кто поднял руку на государство, ожидает «неминуемая смерть». Президент рейхстага Германн Геринг, организовавший чистку рядов СА в Берлине, заявил собравшимся делегатам, что «мы все всегда одобряем то, что делает наш фюрер»¹⁴⁹. Гитлер был публично признан человеком, без сомнений стоящим выше закона, которому дано неограниченное право приговаривать других к жизни или смерти.

Убийство Кирова, возможно, было совершено по приказу Сталина, однако имеющиеся на сегодня доказательства свидетельствуют о том, что он стал жертвой убийцы-одиночки. Значение смерти Кирова, подобно смерти Рема, состоит в том, что он представлял собой последний возможный барьер на пути к неограниченному единовластию Сталина. Сын мелкого чиновника, Сергей Костриков, выбравший в качестве своего большевистского псевдонима фамилию Киров, был ненамного моложе Сталина и имел долгую и вызывающую пиетет революционную биографию, которая привела его в феврале 1926 года на пост руководителя Ленинградского комитета партии в качестве сталинского эмиссара, призванного искоренить левую оппозицию. Это был вдохновенный руководитель, живший весьма напряженной жизнью (страдал алкоголизмом), энергичный, с приятной внешностью, широким, по-юношески молодым лицом, и выдающийся оратор, который был, по свидетельству тех, кому довелось слышать его в первые дни его работы в Ленинграде, «страстным, убедительным и вдохновляющим»¹⁵⁰. В 1930-х годах он считался лояльным сторонником Сталина и, как и Рем, временами эсктравагантно демонстрировал эту лояльностью на публике. Его личные взгляды были куда более критичными. Как говорят, накануне «съезда победителей» группа старых большевиков пыталась уговорить его сделать попытку занять место Сталина, но он отклонил это предложение. На самом съезде, однако, он занял место не на сцене, что позволяло его положение в партии, а сидел рядом с ленинградской делегацией. Произнесенная им на съезде речь, разбавленная традиционной гиперболой в адрес Сталина, была спокойной, неэмоциональной и безличной, там где Сталин был тверд и бесстрастен. Речь Кирова приветствовали стоя, наградив ее бурей оваций. Когда прошли выборы в Центральный комитет, Сталин получил 1056 из посчитанных голосов, а Киров – 1055. Но позднейшие свидетельства говорят о том, что, по-видимому, целых 289 бюллетеней, на которых имя Сталина оказалось вычеркнуто, были просто уничтожены. Если бы не это обстоятельство, Киров стал бы явным победителем, а власть Сталина сильно пошатнулась, хотя он вряд ли был бы смещен.

Сталин никогда не выдвигал себя на выборах Генерального секретаря, и с этого времени ни на одном партийном или государственном документе нет ссылки или упоминания этой его должности¹⁵¹.

В течение всего 1934 года Сталин становился все более подозрительным по отношению к Кирову. Овации, которыми встретили его на съезде, в норме полагались только самому Сталину. Несколькими неделями позже Сталин пригласил Кирова в Москву для работы в Секретариате Центрального комитета, что позволяло осуществлять более строгий надзор над ним. Киров, проявив смелость, отказался, и в этом его поддержали другие члены Политбюро. По-видимому, Киров не испытывал большого страха перед Сталиным. В 1932 году он встал на защиту Рютина, когда Сталин требовал его казни. Временами он выражал несогласие с решениями Политбюро. Бывало также, что Киров допускал неосторожные замечания в адрес Сталина¹⁵². В течение всего года Киров был перегружен заданиями из Москвы. Сталин настаивал на регулярных встречах с ним, а в августе, вопреки своим намерениям, Киров был вынужден сопровождать Сталина в его длительном отпуске, который тот проводил на даче в Сочи. Здоровье Кирова ухудшалось. Когда он вернулся из поездки по Казахстану, где проверял ход жатвы в октябре 1934 года, то обнаружил, что его кабинет, находившийся до этого на третьем этаже Смольного института, был срочно перемещен без его согласия из основного коридора за угол, в конец длинного прохода, рядом с небольшой боковой лестницей¹⁵³. Именно здесь 1 декабря, в 16 часов 30 минут, Киров был убит выстрелом в шею почти в упор Леонидом Николаевым, безработным членом партии с неблагоприятной биографией, семья которого страдала от голода и который безуспешно пытался убедить Кирова снова взять его на работу. Это был жалкий убийца, пребывавший в отчаянном положении, чьи дневниковые записи свидетельствовали о том, что он постоянно носился с идеей покушения на убийство в духе Достоевского. Возможно, мы никогда не узнаем правды, но остается факт, что до сих пор нет никаких данных, свидетельствующих о прямой связи Сталина с убийством Кирова. Сталин в тот же вечер помчался на поезде в Ленинград и на следующий день предпринял необычный для себя шаг, самолично допросив Николаева под предлогом желания заставить его назвать имена своих соучастников. Через три недели Николаев был расстрелян¹⁵⁴.

Сталин воспользовался убийством Кирова для издания примечательного декрета. В тот же день, без обычного обсуждения на Политбюро и без подписи президента Калинина, как того требовала конституция, Сталин подготовил и подписал закон, позволявший тайной полиции арестовывать подозреваемых в терроризме, тайно пытать их и вести следствие заочно [in absentia], без участия стороны защиты и без права на апелляцию и приводить в исполнение приговоры незамедлительно¹⁵⁵. Так называемый «Кировский закон», подобно закону, принятому под давлением Гитлера два дня спустя после убийства Рема, Сталин использовал для надежного упрочения своего положения как человека, стоящего над законом, а также как инструмент уничтожения тысяч членов партии, заклейменных «врагами народа», которое происходило в последующие три года. Более чем 1100 делегатов, с таким неосмотрительным энтузиазмом аплодировавшие Кирову на «съезде победителей», через четыре года были расстреляны или заключены в тюрьму. Уже томившийся к тому времени в тюрьме Рютин был расстрелян в 1938 году. Один из близких соратников Сталина впоследствии вспоминал его реакцию на заседании Политбюро на дошедшее до Москвы известие о чистке Рема: «Гитлер, какой молодец! Вот как надо действовать против своих политических противников»¹⁵⁶.

Путь к диктатуре, пройденный обоими персонажами, был непредсказуем и заранее не предуготован. Оба были движимы особым стремлением занять то, что они считали своим местом в истории, но эта безжалостная воля была сплетена с одержимостью тактическими деталями политической борьбы, нечеловеческой жестокостью ко всем, кто компрометировал или стоял на пути их политических амбиций и беспринципного стремления к публичному признанию. Это был воистину чудовищный конгломерат низменных побуждений. Легко сетовать на слабость оппозиций, противостоявших им, но невозможно не признать всю трудность и невыполнимость задачи найти в той ситуации способ преградить им путь наверх, переиграть людей, двигавшихся вперед с ощущением того, что они несут на своих плечах саму человеческую историю, идут, сметая все на своем пути, не колеблясь, уничтожая людей и меняя обстоятельства.

И все же, несмотря на случайное стечение обстоятельств и откровенные подарки судьбы, сыгравшие немаловажную роль в их личных судьбах, Сталин и Гитлер не были случайными диктаторами.

Глава 2
Искусство управления

Истинная демократия – это не беспомощная капитуляции перед кликами, это добровольное повиновение лидеру, избранному самими людьми.

Макс Вебер, 1922¹

Совершенно очевидно, что нет никакого принципиального противоречия между советской демократией и применением диктаторской власти отдельными личностями.

Ленин, Апрель, 1918²

В 6 часов 30 минут утра 12 декабря 1937 года жена одного советского профессора, железнодорожного инженера, сделала запись в своем дневнике о том, как она в соответствии с недавно принятой сталинской конституцией проголосовала всего полчаса назад на выборах в Верховный совет. Эта запись в дневнике свидетельствует о чрезвычайно приподнятом настроении, в котором пребывала женщина. Накануне вечером она и ее муж договорились постараться быть первыми в очереди за бюллетенями, но, выйдя из дома незадолго до шести часов утра, они увидели, что улицы уже полны людьми, спешащими к выборным участкам. Выборные пункты были украшены «лозунгами и цветами», тут же рядом лежала разъяснительная литература. Нашим героям удалось попасть в начало очереди из двадцати человек. Двери открылись ровно в шесть. Внутри сновали помощники, разъясняя и помогая избирателям. Во второй комнате раздавали бюллетени для голосования. Всего выдавалось по два конверта, чтобы обеспечить тайну голосования, и по два листа бумаги – один для голосования в местные органы власти, и второй – для выборов в общенациональные органы. На каждом конверте было напечатано имя одного кандидата от единственной разрешенной политической партии. Наша пара вошла в кабины для голосования, каждая из которых была прикрыта ситцевой шторой. Проставив галочки на листах бумаги и запечатав конверты, они бросили их в урны для голосования. Поблизости были организованы ясли, чтобы мамы могли оставить своих деток на время, пока были заняты столь серьезным делом. Супруга профессора испытывала «своего рода волнение в душе». В эту ночь она спала всего два часа в ожидании столь важного для нее и ее мужа события – они хотели быть самыми первыми на самых первых из такого рода выборов в мире³. Вернувшись домой, наши двое героев присели на время, чтобы поделиться своими ощущениями. Сестра жены позднее писала, что ей тоже удалось проголосовать после некоторой толчеи в очереди на регистрацию, имея на руках прописку, которую она получила всего за три дня до выборов. Когда она бросала в урну конверт, в ее сознании всплыли сентиментальные воспоминания об изречениях древних, которые, как ей казалось, звучали в унисон ее мыслям о самом скромном из всех граждан, который отныне будет облечен величайшей демократической властью: «Самая крошечная рыбка способна взмутить бездну океана»⁴.

Легко надсмехаться над простодушием советских избирателей, имевших дело с однопартийной системой и одним или несколькими одобренными свыше кандидатами, не имевшими на выборах альтернативных соперников и за которых покорный электорат голосовал едва ли ни единодушно. Эти образованные русские верили в то, что участвуют в истинно демократическом эксперименте. На одной из дискуссионных групп в Ленинграде, собравшейся накануне выборов, был задан вопрос, а можно ли было в этот день взять с собой избирательный бюллетень, чтобы заранее подумать, прежде чем сделать выбор. Каким бы странным ни был вопрос, но ответ на него был вполне серьезным: «Конечно, вы имеете право пойти домой, сесть и обсудить в течение нескольких часов все варианты…»⁵. Советский Союз с его новой конституцией – «самой демократической конституцией в мире» – заявлял о себе как об истинной демократии, и убедил в этом миллионы людей как в самой стране, так и далеко за его пределами. На протяжении всей своей истории в партии доминировала однообразная процедура выборов, через которую регулярно проходили кандидаты всех уровней государственной власти и партийной организации. Даже сам Сталин должен был проходить через процедуру выборов в ходе избирательной кампании, предварявшей общие выборы в районе, который он представлял. Общие выборы не были достаточно грандиозными, чтобы на них устанавливать трибуны, но они были вполне представительными для того, чтобы пройтись по рядам людей, совершая рукопожатия. На выборах в декабре 1947 года Сталин победил, набрав 131 % голосов⁶. Те выборы стали поводом для широкомасштабных празднований – фейерверков, воздушных парадов и фестивалей.

Подготовка к принятию новой конституции началась в феврале 1935 года с назначения Конституционной комиссии, состоявшей из 31 человека во главе с самим Сталиным. После года разработки проект был опубликован для общественных обсуждений, на которые отводилось пять месяцев. Согласно официальной статистике, было проведено 623 334 собрания по всей стране, в которых приняло участие четыре пятых всех избирателей. Общее число изменений и дополнений, предложенных жителями городов и деревень со всех концов Союза, составило 170 000, однако только 48 из них нашли свое место в принятой конституции⁷. Документ, обещавший всю полноту гражданских прав, включая свободу слова, собраний и совести, вызвал самый широкий интерес у граждан страны. Многие простые люди видели в широком обсуждении проекта конституции искреннее желание вовлечь демократическим путем всех советских людей в строительство своего будущего, и они воспользовались представившейся возможностью, чтобы поднять неудобные вопросы, касавшиеся аппарата репрессий, под властью которого они на самом деле жили⁸. Вопреки очевидным ограничениям, выборы 1937 года воспринимались многими простыми людьми как возможность принять участие в установлении нового конституционного порядка. Общее число проголосовавших достигло 96,8 % от общего числа избирателей. Некоторые бюллетени были испорчены. На одном участке действительными оказались 97 % бюллетеней, остальные были так или иначе испорчены, или на них были вычеркнуты имена. В Новосибирском регионе на одном бюллетене было написано имя Троцкого, на другом: «Я голосую за небесного царя» и «Мы не голосуем» – на третьем⁹. Но подавляющее большинство голосов были признаны действительными и соответствующими процедуре, и, таким образом, демократически избранный Верховный совет несколькими днями позже собрался на свое первое заседание.

Германская диктатура не создавала из демократии такого грандиозного шоу, но даже после последних многопартийных выборов в рейхстаг, состоявшихся в марте 1933 года, когда национал-социалисты победили с 44 % голосов, что было наивысшим достижением по сравнению с любой другой партией с момента образования Германии в 1871 году, парламентские мандаты все еще оставались желанными. В период с 1933 по 1938 год немцы ходили к избирательным урнам еще четыре раза – три раза для выборов в рейхстаг, которые проводились в тот же день, что и плебисцит, один раз в августе 1934 года для участия только в плебисците. Как конституция Веймарской республики, так и национальная парламентская система оставались неизменными после 1933 года. Избирательные кампании представлялись как возможность для населения Германии напрямую выразить свою приверженность новой национальной идее, и, так же как и в случае советских выборов, значительно более 90 % населения регистрировали свои голоса для участия в каждой выборной кампании. В период с 1933 по 1934 год сюда включались и фракции, все еще намеревавшиеся продемонстрировать свою оппозицию. После выборов в рейхстаг 12 ноября 1933 года парламент впервые оказался исключительно однопартийным; в тот же день германский народ должен был одобрить выход страны из Лиги Наций. В выборах приняли участие 95 % избирателей, и 89,9 % из числа проголосовавших сказали «да» плебисциту. Несколько меньшее число, 87,7 %, проголосовали за национал-социалистический парламент; более 3 000 000 бюллетеней были признаны недействительными, так как не содержали простого крестика, который требовалось проставить напротив имени кандидата¹⁰. Для плебисцита, который должен был состояться через год c целью одобрения решения Гитлера объединить кабинеты канцлера и президента и создать единый кабинет фюрера, правила были ослаблены, чтобы для выражения согласия можно было использовать как бюллетени с крестиком, так и бюллетени, содержавшие написанное слово, выражавшее согласие. На этот раз на избирательные участки пришли лишь 84 % избирателей, из них девять десятых одобрили предложение Гитлера, но суммарное число недействительных бюллетеней и тех, кто проигнорировал выборы, достигло 7,2 миллиона, и это были последние выборы, когда столь значительное число избирателей выразили несогласие или апатию¹¹.

Для двух последующих выборов, состоявшихся 29 марта 1936 года и 10 апреля 1938 года, были изменены правила в отношении испорченных бюллетеней. Так, все бюллетени, оставленные пустыми, в отсутствие других партий должны были рассматриваться как голос в пользу национал-социализма. И только те бюллетени, в которых избиратель не поленился написать «нет» или вычеркнуть имя кандидата, должны были считаться как голоса «против». Выборы 1936 года были первыми, в которых было зафиксировано почти полное единодушие избирателей: «за» проголосовало 98,8 % избирателей, а в некоторых районах было зафиксировано стопроцентное согласие, хотя почти наверняка местные деятели не учитывали все испорченные бюллетени. Для избирательной кампании 1938 года правила были изменены снова. На этих выборах выдавали только один бюллетень для голосования за кандидатов в рейхстаг и для ответа на вопрос плебисцита о присоединении Австрии, совершенном насильственно 12 марта 1938 года. На выборах следовало сказать просто «да» или просто «нет» списку фюрера, во избежание опасности, заключавшейся в том, что поддержка национал-социалистической партии могла оказаться меньшей, чем поддержка, оказанная лично Гитлеру. На бюллетене слово «да» было написано внутри большого круга, а «нет» – в маленьком круге. На одном из избирательных участков голосующих просили пройти в кабину, только если они намеревались проголосовать «против». Местные партийные деятели старались заранее изолировать потенциальных избирателей, голосовавших «против», до того как они могли достичь избирательных участков, чтобы не позволить им голосовать. Даже после этого объявление о том, что «за» проголосовало 99 % избирателей, не совпадало с данными (неопубликованными) числа самих избирателей. Наихудшие результаты были получены в коммуне Визбек, где только 68 % электората проголосовали «за»; в одном районе был достигнут 75 % результат, а в восьми других – «за» проголосовали 87 % голосовавших¹². Для верноподданных партии акт участия в выборах и подтверждение своей преданности ей было важнее, чем проявление неподкупности электората. «Наша дорога к избирательным урнам, – отмечал писатель Вернер Боймельбург в очерке о выборах, проходивших в марте 1936 года, – таким образом, является не выбором и не плебисцитом, а это, по сути, радостная, невыразимая декларация судьбы, которой мы верны, и выражение преданности человеку, которому она вверена свыше»¹³. Это было, по сути, то, что, по общему мнению юристов и политологов, было названо германской демократией и что вполне соответствовало политическому порядку, сложившемуся после 1933 года.

Ни гитлеровская Германия, ни сталинский Советский Союз не соответствовали понятию «демократия» в общепринятом смысле этого слова. И тем не менее оба государства полагали себя истинно демократическими и считали свои демократии более высокой формой по сравнению с западной моделью, которая, по их мнению, не только не могла, в силу своей природы, обеспечить эффективное управление, но и была продуктом эгоистичных классов, действовавших только в своих интересах, и характеризовалась абсолютной неспособностью выражать интересы всего общества. «Но что такое демократия? – задавался вопросом Сталин, когда объявлял о принятии новой советской конституции в ноябре 1936 года. – Демократия в капиталистических странах… как показывают последние исследования, это демократия для сильных, демократия для имущего меньшинства»¹⁴. Проблема традиционных парламентских демократий кроется в существовании различных партий и фракций, чьи задачи, как считали Советы, только и состоят в том, чтобы подрывать основы революционного государства и раскалывать общественное мнение или, как в случае с Германией, отторгать или ослаблять нацию, агонизирующую в борьбе за свое возрождение. Советскому народу, продолжал свою речь Сталин, нужна только одна партия, потому что теперь нет разделения общества на «капиталистов и рабочих, помещиков и крестьян»¹⁵. Через несколько месяцев, в апреле 1937 года, Гитлер произнес длинную речь перед руководителями местных партийных организаций, посвященную природе демократии, в которой он также давал раъяснения относительно того, почему обществу, объединенному одной волей, нужна только одна партия. «Но для нас больше всего нетерпима оппозиция, потому что она неизбежно ведет к разложению»¹⁶. Многопартийные системы рассматривались как отражение социальной неустойчивости и разделения интересов, но никак не возможность свободного политического выбора.

В обоих случаях демократия рассматривалась как отсутствие политического размежевания, как истинное выражение интересов народа. Большевистская партия унаследовала ленинскую идею демократического централизма. Этот очевидный оксиморон отражал тезис Ленина, что партия являлась ведущей силой революции, при этом признавалась и необходимость участия в ней широких масс населения, включая как членов партии, так и беспартийных, чьи взгляды и мнения должны были обязательно учитываться при принятии окончательного решения. Сочетание участия и представительства было проиллюстрировано, по крайней мере в теории, на дискуссии вокруг основных положений конституции 1936 года. Сталин воспевал «всеобъемлющий демократизм» новой конституции, так как она давала право голоса всем без исключения, создавая совершенную иллюзию того, что государство воистину отражает интересы всех трудящихся Советского Союза¹⁷. Эта иллюзия подкреплялась утверждением, что партия является представителем всего народа, а не только отдельных заинтересованных групп и социальной элиты, как это имеет место повсюду в мире.

Идея представительства стала центральной и в концепции германской демократии: национал-социализм был представителем никого иного, кроме объединенного народа, Гитлер был идеальной персонификацией этой идеи. Идея регулярных плебисцитов была закреплена в законе от 14 июля 1933 года. Цель, как объяснял Гитлер в своей речи в марте 1933 года, состояла в том, чтобы гарантировать правила, согласно которым акты нового правительства должны были получать окончательное «законодательное заверение» [sic] самого народа в более прямой форме, чем посредством обычно дозволенных парламентских выборов. Народ, руководимый национал-социализмом, должен был почувствовать себя истинным «творцом законов», а в Гитлере видеть человека, призванного воплотить «историческую волю народа»¹⁸. В своей речи, произнесенной в 1937 году, Гитлер противопоставил парламентскую демократию, при которой все имеют право голоса, но ничто не решается, своей концепции германской демократии, при которой над всеми остальными возвышается одна бескомпромиссная фигура национального лидера, сплачивающего воедино весь германский народ, твердой рукой направляя его к великим целям. «В моих глазах, – продолжал Гитлер, – это самая прекрасная и самая германская из всех демократий. Ничто не может быть лучше для людей, чем осознание возможности, выйдя из наших рядов, достичь самых больших высот, независимо от своего происхождения и места жительства или чего бы то ни было еще, и взойти на самую высокую вершину власти»¹⁹. Образ идеального лидера, выходца из народа, олицетворяющего собой единую волю народа, возник еще в трудах Макса Вебера и других немецких интеллектуалов, публиковавшихся до 1933 года. Гитлер претендовал на то, чтобы стать воплощением этого идеала. «Демократия, в своей основе, не означает ничего другого, чем самоуправление народа… Полномочия на лидерство исходят от самого народа», – писал молодой юрист – национал-социалист в 1935 году²⁰.

Попытки представить системы, в которых доминирует воля одного индивидуума, как определенного рода демократии преследовали явные политические цели. Каждый из режимов изображал дело так, будто таким был выбор самих народов, а сами режимы являются лишь представителями или посредниками, выступающими от их имени. «Мы идем гораздо дальше какой бы то ни было парламентской демократии на земле в нашем постоянном обращении к воле народа», – заявлял, как поговаривали, Гитлер²¹. Это было своего рода интеллектуальное ухищрение, которое, однако, заставляло людей верить в то, что диктатуры могут быть выразителями коллективной воли народа, каковыми не могли быть парламентские системы в прошлом и на что никто не был способен сейчас. Между тем узы связи лидера и народа были не столь простыми; ни Гитлер, ни Сталин не использовали свою власть против чьих бы то ни было интересов в открытую. Термины «социалистическая демократия» (изобретение Сталина) и «германская демократия» подразумевали такую форму правления, при которой главной целью становится защита интересов всего общества или, по крайней мере, той ее части, которая в противном случае не была бы признана неполноценной по расовым или классовым признакам. Какой бы благостной не казалось нам эта реальность сегодня, популистские лозунги диктатуры тогда служили мощным инструментом их легитимизации.

* * *

Озабоченность проблемами отсутствия полномочий у диктаторов высвечивает один важнейший факт, слишком часто упускаемый из виду при анализе двух систем. Он состоит в том, что как Советский Союз, так и Германия на протяжении всего периода диктатур формально функционировали на основе конституционного законодательства. Наличие конституции не обеспечивало эффективной защиты от диктаторов в каждой из описываемых стран, однако личная власть никогда не проявлялась здесь в непосредственном выражении деспотизма, вопреки установленным процедурам или конституционной норме. И Гитлер, и Сталин были вынуждены учитывать наличие конституционного аппарата, поэтому они развивали такие формы власти, которые по существу были надконституционными либо искажали до неузнаваемости действовавшие на тот момент законодательные системы. Именно в этом и кроется источник их полномочий на диктаторскую власть.

Первая конституция Советского государства была опубликована в декабре 1922 года, но она мало значила для реальной деятельности государственных органов, поскольку коммунистическая партия играла ведущую роль и определяла и диктовала политику. Центральный комитет партии был основным источником власти, но на практике, в силу нерегулярности его заседаний, таковым был его политический подкомитет, или Политбюро, который и стал важнейшим элементом всей властной структуры. Образованное в 1918 году и состоявшее из пяти членов, Политбюро быстро стало площадкой, на которой обсуждались и принимались решения по важнейшим вопросам политики. К 1930 году число членов Политбюро увеличилось до десяти. В 1919 году был добавлен второй подкомитет, в функции которого входили организационные и персональные дела, – Оргбюро. В это же время был сформирован и партийный секретариат, состоявший из одного человека; в 1922 году число его членов было увеличено до трех, а Сталин был назначен старшим членом, или Генеральным секретарем. Эта структура сохранилась в неизменности до 1952 года, когда Сталин упразднил отдельные Политбюро и Оргбюро и заменил их единым Президиумом партии. На протяжении всего периода существования Советского государства подразумевалось, что Центральный комитет партии и подчиненные ему органы несут всю полноту ответственности за инициирование и одобрение вопросов политики, хотя баланс власти между партией и государством сместился со временем в пользу государства.

Формально конституционный порядок в стране в 1922 году представлял собой парламентскую республику, основанную на прямых и непрямых выборах. Люди избирали напрямую делегатов Съезда Советов союза; Съезд выбирал Центральный исполнительный комитет, состоявший из 500–600 делегатов, которые подразделялись на Совет союзов и Совет национальностей. Первый представлял все государство, а второй – состоял из делегатов, представлявших все основные национальности Советского Союза, избранных на пропорциональной основе. Съезд также выбирал Президиум, чей председатель автоматически становился главой Советского государства, и Совет народных комиссаров (эквивалент министерств), чей председатель становился премьером правительства страны. В 1920-х годах Совет состоял только из пяти человек, и восьми человек в 1936 году²². Эта структура была усовершенствована в 1936 году в соответствии со сталинской конституцией, которая, по крайней мере, на бумаге, была образцом представительного государства. Съезд Советов был заменен на избираемый напрямую Верховный Совет, состоявший из двух законодательных палат, одна из которых включала делегатов со всего союза, другая – представителей всех национальностей. Обе палаты имели право законодательной инициативы, которая становилась законом после принятия простым большинством в обеих палатах. Верховный Совет, как и прежде, выбирал Президиум, и назначал или «формировал» (на языке конституции) Совет народных комиссаров, обладавшей высшей исполнительной и административной властью в стране. Президиум мог смещать комиссаров, но лишь по рекомендации председателя, смещение которого не было предусмотрено конституцией²³. В марте 1946 года народные комиссариаты был переименованы в министерства и председатель Совнаркома стал председателем Совета министров, у которого было шесть заместителей и более многочисленный кабинет, состоявший из министерских специалистов.

Гитлеровский рейх не удосужился создать и принять собственную конституцию; и на протяжении двенадцатилетнего периода его существования его основным законом оставалась республиканская конституция, ратифицированная в 1919 году в Веймаре. Прежняя структура государственных институтов рейха формально и в целом оставалась неизменной, хотя процессы принятия законов изменились радикально, и распределение полномочий изменилось настолько, что это фактически свело к нулю значение положений конституции. Результатом такого положения вещей стало возникновение «двойственного государства», концепция которого первоначально была разработана немецким юристом Эрнстом Френкелем в 1940 году, через два года после его побега из Германии в Соединенные Штаты. Этот дуализм сильно отличался от того, что было свойственно советской системе с ее разделением полномочий между партией и государством; национал-социалистическая партия никогда не имела центрального комитета или политического бюро, хотя играла все более важную роль в генерировании политики, ниспровергая государственную власть по мере наступления диктатуры. «Дуальное государство» представляло собой сочетание существующей конституционной структуры и системы чрезвычайных административных исполнительных органов, действовавших за рамками и вопреки установленным конституционным нормам. Третий рейх формально унаследовал парламентскую систему, которая основывалась на двух напрямую выбираемых законодательных палатах: рейхстаге, в который входили депутаты, представляющие граждан всей страны, и рейхсрате – национальном совете, состоявшем из представителей отдельных провинций, или земель, образующих Германское государство. Президента избирали в ходе прямых выборов, но его полномочия были ограничены. Ключевой политической фигурой был канцлер, которого назначал президент, но который был ответственен перед рейхстагом. Канцлер был одновременно и премьером и председателем кабинета министров, также подчинявшимся парламенту. Этот министерский аппарат с его разветвленной сетью бюрократических щупальцев продолжал существовать на протяжении всего периода диктатуры, однако реальный политический контекст, в рамках которого он функционировал, был существенно видоизменен.

Этот конституционный механизм был почти на грани коллапса задолго до прихода Гитлера к власти. Начиная с 1930 года почти ни одно решение правительства не получило необходимую поддержку парламентского большинства, в результате чего правительство должно было опираться не на поддержку рейхстага, собиравшегося редко, а на чрезвычайные указы, издаваемые президентом в соответствии с параграфом 48 (II) конституции. Парламент все еще имел полномочия отправить правительство в отставку, но назначение в январе 1933 года Гитлера без одобрения парламентским большинством стало показателем того, что существующая парламентская система больше не работала так, как создатели конституции изначально предполагали. После 1933 года сохранилась только конституционная оболочка. План национал-социалистов превратить рейхстаг в некое подобие консультативного сената (идея, которую Гитлер открыто обсуждал задолго до прихода к власти) был отклонен в 1934 году, и парламент технически оставался ответственным за законотворчество, хотя и утратил право законодательной инициативы и отказался от практики критики законопроектов²⁴. Между тем 30 января 1934 года был издан акт, позволявший правительству «создавать новое конституционное право»; вторая палата парламента – рейхсрат – была распущена Законом о преобразовании рейха, и в то же самое время все региональные парламенты утратили право издавать местные законы. Право издавать законы было, по Законодательному акту о передаче полномочий от 24 марта 1933 года, передано правительству. Самым неуклюжим образом «Закон о регулировании потребностей народа и государства» позволял правительству издавать законы по своему усмотрению вопреки конституционным нормам. Этот закон должен был действовать на протяжении четырех лет. Его принятие сопровождалось острыми дискуссиями среди конституционных законодателей, и, по мнению некоторых из них, сама формулировка закона не меняла конституцию, но приостанавливала ее действие. Между тем право инициировать и принимать законы было ключевым в сложившейся ситуации, поскольку в отличие от советской системы, где формально сохранялось разделение полномочий, германское правительство фактически сконцентрировало в своих руках как исполнительную, так и законодательную власть. Этот акт был провозглашен «Основным законом» нового режима, или, по определению ученого юриста Карла Шмидта, «временной конституцией». Прямое смешение исполнительных и законодательных полномочий стало свершившимся фактом 2 августа 1934 года, когда после смерти президента фон Гинденбурга был провозглашен закон о высшей государственной власти Германского рейха, позволявший Гитлеру взять на себя и роль президента без проведения прямых выборов. Таким образом, функции и президента, и канцлера были объединены в единой должности «вождя», Der F?hrer. Этот простой титул был принят в качестве «шапки» и содержался на всех бланках официальной корреспонденции Гитлера как главы государства (при этом вплоть до 1945 года чиновники канцелярии канцлера убедительно настаивали на добавлении «…и канцлера» на всех документах, которые они готовили ему на подпись)²⁵.

Способы, которыми Сталин и Гитлер ниспровергали существовавший конституционный порядок для достижения своих целей и установления единоличной власти, явно различались: источниками сталинской власти в 1930-х годах были неформальные или внеконституционные факторы; он не занимал высшую государственную должность и не был наделен особыми полномочиями инициировать и утверждать законы. Власть Гитлера, напротив, совершенно очевидно проистекала из того высокого общественного положения и должности, которую он занимал, и статей «временной конституции», одобренных соответствующими законодательными органами. Истинная природа сталинской власти, вытекавшей из его должности Генерального секретаря партии, не поддается точному определению, и тем не менее, начиная с конца 1920-х годов и до того, как он впервые получил высокую государственную должность председателя Совета народных комиссаров в 1941 году, Сталин рассматривался как наиболее важный источник власти. В своей статье в газете «Правда» в январе 1938 года Вячеслав Молотов, предшественник Сталина на посту премьера, характеризуя уникальные взаимоотношения между правительством и вождем, писал: «Во всех важнейших вопросах мы, члены Совета народных комиссаров, ищем совета и указаний от Центрального комитета большевистской партии, в особенности от товарища Сталина…»²⁶. Сам Сталин никогда не признавал себя диктатором. Когда американский репортер Евгений Лайонс задал ему в 1931 году прямой вопрос: «А вы являетесь диктатором?», то получил ответ, который мог бы служить образцом лицемерия: «Нет, я не диктатор… Ни один человек или группа людей не может диктовать. Все решения принимаются партией, а затем выполняются избранными органами – Центральным комитетом и Политбюро»²⁷. По-видимому, слово «диктатура» как-то особенно сильно задевало Сталина. Заметки на полях личных сталинских конспектов работ Ленина показывают его личное неприятие того, что Ленин постоянно или случайно использует термины «диктатура партии» или «диктатура пролетариата»²⁸. В 1930-х годах имя Сталина стало появляться на официальных документах после имени Молотова; он редко подписывал документы единолично, чтобы сохранять фикцию того, что правительство все еще остается коллективным органом.

Именно здесь, в работе Центрального комитета и Политбюро, Сталин получил возможность установить негласно утвердившийся принцип привычного авторитета, на котором, в конце концов, и зижделась его власть. Он не был диктатором в общепринятом смысле этого слова, как в случае с Гитлером, открыто демонстрировавшим свое верховенство; его власть была вверенной ему властью, происходящей скорее из ставшего привычным уважения к его взглядам, а не из формальной необходимости подчинения. Корни этой власти скрывались в политике маневрирования 1920-х годов, уже описанной выше, и способности Сталина строить из себя незаменимого защитника ленинской революции, даже извращая ее смысл. Но это был постепенный и непредсказуемый процесс, и в 1930-х годах Сталин добился консолидации своей власти, которая, так или иначе, основывалась на непостижимом уважении или страхе, возникшем среди его окружения, пережившего политические коллизии 1920-х годов. На протяжении всех 1930-х годов значение основных институтов партии неуклонно снижалось. Пленум Центрального комитета созывался все менее и менее регулярно и все чаще становился не более чем сценой для сталинского спектакля. В 1940-х годах он собирался всего лишь двенадцать раз и лишь в одном случае, в 1947 году, проходил в условиях серьезных политических дискуссий. На период с 1941 по 1951 год пришлось семь лет, когда он не созывался вовсе²⁹. Более ощутимым было снижение роли Политбюро. В Политбюро, созданное в 1930 году, входили в основном преданные сторонники Сталина, и до самой его смерти оно оставалось его личной вотчиной. Задолго до его создания Сталин придумал эффективный метод манипулирования дискуссиями путем контроля над повесткой дня и применением административных мер к ходу дискуссий, так что для обсуждения нежелательных тем отводилось очень мало времени. В 1932 году были произведены важные изменения в процедуре заседания, когда число тем, подлежащих обсуждению на каждом заседании, было сокращено с 40–50 до 15. При необходимости многие вопросы согласовывались за пределами заседаний, но фактически только Сталинским секретариатом. Проводились также дополнительные закрытые или чрезвычайные заседания, когда обсуждения проходили без протоколов, в условиях секретности и только в составе небольших групп. Число регулярных заседаний Политбюро сократилось, объем протоколов заседаний, проходивших за рамками регулярных заседаний, на которых принимались решения, становился все больше, а его распространение охватывало все меньший круг людей³⁰. За период с 1930 по 1934 год состоялось 153 заседания, за период с 1934 по 1939 год – 69, и 34 заседания – в последующие три года. В послевоенные годы Политбюро, являвшееся центральным органом властной системы, быстро скатилось до состояния анахронизма и стало собираться на заседания в среднем по восемь раз в год³¹. Сталин предпочитал формировать небольшие подкомитеты или специальные комиссии, членов которых он мог назначать сам, а также мог следить за ходом обсуждений. Реальные возможности членов Политбюро быть информированными обо всем, что обсуждалось, ограничивались. Единственное исключение составлял лишь сам Сталин, доминировавший в этом органе на протяжении 34 лет, начиная с его создания в 1919 году и вплоть до своей смерти в 1953 году³².

Нельзя игнорировать и сбрасывать со счетов те выгоды, которые Сталин извлекал из опыта непрерывного пребывания на административном посту и которые служили фактором устрашения в условиях его единовластия в политическом жизни 1930-х годов. Недавно опубликованная переписка между Сталиным и советским премьером Молотовым, а также между Сталиным и одним из его ближайших соратников Лазарем Кагановичем показывает, до какой степени все вопросы партии и государства, включая самые тривиальные, находились под неусыпным личным контролем Сталина. Она также иллюстрирует всю глубину подчинения Сталину со стороны советского руководства, установившегося к началу 1930-х годов, когда у всех его членов стало привычным почти по любым вопросам политики обращаться за директивами к Сталину. Письма говорят также о едва сдерживаемом беспокойстве человека, привыкшего получать немедленные и прямые указания Генерального секретаря, но вынужденного покорно дожидаться прибытия почты, если Сталин отсутствовал, находясь в коротком отпуске или пребывая на отдыхе на одной из своих дач³³. По этим письмам также видно, как ключевые рекомендации или решения по персональным вопросам и вопросам политики в реальности принимались без какой-либо оглядки на иерархическую структуру партии и государства. Указания Сталина не имели законной силы, но к началу 1930-х годов игнорировать их стало опасно. Существует рассказ о том, что, когда Сталин пожаловался на сорняки на московских тротуарах, посланные незамедлительно рабочие стремглав помчались вырывать все растения, оказавшиеся на виду³⁴. Практика неформальных методов обсуждения и принятия решений ни в коей мере не является исключительно советским феноменом, но Сталин использовал их для разрушения формальных платформ, на которых прежде происходило обсуждение и принятие решений и где было бы практически невозможно избежать определенной доли критицизма и обсуждений. Ему не нравилось то, что он называл «бюрократизмом», который, по его мнению, замедляет решение проблем и делает работу неэффективной. Сталин отдавал предпочтение обсуждениям в кругу немногих доверенных коллег или, еще больше, разговорам один на один в тиши его кабинета, а не часам, проведенным в комитетах.

Начиная с 1930-х годов он стал все реже и реже появляться на заседаниях, заставляя тех, кто присутствовал, решать трудновыполнимую задачу – пытаться понять, какова его точка зрения. Политическая работа продолжалась на его даче или на кремлевской квартире, за обедом или ужином, скрытно от коллег и, к великому сожалению историков, о ней не осталось никаких записей³⁵.

Эта скрытная форма власти существовала в отрыве от рутинных процедур, обязательных как для партии, так и государства, и опиралась на уникальный контроль Сталина над паутиной тайных связей и над секретной службой, чьи невидимые артерии пронизывали насквозь весь государственный и партийный аппараты. Скрытая структура советской системы служила политическим инструментом огромной важности, она была именно тем объектом, за которым сталинский секретариат особенно жестко следил с самого начала 1920-х годов. Сердцем всей системы было главное здание коммунистической партии в доме № 4 на Старой площади в Москве. Здесь, на пятом этаже, находилось внутреннее святилище сталинского секретариата партии, где проходили все собрания, за исключением заседаний Политбюро. Именно в этом месте Сталин создал секретную канцелярию, находившуюся под его личным контролем. Секретный отдел впервые был создан в 1921 году. В нем были кабинеты секретарей Политбюро и Оргбюро, также здесь хранились архивы всех наиболее секретных документов, книги внутренних кодов, обеспечивающих безопасность связей, здесь же располагались и личные помощники и секретари Сталина³⁶. Документы хранились в огнеупорных стальных сейфах, вход в здание закрывала тяжелая стальная дверь, и весь комплекс был окружен вооруженной охраной. Только несколько избранных, тщательно проверенных людей имели доступ к документам. Секретный отдел готовил повестку дня заседаний Политбюро и следил за исполнением его решений; в его обязанности также входила рассылка директив руководства партии, которая осуществлялась в тщательно запечатанных, особо секретных конвертах хорошо вооруженными курьерами из государственной секретной службы, имевшими к 1930-м годам 1325 центров связи по всей стране; в этих комнатах были собраны тысячи досье на лидеров партии с компрометирующими их сведениями об опрометчивых поступках и недостатках, и они всегда были у Сталина под рукой, если это ему было необходимо³⁷.

В 1934 году вся система была перестроена таким образом, чтобы сделать ее настолько секретной, насколько это вообще было возможно, а сбор секретной информации стал централизованным. Отдел был переименован в Специальный отдел, а его главой был назначен верный страж Сталина Александр Поскребышев. Невысокого роста, без следов эмоций на лице, лысеющий бюрократ, поднявшийся наверх за почти двадцать лет с должности медбрата до помощника секретной канцелярии в 1924-м, как полагают, был выбран Сталиным благодаря его наводящему ужас взгляду. Он возглавлял секретную канцелярию на протяжении почти двадцати лет³⁸. В его обязанности входило составлять повестку дня, готовить документы на подпись Сталину и следить за циркуляцией секретной информации внутри системы. Это была мало популярная среди остальных руководителей партии фигура, потому что он полностью контролировал доступ к Сталину; Сталин же имел обыкновение насмехаться и издеваться над ним. В конце концов Поскребышев завершил свою карьеру, став жертвой каприза диктатора в 1952 году, когда его арестовали по сфабрикованному обвинению в шпионаже в пользу Соединенных Штатов³⁹. Специальный отдел имел разветвленную сеть более мелких отделений по всему Советскому Союзу, которые передавали секретную информацию обратно в Москву и сами получали информацию из центра. В каждом советском учреждении был свой специальный отдел, наделенный теми же функциями. Все нити связей и секретной информации стекались в личную канцелярию Сталина. Принцип функционирования этой системы заключался в том, что никто, кроме самого Сталина, не должен был знать больше, чем это было ему необходимо в данный момент, ситуация, полностью скопированная с административной практики гитлеровского Рейха⁴⁰. Наибольший гриф секретности был наложен на те документы, в которых были зафиксированы случаи нарушения партийной дисциплины и факты проявления оппозиционных настроений. Можно с уверенностью предполагать, что Сталин был хорошо осведомлен обо всем, что происходило вокруг, и был всегда заранее подготовлен ко всем неожиданностям.

Секретная структура способствовала тесному контакту Сталина с системой безопасности, однако истинная природа этих взаимоотношений все еще остается скрытой в архивах. Понимание того, что Сталин имел неограниченный доступ ко всей системе секретных документов, было достаточно серьезным сдерживающим фактором для любого члена политического истеблишмента. В романе Виктора Сержа о сталинских 1930-х годах, обреченный на смерть герой рассуждает о силе секретных файлов: «Он знал… что досье Кондратьева И. Н. переходит из кабинета в кабинет в бесконечном лабиринте самого секретного из всех секретных зданий. Тайный курьер положил на стол секретной службы Генерального секретаря запечатанный конверт. «Наконец-то, – размышлял Серж, посаженный на три года в 1930-х годах, – начальник быстро пробежал глазами страницы донесения…»⁴¹ Никто никогда всерьез не подвергал сомнению тот факт, что власть Сталина в 1930-х и 1940-х годах в конечном итоге полностью опиралась на угрозу ареста, страх оказаться в заключении или страх смерти. Среди целого ряда новых свидетельств травли и гонений 1930-х годов, достигших своего пика в момент расстрела почти 700 000 человек в 1937 и 1938 годах, имеется огромное количество доказательств, свидетельствующих о личной ответственности Сталина вместе с Молотовым и другими деятелями за вынесение смертных приговоров тысячам своих жертв, пусть эти расстрелы и производились после арестов, допросов и судебных процессов, а не были просто актами тайных убийств, совершенных именем государства. Угроза понижения в должности или ареста висела над головами каждого члена партийной или государственной элиты, и эта угроза исходила не только от Сталина: по всей вероятности, его одобрение требовалось, только когда дело касалось устранения кого-либо из старших руководителей. Государственная служба безопасности работала в тесной связи с секретным аппаратом, замыкающимся на сталинской канцелярии и ее многочисленных отделениях в регионах; люди из службы безопасности охраняли здания, кабинеты и офисы, доставляли секретную корреспонденцию и делились секретной информацией, собранной со всех концов страны. Тайные соглашения были обычной практикой. Возможность Сталина давать указания службе безопасности ставили его скорее вне, а не над законом, точно так же, как его ставшее привычным одобрение или неодобрение политики лежало скорее за пределами, чем над формальными требованиями конституции государства. И все же ставшая привычной власть, несмотря на всю ее секретность и произвол, могла осуществляться только при условии подчинения ей со стороны тех многочисленных людей, которые ее признавали. Именно эти обстоятельства служили Сталину в его преследовании личных интересов задолго до разгула насилия в середине 1930-х годов, поэтому можно полагать, что страх был лишь одним из многих факторов, способствовавших установлению его исключительной власти.

Власть Гитлера, возможно, строилась на более прочном фундаменте, состоявшем из формальных основаниях его полномочий, но, так же как и Сталин, он использовал их вопреки существующим законодательным нормам. Гитлеровской диктатуре были свойственны элементы общепринятой власти; в то же время для нее было характерно развитие укромных сфер политики, в рамках которых проходили апробацию идеи и принимались решения, сфер, скрытых от глаз публики, так что о них не осталось никаких зафиксированных исторических сведений. В случае с Гитлером не приходится говорить о какой бы то ни было скромности, хотя Гитлер так же называл себя диктатором без особого удовольствия и в начале 1920-х годов перестал употреблять этот термин. Единственная в своем роде должность фюрера тем не менее описывалась, без ложной скромности, как синоним высшей непререкаемой власти. Это слово было выбрано не только потому, что Гитлер дистанцировался от общепринятых политических постов президента и премьера, но и потому, что оно заключало в себе как понятие «лидера», так и «ведущего» или даже «вождя», а также предвосхищало идею законодателя или пророка, ниспосланного самой историей для осуществления его предназначения – непоколебимо вести народ в будущее. Описывая национал-социалистическую конституцию в 1939 году, Эрнст Хубер писал, что должность фюрера была не «государственной должностью», а «всеохватывающей и абсолютной» властью, вбирающей в себя волю всего народа⁴². Гитлеровская концепция политического руководства всегда была жестко авторитарной. Ему нравилось использовать банальные аналогии – командир полка, капитан корабля, архитектор здания, когда ему хотелось продемонстрировать, что только абсолютная власть бывает рациональной. Лозунг «Власть лидера уменьшается, ответственность его последователей увеличивается» стал определяющим элементом национал-социалистической революции⁴³. Такие взаимоотношения совсем не способствовали установлению деспотизма или тирании, как об этом заявляли некоторые. Здесь подразумевалось существование «безусловного родства» между лидером и его последователями; вера в лидера выражалась в иррациональных понятиях абсолютного, безусловного, мистического подчинения гению, вышедшему из их рядов. Личная связь между лидером и ведомым нашла лингвистическое отражение в добавлении слова «мой» к слову «лидер»: «mein F?hrer»⁴⁴.

Такие абстракции в гитлеровской Германии стали банальными допущениями. Однако им было не дано установить с какой-либо определенностью и юридической точностью практические пределы власти Гитлера. Дискуссии по поводу принятия «Акта о наделении полномочиями» в марте 1933 года вращались вокруг юридических сложностей, связанных с юридической дефиницией факта передачи права принятия законов новому правительству. Окончательная версия закона давала «правительству рейха» право «принимать решения» относительно законов по своему усмотрению, но в первоначальном варианте, подготовленном новым министром внутренних дел, Вильгельмом Фриком, говорилось скорее о «мерах», а не законах, которые наделяли бы правительство еще большими правами законодательной инициативы. В обоих случаях понятие правительства было таким же двойственным. Правительство представляло собой коалицию партий и беспартийных министров с канцлером Гитлером во главе, который был сначала вынужден выполнять функцию председателя кабинета. Принятый в марте 1933 года акт не давал Гитлеру права единолично принимать законы. Через четыре года, в 1937 году, когда рейхстагу предстояло обновить акт, Гитлер стал добиваться такой формулировки, которая давала бы ему право принимать законы единолично. «Законы рейха вступали в силу только с одобрения фюрера и рейхсканцелярии». За этим гитлеровским требованием последовала буря негодования со стороны чиновников фриковского Министерства внутренних дел, стремившихся к тому, чтобы правительство в целом сохраняло большее влияние, а право формального одобрения законов продолжало оставаться за рейхстагом. Гитлер оставил свою идею после того, как его убедили подождать, пока окончательный вариант национал-социалистической конституции не будет готов, и 30 января 1937 года существовавшая на той момент версия «Акта о наделении полномочиями» была принята рейхстагом, а двумя годами позже была вновь, и в последний раз, обновлена. Формальный правовой принцип, заключавшийся в том, что законы должны получать одобрение «правительства рейха как коллективного органа», а не только одного Гитлера, был сохранен⁴⁵.

В действительности же Гитлер задолго до этого прекратил играть комедию коллективного управления государством. Вместо этого он стал самолично издавать декреты и указы, которые сразу же приобретали силу законов, так как остальная часть системы воспринимала их именно в этом качестве. «В формулировке закона, – писал Ханс Фрэнк в 1938 году, – воплотилась историческая воля фюрера». F?hrererlass, или декрет, мог быть издан законным образом в качестве чрезвычайной меры, «не связанной, – продолжал Фрэнк, – ни с какими положениями законов государства». И тем больше регулярное издание административных директив способствовало тому, что такое положение вещей в системе стало восприниматься как постоянное, поскольку Гитлер мог действовать так, как будто он являлся единственным правомочным законодателем, полностью освобожденным от требований закона, предполагавших его обязанность консультироваться с министрами или искать одобрения (безоговорочного) рейхстага. Декрет Гитлера рассматривался остальной частью системы как особая разновидность закона, на практике более обязательная к исполнению, чем любой другой официальный акт парламента. В годы войны из 650 основных законодательных актов только 72 были формально законами, 241 из них был декретом фюрера, и 173 – приказами фюрера. И почти две трети из числа приказов были секретными. Подобная сила закона могла распространяться и на устные приказы Гитлера. Возражения некоторых должностных лиц против геноцида евреев в 1941 и 1942 годах могли быть заглушены простым ответом: «Это приказ фюрера», хотя едва ли можно найти хоть один документ за подписью Гитлера, который бы подтверждал это предположение⁴⁶. Привычка подчиняться Гитлеру продолжала распространяться, переходя из области конституционной нормы к обычным формам проявления почтения перед волей лидера, в какой бы форме оно ни выражалось.

Отказ от «коллективных» норм принятия решений становится очевидным, если учесть серьезное падение роли кабинета. После 1934 года Гитлер все менее и менее регулярно посещал заседания кабинета, и их число с участием Гитлера упало до всего лишь шести в 1937 году, и лишь одного, и последнего, которое состоялось 20 февраля 1938 года. Министры собирались более мелкими группами, но это происходило не регулярно и не так часто. Гитлер чувствовал себя неуютно на заседаниях комитетов и, так же как и Сталин, предпочитал обсуждать дела с одним или двумя лицами, иногда наедине с кем-либо, укрывшись в своем кабинете, но чаще всего в личной резиденции Берхтесгаден в Баварии или же просто за обедом либо ужином. Начиная с 1936 года и позже большая часть дискуссий по политическим вопросам проходила в неформальной обстановке, без протоколов и записей. В конце августа 1936 года, например, Геринг был вызван на юг в Баварию, где и проходило обсуждение его назначения главой нового влиятельного экономического планового агентства. Оно состоялось в ходе длительной прогулки по альпийским окрестностям. В 1938 году национал-социалист Балдур фон Ширах, поставленный руководить Веной после присоединения Австрии, был приглашен на обед с Гитлером. Перед началом обеда Гитлер, гуляя на открытом воздухе, отвел гостя в сторону подальше от присутвующих, чтобы никто не мог их расслышать, и здесь проинструктировал его о необходимости изгнания евреев из Вены⁴⁷. Дневники и календари встреч с основными министрами – Гиммлером, Гебельсом, Шпеером, Герингом – свидетельствуют о регулярных встречах за закрытыми дверями, содержание которых сохранилось, если это вообще было возможно, лишь в отрывочных воспоминаниях некоторых деятелей. Так же как и в случае со Сталиным, большая часть административной управленческой работы вращалась вокруг самой фигуры диктатора; его окружение привыкло к нерегулярности, секретности и фрагментарности политического процесса, ограждавших фюрера от какого бы то ни было ощущения, что он являлся главой правительства. «Я, без сомнений, не председатель Совета директоров», – говорил он партийным лидерам, собравшимся в 1937 году для того, чтобы услышать его мнение о принципах его руководства⁴⁸.

Авторитет и власть Гитлера в меньшей степени, чем в случае со Сталиным, опирались на манипуляции секретным режимом. Он имел доступ к регулярным секретным донесениям, а в партийных канцеляриях в Берлине и Мюнхене хранились обязательные досье на всех членов партии, но его публичный имидж лидера народа, а также его формальные и неформальные законодательные полномочия позволяли ему держать власть в своих руках крепче, чем это мог делать Сталин в 1930-х годах. Его личные канцелярии, одна для выполнения его государственных функций, другая – для партийных, использовались в качестве своего рода фильтров, дававших возможность контролировать объем работы и количество посетителей, но ни в коем случае не с целью создания отдельного секретного штата. По мере консолидации диктатуры партийная канцелярия, первоначально руководимая высоким, аскетичным, угрюмым Рудольфом Гессом, заместителем Гитлера по партии, регулярно подменявшим своего босса на заседаниях кабинета, а затем, начиная с мая 1941 года, тучным, с бычьей шеей Мартином Борманом, стала играть более важную роль в инициировании и организации тех немногих аспектов политики, в частности расовой политики, которые должны были держаться в секрете от остальной части аппарата⁴⁹. Борман был своего рода гитлеровским Поскребышевым, выбранным благодаря его бюрократическим способностям и зловещей личности его недолюбливали большинство людей из когорты министров, вынужденных преодолевать всяческие препятствия, чинимые им, изыскивая обходные пути для встречи с Гитлером. При Бормане партийная канцелярия все больше вмешивалась в руководство правительством, и до начала 1941 года существовало правило, в соответствии с которым все государственные указы должны были сначала одобряться канцелярией, прежде чем их публиковали⁵⁰. Секретариат Бормана стал существенным дополнительным фактором все нарастающей власти Гитлера, так же как и секретная канцелярия в Кремле была незаменимым инструментом укрепления скрытого господства Сталина в Советском государстве.

Но, какими бы различными ни были способы наращивания власти, которые использовались каждым из будущих диктаторов, в том, как Гитлер и Сталин использовали свою власть, было очень много общего. Оба развивали именно те формы управления, которые были связаны с их непосредственным физическим присутствием в нужное время в нужном месте, что во многом напоминало действия монархов в эпоху абсолютизма.

Их власть путешествовала вместе с ними. В сентябре 1935 года весь корпус депутатов рейхстага был физически переведен в Нюрнберг с тем, чтобы они могли ратифицировать законы, о которых Гитлер хотел объявить на партийном съезде в Нюрнберге⁵¹. Когда в конце июня 1941 года, после вторжения германских войск, Сталин на короткое время уехал на дачу в Кунцево, деятельность правительства на какое-то время была дезорганизована, пока коллеги не убедили его вернуться в Кремль⁵². В обоих случаях устного указания было вполне достаточно для того, чтобы оно было неукоснительно выполнено. Закрытые заседания, незапротоколированные телефонные разговоры, случайные и неформальные обмены мнениями, возможно, оставляли едва заметные следы, но можно говорить с уверенностью, что они стали играть значительно большую роль в искусстве управления, чем официальные комитеты и корреспонденции, сохранившиеся в архивах. Это не была «скрытая» власть, поскольку она была вполне реальной для тех, кто научился работать в тени диктатуры, но это была во многом привычная, никем не делегированная и не предоставленная власть, так как она во многом зависела от психологической готовности остальной части официального аппарата правительства и партии воспринимать проявления диктаторской воли как естественную замену нормативных процедур системы управления и законодательной деятельности. Само использование неформальных титулов «фюрер» и «хозяин», подчеркивало, насколько сильно эти взаимоотношения отличались от общепринятых в политике норм, существовавших во всем мире. Привычная власть не была чем-то, что возникло само собой, автоматически. Развитие ее являлось прежде всего процессом, что и подразумевает сам смысл слова. И Гитлер, и Сталин в 1934 году были менее ограничены в своей власти, чем в 1930 году; власть Сталина стала сильней после победы в 1945 году по сравнению с 1941 годом. Этот процесс усиления единоличной власти носил сложный нелинейный характер, и диктаторы играли в этом процессе центральную роль, постоянно идентифицируя достижения режимов со своей собственной персоной с тем, чтобы полностью легитимизировать свои претензии на исключительную власть. Та степень, до которой эта власть была обязана манипуляции общественным мнением и имиджу диктатора или фикции «представительства» народа, политической активности партии или угрозе преследований со стороны государства, и составляет в большинстве своем предмет рассмотрения остальной части настоящей книги.

* * *

Насколько абсолютной была власть Гитлера и Сталина? Этим вопросом, казавшимся само собой разумеющимся, задавались все первые исследователи обеих диктатур. Тогда они исходили из того, что власть каждого из деспотов была тотальной и неограниченной. Однако парадигма совершенно неограниченной власти, практиковавшейся в рамках взаимозависимого централизованного государственного устройства, полностью отданной в руки исключительно жестокой и бескомпромиссной личности, всего лишь плод фантазии политологов.

Исторические исследования не подтверждают имидж Сталина и Гитлера как единоличных властителей, сконцентрировавших в своих руках всю полноту неограниченной власти и приобретших, таким образом, черты своего рода «слабых» диктаторов. Этот процесс развенчания мифа начался с Гитлера. Факты, говорящие о существовании в Третьем рейхе других центров власти, конкурировавших за доступ к Гитлеру и вовлеченных в бесконечные бюрократические склоки из-за клановых интересов, выступавших с политическими инициативами и решениями, часто более радикальными, чем мог бы того желать сам Гитлер (процесс, названный немецким историком Гансом Моммзеном как «кумулятивная радикализация»), и нацеленных на разрушение установившегося порядка функционирования правительства в своих интересах, свидетельствуют о том, что Гитлер никогда не был абсолютным хозяином в своем собственном доме⁵³. При явном отсутствии какого-либо подобия общепринятой модели управления – центрального правительства или исполнительного комитета – верховная власть часто находилась за пределами Берлина, что приводило к накоплению кип бумаг, остававшихся непрочитанными и неподписанными, непредсказуемый и нерегулярный распорядок встреч, – все это рисует образ беспорядочной, более того, хаотичной диктатуры, откровенно отличающейся от того идеала всеобъемлющей власти, на котором когда-то строился имидж Гитлера⁵⁴. Портрет художника-правителя, который больше интересуется архитектурой, чем управлением партией и государством, встает поздно по утрам, смотрит фильмы до поздней ночи, представлявший собой на самом деле карикатуру на привычки Гитлера, способствовал представлению о Гитлере как о дилетанте, оказавшемся на месте диктатора, чье искусство правления было скорее саморазрушительным, так что в его государстве царил скорее хаос, а не порядок⁵⁵. С момента падения коммунизма в Восточной Европе методы правления Сталина также подверглись критическому анализу. Очевидный хаос и некомпетентность, сопровождавшие стремление к модернизации в 1930-х годах, и разобщенный, полностью дезорганизованный хор голосов, раздававшихся из центрального политического аппарата, в попытке бороться с хаосом открыли новые стороны системы, когда-то хвастливо заявлявшей о единстве своих рядов и чистоте партийной генеральной линии. В итоге Сталин предстает более напуганным, более реактивным и неуверенным в себе политическим магнатом, чем это предполагал традиционный образ безжалостного централизатора и неограниченного деспота⁵⁶.

Многое в новых исторических взглядах на личность Сталина остается бесспорным, но идея «слабой диктатуры» правомерна лишь в той степени, в какой эта история сопоставима с мнимым идеалом абсолютной, всеобъемлющей власти, воплощавшейся в жизнь с непоколебимой последовательностью человеком, одержимым далекоидущими амбициями. Противопоставленная преувеличенным ожиданиям от врожденного тоталитаризма, диктатура должна всегда быть чем-то меньшим: чем больше эти абстрактные понятия абсолютной и неограниченной, заранее спланированной власти рассматриваются как проявление «силы», тем слабее будет выглядеть сама реальность. Дихотомия логически абсурдна.

Диктаторская власть не является несовместимой с децентрализованными системами правления или системами, находящимися в зависимости от масштабного делегирования полномочий, также она не является несовместимой с моделями политических процедур принятия решений, которые нечетко определены, или противоречивы, или чья социальная реальность не соответствует политическим амбициям режима. Диктатуры могут достигать своих целей менее противоречивым или с социальной точки зрения более эффективным способом, но властные взаимоотношения между диктаторами и народами, которым они правят или от имени которых они выступают, длятся так долго, пока они сохраняют способность претендовать на власть, а народы остаются готовыми приписывать им эту власть. Привычная власть может не быть неограниченной, особенно если установившаяся диктатура стремится узаконить свое существование, добиваясь единодушного и прямого одобрения народа, и тем не менее она остается над или вне пределов досягаемости законов, подобно всесильному Левиафану Томаса Гоббса. Ни Сталин, ни Гитлер не были идеальными представителями абсолютизма, и само понятие совершенного диктатора – лишь схема, лежащая за рамками реальной истории.

Черты и характер обеих диктатур были сформированы прежде всего конкретными историческими обстоятельствами, связанными с бурными, динамичными, часто противоречивыми и не взаимосвязанными событиями, происходившими в каждой их двух систем. Обе диктатуры развивались и подпитывались в большей мере теми факторами, которые были вызваны к жизни исключительными по силе кризисами. Сталинская диктатура родилась в горниле так называемой «второй революции» после 1928 года, консолидировалась в период коллективизации и политического террора, затем была ввергнута в войну с Германией и завершилась восстановлением страны, опустошенной в результате этого конфликта, и началом противостояния в «холодной войне» против враждебного Запада. Гитлер был детищем поражения Германии и политической гражданской войны; его режим сначала шаг за шагом консолидировал национальную революцию, затем приступил к массированному перевооружению и военной экспансии, которая завершилась войной несоразмерных масштабов, развязанной в целях претворения в жизнь амбициозных планов перекройки Европы и подчинения ее «Новому порядку», установившемуся в Германии после 1939 года. Некоторые из этих обстоятельств были результатом далекоидущих и экстравагантных претензий самих тиранов, другие – нет; диктаторы посвятили больше времени реагированию на непредвиденные обстоятельства, чем на составление планов и осуществление диктаторских замыслов. Кризис толкал диктатуры вперед, личная власть тиранов при этом все более нарастала. Стратегии того, что сейчас называется «кризисным менеджментом», тесно переплетались с властными структурами обоих режимов, что привело к развитию экстраординарной политико-административной системы, которая была вынуждена гнаться вслед за своими проблемами, искать пути их решения, новаторские, временами противоречивые и часто возникавшие в результате простой импровизации. В Советском Союзе чрезвычайные меры, которые применялись в 1930-х годах, чтобы справляться с экономическими и социальными трудностями, уже в 1928 года приобрели официальный статус⁵⁷. В Третьем рейхе действовавшие прежде институты власти и административные регламенты в своем стремлении угодить Гитлеру или устранить временные трудности соперничали с новыми установлениями и новыми партийными назначенцами. Следствием этого зачастую были беспорядочная свара за приоритетное положение и поиски способов обойти красную черту или избежать широко распространенного явления «Doppelarbeit», или дублирования функций разными ведомствами⁵⁸. Ни одна из двух систем никогда не переживала периодов гармоничного, сбалансированного развития. Ощущение кризиса, перманентных трудностей, которые было необходимо преодолевать, социальные конфликты и военные столкновения держали оба общества в состоянии постоянной мобилизации.

Второе обстоятельство представляется самоочевидным. Оба государства опирались на огромную, сложную, многослойную структуру управления, включавшую правовой, административный, экономический секторы управления, а также систему безопасности. Их задача состояла в том, чтобы трансформировать политику в реальные действия, в рамках которых каждый элемент функционировал автономно. Хотя многое из того, что делалось, в конце концов зависело от принятых политических решений и идеологических установок, спущенных сверху из центра, промежуточные и периферические звенья административной машины должны были сначала интерпретировать эти инструкции, чтобы затем преобразовать их в правовую, социальную и экономическую реальность. При этом существовали огромный простор для субъективизма, возможности для импровизаций, юридических споров и даже для сознательного проявления нелояльности. Подробные данные о выполнении пятилетних планов в 1930-х годах свидетельствуют о том, что во многих случаях местным руководителям не удалось бы достичь намеченных центром целей, если бы они не подкупали, нарушая закон, рабочих, не изыскивали дополнительные неофициальные поставки либо не фальсифицировали статистические показатели в отчетах⁵⁹. Вряд ли можно предполагать, что тот или иной диктатор был бы способен непосредственно контролировать ход формирования всей политики или лично следить за ее исполнением. Избежать этих естественных ограничений было почти невозможно даже в случае с Советским Союзом, где существовала разветвленная сеть контрольных комиссий, в задачу которых входила проверка показателей выполнения планов⁶⁰. В этом отношении оба диктаторских государства не отличались от любого другого крупного современного государства. Конкуренция между отдельными ведомствами, споры по политическим вопросам, пропасть между планами центра и возможностями их реализации на местах, определенная независимость в принятии решений со стороны руководителей, находящихся вдали от центров власти – все это в большей или меньшей степени относится к тривиальным реалиям любого современного государства и в равной степени справедливо как в отношении Америки эпохи Рузвельта, так и Германии эпохи гитлеровской диктатуры. Практические детали функционирования режимов мало чем могут помочь при определении степени власти, которой пользовались наши тираны, но они позволяют понять, почему реализация одних направлений политики оказалась настолько более трудновыполнимой по сравнению с другими.

Одно из обстоятельств, представляющихся более важным при обосновании идеи «слабой диктатуры», заключается в противоречии между централизующими тенденциями диктаторской власти и фактической реальностью, возникающей вследствие широкомасштабного делегирования полномочий. Но к этой конструкции следует подходить с осторожностью. Делегирование полномочий было очевидной неизбежностью, но это отнюдь не означало непременного ослабления личной власти Гитлера или Сталина даже если это обстоятельство заведомо компрометировало их как прямых носителей высшей исполнительной власти. «Сталин не работал в одиночестве, – напоминал Молотов в одном из интервью. – Он собрал вокруг себя довольно сильную группу»⁶¹. Примечательной чертой каждой из систем было то, что диктаторы нуждались в небольшом круге преданных им коллег и подчиненных, которые должны были составить руководящее ядро, в рамках которого они бесспорно доминировали. «Многие из них были очень способными людьми, – продолжал Молотов, – но на вершине пирамиды Сталин был один»⁶². Ближний круг оставался на удивление постоянным на протяжении всей жизни обоих диктаторов, хотя баланс власти среди их приближенных и степень их близости к диктатору отнюдь не отличались такой стабильностью. Внутри правящих клик в ближайшем окружении обеих диктатур шла невидимая борьба за должности и продвижение по службе, которая по своей алчности была сравнима с тем, что происходило при дворе Людовика XIV.

Правящие группировки состояли из одних мужчин; в них привлекали почти исключительно только людей из партийного руководства, впрочем, в большинстве своем эти люди также обладали и министерскими постами либо одновременно работали и в комиссариатах. Партийная принадлежность была ключевым фактором связи с диктатором и, как правило, обуславливала назначение на государственный пост, который вводил их в круг элиты, выделявшейся на фоне официальных правительственных и государственных структур, одновременно указывая на важную роль, которую партия играла, прямо или опосредованно, в управлении режимом. Чаще всего, но отнюдь не всегда входившие в тесный круг приближенных персоны были на дружественной ноге друг с другом. Среди приближенных к Сталину лиц было принято использовать эпитет «друг», но когда речь шла о самом Сталине, было принято использовать «наш большой друг»⁶³. Все члены Политбюро жили недалеко друг от друга в Кремле либо поблизости от него. Приближенные Гитлера пользовалось меньшими привилегиями, они жили более разрозненно. В некоторых случаях он не пользовался фамильярным обращением «ты» даже с самыми близкими коллегами. Его стиль руководства предполагал большую дистанцию между ним и его подчиненными; он был «их фюрером», а не другом. Тогда как Сталин по мере возможности виделся со своими приближенными почти каждый день, Гитлера делал длинные перерывы между встречами со своими коллегами. Они, в свою очередь, рассматривали беседу или обед с фюрером как особое терапевтическое событие, вдохновляющее и укрепляющее их дух, а порой и вселяющее в них благоговейный страх⁶⁴. И Сталин, и Гитлер ожидали от своих приближенных безусловной преданности, такой же, которую те получали в ответ. Даже после смерти обоих тиранов и ужасных разоблачений их кровавых режимов круг их приближенных в целом продолжал сохранять лояльность по отношению к ним. На допросах перед Нюрнбергским трибуналом лишь один из подзащитных, Альберт Шпеер, попавший в ближнее окружение Гитлера позже других, осудил лояльность по отношению к нему, сославшись на его подавляющую власть⁶⁵. В 1970-х годах стареющий Молотов, чья жена еврейского происхождения стала жертвой сталинских репрессий, вопреки всему оставался преданным тирану: «Несмотря на все его ошибки, я вижу в Сталине великого, незаменимого человека! Среди его современников ему не было равных!»⁶⁶

Вячеслав Молотов, сын бухгалтера, был самым старшим в окружении Сталина. Он короткое время в течение двенадцати месяцев работал «ответственным секретарем» партии (предшественник должности Генерального секретаря), до того как Сталин взял его наверх. Большевик с довоенным стажем, использовавший русское слово «молот» для своего революционного псевдонима, он был невозмутимым, начитанным, ведущим довольно пуританский образ жизни человеком, одевавшимся более традиционно, чем другие большевистские лидеры, – костюм и галстук, без чувства юмора, привыкший выражаться жестко и длинно, чтобы избегать возражений, за что был награжден куда менее лестным прозвищем «каменная задница»⁶⁷. Он оставался членом партийного секретариата, когда им руководил Сталин в 1920-х годах, и при его поддержке в 1931 году стал премьером (председателем СНК СССР). В 1939 году он также был назначен Народным комиссаром по иностранным делам и оставался на этом посту до 1949 года, когда капризный и параноидальный Сталин, становившийся все более забывчивым, начал после более чем двадцати лет совместной работы постепенно вытеснять его из круга своих приближенных.

Единственным, кто служил Сталину дольше Молотова, был Климент Ворошилов. Бывший слесарь, вступивший в партию в 1906 году, один из немногих в партийном руководстве, имевший в 1920-х годах истинно пролетарское происхождение. Он был приближен к Сталину после участия в битве за спасение Царицына (позже Сталинграда) в годы гражданской войны под политическим руководством Сталина. В 1925 году его назначили Народным комиссаром по военным и морским делам; этот пост он занимал до того момента, пока не стала очевидной его полная некомпетентность как в вопросах военной сферы, так и в административной области, что привело к его отставке в 1940 году. По общему признанию, он отличался безнадежной тупостью. Его алчущее, улыбчивое лицо, сильно напоминающее небольшого грызуна, выглядывает, осклабившись, из-за спины Сталина на многочисленных фотографиях. Сталин безжалостно надсмехался над ним и обращался с ним почти как с придворным шутом. Ворошилов сильно пил. Его малопримечательная личность и непритязательный ум не помешали ему тем не менее стать героической военной фигурой в глазах общественности.

Он представлял собой слишком незначительную угрозу для Сталина, чтобы стать объектом его преследований, и после смерти Сталина был возведен в ранг «президента» Советского Союза, попав чуть ли не буквально из грязи в князи только благодаря своей абсолютной посредственности⁶⁸.

Третьим лицом, вышедшим из 1920-х годов, кто также начал свою карьеру в секретариате Сталина, был Лазарь Каганович. Сапожник с Украины, вступивший в партию в 1908 году, он был высоким, крупным, трудолюбивым человеком и жестким администратором, с репутацией исключительно грубого чиновника, прозванным за это «железным Лазарем». Он впервые встретился со Сталиным в 1918 году и позже, в 1922 году, вновь соединился с ним в Москве, работая на посту главы организационно-инструкторского отдела ЦК; в 1930 году был включен в Политбюро и оставался в его составе на протяжении всего периода диктатуры. Несмотря на свое мизерное образование и политическую ординарность, он стремительно продвигался наверх и в 1930-х годах стал одним из небольшой горстки руководителей, кто встречался со Сталиным почти ежедневно. Ему пришлось пережить самоубийство старшего брата, которого Сталин обвинил в политическом уклоне в то время, когда террор достиг своего пика в 1930-х годах. Сталин использовал его в качестве своего специального эмиссара, обязанного решать неожиданно возникавшие проблемы и справляться с кризисами, но наделенного большей свободой принятия решений⁶⁹.

Каганович, Ворошилов и Молотов были самыми старыми сподвижниками Сталина, они работали с ним с начала 1920-х годов и надолго пережили его. В 1930-х годах появилась вторая когорта близких сподвижников Сталина, все они, кроме одного, пережили диктатуру: Андрей Жданов, Георгий Маленков, Лаврентий Берия, Никита Хрущев.

Жданов, по мнению Молотова, пользовался исключительным уважением Сталина⁷⁰. Полный, претенциозный, с «маловыразительным взглядом» и перхотью на голове, неумеренно пьющий, Жданов был одним из немногих советских лидеров, кто имел хоть какое-то образование и малейшее понятие о культуре. В 1930-х и 1940-х годах Сталин использовал его для надзора за культурой, пока, всегда напряженный, с излишним весом, страдающий от хронического высокого давления, Жданов не умер в 1948 году от сердечного приступа, как раз в тот момент, когда Сталин начал охладевать к нему и фортуна стала отворачиваться от него⁷¹.

Маленков был еще менее располагающей к себе личностью, чем Жданов: пухленький, с грушевидным лицом, всегда готовый угодить Сталину, он мучился постоянной ревностью к другим приближенным деспота. Маленков начал работать в секретариате Сталина в конце 1920-х годов и оставался приближенным к нему на протяжении всех десятилетий диктатуры благодаря слепой преданности и жестокости, а также в силу своих организаторских способностей.

Берия и Хрущев были в определенной степени новичками в этом кругу, выбранными Сталиным в конце 1930-х годов благодаря их репутации жестких кнутов местных партийных организаций. Оба они выжили, чтобы после смерти Сталина вступить в борьбу друг с другом за его наследство.

Персоны из ближнего круга Сталина жили в непосредственной близости от кремлевских стен. Сталин утверждал, что знает ежедневное местонахождение всех их; он следил за их разговорами и относился с недоверием к любым проявлениям их самостоятельности в времяпрепровождении в свободное от работы время. Атмосфера в Кремле была зловещей и поистине удушающей. Ее, однако, разряжали постоянные, на удивление детские шутки. Так, они развлекались тем, что подсыпали в тарелки друг другу огромное количество перца; подкладывали на сиденье помидоры; вместо воды подставляли водку⁷². Сталин зорко следил за своими приближенными и успешно стравливал их друг с другом, когда это ему было выгодно, лишал или одарял своей благосклонностью, так чтобы никто и не помышлял о доминировании и не имел ни малейшего шанса создать угрозу его личной власти. Он по мере возможности сохранял лояльность к своему ближайшему окружению, которая, однако, уменьшалась после чьей-либо смерти или самоубийства – Кирова в 1934 году, Орджоникидзе в 1937-м, Жданова в 1948-м, престарелого президента Михаила Калинина в 1946-м. Нарисованный образ изобличает в нем человека настолько параноидального, что его общество не мог выдерживать сколь-нибудь долго ни один из других коммунистических лидеров. Анализ выживаемости партийных руководителей показал, что на протяжении всей диктатуры те, кто входил в ближний круг тирана, имели намного более высокие шансы по сравнению с более удаленным кругом молодых, лучше образованных коммунистов, лишь немногие из которых были допущены в святилище ближнего круга и рисковали, как, например, молодой выдающийся экономист Николай Вознесенский, расстрелянный в 1950 году по приказу Сталина, быть обвиненными в утрате доверия или как потенциальные узурпаторы⁷³.

Гитлер, так же как и Сталин, в 1930-х годах был окружен группой партийных лидеров, работавших с ним начиная с 1920-х годов, и эта группа оставалась практически неизменной на протяжении всего периода его диктатуры. Ни один из членов этого круга не был сыном рабочего или крестьянина. В политическом отношении наиболее важной фигурой среди них был Германн Геринг. Сын дипломата, перед Первой мировой войной поступивший в элитный Прусский полк, он отличился в боях и был удостоен высоких наград на войне, в партию вступил в 1922 году, после того как услышал речь Гитлера, во время ноябрьского путча в 1923 году был серьезно ранен в пах. После своего побега за границу он в 1928 году по амнистии вернулся домой, как раз вовремя, чтобы оказаться в числе других двенадцати депутатов рейхстага, избранных в том году. К началу 1932 года он был президентом рейхстага и одним из немногих национал-социалистов, вошедших в январе 1933 года в правительство вместе с Гитлером, сначала в качестве министра без портфеля, затем министра авиации, а в 1935 году – главнокомандующего вновь образованных Германских военно-воздушных сил. Полный энергии, громогласный, не разборчивый в средствах, но безоговорочно преданный лейтенант Геринг был выдающейся политической личностью; он был честолюбивым, но достаточно сообразительным, чтобы утолять свою жажду превосходства, находясь в тени диктатора. В декабре 1934 года его официально объявили преемником Гитлера, и к концу 1930-х годов Геринг стал играть во многом независимую, хотя и с соблюдением субординации, роль во внутренних делах Германии, а также во внешней политике. Во время войны его функции Гитлер все чаще брал на себя, а в последние дни конфликта Геринг был приговорен Гитлером к смерти за то, что осмелился предложить ему передать в его руки полномочия главы правительства, поскольку Гитлер был более неспособен осуществлять руководство страной из своего укрепленного бункера в Берлине⁷⁴.

Другой долгожитель из близкого к Гитлеру окружения, находившийся рядом с ним с начала их движения, Йозеф Геббельс, оставался рядом с ним до самого конца, наступившего тогда, когда он и вся его семья покончили с собой. Сын школьного учителя, небольшого роста, хрупкого телосложения, с ясными чертами лица, имевший физическое увечье – деформированную стопу, внутренне враждебный по отношению к устоявшейся предвоенной элите Германии, Геббельс создал себе репутацию в Берлине в конце 1920-х годов как пропагандист и политический террорист. В 1933 году он был вознагражден портфелем министра пропаганды и народного просвещения. Он встречался с Гитлером более регулярно, чем кто бы то ни было другой из его ближнего окружения, хотя степень влияния Геббельса как одного из наиболее радикальных партийных лидеров определить не так просто. В 1944 году благодаря своей преданности, жестокости и оптимизму он был выбран Гитлером в качестве специального уполномоченного для ведения тотальной войны. Его зависимость от Гитлера была беспредельной, достаточной для того, чтобы привести его к самоубийству⁷⁵.

Третьим из наиболее приближенных к Гитлеру лиц был Генрих Гиммлер, поднявшийся до главы секретной службы всего рейха и руководителя СС, или Schutzstaffel, одетой во все черное элиты движения, которая в конце 1920-х годов обеспечивала личную охрану Гитлера. Гиммлер происходил из респектабельной католической семьи из Баварии, но после поражения Германии в войне он, проскучав на службе лишь в течение нескольких недель, окунулся в радикал-националистическую политику и в 1923 году вступил в партию, где заработал себе репутацию эффективной работой, высшей степенью организованности и навязчивой идеей биологического выживания нордической расы. Это был худой, бледнолицый, ничем не примечательный человек с тихим голосом, безвольным подбородком и губами, растянутыми в постоянной, почти непроизвольной, улыбке, которая окружающим казалась одновременно и сердечной, и угрожающе неискренней. Гиммлер страдал от комплекса физической неполноценности и отсутствия мужественности, стараясь скрыть его под маской преувеличенной жесткости по отношению к стоящему перед ним собеседнику. В 1936 году он стал главой всей германской полиции и службы безопасности, а в 1939-м – специальным уполномоченным по защите германской расы, совмещая две роли и выполняя во время войны одновременно как задачи массовых депортаций, так и геноцида. В годы войны Гиммлер все теснее сближался с Гитлером, по мере того как звезда Геринга меркла⁷⁶.

Круг более мелких лидеров, группировавшихся вокруг Гитлера, не имел значительного политического веса. У них не было тех способностей и жестокости, которые были характерны для его ближайшего окружения. Рудольф Гесс не был готов к борьбе за влияние. Роберт Лей, стоявший во главе Германского трудового фронта, в 1933 году основавший эту организацию, которая должна была прийти на смену профсоюзам, и руководивший партийными националистическими организациями, был еще одним партийным «старым борцом», кто оставался в кабинете на протяжении всей диктатуры, ведя непрерывные споры с коллегами по проблемам политической ответственности. Прибалтийский немец, Альфред Розенберг, один из первых членов партии и партийный философ с собственным стилем, чье лицо с проницательными, обрамленными темной каймой глазами выражало перманентное, никогда не стихающее негодование, выплескивающееся за грань этого круга, временами воспринимался Гитлером с благосклонностью, однако чаще он становился мишенью для интриг своих более успешных коллег. Новобранцы, членство в партии которых начиналось с 1930-х годов, были редкостью в ближайшем окружении фюрера. Иоахим фон Риббентроп, тщеславный, лишенный чувства юмора, непоколебимо уверенный в собственной важности, возглавлял партийный комитет иностранных дел, а в 1938 году стал министром иностранных дел, полностью подчинявшимся Гитлеру, но при этом проявлявшим высокомерие и самодовольство в отношении других. Альберт Шпеер, вступивший в партию в 1931 году, был тем человеком, на которого распространялась особая симпатия Гитлера, так как именно ему было доверено воплощать многочисленные архитектурные замыслы фюрера. В 1942 году он был назначен министром вооружений, что привело к необходимости его регулярных контактов с Гитлером. Он был введен в приватный внутренний круг адъютантов, слуг и секретарей фюрера, имевших привилегию проводить с ним долгие вечера за ужином, просмотром фильмов, а также слушая его монологи. Вместе с тем Шпеер не был близок к другим членам руководящего блока, которые добились в 1944 году снижения его влияния. В завершающие месяцы войны это были «старые бойцы» в свите фюрера. Проработавшие с ним по двадцать и более лет, они все еще оставались во главе системы.

Гитлер до самого своего конца сохранял непоколебимую веру в преданность и способности товарищей по партии, окружавших его. «Мое воображение не может постичь, – по некоторым данным, говорил Гитлер в апреле 1945 года, всего за неделю до самоубийства, – то, что Германия теперь лишилась своей элиты, которая вела ее к вершине героизма…»⁷⁷. В действительности же личность Гитлера абсолютно доминировала над его окружением, которое стало во всех отношениях столь же покорным, как и благоразумные и робкие люди из окружения Сталина. «Одно можно сказать с определенностью, – писал Альберт Шпеер вскоре после окончания войны, – все его помощники, долгое время работавшие в тесном контакте с ним, находились в полной зависимости от него и во всем беспрекословно подчинялись ему». В присутствии Гитлера они становились «незначительными и робкими» и «лишались своей воли». Но как только они оказывались на расстоянии от источника их собственной психологической эмаскуляции, то тут же становились более грубыми и эгоцентричными по отношению к своим подчиненным, чем были до этого»⁷⁸. Гитлер, безусловно, был хорошо осведомлен о конкуренции между его приближенными и, возможно так же, как и Сталин, играл во всем известную игру «разделяй и властвуй», однако достаточных свидетельств того, что он умышленно создавал напряжение в их отношениях, не существует. Пребывая долгие годы в тени Гитлера, Шпеер видел, как тот одаривал людей вниманием и лишал их своей благосклонности, иногда лишь следуя своему импульсивному желанию, а временами полагаясь на свою интуицию, как избавлялся от тех, кто открыто выражал несогласие, и произвольно награждал заслуживших его доверие. Гитлер обладал необыкновенной способностью мгновенно распознавать, откуда исходит угроза его положению, как это было в случае с Ремом, и эта его способность проявилась позже, когда он отказался расширить и без того широкие полномочия Геринга, претендовавшего на освободившийся в 1938 году пост Военного министра. Однако в целом Гитлер оставался довольно терпимым по отношению к своему ближайшему окружению, какими бы временами недееспособными, распутными, малокомпетентными и, наконец, просто безумными ни были некоторые из его членов.

Сегодня общепризнано, что наличие соперничавших группировок в ближайшем окружении Гитлера ставило непреодолимые ограничения его диктаторской власти. Отсюда, при определении возникшей в результате такого положения вещей системы власти используется понятие «поликратического правления», подразумевающего политическую систему со множеством центров власти, которая является антонимом «автократии». Подобная структура, как утверждают некоторые, ограничивает независимость или свободу маневра диктатора, одновременно бросая вызов когерентности всей системы, лишая ее, таким образом, возможности осуществлять свою политику⁷⁹. В этом отношении делегирование полномочий, пусть и неизбежное, было также саморазрушительным, поскольку оно способствовало укреплению отдельных центров власти, чей неослабный политический эготизм, ревностная охрана своих полномочий и институциональная незащищенность подрывали сам смысл делегирования функций. Подобная интерпретация ставит фундаментальные вопросы относительно функционирования диктатуры, которые можно было бы отнести и к Советскому Союзу. И тем не менее ни в том ни в другом случае «поликратию» не так легко рассмотреть. Также нет причин смешивать власть и полномочия. В рамках обеих диктатур не существовало других центров власти, помимо тех, которые были связаны с волей центральной фигуры, чьи полномочия, вмененные, общепризнанные или иные, позволяли ей отменять любое решение, принятое где-либо в рамках системы. Тот факт, что этого обычно не происходило, объясняется сложностью правительственных систем в обеих диктатурах, однако отсутствие регулярного контроля со стороны центра не отменяет самого принципа, позволявшего Гитлеру и Сталину добиваться своего, если они считали, что обстоятельства заслуживали их вмешательства. Ближайшее окружение обоих диктаторов находилось под строгим политическим контролем. Сын Берии наблюдал за придворной жизнью вокруг Сталина более десяти лет: «Сталин добился полного подчинения всех людей вокруг себя… он всех держал в ежовых рукавицах». В своих воспоминаниях Молотов, гордившийся «сильной группой», которую Сталин собрал вокруг себя, признавался, что в его присутствии «мы были как подростки, он вел нас, он был вождем»⁸⁰.

В присутствии Гитлера все люди, по воспоминаниям Шпеера, в иных обстоятельствах демонстрировавшие «уверенность и силу в пределах своих сфер влияния», просто впадали в оцепенение. В нескольких случаях Геринга, всеми признаваемого как наиболее влиятельная фигура в рейхе после Гитлера, видели отбывающим после личного, неприятного для него разговора с фюрером в слезах, в полном расстройстве и с бледным лицом⁸¹. Ни тот ни другой диктатор не выносил серьезного или упорного несогласия с собой; невозможно представить, чтобы кто-либо из них терпел систему правления, основанную на множестве совершенно независимых центров власти.

Здесь необходимо более подробно рассмотреть, чего Гитлер и Сталин ожидали от остальных руководителей. В первую очередь они служили им рупором их идей, одновременно являясь для них и стимулом для генерирования новых идей. Оба тирана нуждались в круге близких им людей хотя бы потому, что ни одна диктатура не существует в изоляции. В Кремле велись дискуссии по самым разным вопросам; Сталин поощрял своих коллег выражать свои взгляды, спорил с ними, требовал от них разъяснений и доказательств. Он любил подводить итоги в конце дискуссий, давая понять, какова была его собственная точки зрения, и отвергая те, что ему не подходили. У Гитлера почти всегда не хватало терпения выслушивать других сколь-нибудь долго, зато он нуждался в других, чтобы иметь их в качестве слушателей. Один из его переводчиков, Ойген Долман, наблюдавший за ним в течение нескольких лет, описывал его как человека, у которого «просто не было никакой способности вести разговор». Он, как правило, неуклюже стоял среди гостей или сидел за столом, не произнося почти ни слова до тех пор, пока тема разговора не задевала его, и тогда он пускался в рассуждения, которые могли длиться по нескольку часов⁸². Шпееру пришлось однажды наблюдать сцену, когда Гитлер непрестанно фланировал по комнате туда и обратно, изматывая своих адъютантов «бесконечными повторяющимися рассуждениями», чтобы прояснить самому себе суть проблемы «во всех ее деталях и аспектах»⁸³. Шпееру посчастливилось быть одних из очень немногих, кто мог противоречить Гитлеру и разъяснять ему свою точку зрения, не вызывая при этом его ответной тирады, но это во многом объяснялось тем, что тема их обсуждений обычно касалась узкотехнических вопросов, связанных с военной продукцией или планами строительства⁸⁴.

Во-вторых, ближайшее окружение служило той политической силой, которая должна была выполнять задачи чрезвычайной важности и искать решения особо важных проблем. Предоставление особых полномочий не означало признания слабости, но было следствием существовавшей формы правления, при которой неспособность, несоответствие или сопротивление общепринятых каналов государственного управления существовавшим на данный момент политическим задачам преодолевалось путем назначения специальных доверенных лиц из ближайшего окружения. Приоритетной задачей для каждого диктатора было не сохранение общепризнанных рациональных процедур управления, опирающихся на уважение к традиционной бюрократии и традициям разделения полномочий: их приоритетом были действия, приводящие к нужным результатам. В ближний круг входили люди со своей твердой позицией, собственными взглядами и политическими амбициями, и им была предоставлена возможность выступать с личными инициативами. Если наделение новыми полномочиями приводило к противоречию с устоявшимися институциональными интересами, то это не имело большого значения, поскольку новая организация и ее организатор могли обеспечить достижение поставленных целей. Именно такая система агентств привела к несколько ложному представлению об обеих диктатурах, которые стали рассматриваться как структуры с хаотичным и неэффективным направлением административных усилий, способствовавших перманентно напряженным отношениям между периферией и центром.

Имеется множество примеров назначений, которые были связаны с определенными целями и исключительными полномочиями. В Советском Союзе Сталин назначил Жданова ответственным за внедрение узких норм культуры в 1930-х годах; в 1938 году Хрущев был направлен на Украину с целью разрушения остатков Украинской коммунистической партии и установления более жесткого контроля Москвы над этим регионом; с этой же целью в Казахстан был направлен Каганович; в 1945 году Берии было дано особо секретное задание организовать производство советской атомной бомбы за три года и для этого не жалеть денег. Советская система унаследовала из времен гражданской войны практику периодических насильственных вмешательств представителей центральной власти, наделенных чрезвычайными полномочиями, но это само по себе не делало этих делегатов самостоятельным источником власти. Власть им была дана взаймы центральной властью и обладала силой только благодаря связи с этой материнской пуповиной.

В Третьем рейхе традиция назначения специальных уполномоченных установилась только в середине 1930-х годов. Моделью послужило принятие второго четырехлетнего плана, ставшего законом 18 октября 1936 года и давшего Герингу, который должен был стать его неограниченным уполномоченным, уникальную форму власти, обозначенную в декрете как «полная власть», устранять любое политическое или институциональное препятствие в процессе реализации этого плана⁸⁵. Эта власть была достаточно реальной, и ее обладатель деспотично пользовался ею, чтобы преодолеть все препятствия, возникавшие из-за руководителей министерств, военного ведомства и бизнеса, и чтобы ускорить перевооружение армии и восстановление экономики. Но тем не менее эта делегированная власть, как это и подчеркивалось в декрете, исходила от самого Гитлера. Последовавшие затем другие периодические назначения были связаны с ключевыми проблемами: Гиммлер был назначен ответственным за расовую политику и переселения; Лей – за политику в области социального обеспечения в условиях «Нового порядка» в Германии; Фриц Заукель – гаулейтером Тюрингии, в задачу которого входила экспроприация трудовых ресурсов Европы для экономики Германии; Геббельс – сторонником ведения тотальной войны. Для всех этих назначений – в некоторых случаях как лиц с неограниченными полномочиями, в других – в качестве комиссаров (должность, сохранившая свое значение даже при условии советских коннотаций), иногда – как просто уполномоченных, – власть, призванная усилить волю правительства, была делегирована центром, а не возникала независимо от него. Эта, во многом импровизированная, не апробированная временем, делегированная власть способствовала установлению напряженности в отношениях в политических кругах, хотя и подкреплялась непосредственно властью самого Гитлера. Новые хозяева кабинетов были тем не менее вынуждены бороться с враждебной бюрократической средой, уже спаянной устоявшимися интересами, для того чтобы выполнять задачи, поставленные центром.

Несомненно, оба диктатора имели возможность, используя аппарат, находившийся под их ежедневным руководством, сами решать эти задачи. Гитлер подписывал огромное количество бумаг, попадавших к нему на стол, не обращая на них особого внимания. Некоторые области государственной политики не имели прямого отношения к сфере его компетенции, однако было бы ошибкой предполагать, что Гитлер игнорировал или не проявлял интереса к ним, когда это касалось вопросов, действительно важных с практической точки зрения. Декреты, законы и приказы, подписанные им во время войны, показывают, что он, несмотря на загруженность работой, связанной с руководством военными действиями, продолжал подписывать и принимать решения по внутренним вопросам. Во время войны Гитлер работал с фанатичным упорством, так что, по мнению Шпеера, в конце концов стал «рабом работы»⁸⁶. Сталин тоже работал по многу часов, но он мог работать только над определенным количеством дел из тех, что ему предоставлялись ежедневно. Число таких дел, как подсчитал один биограф, достигало от ста до двухсот документов. Многие решения принимались без письменного, документального оформления. Как правило, Сталин в случае согласия ставил толстым синим карандашом галочку или свои инициалы либо просто писал слово «согласен»⁸⁷. Молотов вспоминал, как он видел огромные связки неподписанных документов, лежавших на даче у Сталина, оставаясь неоткрытыми «месяцами». Указы публиковались за его печатной подписью. Иначе, продолжал Молотов, «он просто превратился бы в бюрократа», а им он никогда не хотел стать⁸⁸. Гитлер опасался того же. «Я не могу представить себе ничего более ужасного, – вспоминал его слова слуга, однажды подслушавший его разговор, – чем сидеть в офисе изо дня в день, корпя над бумагами, и так скоротать свою жизнь»⁸⁹. Оба человека концентрировали свои усилия на тех проблемах высокой политики, которые, по их собственному убеждению либо по общему мнению, представлялись особенно важными. Когда Сталину приносили документы, он спрашивал: «Это важный вопрос?» – и если получал утвердительный ответ, то «углублялся в него и не оставлял без внимания даже запятой»⁹⁰. Гитлер фокусировал свое внимание на тех областях политики, которые представлялись ему неотъемлемой прерогативой руководителя или вождя: подготовка к военным действиям и военным конфликтам, иностранная политика, сохранение архитектурного наследия, вопросы выживания расы.

Именно в этих приоритетных областях государственной деятельности оба – и Сталин, и Гитлер – сталкивались с широким кругом проблем и трудностей, которые необходимо было решать и преодолевать. Преследуемые ими цели не предполагали легкого решения. Усилия, направленные на установление нового экономического порядка, перестройку общества, уничтожение религии, перевооружение страны для ведения войны и обеспечения победы, когда война уже началась, – все эти проблемы подробно рассматриваются в следующих разделах книги. Результат всегда был ниже оптимального уровня, но, тем не менее, всегда был важен. Совсем не имея достижений, ни один из диктаторов не мог бы подтверждать свои претензии на занимаемую им верховную власть. «Но он сделал большое дело, – отметил Молотов в оправдание Сталина, – и это главное»⁹¹. Путь к достижениям подразумевал решение сходных проблем в обеих системах. Сохранение баланса власти между центром и периферией требовало непрерывных централизующих усилий, чтобы предотвратить, с одной стороны, центробежные силы, а с другой устранить инерцию, препятствовавшую реализации политики. Политическая напряженность в Советском Союзе в 1930-х годах, и спровоцированный ею безумный террор были по большей части следствием усилий сталинского правительства, направленных на устранение независимого влияния местных партийных руководителей и установление надежных коммуникаций между центром и периферией, обеспечение контроля над деятельностью периферийных органов, что должно было привести к большему соответствию между целями государственной политики и конечными результатами.

В гитлеровской Германии проблема усложнялась тем, что диктатура унаследовала от предыдущей эпохи общественную власть и политическое влияние некоторых институтов власти, которые препятствовали установлению приоритетов Гитлера. Политические конфликты 1930-х годов были не результатом предумышленного или произвольного институционального дарвинизма, навязанного партийному руководству, а следствием принципиального конфликта между партийным руководством и силами консервативного национализма и, в целом, всеми консервативными силами общества, сконцентрировавшимися в традиционном армейском руководстве и в той части делового сообщества, которое представляло старый тяжелый индустриальный сектор, а также в дипломатическом корпусе и в сохранившихся не национал-социалистических остатках националистических коалиций, образовавшихся в 1933 году.

Напряженные отношения между этими наследственными институтами и устремлениями национал-социалистического движения представляли собой барьер на пути реализации более радикальной расовой и национальной политики.

Кризис был разрешен в ходе длительного политического противостояния в период между 1936 и 1938 годами. О его начале сигнализировало создание четырехлетнего плана в октябре 1936 года, а конец наступил с формированием Верховного командования вооруженных сил в феврале 1938 года под непосредственной юрисдикцией Гитлера. В обоих случаях целью Гитлера было не умножать преднамеренно или иным образом число институтов, ответственных за одни и те же задачи, а, напротив, централизовать процедуру принятия решений и установить упрощенный механизм реализации политики взамен фрагментарному и конкурентному процессу ее осуществления. Назначение Геринга персонифицировало отход от экономической и военной политики, которую диктовали армейское руководство и министерство экономики, руководимое консервативным банкиром Ялмаром Шахтом, и открыло путь к широкомасштабному перевооружению и милитаризации командной экономики⁹². Решение, принятое Гитлером, назначить себя в 1938 году Верховным главнокомандующим вооруженных сил было вызвано его раздражением сдержанным отношением военного руководства к более активной и жесткой международной политике и необходимостью обращаться к ним за консультациями и вести переговоры по ключевым военно-стратегическим вопросам. Новые полномочия дали ему практически полный контроль над большей частью вопросов военной и международной политики и, таким образом, лишили консервативные круги любых возможностей и далее препятствовать движению к войне⁹³. В течение восемнадцати месяцев Шахта вынуждали, чтобы он ушел в отставку в ноябре 1938 года. В январе и феврале 1938 года в отставку было отправлено все армейское руководство, и в дополнение ко всему, в тот же месяц был уволен не член национал-социалистической партии министр иностранных дел Константин фон Нейрат. Кризис не планировался заранее, но он усиливался изо дня в день в результате скрытой борьбы за власть, истинной целью которой было покончить с формальной коалицией с консервативными кругами и установить политическую систему, в которой бы доминировали люди из руководства партии.

Этот пример ясно указывает на необходимость не рассматривать диктатуры как незыблемые идеальные системы централизованной власти, подорванные впоследствии все более усиливавшимися «ограничениями», которые налагала на них социальная и институциональная действительность, подавляемая ими, а переосмыслить этот подход, перевернув его с ног на голову. Задача диктаторов состояла в том, чтобы устранить те ограничения, которые мешали осуществлению их власти, и начать формирование своей политики с исходной позиции, где их власть пока еще была далеко не беспредельной. Власть Гитлера становилась не слабей по мере развития диктатуры, а, наоборот, сильнее; доминирование Сталина, напротив, по завершении кризиса, вызванного модернизацией экономики, стало более явным, чем в середине кризиса. Процесс централизации предполагал идентификацию, достижение компромиссов и устранение ограничений в процессе формирования политики. В итоге в обществе начинается процесс, ведущий к усилению власти диктатора, которая становится почти неограниченной, а не противоположный процесс, который бы постепенно ограничивал его единоличную власть.

* * *

Приводимые ниже примеры служат яркой иллюстрацией того, до какой степени оба тирана преуспели в преодолении этих ограничений, сумев устранить все те препятствия, которые затрудняли процесс принятия ими решений. Оба случая приводятся как пример ситуаций, складывавшихся в условиях, когда важные представители политического или военного истеблишмента выражали несогласие с точкой зрения диктаторов, и последующий ход событий подтверждал их безусловную правоту и, напротив, ошибочность позиций диктаторов. Первый из них – решение Гитлера напасть на Польшу в сентябре 1939 года, когда он был абсолютно уверен в том, что конфликт будет локальным.

Второй пример – решение Сталина не предпринимать никаких действий накануне нападения Германии летом 1941 года, так как он был абсолютно уверен в том, что не только военная машина Гитлера не была готова к войне против Советского Союза, но и сам Гитлер не желал отказываться от политического договора, подписанного между ними в августе 1939 года, за неделю до нападения Гитлера на Польшу.

Решение готовиться к войне с Польшей и решение отдать в конечном итоге приказ германским войскам пересечь границу были приняты Гитлером единолично. Эти решения не были приняты в отрыве от анализа международной обстановки, укреплявшего устоявшееся представление Гитлера о тех возможностях, которые вытекали из очевидной слабости Запада в сравнении с волей диктатора; некоторые доводы могут послужить аргументом в пользу того, что германский ирредентизм в отношении приграничных областей Польши побудил Гитлера занять жесткую позицию в отношении этой страны, но и это все равно не отменяет того бесспорного факта, что Гитлер был уверен в том, что война 1939 года будет носить локальный характер, по мере его возможностей, поэтому он оказывал давление на поляков с тем, чтобы лишить их возможности согласиться на урегулирование незадолго до конфликта; детали подготовки к кампании разрабатывались военными, которые на этой стадии развития событий имели возможность влиять на решение проблем, имевших сугубо технический характер. Решение начать войну было тем не менее принято Гитлером совершенно самостоятельно, когда в марте 1939 года, не достигнув успеха в принуждении польского правительства добровольно согласиться на территориальные притязания Германии, он отдал 3 апреля приказ военным подготовить «Белый план» вторжения и оккупации всей Польши в конце лета того года. Война, утверждал он в своей директиве, «искоренит угрозу», исходящую из Польши, «на все времена», однако, прежде чем начинать войну, необходимо было добиться дипломатической изоляции Польши. По убеждению Гитлера, война должна была стать локальным польско-германским конфликтом, а реакция Запада должна была свестись, самое большее, к выражениям протеста и угрозам⁹⁴.

Полная убежденность в том, что Запад не будет вмешиваться в конфликт ради спасения Польши, занимала центральное место в мыслях Гитлера в течение всего лета 1939 года. Войскам было приказано занять позиции 12 августа 1939 года, а день «X» для начала вторжения был назначен на 26 августа. Проблема заключалась не в самой войне с Польшей, которая (война) пользовалась определенной поддержкой некоторых слоев населения, а в том, чтобы удержать ее в рамках локального конфликта. В течение всего лета французское и британское правительства давали ясно понять, что в случае вторжения в Польшу они объявят войну. Как таковую, войну не приветствовали ни германская общественность, ни военное и партийное руководство. Гитлер твердо стоял на своем, полагая, что Запад в военном отношении слишком слаб, политически разобщен и слабоволен для того, чтобы противостоять реальной демонстрации политической воли: «Наши враги – мелкие черви; я видел их в Мюнхене». Разведывательное сообщество снабжало его материалами, в которых он находил нужные ему факты, подтверждающие его предположения⁹⁵. Но в момент, когда кризис достиг своего максимума, неуверенность в позиции Запада захватила даже Гитлера. 23 августа в срочном порядке был подписан пакт о ненападении с Советским Союзом с тем, чтобы обеспечить его нейтралитет. Гитлер воспользовался этим пактом для того, чтобы триумфально заявить своему окружению о том, что у Запада с этого момента нет надежды на предотвращение захвата Польши. 25 августа, когда все ждали приказа о вторжении, он снова засомневался; день «Х» был отложен до 1 сентября. В последние дни перед вторжением приближенные к фюреру лица продолжали выражать сомнение. Геринг говорил Геббельсу, что они недостаточно успешно работали все долгие шесть лет «ради риска потерять все в этой войне». Дневниковые записи Геббельса свидетельствуют о его опасениях, что Гитлер мог ошибиться в оценке настроений, но в то же время они говорят об уверенности самого Гитлера, которую он выражал за день до начала войны: «Фюрер не верит, что Англия вмешается»⁹⁶. 31 августа приказ о вторжении был отдан, и его уже не отменяли; через три дня Великобритания и Франция объявили войну Германии.

Решение напасть на Польшу вопреки очевидным фактам, говорившим о том, что вторжение спровоцирует глобальную войну, к которой Гитлер не был готов (один из военных адъютантов слышал, как Гитлер говорил о том, что война с Францией – «это проблема на будущее» и, что «Польша останется в одиночестве»), можно трактовать как показатель того, как сам Гитлер воспринимал свою власть. Годом ранее он планировал начать другую ограниченную войну – против Чехословакии, но вынужден был оставить эту идею из-за страха вмешательства Запада, отсутствия энтузиазма у населения и вмешательства Геринга на драматичном заседании в рейхсканцелярии утром 28 сентября, и согласиться на то, что стало Мюнхенской конференцией и урегулированием путем подписания договора. Он рассматривал этот исход не как победу, достигнутую путем дипломатических угроз, а как поражение его видов на войну. «Фюрер в конечном итоге уступил, и окончательно», – отметил в своем дневнике один из свидетелей тех событий. В 1939 году Гитлер принял решение, что он, являясь Верховным главнокомандующим Германии, больше не повторит подобное публичное отступление и отмену войны, какой бы страшной ни была угроза. «Я всегда шел на большой риск, когда был убежден в том, что успех возможен, – говорил он командирам. – Теперь тоже существует большой риск. Стальные нервы. Стальная решимость». В августе 1939 года все видели, что он находится в состоянии «исключительного раздражения, крайне ожесточен, и резок» в отношениях со всеми, кто был рядом, предупреждая быть осторожными⁹⁷. Когда в день вторжения Германии в Польшу Риббентроп сообщил ему о поступивших из Франции предупреждениях о том, что Франция будет воевать, Гитлер заявил: «Я наконец принял решение действовать, не спрашивая мнения тех людей, которые снабжали меня ложной информацией в стольких случаях… Я буду полагаться на свое суждение»⁹⁸. В сентябре 1939 года он игнорировал очевидные факты, говорившие о том, что всеобщая война стала неизбежной, переступая таким образом через все барьеры, которые сдерживали его власть и были установлены партией, военными, общественным мнением и иностранными деятелями. Война против Польши была классической демонстрацией своеволия диктатуры.

Те же слова можно отнести и к настойчивому утверждению Сталина весной и летом 1941 года о том, что угрозы германского нападения не существует. И в этом случае суждение представлялось в определенном смысле рациональным. Гитлер находился в состоянии войны с Британской империей и также оказался вовлеченным своим итальянским союзником в конфликт на Балканах. Сталин, по словам будущего советского посла в Вашингтоне Максима Литвинова, полагал, что нападение на «такую мощную страну, как наша» пока он не закончил войну на западе, для Гитлера было просто «сумасшествием».⁹⁹ В апреле 1941 года Советский Союз заключил договор с Японией с тем, чтобы гарантировать ее нейтралитет и получить возможность сконцентрировать больше сил на западе страны. Сталин приказал осуществлять поставки в Германию, которые должны были совершаться в соответствии с торговыми договорами, заключенными в 1940-м и 1941 годах, пунктуально и в полном объеме, а также оказывать некоторую военную помощь. Однако, вопреки благовидной интерпретации своих намерений Германией, имелось огромное количество разного рода свидетельств того, что она готовится к массированным атакам. Германия тщательно скрывала свои истинные планы с помощью хорошо разработанной дезинформации, однако постепенное передвижение трех миллионов людей в полном вооружении в направлении конечных пунктов дислокации, где должны были происходить военные действия, скрыть было невозможно. Кроме того, имелось большое количество секретной информации, часть которой поступала от немецких коммунистов, симпатизировавших Советскому Союзу и перешедших на советскую территорию, говорившей об истинных намерениях Германии. В Москву поступило по меньшей мере 84 таких предупреждения, но они воспринимались по указанию Сталина, как умышленная провокация или дезинформация, распространяемая англичанами, пытавшимися втянуть Советский Союз в войну. На заседании советского партийного и военного руководства, состоявшегося 21 мая, секретные донесения были восприняты с такой нервозностью, что все его члены просто-напросто забыли привычно зааплодировать, когда прозвучало имя Сталина. Но все попытки людей из окружения Сталина убедить его отнестись серьезно к разведывательным данным, им грубо отвергались¹⁰⁰.

Убежденность Сталина переросла в навязчивую идею. По некоторым сведениям, он испытывал непреодолимый страх перед мобилизацией, необходимой для отражения германской угрозы, так как царская мобилизация в июле 1914 года спровоцировала кризис, завершившийся началом Первой мировой войны. Он отверг предложение начальника Генштаба генерала Георгия Жукова объявить в войсках состояние боевой готовности к 14 июня, которое он сопроводил восклицанием: «Это война!»¹⁰¹ К этому времени советские разведчики и иностранцы, симпатизировавшие Советскому Союзу, сообщили точную дату нападения Германии, размеры и масштабы вторжения. Даже у Сталина, так же, как это было у Гитлера в августе 1939 года, появились сомнения. Но чем больше эти сомнения одолевали его, тем сильнее ему хотелось утвердить свою власть. И, вопреки тому что советские солдаты, дислоцированные на границе, могли к середине июня видеть воочию признаки сосредоточения сил на сопредельной стороне, а советские наблюдатели зафиксировали 180 разведывательных полетов германской авиации в глубь советской территории, Сталин оставался слеп и глух, и его в этом поддерживали те, кто искал его одобрения. Годы спустя Молотов все еще продолжал защищать Сталина: «Всюду было бесчисленное количество провокаторов. Поэтому вы не можете доверять разведке». Сама природа сталинского единовластия провоцировала самоуничтожающие последствия. Берия, в задачи которого, как главы секретной службы, входило уничтожение провокаторов и людей с пораженческими настроениями, сеющими ложные слухи о германской воинственности, 21 июня, буквально за несколько часов до начала самого масштабного за всю историю вторжения, писал Сталину: «Мой народ и я твердо помним ваше, Иосиф Виссарионович Сталин, мудрое предсказание – Гитлер не нападет в 1941 году!»¹⁰²

Решение Сталина было такой же публичной демонстрацией его диктаторской власти, какими были для Гитлера события, происшедшие двумя годами раньше. Оба решения были связаны с вопросами наивысшей важности; оба решения были приняты вопреки очевидным фактам; оба решения были приняты вопреки сомнениям, высказывавшимся руководителями армий и гражданскими лицами; оба были приняты, несмотря на или, возможно, по причине мучительной неуверенности в себе. Последствия этих решений были самыми трагическими, однако ни в том ни в другом случае эти всем очевидные просчеты, допущенные из-за своевольного упрямства, не привели к ослаблению диктатур. «Сталин, – отмечал позже Молотов, – все равно был незаменим». Гитлер был потрясен до глубины души. «Было очевидно, насколько он был шокирован», – писал один из свидетелей¹⁰³. Гитлер был в бешенстве от того, что он считал тупостью и высокомерием Запада. Его приближенные благоразумно демонстрировали «недоумевающий испуг»¹⁰⁴. Сталин, получив сообщение о вторжении, пришел в ярость, но, как и Гитлер, не забывал о необходимости лицемерия, даже наедине с самим собой. «Ленин основал наше государство, – бормотал он, покидая краткое совещание, посвященное анализу катастрофических поражений армии через неделю после начала вторжения, – а мы его предали»¹⁰⁵. В обоих государствах общественность и армия объединились в едином порыве. Войну изображали как некое событие, за которое следует винить кого-то другого: Великобританию и Францию за то, что они снова окружили Германию и развязали несправедливую войну, Германию – за то, что она начала неспровоцированную фашистскую агрессию. Некоторые люди в Германии из числа старших офицеров забавлялись идеей свержения Гитлера путем государственного переворота, но были вынуждены отказаться от нее по причине его очевидной и широкой популярности. Трансляция 3 июля обращения Сталина к советскому народу, его первой публичной речи с момента начала вторжения, в которой он называл всех «братьями и сестрами», призывая направить все силы на сопротивление агрессии, была встречена всем населением с большим облегчением. Гитлер продиктовал свое обращение сразу же, 3 сентября. Он начал, возможно непреднамеренно, словами: «Дорогие товарищи по партии», – но впоследствии это обращение было заменено на «Народ Германии». В нем содержался призыв вести войну до смертельного конца¹⁰⁶. Ни один из диктаторов не упал в глазах общественности после допущенных ими провалов, что свидетельствует о том, насколько неограниченной была их власть даже в самых неблагоприятных для них обстоятельствах.

Далеко не все решения, принятые каждым из тиранов, однозначно были их собственными, исходящими лично от них. Важным моментом истории двух диктаторов, изложенной в данной книге, является тот факт, что они служат своеобразным тестом, указывающим на пределы диктаторской власти. Ни Гитлер, ни Сталин не могли сойти с того пути, который они избрали, не разрушив имидж своей власти, однако тогда не существовало и личностей или институтов, которые бы обладали достаточными средствами, необходимыми для их сдерживания, если бы те были способны прислушиваться. Оба кризиса демонстрируют подавляющее влияние власти, когда ее не слишком мало, а, наоборот – слишком много. Если обеим диктатурам и была присуща слабость, она проистекала не из неспособности центра осуществлять «тотальный» контроль над подвластными им обществами, невозможность которого была очевидна, но из факта экстраординарности той власти, которая полностью находилась в руках диктаторов, власти, позволявшей им навязывать свою волю во всех сферах жизни и политики, влиять на ход событий в нужном им направлении. Диктаторы, обладая непосредственной привычной властью, основанной на широкой, открыто выраженной народной поддержке, демонстрировали пример исключительной формы правления, уникальной для истории обеих стран, которой не было ни до, ни после них, и сами они видели себя исключительными фигурами, призванными в момент острейшего кризиса исполнить свою историческую миссию.

Описание этих форм власти требует особого политического словаря, не похожего на общепринятые. Способы правления диктаторов противоречили общепризнанным нормам процессов принятия решений и путей формирования политики; большая часть процедур осуществлялась тайно и скрытно, так, чтобы не осталось никаких письменных следов в архивах; при этом навязывание политики обществу зависело от степени возможностей использования чрезвычайного положения и исключительной, как правило принудительной, власти для того, чтобы транслировать волю диктаторов в сферу реальной политики и практических действий. В обоих случаях диктаторы оказались способными воспользоваться отсутствием четко обозначенных границ власти в период, предшествовавший установлению диктатуры. Фундаментальная слабость марксистской политики заключалась в том, что в рамках основных ее концепций и основных ее постулатов было невозможно с достаточной определенностью охарактеризовать природу власти. Даже ленинское утверждение о «диктатуре пролетариата» при «руководящей роли» партии оставляло открытым вопрос о том, как эта власть может быть установлена и каковыми должны быть формы ее функционирования. Сталинская диктатура стала первой в ряду многих последовавших за ней коммунистических государств, где власть строилась искусственно на основе доктрины, в рамках которой проблема власти целенаправленно игнорировалась. В случае с Гитлером концепция политической власти переживала кризис в 1920-х годах, когда миллионы немцев отвергали республиканскую систему как изначально неспособную осуществлять решительную политику. Оба тирана воспользовались возникшим в 1920-х годах вакуумом власти, установив такие ее формы, которые получили поддержку большинства населения и были абсолютными по своей сути и с которыми большая часть населения могла идентифицировать себя.

Ни один из лидеров не испытывал никаких серьезных ограничений в осуществлении своей власти. Однако на практике это не означало, что они повсюду вмешивались во все детали окружающей действительности, напротив, они принимали советы, иногда прислушивались к возражениям и оба внимательно следили за общественным мнением. И все же ни одного из этих обстоятельств не оказалось достаточно, чтобы заставить их изменить решения по вопросам, имевшим для них какое-либо значение. Несмотря на то что традиционный образ всемогущего, всевидящего деспота, воцарившегося в самой сердцевине хорошо смазанной политической машины, был существенным образом дискредитирован, оба человека тем не менее обладали потенциально неограниченной властью (и средствами, позволявшими им гарантировать себе эту власть, получая народную поддержку и по своему усмотрению делегируя полномочия). Не существуй этой власти, невозможно было бы понять причины их мрачных достижений. Уникальная природа этой формы власти становится очевидной, если отталкиваться от проблемы ее репродукции. Гитлер в 1930-х годах много думал о проблеме преемственности власти, то же самое, возможно, происходило и в системе, где «решающим фактором считалась не «должность», а «личность». В 1934 году он издал указ, согласно которому в случае его смерти или убийства его преемником становился Геринг; к этому имени в 1939 году он добавил маловероятную в этой роли фигуру Гесса («одного из величайших оригиналов Третьего рейха», – по мнению Шпеера), на тот случай, если что-либо произойдет с Герингом¹⁰⁷. Однако преемственность ни в коем случае не носила наследственный характер: Гитлер настаивал на том, чтобы следующий фюрер был одобрен партией и народом на всеобщем плебисците и специальной партийной выборной коллегии. Он верил, что будущие лидеры, так же как и он сам, могут выйти из народа, и такими путями, которые не прописаны никакими конституционными правилами¹⁰⁸. Ситуация в Советском Союзе всегда рассматривалась как отличная от той, что была в Германии, поскольку авторитарное государство, в котором доминировала партия, предшествовало сталинской диктатуре. Но и в этом случае особая власть, принадлежавшая Сталину, завершила свое существование с его смертью. Уже в преддверии его ухода потенциальные преемники его власти начали разбор инструментов, обеспечивших личную диктатуру Сталина. Секретная канцелярия была превращена в официальный департамент, должный обслуживать всю систему, а не только Первого секретаря партии.

В 1952 году Сталин был вынужден созвать съезд партии, первый с 1939 года, а заседания Центрального комитета начали проходить более регулярно. Сразу после смерти Сталина была достигнута договоренность о коллективном характере руководства. Когда в 1953 году в качестве преемника Сталина на посту Первого секретаря партии оказался Хрущев, ему были предоставлены хотя и широкие, но отнюдь не неограниченные полномочия. Одиннадцать лет спустя он был смещен Центральным комитетом¹⁰⁹. Ни в Германии, ни в Советском Союзе привычная власть, которой обладали Гитлер и Сталин, и то искусство правления, которое они демонстрировали, оказались неспособными к воспроизводству. Обе диктатуры были продуктом особого момента в истории двух обществ, положившего начало развитию уникальной связи между населением и его лидером, которая могла существовать, пока были живы сами лидеры.

Глава 3
Культ личности

На планете нет другого такого имени, как имя Сталина. Оно светится подобно яркому факелу свободы, оно развевается как боевое знамя миллионов трудящихся всего мира; оно гремит, как гром, предостерегая обреченные классы рабовладельцев и эксплуататоров… Сталин – это Ленин сегодняшнего дня! Сталин – сердце и мозг партии! Сталин – это знамя миллионов людей в их борьбе за лучшую жизнь.

«Правда», 19 декабря 1939 года, в честь 60-летия Сталина¹

Мой фюрер! Я стою в этот день перед вашим портретом. Каким мощным, сильным, прекрасным и воодушевленным он предстает! Сколько простоты, доброты, теплоты и скромности! Отец, мать, брат, все в одном образе и даже больше… Вы вождь, даже если не произносите ни слова. Вы живы, и вы – Закон. Вы любовь, вы – сила.

Das Schwarze Korps, апрель 1939, в честь 50-летия Гитлера²

Когда 5 марта 1953 года Сталина не стало, вся нация погрузилась в глубокий траур. Всего через несколько часов после смерти его тело отвезли в лабораторию при Мавзолее Ленина для подготовки к церемонии прощания. Было решено забальзамировать его так же, как и Ленина, и положить в саркофаг рядом с отцом революции. Огромные толпы людей с пепельно-серыми от горя лицами, заплаканными глазами собрались вокруг Дома Союзов, чтобы взглянуть на безмолвный труп. Толпа была такая огромная и плотная, что сотни людей оказались задушенными в толчее, а многие были просто задавлены до смерти милицейскими лошадьми. Даже те, кто ненавидел Сталина, осознавали всю мощь власти культа личности, которая служила им опорой. «Непостижимым образом, – писал Андрей Синявский, – мне удавалось мысленно сопротивляться этому невероятно мощному магниту, смертоносные лучи которого распространялись из этого эпицентра по всему городу… в эту ночь его присутствие было более осязаемо на улицах, чем у его гроба, огороженного венками и почетным караулом»³. Для истинно верующих в него, как, например, Петра Григоренко, смерть Сталина была «настоящей трагедией». Вождь оставался «безупречным» посреди стаи коррумпированных и злостных советчиков. Молодой Петр Дерябин вспоминал позже отчаянный вопрос его свекрови, после того как она услышала о смерти Сталина: «Что мы будем теперь делать, когда Сталин не стало?»⁴

Гитлер покончил с собой 30 апреля 1945 года, выстрелив себе в рот. Его тело было бесцеремонно выброшено на заднем дворе канцелярии, облито бензином, подожжено и обгорело до неузнаваемости. Эсэсовские охранники бункера в Берлине были пьяны, использовав весь запас алкоголя. Альберт Шпеер, подчинявшийся Гитлеру и ответственный за вооружение, за несколько недель до этого размышлявший о покушении на Гитлера, чтобы предотвратить полное разрушение Германии, но не решившийся на это, узнав о смерти вождя, достал фотографию с автографом, подаренную ему когда-то Гитлером, и, не сдерживая слез, разрыдался. «Только теперь чары развеялись, магия улетучилась», – писал он позже⁵. Похорон не было, не было и памятника. За следующую неделю вся Германия узнала об ужасах, творимых режимом. Опасения союзников, что культ Гитлера не исчезнет и после поражения, оказались не напрасными. Так в переписке между немцами, перехваченной британскими цензорами в конце войны, выражалась надежда на то, что он может быть еще жив, а в другом письме говорилось о безумной надежде на то, что «где-нибудь в эту минуту в Германии рождается на свет ребенок, который, встав на ноги, отомстит за Германию»⁶. Исследования, проведенные среди немецкой молодежи в октябре 1945 года, показали, что 48 % молодых немцев верили в то, что новый фюрер станет залогом возрождения Германии; и в 1967 году треть западных немцев продолжали считать, что Гитлер мог бы оказаться в ряду величайших немецких государственных деятелей, если бы не война⁷. Во время войны миллионы немцев погибли за фюрера и «фатерланд», еще больше миллионов погибло за Сталина и родину. Диктаторы умерли разной смертью, но в жизни каждый из них – и Гитлер, и Сталин, познал в равной степени огромную, исключительную преданность своих народов.

Источником столь всепоглощающей общенародной любви в значительной мере служило явление, впоследствии обозначенное как «культ личности». Систематическое низкопоклонство перед обоими лидерами стало определяющим фактором двух диктатур, и это понимали уже тогда. Поэт Уиндхэм Льюис писал о «Культе Гитлера» в 1939 году; в 1937-м в Цюрихе появилась книга под названием «Der Mythоs Hitler» или «Миф Гитлера», в которой Гитлер сравнивался с Мухаммедом, а его последователи – с мусульманскими фанатиками⁸. Современные критики сталинского режима фокусировались главным образом на нелепом до смехотворности преувеличении личности Сталина, «легендарного вождя»⁹. Эти экстравагантные формы низкопоклонства, столь же очевидные и в случае с Муссолини, стали отличительной чертой таких диктатур, которая выделяет их на фоне других форм авторитаризма, например военных диктатур или неконституционных монархий, поскольку последние процветали на почве фактических политических уловок, с помощью создания и распространения культа, но не с помощью силы или привычного выражения уважения. Возникновение феномена «сверхличности» было как причиной, так и следствием их власти.

Оба деспота приближались к культу личности с разных сторон. Для Гитлера сама личность была определяющим критерием лидерства; эта предпосылка находилась в центре всего его политического мировоззрения. В своей «Майн Кампф» этой теме он посвятил целую главу. Гитлер считал, что главной целью государства является продвижение на властные позиции высших личностей: «Оно строится не на идее большинства, а на идее личности». Эффективное современное государство «должно положить личностный принцип в основу своей организации». Гитлер исходил из предположения, что «сверхумы» не выбираются, а тем или иным способом сами поднимаются наверх из гущи своего народа в процессе борьбы за существование, и «только сама жизнь» проверяет их на прочность. Сама природа этих высших существ выделяет их из общей массы: «Величайшая одаренность делает их свободными от мнения обычного человечества». В самом начале движения Гитлер тоже был не вполне уверен, является ли он той самой исключительной личностью. «Нам нужен диктатор, который должен быть гением», – заявил он в 1920 году¹⁰. Только после провала путча в 1923 году он уверился в том, что был прав и он и есть та самая персонификация идеи о том, что великие люди выдвигаются из общества в моменты его кризиса. «Майн Кампф» была выражением идеи: борьба – это школа для гениев. В 1926 году, став фюрером партии, он начал позиционировать себя как живое свидетельство того, что личность, а не склонности и способности, богатство и титул является ключевым фактором верховной политической власти. Во времена Третьего рейха культ личности был для Гитлера естественным следствием его личности, а не исторической аберрацией.

Гитлер считал идею фюрера уникальной формой руководства, соответствующей современной эпохе, когда все люди должны иметь право выбора, чтобы решать, кого они хотят видеть своим лидером. Сохранившиеся записи разговоров Гитлера, которые он вел во время войны, свидетельствуют, что он неоднократно возвращался к вопросу о том, как лучше охарактеризовать личность лидера. Ему не подходил термин «канцлер», так как это слово подразумевало существование кого-то, стоящего выше него.

От термина «президент» он тоже отказался: «Вы можете себе представить! Президент Гитлер!» Идея же королевской власти была ему глубоко враждебна, и он с большим удовлетворением относился к тому, что, приняв народное звание «фюрер», он покончил с «последними остатками низкопоклонства, сохранившимися с феодальных времен». Судьба последнего кайзера Вильгельма II была для него свидетельством того, как «один плохой монарх может погубить всю династию», поэтому после 1933 все предложения позволить кайзеру вернуться в Германию из ссылки в Нидерландах им отклонялись. По мнению Гитлера, наследственная монархия была «биологическим отклонением»; более слабые связи в наследственной линии неизбежно вели к «ослаблению и распаду» государства. «В наследственных монархиях, – говорил Гитлер на обеде в марте 1942 года, – по крайней мере каждый восьмой из десяти королей не смог бы… успешно управлять даже бакалейной лавкой»¹¹. Враждебность была взаимной. Вильгельм II в своей книге о восточном символизме, опубликованной в 1934 году, заметил, что свастика с лучами, повернутыми против часовой стрелки (как это было в гитлеровской Германии), символизирует ночь, поражение и смерть¹².

Сталин вышел из революционного движения, ставившего цель уничтожения единоличной власти царя и создание диктатуры массовой партии, действующей, по крайней мере формально, в интересах простых людей. «Советская власть, – писал Сталин в 1924 году, когда Гитлер был занят диктовкой своей «Майн Кампф» в Ландсбергской тюрьме, – носит самый массовый характер и имеет самую демократичную государственную организацию, какая только вообще возможна…»¹³. Некоторые пассажи в его писаниях, посвященные вопросам руководства, прямо противоположны тому, что писал Гитлер. Они фокусируются на роли партии в подготовке масс рабочих, занятых тяжелым ручным трудом, а также крестьян к переходу к коллективистскому и демократическому будущему и на коллегиальности принятия решений. Это был ортодоксальный ленинизм. Единственным намеком на будущее положение Сталина как объекта всеобщего поклонения, по-видимому, может служить риторический вопрос, заданный им самому себе в том же пассаже о советской власти: «Кто может дать верное руководство миллионам пролетариев?» В своем ответе Сталин опирался на ленинскую идею большевистской партии как авангарда или направляющей силы, но отсюда он пошел дальше, полагая, что партия должна также сформировать свое внутреннее ядро, которое будет управлять всей остальной партией. Возможно, здесь и были зарыты семена его будущего бескомпромиссного личного доминирования даже над этим надпартийным ядром руководящих кадров. Во времена кризисов, продолжал он, история требует «концентрации всех сил пролетариата в одном пункте, сосредоточения всех нитей революционного движения в одном месте…»¹⁴.

Акцент во всех теоретических трудах Сталина на необходимости единой партийной линии, железной дисциплины, полной централизации руководства, несомненно, предопределяет появление идеи о том, что на каком-то этапе должен появиться единственный лидер, однако достаточных данных, что мысли Сталина двигались именно в этом направлении, не существует. Когда в 1931 году немецкий биограф Эмиль Людвиг в ходе интервью задал Сталину вопрос, как тот может объяснить свое более высокое положение в коммунистической иерархии, Сталин ответил, что марксизм «никогда не отрицал роль героев». Хотя он к этому скромно добавил, что «любой другой мог бы оказаться на моем месте», он не отрицал необходимости героической фигуры, добавив совсем обратное: «кто-то должен был стать им»¹⁵. Сталин не пытался теоретически обосновать необходимость культа героической личности. Известно, что он много читал об истории великих правителей России, особенно об Иване IV (Грозном) и Петре Великом, которые в 1930-х годах были реабилитированы и в угоду Сталину стали изображаться русскими историческими героями. Он увлекался Достоевским, в романе которого «Преступление и наказание» исследуются идеи, дающие мировым историческим личностям право действовать по своему усмотрению, вопреки общепринятой морали и идеологическим барьерам. Многим запомнилось его совсем не теоретическое замечание – «людям нужен царь», которое часто трактуется как объяснение причин резкого перехода от коллективного руководства к единоличной власти¹⁶.

И все же имеется много свидетельств того, что в годы своего диктаторства Сталин чувствовал себя явно не в своей тарелке, когда ему приписывали статус культовой личности. «Во-первых, – вспоминал позднее Молотов, – он сопротивлялся культу личности… ему совсем не нравилась эта лесть». И только позже, после войны, это «стало ему немного нравится». По мнению Молотова, более поздний Сталин был довольно «тщеславным»¹⁷. В своей речи, произнесенной в ноябре 1937 года, Сталин настаивал на том, что «личность не является главным вопросом» и, что он не «выдающийся человек», а трудолюбивый и добросовестный слуга народа¹⁸. В письме, адресованном в феврале 1938 год детскому издательству, Сталин жаловался на то, что в намеченной к публикации книге «Рассказы о детстве Сталина» было много фактических ошибок, вымыслов, преувеличений и «незаслуженной похвалы». По его мнению, это было не самое худшее: «книга имела тенденцию запечатлевать в памяти детей (и людей в целом) культ личностей, руководителей, безгрешных героев». В итоге он приказал сжечь книгу¹⁹. Важно здесь то, что причина культа личности Сталина состоит не в идеологических оправданиях его существования, а в том, что он гарантировал ему роль главного преемника ленинской революции и удовлетворял народную тоску по сильному лидеру. Нет никаких оснований полагать, что ему были невдомек те очевидные политические дивиденды, которые обещало развитие культа, просто его взгляды на культ характеризовались полнейшим оппортунизмом и холодным цинизмом, в отличие от Гитлера, который в этом отношении был совершенно искренен.

Чтобы найти историческое объяснение этому феномену, необходимо рассмотреть его в более широком культурном и политическом контексте эпохи, так как идея «личности» была критически важным открытием Европы на исходе века. В трудах немецкого философа и поэта Фридриха Ницше 1870-1880-х годов автор отвергает то, что он описывал как преобладающее «стадное мышление» современного массового индустриального общества. Он воспевает отдельные личности, способные преодолеть доминирующие черты характера, свойственные бездвижному социальному порядку и удушающему консерватизму, и проявить свою моральную автономию и психологическую независимость перед ценностями и институциональными нормами современного мира. По его мнению, такие уникальные люди были «?bermenschen», или «сверхличностями». В начале XX века это понятие приобрело особый смысл. Однако вскоре в результате вульгаризации идей Ницше его концепция была спроецирована в область социальной теории и политики, что совершенно не соответствовало намерениям самого автора. По убеждениям многих европейских интеллектуалов, современные общества должны отвергнуть грубый эгалитаризм левых и либеральных движений и попытаться создать социальные инкубаторы для взращивания выдающихся «личностей». В своей книге «Ницше, попытка мифологии», впервые опубликованной в 1918 году и в 1920-х годах переиздававшейся семь раз, Эрнст Бертрам привлек внимание к идее пророка, ниспосланного во имя спасения нации от самой себя²⁰. Другой немецкий теоретик социологии, Макс Вебер, один из наиболее влиятельных мыслителей своего поколения, предложил идею истинно аутентичной формы власти в современной эпохе, вытекающей из выдвижения на передний план так называемой «харизматичной личности», взамен власти, основанной на передаваемом по наследству пиетете или опирающейся на общепризнанные заслуги²¹.

Вебер считал эти черты существенными характеристиками такой формы руководства. Он верил, что успешный лидер должен быть независим от ограничений, налагаемых обстоятельствами, и должен полагаться только на мощь своей собственной воли и психологическую силу. «Он знает, – писал Вебер, – только внутреннюю уверенность и внутренние ограничения»²². В своих помыслах и деяниях он должен выходить за пределы эгоистичных интересов отдельных классов и корпораций и действовать, пользуясь вверенной ему властью, со всей решительностью, прислушиваясь только к своей воле. По мнению Вебера, ярким примером такого лидера служил британский премьер-министр XIX века Уильям Гладстон. В своей книге «Природа харизматического доминирования», опубликованной в 1922 году, Вебер утверждал, что сильный, популярный лидер, вышедший из народа, но не сливающийся с ним, был продуктом кризисного периода: «врожденные» лидеры, поднявшиеся наверх во времена духовного, физического, экономического, этического, религиозного или политического подъема, были… из тех, кто обладал особым духовным и физическим даром, многим представлявшимся сверхъестественным²³. Такая власть, будучи единственным источником легитимности, должна была признаваться народными массами. Вебер понимал, что в современном мире сильная воля исключительной личности способна трансформироваться в политическую власть только, если «она подкрепляется верой ее последователей и признается ими как харизматичный дар», и встречает всеобщее одобрение. Когда массы, во имя спасения которых низошел новый «мессия», не признают его, он остается на обочине. Будучи же принятым, «он остается их властителем» так долго, пока свидетельства его исключительной власти будут сохранять силу. Вебер заключил, что такая форма власти, «отличается нестабильностью»²⁴.

Идея исключительной волевой личности заняла центральное место не только в политических дисциплинах, но и во многих других гуманитарных областях. Опираясь на эти идеи, ученые-евгеники строили теории формирования рас; авторы социальных теорий – Вильфредо Парето в Италии, Йозеф Шумпетер в Австрии – использовали ее для объяснения путей возникновения современных политических и промышленных элит; экстраполируя идеи Ницше, психологи утверждали, что истинно великая личность может быть взращена и выпестована только среди немногих исключительных индивидов. В 1934 году, когда и Гитлер, и Сталин занимались консолидацией личных диктатур, швейцарский психолог Карл Юнг опубликовал свое эссе «Развитие личности», в котором утверждалось, что интерес к личности со стороны масс объясняется историческим фактом, свидетельствующим о том, что самые великие свершения в мировой истории претворялись в жизнь «под руководством личностей» и никогда – самими «инертными массами». По убеждениям Юнга, многократно им подтвержденным, истинно великих людей немного, они появляются на свет крайне редко, и ими движет «суровая необходимость» самоутверждения в собственном величии и их осознанное предназначение стать в конечном итоге лидером²⁵.

Идея личности в общественном сознании Германии отвечала глубокому неприятию западной концепции индивидуализма, воспринимавшейся как слишком поверхностная и материалистичная. Первая мировая война способствовала фрагментации взглядов либеральной буржуазии на мир с их акцентом на равенство и единство, гражданскую активность населения. Из опыта войны, поражения и коллапса монархии она вынесла страстное желание национального возрождения, вдохновляемого героической личностью, «человеком, который должен прийти», – как писал Франц Хейзер²⁶. Большого желания вернуть дискредитировавшего себя императора в народе не ощущалось. Та часть населения, которая страждала прихода германского мессии в 1920-х годах, фокусировалась на идее личности, вышедшей из простого народа. Это желание укреплялось в народе вне зависимости от Гитлера, который мог воспользоваться ею в своих целях. Произошедший после 1929 года резкий спад в экономике был воспринят большинством населения не как простое банкротство безудержного экономического индивидуализма (еще один фетиш либеральной эпохи), но как провал традиционной парламентской идеологии и господствующей буржуазной элиты. Экономист Вернер Сомбарт, один из основателей Германской демократической партии, в 1919 году, выступая перед деловыми кругами Германии, говорил о необходимости поиска одного сильного лидера, «без которого мы все погрязнем в хаосе»²⁷. Из сказанного выше следует, что культ личности Гитлера не был чем-то привнесенным в германскую политическую культуру извне, напротив, стремление к сильной личности вызрело внутри общества из широкого, хотя и не всеобщего ожидания спасителя Германии.

Влияние Ницше в России было в равной мере глубоким. Его идея героического неприятия настоящего нашла страстных приверженцев в среде русского марксистского движения. Страстное желание прихода российского «сверхчеловека», который навсегда сметет старый порядок, выражал в своих трудах писатель Максим Горький. Идея героической личности, всецело посвятившей себя борьбе против пороков старого мира и пассивности масс, взывала к революционному движению, партийному активизму²⁸. В литературе предреволюционной России были сильны апокалиптические настроения; ожидания революции в ней смешались с романтическими идеями освобождения и идеализацией личности. Идея спасителя, освобождающего Россию от когтей загнивающего царизма, имела другие корни в народной мифологии: крестьяне ждали прихода «Белого царя», надеясь, что он спасет их от нищеты и даст землю; христианские сектанты жили в ожидании второго пришествия; радикальные интеллектуалы, отброшенные научным социализмом, связали свои революционные устремления со старой традицией мессианской веры. Поэт символист Александр Блок в своей поэме о революции «Двенадцать», написанной в 1918 году, вторил библейским апостолам: «Впереди – с кровавым флагом, и за вьюгой невидим… в белом венчике из роз – впереди – Исус Христос»²⁹. Даже большевистская партия не осталась в стороне от влияния символизма, создавшего культ и миф об исключительной личности. Так, Анатолий Луначарский, ставший первым народным комиссаром просвещения в 1917 году, был наиболее выдающимся представителем так называемого «богостроительного» направления в партии, пытавшегося соединить русскую религию с российским социализмом на основе постулата о создании «совершенного организма», или «сверхчеловека», богоподобного героя революционного движения, согласно концепции Луначарского, «самого религиозного из всех религий»³⁰. Хотя книги Ницше были запрещены и изъяты из советских библиотек в 1922 году под предлогом того, что они проповедовали буржуазный мистицизм и идеалистический взгляд на личность, его приверженцы сохранились среди «богостроителей».

В России тоже был царь. Традиция систематического низкопоклонства существовала здесь задолго до 1917 года. В народе, особенно среди большинства крестьянства, были популярны монархические взгляды, в соответствии с которыми царь воспринимался главным образом как добрый и справедливый, строгий и наказующий по отношению к врагам, поборник народа, «отец-батюшка», защищающий своих детей от коррумпированных чиновников и алчных помещиков³¹. В период, предшествовавший 1914 году, этот образ значительно померк и продолжал стремительно разрушаться в годы Первой мировой войны, однако культура народного низкопоклонства пережила революцию, в ходе которой она изменила свое направление, взяв своим объектом революционных лидеров. Идея «царя» трансформировалась в революционную метафору; на месте монарха в далекой Москве теперь восседали лидеры революции, денно и нощно думающие о своем народе, вершащие безжалостное правосудие над классовыми врагами, эдакие отцы-батюшки, адвокаты детей в новой России. «Спит Москва, – говорилось в поэме, опубликованной в 1939 году по случаю дня рождения Сталина, – В ночной столице / В этот поздний звездный час / Только Сталину не спится – / Сталин думает о нас. <…> Даже песню Сталин слышит, / Что в степи пастух поет. / Мальчик Сталину напишет – / Из Кремля ответ придет»³². Ленину глубоко претил этот дореволюционный образ мышления, однако события показали, что даже его соратников этот недуг не обошел стороной. «Лидер божьей волей», – писал о Ленине Зиновьев в 1918 году³³.

Первый культ личности в постреволюционной России возник вокруг имени Ленина. И это не удивительно. Его личность – аскетичная, усердная, естественным образом выделялась из среды множества свободомыслящих (и более свободомыслящих) деятелей в социалистическом движении. Его всепоглощающая убежденность в том, что он лучше, чем кто-либо другой, знает цель революционной борьбы, проявлялась в его страстной борьбе за самоутверждение в рядах социал-демократического движения и твердой непримиримости ко всему, что он рассматривал как схоластику или интеллектуальную ограниченность. После Октябрьской революции Ленин был движущей силой новой системы. В своем кабинете в Кремле в Москве он встречался с рабочими и крестьянами, которых всегда пропускали к нему, предварительно проведя через дезинфекционную комнату³⁴. Вопреки его собственному убеждению, Ленин приобрел имидж доброго царя – простого, скромного, не чурающегося встреч с простыми людьми и понимающего их проблемы, оставаясь при этом богоподобным основателем нового порядка.

Он был первым, по отношению к которому в 1918 году применили термин «вождь» (традиционно применяемый по отношению к военным командирам), широко использовавшийся в 1920-х годах, когда его начали относить ко всем высшим партийным руководителям – «вождям»³⁵. Проявления огромного уважения, которым пользовался Ленин среди широких масс, невозможно было контролировать, а в кризисные годы гражданской войны партия стала использовать развивающийся культ в целях своего выживания.

Символичный мир, создававшийся в первые пять лет революции, находился под огромным влиянием религиозного прошлого России. Гражданская война представлялась своеобразным манихейским единоборством сил добра и зла, когда революционные святые сражались с контрреволюционными демонами. Лишь постепенно стал вырисовываться образ Ленина как первого среди святых, автора, как об этом писал один поэт в мае 1918 года, «Святой библии труда»³⁶. После покушения на его жизнь в августе 1918 года культ Ленина стал обретать более четкие очертания. Неделю спустя в Петрограде Зиновьев говорил о Ленине как об апостоле и евангелисте российского социализма: «Он воистину был избранником, один из миллионов… Он истинный образец вождя, которые рождаются в истории человечества один раз в пятьсот лет»³⁷. Начиная с этого момента и до самой его смерти в 1924 году Ленину удавалось сдерживать официальную пропаганду, склонную к излишней религиозности, все более свойственной отношению народа к его персоне как христоподобному спасителю; между тем после его смерти народный культ стал переплетаться с официальным культом, который просуществовал весь советский период.

Апогеем официального культа стало решение забальзамировать тело Ленина и поместить его в огромном коммунистическом мавзолее на Красной площади. По некоторым сведениям, автором этой идеи в октябре 1923 года, за несколько месяцев до смерти Ленина, был Сталин, хотя никаких письменных свидетельств заседания, на котором принималось это решение, не сохранилось. В день смерти Ленина Центральным комитетом была создана особая «похоронная комиссия», и намерение сохранить останки почившего вождя уже было внесено в повестку дня дискуссий, которые должны были решить судьбу тела Ленина. Комиссию возглавлял Феликс Джержинский, глава секретной полиции, в нее также вошли все руководящие члены партии (в списке, однако, не было Сталина). Дискуссии о том, что делать с останками Ленина, которые после вскрытия были временно выставлены для церемонии прощания, были очень жаркими. Комиссия к тому времени уже разослала по всему Советскому Союзу «траурное извещение», в котором для публичного потребления была представлена не самая правдивая интерпретация жизни Ленина. Спор разразился вокруг вопроса об использовании смерти вождя для пропаганды революционных достижений среди всего населения либо создания такого образа Ленина, который, возможно, способствовал бы возникновению народного культа³⁸. Мнения разделились по вопросу о бальзамировании.

Те, кто выступал за бальзамирование, исходили из политической целесообразности. Дзержинский предлагал выставить тело Ленин на обозрение советских масс в качестве символической инкарнации революции. Другие возражали против столь явного религиозного символизма, связанного с типичным для России культом святых и реликвий, с которым сам Ленин боролся и который хотел устранить. Пока партийные руководители дискутировали, рабочие, преодолев с помощью динамита сопротивление прочного, как камень, грунта, создали фундамент временного деревянного мавзолея на Красной площади. Вскоре на теле стали заметны следы разложения; кожа потемнела и сморщилась, губы начали сжиматься. Запаниковавшая комиссия, переименованная в «Комиссию по увековечиванию памяти Ленина», бросилась на поиски ученых, обладавших знаниями, достаточными для того, чтобы спасти разлагающееся тело. В марте проблема была решена, двое ученых были найдены, и решение наконец-то было принято – навечно выставить тело Ленина в новом, более обширном мавзолее. Новое деревянное сооружение, построенное в 1924 году, в конечном итоге было заменено в 1930 году на величественное гранитное здание³⁹. Ленин был воскрешен почти как Христос; мученическая смерть и воскресение на вечную жизнь стали главной темой ленинского культа, «Ленин жив!» – таков был основной лозунг этого культа. Первые гигантские статуи Ленина появились в Сталинграде в 1925 году и на Финляндском вокзале в Ленинграде в 1926 году. Сразу после смерти Ленина в феврале 1924 года во всех учреждениях, на заводах, фабриках и в деревнях по всему Советскому Союзу были обустроены небольшие святилища, или так называемые «Ленинские уголки», оформленные в соответствии с указаниями партии. Дни рождения Ленина отмечались проведением Ленинских вечеров. Во всех магазинах страны появилось китчевое изображение Ленина, ставшее сувениром для тысяч коммунистических паломников, из года в год обходивших медленным шаркающим шагом воскоподобное тело великого вождя⁴⁰. Партия всячески поощряла это ритуальное благоговение перед памятью Ленина, которое десятью годами позже стало отличительной чертой культа личности Сталина.

Очевидно, что Гитлер и Сталин были политическими бенефициариями двух различных направлений политического мессианства, восходящего к XIX веку. Современные рассуждения по поводу уникальной, стремящейся к власти личности трансформировалась в постреволюционной России и послевоенной Германии в метафору освободителя и спасителя, но такого, кто вышел из гущи народа, разделяющего и сочувствующего его страданиям, борющегося с инертными злобными историческими силами. «Герой, вождь, спаситель, – писал в 1934 году Юнг в своем эссе, – тот, кто открывает новые пути к более великой реальности»⁴¹. Не имея такой благоприятной культурологической почвы, культы вокруг личностей Гитлера и Сталина едва ли могли достичь таких высот.

Все культы личностей в той или иной мере являются фикцией. Для их формирования требуется прежде всего создать приукрашенный образ диктатора. Но это отнюдь не означает, что без подобного рукотворного имиджа и Гитлер, и Сталин были простыми ничтожествами, поскольку из описанной уже истории их возвышения к власти, происходившей в то время, когда их культы находились в самом зачатке, следует, что уже тогда оба будущих диктатора обладали многими политическими и личностными качествами, которые хорошо послужили им независимо от культа вокруг их личностей. Их проблема заключалась в том, что это было все, чем они обладали. Они не были монархами, или успешными военными деятелями, или людьми, достигшими больших высот на общенациональном уровне, чьи претензии на руководящую роль были бы самоочевидными. Оба вполне осознавали, что, какими бы сильными или волевыми личностями они ни представлялись, их заявка на высшую, освященную традицией власть должна быть обоснована и получить некий импульс, в определенном смысле «больший, чем жизнь». Осознанное конструирование политического имиджа, ставшее общим местом в эпоху телевидения и эру манипуляций общественным сознанием, в 1930-х годах было новшеством. Между тем для двух лидеров, чьи претензии на власть опирались на шумное всеобщее народное одобрение, имидж имел первостепенное значение. Они никогда не являли общественности свою истинную натуру. «Этот маленький смугловатый человек, господин Адольф Гитлер, – писала Марта Додд, дочь американского посла, – просто выдумка»⁴². Эта фикция была сконструирована совершенно тривиальными методами. Хорошо известно, что Гитлер часами репетировал свои речи, которые он должен был произносить по случаю особых событий. Его преувеличенная театральность никогда не была спонтанной, как она всем тогда казалась. Одна из его секретарш, Криста Шодер, которая была допрошена после войны, вспоминала, как Гитлер по многу раз репетировал свои речи, вновь и вновь возвращаясь к их лингвистическим аспектам, останавливаясь, чтобы снова отрепетировать некоторые места с «тем же тембром голоса и совершая те же действия», которые он будет совершать, когда наступит время действительно произносить речь⁴³. Многое из того, что он делал на публике, заранее просчитывалось. Он не хотел, чтобы его видели или чтоб его сфотографировали в очках (сохранилась только одна такая фотография), так как у него была высокая степень дальнозоркости. Документы для Гитлера печатались на большой печатной машинке, или так называемой «печатной машинке фюрера». Его личное поведение на публике, лишенное видимой смелости, не отличавшееся важной походкой, с характерной жестикуляцией, которую он позаимствовал у Муссолини, было осознанно запрограммировано⁴⁴. Марта Додд видела, как «хрупкое тело, бледное, мягкое, невротическое лицо, скромная осанка» периода до 1933 года постепенно уступили место «надменной, высокомерной фигуре, с помпезно развернутыми назад плечами, двигавшейся и маршировавшей так, как будто он своими ногами вращал землю…»⁴⁵.

Напыщенные, временами истеричные выступления Гитлера с трибуны перед тысячами собравшихся людей стали апофеозом его имиджа. Эти представления были тщательно отрежисированы во всех деталях и разыгрывались перед возможно большим числом людей. О партийном съезде 1933 года был снят фильм под названием «Триумф веры», и в немецких кинотеатрах его увидели двадцать миллионов зрителей. Это был не самый лучший путь к созданию культа, так как зрители должны были регулярно видеть не одного только Гитлера, поскольку он стоял бок о бок с Эрнстом Ремом, а финальная сцена с заключительным обращением фюрера к народу по техническим причинам вообще не была снята⁴⁶. На следующий год для создания фильма о партийном съезде 1934 года пригласили молодую актрису и режиссера Лени Рифеншталь. В следующем фильме, «Триумф воли», Гитлер больше не был обычным человеком. Фильм завершался заключительной речью Гитлера, которая сопровождалась сценами, достигавшими огромного драматизма и эмоциональной напряженности. Во втором фильме удалось создать более убедительный, чем в первом, ритуальный образ толпы, преклоняющейся в ожидании вождя и ее единственного героя-спасителя. Такое непосредственное сопоставление стало шаблоном в изобразительной трактовке культа на протяжении всех 1930-х годов. Американская журналистка Виргиния Коулз, свидетельница тех лет, оставила записи о своих впечатлениях от этих съездов, которые собирались на огромном стадионе, вмещавшем до 200 000 человек: «По мере приближения времени прибытия фюрера волнение толпы усиливается. Минуты бегут, и ожидание кажется бесконечным. Внезапно дробь барабанов становится громче, три мотоцикла с желтыми штандартами, развевающимися у их лобовых стекол, стремительно мчатся через входные ворота. Несколько минут спустя вереница черных машин въезжает на арену: в одной из них, стоя перед передним сидением, с рукой, вытянутой в нацистском приветствии, сам Гитлер. Он на трибуне, начинает говорить. Толпа стихает, но барабаны продолжают свою непрерывную дробь. Голос Гитлера скрежещет в ночи, а толпа периодически взрывается ревом одобрения. Некоторые из собравшихся начинают раскачиваться вперед и назад, снова и снова скандируя «Sieg Heil» (Зиг хайль!) в угаре безумия. Я посмотрела на лица людей, стоящих вокруг меня, и увидела, как по их щекам текут слезы».

Успех в создании подобающего имиджа Гитлера, и так приведший к тому, что он стал казаться всем непогрешимым, больше чем сама жизнь, всепобеждающим мессией, еще больше укрепился ввиду разительного контраста между этим публичным образом лидера и обыкновенным человеком, спускавшимся после грандиозного зрелища с трибуны. Коулз видела, как публичная звезда внезапно превращалась в «дряблую и ничем не приметную фигуру»⁴⁷. Как заключил Уиндхэм Льюис, хотя Гитлер был способен входить в образ «грозного предостережения», вне сцены и без микрофона все видели в нем «персону, прозаичнее которой было бы трудно найти»⁴⁸.

Публичный образ Сталина был далек от того драматичного, наполненного эмоциями образа, возникавшего в сознании людей после театрализованных зрелищ, устраивавшихся в Германии при участии лидера и ведомых. Он редко появлялся на публике, а когда это происходило, атмосфера встреч была куда менее впечатляющей. На встречах Сталин предпочитал сидеть у края комнаты, превращаясь скорее в скромного наблюдателя, а не prima donna. Он часто предпочитал выступать последним, но это был не триумфальный финал, а тихая кода. Сталин довел до совершенства стиль добродушного хозяина (впрочем, только американцы называли его «дядя Джо»), усилив этот образ густыми усами, и трубкой, и манерой говорить медленно, тщательно подбирая слова. Существует предположение, что в 1930-х годах он консультировался с деятелями Московского художественного театра по поводу уроков, связанных с его стилем и диктаторским имиджем. В итоге он получил совет придерживаться наиболее яркого варианта образа своей личности, пользоваться трубкой в качестве вспомогательного средства, говорить медленно, делая длинные паузы, чреватые остановкой, и периодически демонстрировать сардоническую улыбку⁴⁹. Выступая на публике, он никогда не спешил, иногда колебался. В стенографических записях нет отметок о раскачивающихся в экстазе, толпе плачущих, но есть отметки о «смехе» или «громком смехе» и, периодически, «громких и продолжительных аплодисментах». («Свиньи», – послышался голос сочувствующего слушателя, когда говорилось о сопротивлении кулаков».) Кадры кинохроники запечатлели сцены, когда Сталин после произнесения речей аплодирует слушателям, а они, стоя, аплодируют ему⁵⁰.

И все же в некоторых важных аспектах способы создания собственных образов у обоих диктаторов были очень схожи. Оба выставляли себя скромными, простыми людьми, вышедшими из гущи народа. Оба одевались неброско, в простые «туники» и пиджаки. На груди у Гитлера висел только Железный крест первого класса; у Сталина – знак Героя Социалистического Труда. И только их положение Верховных главнокомандующих во время войны вынудило их изменить своим привычкам. Тогда оба наших героя стали одеваться в официальных случаях в полный военный мундир. Однако Сталину никогда не нравились ни его звание Маршала Советского Союза, которого он был удостоен в 1943 году, ни его соответствующий этому званию великолепный белый мундир. «Зачем мне все это?» – спрашивал он Молотова. Когда в 1939 году ему присвоили было звание Героя Советского Союза, он отказался⁵¹. Сталин не любил показные шоу и особое внимание публики и демонстрировал свою непритязательность как достоинство. Гитлеру нравилось, выступая перед толпой немецких рабочих, создавать впечатление своей близости и своего понимания жизни простых трудящихся. Он избегал всего, что создавало бы о нем впечатление как о яркой, привилегированной личности, которой все потакают.

Имидж простодушного человека из народа был заведомо проработан и почти наверняка соответствовал действительности. Такая поза позволяла обоим на публике казаться одновременно доступными и в то же время отдаленными, находящимися на расстоянии. С одной стороны, люди могли идентифицировать себя с фигурой лидера как с тем, кто разделяет их проблемы и сочувствует их нуждам; с другой – оба диктатора целеустремленно внедряли в сознание людей идею о том, что, вопреки политической смиренности, они были вынуждены отделить себя от потока повседневной жизни, так как им было предначертано решать глобальные проблемы нации. В 1930-х годах Гитлера могли лицезреть гораздо большее число его «подданных» по сравнению с тем, кто видел живого Сталина, но во время войны оба диктатора постепенно свели на нет свои контакты с населением. Их частная жизнь была тщательно скрыта от глаз публики. Гитлер сознательно вел одинокую жизнь, отчасти в силу своего желания продемонстрировать всем, что он обручен со своей исторической миссией возрождения Германии, но частично в расчете на то, что немецкие женщины затаят слабую, несбыточную надежду на то, что одна из них станет его избранницей⁵². Его любовница Ева Браун была вынуждена вести прозаическое существование, находясь постоянно в его тени. У Сталина была семья, но он четко разделял свою личную жизнь и свою роль диктатора, так что даже пожертвовал одним из своих сыновей, попавшим во время войны в плен к немцам.

Это сочетание доступности фюрера и дистанции, которая отделяла его от толпы, хорошо видно на примере строительства здания для новой рейхсканцелярии, начавшегося в середине 1930-х годов и завершившегося в январе 1939 года. Сердцевиной монументального здания был обширный кабинет с огромным, не обремененным никакими излишествами столом. Этот, по существу, огромный зал едва ли можно было назвать рабочим кабинетом. Это было место, где Гитлер принимал отдельных гостей. По прибытии гость проходил по длинному коридору с высоким потолком ко входу в кабинет, здесь его взору представала одинокая фигура Гитлера, почти затерявшаяся в огромном пространстве комнаты, где, как говорили, он неутомимо работал ради будущего Германии. Гитлер вставал, шел навстречу и приветствовал нового посетителя, чтобы тот почувствовал себя непринужденно. Театральный эффект был просто поразительным, атмосфера встречи была интимной и устрашающей одновременно. Двойственность этих ощущений была отражением идеи представления в единой фигуре разных аспектов власти. Гитлер был одним из множества людей, но в то же время больше, чем один из многих. Выступая перед рабочими, строившими его новую резиденцию, он говорил: «…когда бы и кого бы я ни принимал в канцелярии, я не просто человек по имени Адольф Гитлер, принимающий его, я вождь германской нации и, следовательно, это не я принимаю гостя, через меня это делает сама Германия»⁵³.

Эти вычурные идеи составляли ядро в основании фикции культа личностей. Как Сталин, так и Гитлер демонстрировали себя как отдельные, обособленные от текущей мировой политики (в которой они на самом деле ежедневно принимали самое живое и непосредственное участие) личности, являющиеся таковыми в силу их исторической роли лидеров. В действительности они опирались на идею, заключающуюся в том, что они возглавляли государства, которыми правили от имени народа, оставаясь выше политики, не теряя при этом способности понять и выразить волю народных масс. В отношении обоих лидеров использовалось обращение «руководитель», так же как и «лидер». Основным моментом мифа о гитлеровской диктатуре было утверждение о его уникальном родстве с германским народом, глубоко личных взаимоотношениях между ними, делавшими вождя, по словам Карла Шмидта, основным источником конституционного права, который всегда «непосредственно и реально присутствовал» в сознании миллионов немцев, следовавших за ним⁵⁴. Природу этой связи Гитлер сам разъяснил на партийном съезде в Нюрнберге в 1934 году: «Народ для наших руководителей не просто объект их деятельности; они живут в народе, чувствуют вместе с народом и борются ради народа»⁵⁵. Этот «бессрочный неразрывный договор» позволил воле каждого немца стать частью воли вождя. Люди «персонифицировали себя с личностью фюрера», который вел их навстречу исторической судьбе⁵⁶.

Претензии Сталина на роль вождя народа базировались на специфических политических обстоятельствах, сложившихся в стране и ставших ее отличительной чертой. Если Гитлер преднамеренно представлял свое лидерство как явление, коренящееся в чувстве родства и глубокого внутреннего единства фюрера с германским народом, то культ Сталина был связан с сугубо практическими задачами сохранения ленинской революции. Сразу после смерти Ленина в январе 1924 года Сталин стал идентифицировать себя с наследием ушедшего вождя. В серии лекций, прочитанных в Коммунистическом университете им. Свердлова в апреле 1924 года, а позже опубликованных под названием «Основы ленинизма», Сталин выражал свое убеждение в том, что перед партией и ее руководством стоит историческая задача любой ценой сохранить «партию ленинизма», и особо акцентировал и отстаивал все аспекты вклада Ленина в развитие революционной мысли⁵⁷. Установить точно, с какого момента Сталин начал позиционировать себя в качестве наследника Ленина, руководителя партии, видящего намного дальше, чем рабочий класс, продолжая при этом поддерживать миф о том, что он остается истинным представителем простого народа, неким олицетворением революционных устремлений, затруднительно, однако этот подход к персоне лидера был уже хорошо отработан в конце 1920-х годов, когда термин «вождь» стал применяться только к одному Сталину, считавшемуся «руководителем и учителем», подобным Ленину.

К концу 1920-х годов стали очевидными произошедшие изменения. К Сталину уже привычно стали относиться как к преданному ученику Ленина и его долголетнему соратнику. Памятные мероприятия по случаю годовщины смерти Ленина в 1930 году были совмещены с празднованием пятидесятилетия Сталина. В начале 1930-х годов Сталин достиг успеха в утверждении себя как главного интерпретатора ленинской доктрины. В газетах и на плакатах портреты Сталина стали появляться рядом с изображением Ленина, однако постепенно подходы к изображениям обоих деятелей стали меняться. На плакатах 1920-х годов с портретами обоих революционеров Ленин представал более выдающейся личностью, а изображение Сталина, более мелкое, располагалось позади изображения Ленина, а в некоторых случаях частично затемнено. В 1930-х годах два деятеля сначала изображались на плакатах как визуально равные, но к середине десятилетия такие изображения уступают место плакатам и картинам с лицом Ленина, изображенным на знамени или незаметно присутствующим в углу плаката либо изображенным на фоне и улыбающимся своему наследнику, чей бесстрастный облик теперь доминировал на картине. Плакаты с изображением Сталина регулярно издавались тиражом от 150 000 до 200 000, тогда как Ленин редко удостаивался тиража более чем 30 000. На одном из самых знаменитых плакатов, запечатлевших образ диктатора, созданных Виктором Говорковым в 1940 году, «Сталин в Кремле думает о каждом из нас», Сталин сидит за столом, занятый работой, пишет при свете лампы поздно ночью, но изображения Ленина уже не видно. На одном из последних плакатов, посвященных диктатуре, созданных Виктором Ивановым, «Великий Сталин – маяк коммунизма», Ленин удостоился только упоминания своего имени, бросающегося в глаза с обложки книги, которую держит в своих руках Сталин. Единственное имя, которое отчетливо видно на корешках книг, стоящих в огромном книжном шкафу сразу позади Сталина, – это «И. Сталин»⁵⁸.

К середине 1930-х годов под натиском культа Сталина культ Ленина неуклонно снижался и в итоге был практически сведен на нет. «Сталин – это Ленин сегодня», – так звучал партийный лозунг. В первый день нового, 1934 года в газете «Правда» была опубликована статья Карла Радека, бывшего партийного руководителя, утратившего свое положение в период борьбы за власть в 1920-х годах, под названием «Сталин – архитектор советского общества». Близкий друг «богостроителя» Луначарского, Радек изображал Сталина истинным наследником дела Ленина, ставшим всемогущим божеством партии. Статья имела форму памфлета и была опубликована тиражом 225 000 экземпляров, в ней дано было понять широкой публике о формальном старте внедрения нового культа Сталина⁵⁹. В 1930-х годах Сталина гораздо чаще, чем Ленина, называли учителем революции. В 1934 году все школы страны получили копии обращения Сталина к съезду партии, сопровождавшиеся инструкциями разъяснять тот энтузиазм, с которым вся партия «провозгласила приверженность своему вождю товарищу Сталину»⁶⁰. «Вдохновенный вождь всего пролетариата, великий Сталин», – говорилось в передовице «Правды» в 1935 году; «Образец мудрости», «Мудрейший человек нашего времени», – новые эпитеты появились в 1935 году. В фильме 1937 года «Ленин в Октябре» Сталин предстает главным соратником Ленина и дает ему советы по всем поводам⁶¹. Сам Сталин никогда не отрицал полностью своего участия в формировании связи между ним и наследием умершего Ленина, этот факт он использовал как защиту от критики. Сталин отказывался разрешить использовать термин «сталинизм» для описания его вклада в теорию⁶². В то же время он благосклонно принимал всеобщее благоговение, которое в 1920-х годах способствовало укреплению культа Ленина.

Идея, что теперь, после ухода Ленина, Сталин стал главным вождем революции, порождала миф о его всеведении и непогрешимости и создавала основу для его претензий, подобных тем, что сыграли существенную роль в создании мифа о фюрере. Руководитель как вождь, далекий и всевидящий и каким-то образом вездесущий – этот образ усиливался иконографическим статусом обоих властителей. Важнейшим фактором установления культа было создание визуального образа диктатора. Портреты Гитлера предполагалось развесить в каждом общественном здании, а в 1934 году министр внутренних дел Вильгельм Фрик объявил о том, что для покрытия расходов по установке одобренных фотографических изображений фюрера в каждом офисе будут выделены средства из бюджета⁶³. Бюсты, открытки, дешевые постеры – все это делало Гитлера исключительно узнаваемым и создавало ощущение его постоянного присутствия на публике, но лишь в том образе, который был тщательно отобран и выверен. С самого начала своей политической карьеры Гитлер хорошо осознавал всю важность портретных изображений. Его первый официальный портрет в трех ракурсах появился в сентябре 1923 года. Эта фотография, а также большинство последующих фотоизображений Гитлера были выполнены фотографом Генрихом Гофманом, одним из его ближайших соратников. Большое внимание уделялось позе и выражению лица на публичных изображениях фюрера. Отчасти по причине возросшего интереса к вопросам расовой биологии и частично в связи с эстетическими проблемами в Германии в 1920-х годах наблюдался живой интерес к культуре выражения лица. В опубликованном в 1927 году в Германии известном исследовании Эрнста Бенкарда «Вечное спокойствие» изучались образы посмертных масок знаменитых людей, которые были показаны просто на черном фоне, среди них была и маска композитора Рихарда Вагнера. Гитлер позаимствовал эту идею при создании самого впечатляющего постера, использовавшегося во время избирательной кампании 1932 года. На фотографии было только лицо Гитлера на черном фоне с единственным словом «Гитлер», написанным крупными буквами внизу⁶⁴.

Стремление представить Гитлера в качестве олицетворения германской расы сталкивалось с очевидной проблемой, связанной с тем, что Гитлер не обладал строгим профилем, высокой фигурой и светлыми волосами, отвечавшими расовому стереотипу, который, в соответствии с его заявлением, он был призван охранять. После того как он впервые увидел воочию Гитлера, президент Баварской академии наук евгеник Макс фон Грубер писал: «Общий вид и очертания головы характерны для неполноценной, недоразвитой расы. Низкий наклонный лоб, неправильное строение носа, широкие скулы, маленькие глаза, темные волосы»⁶⁵. Стремясь представить Гитлера в наилучшем виде, Гофман фокусировался на его глазах, имевших мечтательное, провидческое выражение, запечатленное на многих картинах и фотографиях. После 1933 года официальные портретисты стали фокусироваться на более самоуглубленном, строгом, неулыбающемся образе государственного мужа, обладающего провидческими способностями, одетого в красивый мундир или элегантный костюм. Художники, изображая Гитлера, не колеблясь жертвовали изображением реального живого человека, в угоду идеализированному образу высокого, более видного и крепко сложенного Гитлера, стоящего в позе солдата, пророка или государственного мужа. В 1936-м году Гофман издал серию фотографий фюрера в форме книги. Было продано два миллиона экземпляров «Фотографий из жизни фюрера». В 1939 году Гофман издал 200 000 экземпляров второй, меньшей по объему книги с простым заглавием «Лик фюрера» с шестнадцатью портретами Гитлера, охватывающими большой период его политической жизни начиная с 1919 года. Фотографии все вместе были впервые показаны на страницах партийной газеты «Illustrierte Beobachter» в 1936 году под заголовком «Лицо, закаленное в борьбе». Сделано было это в ответ на нелестные комментарии о физиономии Гитлера в сатирическом журнале «Simplissimus», однако это мало повлияло на изменение мнения о том, что лицо Гитлера не идеально соответствовало требованиям нового порядка⁶⁶.

Сталинское изображение также сыграло исключительно большую роль в продвижении его культа. Начиная с середины 1930-х годов партийная пропагандистская машина стала наводнять страну портретами Сталина в образе заботливого отца народов, иногда стоящего среди детей или в окружении рабочих, или же в образе партийного философа, сидящего с книгой в руке, или в образе вождя, устремившего взгляд в социалистическое будущее. Лидер должен был быть постоянно на виду, как вездесущий символ культа. Эти образы тщательно прорабатывались с целью достижения максимального эффекта. Уже в 1918 году Ленин выдвинул идею представления народу социалистических героев в форме памятников, бюстов или барельефов, но тогда он имел в виду главным образом погибших героев⁶⁷. Начиная с 1924 года изображения на плакатах, портретах, размещенных в общественных местах, в скульптурах начали охватывать и живущих большевиков. Поворотным моментом в этом отношении был майский парад 1932 года, когда по площади в Москве пронесли рядом одинакового размера колоссальные портреты Ленина и Сталина. С этого момента портреты Сталина стали появляться повсюду во всех общественных местах, а также почти во всех жилых домах (однако тот, кто по недоумию вешал портрет Сталина в туалетной комнате, рисковал быть осужденным). В отличие от изображений Гитлера, на ранних портретах Сталина можно было видеть улыбающимся или в неофициальной обстановке и, естественно, на них не могло быть и намека на оспины на лице вождя или смуглый цвет его лица. И только позже, по мере укрепления диктатуры, на первый план вышли официозные портреты, изображавшие образ государственного деятеля. Так, на многочисленных портретах этого периода Сталин стоит неподвижно, как скала, его взгляд устремлен вперед, куда-то вдаль⁶⁸. В 1935 году в официальном журнале «Искусство» было опубликовано руководство по поводу «Портретов вождя», в котором приводилось подробное описание того, что было разрешено и что нет при изображении Сталина. Подобного рода указания появились также в отношении популярных рассказов и иллюстрированных книг о жизни вождя. Дальнейшие инструкции последовали в 1939 году по случаю празднования шестидесятилетия Сталина: «Что следует писать о жизни и деятельности товарища Сталина»⁶⁹. В 1929 году «Правда» объявила, что вскоре каждому рабочему и крестьянину станет доступной простая популярная биография Сталина⁷⁰, однако в следующие десять лет эта биография так и не появилась. Авторизованная «Краткая биография» наконец-то была опубликована в 1939 году ко дню рождения Сталина. Через восемь лет последовало ее второе издание, эта биография, так же как и книги о Гитлере, содержала фотографии, охватывающие разные периоды жизни вождя, начиная с отрочества и кончая зрелостью государственного деятеля, от серьезного юноши-семинариста до седеющего семенящего Сталина в мундире генералиссимуса⁷¹. Последние семь страниц книги, которую купили миллионы советских граждан, представляли собой обобщение всех аспектов культа личности.

Помимо картин и скульптур, были еще и собственные слова и книги вождей. Так, «Mein Kampf» Гитлера стала бестселлером, партийной библией. Впервые опубликованная в двух томах в 1926-м и 1927-м годах по тогда немалой цене в 24 марки, книга продавалась вяло. Однотомная версия книги была опубликована в 1930-м году за восемь марок, продажи стали расти и к концу 1933-го года достигли миллиона экземпляров. В апреле 1936 года чиновникам было дано указание отпечатать новые экземпляры книги, чтобы обеспечить ими всех новобранцев. К концу Третьего рейха было продано от восьми до девяти миллионов экземпляров книги⁷². Рукописное наследие Сталина значительно обширней по сравнению с наследием Гитлера. Его книги выпускались в дешевых партийных изданиях, и их тиражи значительно превосходили работы Маркса и Ленина. В сезон 1932/33 года было продано 16,5 миллиона книг и брошюр, написанных Сталиным, и только 14 миллионов работ Ленина. В 1934 году было осуществлено официальное издание избранных трудов Сталина в 13 томах. Такой чести до него удостаивался только Ленин. Ко дню смерти Сталина было продано 706 миллионов экземпляров его книг, 279 миллионов работ Ленина и 65 миллионов книг Маркса и Энгельса⁷³. Среди работ Сталина – «История коммунистической партии Советского Союза. Краткий курс», которая была написана под руководством Сталина в 1937 году и опубликована в 1938-м. И хотя в длинном перечне содержания книги имя Сталина не фигурирует, она пестрит длинными цитатами из сталинских работ (в последних ста страницах таких цитат двадцать шесть) и содержит извращение революционной истории, в которой Сталину отводится главная роль в октябрьском восстании 1917 года⁷⁴.

Создание «Краткого курса» наглядно демонстрирует, до какой степени легенды и мифы, окружавшие диктаторов, были обязаны тщательной переписке истории. Культы личностей служили гарантией того, что новая история не только не будет иметь какой-либо связи с реальной действительностью, но установление такой связи, по существу, изначально не предусматривалось. Задача книг состояла с том, чтобы показать, что исключительную историческую роль были призваны сыграть два ординарных человека. Оставаясь частью своих народов, и Гитлер и Сталин в то же время представали людьми, взвалившими на свои плечи непосильный груз верховной власти, трудившиеся неутомимо во имя нации или революции, всевидящими, всеведущими, эдакими добрыми пастырями, нежно пекущимися о благе паствы, находясь на страже ее жизни, поскольку иначе она может прерваться, оказавшись в пасти злых волков. Сами диктаторы превратились в аллегорический символ систем, над которыми они доминировали, хотя сила их культа держалась прежде всего на готовности населения признать и принять извращенную версию их личностей, на которой эта аллегория строилась.

* * *

Часто можно слышать мнение о том, что народы Германии и Советского Союза были жертвами некоей формы массового гипноза, вынуждавшего людей молча следовать за безбожными лидерами, куда бы те их ни вели. Но эти доводы никогда не выглядели достаточно убедительными. Успех обоих культов личностей был обеспечен активным добровольным участием миллионов людей, которые, отбросив все свои сомнения, одобряли и восхваляли непомерно раздутые личности, сконструированные властями. Как об этом писал Вебер, культы процветают из двух направлений – сверху и снизу. Явно добровольное преклонение перед лидерами в этих, равно как и в других случаях современных диктатур убедительно демонстрирует то, как вообще функционирует классическая диктатура. Существует некий акт о соучастии между правителем, на которого проецируется имидж мифического героя, и его последователями, санкционирующими и поддерживающими этот образ. Эмоциональная зависимость, возникающая вследствие такого акта, связывает обе стороны процесса. Диктаторы уже не могут свободно выйти из представления, созданию которого они так долго способствовали. «Сталин так же не мог отделить себя ни от меланхоличной трубки, ни от его ставших привычными усов», – писал позднее, уже в советское время Андрей Синявский. Обреченный делать все, что «прихожане требуют от своего божества», Сталин перестал быть живым человеком, «он превратился в свой собственный портрет»⁷⁵.

При необходимости найти смысл культа личности мнение Синявского приобретает решающее значение. По убеждению Синявского, диктаторы создали необходимые им метафорические образы своих персон, но эти образы мгновенно стали достоянием всего народа, и именно за ним сохранялось право принимать или отвергать их: «Кто дергает за ниточки? Вполне возможно это делаем мы сами, не замечая того»⁷⁶. Отсюда следует, что именно энтузиазм населения способствовал усилению культа и превращению его в апогее своего развития в настоящий гротеск. Некоторые моменты трансформации диктатуры были, вне сомнений, генерированы пропагандой и партийным аппаратом, рассматривавшим эту работу как часть своих обязанностей, включавших необходимость следить за тем, чтобы формы идолопоклонства перед Гитлером и Сталиным соответствовали установленным стандартам. Сталин ежедневно внимательно следил за тем, что публикуют в «Правде» и «Известиях». Когда юного автора Александра Авдеенко упрекали за то, что он закончил свою речь словами: «Спасибо советской власти», ему также подсказали, что советская власть – «это прежде всего Сталин»⁷⁷. Несколькими неделями позже, в феврале 1935 года, «Правда» перепечатала другую речь, чья доходящая до абсурда льстивость в выборе фразеологии скорее подошла бы менее серьезному политическому жанру, такому, как, например, сатира. «Все поколения людей будут обращаться к вашему имени, сильному, прекрасному, мудрому, удивительному. Ваше имя выбито на каждом заводе, каждой машине, каждом уголке земли, в сердце каждого человека…»⁷⁸. Это экстремальный пример жанра. Но он свидетельствует о степени близости и соответствия культа умонастроениям народа, реакции народа в ответ на культ и понимании им своей роли в формировании мифа.

Принято считать, что культы относятся к феноменам скорее религиозного, а не политического характера. Как в Германии, так и в Советском Союзе различия между двумя явлениями в сознании общества были сильно размыты. Из двух диктатур, по собственному самоощущению, культ Гитлера носил более религиозный характер по сравнению с культом Сталина. Гитлера воспринимали либо как самого бога, либо же как подарок бога. По мнению одного партийного руководителя из Саара, Гитлер был «новым, но более великим и всемогущим Иисусом Христом». Министр вероисповеданий Ганс Керль называл Гитлера «настоящим Святым духом». В программе из тридцати пунктов пронацистского Германского христианского движения, основанного в 1933 году, можно было встретить следующие пассажи: «…книга нашего фюрера «Mein Kampf» – величайший памятник письменности нашего народа. Мы свято верим в то, что в этой книге нашли место не только величайшие, но и самые чистые и верные этические ценности современной жизни нашего народа»⁷⁹. Национал-социалистическое движение разработало свою собственную литургию, включавшую христианские традиции, а также обряды крещения и бракосочетания. В общественных местах и частных домах были установлены небольшие «алтари Гитлера», наподобие Ленинских уголков в рамках советского культа⁸⁰. Похороны общественных и партийных деятелей стали поводом для утрированной демонстрации своей религиозности. Мученики, погибшие за правое дело, которых поминали ежегодно в годовщину ноябрьского путча 1923 года, были возвеличены до ранга святых.

В Советском Союзе, где государственная идеология, по крайней мере формально, основывалась на атеизме, прямые ссылки на христианские образы не практиковались. Тем не менее развитие общепризнанного культа здесь так же, как и в Германии, было пронизано метафорами, бесстыдно связанными с божественным. Идея отношения к Сталину как к спасителю, источнику сверхъестественной силы, пророку или избавителю были позаимствованы из традиций русской народной религии, которые большинству обычных российских граждан все еще были хорошо известны, хотя эти граждане и были настроены по отношению к этим традициям враждебно. На некоторых более ранних изображениях Ленин сильно напоминает иконографический образ, а Ленинские уголки бесстыдно копировали традиции святых углов, которые имелись в каждом доме у православных верующих.

В 1930-х годах Сталина иногда изображали в виде иконы – его рука поднята на красном фоне, как у иконографического образа Христа. Образы Сталина, смотрящего с фотографии в направлении прямо, а не наискось, как это было в 1920-х годах, по-видимому, так же связаны с подражанием религиозным канонам изображений⁸¹. Панегирики в адрес Сталина служили отражением новой религиозности. «Твой несравненный гений возносится до небес», – писал один поэт в 1936 году. – «Но ты, о, Сталин, еще выше них, выше самых высоких мест на небесах», – вторил другой. – «О, великий Сталин, о, вождь народов, ты дал жизнь человеку, ты, кто сделал землю плодородной…» – появилось в «Правде» в августе того же года⁸². В письме, адресованном «президенту» Калинину, прямо так и говорилось: «Вы для меня как богочеловек» или «И.В. Сталин – бог»⁸³.

Религиозная образность процветала еще в одной области традиционной русской культуры – в народных сказках. На протяжении 1920-х годов советские власти относились неодобрительно к русской устной традиции, басням и сказкам, считая их проявлением культурной отсталости. Но в начале 1930-х годов фольклорист Юрий Соколов высказал мнение, что народные сказки могли бы послужить мостом между традиционным обществом и продвинутой партией. В 1932 году он был назначен главой фольклорного отделения Союза советских писателей. Под его руководством фольклор был мобилизован для дела партии. Наряду с традиционными народными песнями [новины] были возрождены в современной советской форме эпические поэмы [былины], а творчество их авторов теперь должно было ориентироваться на новое поколение народных революционных героев. Популярная народная певица Марфа Крюкова была отправлена в тур по стране в поисках вдохновения для создания новых песен о Сталине, в итоге в 1937 году увидела свет национальная антология народных сказок, поэм и песен⁸⁴.

Конечно же, не все новые народные сказки и песни были о Сталине, но все они так или иначе были нацелены на укрепление культа. Так, в одной из новин 1937 года, в которой Сталин встречается с Лениным, чтобы принять решение основать партию большевиков, говорилось: «Вечная слава Сталину». Песня отражала идею, состоящую в том, что хотя Сталин работает далеко в Москве, он всегда со своим народом, среди простых людей: «День и ночь неутомимо, из той башни [из Кремля] вдалеке, со строгим мундиром на своих плечах, с веселой улыбкой и биноклем в руке, он заботливо держит страну в своей доброй руке…». В традиционной жалобной песне бедной вдове дают совет «отправиться в город к Сталину, Ильич [Ленин] дал Иосифу все свои знания, все Иосифу»⁸⁵. Один из наиболее известных баснописцев советского периода И. Ф. Ковалев заставил демонов, волшебников, злодеев и прочих героев сказочного мира окунуться в мир политических сражений. Ленин и Сталин у него сражаются волшебным мечом и ядром весом в 1000 пудов. В сказке о «Черноволосом герое» Сталин ударяет волшебным посохом о землю, чтобы заставить ее вращаться в обратном направлении, и избавляет Россию от царя, священников и солдат⁸⁶.

Для традиционных путей развития культов присущи различные формы, но общим для всех них является культура гиперболизации, опирающаяся на идею существования собственного, независимого от реального объекта поклонения, метафорического сверхчеловека, о которого ломают копья писатели, художники и чиновники, соревнуясь между собой в попытке стяжать славу лучшего создателя его образа. Идолопоклонство перед героем пронизывает все области общественной жизни. В Германии были установлены новые праздники: День Гитлера, 20 апреля, в день рождения фюрера; День германской матери – в день рождения матери Гитлера; День поминовения, 11 ноября, в память о погибших за дело национал-социализма; среди них был и экстравагантный праздник, который отмечался 30 января, в день, когда Гитлер был назначен канцлером Германии. Переименования улиц и площадей, получавших новые названия, связанные с именем фюрера, происходили по всей стране. Также повсюду сажались Гитлер-дубы, названные так в честь Гитлера; тысячам младенцев, которым явно не повезло, при крещении давали имя Адольф, состоящее, в соответствии с теорией одного энтузиаста филолога, из «ath» (божественный или духовный акт) и «uolfa» (создатель)⁸⁷.

В целом культ Гитлера не был столь беспощадным и безыскусным, каким оказался культ Сталина в Советском Союзе. Сразу после того, как был дан официальный старт культу Сталина в СССР, страна испытала приступ экстравагантного, ничем не сдерживаемого, хотя далеко не всегда спонтанного, низкопоклонства. В 1920-х годах в советской литературе все еще можно было найти критические заметки о Сталине, однако с начала 1930-х годов все литературные жанры были приспособлены к культу личности. Лишь некоторые оставались более чем ироничными…..В опубликованном в 1936 году ненецком рассказе «Сталин и Правда» повествуется о том, как царь отправляет юного Сталина в ссылку в тундру из-за того, что тот дружит с «Правдой». Находясь в ледяной ссылке, Сталин ведет себя как истинный герой, он руководит борьбой простого народа за счастливое будущее, в котором не будет царя⁸⁸. В другом романе, опубликованном в том же году, «На востоке», речь идет о более зрелом вожде, поскольку героиня повествования слышит «голос нашей родины, простой, ясный, бесконечно правдивый, безгранично добрый, неспешный, по-отечески заботливый голос Сталина»⁸⁹. По крайней мере отчасти эти славословия имели свои корни в традициях азиатских сообществ, где безудержная лесть правителям имела подчеркнуто символическое значение. Одним из самых первых авторов бесстыдно льстивых поэтических творений, воспевавших культ, был таджикский поэт А.А. Лахути: «Мудрый хозяин, марксистский садовник, твое мастерство пестует вино коммунизма…»⁹⁰. Но даже у лести есть свои границы. В августе 1936 года, на пике первой волны развития культа, появилась редакционная статья в «Известиях», в которой скромно признавалось, что, когда дело касается Сталина, «писатели уже не знают, с кем и с чем сравнивать вас, у наших поэтов уже нет достойных языковых перлов, чтобы достойно описать вас»⁹¹.

Местные чиновники соревновались друг с другом в присвоении деревням, городам, театрам и колхозам имени Сталина. К 1940 году на карте СССР помимо Сталинграда появились Сталинск, Сталиногорск, Сталинабад, Сталинский, Сталиноград, Сталиниси и Сталинаул. В 1937 году были получены письма с предложениями переименовать Москву в Сталинский или Сталинодар [дар Сталина]. Еще один энтузиаст выступил с предложением изменить календарь таким образом, чтобы летоисчисление начиналось со дня рождения Сталина, а не Христа. Сталин счел, что это уже слишком, и оба предложения были отклонены⁹². Перед самым началом войны пропаганда культа заметно ослабела. В анонимном письме от сочувствующего коммуниста, адресованном в июле 1938 года Андрею Жданову, руководившему советским искусством, выражалось недовольство тем, что «везде и повсюду Сталин, Сталин и Сталин… В конце концов это священное и любимое имя – Сталин – может так забить головы людям, что… это приведет к обратному результату»⁹³. Ослабление культа между тем носило временный характер. Когда накануне войны на заседании Центрального комитета было упомянуто имя Сталина, по воспоминаниям очевидца, все присутствующие зааплодировали. Война, а затем Победа привели к новой волне безудержного идолопоклонства. В период между 1945-м и 1953-м годами культ Сталина превратился в своеобразный институт, и уже никто не смел оспаривать образ Сталина как отца своего народа, архитектора Победы, даже тогда, когда продюсеры фильма «Падение Берлина» показали Сталина, в одиночестве планирующим победу над Гитлером, водя рукой по карте в своем кабинете. В зените сталинского культа, очевидно, было не так уж и сложно поверить в то, что Сталин предвоенных мифов превратился в реального послевоенного героического государственного деятеля.

Полнейший иррационализм обоих культов 1930-х годов поднимает вопрос о вере. Даже для тех, кто воспринимал культ руководителя как акт веры, чрезмерный энтузиазм верующих и необыкновенные качества, приписывавшиеся обоим диктаторам, казались очевидной метафорой. Есть веские основания полагать, что оба тирана могли бы удержать свою власть даже при условии меньшего идолопоклонства перед их личностями. Тогда в чем причина того, что и оба актера, и зрители потворствовали развитию этих граничивших с абсурдом форм политического театра? Каким целям служил культ личности?

* * *

В поисках ответов на эти вопросы в большинстве случаев отталкиваются от личностей самих диктаторов. Мотивы их действий не всегда очевидны. Попытки Сталина ограничить культ своей личности мало кем воспринимаются всерьез, поскольку существуют многочисленные примеры того, как он напрямую вмешивался в дела, связанные с укреплением его культа. Гитлер рассматривал свой культ как форму власти, полностью соответствующую идее того, что новое «государство лидера» должно строиться на принципах личности. Культ личности в Германии понимался как закономерное следствие идеи лидерства (F?hrung) и следования за лидером; абсолютная власть вышестоящих и полное подчинение со стороны нижестоящих⁹⁴. В свете сказанного именно Сталин был полной аномалией.

Существует соблазн объяснить культ Сталина слабостью его личности. Сталина характеризовали по-разному – как страдающего от чувства незащищенности, крайне честолюбивого и тщеславного. В этом плане культ личности представляется скорее феноменом психологического свойства, а не следствием политической системы. Для поднятия своего низкого самоуважения и удовлетворения тщеславия ему были необходимы неприкрытые, грубые формы восхваления. Возможно, в такой характеристике есть своя логика, однако ее трудно обосновать. Сталин, как и Гитлер, вышел из среды малообещающей, чтобы стать во главе одного из самых больших государств Европы, и эта история успеха, возможно, должна была постоянно блуждать в сознании деспота. Вместе с тем исторических свидетельств тому, что культ личности Сталина был отражением психологической ущербности тирана, не так много. Внешние признаки того, что Сталин противился культу, связаны с политическим расчетом преимуществ, которые давало такое поведение. Следовательно, более убедительное объяснение установлению культа можно найти в устройстве политической системы в 1930-х годах и во всевозрастающей в рамках этой системы роли отдельной личности.

И вновь мы находим здесь много общего между Гитлером и Сталиным. Обстоятельства и факторы, определившие установление единоличной власти, так же как и сущностное содержание диктатур, в двух системах были различны – Гитлер выступал спасителем германской нации, а Сталин – хранителем революционного наследия Ленина, но в обоих случаях цель культа была в одном: укрепить и гарантировать доминирующее политическое положение двух деспотов. Способы достижения целей были во многом сходными: ритуальное преклонение, непрерывное нахождение на виду или постоянное «присутствие», сочинение героических мифов, подавление критики, тщательно выверенное сочетание неразрывности связи и сохранения дистанции между идолами и их поклонниками. Культы тщательно конструировались и были продуктом творчества политических мастеров, воспользовавшихся лелеемой долгое время жаждой сильной власти (вспомним еще раз Карла Юнга: «Наша эпоха жаждет спасительной личности, способной освободиться из тисков коллектива»⁹⁵), чтобы легитимизировать это стремление.

Помимо подтверждения права на единоличную власть, мобилизация культа приносила и другие дивиденды. Как Сталин, так и Гитлер были полностью освобождены от любых моральных ограничений. Идея, сводившая суть политики лишь к задаче исполнения воли вождя, привела к возникновению особой моральной среды. Правота обоих диктаторов была изначально задана мифами о непогрешимости и всеведении, порожденными культом личностей. Ремарка – «это приказ фюрера» исключала любые дискуссии в Третьем рейхе (однако она не обязательно подавляла мнение). Хотя Сталин формально продолжал работать через посредство Центрального комитета партии и Совета народных комиссаров, ни одно важное решение не принималось без его личного согласия. Мысль о моральной непогрешимости распространялась и на явно аморальные действия. Так, вмешавшись в производство фильма Сергея Эйзенштейна о царе Иване IV (Грозном), Сталин потребовал от режиссера, чтобы тот «показал, что в то время это было необходимо быть жестоким»⁹⁶. В «Краткой биографии» Сталина «безжалостная суровость» и «чрезвычайная твердость» по отношению к тем, кто подрывал моральное и политическое единство партии, ставились ему в особую заслугу⁹⁷. Готфрид Федер, подготовивший проект программы национал-социалистической партии, описывал природу личности фюрера следующими словами: «…внутренние побуждения; моральная чистота; страстная воля… Диктатор должен быть совершенно свободным от излишних ограничений и сомнений… На пути к цели он не должен останавливаться даже перед кровопролитием и войной»⁹⁸. Культ личности непомерно расширял границы личной власти, оправдывая действия тиранов даже тогда, когда они имели явно порочный и репрессивный характер.

Мифами о непогрешимости можно было также пользоваться как инструментом политической власти и контроля над обществом. Единоличная власть положила конец существованию фундаментальных различий в позициях отдельных фракций внутри партий по вопросам идеологии и тактики и вновь подтвердила идею социального и политического единства. И хотя магистральная линия партии в области идеологии не была выбита в камне, всем было очевидно, что в вопросах идеологии мнения Гитлера или Сталина были истиной в последней инстанции. «Широкие дебаты» по вопросам революционной стратегии в Советской коммунистической партии, проходившие в 1920-х годах, при Сталине никогда не повторялись. Поражение национал-социалистических революционеров в 1934 году, после убийства Эрнста Рема, предоставило Гитлеру полную свободу определять идеологию партии. В действительности культы личностей возложили на обоих диктаторов почти мистическую власть. Те, кто окружал диктаторов, главным образом прислушивались к тому, что они говорили, а не ожидали письменных инструкций или приказов. Такое положение вещей значительно упрощало процесс управления обеими политическими партиями. Члены партий и партийные чиновники, вопреки всем одолевавшим их дурным предчувствиям, в значительной степени способствовали установлению культа личности и внедрению его в сознание общества. И чем выше поднимался статус каждого из диктаторов, тем сильнее становилась необходимость для партий поддерживать и усиливать культ ради сохранения своего собственного положения в обществе; и чем успешней развивался культ, тем уже становилось пространство для маневра, отведенное другим политическим игрокам. «Ясно, что в коммунистических кругах в настоящее время разворачивается борьба за президентское кресло, – заявил один из советских академиков (ошибочно) в момент наивысшего расцвета сталинского культа в 1936 году. Я почти уверен, что президентом будет Сталин, который таким образом трансформируется в Иосифа Первого, нового всероссийского императора»⁹⁹.

Проецирование возвеличенного образа лидера также значительно упрощало взаимоотношения между вождем и ведомым им народом. Приписывавшаяся двум диктаторам роль вождей и спасителей уменьшала необходимость в более традиционных формах политической лояльности и помогала преодолевать парадоксальное несоответствие между ординарностью двух мужчин, сотворенных из плоти и крови, и приписывавшейся им фантастической исторической ролью. Более легковерные сторонники и энтузиасты верили в главный миф о Сталине и Гитлере, состоявший в том, что им можно доверить решение исторической задачи защиты своих стран и сохранения своих народов. Результатом такого положения вещей стал массовый добровольный отказ от своих политических взглядов, очевидный даже среди тех социальных и политических групп, которые прежде относились к новому режиму враждебно. В гитлеровской Германии эти акты отречения были ритуализированы путем введения специального партийного приветствия «Хайль Гитлер». С 13 июля 1933 года это приветствие стало обязательным для всех государственных служащих; оно также было обязательным во время исполнения гимнов – государственного и партийного («Хорст Вессель»). Немцам, которым повезло меньше и они были не способны по объективным причинам поднимать вверх правую руку, позволялось использовать для приветствия левую руку¹⁰⁰. Вся официальная корреспонденция отныне должна была содержать слова «Хайль Гитлер» вместо «с уважением» и «с наилучшими пожеланиями», и сохранившиеся архивы свидетельствуют, что чиновники стали следовать новому правилу почти немедленно после того, как Гитлер вступил в должность канцлера.

Сталин едва ли мог позволить себе пойти так далеко, однако на всех партийных собраниях и публичных мероприятиях непременно звучали ритуальные заверения великому вождю, а отсутствие таковых, будь то преднамеренно или случайно, вызывало упреки и критику. То же происходило, когда на публике звучала критика или шутка. Шутки по поводу обоих диктаторов среди их окружения, несомненно, циркулировали, но они, как правило, не выходили за пределы кабинетов.

К обоим лидерам все должны были относиться с подчеркнутым почтением; несоблюдение этих норм поведения могло рассматриваться не просто как безрассудство или опрометчивость, но и как святотатство. Тот, кто разрушал этот магический круг, говорил вслух о своих дурных предчувствиях или о своем неприятии, подвергался реальному риску быть арестованным или обвиненным в предательской диффамации. Неразрывная связь между культами и системами террора говорила о том, как мало пространства оставалось в обоих обществах для тех, кто сопротивлялся всеобщей атмосфере низкопоклонства.

Общественная реакция на культ была между тем далеко не однозначной. Общее преклонение перед ними скрывало под собой широкое разнообразие мотивов, которым руководствовались те или иные группы людей. При этом поведение циничных оппортунистов и истинно верующих внешне мало чем различалось. Партийным функционерам и рядовым членам партии не требовалось особой интуиции для того, чтобы сообразить, что культ может послужить и их собственным интересам. Мобилизация культа могла быть использована в целях подчинения местных отделений партии или общественных объединений; при должном использовании он мог означать успешное продвижение по карьерной лестнице; по меньшей мере можно было ожидать бурного одобрения (впрочем, регулярные чистки партийных рядов в Советском Союзе говорят о том, что даже молитвенные заверения в верности Сталину не всегда служили надежной защитой). Все эти ухищрения были вполне доступны любому человеку, чье приватное мнение об объекте поклонения в действительности могло быть куда менее лестным.

По мере изменения ситуации в обществе менялось и отношение к культу. В 1930-х годах культ Сталина развивался очень медленно, мощно начавшись в 1933–1934 годах, в момент, когда его личная диктатура была уже гарантирована. Культ достиг своего пика в 1936–1937 годах, в период Большого террора, и стал подниматься с новой силой с 1943 года, по мере того как становилось все более очевидным поражение Германии в войне. В следующие десять лет, до самой смерти Сталина, культ оставался центральным элементом всей системы. Взлеты и падения культа отчасти объяснялись усилиями центра, связанными с необходимостью отводить гнев народа от личности Сталина, вызванный, например, коллективизацией или пактом о ненападении с Германией 1939 года.

Сила гитлеровского культа тоже следовала за кривой подъемов и спадов режима. Своего первого пика культ Гитлера достиг в 1933–1934 годах, затем, в период консолидации общества, последовал его спад, после этого в течение всего периода агрессивной внешней политики, осуществлявшейся Германией, и успехов в военной сфере культ вновь стал неуклонно нарастать, достигнув своей второй вершины летом 1940 года, когда была одержана историческая победа над Францией. С этого момента фанатичная преданность и вера в фюрера продолжали удерживаться на достигнутой высоте, однако бомбежки и непрерывная череда поражений в последние годы войны ослабили его магнетизм и обнажили перед всем миром его уязвимость и несовершенство¹⁰¹.

Как в Германии, так и Советском Союзе существовала оппозиция этому идолопоклонству перед героем со стороны многих граждан. Такая ситуация была более характерна для Советского Союза, где культ не лучшим образом соответствовал направлению политического развития партии в 1920-х годах. Вопреки традициям религиозного мистицизма и преклонения перед царской властью, которые были преднамеренно переодеты в коммунистические одежды для поддержания культа Ленина, а затем и его наследника, факт того, что весь советский эксперимент был так или иначе связан с целью разрушения монархической системы, основанной на культе царя, оставался неизменным. Несомненно, в 1930-х годах в низах народа существовал определенный критицизм в отношении культа Сталина. Так, один из рабочих жаловался, что «все хвалят Сталина, они смотрят на него, как на бога, и никто его ни за что не критикует»¹⁰². В другом случае критик фокусируется на сравнении его с Гитлером или на связи с царскими временами. «Сейчас наступили такие времена, когда вожди превратились в богов и их носят, как иконы», – замечает третий рабочий после выборов в Советы в 1937 году¹⁰³. Некоторые люди, противившиеся сталинскому культу, как, например, поэт Осип Мандельштам, были вынуждены, ради собственной безопасности и наперекор своим наилучшим убеждениям, принять участие в идолопоклонстве. Зимой 1936/37 года поэт сочинил «Оду к Сталину». Позже его жена вспоминала, что, для того, чтобы сочинить эту оду, Мандельштам сначала «настроился на тональность, подобно музыкальному инструменту, преднамеренно впадая в общий гипноз» и «отдавая себя во власть литургических заклинаний»¹⁰⁴. Другие авторы скрывали свои взгляды под маской иронии и басен, хотя бдительные цензоры могли уловить малейшие намеки на неуважение. Единственный из советских писателей, кто осмеливался открыто публиковать критические заметки о Сталине до его смерти, поэт Наум Мандель, избежал сурового наказания только благодаря тому, что власти считали его сумасшедшим¹⁰⁵.

По прошествии тех времен оказывается, что как раз психологию истинно верующих труднее всего понять. Их преданность делу временами кажется сопоставимой с привязанностью поклонников к рок-звезде, феноменом более поздних эпох, но это сравнение слишком тривиально и исторически бессмысленно. Эти люди чаще воспринимаются как светская конгрегация, разделявшая общий энтузиазм и отрицавшая факт того, что они находятся в состоянии религиозного экстаза. Ни один из двух культов не скрывал того, что они оба эксплуатировали религиозную образность; по крайней мере, некоторые пункты веры обоих диктатур имели совершенно очевидный религиозный подтекст. И тем не менее оба культа были далеки от метафизики. Оба культа опирались на связь, реальную или мнимую, которая имела главным образом политический характер, служила отражением властных взаимоотношений между лидером и подвластным ему народом. Это была связь, в прямом смысле непосредственная и физическая, но никак не потусторонняя. Можно взглянуть на дневниковые записи, сделанные свидетелем прибытия Сталина на съезд молодых коммунистов в апреле 1936 года: «И он стоял, немного утомленный, задумчивый, величавый. Ощущался огромный опыт пребывания у власти, ее сила и в то же время что-то мягкое, женственное. Я оглянулся вокруг: все буквально влюблены в это великодушное, воодушевляющее, смеющееся лицо. Увидеть его, просто увидеть его было счастьем для всех нас»¹⁰⁶. Послевоенная картина художника Роберта Стуруа, изображавшая деревенскую девочку в окружении охваченных благоговейным страхом родственников, так и была названа «Она видела Сталина»¹⁰⁷.

Узы, соединявшие народ с Гитлером, так же как и его взаимоотношения с ним имели сугубо политический характер. Отвечая на вопрос о Гитлере в ходе одного из допросов, состоявшихся после войны, Альберт Шпеер рассказывал, как он был свидетелем того, как преданные соратники из ближайшего окружения Гитлера становились в присутствии фюрера «незначительными и скромными… Они оказывались во власти его магнетизма, становились послушными, полностью теряли контроль над собственной волей». Физическое присутствие вождя оказывало, как отмечал Шпеер, магическое воздействие на людей, находившихся на удалении от ближнего круга: «в сознании всех людей доминировало очень мощное убеждение о величии Гитлера и его миссии»; люди приближались к нему «с чувством почтения перед его исторической мощью»¹⁰⁸. В случае с Гитлером наблюдался и элемент сексуальной власти, чего совершенно не было у Сталина. Женщины писали Гитлеру с просьбой стать отцом их детей. Одна из них сообщала о своем распавшемся браке, который разрушился из-за ее преданности вождю: «С первого раза, когда я услышала об Адольфе Гитлере, я обрела новую веру, он дал мне силу, и власть, и любовь. Он мой идол, и я посвящу мою жизнь ему¹⁰⁹. Рассказывали, как в баварской резиденции Гитлера в Берхтесгадене видели женщин, которые горстями ели гравий, по которому ступала нога фюрера¹¹⁰.

Чрезмерный энтузиазм, с которым воспринимались оба человека, был обязан прежде всего тому имиджу, который они проецировали, и той власти, которая следовала за этим имиджем. Объяснение, возможно, скрывается и в том историческим контексте, в рамках которого возникли эти две диктатуры. Оба народа прошли через долгий период политической нестабильности, гражданской войны, насилия и экономической разрухи. Кризис был длительным и носил острый, полностью дезориентирующий характер. Одним из следствий такой ситуации стала страстная жажда спасения. Оба лидера воспользовались как психологической незащищенностью своих народов, ставшей для них опорой на пути к культу, так и чувством определенности, которое давало людям присутствие лидера. В мире, где «нормальные» политики демонстрировали свою некомпетентность, оказывались предателями или просто растерявшимися, культы личностей становились в определенном смысле исторически необходимой фикцией.

В преддверии смерти оба тирана выказывали изобличающее их беспокойство о будущем. В какой-то момент своей карьеры каждый из них стал заявлять о том, что задумывается об отставке, Гитлер – чтобы начать тихую жизнь в Линце, Сталин – чтобы стать простым пенсионером, но тем не менее оба продолжали оставаться пленниками своей миссии. В своем завещании Гитлер задавался вопросом – что будет с Германией, когда не станет ее вождя. После войны Сталин в отчаянии спрашивал своих коллег по Центральному комитету, что будет с ними, когда он не будет больше руководить ими: «Что будет с вами? Империалисты повесят всех вас»¹¹¹. Однако ни в одной из двух стран раздутый культ личности не пережил своих идолов. В феврале 1956 года Хрущев объявил ошеломленному активу партии о злоупотреблениях Сталина и бессмысленных репрессиях советских людей. Центральный комитет принял резолюцию «О преодолении культа личности и его последствий», чтобы гарантировать, что ничего, подобного идолопоклонству личности Сталина, больше не повторится¹¹². В 1961 году тело бывшего диктатора было изъято из мавзолея и без лишнего шума перезахоронено у Кремлевской стены. В гимне Советского Союза, принятом в 1943 году, после того как Сталин внес свои коррективы и одобрил его, была такая фраза: «Нас вырастил Сталин…» После 1956 года гимн исполнялся без слов, и только в 1977 году имя униженного Сталина из гимна было изъято¹¹³. В сельских районах России, бывших полигонами для сталинских экзекуций, в 1960-х годах распространялись мифы о том, что призрак Сталина был источником злых чар¹¹⁴. Низвержение репутации Гитлера в Германии было завершено во время Нюрнбергского процесса в ноябре 1945 года. Впоследствии попытки возродить идеал харизматичного героя больше не повторялись, хотя бледную тень сталинского культа можно было наблюдать в коммунистической Германской Демократической Республике. Безудержное поклонение личности в Германии ограничилось всего лишь короткими двенадцатью годами ее истории.

Глава 4
Партийное государство

Партия и государство не являются единым целым, и это не одно и то же, поскольку у них различные функции. Партия руководит государством, но сама она не является государством! Партия осуществляет политическое руководство, а государство выполняет административные функции.

Отто Дитрих, сентябрь 1936¹

Партия осуществляет диктатуру пролетариата… В этом смысле партия берет власть, партия управляет страной.<…> Это еще не значит, что партию можно отождествить с Советами, с государственной властью. Партия есть ядро власти. Но она не есть и не может быть отождествлена с государственной властью.

Иосиф Сталин, январь 1926²

Никакая другая проблема не требовала от двух диктатур такой изобретательности в области семантики и концептуализма, как проблема определения сущности партии и точной характеристики ее взаимоотношений с обществом и государством. Меж тем политическая партия была центральным институтом в обеих системах. Гитлер был фюрером партии на протяжении гораздо большего времени, чем фюрером Германии, в общей сложности двадцать пять лет, если учесть и год заключения в тюрьме; личная власть Сталина проистекала не из занимаемой им высокой государственной должности, а из положения Генерального секретаря партии, положения, который он занимал более тридцати одного года, и в течение большей части этого времени он выступал в качестве ее неофициального «Хозяина партии». И та и другая диктатуры были бы немыслимы без активного соучастия партийных масс, между тем значение самой партии в понимании того, как функционировала диктатура и какие факторы обеспечили ее живучесть, в целом недооценивалось, так как фокус исследований был в большинстве случаев нацелен на доминирующие личности диктаторов или же на формальные структуры государственной власти.

Понятие «партия» вводит в заблуждение. Обе партии возникли как одни среди многих им подобных, борющихся за членов, голоса на выборах и места в парламенте, однако ни Гитлер, ни Сталин не рассматривали национал-социализм или советский коммунизм как партии в общепринятом европейском понимании этого слова. На ежегодном съезде партии в 1934 году Гитлер выступил с продолжительной заключительной речью о политических партиях в Германии. В ней он характеризовал старые парламентские партии, выжившие после 1933 года, как электоральные машины, представляющие лишь узкие конфессиональные или экономические интересы отдельных групп населения, но никак не интересы всего народа. Ни одна из этих партий не была воодушевлена «истинным взглядом на мир»; всегда готовые к идеологическому компромиссу с другими партиями ради того, чтобы получить свой кусок власти, либо проявляя готовность оказаться в оппозиции, они становились жертвами фракционной борьбы и классовых конфликтов³. Сталин также отвергал дореволюционные российские партии, считая, что они не более чем «машины, приспособленные для парламентских выборов и парламентской борьбы», ставившие свои корыстные, властные интересы выше политических принципов и способные привести российские массы лишь к «безнадежному отчаянию и неизбежному поражению»⁴. В чем нуждалась страна, писал он в 1924 году в «Основах ленинизма», так это в партии нового типа, бескомпромиссной, единой, революционной и исключительной, своего рода трансцендентной партии. Гитлер описывал только что зародившееся национал-социалистическое движение (он предпочитал слово «движение», имея в виду «партию»), используя почти те же термины. Это движение было основано, говорил он, обращаясь к делегатам съезда, для того, чтобы не идти ни на какие компромиссы, выражать единую революционную волю и держать власть только в своих руках»⁵.

Оба диктатора говорили эти слова, оглядываясь назад с безопасной позиции, которую обеспечивало им установившееся однопартийное правление, однако их взгляд на то, какими особыми чертами должны были бы обладать обе партии, красноречиво свидетельствуют о преимуществах каждого из них в условиях уже окрепшей диктатуры. Как национал-социализм, так и советский коммунизм были пронизаны чувством глубинной исторической связи с чаяниями народов, из которого и проистекали их претензии на то, чтобы быть представителями всего народа, а не отдельных классов или групп. Коммунизм был «движущей силой» или «авангардом» всех сил, участвовавших в социальной революции в России; в понимании Гитлера национал-социализм был «расовым ядром» всего германского народа, ответственным за будущее всей германской расы⁶. Гитлер исходил из того, что партия привлечет в свои ряды лучших представителей народа, чья преданность и сознательный активизм выдвинут их из общих рядов. Партия, продолжал Гитлер, состояла из меньшинства «достойных элементов», преданных борьбе и готовых жертвовать собой во имя всего народа. По убеждению Сталина, коммунисты были «лучшими представителями рабочего класса», призванными руководить им⁷. В то же время приверженцы партии не должны были отделяться от остальной части населения, напротив, им следовало стать некой формой «передаточного ремня» (термин Ленина) или «связующего звена» (Гитлер) между ядром посвященных и маргинальной частью населения, не состоящей в партии. Через партию, согласно Гитлеру, «весь народ становится национал-социалистом», тогда как партия «вбирает в себя волю всего германского народа»; согласно Сталину, партия пронизывает все население революционным «духом дисциплины и стойкости»⁸. Идеальный образ популистского движения бескорыстных и сознательных политических активистов, вышедших из простого народа и выражающих его самые глубинные и наиболее общие интересы, стал основополагающим мифом обеих партий.

Гораздо сложнее было очертить точные границы взаимоотношений между партией и государством. В обоих случаях не было понимания того, что партия может стать государством, заменив своей собственной бюрократией, процедурами и персоналом унаследованные административные и политические структуры даже там, где они, как это было в России после 1917 года, были развиты слабо или практически не существовали. И все же ни одна из партий не была парламентской в общепринятом смысле этого слова, предпочитающей несколько отстраниться, препоручив управленческие функции небольшим министерским кругам и независимой бюрократии. Дилемма разрешилась тем, что партия стала рассматриваться как источник политического руководства и фактор, вдохновляющий государство, превратившееся в ее исполнительный орган. «Партия управляет страной», – писал Сталин, но «организациями, сплачивающими трудящиеся массы» под руководством партии, являются институты государства, обеспечивающие подчинение народа, когда это необходимо⁹. Необходимость принуждения, осуществления того, что Ленин называл «властью, основанной на применении силы», рассматривалась как отдельная функция государства; было бы абсурдно, считал Сталин, если бы партия рабочих «стала применять силу против рабочего класса»¹⁰. Такое же разделение существовало и в Германии. В гитлеровском рейхе партия позиционировала себя как источник политического руководства и политических лидеров, однако ответственность за административную политику возлагалась на государство, а его чиновники становились, по словам Гитлера, «удостоенными чести и послушными офицерами движения». Обе части единого конгломерата, партия и государство, были наделены явно различными функциями, но в этом тандеме партия, по крайней мере в теории, выступала старшим партнером: «Пока существует Национал-социалистическая партия, ничего другого, кроме как национал-социалистического государства, не может быть»¹¹.

Во всех этих идеалистических построениях был собственный смысл. В обеих системах не существовало никаких других партий, кроме правящей, а внутри партий велась жестокая бескомпромиссная борьба против фракционной деятельности. Политическое руководство осуществлялось верхушкой партии, занимавшей во многих случаях и высшие государственные посты. Обе партии воспринимали себя как представительную элиту. Вместе с тем взаимоотношения с государством и более широкими слоями населения, откуда рекрутировалась основная масса рядовых членов, были как более сложными, так и менее четко определенными, чем это было прописано лидерами партии в отношении разделения ответственности. И сами партии не были просто пассивными актерами, управляемыми только сверху. Со временем, по мере изменения сущности диктатуры, роль, структура, и значение партий также менялись. Разделение функций между государством и партией представляло собой скорее процесс подгонки и поиска компромисса, чем согласованное установление границ полномочий. Социальные узы, связывавшие партию и народ, не всегда были счастливым союзом, а скорее являлись результатом политической агитации, неусыпного надзора, а, когда это требовалось, и открытого принуждения.

* * *

Обе партии произросли из более чем скромных корней и поднялись до гигантских организаций, в которые была вовлечена огромная часть населения каждой из двух стран. В 1905 году, вскоре после своего основания, фракция большевиков в Российской социал-демократической рабочей партии насчитывала 8000 членов, а в феврале 1917 года, после свержения царя, – 26 000; к моменту смерти Сталина в 1953 году Коммунистическая партия Советского Союза, название, полученное ею за год до этого и заменившее менее звучное наименование Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков), под которым она была известна с 1924 года, число ее членов взлетело до 7 миллионов. Национал-социалистическая рабочая партия Германии, наследница крошечной Германской рабочей партии, в 1921 году насчитывала в своих рядах около 3000 членов, а в 1945-м это число возросло до 8 миллионов¹².

Кривая роста численности двух партий не была плавной, долгие периоды консолидации или медленного роста в ней сменялись периодами стремительной инфляции или дефляции. Обе партии внимательно следили за численностью и качеством претендентов, поскольку членство в ней рассматривалось как привилегия, а не автоматический процесс. Заявки на вступление часто отклонялись. В 1922 году в советской компартии был формально установлен обязательный испытательный срок для «кандидатов в члены», хотя впервые краткий период обязательного обучения и практики появился в 1919 году. Каждый перспективный кандидат должен был быть рекомендован по крайней мере тремя действующими членами партии, имеющими необходимый стаж членства в партии. До 1939 года рабочим и крестьянам отдавалось предпочтение и испытательный срок для них был установлен от шести месяцев до года, в то время как служащим полагалось ожидать решения своей участи два года, а число необходимых партийцев, готовых поручиться за них, достигло пяти. В 1939 году была принята единая система проверки кандидатов и установлен общий для всех испытательный срок в один год¹³. В 1933 году в Национал-социалистической партии Германии для кандидатов был установлен двухгодичный испытательный срок, после успешного прохождения которого все они получали, помимо партийной карточки, желанный партийный билет; все новобранцы проходили проверку на политическую благонадежность, и на каждого счастливца, прошедшего через все барьеры, заводили отдельную папку. В каждой диктатуре партийные билеты выдавали в ходе официальной церемонии, дабы подчеркнуть высокую значимость и торжественность события. В Советском Союзе члены партии в отдельных случаях награждались в знак отличия небольшим полотняным кошельком, которому полагалось висеть на цепочке на шее и в котором должен был храниться бесценный документ. Потеря партийного билета могла иметь самые серьезные последствия, вплоть до исключения из партии, но в некоторых случаях провинившегося могли в наказание за проступок вернуть в статус кандидата¹⁴. Одной из важнейших для члена партии была обязанность платить ежемесячные взносы в кассу партии, без которых ни одна организация не может нормально функционировать. Коммунисты платили 2 % от их доходов сразу после вступления в партию, после чего их регулярные взносы рассчитывались исходя из ежемесячной зарплаты. В 1934 году наиболее низкооплачиваемые члены партии платили по 20 копеек в месяц, наиболее обеспеченные – 3 % от их доходов; в 1952 году была установлена скользящая шкала взносов от 0,5 % до 3 % от доходов¹⁵. В национал-социалистической партии в 1934 году скользящая шкала взносов варьировала от 2 до 5 марок в месяц в зависимости от доходов, но для вступивших в партию до мая 1933 года размер взноса, существовавший до этого периода, – 1,5 марки, сохранялся на прежнем уровне. Неуплата либо несвоевременное внесение этой скромной суммы были наиболее частыми причинами исключения из партии¹⁶.

Рост численности Коммунистической партии в 1920-х годах объяснялся главным образом острой необходимостью в возможном большем числе новых членов из среды рабочих и беднейших крестьян, чтобы демонстрировать ее истинно пролетарский характер. Кампании по набору новых членов 1924 и 1925 годов, проводившиеся под названием «Ленинский призыв», принесли 200 000 новых членов, третий, так называемый «Октябрьский призыв» 1927 года имел более скромные результаты, однако стремительный рост численности партии, в первую очередь за счет поступления более молодых рабочих и крестьян, совпал с первым пятилетним планом, когда более чем за четыре года в партию было спешно принято около 1,8 миллиона новых членов, что привело к удвоению ее численности. Но, начиная с 1933 года, с осознанием того, что процесс отбора новых членов был недостаточно строгим, как это изначально предусматривалось, а также ввиду указания Сталина о необходимости новых технически образованных кадров для осуществления второго пятилетнего плана партия приостановила отбор новых кандидатов и, напротив, инициировала серию чисток, приведших к уменьшению численности партии на 1,6 миллиона. В ноябре 1936 года была разрешена новая кампания по набору кандидатов, однако, ввиду продолжающихся безосновательных чисток, результаты были незначительными. Только с лета 1938-го года численность партии начинает снова быстро расти и, хотя война приостановила этот рост на короткое время, миллионы солдат, отличившиеся в войне, получили в качестве награды возможность вступить в партию в укороченный срок. Формальная рутина, связанная с принятием в партию, сохранялась даже в зоне боевых действий. Даже в осажденном весной 1942 года немецкими войсками Севастополе, подвергавшемся непрерывным бомбардировкам и обстрелу, за первые три месяца было принято в партию 57 новых членов из числа гражданских лиц¹⁷. В январе 1946 года 1,8 миллиона членов партии были отправлены в отставку из Вооруженных сил, они стали гражданскими членами партии, но, поскольку многие из них вступили в партию во время боевых действий, партийные руководители запустили в июле 1946 года кампанию проверки участников войны на благонадежность. Число вступивших в партию едва превышало число исключенных, поэтому в последние шесть лет диктаторства Сталина численность партии росла в среднем на каких-то 1,8 % в год¹⁸.

Изменение численности Национал-социалистической партии не демонстрировало такие резкие колебания, но и этот процесс подвергался периодическим произвольным ограничениям. В 1933 году, когда партия пришла к власти, число ее членов резко возросло, и накануне победы на выборах в марте 1933 года так называемый «M?rzgefallene» заполонил партию, доведя ее численность почти до 850 000 и вынудив партию объявить с 1 мая мораторий на прием новых членов. Партийные чиновники не могли справиться с дополнительной работой, связанной с обработкой документов; прием новых членов, за исключением членов аффилированных организаций (СА, СС, Гитлерюгенд и проч.), был приостановлен до мая 1937 года, когда партийные организации лучше подготовились к этой работе, а партия стала нуждаться в дополнительных средствах¹⁹. Новая волна приема в партию охватила только тех немцев, кто уже продемонстрировал свою близость к движению, участвуя в одной из многочисленных аффилированных или ассоциированных организаций, либо кто уже оказал какую-либо «особую услугу» Рейху. В итоге численность партии выросла с 2,7 миллиона в 1937 году до 3,9 миллиона в 1938-м. В этот год прием документов был вновь приостановлен на короткое время, но уж в 1939 году было решено открыть двери всем желающим, с тем чтобы членством в партии была охвачена по крайней мере одна десятая часть всего населения страны. За два года численность партии разрослась до 5,4 миллиона человек, пока двери в партию снова не были закрыты. В 1942 году новичков отбирали только из Гитлерюгенда с целью изменения возрастного состава движения, и молодые немцы образовали непрекращающийся поток новой крови, вливавшейся в партию до самого коллапса, наступившего в 1945 году, когда численность партии наконец-то достигла почти 10 % от всего населения страны²⁰.

В обоих случаях число тех, кто был вовлечен в партийную работу, было значительно больше, чем можно предположить из суммарных данных. В Советском Союзе в начале 1920-х годов была основана сеть «сочувствующих», потом ее деятельность была приостановлена, а затем вновь возобновлена в 1930-х годах с целью оказания помощи партийным активистам в тех регионах, где желающих вступить в партию было немного. Сходная ситуация наблюдалась и в Германии, где из-за нехватки высококвалифицированных организаторов партия была вынуждена назначить на партийные посты не членов партии²¹. Члены партии могли быть исключены из нее, могли умереть, или быть убитыми, или уйти в отставку. Нагрузка на членов партии была значительной, а неспособность соответствовать высоким требованиям влекла за собой наказание в виде понижения в должности или чего-нибудь худшего. Советская коммунистическая партия находилась в состоянии постоянного самообновления – миллионы новых членов вступали в партию, еще больше миллионов были исключены из партии, или расстреляны, или же убиты на войне. Быстрый оборот членов партии означал, что многие советские граждане становились коммунистами только на короткий период, до того момента, когда все привилегии вновь отбирались. Чистка 1933 года лишила партию 800 000 ее членов; чистки партии после 1934 года привели к снижению ее численности еще на 340 000 человек. К 1935 году, после двухлетней кампании проверки партийных документов, еще 350 000 человек лишились партийных билетов. К концу 1930-х годов численность партии была значительно меньшей, чем в 1933 году, и ее состав во многом обновился. По установленным данным, 40 % всех членов вступили в партию после 1937 года, 1,1 миллиона человек получили партийные билеты только в одном 1939 году²². Цель чисток партии заключалась в том, чтобы исключить из ее рядов большую часть старых большевиков, вступивших в партию до 1917 года. В 1930 году 69 % секретарей партии имели дореволюционный стаж; в 1939 году более чем в 90 % случаев посты секретарей занимали члены партии, вступившие в нее после 1924 года²³. Война способствовала возобновлению массового вливания новых членов. В ее годы погибли 3,5 миллиона коммунистов, а более 5 миллионов новых кандидатов стали членами партии. На 1 января 1946 года лишь одна треть выживших партийцев имела стаж, начинавшийся до июня 1941 года, и из этого числа по крайней мере у половины членов довоенный партийный стаж составлял менее трех лет. Ситуация на Украине, оккупированной войсками Оси, была чрезвычайной. В 1940 году партия насчитывала здесь 521 000 членов, но к моменту освобождения территории от захватчиков осталось всего 16 816 коммунистов и партия была вынуждена начать восстановление своего кадрового состава почти с нуля²⁴.

Война нанесла удар и по национал-социализму, поскольку тысячи партийцев должны были перейти в войска. К 1943 году в армию было призвано почти 40 % партийного «блока», или руководящего состава партии²⁵. Во время войны численность партии выросла примерно на три миллиона, но в силу потерь, понесенных в ходе боевых действий или в результате бомбежек, процент новых членов стал, несомненно, выше. К 1945 году партия по крайней мере на 65 % состояла из членов, вступивших в нее в 1938 и после 1938 года²⁶. Кроме того, она практиковала исключения членов из своих рядов за нарушения партийной дисциплины либо недолжное поведение; в 1934-1935-м годах была произведена масштабная чистка партийных рядов с целью исключения из нее тех, кто поддержал или был заподозрен в поддержке революционных амбиций СА Рема в 1934 году. Пятая часть из 203 000 политических руководителей, состоявших в партии в 1933 году, к 1935 году стали жертвами чисток или покинули партию; а в тех регионах, где симпатии к СА были наиболее сильными, чистки привели к сокращению партии почти на треть²⁷. Баланс между германским эквивалентом старых большевиков, партийных alte Kampfer, и новичков также был сильно смещен в пользу поколения, пришедшего в партию после 1933 года. К 1935 году 71 % всего руководящего ядра партии и 60 % всего политического руководства состояли из тех, кто вступил в партию после прихода Гитлера к власти²⁸. В обеих партиях старые члены, составлявшее ее испытанное ядро, закаленное в политических битвах 1920-х годов, было размыто новыми рекрутами, пришедшими в партии уже при диктатурах.

Обе партии подверглись фундаментальным изменениям в процессе роста и трансформации в массовое движение. Обе начали свой путь с небольших протестных групп, подчеркивавших свою антиправительственную направленность, непримиримо враждебных по отношению к соперничавшим партиям. По мере трансформации в более массовые организации они вовлекали в свои ряды помимо верных сторонников и множество других людей, прежде участвовавших в соперничавших движениях.

Партии были вынуждены вступать в коалиции, поглощая более слабые политические группировки и обращая своих сторонников в верных коммунистов или национал-социалистов. Советская коммунистическая партия в 1920-х годах представляла собой смешение бывших социал-революционеров, меньшевиков, анархистов и националистов, объединенных новой верой в коммунизм. Неимоверные усилия, потребовавшиеся для укрепления единства партии и устранения фракционной деятельности в начале 1920-х годов, были связаны с разнородностью источников происхождения движения. Только к 1930 году в партию стали вступать новобранцы, имевшие, бесспорно, коммунистическое воспитание. Национал-социалистическая партия представляла собой своеобразный коктейль из бывших маргинальных националистических движений, крестьянских партий и ассоциаций, объединявших радикальные анти-республиканские протестные движения. В 1933 году в нее влились члены распавшихся правых партий, Германской национальной народной и Баварской народной партий. Среди волны новобранцев 1933 года можно было обнаружить бывших коммунистов и социал-демократов²⁹. Только к началу войны новые члены партии, привлеченные в основном и целенаправленно из молодежных групп, могли считаться политическими новичками, не запятнанными политическим прошлым.

Находя поддержку во всех социальных слоях и в разных регионах, обе партии в социальном и географическом отношении представляли собой коалиции. Состав каждой партии имел очевидные особенности: советская коммунистическая партия имела более слабое влияние в регионах, чем в городах, Национал-социалистическая партия – наоборот; ни одна из партий не привлекла в свои ряды сколько-нибудь значительное число женщин, впрочем, это больше относится к коммунистам; обе партии к 1940 году имели среди своих членов примерно одинаковый процент рабочих, занятых ручным трудом; в обеих партиях преобладали члены моложе тридцати пяти лет. Самые первые члены партий вступали в них по самым разным причинам – по идейным соображениям, в связи с социальными обещаниями или же воодушевленные сокрушительным активизмом движения, либо оказавшись во власти магнетизма культа личности. Миллионы новичков в определенных случаях разделяли этот энтузиазм, но широта охвата социальных слоев и географических регионов приводила к тому, что в партии вступали и люди с более практичными взглядами и здравыми амбициями, для которых партийное членство было привлекательно по соображениям социальных и политических преимуществ. Однако были и такие, которые вступали вынужденно, в силу занимаемой ими должности или характера работы. На пике первого советского пятилетнего плана всех рабочих и сотрудников одной фабрики попросили подписать коллективное заявление о приеме в партию, на следующий день на заседании местного комитета все они были приняты без какой-либо проверки политической благонадежности в прошлом³⁰. Школьные учителя в Германии находились под постоянным прессом в связи с тем, что их настойчиво убеждали вступать в партию; то же происходило и с бюрократами. Разросшаяся к 1940 году численность партий не могла служить убедительным свидетельством того, что миллионы тех, кто прежде не был коммунистом или национал-социалистом, стали ими в силу своего энтузиазма.

Сохранившиеся статистические данные о социальной структуре обеих партий фрагментарны, а использованные для их описания социальные категории слишком запутаны, но все же позволяют сделать некоторые выводы. Предубеждения, существовавшие в Советском Союзе в отношении кандидатов, происхождение которых не восходило к трудящимся массам, занятым тяжелым физическим трудом, привели к тому, что к началу 1930-х годов большая часть партии была представлена рабочими и крестьянами, которые в 1932 году составили 92 % из общего числа членов партии. Однако надо иметь в виду, что партийная статистика основывалась на социальном происхождении, а не на роде занятий на момент членства в партии; в 1932 году 38 % членов партии не были работниками ручного труда и только 43 % были фактически заняты в производстве. В середине 1930-х годов Сталин инициировал движение привлечения в партию большего количества людей из числа технической интеллигенции под лозунгом «кадры решают все», с тем чтобы очистить партию от многих рабочих и крестьян, принятых в нее по соображениям приоритетов первого пятилетнего плана. Эти изменения в политике постепенно привели к тому, что партия стала преимущественно движением белых воротничков, основу которого составляла когорта образованных технических работников и интеллектуалов. В 1947 году они составляли половину всех членов партии, тогда как рабочие – только 32 %, и эта цифра продолжала сокращаться³¹. К моменту смерти Сталина около половины всех членов партии работали с ручкой в руке, а не стоя у токарного станка. Присутствие партии в советских регионах оставалось малозначимым. Чистки 1930-х годов имели самые негативные последствия для привлечения крестьян в партию, поэтому к 1939 году 243 000 колхозов смогли набрать всего 12 000 партийных ячеек и 153 000 членов. В Калининском районе к северу от Москвы после войны насчитывалось всего 167 партийных ячеек на 6940 колхозов, то есть ячейки имели только 2,4 % колхозов³². Поддержанные центром усилия, направленные на расширение присутствия партии в регионах, увеличило число сельских членов партии так, что они стали составлять чуть больше четверти всех членов, однако многие из новичков, пришедших в партию в сельских местностях, относились к местным руководителям или техническим работникам, посланным в села из городов, и их правильнее было бы считать партийными белыми воротничками.

Коммунистическая партия становилась все менее пролетарской, то же происходило, только в большей степени, и в национал-социалистическом движении. До 1933 года гитлеровское движение искало поддержки во всех слоях германского общества, но численность его членов из рабочего класса стремительно росла во время экономического спада после 1929 года, отражая популистский характер движения. Многие трудящиеся, вовлеченные в национал-социализм, происходили из сельских местностей либо были мелкими ремесленниками или выходцами из менее организованной части промышленного пролетариата, так что усиление поддержки со стороны рабочих было совершенно очевидным. В Саксонии, наиболее густо населенной промышленной области Германии, партия получила и самую широкую поддержку³³. В период между 1930 и 1932 годами процент новобранцев из рабочих, занятых ручным трудом, достигал 36 из общего числа всех членов партии. Этот процент неуклонно возрастал на протяжении всего периода существования Третьего рейха и к 1944 году достиг сорока, а рабочие стали наиболее многочисленной группой в движении. Примерно пятая часть членов была представлена белыми воротничками, 10 % – крестьянами, остальная часть пришла в партию из среды профессиональной интеллигенции и бизнес-сообщества³⁴. Партия в городах была представлена менее широко, чем в провинциях, откуда в 1933 году были набраны 43 % новобранцев, часть из которых была фермерами, другая часть – рабочими и третья – работниками, живущими в сельской местности, но работающими в городах³⁵. Вопреки усиливающемуся плебейскому составу партии, существовала большая пропасть между должностным статусом рядовых членов и партийной верхушкой. Та же пропасть разверзлась и в Советском Союзе. Делегатами съезда 1930 года были в значительной степени работники ручного труда; на съезде 1939 года больше половины делегатов являлись представителями слоев интеллигенции и служащих, а в 1952 году, на XIX съезде партии процент делегатов от бюрократов и интеллигенции достиг 85³⁶. Обеими партиями руководили аппараты, состоявшие из выходцев из чиновничьего сословия, учителей, менеджеров и технической интеллигенции, воспроизводивших в своих политических карьерах унаследованные модели социального разделения.

Возрастной и гендерный профили партий красноречиво характеризуют социальную реальность обеих диктатур. Обе партии были в значительной степени мужскими и преимущественно молодыми сообществами. В Национал-социалистической партии вход женщинам не возбранялся, если они играли какую-либо роль во вспомогательных организациях, но все же к 1935 году в партии на каждые двадцать членов приходилась только одна женщина. Начиная с 1938-го года, по мере увеличения числа молодых женщин, вступавших в партию через молодежные движения, это соотношение стало меняться, и во время войны, с потерей мужского состава партии на фронтах, у женщин появилось больше возможностей, что привело к увеличению их доли в партии. Однако на руководящих постах в партии продолжали доминировать мужчины. Статистика относительно доли женщин в партии лучше известна по Советскому Союзу: в 1932 году эта доля составляла 15,9 %, в январе 1945 года – 17 %, в 1950 году – 21 %³⁷. В Советском Союзе руководящие посты занимали почти исключительно лица мужского пола.

Стремительная смена состава коммунистической партии при Сталине гарантировала, что состав партии никогда не будет стареть. В 1927 году возраст немногим больше половины членов партии был меньше тридцати лет; в 1946 – две трети членов были моложе 35³⁸. В Германии партия началась с молодых членов, однако менее стремительная смена состава означала, что по мере старения диктатуры увеличивался и возраст членов партии. К декабрю 1934 года около 37 % членов партии были моложе 30 лет, а две трети – моложе 40. К началу войны многие члены партии достигли сорокалетнего возраста, и этим усиливающимся старением партии и объясняется возникшее после 1942 года стремление привлечь в ее ряды как можно больше участников Гитлерюгенда. И тем не менее члены партии, занимавшие руководящие посты, были сравнительно молодыми. Средний возраст руководителей региональных отделений в 1943 году был всего 45 лет³⁹.

Организационная структура партий несколько отличалась от структур традиционных европейских массовых партий: она имитировала административные подразделения каждого государства и строилась по строго иерархическому принципу. Национал-социалистическая партия была основана на принципах «руководителей» и «последователей»; приказы вышестоящих должны были выполняться нижестоящими беспрекословно. Коммунистическая партия имела не менее авторитарный характер. В ее уставе была ясно прописана обязательность подчинения указаниям, данным свыше⁴⁰. Первичной структурой в обеих партиях была партийная ячейка, тысячи которых составляли более сложный и крупный организм всей партии. Несмотря на то что первичная ячейка находилась у самого основания партийной структуры, она имела первостепенное значение, отчасти отражая собственные истоки партии, вышедшей из сети мелких, часто изолированных групп. По уставу коммунистической партии минимальная численность ячейки составляла три человека, хотя в действительности в нее обычно входило большее число членов. Каждая ячейка избирала комитет и секретаря (при Сталине кандидатов обычно выбирали заранее и их утверждала партийная иерархия). По мере роста численности партии ячейки, переименованные в «первичные партийные организации», стали подразделяться на три категории: с числом членов меньше 15 человек не имели права выбирать собственные комитеты; ячейки с числом членов от 15 до 500 человек избирали бюро и секретаря; только ячейки численностью более 500 человек могли формировать полную структуру с комитетом и официальным, полностью оплачиваемым секретарем. Каждый комитет первичных парторганизаций подразделялся на четыре отдела, в обязанности которых входили различные функции, один – организационный, другой – связанный с набором новых членов, третий – ответственный за культуру и пропагандистскую работу и последний – ответственный за массовую агитацию. В 1931 году в общей сложности насчитывалось 51 185 ячеек, организованных на фабриках и заводах, в колхозах, советах, университетах и в транспортных организация; к 1950 году всего было более 200 000 ячеек⁴¹.

Непосредственно над ячейками стояли районные и городские организации, каждая со своим комитетом, – райкомы или горкомы. В 1939 году всего их было 10 900. Они занимались регистрацией всех членов ячеек, контролировали процесс принятия новых членов и доводили до сведения провинциальных ячеек директивы вышестоящих организаций. Над всеми ними стояли 137 региональных или областных комитетов, представлявшие основные территориальные организации, ответственные во многих случаях непосредственно перед Центральным комитетом, базировавшимся в Москве. Шесть автономных областей или краев имели свои собственные краевые комитеты, которым подчинялись все области, расположенные на территории краев. Вышестоящие комитеты, в свою очередь, подразделялись на многочисленные отделы, или подкомитеты, занимавшиеся партийными финансами, местной экономикой, образованием, пропагандой или культурой. В 1935 году в партии были введены оплачиваемые должности, чтобы справиться с нагрузкой и довести до профессионального уровня выполнение регулярных функций, однако число таких должностей остается неизвестным⁴². На вершине этой огромной партийной пирамиды восседал Центральный комитет со своим всемогущим секретариатом, от которого тянулись нити управления вниз, к тысячам разбросанным по всей стране партийным ячейкам.

До 1933 года первичным звеном Национал-социалистической партии была Ortsgruppe, или «местная группа», которая могла иметь любое число членов и которой руководил лидер группы. В июле 1932 года в связи с ростом партии и превращением ее в действительно общенациональное движение, а также в связи с возросшим объемом работ первичные группы были реорганизованы. Члены партии, живущие на одной улице или в одном многоквартирном доме, должны были составить один партийный блок, а группа блоков – объединялась в одну ячейку, куда должно было входить от 11 до 50 членов. В сельских местностях, где густота сети партийных организаций была меньшей, блоки должны были объединяться в базу с тем же числом членов, что и ячейка. Таким образом, Ortsgruppe состояла из некоторого числа ячеек или баз с числом членов от 51 до 500⁴³. К 1935 году их насчитывалось 21 283, их поддерживала сеть из 269 501 ячейки, баз и блоков. На региональном уровне местные группы были подчинены 855 крейс-организациям, аналогам районов в советской системе, и 30 партийным гау, руководящим организационным партийным единицам. Каждый крейс и гау имел свой многочисленный штат постоянных сотрудников и отделов, ответственных, подобно областным комитетам, за образование, пропаганду, местную экономику, культуру и организационные вопросы партии⁴⁴. На вершине партийной иерархии находилась партийная канцелярия и небольшая группа из 21 национального партийного лидера [Reichsleiter], каждый из которых отвечал за какую-либо часть работы – пропаганду, организационные вопросы, публикации, идеологию, сельское хозяйство, и т. д.⁴⁵

В майский день 1936 года партия произвела радикальную реформу организационной структуры и функций. Существовавшая до этого структура охватывала всех членов партии и управляла всеми ее делами. В начале 1936 года партия приняла на себя грандиозную ответственность за судьбу всего германского народа. Теперь каждая местная группа, ячейка и блок были приписаны к конкретному территориальному подразделению города или сельской местности и несли ответственность за политические взгляды, образование и состояние морали каждого жителя, независимо от того, является он членом партии или нет. Каждый блок надзирал за 40–60 домовладениями, в ведении каждой ячейки было от 4 до 8 блоков. В предвидении дополнительной работы каждый блок был в дальнейшем подразделен на отдельные организационные единицы, в состав которых входило от 8 до 15 домовладений и которые находились под наблюдением «помощников блоков» или «главных по дому», которые не всегда были членами партии. Согласно новому уставу, принятому в мае 1938 года, на 1500–3000 домовладений формировалась одна Orstgruppe, и многим из них предстояло сокращение в численности, что привело к увеличению их числа с 1941 до 30 601, а общее количество ячеек и блоков достигло огромной величины – 657 411, покрывая, таким образом, всю страну куда более густой сетью, чем это было в случае с советской коммунистической партией⁴⁶. Каждая первичная партийная организация в каждом районе должна была обеспечить необходимое количество членов для выполнения своих функций, однако в действительности, все население Германии отнюдь не по своей воле было втянуто в это всепоглощающее общенациональное движение.

Наблюдение за всем населением страны значительно облегчалось развитием многочисленных массовых организаций, тесно связанных с Национал-социалистической партией, в которые, однако, входили в основном не члены партии. Каждая из двух партий стремилась к установлению самых широких связей со всеми организациями для того, чтобы обеспечить поддержку и лояльность со стороны всех слоев населения Германии и Советского Союза. Безусловно, важнейшей задачей обеих партий был набор в свои ряды молодых новобранцев. В России в 1918 году была основана молодежная организация, не во всем зависимая от партии и характеризовавшаяся радикальными устремлениями. Однако к 1926 году радикализм молодежной организации был взят под контроль, когда она стала Всесоюзным ленинским коммунистическим союзом молодежи, известным под названием комсомол. С 1939 года он стал напрямую подчиняться партии, по чьему образу и подобию строилась его организационная структура. Вступление в эту организацию контролировалось тем же способом, что и членство в партии. Желающие вступить в комсомол должны были получить рекомендацию его действующего члена и пройти испытательный срок в качестве кандидата. Только в 1936 году правила, по которым предпочтение отдавалось детям рабочих и беднейших крестьян, были ослаблены и с этого момента начался стремительный рост численности организации с 4 миллионов до более чем 9 миллионов в 1939 году и 16 миллионов к моменту смерти Сталина⁴⁷. Комсомольцем можно было стать с 15 лет (возраст был снижен до 14 в 1949 году) до 21 года. В 1920-х была основана пионерская организация, охватывавшая детей от 10 до 15 лет, в 1940-х годах в нее были включены почти все дети школьного возраста.

По сравнению с советской системой сеть аффилированных ассоциаций в Германии была более обширной, более разнообразной и менее строгой. В военизированые организации СС и СА входило более двух миллионов человек. Гитлеровская молодежная организация [Hitler Jugend], формально основанная в 1926 году, была интегрирована в структуру партии. В 1928 году молодежные секции были разделены на две возрастные группы: организация гитлеровской молодежи для молодых людей в возрасте от 15 до 18 лет и группы юниоров, куда входили дети от 10 до 14 лет и которые в 1931 году стали называться Deutsche Jungvolk.

С небольшой группы из нескольких девочек, объединившихся в 1920-х годах в «группы сестер», к июню 1930 года выросла официальная организация Лига немецких девочек [Bund deutscher M?del], состоявшая из юниорской секции девочек от 10 до 14 лет. В начале диктатуры молодежные группы охватывали немногим больше 100 000 человек, но по мере того, как другие группы прекращали существование или поглощались партией, численность их стала стремительно расти. В 1939 году они насчитывали 5,4 миллиона членов, 46 % из которых были девочки, а к 1939 году в них состояло уже 7,7 миллиона человек⁴⁸. Подобно партии, они строились по территориальному принципу, однако их внутренняя организация скорее напоминала армию. Процесс набора членов контролировался так, чтобы преимущество имели наиболее здоровые и расово полноценные кандидаты, но тем не менее, к концу 1930-х годов сеть этих организаций распространилась очень широко. В октябре 1931 года партия основала отдельную организацию для женщин – Nationalsozialistische-Frauenschaft, а в 1936-м ассоциацию, под крышей которой должны были объединиться все женские группы Германии – Deutsche Frauenwerk, которая в 1938 году насчитывала 1,5 миллиона человек. Также был национал-социалистический автомобильный корпус, объединявший партийных энтузиастов, владевших собственными автомобилями, а также отдельные профессиональные организации для ученых, студентов, юристов, врачей и дантистов. Второй по величине организацией, стоявшей за спиной молодежных движений, было движение за национал-социалистическое благосостояние (Nationalsozialistische Volkspflege). Основанное неофициально в Берлине в 1932 году, оно в мае 1933 года стало аффилированной организацией партии, превратившись в армию добровольных активистов, агитаторов и сторонников, достигшую к 1943 году численности более 7 миллионов человек⁴⁹. Именно посредством этих многочисленных, разнообразных и охватывающих почти всех граждан страны движений осуществлялся контроль за большей частью населения, организовывались и рекрутировались активисты для дела партии.

* * *

У партий было много целей, однако главная проблема состояла в том, чтобы организовать, дисциплинировать и просветить своих членов так, чтобы эти цели были ими поняты правильно. Поскольку каждая партия представляла собой коалицию сил, объединяющих миллионы членов с разными взглядами, социальным происхождением и личностными качествами, установление дееспособного консенсуса и ясных правил жизнедеятельности было необходимой предпосылкой для достижения успеха в решении более важной задачи интеграции и контроля за массами населения, находящимися за пределами партии. Поэтому в каждой партии был создан специальный орган, призванный осуществлять внутрипартийное правосудие, следить за тем, чтобы каждый член демонстрировал идеальные качества, соответствующие «лучшим элементам». Ленину принадлежит идея того, что партия должна неусыпно следить за тунеядцами и предателями, которые могут пролезть в ряды движения: «Наш устав, – писал Ленин в 1904 году, – свидетельствует об организационном недоверии со стороны партии по отношению ко всем ее отдельным ветвям…»⁵⁰. Партия перманентно испытывала страх, соответствовавший ее врожденной культуре подозрительности, которая способствовала установлению атмосферы самокритики и непрекращающихся поисков врагов, а также рутинной практике чисток, призванных избавить партию от тех, кто, по ее мнению, был недостоин находиться в ее рядах.

Чистки в коммунистической партии в середине 1930-х годов часто неверно интерпретировались как краткие периоды запланированного кровопускания, необходимого для укрепления позиции Сталина во властной иерархии и усиления соответствия партии своему предназначению быть «монолитной организацией, высеченной из единой глыбы…»⁵¹. Однако на деле формальные чистки практиковались задолго до сталинской диктатуры; чистки были общим термином, обозначавшим особые формы поддержания партийной самодисциплины. Каждый член партии находился под постоянным наблюдением и через определенные промежутки времени должен был, представ перед контрольным органом партии, подтвердить свою неослабную преданность и активность, а также продемонстрировать необходимый уровень политической грамотности. Все члены знали, что это было обязательное требование, и заранее готовились к испытанию. В 1932 году одному американскому гостю, приехавшему в дом к высококвалифицированному рабочему в Москве, пришлось наблюдать, как он каждую ночь усердно читал работы Маркса и Ленина, готовясь к очередной проверке. За несколько дней до волнующего события жена проэкзаменовала его по его версии личной анкеты и помогла вызубрить тест по политической теории. Его соседа по небольшой квартире понизили в статусе с члена партии до «сочувствующего» за незнание теории, но в случае с рабочим все в этот день обошлось благополучно. Успешно прошедший проверку коммунист, которого партийный трибунал отпустил, «поздравив кивком головы», вернулся домой, «став на десять лет моложе», с бутылками вина и водки, и вся семья и его друзья отметили это событие, устроив такой грандиозный пир, какой только можно было организовать. В процессе празднования было произнесено бесчисленное количество тостов за партию и пятилетний план и никто не сдерживал желания пуститься в дикий пляс⁵².

Партийные комиссии также заседали для обсуждения членов, в адрес которых поступили жалобы или порицания со стороны коллег или подчиненных. В 1933 году Центральный комитет дал старт кампании широкомасштабных проверок членов партии, начав их с десяти основных краев и областей, а после распространив и на всю партию. В декрете от 28 апреля 1933 года подчеркивалось, что в партийные ряды в годы коллективизации и индустриализации проникло слишком много карьеристов, «двурушников» и политически безграмотных людей, что, несомненно, соответствовало истине⁵³. Так называемые партийные чистки стали формальным действом, организованным в местных общественных помещениях с участием комиссии из трех членов партии. Местных коммунистов ставили по очереди перед лицом комиссии, чтобы они рассказали о своем социальном происхождении, о том, что они сделали для партии и признались в своих проступках в духе «самокритики». Затем вызывали свидетелей, чтобы они могли подтвердить сказанное или раскрыть ошибки. Комиссия принимала письменные заявления и выслушивала тех, кто жаловался на членов партии, перед тем как принять одно из целого ряда возможных решений – от подтверждения членства до исключения⁵⁴.

На следующий год были произведены различного рода чистки. 13 мая 1935 года Центральный комитет издал второй приказ «о нарушениях при регистрации, выдаче и хранении партийных билетов». Кампания по сверке документов, стартовавшая с тем, чтобы проверить, не используются ли партийные билеты не по назначению и правильно ли поставлена работа по их выдаче, должна была стать кульминацией третьей волны чисток, когда в декабре 1935 года партийное руководство издало приказ об обмене существовавших на тот момент билетов на новые в течение периода между 1 февраля и 1 мая 1936 года. Партийный билет могли отнять по нескольким причинам. Так, в городе Смоленске в 1935 году из партии было исключено 455 человек, некоторые из них – по самым нетипичным причинам («люди, не вызывавшие политического доверия», – 28 %; выходцы из чуждых классов, скрывшие свое прошлое», – 22 %), другие – за какие-либо проступки («вражеский агент» – 1,5 %; дезертирство из Красной Армии – 2,6 %), третьи – из-за морального разложения, казнокрадства, мошенничества или сокрытия криминального прошлого⁵⁵. На основе указаний из центра от 29 июля 1936 года чистки продолжились и в 1937 и 1938 годах и ставили цель выявления политических врагов, симпатизировавших Троцкому и низвергнутой партийной оппозиции. Это были именно те чистки, которые в итоге вылились в массовые убийства, вошедшие в историю как «Большой террор», который мы рассмотрим в следующей главе. Здесь же важно подчеркнуть, что акты чисток не обязательно были сигналом к аресту или расстрелу. Чистка была особой формой партийной самодисциплины, а не юридическим процессом. Ее целью было усиление контроля над местными партийными кадрами и искоренение некомпетентности и коррупции среди руководителей. Исключения из партии продолжали практиковаться на протяжении всех 1930-х годов, как это было и в 1920-х годах, и продолжались в течение всего периода сталинизма. Последующие преследования бывших членов партии осуществлялись агентами государственных служб безопасности и государственными следователями и судами, которые занимались расследованием того, что они рассматривали как настоящее преступление, а не партийный проступок. Огромное множество партийцев – жертв государственного террора были арестованы в то время, когда они все еще оставались членами партии, никогда формально не подвергавшимися чисткам. С другой стороны, член партии мог сначала стать жертвой чистки, но впоследствии его могли восстановить в партии, или же он мог быть исключен из партии за неподобающее поведение, например за пьянство (которое с сегодняшней точки зрения представляется совсем не экстраординарным правонарушением), что, впрочем, не считалось тяжким преступлением. Партийные чистки формально были направлены на поддержание высоких стандартов политической активности и преданности делу партии, которую должны были обеспечить выжившие после безжалостной внутрипартийной чистки члены. В действительности же эти акции были использованы для сохранения ситуации, при которой партийные боссы на периферии, вдали от Москвы, не могли стать угрозой политической монополии центра.

Строжайшая партийная дисциплина, борьба против коррупции, лени и несоблюдения субординации были характерны не только для коммунизма. Уже в 1921 году Гитлер установил партийные суды в своем движении, когда оно еще было крошечной организацией. Они были ответственны за проверку членов движения, исключения из его рядов и чистки, но также играли роль судов чести, чтобы члены движения, обвиненные в неподобающем поведении, могли доказать свою невиновность. Как на уровне гау, так и на уровне крейса имелись свои постоянные суды; подобно советским контрольным комиссиям, они состояли из трех членов, имели право требовать от членов партии оправдания своего поведения, выслушивали свидетелей и расследовали преступления против партии. Они также выносили разные категории заключений: невиновен, виновен и заслужил устное замечание, виновен и заслужил письменное замечание, виновен и должен быть исключен из партии⁵⁶. С 1927 года партийные суды возглавлял отставной солдат майор Вальтер Бух – высокий, аскетичный гитлеровский фанатик, разделявший исключительно антисемитские взгляды партии (он допустил опрометчивость, предупредив в 1928 году Гитлера о том, что у него есть «соблазн гуманности», которое наполняло Буха «чувством глубокого беспокойства»)⁵⁷. Бух не учел путь развития в 1930-х годах национальной системы партийных судов. Закон от 17 февраля 1934 года предоставлял им статус настоящих судов с правом вести расследования и наказания за партийные преступления, включая право заключения в тюрьмы в крайних случаях. Их работа находилась под контролем системы гау-инспекторов, которые от имени национального руководства надзирали за партийной дисциплиной. Партийным судам приходилось иметь дело с сотнями случаев, большая часть из которых был связан с мелкими нарушениями: неоплата членских взносов в трехмесячный срок, аморальное поведение, нарушение закона или просто «потеря интереса» к делам партии⁵⁸.

Однако суды могли заниматься расследованием более серьезных уголовных дел. В 1939 году суд расследовал дело 30 членов СА и СС, обвиняемых в изнасиловании, краже и убийстве, совершенных при погроме 9 ноября 1938 года; 21 из убийц был оправдан по причине совершения преступления из-за провокаций со стороны евреев, но 3 мужчин, изнасиловавшие еврейских девушек, были осуждены, но не за сексуальные преступления, а за заражение своей расы. Эти суды могли привлечь к ответственности даже лидеров партии; в теории даже Гитлер мог оказаться перед этим судом, однако на практике, когда дело касалось его лично, он просто отменял их решения. В 1938 году гаулейтер Вильгельм Кубе был изгнан из своего кабинета и отправлен на два года в лагерь за то, что ложно обвинил жену Буха в том, что она еврейка. В 1940 году перед судом оказался известный антисемит гаулейтер Франконии Юлиус Штрайхер, которого обвинили в казнокрадстве, адюльтере и злостных сплетнях, за что его лишили должности. В 1941 году суд обвинил гаулейтера Южной Вестфалии Йозефа Вагнера за прокатолические чувства, так как он послал своих детей в католическую школу, а его жена-католичка возражала против брака их дочери с мужчиной из СС. И хотя Высокий партийный суд в Берлине счел обвинения недоказанными, Гитлер опроверг вердикт и в конечном счете настоял на том, чтобы Вагнера отправили в концлагерь⁵⁹.

Надзор за соблюдением дисциплины шел рука об руку с политическим образованием. Членов партий в обеих системах регулярно инструктировали по вопросам партийной линии и самосовершенствования для партийной активности. У коммунистов само собой разумеющимся считалось чтение и изучение их политических классиков. Тот мужчина, который устроил пир с танцами после успешного прохождения экзамена в контрольной комиссии, говорил своему американскому гостю: «Без политической теории никто не сможет понять, что происходит в стране. Коммунист должен задавать темп в учебе…»⁶⁰. Образованием членов партии заведовал Отдел пропаганды и агитации Центрального комитета партии. В 1920-х годах на вершине этой системы находились партийные университеты, «вечерние университеты» марксизма-ленинизма, Свердловский коммунистический университет, основанный в 1921 году и пропускавший через себя около 1000 будущих коммунистических лидеров ежегодно, а также Институт Маркса и Энгельса; в 1936 году все они были объединены по эгидой Коммунистической академии, после глобальной реорганизации партийного образования в 1946 году переименованной в Академию общественных наук. Также в 1930-х годах в столице и в отдельных республиках страны были открыты Высшие партийные школы, в которых в течение трех лет будущая партийная элита проходила курсы по организационным вопросам и пропаганде, были открыты и тысячи более мелких политических школ и образовательных кружков политической грамотности. В 1930 году их было 52 000, в к 1933 году – 210 000, они охватывали 4,4 миллиона студентов, включая и сочувствующих партии, но не являющихся ее членами, в них проходили краткие семинары по основам исторического материализма. После публикации в 1938 году «Краткого курса» истории большевизма предполагалось, что этот опус станет для студентов незаменимым руководством к изучению коммунизма. Образовательные кружки, в которые входило от 10 до 25 человек, собирались каждые две недели на протяжении всего учебного года, длившегося 8 месяцев. После войны, вслед за сменой кадров, партия стала повышать уровень партийного образования. После принятия резолюции Центрального комитета в 1946 году «Об обучении и переобучении руководящих работников партии» через Высшие партийные школы прошло около 400 000 человек⁶¹.

Национал-социалистическая партия не имела столь высокоинтеллектуальной регулярной системы образования. Партийные школы преподавали в том числе и большое количество дисциплин, связанных с физической подготовкой, ставя цель формирования биологической элиты, а не погружения в бездны политической экономии. Ответственность за обучение партийных кадров в Германии была возложена на руководителя Организации рейха, бывшего химика Роберта Лея, скаута, темноволосого, громогласного фанатика с репутацией любителя выпить и дамского угодника, захваченного навязчивой идеей создания физически идеальных немцев. Лей организовал тренировочные центры, получившие грандиозные названия «Ordensburgen», или «замки ордена», где партийным руководителям преподавали краткие образовательные курсы по истории Германии и партийному мировоззрению, где всем предписывалось по утрам делать ритмическую гимнастику, учиться стрельбе и бегу. Замки официально были открыты 24 апреля 1936 года, однако тренировочные школы существовали на уровне гау и крейсов задолго до этого и находились в ведении Главного отдела по обучению. В 1937 году трехгодичные школы были включены в «замковую» систему и должны были готовить будущие поколения партийных функционеров⁶². Эти учреждения опирались на выпускников ряда специальных школ для девочек и мальчиков, отобранных по расовым признакам и лидерскому потенциалу. Первым из них был Национальный политический образовательный институт НАПОЛАС, основанный в 1924 году, куда могли поступить только белокурые, умные и атлетически сложенные мальчики от 10 до 18 лет; вторыми были основанные в апреле 1937 года школы Адольфа Гитлера для мальчиков от 12 до 18 лет. Оба учреждения акцентировали внимание на воспитании личности при помощи полувоенных тренировок и спортивных состязаний; политическое образование, так же как и в советском «Кратком курсе», основывалось на знании истории партии. Члены гитлеровской молодежи должны были овладеть определенным количеством тем, знание которых затем проверялось на устном экзамене. Этот набор тем включал «Борьбу за Германию», «Причины поражения Германии в Первой мировой войне», «Народ и источники его крови», «Меры, предпринимаемые национал-социалистическим государством для поддержания чистоты германской крови» и тому подобные⁶³.

Цель политического образования состояла в том, чтобы сформировать лучших коммунистов и национал-социалистов, которые были бы способны понять смысл партийной линии и донести его до широких масс населения. В действительности же задача формирования элиты партии, состоящей из преданных и хорошо образованных функционеров, была не такой легкой. Многие коммунисты были исключены из партии либо возвращены в статус кандидатов из-за политической безграмотности, а некоторые – из-за полной безграмотности. Хотя осуждение членов партии часто носило злостный умышленный характер, местные партийные функционеры могли и действительно часто злоупотребляли своим положением. Криминал, пьянство и карьеризм присутствовали в обеих партиях. Состав их так стремительно расширялся и менялся, что они всегда испытывали дефицит компетентных кадров. В обеих партиях образовалась пропасть между рядовыми членами и основным ядром наиболее преданных активистов. В Национал-социалистической партии в конце 1930-х годов почти треть постов требовала от партийных функционеров ежедневного присутствия. К 1930 году в коммунистической партии пришло осознание того, что так называемый актив, состоящий из тех членов, кто что-либо делал для партии, представляет собой элиту среди элит, занимая партийные посты, собираясь отдельно и куда чаще, чем рядовые члены⁶⁴. Актив также составлял треть всей партии.

Для наиболее преданных активистов рабочий день никогда не заканчивался. «Вот что значит быть коммунистом, – говорила одна женщина, член партии, чья замужняя жизнь в 1930-х годах заключалась в том, что ее постоянно назначали на посты в разных концах страны, вдали от мужа. – Ваша жизнь вам не принадлежит»⁶⁵.

От членов партии ожидали гораздо большего, чем просто быть образцами расового и революционного идеала, сколь бы они ему ни соответствовали. На съезде в 1935 году Гитлер объявил о том, что роль партии, как собрания «активистов и пропагандистов» заключалась в «образовании и надзоре» за остальной частью германского народа⁶⁶. Программа партии, сформулированная на съезде ВКП(б) в марте 1939 года, возлагала на нее руководство остальной частью населения страны в деле строительства коммунизма, продвижения политики партии и «ежедневного укрепления связей с массами» путем объяснения и доведения до их сведения решений партии⁶⁷. Именно в этой приземленной ежедневной рутине, а не в периодически устраиваемых хорошо организованных торжествах и ритуалах скрывалось истинное значение партии. Организация ячеек и блоков в Германии вводила партию прямо в каждый дом. Руководитель местного блока, ответственный примерно за 40–60 домовладений, получал помощь от многочисленных функционеров соседних блоков и помощников, входивших в другие объединения: Германского рабочего фронта, Женской ассоциации (работа которой обеспечивалась в 1938 году 280 000 руководителями блоков) и организации «За социалистическое благосостояние». Для оказания помощи привлекались также местная гитлеровская молодежь и Союз немецких девушек – группы, которые собирали денежные средства и недостающие материалы или распространяли литературу⁶⁸. На членов ячеек и блоков возлагалось несколько задач: они должны были собирать в пределах своих домовладений данные, по словам Лея, об «оппонентах или врагах нашей идеи»; также они должны были распространять пропагандистские и учебные материалы, по возможности лично и ежемесячно посещая всех жильцов своих домовладений; собирать досье о политической благонадежности на каждого жильца, наблюдая за его поведением, отмечая степень его энтузиазма при размахивании флагом; составлять списки евреев по всей округе, реестры их собственности и отмечая тех не-евреев, кто продолжал поддерживать контакты с евреями, живущими по соседству; и, наконец, они рассматривались как бойцы на «домашнем фронте», готовившие народ к войне и заранее мобилизующие их энтузиазм по отношению к ней на тот случай, если война действительно начнется⁶⁹. Этот чудовищный груз задач координировался путем регулярных ежемесячных собраний, «блоковых вечеров» или «вечеров ячеек», где вырабатывался план действий на следующий месяц, анализировалась литература и временами читали лекции⁷⁰. Списки домовладений или индексов карт, ставшие обязательными после организационной реформы 1936 года, также регулярно обновлялись, и семьи, чьи мораль и поведение вызывали сомнения, попадали в список тех, кого следовало навестить повторно, чтобы они заполнили анкету с вопросами об их отношении к новой Германии. Такая система с трудом поддавалась управлению отчасти потому, что партийные организации возложили на лидеров ячеек и блоков слишком много рутинной неполитической административной работы, и даже самые большие энтузиасты из числа местных активистов считали настойчивые повторные обходы жителей, с тем чтобы поднять из уровень морали и получить от них заполненную анкету, довольно неприятной работой. И все же индексы домовладений были бесценным инструментом для партийного социального контроля и достижения расовых целей, а также обеспечения безопасности режима. В то же время они поставляли важную информацию для системы «политического суждения», которую партия неприкрыто использовала для обеспечения гарантии того, чтобы рабочие места как в частном, так и общественном секторе заполнялись кандидатами, симпатизирующими режиму, чтобы социальные пособия выдавались только политически благонадежным заявителям и чтобы лицензии одобрялись только у тех заявителей, кто имел безупречную историю. Суждения основывались на стандартной форме, хранившейся в архиве крейс-офиса, который пополнялся информацией, поступавшей от местных отделений партии, но больше всего от ячеек и блоков⁷¹.

Политическое суждение было универсальным инструментом для партийного аппарата. Как правило, в случае неудовлетворительного решения партии апелляция не следовала. Суждения должны были прилагаться при обращении к любым агентствам, если оно имело значение при принятии решения, связанного с политической репутацией заявителя. В апреле 1939 года соглашение между партией и Министерством экономики открыло путь «суждениям» в сферу частного бизнеса, где они теперь могли играть роль при трудоустройстве людей, так что в некоторых регионах они в итоге составили четвертую часть всех полученных запросов⁷². Помимо персональных данных, каждая форма содержала информацию о прошлых политических наклонностях, религиозных убеждениях, взносах в партийные благотворительные фонды, о текущих политических взглядах и поведении, а последняя графа предназначалась для партийной рекомендации. Суждения часто основывались на внешних признаках. Так, отсутствие приветствия Гитлеру воспринималось как первое доказательство враждебности по отношению к режиму; в одном недружелюбном суждении говорилось о факте умышленного сокращения салюта – «Хайль!» вместо «Хайль Гитлер!». Регулярные посещения религиозных учреждений вызывало подозрения, то же происходило в случае оппортунистического перехода в нацистскую партию из рядов социал-демократов или коммунистов⁷³. Архивы крейса из Берхтесгадена свидетельствуют о том, какие последствия могло иметь неблагоприятное суждение. Человека, имевшего жену-еврейку, лишили лицензии; другого отвергли на почве «политического несоответствия»; было рекомендовано лишить субсидий фермера, суждение о котором было неблагоприятным; учителя не повысили в должности из-за того, что он «не отрекся от своей религии»⁷⁴. Других одобрили, но предупредили о том, что они должны принимать активное участие в одном из многих аффилированных отделений движения. Политическое суждение давало местным партийным организациям исключительные неформальные полномочия включать либо исключать в дело кого им угодно, следить за местными политическими настроениями и изолировать потенциальных возмутителей спокойствия.

Коммунистическая партия была организована не столь обстоятельно на местном уровне из-за того, что ее персонал был разбросан не так густо по всей огромной территории страны и из-за отсутствия навыков, оборудования и времени, необходимых для установления подомового наблюдения или даже выполнения задач по агитации и надзору, предписывавшихся партийными правилами. Многие члены партии покинули работу в администрации или народном хозяйстве, так как она не оставляла им достаточно времени для надзора за более широкими слоями беспартийного населения. Собрания партийных кадров, как правило, носили закрытый характер. Партийные организации в сельских местностях были особенно слабыми, и осуществлять прямой ежедневный контроль здесь было намного труднее, чем в Германии. Многие направления деятельности в деревнях были делегированы ячейкам коммунистической молодежи, которые устанавливали «красные уголки», помогали основывать деревенские Советы и собирать деревенские библиотеки. Но все же образовательная и пропагандистская работа оставались важнейшей сферой деятельности верных партийцев. Партийные инструкторы колесили по фермам и заводам, обсуждая партийные инициативы, предлагая советы и наблюдая за соблюдением правил. Партия также привлекала к работе лекторов не членов партии, прошедших обучение в партийных школах. В 1933 году в стране было 130 000 агитаторов; к началу войны партия заявила о 3 миллионах агитаторов⁷⁵. Их работой руководили местные отделения управления агитации и пропаганды, которые издавали регулярные инструкции и вспомогательные материалы для лекторов. В Московской области после войны они распространялись два-три раза в месяц тиражом 135 000 экземпляров; в каждом из них содержались детальные разработки по трем или четырем темам с указаниями о том, как их преподносить публике. Советские люди сталкивались с этим предметом на встречах, организованных одновременно по всей стране в залах и мастерских, украшенных знаменами, лозунгами и красными флажками. Участие в этих встречах носило обязательный характер, а регулярное отсутствие интерпретировалось как политический протест. Организация собраний была слабая, а пропаганда – примитивной. «Правда» сообщала о одном собрании, созванном для обсуждения Сталинской конституции в ноябре 1936 года, на котором прозвучал единственный вопрос из сонной аудитории, женщина спрашивала: «Почему в магазинах нет галош?»⁷⁶ Даже небольшие дискуссионные кружки, организованные после войны, временами были лишены необходимой организованности. В одном кружке, организованном в городе Торжке, преподаватель учил студентов давать ответы на простые вопросы, связанные с «Кратким курсом»: «Могло ли царское правительство удовлетворять рабочих и крестьян?» – на что класс хором отвечал: – «Нет»⁷⁷.

Рядовые члены партии играли более важную роль в учреждениях, в которых они работали, чем в домовладениях, расположенных в их округе. Партийные ячейки организовывались на отдельных заводах, в колхозах, учреждениях или институтах и именно здесь беспартийные массы населения проверялись на верность коммунизму и общественное поведение. Собрания на заводах служили не только способом передачи сообщений о новых политических инициативах, но и местом исследования взглядов работников, осуждения уклонистов или классовых врагов либо оказания помощи, когда это было возможно, тем, кто нуждается в социальной поддержке или в устройстве ребенка в школу. Эти собрания были, как и пропагандистские и агитационные сессии, во многом постановочными действами. Одному иностранному рабочему, оказавшемуся на предприятии «Электрозавод» в Москве, довелось стать свидетелем того, как на массовом митинге технического инспектора среднего возраста проверяли на знание коммунизма. Инспектор проявил вопиющее невежество. Он думал, что Сталин был президентом Советского Союза; что Коминтерн был радиостанцией; что коммунистический Совет профессиональных союзов был оппозиционной фракцией. Однако, будучи близким другом одного из партийных функционеров, он избежал худшего, вызвав лишь смех экзаменующих⁷⁸. Собрания на заводах или в колхозах давали также возможность беспартийным рабочим высказывать свои жалобы. И хотя система могла прибегнуть к наказанию за несоветское поведение того, кто осмеливался стонать, и отметить его как объект для наблюдения, все же имелась возможность протолкнуть жалобу и даже вызвать ответное действие. Партийная ячейка действовала как главный агент, стоящий между людьми и руководителями, обеспечивающий связь между центром и периферией, мобилизующий поддержку масс, надзирающий за местным общественным мнением и наказывающий тех, кто был отмечен как потенциальный враг или просто неугодный. Во многом точно так же, как в Германии, партия контролировала все происходящее вокруг нее.

Партии стали неотъемлемой частью обществ, которыми они руководили, так как сами были продуктом этих самых обществ. Многие члены партии были близко знакомы со своими районами и местами работы, и информация, поступающая от них, была ключевой для партийного аппарата в деле мобилизации и наблюдения за огромным большинством населения, находившегося за пределами прямого влияния партии. В обеих системах партия очень быстро стала центральным элементом повседневной жизни, который невозможно было обойти или игнорировать, за исключением самых отдаленных окраинных районов Советского Союза. Результатом такого положения вещей было стремление осуществить контролируемую интеграцию общества, усилить давление на него с целью достижения большего соответствия действительности поставленным целям. В рамках сложившейся ситуации сохранялась и задача идентификации и изоляции преднамеренных актов неповиновения или политического сопротивления и наказания тех, кто отказывался принимать новую систему. Система широкого наблюдения за местным населением в Германии действовала более эффективно по сравнению с Советским Союзом, где лидеров ячеек и блоков поощряли встречаться со своими поднадзорными «за кухонным столом»⁷⁹. В Германии партии удалось найти неявные, но очень действенные способы понуждения людей к демонстрации верности партии, независимо от того, какие мысли и чувства на самом деле испытывал каждый человек. Собирая пожертвования либо продавая значки или просто безделушки, сборщики средств для партии ходили от двери к двери, фиксируя имена тех, кто отказывался жертвовать; а дарители вели книгу учета своих взносов⁸⁰. Молодых немцев подвергали идеологической обработке по жесткому графику, с тем чтобы сформировать в их сознании нацеленность на работу во благо партии. К примеру, каждому члену БДМ выдавался отпечатанный «Общий план служения» на четыре месяца с подробными инструкциями о том, как выполнить месячный план партии, текстами песен на каждый месяц, месячными расписаниями социальных вечеров, посвященных определенным темам («Внутренний рейх», «Мы строим рейх» и проч.), списком работ для партии, которые должны выполняться дома, и последней колонкой для особых обязанностей⁸¹. Коммунистическая партия продавала газеты, распространяла листовки, создавала организации советской молодежи, организовывала общественную жизнь в сообществе, насколько это было ей под силу, однако она никогда не достигла того, чтобы на каждые 150 жителей приходилось по одному партийному функционеру.

Эффективность деятельности партии в определенной мере снижалась из-за нехватки образованных кадров и невозможности найти достаточно компетентных организаторов. И сами партии, вопреки преувеличенному публичному имиджу сплоченного и целостного организма, служившего во благо народов, постоянно сталкивались с необходимостью бороться с коррупцией и некомпетентностью в своих собственных рядах, а также необходимостью скрывать факты разногласий и личного соперничества, которые было невозможно избежать в организациях такого масштаба, а также в силу разнородности входивших в них сил⁸². В своих стремлениях сплотить все население вокруг режимов диктатурам было необходимо прежде всего сплотить и дисциплинировать свои собственные ряды. Это была отдельная задача, независимая от развивавшейся по своей собственной траектории необратимой широкомасштабной «партификации» социальной и институциональной жизни двух государств и отнюдь не просто так навязанная сверху. Сведения об обеих системах свидетельствуют о том огромном энтузиазме, с которым многие члены партий брались за мобилизацию тех, за кого они были ответственны. Членство в партии, помимо менее гламурной рутинной партийной работы, сопровождалось и определенными привилегиями, положением и карьерными возможностями, что давало отделениям партии дополнительные стимулы к поддержанию удушающего контроля за жизнедеятельностью локальных сообществ. В обеих системах эти социальные преимущества были вполне реальным фактором, временами восполняющим недостающие стимулы, иногда заменяющим идеализм членов партии, который они должны были демонстрировать. В итоге партия стала инструментом формирования новых структур социальной власти и местного политического влияния, средством ослабления и устранения альтернативных форм идентичности, социального статуса и институциональной автономии.

* * *

Партия была не менее важным фактором и в сфере жизнедеятельности государства. Характер взаимоотношений между двумя частями единого организма, партией и государством, зависел от исторических обстоятельств. Для советских коммунистов «государство» как комплекс институтов, законов и властных структур, установленных положениями конституции, исчезло после большевистской революции. На деле Россией правила партия, пока постепенно не было завершено строительство альтернативного коммунистического государства, управляемого общенациональной системой советов. Новое государство было очерчено конституцией 1924 года, формально давшей жизнь Советскому Союзу, и было заново институционализировано т. н. «Сталинской конституцией», принятой в декабре 1936 года. Размах государственного аппарата и функции государственных институтов при этом постоянно расширялись.

Ключевую роль в руководстве и управлении новым государством играла коммунистическая партия, однако по мере увеличения значимости государства ее положение менялось. К 1940 году государство, которому партия дала жизнь, стало самостоятельно мыслящим подростком. Напротив, государство, находившееся во власти национал-социалистического режима, представляло собой мощную сеть административных и законодательных институтов, уходящих корнями в устоявшееся здание конституционного права, реализуемого огромным корпусом федеральных и региональных бюрократов с их глубоким чувством коллективной идентичности и моральной целеустремленности, пользующихся тщательно проработанным, проверенным временем сводом процедурных правил⁸³. Перед национал-социализмом встала проблема, как поставить под контроль или ограничить функции государственного аппарата, который оставался вне его подчинения и чьи стандарты объективности, рутинные привычки и институциональная инерция плохо сочетались с более радикальными и утопическими устремлениями партии. На протяжении всего периода существования диктатуры государство все больше подпадало под влияние партии, его функции были извращены либо присвоены, а юридические основания административных процедур модифицированы. К 1945 году «нормативное» государство превратилось в жалкие остатки от государства, полученного в наследство в 1933 году.

В каждой системе взаимоотношения между партией и государством носили патрональный характер. Партии развивали как формальные, так и неформальные способы, обеспечивающие им гарантии сохранения за ними права назначать на государственные должности так, чтобы при этом преимущество имели члены партии или известные им лица, симпатизирующие партии. В Советском Союзе список наиболее желанных должностей был узаконен системой номенклатуры. Происхождение этого понятия восходит к ленинскому утверждению о том, что партия достигнет успеха в строительстве социализма лишь в том случае, если ее сторонники одновременно будут занимать государственные посты. Сердцевиной этой системы была картотека Центрального комитета, содержавшая имена всех членов партии, попавших в этот список после стандартного опроса. Опираясь на этот список, принимались решения относительно того, куда и кого направить. Отдел учета и распределений Центрального комитета (Учраспред) составил каталог всех имеющихся постов в партийных организациях, профсоюзах, советах и комиссариатах. В июне 1923 годы был составлен формальный список тех должностей, на которые могли назначать только центральные органы партии; сходные списки были составлены и в отношении более низких должностей, назначение на которые было ответственностью региональных отделов партии. Сталину хотелось, чтобы партия осуществляла контроль над всеми назначениями во всех сферах административного управления без исключения⁸⁴. В 1926 году Центральный комитет отвечал за назначение в общей сложности на 5100 высших должностей. В 1930-х и 1940-х годах эта система продолжала расширяться, пока в конце концов не охватила все области общественной жизни. В 1936 году члены партии составляли 55 % от всех чиновников в местных советах и государственных предприятиях и 68 % от всех чиновников в регионах и республиках Советского Союза. В сердцевине государственного аппарата – Центральном исполнительном комитете и президиуме съезда Советов – это соотношение достигало 100 %⁸⁵. По мере расширения государственного сектора становилось все более невозможным заполнить каждую вакансию коммунистом; поэтому назначенцы теперь могли сначала занять кабинет, а уже потом подавать заявления о вступлении в партию. Точная цифра руководящих государственных чиновников – членов партии остается неизвестной, известно лишь то, что среди академиков в 1940-х годах члены партии составляли почти треть от общего числа, то же наблюдалось среди старших офицеров армии⁸⁶.

В национал-социализме формальной системы номенклатуры не существовало, но назначения на государственные посты всех уровней также практически стали прерогативой партии. До 1933 года Германия представляла собой децентрализованное государство с министерствами и чиновниками провинциального и общенационального уровня, и именно на нижнем уровне государственной пирамиды в 1933 году местными партийными боссами была развязана стремительная, часто насильственная кампания по отстранению от государственных должностей чиновников, министров или мэров, которые, на их взгляд, не восприняли дух «национальной революции». Так, например, в Марбурге в марте 1933 года мэр города был отправлен партией в отпуск, а затем, в 1934 году, ему нашли замену; пост старшего администратора занял лидер партийной крейс; в Марбургском университете работу профессоров приостановили; муниципальных рабочих, поддерживавших левые партии, уволили; руководителями плавательных и гимнастических клубов были поставлены сторонники партии⁸⁷. Местная администрация Бадена не питала особых симпатий к партии; после выборов в марте 1933 года гаулейтер Роберт Вагнер объявил себя местным комиссаром, уволил всех министров и поставил на их место членов партии, провел чистку полиции, а на освободившиеся места назначил своих сторонников. Высшие должностные лица государства были вынуждены принимать на работу в качестве советников членов крейсов – лидеров, главным образом для решения вопросов, связанных с назначением на новые посты; к 1935 году 15 из 40 административных работников Бадена вступили в партию. К этому же времени почти 14 % членов партии в Бадене состояло на государственной службе⁸⁸. У партии здесь, равно как и повсюду в рейхе, не было необходимости контролировать все назначения; достаточно было поставить своих членов на ключевые позиции и обеспечить гарантию того, чтобы партийные офисы, рассылавшие формальные «политические суждения» всем общественным работодателям, могли осуществлять надзор за кадровой политикой.

Партия запустила в ход политику чисток и дискриминации по всему государственному аппарату на общенациональном уровне в 1933 году. Главным инструментом этой политики стал объявленный 7 апреля «Закон о восстановлении профессиональной гражданской службы». Согласно положениям этого закона, любой профессиональный государственный служащий мог быть уволенным на основе сомнительного обвинения в том, что он не проявлял достаточного рвения в деле строительства нового национального государства. Служащих еврейской национальности можно было увольнять только потому, что они были евреями. Хотя в общей сложности было уволено всего 2 % от общего числа государственных служащих, процент потерявших работу среди чиновников высшего ранга был все же намного выше. В Пруссии на пенсию было отправлено 12 % чиновников высшего ранга⁸⁹. Партия концентрировала усилия на захвате высших должностных постов, так как люди на этих позициях могли влиять на подчиненные им структуры, не прибегая к массовым разрушительным увольнениям младшего персонала. В Пруссии к 1937 году все двенадцать позиций высшего ранга «Oberprasidenten» были заполнены в 1933-м и последующих годах, то же произошло с 31 из 34 нижестоящих позиций «Regierungsprasidenten» и со всеми, кроме одной из 46 позиций вице-президентов, а также всеми 97 позициями «Landrate». К 1941 году 9 из 10 всех высших должностей в Пруссии были заняты национал-социалистами. В целом по рейху 60 % всех бюрократических должностей и одна треть государственных постов, заполненных начиная с 1933 года, достались членам партии⁹⁰. С 26 января 1937 года второй «Закон о германской гражданской службе» распространил влияние главной партии и на назначения на государственные посты, хотя и не в той мере, как этого хотели бы многие партийные функционеры. Этому способствовало также усиление влияния партийных функционеров на местах. Новый закон позволял продвигать на высокие посты только тех, кто удостоился положительного «политического суждения» (он придавал партийному сертификату силу закона); закон также позволял членам партии, являвшимся государственными чиновниками, доводить сведения о проблемах на работе напрямую до своих партийных руководителей, а не до вышестоящих гражданских служащих; и наконец, согласно параграфу 7 этого закона, любого служащего можно было уволить, если он больше не мог подтвердить свою способность «выступить в любой момент за национал-социалистическое государство», хотя на этой стадии развития всей этой истории большая часть чиновников, не отвечавших требованиям нового режима, уже была отстранена от работы⁹¹.

Возможности влиять на назначения на государственные посты в меньших по значению муниципалитетах и районах были также широкими. Сначала совершалось небольшое регулирующее действие сверху, после чего жесткий амбициозный лидер крейса или орта получал возможность осуществить миниатюрный захват власти без каких-либо ссылок на вышестоящих. В Баварии к 1935 году почти половина (44,6 %) всех постов мэров были заняты районными лидерами партии, которые таким образом стали совмещать две должности одновременно⁹². От беспартийных мэров ожидали поддержки нового режима. «Будет бесполезно, – писал один из Баварских крейс-лидеров в 1933 году, – если здесь и там районный… полагает, что он в положении, которое позволяет ему стать мэром, которого не любят в НСДАП»⁹³.

Большая часть мэров немецких городов были членами партии, 69 % в Баварии, 61 % по всему рейху. 30 января 1935 года был принят закон «О структуре германской общины», узаконивший вмешательство партии в первичные структуры городской и сельской администрации. Теперь каждый муниципалитет должен был иметь «партийного уполномоченного», назначенного партийной канцелярией, в компетенцию которого входило утверждать назначение всех руководителей на уровне муниципалитетов и сельских общин. Так же как и в советской системе, отныне партийные лидеры больше не должны были играть роль руководителя, теперь им следовало полагаться на уполномоченных, рекомендуемых ими мужчин и женщин, преданных делу нации. Как правило, уполномоченный был лидером крейса, с этого момента обладавшим законным правом вмешиваться в вопросы назначения на публичную должность и правом выбирать членов консультативного совета каждой общины, в число которых теперь входили преимущественно партийные работники и их друзья⁹⁴. И все же в феврале 1937 года партийная канцелярия запретила местным партийным лидерам одновременно занимать пост мэра или входить в ландрат, чтобы они имели возможность фокусироваться на партийной работе и политическом руководстве. Влияние партийных боссов на все стороны жизни местной общины и муниципалитета во многих случаях стало фактом жизни. Партийная канцелярия подготовила законы, закреплявшие за лидерами крейсов ответственность за все назначения и бюджет их районов, однако они так и не вступили в силу⁹⁵.

Оказывая формальное и неформальное давление с целью проталкивания своих членов или «попутчиков» на публичные должности, обе партии создавали «теневые государства» внутри официальных структур власти. Множество штатных функционеров и чиновников, работавших на каждую партию, представляли собой вторую бюрократическую структуру, противостоящую обычному государству. В 1935 году в национал-социалистической партии, включая все ее многочисленные отделения, было 600 000 функционеров; к началу войны их стало почти 2 миллиона⁹⁶. Сколько-нибудь точное число постоянных функционеров, работавших в коммунистической партии вместе со всеми ее отделениями в сталинский период, остается неизвестным, но к 1960-м годам их было больше 500 000. Некоторые сведения о непрерывной инфляции партийной бюрократии можно почерпнуть из данных о количестве постоянных работников, прикрепленных к Центральному комитету: 30 в 1919 году, 534 к 1929 году, около 1500 к моменту смерти Сталина⁹⁷. Многие из этих функционеров работали над проблемами, являющимися внутренними для каждой партии, но организационная структура партий включала отделы, дублировавшие государственные институты и функции, в пределах которых роль партии не могла быть иной, кроме как руководящей.

Теневое государство начиналось у самой вершины каждой из двух партий. Партийная канцелярия в Берлине физически располагалась в самом сердце правительственного квартала на Фридрих-Вильгельм-штрассе. Напрямую канцелярии подчинялись рейхслейтеры, многие из которых имели дело с государственными делами – вопросами пропаганды, законотворчества, колониальной политики, сельского хозяйства, местных сообществ, безопасности. Несколькими кварталами дальше, рядом с Министерством иностранных дел, располагался офис заместителя Гитлера, где также находились кабинеты глав других офисов, занимающихся основными политическими вопросами: финансами, налогами, конституционным правом, иностранной политикой (ею до 1938 года ведал самоуверенный и избалованный эксперт по иностранным делам Иоахим фон Риббентроп), образованием, строительством (этот офис занимал главный архитектор рейха Альберт Шпеер), технологией, здравоохранением, расовыми вопросами и культурой. Только один из двадцати специализированных департаментов занимался собственно «внутренними делами партии»⁹⁸. Эти партийные офисы не играли руководящей роли, но они не были и чисто декоративными. Глав департаментов и рейхслейтеров регулярно приглашали для обсуждения политических вопросов с коллегами из министерств; позиция партии по политическим вопросам пропускалась через партийную канцелярию и канцелярию заместителя, чей энергичный и жесткий организатор, Мартин Борман, поднялся до одного из наиболее могущественных политических игроков в последние дни рейха.

Рангом ниже канцелярии стояли отдельные структурные подразделения партии разного уровня, каждый из которых имел свои департаменты, ответственные за основные области общественной жизни, так же как и партийного бизнеса. К середине 1930-х годов в крейс-организациях всегда было не менее 30 отдельных департаментов; в их функции входили вопросы политики, здравоохранения, административные вопросы, вопросы образования, законодательства, сельского хозяйства, ремесла, экономики, технологии, вопросы по делами сообществ, то есть они занимались теми областями деятельности, которые были внешними по отношению к партии⁹⁹. В 1936 году в практику были введены регулярные районные партийные конференции и встречи, где местные партийные функционеры встречались с местными лидерами аффилированных групп – гитлеровской молодежи, Ассоциаций немецких женщин, СА и т. д. – и представителями местных органов власти, экономики и культуры. Эти встречи служили инструментом пропаганды и способом обеспечения более тесной связи местных сообществ и партии. На протяжении 1938 года в партийных районах верхней Баварии те или иные формы партийных мероприятий посетили более 1,3 миллиона человек. В числе этих мероприятий были 9 районных партийных конференций, завершившиеся одиннадцатидневной конференцией в Мюнхене. Хотя такие собрания включали и большое количество застолий и пирушек, они преследовали четкие политические цели, напоминая местным чиновникам и элите сообществ с помощью лекций, выставок и множества других обсуждений политических проблем в непринужденной атмосфере о задачах и целях политического руководства партии¹⁰⁰.

Краеугольным камнем теневого государства были гау-организации. Партийные округа имели огромные постоянные офисы, большая часть которых занималась основными направлениями политики, что делало неизбежным регулярные контакты между элитой партийных округов и местными государственными органами. Гаулейтеры во многих случаях занимал пост представителя рейха, установленный законом от 7 апреля 1933 года как инструмент централизации политических структур рейха. Гитлер назначил сам себя представителем рейха в Пруссии, но по закону от 27 ноября 1934 года прусские Oberpresidenten, старшие чиновники региона, обладали теми же функциями, что и другие представители рейха. Они тоже были в основном руководителями Gau. Их обязанности были слабо очерчены, а руководящие функции оставались неясными, но ясной была цель, состоявшая в том, чтобы обеспечить политическую координацию рейха, используя высшее руководство партии для наблюдения не только за партийными организациями и политическими работниками, но и за территориальными органами государства, находящимися под их контролем¹⁰¹. В 1939 году гаулейтеры были назначены комиссарами рейха по обороне, ответственными за координацию трудовой и экономической мобилизации, гражданскую оборону и социальное обеспечение в их округах за счет военных ведомств, которые заранее приняли на себя ответственность за усилия по ведению локальной войны во время Первой мировой войны, но теперь оказались вынужденными работать бок о бок с руководителями партии. Гаулейтеры рассматривались и сами видели себя аристократами политического руководства партии. Их власть на местном уровне проистекала главным образом из их положения в партии; местные офисы гау, подобно многочисленным основным зданиям коммунистической партии, разбросанным по всему Советскому Союзу, были более значительными центрами власти, чем ослабевшие провинциальные органы государственной власти, и этого положения они достигли не путем использования местных административных и руководящих органов, а в силу того, что никакая политическая инициатива, не отвечавшая политике партии или не получившая одобрения гаулейтеры не имела шансов материализоваться в пределах границ его владений.

На общенациональном уровне партийные лидеры устраивали регулярные ассамблеи, на которых обсуждались основные политические вопросы. На этих конференциях присутствовали как гаулейтеры, так и рейхслейтеры. Их организацией занималась партийная канцелярия; Гесс, заместитель Гитлера, всегда присутствовал на этих конференциях до того, как совершил полет в Шотландию в мае 1941 года, после которого был смещен Борманом; Гитлер присутствовал на многих из этих конференций, даже если он не делал там ничего другого, кроме того, что произносил заключительную речь. Со всех участников была взята клятва держать в тайне все происходящее, поэтому об этих событиях не сохранилось никаких письменных свидетельств. За период между 1933 и 1939 годами произошло 27 встреч продолжительностью от одного до трех дней и 19 за время войны. Даты этих конференций во многих случаях совпадали с ключевыми моментами диктатуры – в 1934 году с кризисом партии, с ремилитаризацией Рейнской области, аннексией Австрии в 1938 году и т. д. Сохранившиеся фрагментарные данные позволяют сделать вывод об основных темах этих встреч: в 1937 году Гиммлер делал доклад об угрозе гомосексуализма, а в 1939-м – о роли партии на востоке, в 1941 году Гитлер выступал с докладом о еврейском вопросе. Нет сомнений, эти конференции были поводами для общения, обмена мнениями, демонстрации партийной солидарности, использовались для разрешения конфликтов, а также для умиротворения завышенных эго, однако сама атмосфера секретности, окружавшая эти мероприятия, дает основание полагать, что эти встречи также давали возможность политическому руководству раскрывать их личные политические намерения, обмениваться мнением с наиболее важными лицами в руководстве по наиболее чувствительным вопросам политики и будущей стратегии партии¹⁰². Единственной группой лиц среди партийной и министерской элиты, кто удостаивался чести присутствовать на всех конференциях и съездах на протяжении всего периода существования диктатуры, были гаулейтеры. Невозможно представить, что участники конференций, на краткий миг освободившиеся от груза ежедневной рутины, связанной с их прочими обязанностями, не обсуждали политические вопросы, или назначения, или государственные дела, хотя для этого у них здесь были все возможности.

Организация советской коммунистической партии была не столь четкой, чтобы соответствовать задачам государства, которое она основала в 1920-х годах. Секретариат Центрального комитета скорее был органом руководства партии. Его организационная структура в 1930-х и 1940-х годах постоянно менялась в попытке найти наиболее функционально эффективную форму контроля из центра. Только структура, сформировавшаяся в 1948 году, стала зеркальным отражением структуры самого Советского государства с его отделами, ответственными за профессиональные союзы, тяжелую промышленность, сельское хозяйство, торговлю, финансы, иностранные дела, оборону, транспорт, легкую промышленность и пропаганду¹⁰³. Однако на протяжении всего периода сталинской диктатуры секретариат Центрального комитета надзирал за работой государственных органов, доводил до сведения государственных структур политику партии и назначал коммунистов на ключевые позиции в государственном секторе. Эта функциональная структура воспроизводилась на всех уровнях партийного аппарата. Областные органы партии, подобно германским гау, подразделялись на отделы, ответственные за все сферы государства и экономики: финансы, сельское хозяйство, легкую промышленность, торговлю, экономику муниципалитетов, дороги и тротуары, здравоохранение, социальное обеспечение и связь¹⁰⁴. Но в отличие от партии в Германии в СССР в основных областях партийные руководители несли и ответственность за планирование местной экономики и распределение бюджета; эти прерогативы давали областным секретарям и комитетам широкие полномочия и возможности влиять на деятельность государственных органов. Дублирование обязанностей партийными органами было задумано с тем, чтобы контролировать и проверять действия государственных органов. На всех уровнях Советского государства контрольные комиссии следили за показателями выполнения планов и соблюдением партийной политики. Органы местной цензуры проверяли все произведения, созданные в сфере культуры в их регионе. Несколько сфер публичной деятельности не требовали надзора со стороны партийных функционеров. Родство партии и государства на этом уровне было таким же близким и повсеместным, как и в Германии.

В обеих системах партия играла роль политического портье, наделяя полномочиями и давая разрешение государственным чиновникам, проверяя их характеристики, надзирая за их поведением и взглядами, наказывая за нарушения и отступничество. Это был совершенно беспорядочный и хаотичный процесс. За красивой организационной схемой скрывались бесконечные институциональные разногласия, споры по поводу юрисдикции и протокола, перекрывающихся сфер ответственности и неясно очерченных обязанностей. Стремление партийных работников очертить сферы и границы своей ответственности, сдерживаемые их статусом консультантов и их неясно определенной ролью руководителей, приводили к спорам и разногласиям, создавая таким образом перманентно напряженную обстановку. Партии предполагали, что их члены будут скорее руководить, а не заниматься административным управлением; государственным же чиновникам хотелось бы работать без оглядки на партию, которая неизменно подглядывает из-за плеча. Даже преданные партийцы, поставленные на государственные должности, находились под контролем. Закон о гражданской службе, принятый в Германии в 1937 году, устанавливал право партийных судов расследовать и наказывать за любые проступки и упущения, допущенные членами партии, занимающими государственные должности¹⁰⁵. Коммунисты, назначенные на государственные посты, оказывались на передовой, находясь под непрестанным взглядом своих коллег по работе и почти ежедневно выслушивая оценку со стороны своих партийных комитетов. Степень влияния партии на государственные дела зависела не столько от осознания партией установленных конституцией границ своей компетенции, сколько от результатов борьбы за доведение политики партии до самых низов и принятия этой политики низами. В разных городах, муниципалитетах и селах условия осуществления власти партии и степень ее влияния различались в зависимости от целого комплекса факторов, как то: личных связей, политических амбиций и уровня социального напряжения.

Если взаимоотношения партии и государства на самом низовом уровне были беспорядочными и нечеткими, то это объяснялось, прежде всего, тем, что обе диктатуры были не уверены относительно практического смысла самих взаимоотношений. Обе диктатуры представляли собой гибридные системы, в которых как партия, так и государство должны были играть свои роли, но при этом партии видели себя в качестве старшего партнера в тандеме. Большинство авторов, писавших о советской системе, рассматривали ее как «партию-государство», где государство было абсолютным заложником доминирующей «тоталитарной» партии. Институционализация номенклатурной системы и дублирование партией всех государственных функций установили верховенство партии, в то время как в 1920-х и 1930-х годах государство находилось в процессе становления. Основные политические решения принимались узким кругом партийной клики. Между тем при Сталине наметился постепенный относительный закат партии, так что по мере взросления государства баланс власти начал смещаться, а Сталин ничего не предпринимал, чтобы изменить эту тенденцию, более того, действовал в обратном направлении. В 1920-х годах съезды партии и заседания Центрального комитета происходили регулярно; согласно уставу партии все решения принимались именно этими органами¹⁰⁶. За весь период сталинской диктатуры съезды созывались только три раза, в 1934, 1939 и 1952-м годах, и только на первом из них имела место более или менее серьезная дискуссия по политическим вопросам. Пленумы Центрального комитета, которые по уставу 1939 года должны были созываться три раза в год, в действительности созывались только три раза за период между 1941 годом и 1953-м, годом смерти Сталина: в январе 1944-го, феврале 1947-го и августе 1952 года¹⁰⁷. Влияние партии также значительно снизилось из-за массовых чисток 1930-х годов, когда наряду с малограмотными коммунистами и карьеристами были исключены и репрессированы тысячи политических деятелей, руководившие Советской страной с момента революции. Война ускорила исчезновение поколения старых большевиков. Вырастали новые кадры, но они скорее послушно адаптировались к существующей экономической и административной системе, чем становились архитекторами нового строя.

На местном уровне партия подвергалась в своей практической деятельности огромному множеству трудностей, равно как и регулярным кровопусканиям. Партийные организации были разбросаны по огромной территории, и сеть их была совсем не густой. Даже в 1940-х годах обычным видом транспорта для секретарей партии за пределами городских стен были велосипед или лошадь; телефонов и печатных машинок не хватало. Партийные работники были перегружены работой, в первую очередь для партии, что для них было приоритетом; кроме того, у них было огромное множество обязанностей, связанных с развитием местной экономики, культуры и общественной жизни, включая сбор точной статистики и составление отчетов о сборе секретной политической информации. Эти задачи могли бы потребовать большого количества офисного оборудования и секретарей. Партийные функционеры настолько горели желанием выполнить план производства или достичь целей, поставленных центром, что они сами включались в ежедневное управление местными заводами и колхозами, добиваясь выполнения плана. В 1948 году Хрущев на Украине начал атаковать руководителей областных комитетов партии за их неспособность руководить областями и за стремление брать на себя управление делами, которые лучше оставить государственным служащим¹⁰⁸.

Корни проблемы лежали в огромных размерах государственного сектора. Число служащих стремительно росло в соответствии со стратегией экономической модернизации: в 1928 году их было 3,9 миллиона, к 1940 – 8,6 миллиона, к 1960 году – 15,5 миллиона¹⁰⁹. К 1930 году партия столкнулась с огромными государственными ведомствами, имевшими собственные интересы, которые требовалось защищать с помощью советов, профсоюзов, комиссариатов и системы безопасности. В 1920-х годах с организационной точки зрения они были примитивными и зависели от вливания образованных членов партии, нуждались в реальном политическом руководстве, ими постоянно понукали партийные контролеры, чтобы добиться от них большей отдачи. К 1930 году ведомства значительно разрослись, к этому времени был выработан свод процессуальных норм (нормативные акты, устанавливающие права и обязанности государственных служащих, были впервые составлены в декабре 1922 года), а учреждения были организованы лучше. В 1931 году Сталин обратился к партийным кадрам с требованием сконцентрироваться на «конкретном практическом руководстве», оставив задачу реализации политики государственным органам¹¹⁰. Важно отметить, что именно отделы государственной безопасности НКВД занимались арестами и расстрелами членов партии в период между 1936-м и 1938-м годами. Процесс консолидации государственных институтов не прерывался и во время войны. Начиная с осени 1942 года армейским командирам удавалось добиваться успехов в понижении роли партийных военных комиссаров. Общенациональные комиссариаты подразделялись на еще более специализированные отделы для того, чтобы технически компетентные люди из числа профессиональных чиновников имели возможность влиять на политические решения или даже инициировать свою собственную политику. Как будто подтверждая факт изменений, происходящих в структуре Советского государства, в 1946 году народные комиссариаты были переименованы в министерства. Но что важнее всего, Сталин сам в 1941 году впервые решил занять высокую государственную должность. В итоге последние двенадцать лет своего диктаторства он занимал пост Председателя Правительства и Генерального секретаря партии одновременно, и это новшество в положении диктатора отражало более глубокие изменения в природе Советского государства – основанного коммунистической партией «нормативного государства», отличного от «чрезвычайного государства» ранних лет революции. Хотя партийные органы продолжали играть важную агитационную и надзорную роль во всех областях жизни, они были лишь одними из множества институциональных тяжеловесов – армии, аппарата безопасности и министерств, всех государственных органов, в которых профессиональная компетентность стала цениться так же, если не выше, как лояльность партии.

Имеющиеся сведения о диктатуре в Германии, как правило, свидетельствуют об обратном: партия после 1933 года вернулась на начальные позиции, а ее радикальные политические устремления были в значительной мере подорваны. Гитлер отказался санкционировать широкомасштабную реформу государственного устройства, и прежняя структура министерств и институтов власти сохранилась неизменной. Однако в действительности в этой картине не много истины. Партия не предоставляла своим руководителям площадки для дискуссий, где они могли бы обсуждать и принимать политические решения; и Гитлер сам не соглашался на радикальные реформы структуры рейха, которые привели бы к усилению руководящей роли партии¹¹¹. Однако упадок нормативного государства все же стал после 1933 года реальностью, создав выгодную для партии ситуацию. Это был не заранее спланированный процесс, а результат постепенной эрозии государственных функций, общественной морали и юридических норм. Бюрократия была вынуждена отречься от обета беспристрастности, когда в 1933 году Лига германских служащих была преобразована в новую Лигу рейха, которая должна была отказаться от ясной корпоративной идентичности и учить своих членов беспрекословному принятию национал-социалистических ценностей¹¹². Судей, юристов и солдат заставили дать клятву верности фюреру. Аппарат безопасности, подконтрольный партийному руководству и СС, начиная с 1933 и далее в своей деятельности низвергал постулат о верховенстве права. Местные партийные деятели, хотя, подобно своим советским визави, и испытывали недостаток средств и персонала, не были перегружены партийной работой и были далеко не постоянно заняты формальными процедурами проверок и оценивания, и над ними не висел домоклов меч угрозы исключения из партии или понижения в должности за то, что они недостаточно хорошо помнили «Mein Kampf». Многие из них воспринимали как свою обязанность членов национал-социалистического движения не оставлять в покое или выступать против любого учреждения или лица, не угодного партии; в этом им помогла огромная армия аффилированных организаций, в первую очередь члены Гитлерюгенда и СА, которые имели возможность при необходимости принуждать или оказывать прямое давление.

Конфронтация между партией и государством там, где она имела место, была следствием существования до 1933 года огромного государственного аппарата, полностью независимого от национал-социализма. У партии не было необходимости строить государство, скорее наоборот, перед ней стояла задача сломать его. Советский проект носил конструктивный характер, задача национал-социализма в Германии была преобразующей. Важные области общественной деятельности не вписывались в традиционное государство: Трудовой фронт, СА, СС, Гитлерюгенд, с 1936 года четырехлетний план подготовки к войне, национал-социалистическое женское движение. Ключевые области государственной деятельности были просто проигнорированы партией. Законодательную систему, системы безопасности и полиции некоторое время защищал от вторжения партии национал-социалист, министр внутренних дел Вильгельм Фрик, сам бывший чиновник, однако в июне 1936 года право управлять этой сферой в духе национал-социализма завоевал Генрих Гиммлер. СС была наиболее амбициозной и хищной структурой партии. Во время войны СС консолидировала свои позиции, став по существу самостоятельной политической силой, после чего распространила свою власть и на другие сферы государственной деятельности. Центральным элементом в борьбе против традиций нормативного государства и в стремлении преобразовать сохранившийся министерский аппарат в более гибкий инструмент движения был аппарат безопасности. В 1944 году Гиммлер был министром внутренних дел, эсэсовский судья Отто Тирак – министром юстиции, а высокопоставленный чиновники СС управляли важными отраслями экономики. Гигантская работа по планированию послевоенного германского порядка была передана в руки СС и партийных руководителей¹¹³.

Гитлер опасался возникновения чрезмерно бюрократизированной партийной структуры, но он, как и Сталин, который ничего не предпринимал для того, чтобы остановить нарастающую стагнацию Советского государства, ничего не делал для того, чтобы предотвратить трансформацию или демонтаж прежнего государства. Сталину государство было необходимо, чтобы контролировать партию; Гитлер нуждался в партии, чтобы контролировать государство. Эти различия в политических приоритетах нашли отражение в том, как оба диктатора относились к проблеме конституции. Сталинская конституция 1936 года была по существу описанием государственной власти и институтов государства, в которой руководящая роль партии была упомянута только дважды – и то косвенно¹¹⁴. Попытки создать концепцию формальной реформы государства в Германии натолкнулись на враждебность со стороны лидера, который в отличие от Сталина опасался, что зафиксированные письменно законы могут ограничивать функции диктатуры¹¹⁵. Советский проект был реализован в косном бюрократическом Советском государстве, административная структура которого страдала от избытка чиновников высшего ранга и, напротив, недостатка низовых работников, – государстве, просуществовавшем еще сорок лет; новое Германское государство исчезло с карты мира в 1945 году, все еще пребывая в стадии самоопределения, хотя и времени, в течение которого оно существовало, оказалось вполне достаточно, чтобы продемонстрировать, что структура государства здесь на каждом ее уровне была куда ближе к идее «партии-государства», чем это было в Советском Союзе¹¹⁶.

* * *

Однопартийное государство было новым явлением для Европы в период между двумя войнами. Ни в одном европейском государстве до 1914 года не доминировала и не была руководящей силой одна-единственная политическая партия. Вопреки уверенным заявлениям о роли партии, оба движения – большевизм и национал-социализм – представляли собой экспериментальные движения, а не заранее спроектированные до мелочей системы. Во главе их стояли преимущественно обычные немцы и русские, обладавшие весьма ограниченными навыками административного управления либо вовсе не имевшие этих навыков, и у которых во многих, если не во всех случаях не было никакого опыта политической организационной работы.

Этим и объясняются те неимоверные усилия, которые направляли на укрепление самодисциплины и образование обе партии в своем стремлении превратиться в более эффективные и сплоченные движения. Этим объясняется и то, что в глазах населения партийные функционеры временами совершенно справедливо казались коррупционерами, продажными и малокомпетентными; некоторым членам партий в обеих системах суждено было оказаться в концлагерях. Обе партии были самоучками; они выжили, пройдя через школу жизни и потому, что любая другая альтернатива была насильственно устранена, и потому, что широкие слои населения разделяли их амбиции.

Логика этих рассуждений может поставить вопрос о том, возможны ли вообще попытки характеризовать какую-либо из двух партий как тоталитарную, как это в действительности и происходит¹¹⁷. Это именно тот термин, который часто используется неверно. «Тоталитарный» не означает, что эти партии были «тотальными» в прямом смысле этого слова, вобравшими в себя всё или владевшими всеми возможными полномочиями; он скорее подразумевает то, что эти партии были озабочены жизнью целиком всего общества, в котором они функционировали. В этом узком смысле слова оба движения действительно выражали тоталитарные устремления и никогда не были обычными парламентскими партиями. В общественной жизни этих стран оставалось очень мало сфер деятельности, которые бы находились вне партийного контроля или не были бы вынуждены координировать свою деятельность с партией, опасаясь того, что в противном случае будут уничтожены. Население находилось, по собственной либо против собственной воли, под непрерывным наблюдением со стороны партии. Характерным примером тому служат партийные мероприятия, организованные в Верхней Баварии в 1939 году, в которых, как было установлено, участвовало до 70 % всего населения региона¹¹⁸. Партийные работники должны были совершать визиты в партийные ячейки и в семьи на регулярной основе. В Советском Союзе районные инструкторы имели приказ посещать партийные ячейки ежедневно, чтобы быть постоянно информированными о жизни каждого населенного пункта. Один инструктор в сельском районе отрабатывал десятидневный цикл визитов, за этот период ему надо было посетить от двух до трех населенных пунктов и останавливаться в каждом из них на три-пять дней, навещая каждую ячейку¹¹⁹. Столь напряженный график требовал от каждого партийца исключительной преданности делу. Эти графики следовали из инструкций партии, желавшей быть непрерывно включенной в процесс мобилизации и организации населения, но прежде всего стремящейся к укреплению уз, соединявших население окраин с политическим аппаратом в центре.

Статистики, позволяющей судить о том, насколько успешно или, напротив, безуспешно протекал этот процесс мобилизации, нет, однако можно не сомневаться, что партия требовала самого широкого и добровольного участия в нем всех своих членов, так же как несомненно и то, что в этом мероприятии без всякого энтузиазма принимали участие и недовольные и инакомыслящие, тогда, когда их к этому принуждали. Не стоит преуменьшать и роль партии в обеих диктатурах. Здесь важно подчеркнуть, что партии имели возможность доминировать на местном и общенациональном уровне вне зависимости от критики со стороны общества и независимо от степени их непопулярности у населения. В обеих системах альтернативы, имманентной партийной жизни, не существовало. Обе партии были открыты для публичных упреков и жалоб, если их члены нарушали свои собственные стандарты поведения или злоупотребляли положением, однако публичное признание нарушений редко следовало автоматически. Когда молодой лейтенант НКВД, находясь в отпуске в деревне в Калининской области, обнаружил, что местными колхозами руководит группа постоянно пьяных коммунистов, распределявших рабочие места среди своих родственников, он немедленно сообщил об этом районным органам партии, но те отказались обсуждать эту ситуацию. Тогда он пошел дальше и обратился в областные органы, где ему рекомендовали отнестись терпимо к пьянству и непотизму, так как колхоз намного перевыполнил свой план¹²⁰. Понятия «мы» и «они», возникшие в процессе формирования, часто ни на чем не основанного, элитного менталитета среди членов партии, несомненно, существовали в среде беспартийного большинства но выхода для выражения более широкого неприятия партийной власти и способов избежать опасных последствий для тех, кто настаивал на своем, не существовало¹²¹.

Нет сомнений, из двух систем тотальность германской системы была более всеобъемлющей. У партии здесь был более стабильный корпус активистов с более высоким уровнем образования; с географической точки зрения германское общество было более компактным; повсюду здесь бурлила яркая и широкая общественная жизнь, привязанная к партийной машине. Для средней германской семьи регулярные контакты с молодежными партийными группами, местными членами СА, партийными сборщиками пожертвований или женскими ассоциациями были неизбежны. Партийные символы и язык проникали во все сферы жизни. Воодушевляющие партийные лозунги и баннеры свисали со стен всех заводов и учреждений, украшали партийные здания. Присутствие партии было видимым и настойчивым. То же можно было бы сказать и о партии в Советском Союзе, за исключением того, что у нее не хватало персонала, чтобы охватить всю огромную территорию СССР. Миллионы людей на окраинах страны встречались с коммунистами в лучшем случае периодически. В городах партия предлагала народу скудный набор, состоявший из политической культуры, образования, работы для молодежи и волонтерства по гражданской обороне, перемежающихся для разнообразия с фестивалями и визитами партийных функционеров. Она была достаточно на виду, однако только начиная с 1950-х и 1960-х годов все более широкая, тщательно спланированная культурная жизнь партии стала реальностью на общегосударственном уровне. Коммунистическая партия находилась в выгодном положении благодаря тому, что на огромном пространстве новой России отсутствовала какая-либо альтернативная культурная и институциональная жизнь; претензии же Германии на тотальность звучали в контексте общества, в котором до 1933 года было огромное множество альтернативных вариантов выхода. В этом и состоит объяснение того, почему национал-социализм был настолько более суровым и требовательным. Коммунистическая Германская Демократическая Республика, основанная в 1949 году, своей организационной структурой была больше обязана структуре и ценностям национал-социалистической системы, которую она сменила, чем советской системе, которой она подражала. Во всех трех системах партии, будучи интегрирующими, надзирающими, убеждающими и понуждающим силами, фактически служили инструментом прикрепления населения к диктатуре.

Глава 5
Государство и террор

Об этом необходимо помнить и никогда не забывать, что, пока существует капиталистическое окружение, будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсанты и убийцы, засылаемые в наши тылы… не старые методы, методы споров, нужно применять, а новые методы, методы сокрушительного удара и полного искоренения».

Иосиф Сталин, 1927¹

Одна из важнейших задач движения будет состоять в том, чтобы объявить беспощадную борьбу против сопротивления разрушителей народной власти и вести эту борьбу до тех пор, пока они не будут окончательно уничтожены или покорены.

Адольф Гитлер, 1 сентября 1933²

Террор всегда считался неотъемлемой чертой всех современных диктатур. Страх держит в рабстве всех, кого еще не покорили пропагандой. Государственный террор, на что указывают факты, прошелся по всем без разбору и был повсеместным. Германский и советский народы стали узниками аппарата террора. Отсюда возникает соблазн рассматривать эти две системы как общества, разделенные, с одной стороны, на армию тайных сыщиков и огромную массу их жертв – с другой.

Обе системы пережили широкомасштабные насильственные репрессии, но в рамках этих систем их никогда не называли «террором». Напротив, слова «террор» и «террорист» использовались не по отношению к полицейским и агентам безопасности, осуществлявшим репрессии именем государства, а к тем, кто выступал против диктатур. Обе системы позиционировали себя как борцов на переднем фронте борьбы против международного терроризма. То, что сегодня всеми рассматривается как беспощадный террор со стороны государства, Гитлер и Сталин прикрывали выдумкой о защите государства от «врагов народа». Эти очевидные различия в восприятии «террора» служат ключом к пониманию сути взаимоотношений между силами безопасности и обществом в рамках обеих систем. На протяжении большей части времени существования обеих диктатур борьба общественности против террора пользовалась широкой поддержкой, даже сотрудничеством, со стороны обоих народов. Хотя сегодня страх представляется самой рациональной реакцией на то, что, по всем человеческим меркам, было устрашающим режимом, он проецировался и на самих жертв дискриминации и государственных репрессий. Органы государственной безопасности исключали из общества и преследовали «террористов» при активном участии всего населения, которое приходило в возбуждение от хорошо спланированных актов публичного поношения.

Репрессии при Гитлере и Сталине никогда не были самоцелью и не преследовали только цель добиться всеобщей покорности путем нагнетания страха. Они всегда были нацелены на группу лиц или отдельных людей, которые подлежали изоляции как представляющие угрозу основным политическим приоритетам двух систем. В Советском Союзе это означало защиту пролетарской революции от предполагаемых буржуазных элементов и контрреволюционеров; для Германии это значило защищать германскую нацию или расу от очевидной угрозы биологического загрязнения и духовного распада. Оппозиционеров обе системы представляли в образе непримиримых, коварных и злостных врагов, стремясь прибавить вес своей антитеррористической борьбе и оправдать самые жестокие методы подавления. В обоих случаях поддерживался менталитет непримиримости, более присущий гражданской войне.

Гитлер и Сталин, сами бывшие террористы, сыграли ключевую роль в нагнетании напряженности, всячески поощряя поиски врагов. Все политическое мировоззрение Сталина формировалось в атмосфере дуализма, сочетающего добродетели большевика-революционера и его контрреволюционного оппонента. «У нас есть внутренние враги. У нас есть внешние враги, – заявил Сталин в 1928 году во время Шахтинского показательного судебного процесса. – Об этом, товарищи, нельзя забывать ни на минуту»³. Службы государственной безопасности необходимы, утверждал Сталин в своей речи в 1928 году, «для того, чтобы защитить интересы революции от нападок контрреволюционной буржуазии и их агентов…». На своих врагов всегда смотрели как на часть террористической сети: «заговорщики, террористы, подстрекатели и вредители»⁴. Признанные виновными на первом большом показательном политическом процессе 1930-х годов по делу Зиновьева-Каменева в августе 1936 года были обвинены в том, что они якобы руководили «террористическим центром». На судебном процессе в марте 1938 года на вопрос, был ли он сторонником террористических актов, Бухарина вынудили дать положительный ответ: «Да»⁵. Сталин видел в террористах особо опасных для себя оппонентов. В 1931 году в ходе интервью, отвечая на вопросы немецкого биографа Эмиля Людвига, он признавался, что сначала режим предавал интересы рабочего класса, проявляя мягкотелось: «Опыт научил нас, что единственным способом справляться с такими врагами является применение самой жестокой политики подавления»⁶. Свои самые крепкие публичные выражения Сталин оставлял для своих врагов террористов: «Расстреливайте их, уничтожайте их, – призывал он в ноябре 1937 года. – Это всемирные провокаторы, самые подлые агенты фашизма»⁷.

Основным лозунгом сталинских репрессий было укрепление бдительности. Можно полагать, что после многих лет пребывания в горниле социалистической политики, Сталин привык считать различия мнений в партии, идеологические споры и дискуссии по тактическим вопросам результатом инфильтрации в нее враждебных политических сил. Отсюда следовал вывод, что террористическая сеть действует как внутри партии, так и извне. Его призыв 1937 года превратить партию в «неприступную крепость» был нацелен на армию агентов, «вредителей» и предателей, окопавшихся в ее стенах «двурушников», которых необходимо было разоблачить и уничтожить⁸. Поставщиков вражеских агентов, закрадывавшихся в дом, всегда следовало искать за рубежом. В 1920 годах врагами были агенты мировой буржуазии; в 1930-х годах ими стали фашистские агенты (до тех пор, пока подписанный в августе 1939 года германско-советского Пакт о ненападении не заставил прокуроров изменить направление поисков террористов в сторону Великобритании и Соединенных Штатов); после 1945 года в роли врагов стали выступать агенты американского империализма, международного сионизма или просто «космополиты». Образ врага, имеющего иностранное происхождение, значительно упрощал задачу изоляции населения и придавал репрессиям более благопристойный характер в глазах народа, часто вопреки всей смехотворности обвинений. На заключительном показательном судебном процессе в марте 1938 года подзащитные (все члены комитетов партии) обвинялись в организации заговора с участием иностранных государств (в данном случае с Германией и Японией), якобы ставя цель «спровоцировать военное нападение… для расчленения СССР» и «реставрации капитализма»⁹.

Язык Гитлера, когда речь шла о его врагах, носил столь же подстрекательский характер и вполне отражал его враждебное отношение к советской модели. В своей речи в июле 1934 года он заявил собравшимся, что его движение спасло германский народ от «красного террора». После устранения Рема он уже не сдерживал свой кровожадный темперамент: «Хищники, уголовники, заговорщики, предатели, топите отравителей в крови, незамедлительно уничтожайте и расстреливайте их, иссеките эти язвы на свежей ране, жестоко хватайте их и не бойтесь крови»¹⁰. По убеждению Гитлера, врагов Германии поддерживали иностранные силы, главным образом евреи и большевики, стремившиеся к подрыву национал-социалистического государства в интересах иностранных государств. Это были те же самые силы, которые в ноябре 1918 года из-за «своего сумасшествия либо в результате криминальных действий» довели Германию до несчастья¹¹. В 1934 году Гитлер заявил рейхстагу: «В своей внутренней жизни национал-социалистическое государство будет уничтожать и истреблять даже эти самые последние остатки отравляющего и ставящего в смешное положение оболванивания людей»¹².

Гитлеровские репрессии осуществлялись под лозунгом мщения; месть не только за предательство Германии евреями и социалистами в 1918 году – злополучная идея «ножа в спину», – но и воздаяние должного всем врагам движения и предателям новой Германии. Политические репрессии следовало осуществлять целенаправленно; врага должна была постичь та же участь, что и классового врага в Советском Союзе, – его следовало обнаружить и уничтожить. В первые годы режима эти враги были явно политическими врагами, а именно то, что осталось от германских коммунистов и социал-демократов, оппозиционеры в церковных кругах Германии. К середине 1930-х годов при характеристике основной угрозы нации стали обращаться к терминам политической биологии. Иностранный враг прокрался, подобно оппонентам большевиков, но не в тело партии, а в тело самого государства: для выделения многочисленных категорий расовой угрозы использовались параметры не-немецкой (в частности, еврейской) крови. Такие люди якобы имеют наследственные дефекты тела и ума, сексуальные отклонения и извращения, а также патологические формы социального поведения. Преследования по политическим или биологическим причинам иногда взаимно перекрывались. Общепринятая в то время психологическая теория постулировала существование прямой связи между психическими расстройствами, расовой неполноценностью и симпатиями к коммунистам¹³. Репрессии против расовых врагов стали приоритетной задачей германских служб безопасности и завершились геноцидом 1940-х годов.

Дискриминационная политика и насилие со стороны двух государств в годы диктатур вытекала из особого понимания того, кто был их врагом в широком смысле этого слова. Факторы, воодушевляющие на поиски и определение врагов, во многом зависели от политических убеждений двух диктаторов. Оба режима представляли аппараты государственной безопасности перед подавляющим большинством населения своих стран, не участвовавшим в этой разрушительной деятельности, не как средство осуществления государственного террора, а, наоборот, как инструмент защиты.

Преднамеренно преувеличивая опасность контрреволюции в одном случае или красной угрозы – в другом, обе системы добились большого успеха в представлении государственных репрессий в качестве некоего проявления общепризнанной политической справедливости, с которой простые люди могли себя идентифицировать. Постоянное использование риторики, в которой регулярно звучали призывы к истреблению и насилию, приучили общество к принятию жестокостей режима в его беспощадной войне против гибели и распада. Эта бесконечная, губительная война велась от имени народа. Террор обрел свои основания.

* * *

Репрессии от имени государства осуществлялись полицейскими силами и секретными службами, которые работали в тесном сотрудничестве с судейской системой. Какими бы незаконными репрессии ни казались нам сегодня, важным является то, что обе диктатуры создали для себя законодательную базу и институциональную сеть, позволившую им изолировать и подвергать гонениям тех, кого они считали врагами народа. Но это ни в коей мере не было новшеством ни для одной из этих стран. В последние десятилетия XIX века политическая полиция существовала во всей Европе. В царской России государственный политический сыск возглавлялся Особым отделом Департамента полиции, основанным в 1898 году, который вел скрытую войну против политической оппозиции правящей монархии¹⁴. В каждом региональном отделе полиции в Германии имелась политическая секция, которая осуществляла надзор за местными политиками и расследовала дела, связанные с предательством и изменой, политической диффамацией и терроризмом. В 1920-х годах число политических преступлений в Германии резко возросло в связи с возникновением радикальных партий, в которых выделялись военизированные группировки. Только в одном 1932 году за государственную измену были осуждены 250 человек; накануне установления гитлеровского режима в тюрьмах Германии находились сотни политических заключенных, многие из которых были осуждены национал-социалистами за убийства и нанесение увечий их оппонентам¹⁵. Персонал политической полиции был загружен составлением картотек политических радикалов и обеспечением доказательствами судов при рассмотрении политически мотивированных преступлений.

Однако это были относительно далекие предтечи. Непосредственный предшественник сталинского аппарата безопасности был основан 20 декабря 1917 года под длинным названием Всероссийская чрезвычайная комиссия для борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем и должностными преступлениями, более известная как ВЧК. Новые органы безопасности стали в годы гражданской войны истинными вершителями судеб, оказавшись вне всяких законов. От их рук погибло, по некоторым оценкам, 250 000 человек¹⁶. В 1922 году, осознавая необходимость придания некоторого налета революционной законности этой организации, советское правительство заменило ВЧК Государственным политическим управлением (ГПУ), которое напрямую подчинялось народному комиссару внутренних дел, однако название «чекист» сохранилось в общем употреблении. С формальным развитием госструктур Советского Союза ГПУ было переименовано в Объединенное государственное политическое управление, или ОГПУ. Его деятельностью руководил председатель ОГПУ, а все политические преступления, за исключением особо важных случаев, должны были рассматривать советские суды. На протяжении всех 1920-х годов ОГПУ преследовало в качестве врагов социальные элементы, сохранившиеся от старого строя, социалистических ренегатов и иностранных шпионов. С началом процесса коллективизации в 1928 году ОГПУ стало заниматься депортацией непокорных «богатых крестьян» в лагеря и колонии. Печально известные суды из трех человек, или «тройки», были образованы ввиду огромного количества работы в сельских местностях. Деятельность секретной службы полностью соответствовала политическим приоритетам партии; сталинский секретариат установил и в дальнейшем всячески укреплял тесные связи с ОГПУ, хотя оно ни в коей мере не было детищем Сталина¹⁷.

Летом 1934 года весь аппарат безопасности претерпел серьезные изменения, отчасти с целью поставить политическую полицию под более пристальный контроль политического руководства. В действительности же созданная в итоге пертурбаций система стала инструментом для усиления репрессий, продолжавшихся на протяжении всего времени, пока Сталин находился у власти. ОГПУ вошло в состав Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) СССР во главе с Генрихом Ягодой, и под названием Главного управления государственной безопасности оно стало одним из основных его подразделений. В то же самое время обычная милиция была объединена с НКВД. В ноябре того же года под руководством НКВД была создана государственная система трудовых лагерей, известная всем под аббревиатурой ГУЛАГ, объединив все части государственной репрессивной машины и полицейского надзора. С началом реформ деятельность «троек» была приостановлена, однако НКВД сохранил так называемое Особое совещание – трибунал, в функции которого входило расследование контрреволюционных и террористических преступлений, суды проходили без участия свидетелей и даже в отсутствие самих обвиняемых¹⁸.

Основным юридическим инструментом в борьбе против антигосударственного терроризма служила статья 58 Уголовного кодекса 1926 года. Статья описывала, хотя всегда несколько расплывчато, широкий диапазон контрреволюционных и уголовных преступлений, за которые предусматривалось от трех месяцев заключения до расстрела. Определения были нечеткими, положения слишком широкими, и их чрезмерная универсальность была на руку деятелям из службы государственной безопасности, которые грубо пользовались этими недостатками. В 1934 году появилась возможность сделать службу государственной безопасности практически самостоятельной силой. Спустя всего несколько часов после убийства Сергея Кирова 1 декабря Сталин, по некоторым данным, составил проект, а по другим – одобрил составление проекта нового закона «О террористических организациях и террористических актах». Два дня спустя закон был одобрен Политбюро. Положения этого закона стали фактическим предписанием для совершения государственного беззакония. Террористические акты должны были теперь рассматриваться в течение не более десяти дней; суды не предполагали участия ни прокуроров, ни адвокатов; апелляции не принимались; всех признанных виновными (в действительности презумпция невиновности была отменена) следовало «быстро» расстрелять¹⁹.

Сердцевиной аппарата безопасности служило печально известное здание на Лубянской площади, в котором размещались чиновники, следователи и охранники отделов Государственной безопасности. Именно сюда привозили подозреваемых в политических преступлениях, которых доставляли в специальных машинах, иногда окрашенных в приятные тона, а временами замаскированных под безобидные торговые фургоны. Обвиняемых отправляли в переполненные камеры, невыносимо душные летом и холодные зимой. По прибытии их раздевали донага, обыскивали, снимали отпечатки пальцев и фотографировали. Подозреваемых в терроризме держали отдельно от других, менее опасных контрреволюционеров. Попавших в камеры заключенных сразу же допрашивали, чтобы они могли скомпрометировать других, или судили заочно на Особом совещании при НКВД, затем отправляли в тюрьмы либо передавали военным судам, которые рассматривали дела и выносили приговоры в течение двадцати четырех часов, как это было предусмотрено законом от 1 декабря 1934 года. Пытки официально не были разрешены за исключением периода максимального разгула репрессий в 1937–1938 годах, когда следователям было необходимо как можно быстрее получить признания, но следователи могли и сами заставлять своих жертв часами стоять на ногах (Белу Куна, руководившего потерпевшей неудачу коммунистической революцией 1919 года в Венгрии, заставляли целыми днями стоять на одной ноге до тех пор, пока от него не добились признания в том, что он был фашистским агентом), лишать их сна, подвергать потокам ругательств и оскорблений²⁰. Надзор за действиями низших чинов и следователей был далеким от строгости, а возможности для злоупотреблений – широкими. Только некоторые из заключенных могли выдерживать такое обращение дольше нескольких дней. Большая часть «признаний», как правило, была сфабрикована и извращена следователями. И.А. Пятницкий, до июля 1937 года секретарь Исполнительного комитета Коминтерна, в конце концов, после нескольких месяцев пыток, признался и давал показания в течение 15 минут, однако впоследствии ему дали на подпись протокол признаний из 29 страниц²¹.

Судебные разбирательства в основном проходили бегло и строились на доказательствах, которые, как правило, самим заключенным были недоступны и неизвестны. Заключенным давали копии обвинений, после ознакомления с которыми им было необходимо признать свою вину.

Судебные процессы представляли собой сущее издевательство над правосудием. Евгения Гинзбург, выжившая после травли и преследований и сумевшая написать книгу, вспоминая о 7-минутном суде над ней, писала о том, как двое охранников привели ее в помещение, затем уселись по обе стороны от нее, после чего она предстала перед тремя судьями и секретарем суда. Ее обвиняли по статье 58 «Кировского закона». «Вы признаете себя виновной?» – спросил председательствующий судья. Не получив необходимого положительного ответа, судьи отказались обсуждать ее дело. После, выслушав ее протест и заявления о невиновности, они удалились для вынесения приговора; через две минуты они вернулись, чтобы приговорить ее к 10 годам трудовых лагерей²².

Переполненные камеры и конвейерный способ отправления правосудия были следствием резкого нарастания политических репрессий, достигших своего пика в 1937–1938 годах. В течение всего периода, известного на Западе как «Большой террор», а в Советском Союзе как «ежовщина», по имени народного комиссара внутренних дел Николая Ежова, назначенного на этот пост в сентябре 1936 года, Государственная безопасность получила дополнительные полномочия для ведения борьбы с «террористическими организациями» уже внутри самой партии, борьбы, которая должна была вестись по всей стране. Характер и причины безумных репрессий, осуществлявшихся под руководством Ежова, будут проанализированы ниже. Здесь же важно то, что движущей силой этих безумных репрессий был Сталин. По окончании долгого пленума Центрального комитета в феврале-марте 1937-го, на котором партийная бдительность перед лицом вредителей и террористов была центральной темой обсуждения, Сталин опубликовал свои собственные выступления на нем, озаглавив их как «Меры по ликвидации троцкистов и других двурушников». Слово «ликвидация» было добавлено к опубликованной версии книги, и его смысл и цели были безошибочно поняты в стране, привыкшей читать между строк во всем, что было написано или сказано вождем. Сталин предупреждал, что финальная битва – «самая острая форма борьбы» – пришла к нам со всеми разрушительными силами, угрожающими революционному государству с начала 1920-х годов²³. Апокалиптические настроения преднамеренно нагнетались службами государственной безопасности и партийными секретарями, которые лезли из кожи вон, желая показать, что они, по меньшей мере, являются истинными революционерами.

Предоставление им дополнительных полномочий говорит о многом. Весной 1937 года следователям были даны указания использовать пытки для получения признаний. Для этих целей была сформирована особая группа «следователей-костоломов» [колольщики], чье название говорит само за себя. Число следователей при Ежове увеличилось в четыре раза; система так остро нуждалась в дополнительных силах, что была вынуждена принимать на работу людей, не имеющих даже малейшей квалификации, в том числе водителей, ранее работавших в полицейских отделах, работников котельных, чтобы они выбивали признания у заключенных²⁴. Также в связи с этим в ноябре 1936 года были возрождены «тройки», и их работа была вновь расширена летом 1937 года. Это были те самые скромные неправедные суды, занимавшиеся тем, что всеми должно было восприниматься как революционное правосудие, работавшие неустанно во исполнение приказов НКВД за номерами 00446 и 00447 от июля 1937 года, предписывавших «раз и навсегда положить конец омерзительной подрывной работе против основ Советского государства»²⁵. Приказы были спущены сверху из Политбюро и сопровождались инструкциями физически уничтожать провинившихся. Этим самым Государственная безопасность получила лицензию на убийства, действовашую весь следующий год.

Во второй половине 1938 года волна государственных репрессий стала снижаться. В ноябре Ежов уступил свой пост Лаврентию Берии, грузину, как и Сталин, наточившему свои зубы на диких чистках партийных организаций в кавказских республиках, перед тем как его перевели в Москву на должность заместителя Ежова и в качестве соглядатая Сталина в рядах НКВД. Это был совершенно другой тип человека, не похожий на бледнолицего Ежова, постоянно пьяного, которого к 1938 году все обычно видели напряженным и нервным; Берия был крепко сложенным полицейским, чьи неподвижные маловыразительные глаза светились из-под пенсне (Сталин заставил приделать к нему цепочку, чтобы тот выглядел менее буржуазно). Он обладал свирепым нравом и омерзительной речью в сочетании с невероятным политическим коварством. Берия оставался на посту главы НКВД на протяжении шести лет и избежал участи своих предшественников, Ягоды и Ежова, которые были расстреляны на основе чудовищных обвинений.

Вопреки сохранившейся в истории репутации страшилища, насквозь коррумпированного и абсолютного циника, которую вряд ли можно опровергнуть, Берия вернул НКВД к менее широким репрессиям, которые были до установления ежовщины, и начал реформы репрессивной системы. Пытки стали применяться реже, были восстановлены традиционные процедуры расследования. 31 декабря 1938 года Верховный Суд СССР принял закон, согласно которому статья 58 могла применяться только в тех случаях, когда намерение совершить контрреволюционный переворот или террористическое преступление могло быть доказано. Работа «троек», с неподобающей поспешностью осуждавших на смерть, была приостановлена²⁶. Берия намеревался передать функции расследования Народному комиссариату юстиции, но Центральный комитет наложил на это свое вето, и НКВД продолжал арестовывать подозреваемых в политических преступлениях и расследовать их дела²⁷. В течение 1939 года состоялось несколько судов над работниками Государственной безопасности, обвиненными в фабрикации доказательств и извращении правосудия, ставших единственными показательными судами, на которых доказательства и обвинения были относительно справедливыми.

Секретные службы между тем продолжали сохранять революционную бдительность. Берия мало что изменил в традициях подтасовывания обвинений, выбивания признаний и упрощенного правосудия; пытки так и не были искоренены; статья 58 «Кировского закона» оставалась в силе вплоть до смерти Сталина в 1953 году и после сталинского периода. Сотни и тысячи советских граждан продолжали попадать в сети служб безопасности по обвинению в контрреволюционной деятельности.

При Берии организация стала крупнее, более эффективной и более бюрократической. На смену полицейским налетам, в 1930-х годах носившим характер экспромтов, пришла более методичная и систематическая программа слежки. В феврале 1941 года громадная империя НКВД была снова реформирована; Управление Государственной безопасности, ответственное за политическую репрессивную работу и лагеря, было выделено в отдельный Народный комиссариат государственной безопасности, НКГБ, во главе которого встал бывший заместитель Берии на Кавказе Николай Меркулов. Берия занял пост заместителя председателя СНК СССР. В 1946 году народные комиссариаты были трансформированы в министерства. Новое МВД возглавил Сергей Круглов; МГБ попало под руководство карьерного милиционера Виктора Абакумова. В 1953 году, после смерти Сталина, Берия на короткое время возглавил МВД, в которое было влито МГБ, но через несколько недель был смещен бывшими своими коллегами и расстрелян при обстоятельствах, которые остаются до конца не выясненными²⁸.

В Германии установление полицейского и судебного аппарата репрессий должно было произойти в совершенно других обстоятельствах. В момент прихода Гитлера к власти в 1933 году законодательная система страны была независимой, тезис о верховенстве права оставался в силе, а департаменты политической полиции должны были действовать в соответствии с конституцией. Первая волна политического насилия, развязанная в январе 1933 года, оказалась вне пределов закона и контроля полиции, так как была связана с кровавой местью Национал-социалистической партии и СА своим оппонентам. Слабые попытки полиции удержать ее в рамках отдельных стычек были безуспешными. Интернированные жертвы содержались в небольших лагерях, основанных СА, где находились центры расследования и где узников жестоко пытали. Герман Геринг, назначенный в феврале 1933 года министром внутренних дел Пруссии, инструктировал на форуме полицейских чиновников игнорировать доказательства того, что терроризм, направленный прежде всего против левых сил и партий, «находится в конфликте с существующими правами и законами Рейха»²⁹.

Жесточайшие акты общественного насилия, совершавшиеся нацистским движением, постепенно перешли в официально санкционированное насилие со стороны самого государства и далее – в узаконенные репрессии государства. 11 февраля члены СА в Рейнской области были приведены к присяге в качестве вспомогательных полицейских сил, а одиннадцать дней спустя эти полномочия распространились на всю Пруссию³⁰. Возможность легализовать репрессии появилась у них поздней ночью 11 февраля, когда пожар охватил здание Германского парламента. На следующий день Гитлер обратился к президенту Гинденбургу с просьбой предоставить ему чрезвычайные полномочия, чтобы предотвратить угрозу коммунистической революции, для которой поджог Рейхстага якобы служил сигналом к началу. Событие носило столь неожиданный характер, что всегда существовал соблазн предполагать, что поджигателями были сами национал-социалисты, а не простодушный голландский коммунист Маринус ван дер Люббе, схваченный на месте события. Но, так же как и убийство Кирова, положившее начало безумию чрезвычайных мер сталинской диктатуры, поджог Рейхстага был делом рук террориста-одиночки.

28 февраля 1933 года в связи с пожаром в Рейхстаге был издан закон «О защите народа и государства», ставший статьей 48 (2.2) конституции Германии и давший президенту чрезвычайные полномочия. Закон был основным юридическим инструментом государственных репрессий вплоть до конца диктатуры, хотя на первых порах парламент играл в конституционную шараду, ежегодно обновляя закон. Положения этого закона практически ни о чем не говорили, если не были вообще пустыми. Основные статьи конституции, гарантирующие гражданские права (114, 115, 117, 118, 123, 124 и 153), были приостановлены. Этот закон ограничивал «свободу личности» и «свободу слова», так же как и сдерживал свободу прессы, позволяя нарушать тайну частной переписки и телефонных разговоров, производить обыски в домах и захват имущества. Декрет вводил смертную казнь за целый ряд преступлений, начиная от государственной измены до саботажа на железных дорогах, за которые прежде приговаривались к тяжелой работе. Всех, кто совершал террористические убийства государственных чиновников или деятелей, кто подстрекал к убийству либо «обсуждал его с другим человеком», совершал преступления против общественного порядка с применением оружия, похищал заложников по политическим мотивам, также ждала высшая мера³¹. В конце марта закон о смертной казни был опубликован, он позволял применять его ретроспективно по отношению к тем, кто совершил преступление до 28 февраля, в том числе и по отношению к несчастному ван дер Люббе, которого повесили несколько дней спустя³².

Юридические инструменты, необходимые для применения политических репрессий, были получены в результате принятия 21 марта двух законов. Первый касался того, что называлось «злостными сплетнями», то есть распространения пораженческих настроений и деморализующих слухов, сплетен, порочащих политических деятелей или партию, а также замечаний, могущих вызвать «сложности в международной политике». Все эти деяния, использованные с целью обуздать политический критицизм, полагаясь на туманность формулировок, предполагали длительное заключение, а в исключительных случаях смертный приговор. В тот же день режим учреждил «особые суды», имевшие право рассматривать дела, связанные с политическими преступлениями, перечисленными в чрезвычайном законе, не ограничивая себя обычными юридическими процедурами. Эти суды не были абсолютным новшеством: особые суды для расследований политических беспорядков существовали еще в период между 1919 и 1923 годами. Вкупе с чрезвычайными законами, они стали одним из важнейших инструментов, позволивших режиму обойти действующую законодательную систему и навязать собственную форму «народного» правосудия. Особые суды могли работать в ускоренном темпе, обходиться без обычных процедур, предписанных для защиты, и ограничивать возможности апелляций. К 1935 году их было 25, разбросанных по всему Рейху³³. 24 апреля 1934 года был учрежден особый Верховный суд с центральным офисом в Берлине, которому предстояло рассматривать наиболее важные дела, связанные с изменой и предательством. Народный суд [Volksgerichtshof] был отдан под руководство Отто Тьерака, одного из многих германских судей, вступивших в партию перед 1933 годом. Жестокий и несдержанный, он не питал особого уважения к традиционной законодательной системе. В его руках Народный суд стал инструментом политически узкого правосудия³⁴.

Между тем у диктатуры все еще не было своей тайной полиции. В первые месяцы режима существовавшие до этого департаменты полиции избавились от известных политических оппонентов; многие добровольно занимались преследованием левых радикалов задолго до прихода к власти Гитлера, и они не нуждались в особом поощрении, чтобы воспользоваться более широкими полномочиями, которые им предоставляли чрезвычайные законы. Один из таких деятелей, молодой прусский детектив по имени Рудольф Дильс, предложил Герингу преобразовать Прусское управление в новую тайную полицию. 26 апреля 1933 года Тайная государственная полицейская служба [Geheime Staatpolizeiamt] была формально основана с Дильсом в качестве ее первого директора. Акроним ГПА посчитали слишком схожим с советским ГПУ. Один неадекватный чиновник предложил аббревиатуру «гестапо»; таким образом, полицейские силы стали известны как гестапо, тайная государственная полиция. 20 апреля 1934 года организация была передана в компетенцию Генриха Гиммлера, поднявшегося за год от главы отдела полиции в Баварии до руководителя полицейских сил всей Германии. Головной офис гестапо был расположен в Берлине на улице Принц Альбрехтштрассе, 8, а ее руководителем назначили брутального и честолюбивого полицейского из Баварии Генриха Мюллера. Это здание, как и здание на Лубянке в Москве, стало квинтэссенцией всей системы политических репрессий, узаконенных в 1933 году.

В первые годы режима традиционная полиция и суды продолжали играть свою роль в политических репрессиях, используя юридические инструменты, уже имевшиеся в уголовном кодексе, и борясь с преступлениями против общественного порядка и актов предательства. К началу 1935 года в стационарной государственной тюремной системе содержались 22 000 политических заключенных³⁵. Разница между подразделениями политической полиции и остальным полицейским аппаратом состояла в том, что первые имели право задерживать и содержать подозреваемых в предварительном заключении. Это право было дано политической полиции в первый раз в качестве чрезвычайных полномочий после пожара в Рейхстаге. Оно приобрело центральное значение для практики репрессий, но требовало более тщательной формулировки, и его необходимо было периодически возобновлять. К началу июля 1933 года, по данным Министерства внутренних дел, в предварительном заключении находилось 26 789 человек; фактически же это означало, что людей содержали в концентрационных лагерях без права на рассмотрение их дел в суде. Со стороны общественности и чиновников постоянно звучали жалобы на явные злоупотребления, которые влечет за собой такая система. В 1933 году большая часть временных лагерей была закрыта. В апреле 1934 года министр Вильгельм Фрик, нацистский юрист, которому полиция все еще продолжала подчиняться, по крайней мере в теории, опубликовал четкое руководство по «предупредительным заключениям». И хотя теперь несчастные заключенные имели право быть информированными письменно в течение 24 часов о причинах их задержания, никаких ограничений не было предусмотрено в отношении их ареста, поскольку они продолжали, по мнению властей, представлять собой «угрозу общественной безопасности и порядку»³⁶.

Оценку характера и степени этой угрозы оставили почти полностью на усмотрение полицейских властей.

На протяжении всего периода диктатуры приоритетное право арестовывать сохраняло за собой гестапо. Общеизвестный образ людей в черных униформах СС, символизировавший государственный террор, заслонил истинное положение вещей, состоявшее в том, что аресты, расследования и депортации были функцией подразделений политической полиции, а не СС. Вместе с тем устоявшийся образ гестапо во многом соответствует истине. Его следователи имели обыкновение приезжать к намеченным жертвам рано утром (обычно парами), стучали в дверь и вежливо приглашали подозреваемых пройти с ними в полицейский участок. Когда мюнхенского редактора, а позже основателя «Picture Post» Стефана Лорана арестовали в марте 1933 года, его отвели в редакцию его газеты, где двое полицейских проводили обыск в поисках доказательств. Когда Лоран спросил их, что они ищут, полицейские вдруг осознали, что не имеют об этом понятия, и тут же позвонили своему инспектору, который приказал им искать «карикатуры, которые могли бы поставить правительство в унизительное положение». Затем задержанного отвели в тюрьму, обыскали, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали анфас, в профиль и с шляпой на голове и в конце концов бросили в тесную общую камеру. В ходе обыска в редакции была найдена открытка, присланная ему другом, находившимся с визитом в Советском Союзе, который, ни о чем не подозревая, подписал на открытке: «Я читаю Маркса и Энгельса». Лорана обвинили в «большевистских интригах» и оставили в заключении; через несколько недель была арестована и его жена, ее поместили в женское крыло тюрьмы. После семи месяцев заключения его, без какого-либо судебного разбирательства, депортировали в Венгрию, откуда он был родом³⁷.

Политическая полиция было мало чем ограничена в своей деятельности даже тогда, когда она действовала настолько некомпетентно, как это было в случае с задержанием Лорана. Партийные органы стали играть все более важную роль в аппарате безопасности, потеснив официальную полицию и действующее законодательство. Лорану довелось стать свидетелем того, как громил из СА пропускали в политические тюрьмы, где они забивали заключенных до потери сознания. В отличие от советской системы, где НКВД в период наивысшего расцвета государственных репрессий полностью контролировал Управление Государственной безопасности, министр внутренних дел Германии обнаружил, что его министерство шаг за шагом отстраняется от какого-либо действенного руководства аппаратом безопасности. В феврале 1936 года был согласован новый закон о гестапо, который полностью выводил тайную полицию из-под административного и юридического контроля, а законы закрепляли за ним право решать, кто являлся политическим преступником и что является политическим преступлением³⁸. Четыре месяца спустя Гитлер согласился на полную реорганизацию служб безопасности под руководством Гиммлера.

17 июня 1936 года Гиммлер был официально назначен рейхсфюрером СС и главой германской полиции. Это новое звание недвусмысленно указывало на слияние партийных интересов с интересами служб безопасности. У Гиммлера теперь появилась возможность построить в высшей степени централизованную общенациональную систему полицейской власти. Под его руководством оказались обычная полиция, возглавляемая Куртом Далеге, одним из высших офицеров СС; криминальная полиция и тайная государственная полиция (которые 26 июня были объединены в новое подразделение «полиции безопасности» [Sicherheistpolizei] под руководством заместителя Гиммлера в СС Рейнхарда Гейдриха; и концентрационные лагеря, переданные в марте того же года под руководство СС. Гейдрих при этом продолжал оставаться директором собственной службы безопасности партии [Sicherheitsdienst], первостепенной задачей которой был контроль за общественным мнением и выявление потенциальных сил сопротивления как вне, так и внутри партии.

Новая организация, номинально подчиненная Фрику, министру внутренних дел, стала в действительности самостоятельным центром власти. Поскольку ключевые посты в полиции и в министерствах внутренних дел и юстиции оказались в руках сторонников партии и людей из СС, вся законодательная и полицейская система стала все более и более явно отражать политическую волю партийного руководства. Вскоре после начала войны весь аппарат был повышен до статуса министерства под названием Главное управление имперской безопасности, РСХА, а Гиммлер и Гейдрих поднялись до статуса министров. Одним из первых актов новой организации стало издание руководства, позволявшего гестапо задерживать любого, кого считали виновным в ослаблении военных усилий, и расстреливать либо посылать их в лагеря без суда и следствия. Это положение получило эвфемистическое название «специального обращения», что стало поворотным пунктом, и с этого момента полиция безопасности имела неограниченное право убивать, право более бескомпромиссное и вопиющее, чем то, которое когда-либо предоставлялось советским службам безопасности. В начале 1943 года Гиммлер выдвинул необычно сформулированное предписание взамен предписания наказывать за информирование узников об их неотвратимом юридическом убийстве: «Преступник совершил то-то и то-то, поэтому в счет своего преступления он расплатился жизнью. Во имя защиты народа рейха он должен быть переведен из состояния жизни в состояние смерти. Решение будет исполнено»³⁹. 30 июня 1943 года гестапо получило дополнительные права решать, подлежит ли то или иное уголовное или политическое дело расследованию или же преступника необходимо сразу отправить в заключение. Но на той стадии развития событий подобные юридические изыски были бессмысленными в силу неограниченной власти подразделений сил безопасности в борьбе против тех, кого Гиммлер называл «естественными врагами, международным большевизмом, руководимым евреями и франкмасонами»⁴⁰.

Имеются некоторые очевидные сходства между органами государственной безопасности обеих диктатур. В том и другом случае эти структуры со временем развились в высшей степени централизованные бюрократизированные, полицейские системы, достигшие высшей ступени в иерархии, ставшие отдельными министерствами государственной безопасности, МГБ в Советском Союзе и РСХА в Германии. Обе структуры напрямую зависели от политических приоритетов своих режимов; «Это функция только полиции – выполнять то, что правительство намерено выполнять», – писал глава полиции безопасности Вернер Бест в 1937 году⁴¹. Государственная безопасность в Советском Союзе рабски внимала сигналам партии и государственного аппарата. И в том и в другом режимах органы безопасности постепенно аккумулировали все юридические инструменты, дававшие им возможность обходить действовавшие на тот момент законодательства. В Советском Союзе между тем эти инструменты постоянно пересматривались, а с конца 1930-х годов (за исключением произвольного правосудия военного времени) органы государственной безопасности стали функционировать в рамках своих собственных юридических предписаний.

Абсолютное беззаконие репрессий, совершенных Германским государством в последний период диктатуры, принципиально отличает советскую систему безопасности от ее германского аналога. Несмотря на очевидную несправедливость и полное несоответствие нормам закона, свойственный ей произвол и юридическую софистику, советская система безопасности функционировала, опираясь на легальный фундамент. Политических заключенных отдавали под суд, а их дела кропотливо, пусть часто и с ошибками, расследовались, в некоторых случаях на протяжении многих лет. Это была система, подверженная регулярным массированным злоупотреблениям. Политических «противников» убивали тайно, поэтому невозможно установить с определенностью, была ли смерть государственных лиц в результате самоубийства или по естественным причинам связана с государственными репрессиями или нет. Аппарат государственной безопасности мог учреждать свои собственные суды и проводить собственные расследования, так что принятые в них юридические процедуры не соответствовали нормативному законодательству, хотя, нет сомнений, что Народный комиссариат юстиции был совсем не прочь иметь контроль над ними. Попав в заключение, человек практически не мог рассчитывать на освобождение без того, чтобы его осудили, хотя более высокие инстанции, как это изредка случалось, могли отменить некоторые, немногие из тысяч других, неправедные приговоры. Вместе с тем Государственная безопасность, даже в момент наивысшего расцвета ежовщины, никогда не претендовала на право без каких-либо объяснений просто отправлять людей в заключение или на расстрел без рассмотрения дела в суде.

Помимо прочего, в Германии происходил постепенный процесс расхождения аппарата государственной безопасности и действующей законодательной системы. Системе государственной безопасности были предоставлены специальные юридические инструменты, особые суды и право вести расследования по своим правилам. Обе системы регулярно применяли пытки для выбивания признаний, к примеру, в шпионской деятельности, которая инкриминировалась политическим заключенным; оба аппарата использовали систему раздельных тюрем и лагерей для политических заключенных. Главное различие между двумя системами заключалось в праве гестапо задерживать людей в предупредительном заключении, рекомендовать в отношении них «бессрочное заключение», даже в том случае, когда заключенный получил менее суровый приговор обычного суда или уже отбыл свой срок заключения. (Парадоксально, но такая административная автономия позволяла гестапо освобождать людей, вынося им приговоры не более суровые, чем рядовое предупреждение, и не угрожая им судебным преследованием, что и происходило изредка в советской системе, когда слушания уже начались.) Предупредительное заключение, впервые учрежденное в самом начале диктатуры, было сферой систематических и вопиющих злоупотреблений, в итоге оно предоставляло полиции безопасности право решать, игнорируя даже особые суды, вопросы жизни и смерти не только в отношении политических заключенных, но и миллионов невинных немцев и других европейцев, подвергшихся гонениям не за то, что они делали, а просто за то, кем они были.

* * *

Одной из труднейших задач историков является задача установления общего количества жертв государственных репрессий. Советская система породила массу секретных статистических данных, большая часть которых стала доступна с момента падения европейского коммунизма. Третий рейх был не столь привередливым в плане сбора статистики и соблюдал большую скрытность. Тогда как в НКВД подробно фиксировали данные о всех приговорах и случаях осуждений, записи в журналах германских лагерей и тюрем делались менее скрупулезно либо преднамеренно уничтожались через каждые несколько месяцев. В конце войны костры из секретных документов пылали над всем рейхом. Даже при наличии более подробной статистики советских тюрем и лагерей все же сложно поверить в то, что абсолютно каждая жертва была посчитана или что не было случаев, когда одного и того же заключенного соперничающие органы записывали дважды, стремясь продемонстрировать перевыполнение нормы, особенно в исключительных условиях ежовщины и военного периода. Две диктатуры заключили в тюрьмы и уничтожили не сотни, а миллионы людей. Точное число жертв обеих диктатур просто не поддается подсчету, такова суть их кровавых репрессий.

И все же сохранившиеся цифры дают ясное представление об их масштабах и характере. Годами данные, касающиеся репрессий в Советском Союзе, циркулировавшие на Западе, были неимоверно раздуты. Антон Антонов-Овсеенко, сын жертвы партии 1930-х годов, сообщает в своих мемуарах, опубликованных в 1980 году, что, по данным источников Политбюро, 18,84 миллиона человек в период между 1935-м и 1940-м годами были отправлены в тюрьмы и 7 миллионов из них были расстреляны. Почти 16 миллионов человек – половина всего взрослого мужского населения Советского Союза прошли через лагеря. По его подсчетам, число умерших от голода и репрессий в 1930-х годах составило 41 миллион человек⁴². Некоторые из этих данных были приняты за точку отсчета на Западе, и в дальнейшем там получили широкое распространение цифры от 8 до 20 миллионов арестованных и от 9 до 40 миллионов умерших⁴³.

Однако архивы рисуют совершенно иную картину. Данные об арестах, обвинительных приговорах и расстрелах были составлены в 1953 году, после смерти Сталина. По этим данным, общее число арестованных органами НКВД в период между 1930 и 1953 годами составило 3 851 450⁴⁴. Общее число расстрелянных составило 776 074 человекк, что приблизительно равно числу приговоренных к расстрелу между 1930 и 1953 годами – 786 098 человек, данным, опубликованным в 1990 году при Горбачеве. Эти цифры значительно ниже тех спекулятивных подсчетов, которые были известны до прихода гласности. Статистика в отношении числа людей, сосланных в лагеря, соответствует известным на сегодня данным из архивов ГУЛАГа, дающим представление о составе и количестве заключенных, прошедших через них. В 1940 году в разных категориях лагерей всего находилось 4 миллиона человек: 1,3 миллиона в трудовых лагерях ГУЛАГа; 300 000 – в тюрьмах; 997 000 – в специальных поселениях; 1,5 миллиона – в лагерях для депортированных⁴⁵.

1937 и 1938 годы были совершенно исключительными. На эти два страшных года ежовщины приходится 35 % всех арестов, произведенных за годы сталинской диктатуры. Среднее число расстрелянных в обычные годы – в 1932–1936, 1939–1940 и 1946–1953 годах – составило 1432 человека. Осуждение на жизнь в лагерях или на тюремное заключение было обычным делом, поэтому население лагерей в послевоенный период неуклонно росло, по мере того как массовые смертоубийства шли на спад. К началу 1950 года в разных частях обширной империи лагерей находилось 6,45 миллиона человек. Общее количество умерших в лагерях в период с 1930-го по 1953 год достигло 1 053 829 человек, в большинстве случаев люди умирали от болезней, изнурительного труда, обморожений и плохого питания. Иногда лагеря становились местом исполнения приговоров НКВД, это могло привести к тому, что при подсчете общего числа убитых по приговорам НКВД некоторые факты расстрелов учитывались дважды. Труднее всего оценить, сколько случаев из тех, что рассматривались органами безопасности, были на самом деле уголовными делами (подобно случаю с двумя несчастными крестьянскими мальчиками, пасшими колхозных коров, которых застали на месте преступления, – видели, как они съели три огурца, за что были приговорены к 8 годам лагерей⁴⁶.

Также невозможно подсчитать, какое количество дел, рассмотренных в обычной судебной системе, было на самом деле возбуждено по статье 58, и по которым были вынесены смертные приговоры или приговоры, предусматривавшие тюремный срок. О том, сколько людей умерло в пересыльных лагерях, переполненных вагонах от недостатка воды, от мороза и недоедания, можно только догадываться. Но все же общее количество жертв советских репрессий, безусловно, намного, хотя и на десятки тысяч, а не на миллионы, больше. Рассуждая о репрессиях, вряд ли надо говорить о том, что суммарные цифры не способны показать всю глубину страданий и трагичность отдельных человеческих историй: репрессии оставляли жен без мужей, женщин и мужчин – без их любимых, дети становились сиротами, разрушались семьи, многолетняя преданная дружба внезапно обрывалась. Статистика бессильна перед лицом человеческой трагедии.

В случае с Третьим рейхом положение значительно осложняется. Статистические данные здесь во многом фрагментарны и характеризуются неполнотой, хотя они говорят о значительно меньших масштабах репрессий по сравнению с Советским Союзом. В годы между 1933 и 1939 годами всего было осуждено за преступления, которые квалифицировались как политические, и заключено в тюрьмы 225 000 человек, но тюремные сроки и сроки содержаний в лагерях были во многих случаях недолгими. Количество людей, находившихся одномоментно в лагерях в период до 1939 года, было значительно ниже: на пике репрессий в 1933 году их было 25 000, 10 000 человек – к началу 1936 года, снова 25 000 человек накануне начала войны. Но к началу 1944 года, когда лагеря были заполнены узниками войны, евреями и лицами принудительного труда, это число выросло до 715 000 человек⁴⁷. Цифры, касающиеся 1930-х годов, трудно сопоставить с цифрами, относящимися к числу лиц, содержавшихся в «предупредительном заключении», которое летом 1933 года достигло 27 000 человек и 162 000 – в 1939 году, если все эти люди на самом деле содержались в тюремной системе, а не в лагерях. В 1935 году в обычных тюрьмах находилось в общей сложности 22 000 политических заключенных. Единственное, что можно сказать с уверенностью, это то, что количество жертв резко возросло в годы войны, когда Германия распростерла свою власть над всей континентальной Европой.

Общее количество убитых германской системой безопасности никогда не было с должной точностью установлено. Существуют архивные данные о числе осужденных и расстрелянных по обвинению Народного суда по преступлениям, связанным с изменой: вплоть до самого начала войны суд вынес 108 смертных приговоров, за период с 1940-го по 1944 год суммарное количество таких приговоров составило 5088⁴⁸. Имеются дополнительные статистические данные по числу осужденных и расстрелянных как за политические, так и уголовные преступления, по приговорам обычных судов за период между 1938 и 1945 годами – 16 080 человек⁴⁹. Остается неизвестным, какой процент этих расстрелов был связан с уголовными преступлениями, но поскольку большая часть жертв была не германского происхождения, можно допустить, что это были иностранные рабочие или узники войны, обвиненные в саботаже, в загрязнении расы или убийстве. В это число не вошли тысячи жертв отдельных случаев жестокости и насилия, террористических актов, совершенных людьми СС в последние месяцы войны, политических убийств, совершенных партийными головорезами, и тысячи не-немцев; сюда не вошли и тысячи убитых за сопротивление и саботаж на всей территории оккупированной Европы в рамках печально известного закона «Nacht und Nebel» («Ночь и туман»), изданного Гитлером 7 декабря 1941 года, который позволял гестапо избавляться от своих узников, не оставляя следов⁵⁰.

Исключительное время для германских служб системы безопасности наступило в период между 1941 и 1944 годами. В годы войны с Советским Союзом РСХА организовала и руководила массовыми убийствами миллионов мужчин, женщин и детей. Огромное большинство этих людей составляли евреи, согнанные со всей Европы, примерно 5,7 миллиона человек. Около 3,6 миллиона человек были уничтожены в специально построенных для этих целей лагерях, еще 1,5 миллиона были уничтожены в городах и деревнях западной части Советского Союза в первые годы войны между Германией и СССР⁵¹. Концентрационные и трудовые лагеря также стали местами массовых убийств, где полностью пренебрегали правами человека и где правил режим принудительного изнурительного труда. Установлено, что общее количество умерших составило 1,1 миллиона человек, включая и большой процент евреев, которых вынуждали работать до полного истощения⁵². Ужасающие цифры тех, кто был умерщвлен, убит или кто умер от болезней или недоедания, либо тех, которых германские службы безопасности заставляли работать до полного истощения, не могут быть установлены с достаточной точностью, однако маловероятно, что это число было намного ниже, чем семь миллионов, и большинство из них были не-немцами.

Огромное большинство из этих миллионов жертв обеих диктатур составляли ни в чем не повинные люди. Их «преступления» были тривиальными либо, в большинстве случаев, не были преступлениями вообще. Также в большинстве своем это были совершенно беззащитные люди – обычные мужчины и женщины либо дети, которых схватили дома или на работе, иногда по одному или в ходе массовой облавы, устроенной службами безопасности. В обеих системах семьи подозреваемых также попадали в сеть. Когда в ноябре 1937 года Сталин разразился бранью против контрреволюционеров, он пообещал искоренить не только «врагов народа», но и все их окружение. Это было необходимо сделать, объяснял Молотов Феликсу Чуеву много лет спустя: «Иначе они бы распространили всякого рода жалобы и вырождение…»⁵³. Вендетта советской системы безопасности стала западней для друзей, просто знакомых, товарищей по общежитию или коллег ее жертв, как будто «контрреволюционная деятельность» была каким-то инфекционным заболеванием. Евгения Гинзбург была осуждена на срок в лагере за то, что какое-то время назад она работала вместе коллегой академиком, которого разоблачили как троцкиста. Ее исключили из партии за отсутствие бдительности, однако к моменту ее ареста в феврале 1937 года система превратила ее в архикриминальную личность. «Даже смерть была бы слишком слабым наказанием для тебя! – кричал офицер, пришедший арестовать ее. – Ты перевертыш! Агент международного империализма!»⁵⁴

Тысячи жертв обеих систем в одночасье превратились, подобно Гинзбург, из респектабельных, даже лояльных, граждан в уголовников и изгоев. Стефан Лоран, единственным преступлением которого было нежелание поддерживать национал-социалистов, подвергся в тюрьме гестапо постепенному превращению из успешного специалиста, представителя среднего класса, в жалкого заключенного, одетого в неряшливые одежды, страстно стремящегося избежать штрафной камеры и злопыхательств партийных охранников, к которому политическая полиция относилась с полным презрением. Пусть гонения и имели часто характер ничем не прикрытого произвола, система все равно превращала невиновного в явно виновного, рядового гражданина – в узника тюрьмы или лагеря. Некоторые из тех, кто подвергся гонениям в обеих системах, были действительно оппонентами или критиками режимов, однако мало кто из них был и вправду террористом или политическим преступником. Большинство из них были заклеймены позором и осуждены только для удовлетворения чудовищных фантазий, порожденных теорией заговора, возникшей в головах диктаторов. Парадоксальный, часто абсурдный характер жертвенности, который эти фантазии порождали, может проиллюстрировать необыкновенный спектакль, поставленный обеими диктатурами в 1930-х годах, в ходе репрессий над коммунистами.

Модель преследований, практиковавшихся в Советском Союзе, может быть понята из теории заговоров, центральной для коммунистического государства. Эта теория сформировалась, как и многое другое, в начальный период советской системы, из опыта гражданской войны. В зарождающемся советском обществе сохранялся непреходящий страх перед перспективой того, что молодое Советское государство может стать объектом международного заговора, который плетут силы мировой буржуазии вместе с их союзниками, окопавшимися внутри Советского Союза. Конспираторы всегда представлялись в образе пятой колонны и провокаторов, действующих в союзе с остатками эксплуататорских классов и партийными оппозиционерами. Целью заговора было ни много ни мало низвержение революционных достижений и реставрация капитализма. Их методы всегда характеризовались однотипной риторикой – саботаж, разрушение, терроризм. Их невольными сообщниками были чиновники и члены партии, не сумевшие распознать «диверсантов» в своих рядах. Акценты периодически смещались, однако эта установка оставалась центральным политическим тезисом на протяжении всего периода сталинского правления, начиная с 1920-х годов до самой смерти диктатора в 1953 году. Верили ли тысячи рядовых полицейских чиновников и партийных работников, боровшихся с заговорами, в эту теорию, было неважно. Значение имело только то, что партийное руководство настаивало на существовании такого заговора, что контрреволюционный заговор был политической реальностью общества.

В свете этой партийной установки можно было бы определить почти всех жертв режима. Генеральная линия партии в отношении заговоров формировалась в центре, однако она широкими волнами растекалась по всему пространству огромного Советского Союза. Можно взять, к примеру, судьбу 57-го отдельного стрелкового корпуса Красной Армии, посланного в Монголию в 1936 году для предотвращения набегов японцев из соседней Маньчжурии. Солдаты были расквартированы в убогих отдаленных районах промозглой монгольской равнины. Моральное состояние солдат не вызывало оптимизма, часто происходили стычки, а оборудование постоянно выходило из строя. Однако летом 1937 года, вслед за раскрытием «заговора» среди высших командиров Красной Армии, длинная рука советского закона протянулась через все пространство советской страны и достигла 57-го корпуса. Сюда прибыли люди из Особого отдела НКВД для того, чтобы «разоблачить и ликвидировать участников военного заговора». Они раскопали все сфабрикованные заговоры в каждом отдельном подразделении армейского корпуса, один за другим.

Расследования продолжались в течение тринадцати месяцев, поскольку за разоблачением одного заговора следовало раскрытие заговора в другом подразделении. В отчетах НКВД разоблаченным врагам давались самые разнообразные, иногда вызывающие недоумение характеристики, даже тогда, когда, как в следующем случае, все они служили в одном и том же подразделении: «сын кулака», «служил у Колчака» (т. е. командующий Белой армией в гражданской войне), «он подхалим», «участник контрреволюционной троцкистской организации», «военно-фашистский заговор», «совершал акты саботажа», «имел связи с врагами народа» и тому подобное⁵⁵. Комиссара корпуса А.П. Прокофьева все время, пока он ехал в Москву, отзывали обратно, арестовали его, когда он сидел в вестибюле Народного комиссариата по обороне, ожидая назначения. Человека, назначенного вместо него, отправили до самой Монголии лишь для того, чтобы несколько месяцев спустя разоблачить его как фашистского заговорщика и уволить⁵⁶.

В 1930-х годах судьба 57-го отдельного корпуса повторилась многократно по всему Советскому Союзу. Охота на ведьм свирепствовала с особой беспощадностью в двухлетний период ежовщины, но директивы разоблачать пятую колонну только предваряли наивысший расцвет террора, и продолжали действовать и в 1950-х годах. К началу 1934 года ОГПУ уже сфабриковало то, что называлось «Делом всесоюзного троцкистского центра» и в течение 1934 и 1935 годов сотни людей были арестованы как предполагаемые члены этого центра и позже расстреляны⁵⁷. В 1936 году правительственные комиссары были вызваны для отчета Центральному комитету о количестве и категориях служащих, разоблаченных в их вотчинах. Лазарь Каганович, народный комиссар путей сообщения, отчитался об увольнении 485 бывших царских полицейских, 220 бывших меньшевиков и социал-революционеров, 572 троцкистов, 1415 бывших белых офицеров, 285 вредителей и 443 шпионов. Каждый из них, как сообщал Каганович, имел связи с «правотроцкистским блоком» заговорщиков и вредителей⁵⁸. Разоблачение подрывной деятельности тогда влекло за собой серьезный риск последующих обвинений в отсутствии бдительности. Каганович выжил, но тысячи других коммунистов, партийных работников попали в тюрьмы или были расстреляны скорее за то, чего они не сумели сделать, чем за то, что они в действительности совершили.

Членство в партии при этом не было надежной гарантией безопасности. Опаснее всего было находиться вблизи центра власти. В годы ежовщины высшее руководство партии было практически опустошено. Пять членов сталинского Политбюро были расстреляны, так же как и 98 из 139 членов Центрального комитета. Из 200 членов Центрального комитета компартии Украинской республики выжили только трое; были уничтожены 72 из 93 членов Центрального комитета комсомольской организации. Из 1996 руководителей партии – делегатов XVII съезда партии в 1934 году 1108 были убиты.

В регионах 319 из 385 областных секретарей и 2210 из 2750 районных секретарей партии погибли. Рядовые партийцы в целом пережили эти годы лучше, хотя в Ленинграде чрезмерно ревностный Жданов исключил из партии девять десятых членов⁵⁹. Очищение рядов партии не спасло Ленинградскую партийную организацию от второй чистки, произошедшей десятью годами позже, когда ее лидеры были расстреляны за контрреволюционный сговор с новой пятой колонной «холодной войны»⁶⁰.

Наиболее явным ощущением при встрече члена партии с иностранцем и самым заметным чувством самого иностранца было недоверие. Начиная с 1920-х годов и в последующие годы страх соприкоснуться с чуждой идеологией и страх перед угрозой внедрения вражеских элементов были характерной чертой политической культуры коммунистического сообщества. Коммунистический Интернационал работал в офисе, расположенном в московской гостинице «Люкс», но его сети были разбросаны по всему миру. В начале 1930-х годов эта организация ревностно оберегала себя от заражения от других социалистических и социал-демократических движений за границей. Но когда Сталин, с большими оговорками, подвиг Народный фронт на стратегическое, правильным образом спланированное взаимодействие с другими зарубежными оппонентами «фашизма», сдвиг в революционной стратегии, формально объявленный на международном съезде Коминтерна в июле 1935 года в Москве, открыл вход в него «шпионам» и «агентам фашизма». В феврале 1937 года Сталин предупреждал Георгия Димитрова, генерального секретаря Коминтерна: «вы все… находитесь в руках врагов»⁶¹. В течение 1937 и 1938 годов сообщество иностранных коммунистов, проживавших в Советском Союзе, и сам Коминтерн подверглись гонениям. коммунистическая партия Германии, нашедшая здесь убежище, потеряла 7 членов своего Политбюро (только пятеро из них были убиты при Гитлере) и 41 из 68 руководителей партии. Польская коммунистическая партия, члены которой с 1929 года находились под неослабным надзором Государственной безопасности, потеряла весь свой Центральный комитет и, как было установлено, 5000 ее членов. Все они были расстреляны как агенты «польских секретных служб»⁶². В итоге в августе 1938 года партия формально прекратила свое существование за отсутствием членов, которые бы не скомпрометировали себя как «тайные фашисты». Отсутствие бдительности по отношению к заговорам привело к репрессиям 700 работников центрального аппарата Коминтерна. В следующие пятнадцать лет, до самой смерти Сталина, связи с внешним миром, независимо от того, какими бы незначительными и случайными они ни были, могли привести к тюремному заключению или смерти.

Поименный список жертв, находившихся вдали от партийного ядра, отражал все проявления предполагаемых заговоров. Всякий, кого разоблачали как бывшего классового врага, будь то кулака или участника Белой гвардии, либо как потомка буржуазии или мелкопоместного дворянства, особенно если тому удавалось скрывать свое происхождение довольно долгое время, всегда подвергался риску быть репрессированным, хотя только в период между 1937 и 1938 годами такой проступок наверняка приводил к смерти. Тем самым была возрождена идея контрреволюционного саботажа, которая восходила к самым первым показательным судам 1918 года⁶³. После 1928 года, в период коллективизации и индустриализации, саботаж регулярно использовался для описания самых тривиальных случаев оплошности или халатности на работе, механических сбоев или просто аварий. Тщательный сбор статистики аварий использовался как политическое доказательство. В моменты особого усиления бдительности списки аварий и механических нарушений могли стать серьезным доказательством. В 57-м отдельном стрелковом корпусе в течение 1938 года число аварий (2728 за девять месяцев) значительно возросло, поскольку на работу были взяты неквалифицированные и малокомпетентные кадры взамен водителей и квалифицированных механиков, уничтоженных первой волной чисток. И тем не менее эти аварии дали повод для последующих обвинений в саботаже⁶⁴.

Эти жертвы чисток, похоже, скорее были элитой по сравнению с незадачливым рабочим. В промышленности именно директорам заводов и инженерам в первую очередь приходилось выдерживать натиск критицизма за неспособность соблюдать графики пятилетних планов. Г. В. Гвахария, образец современного менеджера, эффективный и новаторски мыслящий директор огромного сталеплавильного завода имени Кирова в Донбассе, был вызван в местный партком в марте 1937 года по поводу некоторых технических проблем, задерживающих процесс производства. Его обвинили во вредительстве и арестовали. В начале апреля пресса также заклеймила его «фашистским агентом», его допросили и расстреляли. Спустя несколько месяцев было объявлено, что Гвахария занимался саботажем на заводе, чтобы увеличить возможность победы Германии и Японии. Вскоре за ним последовали и его коллеги. К началу 1940 года на огромном заводе работали только два инженера и 31 технический работник из персонала 1937 года⁶⁵.

Чистки нанесли удар по всем областям институциональной жизни страны, и больше всего пострадали высшие эшелоны власти. Тысячи дипломатов, старших офицеров армии были убиты. Примерно из 24 000 священнослужителей и руководителей церкви, служивших в 1936 году, через пять лет только 5665 оставались живыми⁶⁶. В конце концов конспирация уничтожила самих конспираторов. Работники НКВД и аппарата государственной безопасности сами подверглись чисткам в 1939 году за вредительство в партии. Очередь Ежова подошла в апреле 1939 года, когда его арестовали и обвинили в том, что он британский и польский шпион.

Избитый, вынужденный давать показания следователям, которые всего несколько месяцев назад работали под его руководством, он предстал перед Военной коллегией Верховного суда в феврале 1940 года, где отказался от всех своих признаний и заявил, что, работая на протяжении двадцати пяти лет для партии, он «честно боролся против врагов и уничтожал их… используя все имеющиеся средства для их разоблачения»⁶⁷. На следующий день он был расстрелян за шпионаж.

Теория заговоров в гитлеровском рейхе выполняла ту же функцию, что и в Советском Союзе, позволяя разоблачать врагов и давая повод для нападок и их уничтожения. Однако здесь были два различных типа заговоров, возникшие из опыта поражения в 1918 году. Первый был сфокусирован на марксистских врагах, чей интернационализм отравил Германию во время Первой мировой войны и ослабил ее национальный дух и чье существование представляло непрекращающуюся угрозу предательства делу национального спасения и возрождения. Предательство национальных идеалов было лакмусовой бумажкой для начала отстранения и репрессий. «Мы, нет сомнений, хотим уничтожить всех, кто противостоит народу и нации», – заявил в марте 1933 года Геринг⁶⁸. Второй «заговор» был связан с евреями. Они также, как считали нацисты, составили заговор с целью разрушить военные усилия Германии, навязать революцию в 1918 году и привести Германию к постепенному расовому разложению, чтобы открыть путь большевизации Германии и всей остальной Европы. Как марксисты, так и евреи и их многочисленные сторонники и агенты, «осквернявшие» нацию и ее нового лидера, составили заговор, ставящий цель ослабить усилия новой Германии, направленные на восстановление ее могущества и отмщение врагам за ее поражение. Сохранялся страх того, что «удар в спину» может повториться в следующей войне. Именно в свете этих рассуждений необходимо читать комментарии Гитлера в его «Mein Kampf» о возможности избежать поражения в 1918 году путем отравления газом 10 000 евреев⁶⁹. Уничтожение врага почти гарантировало победу. В своей речи перед старшими офицерами в 1937 году о роли сил безопасности в будущей войне Гиммлер утверждал, что домашний фронт был театром войны против внутреннего врага, «идеологического противника», который тайно замышляет снова отнять у Германии победу. Это была задача государственного аппарата безопасности, продолжал Гиммлер, «охранять чистоту крови и здоровье нашего народа» для того, чтобы обеспечить будущие военные триумфы⁷⁰.

Огромное большинство жертв репрессий в первые годы режима составляли коммунисты, профсоюзные деятели, социал-демократы и интеллектуалы – антинацисты. В отличие от несчастных жертв советских репрессий, разоблаченных НКВД, это были реальные противники. Но идея коммунистического революционного заговора в 1933 году была здесь таким же вымыслом, как «троцкистско-фашистский центр», сочиненный в Москве. Коммунистов задерживали и подвергали пыткам для того, чтобы получить от них сведения о сети коммунистических агентов, планы революционного переворота и данные о секретных складах с оружием и взрывчаткой, спрятанными для этих целей. С подавлением политической деятельности коммунистов вспыхнули яростные стычки между коммунистами, полицейскими и вспомогательными силами СА. На следующий день после пожара Рейхстага 1500 коммунистов были задержаны в Берлине, 10 000 – по всей Германии. Немецкая компартия в 1935 г. объявила, что 393 члена партии были убиты, начиная с января 1933 г.⁷¹ Сотни коммунистов были убиты в камерах членами СА. Коммунисты и социал-демократы составляли подавляющее большинство заключенных в первых лагерях, основанных в 1933 и 1934 годах.

Другие жертвы политических репрессий были выходцами из широкого круга критиков и оппонентов режима, чьи антинацистские взгляды теперь стали рассматриваться как прямое предательство. Для политической полиции были безразличны классовая принадлежность, ранг или репутация задержанных. Все известные антинацисты из числа священнослужителей, специалистов и членов консервативных политических партий получили небольшие сроки тюрем или лагерей. Многие из них, подобно Стефану Лорану, были ни в чем не повинны. Другие, попавшие в заключение вместе с ним, стали жертвами чьей-то злобы и зависти. Фрица Герлиха, издателя католической газеты в Мюнхене, содержали в темной камере и избивали люди из СА, чтобы он раскрыл им источник, сообщивший ему о гомосексуальности Эрнста Рема. Почтенного еврейского доктора, однажды порекомендовавшего пенсионному органу сократить пособия по инвалидности ветерану войны, национал-социалисту, били резиновой дубинкой в течение одной минуты каждый час до тех пор, пока он не испустил дух. Водитель машины, везшей Гитлера в Ландсбергскую тюрьму, в которой тому предстояло отбывать срок в 1924 году, был допрошен относительно нелестных комментариев, которые тот высказывал тогда о будущем фюрере⁷². Большинство тех, кто был задержан в первые недели режима и оказался в предупредительном заключении, были освобождены в начале лета 1933 года. Некоторые из ранних жертв режима были евреями, но германские евреи тогда еще не были систематическим объектом репрессий государственного аппарата безопасности. Они тогда лишь подвергались запугиванию, временами их подвергали физическому насилию, их могли ошибочно арестовать, ограбить или безосновательно уволить. Так же как и коммунисты, они были в числе тех, кого следовало исключить из новой Германии как врагов германской идеи.

К середине 1930-х годов приоритетной задачей режима стал расовый вопрос, определивший новое направление государственных репрессий в Германии. Политическая оппозиция была немногочисленной, и ее легко сокрушили. Вторая идея теории заговоров – страх перед перспективой того, что возрождение Германии и ее победы будут серьезно подорваны в случае биологического истощения нации, поставила государственную систему безопасности в центр расовой политики режима. Подавляющее большинство германских жертв государственных репрессий между 1936 годом и концом войны были «биологическими» жертвами, которые оказались в заключении или были убиты не из-за политических преступлений, действительных или мнимых, а в целях сохранения чистоты расы. Среди тех, кому следовало оказаться в сетях органов безопасности в первую очередь, были так называемые «асоциальные элементы». К ним относились, согласно полицейскому циркуляру, разосланному Гейдрихом в декабре 1937 года, «попрошайки, бродяги (цыгане), блудницы, алкоголики и «тунеядцы»⁷³. Первая массовая чистка была произведена в марте 1937 года. До 2000 человек были отправлены в предупредительное заключение, а многие были переведены в концентрационные лагеря⁷⁴. Других насильственно стерилизовали для предотвращения передачи рецессивных генов, которые, как предполагалось, приводили к формированию асоциальной личности. Этой процедуре также подвергли и уголовников-рецидивистов. Таких лиц в тюрьмах размещали и содержали отдельно, однако во время войны по требованию Гитлера асоциальные элементы и матерых уголовников перевели в лагеря, где 20 000 из них умерли от изнурительного труда⁷⁵.

Гонениям подвергались также и сексуальные преступники. Особенно выделяли гомосексуалистов. Гиммлер был фанатичным гомофобом («педерасты – это результат дегенерации личности», – отметил он однажды в своем студенческом дневнике)⁷⁶. В процессе реорганизации полицейской системы в 1936 году Гиммлер создал новый отдел для «борьбы с гомосексуалистами и абортами», которые, по его убеждению, создавали серьезную угрозу расовому развитию, но даже до этого момента гомосексуалисты подвергались запугиванию, шантажу и арестам людьми из гестапо, а не обычными полицейскими⁷⁷. Начиная с 1936 года гомосексуалистов стали отправлять в лагеря. В июле 1940 года Гиммлер издал приказ, по которому все гомосексуалисты, нарушавшие закон с более чем одним партнером, должны были быть отравлены в лагеря в обязательном порядке; в 1943 году Кальтенбруннер, глава РСХА, добивался принятия закона об обязательной кастрации всех осужденных гомосексуалистов. Установлено, что 5000 из них погибли в лагерях и предупредительном заключении⁷⁸.

Другие сексуальные преступления находились в ведении служб безопасности. Вслед за законом о защите германской крови, принятым в 1935 году, 1680 германских евреев были осуждены за осквернение немецкой расы⁷⁹. Во время войны гестапо расширило поле своей деятельности и начало контролировать сексуальные взаимоотношения между гражданами Германии и иностранными рабочими. Мужчины-поляки или русские, застигнутые «на месте преступления» с германскими женщинами, могли быть расстреляны или отправлены в лагеря, но и женщины рисковали оказаться в предупредительном заключении или могли быть осуждены на срок в лагерях. Судьба педофилов также могла привести их в лагерную систему. За период между 1933 и 1939 годами порядка 2079 сексуальных преступников были кастрированы, в большинстве случаев за педофилию⁸⁰. Для тех, кого режим считал угрозой для расового здоровья, в 1933 году была введена обязательная стерилизация, которая регулярно проводилась в тюрьмах, специальных госпиталях системы безопасности и лагерях. За промежуток времени между 1933 и 1945 годами, как было установлено, стерилизации подверглись 400 000 человек, в большинстве своем женщины⁸¹. В то же время в стране, где число абортов в 1932 году достигало более одного миллиона, начались преследования аборционистов, которых стали считать врагами здорового воспроизводства расы, а после 1936 года они стали объектом тщательного расследования гестапо.

В годы войны аппарат государственной безопасности превратился в главного проводника политики более радикального решения расового вопроса. Основными жертвами этой политики стало еврейское население Германии, Австрии, дружественных Германии и оккупированных стран Европы. В функции гестапо входили сбор и анализ всей информации о численности и распределении еврейского населения, а также составление досье на наиболее выдающихся евреев. В сентябре 1939 года молодой офицер СС Адольф Эйхман был отозван в Берлин со своего поста организатора еврейской эмиграции из Вены и Праги для того, чтобы возглавить только что образованный департамент по делам евреев в системе недавно основанного РСХА. Отдел IV D4 (вскоре переименованный в IV B4) стал ключевым в рамках всей программы гонений на евреев, начиная с их регистрации и политического надзора, до их окончательного заключения и депортации в гетто и концентрационные лагеря, где они должны были быть уничтожены⁸².

Огромные усилия во время войны аппарат государственной безопасности направил на организацию геноцида евреев. Расовая политика режима изображала их врагами рейха, и гестапо обращалось с ними так, как будто они действительно были их политическими оппонентами. В результате политическая полиция применяла в процессе выявления и депортации евреев те же методы полицейской слежки, политического преследования и жестокого насилия, которые применялись по отношению к коммунистам в начале 1930-х годов. Случалось, что в лапы гестапо попадал еврей, в то же время являвшийся и коммунистом. В марте 1940 года немецкий эмигрант, еврей Йозеф Малер, вместе со своей женой был выслан из Нидерландов в Германию, где его ожидали арест местным гестапо и содержание в предупредительном заключении. Он был активным коммунистом с 1932 года и начиная с 1937 года, с момента его отъезда из Германии, занимался распространением информации об условиях жизни в Германии через свои контакты с зарубежными товарищами по убеждениям. Супругов жестоко пытали в течение нескольких лет, но ни он, ни его жена ничего не сказали. В конце концов их отправили в концлагерь в Вестерборке в апреле 1941 года, откуда жену Малера отправили на смерть в восточном концлагере. Полиция продолжала свое беспощадное расследование. Она обнаружила, что у Малера была внебрачная дочь, и из нее они вытянули нужные показания. Малера снова затащили в подвалы гестапо в Дюссельдорфе, но он даже после месяцев пыток отказался выдать им нужные сведения. 2 сентября 1943 года, так и не сумев раскрыть подпольную сеть, которую они пытались выявить, гестапо расстреляло Малера⁸³.

Полиция потратила тысячи часов работы, расследуя выдуманные преступления евреев или просто разыскивая спрятавшихся евреев, пытавшихся скрыть свою национальную принадлежность, подобно тому как это делали кулаки и прочие буржуазные элементы в Советском Союзе. Не-евреи могли стать объектом преследования, если они давали убежище своим соседям евреям или скрывали у себя еврейских детей, но многие люди по всей оккупированной Европе тем не менее осмеливались на это. С 1941 года в Германии простые разговоры с евреями, деловые контакты или обычное общение с ними стали рассматриваться как политическое преступление⁸⁴. Преступлением для самих евреев было отсутствие у них опознавательного знака – желтой звезды Давида, ношение которой стало для них обязательным с 15 августа 1941 года. Гестапо с упрямой настойчивостью выслеживало евреев по всей Европе просто за то, что они евреи. И все, кто чинил препятствия в этом, считались соучастниками преступления. Эти операции проводились с ужасающим буквализмом.

В одной деревне в отдаленной части Белоруссии женщина, стоя в толпе евреев на краю общей могилы в ожидании расстрела, размахивала документом, подписанным местным главой, который подтверждал, что она не еврейка. Немецкий чиновник прочитал бумагу и отпустил ее, хотя здесь, на вражеской территории в сотнях миль от рейха, для него не имело ни малейшего значения, будет ли женщина расстреляна или нет⁸⁵.

Большинство жертв системы террора в Германии во время войны были убиты на почве расовой принадлежности. Большая часть из них была расстреляна не службами государственной безопасности, а людьми из СС, регулярными войсками либо местными антисемитскими полувоенными формированиями. РСХА действовало как импресарио, организуя, классифицируя и поставляя миллионы жертв. Остальная часть германского населения, хотя и обязанная следовать законам о диффамации, пораженчестве и деморализации, находилась под менее скрупулезным надзором систем безопасности. Только 13 % из тех, кто оказался под следствием за то, что слушал иностранное вещание, были осуждены⁸⁶. В большинстве случаев выражения недовольства, о которых было сообщено полиции, власти ограничивались простым предупреждением. И только в отношении тех, кого квалифицировали как врагов или социальных маргиналов, подобно контрреволюционным «врагам» в Советском Союзе, аппарат репрессий действовал непреклонно и беспощадно, до конца выполняя свою миссию. Некоторые из тех, кто попал в сети служб безопасности, были действительными оппонентами режима (хотя другие оппоненты могли выжить, оставаясь необнаруженными). В этом состоит жестокая ирония истории, что жертвами преследований со стороны обоих режимов стали миллионы ни в чем не повинных граждан. Большая часть работы систем безопасности, направленной на поиск и уничтожение врагов, была пустой тратой времени. Заговоры существовали только в их воображении, это были вымышленные фантомы.

* * *

Однажды в тюрьме, в которой он находился, Стефан Лоран слышал, как д-р Фриц Герлих, эсэсовский офицер, находясь почти без чувств, весь облитый кровью после того, как его избивали дубинкой люди из СА, едва добравшись обратно в камеру, выкрикивал: «Вы полностью заслуживаете того, что получили!»⁸⁷. Этот эпизод отражает один важный момент взаимоотношений между аппаратом репрессий и обществом, которое подвергается репрессиям. Если репрессиям было суждено осуществиться, большая часть общества должна была идентифицировать себя с ними или даже одобрять эту деятельность. Сталин не был совсем неискушенным человеком, когда в 1932 году, во время интервью с Эмилем Людвигом, отверг его замечание о том, что советские люди были просто «воодушевлены страхом»: «Неужели вы думаете, что мы могли удержать власть и получать поддержку огромных масс населения в течение четырнадцати лет только с помощью запугивания и террора?»⁸⁸

В обеих диктатурах аппарат репрессий был реальной частью общества, а не некой абстракцией. Им руководили полицейские чиновники и полицейские, рекрутированные из самого населения, а не откуда-то извне. В обеих диктатурах многие из тех, кто жестоко преследовал троцкистов или евреев, имели за своими плечами долгую карьеру обычных полицейских работников; многие из них успешно продолжали работать и служить и после смерти диктаторов. Некоторые из них были членами партии, в большей части это касалось Германии, чем Советского Союза, но даже глава гестапо Генрих Мюллер сначала был непартийным человеком и вступил в нее только в 1938 году. Другие оказались в полиции безопасности совершенно случайно, привлеченные в нее из обычной полиции, или из партийных организаций. Многие из них, были, по описанию Кристофера Браунинга, «просто обывателями», доведенными до озверения характером их работы. Лишь немногих из них можно было бы назвать социопатами⁸⁹. Это были скорее огрубевшие, чем изначально жестокие и звероподобные личности. Один психиатр, осматривавший Адольфа Эйхмана после его поимки израильскими спецслужбами в 1960 году, заявил, что тот был совершенно нормальным человеком: «в любом случае нормальнее, чем я, после того как я его осмотрел»⁹⁰.

Для огромного большинства людей, избежавших репрессий, повседневная жизнь была также более нормальной, чем это какая-либо из диктатур позволяет предположить. Вполне можно было прожить в Германии весь период диктатуры, оказавшись свидетелем государственных репрессий не более двух-трех раз за все двенадцать лет, например, как головорезы СА избивали до смерти рабочего в марте 1933 года, как в 1938 году болтливого соседа, настроенного против нацистов, забрали на полдня в полицейский участок, чтобы порекомендовать ему держать язык за зубами, как в сентябре 1942 года одного дантиста-еврея выслали в «поселение». Советский рабочий так же мог безмятежно прожить все двадцать лет сталинской диктатуры, испытав лишь несколько часов страха, наблюдая тревожащие события – арест технического директора в марте 1937 года, исчезновение в 1941 году товарища по работе с немецким именем, ремонт заводской дороги бригадой заключенных в течение недели в 1947 году. Ни один человек в обеих системах не мог позволить себе жить, не осознавая того, что службы государственной безопасности всегда начеку, но для обычных граждан, не интересующихся политикой, счастливых тем, что они не принадлежали к группе людей, заклейменных врагами, это отношение скорее заключалось в благоразумном проявлении уважения, даже одобрения, чем в непрерывном состоянии страха.

Численность органов безопасности никогда не была достаточной для того, чтобы каждая из этих систем была способна поддерживать постоянный и повсеместный контроль над всем населением страны. Поэтому они фокусировали свои усилия на тех группах населения, которые режим заклеймил как «врагов народа» или, в случае с Германией, как «враждебных народу». Немногие из сохранившихся записей в журналах гестапо свидетельствуют, что численность работников секретных служб была крошечной в сравнении со всем населением, которое они контролировали. В период своего расцвета в 1930-х годах гестапо имело численность всего 20 000 человек, включая служащих и машинисток, а также всех следователей, на 68 миллионов населения страны. В 1934 году в городе Франкфурте-на-Майне был всего 41 политический полицейский. В 1935 году в Дортмундском гестапо, ответственном за весь восточный промышленный регион в долине Рура, работало в общей сложности 76 человек, которые распределялись между его головным офисом и другими небольшими участками. Офис в Дюссельдорфе, ответственный за четыре миллиона жителей на западе долины Рура, в 1937 году имел всего 281 политического полицейского⁹¹. Многие их них были обычными служащими, привязанными к столу. Гестапо было заложником традиций германской бюрократии, и, как следствие, пунктуальное ведение записей было обязательным условием службы⁹². Огромный объем работы, возложенный на гестапо, заставлял многих офицеров заниматься больше бумаготворчеством, чем выслеживать диверсантов. Только во время войны, когда старшие офицеры были отозваны для работы на оккупированных территориях Европы и их заменили более молодые и более беспощадные нацисты, по-видимому, бумажная работа стала сокращаться в пользу отправления упрощенного правосудия и выбивания признаний⁹³.

НКВД сталкивался во многом с теми же проблемами. Численность его сотрудников в 1939 году составляла 366 000 человек, однако большая часть из них были пограничниками, обычными полицейскими, а также входили в милицейские подразделения, занимавшиеся внутренней безопасностью. НКВД обеспечивал безопасность в транспортной системе и руководил службой пожарной безопасности. Политическая полиция в целом была очень немногочисленной. По некоторым данным, она насчитывала 20 000 человек примерно на 170 миллионов человек населения⁹⁴. Данные местных органов государственной безопасности указывают на их гораздо меньшую плотность распределения по территории страны. Среднее количество сотрудников, приходившихся на каждый район, по данным одного из бывших работников НКВД, варьировало от 8 до 15 человек. В одном районе Смоленской области было восемь сотрудников, включая секретаря и инспектора по строительству. В Мурманской области в общей сложности было от 8 до 10 офицеров. В Ленинграде, с населением почти 3 миллиона человек, как говорили, было не более 30 человек⁹⁵. Учитывая большое число обязанностей, возложенных на службу государственной безопасности – расследование обычных уголовных дел, раскрытие случаев коррупции и взяточничества и даже обязанность следить за тем, чтобы урожай был собран в соответствии с правилами, – следователи испытывали тот же пресс, что и агенты гестапо, стремившиеся к балансу между бюрократическими требованиями, эффективностью функционирования и обеспечением должного надзора. Так же как и гестапо, которое под прессом огромного объема работ во время войны нашло пути обхода ограничений, начав обрабатывать свои жертвы упрощенно и в ускоренном темпе, советские службы безопасности в 1937 и 1938 годах, на пике террора, отбросили всякую бюрократическую рутину и стали фабриковать и записывать признательные показания заранее⁹⁶.

Силы государственной безопасности в обеих странах в своей работе полагались на активное сотрудничество и содействие со стороны общества, которое они контролировали. Первым звеном связи с ним были информаторы. Гестапо стало наследницей политической полиции, существовавшей до 1933 года, которая использовала полицейских шпионов для внедрения в коммунистические организации. Гестапо нанимало информаторов «Vertrauensmanner» для слежки за левым политическим сопротивлением, но их также могли использовать для сбора разной другой секретной политической информации. Они были немногочисленны, но сыграли главную роль в уничтожении основной сети коммунистов, выживших в Германии после начальной волны репрессий 1933 года⁹⁷. Данных о числе этих информаторов не сохранилось. Полицейские информаторы, или «секретные сотрудники», широко использовались и советскими службами безопасности для сбора секретной информации или как агенты-провокаторы, точно так же, как царских тайных полицейских агентов использовали против нелегального большевистского движения до 1917 года. В городе Харькове, по некоторым данным, было около пятидесяти информаторов, действовавших в 1940 году⁹⁸. Большинство основных заводов или институтов имели своего информатора, который отчитывался перед местным Особым отделом. Партийные работники в обеих диктатурах играли примерно ту же роль, наблюдая за своими соседями по району и снабжая партийные комитеты и милиционеров нужной им информацией.

Другим источником информации для служб безопасности были добровольные доносы. В обеих диктатурах службы государственной безопасности были наводнены доносами, которые присылались населением добровольно. Доносы в Советском Союзе восходили к традиционной практике российского общества обращаться с петициями в вышестоящие органы с требованиями наказать местных коррупционеров за те или иные проступки. Однако в условиях революционного режима факты коррупции или злоупотреблений были лишь одним из поводов для жалоб. Многие письма приветствовались как «сигналы с мест», поступившие от бдительных коммунистических граждан, а не как злобный донос, поскольку термин «донос» явно перекликался с актом предательства царских времен⁹⁹. Граждан призывали разоблачать политические преступления, регулярно напоминая им о необходимости проявлять бдительность перед лицом скрытого врага. Юный пионер Павлик Морозов, донесший на своего собственного отца и убитый в отместку своим дедом, стал мучеником в глазах советской общественности, погибшим во имя дела разоблачения врагов. В архиве НКВД даже сохранились материалы о том, как один ревностный заключенный написал из тюрьмы более 300 писем с доносами¹⁰⁰.

Гестапо в Германии пользовалось доносами особенно широко. Тысячи писем с доносами, содержали в основном информацию о новой категории политических преступлений – общении (как деловом, так и сексуальном) с евреями, злостных сплетнях, политической диффамации. Исследование одного дела Вюрцбургского отделения гестапо, проведенное Робертом Геллатли, показало, насколько широко были распространены доносы. В случаях, связанных с изоляцией евреев, 57 % дел были результатом сообщений от населения, другие 17 % были основаны на информации, поступившей от партийных органов и регулярных полицейских источников. Фактически только одно дело из 175 было раскрыто самой политической полицией¹⁰¹. В Саарбрюкене 87,5 % всех дел о злонамеренных слухах возникли по информации от населения (хотя с трудом можно представить, как гестапо могло бы получить эти данные каким-либо иным путем); но что ужаснее всего, это то, что 69,5 % всех дел, связанных с изменой или государственной изменой, которые предполагали обязательную смертную казнь, начинались с доносов¹⁰². Почти все данные оперативной деятельности гестапо свидетельствуют о том, что от половины до двух третей всех дел в этой сфере возбуждались по доносам от населения¹⁰³.

Пособничество населения имело разные объяснения. Многие доносы имели явно злонамеренный, даже мошеннический, характер. В гестапо даже был специальный ящик для доносов, мотивы которых вызывали сомнения. Временами сами доносчики становились жертвами полицейских расследований. В одном деле НКВД фигурировал злополучный доносчик, которого арестовали за «антисоветскую деятельность… пьянство, хулиганство и клевету на честных рабочих…»¹⁰⁴. Во многих письмах легко просматривались сугубо личные мотивы доносов, подобно тому, как это было в письме из Айзенаха в местное отделение нацистской партии, посланном в январе 1940 года: «Я хотел бы знать, почему еврей Фролих… все еще может занимать шести-семикомнатную квартиру… Должен же быть какой-нибудь “друг народа”, более достойный, чем еврей, жить в его квартире»¹⁰⁵. Далеко не всегда можно отличить информатора, доносившего из зависти или мести, от истинно озабоченного гражданина, разделявшего цели режима. Бывали случаи, когда личные и общественные мотивы благополучно пересекались. Колхозники, например, использовали доносы на «классовых врагов» для наказания руководителей или чиновников, которые вызывали их возмущение. Призывы «помогите нам очистить колхоз от этих жуликов» или «избавьте нас от этих врагов народа» можно было трактовать самым разным образом¹⁰⁶.

Без сомнений, среди тех, кто писал доносы о политических преступлениях, были и такие, которые идентифицировали себя с насущными целями режима и считали своим гражданским долгом не оставаться в стороне. Ясно и то, что подобные действия серьезно усиливали чувство сопричастности и вовлеченности в общее дело, что было совсем не маловажно в мире, где последствия социальной изоляции и обструкции были всем очевидны. Для миллионов граждан в обеих диктатурах было куда безопаснее и благоразумней, а часто и выгодней для себя, быть своим в этом обществе и участвовать в общем деле. Результатом такого положения вещей стало возникновение так называемого «мягкого террора», действовавшего наряду с жестокой реальностью откровенных государственных репрессий. Общественность в обеих диктатурах сотрудничала в многочисленных актах саморегулирования. Оно принимало самые разные формы, начиная от безобидного напоминания коллеге по работе о необходимости подписывать письма «Хайль Гитлер» до доноса на соседа, укрывающего еврейского ребенка. Во время борьбы против саботажа на работе в Советском Союзе в 1936 году рабочие брали дело в свои руки, угрожая своим начальникам их разоблачением. Таким образом, тысячи людей, подвергшихся гонениям в годы ежовщины, подвергались обструкции и изоляции не политической полицией, а своим окружением и коллегами по работе¹⁰⁷.

Сложный процесс саморегулирования не только объясняет то, как репрессивный аппарат мог функционировать, опираясь на столь незначительный персонал, но и раскрывает ту степень, до которой оба общества воспринимали репрессии не как удушающий покров режима, а как нечто необходимое и даже желательное для них самих. Всеобъемлющая идея заговоров, на которой строились репрессии, уходила корнями в шаблоны общепринятых убеждений, существовавших задолго до установления диктатур. В Германии страх перед крайне левыми врагами государства прослеживается еще с 1870 года, возможно даже раньше. Современные формы антисемитизма, воспринимаемые как мировой заговор, были широко распространены по всей Европе. Начиная по крайней мере с 1920-х годов, в связи с отождествлением в рамках западной культуры еврейской угрозы с революционной угрозой советского коммунизма, они резко обострились¹⁰⁸. В России повсеместно распространенная политическая культура подозрительности и заговоров с целью разоблачения «чужих среди своих», возникшая задолго до 1917 года, была подхвачена и одета в коммунистические одежды для борьбы с контрреволюцией. Таким образом, и Гитлер, и Сталин разрешали политический конфликт тем способом, который вызывал явный общественный резонанс. Следовательно, теория заговоров, лежавшая в основе репрессий, представляла собой искаженную проекцию хорошо знакомой социальной реальности.

Таким образом, репрессии могли маскироваться под некую форму политической справедливости, которая возникла в той же степени под давлением снизу, в какой она была результатом решений, принятых наверху. Оба режима привычно представляли дело так, как будто репрессии были отражением воли общества в его стремлении защитить себя от внутренних сил распада. «Руководители приходят и уходят, – говорил Сталин группе рабочих в самый разгар ежовщины в октябре 1937 года, – но люди остаются. Только народ живет вечно»¹⁰⁹. В своей речи в январе 1936 года, посвященной годовщине захвата власти, Гитлер напомнил аудитории, что оппозиция не просто выступала против национал-социализма, но представляла собой «врагов нашего народа на его собственной земле»¹¹⁰. При этом не прилагалось никаких усилий для того, чтобы замаскировать репрессии. Официальное сообщение о первом концентрационном лагере в Дахау получило самую широкую огласку в прессе и сопровождалось множеством фотографий первых коммунистов, заключенных здесь. Разоблачением коммунистических заговоров пользовались для повышения уровня тревожности в обществе и для усиления ощущения того, что репрессии служат в целях защиты населения от реальной угрозы¹¹¹. Сам выбор термина «народный суд» и описание врагов как «врагов народа» применялась для создания впечатления, что режим и население борются вместе, рука об руку.

Народное правосудие в Советском Союзе афишировалось при помощи организации множества открытых судебных процессов, имевших место в 1930-х и 1940-х годах. Эти суды иногда принимали форму небольших провинциальных процессов. В августе 1937 года Сталин издал приказ местным чиновникам в сельских населенных пунктах использовать аресты врагов как возможность организовать местные судебные шоу. После этого состоялось от 30 до 40 судебных процессов, проходивших в атмосфере деревенского карнавала. В день процесса колхозникам давали выходной, чтобы они могли поприсутствовать на процессе, проходившем в нелепой обстановке с бутылками водки на столах. Многие из тех, кого судили на этих процессах, были непопулярными чиновниками и специалистами, а не простыми рабочими, и этот факт усиливал ощущение того, что это было народное возмездие по отношению к тем, кем народ действительно возмущался¹¹². Основные показательные судебные процессы над старыми большевистскими лидерами, проходившие в период между августом 1936-го и мартом 1938 года, представляли собой заранее спланированный политический театр, целью которого было не только разоблачение всей глубины злобного контрреволюционного заговора, но и открытая демонстрация общности интересов режима и народа в деле защиты общества перед угрозой разрушения.

Илья Збарский и его отец, оба ученые, близкие к властям в Москве, в марте 1938 года получили пропуска на судебный процесс над Бухариным. В длинном грязновато-сером коридоре зала заседаний в Доме Союзов, в котором когда-то в царские времена проходили балы дворянства, Илье пришлось на протяжении двух часов слушать, как прокурор зачитывает длинный подробный список преступлений заговорщиков. «Эти обвинения, – писал Збарский в своих мемуарах, – производили такое впечатление, что я был убежден в том, что подсудимые виновны». Когда Бухарин начинал говорить, в зале суда раздавались выкрики «Свинья!» и «Лгун!», хотя эти крики скорее всего исходили от агентов НКВД, старавшихся придать вес призывам к народной мести¹¹³.

Существует огромное количество свидетельств того, что идея народной справедливости по отношению к подлинным врагам пользовалась широкой поддержкой и вызывала доверие. В обоих государствах власти ограничивали информацию и манипулировали ею, но во многих случаях эта вера была связана с комплексом традиционных, распространенных в народе социальных предубеждений, которые власти умело канализировали в сторону объектов дискриминации. В Германии кастрация педофилов, гомосексуалистов и асоциальных элементов отвечала традиционным моральным ценностям. А преследования коммунистов вызывали широкое одобрение даже в кругах, далеких от партии. Гонения и изоляция евреев опирались на устоявшиеся представления о них как об амбициозных, коррумпированных и патологичных людях и не вызывали особого возмущения, даже когда евреев начали изгонять из Германии, отправляя на восток. Местный партийный лидер в городе Айзенахе, получив в 1940 году жалобу на одного жильца-еврея, с энтузиазмом воспринял решение, принятое в сентябре 1942 года, отправить всю еврейскую общину на восток: «Очень скоро большая партия евреев будет выдворена из Айзенаха. Тогда освободится много квартир и домов»¹¹⁴.

Та же ситуация наблюдалась и в Советском Союзе, где идея о необходимости и оправданности репрессий была поддержана широкими кругами населения, иногда даже со стороны тех, кто чувствовал, что они сами или члены их семей стали жертвами какого-либо акта несправедливости. Те, кого арестовывали или допрашивали, считались преступниками или предателями, а их деятельность – опасной, даже сверхъестественной. Падеж скота рассматривался не как несчастный случай, произошедший по естественным причинам, а как результат контрреволюционного колдовства, за которое должен был отвечать конкретный человек. Страх перед шпионами и диверсантами был связан не с распространенными моральными сомнениями, а с традиционными суевериями, от которых Сталин сам не был защищен. Традиции народных мифов и басен с их четким разделением добра и зла люди использовали для оправдания более современных и самых омерзительных проявлений репрессивной политики, с которой они столкнулись¹¹⁵. Издевательства над «врагами народа» также отвечали более современному языку классовой борьбы, рожденному революцией, который натравливал бедных крестьян на кулаков, честных рабочих против замаскированных буржуазных элементов, солдат регулярной армии против скрытой Белой гвардии. И всеми этими классовыми предрассудками активно манипулировали, выискивая врагов у себя дома и за рубежом. Эта смесь хилиастических мифов и классовой розни создала ту культурную почву, которая питала перманентную бдительность перед лицом заговоров на протяжении всех лет диктатуры¹¹⁶.

Сложная взаимосвязь между государственными репрессиями и обществом и служит в определенной мере объяснением того ужасающего нарастания насилия в двух системах, сначала в Советском Союзе в 1937–1938 годах, а затем в Германии в период между 1941 и 1945 годами. В обоих случаях главы режимов таким образом реагировали на то, что ими воспринималось как усиление скрытой угрозы: Сталин рассматривал эти репрессии в качестве завершающей стадии классовой борьбы против внутренних террористов и заговорщиков и иностранных сил, Гитлер же с помощью репрессий воевал против евреев, в которых он видел космополитических врагов, угрожавших Германии ударом в спину на домашнем фронте и способных начать беспощадную войну извне. Существование в том и другом случае огромного своекорыстного аппарата безопасности, тесно связанного с партией и диктатором, давало эффективный инструмент для подрыва скрытого врага, решения задачи, над которой диктатуры уже работали до того, как прозвучал приказ о начале эскалации репрессивной политики. И Ежов, и Гиммлер были ключевыми фигурами в реализации и организации ускоренной программы уничтожения. В обоих случаях эта борьба против врагов встретила как активное, так и пассивное одобрение со стороны населения, вызванное доминировавшим при диктатурах всеобщим чувством справедливости и стремлением расправиться с своими жертвами, а также связанное с тем фактом, что большинство народа идентифицировало себя с правящим режимом.

Ни в том ни в другом случае эксцессы заранее никто не планировал и не занимался систематически их организацией; нарастание репрессий в обоих случаях было обязано тем обстоятельствам, которые сложились к середине 1930-х годов или к военному периоду, и это расширение насилия было реакцией Сталина, Гитлера и органов государственной безопасности на сложившуюся ситуацию. Но при этом ни одна из систем не могла бы обрести свою суть без языка, идей и опыта, полученного в гражданской войне государства против призраков террора и диверсий. Таким образом, эскалация насилия по отношению к «врагам» стало результатом глубокого и опасного симбиоза между лидером, силами полиции и народом. И тем, кто осуществлял это насилие, оно казалось необходимым и законным. «Зрелище убитых, – писал один руководитель расстрельного подразделения СС из Советского Союза своей жене в 1942 году, – не самое веселое. Но мы ведем эту войну за выживание или смерть нашего народа… где бы ни появились немецкие солдаты, там не остается евреев»¹¹⁷. В октябре 1943 года Гиммлер выступил с обращением к командованию СС об уничтожении еврейского населения в течение войны. Геноцид был для него «гордой страницей нашей истории». Смерть миллионов людей была необходима «для сохранения нашего народа и нашей крови… Остальное для нас не имеет значения»¹¹⁸. Молотов также на закате своих дней, размышляя о терроре 1937–1938 годов, все еще продолжал считать его необходимым шагом для предотвращения внутреннего кризиса: «Конечно, были и эксцессы, но все это было допустимо, на мой взгляд, во имя главной цели – удержания государственной власти!..Наши ошибки, даже самые грубые ошибки, были оправданы…»¹¹⁹.

Глава 6
Рождение утопии

Гигантское геополитическое значение имеет правильный выбор одного определенного пункта, который должен стать сосредоточением всего движения. Чтобы движение было прочно <…> для этого нужно прежде всего выбрать один определенный географический пункт движения, который обладал бы магическим влиянием на всех сторонников и играл бы для них роль Мекки или Рима.

Вот почему основатель движения, приступая к созданию первых местных организаций, никогда не должен забывать этой задачи: первоначальный центр движения должен не только сохранять свое влияние, но и систематически увеличивать его.

Адольф Гитлер, «Mein Kampf», 1925¹

[Сталинский] Генеральный план – это почти волшебство, так как он превратит Москву в новую Мекку, куда будут съезжаться борцы за счастье человечества со всего мира.

Николай Бухарин, 1935²

В декабре 1922 года на съезде коммунистической партии Сергей Киров объявил делегатам, столпившимся в Доме Союзов, о том, что партия намеревается построить новый чудесный дворец революции, «символ пролетарской мощи»³. Планирование дворца началось еще в 1924 году, после смерти Ленина, но только в 1930 году Центральный комитет формально объявил конкурс на проект Дворца Советов. Всего в конкурсе приняли участие 160 человек, включая и известного модерниста Ле Корбюзье. Конкурсная комиссия во главе с Молотовым три года спустя решила, что ни один из них не был достоин быть победителем, но команде под руководством советского архитектора Бориса Иофана был дан шанс переработать свой проект. В итоге их проект здания в виде огромного свадебного торта был принят Сталиным, и два года спустя всерьез начались работы с того, что был вырыт огромный котлован на месте разрушенного храма Христа Спасителя рядом с Кремлем, в самом сердце Москвы⁴.

Дворец Советов должен был стать самым большим зданием в мире. С площадью его основания 110 000 кв. м и высотой 420 м, это сооружение должно было превзойти недавно построенный Эмпайр-стейт-билдинг в Нью-Йорке. На его обширном фундаменте – таком огромном, что на его создание было потрачено 16 % всего цемента, производимого за год в СССР, – стояли шесть слоеных ярусов-колонн, одна на другой. Над всем сооружением должна была возвышаться величественная статуя Ленина в 90 м высотой, в три раза более высокая, чем статуя Свободы. Это творение с возведенной к небу гротескной тридцатипятиметровой рукой и шестиметровыми пальцами могло быть видимым с расстояния сорок миль от него⁵. Ко входу в чрезмерных размеров громадный псевдоклассический дворец должен был вести специальный проспект, местами в 250 м шириной, который бы пролег прямо через центр Москвы. Внутри, под стометровым куполом, находился зал съездов на 21 000 делегатов мирового социализма. Все вместе это должно было создавать образ идеального города премодернистской эпохи, памятника новой утопической цивилизации, сравнимого с семью чудесами древнего мира. «Мы его построим, – писал один панегирист, – так, что он будет стоять, не устаревая, вечно»⁶.

Хотя, возможно, Сталин не подозревал об этом, но Гитлер также мечтал о рекордном по размерам здании. В выставочных помещениях опечатанного здания Берлинской академии художеств стояла 30-метровая модель огромной аксиальной дороги, пролегающей через центр Берлина. На ее середине стоял гигантский Центр съездов, Фольксхалле. Проект этого сооружения был основан на рисунке Гитлера, который он саморучно нарисовал в середине 1920-х годов. Все это сделало необходимым создать безопасный проход из здания рейхсканцелярии в комнаты, где располагалась модель, в результате фюрер стал по ночам водить гостей по этому проходу, вдоль рядов фонарей, чтобы показать им, на что будет похож новый Берлин⁷. На одном месте проспекта шириной 120 метров – специально спланированного так, чтобы он был шире Елисейских Полей на одну треть, должна была стоять громадная триумфальная арка, монумент в честь немцев, погибших в Первую мировую войну, чьи 1,8 миллиона имен предполагалось выгравировать на 117-метровой стене. Центральным зданием всего комплекса должен был стать Фольксхалле; его огромный зал съездов должен был вмещать 200 000 человек, что делало бы его самым большим конференц-залом в мире. Купол диаметром 250 метров и высотой 74 метра превысил бы объем купола собора Святого Петра в Риме в семь раз. Здание должно было быть очень высоким, но его предполагаемая высота в 290 метров была значительно ниже Дворца Советов, что вызывало неудовольствие Гитлера. Как и сталинский монумент революции, творения Гитлера замышлялись для потомков его утопии. Как он заявил об этом на партийном съезде в 1937 году, эти здания строились не для 1940 года, и даже не для 2000 года, а «они должны были стоять, как соборы нашего прошлого, все следующие тысячи лет»⁸.

Ни один из этих памятников диктатурам не был воплощен. Строительство Фольксхалле было отложено с началом войны и планировалось возобновить его после победы силами трехмиллионной армии пленных иностранных рабочих. Модель исчезла из Берлина в 1945 году⁹. Дворец Советов расположили на заболоченном месте, в котором находилось не менее 117 ключей. Протечки грунта сначала прикрыли слоем битума; затем в попытке остановить стоки воды использовались тысячи местных могильных плит. Во время войны усиленные стальные каркасы были сорваны для того, чтобы из них делать противотанковые ежи. После войны Сталин приказал возобновить строительство, однако технические трудности оказались непреодолимы. От проекта, отложенного, пока Сталин был жив, а не отмененного, отказались в 1950-х годах, а в 1960 году котлован превратили в гигантский обогреваемый плавательный бассейн¹⁰. Впоследствии на этом месте был воссоздан храм Христа Спасителя.

Строительство самых впечатляющих зданий было лишь частью еще более захватывающей программы превращения Москвы и Берлина в такие столицы, которые по свое монументальности и символической значимости обгонят как все древние, так современные города. Помимо столиц, в обоих государствах предполагались в высшей степени амбициозные планы перепланировки городского и сельского ландшафтов, как яркое проявление новой эры. В основе этих планов лежала совершенно утопическая цель: созданная диктатурами среда должна была сплотить общество будущего, придать ему необходимые черты и отрегулировать его жизнедеятельность. И Берлин, и Москва выделялись как основные центры нового глобального порядка. «Берлин», – заметил Гитлер в 1941 году, – «станет однажды столицей всего мира», следовательно, были необходимы достаточно грандиозные здания, способные отразить мощь и достижения новой Германской империи¹¹. Москва же рассматривалась как центр мирового социализма, новый Иерусалим, где идеальное общество будет жить в идеальном городе¹².

Оба диктатора не любили города, которые достались им в наследство. Берлин казался Гитлеру типичным «массовым» городом, застроенным хаотично, переполненным зарождающимся большевизмом и разрушенным эгоистичной буржуазией. Старая рейхсканцелярия, как он полагал, «больше подходит для мыльной компании»¹³. В какой-то момент он серьезно задумывался над идеей строительства совершенно нового, «идеального» города за пределами Берлина в Мекленбурге, нечто вроде Германской Бразилии, но передумал¹⁴. В одобренном им плане Москвы Сталин описывал старый город как жертву «варварского российского капитализма в его худшем проявлении». Он раздраженно высказывался по поводу того, что улицы и площади здесь неровно спланированы¹⁵. Ни один из диктаторов не одобрял архитектурные усилия, предпринимаемые в 1920-х годах, с тем чтобы усовершенствовать планировку двух городов. Сталин был главным инициатором резолюции Центрального комитета в 1930 году, направленной против экспериментальных стилей жизни, а в 1931-м – против того, что было названо архитектурным «формализмом» – зданий, отразивших восхищение модернистов перед простыми, функциональными конструкциями из стекла, стали и бетона, воплощенными в работах германской школы «Баухаус» в Дессау. Многие модернистские подходы находились в струе более широкой волны культурных экспериментов и художественных утопических исканий послереволюционной России. Так, один архитектор выдвинул проект общежития «Лаборатория сна», где бы спящим массам навевалось социалистическое сознание путем тщательно подобранных шумов и ароматов, благоухающих коллективизмом¹⁶. Другой предложил построить огромное здание с общинными апартаментами, в которых жильцы должны были существовать согласно «Схеме жизни» и где жизнь была бы прописана по каждой минуте от подьема в 6.00 утра до «подготовки ко сну» (обязательно полагалось принять душ), на которую отводилось 10 минут, в 10.00 вечера¹⁷. Сталин отклонил все эти фантазии как «мелкобуржуазные».

Модернизм был не в чести и у Гитлера. «Баухаус» был закрыт в апреле 1933 года, когда его офисы опечатало гестапо. Гитлеровский режим не привлекали не приукрашенные ничем простые функциональные здания из стекла и бетона, так как они не являлись проявлением буржуазных ценностей, а служили «большевистскими конструкциями»¹⁸. Этим конструкциям Гитлер предпочитал архитектуру, воплощающую идею естественного сообщества, не разделенного на город и сельские поселения, сочетающую современную технику с классическими образцами, объединяющую в единое целое народ, партию и ее лидера. Но в теории эти замыслы редко получали четкую формулировку, и было бы ошибкой в стилистических предпочтениях Гитлера усматривать тоску по деревенской простоте и благоухающим садами сельским окрестностям. Его основные интересы заключались в монументальной городской архитектуре, призванной отразить грандиозное великолепие и историческую непреклонность новой Германской империи. Его концепция носила вневременной характер, это не были идеи, родившиеся в ответ на вызов времени. Архитектура помпезных зданий, очевидно, перекликалась с классическим прошлым, но в своем экстравагантном выражении власти она была вполне в духе времени. Проект гигантского аэропорта, созданный Эрнстом Сагебилем для Темпельхоф-аэродрома, был далек от ясных, светлых форм, характерных для Веймарского модернизма, но и классическим он был лишь в очень незначительной степени, тогда как в функциональном отношении это было, несомненно, футуристическое сооружение¹⁹.

Когда в сентябре 1936 года на съезде партии Гитлер публично объявил о реконструкции Берлина, он дал ясно понять о своей приверженности идее огромного города, которому предстояло стать центром «Нового порядка». В своем всеобъемлющем законе, принятом 4 октября 1937 года, о «реконструкции германских городов» он отдавал приоритет столице. В начале 1937 года он назначил любимца партии, молодого архитектора Альберта Шпеера, на должность с очень длинным названием «Генеральный инспектор по строительству для обновления столицы»²⁰. Шпееру было всего 32 года, он уже попал на глаза Гитлеру, работая ранее над строительством партийных зданий в 1930-х годах. Высокий, с приятной внешностью, скорее нескладный, честолюбивый молодой Шпеер сумел установить с Гитлером такие взаимоотношения, которым завидовали другие партийные лидеры. Перестройке Берлина Гитлер уделял большое внимание. Буквально накануне окончания войны, когда модель Фольксхалле была уже перенесена в F?hrerbunker, он проводил часы рядом с ней. Себя он видел «мастером-строителем» германского народа, который строит «Новый порядок» в буквальном смысле этого слова²¹.

Сталин также уделял много внимания реконструкции Москвы, начав с того, что позволил разрушить несколько самых больших и красивых церквей. В конце 1930-х годов Центральный комитет партии создал комиссию, которая должна была изучить возможности улучшения московских городских служб. Сталин не пропустил ни одного заседания этой комиссии, что было для него необычно; он внимательно слушал выступления инженеров о водоснабжении, строительстве улиц, ремонте мостов и расчистке трущоб. В конце концов комиссия согласовала основной проект, включавший строительство канала, соединяющего реки Москву и Волгу, строительство московского метро и Генеральный план реконструкции центра Москвы, благоразумно названный «Сталинским»²². Авторам плана и архитекторам был дан год, начиная с октября 1931 года, на подготовку окончательного проекта столицы мирового социализма, который должен был отражать желание Сталина строить в тесной взаимосвязи и в «соответствии с принятым планом». Его одержимость опрятностью городов получила отражение в инструкции к плану, предписывающей, чтобы «линии улиц и площадей были четко очерчены», и это указание стало «непререкаемым законом»²³. Однако вновь ни одно из ста пятидесяти предложений не удовлетворило советское руководство, и в 1932 году глава градостроительного комитета Владимир Семенов получил указание создавать проекты без всяких модернистских экспериментов и стремлений к деурбанизации, характерных для всех проектов, потерпевших неудачу. К 1933 году была готова гипсовая модель, и после месяцев дискуссий она получила осторожное одобрение в ходе специально организованной встречи в Кремле, когда Сталин, стоя перед огромной картой столицы, излагал специалистам свой взгляд на будущее города.

10 июля 1935 года Сталин и Молотов подписали резолюцию Центрального комитета «О Генеральном плане реконструкции Москвы». Это была программа, рассчитанная на десять лет, которая увеличивала площадь города более чем вдвое. Центральные районы столицы должны были пересекаться, как и в новом Берлине, лучами широких магистральных улиц и раскрываться широкими площадями для массовых мероприятий. Вдоль магистралей предполагалось построить монументальные административные здания и жилые корпуса в стиле влиятельного в то время неоклассического французского архитектора Огюста Перро, скорее приукрашенном, чем функциональном, служившем отголоском прошлого, но использующем технику нового времени²⁴. За период между 1935 годом и началом войны в небо взметнулся целый выводок новых зданий. Все они должны были быть представлены взволнованными авторами Сталину. И, стремясь угодить мнению вождя и построить все как можно ближе к его представлениям, авторы проектов так перенервничали, что огромная гостиница «Москва» с ее излишне классическим стилем с портиками и галереями, которые можно обнаружить и в плане Берлина, была построена так, что два ее боковых крыла оказались спроектированы в совершенно различном стиле, поскольку Сталин по ошибке одобрил одновременно два отдельных проекта, положеные ему на стол²⁵.

План реконструкции Москвы был реализован в большей мере, чем план Берлина. Строительство канала Волга-Москва началось в 1933 году и завершилось через четыре года, велось оно руками целой армии заключенных лагерей, тысячи из которых погибли на этой стройке. Строители канала получили прозвище «зэки» от «заключенный каналоармеец», но вскоре этот термин стал применяться ко всем лагерным заключенным вообще²⁶. Труд зэков также использовался при строительстве метро в Москве. Оно должно было стать памятником новой социалистической эры, с пещерного типа неоклассическими станциями, мозаикой и экстравагантным декором. Цель заключалась в том, чтобы каждый, кто входил в метро, был поражен величием пролетарского государства: «Каждый шуруп здесь, – хвастался Каганович, – это шуруп социализма»²⁷. И после войны Сталин продолжал активно интересоваться обликом обновленной столицы. Сталинский монументализм достиг своей вершины в конце 1940-х годов, когда были возведены так называемые высотные здания, разбросанные по разным районам Москвы согласно схеме, которую разметил сам Сталин. Громадное здание Московского государственного университета начало возводиться в 1949 году, и его строительство было завершено в год смерти вождя, став последним утопическим зданием сталинской эпохи. Экстравагантное здание, построенное рабочими, пленниками войны, размещенными в трех лагерях на окраине города, своей архитектурой перекликалось с заброшенным Дворцом Советов²⁸. Это был несомненный шедевр сталинизма.

Столицы двух государств оказались в эпицентре более амбициозных и всеобъемлющих программ государственного строительства. В Германии партия выдвинула несколько различных подходов к взгляду на идеальную среду, но тех, кто предпочитал фокусироваться на идиллической деревенской жизни как отражении сути германского духа, выступая за децентрализацию городской среды, ожидало разочарование. Гитлер был непреклонен в своем предпочтении городов, которые, по его мнению, должны были стать центрами партийной власти и выражением германского духа. Он связывал программу реконструкции с более широкими планами строительства того, что называлось Народная коммуна. Здания, как он говорил своим слушателям в 1937 году, будут давать людям чувство единения, силы и общности: «Они будут наполнять граждан нашей страны постоянным чувством самосознания того, что значит быть немцем!»²⁹ Личные предпочтения Гитлера заключались в органическом сочетании городской и сельской сред, связанных воедино новой сетью современных скоростных шоссе. Этот пространственный комплекс был разработан автором партийной программы Готфридом Федером в его книге «Die neue Stadt» [Новый город], опубликованной в 1939 году. Федер мечтал об идеальном городе с населением 20 000 человек, сочетающем в себе «и большой город, и деревню»³⁰. В идеальном городе, «Городе – Х», задуманном Альбертом Шпеером, обширные пространства с городскими строениями изящно перемежались территориями парков и лесными массивами³¹.

В основе архитектуры национал-социализма лежала концепция органической среды, привязанной к комплексу социальных и политических принципов. В соответствии с законом 1937 года, давшим старт реконструкции Берлина, Гитлер выделил еще 17 местностей, на которых в будущем должны были вырасти образцовые города. Основные метрополии, на которые пал выбор и которым предстояло стать «городами фюрера», были Мюнхен (в котором Германн Гислер спроектировал купол для нового железнодорожного вокзала, по размеру превышающий будущий купол Народного холла), Линц, Гамбург и Нюрнберг, а также новый, промышленный город Вольфсбург, строительство которого началось с нуля и где, в образцовом городе рабочих, планировалось выпускать по 1,5 миллиона автомобилей в год. Кроме того, были выбраны двенадцать гау-столиц: Аугсбург, Байройт, Бреслау, Дрезден, Дюссельдорф, Кельн, Мюнстер, Штетин, Веймар и Вюрцбург в Германии; Гарц и Зальцбург были добавлены после присоединения Австрии в 1938 году³². Каждый из этих городов должен был иметь, подобно городам Римской империи, стандартную планировку центральной части: широкие, расходящиеся лучами дороги для маршей людей в направлении к форуму, где должна была находиться большая площадь для массовых собраний и конгресс-холл. Размер площадей и залов по замыслу авторов должны были соответствовать значимости каждого центра. Площадь Веймара должна была вмещать 60 000 человек, площадь Дрездена – 300 000, Берлина – полмиллиона; вместимость народного зала Веймара должна была быть, согласно выпавшей на него квоте, 15 000 человек, зал в Дрездене удостоился квоты в 40 000 человек, а в Берлине – 200 000 человек³³.

Строительство идеальных городов должно было совершиться вне зависимости от стоимости расходов и наличия или отсутствия городского ландшафта. По подсчетам Шпеера, только строительство городов потребовало бы 20 миллиардов марок. По настоянию Гитлера права частных собственников на недвижимость приостанавливались в пользу «народной общины», когда их интересы сталкивались с планами строительства. Спекулятивная прибыль, полученная в результате роста цен на недвижимость в новых партийных городах, должна была изыматься через налоги³⁴.

Непосредственно с градостроительной программой шла политика массовых переселений, нацеленная на расчистку хаотичных, социально опасных районов в больших промышленных городах, представлявших угрозу не только цивилизации, культуре, здоровью и социальному миру, но, что было хуже всего, процессу воспроизводства³⁵. Эта проблема должна была решаться путем строительства новых малоэтажных поселений в пригородных районах. Небольшие коттеджи и жилые участки должны были строиться в традиционном немецком стиле. Проживая в них, простые немецкие рабочие ощущали бы свою «связь с почвой» и развивали должное «чувство общности»³⁶. Проект примерно 6 миллионов жилых домов с участками, предполагавший строительство 300 000 домов в год, был декретом Гитлера от 25 ноября 1940 года «Основной закон о строительстве социальных зданий») отдан Германскому рабочему фронту Роберта Лея. Ежегодно Гитлер лично сам решал, сколько домов должно быть построено за этот год. Приоритет отдавался семьям с детьми, поскольку они представляли собой наиболее общественно ценную категорию работников. Одобрение Гитлера также требовалось для утверждения дизайна и пропорций зданий. Площадь пола в домах должна была равняться, самое меньшее, 62 кв. м, включая кухню, две спальни, ванную, холл и балкон. В каждом доме должно было быть одно общее, достаточно большое бомбоубежище, способное укрыть от прямого попадания всех членов семьи³⁷.

После 1939 года эта идеализированная схема географического расположения центров власти, образцовых промышленных городов и муниципальных городков с легкостью переносилась во все регионы, оказавшиеся под властью Германии. Предполагалось, что восточная область «жизненного пространства» станет главным пунктом переселения немецкого народа, где немецкие фермеры будут преобразовывать ландшафт, тогда как немецкие высококвалифицированные рабочие и инженеры организуют использование австрийского и чешского железа, угольных шахт и железной руды, магния, угля и нефти Южной России и Украины³⁸. Серьезное внимание уделялось и формированию кольца гарнизонных городков по периметру новой империи, так чтобы постоянное присутствие армейских сил защищало строительство германской утопии. Предполагалось, что завоеванные страны впоследствии будут обеспечивать эту сумасбродную программу строительства, от масштабов которого захватывало дух, строительными материалами и рабочей силой³⁹. Одним из проектов, в создании которого не должен был принимать участие художественный комитет, был проект нового немецкого поселения, которое предполагалось построить вокруг польского города Освенцима, также известного по его немецкому названию Аушвиц.

Более чем за год до того, как лагерь в Аушвице-Биркенау стал местом массовых убийств жертв германской расовой политики, этот регион был выбран Гиммлером как месторасположение идеального города. Здесь он намеревался основать крупнейший в Европе центр сельскохозяйственных исследований, изучения растений и выведения новых пород животных. Принятое в 1941 году решение перенести химическое производство синтетической резины в этот город, предоставило неожиданные возможности создать «органический» комплекс, включавший, частично город и частично образцовое сельскохозяйственное поселение. Первоначальный план в 1943 году разместить 3000 этнических немцев в опрятных рабочих пригородах разросся, так что область расселения вместила от 70 до 80 тыс. человек⁴⁰. По указаниям Гиммлера фермерские поселки должны были сочетать традиции немецких ферм и самую современную фермерскую технику и оборудование⁴¹. Работу по подготовке местности полагалось выполнять заключенным концентрационного лагеря. За следующие два года идеальный город приобрел свои очертания, по мере того как армия угнетенных полуголодных заключенных расширяла русла рек, устанавливала дренажные сооружения в заболоченном грунте, строила дома и фермы, создавала инфраструктуру рабочих окраин и воздвигала огромный химический завод и комплекс. Авторы проекта во многом следовали за идеями книги Федера о новом национал-социалистическом городе и предложениями градостроителя Карла Кулеманна, касающимися органических городов, которые имитировали структурную организацию самой партии: ядро поселков составляла группа из 10 домов, городскую ячейку – 100 домов, последние, в свою очередь, были частью района, состоявшего из 10 000 домов⁴². К 1941 году план был готов и через год одобрен. В образцовом городе было всё – стадион, площадь для парадов, партийные здания (последние должны были быть возведены на месте старого еврейского квартала), пригородные районы для СС, школы и детские площадки. Предполагалось, что вся эта германизированная территория будет обслуживаться заключенными постоянного лагеря, чьи 10 000 несчастных рабочих будут видимым напоминанием того, что это имперские города. Негерманское население будет, считал Гиммлер, проживать, как они это любят, в лачугах и хижинах, им предстояло пополнить армию рабов, обслуживающих германское население и армию⁴³.

В Советском Союзе была создана своя программа строительства, которая распространялась далеко за пределы столицы. «По завершении реконструкции Москвы начнется перестройка всех городов нашей Родины», – гласила статья в газете в 1935 году⁴⁴. Общегосударственная программа строительства в 1929 году была названа Генеральным планом строительства социализма; градостроительные планы рассматривались как важнейший фактор «душевной организации масс». Согласно Генеральному плану, городские районы, занимающие промежуточное положение между городом и деревней, не противореча идее Федера в отношении к советским городам смешанного типа, за исключением их размеров, должны были стать домом для 60 000 жителей⁴⁵. Здесь, так же как и в Германии, люди были глубоко убеждены в том, что города, доставшиеся им в наследство от прошлого, доживали свой век, распадаясь на мелкие части. Утопическая градостроительная мысль отдавала предпочтение децентрализованному городу, с обширными пространствами зелени и парков для социалистического отдыха и расслабления; прекрасным примером такой утопии был город Сталинград, растянувшийся на шестьдесят километров вдоль берега Волги (что, кстати, впоследствии сильно затруднило его быстрый захват немцами). Однако Сталин, как и Гитлер, был убежденным урбанистом, отвергавшим «мелкобуржуазную деревню» в пользу «социалистического города»⁴⁶. Акцент был сделан на «научное строительство», что соответствовало приверженности материалистического государства идее социального прогресса⁴⁷. Новому, социалистическому городу предстояло олицетворять социалистические цели режима. Поэтому приоритет отдавался партийным зданиям, дворцам труда, конференц-залам и площадям для народной демонстрации солидарности трудящихся. Ленинград все же получил свой Дом Советов, монументальное сооружение, спроектированное архитектором Ноем Троцким в псевдоклассическом стиле с двадцатью аттическими колоннами вдоль фасада, которые поддерживали огромный фриз с выгравированными на нем сценами героической революционной борьбы⁴⁸. Жилые дома также проектировались так, чтобы они отражали коллективистские приоритеты (с общими коммунальными помещениями и общественным воспитанием детей). Когда в 1930 году было завершено строительство одного жилого дома, его будущих жильцов обязали подписаться под обязательством «решительно бороться против алкоголизма, бескультурья и религии» в качестве обязательного условия для заселения⁴⁹.

Советские образцовые города скорее были индустриальными, чем имперскими центрами. «Жемчужиной» в архитектурной короне нового коммунистического порядка должен был стать город Магнитогорск, расползавшийся во все стороны новый район с тяжелой промышленностью и домами для рабочих, построенными на богатой железом земле вблизи южной оконечности Уральских гор, на склонах Магнитной горы. Именно здесь в 1929 году режим решил воздвигнуть монумент нового, революционного государства, который десять лет спустя стал домом для 200 000 человек и местоположением крупнейшего объединенного промышленного комплекса в Советском Союзе. Новый город имел огромное значение ввиду стремительного промышленного и урбанистического развития, связанного с пятилетним планом. Его конечной целью было, согласно бюллетеню строительного агентства, занятого строительством городов, изданному в 1930 году, «внедрение нового, социалистического образа жизни»⁵⁰. Наряду с созданием промышленных регионов и районов с добывающей промышленностью планировалось строить «социалистический город» с огромными парками и плотными зелеными поясами, которые должны были защищать население от постоянных облаков смога и дыма, висевших над всей территорией. Вместо опрятных сельских домов с участками, построенными в Вольфсбурге для квалифицированных рабочих завода «Фольксваген», квалифицированные рабочие и служащие Магнитогорска должны были жить в огромных жилых «суперблоках» – микрорайонах, каждый из которых вмещал более 8000 человек. Все жильцы вместе готовили еду, ели и мылись, чтобы позволить женщинам заниматься более производительным трудом, а не выполнять тяжелую нудную работу; их дети воспитывались в общих детских яслях, в свободное время они ходили в гости, в кино и занимались спортом⁵¹.

Первый суперблок построили в 1933 году, ориентируясь на проект известного немецкого архитектора Эрнста Мая. Недостаток сантехнического оборудования усугубился неспособностью установить канализационную систему, и первые жильцы были вынуждены выдерживать температуры, опускавшиеся до 40 градусов, чтобы добежать до временных деревянных будок на улице, которые служили туалетом для тысяч людей⁵². Второй блок был завершен в 1937 году, но он был построен с такими дефектами, что его нельзя было заселять. Большая часть из 200 000 человек, собранных в мрачные, опасные для жизни районы вокруг заводов, жили в одноэтажных деревянных бараках, палатках или землянках. Планированию городов, необходимость в которых возникала в связи с требованиями момента, уделялось мало внимания, поэтому результат сооружения таких объектов мало чем отличался от импровизированных промышленных поселков первой волны индустриализации царских времен. Единственная благополучная область застройки находилась в березовых лесах, где были построены отдельные бунгало и более обширные виллы для американских инженеров, приглашенных для того, чтобы они помогли построить сталеплавильный завод. После отбытия американцев в 1932 году поселок был отдан местной элите, состоящей из управленцев и партийных боссов, наслаждавшихся стилем жизни и материальными привилегиями, совершенно недоступными для пролетарских масс. Мечта о «социалистическом городе» не была материализована. Только 15 % населения этих районов имели счастье проживать в домах из кирпича. На снимках, запечатлевших условия жизни рабочих, видны переполненные деревянные общежития с длинными обеденными столами на стоящих рядами деревянных козлах, условия, практически не отличающиеся от тех, что были в 1932 году в трудовых лагерях НКВД за чертой этих городков. Это был «коллективизм» по определению, т. е. вынужденный⁵³.

Но, вопреки неудачной попытке построения образцового города, Советский Союз преуспел в создании нового, урбанистического общества. Утопические устремления 1920-х годов открыли дорогу суровой реальности промышленного строительства, но даже в более приземленной сущности диктата сталинского плана сохранялось сугубо утопическое ядро. Предполагалось, что новые города станут центрами пролетарской культуры и партийной власти; вместо королевских дворцов были сооружены дворцы труда; церкви уничтожались, чтобы освободить пространство для партийных зданий; по всем городам Советского Союза открывались школы и больницы, часто это происходило в примитивных деревянных сараях и импровизированных залах. Национал-социалистическая программа также была нацелена на утверждение особого чувства общности, но на базе единого самосознания расового наследия и имперского будущего. Национал-социалистическая модель городов была насыщена воинственными зданиями и политическими монументами, чтобы превзойти в своей мощи общественные здания менее героического буржуазного прошлого. В обеих диктатурах города стали главным физическим воплощением идеи нового общества.

* * *

Полная утопичность социальных взглядов обеих диктатур самоочевидна. Подобно идеальному городу Томаса Мора, обе системы стремились к совершенному обществу, понуждая своих граждан бороться против несовершенной действительности. Старый порядок должен был перерасти в результате преобразующих усилий режима в новый порядок, при котором эгоизм прошлого и будущего исчезнет, оставив место коллективистскому «мы». Совершенный мир должен был быть построен ценой отказа от настоящего. «Государство должно действовать, – писал Гитлер, – как страж тысячелетнего будущего, перед лицом которого все желания и эгоистические стремления отдельных людей покажутся ничтожными и должны будут подчиниться»⁵⁴. Социалистический проект при Сталине строился на идее борьбы против пережитков классового эгоизма и конечного триумфа золотой эры коммунистического коллективизма. Сам марксизм, при всем его отрицании утопического мышления, имел в качестве своей главной цели создание идеального общества, которое придет в результате преобразующих усилий революционной борьбы.

Обе системы стремились к идеальному обществу, представление о котором, однако, у них было различно, но их объединила сходная цель – построение бесклассового общества. И это совпадение целей было не случайным. И Сталин, и Гитлер были продуктом мощной волны послевоенных антибуржуазных сентиментов, обвинявших довоенную «буржуазную эпоху» главным образом за создание общества, расколотого на классы. Сталин, являясь прилежным учеником Маркса, ненавидел буржуазию как олицетворение репрессивных сил общества; ему были также глубоко и по-настоящему чужды буржуазные ценности, которые он считал претенциозными и нечестными. Антибуржуазная риторика Гитлера в 1920-х годах, которая часто рассматривалась как досужие разговоры за кружкой пива, постепенно сошла на нет, по мере того как партия становилась более респектабельной и обретала реальные возможности. И это принижает ту степень, в которой Гитлер и большая часть национал-социалистического движения видели себя наследниками буржуазного этапа истории. В своей «Mein Kampf» Гитлер призывал молодых немцев «стать последними свидетелями тотального падения буржуазного порядка»⁵⁵. На протяжении всех 1920-х и 1930-х годов враждебность по отношению к буржуазии прошла красной нитью по всем речам и сочинениям Гитлера. В разговоре с Отто Вагнером, основным экономическим экспертом партии в 1932 году, он заметил, что деловая буржуазия «не знает ничего, кроме своей прибыли». «Отечество для них – просто слово». На партийном съезде в 1936 году он заявил верным членам партии, что Германии нужны «люди с твердой решительностью, а не мелкобуржуазные слабаки»⁵⁶. Он втайне аплодировал советскому коммунизму за то, что тот избавился от российской буржуазии, которая была «бесполезна для человечества». Перед концом Третьего рейха, в январе 1945 года, он заявил присутствующим: «Эпоха буржуазии подошла к концу и никогда не вернется»⁵⁷.

И Гитлер, и Сталин под буржуазией подразумевали нечто совершенно особенное. Это слово они часто, не делая различий, применяли в целом по отношению ко всей элите, включая как ту ее часть, которая была действительно буржуазной, так и к землевладельцам и аристократам. В Советском Союзе этот термин использовался для обозначения всех, кто не принадлежал к бедным крестьянам или работникам ручного труда. Поскольку после 1917 года понятие классовой принадлежности здесь не было четко определено, слово «буржуазия» использовалось в уничижительном смысле против всех так называемых бывших людей – священнослужителей, офицеров царской армии, контрреволюционеров, участвовавших в гражданской войне, и даже представителей новой волны мелкой буржуазии – торговцев и деревенских спекулянтов – поднявшейся на поверхность в результате Новой экономической политики в 1920-х годах⁵⁸. Быть представителем буржуазии по определению означало быть заинтересованным в эгоистическом подрыве нового революционного порядка и оказаться потенциальным изгоем. Гитлер тоже давал определение буржуазии с преднамеренной расплывчатостью. Иногда он относил к ней первые 10 000 или даже 100 000 представителей германского общества, включая сюда не только промышленников и банкиров, но и принцев крови, генералов и землевладельцев. Он обвинял старую элиту в том, что она породила классовую зависть, ставя голые материальные интересы на первое место, а также за ее полное безразличие к социальным последствиям для тех, кто на нее работал. Гитлеру были ненавистны ее политическое слабоволие – «кучка трусливого дерьма», как он называл ее в 1922 году, – и культурное высокомерие. Гитлер, так же как и Сталин, был решительно настроен исключить буржуазию, являющуюся инженером социального разложения, из процесса строительства нового политического порядка⁵⁹.

Оба диктатора стремились к идеальному органическому сообществу, которое должно прийти на смену классовому обществу. Различие между понятиями «общество» и «община или сообщество» было в центре внимания немецкого социолога XIX века Фердинанда Тонниса. К началу 1920-х годов это различие понималось широко и было популярной темой дискуссий. Под «обществом» понималась рациональная ассоциация индивидов, объединившихся в целях достижения групповых или классовых интересов; «община», напротив, представляла собой социальный организм, сохраняющий свою целостность благодаря бескорыстной преданности ее членов всему сообществу в целом. Коммунизм закономерно подпадал под вторую категорию, так как его идеалом было бесклассовое общество, основанное на принципах солидарности и социального сотрудничества. Национал-социализм также заявлял о себе как о движении, преследующем цель создания идеального сообщества, но такого, которое основывалось бы на общности служения нации, или Volk, и единой расовой принадлежности. В итоге оба течения были представителями того, что немецкий писатель Богислав фон Зельхов называл «эпохой мы», или Wirzeit, пришедшей на смену отжившей буржуазной «эры эго», Ichzeit⁶⁰. Эта центральная идея двух систем воплотилась в советском термине «товарищ» или в немецком слове «соотечественник», вытеснившем индивидуалистский эпитет «гражданин».

Концепция «единого немецкого народа» составляла ядро идеализма национал-социалистического движения. Идея исключительного сообщества, организованного по принципу «идентичности вида», в рамках которого классовая принадлежность отходила на задний план, отдавая приоритет общности в служении целому, восходила еще к XIX веку и продолжала пользоваться популярностью в 1920-х годах. Гитлер полностью разделял страстную мечту об этой утопии. Основные принципы нового, национал-социалистического государства, говорил он своим слушателям в ноябре 1937 года, надо искать не в «христианстве и не в теории государства», а в «едином народном сообществе»⁶¹. Основу этого единства национал-социалисты видел в общности крови и общем расовом самосознании. Это были те объединяющие принципы, которые заставляли отдельных людей подавлять свои эгоистические побуждения ради сохранения долговременного существования сообщества. В 1933 году Гитлер вновь вернулся к этой теме: «Одинокий индивид остается в прошлом, а народ продолжает жить… Необходимо, чтобы отдельные индивиды постепенно свыкались с мыслью о том, что их личное «Я» не имеет никакого значения по сравнению с фактом существования всего народа»⁶². На протяжении всего периода диктатуры лозунг «сначала потребности народа, а потом потребности отдельной личности» постоянно твердили как мантру.

Национал-социалистическое движение предлагало эту форму сообщества как «расовый социализм» – идея, почерпнутая из так называемых «национал-большевистских» взглядов многих немецких радикальных писателей 1920-х годов. Идеал национального служения устранял традиционные классовые различия: «Я не признаю ни буржуазию, ни пролетариев, – заявил Гитлер в 1927 году. – Я признаю только германцев»⁶³. Тема общего труда для Volk использовалась для преодоления реальности социальных различий. В национал-социалистическом сообществе значимость расово полноценных индивидов оценивалась по их готовности вносить свой вклад в общее благосостояние народа, независимо, как повторял Гитлер, «от их социального происхождения, классовой принадлежности, профессии, счастья иметь образование…»⁶⁴. Главным объектом интеграции в народное сообщество был рабочий класс Германии, занятый ручным трудом, который надо было увести от отчуждающего опыта жизни в классовом обществе и подверженности коммунизму.

Перспектива отвести рабочий класс от марксизма подкрепляла активность партии в течение первых лет движения. Создание рабочей силы, мыслящей в категориях государства – «товарищ в красной кепке должен стать товарищем в национальном сообществе», – считалось критически важным тестом нового, идеального государства⁶⁵. Задача созданного 10 мая 1933 года Германского трудового фронта, огромной корпорации, представляющей всю рабочую силу страны, начиная от простого рабочего до квалифицированного рабочего и менеджеров, состояла в том, чтобы постепенно примирить рабочего и нацию, слив их в единое бесклассовое общество будущего. В Майский праздник в 1933 году Гитлер произнес речь о важности работников ручного труда, если они будут наполнены «преданным и честным смыслом», а идея «честности в труде», выраженная символически и многообразно, была призвана излечить раны, нанесенные простым рабочим бесчувственным эксплуататорским классом⁶⁶. На протяжении всех 1920-х годов Гитлер настойчиво проповедовал идею необходимости интеграции рабочих как представителей некой базисной жизненной силы, «носителей жизненной энергии» народа. И здесь также Гитлер расходился с теми элементами в партии, которые пели гимны крестьянам, которые, по их мнению, и являются фундаментальной основой расового сообщества⁶⁷. Движение в целом сильнее склонялось к идее «национального» рабочего. Предпочтение, которое Гитлер отдавал рабочим, он объяснял тем, как он заявил партийной аудитории в 1938 году, что ими управляют инстинкты, а не разум, а «из инстинктов вырастает вера». Успех партии в деле привлечения поддержки рабочих был подтвержден при опросе, проведенном в партии в 1935 году, который обнаружил, что почти треть всех ее членов были работниками ручного труда, а другие 20 % – «белыми воротничками»⁶⁸.

Стремление построить бесклассовое сообщество в Советском Союзе должно было столкнуться с совершенно другой проблемой. Здесь вовлеченность рабочих в систему было само собой разумеющимся фактом; задача заключалась в том, чтобы найти способы преодоления классовых барьеров, включив в новую систему представителей непролетарских слоев населения. У коммунистов не оставалось иллюзий относительно того, что после 1917 года они уничтожили классы. Цель революционного государства в долгосрочной перспективе заключалась в том, чтобы создать коммунистическое общество, в котором не будет классов в марксистском понимании этого слова, а будет единое сообщество, основанное на общей собственности и коллективных устремлениях. Природа этого сообщества так и не получила четкого определения по причине того, что советская действительность была слишком далека от иллюзорного будущего. Предполагалось, что с уничтожением классов коммунизм будет самоопределяющимся обществом: формой такого «народного сообщества», которое устранит классовых врагов, а не врагов нации; станет социалистическим содружеством, живущим в соответствии с научными принципами организации и коллективистским менталитетом.

В 1920-х годах проблема классов все еще оставалась. Внедрение НЭПа превратила миллионы крестьян в потенциальных сельских капиталистов; возник новый класс мелких торговцев; в связи с необходимостью восстановления экономики потребность в помощи буржуазных специалистов, как отечественных, так и зарубежных, сохранялась. Численность городского рабочего класса вернулась к уровню царских времен только к 1926 году. Городская рабочая сила, бедные крестьяне и сельские работники, а также небуржуазная интеллигенция («пролетарская по убеждению»), все в совокупности должны были составить ядро будущего коммунистического сообщества⁶⁹. В 1918 году только эти «работники тяжелого физического труда» получили право голоса. Советское общество оставалось на удивление разрозненным, притом что существовало четкое разделение его на классы. Вопреки тому, что существовавшие при царе градации чинов были в ноябре 1917 года отменены, классовая принадлежность неработников физического труда продолжала выражаться в тех же дореволюционных категориях. Только членам партии не требовалось сообщать о своей принадлежности к какому-либо сословию или о сословии, к которому принадлежали их родители, когда того или иного человека спрашивали об этом. Те, кто происходил из враждебного класса, так называемые лишенцы, не имели права вступать в партийные организации или получать высшее образование. Когда в 1928 году началась кампания против кулаков и нэпманов, их добавили в список классовых врагов и им пришлось пройти через те же лишения⁷⁰. Через четыре года режим в конце концов уничтожил один из сохранившихся отголосков прежнего социального порядка, трудовые коллективы артели. Эти маленькие сообщества, традиционно существовавшие в строительстве и шахтной индустрии, служили напоминанием о прошлом. Артелями руководили избранные «старосты», все участники артели жили и работали совместно, как одна команда, и их труд оплачивался из общего кармана. Сталину не нравилась их независимость. Под его давлением все формы коллективного или общественного труда были отброшены, а их члены превращены в бригады революционного ударного труда⁷¹.

С начала 1930-х годов Сталин и его политические единомышленники запустили свой собственный утопический эксперимент невиданного масштаба. Индустриализация и коллективизация были инструментами создания условий для формирования советского общества, в котором классы как общественные категории исчезнут и вместо них появится сообщество, основанное на героике общественного созидательного труда⁷². Сталин неустанно повторял, что в течение этого опасного периода классовый враг проявит еще более отчаянное сопротивление и классовая борьба обострится. «Вымирающие остатки, – как заявлял он Центральному комитету партии на пленуме в январе 1933 года, – втихаря делали подкопы и вели подрывную деятельность», уничтожали фермы, воровали общественную собственность, «заражали скот чумой и сибирской язвой». «Бесклассовое общество» будет достигнуто только после того, как государство сокрушит «сохранившиеся отряды буржуазии»⁷³. На состоявшемся через год XVII съезде партии все делегаты выступили за создание бесклассового социалистического общества путем искоренения остатков капиталистического сознания в процессе осуществления второго пятилетнего плана. В своей заключительной речи Сталин выдвинул программу организованной борьбы за конечную цель уничтожения классов⁷⁴.

Это уничтожение классов означало заключение в тюрьмы и ссылки миллионов крестьян, рост численности узников концентрационных лагерей, сосланных туда как классовые враги. Параллельно с этим режим всячески поощрял возвеличивание роли ручного труда в строительстве нового порядка. Рабочие, как об этом заявляли, «мыслят более конкретно… чем буржуазные интеллектуалы»⁷⁵. У образа героического рабочего, занятого ручным трудом, как центральной фигуры и движущей силы строительства социалистического завтра, было много общего с идеализированным образом национал-социалистического рабочего. Оба служили образцами, к которым нужно стремиться; ручной труд рассматривался в обоих системах как высокоморальное занятие, таящее в себе вознаграждение. Сталин в своем редком откровении о природе коммунизма определил его как систему, в которой «все одинаково обязаны трудиться»⁷⁶. В конце 1936 года Сталин наконец объявил о том, что борьба за формирование бесклассового общества увенчалась успехом. С уничтожением всех эксплуататорских классов в стране остались только рабочие, крестьяне и интеллигенция, большая часть которой происходила из первых двух категорий граждан. Эти группы населения, как заявлял Сталин, совсем не были классами в прежнем значении этого слова, они были архитекторами «нового, бесклассового, социалистического общества», характеризующегося «коллективной собственностью» и «коллективным трудом» и отсутствием социальных антагонизмов⁷⁷.

Создание новых форм сообщества, отличных от тех, которые существовали в старом мире, из которого они вышли, ни для одной из двух систем не означало конец социальных различий. В идеальном государстве классовые различия, прежде основывавшиеся на самой сути капиталистического общества, перешли в функциональные категории. Обе системы рассчитывали на то, что каждый член сообщества будет вносить свой позитивный вклад в общее благо, демонстрируя лучшие свои способности. Предполагалось, что даже те, которые были изолированы от сообщества, оказавшись в лагерях и исправительных колониях, будут вносить свой трудовой вклад в дело сообщества, которое их изолировало и наказало. Результатом такого подхода в Советском Союзе стал отказ от грубого эгалитаризма и внедрение системы распределения социальных задач по принципу «от каждого по способностям». Равенство, как подчеркивал Сталин в той же речи на XVII съезде партии, вытекает из равной обязанности трудиться и равного права быть вознагражденным за труд, но это не означает, что каждый делает одинаковую работу, или получает равную зарплату, или ведет одинаковый образ жизни. Такой подход означал бы «издевательство над марксизмом»⁷⁸. При сталинской диктатуре различная работа предполагала и разное вознаграждение; особое рвение и преданность строительству социализма давали привилегии и исключительные блага.

В Германии также равенство членов народного сообщества не означало простого эгалитаризма. «Высшая честь, – утверждал Гитлер, – принадлежит тому, кто готов отдать все свои силы на службу сообществу»⁷⁹. Эффективность государства, по его мнению, зависит от той степени, в какой его наилучшие умы, лучшие представители расы могут проявить себя и быть выдвинуты в передние ряды, вне зависимости от их социального происхождения. Предполагалось, что такое положение вещей ведет не к классовой конкуренции, а к рациональному распределению социальных задач. Все – рабочий и инженер, портье и менеджер завода – должны объединиться в едином желании трудиться бескорыстно во благо продвижения вперед всего сообщества. Сам Гитлер надеялся, что в какой-то момент общее неравенство доходов сотрется в результате системы «постепенной компенсации», которая будет зависеть от характера вклада, который каждый товарищ по расе сделает в благосостояние всей расы в целом, включая тех, «кто подметает улицы»⁸⁰. Это идеализированное сообщество было выражением эффективности разграничения. Для обеих систем, в которых классовые различия должны были уступить место разным формам корпоративной и функциональной идентичности, были характерны задачи рационализации экономики и общества через эффективное использование трудовых ресурсов в деле служения всему сообществу.

Ключевой фигурой в деле продвижения строительства нового общества был человек с практическими навыками. Новая среда могла возникнуть только усилиями инженеров, архитекторов, технологов и градостроителей. Размывание классовых границ и традиционной классовой власти поддерживалась для того, чтобы сформировать более технократическое общество, руководимое специалистами, движимыми в первую очередь желанием решать технические проблемы для сообщества, а не императивами своекорыстных институциональных интересов или алчностью классов. Эти идеи не ограничивались только этими двумя диктатурами. Идея о том, что современные общества должны быть смоделированы самоотверженной элитой, состоящей из специалистов по планированию и технологов, имеет своих сторонников во всех развитых странах⁸¹. Обоим государствам – и Германии, и Советскому Союзу – требовались технические специалисты, чтобы стимулировать индустриальное развитие, обновление городов и военное строительство независимо от природы тех социальных экспериментов, в которые оба они были одновременно вовлечены. Преднамеренные нападки на классы, однако, давали практикам и функционерам в обоих режимах большие социальные выгоды.

Оба диктатора разделяли убеждение о том, что важнейшим инструментом социального строительства служила технология. Восхищение Гитлера перед техническими новшествами хорошо известно. «Я совершенно не разбираюсь в технологии», – говорил он своему окружению в 1942 году⁸². Его интерес к массовой моторизации, например, объединил в себе концепцию «народного сообщества» с практическими вопросами строительства дорог и производства автомобилей. Гитлер, прочитавший автобиографию Генри Форда во время своего пребывания в тюрьме в 1924 году, видел себя немецким Генри Фордом, обеспечивающим простых рабочих и крестьян небольшими доступными автомобилями, чтобы уничтожить пропасть между богатыми владельцами автомобилей и остальной частью населения. В сентябре 1933 года он призвал австрийского конструктора автомобилей Фердинанда Порше в Берлин; здесь Гитлер попросил его разработать «недорогой семейный автомобиль… автомобиль для народа»⁸³. Появившийся в итоге революционный дизайн небольшого приземистого автомобиля с задним приводом и охлаждаемым воздухом мотором был вскоре назван «народным автомобилем», или Volkswagen. Вся остальная машиностроительная индустрия волочила ноги, едва справляясь с планами производства, и Гитлер передал весь проект Германскому трудовому фронту. За планами производства автомобилей последовали планы создания «народного трактора» для того, чтобы ускорить техническую модернизацию сельского хозяйства Германии. В то же время было запланировано строительство сети многополосных скоростных дорог общей протяженностью 6000 км, и половина их была к 1939 году построена под руководством Фрица Тодта, инженера и энтузиаста национал-социализма.

Тодт служил образцом представителя новой технократической элиты в «народном сообществе». Являясь членом партии с 1923 года, Тодт был любимцем Гитлера. В 1934 году по всем вопросам, связанным с технологией, он стал подчиняться непосредственно Гитлеру; его официальный пост Генерального уполномоченного по вопросам строительства позволял ему играть центральную роль в материальном переустройстве нового порядка во многих его аспектах. Под его руководством были построены не только дороги, но и новые города и Западный вал – фортификационные сооружения, на стройках которых были задействованы полмиллиона рабочих и на которые потребовалась треть всего цемента, произведенного в Германии⁸⁴. Он также возглавлял новую корпоративную организацию инженеров, Главный офис технологии, объединившую под своей крышей 300 000 инженеров страны. Взгляды Тодта на технологию полностью соответствовали новым взглядам сообщества, ставящим во главу угла достижения не для отдельных классов, а для всего общества, в котором технологии отводится роль «столпов тотального государства, предоставляющих технологические средства для обеспечения выживания нации и ее развития, одновременно устраняя модернистский разрыв между техникой и культурой⁸⁵. Идея, что технология, представляющая собой процветание того, что называлось «германской сутью», сильно отличается от бездушной «американо-иудейской» техники, по-видимому, была широко распространена в германской инженерной среде. Страстное желание интегрировать технологию в органическое сообщество в качестве основного инструмента его преобразования, «примат технологии» [Primat der Technik], как заявил об этом один философски мыслящий инженер в 1934 году, отражало одно из важных направлений преобладающих антибуржуазных сантиментов догитлеровского периода⁸⁶.

Сталин также признавал незаменимость техники. Практические вызовы времени были центральной проблемой строительства научного социализма; здесь не было необходимости смешивать вопросы технологии с фантастическими понятиями расовой сути или душевного здоровья, поскольку примат этих вопросов был самоочевидным. «В период восстановления техника решает все», – утверждал Сталин⁸⁷. Его любимым фильмом, как говорили, был фильм «Волга-Волга» 1938 года производства, музыкальная комедия, заканчивающаяся триумфальным завершением канала Волга-Москва, который строила целая армия заключенных, 55 000 из которых были амнистированы после этого ужасающего коммунистического перевоспитания⁸⁸. Проблема, с которой столкнулся Советский Союз, состояла в том, что в стране отсутствовало достаточно большое сообщество специалистов, не запятнавших себя в глазах режима остатками буржуазного идеализма во взглядах или не заклейменных как контрреволюционеры. Установление новой категории специалистов преследовало как политическую, так и практическую цель: формирование социалистического сообщества могло быть осуществлено в конечном счете только интеллигенцией, чьи интересы были идентичны социальным амбициям режима. В 1928 году, в самом начале первого пятилетнего плана, Сталин призвал к реализации ускоренной программы формирования нового слоя технических специалистов, взятых из политически благонадежных групп населения: «из среды рабочего класса, коммунистов и комсомольцев»⁸⁹.

Отказ от «буржуазных» инженеров, как агентов социальной модернизации, был главной чертой широкой борьбы за создание бесклассового общества. В советской модели техническая интеллигенция не могла играть лидирующую роль, пока рабочие чахли на обочине. В конце 1920-х и в начале 1930-х годов многие инженеры были приглашены из-за рубежа и поэтому, что само собой подразумевалось, находились под подозрением или же были выходцами из более привилегированных и более образованных групп населения. Преобладающий культурный стереотип этих специалистов состоял в том, что все они вредители и саботажники. Возникший парадокс был разрешен с помощью того, что тысячи молодых советских мужчин и женщин пропустили через ускоренные курсы обучения, с тем чтобы сделать из них эффективных практиков, и в итоге получили людей с опытом, хотя без дипломов, и с незапятнанными пролетарскими характеристиками⁹⁰. К 1931 году на этих курсах технической подготовки обучались 3 миллиона человек; приоритет отдавался узким практическим навыкам, связанным непосредственно с производством и строительством. Процесс индустриализации углублялся, и число практиков пошло на убыль по мере того, как появлялось все больше рабочих, прошедших обучение в технических колледжах и университетах, способных обеспечить более высокий уровень образования. Но на протяжении всех 1930-х годов подготовка технической интеллигенции, которая, с одной стороны, была лучше подготовлена с точки зрения практики, а с другой – имела менее привилегированное социальное происхождение, продолжалась. В период между 1933 и 1941 годами доля технической и управленческой интеллигенции, вышедшей из той части населения, которая обладала высшим образование, упала с 22 до 17 %, в то время как доля тех, кто поднялся на этот уровень с уровня практиков, выросла с 59 до 66 %⁹¹. Образцовой фигурой для нового, бесклассового государства стал героический инженер-рабочий. Тысячи таких специалистов были поставлены на руководящие посты, ранее занятые теми, кто в силу своего социального происхождения или образования не прошел через сито предыдущих чисток.

Предполагалось, что новые, бесклассовые общества сформируют скорее функциональные, а не социальные элиты. Этого проще было достичь в Советском Союзе, где социальные категории были весьма расплывчатыми в первые двадцать лет после 1917 года. Социальная мобильность была неизбежным последствием разрушения старых элит и общественных классов, а также насильственной индустриализации. Крестьяне переезжали в города и пополняли ряды рабочих; миллионы бывших рабочих и крестьян становились управленцами низшего звена, менеджерами и техническими работниками; еще тысячи вырастали до менеджеров и инженеров; в сталинском политбюро, в отличие от ленинского, только один член был не плебейского происхождения. Формирование очевидно современной социальной структуры позволило Советскому Союзу при Сталине создать социальные условия для уничтожения классов, унаследованных от дореволюционного периода, что также облегчило достижение сталинистского идеала – создание содружества, в котором бы доминировали люди пролетарского происхождения. Труднее оценить результаты событий в гитлеровской Германии, так как здесь идеалистам пришлось иметь дело с устоявшейся социальной структурой и унаследованными элитами. Социальный анализ национал-социализма показывает, что в социальной структуре здесь выделяются основные категории граждан: крестьяне, рабочие, «белые воротнички», независимые бизнесмены и специалисты. Вытекающий отсюда вывод о том, что диктатура не способствовала в долгосрочной перспективе эволюции социальной структуры населения Германии, что рабочий остался рабочим, инженер – инженером, тем не менее игнорирует факт значительного ускорения социальной мобильности и, более того, факт консолидации сугубо национал-социалистической элиты, отвечавшей социальному утопизму режима, точно так же, как практики отвечали предполагаемому образу коммунистического будущего.

Любые из сотен фотографий Гитлера, где он стоит в окружении групп чиновников в официальных костюмах, некоторых военных, партийных лиц, иногда членов сотен ассоциаций и корпораций, появившихся на свет после 1933 года, ярко демонстрируют до какой степени сформированная партией элита отличается от любой другой элиты, существовавшей до нее. Решение о том, что каждый должен носить форму, было связано с задачей повышения самосознания, и было задумано, по словам Гитлера, «чтобы немцы могли ходить вместе рука об руку безотносительно к их положению в обществе»⁹². В униформе стираются видимые различия между тем, что Гитлер называл «стрелками на брюках» и «рабочей одеждой механика». В униформе легко можно было показать с помощью запутанной системы петлиц и меток, украшающих ее, функции, которые выполняет каждый. Упор, который делался на функциях и технических задачах, которые выполнял тот или иной человек, пересекал все границы классовых различий. Важнее здесь было, как и в

Советском Союзе, то, что наблюдалось соответствие функциональных параметров и политической лояльности. Ярким примером тому служил Фриц Тодт, но были и многие другие. К концу 1930-х годов Гитлер стал продвигать по партийной иерархии людей с практическими навыками. Здесь важно отметить, что он сначала выбрал Тодта, а затем архитектора Альберта Шпеера на пост министра вооружения во время войны. Они занимали последовательно этот пост, хотя ни тот ни другой не имели какого-либо опыта в военной сфере, тогда как старшие военные чиновники были постепенно отстранены от технических и экономических обязанностей и заменены более молодыми и лояльными технократами. Руководство огромной Германской империей начиная с 1939 года находилось преимущественно в руках партийных назначенцев, которые действовали совместно с когортой более молодых чиновников, чьи техническая компетентность и членство в партии позволили им взлететь вверх по карьерной лестнице. Молодой Адольф Эйхман в 1920-х годах был мелким торговцем и дрифтером. Членство сначала в партии, а затем в СС привело его к 1939 году на высшие посты в Главном управлении безопасности; через два года его зловещая и эффективная работа по делам евреев сделала его центральной фигурой в организации геноцида⁹³.

В партийной машине были тысячи Эйхманов. Изменения в социальном составе населения Германии были связаны с членством в партии и подчиненных ей институтах. Большая часть членов партии были рабочими и служащими, мало отличавшимися от тех, кто поднялся наверх в результате повышенной социальной мобильности в Советском Союзе. Треть тех, кто оказался в рядах СС, были по своему происхождению работниками ручного труда; в период между 1933 и 1942 годами доля рабочих, ежегодно вступающих в партию, выросла с 30 до 43 %, тогда как процент новичков партии из числа белых воротничков вырос с 26 до 32 %. К 1939 году две трети тех, кто вступил в партию, были рабочими или служащими⁹⁴. Огромное число новобранцев партии или ставших членами ее организаций и учреждений были молодыми людьми. Половина тех, кто был принят в ряды СС, были моложе 30 лет, а 85 % всех его членов было меньше сорока лет⁹⁵. Социальную поддержку национал-социалистический эксперимент получал, прежде всего, от послевоенного поколения, которое надеялось использовать новый институциональный аппарат для повышения своего социального статуса и полномочий не путем перехода из одного класса в другой, а с помощью преодоления всех классовых барьеров в целом. Эйхман получил свой социальный статус после 1933 года не в результате борьбы за выход из своего мелкобуржуазного мирка, чтобы пуститься в плавание в более высоких социальных областях, а благодаря своему положению офицера СС и чиновника по расовым вопросам. Партийная элита активно стремилась установить ясный социальный истеблишмент, где старые правила социальных различий и основания классового снобизма были бы разрушены. Это новое поколение элиты превратилось в самостоятельную политическую касту с собственным стилем поведения, социальные амбиции и идентичность которой строились на преданности Гитлеру и национал-социализму, отвечали расовым критериям отбора или расплывчато определенным качествам «лидерства», но не на традиционных классовых предрассудках.

Социальные последствия строительства естественного органического сообщества, руководимого разнообразной элитой партийных технократов и в условиях доминирования партийных институтов в двух системах не были различными. Целью советского проекта было создание сообщества, которое бы давало рабочим и крестьянам большие социальные возможности проявить свои исконные способности в строительстве социализма и уничтожении классов. Ярлык социальной ценности был приложен к практикам, чернорабочим и политически благонадежным пролетариям. Германское сообщество, напротив, было общностью по крови, в котором служение расе или нации почиталось всеобщим долгом и было направлено на их долговременное сохранение и в котором мерилом истинной социальной ценности служили не личные заслуги, а «расовые ценности». Очевидно, что, вопреки формальному сходству, две социальные утопии были глубоко различны по своим целям.

* * *

Ни в чем различия социального идеализма двух диктатур не проявлялись столь разительно, как в идее нового человека, которому предстояло построить новое общество и пройти через все его города. Социальные представления каждой из диктатур, коммунистов и национал-социалистов, предполагали, что граждане Утопии будут совершенно другими по существу по сравнению с оставшимися от прежних времен людьми. В своей работе 1926 года ленинградский профессор Николай Гредескул, размышляя о советском будущем, населенном новыми людьми, писал: «Они будут думать по-другому, чувствовать по-другому, у них будут другие характеры и другие взаимоотношения между собой…». Это будут люди, которых описывал Луначарский, «прекрасные люди будущего», рабочие и мыслители одновременно⁹⁶. Ожидание того, что в процессе социальной революции эти люди изменятся в положительную сторону, было центральной идеей этой цели. «Пластичность организма», как предполагал Бухарин, позволит новому обществу перевоспитать своих жителей, сделав их более активными, сознательными и более добродетельными членами социалистического общества⁹⁷.

Одержимость национал-социализма идеей нового человека хорошо известна. Эта идея произошла не из преобразующих возможностей социальной революции, а из физической возможности создания новой породы людей. «Но создание таких людей еще не финал истории, – как предполагают, говорил Гитлер Герману Раушингу. – Будучи биологически взлелеянным, человек, совершенно очевидно, подходит к поворотной точке. И здесь начинает выделяться новая разновидность человека…». Эту новую форму человека Гитлер назвал богочеловеком, и именно ему он придает все те черты, которые были желательны для твердого племени будущих германцев (которое, однако, было невозможно создать биологическим путем): «бесстрашный», «несокрушимый», «доминирующий», «жестокий», «неустрашимый»⁹⁸. Общепринятое мнение ассоциировало национал-социализм с идеей биологического конструирования мужчин и женщин, обладающих высшими физическими достоинствами, – так называемых «арийцев» – высоких, светловолосых, с голубыми глазами, четким профилем, красиво сложенных, идеальных жителей Утопии. В этих прекрасных людях будущего Гитлер видел тот «чистый благородный материал», с которым он создаст новый прядок⁹⁹.

У идеального человека был явно утопический прообраз. К концу XIX века восходят попытки ученых применять теоретические достижения биологии к человеческим популяциям. Ключевой момент этих попыток был связан с развитием эволюционной биологии, последовавшим за пионерскими работами Британского социобиолога Фрэнсиса Гальтона, который в 1881 году сформулировал понятие «евгеники» для описания идеи того, что развитие человеческой популяции можно контролировать с целью создания здорового пула генов и полноценного демографического развития. Научный интерес к вопросам контролируемой эволюции человечества вызвал мощный всплеск фантастических идей с предложениями улучшения человеческой породы, включая идею создания коллективов идеальных женщин, которых бы обслуживала небольшая группа «гостей»-мужчин, прошедших расовый отбор и ответственных только за распространение хороших видов, и ничто больше. Немецкий биолог Альфред Плетц, выдвинув в 1895 году свою версию евгенической утопии, предложил термин «расовая гигиена» [Rassenhygiene] для описания путей применения евгенических принципов, и это понятие было доминирующим в немецких дискуссиях об угасании расы и усилении расы вплоть до начала 1930-х годов¹⁰⁰. Евгенические исследования получили на удивление широкое распространение по всему миру; они были восприняты с большим энтузиазмом как современное течение биологии, дающее возможность предотвратить социальную деградацию, разрушить устоявшиеся модели наследственных форм инвалидности и даже преступности. В Советском Союзе евгеника стала ключом к более общей стратегии постреволюционного процесса общественного самоусовершенствования. В 1921 году было основано Русское евгеническое общество, одним из первых шагов которого было создание комиссии для изучения еврейской расы¹⁰¹.

Центральная проблема эволюционной биологии оставалась нерешенной. Согласно основным постулатам дарвинизма, признаки наследуются; в работах французского биолога Жана Ламарка, жившего поколением ранее Дарвина, утверждалось, что возникновение приобретенных признаков связано с процессом приспособления организмов к изменениям окружающей среды и не связано с действием генов. Последователи Дарвина рассматривали природу как важнейший фактор, влияющий на биологическое развитие; те же, кто отдавал предпочтение взглядам Ламарка, полагали, что должное благотворное воздействие может улучшить состояние человека. В начале XX века эти научные дебаты оказались в центре реальной политики. Социалисты стали склоняться в сторону взглядов Ламарка, так как социальный прогресс был явно связан с изменениями в социоэкономической среде. Сам Сталин в брошюре 1906 года «Анархизм и социализм» выразил свое твердое предпочтение грубой неоламаркианской интерпретации марксизма: «Если бы обезьяна не встала на ноги, ее потомок, человек, был бы вынужден вечно ходить на четырех ногах… Сначала меняются внешние условия»¹⁰². В 1920-х годах дарвинистская биология вызвала всплеск интереса к генетике в Советском Союзе, однако изменения политической ситуации благоприятствовали ламаркистским взглядам на эволюцию. Германский ученый-социалист Рауль Каммерер попытался продемонстрировать ламаркистские принципы в действии, поставив эксперимент над жабой-повитухой. После того как его разоблачили в фальсификации результатов, он покончил с собой, однако в Советском Союзе его история стала невероятным образом сюжетом фильма, а сам Каммерер превратился в героя революционной науки¹⁰³. Генетика и дарвинизм были отвергнуты как образец идеалистической буржуазной науки и в 1930 году евгеническое общество было распущено. Университеты стали закрывать кафедры генетической биологии. В 1930 году Сталин показал себя преданным последователем Ламарка; он встал на сторону зарождающейся науки об окружающей среде, печально известным представителем которой был агроном, бывший простой крестьянин Трофим Лысенко. В новой, советской системе человека полагалось не выводить, а взращивать¹⁰⁴.

В Германии победу торжествовал Дарвин. Здесь дискуссии склонились в пользу того, что признаки наследуются и сильную энергичную расу можно создать только путем естественного отбора. «Все признаки человека, – писал Евгений Фишер, с 1926 года занимавший пост директора новообразованного Германского института евгеники, – будь то нормальные или патологические, физические или ментальные, формируются наследственными факторами»¹⁰⁵. Многие немецкие ученые и специалисты социальных служб полагали, что наблюдающаяся долгосрочная тенденция к деградации расового пула сохранится, если, как писал прогитлеровский деятель Фриц Ленц, «в процессе размножения не получат преимущество сильные и более приспособленные представители рас»¹⁰⁵. Важно отметить, что Гитлер полностью разделял эту концепцию. Дарвинизм соответствовал его взглядам о том, что вся жизнь – это борьба и что жизнь благоприятствует более достойным. Страницы «Mein Kampf» изобилуют ссылками на наследственную и внутреннюю природу человека как детерминирующие факторы человеческой эволюции. Для Гитлера единственным законным государством было только то, которое продвигало его лучших расовых представителей: «Политика сегодня совершенно слепа без биологического фундамента и биологических целей»¹⁰⁷. Даже если бы ламаркистская теория не дискредитировала себя во внутригерманских войнах, Гитлер бы все равно продвигал дарвинистские взгляды самостоятельно. Национал-социалистический «новый человек» скорее родился сам, а не был создан.

Создание «нового» в биологическом отношении человека имело глубокие последствия для социальной политики Германии и ее политики в области социального обеспечения. В Веймарской республике воспроизводство здорового расового населения скорее было идеалом, чем реальностью. После 1933 года ученые и доктора, которые продвигали идею расовой гигиены, столкнулись с режимом, чьи основные социальные амбиции состояли в том, чтобы создать здоровое, разрастающееся в численности, исключительное в расовом отношении население, которому предстояло стать краеугольным камнем «народного сообщества». В 1933 году Министерство по расовой политике и Управление СС по делам рас и поселений, созданное под руководством Вальтера Дарре, набрало в свой штат докторов и академиков, разделявших взгляды, согласно которым расы могут быть эффективно защищены только с помощью принудительного и прямого медицинского вмешательства. На первом этапе было необходимо идентифицировать и расклассифицировать те физические и психологические показатели, которые подрывали расовую гигиену. Это было сделано мгновенно. Защита генетического наследия путем предотвращения условий воспроизводства среди групп населения, отмеченных как генетически неполноценные, была обеспечена Законом о предотвращении потомства с генетическими заболеваниями, который был опубликован в июле 1933 года и вступил в силу 1 января 1934 года. Обычные преступления, ассоциирующиеся с биологическими дефектами, были добавлены во второй закон, который был опубликован в ноябре 1933 года с целью борьбы с «компульсивной преступностью»¹⁰⁸.

На практике предотвращение означало насильственную стерилизацию или кастрацию, осуществлявшиеся по приказу медицинских, социальных или правоохранительных органов. В законе, который был подготовлен д-ром Артуром Гуттом, чиновником Министерства внутренних дел и партийным энтузиастом расовой гигиены, перечислялись девять показателей, угрожающие расовой гигиене: слабоумие; шизофрения; маниакальная депрессия; наследственная эпилепсия, алкоголизм, слепота и глухота; наследственное физическое уродство; хорея Гентингтона¹⁰⁹. Работники образования, здравоохранения и социальных служб имели право посылать своих подопечных в новые суды по делам наследственных заболеваний, которые решали, требуется ли для этих людей насильственная стерилизация во имя долгосрочных интересов расы. В большинстве случаев суды поддерживали эти рекомендации. Самая спорная категория заболеваний, слабоумие, позволяла властям отправлять на стерилизацию тысячи людей под предолгом того, что они считались скорее враждебными расовому сообществу, а не расе как таковой, – за бродяжничество, мелкие преступления, секс вне семьи, разрушительное и аномальное поведение. В первые три года действия закона в 90 % случаев следовал приказ о стерилизации, в большинстве – по подозрению в слабоумии. К 1945 году, как показывают данные, 360 000 человек были стерилизованы (около 1000 человек, совершивших сексуальные преступления, были кастрированы). Согласно профилю германского населения, составленному расовыми статистиками, под наследственные признаки подпадали около 1,6 миллиона человек, и все они должны были быть стерилизованы, чтобы очистить генетичскую копилку нации¹¹⁰.

Единственным способом, позволяющим отследить и исключить из нации биологических «дегенератов», был официальный скрининг всего населения. И этому невероятному предложению был дан ход в 1934 году. Все лица, попавшие под наблюдение медицинских и социальных служб, должны были предоставить подробные сведения о своей генеалогии и состоянии здоровья для базы данных, которые должны были в дальнейшем хранить сведения обо всем населении страны. 1 апреля 1935 года начала работать общенациональная сеть клиник расовой гигиены, где хранились и обрабатывались все данные. На цветных карточках указывались данные о поле индивида, этническом происхождении, генеалогия, охватывающая четыре поколения, данные о наследственных заболеваниях и о психическом состоянии, а также любые сведения о совершенных преступлениях. Степень успеха программы варьировалась от региона к региону. В Гамбурге были собраны данные о более чем миллионе человек, в Тюрингии – о полумиллионе. Были исследованы пациенты психиатрических клиник по всей Германии. В 1939 году в соответствии с приказом Гиммлера составление генетических профилей должно было стать регулярной процедурой при расследовании всех криминальных случаев, наряду с фотографированием и снятием отпечатков пальцев. В итоге сотни тысяч немцев подали свои сведения в Управление рейха по семейным исследованиям, созданное в 1935 году, чтобы доказать свою расовую и генетическую чистоту¹¹¹. Наследственность стала мерой чистоты, на основе которой можно было включать в сообщество того, кто соответствовал официальным стандартам расового здоровья и родства; для тех, кто не подходил под эти стандарты, наследственные факторы становились извращенным инструментом социальной дискриминации и биологического наказания.

Те же принципы наследственности и расового здоровья вскоре стали применяться по отношению к бракам. Раса будущего зависела от мудрости выбора брачного партнера; государство оставило за собой право отказывать в оформлении нежелательных союзов. В 1935 году были приняты два закона, призванные гарантировать, что браки отвечают биологическим императивам расы. Закон «О защите немецкой крови и чести», объявленный на съезде партии в сентябре 1935 года в Нюрнберге, запрещал браки или сексуальные контакты между немцами и евреями; в следующем месяце были объявлены вне закона браки между представителями расы, имеющими незапятнанные документы о состоянии здоровья, и теми, у кого были наследственные заболевания или инвалидность. Сертификаты о состоянии здоровья и о генеалогических данных иметь было не обязательно, но в высшей степени желательно, и регистраторы могли отослать каждого желающего вступить в брак в расовую клинику в случае, если возникали какие-либо сомнения о их расовом соответствии. Тем, кто подвергся насильственной стерилизации, было разрешено вступать в брак только с бесплодными партнерами, но дисквалификация также распространялась и на обычных преступников, алкоголиков, психопатов с установленным диагнозом и на любого из 750 000 немцев, страдающих венерическими заболеваниями, в отношении которых факт заболевания был установлен. Даже после того, как бывший пациент венерической клиники успешно прошел через унизительную процедуру сдачи мочи и крови на анализ, ему или ей все равно могли отказать в разрешении на брак, если сохранялись хоть малейшие сомнения в том, что он или она излечились. Переболевшие туберкулезом, диабетики, страдающие лейкемией или астмой могли получить отказ на основе того, что все перечисленные заболевания могли нанести ущерб счастливому браку или ослабить потомство¹¹².

Для остальной части населения брак представлялся режимом как своеобразный обет верности германскому народу, в него следовало вступать только после долгой тщательной проверки и медицинского осмотра. Партийным управлением по расовым вопросам был опубликован сборник из десяти руководств для будущих молодоженов, в котором подчеркивалось, что брак основан не только на любви, но и на расовых критериях и показателях здоровья. «Когда вы находитесь в поисках своего партнера, интересуйтесь его или ее предками!»; «Если наследственные показатели соответствуют стандартам, не оставайтесь одинокими!» и так далее, и в том же духе¹¹³. Эти же самые критерии применялись к системе брачных займов, введенных в июне 1933 года для того, чтобы бороться с безработицей, выводя женщину, вышедшую замуж, из рынка труда. За восемнадцать месяцев было выдано 365 000 займов тем супружеским парам, у которых не было биологических или социальных оснований для отказа. Половина заявок, получивших отказ, потерпели неудачу по причине физической и умственной недостаточности¹¹⁴. Главной целью брака было деторождение («Надежда на то, что родятся столько детей, сколько только возможно!» была конечной целью и предназначением партийного списка). Супружеские пары, не имеющие детей, официально считались как домовладения, а не семьи, и работники социальных служб и медицинские работники могли оказывать на них прямое давление (или налагать повышенные налоги) за их «промах». В то же время были предусмотрены щедрые дотации семьям с детьми: одноразовые пособия многодетным семьям, так же как и ежемесячные прогрессивные выплаты, к 1941 году стоившие государству более миллиарда марок ежегодно¹¹⁵. Эти выплаты могли быть конфискованы, если в семьях обнаруживались какие-либо социальные отклонения или физические недостатки. В результате целенаправленных наказаний наиболее слабых семейств естественный отбор привел к искусственному росту рождаемости.

«В моем государстве, – вещал Гитлер, – мать является самым важным гражданином». Сотни пропагандистских постеров идеализировали новый образ женщины, довольной и полноправной помощницы своего мужа, но больше всего как образец героической плодовитости. 12 августа каждого года, в день рождения матери Гитлера, тысячи беременных женщин награждались медалями, бронзовой – за четырех детей, серебряной – за шесть и семь детей и золотой – за восьмерых детей и более¹¹⁶. Женщина как мать и помощница, мужчина как боец и мыслитель стали стереотипами национал-социалистической риторики. И все же роль полов была более сложная, чем кажется на первый взгляд. Женщина-мать была когда-то девочкой, участвовавшей в длительных, организованных партией, прогулках на природе, выполняя свою «ежегодную обязанность», работая на земле в восемнадцать лет и насыщая свою жизнь оздоровляющей физкультурой, которая была популярной повсеместно в Европе в период между двумя войнами. В 1939 году более 14 миллионов женщин были включены в статистические данные о численности работающих граждан, что составляло 37,3 % от всей рабочей силы. С партийного календаря 1939 года на нас смотрят десять потрясающих, высокого роста подростков с тоненькими косичками, в шортах и фуфайках, все с дротиками в руке; внизу надпись: «Будущие матери». Идеальный образ новой женщины также включал силу, независимость, образец жизнестойкости и мужества; если она выполняла свой долг перед родиной, рожая детей, это тоже считалось выполнением национального долга. Во время войны СС даже продвигали идею того, что незамужние женщины могли бы рожать детей для родины без того, чтобы быть заклейменными как социальные отщепенцы. В родильных домах ведомства «Лебенсборн» почти половина из 12 000 младенцев были рождены незамужними матерями¹¹⁷. Но, с другой стороны, замужество даже для расово полноценных лиц не было священнодейством. В 1938 году правительство подготовило новые законы о разводах для того, чтобы привести их соответствие с приоритетами расового сообщества. Цель этих законов состояла в упрощении процедуры разводов в надежде на то, что это приведет к новым бракам с последующим рождением еще большего числа детей. В тех случаях, когда тот или другой партнер оказывался виновным в расово неприемлемом поведении, либо у него проявлялись умственные дефекты, либо тот или другой партнер дезертировал с поля боя, оставив детородный фронт в результате насильственной стерилизации или отказавшись участвовать в репродуктивном процессе, развод мог быть одобрен¹¹⁸.

Ядро всего народного сообщества составляла семья. Но семья не была полностью независимой единицей. В течение всего периода Третьего рейха семейная жизнь формально была подчинена императивам расового сообщества. Рождение нового человека нельзя было полностью препоручить воле природы. Удостоенным чести семьям оказывалась поддержка социальных и медицинских служб, для того чтобы предотвратить дальнейший процесс ослабления расы. Общенациональные программы скрининга, нацеленные на выявление туберкулеза, зубных инфекций у детей, и регулярные проверки семей с плохим состоянием здоровья или низкими стандартами гигиены, были предназначены для обеспечения гарантии того, дабы конечный биологический продукт как можно в большей степени приближался к расовому идеалу. Шестидневное посещение школ было заменено на пятидневное для того, чтобы оставить день для занятий организованным спортом¹¹⁹. Гитлерюгенд был школой для воспитания бесстрашия и интуиции, где строгая дисциплина сочеталась с раундами жестоких свободных игр и полувоенных тренингов. Также создавались специальные школы, где из юношей, демонстрирующих прекрасные внешние данные и внутреннюю силу, описанную во многих руководствах по расовым вопросам, появившихся в 1930-х годах, могли готовить будущих лидеров. Здесь, как говорил министр образования Бернгард Руст, они научаться «побеждать в борьбе за жизнь»¹²⁰.

Образцом нового человека служил товарищ по партии, будущий солдат, чьи добродетели состояли в его воинской доблести и героизме, кто непреклонно нес свою трудную ношу и в ком был заложен инстинкт самопожертвования и страстная приверженность своей расе. Мальчики, носившие очки, не могли посещать специальные партийные школы. Этот идеальный образ витал над головами тех, кто создавал СС. Гиммлер, будучи рейхсфюрером СС вопреки тому, что сам носил очки, предполагал, что эти войска будут представлять собой расовый идеал нации, люди СС должны физически отличаться от всех остальных людей и будут проявлять непоколебимую преданность борьбе за чистоту крови и нации¹²¹. Вход в СС был ограничен. Для желающих вступить в его ряды была создана специальная анкета, которую заполнял каждый кандидат, с вопросами о физических кондициях, расе и личностных данных. В ней было перечислено, с удивительной бюрократической пунктуальностью, девять категорий физических признаков, начиная от «идеальных» до «деформированных». Неудивительно, что только первые четыре категории гарантировали прохождение через сито отбора. В пределах каждого раздела выделялось по 21 физическому показателю, на основании которых определяли положение человека в спектре физических типов, – «рост», «форма головы», «цвет глаз» попали в этот список наряду с более таинственными признаками, как то: «относительная длина ног», «веки», «складка века». Эта же анкета позднее использовалась по всей Европе в ходе тестирования населения оккупированных территорий, проводившегося под руководством СС с целью определения тех, кого, как представителей арийской расы, можно было бы принять на службу, и выявления тех, кого полагалось уничтожить¹²². Руководители СС рассматривали тестирование населения как путь создания человека, физически и ментально вооруженного для защиты расовой утопии, способного с брутальной невозмутимостью игнорировать человеческую жизнь и проявлять полное безразличие к любым моральным императивам, кроме тех, которые были связаны с биологическим выживанием.

Это и был тот «новый человек», способствовавший тому, что сначала Германия, а затем и вся оккупированная Европа превратились в огромную смертельную генетическую лабораторию. Недоброй памяти союз расовых политиков от партии и ученых, занимавшихся вопросами наследственности, был скреплен в результате привлечения докторов и научных работников в аппарат СС, занимавшийся расовыми чистками и обновлением расы. В течение всех 1930-х годов ожесточенная риторическая борьба против тех, кто загрязнял расу, шла в рамках народного сообщества, и велась она силами поколения ученых-экспертов, пользовавшихся политической возможностью воплотить научные спекуляции в жестокую реальность. Некоторые между тем отвергали наиболее радикальные версии реализации расовой утопии, но их отбросили на обочину. Когорта специалистов, приближенных к Гитлеру и Гиммлеру, получала продвижение, так как разделяла практические взгляды и моральную твердость нового, расового сообщества. Этот дьявольский союз открыл дорогу не только насильственной стерилизации и социальной изоляции, но, в конце концов, и самой стратегии истребления народов.

Из идеала биологической чистоты логически следовала политика отрицательной селекции. Профессионалы, работавшие над расовыми вопросами, подразделяли людей на расово полноценных и тех, кто, по их мнению, был «не достоин жизни», от кого исходила угроза заражения всей расы. Метафора, использованная для описания процесса очищения расы, носила узко медицинский характер. Популяция стала «телом», которое, подобно человеческому организму, постоянно подвергалось угрозе заражения всякого рода заболеваниями. Тело требовало лечения, иначе, как об этом предупреждал министр внутренних дел в 1933 году, когда был принят закон о стерилизации, наступит смерть расы¹²³. Аналогия с состоянием здоровья человека привела к ложному впечатлению о научной обоснованности идеи о том, что все враждебное человеческому организму, должно быть удалено из него или вычищено тем или иным путем, чтобы гарантировать биологическое выживание целого. В силу этих постулатов, ставших доминирующими в дискуссиях о расовой гигиене в 1930-х годах, биологическая утопия превратилась в сообщество в равной мере абсолютное и исключительное, в котором не было места тем, кто представлял явную угрозу здоровью организма.

Круг лиц, воспринимаемых просто по причине самого факта их физического существования как биологическая опасность, не ограничивался только теми, кого в силу их наследственных данных подвергали насильственной стерилизации. Биологических врагов видели в самых разных типах людей, но все они были сгруппированы извращенным медицинским словарем под единым термином «бациллы», или «канцерогенные наросты», или «паразиты». Эти определения с особой свирепостью применялись по отношению к евреям. «Наша задача здесь сугубо хирургическая…, – заявил Йозф Геббельс, – решительный надрез, иначе наступит день, когда Европа погибнет от еврейской заразы»¹²⁴. Евреев постоянно пригвождали к позорному столбу как источников разложения организма. Так, глава партийного Отдела по делам рас Герхард Вагнер заявил на съезде партии в 1935 году, что иудаизм является «инкарнацией заболевания». Евреев обвиняли и за другие проявления дегенерации – за большую склонность к преступлениям, гомосексуальности, порнографии и большую подверженность наследственному слабоумию, миопии, диабету, обвиняли в том, что именно они, как правило, были носителями наследственных отклонений¹²⁵. Идея, что евреи являются носителями болезнетворных паразитов, в итоге привела к фатальной связи между биологическими и химическими исследованиями в Германии. В 1935 году правительство потребовало от всех химических лабораторий отчетов о веществах повышенной токсичности, вдыхание которых в малых дозах приводило к смерти. Проводившиеся в конце 1930-х годов в исследовательском центре ИГ Фарбен эксперименты с высокотоксичными инсектицидами привели к созданию не только нервно-паралитических газов «табун» и «зарин», использовавшихся на войне, но и высоколетального отравляющего вещества, производимого из гидроцианистой кислоты, известной как «Циклон Б». Ранние формы этого вещества использовали во время Первой мировой войны для уничтожения вшей и фумигации военных объектов и лагерей. «Циклон Б» стал использоваться для «очищения» концентрационных лагерей и лагерей для узников войны в силу его исключительной токсичности. Этот газ был впервые применен экспериментально для уничтожения людей в лагере Освенцим осенью 1941 года, а с 1942 года он стал главным средством уничтожения европейских евреев. «Антисемитизм, – как предполагают, заявил Гиммлер, – это то же самое, что уничтожение вшей»¹²⁶.

Евреи не были первыми жертвами идеи расовых мер, которые необходимо было предпринять для поддержания здоровья организма, хотя они и составили огромное большинство категории «биологических» жертв. Черта между стерилизацией и уничтожением была перейдена в течение 1939 года. Весной того года Гитлер уполномочил своего личного врача эсэсовского доктора Карла Брандта и главу своей личной канцелярии Филиппа Баулера организовать убиение детей с отклонениями. Этот приказ стал поворотным моментом; переход через эту черту дал возможность начать шаг за шагом уничтожение всех тех, кто представлял биологическую угрозу, – обычных преступников, сексуальных преступников, евреев, цыган, метисов, душевнобольных. Решение начать практику убийств людей на государственном уровне проистекало из логики биологической политики режима и его наследственных приоритетов. Вслед за длительным периодом лоббировния расовой идеи наиболее экстремистски настроенными адвокатами расовой гигиены, видевшими в инвалидах постоянное биологическое пятно, а также теми, кто полагал, что цена социального обеспечения лиц, признанных расово неполноценными, слишком велика, Гитлер в конце концов одобрил решение позволить то, что он и многие другие рассматривали как милосердное освобождение от страданий и необходимость для «расового организма»¹²⁷. Выбор времени для этого решения был во многом связан с наступлением войны. Гитлер за много лет до этого отмечал, что война изменит контекст расовой политики. Жизни тех, кто «был не достоин жизни», отнимали ресурсы от военных усилий и приводили к переполнению больничных палат, но прежде всего война для Гитлера стала проверкой расового здоровья и зрелости нации и таким образом служила борьбе как против внутреннего разложения, так и против внешних врагов. И в результате доктора и ученые превратились, по словам Рудольфа Рамма, берлинского академика медицины, в «биологических солдат»¹²⁸.

Весь этот комплекс фантазии диктатора в сочетании с давлением со стороны профессионального сообщества привел к открытию шлюзов для организованных самим государством массовых убийств. Был дан ход программе уничтожения детей-инвалидов в специально отобранных двадцати учреждениях, которая проводилась под руководством эвфемистически названного Комитета по научной регистрации опасных наследственных заболеваний, образованного 18 апреля 1939 года. В одних случаях детям делали летальные инъекции или же давали смертельные дозы барбитуратов; в других – детям отказывали в еде и медицинской помощи до тех пор, пока они сами не умирали. Летом 1939 года Гитлер расширил эту программу, включив в нее и взрослых инвалидов. Под плотным покровом тайны тщательно отобранные служащие и врачи создали специальный отдел в Берлине, на Тиргартен-штрассе, 4 (отсюда произошел код «Т4», под которым действовала программа), в котором они руководили так называемой Благотворительной транспортной компанией помощи пациентам. Целью компании было что угодно, но только не благотворительность. Зимой 1939 года одна из камер в бранденбургской тюрьме была превращена в газостойкую камеру с маленьким загерметизированным окном и трубой для подачи газа монооксида углерода. Восемь человек инвалидов помещали в камеру и запирали. В нее впускался газ, а толпа медиков и других служащих, прильнув к небольшому отверстию, наблюдала за смертельной агонией тех, кто находился внутри¹²⁹. Эксперимент был признан абсолютно удачным. Поэтому были открыты еще три умерщвляющих центра в Графенеке, Гартхайме и Зонненштайне и позже, в 1940 году, еще два в Бернбурге и Хадамере. В этих первых газовых камерах было уничтожено около 80 000 немецких калек и инвалидов.

В первые годы войны практика уничтожения биологических жертв распространилась на евреев, людей с девиантным поведением (известных как «асоциальные элементы») и обычных преступников. В сентябре 1940 года было принято решение уничтожить всех пациентов-евреев, страдающих психическими заболеваниями. Группу из 160 человек засняли на камеру для создания пропагандистского фильма о расовом загрязнении «Пена человечества», а затем ликвидировали в бранденбургской газовой камере. В начале 1941 года во всех больницах были составлены списки евреев, уголовников и «асоциальных элементов» для их последующего уничтожения, а в апреле 1941 года к уничтожению психически больных узников и обычных преступников приступили концентрационные лагеря. Этот проект, известный под кодом «14 f 13», осуществлялся с помощью деятелей «Т4» и с использованием их газовых камер. Использовавшиеся процедуры копировали те, что применялись в медицинской практике. Жертвам говорили, что камеры нужны для дезинфекции и очищения, после этого людей впускали в эти камеры, а процесс подачи газа контролировался медицинским персоналом, который следил за тем, чтобы доза монооксида углерода была смертельной. После того как врач официально фиксировал смерть жертвы, у нее удаляли все органы, необходимые для дальнейших исследований. В конце помощники, известные под красноречивым названием «сжигатели», относили тела в крематории, где с них для начала снимали все зубные золотые коронки и прочие детали из золота, которые затем со специальным курьером отправляли в Берлин, а оттуда в Центральный банк Германии. Эта процедура обрела свою законченную форму зимой 1941/42 года, когда руководителей «Т4» пригласили для оказания помощи в создании центров уничтожения в Хелмно, Собиборе, Майданеке, Треблинке и Белжеце, где миллионы биологических жертв – в подавляющем большинстве евреев и цыган – были уничтожены ради удовлетворения утопического биологического видения императивов режима. Корни геноцида заключались и в политическом антисемитизме, и распространенном национализме, однако извращение науки о наследственности в угоду жестокой программе расового очищения полностью отвечало многим другим аспектами национал-социалистической расовой утопии. Оно в первую очередь служило объяснением сугубо биологического термина – «физическое уничтожение», – использованного руководителями расовой программы для обозначения в своих кругах политики массовых убийств¹³⁰.

* * *

Советский Союз стал колыбелью «нового человека» совершенно другого рода. Не пытаясь выявить внутренние исходные и инстинктивные побуждения человека, советское общество стремилось ограничить эти естественные импульсы путем создания социальной среды, которая бы способствовала программе развития личности гармоничной, здоровой и цивилизованной. Идеологическая убежденность в том, что сексуальные отклонения, преступность и плохое здоровье социально детерминированы, означала, что социальная политика и политика в области здравоохранения должны, по словам советских руководителей здравоохранения, концентрироваться на «обучении и строительстве общественной жизни»¹³¹. Большевизм стоял перед мощным императивом использования науки в процессе формирования революционного будущего. Риторика советских медицинских экспертов перекликалась с заявлениями, звучавшими в Германии, что новое сообщество представляет собой «тело», нуждающееся в терапии и оздоровлении, тогда как цель советского общества заключалась в том, чтобы идентифицировать и улучшить «социальные язвы» путем позитивного использования профилактических средств, а не иссекая эти элементы путем насильственного медицинского вмешательства.

Примат среды как фактора общественного развития тем не менее оставлял широкие возможности для дискриминации. Советское сообщество было по сути таким же дискриминационным, однако эта дискриминация выражалась не в биологических понятиях, а в политических понятиях и терминах. Преднамеренное лишение гражданских прав тех, кто в силу своего прежнего социального статуса не мог быть квалифицирован как «чернорабочий», очерчивало границы социалистической утопии. Те, кто прежде был эксплуататором, или дети прежних эксплуататоров рассматривались как жертвы некой социальной болезни, от которой следовало охранять здоровый организм нового государства. Этим людям не разрешалось занимать официальные должности или получать высшее образование; их детям запрещалось участвовать в юношеских коммунистических группах. В течение 1930-х годов эти правила были постепенно ослаблены, однако требование отмечать в анкетах занятие родителей и их статус сохранялось, и на практике заявления о неприемлемом социальном наследовании сталкивались с предрассудками, глубоко укоренившимися в сознании системы. В годы так называемого «Большого террора» более 200 000 человек были заключены в тюрьмы под предлогом того, что они «общественно опасны»¹³². Тысячи других оказались в заключении как члены семей или родственники «врагов народа», поскольку власти утверждали, что и они были отравлены средой, где царили обман или классовый антагонизм, обществом, созданным первыми жертвами. В 1947 году все политические заключенные в тюрьмах и лагерях стали содержаться отдельно от обычных преступников, так как Сталин боялся того воздействия, которое атмосфера политического протеста может оказать на преступников, способных излечиться от собственных «социальных болезней». Когда политические заключенные вышли на свободу, им было запрещено выполнять определенную работу, они были ограничены в выборе места жительства и могли жить только вдали от крупных центров. Эти ограничения были ослаблены только после смерти Сталина, но к этому моменту большая часть жертв дискриминации были уже стариками¹³³.

Социальная изоляция не означала, однако, что надежды на искупление не было совсем. У евреев в Германии возможности стать «арийцами» было не больше, чем у калеки-ребенка – научиться ходить; их судьба была предрешена. Однако в Советском Союзе общая цель социальной политики заключалась в том, чтобы создать условия, способствующие искоренению преступности и социальных отклонений, улучшить здоровье и общественное благосостояние. Эта цель в 1920-х годах казалась утопической, так же как любой биологический рай, о котором мечтали в Германии. При Сталине «отсталость» советского общества, о котором говорилось всеми и повсюду, должна была быть преодолена путем реализации программы обучения, повышения образования и спонсируемого государством «культурного поведения». Идея о том, что формирование нового поведения произойдет в результате общественного влияния, а не в процессе выведения новой породы людей, была центральной в Советском Союзе. Рабочим и крестьянам внушалось, что их существование до наступления коммунизма представляло собой сплошную «тьму», а тщательно разработанные ритуалы публичного шельмования были внедрены для того, чтобы преподать новые уроки. Весной 1934 года прибытие журналиста, коммуниста, в одну из деревень в сопровождении «культурных саней» дало немедленные результаты. Он привез с собой бритвы для сбривания традиционных крестьянских бород. Также он привез волшебный фонарь и чистые стеклянные пластины; на них он изобразил карикатуры на местных жителей, которых он застал в тот момент, когда они находились в пьяном состоянии и били своих жен. Вечером он дал представление в деревенской школе, чтобы вернуться домой с вестью об «окультуривании», сообщая о том, что крестьянина, которого он застал за битьем жены, посрамили и отбранили его товарищи¹³⁴. Повсюду в СССР в 1930-х годах руководители и члены партии напоминали людям, чтобы те не плевались, не снимали обуви и носков на публике, не лежали поперек сидений в вагонах поездов и не мочились на улицах. Особое внимание, которое уделялось общественной гигиене, было воспринято всеми как центральный момент строительства социалистической утопии. «Чистка зубов, – говорилось в комсомольской брошюре, – это революционный поступок»¹³⁵.

Изменение отношения к поведению и социальной среде при Сталине шло рука об руку с изменением отношения к семье. В этом обе диктатуры были едины. В отличие от семейной политики 1920-х годов, которая предполагала постепенный слом традиционной семьи по мере того, как государство обеспечивало образование и социальную поддержку молодому поколению, а женщины и мужчины стремились к более коллективистскому образу повседневной жизни, социальная политика при Сталине восстановила семью в качестве основной единицы общества, а должную заботу со стороны родителей стала рассматривать как образцовую среду для подрастающего советского поколения. Восстановление роли семьи как инструмента «формирования детей» было вдохновлено Антоном Макаренко, который взял на себя руководство лагерями и домами для сирот и бездомных детей в 1920-х годах. Строгая полувоенная дисциплина в сочетании с сильной коллективистской моралью изменила жизни детей, а Макаренко стал любимцем Сталина. Его посмертная «Книга для родителей», опубликованная в 1940 году, поучала их вливать в сердца своих чад ценности героического социалистического труда, чувство коллективизма и веру в партию¹³⁶.

Семейной политикой двигали два мотива: увеличение рождаемости и обеспечение более стабильной социальной базы в эпоху стремительных перемен в обществе. Была восстановлена роль матери как героического образца социалистического труда по самой своей сути, а материнство было признано социалистическим долгом. В 1944 году была введена медаль, предназначенная женщинам, внявшим призыву: Медаль Материнства 2-ой степени за рождение пятерых детей, 1-ой степени – за рождение шестерых детей, и орден Материнской славы трех степеней за семерых, восьмерых и девятерых детей; за рождение десятерых и более детей матери награждались медалью «Мать-героиня», и в среднем более 5000 женщин в год получали эту высшую награду и диплом от главы государства¹³⁷. В рамках социалистического реализма идеальная семья представлялась как большая, гармонично развитая и трудолюбивая семья. Предполагалось, что супруги оказывают друг другу поддержку и находятся в дружеских отношениях. Социалистическая любовь теперь контрастировала с лицензией на секс: «Так называемая свободная любовь и открытая сексуальная жизнь, – проповедовала газета «Правда» в 1936 году, – все это проявления буржуазного образа жизни»¹³⁸. Предполагалось, что большая сексуальная свобода, очевидная в 1920-х годах, уступит дорогу супружеской ответственности и возвышенному стремлению к строительству социализма. Партийный герой Леонида Леонова в его романе 1930 года «Соть», когда ему предложили сигареты, алкоголь и секс, видит свою семейную жизнь как «простое горючее, утраивающее его силу для политических работ, которые предстоит выполнить на следующий день»¹³⁹.

Так в 1934 году старомодный брак был реабилитирован. Местные власти получили разрешение возобновить производство обручальных колец, запрещенных с начала 1920-х годов. Отделы ЗАГС, основанные в 1919 году, после революции, и занимавшиеся регистрацией браков, рождений и смертей, заменили церковные церемонии. Это были малопривлекательные заведения, вспоминала одна из невест, стены которых были завешаны зловещими постерами на тему алкоголизма и венерических заболеваний, предлагавшие самые безупречные церемонии всего за три рубля. Позже эти церемонии были лучше проработаны и стали более продолжительными, более торжественными¹⁴⁰. В то же время режим ужесточил процедуру разводов. В течение ряда лет после революции процедура разводов была несложной, и тысячи мужчин покинули своих жен и свои семьи, оставив их на попечение государства. Законом о разводах, принятом в 1936 году, пошлина за развод повышалась до пятидесяти рублей за первый развод, до 150 рублей за второй и до 300 рублей за следующие разводы, полагалось также отслеживать разведенных мужчины и понуждать их выплачивать до половины их доходов для поддержки оставленных ими детей. Отцы, скрывающиеся от алиментов, рисковали быть пойманными милицией, их могли оштрафовать или же посадить в тюрьму¹⁴¹. Для многих тысяч женщин, совмещавших семейные заботы, которые им приходилось нести в одиночку, и работу, государство учредило широкую сеть детских садов и яслей. К началу 1940 года количество мест в этих заведениях для детей до семи лет достигало 2 миллионов и еще 4 миллиона мест для детей сезонных рабочих¹⁴².

Тех, кто не смог достичь соответствия идеалу счастливой, дружелюбной многодетной семьи, ожидали серьезные меры. Советские власти, как и германские, рассматривали гомосексуалистов как вызов их демографическим приоритетам и в 1934 году обозначили это явление как преступное. Аборты, разрешенные после революции как ключ к эмансипации женщины, в 1936 году были запрещены. Хотя они никогда не рассматривались как тяжкое преступление, как это было в Германии в 1943 году, тот, кто совершал аборты, мог получить от одного до трех лет заключения, тогда как женщины, прерывающие беременность, подвергались штрафу до 300 рублей. Резкий поворот в политике режим оправдывал опасностью абортов для здоровья самой женщины, а также тем, что они представляли собой преднамеренный акт эгоцентризма, ограничивающий рост зарождающегося поколения советских «новых людей». Как утверждалось, женщины не имели права лично решать, рожать ли им детей для Советской родины или нет; «право», которое они имели, состояло в том, что они могли ожидать, что общество обеспечит им благоприятную среду для семейной жизни и материнства. Лишь одна уступка была сделана генетической науке: те, у кого были какие-либо наследственные заболевания, могли подавать заявления на аборт¹⁴³.

Образцом нового советского человека в 1930-х годах был герой социалистического труда, которого воодушевляли не грубые природные импульсы, а рациональное желание формировать и контролировать эти порывы, стать самому себе «сознательным господином»¹⁴⁴. Достичь этого можно было только в процессе обучения и самосовершенствования, целенаправленно формируя и развивая дисциплинированную и технически образованную личность. Психологи отвергали идею того, что характер человека формируется под влиянием внутренних факторов, поскольку это могло привести к укреплению веры в существование классов и рас, связанных с естественными причинами; в 1934 году под давлением режима они были вынуждены отказаться от фрейдистских идей о подсознательном, признанных декадентскими и представляющими буржуазную науку, поскольку из ее постулатов следовало, что человек лишь простая игрушка своего подсознания. В итоге победила идея о том, что человек может сам сформировать свою личность путем сознательной самодисциплины и соответствующего образования¹⁴⁵. В мае 1935 года Сталин воспользовался случаем произнести речь перед выпускниками военных академий, чтобы дать понять, что взращивание сознательной личности, преданной делу коммунизма, бесстрашной перед лицом любых трудностей, было «главным делом». Несколько месяцев спустя он снова призвал «новых людей», технических специалистов и героев труда, поддержать коммунистическую утопию¹⁴⁶.

В ночь 31 августа 1935 года на участке Никанор-Восток угольной шахты Центральное Ирмино в Донбассе на Украине молодому забойщику по имени Алексей Стаханов был дан шанс продемонстрировать, на что способен новый, советский человек. Руководители шахты предложили ему попробовать побить рекорд добычи угля. Норма составляла 6,5 тонны угля на одного рабочего в одном забое. Только за 5 часов 45 минут Стаханов выдал 102 тонны. Когда ранним утром следующего дня он появился на работе, его приветствовали на наскоро собранном чрезвычайном заседании парткома, где его мировой рекорд был встречен градом аплодисментов как политический пример советского нового человека в действии, продемонстрированный всему миру¹⁴⁷. И хотя ему помогали двое рабочих, поддерживая рудничные стойки, пока он сверлил угольный пласт, а также его начальники, которые оказывали ему помощь из благородных побуждений, именно Стаханов стал в одночасье национальным героем. В течение нескольких недель другим шахтерам удалось побить его рекорд – 119 тонн, 125 тонн, но Стаханову посчастливилось стать первым. Народный комиссар тяжелой промышленности Григорий (Серго) Орджоникидзе, получив сообщение о мировом рекорде, попросил газету «Правда» использовать образ шахтера как пример одного из «новых людей», и 8 сентября газета сообщила о начале стахановского движения¹⁴⁸. А Стаханова вознаградили привилегированным жильем, месячной зарплатой и абонементом в кино.

В течение недель число стахановцев стремительно выросло по всему Советскому Союзу во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства. Бригады ударного труда существовали еще со времен первых пятилетних планов, и их задача заключалась в том, чтобы дать импульс индустриализации путем огромных коллективных усилий, однако в начале 1930-х годов упор был сделан на маленького человека, безымянного, обычного рабочего, усилиями которого преодолевается отсталость советской действительности. Начиная с 1931–1932 годов, последних лет первого пятилетнего плана, власти оказывают давление на общественное сознание, с тем чтобы сместить акцент с маленького человека на «героя труда». Термин «герой» получил самое широкое распространение, и его стали применять не только по отношению к рабочим, но и к успешным спортсменам, авиаторам и исследователям. В 1934 году советские писатели получили указание развивать в своих произведениях тему «героизации»¹⁴⁹. Стаханов обладал многими атрибутами идеального героя, чей зоркий, но радостный взгляд был устремлен на всех с многочисленных плакатов и пропагандистских брошюр середины 1930-х годов. Это был сверкающий молодостью человек с продолговатым, ясно очерченным лицом и победной улыбкой. Он был семейным человеком. Выросший в деревне недалеко от города Орла, он был одним из миллионов типичных молодых русских, кто, покинув родные места, перебрался в индустриальные центры в середине 1930-х годов; типичным был и сам краткий период, когда проходило массовое обучение специалистов. Но Стаханов был, прежде всего, неукротимым, решительным, целеустремленным трудягой, никогда не останавливающимся на достигнутом. Навязчивое стремление советского общества в 1930-х годах ко всему грандиозному – помпезным зданиям, гигантским заводам, рекордам в производстве, полетам в стратосферу, длительным путешествиям в труднодоступные места – соответствовало новому поколению «больших» героев, вышедших из обычных низов, но занявших выдающееся положение благодаря необыкновенным свершениям¹⁵⁰.

«Новый человек», между тем, мог иметь и женские черты, быть «новой женщиной». В 1928 году в стране насчитывалось 3 миллиона женщин-рабочих, в 1940-м – около 13 миллионов. Хотя в 1930-х годах режим пришел к пониманию семейных ценностей и значения воспитания детей, женщины всех возрастов были заняты на службе или производстве, и это в большей степени по сравнению с другими возрастами относилось к женщинам детородного возраста – от 20 до 29 лет. Эмансипация женщин сама по себе была частью более широкого движения, которое было задумано Сталиным к 1936 году и направлено против ценностей старого классового общества. В 1937 году «Правда» охарактеризовала советскую женщину как «новую женщину», процитировав замечание Сталина о том, что «такой женщины никогда бы не было и не могло быть до этого времени»¹⁵¹. Женщин-героинь можно было обнаружить и в стахановском движении, как, например, одну московскую работницу, добившуюся невероятных рекордов в производстве капусты. Но в целом доля женщин в стахановском движении была значительно меньшей. В то же время в 1936 году четверть всех женщин, состоявших в профсоюзах, были ударниками труда, превышающими норму производства¹⁵². Подавляющее большинство женщин были заняты в менее квалифицированном секторе производства, как, например, текстильном производстве или сельском хозяйстве, которые сулили меньше возможностей роста и социальных благ, однако в 1939 году уже треть всех инженеров страны составляли женщины, огромное большинство – 79 % – всех врачей также было представлено женщинами¹⁵³. Несмотря на то что доступ к высшим должностям у женщин был ограничен и им приходилось испытывать двойной пресс, и работая, и пытаясь следить за домом и семьей, они считались неотъемлемой частью отряда строителей нового сообщества. Риторическое заявление Сталина в 1938 году о том, что «женщина в нашей стране стала великой силой», даже если учитывать то, что оно и маскировало истинную социальную реальность, заключающуюся в дискриминации, тем не менее ярко демонстрировало характер приоритетов, которые сильно отличались от приоритетов Третьего рейха¹⁵⁴.

Ничто с такой полнотой не олицетворяло совершенно контрастный образ нового человеческого сообщества в двух диктатурах, как две знаменитые скульптуры, созданные для украшения павильонов обеих стран в Париже на Всемирной выставке 1937 года. В 1936 году русского скульптора экспрессиониста Веру Мухину пригласили создать гигантскую скульптуру, которая должна была стоять на вершине Советского павильона. В результате на свет появились «Рабочий и колхозница». Выплавленная из нержавеющей стали скульптура представляла образ нового мужчины и новой женщины. Огромных размеров, с прекрасными пропорциями, дышащие молодостью, две фигуры простирают свои руки вверх, обе фигуры одеты в рабочую одежду, у мужчины в руках молот, у женщины – серп. Решительные взоры обоих устремлены вперед, их лица напряжены, но в то же время горят страстью¹⁵⁵. Статуя воплощает образы коммунистов, героических рабочих на марше. В отличие от этой скульптуры монументальные статуи в гитлеровской Германии, как правило, изображали мужчин-солдат и всегда подчеркивали их физические достоинства. Одной из наиболее известных была статуя Йозефа Торака «Товарищество», которую поставили за пределами немецкого павильона, прямо напротив Советского, и которая впоследствии украсила новый музей Немецкого искусства в Мюнхене, открытый в 1938 году. Две огромные обнаженные мужские фигуры, смоделированные в так называемом «арийском» роде, с огромными буграми мускул и хорошо высеченными лицами, стоят непреклонно бок о бок рядом друг с другом, один сжимает руку другого, выражая исключительную товарищескую связь между братьями по расе и товарищами по оружию. Выражение их лиц угрюмо, непреклонно и гордо; здесь нет движения вперед, только непреклонная защита¹⁵⁶. Здесь нет товарищеских отношений с женщиной, вместо этого мощная эротика между представителями одного пола. Это скульптура расовых воинов.

* * *

Утопии существуют только в мечтах, у них нет шансов стать реальностью. По своей природе они представляют собой лишь недостижимый идеал, подобно «Утопии» Томаса Мора, которую автор преднамеренно поместил вне пределов досягаемости реальных людей. Оба, и советский и германский, эксперимента с переустройством общества могут быть без каких-либо оговорок названы дистопиями – режимами, породившими ужасы насилия, дискриминации, преследований и полного искажения реальности вместо обещанного идеального, бесконфликтного, хорошо организованного сообщества.

Пропасть, разделявшая утопические фантазии и социальную реальность, всем была совершенно очевидна. Советские города представляли собой смешение запланированных проектов и импровизированного строительства; на протяжении всех 1930-х и 1940-х годов новые городские трудящиеся были вынуждены жить в крохотных скученных квартирах. На каждого жителя Москвы в 1940 году приходилось в среднем по 4 квадратных метра жилой площади, что было на 30 % меньше, чем в 1930 году¹⁵⁷. Многие жители новых городов проживали в коммунальных бараках, в мазанках или постройках из соломы. Уровень жизни стагнировал, если не снижался. Советский вариант «нового человека» существовал в условиях усиления насилия и роста преступности – «хулиганства» на советском языке, – и миллионы людей получали сроки в лагерях и трудовых колониях за мелкие преступления, которые социалистическая среда, как предполагалось, должна была искоренить. В гитлеровской Германии в сознании народного сообщества понятие «народа» воспринималось в узком, директивном смысле этого слова: в него не входили те, в ком видели биологически зараженных, уголовных элементов и лиц с социальными отклонениями; поэтому евреев, цыган и славян преследовали и уничтожали миллионами. Роль женщин сводилась к функции размножения, они не могли быть лидерами. Партия была сугубо мужским и насильственным сообществом, олицетворением которого была подчеркнутая брутальность СС. А результатом деятельности «нового человека» стали чудовищные преступления, совершенные им по всей оккупированной Европе во время войны.

При таких условиях идеальное сообщество должно было стать чем-то большим, чем просто тщательно спланированной фикцией, созданной для прикрытия истинного положения вещей, в котором царили насилие и произвол. И все же этот довод оставляет в стороне один важный момент: обе диктатуры были преданны идее нового общества, в которую верили самые широкие массы, встретившие ее с невиданным энтузиазмом, и строительство которого пользовалось поддержкой всех слоев населения. Обе системы строились на мифе о возможности достичь совершенства. Обе обещали устранить противоречия прошлого, построив взамен утопическое будущее. В конце 1930-х годов в Советском Союзе в лексикон строителей социалистического будущего была добавлена идея достижения «полностью бесконфликтного общества»¹⁵⁸. В ноябре 1935 года, выступая перед рабочими, героями труда, Сталин лихо охарактеризовал наступившую эпоху, заявив: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей»¹⁵⁹. Гитлер, начиная по крайней мере с 1935 года и далее, говорил так, как будто конфликты классового общества отошли в прошлое и вместо них установилась новая социальная гармония, в котором настоящее и будущее сольются в едином сообществе: «Наша революция – это новый этап… который приведет к завершению истории»¹⁶⁰.

Ни в одной из систем будущее идеальное общество никогда не было низведено до примитивного статуса мифологии. Социалистическое строительство подразумевало перестройку социальной структуры, уничтожение остатков старого порядка путем депортации кулаков, взрывов храмов или насаждения «культурности». Германский новый порядок воцарялся в результате заключения людей в тюрьмы, калечения или убийства миллионов людей во имя биологического выживания, частью этого порядка была и сеть скоростных дорог, покрывающая всю территорию Германии, обучение юной элиты в партийных школах и попытки заменить традиционную структуру социальной идентичности возглавляемой партией расово мыслящей технократией. В обоих случаях идея новой эпохи была встречена с огромным энтузиазмом всего населения и распространилась далеко за пределы пропагандистских плакатов и сервильных кинохроник. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», – пелось в одной популярной советской песне 1930-х годов¹⁶¹. Молодой американский коммунист Сима Аллан рассказывал о многочисленных встречах в 1930-х годах с людьми, вскормленными простодушным идеализмом. Одна женщина, едва сводившая концы с концами, воспитывая своих детей и в то же время работая на свиноферме в колхозе, рассказывала ему: «Я понимаю все, что нужно нашей стране. Я работаю от всей души!» Она хотела, чтобы Аллан рассказал всему миру, что «мы идем от тьмы к свету»¹⁶². Никто из тех, кто наблюдал за ситуацией в Германии после 1933 года, не мог избежать истинного потрясения перед лицом повсеместного и огромного энтузиазма, с которым все население страны жаждало и стремилось к новому старту и новой эпохе¹⁶³.

Стремление к утопии может иметь несколько объяснений. Оба движения, и сталинистское и национал-социалистическое, были, как по своей природе, так и по самоощущению, революционными. Идея противопоставления золотого будущего коррумпированному декадентскому прошлому эксплуатировалась для воодушевления и поддержания народного энтузиазма и его самоидентификации с режимом. Цель Сталина состояла не только в том, чтобы положить конец буржуазной эпохе, но и в том, чтобы искоренить остатки буржуазного и мелкобуржуазного менталитета, которые еще сохранялись в культуре, науке и социальной политике предыдущего десятилетия. Коммунистические взгляды 1930-х годов были по сути очистительными. Из них вытекали более угрожающие следствия и умозаключения, касающиеся очищения на основе определения социальной ценности, – это была социальная стратегия чисток, использованных для революционного будущего. Национал-социализм так же заключал в своем социальном идеализме понятие очищения, которое «распространялось», по словам Гитлера, «почти на все сферы жизни»¹⁶⁴. Революционная чистота здесь так же означала искоренение декадентства республиканского общества 1920-х годов; вследствие этого германская культура, наука и общество были подвергнуты чистке во имя расового идеализма, оправдывавшего дискриминацию и насилие, которые требовала чистка. Обе диктатуры пытались легитимизировать себя своими целями, а не средствами достижения этих целей.

Обе системы разделяли общую приверженность научному переустройству общества. В Советском Союзе научный характер социального эксперимента в 1930-х годах был центральным элементом его интеллектуального фундамента. Чисто утопический социальный эксперимент уступил место социальному идеалу, корни которого лежали в научном развитии социальной среды. Акцент на идеях Ламарка, отказ от фрейдистской психологии в пользу идеи изменчивости личности и общественная поддержка экспериментальных исследований Павлова, связанных с индуцированным поведением – все это свидетельствовало о стремлении режима использовать современную науку в строительстве социализма. Навязчивая приверженность к планированию всего проистекало из того же взгляда на рациональное развитие социума¹⁶⁵. Национал-социалистический эксперимент так же имел свои современные научные обоснования в постулатах и предубеждениях германских социологов, биологов и специалистов социальных служб, рассматривавших все явления с сугубо социальных позиций, и в исследованиях психологов проблем внутренних расовых черт характера. Взращивание чистой расы путем внедрения евгенических методов и целенаправленной социальной политики стало главной чертой диктатур; интерес к «сообществу» вместо общества возник из современного социологического идеализма; выход на передний план научных теорий о наследственном характере изменений признаков, а не под влиянием окружающей среды привел к изменению приоритетов в пользу образования и социальной политики, направленных на формирование поколения новой элиты, демонстрирующей расово полноценную личность¹⁶⁶.

Факт того, что обе диктатуры пытались научно обосновать и легитимизировать свое стремление к идеальному будущему, характеризует их как «современные». Сохранение элементов социального консерватизма в обеих диктатурах – отношение к семейным ценностям и материнству, преследование гомосексуалистов и запрет абортов, неприятие модернистской архитектуры, формирование технократических сообществ взамен классов – оправдывалось не в контексте возврата к прошлому, а требованиями демографической целесообразности, социологическими и географическими соображениями нового порядка. Вместе с тем множество точек соприкосновения между двумя системами не должно маскировать существовавшие между ними глубокие различия. Советский Союз преследовал под руководством Сталина социологическую утопию, его целью было создание прогрессивного общества, основанного на удовлетворении потребностей человека. Посреди суровых районов в новых индустриальных центрах выросли новые здания, ставшие дворцами труда, рабочими клубами, государственными инкубаторами и техническими колледжами. Героями нового, советского пантеона были скромные рабочие и крестьяне; роль злодеев и нечестивцев играли те, кто тормозил и подрывал социальный прогресс.

Утопия, которую преследовала Германия при Гитлере, была биологической утопией, цель которой состояла в развитии чистого в расовом отношении социального организма, способного воспроизводить узкую демографическую линию. Ценность личности определялась понятиями биологической целесообразности и расовой чистоты, но превыше всего ее готовностью жертвовать собой ради выживания вида. Памятники германского нового порядка носили характер военных мемориалов, святилищ партийных мучеников, «домов солдат», стадионов для игр и сигнала к отбою. Героями новой Германии стали уличные бойцы и солдаты, уже погибшие во имя общего дела, либо те, кто был готов сделать это в будущем¹⁶⁷. Вполне закономерно, что затея со строительством такой утопии закончилась полным провалом – поражением в войне в 1945 году, поскольку в этом и состоит логика вульгарного дарвинизма, подпиравшая здание национал-социализма, – победа или поражение в борьбе за выживание. Советский эксперимент просуществовал гораздо дольше, и его достижения были куда более впечатляющими. С 1920х годов и к моменту смерти Сталина социальная структура и условия системы претерпели существенные изменения, произошедшие ценой огромных социальных потерь и высокой степени насилия и дискриминации. После смерти Сталина многое было исправлено партией. В 1955 году были узаконены аборты; модернистская архитектура заменила революционное барокко; миллионы заключенных, обвиненных в общественных или политических преступлениях, вышли на свободу. Однако стремление построить коммунистическое сообщество, исключительное по своей сути, демонстрирующее высокую степень социальной защищенности, члены которого должны были формироваться «конкретными условиями» коммунистического мира, сохранялось вплоть до окончательного распада идеологии в 1989 году¹⁶⁸.

Глава 7
Мораль диктатуры

Нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов <…> В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма.

В.И. Ленин¹

Первостепенная проблема состоит не в формальном законе, а в расе; формальный закон и жизнь расы неотделимы одно от другого.

Герман Геринг² Август, 1934

Одним из вопросов, который редко задается в отношении диктатур, но который в то же время является первостепенным для понимания того, как эти диктатуры могли действовать по отношению к своим народам, находившимся под их властью, является вопрос: что давало им ощущение правоты? Ни один из режимов никогда не рассматривал как преступные или аморальные те злостные преследования, которые он развязал против своих врагов, как реальных, так и мнимых. Нет никаких свидетельств того, что Сталин или Гитлер проводили бессонные ночи, мучимые мыслями о миллионах своих жертв. Ни один из диктаторов никогда не проявлял видимых сомнений в справедливости своего дела. И это не было простым следствием их исключительной власти, прямым отражением их права силы. В обеих диктатурах была создана уникальная моральная среда для того, чтобы можно было объяснить наиболее чудовищные и омерзительные дела.

Моральные принципы диктатур нечасто становились предметом исследования историков. Отчасти это было связано с наличием более или менее правдоподобного материального объяснения практики применения власти и осуществления политики в двух диктатурах, но главным образом потому, что этические лозунги обеих диктатур, как правило, воспринимались не более чем как риторический или демагогический инструмент подслащивания горечи государственных репрессий. Однако отсутствие анализа этических основ двух диктатур серьезно искажает историческую реальность и делает невозможным понимание того, как диктатуры функционировали в рамках своих собственных понятий. Обоими режимами двигали мощные моральные императивы, которые противоречили этическим нормам, полученным в наследство от христианства и античного периода. Для насаждения своих ценностей обе диктатуры не просто использовали жестокую насильственную власть, но напрямую отвергали другие моральные императивы, так или иначе компрометировавше их собственные установки. Ярким примером тому может служить отношение режимов к религиозным организациям и закону. Общественные институты обеих диктаторских систем коренились в моральных традициях, возникших задолго до установления диктатур; эти предшествовавшие диктатурам традиционные институты давали моральную опору и этическую среду для тех, кто пытался остаться в стороне от человеконенавистнической идеологии диктаторских систем. Моральные парадигмы диктатур отнюдь не были лишены смысла: оба диктатора и созданные ими системы установили те моральные нормы, которые подпирали их власть и служили основой их легитимности.

Объединяющим принципом обеих систем было ницшеанское убеждение в том, что моральные нормы не являются ни универсальными, ни закономерными и в любом случае не являются плодом божественного откровения. Моральная атмосфера обеих диктатур основывалась не на абсолютных моральных ценностях, она опиралась на относительные ценности этапов исторического развития. Единственным абсолютом, которые признавали обе системы, была сама природа. Вся система марксистско-ленинского мировоззрения в Советском Союзе была предопределена идеей «диалектического материализма», понятия, имевшего на протяжении всего сталинского периода исключительное значение. Значение этого принципа официально определил сам Сталин в очерке «Диалектический и исторический материализм», опубликованном в 1938 году. Философский смысл его был прост, даже слишком прост: все сущее в природе являются частью объективного материального мира, с одной стороны неотъемлемого от всего остального мира, с другой – подверженного постоянным изменениям. Эти изменения происходят «диалектически», термин, впервые в современной эпохе использованный совсем не марксистским философом XIX века Георгом Гегелем для описания динамики противоречий, лежащих в основе всех явлений природы, начиная от самых простых до самых сложных. Марксисты исходили из того, что метод диалектического материализма может быть использован для описания развития не только природы, но и человеческой истории, рассматриваемой как поэтапная последовательность экономических систем, с собственными специфическими социальными противоречиями, порождаемыми столкновением классов. Сталин взял из марксизма лишь его центральную идею о том, что изменения в обществе можно характеризовать понятиями наглядных, научных законов истории, точно так же, как научные теории объясняют изменения, происходящие в естественной природе. Эти законы, писал Сталин в 1952 году, являются «отражением объективных процессов, которые происходят независимо от воли человека»³. Прямое соотнесение естественных наук и хода социальной истории, впервые сформулированное Лениным, сделало возникновение коммунизма не просто историческим событием, но и исторической судьбой, продуктом закономерного положения вещей⁴.

Законы диалектики создали вокруг революции ауру бесспорной легитимности. Коммунизм представлялся как наиболее прогрессивная и высокоразвитая стадия человеческой истории и, следовательно, по определению превосходящая по своей морали все остальные формы общества. Согласно Ленину, советская мораль определялась исторической борьбой пролетариата. Моральным было все, что служило «интересам классовой борьбы»; аморальным было все, что препятствовало историческому маршу коммунизма⁵. Такая формулировка давала коммунистической партии как авангарду революционной борьбы неограниченные возможности решать, какие формы мышления или действий соответствуют текущей стадии исторического развития. Сначала Ленин, а за ним и Сталин низвергли основной тезис Маркса о том, что политическая, культурная, идеологическая и прочие надстройки полностью детерминируются характером экономической системы. Наиболее оригинальным вкладом Сталина в марксистскую философию было его убеждение в том, что строительство коммунизма должно исходить не только из конкретных материальных условий, но также и из субъективной роли партии в «организации, мобилизации и преобразовании общества». Эти акты революционной воли были призваны отразить фундаментальную историческую действительность и поэтому не были просто капризом; отсюда, появилась возможность представлять любые преступления, совершаемые во имя государства, как нечто большее, чем сиюминутные инициативы, необходимые для революции⁶.

Гитлер воспользовался историей и природой иначе. Там где марксисты видели борьбу классов как инструмент трансформации истории, Гитлер видел столкновение рас. Его исторические взгляды вытекали из вульгарного дарвинизма, почти наверняка из работ Эрнста Гекеля, в которых автор, интерпретируя Дарвина для германской аудитории в 1860 году, особо подчеркивал важность естественного отбора для человеческих популяций, в равной степени как и для животных. Главным свойством природы для Гитлера была не взаимосвязь всех ее явлений, как это было в случае со Сталиным, а нечто прямо противоположное: «внутренняя сегрегация видов всех живых организмов…». В природе все виды сохраняют свою исключительность только благодаря, как полагал Гитлер, всепоглощающему инстинкту самосохранения. «Расовая чистота – вот высший закон», – писал он в своем конспекте, который вел для так и не написанной «Монументальной истории человечества», в начале 1920-х годов⁷.

Естественная конкуренция за пищу и территорию, описанная биологами, со временем приводит к изменению баланса видов в пользу более сильных. «Природа все ставит на свои места, – продолжал Гитлер, – что означает: Победа более сильных»⁸.

Гитлер применил законы природы к человеческой истории без каких-либо оговорок. Человечество подразделяется на расы, а не на виды, но и здесь природа оказалась несовершенной, «смешав высшие расы с низшими». В результате такого смешения началось регрессивное изменение породы людей, своего рода деэволюция. Центральным моментом исторической реальности всегда была «борьба наций за выживание» против других рас, против смешения с другими расами, от которых исходила угроза заражения, и эта угроза ассоциировалась главным образом с евреями⁹. В истории нет вечных истин, есть только непрерывная борьба высших народов (тех, кого Гитлер называл «культурообразующими» расами или «носителями культуры») против более слабых или в большей степени выродившихся рас. Железная логика истории побудила нации, способные стать здоровыми популяциями, носителями культуры, действовать, захватывая территории и пищевые ресурсы, подобно сообществу животных. Существование нации или расы оправдано не вечными или абсолютными нормами человеческой морали, отвергаемыми национал-социалистическими философами, но той степенью, до которой они были способны защитить свое историческое право на существование. Германия, так же как и любая другая нация, столкнулась с этими историческими императивами. «Самосохранение и продолжение существования являются величайшей побуждающей силой, лежащей в основе всех действий», – писал Гитлер в 1928 году¹⁰. Разница была лишь в том, что германский, или «арийский», народ, поднявшийся по «бесконечной лестнице человеческого прогресса», достиг его вершин и теперь представлял собой его высшую точку подобно тому, как коммунизм представлялся социалистам как высшая форма человеческой эволюции. Гитлеровская Германия стала перед лицом неотвратимости судьбы, закономерной по логике природы и истории. По мысли Гитлера, только величайшим напряжением воли арийский народ сможет преодолеть все препятствия, стоящие на его пути, и выполнить свою историческую миссию¹¹.

В обоих случаях оправданием диктатур служили не субъективные факторы – амбиции властных людей, стремления богатых или своекорыстные цели отдельных кланов, – а объективные законы природы и истории. В итоге произошедшая в обеих диктатурах подмена морали освободила правящие режимы и их агентов от прямой ответственности за свои деяния: все объяснялось биологической и исторической необходимостью, а не человеческими капризами, которые привели к установлению нового морального порядка и управляли действиями людей.

Эти мотивы стали источником того, что Сталин называл «подлинным знанием» или «объективной истиной», а Гитлер – «правилом Природы и строгим законом»¹². Оба диктатора отвергали идею того, что их системы были лишь исторической случайностью; они были «правы» только для своего времени. В условиях исключительной власти, которой были наделены оба тирана, эти сугубо личные взгляды на мир стали краеугольным камнем морального основания, поддерживавшего обе системы. Их всеподавляющее чувство уверенности и правоты способствовало совершению диктатурами бесчисленных злодеяний; но в то же время режимы оказались перед необходимостью борьбы за моральное превосходство в тех областях, где еще действовала абсолютная этика организованной религии и традиционной юриспруденции.

* * *

В конце 1930 года в стоящем на обочине дороги храме Пресвятой Богородицы на Западной Украине произошло чудо: вылитая из стали фигура Богоматери истекала кровавыми слезами. Холодными осенними днями тысячи паломников устремлялись в храм из соседних деревень. Некоторые умирали на придорожной обочине. В конце концов местные коммунистические власти огородили храм забором и поставили охрану, но изгородь была сломана, а милиционеры изгнаны. Тогда в храм была направлена комиссия ученых специалистов, которые должны были исследовать статую, с тем чтобы продемонстрировать, что чудо объяснялось простым суеверием, а множество людей, ставших лагерем в полях вокруг храма, должны быть разогнаны.

Специалисты обнаружили, что голова статуи проржавела и ржавая вода стала сочиться по лицу, создавая иллюзию кровавых слез. Вскоре они вернулись в храм, вооружившись бутылками зеленой, синей и желтой воды. Взобравшись на верхнюю ступень лестницы, они стали выливать жидкости на голову статуи, и Мадонна стала источать слезы разного цвета. Собравшаяся толпа сначала замерла при виде нового чуда, но когда один из ученых попытался объяснить, что это и есть научное объяснение чуда, а не деяние Бога, крестьяне напали на них, а двоих ученых забили до смерти. Через несколько дней у церкви появились войска, чтобы защитить вторую научную делегацию. Но она также подверглась нападению толпы верующих, в ходе столкновения статуя Богоматери ударилась оземь и разбилась вдребезги. После того как в столкновении был убит один из участвовавших в событиях простаков, огромная процессия верующих во главе со священниками и монахами с кадилами и хоругвями в руках вышла на улицу. Для коммунистов наступил момент истины: милиция, действуя штыками, разогнала процессию, так что на месте событий остались сотни убитых, а весть о случившемся разлетелась повсюду¹³.

Столкновения между двумя идейными системами редко носили столь открытый и кровавый характер, как в данном случае, но споры по поводу чудес выносили на поверхность истинную суть борьбы между научным материализмом нового коммунистического государства и традиционной верой, которой придерживалась большая часть населения Советского Союза. Христианство было совершенно несовместимо с коммунистической идеологией. Но тем не менее взаимоотношения между революционным движением и религией были неоднозначными. Накануне Первой мировой войны некоторые выдающиеся социалисты полагали, что первоначальное христианство было социалистическим по своей природе и что Иисуса следует рассматривать как первого пролетарского революционера¹⁴. В последние годы существования монархии возникло множество миллениарных течений, которые, с одной стороны, были вызваны к жизни революцией, а с другой – сами вызывали апокалиптическую революционную борьбу. Священнослужители выступали с критикой социальных эксцессов старого режима и предсказывали искупительное политическое будущее¹⁵. И только после триумфальной победы большевизма в ноябре 1917 года стало совершенно очевидно, что эти взаимоотношения будут носить конфронтационный характер. Ленин, как и Маркс, выступал непреклонным противником всяких религиозных сантиментов. «Любая религиозная идея, – писал он Максиму Горькому в 1913 году, – самая опасная низость, самая бесстыдная “инфекция”». Поклонение божеству он низводил до «идеологической некрофилии». Бог был полезен лишь как средство «убаюкивания классовой борьбы»¹⁶.

Новый, коммунистический режим не воспринимал угрозу со стороны христианства всерьез. Религия интерпретировалась им в классовых понятиях; церкви и храмы были инструментом старого режима правления и использовалась им лишь для распространения иллюзорных представлений о будущем. Коммунисты исходили из того, что с крушением старой системы религиозная вера зачахнет и исчезнет. Служители культа были классовыми врагами, но их не рассматривали как соперников в борьбе за сердца и умы народных масс, которые силой самой истории станут социалистическими. Суть битвы была понята значительно более ясно российскими христианами (и горсткой мессианских большевиков во главе с Анатолием Луначарским и Николаем Бердяевым). Собор Русской Православной церкви в ноябре 1917 года объявил, что большевизм был «ниспослан антихристом», и спустя несколько недель предал это движение анафеме¹⁷. Духовенство напомнило о том, что христианство было и остается «единственной истиной», стоящей над бурей политических отливов и приливов. В письме, опубликованном несколько лет спустя, написанном группой заключенных епископов, вновь говорилось о вере церкви в то, что принципы морали, справедливости и закона остаются абсолютными и неизменными, тогда как коммунистическая мораль условна и эфемерна¹⁸. Церковь ощущала себя вовлеченной в давно ожидаемую борьбу между Богом и Сатаной, когда на кон была поставлена ни много ни мало сама душа России¹⁹.

Церковь рассматривалась коммунистическим режимом как политический институт, а не как религиозная организация. 2 февраля 1918 года Русская Православная церковь была формально отделена от государства; религиозная вера не была запрещена, поскольку она не представляла угрозы общественному порядку и не переходила дорогу режиму на политической почве. Религиозная собственность была ликвидирована, после чего стартовала рассчитанная на двадцать лет программа закрытия церквей. Религию выдворили из школ. Официальной идеологией партии и государства был атеизм, однако верующих христиан можно было встретить на службе в обеих структурах. Религиозные суеверия, в первую очередь рассматривали как пережиток, который, как предполагалось, будет быстро сметен под натиском разоблачений современной науки. Юные революционеры наслаждались озорным святотатством. На Рождество комсомольские бригады ходили по улицам, исполняя неподобающие частушки и размахивая красными рождественскими елками. В Баку одну группу школьников, находившуюся на прогулке в парке, подбадривали проверить истинность Библии, попробовав помолиться об обеде. Когда чуда не произошло, им подсказали обратиться с просьбой к Ленину, и через минуту в парк въехал грузовик, наполненный хлебом, сыром и фруктами: «Вы видите теперь, – сказали им, – не бог дает хлеб, а Ленин»²⁰.

Высмеивание религии между тем оказалось контрпродуктивным. Со временем власти осознали, что религиозная вера была мощной силой, которую годы революции и гражданской войны оказались бессильны ослабить. В 1921 году власти сменили тактику, перейдя от репрессий к битве идей. Ленин призвал партию принять программу «воинствующего атеизма» и «воинственного материализма»²¹. Религию предстояло победить силой науки, представляющей «единственную истину». В 1925 году партия основала «Союз безбожников» во главе с Емельяном Ярославским, старым большевиком, который короткое время занимал пост секретаря Центрального комитета партии до того, как этот пост перешел к Сталину, и который был наиболее ярым атеистом из новых лидеров режима. К началу 1929 года Союз состоял из 9000 ячеек атеистических агитаторов и в общей сложности 465 000 членов²². Через год было основано Общество воинствующих материалистов. Партия начала общенациональную программу атеистической пропаганды и публичных научных экспериментов. Были вскрыты 58 захоронений святых для того, чтобы продемонстрировать местному населению, что они содержат всего лишь кости и пыль (хотя останки святого Сергия Радонежского, как говорят, были обнаружены в безупречной сохранности, к восторгу наблюдателей и к ужасу обитателей монастыря)²³. В 1922 году вышел в свет первый номер еженедельника «Безбожник», и вскоре его тираж вырос до сотен тысяч экземпляров; ежемесячный журнал «Безбожник у станка» был предназначен для пролетариата; журнал «Атеист», выпуск которого начался в 1925 году, содержал более сложные научные статьи, анализировавшие моральные и метафизические взгляды церковной интеллигенции.

Большую часть 1920-х годов оба идейных противника провели в острых дебатах, часто в буквальном смысле этого слова. Непосредственные дискуссии лицом к лицу между атеистами и церковниками проходили в университетах и институтах, которые давали религии публичную площадку, которую те вряд ли могли ожидать. Конспекты этих дебатов, восстановленные в подчеркнуто издевательском стиле, вышли в свет в 1922 году под названием «Библия для верующих и неверующих». Брошюра Петра Павелкина «Есть ли бог?» оспаривала глубинные основы веры. Антирелигиозных агитаторов подстрекали задавать на собраниях нелепые вопросы, наподобие: «А воскрешение из мертвых в принципе возможно?»²⁴ Вопрос о бессмертии даже подвергся экспериментальной проверке. В надежде на то, что именно наука, а не религия может дать человеку бессмертие, некоторые советские биологи начали поиск путей остановки процесса старения и «оживления» человеческих органов. Одно из исследований в Отделе живой материи Института Экспериментальной медицины ставило цель изолировать биохимические элементы, которые должны будут предотвратить процесс разложения.

Один из выдающихся «богостроителей» Александр Богданов скончался в 1928 году во время переливания крови, которое проводилось в целях обеспечения ему физического бессмертия²⁵.

В это же время Советский Союз добился подчинения церквей и принятия ими нового политического порядка. Эта была более знакомая сфера для партии, склонной к понуждению к принятию советской жизни во всех областях. В 1922 году правительство обнаружило проблему, которая позволила бы выявить баланс сил между двумя идейными системами: всем церквям было приказано передать священную утварь, включая потиры и облачения, используемые во время таинств, в руки государства. Эта конфискация производилась под предлогом необходимости продажи этих ценностей для получения средств для жертв голода, но проблема в действительности состояла в характере взаимоотношений между церковью и государством. Хотя патриарх Тихон нехотя призвал к подчинению, желая спасти культовые объекты от разрушения, но государство начало захват церковного имущества. В процессе экспроприаций было убито более 8000 священнослужителей и произошло более 1400 яростных столкновений с возмущенными прихожанами. Состоялось 55 судебных процессов над непокорными священниками, представлявшими всю иерархию, в результате которых к расстрелу были приговорены несколько выдающихся церковных деятелей, включая и митрополита Ленинградского Вениамина, популярного и скромного священнослужителя, известного своей преданностью самой бедной части своей паствы²⁶. Сам патриарх был заключен на короткий срок в тюрьму по приказу ОГПУ за контрреволюционную деятельность, но был выпущен на свободу после того, как согласился подписать признание, которое должно было быть опубликовано в партийной газете «Известия»: «Настоящим я заявляю советским властям, что отныне я более не являюсь врагом советской власти»²⁷.

Пока патриарх Тихон находился в заключении, группа радикальных священников оккупировала патриаршие офисы и объявила об отделении от Православной церкви. Они образовали с одобрения властей Обновленческую, или «Живую церковь», заявив, что христианство в конце концов совместимо с моральными устремлениями социализма («каждый достопочтенный христианин должен… использовать все средства, чтобы воплотить в жизнь благородные принципы Октябрьской революции») и необходимо внедрять осовремененные формы богослужения и демократические процедуры²⁸. Хотя к 1925 году «Живая церковь» имела 12 593 прихожан и 192 епископа, «заново родившееся» с ним христианство не придумало ничего нового, что можно было предложить верующим, и правительство лишило ее своей поддержки. Два года спустя, в 1927 году, митрополит Сергий Страгородский, старший из всех прелатов, оставшихся после смерти Тихона в 1925 году, был признан действующим главой Русской православной церкви, перед этим он также прошел через суровое заключение и вынужденное признание советской власти. 29 июля1927 года патриарх Сергий издал публичную декларацию о признании церковью Советского государства, поскольку это было «гражданское отечество», чьи радости и успехи являются нашими радостями и успехами»²⁹. Сотни священнослужителей отказались «служить Цезарю, так как мирские дела были делом Цезаря»; к 1930 году около одной пятой всех заключенных в далеком северном лагерном комплексе Соловки были священнослужители и жертвы религиозных преследований.

К концу 1920-х годов религия сдалась, оставив все попытки политической борьбы с коммунизмом, однако глубокая религиозность большой части советского населения оставалась очевидной. По словам некоторых свидетелей, Сталин был информирован о «чуде» с плачущей Богородицей и спровоцированном им взрыве религиозного энтузиазма. На XVI съезде партии в 1930 году он заявил угрожающе, что религия является «тормозом строительства социализма», но Центральный комитет уже за год до этого принял решение, что в случае неудачи в деле искоренения религии путем дискуссий пересмотреть всю антирелигиозную кампанию³⁰. В годы правления Сталина была подорвана культурная и институциональная жизнь всех религиозных конфессий Советского Союза, а тысячи священнослужителей были убиты или отправлены в ссылку. Начиная с 1929 года и далее идеологическая борьба против религии усиливалась и проходила под лозунгом: «Бей религию по голове каждый день своей жизни»³¹. К религии относились как к главному препятствию на пути модернизации советского общества и строительства коммунистической экономики, а религиозные сообщества были для режима политическими союзниками остатков капитализма.

Физическая атака на религию означала закрытие и конфискацию церквей, часовен, мечетей, синагог и монастырей. Начавшись в 1928 году с закрытия 532 небольших религиозных учреждений, к 1940 году процесс антирелигиозной борьбы достиг того, что большая часть церквей уже была разрушена, закрыта или конфискована гражданскими властями для самых разных целей. Знаменитый Страстной монастырь в центре Москвы был превращен в государственный Музей антирелигиозной пропаганды и агитации, где все плакаты и артефакты убеждали людей в том, что все религии вышли из одного древнего источника примитивных суеверий. По всей стране стали множиться более мелкие экспозиции, пропагандирующие безбожие, – музеи научного атеизма³². Процесс закрытия культовых учреждений коснулся всех религиозных конфессий. К началу революции Русская Православная церковь имела 46 457 церквей и 1028 монастырей; к началу 1939 года осталось менее 1000³³. В 1917 году в Москве находилось 600 религиозных сообществ всех типов, но только двадцать из них дожили до 1939 года. Не сохранилась даже прокоммунистическая «Живая церковь». В Ленинграде, где успехи в отторжении прихожан традиционной ортодоксальной церкви были самыми впечатляющими, в 1940 году оставалась всего одна действующая церковь. Число действующих священнослужителей также сократилось; из 290 православных и 400 обновленческих епископов, посвященных в сан в 1920-х годах, только десять из каждой конфессии еще продолжали исполнять службу в 1941 году. Некоторые из них погибли, оказавшись в лагерях, другие были расстреляны за контрреволюционную деятельность, число скрывавшихся неизвестно. Общее число приходских священников упало с примерно 40 000 в конце 1920-х годов до приблизительно 4000 в 1940 году. Тысячи католических, баптистских, еврейских и мусульманских священнослужителей постигла та же участь³⁴.

Фигура Сталина стояла также и за эскалацией антирелигиозной кампании. Начальным моментом ее был новый закон о религиозных организациях, который вступил в силу 8 апреля 1929 года. Тогда законодательство изменило статус религии, который был предоставлен ей при принятии конституции 1918 года. Теперь никакой религии не разрешалось участвовать в том, что было весьма туманно обозначено как религиозная пропаганда; все группы по изучению Библии, библейские кружки, религиозные молодежные и женские движения, церковные читательские кружки и библиотеки, все формы религиозного образования и формальные акты прозелитизма отныне были запрещены. Вся разрешенная деятельность священнослужителей ограничивалась только проведением богослужения. Службы должны были проводиться в согласованных с властями религиозных учреждениях и только теми священниками, которые проживали в непосредственной близости от этих учреждений. Никакой литературы, кроме литургической, выставлять или хранить в церквях не разрешалось³⁵. Налоги для священнослужителей были подняты до такого уровня, что они были вынуждены отдавать все заработанное государству – 80 % налог на доходы, а остальные 20 % они должны были платить за отказ от службы в армии. Были изменены также и правила проживания священнослужителей, так что большинство из них было вынуждено рассчитывать на добросердечие своей паствы, которая могла бы предложить им частный дом и регулярно предоставлять пищу. Священники, которые пытались самостоятельно покупать еду в государственных магазинах, должны были предварительно оставлять специальный депозит. Для того чтобы гарантировать, что бедствующие священнослужители не станут финансовой обузой государству, был принят подзаконный акт от 5 августа 1929 года, согласно которому они лишались всех прав на социальное обеспечение, пенсии и медицинское страхование³⁶.

Новый закон всячески поощрял антирелигиозную пропаганду, и в течение 1930-х годов по Советскому Союзу проходила мощная волна атеистической деятельности. В тот же день, когда был принят закон о религиозных организациях, Центральным комитетом было создано то, что стало известно как Комиссия по культам, в чьи задачи входил надзор за постепенной ликвидацией организованной религии. Ответственность за образовательную работу была возложена на Союз безбожников, который в 1929 году продемонстрировал свои возросшие амбиции в борьбе с религиозной верой, сменив свое название на Союз воинствующих безбожников. Организация, в 1929 году состоявшая из 465 000 членов, к 1932 году переросла в массовое движение, охватившее 5,6 миллиона человек. Антирелигиозная агитация – «агитационная кампания» – была спущена из центрального государственного пропагандистского аппарата вниз, так чтобы она регулярно звучала на митингах, организовывавшихся Союзом в каждой деревне, каждом заводе и учреждении. «Ваша задача, – говорилось в одном амбициозном партийном циркуляре в 1937 году, – разъяснять широким массам реакционный классовый характер Пасхи и всех религиозных праздников и религии в целом»³⁷. В 1920 году партией было организовано чтение всего лишь 230 лекций на антирелигиозную тему; в 1940 году их было уже 239 000 и они охватили около 11 миллионов слушателей. Власти продвигали научный материализм как столбовую дорогу человечества. Рождество было переименовано в День индустриализации. Крестьяне изучали «безбожную метеорологию», а для того чтобы продемонстрировать скептикам или суеверным деревенским жителям, что с помощью науки можно получить гораздо больше урожая, чем с помощью молитв, колхозы ввели «безбожные гектары». В 1929 году с целью воспрепятствования посещению церквей была установлена «продленная рабочая неделя»; после четырех рабочих дней следовал выходной, и большинство воскресений стали просто обычным рабочим днем³⁸.

Новая волна атеистического образования и подавления религии дала неоднозначные результаты. Церковь сумела выжить, маскируя истиную религиозную жизнь верующих, будучи загнанной в ограниченное, выделенное для нее пространство. Один голландский теолог, проживая в отеле во время своего визита в Москву в 1930 году, обнаружил, что отель находится напротив маленькой часовни. Ему пришлось видеть, как много прохожих делали незаметные кивки головой или поклоны, проходя мимо часовни. Когда он пересек улицу, чтобы увидеть своими глазами это место, то увидел огромную доску на двери часовни со знаменитым изречением Маркса: «Религия – опиум для народа». Внутри часовни священник в рваной рясе вел службу для своей паствы под неумолкающий свист и шум небольшой группы стоящих поодаль активистов-безбожников. Священник сказал посетителю, что часовня вскоре будет преобразована в культурный центр; расположенный по соседству храм Св. Владимира уже стал кинотеатром, где можно было наблюдать, как зрители продолжают креститься в фойе, перед местом, где прежде висел образ Богоматери³⁹.

Религиозное поклонение и вера никуда не исчезли в годы сталинизма. По данным опроса 1937 года, более половины всего населения (57 %) признались в том, что продолжали оставаться верующими. Реакция советских властей на эту действительность была неопределенной. В начале 1930-х годов Сталин призвал ослабить религиозные преследования, однако в 1937 году неудачу Союза безбожников под руководством Ярославского или Комиссии по делам культов в деле искоренения религии более быстрыми темпами он воспринял с гневом и Союз, наряду с другими партийными институтами, был подвергнут дикой чистке. Сталинская конституция 1936 года вернула священнослужителям избирательное право, которое они утратили в 1918 году, и этот поворот вызвал смятение в рядах атеистов-коммунистов. Временами звучали предположения, что у самого бывшего семинариста Сталина сохранились некоторые религиозные чувства, чем и объяснялись периодические провалы в борьбе с религиозными взглядами на мир, которая в противном случае носила бы неослабный характер. Однако данные, подтверждающие это предположение, отсутствуют. Сталин оставался последовательным защитником научного и материалистического подхода ко всем знаниям. Те уступки, которые он предоставлял религии, носили тактический оппортунистический характер, но они не давали священнослужителям иммунитета от революционного государства. В январе 1937 года митрополит Сергий и 51 епископ были официально признаны основными руководителями Православной церкви, однако в течение того же года 50 епископов были арестованы за контрреволюционную деятельность и шпионаж и расстреляны или заключены в тюрьму⁴⁰. За «ослаблением» преследований, отмеченным в 1936 году, последовали три года наиболее ожесточенной антирелигиозной борьбы и террора, когда тысячи церквей были закрыты, а священнослужители – арестованы. Для Сталина Православная церковь (но не секты раскольников и иудаистов) была полезна лишь как ручной инструмент его режима. Любые признаки неприятия советского коммунистического мировоззрения сталкивались с непременной враждебностью.

Оппортунистический характер сталинской политики в отношении религии со всей очевидностью проявился в 1943 году, когда Православие возродилось, внеся большой вклад в усилия народа для победы над врагом в Отечественной войне. Православные лидеры создали англоязычную антологию, озаглавленную «Правда о положении религии в России», где под такими заголовками, как «Поругание святынь и насилие над верующими» говорилось о том, что истинным врагом религии является национал-социализм. При коммунизме, писал один из епископов, «никто не препятствовал нам свободно исповедовать нашу веру»⁴¹. Несомненно, это факт, что власти разрешили заново открыть церкви; к 1947 году в стране было всего около 20 000 церквей, в том числе 67 монастырей и монашеских обителей⁴². Однако идейное и моральное соперничество едва ли ослабело. В сентябре 1944 года Центральный комитет призвал к возрождению «научно-образовательной» пропаганды против религиозных верований, а в 1947 году было создано Общество распространения политических и научных знаний – с целью продолжения работы, начатой разогнанным Союзом, который прекратил свою деятельность в 1943 году. Группа студентов, собравшихся в 1948 году для дискуссии о существовании Бога, была арестована за подмену марксизма-ленинизма «враждебным критицизмом»⁴³.

Споры с религией по фундаментальным вопросам истины так никогда и не были решены при власти Сталина. Коммунисты надеялись, что физическое устранение религиозных институтов и запрещение религиозного образования постепенно снизит культурную отсталость советского общества и заменит суеверия постулатами естественных и социальных наук. И в значительной степени эта цель была достигнута. Советский Союз не освободился полностью от христианства, но это было в существенной степени светское государство, все граждане которого были подвержены догматическому насаждению коммунистического мировоззрения; исследование жителей города Воронежа в 1964 году выявило всего 7,9 % желающих быть причисленными к глубоко верующим, а 59,4 % заявили о себе как об убежденных атеистах⁴⁴. Тот, кто открыто признавался в своей религиозности, делал это с осторожностью и с риском стать объектом преследования. В 1936 году в частном разговоре митрополит Сергий признался, что с долготерпением ожидает «торжества Христа» в России, однако в публичных выступлениях Православная церковь восхваляла Сталина как «божьего избранника»⁴⁵.

* * *

Религия в германской диктатуре занимала совершенно другое место. Национал-социализм формально не был атеистическим движением, хотя многие его члены высказывались воинственно против христианства. Статья 24 партийной программы утверждала, что национал-социализм будет построен «на основе позитивного христианства», и Гитлер вскоре после прихода к власти в марте 1933 года заверил германские церкви в том, что религия является «наиболее важным фактором сохранения германского народа»⁴⁶. При этом режиме не происходило взрывов и конфискаций германских церквей, священнослужителей не лишали средств к существованию. Религиозные обряды могли соблюдаться на протяжении всего периода диктатуры (за исключением германских евреев и Свидетелей Иеговы). Миллионы членов партии были и оставались католиками или евангельскими протестантами. Многие германские христиане считали некоторое несоответствие между их верой и их политическими предпочтениями незначительным и с энтузиазмом поддерживали национальную революцию. Многие верующие немцы своими врагами до и после 1933 года считали безбожных большевиков. В 1939 году Синод Русской Православной церкви за рубежом опубликовал в Югославии свое «Благодарственное обращение к Адольфу Гитлеру», выражая благодарность за его борьбу против большевистского антихриста⁴⁷.

Взаимоотношения между религией и диктатурой в Германии были в действительности гораздо более сложными и менее безоблачными, чем сроки выживания религии позволяют предположить. Задолго до 1933 года основные конфессии уже столкнулись с серьезными проблемами. Начиная с конца XIX века все религии оказались перед лицом все нарастающего снижения лояльности церкви и широко распространенной секуляризации общества. Миллионы немцев покинули лоно христианской церкви как формально, так и на практике. В соответствии с германскими законами каждый гражданин имел право послать извещение о выходе из той или иной конфессии, в которой он был зарегистрирован. В период между 1918 и 1931 годами 2 240 000 человек покинули Протестантскую евангелическую церковь; 497 000 человек оставили католическую веру. Данные о посещении служб показывали, что миллионы людей были в лучшем случае пассивными христианами. В Пруссии только 21 % христиан причащались регулярно, в Гамбурге (наименьшие показатели) – только 5 %⁴⁸. В 1919 году евангелическая церковь, которой придерживались две трети всех немцев, отделилась от государства и потеряла ту поддержку, которой она пользовалась со времен Реформации. Германский протестантизм находился, по его собственному самоощущению, на перепутье, что нашло отражение в поисках того, что лидер евангелической церкви Карл Барт называл «теологическим кризисом», связанным с необходимостью преодолеть моральный релятивизм, и утратой ценностей современной эпохи⁴⁹.

Реакция на ослабление позиции христианства в Германии не отличалась от той, что испытала Россия. В Германии возникли свои «богостроители», продвигавшие идею нового человека, чья героическая борьба с жизнью и величайшая духовная сила смогут преодолеть истощающую жажду загробной жизни и откроют миру то, как «человек становится богом»⁵⁰. Среди молодых теологов царили апокалиптические настроения. «Во всем мире мы не видим ни одной формы жизни, которая не была бы подвержена разложению, – писал Фридрих Гогартен в своем эссе «Между временами», написанном в 1920 году в ответ на поражение Германии. – Эта война – начало конца целого периода истории человечества, в действительности – конца эпохи гуманизма»⁵¹. Некоторые деятели протестантской церкви видели в войне и поражении приговор Германии за неспособность сохранить веру в Бога всех германцев. В Германии были сильны многовековые традиции протестантского благочестия, ассоциирующего Бога с нацией; служение народу рассматривалось как служение конкретному историческому Богу, а не абстрактному, абсолютному и более широкому христианскому содружеству. После войны националистическое благочестие возродилось. В 1925 году было основано движение за истинно германское христианство. Называя себя Германской церковью, оно включало в качестве одного из своих принципов «акцент на мыслях о родной германской земле»⁵². Его приверженцы были поборниками идеи спасителя Германии – «Иисус-герой, борец за Бога – вместо космополитического Иисуса, проповедующего смирение, миролюбие и самоотречение»⁵³. Националистические теологи видели проявления Бога в душе и крови германского народа: «царство небесное внутри нас, а не вне нас», – писал Эрнст цу Ревентлов⁵⁴.

У радикального националистического крыла германского протестантизма было много общего с национал-социалистическими взглядами на верховенство расы и уникальную миссию немецкого народа. Германское движение веры, возглавляемое профессором теологии из Тюбингена Вильгельмом Хауэром, возникло в конце 1920-х годов и отстаивало идею того, что германский бог служил отражением духовности именно германского народа и не был «партийным богом других народов». Вера в Бога, открывшегося народу Германии, заменила веру в имманентного, трансцендентного бога. Ко времени прихода Гитлера к власти в 1933 году германское движение веры имело полмиллиона последователей и обращалась с требованием (безуспешным) о полном признании его как официальной религии. Более широким оставалось движение германских христиан, основанное в 1932 году внутри Евангелической церкви с целью представления интересов национал-социализма. Название движения было предложено самим Гитлером. Созданное по инициативе пастора Фридриха Винеке, одного из первых национал-социалистических кандидатов на муниципальных выборах, оно с мая 1932 года возглавлялось молодым протестантским клерикалом и бывшим бойцом Фрайкора Йоахимом Хоссенфельдером. Член партии с 1929 года, Хоссенфельдер стал общенациональным советником партии по делам церкви. Его теологические взгляды характеризовались мужественностью и воинственностью. «Христианская вера – мужественное и героическое дело»; как он полагал, Бог сильнее говорит посредством «крови и расы», чем через «концепцию гуманизма»⁵⁵. К началу 1934 года 1 миллион евангелических протестантов вступил в ряды движения с верой в то, что героическое национальное христианство сможет идти в ногу с национал-социализмом.

Гитлер рассматривал эти взаимоотношения в политическом ракурсе. Он не был практикующим христианином, однако каким-то образом преуспел в маскировке своего религиозного скептицизма от миллионов германских избирателей. Хотя его часто изображали в образе неоязычника или центральной фигурой политической религии, в рамках которой он играл роль божества, его взгляды на самом деле имели много общего с революционным иконоборчеством его большевистских врагов. Некоторые из приватных высказываний Гитлера о христианстве разоблачают его глубокое презрение и индиффирентность. Через сорок лет он все еще вспоминал, как встретился лицом к лицу со священником – учителем в школе, когда тот сказал ему, каким несчастным он будет в загробной жизни: «Я слышал об ученом, который сомневался, существует ли вообще потусторонний мир»⁵⁶. Гитлер полагал, что все религии «теперь декадентские»; Европа переживала «крах христианства, последствия которого мы продолжаем испытывать». Причиной кризиса была наука. Гитлер, как и Сталин, придерживался самого современного взгляда на несовместимость религиозных и научных объяснений. «Догмы христианства, – говорил он Гиммлеру в октябре 1941 года, – просто сникают перед научным прогрессом»⁵⁷. В науке нет лжи, как это имеет место в религиозных идеях о загробной жизни; «[научная] истина», «незаменимая формулировка», – упоминал Гитлер во время послеобеденного разговора несколько месяцев спустя. Тому, кто стремился удовлетворить «потребность метафизического свойства», нечего было предложить. Истина заключалась в естественных науках, а для Гитлера это означало истинность расовой биологии, расовой борьбы, «идентичности вида»⁵⁸.

Гитлер был политически достаточно благоразумен, чтобы не объявлять во всеуслышание о своих научных взглядах, в особенности ввиду его стремления подчеркивать различия между его движением и безбожным советским коммунизмом. Однако его нельзя было отнести и к законченным атеистам. Его публичные высказывания перемежаются ссылками на «Бога» и «духа». Он соглашался с тем, что главной расовой истиной является реальная «вечная воля, которая правит вселенной»; в вечных расовых ценностях и в поддерживающей их борьбе люди находят то, что они называют Богом, – внутреннее чувство единства и целеустремленности природы и истории⁵⁹. Подобные взгляды не совсем противоречили основным направлениям развития критической теологии в Германии накануне Первой мировой войны, из которых следовало, что Бога можно познать через внутреннее чувство, а не через внешний фактор морали. Невозможно было увидеть Бога и в ценностях предвоенного молодежного движения Германии, в рамках которого связь с природой, духовные размышления и круговая порука были нацелены на формирование светской духовности. Чего Гитлер не хотел принимать, так это то, что христианство может предложить что-то еще, кроме «ложных идей», в поддержку своих претензий на моральное превосходство⁶⁰.

Отношение остальных членов партии к этому вопросу было далеко не однозначным. Так, в их среде существовало резко антиклерикальное течение. Неприязнь к христианству со стороны антирелигиозных радикалов, сгруппировавшихся вокруг самозванного философа Альфреда Розенберга, объяснялась интернациональным характером этой религии, ее пацифизмом и гуманизмом, а также ее восточными корнями, нашедшими отражение в деятельности иудейско-сирийского апостола Павла. Будучи прибалтийским немцем, Розенберг после Русской революции перебрался на запад и провел, испытывая безденежье, многие месяцы в 1919 году в Мюнхенской библиотеке, читая все, что только мог найти, о евреях, масонах и большевиках, которых он считал врагами германского мира. Он был одним из немногих руководителей партии, которые рассматривали национал-социализм в ракурсе столкновения культур и систем ценностей. В 1930 году он, наконец, опубликовал «Миф двадцатого века», вошедший наряду с «Майн Кампф» в список обязательной литературы, которую должен был прочесть каждый правоверный национал-социалист. То, что Розенберг идентифицировал христианство как «artfremd», или религию, чуждую германским ценностям, способствовало усилению антиклерикальных течений в партии и даже усилению язычества. Германское движение веры отказывалось от еврейского Старого Завета и пыталось утвердить собственные, нордические основы религиозности. Его гимн, восходящий к викингам, и флаг с изображением солнца стали символами исключительно германской религии. «Крест должен быть низвергнут, – твердила его пропаганда, – если нам суждено любить Германию»⁶¹. Склонности к язычеству и культовым ритуалам, хотя и ограничивавшиеся крайне правым крылом религиозных течений в партии, перекликались с публичными ритуалами партии и взглядами многих ее религиозных союзников, но только не Гитлера, который в своей «Майн Кампф» отказался от народных культов как от крайности, граничившей с сумашествием, и публично отрекся от любых ассоциаций с «мистическими культами», как только оказался у власти⁶².

Когда в 1933 году Гитлер стал канцлером, он почувствовал неотложную необходимость уделить внимание взаимоотношениям с религией. Большинство германских христиан, как католиков, так и протестантов, не поддерживали наиболее ярых религиозных националистов, и многие из них не голосовали за Гитлера. Гитлеру же было необходимо нейтрализовать любую политическую угрозу со стороны организованной религии. Первым шагом должно было стать соглашение с германской католической церковью, чья теология была маловосприимчивой к новым националистическим веяниям и чьим главным объектом верноподданнических чувств было в первую очередь папство. После трех месяцев переговоров, 20 июля 1933 года, в Риме был подписан Конкордат; в обмен на обещание не вмешиваться в политику Германии правительство Гитлера подтвердило все конфессиональные права церкви и ее права на католическое образование. Гитлер надеялся достичь такой же договоренности и с германскими протестантами, создав единую церковь рейха, состоящую из 28 провинциальных евангелических церквей, которые будут сохранять лояльность по отношению к новому рейху и управлять своими делами.

Первенство захватили германские христиане, собравшиеся на совет 5 апреля в Берлине, где они опубликовали призыв к сторонникам Объединенной протестантской церкви принять догматы национал-социализма, включая и «арийскую» чистку церкви. 25 апреля Гитлер назначил видного германского христианского деятеля, бывшего армейского капеллана и фанатичного национал-социалиста Людвига Мюллера своим представителем в процессе объединения. Мюллер весьма преуспел, подготовив через два месяца конституцию новой церкви рейха, которая 14 июля стала законом. 27 сентября в Виттенберге собрался общенациональный синод, на котором Мюллер был избран рейхсепископом объединенной евангелической церкви. Бывший армейский капеллан, сын железнодорожного рабочего и ярый поборник деловитой, по-военному дисциплинированной религиозности, прибыл подтвердить свое избрание в ту же саму Schlosskirche, на двери которой четырьмя веками ранее Лютер прибил свои 95 тезисов. Впереди него шла процессия с церковными знаменами и флагами и огромной свастикой; за ним следовали религиозные лидеры, одетые в коричневую форму СА, в сопровождении подразделений солдат в полной парадной форме, которые несли обрамленный зеленой каймой знак, великолепно украшенный изображением свастики, переплетенной с крестом. Через несколько недель, во время празднования 450-летия Мартина Лютера, новый рейхсепископ заявил своей пастве о том, что протестантская церковь считает, что «Гитлер – это подарок из рук Бога, за спиной которого церковь стоит твердо и непоколебимо»⁶³.

Однако в действительности все обстояло иначе. Попытки добиться полной и безоговорочной поддержки диктатуры со стороны германских церквей вызвали немедленное сопротивление. В мае 1933 года группа евангельских церковных деятелей создала рабочую группу – Молодое движение Реформации, – которое отвергло попытки государства оказывать давление на стремящуюся к объединению церковь и навязывать этнические правила в отношении членства в них. С сентябре 1933 года в ответ на избрание рейхсепископа бывший ветеран Первой мировой войны, капитан подводной лодки пастор Мартин Нимеллер основал Пасторскую чрезвычайную лигу, которая к началу 1934 году насчитывала 7000 членов, что составляло почти 40 % всех евангелических священнослужителей⁶⁴. Нимеллер вышел из того же поколения фронтовых клерикалов, что и Мюллер; он даже был членом национал-социалистической партии. Это был лояльный патриот, стремящийся уважать законное государство. То, что он и другие пасторы, его сподвижники, отказывались принимать, заключалось в стремлении властей оказывать давление на церковь с тем, чтобы она вела свои дела вопреки Писанию и основным положениям веры, установленным Реформацией, и помимо прочего, исключала из своей паствы евреев, перешедших в христианство. Результатом такой ситуации стал раскол протестантизма. Отказываясь подчиняться новому рейхсепископу и германским христианам, представители почти половины евангельских церквей встретились в Бармене, Вестфалия 30 мая 1934 года, где провозгласили разрыв с Конфессиональной церковью, созданной на основе теологической декларации, которая была составлена Карлом Бартом и двумя молодыми священнослужителями в номере отеля во Франкфурте-на-Майне за несколько дней до этого. Центральным пунктом этой декларации было восстановление моральной силы Святого Писания и отказ от любых других источников морального права. «Мы отвергаем ложное учение, – утверждал первый из шести тезисов, – о том, что церковь может и должна признавать какие-либо другие явления и силы, образы и истины в качестве божественного откровения, наряду с единым словом Бога…»⁶⁵. В процессе дискуссии Ганс Асмуссен, пастор из Шлезвиг-Гольштейна, заявил делегатам, что «государственная мудрость в ее прежнем виде не является мудростью Господа»⁶⁶.

В результате церковного раскола возникла полнейшая путаница во взаимоотношениях между церковью и государством. После необдуманной речи, произнесенной одним из членов германских христиан, Рейнхольдом Краузе, в берлинском Шпортпаласте в ноябре 1933 года их позиции были сильно поколеблены. Краузе выразил полную приверженность национал-социалистическим законам и ценностям, настаивал на отказе от Библии как еврейского суеверия («сказки про скотоводов и сводников») и предлагал заменить заповедь «любить ближнего» героическим «сражающимся Иисусом»⁶⁷. Другим националистическим христианам это показалось уж слишком. Через несколько недель в отставку подал Хоссенфельдер. Епископ Мюллер не мог оставаться на своем посту главы церкви рейха, несмотря на аресты и запугивания враждебных клерикалов, и в декабре 1934 года в итоге был заменен на министра по делам церквей Ганса Керля. Керль назначил собрание Комитета церкви рейха на 24 сентября 1935 года для того, чтобы рассмотреть вопрос о создании местными комитетами отдельных евангелических церквей, однако все последующие попытки создать унитарную протестантскую церковь наталкивались на глубокие теологические и политические разногласия, спровоцированные реформой. Гитлер держался в стороне от этой междоусобной перебранки. «Пусть религии съедят сами себя», – заметил он как-то во время войны. Однако он не мог оставаться безразличным к тем моральным вызовам, которые исходили от христиан, настаивавших на том, что абсолютные ценности кроются только в учении церкви⁶⁸.

Христианство в конечном итоге было в той же мере несовместимо с национал-социализмом, как и с советским коммунизмом. 24-й пункт партийной программы говорил о принятии «позитивного христианства», но призывал церкви не допускать оскорблений «моральных чувств германской расы»⁶⁹. Это предписание ставило моральные принципы партии выше морали всех религий. Эти принципы основывались на «признании и беспощадной эксплуатации железных законов природы»⁷⁰. Высшим законом и «источником всего подлинного и истинного» была безусловная защита расы и ее крови. Мораль и истина были увязаны, по словам одного католика, наблюдавшего за ситуацией, «с расой и зависели от расы». Для «арийца» моральная уверенность его расы «была благом только для него самого»⁷¹. Огромное большинство германских теологов не хотели мириться с таким мировоззрением. Они вторили вслед за Карлом Бартом, что ни природа, ни наука не способны утверждать абсолютную мораль: «Только один Бог является Господом»⁷². 5 марта 1936 года Конфессиональная церковь обнародовала декларацию, отвергающую национал-социалистические претензии на «верховную власть и право последней инстанцией во всех сферах жизни», и вершить высший суд по своему усмотрению. Хотя декларация была запрещена гестапо, 700 пасторов осмелились зачитать ее, за что были арестованы⁷³. Следующей весной папство издало энциклику, выражающую «страстное беспокойство» [Mit brennender Sorge], которая была зачитана во всех католических церквях 21 марта 1937 года. Большая часть декларации касалась нарушений Конкордата в отношении образования и религиозной свободы, спровоцированных партийными клерикалами («мы ожидаем полного прекращения антихристианской пропаганды»), вместе с тем энциклика отвергала национал-социалистическую позицию в отношении морали, утверждала абсолютный приоритет традиций естественного права и призывала католические общины восстановить «истину» и «чувство справедливости»⁷⁴.

Гитлеровский режим отреагировал на моральный вызов церкви во многом так же, как это сделали советская власть и коммунистическая партия. С одной стороны, практика политических репрессий и прямого преследования перемежалась периодами политического благоразумия перед лицом широко распространенной веры; с другой – продолжалось прямое соперничество в области образования и пропаганды. По мере консолидации режима политические репрессии усиливались, и этот сдвиг был хорошо виден на примере судьбы Мартина Нимеллера. После первого ареста в январе 1934 года его вскоре освободили под давлением общественности. После блестящей проповеди, произнесенной им в Берлине 27 июня 1937 года, в которой он ясно подчеркнул, что долг христианина обязывает его «следовать воле Бога, а не человека», Нимеллера арестовали за антигосударственную деятельность; в марте 1938 года приговорили к семи месяцам тюрьмы, после чего Гитлер вмешался в ситуацию, чтобы проследить за тем, чтобы Нимеллера отправили в концентрационный лагерь, из которого ему посчастливилось выйти живым в 1945 году. На протяжении существования диктатуры оказались в тюрьмах или были расстреляны по обвинению в предательской деятельности более 6000 священнослужителей. Среди них были, как Нимеллер, бывшие члены партии⁷⁵. Все церкви находились под постоянным надзором гестапо; в 1936 году был организован по образу советского ГПУ самостоятельный отдел по вопросам церквей, сект и масонов – «подразделение по делам религии». Начиная с 1938 года ведущую роль в попытке урезать все государственные финансовые субсидии церквям и ограничить их легальный статус и деятельность взял на себя Мартин Борман, глава партийной канцелярии и наиболее выдающийся атеист в рядах партии. Однако необходимость мобилизации церкви для поддержки военных усилий начиная с сентября 1939 года привела, как это происходило и в Советском Союзе после 1941 года, к некоторому политическому перемирию между церковью и государством⁷⁶.

Церкви в Германии, так же как и в Советском Союзе, прекратили борьбу на политическом фронте. Многие христиане оказались на идейно бесхозной территории, зажатые между их враждебностью к партийному антиклерикализму и симпатиями к националистическому и антикоммунистическому движению. Когда Стефанию фон Макензен, члена партии, одновременно являвшуюся активисткой Конфессиональной церкви, поставили перед партийным дисциплинарным судом за то, что она стала возражать, когда местный гаулейтер публично назвал церкви «большим свинарником», ей задали прямой вопрос, подчиняется ли она в конфликте совести «еврейскому Христу или Адольфу Гитлеру». Когда она ответила «только Христу», ее попросили покинуть партию (хотя после аппеляции ей было разрешено сохранить членство в партии)⁷⁷. Все церковные конгрегации, как католические, так и протестантские, партийные и внепартийные, на репрессии и антиклерикальную политику отреагировали с осторожностью, не желая провоцировать дальнейшие конфликты, стремясь всеми силами сохранить веру в эту безбожную эпоху, проявляя во многих случаях лояльность в отношении главных пунктов политики партии. Когда в ноябре 1941 года группа католических епископов попыталась опубликовать осуждение христианами всего того (за исключением антисемитизма), за что выступал режим, – «Чего требует совесть? Чего ожидает Бог?» – кардинал Адольф Бертман, самый старший католический лидер в Германии, заблокировал публикацию под предлогом того, что это было бы неблагоразумно. Бертман оставался ослепленным гитлеровским антибольшевизмом; когда в мае 1945 года до него дошла весть о самоубийстве фюрера, он составил приказ для своих епархиальных церквей отслужить «торжественную мессу» по павшему лидеру⁷⁸.

Начиная с середины 1930-х годов в партии все более укреплялись позиции наиболее ярых антихристиан в ее рядах – Гиммлера, Геббельса, Бормана, Гейдриха. Но Гитлер, вопреки его антирелигиозным настроениям, сдерживал все радикальные попытки дехристианизации. Тем не менее партия начала ставить ограничения религиозному образованию и продвигать собственный идеализм. Религиозные молодежные движения были ликвидированы или объединены с гитлеровским молодежным движением, из которого были исключены все религиозные предписания. В августе 1937 года Гиммлер закрыл все семинарии Конфессиональных церквей и наложил запрет на преподавание в них. Не согласные с режимом протестанты были отлучены от университетов. Школы, спонсируемые государством и относящиеся к разным конфессиям, к началу 1939 года были закрыты наряду частными духовными школами. Преподавание религии священнослужителями было ликвидировано. Религиозным организациям было запрещено участвовать в сборе средств в благотворительных целях⁷⁹. Новое поколение немцев учили презирать черты христиан как оскверненных чертами вырождения и еврейской изнеженности и искать внутри себя силу для утверждения и защиты расы. Прусскому диссиденту Фридриху Реку довелось наблюдать последствия такого столкновения ценностей во время его пребывания в Мюнхене в августе 1936 года. Он видел, как члены Гитлерюгенда, расквартированные в помещении школы во время партийного съезда, устремив свой взгляд на висевшее на стене распятие, «с юным и все же мягким, но искривленным от злобы лицом» сорвали и выбросили его из окна с криками: «Лежи там, ты, грязный еврей». Через несколько недель Рек печально заметил в своем дневнике, что «в Германии Бог дремлет»⁸⁰.

Процесс дехристианизации в Германии при Гитлере не был более глубоким, чем в Советским Союзе. Преследования религии здесь носили менее систематический и менее насильственный характер по причине того, что Гитлер надеялся, что «конец заболевания христианством» наступит сам собой, как только станет очевидным его лживость. Во время войны он предполагал, что в долгосрочной перспективе «национал-социализм и религия не смогут больше существовать одновременно»⁸¹. Как Сталин, так и Гитлер хотели иметь нейтральную религию, содействующую усилиям государства, в то время как неспешно развивающаяся программа научных открытий разрушает основы религиозных мифов. В Германии перспектива достижения этой цели была более ясной, поскольку к 1920-м годам процесс секуляризации здесь продвинулся значительно дальше, чем в России. Помимо этого идеологические взгляды многих христианских общин в Германии во многих областях пересекались с идеологическими взглядами партии. Такой конвергенции позиций совершенно не наблюдалось в Советском Союзе. Тем не менее в обеих странах церкви вполне осознавали исторический характер более широкого противоборства христианской традиции с моральными претензиями, обусловленными революцией или расовой программой даже с учетом того, что они были политически запуганы и остерегались открытой конфронтации. И в Германии, и в Советском Союзе партии и лидеры в равной мере осознавали фундаментальное значение морального противоборства, однако они полагали, что религиозная мораль была продуктом уходящей исторической эпохи, обреченным на поражение перед лицом научной определенности и партийного энтузиазма.

* * *

Между тем главным вопросом в битве за мораль в обеих диктатурах была не борьба с религией, а взаимоотношения между законом и государством. Именно в этой сфере наиболее очевидны различия между современными диктатурами и либеральными демократиями. При диктатурах государство оказалось вне всякого законодательного контроля. Те, кто издавал законы, сами же их и исполняли. Применение закона было непредсказуемым и неравнозначным. Судьи были заложниками своих политических хозяев. Те, кому не повезло попасть в ловушку советской или германской юридических систем в годы диктатур, обнаруживали, что судопроизводство склоняется в подавляющем большинстве случаев в пользу обвинения, но любой приговор мог быть изменен по воле политических властей. Западные историки юриспруденции не сомневаются в том, что обеим диктатурам были совершенно неведомы традиционные западные понятия справедливости, освященные веками и установленные традициями естественного права и гражданских свобод. Очевидно, что в отношении морали подобной юриспруденции сомнений быть не может. Полнейшее игнорирование законов – родовое пятно всех тираний мира.

Такая точка зрения вряд ли была бы приемлема для советских и германских юристов 1930-х и 1940-х годов. Понятие законности воспринималось ими не в абстрактных понятиях права, но как продукт уникального момента истории, в рамках которого законы диктатуры приобретают свой собственный смысл. Судьи, прокуроры и законодатели исходили из того, что все, что они делали, является не только законным, но и справедливым по самой своей сути. По их понятиям, нормативное право либерального Запада не обладало большими моральными основаниями в силу того, что оно опиралось на его эгоистичные принципы и ему нечего было предложить революционному государству. Советские теоретики юриспруденции основывали свои позиции на том, что все законодательные системы являются отражением конкретного классового общества; они отказались от российского законодательного наследия, потому что царские законы, так же как и царская религия, были созданы для угнетения именно тех классов, которые революции было суждено освободить. Идея того, что существует некая высшая законодательная мораль, не подверженная историческим изменениям, которая стоит над государством, отвергалась ими как идеалистическая фантазия: государство создавало законы и применяло их в интересах конкретных классов, и так происходило во все времена⁸². «Понятия морального и аморального, справедливого и несправедливого, добра и зла не являются врожденными, – писал А. Денисов в 1947 году, – они не являются производными так называемых вечных принципов»⁸³.

Задолго до 1933 года теоретики права в Германии отказались от идеи, развивавшейся германскими либералами XIX века, о том, что государства привязаны к системе вечных, абстрактных правовых норм, гарантирующих гражданские права личности и независимость законодательной системы. Это отчасти объяснялось и реакцией на стремление победивших союзников навязать именем международного суда и либеральной дипломатии то, что многими немцами рассматривалось как величайшая несправедливость со стороны всех: положения мирного договора 1919 года «Об ответственности за развязывание войны». Также это было связано и с враждебностью многих теоретиков права и судей по отношению к тому, как республиканское правительство после 1919 года использовало законы для расширения прав личности на социальное обеспечение и защиту права на труд. Однако главной причиной все же было растущее расхождение во взглядах в области теории права, ставшее очевидным по крайней мере с 1870-х годов и отражавшее те споры, которые велись между интернационалистами и националистами и с которыми сталкивались германские христиане. Большинство юристов были националистами с консервативными взглядами. Из их среды звучали призывы вернуться к более аутентичной германской форме законодательной системы вместо законодательной традиции, «отмеченной», как жаловался один молодой юрист, – «духом Просвещения»⁸⁴. Самый влиятельный теоретик права своего поколения Карл Гербер яростно выступал против причуд либеральной демократии и всеобщих гражданских свобод. Идею какого-либо «высшего закона» он отвергал как «пустую фразу»; естественное право и правовое обоснование он низводил до простой фикции, маскирующей классовые интересы тех, кто их продвигал⁸⁵. Национал-социалисты могли ссылаться на 19-ю статью партийной программы, принятой в 1921 году, которая призывала вернуться к «общему германскому праву» вместо традиции римского права, в котором «доминировала материалистическая концепция устройства мира». Гражданский кодекс 1900 года, основывавшийся на тех традициях, был отвергнут партийными юристами как «восточный» и даже иудейский⁸⁶.

Отказ от универсальных критериев привел законодательные системы к зависимости от конкретных исторических обстоятельств, сделав их продуктом своего места и времени. В обеих диктатурах законодательные системы воспринимались не как заповеди, навечно выбитые в камне, но как правила, которые развиваются и меняются в зависимости от исторических обстоятельств. Карл Гербер предпочитал законы, которые диктует «конкретная ситуация»; советские же юристы стремились к закону, который бы был материальным, а не иллюзорным. По их мнению, тип законодательной системы диктует историческая реальность и она же определяет ее моральные достоинства. Государства устанавливали законы по своему образу и подобию. Но такой подход оставлял открытым вопрос о различии между тем, что было законно, и тем, что было легитимно, о различии между правом и справедливостью. Если государства принимали законы только по своему усмотрению, не учитывая правовые традиции или нормы христианской морали, то такие законы по определению не были просто законами. Возникшая коллизия была разрешена посредством детальной тавтологии. Революция в Советском Союзе носила исторически справедливый характер; законы издавались революционным государством; следовательно, эти законы также были справедливы. Высшей справедливостью в Третьем рейхе считалось сохранение жизни нации, поэтому нация и была источником права; из этого и следовало, что принятые нацией законы справедливы. Эти круги добродетелей оправдывали отказ обеих диктатур от абсолютных принципов морали абстрактного права, позволяя им устанавливать собственные моральные догматы своего законотворчества. Опираясь на казуистику, строилось здание легитимности режимов.

При всех различиях режимов между ними были существенные аналогии. В 1917 году Советский Союз начинал свою законотворческую деятельность с tabula rasa. 24 ноября царские суды и законодательство были отменены. Советские судьи были вынуждены брать из старого законодательства то, что им было необходимо, но когда дело доходило до вынесения приговоров, руководствовались революционным сознанием⁸⁷. Законы воспринимались как продолжение политики, которая в социалистическом государстве вскоре должна была стать простой формальностью, а затем, в конце концов, и вовсе исчезнуть по мере отмирания государства. «Коммунизм, – писал Петр Стучка, один из наиболее выдающихся правоведов революции, – означает не только победу социалистического права, но и победу социализма над любым законодательством». Как он допускал, по достижении бесклассового общества «полностью исчезнет и законодательство»⁸⁸. Главная фигура советской теории права в 1920-х годах, Евгений Пашуканис, рассматривал законодательные системы периода перехода от революции к коммунизму главным образом как свод экономических правил и предписаний, меняющихся в зависимости от экономических приоритетов. Законодательство было просто проблемой, на 99 % политической; революционная юридическая правомерность обладала гибкостью и приспособляемостью, отражавшей ее временный характер⁸⁹. С принятием первого пятилетнего плана усилились ожидания того, что законодательство станет отраслью экономического планирования, «административной вещью», в соответствии с характеристикой Маркса.

Утопическая концепция нормативного права противоречила реальности, в которой продолжали совершаться преступления, договоры нуждались в подтверждении, а контрреволюционная деятельность требовала подавления. Управление судебной системой, номинально осуществлявшееся народным комиссаром юстиции Николаем Крыленко, носило рудиментарный характер. Революционные трибуналы возглавлялись партийными назначенцами, не имевшими никакого юридического образования; судопроизводство осуществлялось на основе противоречивых и произвольных интерпретаций «революционного сознания», на которое, в соответствии с рекомендациями Ленина, данными им в 1917 году, следовало полагаться⁹⁰. Однако вскоре выяснилось, что без нормативного законодательства все же не обойтись. В июне 1922 года Российская республика приняла Уголовный кодекс, а четыре месяца спустя – и Гражданский кодекс. И тот и другой в значительной степени строились на дореволюционных моделях, а судьям было предписано использовать буржуазные правила только в тех случаях, когда они очевидно соответствовали «социальных целям» революции⁹¹. К концу 1920-х годов советское правоведение стало развиваться в двух направлениях: марксистская теория права отправила формальные системы права в мусорный бак истории; а юридическая практика показала, что законы стали еще более необходимы, чем когда бы то ни было, для регулирования жизни общества и защиты его от преступлений.

Возникший парадокс разрешил сам Сталин. Он отверг идею того, что закон или государство отомрут, поскольку коммунизм еще находится в стадии строительства; в действительности, на XVI съезде партии в 1930 году он призвал к «высшему развитию государственной власти». Он легко согласился с тем, что в таком случае один парадокс замещается другим («Есть ли здесь противоречие? – вопрошал он риторически. – Да, здесь есть противоречие»), однако, как он утверждал, это отмирание будет происходить в процессе диалектического ответа на «максимальную интенсификацию» государственной власти⁹². Сталин отказался от идеи, в соответствии с которой закон – это простой набор экономических норм и предписаний; в 1930-х годах к законодательству стали относиться как к своду нормативных правил, установленных партией в интересах борьбы за строительство коммунизма. Их легитимность основывалась на этой основополагающей идее: «Социалистический закон, – писал Андрей Вышинский, юрист, руководивший сталинистской трансформацией законодательства, – не знает никакой другой цели, кроме как способствовать разрушению капиталистического мира и строительству нового, коммунистического общества»⁹³.

В сталинские времена история требовала возвышения законодательства «до высочайшего уровня развития», поскольку оно рассматривалось как инструмент «высшего закона» революции, чей высший смысл остается вне критики. «Впервые в истории, – это снова Вышинский, – положения закона отвечают общим принципам морали, потому что советское право воплощает волю народа»⁹⁴. Это была воля народа в интерпретации партии, а в действительности самого Сталина.

Именно Вышинский сыграл главную роль в формировании правовой теории сталинской диктатуры, роль значительно большую по сравнению с каким-либо другим юристом. Тот факт, что он выжил, оставаясь на высоком посту столь продолжительное время, представляется просто невероятным, учитывая, что все его персональные данные противоречили основным установкам системы и логике реальных событий. Он имел польское происхождение, был выходцем из буржуазной семьи, получившим диплом юриста перед Первой мировой войной; будучи активным социалистом, он встал на сторону меньшевиков, а не большевиков, был депутатом фракции меньшевиков и руководителем народной милиции при Временном правительстве, и, пребывая на этом посту, он издал приказ об аресте лидеров большевиков после их неудачной попытки переворота в июле 1917 года. В 1918 году он в свою очередь был арестован как контрреволюционер, избежал наказания и в 1920 году вступил в ряды коммунистической партии, но затем был дважды подвергнут чистке за неблагонадежность, перед тем как его восстановили в партии⁹⁵. Внешне это был своего рода денди; чисто выбритый, одетый в хорошо сшитые костюмы и сорочки, Вышинский был бы вполне уместен в любом западном зале суда. Это был истинный образчик оппортуниста, классового врага, которых уничтожали тысячами во время чисток 1930-х годов. Однако он выжил, потому что ему посчастливилось лучше, чем другим его собратьям по профессии, понять те сигналы, которые подавал Сталин между строк своих выступлений. В 1932 году в своей книге «О революционной законности» Вышинский изложил основы правовой теории, на базе которой строилась законодательная система сталинской диктатуры.

Вышинский начал с допущения того, что закон является непосредственным продуктом диктатуры пролетариата: по существу, классовым законом. И как следствие, простой юридический формализм был всегда подвержен тому, что Вышинский называл «партийным единомыслием». Законность лишалась всякого смысла, если она противоречила требованиям революционного момента. Существовавшая в начале 1930-х годов потребность укрепления советского законодательства была связана не только с необходимостью управления судебной системой и регулирования формальных судебных процедур, но и с тем, что это законодательство было мощным инструментом строительства коммунистического общества. «Закон и государство не могут рассматриваться в отрыве одно от другого, – писал Вышинский. – Закон получает силу и свое содержание от государства»⁹⁶. Законодательная система не существовала автономно; ее легитимность вытекала из того факта, что это было революционное государство, которое «создает, гарантирует, регулирует и использует законы»⁹⁷. Именно в этом подходе и заключалось принципиальное отличие советского законодательства от его буржуазного аналога: в буржуазной системе свод законов представляет собой средство ограничения и регулирования государственной власти в соответствии с концепцией о высшем приоритете прав личности; советская законодательная система должна была гарантировать, что законы революционного государства будут безжалостно пресекать злонамеренные действия преступников и контрреволюционеров. В 1934 году Вышинский был облагодетельствован должностью заместителя прокурора СССР, а год спустя он занял пост Генерального прокурора Советского Союза, который позволял ему управлять, централизовать и стабилизировать судебную систему, а также усовершенствовать технические возможности юридической профессии, в рядах которой было только 1,8 % работников, которые окончили профессиональные юридические курсы⁹⁸. Находясь на этом посту, он также проследил за тем, чтобы правоведы 1920-х годов, осужденные во время чисток как безнадежные утописты или буржуазные законники или, как иногда случалось, за то и другое одновременно, сами стали жертвами его нового понимания революционной законности. Пашуканис исчез в январе 1937 года; Крыленко был арестован и расстрелян в 1938 году.

В Третьем рейхе дела обстояли совершенно по-иному. В Германии действовал хорошо отлаженный свод законов, в 1871 году кодифицированный в Уголовный кодекс, а в 1900-м – в Гражданский. Судебная система работала безотказно, а ее персонал отличался высоким уровнем образования. Теория права отражала нападки огромного корпуса академических юристов, однако немногие из ее противников открыто осуждали общепринятые достоинства принципа верховенства права и юридической непредвзятости, даже те из них, кто принадлежал к когорте молодых юристов, выступавших за законодательство, основанное на национальных традициях. Но, что было важнее всего, это то, что правовое государство функционировало на основе общих принципов уважения к закону и юридической защиты граждан. В 1920-х годах, в период Республики, реформаторы законодательства выступали за смягчение режима содержания преступников; гражданское и конституционное законодательство поддерживало права и возможности рядовых граждан. В 1922 году юристом Хансом Кельсеном была опубликована «Теория чистого права», утверждавшая, что право основано на ряде устоявшихся законодательных норм, не зависящих ни от приливов, ни от отливов в течении политической жизни или от морального энтузиазма, присущего конкретному моменту⁹⁹.

В первые годы диктатуры почти все это богатое юридическое наследие было низвергнуто, а общие принципы государственного устройства, связанные воедино законом, были разрушены. Право было низведено до простых формул, вытекающих из национал-социалистического мировоззрения: «Закон – это то, что полезно германскому народу», или «Все законодательство произрастает из права людей на жизнь»¹⁰⁰. Правовые основы государства были перевернуты с ног на голову: в рамках национал-социалистического правосудия законодательство стало выражением высшей морали расы – «абсолютным гарантом жизни нации» – и, следовательно, было подчинено воле расы и ее политическому руководству¹⁰¹. «Закон, – как заметил министр юстиции в первом кабинете Гитлера Франц Гюртнер, – отказывается от своей претензии быть единственным источником решения, что законно, а что незаконно»¹⁰². А моральное основание права должно было стать «этическим правилом людей», основанным на их расовом «здравом смысле». И только тогда мораль и право, как также утверждалось, сольются воедино; отсюда национал-социалистическое право превратилось в «моральный кодекс нации»¹⁰³. Расовый закон занял то место, которое в советской юриспруденции занимало классовое право; обе системы утверждали, что источником подлинного правосудия является только воля народа, которую интерпретируют и опосредуют высшие власти государства.

Эти идеи не вышли из-под пера партийных писак, пытавшихся найти оправдание стремительному процессу ниспровержения принципа верховенства закона, ставшему возможным в результате принятия законов, наделивших в феврале и марте 1933 года власти чрезвычайными полномочиями. Интеллектуальное обоснование правовой теории диктатур было обеспечено значительной фракцией сообщества академических юристов, которые, с одной стороны, сформулировали идейную базу национал-социализма, а с другой – сами формировались под влиянием национал-социализма. Наиболее видным представителем этого сообщества был Карл Шмидт, сорокапятилетний профессор права из Берлинского университета, ставший интеллектуальной звездой правых радикалов в 1920-х годах в силу своей бескомпромиссной враждебности к парламентской демократии и «безродному» либерализму¹⁰⁴. 1 мая 1933 года он вступил в партию и тем самым публично поставил свой им-приматур на законодательные и конституционные претензии Гитлера. Взгляды Шмидта на государственное устройство проистекали из идей английского философа XVII века Томаса Гоббса: суверенная власть невидима и носит абсолютный характер, независимо от того, кто создает законы, а также исполняет их или судит. «Фюрер не является государственным органом, – писал Шмидт, – но он высший судья нации и высший законодатель»¹⁰⁵. Право – это не некая абстракция, писал он в 1935 году; напротив, оно должно отражать «план и цели законодателя». Но прежде всего закон служит инструментом изоляции и исключения врагов государства; государство определяет, кто «друг», а кто «враг» [Freund oder Feind], а закон приговаривает к исключению. Шмидт приветствовал тех лидеров, кто проявил способность воспользоваться моментом во времена национального кризиса и действовал с железной решимостью, воплощая эти цели в конкретные пункты закона. Закон утверждал верховенство политического руководства и тем самым обеспечивал «более глубокую идею законности»¹⁰⁶.

Вопрос о том, в какой степени Карл Шмидт был ответственным за разрушение принципа верховенства права после 1933 года, был предметом многочисленных дискуссий. Это, несомненно, был не Вышинский, с особым ликованием уничтожавший физически своих бывших коллег в годы большой чистки путем организации сфальсифицированных судебных процессов. Однако начиная с 1936 года фортуна стала отворачиваться от него по мере того, как политически более поднаторевшие коллеги стали обгонять его в продвижении по служебной лестнице. После 1945 года осуждение либерального конституционализма, практиковавшееся Шмидтом, продолжало обсуждаться и изучаться, а его недолгий флирт с Гитлером стали рассматривать как некое отклонение в долгой и плодотворной карьере ученого¹⁰⁷. Помимо Шмидта, были и другие пожилые специалисты в области юриспруденции, которые приняли новый режим с куда большим политическим энтузиазмом и интеллектуальной софистикой. Тем не менее Шмидт был ученым лидером и выдающейся публичной фигурой, который добровольно и недвусмысленно поддержал с сотней других своих коллег разрушение того, что они считали вышедшей из употребления концепцией законодательного права. В июле 1934 года, через несколько дней после того, как Гитлер объявил рейхстагу о том, что он, исходя из необходимости, действовал против закона, отдав приказ убить Эрнста Рема и группу подозреваемых заговорщиков, Шмидт написал статью в журнале германских юристов под названием «Фюрер защищает закон». Он пояснял, что Гитлер сочетает в своей персоне как высшую политическую, так и судебную власть; следовательно, чистка осуществлялась не вне закона, а была выражением, по словам Шмидта, «высшей справедливости», отправляемой «верховным судьей» нации¹⁰⁸.

Было широко распространено беспорядочное толкование закона, и это не вызывало возражений. Эрнст Форстхофф, профессор из Киля с некоторой репутацией либерала, приветствовал новый правовой порядок как первый шаг на пути создания истинного «государства, основанного на законе»¹⁰⁹. Все юридическое сословие выстроилось в шеренгу за спиной новой законности. В апреле 1933 года 120 из 378 ученых-юристов были уволены по причине несоответствия расовым и политическим взглядам режима; их заменили значительно более молодыми коллегами, охотно принявшими изменения правового климата. К 1939 году две трети всех преподавателей права были назначены в 1933 и после 1933 года. В 1933 году членами партии были уже 9943 судей; к 1942 году их было уже 16 000¹¹⁰. Юристы должны были вступить в Лигу национал-социалистических юристов, а те, кто оставался в стороне, лишались работы и подвергались постоянным политическим нападкам. В 1933 году подверглись чистке около 1500 юристов, в большинстве своем германские юристы евреи, занятые на государственной службе; остальные 1753 германских еврея продолжали практиковать, но с сентября 1938 года все они лишились этой возможности. От всех других юристов потребовали дать клятву верности сюзерену: «Я клянусь сохранять верность Адольфу Гитлеру, лидеру германской нации и народа…»¹¹¹.

Новая законность требовала кодификации. В 1935 году начала работать комиссия по уголовному праву по главе со стареющим министром юстиции Францом Гюртнером, одним из немногих консерваторов, кому удалось сохранить свой пост к концу 1930-х годов благодаря тому энтузиазму, с которым они встретили новое государство. Его государственному секретарю предстояло сыграть главную роль в насаждении национал-социалистических ценностей в то время, когда комиссия завершала свою работу. В 1934 году он настоял на том, чтобы судьи отказались от принципа непредвзятости в пользу решения «только в духе национал-социализма»¹¹². Закон, как писал другой представитель Фемиды, это «приказ фюрера». Ганс Франк, партийный глава Лиги юристов, потребовал от судей и адвокатов проверять каждое решение так, как будто на их месте находится сам Гитлер: «Раньше у нас была привычка говорить – это верно или не верно, теперь же мы должны задавать вопрос: а что бы сказал по этому поводу фюрер?» Проект нового Народного закона был готов к 1942 году, но завершение работы по кодификации закона было приостановлено из-за войны. Поскольку большая часть действующего законодательства продолжала опираться на кодексы, полученные в наследство от периода до 1933 года, Фрейслер напомнил судьям и адвокатам, что даже в отсутствие нового уголовного кодекса все юридические термины и понятия должны применяться в соответствии с «наивысшими из всех возможных жизненными ценностями германского сообщества»¹¹³.

Сегодня существует возможность понять, почему теоретики права и практикующие юристы в обеих диктатурах полагали, что системы, в которых они действовали, были не только законными, но и легитимными. Их подходы к проблеме и деятельность имели далекоидущие последствия, и эти последствия были на удивление сходными в обеих системах¹¹⁴. В основе развития юридической практики лежали два общих принципа: первый состоял в неправомерном утверждении о том, что государство стоит над законом. В этом отношении между коммунистическим государством как представителем революционных масс и Третьим рейхом, государством, в котором Гитлер был «представителем всего народа», были существенные различия¹¹⁵. Хотя в действительности Сталин играл доминирующую роль в процессе законотворчества в Советском Союзе, здесь продолжали поддерживать видимость того, что источником права является «государственная власть» или «диктатура пролетариата»¹¹⁶. Однако ни в том ни в другом случае государство никогда не подвергалось действию своего законодательства или правовому рассмотрению, и в обоих случаях государственные органы всегда имели возможность опираться на требования, вытекающие из исторических фикций – «закона» революции или «закона» расового развития для обоснования своего особого статуса¹¹⁷.

При таком положении вещей права личности всегда были подчинены интересам коллектива, будь то коммунистическое государство или расовое сообщество. «Вы никто, – гласил нацистский лозунг, – народ все»¹¹⁸. Власти утверждали, что закон представляет собой некую «общественную волю»; свобода личности вытекает не из личных прав, которые можно было бы защищать в споре с государством, но из обязанности следовать этой воле и строгого подчинения этим правилам. Подобным же образом суждения по личным вопросам зависели от социальной функции закона: такие дела рассматривались не на основе их юридической оценки, а на базе их соответствия требованиям общепринятого правосудия. «Однако могут возникнуть коллизии и расхождения между официальной формулировкой законов и требованиями пролетарской революции, – писал Вышинский в 1935 году. – Эти коллизии должны разрешаться только путем подчинения требований закона требованиям политики партии»¹¹⁹. Курт Ротенбургер, президент суда в Гамбурге, одобрительно писал об отказе от «нейтрального, аполитичного правосудия либеральной эпохи» и о рождении правосудий, которые «политически постигают в совершенстве и твердо привержены мировоззрению законодателя». Судьям рекомендовали выносить суждения contra legem, если к этому их подталкивало «расовое сознание»¹²⁰.

Второй принцип заключался в том, что к закону необходимо было относиться как к инструменту борьбы с врагами общества. Опершись на закон, можно было определить, кто достоин быть включенным в классовое государство или расовое сообщество, а кого необходимо исключить. Концепция Карла Шмидта «свой или чужой» обрела универсальный смысл для всех современных диктатур. Правовая теория в обеих системах была мало озабочена защитой личности от государства, напротив, ее главной заботой была защита общества от преступных личностей и диссидентов. Предатели народа в Германии рассматривались как «самые гнусные из преступников»; юрист Георг Дам считал даже простое воровство предательством по отношению к народу. Уголовные процессы стали вообще рассматриваться как тест на перспективу обвиняемого остаться членом сообщества¹²¹. В Советском Союзе воровство квалифицировалось как политический акт. Постановление «О защите и укреплении общественной (социалистической) собственности», принятый 7 августа 1932 года, торжественно возвестил о том, что государственная собственность должна быть «священной и нерушимой»; все воры по определению являлись «врагами народа». Максимальное наказание за это деяние предусматривало смерть через расстрел, а минимальное – десять лет лагерей¹²². Через два года, в июне 1934 года, в советский Уголовный кодекс была добавлена всеобъемлющая статья «О государственной измене», предусматривавшая обязательную смертную казнь за предательство и пять лет ссылки в Сибирь каждому члену семьи предателя¹²³. Большое внимание в новом законодательстве в обеих диктатурах уделялось поиску и наказанию «врагов».

Понятие «враг» имело политический смысл: контрреволюционеры в Советском Союзе, враги расы и нации в Германии. Для обеспечения того, чтобы закон применялся к этой категории людей даже в том случае, когда они в действительности не совершают уголовных преступлений, обе законодательные системы ввели принцип «аналогий». Царские суды использовали этот метод для осуждения тех элементов, которые считались социально опасными, но которые не нарушали какую-либо конкретную статью Уголовного кодекса. В этих случаях их деяние квалифицировалось как уголовное по «аналогии». Отмененное в 1917 году, это положение было воскрешено в 1922 году и широко использовалось для осуждения обвиняемых в политических преступлениях в 1930-х годах. Когда Евгения Гинзбург, будучи верным членом партии, была арестована и обвинена в контрреволюционной деятельности в 1937 году, она потребовала от судей сказать ей, какое конкретно преступление она совершила. Растерявшиеся судьи только и могли сказать в ответ: «Вы разве не знаете, что товарищ Киров был убит в Ленинграде?» Однако все ее заявления о том, что она никогда не была в этом городе и что убийство было совершено три года назад, не возымели действия: «Но его убили люди, разделявшие ваши взгляды, следовательно, вы должны разделить и моральную и политическую ответственность с ними»¹²⁴. Принцип «аналогии» давал государству почти неограниченные возможности затягивать в юридические сети любого, кого они считали угрозой обществу. В германскую законодательную систему этот принцип был внедрен в июне 1935 года. До этого его применение было специально запрещено в Уголовном кодексе. Откорректированный второй параграф этого кодекса теперь позволял выносить обвинительные приговоры, когда «общераспространенное мнение» полагало то или иное деяние достойным наказания, даже если оно не подпадало под определение незаконного. «Если обнаруживалось, что никакой пункт Уголовного кодекса не может быть применен к рассматриваемому деянию, – говорилось в поправке, – тогда за это деяние предусматривается наказание в соответствии с тем законом, принципы которого в наибольшей степени соответствуют ему. Традиционная юридическая максима, заключавшаяся о том, что не может быть «никакого наказания без закона», была заменена, по словам Карла Шмидта, одобрявшего эту подмену, максимой «не может быть преступления без наказания»¹²⁵.

Обе диктатуры практиковали то, что называлось «политической юриспруденцией»¹²⁶. Закон был поставлен в зависимость от произвола высших властей государства, однако эта произвольность была замаскирована с помощью иллюзии, что советское и национал-социалистическое право являлись продуктом Высшего суда, представителем которого были эти государства. Высший суд, как они полагали, проистекает, в конечном итоге от воли народа, или «здорового общественного мнения». Эти с юридической точки зрения расплывчатые формулировки были использованы юристами обеих систем как источник легитимизации юридических действий, которые на самом деле ослабляли права личности и общественные перспективы исправления законодательства. Ни та ни другая системы не желали просто, без оговорок, презирать закон. Напротив, моральные основы права были переработаны таким образом, чтобы дать понять общественности, что государственная юридическая практика была именно такой, какая необходима. В обоих обществах разжигались всеобщие (хотя и не универсальные) моральные страсти, восприимчивые к идее о том, что «народное правосудие» всегда означает лучшее правосудие.

Оба режима были уверены в том, что они являются воплощением высшей морали. Причиной такой моральной самонадеянности служил кризис Первой мировой войны. Враждебность по отношению к либеральному мировоззрению была прямым результатом этого конфликта. На завершающей стадии войны у всех появилось глубокое ощущение того, что моральная уверенность предвоенных лет полностью улетучилась, оставив поле битвы для конкурирующих моральных позиций, в котором западный либерализм был одной из многих других разновидностей. «Война, – писал один из германских радикальных националистов, Эрнст Юнгер, – была ударом молота, расколовшим мир на новые части и новые сообщества». Советский Союз вышел из горнила этой войны, убежденный в том, что он является самым прогрессивным государством в мире. Коммунистам казалось, что они олицетворяют триумф последнего угнетенного класса; их новое общество по определению было самым прогрессивным в истории человечества. Именно капитализм, по убеждению Маркса, был ответствен за все недуги мира, и поэтому именно капитализм был аморален по своей самой глубинной сути. Германия вышла из войны, наполненная горечью поражения и уязвленная тем, что почти всеми в мире рассматривалось как несправедливый мир. Существовало глубокое чувство того, что германские ценности подвергаются угрозе со стороны западного либерализма; те достоинства, которые, как полагали, выделяют германскую культуру, рассматривались как морально превосходящие ценности западного мира, навязанные посредством войны. Начав в 1919 году с публикации труда Освальда Шпенглера «Закат Европы», когорта германских интеллектуалов взывала к германской культуре вернуть Европу в свое лоно, взяв лидерство в моральной революции, борющейся против коммунизма и капитализма.

Тем временем остальное человечество воспринимало оба государства отнюдь не как к моральный авангард на пути к будущему человечества, а как страны-изгои, которым предстоит заслужить моральное право вернуться в мировое сообщество. Смысл этого приговора в Германии и Советском Союзе был перевернут с ног на голову: якобы именно либеральный порядок продемонстрировал свое полное моральное банкротство перед лицом проблем современной эпохи. Германских националистов и советских революционеров объединяла их общая убежденность в том, что им нечему учиться у Запада; обе системы рассматривали «буржуазные» ценности как коррумпированные и коррумпирующие, способствующие социально деструктивной морали безграничного своекорыстия и гедонизма, едва прикрытого иссохшимися рационализмом и универсализмом. «Запад уже сказал все, что он должен был сказать, – писал русский писатель Михаил Булгаков в 1920 году. – Ex Oriente lux [с востока свет]»¹²⁷. Ни тот ни другой режим не видели никакой пользы от внедрения чуждой западной морали, в которой их общества не ощущали особой потребности или социальной необходимости. Когда в 1947 году советский философ Г.С. Александров довольно неосмотрительно опубликовал историю западной философии, Андрей Жданов призвал к себе 90 академиков, чтобы обсудить неудачу их коллеги в постижении того, что какими бы прогрессивными другие системы взглядов и мышления ни казались, марксизм остается философией, «качественно отличающейся от всех предыдущих философских систем»¹²⁸. «Наша мораль, – писал Жданов в своем эссе о советской этике, – осуждает… буржуазное стремление к удовольствиям и пренебрежение долгом»¹²⁹.

Отличительные черты и моральные достоинства германских ценностей были общеизвестным допущением среди германской образованной элиты. Философ Эрнст Трельч противопоставлял рациональную, механистическую, гуманитарную мораль Запада уникальной жизнестойкости германского «плодотворного исторического духа»¹³⁰. Ведущий германский христианский мыслитель Вильгельм Штапель утверждал, что «нации различаются по характеру, а следовательно, и по способностям, и по квалификации», из чего он приходит к заключению, что: «Мы, германцы, находимся на другом уровне развития по сравнению с другими нациями; у нас есть права, не сопоставимые с правами любых других наций»¹³¹. Карл Шмидт противопоставлял «власть реальной жизни», проявившейся в реакции Германии на послевоенный кризис, с «механизмом» действия западных универсальных ценностей; в восприятии другого правоведа, Вильгельма Зиберта, подходы Запада к моральным проблемам были «отражением его беспомощности, отсутствия связи с исконными корнями и слабохарактерности» и т. д.¹³² Этические заявки западного либерализма отметались как образец своекорыстия и лицемерия: «они возвели политический морализм в ранг «универсальной действительности» только после того, как англосаксы увидели в нем некое средство для достижения цели, писал один немецкий критик, которому моральная удовлетворенность представлялась маской, прикрывающей беспринципный империализм¹³³.

Моральное состояние, напротив, рассматривалось как результат специфических исторических обстоятельств, уникальных для каждого народа и общества. Обе диктатуры оправдывали взгляды на мораль, отвергающие универсальные истины или ценности, – никаких «внешних санкций», требовал Крыленко; никакого «безграничного Абсолюта», – писал Розенберг, утверждая таким образом моральный порядок, который узаконивался высшей исторической необходимостью¹³⁴.

Подобное понимание сути морального порядка ведет к философскому парадоксу: мораль детерминируется ходом истории, и следовательно, она относительна, но в то же время моральный порядок, создаваемый историей, обладает абсолютными ценностями именно в силу того, что он является исторической реальностью, а не абстрактным принципом. Отсюда идея абсолютных исторических ценностей является центральной в понимании того, как моральная атмосфера диктатур могла насаждаться с таким ригоризмом. Роланд Фрейслер настаивал на том, чтобы его коллеги юристы воспринимали национал-социалистические ценности как основу законодательной системы, поскольку этого требовала историческая необходимость: «история остается непреклонной и неискаженной – так как она есть истина»¹³⁵. Советские исследователи этики опирались на сходное чувство исторической определенности. Философ М. Н. Руткевич в своей работе 1952 года с легкостью разрешает конфликт между историей и ценностями: «Все фундаментальные тезисы… марксистско-ленинской философии, экономической науки и теории социализма и классовой борьбы… все это абсолютные истины, постоянно подтверждаемые практикой, так что в будущем ничто и никогда не сможет их опровергнуть»¹³⁶.

Основные положения новой морали в обеих системах отражали полный отказ от гуманизма. Пренебрегая этическими нормами, утверждающими внутреннее достоинство человека и права личности, обе диктатуры устанавливали моральный порядок, который проповедовал абсолютный приоритет коллектива и обязанность каждого человека полностью отказаться от заботы о самом себе во благо общества. Германский теолог Михаэль Мюллер приветствовал конец этического релятивизма, наступивший при Гитлере, поскольку Гитлер привил германскому народу фундаментальную идею того, что «личность должна служить группе» и что «жизнь не счастье, а самопожертвование»¹³⁷. Безразличие к интересам личности способствовало установлению морального ригоризма. «Большевик должен быть твердым, смелым, непреклонным, готовым жертвовать собой ради партии, – увещевал Каганович своего партийного товарища, жаловавшегося на случаи несправедливости. – Да, готов жертвовать не только своей жизнью, но и своим самоуважением и обидчивостью»¹³⁸. В 1961 году советская коммунистическая партия опубликовала свои официальные двенадцать заповедей – «Моральный кодекс строителя коммунизма», тем самым выбив на скрижалях некоторые из самых твердокаменных принципов коммунистической этики, унаследованных от сталинских времен: «труд во имя блага общества – кто не работает, тот не ест»; «беспощадность к врагам коммунизма»¹³⁹.

Проповедуемые достоинства коллективизма давали моральные основания для исключительного по своей брутальности характера обеих систем и порождали необходимость в таком «бескомпромиссном отношении». Социально-политическую атмосферу обеих диктатур пронизывало глубочайшее историческое негодование по отношению к инакомыслящим, которое сильнее проявлялось в Советском Союзе, поскольку в этом случае страна была вынуждена низвергнуть организованную религию и создавать свою законодательную систему почти с нуля. Воздаяние было облачено в одежды справедливости и правоты. «Непримиримая ненависть к врагам народа, – писал Вышинский в 1938 году, – является одним из важнейших принципов коммунистической этики»¹⁴⁰. Объекты ненависти национал-социализма были главными фигурами, находящимися на прицеле режима, и это нашло отражение в моральной лексике диктатуры. Насилие в обеих диктатурах, направленное против тех, кого они хотели исключить, намеренно представлялось как нечто важное, свидетельствующее об отличии их моральных ценностей от пресного гуманизма Запада. Как вспоминал Виктор Кравченко, одному из руководителей промышленности, по счастливой случайности избежавшему чисток, однажды на партийном собрании, посвященном чисткам, было сказано, что, когда речь идет о разоблачении «врагов», не должно быть «места для «гнилого либерализма» и «буржуазной сентиментальности». По словам протеже Гиммлера, одного из руководителей СС Вернера Беста: «В эпоху националистического государства лишь один закон действует во благо: будь сильным!» Розенберг хвастался тем, что сильные люди обладают силой, потому что они «абсолютно твердые люди»»¹⁴¹. Императивы преследований и травли представлялись одним из достоинств диктатуры, а не как один из ее пороков.

Моральную уверенность диктатур разделяло далеко не все их население. В обеих системах сохранялась возможность функционировать, просто отдавать лицемерную дань официальной морали, скрывая истинные мысли и взгляды; можно было считать некоторые из актов режима несправедливыми, в целом приветствуя его мировоззрение; можно было открыто выступать против господствующего морального климата, но за это следовало неотвратимое наказание. Миллионами граждан обеих диктатур новый моральный порядок воспринимался таким, каким он и был в действительности. Обе системы демонстрировали неукротимую моральную энергию в строительстве нового порядка и разрушении тех, кого они считали необходимым изолировать или низвергнуть. С бойцами новой морали носились как с героями режима. Молодых наци, погибших в столкновениях и уличных потасовках в период до 1933 года, возвели в ранг мучеников и святых поборников движения. В Советском Союзе функционеры НКВД в награду за те бесчисленные страдания, которые они приносили своим жертвам, получали желанные медали Героя Советского Союза. Моральная среда диктатуры вынуждала трактовать подобные деяния как необходимые предосторожности, призванные предотвратить еще большие нарушения закона и большую несправедливость, а не как государственные преступления. Но для Гитлера и Сталина фактически наибольшим злом была бы неспособность этих структур обеспечить защиту расы или социалистического государства от угрозы разрушения. В этом и заключалась та инверсия морали, которая сделала возможным возникновение и функционирование режимов, превзошедших по кровожадности все, какие-либо существовавшие в этом столетии режимы.

Именно это извращенное моральное оружие служило прикрытием для функционеров, совершавших преступления от имени государства, когда они выносили неправедные приговоры. Иначе мотивы исполнения этих приговоров были бы просто непостижимы. Во время допроса в ходе Нюрнбергского процесса у коменданта Освенцима Рудольфа Гесса не было сомнений в том, что морально, а что нет. В ответ на обвинения следователя в краже личных принадлежностей евреев он отреагировал с негодованием: «Но это было бы против моих принципов… это было бы нечестно»¹⁴². У Гесса не было ни малейшего раскаяния или чувства морального падения по поводу того, что в Освенциме массово уничтожали миллионы евреев, цыган и советских военнопленных. Высшая мораль, которая диктовалась императивами истории и природы, отличалась от того, что традиционно считалось преступлением. Убийц и воров в обеих системах отправляли в тюрьмы, но с теми, кто хладнокровно убивал евреев и грабил их драгоценности для государственных хранилищ, или с теми, кто конфисковывал церковные сокровищницы и убивал сопротивлявшихся священников, все обстояло совсем по-другому. Диктатуры опирались на эти моральные различия для получения поддержки и одобрения своих народов, для легитимизации по существу незаконных действий властей и утверждения правомочности насилия и беззакония, ставших нормой исполнения государственной власти, но главным образом в силу того безмерного чувства собственной правоты, которая, по их мнению, освящена императивами истории. «Только необходимость, – говорил Гитлер в 1942 году, – имеет законную силу»; а Сталин – в 1952 году: «История никогда не делает ничего существенного, если для этого нет особой необходимости»¹⁴³. Очевидно, что без понимания того, насколько диктаторам было важно представлять себя моральными инструментами неукротимого искупительного исторического движения масс, невозможно постичь ни сути диктатур, ни поведения самих диктаторов.

Глава 8
«Свой-чужой»: традиционный вопрос диктатуры

Естественно, сам я чрезвычайно осторожен, так как мое положение чрезвычайно уязвимо и мне надо думать о жене и детях. Когда я веду урок в школе, я наци не на 100 %, а на все 150 %. Моя лесть так приторна, что даже самый тупой школьник не может не видеть, насколько все это абсурдно.

Немецкий учитель Бильфель, август 1939 года¹

Находясь в 1939 году в Лондоне, Германская партия свободы опубликовала сборник писем немцев, относившихся враждебно к гитлеровскому рейху, под названием «Германия без купюр». Одно из писем, датированное 14 августа 1939 года, было послано директором одной из школ, являвшимся членом национал-социалистической партии и представлявшимся в школе «150 %-м наци». Его письмо было ответом на недоуменный вопрос о том, почему он, оппонент режима, должен был вступить в партию. Его ответ говорит многое об отношении широкого населения к диктатуре. «Мое членство в партии, – протестует он, – не было искренним, оно было предпринято из страха перед властями». «Что толку, – продолжает он, – от показного героизма, который был бы форменным самоубийством?..» Для всех вокруг него стало «привычным вводить всех в заблуждение»³. Своих учеников он разделил на категории, которые были вполне применимы и ко всему населению Германии в целом. Некоторые воспринимали «героические теории» национал-социализма с таким энтузиазмом, что даже мечтали о второй, более радикальной волне национальной революции; другую часть учеников он относил к «циничным оппортунистам», стремящимся сотрудничать с национал-социализмом для улучшения своих карьерных перспектив, это были отъявленные скептики, мыслящие сугубо материально; и наконец, выделялась небольшая группа мальчиков, сопротивлявшихся режиму, но, лишенные каких бы то ни было безопасных способов выражения протеста, они «отгородились от всех, уйдя в личную жизнь» и углубившись в чтение литературы.

Из всего класса нашелся только один ученик, чей отец разделял чувства учителя, осмеливаясь с риском для себя открыто критиковать режим².

В настоящей главе проанализированы все возможные аспекты, связанные с интерпретацией реакции населения на установление диктатуры и его поведения в таких условиях. Как при Гитлере, так и при Сталине имелись лица, становившиеся громогласными поборниками систем, в которые они на самом деле не верили, поэтому любой анализ, берущий за точку отсчета свидетельства явного одобрения, неизбежно ведет к некоторым расхождениям выводов, связанным со скрытыми под поверхностью несоответствиями³. В Советском Союзе такие двуличные персоны назывались «редисками»: красными снаружи, белыми внутри. Но в толпе истинных энтузиастов движения, убежденных в правоте своего дела, они сливались с общей массой и становились неразличимыми, однако для целей любого формального анализа реакции населения на диктатуру их необходимо поставить напротив той точки шкалы, которой они в действительности соответствуют. В приведенном выше примере вариантов отношения школьников к режиму, который не поддается статистической верификации ни в данном случае, ни в случае рассмотрения более широкого общества, существовавшего при диктатуре, закономерно выделяются те, кто верил; те, кому ситуация благоприятствовала и они извлекали из нее выгоду либо были счастливы идентифицировать себя с новым порядком, участвуя в оппортунистических ассоциациях; те, кто демонстрировал апатичное подчинение режиму, но уединился в безопасное внутреннее сопротивление; и наконец, кто выражал непримиримое отношение к режиму путем диссидентства, оппозиции или открытого сопротивления.

Эта шкала вариантов согласуется с выводами многочисленных исследований по поводу отношения народов к двум диктатурам. Эти выводы говорят о необходимости изменения отправной точки зрения, от традиционного взгляда на диктатуру как «тоталитарную» модель безжалостного контроля над плененной чернью, ведь широкие слои населения в Германии и в Советском Союзе поддерживали диктатуры, часто с энтузиазмом и преданностью, но в любом случае при общем одобрении. Объяснение причин существования обеих диктатур не может быть вполне состоятельным без учета этого факта. Между тем ту степень, до которой этот энтузиазм был выражением истинной идеологической идентификации или политического образования и личной заинтересованности, еще предстоит выяснить. Жизнеспособность диктатур зависела принципиально от стойкого чувства идентичности между населением и теми устремлениями, которые преследовали режимы, действуя так, как будто эти амбиции отражают интересы народа и народные предубеждения, что в определенной мере соответствовало действительности. Убежденные адепты режимов, поддерживавшие или соглашавшиеся с системой, действовали не из страха, а из веры, их выбор опирался на их собственные ожидания и мировоззрение, которые попали в резонанс с моралью режимов.

Этот меняющийся взгляд на диктатуры ведет к разным ответам на один и тот же вопрос, который неизбежно возникает в отношении двух народов: в чем причина того, что оппозиции в этих странах были столь незначительными? Там, где когда-то было достаточно в ответ на этот вопрос просто повторить тезис о террористическом характере двух диктатур и железной хватке государства, теперь оказывается необходимо взглянуть на проблему шире, исходя из того, что разгадка кроется в природе социального народного отклика на диктатуру и других факторах, помимо репрессивного государственного аппарата, факторах, объясняющих нежелание население вступать в открытую конфронтацию с режимом или, что будет точнее, почти полное отсутствие какого-либо длительного проявления широкого протеста. Ответ отчасти лежит в тех исторических обстоятельствах, которые привели к установлению диктатур. 1920-е годы для обоих государств были годами резкого социального противостояния и политических дискуссий. В той ситуации идея «расхождения во взглядах» или «оппозиции» как причины экономического кризиса, гражданского противостояния и политической нестабильности была всецело поддержана самими диктатурами и способствовала широкому народному консенсусу в отношении необходимости политики без конфликтов и общества без разделения на классы. Быть «против», а не «за» стало восприниматься большинством населения как неприемлемый вызов обещанию социального согласия или политической гармонии. Оба диктатора считали идею единства центральной в своих взглядах на политику: единство Volk и единство трудящихся масс Советского Союза. Выражение несходства представлялось как предательство остальной части общества или нации; согласие и подчинение стало социальным долгом, залогом предотвращения возврата общества в состояние разрушительных противоречий и столкновений. Эта дихотомия была интернализирована обоими обществами, что поставило истинных оппозиционеров на политически ничейную территорию.

Однако остается вопрос: какой численности достигала оппозиция? Определить эту цифру не так просто. Можно было оказывать сопротивление режиму даже с помощью насилия, как это происходило с крестьянами во время коллективизации, при этом не являясь политическим оппонентом режима. Точно так же можно было быть противником диктатуры по политическим мотивам, но при этом избежать риска открытого сопротивления. Имеется относительно немного примеров политического несогласия в той и другой диктатурах, которые выливались в открытое сопротивление и которые в конечном итоге были жестоко подавлены. Можно было также сопротивляться или быть несогласным с какой-то сферой деятельности режима – антисемитизмом в Германии или советской политикой коллективизации сельского хозяйства, но в то же время соглашаться с другими целями диктатуры. Можно было, что чаще всего и происходило, быть вовлеченным в незначительные акты несоблюдения правил, неподчинения или враждебности режиму, которые обычно относили к общему понятию «расхождений» во взглядах.

Расхождение во взглядах – понятие многогранное. В Советском Союзе оно использовалось для описания всех форм протеста, несогласия или проявления интеллектуальной свободы, всякого инакомыслия. Можно полагать, что в категорию инакомыслящих в Советском Союзе включали и сопротивлявшихся, и политическую оппозицию. Однако, как правило, это понятие применялось к тем, кто отвергал режим по соображениям совести и религии, но никогда – к участникам открытого собственно политического протеста. В истории Третьего рейха инакомыслие трактовалось в более широком смысле, как любое проявление протеста или расхождения во взглядах, редко сопровождавшееся открытым политическим сопротивлением и попытками свержения действующей власти. Чрезмерная широта этого понятия временами порождает определенные затруднения. Многое из того, что могло быть принято за расхождение во взглядах, являлось результатом сложного социального и институционального взаимодействия, в котором определенная степень напряженности и несогласованности была столь же неизбежна, как и в любой другой системе. Ни одна социальная группа, будь то соседи или сотрудники одного предприятия, не способна демонстрировать абсолютное единодушие, и даже в системах, менее озабоченных вопросами единства, ропот и конфликты повседневной жизни являются неотъемлемой частью нормального социального и политического процесса. Именно то, каким образом режим относился к этим тривиальным проявлениям несогласия, воспринимая их как выражение нонконформизма или подрывных намерений, превращало эти проявления в инакомыслие. В большинстве случаев инакомыслие в таком понимании слова оставалось неопознанным и не имело последствий, однако население обеих диктатур хорошо осознавало весь тот риск, которому оно подвергалось при каждом случае ропота, пренебрежения правилами или осуждения режима. Тем не менее лишь очень незначительная часть этих явлений, вопреки чувствительности режимов, имела значимое политическое содержание. Многие акты незначительного инакомыслия носили спонтанный характер, были несогласованными и неосознанными.

Определение степени инакомыслия также проблематично; оба режима часто политизировали некоторые действия и формы поведения, которые в иной ситуации не представлялись бы политическим преступлением: слушание иностранного радио, исполнение американского джаза, разговоры на еврейском языке, кража на работе и т. д. В подобных случаях часто фантастические интерпретации инакомыслия имели мало общего с намерениями тех, кого системы подвергали наказанию. Тот факт, что женщина была поймана во время кражи початков кукурузы с колхозного поля из-за неурожая, не считался актом саботажа. Директор Дойче Банка своим ворчанием по поводу хода войны в 1944 году в Германии во время нахождения в поезде выражал свое сугубо частное, хотя и неблагоразумное мнение, которое не имело ни малейшего значения для государства: однако его слова были услышаны, переданы в соответствующие инстанции, и директора расстреляли⁴. Даже в случаях откровенного выражения инакомыслия сила его воздействия была ограничена многими экзистенциальными факторами. Часто немцы и советские граждане, выступая против какого-либо одного аспекта деятельности режима, совершали своего рода акты инакомыслия, которые, однако, не рассматривались как отказ от режима в целом. Подобное раздвоение наиболее очевидно проявлялось в случаях, когда тот или иной гражданин делал различия между диктатором и диктатурой: поддерживал коммунизм, но не принимал Сталина; относился с энтузиазмом к Гитлеру, но был равнодушен к партии⁵. Акты инакомыслия были отчасти элементом взаимоотношений любого гражданина с режимом (которые могли меняться со временем от энтузиазма до неопределенности и снова наоборот), но они вряд ли могли быть чем-то большим, чем эпизодом из жизни или просто тривиальным событием. Более значительные акты нонконформизма, к примеру отказ религиозных деятелей признавать временную власть, воспринимались как политическое сопротивление и влекли за собой жестокое наказание. Многие инакомыслящие, однако, периодически впадали в иллюзии и снова разочаровывались либо находили иные способы примирения с системой. «Трудно быть храбрым каждый день», – писал один немецкий социал-демократ о своем кратковременном флирте с оппозицией⁶. Обычные граждане постоянно сталкивались с самыми разнообразными формами давления, проблемами совести, страха за семью, стыда или публичного порицания, которые могли полностью подавить всякое инакомыслие задолго до возникновения в их сознании мыслей о концентрационном лагере.

Инакомыслие – весьма эластичный, не поддающийся измерению феномен. Хотя он, несомненно, проявлялся в самых разных контекстах и с разной степенью интенсивности, государственная трактовка нонконформизма и преувеличенные ожидания историков привели к путанице в определении меры инакомыслия. Отношение населения к обеим диктатурам было неоднозначным и неавтономным; инакомыслие, энтузиазм и повиновение шли плечом к плечу и в Советском Союзе, и в Германии. Они могли уживаться в одном и том же человеке в зависимости от различных задач, которые ставило перед ним общество, а также по мере изменения социальных и политических обязательств. Когда Александра Солженицына арестовали за случайное замечание, сделанное в письме, которое было перехвачено военными цензорами в 1945 году, он был артиллерийским офицером Красной Армии, боровшимся во имя спасения системы, над которой он насмехался⁷. Инакомыслие часто носило неясный характер, маскировалось или тщательно скрывалось, что делает любые попытки определить размах его вариаций и его содержание затруднительными. Сложная мозаика общественного мнения в режимах, где это «мнение» находилось под жестким официальным контролем, фиксировалась главным образом в полицейских и секретных партийных рапортах, в которых авторы сообщений скорее всего искажали данные об общественных настроениях, фокусируясь главным образом на негативных ответах или используя собственные страхи режима перед беспорядками и конспираторскими фантазиями для формулирования своих взглядов на население⁸.

Инакомыслие, оппозиция и сопротивление тем не менее существовали, но не в водонепроницаемых помещениях, а в прозрачных стенах, разделявших их. Слабость любых враждебных режиму политических реакций на обе диктатуры и свидетельства широко распространенной поддержки и повиновения режимам нельзя использовать как основание для заключения о том, что обе диктатуры наслаждались полным консенсусом. Будь это так, вряд ли бы властям потребовалось столько времени на слежение за общественным мнением и преследование врагов. И все же хрупкость оппозиции в обеих диктатурах отражала не только силу государственной власти, которая ей противостояла, но и сложность работы в обществе, которое в большинстве своем повиновалось режиму и сопротивлялось расколу. Все эти проблемы, связанные с определением масштабов, природы и эффективности общественной реакции на диктатуры, выходят на поверхность при анализе взаимоотношений, возникших между режимом и рабочим классом.

* * *

В материалах о саботаже среди советских железнодорожных рабочих в 1933 году, хранящихся в архивах НКВД, есть следующие замечания, услышанные во время событий: «Все, что исходит из Кремля, душит рабочий класс»; «Начался скандал – они относятся к нам неправильно. Необходима еще одна революция…⁹». У советских рабочих были четкие революционные традиции, восходившие к опыту 1905 года и двум революциям 1917 года; рабочая оппозиция, не принявшая авторитарное ленинское государство, была жестоко подавлена в 1921 году, в конце гражданской войны. Сталинская секретная служба зорко следила за рабочим классом, чтобы обеспечить гарантию того, что этот мощный потенциал не повернется против их собственного «государства рабочих». Диктатура в Германии также оказалось перед лицом огромного заводского рабочего класса, чей революционный потенциал, проявившийся на миг во время кризиса после поражения в 1918 году, неотступно преследовал германских националистов вплоть до 1930-х годов. Германский промышленный пролетариат был самым многочисленным и наиболее организованным в Европе; в 1932 году германские социалистические партии получили больше его голосов, чем национал-социалистическая партия. Когда в 1933 году Гитлер добился власти, он опасался, что возглавляемая социалистами общая забастовка может парализовать режим. Дикие преследования, изгнание коммунистов и социал-демократов и были следствием этого страха; на протяжении всех 1930-х годов аппарат безопасности и полиция каждую неделю и каждый месяц сообщали о продолжении деятельности остатков марксистских партий, которые рутинно характеризовались как враждебные государству¹⁰.

В условиях обеих диктатур положение рабочих значительно изменилось к худшему. По сравнению с ним 1920-е годы казались золотым веком. Все германские рабочие были вовлечены в деятельность профсоюзов и участвовали в соглашениях об установлении и повышении уровня их зарплат и условий работы. Рабочие комитеты были основаны в годы Первой мировой войны и стали своего рода органом выражения мнения рабочих, их участия в управлении предприятиями. Германская республика стремилась к прогрессивной системе социального обеспечения, и общая культура рабочих была свободна от культурного гетто, в которое она была заключена накануне 1914 года. Социал-демократическая партия была, безусловно, крупнейшей партией в Германии накануне 1933 года с числом членов более 1,3 миллиона человек в момент ее наивысшей популярности в 1923 году¹¹. Отряд советских рабочих в 1920-х годах был немногочисленной, но привилегированной социальной кастой и рассматривался как главный локомотив в процессе превращения страны в пролетарское государство. Материальное положение рабочих постепенно улучшалось, щедрые социальные выплаты и возможности получения образования были расширены, рабочих с готовностью принимали в коммунистическую партию на облегченных условиях; их права были защищены новым трудовым кодексом и восьмичасовым рабочим днем; советские профсоюзы, представлявшие интересы рабочих, действовали непосредственно на предприятиях, требуя улучшения условий труда и защищая интересы рабочих перед партией и государством¹². К 1928 году стандарты жизни рабочих достигли того уровня, который никогда больше не был достигнут вплоть до самого конца сталинской диктатуры.

Сигнал об изменениях в положении советских рабочих прозвучал с началом первого пятилетнего плана в 1928 году. В тот год была запущена кампания против рабочих, которых стали считать самодовольными лодырями, постоянно отсутствующими на рабочем месте, или пьяницами. Весной 1929 года было принято жесткое антирабочее законодательство с целью снизить уровень прогулов и сократить текучесть рабочих кадров. В тот же год руководство профсоюзов, в котором преобладали сторонники бухаринского крыла партии, подверглись чистке, та же судьба постигла две трети членов заводских и фабричных профсоюзных комитетов, поддерживавших независимое профсоюзное движение. Профсоюзам было предписано «повернуться лицом к производству», дисциплинируя и убеждая рабочих трудиться быстрее и с большей производительностью, но впредь не заниматься их защитой и не вести с ними переговоры о повышении заработной платы, которая была установлена дирекцией предприятия совместно с комиссией по заработной плате¹³. Народный комиссариат труда, возглавляемый другим бухаринцем, В. Шмидтом, был ликвидирован. Принятый 29 марта 1929 года закон восстановил абсолютные полномочия руководителей предприятия [единоначалие] управлять и наказывать рабочих и служащих без обращения к профсоюзам¹⁴. За этим последовал целый поток трудовых законов, отменявших многие завоевания революции: была снижена степень социальной защищенности, а выплаты были обусловлены и ограничены многими факторами; закон, принятый в октябре 1930 года, запрещал свободное перемещение рабочей силы, а через несколько месяцев были ликвидированы возможности для обмена рабочими кадрами; в 1931 году нарушения трудовой дисциплины или порча рабочих инструментов были включены в разряд уголовных деяний; в июле 1932 года было приостановлено действие статьи 37 Трудового кодекса, предусматривавшей возможность перемещения рабочих только с их согласия; с ноября 1932 года пропуск одного рабочего дня влекло за собой немедленное увольнение; 27 декабря 1932 года режим ввел внутреннюю паспортную систему для городского населения для того, чтобы иметь возможность, как это имело место в царское время, контролировать движение и потоки рабочей силы¹⁵. 15 января 1939 года была внедрена обязательная «трудовая книжка» для всех трудящихся, в которой отмечались все прежние и текущее места работы, а также все случаи нарушения трудовой дисциплины, наказания и замечания. Ни один работник не мог поменять место работы без письменного разрешения директора его предприятия, зафиксированного в трудовой книжке. Несколько месяцев спустя был принят новый дисциплинарный кодекс, требующий от директоров всех предприятий сообщать в местную прокуратуру о всех случаях опоздания на работу более чем на двадцать минут. Лист опозданий составлялся каждое утро с указанием точного времени опоздания каждого работника. Лист подписывался руководителем и передавался прокурору, и суд немедленно приступал к рассмотрению дела. За проступок предусматривалось наказание в виде шести месяцев «исправительных» работ¹⁶.

Гитлеровский режим также вознамерился лишить работников наемного труда их влияния и прав, которыми они ранее пользовались. На следующий день после празднования Майского дня в 1933 году правительство распустило основную профсоюзную организацию – Свободные Германские профсоюзы, оккупировало всех их офисы с помощью сил СА и секвестировало все их фонды. Католические христианские профсоюзы были ликвидированы позже, 24 июня. Профсоюзных лидеров арестовали и отправили в лагеря и тюрьмы. 10 мая организация и ее фонды были поглощены общенациональным Германским трудовым фронтом, в обязанности которого не входило представлять напрямую интересы трудящихся и способствовать повышению их заработной платы. Эти функции перешли к новому государственному уполномоченному органу – Трудовому тресту, в чьи обязанности входило устанавливать договорной уровень заработной платы под контролем министра труда и без обращения к самим работникам. В мае 1933 года все забастовки были официально объявлены вне закона; законом от 4 апреля рабочие советы были отменены. Новые трудовые отношения официально устанавливались законом «Об упорядочении национального труда», опубликованным 20 января 1934 года и составленным на основе проекта мэра Лейпцига и будущего лидера сопротивления Карла Герделера. Закон устанавливал для германских менеджеров те же самые абсолютные полномочия, которыми были наделены их советские визави. Завод «F?hrer» был способен создать условия работы и настоять на том уровне зарплаты, который был согласован Трестом. Зарплата была установлена на уровне времен депрессии и менялась очень незначительно в течение всего периода диктатуры. Советы рабочих были заменены на всех предприятиях с числом персонала больше двадцати человек на новые «трастовые советы», номинально избираемые на основе списка благонадежных кандидатов, которые составлялись менеджерами совместно с партийными ячейками на заводе¹⁷. Трудовая дисциплина была ужесточена и в 1935 году была внедрена трудовая книжка для того, чтобы можно было отслеживать распределение рабочей силы. Новое законодательство давало работодателям в сталелитейной и металлургической промышленности, инженерной сфере, строительстве и сельском хозяйстве право запрещать рабочим менять место работы, с тем чтобы ограничивать текучесть кадров, а в 1938 году был узаконен государственный призыв рабочих для выполнения задач, имеющих особую важность для нации¹⁸.

Ограничение прав рабочих, усиление трудовой дисциплины, расширение полномочий властей и отмена механизма достижения договоренностей об уровне заработной платы сочетались с неблагоприятной политикой оплаты труда и регулярным дефицитом продуктов и потребительских товаров, которые в итоге поставили большую часть советских и немецких рабочих на уровень немногим лучший, чем тот, что был накануне Первой мировой войны. Столь явное ухудшение положения вызвало недовольство и спровоцировало оппозицию среди рабочих в обеих странах, однако политический эффект этой оппозиции был очень скромным, а возможности защитить интересы трудящихся были очень ограничены. В Германии общая забастовка, которой так опасались власти, так и не состоялась, поскольку в первые недели диктатуры и социал-демократы, и демократическая партия, и профсоюзное движение решили, что лучшее – враг хорошего. Существовало широко распространенное, однако не совсем иррациональное ожидание того, что гитлеровское правительство будет в свою очередь сброшено и уже ослабленному профсоюзному движению конфронтация с режимом, совершенно очевидно настроенным подавлять любые признаки сопротивления, не сулит ничего хорошего. «Организация, а не демонстрация – вот слово сегодняшнего дня», – заявил глава профсоюзного движения Теодор Липарт в день, когда Гитлер был избран главой государства¹⁹. В марте профсоюзы начали переговоры с ячейкой национал-социалистов на одном предприятии, чтобы прощупать возможности создания единого, независимого профсоюза. Когда 2 мая лидеры профсоюза были арестованы или уволены с работы, организованное рабочее движение не предприняло практически ничего, чтобы сохранить свою суть²⁰. После ликвидации союзов по всей Германии сохранились небольшие ячейки их активистов. Летом 1933 года была предпринята попытка основать подпольное руководство для возрождения профсоюзов рейха, основанное на неформальных контактах между членами союза, главным образом работающих в металлургии и железнодорожном секторе, а также среди портовых рабочих Гамбурга. Но летом 1935 года эта сеть была разгромлена гестапо. Коммунисты пытались создать альтернативную Объединенную революционную оппозицию в Берлине и Гамбурге, издавая газеты и рекрутируя членов, однако и сюда в 1934 году проникли агенты гестапо. В Гамбурге 800 рабочих были арестованы. Последняя волна арестов прошла к концу 1937 года, когда была уничтожена сеть железнодорожных профсоюзов, насчитывавшая до 1500 членов. В декабре все они были отправлены на длительные сроки в тюрьмы²¹.

Запрещенные политические партии также основали подпольные сети для поддержания основного ядра организации в ожидании момента, когда гитлеровское правительство падет. Многие социал-демократы надеялись, что они смогут выжить, как это сделали их деды в условиях антисоциалистического законодательства времен Бисмарка в 1880-х годах. Они оставались в целом более пассивными по сравнению с бывшими коммунистами. Активность оппозиции была подавлена эффективными действиями полиции. Из 422 руководителей коммунистической партии 219 были к осени 1935 года арестованы и осуждены, 125 человек эмигрировали, 24 были убиты и 42 покинули партию. Из 60 000 оставшихся членов 18 423 были осуждены в период между 1933 и 1935 годами²². Коммунистическая сеть была небольшой, разбросанной и весьма уязвимой. В Бадене, например, первичная коммунистическая организации сохранялась в Маннхейме, наряду с местным региональным комитетом, до того как в 1935 году полиция разгромила ее. Характер деятельности этих организаций регулярно фиксировался в бюллетенях гестапо, издаваемых в головном региональном офисе в Карлсруэ. Отчеты за октябрь 1934 года свидетельствуют об ограниченной пропагандистской деятельности, главным образом из «уст в уста», наряду с распространением нескольких листовок. Коммунистическая газета «Маленький красный флаг» появилась на краткий миг в Оберхаузене, но все закончилось тем, что 12 бывших членов коммунистической партии были арестованы и получили опыт краткого пребывания в специальном заключении. Рабочий, которого застали с экземпляром родительской газеты «Красный флаг» был арестован. Однако вся остальная деятельность едва ли носила революционный характер: в Маннхейме крестьянин был арестован за то, что назвал Гитлера негодяем; бывшего коммуниста из Гейдельберга отправили в концлагерь за то, что он высказался во всеуслышание, что он «коммунист и останется им навсегда, пока будет жить»; в Констанце арестовали женщину²³ за то, что она контрабандно ввезла швейцарские газеты – «Свобода» и «Революционер» – количеством экземпляров 2000 или больше, но и здесь, согласно активисту, прошедшему обучение в Москве, полицейские пропустили остатки организации, в которой «независимая деятельность» практически не направлялась или направлялась только в незначительной степени». В 1934 году эта сеть также была разгромлена²⁴.

Рабочих и служащих также можно было сподвигнуть на спонтанный протест, хотя большинство таких акций были краткосрочными и незначительными по масштабу. Досье гестапо, хотя и неполные, свидетельствуют о 25 000 забастовщиках 1935 году (из 16 миллионов рабочих и служащих), 4000 из которых получили короткие тюремные сроки. В сентябре 1935 года полиция сообщила о 37 забастовках в Рейнской области, Вестфалии, Силезии и Вюртенберге. В последней четверти 1936 года было зафиксировано примерно 100 забастовок по всей стране. За весь 1937 года центральный офис Трудового фронта сообщил о 250 забастовках, но затем волна забастовочной активности полностью стихла. Забастовка всегда ассоциировалась только лишь с одним заводом или частью предприятия и обычно длилась всего несколько часов, иногда целый день. Цели в большинстве случае касались зарплат, условий труда или несправедливых увольнений. Трудовой фронт выявил политические мотивы в 40 забастовках из 250, организованных в 1937 года²⁵. Гестапо вместе с Трудовым фронтом составляли списки всех «неблагонадежных членов трудовых коллективов», так чтобы иметь возможность изолировать выявленных смутьянов и лидеров забастовок, а не прибегать к массовым арестам. Трудовой фронт создал собственную «секретную службу», состоявшую из двух отделов, первый – для выявления марксистов на предприятиях, второй – для предотвращения забастовочных акций. Они тесно сотрудничали со службой безопасности СС в сборе политической секретной информации в рабочих коллективах. В 1939 году гестапо основало лагеря для трудового обучения, куда можно было отправить непокорных рабочих на короткий срок для сурового переобучения тому, как рабочему следует вести себя в новой Германии²⁶. На каждом предприятии или шахте любого размера присутствовали представители гестапо или наблюдатели из Трудового фронта, которые должны были следить за поведением рабочих и сотрудников. К 1935 году постоянная слежка помогла справиться с первой организованной оппозицией. Политическая деятельность этой оппозиции сократилась до поддержания небольшой подпольной сети; акты саботажа или остановки работы свелись к разрозненным и некоординированным стычкам и кратким перестрелкам.

Задача организации советских трудящихся была куда более сложной. Во время первого пятилетнего плана наблюдалось множество мелких случаев инакомыслия и протеста, которые почти всегда были следствием невыносимых условий и экономических трудностей, часто очень суровых. Число забастовок по всей стране не фиксировалось, но в некоторых случаях руководители из страха того, что обвинят их, с осторожностью сообщали о недовольстве. В городе Сталино на Донбассе состоялось 25 забастовок в период между 1928 и 1929 годами. Это были незначительные по масштабу акции, ограничивавшиеся сугубо реальными экономическими жалобами: нехваткой хлеба, чрезмерными обязательными вычетами из зарплат или высокими взносами в кассу союзов и кассу взаимопомощи. Забастовки в 1932 году были более частой реакцией на нехватку хлеба, связанного с кризисом, вызванным коллективизацией²⁷. Сообщения о таких забастовках поступали из Ленинграда, Москвы, Горького и промышленных районов юга Украины. Многие из них проходили в виде так называемых итальянских забастовок, «итальянок», когда темп работы преднамеренно и всеми рабочими одновременно замедлялся²⁸. Связь между продуктовым кризисом и забастовками в промышленности была самая непосредственная, как это было и в 1917 году. В апреле 1932 года генеральный секретарь профсоюзов Николай Шверник предупредил Сталина о том, что рабочие «находяться в мрачном настроении» из-за отсутствия хлеба²⁹. Однако ограниченное значение акций в промышленности очевидно на примере судьбы одной забастовки, состоявшейся на Тейковской хлопчато-бумажной фабрике в Ивановском промышленном районе.

Забастовка началась 8 апреля 1932 года после того, как рабочие услышали о том, что их и без того тощий рацион предполагалось сократить на треть и больше. Директор появился перед рассерженной толпой и заявил, что «это государственный закон и здесь нечего объяснять», отказавшись вести переговоры. На следующий день примеру этих рабочих последовали и другие, оставив рабочие места. Тех, кто пытался продолжать работу, освистали и стали запугивать; группа женщин заставила нескольких рабочих-коммунистов, находившихся в их подчинении, остановить работу. 11 апреля состоялся организованный марш к местному городку с петицией к партийным руководителям с требованием увеличить обеспечение продуктами. К демонстрации присоединились и посторонние, но когда один из них выступил с импровизированной речью и призывом к рабочим «свергнуть советский режим», толпа криками заставила его замолчать. Первые несколько подразделений безопасности, отправленные для того, чтобы остановить марш, были сметены, но на пути к Иваново агенты ГПУ схватили одного за другим и арестовали всех лидеров. 16 апреля забастовка была прекращена безрезультатно. В сообщении, посланном в Москву, говорилось о «выступлении» классовых врагов, а не о забастовке. Один из фабричных руководителей, ошеломленный событиями, писал в своем дневнике: «Какой ужас! Пятнадцать лет революции, и вдруг… Этого просто не может быть»³⁰. Можно было только догадываться, насколько распространенными были такого рода события, однако они были вызваны реальным голодом, который наступил после 1932 года. ГПУ, так же как и гестапо, хранило записи об известных диссидентах и активистах, чтобы в случае возникновения кризиса иметь возможность действовать против воинствующих групп быстро и эффективно. На каждом советском предприятии и шахте существовал «специальный отдел», укомплектованный агентами ГПУ, которые контролировали все рабочие коллективы. Советские лагеря, подобно их германским аналогам, стали пополняться рабочими.

Фрагментарная, робкая реакция двух групп рабочих на условия жизни и работы при диктатуре, протесты в которых приняли участие несколько тысяч рабочих из миллионов, могут скорее всего объясняться жесткой дисциплиной и полицейским надзором. Рабочие подвергались большему риску по сравнению с другими группами, так как за ними наблюдали куда более строго и формы их протеста были слишком заметными. Тем не менее существует и другое объяснение поведения рабочих, мало связанное с насилием со стороны государства. Ни в том ни в другом государстве «рабочая сила» не была коллективной социальной и политической реальностью. Это была социально гетерогенная группа, политически фрагментированная и регионально очень разнообразная. В Германии существовала большая пропасть между ремесленником маленькой мастерской в Баварии и рабочим-сталелитейщиком долины Рура. Рабочая сила в Германии была разделена по политическим признакам: левые были разделены на социал-демократов и коммунистов, сами социал-демократы подразделялись на умеренное и радикальное крыло; миллионы германских рабочих-католиков перед 1933 годом поддерживали центристскую партию; миллионы регулярно в 1920-х годах голосовали за правые националистические партии, до тех пор пока не изменили направление своей поддержки после 1930 года, отдав голоса Гитлеру³¹. Границы политических предпочтений среди работников стали очевидными на последних выборах в советы предприятий, состоявшиеся в апреле 1933 года, когда национал-социалистические кандидаты получили одну треть голосов рядовых членов профсоюзов и половину всех голосов служащих промышленных предприятий³². В Советском Союзе накануне сталинской диктатуры также прослеживались явные различия между давно существующими предприятиями, требующими высококвалифицированной рабочей силы, многочисленным сектором небольших ремесленных предприятий и почасовыми работниками с низкой квалификацией, очень отдаленными от высококвалифицированных рабочих. Существовала тесная привязка рабочих к своим регионам, которые были для них почти что приходами. Политические предпочтения среди более пожилых работников также сильно различались. И ярых меньшевиков, и социал-революционеров можно было обнаружить в промышленных центрах. Различия во взглядах и социально-политической среде были не менее очевидны, чем в Германии, хотя в Советском Союзе не было широкого слоя социально консервативных или националистически настроенных рабочих³³.

Особые экономические условия начала 1930-х годов также играли важную роль в формировании реакции трудового народа на диктатуру. Советские трудовые ресурсы подверглись исключительной трансформации начиная с конца 1930-х годов и позже. Число промышленных рабочих выросло с 3,1 миллиона человек в 1928 году до 8,3 миллиона в 1940-м; общая численность работников, занятых за пределами сельскохозяйственного производства, в целом за тот же период выросла с 6,8 миллиона до 20 миллионов. Прежнее поколение высококвалифицированных работников было разбавлено потоком в основном неквалифицированных или слабо квалифицированных работников, большая часть из которых вышли из сел и деревень, включая и огромное число женщин, и молодых рабочих, не посвященных в трудовую политику. Новая рабочая сила преобладала в более современных промышленных секторах. В машиностроительной и авиационной промышлености 57 % всех работников в 1932 году составляли те, кто начал свою трудовую деятельность четырьмя годами ранее, в металлургической и сталелитейной промышленности эта доля достигала 50 %, а в электротехнической промышленности – 48 %. В этих трех отраслях промышленности только примерно одна пятая часть всех работников поступили на работу до 1917 года³⁴. Около трех четвертей новых работников, занятых в этих отраслях, никогда прежде не занимались наемным трудом или пришли в эти отрасли непосредственно из сельских местностей, из военных сфер или после учебы. Число женщин здесь увеличилось с 2,4 миллиона в 1928 году до 7 миллионов в 1933-м, что составило ровно треть от общего числа работников, занятых вне сельского хозяйства; к 1937 году это доля достигла 42 %. Большинство новых работников, как мужчины, так и женщины, были очень молоды: в 1930 году четверть всех рабочих, занятых в тяжелой промышленности, были моложе 23 лет, к 1935 году доля работников этого возраста достигла одной трети. На 1500 предприятиях, построенных в рамках первого пятилетнего плана, эта доля была еще выше, на предприятиях сталелитейной промышленности доля таких работников составляла 43 %, а в Сталиногорске, на гигантском химическом комбинате, – 60 %. Здесь, на границе хаотично разбросанных многочисленных промышленных городов, необходимость в дисциплине была вполне реальной среди рабочих, у которых не было опыта работы на основе установленной продолжительности рабочего дня, которые не обладали достаточной квалификацией, были почти безграмотны, не унаследовали никакого опыта проявления солидарности и организации союзов, характерного для старых отраслей промышленности³⁵. Рабочие, недовольные своей работой, как правило, просто покидали старое место работы в поисках нового. В начале 1930-х годов по мере постепенного укрепления нового рабочего класса, стала нарастать напряженность внутри рабочей среды между старым ядром рабочего класса и новыми рекрутами. Общая платформа могла быть создана только в контексте нового экономического и общественного порядка, а не на основе попыток сохранения привычных норм поведения и ожиданий, унаследованных еще с предреволюционных времен³⁶.

Несмотря на то что Германия не испытала столь кардинальных изменений и разрыва социальных связей, мировоззрение и структура трудовых ресурсов также формировались под влиянием кризиса. Ключевым фактором, определявшим ожидания рабочих в 1930-х годах, был длительный период безработицы. На пике кризиса, самого тяжелого в истории Германии, более трети работников не имели работы, некоторые из них были безработными по три года, а миллионы других имели кратковременную работу или получали урезанную зарплату. Когорта молодых немцев, ежегодно вливавшихся на рынок труда между 1929 и 1933 годами, не имела реального опыта регулярного наемного труда. Влияние вынужденного простоя такого масштаба было огромным. Ряды профсоюзов поредели до самого низкого уровня со времен войны, до 3,5 миллиона в 1932 году с максимального уровня 8,5 миллиона, достигнутого за 10 лет до этого³⁷. После 1933 года рабочие, влившиеся в ряды работников наемного труда, были очень молоды или оказались надолго оторваны от рабочих организаций. Старые рабочие кадры должны были пройти через процедуры восстановления на работе; также возникла новая категория дешевой рабочей силы, занятая в строительстве дорог, оказании ремонтных услуг, которая была подвержена строгой дисциплине и полувоенным условиям труда³⁸. Невиданный до этого строительный бум привел к возникновению многочисленной рабочей силы, состоящей из молодых рабочих, а позже из мигрантов из Италии и Польши, не имевших тесных связей с традиционными рабочими организациями. Так же как и Советский Союз, Германия начала широкомасштабную программу восстановления промышленности и развития моторостроения, авиации, химической отрасли, привлекая рабочих, порвавших с традиционными моделями трудоустройства и трудовой деятельности. Что объединяло рабочих в первые годы режима – это прежде всего перспектива получения работы. Политика восстановления рабочих мест за четыре года привела к полной занятости; многие рабочие стали идентифицировать себя с режимом, предложившим им постоянную работу и стабильную зарплату, и дистанцировались от социалистических профсоюзов и политических партий, проявивших полную неспособность отвратить бедствия, вызванные кризисом³⁹.

Оба режима извлекли максимум выгоды из этих изменившихся условий, чтобы разрушить старые формы идентичности рабочих и покончить с остатками рабочей солидарности. Достигнуто это было путем проведения трудовой политики, приведшей к фрагментации рабочей силы и повышению чувства индивидуализма, одновременно поощрявшей интеграцию рабочих в советское и германское общества. Обе системы прилагали все усилия, чтобы создать позитивную проекцию образа рабочего. После «антирабочей» риторики конца 1920-х годов советский режим вновь обернулся лицом к рабочему, сделал его центральной фигурой кампании за социалистическое строительство. Начиная с 1930 года рабочие могли зарабатывать дополнительные деньги и бонусы в качестве «ударников труда», организованных в бригады ударного труда, которые соревновались друг с другом за особое признание и привилегии. Позже, в 1931 году, ударные бригады стали «хозрасчетными бригадами»; каждая из 150 000 бригад должна была соревноваться с другими за более эффективный труд и более дешевую продукцию. В 1935 году такие бригады открыли дорогу индивидуальному вознаграждению за исключительные личные достижения в труде, поставив, таким образом, рабочего против рабочего. Стахановское движение привело к выделению более амбициозных и квалифицированных рабочих от остальной части рабочего класса; они обедали в отдельных заводских столовых с лучшим рационом и им предоставляли лучшие из имевшихся в наличии, в целом весьма малоприглядных, жилых квартир⁴⁰. В это время получили широкое распространение образовательные курсы, позволявшие рабочим повысить квалификацию или получить образование и перейти в разряд более высоко оплачиваемой рабочей силы, занять более высокие посты. Так, на одном автомобильном заводе число низкоквалифицированных рабочих сократилось с половины в 1931 году до всего лишь 18 % в 1938 году; высококвалифицированных рабочих было на заводе 17 % от всех работников в 1931 году и 39 % семью годами позже⁴¹. Традиционная высококвалифицированная рабочая сила стала источником всерасширяющейся армии управленцев, заводских и фабричных администраторов и руководителей ячеек партии. Такая дифференциация позволяла им доминировать над вливавшейся массой дешевой неквалифицированной рабочей силой более эффективно⁴². Отдельным рабочим предоставлялась целая сеть привилегий, с тем чтобы усилить их желание идентифицировать себя с режимом и повысить оценку достижений за счет других.

Процесс «индивидуализации» шел параллельно с изменениями характера производства и способов вознаграждения за работу. Современные предприятия, возникшие в период выполнения первого пятилетнего плана, разделил производство на различные стадии и процессы, каждый из которых требовал собственных специально подготовленных работников, отделенных от остальных. Организация работы во все большей степени строилась на повременной основе и постоянно сменяющихся специалистах, которые устанавливали нормы производства для каждой отдельной группы рабочих. Это также привело к снижению чувства солидарности среди работников предприятий, которая прежде была связана с коллективной формой организации рабочих и базировалась на традиции работы в артелях. В 1930 году существовало 232 000 отдельных норм, установленных Бюро по ставкам и нормам для каждого завода. Рабочие должны были действовать в соответствии со стандартными методами проверки в лабораторных условиях на основе новой науки – биомеханики⁴³. Нормы постоянно повышались, а рабочие должны были стремиться к определенному уровню личных достижений. Оплата труда зависела от норм. На большинстве предприятий была введена сдельная оплата труда – 70 % в 1935 году, а нормы производства регулярно пересчитывались с целью повышения производительности труда. Сдельная оплата труда, помимо прочего, поощряла чувство конкуренции между рабочими и сделала очевидными различия между отношением к труду и уровнем квалификации. Поденная и понедельная оплата труда в 1930-х годах также подверглась реструктуризации, что способствовало большей дифференциации рабочей силы. Шкала зарплат была подразделена на семнадцать основных категорий, так что рабочие стали стремиться продвигаться вверх по зарплатной лестнице, обгоняя своих коллег. Классификация степени квалификации привела к возникновению множества разных критериев: 12 разных категорий работ по металлообработке к 1939 году переросли в 176 категорий; за тот же период всего три класса квалификации в электротехнической области превратились в 188 категорий⁴⁴. Все коллективные договоры по оплате труда были отменены в 1935 году и процедура принятия решения об уровне оплаты труда каждого рабочего была децентрализована, так что теперь этот вопрос решало каждое предприятие или строительное управление самостоятельно. Классовая идентификация была заменена на идентификацию, зависящую от конкретного места работы и рабочей группы.

Германские трудовые ресурсы претерпели сходные процессы индивидуализации и децентрализации. Оторванные от объединяющих их организаций и в условиях, когда вопросы зарплат решали внешние структуры, рабочие все больше идентифицировали себя с заводом, на котором они работали, а не с остальной частью работников. Еженедельные «летучки» собирали всех работников предприятия вместе, чтобы они могли услышать увещевания менеджеров и объявление имен передовиков производства. Широкое применение сдельной оплаты труда в германской промышленности поощряло повышение производительности труда, мотивированное дополнительным заработком, в то время как незначительное разграничение работников по уровню квалификации привело к сходной с советской промышленностью фрагментации работников. Внедрение стандартизированной работы и норм производства привело к отмене старой классификации рабочей силы на неквалифицированную, среднеквалифицированную и высококвалифицированную и замене ее на новую систему дифференциации, основанную на уровне производительности труда и половой принадлежности работника. Широкомасштабная программа обучения, организованная под руководством Трудового фронта и Отдела по профессиональному образованию, дала возможность миллионам рабочим (2,5 миллиона в 1936 году) перейти на более высоко оплачиваемые работы или оставить низкооплачиваемые потребительские отрасли промышленности и перейти в быстрорастущую военно-промышленную отрасль, где оплата труда была значительно выше⁴⁵. Трудовой фронт также организовал общенациональный конкурс для высококвалифицированных рабочих, который к 1939 году охватывал 3,5 миллиона участников местных и общенациональных конкурсов. Финалисты конкурсов принимали участие в квалификационных олимпиадах, где молодые рабочие соперничали друг с другом в построении стены, переворачивании тиглей и шитье одежды, стремясь превзойти друг друга в мастерстве. Эти конкурсы были чрезвычайно популярны, символизируя поворот взглядов молодых рабочих от традиционного коллективизма к меритократии, основанной на личных способностях индивида⁴⁶. Фрагментация идентичности ускорялась теми же, ставшими очевидными и в Советском Союзе, процессами продвижения традиционного ядра рабочего класса, так называемых Stammarbeiter, на административные и руководящие посты, что отдаляло их от остальной части рабочих. Более старых и опытных рабочих отбирали для того, чтобы они проводили тренинги или служили наставниками для более низкоквалифицированных рабочих, создавая, таким образом, новые варианты повышения статуса и вознаграждения, которые выделяли лидеров в рабочем коллективе⁴⁷. Этот процесс значительно ускорился во время войны, когда миллионы немецких рабочих мужчин заменили вновь привлеченные рабочие женского пола и иностранная рабочие, принужденные к труду, над которыми доминировали мужчины – надзиратели и прорабы, выдвинувшиеся из устоявшейся мужской рабочей силы. К 1944 году более трети всей рабочей силы, занятой в военной промышленности, составляли женщины, 37 % из которых были не немецкого происхождения⁴⁸.

В обеих системах отдельные установки стали источником дополнительного вознаграждения и возможностей. В 1930-х и 1940-х годах советские предприятия стали в буквальном смысле этого слова ключом к выживанию миллионов советских рабочих. В заводских и фабричных кухнях и столовых предоставляли питание, часто щедрое. На сталелитейном заводе «Хаммер и Сикл» в Москве в 1930 году существовал закрытый магазин для работников, где они могли купить фрукты и другие продукты, произведенные на фермах завода в двенадцати километрах от Москвы самими рабочими. Тот же завод предоставлял ясли и медицинские услуги. Это было особенно важно, так как в целом по всему Советскому Союзу в промышленности было занято много работников, женщин, которым предоставлялся не только обычный декретный отпуск, но и, при условии предоставления медицинской справки, выходные дни в связи с чрезмерными менструальными спазмами⁴⁹. Предприятия по всему Советскому Союзу обеспечивали своих работников небольшими участками земли; многие колхозы располагались таким образом, чтобы обеспечивать местную промышленность. По мере увеличения стажа работника на предприятии увеличивались его дополнительные «социальные выплаты». В 1930-х годах эти выплаты составляли до четверти обычной зарплаты, выплачиваемой наличными. Социальное благосостояние зависело от продолжительности службы, что для новых рабочих в 1930-х годах могло означать существенные различия в уровне благосостояния и приятностей жизни. Руководители отдельных предприятий могли по своему усмотрению давать займы своим фаворитам и особо преданным рабочим из заводского или фабричного «социального фонда» для проведения отпуска, медицинских расходов и на случай семейных кризисов⁵⁰.

Рабочие в Германии могли получать бонусы натурой или в виде дополнительных продуктовых наборов из магазинов, принадлежащих компании. Долгая традиция бизнес-патернализма процветала в 1930-х годах, когда хозяева предприятий, особенно в быстрорасширяющейся военной промышленности и тяжелой индустрии, использовали все возможные способы удержать работников в низкооплачиваемых отраслях. Средства, выделяемые крупным бизнесом на социальные нужды для финансирования детских садов, жилья для рабочих или на образовательные программы, неуклонно возрастали в течение всего десятилетия (эти средства также могли выделяться вместо оплаты корпоративного налога). Сам Трудовой фронт предлагал регулярные и дешевые отпуска через организацию «Сила через радость». В 1933 году вообще пользовались отпусками только 18 % германских рабочих; в 1934 году уже 2,1 миллиона человек приняли участие в путешествиях в разные концы Германии, длившиеся неделю и больше; в 1938 году таких людей уже было 7 миллионов⁵¹. Эта же организация предлагала медицинское обслуживание для компенсации высокого уровня утомляемости, невыходов на работу и прогулов, особенно ввиду возросшего числа работников женского пола, которым приходилось всячески изощряться для того, чтобы иметь возможность сочетать заботы о доме, материнские заботы с работой. Профилактическое медицинское обслуживание и возросшие гигиенические стандарты, поощряемые программой «Красота и работа», были увязаны с повышением производительности труда; медицинский персонал в 1933 году регулярно проверял симулянтов с целью снижения числа прогулов⁵².

Рабочие кадры в обеих системах не сопротивлялись, а приспособились к новым условиям. Это, однако, далеко не обязательно делало их энтузиастами коммунизма или национал-социализма, хотя на самом деле многие и были таковыми и в той и в другой системе. Рабочие были вынуждены самостоятельно вырабатывать стратегию своего выживания, иногда совместно, в небольшой группе со своими товарищами по работе, часто в качестве отдельных граждан. Раздробленность рабочей силы, уже очевидная в ее гетерогенном характере и в изменении ее структуры, разрушала коллективное социальное самосознание и поощряла рабочих уединяться в частные сферы семей и улиц. Ни тот ни другой режимы не стремились к реформации автономной рабочей среды, которая могла изменить новую экономическую и политическую реальность. В Германии отчетливое самосознание рабочих сохранилось в небольших городских районах, где соседская солидарность отвергала льстивые уговоры режима. Однако связи, способствовавшие объединению рабочих как внутри, так и за пределами предприятий, – в молодежные группы, кооперативы, драматические кружки, военизированные бригады и т. п., были уничтожены или строго контролировались. В каждом из многочисленных рабочих хоров по всей Германии службы безопасности СС имели своих информаторов, которые сообщали обо всем подозрительном, что они слышали между поющими участниками хора⁵³. Миллионам рабочих, бывшим активными членами союзов или партий перед 1933 годом, национал-социализм предоставил широкие возможности для социального продвижения и политической карьеры либо создал новые формы социального статуса и самосознания. В Советском Союзе интеграция в господствующую систему сопровождалась очевидными практическими выгодами, поскольку она сулила большие возможности для социального роста и система широко пользовалась благами монополии на институциональную и культурную жизнь.

Приспособление могло иметь и более ощутимые формы. В обеих системах существовало пространство для маневра при установлении уровня зарплат и новой практики труда. Децентрализация ответственности и предоставление прав отдельным заводам и фабрикам поставили их руководителей в такое положение, когда они должны были полагаться на своих работников для выполнения планов и норм. В некоторых случаях это заканчивалось тем, что руководители предприятий делегировали задачу организации производственных приемов и форм работы на уровень производственных рабочих и их непосредственных начальников. В Советском Союзе намеренно устанавливались заниженные нормы производства с тем, чтобы помочь более слабым рабочим и обеспечить более высокие бонусы тем, кто успешно преодолевал их. В этой ситуации существовало бесчисленное множество возможностей для симуляции и предоставления искаженных отчетов о достижениях; плохо отлаженная система распределения в промышленности часто вела к тому, что рабочим платили ни за что, практически за то, что они ничего не делали до тех пор, пока не появлялись необходимые материалы. На заводе «Динамо» в Москве средняя ежедневная фактическая продолжительность работы составляла в августе 1933 года всего четыре часа семнадцать минут; остальное время рабочие проводили в ожидании материалов и запчастей⁵⁴. Высокая текучесть кадров заставляла руководителей предприятий закрывать глаза на многие малопродуктивные формы работы, лишь бы сохранить рабочую силу и поддерживать более или менее разумную дисциплину. Рабочие осознавали свои возможности затруднить жизнь своим начальникам, находившимся под постоянным прессом графиков работы. Стахановцев иногда убивали, на них нападали или бойкотировали их, поскольку они представляли угрозу для менее мотивированной части работников. Эти сообщества соучастников защищали рабочих от действия закона в том случае, если бы он действовал в полной мере, и от безжалостных требований выполнения планов.

Практически то же самое происходило и в Германии. Рабочие изыскивали способы сопротивления высоким нормам выработки путем взаимной договоренности намеренно работать неспешно и тщательно, когда те, кто устанавливал нормы, приходили с инспекцией. Коллективные договоренности передвигаться медленно по цеху могли оказывать давление на начальников, вынуждая их уступать в вопросах изменения и повышения сдельных расценок. Руководящие органы предприятий, устанавливавшие нормы зарплат, сталкивались с многочисленными проблемами в определении производительности труда на предприятии и предотвращении чрезмерного роста зарплат. Трудовой трест в Бранденбурге, например, нес ответственность в 1939 году не менее чем за 330 000 фирм; офис треста принимал от 800 до 900 телефонных звонков в день и получал несколько сотен писем. Двадцать чиновников работали без устали до самого поздна и большую часть выходных, чтобы справиться с задержками в установлении норм. Местные владельцы предприятий делали все возможное для того, чтобы избежать контроля и платить более высокие зарплаты с целью «сохранить свой персонал». Одни их них использовали бонусы, чтобы обойти официально установленный потолок зарплат: 300 000 марок платили рабочим в день рождения Гитлера, 50 000 марок – по случаю рождения ребенка, 150 000 марок на Рождество⁵⁵. И все же номинально ставленники руководителей предприятий и Трудового треста – Советы треста – могли также служить инструментом защиты интересов рабочих против попыток руководителей рационализировать производство; рабочие были назначены в качестве руководителей Трудового фронта и всячески способствовали улучшению условий, имея за своей спиной всю мощь партии. Неформальные договоренности и скрытые угрозы, снижение темпов работы и взятки, – все эти уловки заменили приостановленный механизм переговоров о размере зарплаты, забастовок и локаутов⁵⁶.

Ни один из этих методов не перерос в открытое политическое противостояние. Рабочие были озабочены проблемами пропитания, зарплат и темпов работы. Некоторый элемент гибкости на уровне одного конкретного предприятия открывал возможности развеять воинственность и способствовать большему чувству единения и приспособления. В одном из регулярных «Вестей из Германии», выпускавшихся социал-демократами, находившимися в изгнании в Праге, сообщалось о том, что «большая часть трудящихся, приняв систему, пришли к убеждению, что в обмен на свободу они могут получить безопасность»⁵⁷. Социалисты в изгнании наблюдали за тем, как германские рабочие стремительно деполитизировались. «Автоматизм, с которым заводские и фабричные рабочие принимали все происходящее, просто пугает», – говорилось в другом сообщении из Саксонии; «политическая индифферентность пролетариата достигла пугающих размеров…», – сообщалось в 1936 году⁵⁸. Эти выводы в точности совпадали с заключением, сделанным гестапо за год до этого: «Число [рабочих], поддерживающих Гитлера и его идеи, неуклонно растет…»⁵⁹. Обе стороны имели тенденцию преувеличивать предшествовавший уровень политического активизма. Большинство германских рабочих в 1932 году не были членами профсоюзов; миллионы рабочих не голосовали и никогда не были активными участниками социалистического движения. Перейдя в национал-социализм, они оставались энтузиастами или умеренно симпатизирующими либо индифферентными, но это не вовлекло их в политическую деятельность в большей степени, чем прежде. Бывшие социалисты и коммунисты, лишенные теперь каких-либо безопасных средств защиты своих интересов, в большинстве своем оставили политику и вступили в некий компромисс с новым порядком. Рабочие стали наиболее быстро растущей группой, среди тех, кто вступал в партию в течение всего периода конца 1930-х годов и войны⁶⁰.

У советских рабочих было еще меньше опыта политического активизма, чем у германских. Подавляющее большинство новых молодых рабочих, пополнивших рабочую силу после 1929 года, были знакомы только с коммунистической партией. Немногочисленные группы рабочих, флиртовавших с троцкизмом или оставшихся лояльными по отношению к старым идеям меньшевистской демократии, были жестоко репрессированы в 1930-х годах. Характер советских трудовых ресурсов сформировался под влиянием крайней необходимости в них вследствие выполнения программы промышленного и городского строительства. Многие из новых городов имели очень скудные ресурсы и были практически опустошены; советские рабочие проводили свое свободное время и тратили энергию, пытаясь придать более четкие формы и направление деятельности своим местным сообществам, и этого можно было достичь только посредством партийного руководства. Свидетельства упорствующего инакомыслия, выражавшегося в несоблюдении дисциплины, ворчании, а временами и насилии, относились режимом к мнимым политическим «врагам» – саботажникам, диверсантам, уголовникам. Им противопоставлялись бесконечные обещания утопического завтра. Постепенная стабилизация новых городских и промышленных сообществ создавала, как и в Германии, сильное чувство единения, способное ликвидировать любую широко распространенную политическую угрозу со стороны работников наемного труда, чьи возможности установления, координации и демонстрации политической оппозиции, а не отдельных случаев инакомыслия были окончательно ликвидированы.

* * *

Самым прямым и действенным методом оппозиции диктатуре было убийство диктатора. Некоторые элементы системы после смерти того или другого диктатора могли бы сохраниться, однако маловероятно, что к его наследнику личная диктатура перешла бы в том же виде и в той же абсолютной степени власти, какой она была у погибшего лидера. Покушения на убийство можно было ожидать с разных сторон: от амбициозных претендентов на диктаторский трон, разочарованных подчиненных; оппонентов, желающих совершить тираноубийство; сошедшего с ума протестующего. В России существовала давняя традиция политических убийств, которые рассматривались как заслуженное возмездие⁶¹. Ленин был объектом двух покушений на его жизнь. Много лет спустя у Ленинского мавзолея был пойман человек, пытавшийся выстрелить в его забальзамированный труп⁶². Это тем более удивительно, что не обнародовано никаких данных о единственном покушении против Сталина. Существовало бесчисленное множество вымышленных заговоров, в которых признавались заключенные, избитые и подвергшиеся пыткам со стороны органов безопасности. Но это были гротескные фантазии, подогретые частично собственным сталинским параноидальным страхом смерти. Несомненно, было бесчисленное количеств русских, которые, безусловно, жаждали увидеть Сталина мертвым. Советский перебежчик Генрих Лушков, перешедший на территорию Японии в июне 1938 года, был заподозрен в том, что был завербован японскими секретными службами для убийства Сталина. По данным агента НКВД, внедрившегося в группу эмигрантов, обосновавшихся в Париже, эта группа в феврале 1937 года обсуждала планы убийства Сталина. Другой агент НКВД сообщал о том, что сын Троцкого Лев как-то заметил в том же Париже: «Больше нет смысла колебаться. Сталин должен быть убит»⁶³. В Советском Союзе циркулировали шутки, обыгрывавшие смерть Сталина. Сокращенное название страны – СССР – расшифровывалось как «Смерть Сталина Спасет Россию»⁶⁴.

Сталин прекрасно осознавал возможность убийства. Его беспрецедентная по дикости реакция на убийство Кирова в 1934 году отражала именно этот страх. Организация его личной безопасности стала почти до комизма тщательной. Шторы должны были быть подрезаны так, чтобы никто не мог спрятаться за ними. Его официальные мощно бронированные машины были лишены подножек, так чтобы потенциальный убийца не мог запрыгнуть в машину сбоку. Говорили, что Сталин никогда заранее не сообщал, в какой спальне он будет ночевать; ходили упорные слухи о том, что его еду и напитки кто-то предварительно пробовал до того, как он притрагивался к ним⁶⁵. Его всегда сопровождал целый отряд охранников из службы безопасности, и он редко позволял себе вступать в непосредственный контакт с публикой. Но никакая из этих мер предосторожности не помешала бы решительно настроенному убийце. Совершенно очевидно, что здесь определенную роль сыграла удача, но она была подкреплена тактикой внедрения и надзора, которую практиковали службы безопасности. Так, замечание Льва Троцкого было передано в Москву молодым поляком Марком Зборовским, который был на протяжении шести лет ближайшим компаньоном и доверенным лицом Льва, одновременно работая на советские секретные службы. Сталин был информирован незамедлительно. Однако, вопреки всем этим предостережениям, ни одна попытка покушения не была материализована. Это Сталин, а не его приверженцы отдавали приказы об убийствах. Лев Троцкий скончался при загадочных обстоятельствах в Русском госпитале в Париже через год после его вспышки гнева. Сталин лично приказал убить старшего Троцкого⁶⁶.

Гитлер перманентно был объектом покушений на протяжении всей его политической карьеры, начиная с двух выстрелов, направленных на него во время рукопашной схватки, произошедшей в 1921 году в мюнхенской пивной, и заканчивая заговором, организованным его министром вооружения Альбертом Шпеером в 1945 году, когда заговорщики хотели впустить через вентиляционную трубу в бункер Гитлера отравляющий газ⁶⁷. Подсчитано, что число покушений достигало 42, хотя некоторые из них совершались повторно теми же самыми группами или тем же человеком, а другие, как в случае со Шпеером, никогда не были осуществлены. Также возможно, что некоторые из заговоров вообще не были обнаружены. Но все эти попытки покушения объединяла неудача. Гитлер был поцарапан камнем в результате нападения на него в июле 1932 года, он был шокирован, получив порезы и ушибы, в результате взрыва бомбы в его кабинете 20 июля 1944 года, однако ничего более серьезного с ним так и не произошло. Гитлер интерпретировал свою неуязвимость (в него стреляли, и по крайней мере восемь раз на него покушались с использованием бомбы, один раз с использованием камней и однажды – путем нападения с целью удушения) невидимой рукой Провидения, «руководящим мной для завершения моей работы…»⁶⁸. Несомненно, без участия судьбы здесь не обошлось; бомба, установленная недовольным членом СС в 1929 году, не могла быть взорвана ко времени, так как эсэсовец застрял в туалете из-за сломанного замка; бомба, тщательно скрытая Георгом Элсером, часовщиком из Виттенберга, за деревянной обшивкой колонны в мюнхенском пивном подвале, где Гитлер выступал перед «старыми бойцами» партии вечером 8 ноября 1939 года, взорвалась через тринадцать минут после того, как Гитлер покинул подвал, погибли 8 и были ранены 63 человека⁶⁹. Непрофессионализм и колебания привели к неудаче и другие попытки. Молодой швейцарский студент теолог Морис Баво, посланный из семинарии в Британии для исполнения божьей воли – убийства Гитлера, в наказание за то, что он не был достаточно ярым антикоммунистом, въехал в

Германию вооруженный в октябре 1938 года, навязчиво стремясь выполнить свою миссию. Он следовал за Гитлером до Берлина, затем обратно до Берхтесгадена, потом до Нюрнберга, где успешно занял место в первом ряду зрителей, наблюдавших за гитлеровским маршем в годовщину поминовения мучеников партии. Баво много раз тренировался в стрельбе, стреляя по деревьям в местном лесу, но в итоге достиг лишь того, что мог попасть в цель только с расстояния в несколько метров. Гитлер на параде шел по дальней от Баво стороне дороги, слишком далеко, чтобы Баво мог попасть в цель. В конце концов швейцарца поймали, когда он сфальсифицировав рекомендательное письмо от французского министра иностранных дел, пытался добиться личной аудиенции у фюрера⁷⁰.

Ближе всего к цели – убийству Гитлера была попытка, предпринятая в июле 1944 года. Июльский заговор отличался тем, что был запланирован и исполнен приближенными фюрера в военных кругах, имевшими доступ к нему, которого были лишены почти все другие убийцы. Группа консервативных армейских офицеров и чиновников, объединившихся вокруг бывшего начальника Генерального штаба сухопутных войск Людвига Бека, несколько лет скрывала свои замыслы, пытаясь найти пути устранения диктатора. В марте 1943 года две бутылки койнтре, заполненные пластическим взрывчатым веществом, изготовленным в Британии, и британские детонаторы, переданные приземлившимися британскими парашютистами, были заложены в самолете Гитлера генералом Хеннингом фон Тресковым, но бомбы не взорвались. Планы штурма ставки Гитлера, даже его расстрела хладнокровно обсуждались, но так никогда и не были реализованы. Наконец, в 1944 году молодой штабной офицер граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, убежденный в том, что убийство Гитлера – благородный долг, добровольно согласился доставить бомбу в ставку Гитлера. Он был инвалидом, получив тяжелые ранения во время Тунисской кампании, потеряв один глаз и лишившись правой руки и двух пальцев на левой, он каким-то образом научился собирать взрывные устройства. Штауффенберг дважды вносил смертоносный портфель на заседания, где присутствовал Гитлер. В первый раз на месте не оказалось Гиммлера, который также был объектом покушения; во второй раз Гитлер покинул заседание раньше намеченного времени. 20 июля 1944 года Штауффенберг преуспел, пройдя на своем пути три поста безопасности в восточно-прусской ставке Гитлера, где должно было проходить краткое совещание. Установив часовой механизм, он поставил портфель с бомбой под толстым дубовым столом с картами и, извинившись, удалился. Находясь уже вдали от места, он видел, как взрыв разнес на части помещение, раскидав во все стороны осколки и тела убитых. Он обманным путем проделал путь из охваченного хаосом здания, прилетел в Берлин и объявил о смерти Гитлера. Но Гитлер выжил только потому, что другой офицер, которому мешал портфель, стоявший под его ногами, подвинул его вглубь под стол, подальше от диктатора.

Штауффенберг был арестован в Берлине в тот же день и сразу расстрелян в вымощенном булыжником дворе военного министерства⁷¹. Сотни его товарищей по заговору также были арестованы, подвергнуты допросам и пыткам, после чего их расстреливали или отправляли в лагеря.

Июльский заговор занимал уникальное место среди многих подобных попыток убийства тирана, так как был результатом гораздо более широкого плана свержения режима и установления новой формы правления. Подобных примеров коллективно организованной и запланированной попытки свержения диктатуры изнутри ни в той ни в другой диктатуре практически больше не было. Активная политическая оппозиция в этом контексте оставалась в высшей степени ограниченной. Германские социал-демократы в конце концов стали призывать к революционной деятельности, как только их организация в 1933 году была разрушена. Стали публиковаться их газеты, главная из которых, «Sozialistische Action», разъясняла нарушение вековой социал-демократической традиции парламентской легитимности. Воззвание «Революция против Гитлера» было одним из первых их нелегальных памфлетов⁷². Однако усилия сохранившихся партийных активистов, оставшихся в Германии, были нацелены на простое выживание, а не организацию заговоров с целью свержения режима. Партия действовала главным образом в изгнании. Ее штаб-квартира была сначала основана в Праге, затем, после того как Германия оккупировала Богемию марте 1939 года, в Париже и в конце концов в Лондоне. Вдоль границ Германии партия установила сеть секретариатов: шесть в Чехословакии, по два в Польше, Швейцарии, Франции, Бельгии и по одному в Люксембурге и Дании. Отсюда в Германию контрабандой ввозились газеты и листовки, а также по всей германской границе регулярно транслировались радиопередачи. Возможностей предотвратить постепенную дезинтеграцию остатков партийной сети внутри Германии не было. После волны арестов в 1934-м и 1935 годах революционная активность в целом пошла на спад и члены партии стали ждать, когда диктатура рухнет. Двое бывших функционеров социал-демократической партии, Герман Брилль и Отто Брасс, основали в 1936 году отдельный Германский народный фронт. Его программа из десяти пунктов предусматривавшая восстановление демократии и социально ориентированной экономики, была озаглавлена по названию первого пункта – «Свержение и разрушение диктатуры Гитлера». Оба активиста были схвачены властями и приговорены к 12 годам тюрьмы⁷³.

Германская коммунистическая партия вела первые несколько лет диктатуры подпольную революционную деятельность, но, так же как и социал-демократы, должна была сконцентрировать усилия на том, чтобы просто сохранять свой бездействующий аппарат, в который так часто внедрялись и который разрушали агенты гестапо, что некоторые городские ячейки к 1936 году сменили по шесть-семь раз свое руководство. Большая часть политической деятельности проводилась за пределами Германии: политбюро во главе с Вильгельмом Пиком находилось в Париже; Вальтер Ульбрихт, генеральный секретарь, а позже руководитель коммунистов Германской Демократической Республики, покинул Германию в 1933 году и переехал в Чехословакию, однако часто и подолгу находился в Москве. Вдали от горькой реальности политической жизни в Германии они взывали ко всем германским рабочим отказываться платить налоги, оплачивать счета за аренду, газ и электричество и устраивать общенациональные марши, забастовки и демонстрации⁷⁴. В 1935 году, в соответствии со сдвигом в тактике Коммунистического интернационала в направлении Народного фронта против фашизма, коммунисты, находившиеся в изгнании, попытались установить связи с социал-демократами. В отдельных районах Германии появились несколько Комитетов объединенного фронта, однако старые раны, нанесенные прежними разногласиями между двумя социалистическими движениями, было трудно излечить даже перед лицом общего врага. Обе стороны встретились в Праге в ноябре 1935 года, однако социал-демократы отказались сотрудничать с коммунистами, опасаясь, что в случае чрезмерного движения влево, антикоммунистически настроенные рабочие попадут в объятия диктатуры. Вторая встреча, состоявшаяся в Париже в январе 1939 года, продемонстрировала, насколько далеки два движения были друг от друга. Преданность германских коммунистов не вызывала доверия у остальной части германских левых; риторика народного фронта рассматривалась, вполне справедливо, как шаг на пути к банальному сталинизму⁷⁵.

Слабости оппозиции слева происходили не только из политической угнетенности движений, но и из унаследованного духа соперничества, который продолжал сохраняться во всей своей полноте. У коммунистов была более сильная революционная традиция, но их связь с советской системой и поддержка прямых, воинствующих акций не вызывала отклика у большинства немцев в период до 1933 года, и это стало тем более очевидно в опасных условиях политического климата после 1933 года. Коммунизм был маргинальным движением, которое гитлеровский режим изолировал как единственную большую угрозу возрождению германской нации и которое вызывало недоверие у социал-демократов из-за своего авторитаризма и приверженности насилию. Обе ветви германского социализма серьезно пострадали после 1933 года в силу необходимости действовать в изгнании. Взаимоотношения между теми, кто остался в стране, и тем, кто ее покинул, часто были напряженными: активисты, оставшиеся в Германии, негодовали по поводу преувеличенных ожиданий руководителей в эмиграции, казалось игнорировавших постоянные опасности, которым подвергались оставшиеся дома сторонники. К 1939 году деятельность левых движений в Германии практически свелась на нет.

Совершенно по-другому обстояли дела у консервативной оппозиции. Она не была связана с каким-либо потенциально массовым движением или деятельностью прежних политических партий. Их ряды были очень немногочисленны, и ее сторонники, в основном, происходили из тех кругов германского общества, в котором меньше всего можно было бы ожидать сопротивления. Их деятельность была не революционной, а контрреволюционной. Горстка генералов, землевладельцев и старших бюрократов, пришедших к убеждению в конце 1930-х годов, что Гитлер представляет собой опасный социальный эксперимент и является угрозой выживанию «старой Германии», вышли из тех чрезвычайно консервативных кругов, которые сначала приветствовали новый порядок в 1933 году и были глубоко враждебны германским левым. Главный конспиратор периода войны, Людвиг Бек, характеризовал диктатуру в 1933 году как «первый луч света с 1918 года»; Карл Герделер, главное гражданское лицо в среде консервативного сопротивления, которого рассматривали как наследника Гитлера на посту канцлера, в 1932 году призывал к уничтожению партийной системы, выступал за «диктатуру на все времена» и в 1934 году писал Гитлеру, одобряя идею ликвидации других политических партий и объединения всех полномочий «в руках одной личности»⁷⁶. Юрист Фриц-Дитлоф фон дер Шуленберг, один из тех, кто был повешен в 1944 году, вступил в национал-социалистическую партию в 1932 году, а в 1933 аплодировал гитлеровскому триумфу над «властью евреев, капитала и католической церкви»⁷⁷. Когда в 1938 году небольшой круг консервативных оппонентов режима начал изучать возможности переворота против Гитлера, идеи коалиции с более умеренными национал-социалистами, включая Германа Геринга, серьезно рассматривались. Когда 20 июля 1944 года попытка переворота был реализована, предполагавшееся новое правительство включало Альберта Шпеера, выдающегося национал-социалиста, и Ялмара Шахта, министра гитлеровского правительства⁷⁸.

Эти авторитарные и националистические симпатии мешали консервативной оппозиции на протяжении всего периода ее существования. До 1933 года германский электорат отвергал консервативное видение нации в угоду более радикальным обещаниям обновления. Мало кто горел желанием вновь видеть традиционную консервативную элиту у власти, и хотя консервативные оппоненты, такие как Бек, иногда говорили о необходимости создания широкого послегитлеровского альянса, даже с участием германских левых, они не пользовались большой поддержкой в более широких кругах германского общества. То, что заставляло многих консерваторов уходить в оппозицию, не было необходимостью восстановления демократии, это скорее была опасность, которая угрожала будущему германской нации со стороны того, что рассматривалось как опасная преднамеренная внешняя политика и безответственное подстрекательство к войне. Консервативные оппозиционеры были счастливы принять упразднение Версалького договора и восстановление военной мощи Германии при Гитлере; во время войны они также считали сильную и объединенную Германию важнейшим элементом после военного мирного урегулирования и бастионом против коммунизма. Клаус фон Штауффенберг надеялся, что, после того как он избавит мир от Гитлера, Германии будет позволено играть полноценную роль в мировой политике в качестве великой державы с сохранением ее вооруженных сил и политического строя, организованного «по-солдатски» и «тоталитарного» по сути, которой будут продолжать руководить «истинные национал-социалисты»⁷⁹. Герделер, хотя его и отталкивали расизм и угнетение со стороны диктатуры, жаждал Великой Германии, включающей Австрию, Судетскую область и Южный Тироль, которая была бы гарантирована всеми будущими мирными договорами⁸⁰. Оппозиция надеялась, что западные союзники согласятся с необходимостью сохранения сильной Германии, щита от советской угрозы. Адам фон Тротт цу Зольц, в целом считавшийся либералом в среде оппозиции и бывший главным эмиссаром в Великобритании во время войны, все еще надеялся на то, что руки Германии будут развязаны на востоке и она станет «надежной броней» против коммунизма⁸¹. Результатом такого положения вещей был постоянный отказ союзников от предложений установить контакт со стороны консерваторов, рассматривавшихся как представители тех милитаристских и националистических кругов, которых на Западе обвиняли в том, что они привели Гитлера к власти, и главным образом за то, что они способствовали началу войны.

Консервативная оппозиция должна была также приспособиться к своей новой роли конспираторов и убийц. Для многих из них это означало разрыв с древней традицией воинской преданности и защиты государства. Большинство старших офицеров и чиновников не присоединились к оппозиции; клятва верности, данная Гитлеру, держала их в плену даже перед лицом коррумпированности и преступности режима. Июльским заговорщикам также пришлось преодолевать внутренний голос, говоривший им, что убийство главы государства и главнокомандующего было изменой родине. Они оправдывали свои действия разными доводами. Для некоторых из них было достаточно гарантии того, что Германия и германские ценности переживут тираноубийство; другие, в том числе и Штауффенберг, видели в этом оправданное убийство, санкционированное высшими, вечными законами, воздающими за несправедливость. Герделера, вопреки его патриотизму и склонности к авторитаризму, отталкивал, как и многих его товарищей-оппозиционеров, геноцид евреев, который к 1943 году стал известным фактом. Обвинение в государственной измене на пике отчаянной войны представляло собой малопривлекательную перспективу. Шансы заговорщиков достичь консенсуса в отношении преимущественно консервативного правительства на основе убийства Гитлера были призрачными. Эта задача стала еще труднее в результате создания в Советском Союзе двух организаций, действующих в изгнании: Комитета свободной Германии, организации, в которой доминировали коммунисты, основанной в июле 1943 года, и организованной через два месяца Лиги немецких офицеров, куда вошли пленные немецкие офицеры, которые вели открытую пропагандистскую войну в 1943-м и 1944 годах, призывая германскую армию и германский народ свергнуть Гитлера. Их вклад в военные усилия Советского Союза был явно оппортунистическим, однако их воздействие в Германии оказалось таким, что была поставлена задача ассоциировать консервативную оппозицию с советскими врагами и «предателями», которых они приютили. Когда в день попытки покушения на его жизнь Гитлер заявил, что заговорщики пытались «всадить Германии нож в спину», большинство населения страны было склонно согласиться с ним не обязательно в силу преклонения перед Гитлером, а из чувства гнева перед предательством. Диктор немецкого коммунистического радио в Советском Союзе Антон Аккерман был сильно огорчен неудачей заговорщиков в деле создания «широкой базы среди населения»⁸².

Многие из подобных проблем стояли перед политической оппозицией и в Советском Союзе. Историки сталкиваются с очевидными проблемами оценки не только масштабов оппозиции, но и самого факта существования активных оппонентов сталинской диктатуры после того, как платформа Рютина потерпела поражение в 1932 году. Показательные судебные процессы предполагали наличие широкой, хорошо организованной оппозиции, ставящей цель низвергнуть Сталина, возвратить капитализм и вновь сковать Советский Союз во власти империалистической системы. Все эти предположения всегда воспринимались как фантазии, которыми бредили государственные службы безопасности или которые были выбиты из заключенных либо сплетены из паутины доносов, инсинуаций и сфабрикованных свидетельств. Нет никаких сомнений в том, что в Советском Союзе в годы сталинской диктатуры, так же как в так называемой оппозиции в 1920-х годах, были коммунисты, противившиеся сталинской стратегии, хотя большая их часть кончила жизнь в 1930-х годах в тюрьмах. Однако споры в партии не исчезли вовсе. Совсем нетрудно забыть, что в те годы существовала возможность вступать в спор по политическим вопросам со Сталиным и остаться в живых. Ни один из этих случаев не перерос в организованную политическую оппозицию, которая избавила бы партию от Сталина или Советский Союз от авторитарного коммунизма. Один из оппозиционеров, писатель Виктор Серж, так описывал невозможность политической деятельности: «Как вообще можно было тайно договариваться в этих условиях – когда едва ли можно было дышать, когда все жили в стеклянных домах, когда даже малейшие телодвижения или замечания становились предметом доноса?»⁸³ В начале 1930-х годов Серж поддерживал связь с менее чем двадцатью другими оппонентами режима, но не смог сделать ничего более угрожающего режиму, чем «просто существовать» и «говорить свободно в компании друг друга»⁸⁴. Судя по сегодняшним данным, остается в силе прежнее утверждение, что при сталинской диктатуре внутри Советского Союза активной политической оппозиции, ставившей цель сменить лидера или режим, не существовало.

Политическая оппозиция, такая, какой она была в реальности, действовала за пределами Советского Союза, и это была единственная возможность осуществлять регулярную пропагандистскую работу и вести независимую политическую жизнь. Но даже в этом случае независимость была условной, так как советские наемные убийцы и агенты-провокаторы усердно работали над тем, чтобы проникнуть в ряды, расстроить и разрушить любую оппозицию, действующую и за пределами границ Советского Союза. Внешняя активность практически была обречена на поражение. Спектр этой оппозиции простирался от крайне правых до коммунистических изгнанников, представителей «левой» оппозиции, объединившихся вокруг Троцкого⁸⁵. Эмигрантские сообщества были очень многочисленны: в 1936 году комитет Лиги Наций по делам беженцев насчитал 844 000 русских за рубежом. Среди них были бывшие кадеты, социал-революционеры и меньшевики, которые восстановили в миниатюре версии своих запрещенных партий в изгнании. Меньшевики издавали регулярный журнал «Социалистический курьер» в Нью-Йорке⁸⁶. Стоящие на правом фланге политического спектра в изгнании группы, лояльные династии Романовых, во многом разрушенные в начале 1920-х годов, были вытеснены националистами и квазифашистскими организациями. В 1932 году в Югославии сформировался Национальный альянс русских солидаристов, симпатизировавших Муссолини, а позже Гитлеру и Франко⁸⁷. В 1933 году в Берлине белыми эмигрантами было основано Русское национал-социалистическое движение; его члены, каждый из которых был украшен гитлеровскими, напоминающими щетку усами и униформой наподобие формы железнодорожной охраны, находились под строгим контролем гестапо, и в 1939 году организация прекратила свое существование.

Штаб-квартира русского фашизма находилась за пределами Европы. В 1931 году в маньчжурском городе Харбине была основана Русская фашистская партия, смоделированная по типу итальянского движения. Сюда, в отдаленные районы берега реки Сунгари, тысячи русских сбежали от революции и здесь построили маленькую Россию. В городе, в котором скопились представители самых разных национальностей, русские печатали и читали множество газет на своем языке, ходили в русские церкви, сидели в кафе, расположенных на когда-то красивых бульварах (Большой Проспект), и вели бесконечные разговоры о мести и войне против большевизма. Сообщество белых было раздробленным и разнообразным, и советские агенты с успехом подогревали распри в нем. Русские фашисты, возглавляемые их собственным Муссолини, молодым сибиряком Константином Родзаевским, были одними из нескольких националистических группировок численностью самое большее несколько тысяч человек, одетых в униформу. Также среди них были антисемиты, крайние националисты, («Русское для русских»), христиане и корпоратисты⁸⁸. В 1934 году партия слилась с другой фашистской группой, основанной за год до этого в городе Томпсон, штат Коннектикут, и претенциозно названной Всероссийской фашистской организацией. Она возглавлялась князем Анастасием Вонсяцкий, польским эмигрантом, флиртовавшим в 1920-х годах с расположенным в Париже Русским Общевоинским союзом, совершавшим террористические атаки против Советского Союза. Женатый на богатой американке на двадцать лет старше его, он переехал в Новую Англию и объявил себя русским Гитлером. Его организация позаимствовала у Муссолини черные рубашки и свастику у Гитлера. Партийным гимном у них была русская версия национал-социалистического гимна, исполняемого в джазовом стиле. Экстравагантному Вонсяцкому оказалось непросто делить роль фюрера с Родзаевским, и в 1935 году пути двух организаций вновь разошлись. Вонсяцкий вернулся в Соединенные Штаты, где он издал фальшивые копии газеты «Fashist», которые, как он заявлял, были изданы в Москве симпатизирующими фашизму лицами; как говорили, один из советских приверженцев фашизма был убийцей Кирова⁸⁹. На протяжении всего своего недолгого существования русский фашизм находился в состоянии перманентной войны с самим собой. Родзаевский, в конце войны превратившийся из фашиста в сталиниста («Сталинизм… наш русский фашизм, очищенный от крайностей, иллюзий и ошибок»), оказался тем не менее под судом в Москве, наряду с двумя соперничавшими с ним фашистскими боссами и еще одним заклятым врагом. Всех их признали виновными и расстреляли. Вонсяций умер во Флориде в 1965 году после отбытия трехлетнего срока, который он получил в 1943 году, по обвинению в шпионаже в пользу Германии и за азартную игру в гольф⁹⁰.

Главным политическим оппонентом Сталина вплоть до своей смерти был Лев Троцкий. На протяжении всего периода эмиграции, начиная с 1929 года, он активно занимался поисками путей свержения своего победоносного соперника и организации сети коммунистов, приверженных его видению мировой революции. Он начал действовать сразу же, как только оказался в комнате, предоставленной ему в советском консульстве в Стамбуле. Здесь им была написана статья, сделавшая его в глазах Сталина меченым человеком: «Кто такой Сталин? Эта самая яркая посредственность в нашей партии… Его политический горизонт исключительно узок… Уровень его теоретических рассуждений примитивен…»⁹¹. Перебравшись на турецкие Принцевы острова, Троцкий в течение четырех лет непрерывно, используя своей блестящий журналистский дар, атаковал свою мишень. Он основал «Бюллетень оппозиции», который в течение десяти лет был главным рупором его ругательных и личных нападок на Сталина. Бюллетень редактировался его сыном Львом Седовым, но его автором главным образом был сам Троцкий. Экземпляры издания от случая к случаю контрабандой ввозились в Советский Союз, однако одна копия каждого бюллетеня доставлялась самому Сталину пресс-службой Центрального комитета. Троцкий пытался поддерживать контакт со своими сторонниками в Советском Союзе, но риск, которому те подвергались, был огромен. Один из посетителей Принцевых островов Яков Блюмкин, которому дали два письма для передачи адресату по возвращении домой, сразу же по прибытии в страну был арестован и расстрелян. В 1933 году Троцкий объявил о своем намерении основать Четвертый интернационал в противовес сталинскому Коминтерну; организация начала в конце концов действовать в Париже в июне 1938 года в качестве Мировой партии социальной революции, но в декабре 1936 года Троцкий переехал в Мехико, не лишившись возможности оказывать серьезное влияние на события в Европе. Его семья была уничтожена Сталиным. Его мать Александра исчезла в Ленинграде в 1936 году. Оба его сына умерли: Сергей, оставшийся в Советском Союзе, был арестован в 1935 году и расстрелян в октябре 1937 года⁹²; Лев умер в Парижском госпитале, руководимом белогвардейцами, многие из которых были агентами НКВД.

Сторонники Троцкого были регулярными жертвами покушений и заказных убийств, где бы они ни действовали. Сотни их были убиты другими коммунистами или агентами НКВД во время их участия в гражданской войне в Испании на стороне республиканцев. Обезглавленный труп одного из бывших секретарей Троцкого, Рудольфа Клемента, был обнаружен в реке Сене в 1937 году; в сентябре того же года Игнатия Рейсса, советского дипломата в Париже и знакомого Льва Седова, заманили в ресторан в Лозанне и, когда он попытался бежать, забили до бессознательного состояния, а его тело изрешетили пулями⁹³. Жизнь самого Троцкого постоянно висела на волоске. Непрерывно выдвигались тщательно разработанные планы его убийства в его мексиканском убежище. После неудавшегося вооруженного нападения убийца-одиночка Рамон Меркадер, фанатичный испанский сталинист, участник междоусобиц в годы гражданской войны, притворившись местным марксистским журналистом, получил постоянный доступ в дом Троцкого. Прибыв одним жарким солнечным днем в августе 1940 года в дом Троцкого, одетый в толстый плащ и в шляпе, он поверг на пол всегда подозрительного Троцкого ударом небольшого ледоруба. Троцкий скончался от раны на следующий день, став жертвой террора, который он непрестанно отстаивал⁹⁴. Зарубежная оппозиция никогда не предоставляла убежища противникам сталинской диктатуры. Преодолеть советские секретные службы политическим активистам было просто не под силу, но главной проблемой, с которой сталкивались Троцкий и его союзники, так же как и германские изгнанники, было отсутствие какого-либо безопасного публичного политического пространства внутри Советского Союза. Целенаправленная демонизация и поношение троцкизма сталинским режимом в 1930-х годах фактически блокировали возможность широкого общественного резонанса, связанного с нападками Троцкого на Сталина.

Самую непосредственную угрозу советской системе в годы сталинской диктатуры представляли советские пленники, взятые немцами во время войны, которые, как и Лига немецких офицеров, оказались объектом манипуляций тех, кто их захватил, с целью подрыва политической воли своих врагов. В результате возникли по крайней мере три движения, номинально ставящие цель свержения советского коммунизма. Два их них были основаны в 1941 году после вторжения Германии. Русскую национальную армию освобождения возглавлял бывший советский инженер Бронислав Каминский, чья «армия» была известна своими зверствами и жестокими преступлениями во время ее дикой борьбы против разрозненных остатков Красной Армии и советских партизан; Русская национальная народная армия была сформирована русскими эмигрантами, которым покровительствовали немецкие оккупанты, в районе Смоленска, но была распущена в 1943 году⁹⁵. Каминского СС использовало для выполнения тех заданий, при которых варварство и жадность его последователей были востребованы. Вместе с тем, когда его бригада была привлечена для подавления Варшавского восстания в августе 1944 года в виду устроенной ими кровавой бойни и неописуемых зверств, Гиммлер приказал расстрелять его, а его последователей отправить в состав русских сил, условно организованных в качестве неофициальной Русской освободительной армии под руководством бывшего советского генерала Андрея Власова. Эта армия никогда не существовала в форме организации, признанной германскими властями; это название было использовано для описания разнообразного сообщества антибольшевитских сил, грабителей и протофашистов, использованных германской армией для пропаганды своей «освободительной миссии» с целью ослабления духа Красной Армии. Власов в первом письме, сброшенном с самолета над советской линией фронта, призывал солдат вступить в борьбу против «всеми ненавистной сталинской системы»; на этот призыв откликнулись несколько тысяч человек⁹⁶.

Как и германские военные заговорщики, Власов начал свой путь как преданный энтузиаст системы, которой он служил. Он вступил в Красную Армию в 1919-м, в партию вступил в 1930-м; он служил примером во времена ежовщины, участвуя в чистках в своих военных подразделениях; был награжден орденом Ленина и Красного Знамени; он героически сражался против германских войск во время обороны Киева в 1941 году и контрнаступления под Москвой в январе 1942 года. В июне 1942 года его Вторая ударная армия была полностью уничтожена во время попытки прорвать кольцо блокады вокруг Ленинграда, а сам Власов попал в плен. За следующие шесть месяцев он был превращен из преданного коммунистического борца в участника крестового похода против коммунизма. В декабре 1942 года, будучи главой вымышленного Комитета освобождения, он опубликовал так называемую «Смоленскую декларацию». Декларация несла на себе явный отпечаток германской пропаганды, работавшей в тесном контакте с Власовым, хотя его собственное убеждение в том, что коммунистическая система была ошибкой для России, казалось, было искренним, а не конъюнктурным. Декларация призывала к политической революции: «Свержение Сталина и его клики, уничтожение большевизма». В ней также содержались тринадцать благородных обещаний для освобожденной России, среди них: положить конец коллективизации, обеспечить интеллектуальную свободу и свободу совести, уничтожить аппарат террора, установить социальную справедливость для всех. Но не было обещаний политической свободы⁹⁷. В открытом письме, опубликованном три месяца спустя, Власов объяснял свое идеологическое перерождение тем, что он пришел к этому, увидев, как массы простых русских людей бессмысленно проливают кровь за дело, которое в конечном итоге служит интересам англо-американского капитализма, чьей марионеткой Сталин стал. Эти туманные рассуждения привели Власова к выводу, что союз с гитлеровской Германией является единственным способом гарантировать освобождение своей родины России⁹⁸.

Гитлер закрывал глаза на деятельность «освободительного» движения Власова, и только в сентябре 1944 года ему было дано официальное германское благословение, когда Гиммлер одобрил основаие Комитета освобождения народов России. В январе 1945 года были сформированы две дивизии русских добровольцев, но они приняли лишь незначительное участие в боевых действиях в Праге в апреле 1945 года, когда славянская солидарность преодолела их прогерманские сантименты и они повернули свои ружья против СС для того, чтобы защитить чешское население от дикого финального неистовства⁹⁹. Власов и его основные сподвижники были схвачены в конце войны и через год казнены. Высшая мера наказания в виде повешения была одобрена Политбюро 23 июля, а судебный процесс начался через неделю. Ходили слухи о том, что Сталин приказал повесить их на проволоке от пианино, как это было в случае с германскими участниками неудавшегося июльского заговора, однако свидетельства говорят, что была использована обычная веревка¹⁰⁰. Так же как германские военные заговорщики, власовское движение играло на своих фантазиях о масштабах народной поддержки их целей свержения режима, хотя доказательств этого было совсем немного; смрад измены невозможно было удалить, пока Власов открыто ассоциировал себя с немцами; само движение было разделено на самые разнообразные политические группы, от националистических антисемитов до коммунистов-реформаторов, и противоречия между ними можно было замаскировать только путем концентрации на общей цели смещения Сталина и общей преданности своей Родине. Правительство Власова столкнулось бы в Москве с теми же проблемами установления моральной власти, что и правительство Герделера в Берлине. Политическая оппозиция в обеих системах страдала зависимостью от поддержки извне и оттого, что на ней лежала печать предательства. Отсутствие каких-либо практических возможностей публичной политической дискуссии через независимую прессу и четкой организации превращало ее в невидимую для подавляющего большинства населения силу в каждой из диктатур и вынуждало оппонентов полагаться на террористические акты, еще больше удалявшие их от населения, к освобождению которого они стремились.

* * *

Писатель Исаак Бабель, арестованный в 1939-м и расстрелянный в 1940 году, однажды заметил, что единственный разрешенный в Советском Союзе способ уединиться можно найти только ночью, лежа в кровати, полностью, с головой, накрывшись одеялом. Тогда и только тогда могли муж и жена насладиться задушевным разговором шепотом без страха быть услышанными соглядатаями¹⁰¹. Ганс Франк, национал-социалистический юрист, хвастался тем, что Третий рейх оставлял своих граждан без надзора только в тот момент, когда они наконец-то крепко засыпали. Исключительная ограниченность свободы выражения или свободы выбора в обществах, где широкая общественность полностью солидаризировалась с режимом и где жестоко подавляли даже малейшие проявления несогласия, препятствовала любым формам политической оппозиции. Любой человек в обеих диктатурах, выбравший путь открытого или благоразумного выражения различий во взглядах, действовал, обычно сознательно, понимая всю меру риска. Каждый случай мог повлечь за собой тот же риск; один успешный жест сопротивления не гарантировал того, что вторая и третья попытки останутся без последствий. Опасения риска делали большинство немцев и советских людей политически скованными и инертными.

Эти обстоятельства ставят вопрос о том, какие сферы личной жизни оставались автономными при диктатурах. Если повседневная жизнь действительно была столь ограниченной, как утверждал Бабель, общества едва ли могли вообще функционировать. Автономные сферы жизни между тем существовали; ни тот ни другой режимы не могли претендовать на полный контроль над повседневной жизнью каждого подвластного им гражданина так, чтобы выбрать именно те элементы жизнедеятельности, которые по идеологическим или политическим соображениям они считали необходимым контролировать. Это давало большинству граждан, за исключением тех, кто отличался от остальных по определенным расовым признакам или социальному положению, возможность выбора в личной жизни, свободными от контроля со стороны государства, оставались такие вопросы: на ком и когда жениться или за кого и когда выйти замуж, размер семьи, выбор места работы, места жительства, когда пойти в театр или какой фильм смотреть в кинотеатре. Тем не менее выбор был часто жестко ограничен условиями работы, рынком жилья, семейной политикой, культурными предпочтениями режима, но все же в пределах разрешенного пространства он был относительно свободным¹⁰². Исследования, предпринятые учеными Гарварда, в конце 1940-х годов проинтервьюировавшими тысячи советских граждан, оставшихся на

Западе после поражения Германии, позволили сделать вывод, что политическое согласие было ценой, которую советские граждане платили за то, чтобы иметь возможность сохранить те вещи, которые имели для них значение: любовь к своей родине, семья, работа, положение в обществе и весь образ жизни, к которому они привыкли. «Они пошли на соглашение с режимом» для того, чтобы не потерять то… что им было дорого¹⁰³. Это был естественный выбор для населения и Советского Союза, и Германии, которое научилось адаптироваться к тому, что режим разрешил бы или не разрешил в частной сфере, где люди пользовались радостями относительно независимого существования. Эти акты согласия между режимом и населением позволяли повседневной жизни продолжаться и смягчали ежедневные трудности и уродства политической диктатуры¹⁰⁴.

Сфера общественной жизни была более подконтрольной властям, но вовсе не столь жестко ограниченной. Общественное мнение не было заглушено окончательно ни в той ни в другой системе, но оно формировалось в рамках тех ограничений, которые ставились режимом в зависимости от того, что он считал для себя терпимым и что нет, хотя это никогда не было само по себе полностью предсказуемо. Мнение не было ни единодушным, ни постоянным. При диктатуре общественные взгляды варьировались от одобрительного энтузиазма до осознанного гнева и возмущения. Выражения одобрения могли быть искусственными или своекорыстными, но могли быть и действительно спонтанными¹⁰⁵. Оба режима получали тысячи писем от общественности, посланные лично Гитлеру или Сталину, или в газеты, или в партийные органы. В этих письмах содержались советы, поддержка политики, восхваления руководителей, выражения благодарности или поздравления. В конце 1930-х годов «Известия», официальная правительственная газета, получала почти по 5000 писем в день¹⁰⁶. Письма в «Правду» были полны ритуальных откликов на линию партии. Когда в июне 1937 года стали известны новости о так называемом заговоре Тухачевского, тут же были опубликованы письма с осуждением предателей: «Расстрелять шпионов, презренных фашистов и предателей! – звучало в письме, присланном участниками митинга на Московском машиностроительном заводе. – Их надо расстрелять как бешеных собак! Мы все должны стать добровольцами НКВД»; а в поэме, написанной Демьяном Бедным, говорилось: «Троцкистским ядом брызжущие псы./Не веря в мощь рабочей диктатуры <…> Пыталися, презренные гнусы,/ При помощи японской и немецкой/ Определить последние часы/ Страны советской!»¹⁰⁷ Подобные официальные демонстрации солидарности нельзя просто так сбрасывать со счетов. И в Советском Союзе, и в Германии существовал целый пласт общественного мнения, добровольно идентифицировавшего себя с системой, и писание писем было рутинным средством выражения такого мнения.

Письма, иногда анонимные, также представляли собой важное средство выражения недовольства. Письменные обращения и заявления снизу практиковались задолго до революции. Архивы писем в советских органах редко касались правительства или политической системы. Обращения главным образом фокусировались на личных проблемах, трудностях и фактах несправедливости. Они написаны с той мерой искренности, прямоты и возмущения, которую трудно сравнить с письмами, посланными в германские министерства или партийные органы. Многие обращения были присланы коммунистами, желавшими, чтобы режим правил с большей справедливостью. В 1938 году в правительство было прислано письмо, подписанное неразборчиво, с выражением протеста против массовых арестов: «Совершенно советские люди, люди, преданные Советскому государству, чувствую, что-то здесь не так… Товарищи, это никак не помогает советской власти, только отталкивает людей»¹⁰⁸. В письмах, часто представляющих собой нескладно написанные автобиографии, подчеркивались тяготы советской жизни. В 1937 году в одном письме от рабочего говорилось: «Что можно сказать о советской власти? Ее ложь… Я рабочий, одет в рваную одежду, мои четверо детей ходят в школу полуголодные, в рваной одежде»¹⁰⁹. Вдовый колхозник пишет в 1936 году: «Ленин умер слишком рано. Теперь дела стали для нас хуже, чем это было до революции… Почему коммунисты обращаются с нами так плохо, как не обращались с нами капиталисты?»¹¹⁰. Сожалея о методах, письма также могли подтверждать фантазии режима о внутренних врагах. В письме, посланном из Одессы в декабре 1938 года, жаловались, что Ежов арестовал не тех людей и «просмотрел действительных шпионов и саботажников»¹¹¹. Многочисленные письма с жалобами на эксцессы НКВД или с просьбами о милосердии были в конечном итоге использованы Сталиным в качестве мнимого предлога для смещения Ежова с должности. По современным меркам лишь незначительное число писем получили отклик или добились ответных действий. Эти письма позволяли людям выпустить пар, пользуясь тайной переписки, но в то же время они раскрывают всю глубину народного недовольства и раздражения, которые скрывались за публичной маской единства.

Недовольство и скептицизм можно было выразить вслух и публично пустив слухи, сплетни и насмешки. Используя юмор, можно было предать гласности такие взгляды, которые было рискованно выражать в более явной форме; переданные из уст в уста анекдоты и высказывания в форме стихов формировали безопасный выпускной клапан для тех, кто не слишком стремился воевать с режимом, но был не против принять участие в сговоре с другими согражданами для создании независимых кружков для обсуждений. Анекдоты и насмешки власти едва ли могли контролировать в силу быстрого и эпидемического характера распространения. Отделы гестапо в Бадене торжественно архивировали все примеры такого творчества, на которые они наталкивались. В октябре 1934 года кто-то услышал, как еврейские школьники пели вульгарные, но непонятные песенки об умершем германском президенте: «Гинденбург, великий ездок, у него был сверкающий проводник на заднице и соленый огурец спереди, вот поэтому его звали Гинденбург»¹¹². Шутить о Гитлере надо было с большой осторожностью, однако другие лидеры были постоянными объектами насмешек и непристойностей. Геринг постоянно носил с собой записную книжку в кожаном переплете, в которую он записывал все шутки о самом себе, которые слышал¹¹³. Копрологические стишки и загадки в Советском Союзе были характерными формами выражения недовольства, которые существовали задолго до Сталина. В сельских местностях в Советском Союзе в 1930-х годах традиционные стишки или частушки были адаптированы для освещения тяжелых условий в новых колхозах: «Если б не было зимы,/ Не было бы холода,/ Если б не было колхозов,/ Не было бы голода». Другие имели откровенно политический подтекст: «Когда Кирова убили,/Торговлю хлебную открыли./Когда Сталина убьют,/Все колхозы разведут.»¹¹⁴. Шутки и загадки вращались вокруг одних и тех же тем: «Ленин умер, и мы отдохнули; если еще один добрый парень умрет, мы отдохнем еще больше»¹¹⁵. Один известный анекдот может рассказать многое о характере взаимоотношений между народом и правителями. Сталина, когда он тонул, спас проходивший мимо крестьянин. «Теперь, – говорит Сталин, – проси все, что ты хочешь. Твои желания будут исполнены. Я – Сталин». На что взволнованный крестьянин отвечает: «Отец родной, я ничего не хочу, но, пожалуйста, не говори никому, что я спас тебя. Меня за это убьют»¹¹⁶.

Была возможна и более открытая критика режима помимо ежедневных ворчаний по поводу дефицита продуктов или потребительских товаров, причины которого были просто непостижимы населению и к чему оно не никак не могло приспособиться. Подписание советско-германского пакта 23 августа 1939 года после многих лет поношения фашизма вызывало широкое недовольство и смятение у советского народа и во время обсуждения договора на партийных собраниях¹¹⁷. Обнаружение факта того, что германское правительство систематически убивало детей-инвалидов, вызвало столь явное общественное возмущение, что программа была официально приостановлена. Решение убрать распятия из школ в католической Баварии в 1941 году спровоцировало такой широкий, даже с применением насилия, общественный протест, что это решение тоже были вынуждены отменить¹¹⁸. Обе системы денно и нощно следили за общественным мнением для того, чтобы быть готовыми к реакции населения. Служба безопасности в Германии, первоначально созданная для наблюдения за общественным мнением в самой партии, стала после 1933 года источником внутренних секретных данных обо всем населении страны. Эти регулярные отчеты использовались для обеспечения готовности режима к возможным трудностям, для проверки общественных настроений и для подкрепления смены акцентов в пропагандистской работе¹¹⁹. Советские органы следили за общественным мнением так же пристально. Кризис, возникший в связи с пактом 1939 года, был встречен обновленными агитационными методами, направленными на то, чтобы объяснить советскому народу, что Британия была действительно общим врагом диктатур. Распространяли примерную треугольную диаграмму с «Лондоном» в вершине и «Берлином» и «Москвой» в основании с подписью: «Чего хотел Чемберлен?» Второй треугольник был с «Москвой» в вершине и двумя другими столицами внизу с подписью «Что сделал товарищ Сталин?», хотя вопрос о том, насколько это помогло рядовым советским гражданам, остается открытым¹²⁰.

Режим в целом относился терпимо ко всем этим разнообразным формам выражения общественного мнения. Временами тех, кто шутил слишком явно или чья сатира выглядела чрезмерно бунтарской, арестовывали, но режиму было не под силу и он не пытался преследовать каждого, кто насмехался или брюзжал. Это давало простым гражданам выход для выражения своих чувств в той ситуации, когда открытая демонстрация протеста была слишком опасной. Все хорошо осознавали рамки возможного и действовали между собой так, чтобы создать неширокие контркультуры для укрепления сохранившегося чувства автономии, но с ограниченными возможностями ниспровергнуть режим. Оба народа пришли, как и все трудящиеся, к пониманию того, что они не совсем бессильны ни в строительстве своей жизни, ни в дистанцировании от тоталитарных императивов режима. Ни тот ни другой народ не был совершенно пассивным или инертным. Большинство людей, как и основная масса учеников школы в Бильфильде, не сопротивлялись, но и не аплодировали с диким энтузиазмом режиму, а приспособили свои ожидания к существовавшим возможностям. Те, кто сопротивлялся или боролся с режимом, сталкивались с устрашающими препятствиями и неумолимостью репрессивного государства. Поскольку чуть ли не все стороны жизни определялись как «политические», простые люди всячески хватались за те аспекты жизни, которые были относительно свободны от политики, но за это им приходилось платить деполитизированным существованием, временами прерывающимся случаями протеста или расхождения во взглядах. Реакция народа на диктатуру была благоразумной и оппортунистической, но иногда враждебной или воодушевленной. Глубокий рационализм поведения большинства населения столкнулся с системами, получившими самое широкое (когда оно было обусловлено) одобрение населения и отличавшимися сверхъестественной бдительностью. Привычки подчинения и притворства развились очень быстро, но с той же быстротой они и исчезли, как только не стало диктатур. Оппозиция и сопротивление были исключительными, мужественными и чрезвычайно уязвимыми. Согласие означало быть включенным в систему; следствием несогласия было исключение из нее. Оказавшись перед лицом такого бескомпромиссного морального выбора, даже в самых трудных или отчаянных обстоятельствах большинство людей предпочитали быть своими, а не чужими.

Глава 9
Культурные революции

После приказа властей о публичном сожжении

Книг вредного содержания,

Когда повсеместно понукали волов, тащивших

Телеги с книгами на костер,

Один гонимый автор, один из самых лучших,

Штудируя список сожженных, внезапно

Ужаснулся, обнаружив, что его книги

Забыты. Он поспешил к письменному столу,

Окрыленный гневом, и написал письмо власть имущим.

«Сожгите меня! – писало его крылатое перо. —

Сожгите меня!

Не пропускайте меня! Не делайте этого! Разве я

Не писал в своих книгах только правду?»

Бертольт Брехт. Сожжение книг 1937/38¹

К открытию в 1937 году были запланированы две замечательные художественные выставки, одна в Советском Союзе, другая в гитлеровской Германии. Каждая из них должна была стать культурным событием. Предстоящая выставка «Социалистическая промышленность» была первым общесоюзным событием со времен революции. Это было детище народного комиссара тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, создавшего в 1935 году комитет по проведению выставки под председательством главного редактора газеты «Легкая индустрия». Выставка была запланирована на осень 1937 года в ознаменование двадцатилетия революции и окончания второго пятилетнего плана². Выставке германского искусства предстояло стать первым общенациональным показом современной живописи и скульптуры с момента прихода Гитлера к власти. Она должна была проводиться в новом Доме германского искусства в Мюнхене, первый камень в основание которого Гитлер заложил 15 октября 1933 года, в дату первого официального Дня искусства в Третьем рейхе. Огромный выставочный зал являлся первым образцом монументальной архитектуры, возведенным по приказу Гитлера. Длинный, исполненный в псевдоклассическом стиле фасад украшали двадцать одна каменная колонна, здание было завершено в 1937 году, ко времени первой выставки немецкого искусства, открывшейся в июле³.

Выставка «Социалистическая промышленность» должна была продемонстрировать экономические и социальные достижения Советского государства. Для ее проведения художникам было предложено представить свои работы по темам, список и описание которых были размещены в руководстве, состоявшем из 80 страниц. Каждой теме посвящался отдельный зал, один – для потребительских товаров, другой – для металлов, третий – для продуктов питания и т. д. Все советские художники должны были представить свои предложения к январю 1936 года. В итоге к этому сроку для демонстрации на выставке было принято несколько тысяч экспонатов и картин. Но вскоре планы натолкнулись на трудности. Строительство нового экспозиционного центра не могло быть завершено в срок, и выставка переместилась в постоянный выставочный зал, посвященный строительству. Художники, отобранные для участия в выставке, испытывали недостаток полотен для выполнения работ, для многих из них не хватало места в студиях. В итоге для них освободили помещения в школах и общественных зданиях. Ленинградская фабрика, которой было поручено обеспечить красками участников выставки, произвела продукцию столь низкого качества, что белила никак не высыхали, а после шести месяцев цветные краски начали чернеть⁴. Героическими усилиями выставка наконец-то была готова для открытия в ноябре, однако двери ее остались закрытыми для публики. Слишком много картин изображали портреты «врагов народа», которых разоблачили и подвергли чистке за то время, пока готовилась выставка. Художники были вынуждены срочно замазывать ставшие неугодными лица; портреты большой группы лиц из народного комиссариата Орджоникидзе необходимо было полностью обновить.

Замена лиц на портретах удовлетворила цензоров в достаточной мере, чтобы выставку можно было открыть на шестнадцать месяцев позже, 18 марта 1939 года. Посетителей снабжали маленьким путеводителем по выставке, составленным Всесоюзным партийным художественным комитетом, надзорным органом, основанным по приказу Сталина за три года до этого. Официальные гиды водили их по 17 тематическим залам выставки от зала «Старое и Новое», где противопоставлялись царский и советский периоды, и далее через зал «СССР стал железным», заполненный примечательными картинами металлургических заводов, до последнего зала, обыгрывающего известное сталинское выражение «Жить стало лучше, жить стало веселей», с изображением магазинов, ломящихся от всяческих лакомств, которые, как подразумевалось, можно было запросто купить, и крестьян, занятых уборкой урожая. Зрелище продуктового изобилия на миг озарило в глазах менее счастливых посетителей картину социалистического будущего⁵. На выставке были показаны два портрета Сталина в обществе его народа: картина Василия Ефанова «Незабываемая встреча» и картина Григория Шегаля «Руководитель, Учитель, Друг»; здесь также присутствовали портреты менее значимых политических фигур, с менее впечатляющими названиями, среди них картина Федора Модорова, изображающая обожаемого им «Товарища Микояна на Астраханском рыбном заводе». На выставке было представлено в общей сложности 2000 исчерпывающих по глубине замысла картин и скульптур, выполненных 700 зарегистрированными советскими авторами⁶.

Открытие выставки германского искусства состоялось точно в срок, 18 июля 1937 года, в присутствии Гитлера и группы партийных лидеров и экспертов по искусству. Этническим немецким художникам было предложено подавать законченные работы в жюри, возглавляемое Адольфом Зиглером, президентом Академии изобразительных искусств, художником, пользовавшимся благоволением властей. В результате было получено более 15 000 произведений искусства, из которых было отобрано 900 картин и скульптур, представленных затем Гитлеру для принятия окончательного решения. Некоторые картины вызвали гнев Гитлера, так как они были настолько модернистскими, что ему было не понятно, какой стороной вверх их вешать. Некоторые произведения искусства, которых первоначально были отвергнуты, как слишком пресные или сентиментальные, были спасены диктатором, а другие подверглись чистке. В знак протеста помощник Зиглера немедленно подал в отставку. В конце концов, 884 картины, сгруппированные по темам, были выставлены на обозрение⁷. Две пятых всех картин представляли собой пейзажи, две пятых – портреты, и лишь один свой портрет Гитлер позволил демонстрировать на выставке. Он сам выкупил 202 картины, вопреки своим первоначальным оговоркам. Находясь за пределами Дома искусств, он наблюдал за пышным зрелищем, иллюстрирующим двухтысячелетнюю историю Германии, – море свастик, партийных знамен и фантастических декораций создавало невероятное впечатление. На следующий день партийная газета уверяла читателей, что гости Мюнхена «сидели как зрители в театре нашего собственного времени и наблюдали за величием духа нации»⁸.

Успех обеих выставок был неоднозначным. Через залы Дома германского искусства прошли около 600 000 немцев, после чего экспонаты были переданы тем, кто их выкупил; выставку же «Социалистической промышленности» посетили всего 162 000 человек. Художественный комитет, разочарованный откликом на выставку, закрыл ее в 1940 году. Некоторые экспонаты предназначались для постоянного Музея советского искусства, но он так никогда и не был построен. Некоторые критики шепотом говорили между собой, что выставка была неинтересной. Первый приз был присужден не картине, посвященной достойному внимания достижению советской эпохи, а картине Иогансона «На старом уральском заводе», навеянной царской индустриализацией. Сталину нравились напряженные отношения между классами, вызванные противопоставлением насмешливого плутократа задумчивому работнику⁹. Большая часть работ, увиденных фюрером в Мюнхене, не произвели на него большого впечатления («не было ни одного художника, чьи работы были бы достойны похвалы»), хотя он был восхищен залом, в котором были представлены статуи арийских мужчин и женщин высотой больше человеческого роста, выполненные в неоклассическом стиле¹⁰. Официальная реакция в обеих столицах была тем не менее восторженной. По мнению одного советского критика, выставка поставила советскую культуру на «порог нового Ренессанса». Германскую выставку восхваляли как «основу нового и истинного германского искусства», в котором художник наконец-то повернулся спиной к напрасным усилиям самовыражения и стал, по словам Геббельса, «истинным слугой народа»¹¹.

Обе выставки служили демонстрацией официального искусства. Картины и скульптуры были продуктом не спонтанного художественного творчества, а результатом выполнения государственного заказа. И Гитлер, и Сталин принимали участие в отборе экспонатов и награждении лауреатов; каждый из них помогал формировать весь комплекс культурной продукции, разрешенной обоими режимами. Эти грандиозные претензии привели к возникновению искусства, в рамках которого творческий процесс был строго регламентирован; культура рассматривалась как центральный элемент строительства нового порядка в каждом из государств, настолько же подверженный регламентации, как и любая другая сфера общества. Две диктатуры объединяло общее убеждение в том, что культура обладает исключительной способностью воздействовать на состояние умов и взгляды зрителей. Если бы это действительно было так, все усилия регламентировать каждое проявление печатного слова, или нарисованного образа, или искусственно созданной среды были бы излишни. Критерии оценки достоинств художественного или литературного произведения отражали социальные устремления и политические нужды диктатур. Официальное искусство не было совсем лишено эстетических достижений, однако главная задача искусства состояла в том, чтобы выразить одобрение социальных ценностей и политических идеалов режимов такими способами, которые бы могла оценить рядовая публика, а не только узкий круг художественных критиков и руководителей от искусства. Вся культура в рамках диктатур была нацелена на то, чтобы стать демократической, а не потворствующей вкусам элиты.

Официальное искусство носило явно репрезентативный, дидактический и героический характер. Московская выставка стала главной демонстрацией достоинств того, что называлось социалистическим реализмом. Этот термин охватывал все формы культуры, существовавшие при Сталине. Хотя формулировка его принципов приписывалась диктатору, его первое применение восходило к речи, произнесенной перед сообществом литераторов Иваном Гронским, редактором «Известий», 20 мая 1932 года. Несколько дней спустя советская «Литературная газета» подхватила тему, убеждая художников признать, что советские массы ждут от писателей и художников «искренности и правдивости социалистического реализма в отражении революционных достижений»¹². Несколько месяцев спустя, 26 октября, Сталин присутствовал в качестве гостя в квартире писателя Максима Горького на ночной дискуссии с пятьюдесятью писателями о том, как следует понимать социалистический реализм. Определение диктатора было простым и непререкаемым: если художник «правдиво изображает нашу жизнь», он не может это делать иначе как «изображая в ней то, что ведет к социализму». «Это, – продолжал он, – будет точно социалистическое искусство». Горький, назначенный почетным председателем Союза писателей СССР, созданного в 1932 году, добавил, что социалистический реализм должен изображать «героическое настоящее с оптимизмом и достоинством»¹³.

В действительности же социалистический реализм стал директивой деятелям искусства, которым полагалось изображать или описывать сталинскую утопию, а не скрытую за ее фасадом реальность 1930-х годов. Использовать при этом следовало только те формы изображения, которые представляли собой непосредственные культурные заметки о повседневной жизни с простыми темами и простыми героями. Рамки сталинистского искусства были обозначены «прекрасной социалистической реальностью» и «великими свершениями социалистического строительства»¹⁴. Любая другая форма искусства, противостоящая непосредственной реальности, рассматривалась как «буржуазный формализм», эгоистичное искусство, игнорирующее необходимую связь культуры с народом. Сам Сталин помогал продвигать идею жизнерадостного популистского искусства. Через два дня после его посещения театра и прослушивания оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в январе 1936 года «Правда» опубликовала невероятную по своей дикости заметку под названием «Сумбур вместо музыки»: «преднамеренная разноголосица, беспорядочный поток звуков… Музыка кричит, пищит, взрывается, задыхается и вздыхает…». Композиторы получили предупреждение, что музыка, как и все остальное искусство, должна усвоить принципы «простоты, реализма, ясности и понятности образа»¹⁵.

Упрощенчество искусства в Советском Союзе не было только следствием неспособности дать эстетическую оценку произведению или только следствием примитивного филистерства. Сталину хотелось получить оперы, которые бы заложили основы советской классической традиции, сравнимые с произведениями великих классических композиторов XIX века. Культура была упрощена и приукрашена, поскольку при коммунизме, как это представляли власти, она должна стать отражением всего общества, быть в равной мере достоянием крестьянина и рабочего, так же как и художественного критика. В 1920 году Ленин провозгласил тезис о том, что «искусство принадлежит народу»¹⁶. В условиях господства социалистического реализма идея искусства, понимаемая как нечто универсальное и доступное, была частью более широкой социальной революции, которую включили в процесс сталинистской модернизации, хотя ее корни начинались еще в 1920-х годах. Художникам регулярно напоминали о том, что приоритет в их работах должен быть отдан «мыслям о народе», наряду с обязательными «мыслями о партии»¹⁷. Главный партийный куратор культуры в 1930-х и 1940-х годах Андрей Жданов заявил в 1948 году, что музыка «непонятная народу не нужна народу»¹⁸. Сталину импонировали те номера в концертах, которые слушатели могли потом насвистывать.

Аксиомой для марксистов было и то, что искусство должно отражать социальную реальность, а не личные предпочтения художника или артиста. «Жизнь сама по себе кристаллизатор, жизнь и есть источник всего искусства», – писал биограф Николая Островского, одного из величайших литературных героев социалистического реализма, чей знаменитый роман «Как закалялась сталь» издавался сериями в течение нескольких месяцев в 1932 году, когда социалистический реализм был впервые обозначен как направление литературы¹⁹. Сталин как-то сказал художнику Исааку Бродскому, работавшему в стиле социалистического реализма, что ему больше всего нравились картины, показывающие «живых людей» так, как будто они были «живые и понятные». Боль художника, его двойственность, нерешительность и отчаяние были врагами «реальной» жизни и предательством революционного государства. В официальном руководстве для писателей, содержащем список допустимых тем для литературы в 1940-х годах, такой термин, как «борьба», просто отсутствовал²⁰. Социалистический реализм одновременно был и преднамеренно дидактическим, и поучающим, с одной стороны – воодушевленным самой жизнью, а с другой – воодушевляющим на жизнь в стране. В 1928 году Центральный комитет партии решил, что все произведения искусства должны использоваться «в борьбе за новое культурное мировоззрение, новый путь в жизни»²¹. Поговаривали, что на встрече в доме Горького Сталин довольно лихо окрестил работников искусства «инженерами человеческих душ», и когда позднее, в августе 1934 года, Жданов давал официальный старт социалистическому реализму, он заявил своим слушателям-писателям, что социалистический реализм является мощным средством «идеологической перестройки», «воспитания трудящихся масс в духе социализма». И эти директивы вошли в официальные документы, которыми руководствовался Союз писателей СССР в 1934 году²². Таким образом, социалистический реализм являлся одновременно и движущей силой, и продуктом трансформации советского общества.

Официальное искусство Третьего рейха имело много общего с советской моделью культуры. В Германии также идея «искусства для искусства» отвергалась, а предпочтение отдавалось идее, обозначенной Йозефом Геббельсом, верховным жрецом всего германского аппарата культуры, которая заключалась в том, что «искусство является функцией жизни народа». Искусство, подобно социалистическому реализму, должно быть «героическим и романтическим»²³. Определение культуры, данное Гитлером в его речи на ежегодном съезде партии в Нюрнберге в сентябре 1934 года,

почти в точности совпадало с речью, произнесенной Ждановым за месяц до этого: «…искусство, формирующее самый истинный образ и непосредственное отражение души народа, вне сомнений, подсознательно оказывает наибольшее влияние на народные массы». Функция искусства тем не менее остается условной: «Оно дает истинное представление о жизни и о врожденных способностях народа, никак не искажая их»²⁴. В понимании Гитлера искусство находилось в браке с народом и не могло быть независимым от него. Открывая выставку в 1937 году, он заявил, что любое искусство нетерпимо, если оно «не может опираться на радостное, проникновенное одобрение широких и здоровых народных масс». Искусство должно «укреплять здоровые инстинкты народа»²⁵. Принципы простоты и доступности, которые так часто фигурировали в заявлениях советских властей о культуре, были центральными в художественных предубеждениях Гитлера; «Искусство, которое живет в нашей крови, – продолжал он, – искусство, которое способен понять народ, так как только искусство, понятное простому человеку, является истинным искусством»²⁶.

Взаимоотношения Гитлера с культурой носили более непосредственный характер, чем взаимоотношения с культурой у Сталина, несмотря на то что Сталин читал почти всю литературу, смотрел все фильмы, видел тысячи картин, вдохновленных его диктатурой, и не был тем застенчивым «художником-правителем», которым притворялся Гитлер. Юный Гитлер флиртовал с карьерой художника, живя в довоенной Вене, где он подрабатывал себе на жизнь, создавая простые акварели и мечтая о поступлении в Венскую академию художеств, чтобы выучиться на архитектора. Этого оказалось достаточно, чтобы превратить будущего политика в самоявленного специалиста по культуре. В своей «Mein Kampf» он утверждал, что все формы искусства были извращены современностью и должны будут очиститься перед тем, как получить возможность служить обновленной «моральной, политической и культурной идее»²⁷. Эта идея заключалась в возрождении и освобождении германской расы и тех элементов внутри нее, которые «даруют культуру и создают прекрасные творения»²⁸. Для Гитлера художественное творчество было выражением расового здоровья и вечных расовых ценностей. Начиная с 1933 года он регулярно информировал публику о своих взглядах на искусство, в конечном итоге эти взгляды стали неформальными «принципами фюрера», в основе которых лежали его личные вкусы и политические предубеждения²⁹. В скульптуре он настаивал на копировании «физической красоты» греческих скульптур, которые, как он считал, вопреки их чрезмерно подчеркнутой анатомии, служат образцом «реального», научно обоснованного физического строения. В искусстве он предпочитал простые репрезентативные ландшафты XIX века и полотна, запечатлевшие «истинные картины жизни», на которых нет голубых полей, желтых облаков, зеленых небес и розовых деревьев³⁰. В область архитектуры греко-романский мир привнес образцы «чистоты, света и красоты»³³. Литература интересовала его в куда меньшей степени, чем Сталина.

Эти предпочтения можно было бы определить как «националистический реализм», хотя реализм как термин официально не использовался для описания национал-социалистического искусства по причине его социалистических коннотаций. Тем не менее публичная идентификация искусства как чего-то возвышающего и героического, чрезвычайно оптимистичного, заключающегося в неусложненных представлениях о действительности была общей чертой обеих диктатур. Официальное искусство на практике было по существу идеалистическим и романтическим, а не реалистическим. Любой намек на конфликт, тревогу или убожество подлежал немедленному удалению. «Врагов» революции или расы редко удостаивали изображением. Горький говорил о «революционном романтизме» в искусстве, который придает картинам колхозов и металлургических заводов возвышенный образ, выделяя их из категории простых иллюстраций, и позволяет изображать «героическое настоящее в более ярких тонах»³². В своих заметках 1933 года Геббельс утверждал, что искусства в Германии будут «романтическими» и «сентиментальными», так же как и «фактическими»³³. Следствием такой политики в обоих режимах было намеренное сужение культурных горизонтов, так как предпочтение отдавалось одному-единственному традиционному художественному и литературному стилю.

* * *

Врагом официальной коллективистской культуры в обоих режимах был творческий индивидуализм. За тридцать лет до возникновения диктатур Европа испытала необыкновенный расцвет эпохи культурного самовыражения. Обе страны, и Россия, и Германия, стояли на передовой линии художественного авангарда. Многие русские писатели и художники приветствовали революцию 1917 года, воспринимая ее как акт художественной эмансипации, что привело в 1920-х годах к возникновению экспериментальной, плюралистической культуры, которая воодушевлялась агрессивным антибуржуазным мировоззрением режима. Годы республики в Германии после 1919 года стали свидетелями огромного разнообразия художественных течений; освободившись от пут старой империи и вобрав в себя трагический опыт войны, поражения и революции, не скованные никакими предубеждениями или вкусами, многие немецкие художники и писатели приветствовали возможность раздвинуть границы искусства до размеров социального протеста, болезненного нигилизма или терпимых новшеств.

Взрыв экспериментальной культуры в 1920-х годах отражал глубинное стремление защищать творческую автономию, поскольку по своей сути авангард был независимым, низвергающим устои, намеренно вызывающим и неконтролируемым, сознательно революционным и иконоборческим. «Время / пулям / по стенке музеев тенькать. / Стодюймовками глоток старье расстреливай!» – писал поэт-футурист Владимир Маяковский³⁴.

Регламентация культуры в 1930-х годах была ответом на дезинтеграционное и будоражащее влияние авангарда, которому ни та ни другая диктатуры, не были намерены потворствовать вопреки тому, что выдающихся модернистов, которые были готовы оказывать поддержку новому политическому порядку, можно было обнаружить и в Советском Союзе, и в Германии, включая и самого Маяковского. Борис Пастернак, русский поэт и писатель, писал в 1942 году о напряженных отношениях между художественным творчеством и политическим контролем, характеризовавшимся тем, что диктатура относилась с «полнейшим недоверием к творческой независимости». «Никто не может подарить мне свободу, если я не обладаю ею в зародыше сам в себе. Ничего нет более ложного, чем внешняя свобода при отсутствии свободы внутренней.<…> Самопознание не есть задача с готовым ответом. Надо идти на риск. <…> Надо ставить себе задачи выше своих сил, во-первых, потому, что их все равно никогда не знаешь, а, во-вторых, потому, что силы и появляются по мере выполнения кажущейся недостижимой задачи.»³⁵.

Напряженность в отношениях между свободным творческим самовыражением и политическими директивами явно ощущалась уже в 1920-х годах как в Германии, так и в Советском Союзе. Еще до начала официальной поддержки социалистического реализма Советское государство наложило очевидные ограничения на творческих людей, обозначив рамки того, что было приемлемо для революционной культуры, а что нет. В первые три года после революции широкое движение подлинно пролетарских деятелей культуры, ставшее известным под названием «Пролеткульт», привлекало в свои ряды тысячи рабочих для обучения их писательскому и художественному ремеслу, чтобы впоследствии они могли занять место буржуазных художников и положить конец разделению на высокое искусство и широкую народную культуру. Режиму был враждебен демократический и автономный характер движения, и после 1921 года оно резко пошло на спад³⁶. Разнообразные формы модернизма – кубизм, конструктивизм, импрессионизм, сюрреализм – были также объектом жесткого государственного контроля и находились под подозрением, так как, по предположению властей, они представляли собой некую форму буржуазного отклонения. Русские футуристы, многие из которых занимали куда более левые позиции, чем даже сама большевистская партия, объединились в 1922 году в Левый фронт искусств, но их агрессивный творческий активизм, воодушевленный первым футуристом, итальянцем Филиппо Маринетти, не отвечал экономическим приоритетам режима, и к 1928 году судьба движения была предрешена. Сам Маяковский, возможно наиболее яркое и известное имя в футуризме, застрелился два года спустя, оставив короткую посмертную записку с лаконичным эпилогом: «Серьезно – ничего не поделаешь. Привет»³⁷. Метод формализма, в равной мере как и само движение, находился под подозрением властей, поскольку его центральная идея заключалась в том, что форма книги, здания или картины важней, чем содержание, и не имеет ничего общего с социальной средой. Формалистский лозунг «искусство всегда свободно от жизни» звучал прямым вызовом марксизму и был одним из главных пунктов обвинения, выдвигавшихся против каждого отличающегося от общей массы художника, существующего в лоне социалистического реализма³⁸.

В 1928 году, на заре коллективизации и первого пятилетнего плана, режим в конце концов положил начало более строгому контролю над искусством, ставя целью преодоление «рабского подражания буржуазной культуре»³⁹. В декабре того же года резолюция Центрального комитета «Об обеспечении массового читателя литературой» предписывала издателям обеспечить читателей книгами преимущественно коммунистических авторов на темы экономической мобилизации и прекратить выпускать литературу, заполненную «буржуазными влияниями» или «декадентством»⁴⁰. Целенаправленная пролетаризация культуры продвигалась двумя институтами – Российской ассоциацией пролетарских писателей и Российской ассоциации пролетарских музыкантов⁴¹.

Начиная с 1933 года эти предубеждения получили возможность цвести буйным цветом без всяких ограничений. Всю современную культуру подозревали во «враждебности к народу», в том числе: импрессионизм, футуризм, кубизм, дадаизм. Самые крепкие выражения были оставлены для экспрессионизма – направления искусства, откровенно вызывающего, неортодоксального, раскованного, обладающего необыкновенно богатым воображением, создавшего руками Макса Бекманна или Эрнста Кирхнера работы поразительной оригинальности. Экспрессионизм был отброшен как «недостойное человека», «чуждое», «негроидное», «полуидиотское», но чаще всего – «дегенеративное» искусство. Помимо этого, его считали политически тенденциозным. Термин «культурный большевизм» использовался для описания любого искусства, не соответствовавшего стандартам режима. Первая выставка дегенеративного искусства, состоявшаяся в Карлсруэ в 1933 году, была названа «Правительственным искусством 1919–1933» для того, чтобы продемонстрировать связь современного искусства с потерпевшим неудачу республиканизмом. Небольшие выставки «искусства ужасов», процветали по всей Германии. В 1937 году режим приказал провести в Мюнхене рядом с экспозициями германского искусства главную выставку «дегенеративного искусства». Это было сделано для того, чтобы воспользоваться возможностью удалить из всех сфер общественной жизни все оставшиеся образцы художественного модернизма.

Созданный Геббельсом комитет для организации параллельной выставки конфисковал 16 000 рисунков, картин и скульптур из музеев, галерей и общественных зданий. Было отобрано в общей сложности 650 экспонатов, авторы которых могли составить настоящий справочник «Кто есть кто» в современном искусстве, – Дикс, Грош, Кирхнер, Бекманн, Кокошка, Колловиц, Шагал, Кандинский. Их произведения были размещены совершенно беспорядочно, как попало, от пола до потолка, чтобы подчеркнуть ощущение путаницы и полного хаоса. Каждой группе произведений были даны названия, оказывающие угнетающее действие, – «высокомерная насмешка над божественным», «откровения еврейской души» (хотя только шесть из выставленных художников были евреями), «природа в представлении больного ума» и тому подобные⁴². Напротив экспонатов, взятых из государственных галерей, были прикреплены таблички с комментариями «Оплачено налогами трудового народа Германии». Произведения профессиональных художников перемежались с рисунками и картинами психически больных людей. Сделано это было для того, чтобы посетители убедились, что авангард в действительности представляет собой плод психической неадекватности его авторов. Выставку открыл 19 июля 1937 года, через день после открытия выставки германского искусства, Адольф Зиглер, сопровождая свою речь тирадами, направленными против «чудовищных детищ слабоумия, бесстыдства, абсурда и вырождения»⁴³. Выставка сразу же произвела фурор. За четыре месяца через набитые толпами душные залы прошли более двух миллионов посетителей. Это была странная смесь консервативных немцев, испытывавших отвращение от увиденного зрелища, проходивших мимо экспонатов с гоготом и восклицаниями, и скрытых энтузиастов современных течений искусства. После этого выставка отправилась в тур по Германии, где ее увидел еще миллион посетителей⁴⁴. Вскоре «дегенеративное искусство» соединилось в туре с «Выставкой дегенеративной музыки», организованной Геббельсом в мае 1938 года в качестве атаки на современную диссонирующую «еврейскую» музыку и «черный» джаз. Партия издала каталог «дегенеративных фильмов» Film – «Art», Film – Cohen, Film – Corruption, для того чтобы показать, что экспрессионизм и экспериментальное кино было еврейским изобретением⁴⁵.

Перманентное подавление современных направлений искусства и экспериментального творчества наряду с утверждением консервативных художественных ценностей стали возможными в обеих системах в результате установления официальных всеохватывающих институтов регламентации культурной жизни. В Советском Союзе новые организации были созданы для каждой сферы культуры, начиная с кино в 1930 году. Вместо государственной кино корпорации «Совкино» и более мелких экспериментальных студий 1920-х годов был создан единый Всесоюзный кинотрест, ответственный за производство всех советских фильмов, в обязанности которого входило также проверять каждую строчку сценариев на предмет политической корректности⁴⁶. В 1932 году дамоклов меч упал на РАПП, РАПМ и множество неофициальных и официальных культурных организаций. Резолюция Центрального комитета от 23 апреля приказывала ликвидировать все существующие литературные организации, объединив всех в единый Союз советских писателей. Остальные области культуры также должны были следовать генеральной линии. 25 июня на основе множества мелких художественных кружков был основан Союз советских художников. Создание Союза советских композиторов последовало в 1933 году, а создание Союза советских архитекторов и Союза советских журналистов – в 1934-м. Каждая область искусства была обязана следовать уставу, разработанному и официально принятому для Союза писателей в августе 1934 года, включавшему положение, обязывающее прославлять «великую мудрость и героизм коммунистической партии» и активно участвовать посредством социалистического реализма в «классовой борьбе пролетариата в социалистическом строительстве»⁴⁷. В начале 1936 года Центральный комитет повысил статус своего собственного отдела культуры, создав Всесоюзный комитет по вопросам культуры во главе с Платоном Керженцевым, наделенным полномочиями контролировать и, когда необходимо, направлять политическую и художественную деятельность всех отдельных союзов⁴⁸. После войны режим еще более усилил свой контроль над культурой. В 1946 году Жданов дал старт так называемой ждановщине – грубому давлению на сохранившиеся намеки на модернистское, формалистское или иностранное влияние на культуру, которое продолжалось до культурной оттепели, начавшейся после смерти Сталина⁴⁹.

Организация культуры в Германии была, если это и имело место, более централизованной, чем в советской модели. Осенью 1933 года почти все культурные объединения были вынуждены закрыться, а их деятельность была переведена под управление новой Палаты по культуре рейха, юридически основанной 22 сентября и официально начавшей работу 13 ноября под покровительством геббельсовского Министерства пропаганды и народного просвещения и под председательством молодого журналиста Ханса Хинкеля, бывшего бойца «Корпуса Свободы» и одного из первых членов партии. Национальной палате подчинялись семь нижестоящих палат: музыки, изобразительных искусств, театра, литературы, прессы, радио и кино. Каждый аспект художественного и литературного творчества заранее оговаривался. Палата изобразительных искусств, в свою очередь, подразделялась на семь отделений: администрирования; прессы и пропаганды; архитектуры, ландшафтного и внутреннего дизайна; живописи, скульптуры и графики; рекламной иллюстрации и дизайна; продвижения искусств, художественных и ремесленных объединений; издательской деятельности, торговли и аукционов⁵⁰. Палаты были также организованы по географическому принципу, на основе 31 районов, каждый из которых представлял местный администратор по культуре, ответственный перед министром; в пределах каждого района имелись региональные объединения, соответствующие каждому виду деятельности. В одной только палате прессы было 134 местных объединений, которые охватывали все, начиная от книжных киосков на железнодорожных станциях до стенографистов, работающих в прессе⁵¹.

Вслед за созданием структуры палат были приняты дальнейшие законы. «Закон о руководителях литературы» был издан 4 октября 1933 года,

Закон о кино – 16 февраля и «Объединенный закон о театре» – 15 мая 1934 года, каждый из них давал палате право диктовать содержание того, что было позволено изображать и о чем можно было писать. Собственные уставы палат утверждали совершенно недвусмысленно и в помпезных выражениях стремление держать художественное творчество и всю культурную деятельность под строгим политическим контролем: «Дело государства – устранять вредные влияния и поддерживать такие, которые имеют ценность и вызваны к жизни чувством ответственности за благосостояние всей нации»⁵². Цель состояла в том, чтобы координировать создание всех национальных художественных произведений, «слить воедино под руководством государства творческие элементы из всех областей культуры в единую волю…»⁵³. В действительности же потребовалось некоторое время, прежде чем Геббельс смог навязать единую волю. «Боевой союз» Розенберга за короткий срок совершил настоящий скачок, число членов выросло из 6000 человек в январе 1933 года до 38 000 в октябре, и надеялся играть большую роль в определении национал-социалистической политики в отношении культуры. В 1934 году эта организация была переименована в Национал-социалистическое сообщество деятелей культуры и работала в тесном сотрудничестве с Трудовым фронтом Лея, преследуя идеал подлинно германской драмы, в области которой его влияние постепенно уменьшалось⁵⁴. Трудности, связанные с подведением интеллектуалов и деятелей культуры под единоличный контроль, побудили Геббельса в 1935 году назначить Сенат по культуре, для того чтобы он консультировал рейхспалаты и потакал творческим, но критичным эго тех, кто был приглашен к сотрудничеству. К началу 1936 года палаты стали ключевыми органами культурной жизни новой Германии.

Партийные органы в каждой системе приблизились к задаче формирования политически скоординированной культуры как позитивным, так и негативным путем. Политика в области культуры никогда не была простой войной с модернизмом. Рамки политически приемлемого содержания произведений искусства и культуры устанавливались властями, которые также давали официальную санкцию и на оказание поддержки художникам и другим деятелям культуры; в то же время любая попытка сопротивления или несоответствия новым культурным стандартам подавлялась, официальной цензурой, методами изоляции и террор. Союзы и палаты никогда не страдали от недостатка активных и добровольных членов, которые были достаточно воодушевлены и благоразумны, чтобы понимать, что иного пути поддерживать свое искусство, кроме как сотрудничество с властями, у них не было. Контроль над искусством не обязательно означал удушение любого творческого энтузиазма или воодушевления. Большинство работников культуры в Германии и Советском Союзе продолжали писать, рисовать, вырезать или сочинять музыку в рамках дозволенных границ форм и содержания. В 1937 году в рейхспалату музыки входили 95 000 членов, в палату изобразительных искусств – 35 000, в палату театра – 41 000⁵⁵. Союз писателей Советского Союза гордился тем, что в его рядах насчитывалось 7000 членов в 1953 году. Поскольку каждый, кто хотел остаться общественно активным творцом, должен был зарегистрироваться и получить одобрение, творческие работники вскоре приспособились к новым обстоятельствам. Это давало существенные преимущества. Советские творческие союзы получали помещения для встреч, стипендии, дома отдыха, а очень немногие и перспективу действительной славы. Сталинская премия, учрежденная в 1939 году и впервые присужденная в 1941-м ретроспективно тринадцати авторам произведений в стиле социалистического реализма, созданных после 1934 года, имела самый высокий денежный номинал 100 000 рублей⁵⁶. Союзы также предоставляли творческим людям все необходимые материалы. Дефицитная экономика, где всего не хватало, давала руководителям от искусства, получившим контроль над доступом к материалам – краскам, мрамору, бумаге, холстам, кистям и музыкальным инструментам, исключительные возможности манипулировать творческим процессом, продвигая одних и ограничивая возможности других.

Многие художники, актеры и музыканты приветствовали создание германских палат не только потому, что необычным для себя образом разделяли антимодернистские наклонности своих политических патронов, но потому что творческое бездействие и профессиональная незащищенность прекратились с наступлением экономического подъема, покровительства властей и роста доходов⁵⁷. Альберта Шпеера, молодого архитектора, от вынужденного творческого простоя, вызванного резким спадом экономики, спас предложенный Геббельсом контракт, открывший перед ним двери блестящей карьеры. Были и тысячи других Шпееров, которые обнаружили, что регламентация культуры является таким же источником безопасности, как и угрозы, и которые приветствовали устранение своих творческих соперников и слишком неортодоксального модернизма.

Необходимо помнить, что в обеих системах в условиях официального патронажа возникли новые литературные и творческие элиты, представители которых вышли из рядов партийных активистов и сторонников партии. В большинстве случаев их продвигали наверх, так как их жизнь и творчество воплощали идеалы движения. Типичным примером тому был молодой немецкий поэт Герхард Шуманн. Воспитанный в период Веймарской республики, Шуман был одержим мыслью о поражении Германии и явного упадка культуры; в 1930 году он вступил в партию, а в 1931 году – в СА. Его ранние стихи выражали традиционные мечты о новом рейхе, свойственные многим творческим людям Германии, мысли о героическом мессии и едином народе, объединенном общностью крови и духом товарищества. После 1933 года он стал, в свои немногим больше двадцать лет, общенационально признанным поэтом, создающим печальные и предсказуемые гимны во славу фюрера, германских лесов и долин, крови и смерти. В 1936 году ему вручили национальный литературный приз за сборник стихов, куда вошел и «Фестиваль героев», воспевавший «шестнадцать партийных мучеников», павших во время путча 1923 года. Произведение было положено на музыку и исполнялось в Берлинской опере в присутствии самого Гитлера. По завершении аннексии Австрии в марте 1938 года именно поэма Шумана «После излечения тысячелетних ран/Кровь соединилась с кровью…» ежедневно транслировалась по всей Великой Германии⁵⁸. В тот год его назначили главой писательской секции Литературной палаты. Его пьеса «Решение», поставленная в 1939 году и представленная для всеобщего одобрения, стала квинтэссенцией националистского реализма: два сослуживца, воевавшие на войне, выбирают в 1920-х годах разные жизненные пути, один идет во Фрайкор, другой вступает в коммунистическую партию; в последней сцене коммунист осознает свою ошибку, слышит песню Фрайкора («Небеса окрасились в кровавый цвет… Мы жаждем умереть за Германию»), и каким-то образом вдохновляется на смену веры, переходя на сторону национал-социализма. Последними словами его умирающего товарища были: «Идет новый фюрер»⁵⁹. Болезненная решимость Шумана отражала стремление режима слить воедино искусство, насилие и героику. «Где может германец лучше познать тихую, необъяснимую силу поэмы, – задавался он вопросом в 1940 году, – как не перед лицом смерти?..»⁶⁰.

Советский Союз породил целый выводок рабочих талантов, благодаря своим способностям поднявшихся до литературных звезд, сумевших, используя свой жизненный и трудовой опыт, воплотить идею социалистического реализма. Николай Островский, автор романа «Как закалялась сталь», воевал на гражданской войне, вступил в комсомол, участвовал в восстановлении промышленности и этот опыт со всей своей страстностью отобразил в романе, который он писал, будучи слепым и прикованным к постели, накануне своей преждевременной смерти, изнуренный, как это было сказано, чрезмерным юношеским революционным рвением⁶¹. Писатель Василий Ажаев, имя которого взметнуло к славе в 1948 году после публикации романа «Далеко от Москвы», был образцовым продуктом сталинской культуры. Ажаев начал свою литературную карьеру в ГУЛАГе на советском Дальнем Востоке. Был арестован вскоре после убийства Кирова, сослан в лагерь в Байкало-Амурский регион, где строилась вторая ветвь Транссибирской железной дороги, и после отбытия четырехлетнего срока остался там же работать в качестве вольнонаемного рабочего и служащего в управлении лагерем. Он начал писать короткие рассказы, еще будучи заключенным, и в 1939 году поступил на заочное отделение Литературного института, чтобы стать профессиональным литератором. Его роман был написан во время войны; в нем в идеализированных и героических тонах описано строительство нефтепровода по суровой, часто неосвоенной территории сибирской тундры, с обычной кастой постоянно сомневающихся инженеров и храбрых рабочих коммунистов, работавших быстрее, чем того требовал план, без какого-либо намека на те ужасы ГУЛАГа, свидетелем которых в первую очередь был сам Ажаев. Рабочие трудятся с радостью, природа покорена и обустроена, а территория, когда-то экзотическая и убогая, спасена для советской цивилизации. В 1949 году роману была присуждена Сталинская премия (первой степени), а Ажаев превратился в неотъемлемую часть литературного канона, стал членом правления Союза писателей и редактором газеты «Советская литература». Его имя называли как яркий пример способности совершенно обычных советских граждан создать свою собственную воодушевляющую культуру на основе самого приземленного материала⁶².

При новом руководстве вопрос о том, что можно относить к разряду искусства, становился еще более проблематичным, поскольку он касался не только живых, но и уже умерших композиторов, писателей и художников. Процесс установления литературных и художественных канонов был преисполнен неожиданной двусмысленности. Композитора Рихарда Вагнера, чьими операми наслаждался юный Гитлер и которого ежегодно экстравагантно прославляли в присутствии диктатора на фестивале в Байройте, в Советском Союзе почитали так же, как и в Германии. В 1920-х годах Вагнера регулярно ставили в Москве и Ленинграде. Его краткий флирт с революцией в 1848 году, его идеи относительно того, что искусство должно служить народу и о социальных функциях театра, дали основание рассматривать его, как писала «Правда» по случаю 125-й годовщины его смерти в 1938 году, как «борца и революционера». В ноябре 1940 года Сергей Эйзенштейн восстановил великолепную постановку «Валькирий» в ознаменование согласия, наступившего в эпоху Советско-Германского пакта о ненападении. Война резко оборвала возвращение Вагнера на советскую сцену, и постановки его опер возобновились только через месяц после смерти Сталина, в апреле 1953 года⁶³.

В условиях господства социалистического реализма имелись и другие двусмысленности. Сталин был движущей силой реабилитации классиков литературы и музыки. В области музыкального искусства русские композиторы XIX века – Чайковский, Римский-Корсаков, Глинка и Бородин были возвращены из небытия после того, как их заслонили музыкальные модернисты 1920-х годов. Но та же судьба постигла Бетховена, Брамса и Шуберта. Русских классиков – Толстого, Пушкина, Чехова и Тургенева (но не Достоевского, которого считали слишком сложным) издавали миллионными тиражами, включая и полмиллиона экземпляров «Войны и мира», и раздавались населению Ленинграда для поддержания решимости во время блокады, тогда, когда население нуждалось в топливе и продуктах питания⁶⁴. Одновременно режим спонсировал создание образцовой модели новой, советской классики. Начиная с 1930-х годов, авторы стали упражняться в создании разнообразных версий основополагающего сюжета: молодой герой пролетарского происхождения (редко героиня), сбившийся с пути буржуазный специалист, совершенно очевидно непреодолимый производственный план, поддержка со стороны доброй женщины (редко со стороны мужчины) и никакого секса. Литераторам советовали читать речи Сталина для того, чтобы научиться «краткости, ясности и кристальной чистоте его языка»⁶⁵. Был составлен список из двенадцати образцовых текстов, написанных в духе социалистического реализма, в который вошли малоувлекательные драмы о промышленном строительстве («Цемент» Федора Гладкова, «Как закалялась сталь» Николая Островского), повествования о героических событиях гражданской войны («Разгром» Александра Фадеева, «Чапаев» Дмитрия Фурманова), также как и два романа Максима Горького, «Мать» и «Жизнь Клима Самгина», первый из которых был опубликован в 1907 году, а второй – в 1928-м и стал его последним романом⁶⁶. Горький вошел в этот список вопреки тому, что он отошел от революции, уехав в Италию, где правил Муссолини, и провел там большую часть 1920-х годов. Сталину нравились его произведения, и он всячески поощрял его на возвращение на родину с Капри, чтобы организовывать тщательно отрежиссированные визиты к нему иностранных посетителей, которым его представляли как «новатора и основателя» советской литературы. В 1933 году Горький окончательно вернулся в страну, ему предоставили огромный особняк в Москве и прекрасную дачу; город Нижний Новгород, в котором он родился, был переименован в его честь в город Горький. В конечном итоге он стал пленником социалистического реализма, созданию которого сам способствовал. На все свои просьбы вернуть ему паспорт Горький постоянно получал отказ и до конца жизни в 1936 году находился под неусыпным контролем агентов НКВД⁶⁷.

Позитивный канон в Германии также был подвержен самой широкой интерпретации. Даже Геббельс не был уверен в том, что приемлемо, а что нет. Некоторое время он сохранял картины экспрессионистов и про-нацистского художника Эмиля Нольде в своем министерском кабинете, пока Гитлер не приказал ему удалить их. Для того чтобы укрепить авторитет новых палат, Геббельс пригласил выдающихся художников, чьи работы были действительно современными, возглавить их. Престарелый композитор Рихард Штраус согласился возглавить Палату музыки; экспрессиониста, кинорежиссера Фрица Ланга Геббельс пригласил стать во главе Палаты кино в какой-то момент летом 1933 года, как раз в то время, когда только что завершенный классический готический фильм Ланга «Завещание доктора Мабузе» был запрещен к показу в германских кинотеатрах за романтизацию преступлений⁶⁸. Так же как и в Советском Союзе, получившее одобрение германских властей искусство стало смешением старого и нового, поскольку это искусство было преимущественно немецкого происхождения, хотя это и не мешало произведениям русского композитора, эмигрировавшего из СССР, Игоря Стравинского постоянно звучать на концертах 1930-х годов в Германии, тогда как в Советском Союзе его отвергли как космополита и формалиста. Это не мешало и итальянским операм вытеснить произведения Вагнера со сцен германских театров. В сезон 1932/33 года оперы Вагнеры были среди десяти наиболее часто исполнявшихся; в 1938/39 году в этом списке осталась лишь одна из его опер, а три первых места в нем заняли оперы итальянских композиторов⁶⁹. Из классиков немецкой литературы были одобрены только те, кто не был евреем или не имел явно не немецкого происхождения; критерием допустимости и одобрения современной литературы было соответствие стандартам националистического реализма. Режим особо благоволил немецкой классической музыке, за исключением композиторов еврейского происхождения. Инсценировка «Фиделио» Бетховена была осуществлена таким образом, чтобы затушевать идею оперы об освобождении от банальной тирании; Брамс и Брукнер оставались наиболее популярным выбором. Всячески поощрялись новые музыкальные классики, среди них «Реквием по германским героям» Готтфрида Мюллера, впервые исполненный в 1934 году в честь всех погибших в германских войнах, и «Олимпийская молодость», поставленная в честь Берлинской олимпиады в 1936 году⁷⁰. Между тем установить жесткие каноны культуры оказалось невозможным, учитывая всю глубину и разнообразие германской культурной традиции, как старой, так и новой; рамки допустимости культуры должны были определяться в большей степени тем, что было исключено по расовым мотивам, по политическим соображениям или в силу «принципов фюрера».

Контроль над культурой в его негативном аспекте принимал самые разные формы, начиная от прямой государственной цензуры до самостоятельно сделанного художниками и артистами выбора уйти в творческую изоляцию, просто прекратив работать. Меры по изоляции творческих работников распространялись на весь спектр культуры, начиная от высокого искусства до популярных развлечений. Советская цензура восходила к 1920-м годам, когда Государственное издательство получило право просматривать все произведения на предмет идеологической чистоты, прежде чем оправить в печать. Официальный государственный надзорный орган был основан 6 июня 1922 года под названием Главное управление по делам литературы и издательского дела, известным всем как Главлит. На раннем этапе существования его роль была в равной мере политическая, как и культурная, так как в его задачу входило препятствовать публикации всего, что может раскрыть государственные секреты, поощрять подстрекательство к мятежу, способствовать национальному или религиозному фанатизму или моральной деградации. Главлитом был составлен индекс запрещенных книг, «Перечень», сначала содержавший публикации, которые должны были храниться в секрете, но в итоге в него стали включать все книги, от которых, по мнению режима, должны быть ограждены граждане⁷¹. В 1923 году было создано отдельное Главное управление по репертуарам (Главрепертком) для осуществления цензуры всего того, что ставилось на сцене. В 1936 году оба управления были напрямую подчинены Центральному комитету партии. По всему Союзу были созданы также региональные отделы, и к 1939 году эти цензурные органы насчитывали немногим более 6000 сотрудников⁷².

В 1920-х годах цензоры были озабочены главным образом запретами того, что нельзя показывать или читать; однако в эпоху социалистического реализма в их обязанности также входило «реформирование» литературы или кино, с тем чтобы и то и другое отражало линию партии. Запрещенные книги советских и иностранных авторов попали в черный список, их экземпляры были конфискованы и переданы НКВД, который торжественно отправил их в опечатанные помещения. Запрещенные произведения, вышедшие большими тиражами, должны были быть уничтожены. Только в 1938–1939 годах книги 16 453 названий были изъяты из обращения и более 24 миллионов экземпляров были отправлены на переработку как макулатура⁷³. В библиотеках цензоры прочесывали книги и удаляли имена скомпрометированных граждан, замазывая их черными чернилами. Они были совершенно безжалостны в своем рвении. Однажды в октябре 1934 года было обнаружено, что в одном номере сельской газеты «Колхозник» в карельской деревне содержится материал, подверженный цензуре. Цензоры тут же предприняли меры по изъятию всех 1900 экземпляров газеты: 1507 из них были изъяты с деревенской почты, 300 сняты со стендов, 50 экземпляров были уже использованы в качестве обоев, 12 – вместо туалетной бумаги. Одиннадцать подписчиков отказались расстаться со своими экземплярами газет и получили официальное предупреждение. Остальные экземпляры были сожжены проверяющими⁷⁴. Слабообученные, но чрезмерно бдительные цензоры во время проверок не оставляли камня на камне: в самых безобидных иллюстрациях они обнаруживали намеки на свастику; просматривали страницы на свет, чтобы удостовериться в том, что портретам Сталина не противопоставляется другое лицо, образ которого запечатлен на противоположной стороне; один цензор, действуя из самых лучших побуждений, сообщал в Москву о том, что на портрете Сталина, размещенном в одной из брошюр в декабре 1937 года, на рукаве одежды вождя отчетливо видны очертания Муссолини и слабо просматриваются буквы «ГИТЛЕР» на подбородке⁷⁵.

Изменить содержание книг, надписей и изображений было так же важно, как и просто объявить их вне закона. В условиях социалистического реализма цензоры должны были гарантировать, что все произведения несут ясную и недвусмысленную идею или характеризуются «однозначностью»⁷⁶. Однако всегда существует место для двойственности и неопределенности. Некоторые фотографии, представленные на выставке «Социалистическая индустрия», были изъяты по причине того, что они противопоставляли тривиальные образы обычных граждан портретам партийных вождей (хотя это не помешало демонстрации хваленого портрета Сталина, Молотова, Кагановича и Микояна, написанного Николаем Денисовским, изобразившим вождей в момент, когда они разглядывают небольшой стол с предметами женского туалета)⁷⁷. Печатным словом было легче управлять; цензоры просматривали каждую строку, отмечали красным карандашом места, требующие изменения, и возвращали рукописи издателям и авторам, затем, прежде чем разрешить публикацию, снова их просматривали, чтобы убедиться в том, что изменения внесены. Только после многократных проверок и перепроверок Главлит давал «визу» для публикации. Даже книги из советского канонического списка не были освобождены от цензуры. С каждым новым изданием в «Цемент» вносились небольшие изменения; «Молодая гвардия» Фадеева, опубликованная в 1945 году, по рекомендации Сталина была переделана. Главным неофициальным цензором Советского Союза был Сталин. Именно он стоял за решением, согласно которому при социализме все книги были очищены от богохульства, кощунства, секса и, по мере возможностей, естественных отправлений человеческого организма. Усиливающаяся застенчивость была частью общей политики «окультуривания» в 1930-х годах. В 1935-м цензоры получили указания от Главлита «О борьбе за чистоту русского языка», которые содержали предписания бороться против «грубых выражений и ругательств»⁷⁸. Нецензурное слово, означающее «блудница», сначала было заменено соответствующим сокращением, но в 1940-х годах было полностью запрещено. Были удалены все слова, указывающие на половые органы; попытки использовать слово из четырех букв, означающее название овоща и обыгрывающее нецензурное слово, означающее «пенис», также были замечены и запрещены⁷⁹. К началу 1940-х годов авторы и редакторы уже сами проверяли друг друга, чтобы не ждать, когда придут проверяющие и запретят.

Цензура в Германии отличалась от советской одной важной особенностью. Здесь не предпринимали попыток изменить результаты творческой деятельности, поскольку все, что вероятнее всего подлежало запрету, было по определению «культурным большевизмом» или еврейским и чуждым. Все произведения искусства, литературы и кино подразделялись на те, что были приемлемы, и те, что нет. Последние запрещались или подлежали уничтожению. В марте 1933 года Геббельс дал указание библиотекарю Вольфгангу Херрманну составить черный список еврейской, марксистской и ненемецкой литературы. Список был разослан всем студенческим союзам германских университетов и высших школ; и именно студенческие активисты из Deutsche Studentenschaft, а не соперничавшая с ними национал-социалистическая студенческая лига объявила рассчитанную на четыре недели программу культурной чистки, продолжавшейся с 12 апреля по 10 мая, кульминацией которой стало массовое сожжение книг из черного списка. Книги забирали из университетских библиотек и книжных магазинов; протестовавших профессоров бойкотировали. В последний день реализации программы огромные костры из книг полыхали на всех площадях Берлина, Мюнхена, Бреслау и Дрездена, а толпы студентов, людей из СА и представителей академического сообщества злобно кидали неугодную литературу в пламя костров, в том числе драму и поэзию Бертольта Брехта, уже покинувшего Германию и уехавшего Австрию в марте 1933 года. Осенью Брехт обосновался в Дании, и здесь он написал сатирическую поэму «Сожжение книг» для писателя Оскара Мария Графа, жаловавшегося на то, что его не включили в первый список запрещенных книг, составленный в марте 1933 года. Между тем первыми книгами, оказавшимися в погребальном костре, были книги Карла Маркса⁸⁰.

Но, как правило, цензура не была столь неистовой, хотя она и была грубой. Министерство Геббельса приказало всем издателям и продавцам книг удалить все запрещенные книги из своих списков и с полок. Пресса была очищена от антипартийных публикаций. К апрелю 1934 года 1000 газет были закрыты, а 350 закрылись добровольно. Весь опубликованный материал, научный или литературный, был проверен цензурными отделами каждой палаты или Контрольной комиссией самой партии, подтверждением чего была неровная удостоверяющая печать, которая ставилась на внутренней стороне обложки: «НСДП не имеет возражений против публикации этого тома»⁸². На местном уровне официальные комиссары следили за провинциальными театрами, концертными программами и галереями. В штаб-квартире партии в Мюнхене хранилась огромная библиотека каталогизированных запрещенных материалов. Текущая творческая продукция цензурировалась до того, как она попадала к публике. Особенно тщательно контролировалось кино; к каждому одобренному фильму приписывался один член контрольной комиссии, ответственный за контроль над кино, который должен был ежедневно следить за ходом съемок разрешенного фильма. В июне 1935 года Геббельс сам себе дал законное право отменять решения цензоров, если ему не нравился фильм, который получил их одобрение. Он просматривал каждое законченное произведение, Гитлер – многие из них. Но даже в этих условиях существовала возможность для неопределенности, позволявшая избежать цензуры. В фильме «Паромщица Мария» Франка Визбара, события которого происходят в средневековой Германии, имелись все положительные элементы – герой-ариец, вновь обретший свою родину, и романтический исторический фон. Однако получившийся в итоге фильм обвинили в декадентстве, так как германская родина находилась под иностранным господством, а герой был влюблен в девушку не арийского происхождения⁸³. Иностранные фильмы запрещали, или они подвергались сокращению перед тем, как попасть к зрителю. Для того чтобы отгородить все публичные дискуссии о фильмах или искусстве от вызывающей споры неопределенности, Геббельс предпринял 26 ноября 1936 года меры по запрету любого критицизма в отношении результатов творчества. Прессе было разрешено печатать только «сообщения об искусстве» или «размышления об искусстве». Критические оценки творческих результатов были разрешены только для тех, кто обладал «национал-социалистической» чистотой сердца и взглядов⁸⁴.

Запрет на свободное творческое самовыражение в обеих диктатурах в конечном счете основывался не на формальных системах контроля, а на физическом и психологическом давлении на художников, писателей, режиссеров и издателей, которые бросали вызов официальной культуре. Тысячи деятелей культуры в обоих режимах были подвергнуты чисткам. Быть изгнанным или получить отказ от членства в союзе или палате означало творческую смерть, хотя это и не мешало людям писать или рисовать для самих себя, за исключением тех случаев, когда службы безопасности продолжали неусыпно наблюдать за тем, чем запрещенный художник или писатель занимается. Последствием нападок на Шостаковича в 1936 году была волна чисток, направленных на композиторов, художников, режиссеров и сценаристов, обвиненных в формализме. Даже до этого момента волевое лишение творческих людей возможности демонстрировать результаты своего творчества было широко распространено. Пьесы драматурга Николая Эрдмана, автора нескольких успешных модернистских пьес, в конце 1920-х годов были запрещены к постановке, сам же Эрдман был арестован в 1933-м и вынужден признаться в том, что являлся автором «контрреволюционных литературных произведений». За это он был сослан на три года в Сибирь. Ему не разрешили вернуться в Москву или возобновить работу, однако и не расстреляли. Для подтверждения его литературной смерти его позже наняли писать заметки для разных представлений, организованных НКВД во время войны⁸⁵. Его покровителю, замечательному театральному режиссеру Всеволоду Мейерхольду, повезло куда меньше. Обвиненный в формализме, он боролся за сохранение своего экспериментального театра на протяжении всех 1930-х годов до того момента, пока в январе 1938 года театр не был закрыт. Неугодный режиму, он был арестован в июне 1939 года, после того как двоих заключенных Лубянки, одного – японского коммуниста, другого – московского журналиста, заставили дать показания, что Мейерхольд был шпионом и французской, и японской секретных служб одновременно. После проведения допроса мисдеминор был готов – обвинения в знакомстве с «врагами народа», поддержке троцкистских поэтов; так продолжалось до тех пор, пока шестидесятишестилетнего Мейерхольда, которого несколько дней дико избивали, не давая спать, не заставили в конце концов признаться, что он действительно в течение десяти лет был лидером антисоветского троцкистского (следовательно, авангардистского) заговора, представлявшего все советское искусство. 1 февраля 1940 года, после пыток в камере, он заявил о своей невиновности и смело взял обратно все свои признания, на следующий день он был расстрелян⁸⁹.

В Советском Союзе шансы на выживание у творческих людей полностью зависели от капризов судьбы. Писатели Исаак Бабель и Осип Мандельштам были арестованы и убиты, но большинство из тех, кого Мандельштам под пытками назвал своими сообщниками по заговору, оставались нетронутыми, если Сталину нравились их работы, – режиссер Сергей Эйзенштейн постоянно находился в сложных отношениях с руководителями искусства, но умер в своей постели в 1948 году; или антибольшевистский поэт Илья Эренбург, покинувший Россию и уехавший в Париж в 1921 году при помощи Бухарина и короткое время сотрудничавший с Троцким, вернулся в Москву в 1940 году, после падения Франции, и закончил тем, что стал ведущим пропагандистом и советским поэтом, прославляющим воинскую доблесть советских солдат в годы войны⁸⁷. Самой выдающейся фигурой из тех, кто выжил в условиях перманентной травли, был драматург, поэт и писатель Михаил Булгаков, хотя его биография должна была поставить его первым в очереди на репрессии. Родившись в Киеве в 1891 году, он получил медицинское образование и во время Первой мировой войны служил в армии, в медицинском батальоне. В 1918 год он стал офицером, медиком в Белой армии и воевал на Кавказе во время гражданской войны, сохранив на всю жизнь враждебность к большевизму. В 1920-х годах в своих произведениях он демонстрировал провокационный антипролетарский стиль, который он подчеркивал аккуратными бабочками, жесткими воротниками, моноклем и бескомпромиссной приверженностью русским литературным традициям. Булгаков воплотил свой опыт гражданской войны в единственной удачной пьесе «Дни Турбиных», в которой он исследует весь тот комплекс обстоятельств, который вынуждает людей делать выбор, принимая ту или иную сторону. Но в итоге все закончилось тем, что произведение запретили.

В 1930 году Булгаков послал смелое письмо Советскому правительству, обвиняя его в грубом давлении и удушении творческой свободы писателей, а также тех «рабов, подхалимов и перепуганных лакеев», кто потворствует советским художественным вкусам⁸⁸. В течение 1930-х годов он непрерывно работал над проектами, которые так никогда и не были поставлены или не увидели свет; в 1934 году, одержимый страхом смерти и фактической невозможностью реализации своего творчества, он находился в состоянии длительной психологической депрессии. В 1939 году он говорил своему другу: «Как бы я ни старался сдерживать себя, трудно остановить руку, которая тянется к перу». Его мучило, продолжал он, «неясное желание сказать последнее слово в литературе»⁸⁹. Это был бескомпромиссный комментатор коррумпированности советской литературы. В 1938 году из-под его пера вышла язвительная сатира на советскую культурную жизнь, «Ричард I», в которой культурный аппаратчик Ричард Ричардович нанимает расстроенного автора для написания официальных печатных материалов, перед тем как самому подвергнуться чистке, оставляя писателя таким же беспомощным, как и прежде, но более испорченным морально⁹⁰. Но вопреки всему Булгаков был одновременно и обласкан, и в то же время отвергнут Сталиным. В 1939 году он претворил в жизнь свою долго лелеемую надежду написать о диктаторе, зародившиуюся в тот момент, когда ему предложили написать пьесу о раннем периоде политической жизни Сталина. Эту работу он завершил в июле 1939 года; после того как было опробовано пятнадцать названий, он наконец остановил свой выбор на нейтральном варианте – «Батум». Сталин сразу прочел рукопись и отверг ее как неподобающее приукрашивание его революционной юности. Моральное и физическое состояние Булгакова стало резко ухудшаться, и в марте 1940 года он умер. За несколько дней до смерти его жена пообещала ему опубликовать окончательный вариант романа, над которым он работал с 1928 года. «Быть известным… Быть известным!» – бормотал Булгаков⁹¹. Роман «Мастер и Маргарита», впервые увидевший свет в 1966 году, стал эпитафией репрессий советской литературы, фантастическим истолкованием реальности, вызванной комплексом вины, напряженностью между озорной и дьявольской силой с одной стороны, и неестественным безмолвием автора – с другой. По причинам, которые так и остались неясными, именно Сталин позволил Булгакову выжить и он же разрушил его творческую целостность и психологическое здоровье.

Устранение творческих работников в Третьем рейхе было не так непредсказуемо. В 1933 году первая волна чисток уничтожила большую часть германской еврейской и антипартийной интеллигенции. От творческих работников потребовали особого обета режиму. В марте 1933 года президент Прусской Академии Искусств написал всем ее членам, попросив ответить только «да» или «нет» на вопрос, готовы ли они избегать любой антиправительственной деятельности и сохранять лояльность по отношению к новой «национальной культурной программе», навязанной режимом⁹². Среди тех, кто отказался, были романист Томас Манн и Альфред Деблин; четырнадцать других членов были исключены из Академии, среди них был и немецкий композитор еврейского происхождения Арнольд Шенберг. Деятелей культуры евреев лишили всех контактов с немцами. Среди требований студентов, сжигавших книги в мае 1933 года, было и требование не позволять всем писателям-евреям пользоваться немецким шрифтом или запретить переводить их на немецкий язык. «Евреи не могут быть интерпретаторами германского духа», – заявил Геббельс в 1933 году⁹³. Большинство взятых на службу государством для работы в оркестрах, театрах, оперных домах или галереях артистов, которые считались евреями, по положению закона о найме на государственную службу, принятого в апреле 1933 года, были уволены. Когда в ноябре открылась Музыкальная палата, всем кандидатам, имеющим предков-евреев, было запрещено становиться ее членами. Этот процесс продолжался в течение всех 1930-х годов, пока шла проверка генеалогий всех зарегистрированных артистов и музыкантов. К 1938 году 2310 музыкантов были исключены из палаты, то же произошло и с 1657 артистами, 1303 авторами и 1285 работниками театра и кино⁹⁶. В конечном итоге каждый еврей, работавший в сфере творчества и оставшийся в Германии или схваченный в Европе после 1939 года, стал жертвой геноцида. В лагерях еврейских музыкантов убивали не сразу, сначала они должны были играть «германскую» музыку для своих угнетателей, в то время как немногие другие создавали свои композиции на тайных обрывках бумаг.

Были и такие, кому, подобно тому как это происходило в Советском Союзе, сначала режим потворствовал только для того, чтобы впоследствии ликвидировать или заставить молчать. Композитор Рихард Штраус с воодушевлением воспринял реорганизацию профессиональной музыкальной деятельности в 1933 году, но вскоре был опутан хитросплетениями новой политической системы. Ему запретили участвовать в Зальцбургском фестивале в 1934 году по причине напряженности в германо-австрийских отношениях. Новая опера Штрауса на слова находившегося в изгнании немецкого писателя-еврея Стефана Цвейга была отменена летом 1935 года, и в тот же месяц гестапо перехватило письмо Штрауса к Цвейгу. Два партийных функционера пришли в дом Штрауса, чтобы сообщить ему о том, что он должен подать в отставку из-за «плохого самочувствия». Густав Хавеман, член партии и профессор музыки был уволен со своей должности в Палате музыки в 1935 году за поддержку композитора-модерниста Пауля Хиндемита и за его отвратительную репутацию пьяницы и бабника; Фридриха Малинга сместили с должности пресс-секретаря Палаты после допущенного им промаха, заключавшегося в том, что он разместил в газете рекламу Московского театрального фестиваля и т. д. Вместо уволенных лиц назначались более стойкие и благонадежные приверженцы партии⁹⁵.

В сфере литературы сходная судьба постигла и поэта-экспресси-ониста Готфрида Бенна. Как и Булгаков, Бенн был по образованию врачом с опытом участия в войне; он так же ходил в опрятном элегантном костюме с галстуком и был полной противоположностью богемы и антибуржуазного стиля, которые предполагала его поэзия. Его эстетические взгляды едва ли можно было отнести к разряду тех, которых придерживался партийный истеблишмент от культуры, колебавшийся между глубоким нигилизмом и стремлением к творческой автономии, но в 1933 году глубоко разочарованный в республиканском строе. Бенн сначала с воодушевлением принял новый рейх и его приверженность твердой власти и расовой чистоте. Партийные интеллектуалы не доверяли ему, и к 1934 году ему пришлось отбиваться от нападок за экспрессионистское вырождение и открытую связь с итальянским футуризмом. Статьи в прессе спекулировали по поводу того, что он еврей, и пришедший в замешательство Бенн писал другу, спрашивая, происходит ли его имя «Бенн» от еврейского «Бен-…», но тот заверил его, что этого не может быть⁹⁶. «Времена стали такими смутными, – писал он другу в январе 1938 года, – а мир так пуст, надо одному испытать все, с цепью на двери и засовом перед мыслью и словами»⁹⁷. В марте 1938 года кампания по его диффамации завершилась кратким официальным извещением Палаты писателей, сообщавшей ему, что его членство в палате прервано и что в случае, если он попытается писать и публиковаться, будет наказан⁹⁸. Бенн продолжал писать втайне от всех, яростно нападая на партию и ее культурное варварство и «криминальное общество», но его больше не публиковали вплоть до 1949 года⁹⁹.

Официальное давление на творческих людей дополнялось широко распространенной самоцензурой. Она принимала самые различные формы. Издатели и редакторы во многом выполняли работу цензоров. Художники и артисты выбирали такие темы для своих произведений, которые, как они знали, будут приемлемы, или же работали меньше и создавали меньше произведений, либо работали втайне, или сохраняли молчание. Поэтесса-лесбиянка София Парнок опубликовала свой последний сборник поэм в 1928 году под названием «Вполголоса», чтобы показать, как официальные власти удушают ее поэзию, но до своей смерти в 1933 году она написала еще сто неопубликованных поэм¹⁰⁰. Борис Пастернак оставил свое собственное творчество в 1930-х годах и вместо этого начал делать переводы, в том числе переводы на русский язык шекспировского «Гамлета» и «Фауста» Гете. Авангардные архитекторы в Советском Союзе предпочли совсем отказаться от своих работ. Ссылка или самоубийство были возможным выходом из тупика, хотя случаи побега из страны были крайне редки. В период между 1933 и 1939 годами тысячи немецких интеллектуалов и творческих людей оставили Германию, в большинстве случаев в самые первые месяцы периода. Художник-экспрессионист Макс Бекман, вопреки тому, что его уволили с должности преподавателя в 1933 году, оставался в Германии до дня открытия выставки «дегенеративного искусства», когда оказанная двум его огромным картинам честь быть представленными в первом же зале заставила его, в конце концов, покинуть страну и уехать в Нидерланды¹⁰¹. Изгнание давало личную безопасность, но художники в изгнании не имели возможности оказывать сколь-нибудь серьезное влияние на культурное поле битвы, которое они оставили. Это ослабляло сопротивление и провоцировало негодование со стороны тех, кто остался.

«Нет, и не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл», – писала русская поэтесса Анна Ахматова, чьи лирические стихи в 1946 году Жданов осудил, заявив, что они написаны «наполовину монахиней, наполовину блудницей»¹⁰². Последним спасением было самоубийство, хотя на удивление мало кто в действительности шел на это. В своей мрачной поэме, написанной в 1939 году, Ахматова умоляла о смерти («Ты все равно придешь. – Зачем же не теперь? / Я жду тебя – мне очень трудно.»), но дожила до 1966 года¹⁰³. Эрнст Кирхберг, узнав о том, что не менее 32 его литературных произведений появились на выставке 1937 года вместе с картинами Бекмана и что 639 его картин были изъяты из музеев, впал в глубокое отчаяние, из которого он освободился только 18 июня 1938 года: после того как, уничтожив все свои гравюры по дереву и предав огню остатки картин, он пустил себе пулю в лоб¹⁰⁴.

* * *

Стремление очертить рамки культуры и установить контроль над ней никогда не ограничивалось общепринятым разделением ее на «высокое искусство» и популярную культуру, рассчитанную на массового потребителя. Новые классики советской и германской литературы, музыки и искусства должны были стать достоянием всех, их должны были читать и ими должны были восторгаться все без исключения граждане страны. За публикацией «Далеко от Москвы» последовали организованные собрания отделений партии на заводах, фабриках и учреждениях, где общественность поощряли высказывать свое мнение о достоинствах романа и его недостатках. Только за один первый год было издано 150 000 экземпляров книги¹⁰⁵. Тираж художественной, научно-фантастической литературы и поэзии в Советском Союзе в 1950 году достиг ошеломляющих 180 миллионов экземпляров¹⁰⁶. Поэмы и песни Герхарда Шуманна читали и пели члены Гитлерюгенда и люди СА на партийных фестивалях и митингах. К культуре относились, как к чему-то, что принадлежало всему сообществу, как к неотъемлемому элементу коллективных усилий, ткани повседневной жизни, а не как к чему-то отдаленному от них. Эта более широкая концепция «культуры» означала, что даже самые безобидные и популярные забавы должны были сообразовываться с культурной политикой режима. Люди чувствовали себя немного свободней, когда слушали легкую музыку, посещали танцзалы или сидели перед экраном кинотеатра, чем когда они находились в библиотеках или художественных галереях.

Отношение официальных властей к джазу ясно показывало ту степень, до которой идеология культуры использовалась для формирования всей культурной среды. С начала 1930-х годов к джазу в Советском Союзе относились как к форме культурного саботажа и как к танцам, к которым он побуждал, являясь по своему характеру буржуазным и дегенеративным музыкальным направлением.

Поскольку джаз совершенно очевидно пользовался широкой популярностью, были организованы государственные джаз-оркестры, которым было позволено исполнять только спокойные танцевальные номера или мелодии, основанные на русских народных традициях. После 1945 года ассоциация джаза с американским врагом в холодной войне привела к еще большим ограничениям, так что в 1949 году производство и продажа саксофонов были вовсе запрещены¹⁰⁷. Еще хуже джазу пришлось в гитлеровской Германии, где его считали, вопреки очевидной популярности, наряду с популярными танцами, такими как танго и чарльстон, расово дегенеративной «негритянской музыкой», совершенно чуждой германскому музыкальному вкусу. В 1935 году его запретили передавать по радио и во многих общественных местах, однако его вымаранная танцевальная версия была разрешена, в этом варианте использовались скрипки и виолончель вместо саксофона, и в такой версии больше звучала мелодичная музыка, а не диссонирующие мелодии и «провокационные ритмы»¹⁰⁸. Посредством музыкальных конкурсов усилия властей направлялись на то, чтобы создать подчеркнуто Германский оркестр танцевальной музыки, который бы участвовал в организации сентиментальных и красочных развлечений в немецком стиле, поэтому в 1942 году Геббельс основал Германский танцевальный и развлекательный оркестр для исполнения разрешенной музыки на радио¹⁰⁹. В условиях обеих диктатур слушать или исполнять аутентичный, диссонирующий, синкопированный джаз фактически означало совершать акт политического неповиновения.

Эти критерии были распространены и на все расширяющуюся сферу радио и кино. Оба режима придавали особое значение радиотрансляциям. Радио в Советском Союзе стало развиваться с 1919 года, а регулярные трансляции начались в 1924 году. К 1933 году всего было 60 радиостанций, к 1940-му – 90; количество лицензированных государством радиоприемников неуклонно росло в течение того же периода с 1,3 миллиона до 7 миллионов. В условиях господства социалистического реализма по радио регулярно передавали стандартный набор музыки (которая заполняла почти три четверти всего времени вещания), чтение классических произведений, драмы и материалы по политическому просвещению, и все это под неусыпным оком Главлита¹¹⁰. Радиотрансляции в Германии начались в 1923 году, и к 1933 году по всей стране было огромное множество мелких местных радиостанций, которые слабо контролировались Радиообществом Рейха (RRG). Геббельс поставил всю систему радиовещания под контроль своего министерства. В июле 1933 года полномочия общества были усилены и радиотрансляции стали подчиняться Отделу радиовещания министерства пропаганды. Каждая местная радиостанция подвергалась политической цензуре со стороны министерства внутренних дел и в каждой из них был Культурный совет, в обязанности которого входило наблюдать за качеством и соответствием программ требованиям властей. Программы национального вещания организовывались Ойгеном Хадамовски, который видел в радио инструмент пропаганды для «формирования характера и воли Германской нации»¹¹¹. Параметры вещания определялись, по мнению одного чиновника, словами «Германский», «раса», «кровь», и «народ»¹¹². Однако и здесь музыка, вопреки всему, составляла примерно 70 % всего вещания, представляя собой сочетание классической и легкой музыки, которая была, по словам Геббельса, «приятной и доступной». С целью резкого расширения радио аудитории режимом было организовано производство дешевых «народных» радио. Их производство началось в мае 1933 года с первой модели VE301 или «30 января» (в честь даты вступления Гитлера в должность канцлера), которая продавалась по цене 76 марок; меньшая компактная версия этого радио появилась на рынке к 1938 году и стоила 35 марок. В 1933 году всего было зарегистрировано 4.5 миллиона радиоаппаратов, а к 1941 – 15 миллионов¹¹³.

Кино также занимало одно из центральных мест в развитии приемлемой массовой культуры, особенно с приходом в кино звука в начале 1930 годов (хотя это оказало меньшее влияние в Советском Союзе, где в 1934 году только 1 % из 30 000 проекторов могли транслировать звук, и немое кино перешло в 1940-е годы)¹¹⁴. В Советском Союзе количество кинотеатров, которые часто представляли собой не больше чем деревянный сарай с переносным экраном, увеличилось с 17 000 в 1927 году до 31 000 десятью годами позже, в то время как продажи билетов в кинотеатры увеличились в 3 раза.

К 1952 году в общей сложности было 49 000 проекторов по всему Советскому Союзу, даже в самых отдаленных районах тундры, хотя средний Советский гражданин в 1950 году все еще смотрел кино только 6 раз в год¹¹⁵. То огромное значение, которое придавалось кино в эпоху социалистического реализма, не полностью вытекало из официального утверждения о том, что через кино «легко передавать идеологические ценности». Советские фильмы предназначались не только для образования, но и для развлечения. Они должны были быть «на 100 % идеологически корректными и на 100 % жизнеспособными с коммерческой точки зрения»¹¹⁶. Количество музыкальных фильмов, комедий и исторических драм намного превосходило число фильмов, снятых на тему заводов и колхозов, составивших всего 9 % от всей кинопродукции, произведенной в период между 1933 и 1940 годами. Чрезмерная цензура кино в 1930-х и 1940-х годах тем не менее привела к сокращению числа развлекательных картин, так как продюсеры конкурировали в поисках сценариев и тем, отвечающих жестким требованиям эпохи социалистического реализма. Фильм Ивана Пырьева о язвах западного капитализма «Конвейер смерти» должен был ставиться 14 раз. В 1920-х годах выпускалось около 120 фильмов в год; при Сталине, который следил за производством каждого фильма, это число упало до, в среднем, 35 фильмов в год в 1930-х годах, и 25 фильмов в год – в 1940-х, а в 1951 году за все двенадцать месяцев было произведено всего 9 фильмов. Около 2700 фильмов, выпущенных до 1935 года, включая кинохронику, были запрещены к показу в кинотеатрах. Иностранные фильмы почти полностью исчезли. В 1927 году в репертуаре кинотеатров в среднем было 11 советских и 20 зарубежных фильмов, которые показывали каждую неделю; к 1937 году этот список состоял только из 11 советских фильмов¹¹⁷. Однако в пятилетие между 1945 и 1950 годами аппетиты советских кинозрителей были удовлетворены обильной диетой из романтических немецких фильмов (и единственной копией «Тарзана»), захваченной из собственного киноархива Геббельса в Берлине. В 1947 году очаровательная немецкая романтическая история, созданная во время войны, «Девушка моей мечты» побила в Советском Союзе все кассовые рекорды¹¹⁸.

При Гитлере задача фильма тоже заключалась в том, чтобы развлекать, забавлять, так же как и образовывать. Подобно руководителям советского кино, Геббельс считал, что кино должно «выполнять политическую функцию», и видел в нем идеальное средство «для влияния на массы». Он также признавал, что кино должно развлекать и только около 14 % из 1094 произведенных фильмов были откровенно пропагандистскими; в среднем 47 % фильмов, снятых в период между 1934 и 1940 годами, были комедийными. Только 96 из всех фильмов, произведенных по заказу государства, преследовали более серьезные идеологические цели¹¹⁹. Германская киноиндустрия занимала в 1933 году второе место после Голливуда по размеру и техническому оснащению, и здесь уже существовала национальная сеть кинотеатров и огромный пул постоянных кинозрителей. Продажи билетов в кинотеатры, тем не менее, увеличились более чем вчетверо за период между 1933 и 1944 годами, когда в среднем каждый немец посетил кинотеатр 14,4 раза в год вместо скромных 4 раз в 1933 году¹²⁰. Для поощрения кинозрителей использовались официальные «Дни кино», а отдаленные сельские районы, расположенные вдали от кинотеатров, снабжались мобильными кинотеатрами. Гитлерюгенд установил специальные «Часы молодежного кино»; количество дидактических по смыслу перфомансов, которые показывали один раз в месяц по воскресеньям, выросло с 905 в 1935 году до более чем 45 000 в 1942 году¹²¹. Показ зарубежных фильмов резко снизился из-за невозможности контролировать каждый этап их производства, как это происходило с немецкими фильмами, включая все комедии и легкие романтические истории. В 1933 году было показано 64 американских фильма, но только 39 четыре года спустя, и всего какие-то пять фильмов – в 1940 году. Большинство фильмов, снятых в Германии перед 1933 годом не получили официального одобрения и исчезли даже из частных кинотеатров, за исключением горстки героических картин о полетах на самолете или покорении горных вершин¹²². Единственное исключение составлял фильм «Рассвет», созданный в 1932 году, но показанный в Берлине восторженной аудитории в присутствии воодушевленного Гитлера 2 февраля 1933 года. Фильм, сюжет которого разворачивается в немецкой подводной лодке, посвящен жертвенности на войне:

«Возможно, мы, немцы, не знаем, как жить, – замечает герой моряк своей матери, – но мы знаем, как умирать, это мы знаем куда лучше»¹²³.

Сочетание развлекательности и дидактичности в популярных фильмах, которые демонстрировались в кинотеатрах обеих стран, было нацелено на то, чтобы внушить зрительской аудитории конкретные социальные ценности, но в то же время не оттолкнуть зрителя кинематографической проповедью. Это включало также и куда более осторожный и тщательно выверенный процесс идеологической селекции, приспособления и переработки, по сравнению с тем, что очевидно беспечный, но успешный с художественной точки зрения конечный продукт позволял предположить. Вот один пример: в обеих диктатурах роль женщины внутри и вне семейного очага должна была строго соответствовать нормам режима, хотя эти нормы во многом отражали существующие стереотипы, которые, конечно, не ограничивались этими двумя диктатурами. В каждой из двух систем после относительной свободы 1920-х годов стал преобладать новый пуританизм. Женщинам-кинозвездам не позволялось одеваться слишком откровенно или вести себя нескромно и отклоняться от норм морали; вместо этого они должны были демонстрировать здоровые инстинкты и эмоциональную сдержанность. В Советском Союзе фильмы, повествующие о сложных дилеммах семейной жизни («Две матери», 1931 год, о моральных проблемах, связанных с усыновлением, или «Пять жен», 1930 год, о проблемах насилия в семье) были запрещены по требованию населения как «непролетарские»¹²⁴. Женщина-режиссер Эсфирь Шуб, автор успешного фильма «К.Ш.Э.», снятого в 1932 году о молодом коммунисте, помогавшем электрификации Советского Союза, о юношах, строящих электростанцию, девушках, работающих на производстве электрических ламп, попыталась через год снять фильм с простым названием «Женщины», но ее сценарий был отклонен как слишком сложный с социальной точки зрения. В рамках социалистического реализма женщины имели значение в строительстве социализма, но только под руководством (как правило, старшего по возрасту) мужчины, и до тех пор, пока они не пренебрегали своими обязанностями матерей семейства или если эта роль не была чрезмерно упрощена. Фильм Дзиги Вертова 1937 года о довольных советских матерях и детях «Колыбельная» заканчивается, как этого требовал жанр, появлением самого Сталина в иконописном образе отца¹²⁵. В фильме Александра Зархи 1939 года «Член правительства» или в фильме Григория Александрова 1940 года, пользовавшейся огромным успехом киносказке «Светлый путь» (первоначальное название «Золушка» было изменено по предложению Сталина), действуют героини, скромные советские женщины, одна – колхозница, другая – служанка, ставшая текстильщицей, преодолевающие все препятствия с помощью спокойного и твердого всезнающего мужчины (колхозного работника, партийного секретаря, инженера), разоблачают диверсантов (агронома-убийцу в колхозе, поджигателя склада на заводе), и обе сказки заканчиваются тем, что героини становятся депутатами Верховного Совета¹²⁶.

После 1933 года германские фильмы о месте женщины в обществе не обходили стороной работающих женщин, но обычно разрешали возникавшую дилемму «профессия или семья» с помощью стандартных романтических или комических ситуаций. Популярная романтическая киноистория военного времени «Большая любовь», снятая в 1942 году по заказу государства, раскрывает жертвенность поглощенной собой знаменитости, которая, влюбившись в военного летчика, отбрасывает в сторону свои романтические устремления и мужественно отправляет его обратно в эскадрилью с песней «Мир не рухнет из-за этого»¹²⁷. Работающая женщина, как и ее советская визави, появляется в многочисленных фильмах в сопровождении мужчины, который оказывает ей всяческую поддержку в разрешении дилеммы, связанной с ее новой ролью или новой технологией. В фильме «Женщина на перекрестке», выпущенном в 1938 году, женщину-доктора, чей брак разрушился, спасает от неопределенности старый (мужчина) врач, профессор, который берет ее под свое крыло и дает ей чувство цели и направления. Двусмысленное положение женщины, имеющей профессию, исследовалось в «Невозможной женщине», снятой в 1936 году. В фильме сварливую старую деву, стоящую во главе терпящего убытки бизнеса, спасает от коммерческого краха и пустоты жизни услужливый мужчина-инженер¹²⁸. В нескольких фильмах исследуются реалистические дилеммы, как например, в фильме 1932 года «Восемь девушек в одной лодке», в котором одна забеременевшая студентка пытается сделать аборт, или фильм «Вожделенные уста», вышедший в том же году, где загулявшая женщина, неспособная справиться с потерей своего любовника, кидается в воду и тонет¹²⁹. После 1933 года женщины становятся полноценными членами сообщества как матери, как работницы или помощницы на фермах, но ни в коем случае не как депутаты рейхстага, где есть место только для мужчин. Эскапизм и сентиментальность германского кино после 1933 года держали женщин вдали от политики, тогда как в советском кино политика партии представлялась даже в утопическом жанре 1930-х годов как часть ткани жизни, предназначенной в равной мере как для мужчин, так и для женщин.

Ни в одной ни в другой диктатуре общераспространенная культура не ограничивалась просто пассивным слушанием радио или просмотром кино. Цель обеих диктатур заключалась в том, чтобы развивать позитивные формы культурного соучастия в функционировании режимов тех, кто не обязательно был творческим работником в силу своей профессии. Любительская или «народная» культура служила тем способом, с помощью которого поддерживался популистский идеал, состоявший в том, что вся культура в определенном смысле принадлежит народу, а не просто навязана системой. Инициативы народной культуры тоже должны были находиться в рамках параметров официального искусства, поскольку в случае отсутствия контроля они могли вобрать в себя значительную долю иронии и подрывных элементов. Но для большинства из тех, кто добровольно участвовал в создании своей собственной культуры, органическая связь между политикой, искусством и обществом редко служила препятствием или фактором, оказывающим давление, и во многих, если не в большинстве случаях идеологические цели официального искусства встречали поддержку, одобрение и желание подражать. Процесс формирования «народной» культуры был двусторонним процессом и не был монолитным, полностью подконтрольным, однако он не был и абсолютно спонтанным. В действительности этот процесс представлял собой сочетание того и другого.

Процесс формирования новой культуры продвинулся намного дальше в Советском Союзе, где в дореволюционное время широкая культурная жизнь было развита слабо. Коммунистам в целом были чужды унаследованные народные традиции и архаичные обряды, сохранившиеся в большинстве регионов России после 1917 года. Популярная советская культура развилась как прямое следствие возможностей, открывшихся в результате революции, даже в тех случаях, когда она оставалась символически привязанной к дореволюционным культурным формам. К 1952 году по всей стране было 123 000 клубов или домов культуры, где местные группы репетировали и показывали спектакли, выступали хоры и давали концерты, обсуждали последние романы или проводили поэтические конкурсы. В 1930-х годах при Сталине возродились народная музыка и сказки, хотя на всем на этом лежала узнаваемая тень коммунистической идеологии. Народная музыка приобрела форму «массовой песни», популярной, мелодичной, революционной или патриотической, и такие песни создавались тысячами. В 1936 году был создан Государственный оркестр народных инструментов, который дал за четыре года в общей сложности 571 концерт по всему Советскому Союзу. Стремительно множились местные народные хоры и оркестры, и к 1940 году производство балалаек достигло 1,5 миллиона штук в год¹³⁰. Народные поэты превратились в общенациональных звезд. Казахский поэт и певец Джамбул Джабаев выступал перед самим Сталиным, его восторженная хвала великому вождю и делу коммунизма была растиражирована по всей стране (однако впоследствии оказалось, что поэмы были написаны русским журналистом, отыскавшим настоящего, но неграмотного казаха, которому было предложено сыграть роль народного гения¹³¹).

В 1930-х годах традиционный фольклор был очищен от предрассудков и языческого налета и постепенно перешел из устной традиции в письменную литературу. В Союзе советских писателей была создана фольклорная секция под руководством выдающегося исследователя фольклора Юрия Соколова, который в 1931 году утверждал, что народные сказки и песни должны также находиться под «систематическим классовым руководством»¹³². На протяжении всего сталинского периода фольклор подвергался такому же неусыпному политическому контролю, как и все остальные виды искусств. Первый том советской народной литературы – собрание узбекских эпических поэм о революции и ее вождях – был опубликован в 1935 году под названием «Стихи и песни народов Востока о Сталине».

В 1937 году, в год двадцатой годовщины революции, увидела свет первая антология советских народных сказаний – «Сказания народов СССР». Самая знаменитая русская народная сказительница Марфа Крюкова называла советские сказания «новины» [новые песни]. Они были по большей части сочинены (но не всегда записаны) простыми крестьянами, солдатами или рабочими, а затем обработаны советскими фольклористами. Сюда входили древние формы былин или эпических элегий и короткие нескладные стишки частушки, и те и другие наполненные советским содержанием. Одним из первых, опубликованных в «Правде» в 1936 году, был Плач по Кирову. Более поздние элегии с характерным простодушием сочетали в себе и древние, и современные формы: «Это не пророческая птица кукует/это советское радио вещает»; «Звезды упали с небес/на нашу крестьянскую деревню/наши деревенские дома/осветились электричеством»¹³³.

Слияние старого и нового так же очевидно проглядывалось и в популярном народном театре, истоки которого восходили к традиционным ритуальным карнавалам и маскарадам, существовавшим в деревнях и малых городах. В 1920-х годах по всему Советскому Союзу прошел настоящий бум любительских драматических групп, которые разыгрывали революционные сюжеты или вели партийную пропаганду. К 1931 году, как было подсчитано, их число достигло 15 000, а количество зрителей на этих представлениях – 100 миллионов в год. Два миллиона участников этих групп сделали театр поистине самым действенным проводником идей. В 1932 году под эгидой государства была организована Олимпиада самодеятельного творчества, для чего были отобраны более 100 театров и хоровых объединений, которые должны были представить лучшие достижения любительского искусства. Темы выступлений брали из повседневной жизни тех, кто представлял тот или иной регион: коллектив строителей города Минска показал «Пятилетку за четыре года», коллектив Ижорского завода – «Каменный уголь». В течение 1930-х годов эти группы стали более амбициозными и более профессиональными, а в 1938 году победителем стал Московский театральный кружок, поставивший пьесу Горького «Мещане»¹³⁴. Народный театр приспосабливался к местным условиям, характерным для каждого региона Союза. В 1935 году из Москвы вылетел Передвижной Арктический театр, чтобы достичь самых отдаленных и малонаселенных районов, расположенных за Полярным кругом. Театр дал 400 представлений за два года. В далекой Игарке местные энтузиасты попросили разрешения открыть свой собственный театр и после курса обучения в Москве отправились обратно, чтобы открыть самый северный в мире драматический театр. Молодой представитель северной народности Анкакемен написал пьесу на своем чукотском языке. В Бурят-Монголии, на берегу озера Байкал, оказалась невероятно популярной монгольская версия шекспировского «Короля Лира» по причине его близости к темам местного фольклора. Шекспира ставили повсюду, так же как советских классиков. В театральном кружке Московского завода резиновых изделий «Укрощение строптивой» ставили больше ста раз¹³⁵.

Соучастие народа в функционировании режима в Германии развивалось в другом направлении. Здесь уже существовала прочная традиция активной любительской культуры. Немецкий певческий союз насчитывал 800 000 членов по всей стране. Книжные общества, театральные группы и музыканты-любители сталкивались с ограничениями в отношении того, что им было позволено читать и что играть, но их не вынуждали разыгрывать революционные морализаторские представления. Существовали также и народные сообщества и народные ансамбли, однако германская публика была к 1930 году слишком урбанизирована и совершенно открыта современным формам развлечений для того, чтобы фольклор играл значительную роль в продвижении популярной культуры. Между тем популярная национал-социалистическая народная поэзия возникла во многом, хотя и не во всем благодаря профессиональным поэтам; в 1941 году вышел в свет сборник стихов под названием «Фюреру посвящается. Стихи германских поэтов», куда вошли подобострастные вирши немецкого писателя Вилла Веспера, одного из самых плодовитых продюсеров германской «новой песни». Язык большей части льстивых стихов свидетельствовал о сильном влиянии фольклора (темы воскресения, возмездия, страдания, преодоления) и фольклорные образы (солнце, природа, сила, ясновидение и т. п.)¹³⁶.

В популярной прессе регулярно печатались образчики любительского стихосложения и виршей, восхваляющих режим, но они не имели той поддержки властей или широкого резонанса, которые такая поэзия имела в Советском Союзе.

Отсутствие успехов в попытках создать собственно национал-социалистическую народную культуру было очевидно на примере театра. В первые годы существования рейха были написаны сотни пьес о подъеме и триумфе национал-социализма, авторами многих из которых являлись дилетанты, сторонники партии и ее ярые энтузиасты. Все они вместе назывались Thing-пьесами («thing» или «ting» – «место судилища» на древнескандинавском) и находились в ведении Лиги уличных и народных театров рейха, основанной в июле 1933 года для наблюдения за непрофессиональными театральными клубами. С октября 1933 года они могли писать и ставить пьесы только с разрешения властей. Лига поощряла Thing-театры ставить пьесы с возможно большим числом участников и привлечением больших хоров, стремясь сделать эти пьесы примерами коллективного зрелища. В тот год Трудовой фронт организовал конкурс авторов, в результате которого было создано 489 пьес и 694 хоровых произведения, все для массового участия¹³⁷. Были сформированы Специальные драматические сообщества, которые должны были осуществлять масштабные постановки в форме популярных фестивалей. Геббельсовское министерство планировало построить по всей Германию 400 специальных открытых амфитеатров для постановок новых драм. Сами пьесы представляли собой набор реплик, надерганных из всех германских националистических сочинений, однако тот эффект, который они производили, был связан главным образом с коллективным хоровым пением, под синхронный марш актеров, олицетворявших естественное сообщество и его идеалы расового братства. Героизм в этих творениях, подобно героизму пьес в духе социалистического реализма, односторонний и твердый; болезненно жестокая тема смерти и воскресения («Танец смерти» и «Германская страсть» Рихарда Ойрингера, самые известные и наиболее часто исполняемые драмы), похоже, является единственным примером националистического реализма¹³⁸. Но вопреки всему, в 1935 году Геббельс внезапно прекратил поддерживать эти мероприятия, Драматические группы были закрыты, а хоровое пение запрещено. Thing-театры исчезли. Явно религиозная образность, постоянные ссылки на Веймарский декаданс и стиль постановок, в котором были слышны отголоски экспрессионизма или независимой рабочей драмы 1920-х годов, все это вероятно внесло свой вклад в то, что привело к потере театрами покровительства со стороны партии. «Германская страсть» была вычеркнута из репертуара театров, так как в ней неявно звучали ноты пацифизма, несмотря на то что пьеса в 1934 году получила Государственную премию. Откровенно политические темы воспринимались как не соответствующие понятию простого развлечения. Упадок Thing-театра совпал с закатом героических фильмов о СА и завершением периода его борьбы¹³⁹.

Участие германского населения было более широким в собственно политическом театре. Идею «эстетизации политики» впервые сформулировал германский философ-марксист Вальтер Бенджамин в 1936 году для объяснения претензии национал-социализма на то, чтобы считаться массовым движением. Год спустя Брехт в своей сатирической поэме, посвященной решению Геббельса запретить любую художественную критику, описал Третий рейх как огромную сцену или фильм, в которых Гитлер выступает «первым актером рейха»: «Режим/обожает театр. Его достижения/лежат главным образом в театральной плоскости»¹⁴⁰. Логика режима, который относился к искусству как к политике, предопределяло отношение к политике как к искусству. В 1930-х годах рейх иногда сравнивали с Gesamtkunstwerk как целиком результат творческой деятельности. Всепроникающий образ социального «тела», говоря утопическим языком режима, откликнулся эхом в процессе продвижения в искусстве современных представлений об идеальной физической форме¹⁴¹. Национал-социалистическая концепция органической или коллективной природы социальной или политической системы стала зримой, почти осязаемой в той эстетике и образности, в которой движение представлялось народу: развевающиеся повсюду флаги, знамена, униформы, фестивали, съезды, фильмы, но больше всего обширный, литургический календарь режима, его непременно торжественная театральность.

Национал-социалистический год был размечен четырьмя главными ритуальными событиями, в промежутках между которыми происходили меньшие по значимости события, а его организация находилась ведении Управления фестивалей, отдыха и праздников. Каждый год отмечался Майский день, посвященный труду в самом широком смысле этого слова, «День национального братства», который праздновали по всему рейху. Каждую осень День урожая отмечался в Нижней Саксонии, в городе Бюкебург, посреди моря флагов, знамен и народных костюмов и в присутствии Гитлера¹⁴². Ежегодно в сентябре в Нюрнберге проходил партийный съезд. Грандиозная постановка и тщательно отрежиссированные ритуалы сделали съезды в Нюрнберге центральным элементом политического театра. В 1937 году, для того чтобы превратить ежегодный съезд партии в потрясающее по своей эстетике зрелище, которое бы затмило все предыдущие съезды, был приглашен архитектор Альберт Шпеер. Он расставил по всему периметру стадиона «Цеппелин» на расстоянии 40 метров друг от друга 130 зенитных прожекторов. В результате возник настоящий «собор света», устремившийся своими лучами на 6000 метров ввысь. Тщательно продуманная ночная постановка, маскирующая менее эстетичное зрелище тысяч престарелых располневших партийных функционеров, стройные ряды народных масс на поле стадиона, тысячи знамен и флагов, трубачи, высокая трибуна с возвышающейся над ней единственной фигурой фюрера, которого выхватывают из темноты лучи прожекторов, все это производило неизгладимое впечатление грандиозного по мощи театрального зрелища¹⁴³. В тот день несмотря на почти непрерывно моросящий дождь, тщательно отрепетированные марши, выкрики «Sieg Heil», смешение коричневого, черного и красного на каждом углу поля, ритуалы, совершавшиеся со священным трепетом и благолепием, давали куда более ясное представление о движении и его коллективной воле, чем скучные, напыщенные речи. Символизм служил способом утверждения политики как некой выдумки или как продукт гениального дизайна. Важным в данном контексте, очевидно, является и тот факт, что сам Шпеер принял решение вступить в партию в 1931 году после того, как увидел марширующих по улице людей из СА¹⁴⁴.

Празднование четвертой годовщины превзошло по своей театральности все предыдущие торжества. Каждый год 8 ноября, начиная с 1926 года и далее, преданные сторонники партии собирались в Мюнхене, чтобы на следующий день почтить память павших «мучеников» движения, погибших под градом полицейских пуль 9 ноября 1923 года, в день гитлеровского путча в Баварии. Каждый год те события воспроизводились в форме политической пантомимы. В 1935 году Гитлер решил эксгумировать и перезахоронить мучеников в храме Славы в центре Мюнхена. Архитекторы должны были создать 16 бронзовых саркофагов с церемониальными флагами. Вдоль всего пути от центра Мюнхена до Фельдхернхалле, где были убиты путчисты, выстроились колонны с зажженными масляными лампами и широкими полотнищами флагов.

Ночью саркофаги пронесли по освещенным факелами улицам в сопровождении преданных сторонников партии, несших штандарты и флаги, под приглушенный бой сотен барабанов. Это была «героическая симфония», – восхищалась партийная газета¹⁴⁵. На следующий день тела погибших были захоронены в недавно построенной усыпальнице с соблюдением продолжительных обрядов и тщательно отрепетированных процедур, завершивших ночные ритуальные действа. Впереди процессии партийных вождей несли «Окровавленный флаг», знамя, сохранившееся с первого парада, пропитанное кровью убитых путчистов, священную и самую важную реликвию партии. После прибытия процессии в храм драматическое напряжение достигло новой высоты, когда вошел Гитлер – в полном одиночестве, одетый подчеркнуто просто, с непокрытой головой, чтобы почтить память усопших и обратиться к мертвым. Длившаяся на протяжении двух дней церемония была снята на пленку, и следующей весной фильм под названием «Во имя нас» вышел на экраны, так чтобы вся Германия могла стать свидетелем этого политического представления¹⁴⁶.

Такого рода политические спектакли повторялись в меньшем масштабе по всей Германии. Именно в этих бесконечных публичных моделях политической жизни, вездесущий символизм, искусство риторики, смесь музыки, поэзии, кино и театра с политическим ритуалом, создавали поистине коллективную народную культуру соучастия в функционировании режима, более непосредственную и целеустремленную, чем Thing-театры. В коллективистской политической культуре Советского Союза были очевидные сходства с германской, так как и здесь использовалось то же сочетание постановочных политических представлений с участием широких масс. Случайно оказалось так, что основные культурные события коммунистического календаря тоже приходились на май и ноябрь, День 1 мая – День солидарности трудящихся всего мира, и День 7 ноября – годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Так же как и в Германии, помимо этих дней отмечались многие другие, менее важные праздники, День Красной Армии, День рождения Сталина и т. д. В Советском Союзе ритуальные события и праздники были встроены в повседневную жизнь партии и населения и, как и в Германии, они вполне осознанно создавались как сплетение политического представления и культурного соучастия. Политические торжества проходили в сопровождении хоров, оркестров и декламаций, перемежавшихся партийными речами. Ежегодные первомайские парады были организованы не так экстравагантно и носили менее сакральный характер, чем германские съезды, но к 1930-м годам это были весьма впечатляющие по своим масштабам зрелища. Одному британскому гостю на параде в Ленинграде в 1936 году довелось в течение пяти часов наблюдать за тем, как колонны из 40 000 солдат и матросов, затем тысячи рабочих, представителей спортивных клубов, юных пионеров, студентов и членов профсоюзов шли маршем со знаменами и штандартами перед Зимним дворцом, втекая и вытекая из улицы Урицкого. Здесь были певцы, цыганские хоры, акробаты, массовые гимнастические представления. Вечером небо над Ленинградом озарилось фейерверками, а улицы наполнились толпами танцующих людей. Центр Ленинграда осветили лучами зенитных прожекторов за год до того, как Шпеер организовал свое представление¹⁴⁷.

Корни сталинистского политического представления восходили к карнавалам. В них не было обрядов торжественного поминовения и болезненности, свойственной национал-социалистическим ритуалам. Цель их состояла в том, чтобы вовлечь весь народ в периодически организуемые экстравагантные, визуально возбуждающие празднования революционных достижений, слить воедино и зрителей, и артистов. И в этом здесь пошли намного дальше, чем в Германии, где участники политического театра часто оставались отделенными от зрителей, даже если они сами вышли из их рядов. В тот майский день на параде в Ленинграде британский гость осознал, что здесь не было «наблюдателей», потому что все были активными участниками¹⁴⁸. В 1920-х годах общественные празднования рассматривались как способ, необходимый для того, чтобы дать выход революционному энтузиазму. Под эгидой отдела Агитпропа Центрального комитета была создана Центральная комиссия по праздникам, в обязанность которой входило наблюдение за общественно значимыми событиями. Они должны были быть известны по западному термину «карнавал», для того чтобы отличать их от крестьянского карнавала, «масленицы, имевшей явные религиозные корни и служившей поводом и оправданием пьянства и непристойного загула¹⁴⁹. С самого начала к основным социалистическим праздникам полагалось относиться с определенным чувством достоинства и должной серьезностью, однако существовало множество более мелких карнавалов, где театры, показы фильмов, музыка и танцы сочетались беспорядочно с политическим представлением и партийной пропагандой. В 1920-х годах власти предприняли большие усилия для привлечения широких масс путем включения клубов, принадлежавших предприятиям, и кооперативов в процесс планирования и организации народных праздников. Их деятельность постепенно подвергалась все большей регламентации. В 1929 году были запрещены так называемые «дружеские шаржи» на официальных лиц; разрешение на ношение масок было отменено в 1927 году¹⁵⁰. По мере того как масштабы праздников все более расширялись, а празднования советских достижений становились все более значимыми, регламентация формы их проведения усиливалась, а структура и содержание празднований становились все более профессиональными. Парады стали проводиться отдельно от праздников, а праздничные песни и представления теперь исполняли профессиональные артисты, а не рабочие.

И тем не менее сталинистский политический ритуал ежегодно привлекал к себе миллионы граждан. Каждый регион имел свои собственные культурные зрелища. У каждого отделения партии, начиная от отделения в оздоровительном клубе и кончая противовоздушной обороной, так же как и в Германии, были свои собственные символы, песни, образы и своя хореография. После 1934 года все они превратились в элемент социалистического реализма, стали участниками утопической метафоры, которую народная культура, в равной мере как и искусство, укрепляли, точно так же, как обычные немцы были вовлечены в публичный национал-социалистический театр не как зрители, а в качестве актеров. Найти способы оценки того, до какой степени население Советского Союза и Германии добровольно сотрудничали с режимами в поддержании художественной иллюзии, затруднительно, поскольку и в том и в другом случае характер общественной реакции варьировался в самых широких пределах, однако было бы неверно полагать a priori, что общественность, как считал Брехт, привлекали к участию в политических представлениях в «принудительном порядке»¹⁵¹. Участие граждан регулировалось и поощрялось, но они не были совершенно пассивной массой. Дневник 1936 года Галины Штанге, активистки Московского движения женщин, свидетельствует о том, насколько легко социалистический режим был впитан простыми людьми. В декабре она была приглашена в качестве делегата жен работников Народного комиссариата путей сообщения для исполнения песни перед самим Сталиным по случаю представления бронированного поезда, купленного на их сбережения. Делегацию много раз проверяли на исполнение песни («Широка страна моя родная»). Вторая песня была сочинена для данного конкретного случая: «Транспортная бригада и армия – лучшие братья». Но затем Штанге сообщили, что ее не могут включить в президиум из-за того, что делегатов было слишком много. Девушка призналась в дневнике о своем потрясении, вызванном тем, что ее лишили шанса увидеть Сталина – того, «кого я люблю так сильно» – совсем близко¹⁵². Девушка заняла место среди зрителей с чувством «особой гордости» и, когда увидела, как Сталин обнял двух малышей, чуть не расплакалась. Ей казалось, что это было прекрасное видение: «Целое море цветов, ленты, знамена и т. д. Музыка, песни и продолжительные одобрительные аплодисменты». Несколько дней спустя она напишет в своем дневнике: «Наша жизнь совсем не сплошное развлечение, вопреки тому, что все указывает на то, какими счастливыми мы должны быть», но ее неожиданно возникшие мысли не вязались с тем спектаклем, свидетелем которого она недавно была¹⁵³. Социалистический реализм и реалии личной жизни должны были восприниматься вне связи друг от друга для того, чтобы художественная метафора не теряла своей силы не только в сознании Галины Штанге, но и в сознании миллионов других советских и германских граждан, идентифицировавших себя с новыми реалиями и питавшихся ими.

* * *

В обеих диктатурах сохранялись большие надежды на то, что культурные революции, влившиеся в политику социалистического и националистического реализма, приведут к изменениям во взаимоотношениях между искусством и народом и между политикой и искусством. Максим Горький, сыгравший центральную роль в повороте Сталина в сторону социалистического реализма, находился под сильным влиянием идей о передаче мыслей на расстояние, сформулированных русским психологом Наумом Котиком, который в 1904 году заявил о том, что открыл некие «Н-лучи», невидимые нити психики, объясняющие феномен чтения и передачи мыслей на расстоянии, способствовавших образованию толп людей и возникновению массовых движений. Эти интуитивные предположения были подхвачены после 1917 года ученым-неврологом Владимиром Бехтеревым, видевшим в большевистском движении некую форму массового гипноза; возглавляемый им Комитет по изучению мысленного внушения развивал в 1920-х годах общую теорию массовой телекоммуникации мыслей, которая, как надеялся Горький, может быть использована литературой для создания оптимистичного революционного общества.

Идеи социальной психологии легли в основу и некоторых взглядов Гитлера, касающихся функций культуры и пропаганды, но эти идеи не позволяют понять попытки полного контроля абсолютно всех сфер творческой деятельности, включая и высокое искусство, и прикладной дизайн, профессиональное творчество или любительскую самодеятельность, предпринимавшиеся обеими диктатурами для того, чтобы исключить любое влияние, которое они воспринимали как подрывное, декадентское или двусмысленное. Это стремление вытекало из центральных утопических идеологий двух систем, целенаправленно конструировавших особую версию реальности, которой не могло быть другой альтернативы. В результате возникает искусственная культурная автаркия, заслоняющая оба народа, в меру возможности, от внешних культурных влияний и побуждающая развивать внутреннее народное искусство. Несмотря на то что жизни многих из тех, кто прожил ее в период диктатур, имели мало общего с подобной реальностью, ни та ни другая системы не были готовы терпеть даже малейшее нарушение художественных или, что подразумевалось, политических норм. Глубокий страх открыться этой реальности объясняет, почему контроль над культурой был тщательным и мелочным до абсурдности. Стремление дисциплинировать все без исключения сферы культуры, профессиональное и народное творчество по самой его природе было бесперспективным, так как в его пределах сохранялась и двусмысленность, и противоречия, и смещение акцентов, и даже авторский обман, очевидный, например, в «Оде к Сталину» 1937 года, сочиненной Осипом Мандельштамом, которая была демонстративно озорной, но не спасла автора от ареста и последующей смерти. Но вопреки всему, сколько-нибудь заметного сопротивления против удушения художественных экспериментов и открытости в обеих диктатурах не наблюдалось, а отдельные выстрелы в сторону режима на общую стратегию культуры никак не влияли.

Одна из главных причин успеха режима заключалась не в существовании репрессивного аппарата, контролировавшего культуру, а в той степени, в которой подавляющее большинство граждан, вовлеченных в разнообразные формы культурной деятельности, участвовали, добровольно или нет, в поддержке новой художественной реальности, и в готовности слушателей и зрителей потворствовать им в этом. В 1938 году Палате литературы рейха предстояло просмотреть не менее 3000 рукописей пьес; национальный музыкальный фестиваль в 1939 году собрал 1121 композицию, включая 36 опер, 631 симфонию¹⁵⁴. Популярная народная культура, так же как и народное правосудие, не была просто изобретением системы. Не оказалось официальное покровительство безрезультатным и в деле создания нового искусства, получившего одобрение, так же как и в формировании уже одобренного искусства. И хотя жанры, разрешенные в каждой из диктатур, были узкими, общая масса пьес, фильмов и книг принимались зрителями и читателями как их собственная культура и во многих случаях пользовались широкой популярностью. Социалистический реализм в Советском Союзе мог восприниматься как некая форма эскапизма, точно так же как это происходило с голливудскими фильмами 1930-х годов, которые предлагали обнищавшим американцам взглянуть на прообраз яркого потребительского будущего. Советская культура, заявлял Сталин в 1951 году, есть «искусство нового мира, смело смотрящего в будущее»¹⁵⁵. Национал-реализм в гитлеровской Германии был во многих отношениях более смелым, делая упор на историческое великолепие, самопожертвование и имманентность героической смерти, однако сентиментальные сюжеты и образность вызывали здесь более широкий резонанс, так как национал-социалистическая культура отражала куда более разнообразные ценности и более широкие интересы важнейших слоев населения страны. Все это означает, что, каким бы утопическим новое искусство ни было, его корни лежали в природе того общества, в котором это искусство развивалось.

Глава 10
Административно-командная экономика

Скоро Германия ничем не будет отличаться от большевистской России; руководителей предприятий, не выполняющих условия, предписываемые «Планом», будут обвинять в предательстве германского народа и расстреливать.

Фриц Тиссен, 1940¹

Некоторые германские бизнесмены восприняли назначение Гитлера канцлером в 1933 году с большим энтузиазмом, чем стальной магнат Фриц Тиссен. Будучи старшим сыном Августа Тиссена, основавшего в 1873 году одно из самых успешных и богатых предприятий Рура, он впервые встретился с Гитлером в октябре 1923 года. У него уже был более чем достаточный опыт политической деятельности. В декабре 1918 года он был арестован с тремя другими лидерами промышленности, Спартаковскими революционерами, по обвинению в государственной измене, но его освободили через несколько дней. В июле 1923 года он был схвачен и предстал перед французским военным судом в Майнце за организацию пассивного сопротивления в Руре франко-бельгийской оккупации региона: его оштрафовали, но он снова оказался в тюрьме². В конечном итоге он пришел к убеждению, что национал-социализм возродит благополучие Германии, излечит социальные раны и устранит общественные противоречия новой республики. Будучи правоверным католиком, Тиссен находился под сильным влиянием австрийского социального теоретика Отмара Шпанна, чьи идеи корпоративной организации общества отвечали тиссеновским социально-католическим взглядам на устранение классовых конфликтов через структурное, основанное на землевладении сотрудничество. В благодарность за щедрые пожертвования в кассу партии из его огромного личного состояния Гитлер, придя к власти, разрешил Тиссену создать Институт корпоративных исследований.

Год спустя, в 1935 году, директор института, ставший жертвой амбиций Немецкого трудового фронта, стремившегося представлять всех рабочих и сотрудников, был сослан в Дахау. Тиссен же все больше разочаровывался в новом режиме, отчасти из-за его антикатолических настроений и антисемитизма, отчасти из-за все нарастающего вмешательства государства в экономическую жизнь. Хотя он с радостью приветствовал разрыв Версальского мирного договора, он выступал против войны. Находясь в отпуске в Баварии в августе 1939 года, Тиссен послал письмо Герману Герингу, в котором обвинял гитлеровскую дипломатию в безответственности, считая ее ошибочной. Он также настаивал на том, чтобы ему сообщили о судьбе зятя его сестры, австрийского монархиста, оказавшегося в Дахау после присоединения Австрии в 1938 году и «умершего» внезапно в заключении поздним летом 1939 года. В результате 2 сентября Тиссен со всей своей семьей выехал на автомобилях из страны, предположительно направляясь в однодневное путешествие в Альпы. Однако вместо этого все Тиссены пересекли границу Швейцарии в качестве беженцев. Через несколько месяцев швейцарские власти отказались предоставить ему политическое убежище и он вынужден был переехать во Францию, где надиктовал свои мемуары американскому журналисту Эмери Ривзу. Именно в ходе этих интервью с Тиссеном, записывавшихся на магнитофон весной 1940 года в Монте-Карло, впервые прозвучало сравнение гитлеровской Германии с большевистской Россией. Несколько недель спустя, после поражения Франции в июне 1940 года, Тиссен вновь оказался в тюрьме. Агентам гестапо было разрешено арестовать его на территории неоккупированной Франции, и его вернули обратно в Германию, где он провел остаток войны, в свои шестьдесят с небольшим лет, в концентрационных лагерях. Все его состояние было уже в октябре 1939 года арестовано гестапо, а в декабре оно формально перешло в руки государства на основе закона, принятого 26 мая 1933 года, о конфискации имущества коммунистов³.

В 1944 году выдающийся советский специалист в области черной металлургии, бывший в одно время членом сталинского правительства, бежал из страны, как и Тиссен, в знак протеста против преступлений и безумия режима, чьим устремлениям он когда-то аплодировал с огромным энтузиазмом. Виктор Кравченко, сын радикально настроенного рабочего из Екатеринослава, посаженного в тюрьму как лидера забастовки во время революции 1905 года, получил образование инженера-металлурга в 1920-х годах, а на старте второго пятилетнего плана (1927–1932) стал членом коммунистической партии и молодым управленцем сталелитейного завода в Никополе, в самом сердце Донбасса. Его революционный идеализм, который он унаследовал от своего непартийного отца, потерпел полный крах при виде реалий чудовищного до гротеска неравенства, царящего в советской промышленности. Будучи менеджером трубопрокатного завода, Кравченко имел право на один из пятикомнатных домов, предназначенных для высших управленцев; в доме был холодильник (заполненный икрой, дынями и свежими овощами), радиоприемник и ванна. Его обслуживали оплачиваемые государством домработница, садовник и шофер. В его распоряжении были две лошади и автомобиль. Питался он в ресторане для менеджеров, который обильно снабжали местные колхозы. Рабочие же питались в «огромном, дурно пахнущем кафетерии», где царила полнейшая антисанитария, около 5000 из них жили в грубо сколоченных деревянных бараках рядом с заводом, в условиях «более подходящих для содержания скота, чем людей»)⁴. Его зарплата была в 5 раз больше, чем у высококвалифицированного бригадира, и в 10 раз больше, чем у линейного рабочего.

Это несоответствие слов и действительности и зияющая пропасть между социалистической риторикой и откровенной эксплуатацией советских промышленных рабочих сначала вызвали болезненное разочарование Кравченко. Он вспоминал слова своего отца-революционера, который жаловался на то, что рабочие были привязаны к станкам, как «настоящие рабы»; «политическая тирания и экономическое угнетение» были совсем не лучше, чем при капитализме, только все называлось другими словами⁵. В конце концов Кравченко пришел к убеждению, что советский народ снова разделился на высшие и низшие классы и власти предали свою цель создать лучшую жизнь для всех своих граждан. Ему посчастливилось больше, чем Тиссену, и он избежал тюрьмы, когда сотни его коллег были тайно сосланы в лагеря или расстреляны по сфабрикованным обвинениям в саботаже. Он постоянно находился в напряженных отношениях с органами безопасности, но в 1940 году ему удалось избежать большей угрозы, чем партийный выговор или судебный приговор по ложному обвинению в растрате, отмены которого он успешно добился в результате апелляции. В 1943 году его послали в Соединенные Штаты в качестве члена советской комиссии по закупкам по ленд-лизу, но произошло это после того, как он прошел тщательную проверку НКВД, которая заключалась в длившихся месяцами и многократно повторяющихся тщетных допросах. Его поездка в конце концов, была одобрена ни много ни мало самим Центральным комитетом партии. Перед этим ему дали прочитать две брошюры с инструкциями не входить в Америке ни в какие бары или клубы, не говорить с женщинами и постоянно быть начеку, так как его паспорт может быть украден. Перед отъездом ему пришлось выслушать разглагольствования старших партийных функционеров о вражеском обществе (Соединенных Штатах, не Германии), находившемся на «последней стадии загнивания», после чего в августе 1943 года он направился в Америку на лесовозе. 3 апреля 1944 года он заявил газете «New York Times» о своем побеге. В заранее подготовленном обращении он разоблачал репрессии и нищету, которым подвергаются простые русские люди под гнетом циничной тирании⁶.

И Тиссена, и Кравченко объединяло их общее убеждение, к которому каждый из них пришел самостоятельно и которое состояло в том, что экономические системы, которым они служили, в одном случае – капиталистическая, в другом – коммунистическая, при диктатурах стали похожими друг на друга. Пережитое ими пришло в полное противоречие с традиционными представлениями о двух экономических системах, которых они когда-то придерживались, и с тех пор считалось всеми как неоспоримое и самоочевидное свидетельство различий между двумя диктатурами. Марксисты считали национал-социалистическую экономику крайней формой капитализма, возникшей под давлением обвала экономики после 1929 года и страха перед рабочим классом. Коммунистический Интернационал характеризовал гитлеровскую Германию как «откровенно террористическую диктатуру наиболее шовинистического и крайнюю форму империалистического финансового капитализма»⁷. Американский социолог Фредерик Поллок, писавший в годы Второй мировой войны, характеризовал германскую систему как «государственный капитализм», термин, получивший с тех пор широкое распространение. Поллок считал, что такой принудительный режим дисциплинировал трудовые ресурсы, способствовал устойчивости рынка, осуществлял широкое вмешательство в экономику, но в конечном итоге защищал процесс генерирования частной прибыли, которая является двигателем любой капиталистической экономики. В послевоенной интерпретации германская экономика при Гитлере стала характеризоваться как «дисфункциональный капитализм», типичное детище эпохи длительных кризисов⁸.

Советская экономика при Сталине оказалась, напротив, системой, в которой фактор частной выгоды был полностью уничтожен, вместо частных предприятий воцарилась государственная собственность и экономическая жизнь направлялась исключительно агентами государственного планирования. Национал-социалистические экономисты из кожи вон лезли, чтобы доказать, что германская экономика при Гитлере не была социалистической плановой экономикой в марксистском понимании этого слова, «которая требует национализации всех средств производства» и «душит всякое независимое существование»⁹. Послевоенные характеристики сталинской экономики были более критичными в отношении преувеличенных заявлений об экономических успехах, но никто не подвергал сомнению тот факт, что основными чертами советского эксперимента были коллективная собственность, государственное планирование и государственный контроль. Последние объяснения неудачи советской плановой экономики при Сталине вполне оправдывают характеристику «дисфункционального социализма»¹⁰. И тем не менее обе системы и поныне продолжают характеризоваться как некие формы капитализма и социализма.

Основные различия между двумя экономиками были результатом не идеологических различий, а специфических обстоятельств, сложившихся в обеих странах. Германская экономика выросла за сорокалетний период до Первой мировой войны во вторую по размеру мировую индустриальную державу и вторую по объему торговли мировую империю. Промышленное развитие здесь опиралось на высококвалифицированную рабочую силу, внедрение достижений науки в производство и на оживленный мировой рынок. Государство играло важную роль в экономике, проводя политику протекционизма в тех областях, где это было необходимо, и обеспечивая развитие инфраструктуры услуг, но в экономике в целом преобладал частный бизнес, который регулировал свою деятельность через систему картелей и трестов. После войны экономика пыталась бороться за возвращение к уровню торговли и производства, достигнутому к 1914 году. В результате роль государства усилилась, оно всячески поощряло политику занятости населения, продвигая международную торговлю и наращивая государственные инвестиции. Инфляция 1923 года лишила собственности имущие классы и оставила Германию чрезмерно зависимой от иностранных источников капитала или государственных инвестиций. Падение рынка, начавшееся в Германии в начале 1929 года, заставило государство волей-неволей играть еще большую роль в усилиях по спасению рухнувшей германской банковской системы, которая в качестве антикризисной меры была эффективно национализирована, и всячески пыталось удержать рост массовой безработицы и сохранить уровень производства. К 1932 году частная экономика в Германии переживала острейший кризис; уровень производства в тяжелой индустрии был немногим выше уровня 1880-х годов, торговля сократилась наполовину от уровня 1928 года, а число безработных достигло более шести миллионов человек, или трети всей рабочей силы, занятой в промышленности¹¹.

Ситуация в Советском Союзе была прямо противоположной. Накануне Первой мировой войны Российская империя находилась на стадии стремительной экономической модернизации, однако темпы и характер этих преобразований тормозились в значительной мере из-за подавляющей доли аграрного сектора, в котором 80 % сельского населения добывали средства к существованию за счет земледелия, животноводства или сельских ремесел. К 1913 году промышленное производство выросло в десять раз по сравнению с 1860 годом и по объему валового продукта Россия вышла на пятое место в мире. Эти успехи были во многом достигнуты благодаря государственным заказам, особенно в связи со значительным увеличением вооруженных сил и большой ролью государства в управлении и патронаже над экономикой. Многочисленное бизнес-сообщество подразделялось на небольшой класс местных торговцев и предпринимателей и значительное число иностранных менеджеров и бизнесменов, пришедших в страну вслед за огромными инвестициями из-за рубежа. Тяжелая промышленность была развита очень широко, здесь предприятия объединялись в торговые синдикаты и регулировались напрямую государством. Потребительском сектор, где доминировал частный бизнес, строился и функционировал по рыночным законам, но большая его часть была технически отсталой, носила региональный характер и была незначительной по масштабам¹².

После Октябрьской революции молодое коммунистическое государство взяло в свои руки всю тяжелую промышленность, банковский сектор и железные дороги; большевики надеялись сделать землю и мелкую торговлю частью системы общественной собственности, однако фактический коллапс потребительского рынка и голод 1921 года убедили ленинское правительство отказаться от этих намерений и в результате начала Новой экономической политики почти 80 % мелкого производства и 99 % сельско-хозяйского хозяйства перешли в частные руки¹³. К 1927 году объем промышленного производства и инвестиций достиг примерно уровня царских времен или 1913 года, но безработица среди промышленных рабочих держалась на уровне одного миллиона человек, тогда как крестьяне, мелкие торговцы и средний класс (так называемые нэпманы) укрепляли процветающую и в основном частную коммерческую экономику. Именно неспособность индустриального сектора развиваться более высокими темпами и очевидный факт того, что НЭП порождает новую форму быстро растущего мелкособственнического капитализма, подтолкнули власти на принятие плана ускоренной индустриализации страны под эгидой государства. В 1927–1928 годах советский режим предпринял под давлением Сталина вторую попытку создать истинно социалистическую экономику. В соответствии с первым пятилетним планом частная собственность на землю и частная торговля были уничтожены, вместо них возобладали общественная собственность на землю, коллективное сельское хозяйство и государственная торговля. К 1937 году в государственном секторе находились 93 % крестьянских хозяйств и две трети всех мелких производств¹⁴. Все отрасли тяжелой промышленности, которую Ленин всегда считал приоритетной в деле обеспечения устойчивого роста социалистической экономики, развивались стремительно. В то время, когда Германия задыхалась в тисках самого острого в ее истории экономического кризиса, советская экономика расширяла свое производство, обеспечивала занятость населения и наращивала инвестиции с захватывающей дух скоростью. К началу 1932 года число занятых в тяжелой промышленности выросло в два раза по сравнению с 1928 годом, тогда как ежегодный прирост промышленного производства составлял немногим более 10 %¹⁵. На короткий период советская экономика почти догнала германскую: в 1933 году германская сталеплавильная отрасль произвела 7,5 миллиона тонн стали, а Совесткая – около 6 миллионов¹⁶.

Диктатуры преобразили историю обеих экономик. Несмотря на то что они продолжали оставаться на разных уровнях развития, этот разрыв в течение 1930-х годов стремительно сокращался. Различия между системами – «социалистической» и «капиталистической» – также сужались, хотя и не исчезли полностью. Обе системы стали разновидностями централизованной административной экономики, подверженной принудительному управлению со стороны государственных органов, в рамках которой движущей силой экономического развития были не рыночные механизмы, а целенаправленная политика режима. Обе командные экономики сталкивались со сходными проблемами и применяли одинаковые экономические методы их решения. Стремительное возрождение экономики в Германии после ее резкого спада и ускоренный промышленный рост в СССР способствовали возникновению «мобилизационных экономик», в рамках которых государственные усилия фокусировались на достижении исключительных темпов роста и на реструктуризации экономики, совершенно другими методами по сравнению с теми, что требовали условия рынка. В то время как развитые страны боролись за преодоление спада, с 1933 по 1938 год валовый национальный продукт Германии вырос в реальном исчислении более чем на 70 %.

Советская экономика, по самым последним данным, выросла с 1933 по 1937 год по крайней мере на 70 %¹⁷.

В обоих случаях этот рост был достигнут в условиях относительной экономической изоляции, в то время как остальная часть мировой экономики металась в поисках выхода из кризиса 1930-х годов. За период с 1928 по 1937 год внешняя торговля в Советском Союзе и Германии упала на две трети; иностранные инвестиции, увеличивавшиеся в 1920-х годах, не играли какой-либо роли в росте экономик в 1930-1940-х годах. Изоляция между тем не была совершенно непреднамеренной. У каждой из двух диктатур были собственные практические и идеологические мотивы стремиться к «автаркии», или полной самообеспеченности. Важнейшим из таких мотивов было предположение о том, что на случай любой будущей «тотальной» войны диктатурам придется скорее всего полагаться только на собственные ресурсы. Этим объясняется одна из общих черт двух экономик: в течение 1930-х годов на структуру и развитие экономик сильнейшее влияние оказывал тот факт, что приоритет отдавался вопросам обороны и расширению инфраструктуры за счет социальных сфер экономики и уровня жизни населения. Политика автаркии и перевооружения не были особенностью только Германии и Советского Союза, однако эти две страны отличало стремление государства нарушить баланс экономических приоритетов в пользу целей, которые были главным образом политическими и военными, а не экономическими. Подобное развитие событий стало возможным в двух диктатурах только потому, что мобилизация экономик для решения общенациональных задач происходила под мощнейшим влиянием собственных взглядов диктаторов, касающихся основополагающих целей развития и функционирования экономик.

Оба, и Сталин и Гитлер, были противниками капитализма. Ни тому ни другому не были близки идеи неограниченного экономического индивидуализма, свободного рынка и мотивы прибыли, определяющие лицо современной капиталистической системы. Оба, исходя из своих соображений выгоды, признавали необходимость вытеснения либерализма или «буржуазной» экономики новым экономическим порядком. В 1920-х годах для того, чтобы понять, что капитализм ведет к классовым конфликтам, экономическому эгоизму и регулярно повторяющимся кризисам, не обязательно нужно было быть марксистом. Сталин, конечно же, был марксистом: либеральный экономический порядок был обречен на вымирание из-за своих фундаментальных противоречий. «Для того чтобы уничтожить кризис, – говорил он на XVI съезде партии, незадолго до начала нападок на огромный российский частный сектор, – необходимо уничтожить капитализм»¹⁸. По мнению Гитлера, капитализм нес ответственность за то, что держал нацию в заложниках космополитических интересов, паразитарного класса «рантье». «Экономическая система в наши дни, – говорил он одному из партийных лидеров в 1934 году, – это изобретение евреев». Он рекомендовал «радикально уничтожить… весь неограниченный экономический либерализм». «Капитализм, – объяснял он Муссолини десять лет спустя, – исчерпал себя»¹⁹.

Оба диктатора в экономике видели инструмент, средство, необходимое для того, чтобы положить конец капитализму, но не самоцель. Гитлер и Сталин воспринимали экономическое развитие как незаменимую основу для достижения других приоритетов: создания социальных утопий, военной защиты диктатур, достижения социального мира, строительства отдаленного государства будущего, которое будет неизменно процветать. Эти амбиции, как считали диктаторы, не могут быть реализованы, если полагаться только на согласие рыночного капитализма отречься от его главных, устремленных на получение прибыли импульсов и отдать предпочтение высшим целям, к которым стремиться сообщество. Гитлер отвергал «свободную игру сил» в пользу идеи, что то, «что когда-то происходило случайно, теперь должно планироваться». Сталин в той же речи на съезде партии в 1930 году насмехался над «детской формулой», предсказывающей, что «капиталистические элементы мирным путем трансформируются в социалистические»²⁰.

Тот факт, что в мировоззрении Сталина экономика занимала центральное место, не вызывает сомнений. В рамках марксизма материалистический взгляд на историю является непререкаемой аксиомой: политические системы и социальное устройство общества вытекают в конечном итоге из способов производства (феодализм, капитализм и т. д.) и социальных отношений, которые эти способы производства генерируют (рабы и рабовладельцы, капиталисты и пролетарии). В 1920-х годах в Советском Союзе исходили из того, что в какой-то момент способ производства станет главным образом социалистическим, что позволит совершить переход к бесклассовому социалистическому обществу. Однако при Новой экономической политике экономика на самом деле оставалась смешанной и социализм в ней сочетался с капитализмом, а четыре пятых всего трудоспособного населения страны было вовлечено в ту или иную форму частного предпринимательства. Мнение партии по этому поводу разделилось: некоторые ее руководители полагали, что незначительная доля частной экономики может со временем перерасти в более социалистические формы; другие выступали за ускоренное индустриальное развитие и уничтожение остатков капиталистического строя. То влияние, которое эти дебаты оказали на внутрипартийные политические конфликты, которые позволили Сталину выйти на передний план, мы уже обсудили. Здесь же необходимо показать, что к зиме 1927/28 года Сталин в конце концов пришел к убеждению, что режим должен пойти на риск конфронтации с преимущественно несоциалистическими массами и эксплуатирующими их «новыми миллионерами», начав плановое строительство социализма. Для Сталина экономические преобразования означали движение только к одной главной цели: «полный вперед по пути индустриализации к установлению социализма»²¹.

Экономическая революция, начавшаяся с первым пятилетним планом, была направлена на достижение большего соответствия между способом производства и системой социальных отношений. Сталиным была сформулирована одна простая идея, одобренная большинством членов партии: социализм невозможен без общественной собственности и общественного руководства экономикой. Экономика стала единственным средством достижения социально-политических целей партии и победы над сохраняющимся в стране капитализмом. В понимании Сталина это означало два разных, но взаимосвязанных процесса: создание современной индустриальной и аграрной экономики с одной стороны, и «уничтожение эксплуатации» и подавление последних отчаянных попыток контрнаступления капитализма – с другой²². Совместить две цели в рамках классического марксизма было весьма затруднительно. Строительство индустриальной экономики сверху путем делегирования полномочий планирующему аппарату государства и навязывания особых экономических условий, ведущих к социализму, должно было компенсировать отсутствующую буржуазную стадию развития российской экономики. Этого можно было достичь только в условиях жесткой командной экономики и высокой степени экономического принуждения. «Наступление социализма» на капиталистических врагов внутри советского общества и на империалистов за его пределами превратило социалистическую экономику в инструмент войны против капитализма до победного конца. В 1930 году Сталин напомнил своим слушателям о том, что ключевой вопрос был сформулирован самим Лениным: «Кто – кого?» Находясь в условиях капиталистического окружения и перманентной угрозы военной интервенции, Сталин стал рассматривать экономику как источник военной мощи, необходимой для сохранения революционного государства. В 1932 году он использовал всю свою власть для сдвига экономических планов в направлении обеспечения обороноспособности; выбор, сделанный в пользу применения командной экономики в качестве щита и меча в соревновании с капитализмом, затмил все остальные приоритеты и оставил Советский Союз обремененным на все остальное время его существования чрезмерной военной промышленностью²³.

Понять, какими были экономические взгляды Гитлера, куда сложнее. В случае с фюрером не существовало набора готовых теорий; в определении точной природы экономической идеологии национал-социалистические экономисты расходились, временами очень сильно; партия должна была соблюдать осторожность в публичных заявлениях по этим вопросам, чтобы не лишиться поддержки своих сторонников среди частных собственников и предпринимателей. Часто звучало мнение о том, что сам Гитлер мало интересовался экономикой и не обладал особыми познаниями в этой области, поэтому оставлял все ее хитросплетения на волю профессионалов. Нет ничего ошибочней этого предположения. Глубинная основа мировоззрения Гитлера была экономической по самой своей сути. На протяжении всей своей политической карьеры он оставался, как и Сталин, ярым приверженцем ряда четких, если не примитивных экономических принципов. Самым важным их них было убеждение в том, что экономика всегда была и должна быть подчинена нуждам народа и государству, выступающего от его имени. В этой и во всех остальных сферах экономика являлась, по его мнению, инструментом «сохранения расы». Капитализм, как заявил Гитлер на одном из первых съездов партии, «стал слугой государства, а не его хозяином»²⁴. В рамках экономической программы, созданной партийными экономистами в 1931 году, экономика характеризовалась как «собственность народа», для которой государство, будучи народным уполномоченным, является «высшей инстанцией»²⁵. В 1937 году, выступая на ежегодном съезде партии, Гитлер заявил, что нет никакой разницы в том, является ли идеология капиталистической или социалистической, поскольку экономическая политика всегда служит только одному фактору – «самому сообществу»²⁶. Определяющим понятием было народная экономика. В 1920-х годах это понятие было безобидным синонимом «экономики», однако в устах национал-социалистических экономистов оно приобрело новый смысл: экономика для народа, «источник крови для всех органов» расового организма²⁷. Подобные взгляды не были оригинальными для партии; в Германии существовала давняя традиция националистической идеи дирижизма в экономике, которая достигла своего пика в интеллектуальном бунте 1920-х годов против мнения о том, что неуправляемый капитализм может удовлетворять нужды германского народа. Идея того, что национальные экономики являются инструментом служения всему народу, а не вотчиной самозванной экономической клики, стала общим местом радикал-националистических кругов и была позаимствована Гитлером без каких-либо оговорок.

Идея «верховенства политики» в экономической жизни нации была тесно связана с главенствующим социал-дарвинистским тезисом Гитлера о расовой конкуренции. В 1928 году Гитлер надиктовал продолжение к «Mein Kampf», которое он, однако, так никогда и не опубликовал; так называемая «Вторая книга» насыщена идеями о взаимосвязи между выживанием расы, войной и экономическими ресурсами. Концепция Гитлера вытекала из меркантилистских традиций ранних этапов Нового времени, когда территории, сокровища и ресурсы захватывали огнем и мечом, исходя из ложных предположений о том, что богатства мира ограничены, но существует неограниченная возможность их захвата и защиты. Из широко распространенных геополитических взглядов 1920-х годов Гитлер позаимствовал идею о том, что фундаментальная проблема, с которой сталкиваются все нации, заключается в ограниченности жизненного пространства – размерах территории и материальных ресурсов, необходимых для поддержания жизни данной нации или расы. Пространство для жизни ограничено; отсюда «борьба за хлеб насущный занимает самое важное место по сравнению со всеми другими жизненными потребностями»²⁸. Здоровые люди, утверждал Гитлер, должны полагаться на экономические ресурсы, которые находятся под их собственным контролем: «Мировая торговля, мировая экономика, туристические потоки и т. д. лишь преходящие инструменты обеспечения средств существования для нации». Единственный выход для такой нации, как Германия, у которой нет достаточно земли и ресурсов для своего трудолюбивого населения, – это взять землю у кого-нибудь силой. Земля не передается кому-либо в собственность, продолжал Гитлер, она дается в награду победителю самим Провидением: «Присвоение почвы всегда связано с применением силы»²⁹.

Обескураживающая прямота этих замечаний, возможно, объясняет то, почему эти мысли никогда не были опубликованы. Допущение Гитлера, что экономика является функцией расовой борьбы, единственным средством которой были открытое вооруженное столкновение и экспроприация, проистекало из той же критики капитализма, которую использовал Сталин, – концентрация капиталов, снижение экспорта, сокращение рынков, перепроизводство товаров, – но там, где ответом марксистов была революция, выбором Гитлера стало завоевание³⁰. Война была инструментом обеспечения германского народа экономическими ресурсами, которые он не мог получить в условиях обанкротившегося капитализма. Из этого следовало, что государство должно быть организовано таким образом, чтобы быть способным готовить народ к войне, захватывать жизненное пространство, необходимое для его существования, а затем защищать и ограждать восстановленное процветание от всех пришельцев. На одном из первых заседаний кабинета в феврале 1933 года Гитлер заявил своим министрам, что будущее Германии зависит исключительно и только от восстановления вооруженных сил³¹. Гитлер разделял распространенное мнение, что экономическая разруха привела к краху военных усилий Германии в 1918 году. Экономика была главным инструментов ведения войны; необходимо было полностью ее преобразовать, чтобы избежать нового поражения Германии. Концепция «экономики, основанной на обороне», – то, что сегодня называется «военно-промышленным комплексом», – была создана в 1930-х годах и ясно продемонстрировала ту доминирующую роль, которую играло военное перевооружение в развитии «народной экономики».

Гитлер не верил в то, что экономика капитализма способна ставить эти приоритеты во главу угла, по причине присущего капитализму наследственного эгоизма. Альтернативой ей служила управляемая государством плановая экономика, а в случае, когда это диктует необходимость, даже экономика, находящаяся в собственности государства. Именно по этому пути и следовал Гитлер, разрабатывая курс в соответствии со своими идеологическими предпочтениями. Частная собственность была ему необходима лишь как фактор креативной конкуренции и технических инноваций, поскольку она отвечала национальным интересам и потому что она представляла собой скорее «продуктивный», а не «паразитарный» капитал. Гитлер опасался чрезмерной бюрократизации и отсутствия личной ответственности, к которым могла бы привести тотальная монополия государства на экономическую жизнь, однако он ни в коей мере не был склонен защищать либеральную капиталистическую систему, унаследованную от Веймарской республики. Многие его последователи с большим энтузиазмом воспринимали идею освобождения германской экономики от пут ее капиталистического прошлого, и создания специфически германского социализма, поставив экономику исключительно «на службу государству и народу»³².

Сектор частного предпринимательства в Третьем рейхе благополучно сосуществовал с широким государственным планированием, экономическими интервенциями и общественной собственностью. Гитлер признавал необходимость направлять экономику по пути достижения общегосударственных целей режима – обороны, градостроительства, создания сети дорог и экономической безопасности. В 1935 году, на ежегодном съезде партии, он заявил, что «без планирования мы не достигнем цели». Через год он вернулся к этой теме, выступая на очередном съезде партии: «Полному отсутствию ограничений в свободной экономике необходимо положить конец, отдав предпочтение плановому управлению и плановым действиям». В ходе состоявшегося в июле 1942 года разговора он напомнил своим слушателям о том, что экономическая мощь нации должна быть мобилизована только «сверху и только с помощью плановой экономики»; предполагалось, что после войны государство продолжит контролировать экономику для того, чтобы предотвратить столкновение интересов отдельных граждан и фундаментальных интересов нации³³. Национал-социалистические экономисты разработали концепцию «управляемой экономики» для описания такой формы экономики, которая не была бы ни явно капиталистической, ни тем более коммунистической. Отто Олендорф, один из членов группы экономических экспертов, приписанных к СС, участвовавший во время войны в айнзацгруппе на Восточном фронте, уничтожая советских евреев, определял экономический порядок, возникший после 1933 года, как «полностью управляемая плановая экономика», в которой экономикой управляет государство³⁴. Таким образом, германская экономика при Гитлере, так же как и ее сталинский аналог, была командной.

И Сталин и Гитлер, каждый по своим причинам, столкнулись с экономическими системами, находившимися в состоянии кризиса, что мешало достижению их политических целей. Сталин установил новый экономический порядок, который призван был решить центральную проблему, являвшуюся основным препятствием на пути модернизации российской экономики начиная с середины XIX века: необходимостью преодоления реальной экономической и социальной отсталости, связанной с наличием огромного слоя беднейшего крестьянства и ремесленников, чье мировоззрение не могло быть никаким иным, кроме как социалистическим.

Совершить политический прорыв к коммунизму было возможно только через разрешение принципиальных противоречий экономического развития России и путем навязанной социалистической индустриализации. Основная цель нового порядка Гитлера заключалась в преодолении уязвимости Германии, связанной с ее чрезмерной зависимостью от мировой экономики, опасность которой стала очевидной во время войны и последовавшего затем экономического кризиса, в решении этой задачи путем захвата хищнических неомеркантилистских экономик и завоевания территорий, необходимых для удовлетворения потребностей германского населения. Прорыв к новому германскому, основанному на чистой расе государству, здоровому, процветающему и вооруженному до зубов, был возможен только при условии преобразования рыночного капитализма в нечто совершенно другое. Таким образом, результаты экономического развития обеих систем были полностью обусловлены политическими прерогативами.

* * *

Сложность, однако, заключается в том, что экономики с трудом поддаются командам. Они обладают накопленным импульсом, направление действия которого практически невозможно изменить; чем крупнее экономика, тем сильнее инерция, сопротивляющаяся государственной политике. В руках диктаторов не было той магической формулы, которая бы позволила им переломить эту реальность. В 1930-х годах государственное экономическое планирование и макроэкономическая теория находились в зачаточном состоянии, ожидая той зрелости, которой они достигли в послевоенный период. Все достижения Советского Союза и Германии, связанные с ростом и реструктуризацией экономик, были результатом непрерывных экспериментов и импровизаций, сопровождавшихся перманентными социальными трениями, юридическими дрязгами и политическими спорами, которые в особо важных случаях могли быть разрешены только путем обращения напрямую к Гитлеру или Сталину. Ключ к директивному управлению экономикой, несомненно, лежал в принудительном характере обеих политических систем. Гитлер однажды бравировал тем, что самое верное средство борьбы с инфляцией «следует искать в наших концентрационных лагерях»³⁵. Угроза жесткой расплаты за акты экономического саботажа, освященная законами обоих государств, постоянно висела, как дамоклов меч, над головой каждого нерадивого рабочего или некомпетентного инженера³⁶.

Основное объяснение экономических результатов, достигнутых в 1930-х годах, кроется в поколении советских и германских специалистов – экономистов, функционеров, банкиров, руководителей промышленности, предпринявших первые попытки макроэкономического планирования и макроэкономической политики. В 1930-х годах специалисты обеих стран постоянно искали пути создания новых форм управляемой государством экономики, находясь под прессом своих политических хозяев, которые были не готовы позволить экономическим трудностям преградить дорогу их амбициям. Основы обеих систем были заложены после Первой мировой войны, испытанном Германией. Широкое общенациональное планирование и организация производства и распределения сырья и материалов, продуктов и промышленных товаров, разработанные немецким промышленником Вальтером Ратенау, стали моделью государственного экономического управления. Советские экономисты находились под большим впечатлением от достижений Германии и в особенности от идей немецкого экономиста Карла Баллода, чья книга «Государство будущего», впервые опубликованная в 1898 году и серьезно переработанная в 1919-м с учетом опыта войны, была переведена на русский язык и стала чрезвычайно популярной среди в основном небольшевистских экономистов и инженеров, рекрутированных для строительства государственной экономики в начале 1920-х годов³⁷.

Приверженность советских властей к планированию восходит к VIII съезду партии, состоявшемуся в 1919 году, на котором Молотов призвал к созданию «государственного плана развития экономики». 22 февраля 1921 года была создана Государственная комиссия по генеральному плану, которая стала консультативным органом Совета труда и обороны. Более известная под сокращением Госплан, эта организация управлялась небольшой группой экономистов, пытавшихся сформировать пока еще самую примитивную статистическую картину экономики, которую им предстояло запланировать. Наиболее выдающимся членом этой группы был Николай Кондратьев, экономист, академик и бывший член партии социалистов-революционеров, который не скрывал своей враждебности по отношению к большевикам, но, вопреки всему, благодаря своей компетентности был приглашен в 1920-х годах возглавить национальный экономический исследовательский центр, Конъюнктурный институт. Кондратьев поступил в Госплан и вместе с бывшим меньшевиком Владимиром Громаном взял на себя ответственность за составление обобщенной картины советской экономики, которая находилась в самом начале своего развития. Эти первые контрольные цифры были опубликованы только в 1925–1926 годах; они отличались неполнотой, а показатели сельскохозяйственной экономики, статистические данные в отношении которой были недоступны, были спекулятивными³⁸. Кондратьев выступал против любой идеи, допускавшей, что экономическое развитие может строиться только на простом «желании», и наряду с большинством членов Госплана ратовал за сдержанный рост на основе реалистичных прогнозов и сохранившихся элементов рыночной экономики. Когда в 1927 году партия перешла к программе ускоренной индустриализации, он был наказан за свою приверженность контрреволюционной теории «равновесия». В мае 1928 года его уволили, а в июне 1930 года – арестовали, обвинив в том, что он является «профессором-кулаком», и заключили в тюрьму вместе Громаном и целым рядом других специалистов. На пике террора в сентябре 1938 года он был расстрелян³⁹.

Но тем не менее, Кондратьеву и его коллегам удалось заложить основы макроэкономического планирования. Ежегодные контрольные цифры использовались Верховным советом народного хозяйства (ВСНХ) для составления первого пятилетнего индустриального плана в 1927 году. Проект объемом 740 страниц содержал 340 страниц статистических данных; в окончательном варианте проект состоял из трех томов и 2000 страниц⁴⁰. Однако этот план был преднамеренно директивным и больше не представлял собой набор простых прогнозов и экстраполяций: «Наши планы, – говорил Сталин на XV съезде партии в 1927 году, – это не прогнозы и предположительные цифры, это указания, которые должны обязательно исполняться…»⁴¹. Эта концепция планирования, представлявшая собой набор приказов, отражала всенараставший милитаристский язык сражений и кампаний, использовавшийся для определения экономических амбиций режима. Система командовала – экономика подчинялась. Как будто для того, чтобы подчеркнуть отказ от экономической осмотрительности, для претворения пятилетнего плана в реальность Сталин привлек своего товарища-грузина, грубого и холеричного Серго Орджоникидзе. Крупный и громогласный, с огромной шевелюрой из нечесаных волос и густыми усами, Орджоникидзе демонстрировал казарменные манеры, играя роль экономического старшины. Он кричал и ругался на каждого, не исключая и Сталина; со своими коллегами и подчиненными обращался грубо, как будто это были совершенные новички в своем деле. Находясь на посту сначала председателя Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин) между 1927 и 1930 годами, затем – главы ВСНХ, в течение того периода, когда шла подготовка второго пятилетнего плана, экономически совершенно безграмотный Орджоникидзе действовал всегда путем простого запугивания и угроз руководителей или чиновников, заставляя их выполнять свою функцию в плане. В 1932 он снова перешел на новую должность, возглавив теперь только что созданный Народный комиссариат тяжелой промышленности, однако смог наслаждаться этим постом, как мотором, двигающим перестройку экономики, только до 18 февраля 1937 года, когда в условиях ухудшающегося здоровья и нарастающей депрессии, вызванной бесконечными спорами со Сталиным по поводу волны чисток и арестов среди его ближайших коллег, он застрелился⁴².

Политический захват системы планирования был завершен в результате перетряски в начале 1930-х годов всей структуры планирования, произведенной в ответ на реальный хаос в экономике, спровоцированный первым пятилетним планом. В 1931 году Госплан, избавленный от «буржуазных» экспертов, был реорганизован и разделен на одиннадцать отделов с целью обеспечения более полного контроля над экономикой. Взамен тех, кто угасал в лагерях, Всесоюзная академия планирования теперь направляла в плановые органы потоки молодых коммунистических плановиков. В 1935 году Госплан был снова реформирован для того, чтобы сделать планирование по-настоящему общегосударственным; были сформированы пять отделов для макроэкономического планирования, еще шестнадцать отделов – для отдельных отраслей экономики и семь автономных отделов для планирования в основных областях государственной деятельности, таких как оборона и здравоохранение⁴³. В 1932 году ВСНХ был ликвидирован, Рабкрин закрыли двумя годами позже. Тем самым было устранено нелепое соперничество отдельных подразделений на почве планирования. В то же время Госплан стал почти напрямую подчиняться Политбюро, где под бдительным оком Сталина принимались все принципиальные решения по экономическому планированию. Цель этих перестановок состояла в том, чтобы более четко очертить вертикаль контроля и усилить особую роль общегосударственного планирования. В 1934 году место Рабкрина как исполнительного органа, контролирующего реализацию плана и наказывающего за экономические преступления, заняла Контрольная комиссия⁴⁴.

В итоге система планирования стала оформляться в окончательном виде только к середине 1930-х годов. Серия пятилетних планов, которые стали вырисовываться с середины 1920-х годов, должна была очертить приблизительные рамки экономических целей правительства, однако на практике пятилетки оказались неэффективными. На самом деле они были заменены на серию одногодичных планов, которые приблизительно ориентировались на задачи и цели пятилетнего плана и следовали за его графиком. Ориентировочный перечень целей, которые предстояло достичь, составлялся Политбюро каждый июль на нескольких листах бумаги с указанием основных категорий продуктов производства и инвестиций, необходимых для выполнения этой задачи. В промежутке между июлем и ноябрем Госплан организовывал по всему Советскому Союзу серию конференций и заседаний на отраслевом и региональном уровнях для обсуждения существующих потребностей и наличия возможностей. Каждый ноябрь Центральный отдел планирования Госплана компоновал обобщенный (сводный) план, теперь уже раздутый до сотен страниц, и представлял его правительству. После чего в декабре или январе план официально принимался, а его цели доводились до сведения экономических комиссариатов, а оттуда до сведения всей системы промышленных объединений (главков), трестов и предприятий, возникших в годы первого пятилетнего плана⁴⁵.

Но в теории система работала куда лучше, чем на практике. Тень Орджоникидзе висела над всем предприятием, так как в действительности все усилия по координации планов и приведению их в соответствие с достижимыми целями не могли быть поддержаны без постоянно возникающих чрезвычайных обстоятельств, креативной импровизации и экстравагантных наказаний. Трудности, связанные с получением надежных данных от отдельных предприятий, чье руководство находилось под постоянной угрозой расследования или наказания, было слишком задерганным, плохо информированным или просто безграмотным для того, чтобы успевать заполнять бесконечные формуляры, регулярно оставляли Госплан без надежных статистических данных. Первый реальный общегосударственный план появился только в 1931 году, но в нем отсутствовал ряд ключевых плановых показателей. Уничтожение специалистов в области экономики в начале 1930-х годов привело к сокращению сообщества ученых-экономистов, на их место пришли плановики, которые были больше техническими работниками, а не теоретиками, владели узкими знаниями в своей области, но не были способны охватить и понять экономику в целом. Полностью отсутствовал адекватный анализ государственных финансов, измеряющий экономику в монетарном исчислении, а не в грубых параметрах физических показателей; один из таких документов находился в стадии подготовки в Институте экономических исследований Госплана, однако он так и не был готов до того, как в 1941 году началась война. Отчаянно пытаясь найти помощь, институт Госплана начал изучать опыт возрождения Германии при Гитлере, однако последовавшая за этим книга «Плановые маневры в капиталистических странах» была запрещена в 1938 году, а институт был закрыт⁴⁶. Экономику скорее мобилизовывали, а не планировали; когда возникали дефицит или узкие места, все усилия режима направлялись на устранение текущего кризиса до тех пор, пока не возникал другой, также требовавший срочных мер. «Логически последовательное планирование отсутствует, – писал один молодой американский экономист после года, проведенного в Академии планирования. – На деле практиковалась система приоритетов самого простого типа»⁴⁷.

Проблемы, связанные с необходимостью приведения в соответствие планов реальному положению вещей в стране, привели к окончательной реформе Госплана в 1938 году, которая заложила основы системы макроэкономического планирования Советского Союза послевоенного периода. Эти изменения обычно связывают с именем Николая Вознесенского, одного из представителей нового поколения экономистов, усвоивших коммунистическое мировоззрение и не запятнавших себя приверженностью к ценностям дореволюционной экономической мысли. Он стал председателем Госплана в январе 1938 года, в самом начале третьего пятилетнего плана. Во время революции он был еще ребенком, вышел в жизнь рабочим, чтобы стать в 1930-х годах путеводной звездой партийной экономической науки. Когда его поставили во главе Госплана, это был не по годам развитой молодой человек 34 лет. Его основной вклад в экономическую теорию заключался в утверждении, что бедность необходимо сделать достоинством, так как, по его мнению, экономическая система, основанная на постоянном дефиците и вынужденная преодолевать перманентные трудности, носит более революционный характер: через «активную борьбу за их устранение» система включается в творческое сражение за производство продуктов. Согласно его утверждению, экономические законы были не абстрактными препятствиями на пути развития, а ни больше ни меньше как целями производства, поставленными пролетарским государством⁴⁸. Но, несмотря на это, Вознесенский смог инициировать трансформацию системы планирования в более профессиональный инструмент макроэкономического управления. 2 февраля 1938 года Госплан был разделен на две секции. Первый занимался основными макроэкономическими показателями, в него входило четыре отдела (анализа местных и региональных балансов, инвестиций, финансов и регионального или отраслевого планирования); второй сектор подразделялся на 20 отделов, ответственных за основные отрасли промышленности, внешней торговли, продуктов питания и связи. В первое время Госплан занимался контролем над экономикой всей страны⁴⁹.

Затем последовали и другие изменения. Госплан теперь имел право следить и за выполнением планов, была также создана структура региональных комиссий для контроля над выполнением плана. В 1939 году Госплану было подчинено государственное статистическое управление – Центральное управление экономического учета, и его деятельность была пересмотрена с тем, чтобы обеспечить более надежное поступление статистических данных снизу. Первоначально общий план составлялся в монетарном виде и давал обобщенное представление о доходах и расходах населения, обеспечивая суммарные балансы прироста капиталов и ресурсов. До этого планы начинались с целей производства, затем производили экстраполяцию финансовых ресурсов, материалов и трудовых ресурсов, необходимых для их выполнения; теперь же планирование исходило из определения объемов финансов, материалов и трудовых ресурсов, необходимых на следующий год с тем, чтобы очертить наличные возможности, прежде чем решать, что желательно⁵⁰. С тем чтобы иметь возможность справиться с более сложными задачами планирования, число народных комиссариатов было расширено. В 1938 году их число выросло с 5 до 22, сюда входили и 6 непромышленных комиссариатов, ответственных за сельское хозяйство и транспорт. После 1938 года они работали над формированием и уточнением планов в тесном взаимодействии с Госпланом. У каждого комиссариата имелись главки, опиравшиеся на функциональные и территориальные подразделения и, таким образом, являвшиеся передаточным звеном между планирующими органами и отдельными предприятиями⁵¹. Постепенно характер управления экономикой изменился – было введено контролируемое государством планирование. Реформированная система оставалась неизменной и после смерти Сталина в 1953 году. Однако к Вознесенскому фортуна оказалась менее благосклонной. В 1948 году он столкнулся с завистливой натурой Сталина, когда написал собственный учебник по коммунистической экономике. После того как его арестовали и подвергли пыткам, заставляя признать абсурдные обвинения в шпионаже и саботаже, он был расстрелян в 1950 году.

Экономическое планирование в Третьем рейхе в целом было менее рискованным занятием. Но почти с уверенностью можно утверждать, что здесь оно было более эффективным. Тому были веские причины. В 1920-х годах государственным аппаратом здесь уже была создана базовая структуруа современной смешанной экономики с хорошо развитой системой социального и жилищного обеспечения, так же как и с политикой экономического регулирования, начавшейся после окончания войны и продолжавшейся после финансового коллапса в 1923 году. К этому времени здесь установилась богатая традиция научных экономических исследований, на десять лет опередившая и предвосхитившая кейнсианскую революцию. Экономические умы Германии пристально следили за тем, что происходит в Советском Союзе, и создали новаторские работы по национальному бухгалтерскому учету, необходимому для внедрения эффективной макроэкономической политики. Статистическое управление рейха, основанное в 1872 году, было значительно расширено под руководством Эрнста Вагеманна после 1924 года; к середине 1930-х годов оно насчитывало 2800 сотрудников, что в семь раз превышало число сотрудников Госплана в начале 1930-х годов⁵². В 1925 году для мониторинга колебаний роста национальной экономики и анализа их причин был создан Исследовательский институт колебаний рынка. Инструменты, необходимые для регулирования экономики и контроля ее развития, были доступны уже до прихода Гитлера к власти.

Установление диктатуры в Германии усилило роль и расширило полномочия центрального аппарата экономической политики и планирования. В марте 1933 года президентом Рейхсбанка, центрального банка Германии, был назначен влиятельный банкир Ялмар Шахт. Он не являлся членом национал-социалистической партии, но был солидарен с новым режимом в его враждебности к старому экономическому порядку и симпатизировал экономическому национализму. Гитлер привлек его в качестве экономического эксперта, который был способен руководить экономическим возрождением Германии с большей уверенностью, чем партийные экономисты, и обеспечить фундамент широкомасштабного перевооружения страны. 56-летний Шахт смотрелся несколько неуместно среди одетой в коричневые рубашки партийной элиты. Он отличался консервативными взглядами и привычками, его круглое, напоминавшее птичье лицо, скрывалось за широкими очками без оправы. Выходец из традиционной чопорной буржуазной семьи, молодой Шахт сделал успешную карьеру банкира. Катастрофическое падение марки после войны выдвинуло его в первые ряды, когда он был назначен валютным комиссаром, после того как двое его предшественников покинули пост. Он добился стабилизации марки и возглавлял Рейхсбанк до 1930 года, когда подал в отставку в знак протеста по поводу репараций. Он вернулся в банк, уверенный в том, что Германии необходимо следовать новому экономическому курсу. «Эпоха экономического либерализма, – заявил он своим слушателям в 1934 году, – навсегда осталась в прошлом»⁵³.

Шахт не стал внедрять полностью плановую экономику, которая не пользовалась большой политической поддержкой. Вместо этого он ввел систему централизованного экономического управления, используя все возможности контрольных механизмов, специально задуманных для контроля над рынком и стабилизации экономического развития. Контрольные меры носили и насильственный и директивный характер, опираясь на то, что Шахт называл «твердой рукой государства». Задача состояла в том, чтобы развитие экономики направить в желательное для правительства русло, но без центрального плана или центрального планирующего агентства⁵⁴. Шахт практически мог сделать Рейхсбанк центром всего макроэкономического проекта, но в сентябре 1934 года его назначили министром экономики и он получил возможность, используя обе должности, координировать структуру управления экономикой. Ключевым моментом в стратегии Шахта был контроль над рынком капиталов и над торговлей. Первое он осуществил в 1933 году. Все инвестиционные решения должны были направляться в его офис в Рейхсбанке, который сохранил за собой право утверждать все вопросы, касающиеся капиталов. Преференции предоставлялись только проектам, составленным с учетом государственных приоритетов. Контроль над внешней торговлей, начало которому было положено в 1931 году в связи с ухудшающимся торгово-платежным балансом, был расширен в 1933 году и в конце концов обернулся системой регулируемой государством торговли, подчиненной «Новому плану» Шахта, введенному осенью 1934 года. Торговлей и распределением ключевого сырья и материалов, ведала система из 17 контролирующих органов, что позволяло государству взять на себя распределительную роль на рынке, отдавая предпочтение приоритетным проектам и отраслям промышленности⁵⁵.

Система нормирования кредитов и распределения ресурсов выполняла примерно ту же функцию, которую в Советском Союзе выполняло планирование объемов производства и квотирования. Она дополнялась общенациональной организацией промышленности и сельского хозяйства, внедренной в 1933–1934 годах. Продовольственная палата рейха была создана путем принятия акта о внесении изменений в действующее законодательство от 15 июля 1933 года, и ее возглавил пресс-секретарь главного эксперта по сельскому хозяйству партии Вальтер Дарре. Ее функции и полномочия были определены вторым законом от 13 сентября 1933 года, который вводил общенациональную организацию сельскохозяйственного производства, ценообразования и маркетинга, как более всеобъемлющую, так и более эффективную по сравнению с советской системой контроля над обобществленным сельскохозяйственным сектором⁵⁶. 27 февраля 1934 года по Закону о скоординированном восстановлении экономической системы Германии была создана общенациональная структура палат под эгидой Экономической палаты рейха во главе с экономистом Альбертом Пётцем. Все прежние экономические объединения были упразднены и вместо них появились шесть общенациональных палат, представляющих промышленность, торговлю, ремесла, банковское дело, страхование и энергетику. Общегосударственные палаты подразделялись на 43 дочерние экономические группы, каждая из которых, в свою очередь, состояла из менее значительных функциональных и территориальных объединений, общим числом 393⁵⁷.

Роль корпоративных структур в диктатуре никогда не была до конца ясной, так как они, в отличие от советских главков, не имели планирующих и исполнительных функций. Их значимость становится яснее, если на структуру посмотреть в контексте тех усилий, которые предпринимались после 1933 года для централизации управления экономикой и сокращения сфер организационной автономии. Экономическая палата рейха действовала в качестве форума, на котором обсуждалась экономическая политика и координировалась ее реализация во взаимодействии с министерством экономики, во многом точно так же, как и Экономический Совет, созданный в Советском Союзе в ноябре 1937 года. Один из прикрепленных к палате экономистов, Фердинанд Грюниг, составлял балансовые и сводные общенациональные бухгалтерские отчеты для каждого сектора экономики, которые распределялись среди сотрудников государственного экономического аппарата как средство формирования экономической политики⁵⁸.

Вся эта сложная структура управления гарантировала, что ни одно предприятие или ферма не останется вне контроля центрального аппарата. Палаты и группы стали важнейшими агентствами для сбора данных, необходимых для составления полной статистической картины всей экономики и осведомления всех ее членов о направлении и результатах государственной политики на высшем уровне. Центральные органы, в свою очередь, могли быть постоянно информированы о проблемах, существующих у самого подножия экономической пирамиды, посредством обязательных отчетов, которые поступали через каждые две недели от экономических групп⁵⁹.

Стратегия Шахта привела за три года к чудодейственному восстановлению экономики после катастрофического спада, однако она все более явно демонстрировала невозможность сопротивления требованиям рынка посредством косвенной системы контроля. К 1936 году шаткий торговый баланс стал испытывать давление в связи с необходимостью лучшего продовольственного обеспечения после неурожайного года; промышленность воспользовалась экономическим ростом, увеличив производство товаров и восстановив нормальную торговлю; наблюдалось всевозрастающее недовольство тем, что многие предприниматели и фермеры воспринимали как необязательное ограничение экономических альтернатив и чрезмерную бюрократизацию. Но больше всего возросшая значимость оборонного сектора, в повышении значимости которого главную роль сыграл по настоянию Гитлера Шахт, привела к возникновению угрозы инфляционного давления и роста государственного долга, которым Шахт не хотел рисковать. Он вел рискованную игру, используя высокие темпы роста и постепенный возврат к более открытому рынку. Партийные радикалы начали резкую пропагандистскую кампанию против капиталистического эгоизма. Телефон Шахта стал прослушиваться секретной полицией, а в его кабинете были расставлены подслушивающие устройства; в феврале 1936 года он едва избежал ареста гестапо после его откровенных атак на партию в речи, произнесенной им в Бремене⁶⁰. Политический и экономический кризис, зарождавшийся летом 1936 года, разрешил сам Гитлер без каких-либо предупреждений и консультаций.

Решение было принято почти театрально. В конце августа Гитлер направился на юг, в свою резиденцию в Берхстесгадене, где, уединившись, составил один из немногих документов, которые он создал лично за все двенадцать лет диктатуры. В шестистраничном меморандуме Гитлер изложил свои взгляды на будущее Германии, зависящее не только от создания вооруженных сил, более многочисленных, чем у какого-либо из всех возможных конгломератов врагов, но и от способности заставить экономику признать расовый долг, воздерживаясь от выполнения всех несущественных задач в пользу создания фундамента для широкомасштабной подготовке к войне: «Нация существует не ради экономики – писал он, и эти слова перекликались с его взглядами 1920-х годов, – …это финансы и экономика, экономические руководители и экономические теории обязаны демонстрировать безоговорочное служение в этой борьбе за самоутверждение нации»⁶¹. Обе цели следовало достичь за четыре года.

Несколько дней спустя Гитлер призвал к себе Германа Геринга; двое мужчин отправились в горы для долгой беседы. Во время этой прогулки Гитлер пояснил Герингу, о чем он написал, и затем попросил его взять на себя ответственность за то, что вскоре стало известно как четырехлетний план⁶². Шахт не был извещен об этом плане вплоть до того, как план был официально объявлен 9 сентября на ежегодном съезде партии; ему не предоставили ни одной из всего лишь четырех копий меморандума. Решение Гитлера оказалось таким же важным, как и последний поворот Сталина в сторону плановой индустриализации в 1927 году. Название плана не было случайным; армия предложила в 1933 году «пятилетний план», но он был отклонен в пользу не столь явно по-марксистки звучащего четырехлетнего плана, чтобы вернуть экономику в рабочее состояние. План 1936 года, таким образом, был практически вторым четырехлетним планом; третий четырехлетний план был одобрен в октябре 1940 года, но исчез из поля зрения историков⁶³. 18 октября 1936 года план стал законом, а Геринг был назначен его полномочным исполнителем и наделен абсолютной властью действовать, невзирая ни на какие препоны, сметая все препятствия на своем пути. «То, что удалось создать русским, – заявил Геринг своему кабинету, – можем и мы»⁶⁴.

Если Шахт был скромным буржуазным экспертом, то Геринг был германским Орджоникидзе. Вопреки его репутации изнеженного бонвивана, дородный, яркий главнокомандующий Германских военно-воздушных сил был человеком беспощадной политической энергии и огромных амбиций, обаятельным задирой, не терпящим возражений. Гитлер объявил собравшимся руководителям бизнеса в Берлине угрожающую новость о том, что их новый руководитель плана – человек «несгибаемой воли, для которого фразы «это не сработает» не существует»⁶⁵. Не будучи сам специалистом в области экономики, Геринг сумел быстро собрать вокруг себя команду партийных экономистов и деловых людей, которые знали в этом толк. Во дворце Прусского государственного министерства на Лейпцигштрассе, в самом сердце берлинского квартала, где располагались различные ведомства, Геринг создал организацию, которая вскоре стала насчитывать более 1000 сотрудников. Внутренний кабинет экономистов возглавляли два эксперта – Эрих Нойман и Фридрих Грамш, которые ненавязчиво сводили макроэкономические политические принципы плана к единому ключу, который, согласно одному из функционеров плана, в конце концов «направлял всю экономику»⁶⁶. Эти действия, несомненно, отражали то, как Геринг интерпретировал задачи плана. В первом номере журнала, посвященного четырехлетнему плану, в январе 1937 года он открыто заявил, что намерен осуществлять централизованное руководство и организацию всей экономики⁶⁷.

Заявки, которые делались относительно плана, большинством критиков воспринимались со скептицизмом, однако структура, образовавшаяся в первые пятнадцать месяцев его существования, соответствовала тому мнению, что гитлеровский режим относился к плану не как его советские визави. Гитлер следовал сталинистской практике, сначала говоря открыто, не выбирая слов и не прикрываясь терминами, о целях и задачах плана, а затем приступал к концентрации ресурсов для достижения поставленных целей, но не наоборот. Там, где Шахт, как и Кондратьев, был обеспокоен состоянием баланса, Гитлер предпочитал действовать так, чтобы проявлялась истинная сила экономики. Экономические взгляды Гитлера, как и Сталина, инстинктивно стремились к командной экономике. Список его желаний был весьма обширен: осуществить модернизацию и создать высокопроизводительное сельское хозяйство, чтобы избавить Германию от страха перед блокадой, создать сеть новых автострад, обновить дюжину городов, реализовать широкую программу импортозамещения, обеспечив промышленность стратегическими синтетическими материалами, и создать военную промышленность, способную превзойти по производительности самую мощную вражескую экономику. Упор здесь делался на грандиозную программу прямых физических инвестиций. Это была «продукционистская» концепция, которую Гитлер разделял со своим мало искушенным в экономике сотоварищем по диктатуре.

Это жесткое ядро экономических задач, по-видимому, не могло быть сформировано без более жесткого контроля над экономикой всей страны. Структура плана, установленная в октябре 1936 года, отражала принятие этой реальности. В нем выделялись шесть основных разделов: производство сырья, распределение сырьевых материалов, трудовые ресурсы, сельское хозяйство, контроль над ценами и курсами валют. Каждый из разделов подразделялся на меньшие отделения. Но при такой структуре функция планирования оставалась частично и в компетенции министерств Шахта. Поэтому в ноябре 1937 года его вынудили подать в отставку с поста в министерстве экономики, а в январе 1939 года он был уволен и из Рейхсбанка. Подобно советским экономистам, он закончил тем, что оказался в концентрационном лагере. Геринг воспользовался открывшейся после отставки Шахта возможностью для того, чтобы рационализировать структуру плана, соединив его напрямую с министерством через подчиненное партии лицо, выпивоху и бисексуала Вальтера Функа, и добавив новые отделы торговли и коммерции, валютного регулирования и кредитов, горнодобывающей и сталеплавильной промышленности и энергоснабжения. Теперь план предусматривал и предписывал все аспекты развития экономики: ежегодное размещение инвестиций в промышленность, объемы производства целого ряда основных продуктов, от химических материалов до оболочки для сосисок, план контролировал систему квотирования для распределения сырьевых материалов, осуществлял контроль над всей торговлей и валютными транзакциями, модернизировал сельскохозяйственное производство, расширял производство машин, устанавливал цены и повышал квалификацию рабочих⁶⁸. Функционирование всей этой структуры строилось на использовании усилий статистиков, направленных на отражение до мельчайших подробностей показателей производства, движения и распределения всех товаров и услуг и на контроль над выполнением планов. Это было именно то, что оказалось совершенно не под силу Госплану Вознесенского в 1938 году.

* * *

Командные экономики взяли на себя функции выбора и распределения, которые в нормальных условиях либерального капитализма ассоциируются с рынком. Следствием такой подмены стала фундаментальная реструктуризация двух экономик, приведшая к возникновению такой экономической системы, которая в большей мере ориентировалась на предпочтения политического планирования двух диктатур, а не на нужды рядовых потребителей, производителей и продавцов. В обоих режимах это означало не только установление контроля над внутренними экономическими показателями, но также и снижение зависимости от более широкого мирового рынка и устранение иностранного влияния на экономические условия внутри страны.

И Германия, и Советский Союз имели за своими плечами исторические уроки зависимости, которые необходимо было преодолеть. При модернизации в царское время Российское государство опиралось на значительные иностранные займы, что привело к необходимости наращивания экспорта зерна и привлечения специалистов и технических новинок из более развитых западных экономик. В 1920-х годах обстоятельства вынудили Советское государство вернуться к той же стратегии. Сотни иностранных специалистов помогали создавать советские заводы и фабрики; небольшой ручей импортных машин и промышленного оборудования превратился после 1927 года в настоящий поток, достигнув 71 % всего импорта по сравнению с более скромными аналогичными показателями царских времен, составлявшими в 1913 году 21,5 %. Иностранный долг, который страна отказалась оплачивать в 1918 году, в 1932–1934 годах вновь вырос до уровня царских времен, так как Советский Союз в срочном порядке импортировал оборудование, необходимое для индустриализации, как раз в то время, когда Великая депрессия уменьшила возможности других стран принимать советский экспорт⁶⁹. Зерно, в котором остро нуждалось сельское население, голодавшее в результате коллективизации, государство продавало на мировом рынке по демпинговым ценам, пытаясь сдержать рост внешнего долга.

Накануне Первой мировой войны Германия была вторым по объему торговли государством в мире; четверть ее рабочей силы была занята производством экспортных продуктов. После войны торговля восстанавливалась медленно, оставляя германскую экономику особенно уязвимой к колебаниям международного бизнеса. Поражение в 1918 году привело к обременению Германии военными репарациями, которые она должна была выплачивать до 1988 года, а также лишило ее богатой природными ресурсами территорий Эльзаса и Лотарингии, Силезии. Обвал марки в 1923 году поставил Германию в положение развивающегося государства: германская валюта была восстановлена с помощью более богатых стран Запада и на протяжении всех 1920-х годов Германия была вынуждена полагаться на иностранные займы, чтобы компенсировать отсутствие внутренних источников капитала. Когда в 1929 году бум мировой экономики завершился коллапсом, Германия обнаружила, что находится под прессом долга, который она должна выплачивать, притом что больше была неспособна экспортировать товары, чтобы обслуживать этот долг. В 1931 году платежный баланс Германии привел к настоящему банкротству; катастрофы удалось избежать только благодаря тому, что кредиторы согласились временно приостановить выплату долга. Объем торговли сократился вдвое, оставив миллионы немцев, занятых в экспортных отраслях, безработными или с сокращенным рабочим днем. Многие германские экспортеры выжили только благодаря тому, что советские импортеры покупали половину продукции германского машиностроения для восполнения дефицита станков в процессе реализации пятилетнего плана⁷⁰.

На протяжении 1930-х годов характер взаимоотношений Советского Союза и Германии с мировой экономикой трансформировался из разрушительной зависимости в изоляционистскую самодостаточность. Несомненной истиной остается и то, что мировой экономический кризис, вне зависимости от прочих факторов, изменил бы эти взаимоотношения, как это, собственно, и произошло со всеми промышленно развитыми странами, в силу сокращения уровня торговли, катастрофического падения прямых иностранных инвестиций и снижения коммерческих кредитов. Резкий спад в мировой экономике усилил более общую тенденцию развития экономик в направлении достижения экономической самообеспеченности, регулируемой торговли и валютному контролю, широко известному по термину «автаркия», употреблявшемуся в период между двумя войнами. Германия и Советский Союз придерживались крайней формы автаркии. Оба государства целенаправленно, по политическим мотивам, делали выбор в пользу самоизоляции от мирового рынка, используя внутренний капитал вместо иностранных кредитов и наладив отечественное производство важнейшего оборудования и материалов вместо импортных. Остатки связей с мировой экономикой находились под абсолютным контролем государства, что являлось условием защиты внутренних приоритетов.

Цели, лежавшие в основе автаркии Советского Союза и Германии, были столь же политическими, сколь и экономическими. Концепция автаркии, как она понималась в 1930-х годах, представляла собой больше чем простое импортозамещение; она охватывала и идею национальной самодостаточности и политической маневренности в противовес тому, чтобы государство оставалось, как это сказал один национал-социалистический деятель, «провинцией» мировой экономики и подпиравшего ее космополитического капитализма⁷¹. Для Советского Союза было вдвойне важно сократить зависимость от иностранного капитала, во-первых, для того, чтобы отделить советский индустриальный прорыв от того, что происходило в царском государстве, во-вторых, чтобы продемонстрировать всем, что первая в мире социалистическая экономика способна поддержать свой рост без помощи продуктов буржуазного производства и без буржуазных специалистов. Цель промышленной модернизации, говорил Сталин делегатам партийного съезда в декабре 1925 года, состояла в том, чтобы превратить Советский Союз «из страны, импортирующей машины и оборудование в страну, производящую машины и оборудование»⁷². Широко распространившиеся нападки на иностранных специалистов, которые начались в 1929 году и закончились судебным процессом «Метро-Виккерс» над британскими инженерами в 1932 году, были выражением политического негодования, вызванного тем фактом, что для строительства социалистического будущего страна вынуждена пользоваться услугами капиталистических врагов.

Советские власти не использовали термин «автаркия» в этом широком смысле слова, однако политика, которой они следовали в 1930-х годах, явно соответствовала этому понятию. Советская торговля полностью регулировалась государством и основывалась на двусторонних торговых соглашениях, главным образом для приобретения товаров, необходимых для продвижения индустриализации. Система находилась в подчинении у Народного комиссариата внешней торговли, основанного в 1930 году. Были также созданы отдельные экспортирующие и импортирующие корпорации (в соответствии с главными категориями товаров), которые отвечали за планирование и выполнение торговых операций. Но каждая транзакция должна была получить разрешение Народного комиссариата. Экспортные операции в 1930-х годах в значительной степени субсидировались, так как себестоимость товаров превышала цены, по которым их можно было продать на мировом рынке. Государственный банк регулировал все транзакции в иностранной валюте⁷³. В 1930-х годах, по мере того как индустриализация стала обеспечивать товарами, которые прежде необходимо было импортировать, соотношение импорта и экспорта неуклонно сокращалось; в 1928 году торговля принесла 8 % советского национального дохода, а в 1940-м – только 4,7 %. В 1938 году стоимость экспорта и импорта составляла всего 28 % от послевоенного пика, достигнутого в 1930–1931 годах (и лишь одну пятую часть от торгового баланса царского времени в 1913 году)⁷⁴. Торговля с основными капиталистическими странами упала до небывало низкого уровня. Импорт из Соединенных Штатов в 1930 году достиг своего максимума в 1158 миллионов, но в 1934 году резко снизился до каких-то 78 миллионов. Число контрактов с Америкой упало со 124 в 1931 году до всего 46 в 1933-м; хорошо оборудованная вилла, предназначенная для Виктора Кравченко, была построена для размещения американских инженеров за несколько лет до него⁷⁵. Объем импорта из Германии достигал 1798 миллионов рублей в 1931 году, но в 1938-м снизился до 67 миллионов. Зависимость от продукции германского машиностроения исчезла. В 1932 году Советский Союз ввез ровно три четверти германского экспорта продукции машиностроения, а в 1938 году только 3,8 %⁷⁶. Иностранный долг был выплачен большей частью слитками золота, добытого изнурительным трудом целой армии заключенных лагерей на новых приисках Сибири.

Автаркия Германии носила характер более целенаправленной политики, а с учетом того, что до этого страна входила в зону свободного рынка и торговли, она была более радикальной. Националистические экономисты в 1920-х годах утверждали, что экономическая автаркия вернет Германии ее экономический суверенитет и политический авторитет. Покупка германских товаров, употребление германских продуктов, использование только германских материалов в строительстве – теперь все это стало патриотическим долгом. Национал-социалистическая экономическая программа нацеливала партию на освобождение Германии от экономических последствий Версальского договора и от «пут международного капитала». «Мы хотим гарантировать существование германского народа, – писал Геринг в 1937 году, – независимо от любых мировых кризисов»⁷⁷. Среди первых шагов нового правительства был отказ от дальнейших выплат по репарациям и приостановка выплаты иностранных долгов. Страна почти прекратила брать новые займы, а аккумулированный иностранный долг периода Веймарской республики был выплачен или выкуплен германскими агентами на зарубежных биржах по бросовым ценам, поскольку инвесторы, стремясь остановить потери, избавлялись от германских бондов, выплата по которым больше не была гарантирована. Иностранный капитал, на который опирались в 1920-х годах, был заменен капиталом, предоставляемым Германским государством, чей долг в период между 1933 и 1939 годами утроился⁷⁸.

Внешняя торговля Германии контролировалась государственными структурами точно так же, как это происходило и в Советском Союзе. Для Германии имел большое значение почти абсолютный баланс между стоимостью импорта и экспортными поступлениями, так как в стране, после того как она едва избежала банкротства, не было достаточных золотовалютных запасов или иностранной валюты, необходимых для финансирования дефицита платежного баланса, а это означало необходимость установления четких приоритетов. В сентябре 1934 года Шахт внедрил то, что он назвал «Новым планом», для централизации контроля над германской торговлей. Фактически эта мера во многом была направлена на консолидацию отдельных контролирующих торговлю структур, которые создавались по частям начиная с 1931 года.

Все без исключения импортеры и экспортеры должны были получать лицензию на каждую внешнеторговую транзакцию. Им полагалось подавать соответствующие заявки через один из 17 (позже 20) управляющих департаментов, которые, подобно советским корпорациям, были ответственны за весь ряд продуктов и товаров одного типа. Эта система откровенно использовалась для обеспечения гарантии получения приоритетных товаров – главным образом сырьевым материалам, имеющим важное значение для проводимой режимом политики перевооружения и развития тяжелой промышленности. Торговля все больше приобретала двусторонний бартерный характер, а курс марки был искусственно зафиксирован для поддержания экспорта, необходимого для оплаты важнейших статей импорта. Германские товары, как и их советские аналоги, субсидировались государством с помощью пошлин, наложенных на не экспортные товары, поскольку германские цены, как и советские, были выше общемировых⁷⁹. На протяжении всех 1930-х годов свободное передвижение товаров было полностью приостановлено для того, чтобы не позволить предпочтениям потребителей взвинтить стоимость импорта. Торговый баланс, и без того низкий, упал с 18,2 % от национального продукта в 1933 году до 12,2 % спустя шесть лет. После 1933 года с прилавков немецких магазинов исчезли все бананы.

Второй четырехлетний план довел автаркию до новых пределов путем внедрения целенаправленной программы импортозамещения. Готовность стран Запада ввести экономические санкции против Италии после ее вторжения в Эфиопию в 1935 году увеличило вероятность, что Германия также может стать жертвой экономической блокады в случае какого-либо кризиса. На первом месте плана стояла задача повысить внутреннее производство продуктов питания и сырьевых материалов. Оказалось возможным путем увеличения использования химических удобрений, оборудования и машин в сельском хозяйстве и рационализации переработки продуктов питания усилить самообеспеченность Германии продовольствием с 68 % в 1928 году до 83 % в 1938–1939 годах⁸⁰. Уже за период между 1932 и 1937 годами производство сырьевых материалов на основе внутренних источников выросло на 108 %, тогда как импорт сырья повысился всего на 14 %. Германия с успехом эксплуатировала даже свои весьма ограниченные запасы природной нефти: ее производство в 1928 году составляло 102 900 тонн, а в 1936 году – уже 445 000⁸¹. Многих товаров Германия была просто лишена или их количество было недостаточно. Четырехлетний план дал старт основному инвестиционному проекту производства синтетических аналогов ключевых материалов, в особенности нефти и резины (и то и другое основывалось на экспериментальных достижениях германских химиков, работавших на гиганте химической промышленности Германии «И.Г. Фарбен»), и расширению внутренней добычи угля, железной руды и основных промышленных материалов для химического производства. Первый план насчитывал 19 отраслевых секторов в соответствии с приоритетными продуктами производства. Основной упор в нем делался на продукты химического производства, но в него вошли и огромные инвестиции в кораблестроение и электроснабжение, и так, по мере убывания, до самых мизерных сумм на производство сажи, изделий из кожи и мыла с повышенным содержанием жиров. Общая сумма инвестиций достигла 8 млрд марок, что составляло больше половины всех инвестиций в промышленность за период между 1936 и 1940 годами⁸². Германия, как и Советский Союз, в 1930-х годах физически расширяла свою индустриальную базу для того, чтобы избежать перспективы стать заложницей остального капиталистического мира.

Четырехлетний план не сыграл сколько-нибудь большой роли в свободной мировой торговле и мирном экономическом обмене. В контексте доминировавшего тогда осадного менталитета и ухудшения международной обстановки в 1930-х годах он был рациональным. И для Советского Союза, и для Германии автаркия была стратегическим выбором. Самодостаточность была необходимым шагом для ведения оборонительной или наступательной войны. В обеих странах причиной поражения в Первой мировой войне считали неспособность экономики поддержать военные усилия. Основным результатом реструктуризации экономик в условиях командного руководства было создание мощного оборонного сектора, самого большого из тех, что когда-либо существовали в мирное время у крупнейших стран мира. Цель такой реструктуризации состояла в том, чтобы гарантировать, что ни та ни другая экономики не окажутся в будущем недостаточно подготовленными или их структуры окажутся не соответствующими в случае необходимости военной мобилизации.

Военные закупки не могли создать командную экономику, но масштабы затрат на оборону и подготовку к войне в 1930-х годах вели к усилению контроля над сферой экономики для обеспечения гарантии того, что при выделении ресурсов приоритет будет отдан оборонному сектору за счет более мирных потребностей гражданского рынка. Приблизительные цифры военных бюджетов Германии и Советского Союза демонстрируют резкий взлет траектории роста с середины 1930-х годов с относительно низкого уровня в конце 1920-х годов. Решение расширить военную отрасль как ключевой приоритет экономической политики было обозначено в проекте первого пятилетнего плана, однако Сталин самолично подтвердил его в 1932 году, и это направление развития экономики стало доминирующим элементом третьего пятилетнего плана, принятого в

1937 году. Старт широкомасштабного перевооружения в Германии был дан в первые годы гитлеровской диктатуры, и достиг исключительного уровня в тот же момент, что и в Советском Союзе, – в 1936 году. Доля расходов на оборону в государственном бюджете Германии достигла 54 % в 1938–1939 годах; в Советском Союзе к 1940 году она достигла одной трети всего государственного бюджета страны. В обоих случаях эта цифра в конце 1930-х годов была значительно выше по сравнению с тем же показателем 1931 года: военные расходы за этот период в Советском Союзе выросли в 7 раз, в Германии – в четыре⁸³.

Расчеты тем не менее показывают, что особая приверженность к расширению военной промышленности двух экономик была исторически исключительным явлением, которое привело к концу 1930-х годов к тому, что в условиях мирного времени было создано нечто подобное экономике военного времени. Доля национального продукта, выделенного на военные расходы в 1913 году, на пике предвоенной гонки вооружений, кажется сущей мелочью на фоне гонки вооружений 1930-х годов. В 1913 году царское правительство выделило примерно 4,8 % национального продукта на военные расходы, императорская Германия – приблизительно 3 %; в 1939 году, накануне Второй мировой войны, экономика обоих государств стала более мощной по сравнению с тем, что она представляла собой накануне Первой мировой войны, Германия потратила на военные цели 29 % национального продукта, а Советский Союз – 17 %. Численность рабочей силы и размеры инвестиций, потребовавшиеся для программы вооружения и перевооружения, были также исключительными. К маю 1939 года более одной пятой всех промышленных рабочих Германии работали на вооруженные силы; в обрабатывающей промышленности и строительном секторе эти цифры приближались к одной трети⁸⁴. В 1938 году инвестиции в военную промышленность в Германии (производство вооружений и военное строительство) составляли 28 % от всех инвестиций. Эти показатели для Советского Союза менее доступны, однако известно, что к 1937 году пятая часть всех промышленных инвестиций направлялась на военную промышленность⁸⁵. Сравнения с мировыми показателями также красноречивы. В 1933–1938 годах каждая из стран, Советский Союз и Германия, потратила на оборону почти в три раза больше, чем Великобритания, Франция или Соединенные Штаты Америки. В 1938 году каждая из стран – Великобритания и Соединенные Штаты Америки – произвела лишь 13 % от всего вооружения, произведенного в Германии⁸⁶.

Вооружение, казармы и фортификационные сооружения – физически видимые результаты военных расходов – лишь небольшая часть всего айсберга. В обеих системах планирование военной промышленности строилось на предположении о том, что будущая война вызовет к жизни самые разнообразные потребности в экономических ресурсах и потребует особой выносливости. Программы импортозамещения и инвестиций в средства производства отчасти строились на этом допущении. Производство самолетов требовало развития алюминиевой промышленности; взрывчатые вещества производились из основных химических материалов; для производства оружия, танков и средств передвижения была необходима сталь. Обеспеченность продовольствием во время войны была незаменимым компонентом любой экономики военного времени, что Германия и Советский Союз почувствовали на себе во время Первой мировой войны. По крайней мере один из доводов в пользу коллективизации сельского хозяйства был выдвинут отделом обороны Госплана, и состоял он в том, что социалистическое сельское хозяйство давало бы большие «возможности контроля»⁸⁷. Взаимосвязь между рационализацией сельского хозяйства и будущей войной занимала центральное место в программе развития сельского хозяйства в рамках второго пятилетнего плана. Подготовка к обороне, проводившаяся в таких масштабах, порождала другие требования к экономике, которые обычно обозначаются термином «косвенное» или «экономическое» перевооружение.

Общий объем потребностей, запрошенный оборонными секторами обоих государств, так никогда до конца и не был подсчитан. В случае с Германией значительная часть инвестиций в стратегические отрасли экономики исходила от частных инвесторов, а не из общественного кошелька, что делает подсчет общих цифр еще более затруднительным. Статистические сложности возникают и в связи с необходимостью разделения военного и гражданского производства на предприятиях двойного назначения, где производились продукты для обоих секторов. Многие германские предприятия по производству потребительских товаров к 1939 году производили товары и для вооруженных сил – обувь, ножи, вилки и проч., которые были аналогичны тем, что производились и для гражданского населения. И наоборот, военные заводы в Советском Союзе могли выпускать в одном цехе танки, а в другом – тракторы⁸⁸. Тем не менее есть убедительные примеры вторичного перевооружения, в которых эти неопределенность и двойственность отсутствуют. В 1930-х годах Германия создала самую крупную в мире алюминиевую промышленность, две трети продукции которой использовало преимущественно военное самолетостроение⁸⁹. В 1937 году только программа производства синтетических масел и резины, цель которой состояла в обеспечении топливом и шинами, необходимыми для модернизации германской армии и военно-воздушных сил, требовала суммарных инвестиций в размере 1,9 млрд марок за три года – почти половину всех инвестиций – в производство основных продуктов производственнотехнического назначения. «Новая программа производства», объявленная в июле 1938 года для основных продуктов химии (взрывчатых веществ, химического оружия и синтетических материалов), требовала более миллиона тонн стали в год для своей реализации, общей стоимостью 8,6 млрд марок за период между 1938 и 1941 годами⁹⁰. Крупнейшей жемчужиной в короне являлась гигантская железорудная и стальная корпорация, включавшая и производство вооружения, которая была основана в 1937 году под названием имперские заводы «Herman Goring» для производства и эксплуатации низкосортной железной руды на месторождении в Зальцгиттере недалеко от Брауншвейга. Проект стремительно перерос в стержневой хребет оборонной промышленности, но его цена для налогоплательщиков составляла примерно 3,1 миллиарда марок, и он продолжал приносить значительные убытки и много лет спустя после войны⁹¹. Простое суммирование инвестиций в военную промышленность и связанную с ней тяжелую индустрию, ни одна из которых не могла быть создана в условиях нормального рынка, предполагает, что все инвестиции в промышленность сверх 70 % в Германии к 1938–1939 годам осуществлялись в рамках подготовки к войне⁹².

Одни только цифры военных расходов не дают основания утверждать, как это часто делалось, что германская экономика в 1930-х годах находилась в состоянии подготовки к краткосрочным ограниченным войнам с использованием небольших маневренных подразделений⁹³. Планы производства ключевых химических материалов, синтетической продукции, добычи железной руды, выработки алюминия и продуктов машиностроения были оправданы главным образом их вкладом в военный потенциал Германии⁹⁴. Запланированное расширение военной отрасли было столь существенным, что к 1937 году стало очевидно, что Германии понадобится доступ к другим ресурсам в дополнение к тем, которые были использованы в рамках программы автаркии. 5 ноября 1937 года Гитлер в разговоре о своих планах в отношении иностранной политики с главнокомандующим вооруженными силами (зафиксированном в так называемом «Хоссбах меморандуме») отметил, что Германия, по-видимому, должна будет захватить соседние территории, чтобы обеспечить себя сельскохозяйственными землями и сырьем⁹⁵. Присоединение (аншлюс) Австрии в марте 1938 года, планы войны с Чехословакией и аннексия сначала Судетской области в октябре 1938 года, затем Богемии и Моравии в марте 1939 года были вызваны настолько же экономическими, насколько и расовыми мотивами. Большая часть тяжелой индустрии и производства сырья было подчинено Reichswerke, чьи экономические хищнические аппетиты превратили его к 1940 году в крупнейшую в мире промышленную корпорацию с численностью работников 600 000 человек⁹⁶. Это был ничем не прикрытый экономический империализм. Даже тогда, когда германские войска еще завершали постановочную оккупацию Чехословакии в начале октября 1938 года, полученной Рейхом по условиям Мюнхенского соглашения, Геринг проводил заседание высших экономических чиновников в Берлине, на котором каждая статья экономических ресурсов Судетской области, от лигнита («коричневый» уголь, используемый для производства синтетических масел) до маргарина, распределялась в рамках программы четырехлетнего плана⁹⁷. Автаркисты начали говорить об «экономике большой территории» – концепция скорее территориального блока с Германией в центре, чем отдельной национальной экономики. Летом 1940 года Гитлер заметил в разговоре с главой экономического отдела вооруженных сил Георгом Томасом, что, если можно просто захватить ресурсы и землю силой, автаркия, в конце концов, становится напрасной тратой времени⁹⁸.

Хищническая экономическая политика Третьего рейха вытекала из взглядов Гитлера на экономическую конкуренцию, очерченных им в 1920-х годах. Он отделял командную экономику Германии от Советского эксперимента, в котором экономическая колонизация носила внутренний характер и была продуктивной, а не внешней и пиратской. Однако и в том и другом случае выбор в пользу развития расширенного военного сектора и тяжелой индустрии, привел к сходным структурным отклонениям. Отчеты Рейхсбанка в 1939 году показали, что баланс между производством потребительских товаров и средств производства (машин, инженерного оборудования, продукции тяжелой индустрии, сырья и материалов) всего за каких-то шесть лет изменился кардинально. В 1932 году потребительский сектор вбирал в себя 40 % всех инвестиций, а в 1938-м – только 17 %; в 1932 году расходы на зарплату в потребительском секторе составляли 40 % от всего фонда зарплаты, а в 1938-м году этот показатель составил уже 25 %. Эти соотношения, как это было показано, были сходны с аналогичными показателями, отмеченными в Советском Союзе⁹⁹. Изменения в распределении национального продукта были отражением этих структурных сдвигов. В 1928 году показатели потребления составляли 69 % от доходов германской экономики и 83 % от доходов менее развитой советской экономики; десять лет спустя, в 1937 году, эти показатели упали до 56 и 61 % соответственно. Исключительно высокий рост национального продукта в 1930-х годах был почти полностью направлен на реализацию государственных программ инвестиций и милитаризации¹⁰⁰.

Обе диктатуры в 1930-х делали выбор в пользу пушек вместо масла. Это был целенаправленный выбор. Ни та ни другая командные экономики не были созданы для удовлетворения нужд потребителей; они были внедрены из понимания того, что, будучи предоставленным самому себе, население каждой из стран стало бы стремиться максимально улучшить собственное благосостояние за счет интересов государства. Геринг, обобщая сделанный Германией выбор, заявил в своем знаменитом, но часто неверно цитируемом высказывании 1935 года, что «железная руда всегда делала народ сильнее, а масло и маргарин делали людей, в лучшем случае, жирными»¹⁰¹. В Советском Союзе потребление характеризовалось как желательное и как обоснованная цель пятилетнего плана, но на практике потребительские товары становились постоянными жертвами перетасовки планов¹⁰². Реальное душевое потребление в Советском Союзе было в 1937 году в три раза ниже, чем в 1928-м, хотя совокупный национальный продукт вырос на 71 %; реальное душевое потребление в Германии в 1938 году было лишь на 4 % выше, чем в 1928 году, что отражало переход на полную занятость, однако реальный национальный продукт за этот период вырос на 40 %¹⁰³. Такой масштабный рост мог бы сделать каждого гражданина намного богаче, пожелай этого государство.

Показатель роста зарплат – лишь один из способов оценки изменений уровня жизни населения. В обеих диктатурах после уничтожения независимых профсоюзов в Германии в мае 1933 года и отмены права трудовых коллективов вести переговоры о размерах заработной платы в Советском Союзе в 1931 году размеры зарплат находились под жестким контролем государства. Законом о Государственных трудовых ресурсах 1934 года зарплаты в Германии были зафиксированы на уровне тех, что были во времена депрессии. К 1938 году реальная недельная оплата труда была все еще временами ниже, по сравнению с той, что была в 1928 году. В Советском Союзе, как показывают расчеты, реальные зарплаты в 1937 году были примерно на 40 % ниже, чем в 1928-м; к 1940 году они опустились еще на 5-10 %, и этот уровень больше не был достигнут вплоть до 1949 года, после чего начался рост реальной зарплаты – в первый раз за все время диктатуры¹⁰⁴.

Это очень приблизительная статистика. Некоторые рабочие выигрывали от уступок, которые делались в секторах промышленности, связанных с военными заказами и испытывавших дефицит квалифицированной рабочей силы; другие, особенно в потребительских секторах, вынуждены были терпеть сокращенный рабочий день и низкие ставки зарплат. Советские рабочие радовались высоким «социальным льготам», проживая в субсидируемых домах, пользуясь социальным медициной и бесплатным образованием. Но в целом устойчивого роста доходов при диктатурах не наблюдалось по сравнению с пиком доходов, достигнутым в 1920-х годах; большинство рабочих продолжали жить немногим лучше, чем они жили в 1913 году¹⁰⁵.

В действительности доходы не имели прямого отношения к уровню жизни населения при диктатуре. Что имело значение, так это доступность товаров в магазинах. В этом отношении разница между германским и советским опытом была просто огромная. В Советском Союзе многие товары были подолгу в крайнем дефиците вследствие неурожая, плохо организованного распределения или войны. Миллионы людей погибли от голода и недоедания во время продовольственного кризиса, связанного с началом коллективизации; в послевоенный период, по-видимому, погибли еще миллионы людей из-за неурожая 1946 года¹⁰⁶. Миллионы советских людей переживали длительные периоды голода и недоедания. Дефицит продовольствия на протяжении всего периода существования СССР был главной проблемой страны. В период между 1931 и 1935 годами продовольствие распределялось по карточкам, чтобы рабочие не остались вообще без пищи. Нормирование продовольствия было снова введено в 1939 и 1941 годах, когда работники оборонного сектора заполонили гражданскую экономику, и еще раз после войны до 1947 года. Доступность любых других товаров зависела от произвольных факторов. Водка скрашивала реальность пустых полок и отсутствие продуктов питания, и ее можно было легко найти в магазинах и придорожных киосках; продажа водки давала 38 % всей торговой выручки в 1945 году¹⁰⁷. Для большинства советских граждан работа означала еду. Неработающие не получали продовольственных карточек. А столовые на заводах и фабриках и школьные столовые обеспечивали регулярным дешевым питанием. В рабочей столовой завода «Карболит» в Дубровке в 1937 году в меню было три различных супа, двенадцать или пятнадцать различных мясных блюд, фрукты, чай и черный хлеб. Можно было питаться за 2–3 рубля в день, притом что зарплата работников составляла 200–300 рублей в месяц.

Перед началом войны продукты питания и стандартные товары были всегда доступны германским потребителям. Нормирование было весьма ограниченным, в частности это касалось масла. Ограничения налагались скорее на производителей, а не на потребителей. Дефицит сырьевых материалов и кредитов оказывал сдерживающее влияние на производство продуктов в основных отраслях потребительского сектора. Германские потребители покупали большинство товаров по ценам выше мировых, но это происходило потому, что контролируемая государством торговля не пользовалась преимуществами более дешевых иностранных товаров. Цены на продукты питания искусственно завышались для того, чтобы поддержать доходы крестьян. Исследования потребительской корзины в группе семей рабочих обнаружили, что между 1927 и 1937 годами наблюдалось резкое падение потребления высококачественных или импортных продуктов – на 44 % меньше пшеничного хлеба, на 18 % меньше мяса, на 37 % меньше фруктов, на 41 % меньше яиц, тогда как употребление стандартных продуктов с высоким содержанием углеводов, таких как картофель или ржаной хлеб, заметно увеличилось. Однако, в отличие от Советского Союза, семьи в Германии алкоголя употребляли значительно меньше: употребление пива упало за этот период больше чем наполовину¹⁰⁸.

Уровень жизни также можно измерить как качеством, так и количеством того, что употреблялось населением. Все больший дефицит продуктов отражал снижение качества питания ведь ржаной хлеб и картофель тоже давали ощущение сытости. Качество советских потребительских товаров было изначально низким во всех списках запланированных приоритетов. Германские продукты находились под прессом императивов автаркии, которая вынуждала власти идти на импортозамещение и использовать вторичные материалы. В сентябре 1936 года, например, вся мужская шерстяная одежда должна была производиться на 25 % из вторичного сырья; в следующем ноябре был принят еще один закон, предусматривавший, что при производстве формы для государственных служащих будет использоваться по меньшей мере на 50 % недавно изобретенная искусственная ткань. Одежда быстро изнашивалась и линяла. Солдаты, попавшие под дождь, называли себя «людьми с Марса», так как пятна краски с их формы оставались на коже¹⁰⁹. Использование вторичного сырья в Германии стало образом жизни. Закон о пищевых отходах, принятый 20 ноября 1936 года, предписывал всем хозяйкам сохранять всю шелуху и кожуру с кухонь. Последовавшие затем законы обязывали осуществлять вторичную переработку бумаги, жестяных банок и металлолома. Сбор вторсырья был организован путем обхода домовладений.

Семьи должны были также отдавать излишки одежды. Мужчины могли оставлять себе не больше двух пар обуви или двух костюмов; полиция имела право обыскивать жилища и дома в поисках скрытых запасов одежды или металла. Их сокрытие квалифицировалось как акт экономического саботажа¹¹⁰.

Потребители в обеих системах были вынуждены смириться с экономикой вторичного сырья, позволявшей восполнять дефицит товаров и низкие зарплаты. В Советском Союзе возродились неофициальные базары после того, как в 1930 частная торговля была запрещена. Миллионы советских потребителей покупали и продавали все, что можно, из своих вещей. Во всех городах Советского Союза обычным зрелищем стали уличные барахолки и торговля с рук. В 1945 году почти половина всей торговли осуществлялась в частном секторе, на уличных ярмарках. Иностранцев, приезжавших в Россию, поражала готовность граждан покупать все, что предлагалось на продажу, какими бы изношенными, порванными или запачканными ни были вещи¹¹¹. Но в условиях дефицитной экономики потребители жертвуют качеством ради доступности. В обеих системах потребители реагировали на ситуацию оппортунистически; они толкались перед прилавками, торговались, временами воровали то, что не могли найти или позволить купить себе в магазинах.

В обеих командных экономиках власти стремились контролировать не только то, что использовалось потребителями, но и то, как они распоряжались любыми дополнительными доходами или «чрезмерной покупательной способностью», которая оставалась после того, как потребитель купил то, что мог себе позволить. Часть этих излишков доходов изымалась с помощью высоких налогов. В Германии налоги оставались на том высоком уровне, который был установлен во времена депрессии. Это касалось как прямых налогов, так и пошлин на отдельные товары и услуги. В Советском Союзе налог на оборот, введенный в 1931 году, который начислялся на производителя, а не на продавца, составлял наибольшую часть правительственных доходов (59 % в 1934 году); в тот же период прямые налоги приносили лишь 6 % от всех налоговых поступлений. Правительство манипулировало налогом на оборот таким образом, чтобы расходы на индустриализацию покрывались за счет потребителей, а не за счет государственных займов¹¹². Остальная часть излишков перетекала на сбережения. Эта схема в действительности была обязательной в Советском Союзе, где ежемесячные выплаты вычитались из зарплаты. Эти суммы можно было назвать «сбережениями» только в ограниченном смысле слова, так как они могли быть ликвидированы или потрачены только с разрешения государства. Накопленные суммы забирались из сберегательных банков и использовались государством для покрытия своих текущих расходов и для инвестиций, при этом сохранялась иллюзия того, что граждане имеют финансовые сбережения для своего будущего.

Накоплениями граждан в Германии манипулировали тем же способом. Доля сбережений росла стремительно по мере восстановления экономики и по причине того, что официальная пропаганда бомбардировала население призывами к сбережению доходов, рисуя этот акт как патриотический долг и благоразумный шаг. Сберегательные банки затем вынуждали приобретать государственные ценные бумаги или краткосрочные казначейские векселя в первую очередь для того, чтобы финансировать перевооружение и капитальные проекты и предотвратить возможность повышения за счет излишков средств потребительского спроса, который не мог быть удовлетворен. Эта круговая форма финансирования была названа министерством финансов «бесшумными финансами»¹¹³. Такие изощрения гарантировали, что «излишняя покупательная способность» не порождала инфляционного давления в условиях ограниченности потребительских товаров и позволяли скрыть ту степень, до которой структурный дисбаланс обеих командных экономик ущемлял населения двух стран, заставляя их косвенно оплачивать государственные контракты, которые они выполняли.

* * *

Экономика – это то, что действительно с трудом поддается управлению. В своем развитии она приобретает накопленный момент силы, направление которой трудно изменить: чем крупнее экономика, тем сильнее инерция или сопротивление государственной политике. В руках диктатур не было волшебной формулы, которая бы позволила им преодолеть эту реальность. Все усилия, направленные на то, чтобы взять под контроль и придать новое направление развитию экономики, в 1930-х годах приводили к постоянным социальным трениям, юридическим препирательствам и политическим спорам, которые в особо важных случаях могли быть разрешены только вмешательством Сталина или Гитлера. То, что на бумаге представлялось простой и ясной картиной роста и развития, на самом деле оказывалось непрерывным циклом кризисов, постоянных реорганизаций, политическим брокерством и откровенным насильственным принуждением. Тиссеном и Кравченко, бежавшими из системы административно-командных экономик, двигали отнюдь не просто корысть и эгоистические интересы, однако к ним относились так, как будто это были дезертиры, оставившие экономические армии¹¹⁴.

Многие из проблем, с которыми сталкивались две экономические системы, были следствием экспериментального характера командных экономик. Акцент на строительстве фабрик и заводов, каналов, дорог, военных сооружений и городов привел к нарастающему кризису чрезмерных инвестиций, к неспособности гарантировать способность других отраслей экономики обеспечить достаточно рабочей силы, строительных материалов и оборудования для завершения проектов в срок. По окончании первого пятилетнего плана остались сотни незавершенных проектов; относительный успех второго пятилетнего плана объяснялся усилиями, которые были предприняты для того, чтобы довести незавершенные производственные мощности до состояния пригодности к использованию. Четырехлетний план в Германии потребовал огромных ресурсов, недостаток которых уже ощущался из-за больших военных расходов, в результате чего выполнение большинства программ откладывалось или задерживалось из-за постоянной междоусобной борьбы за ресурсы, от рабочей силы до цемента¹¹⁵. Многочисленные примеры свидетельствуют о случаях некомпетентности или сверхоптимистичного планирования в обеих экономиках. Типичным является пример из опыта работы Виктора Кравченко в Сибири. В 1939 году он был послан в Сталинск для создания нового трубопрокатного завода. Для региона это был очень престижный проект с запланированной мощностью 170 000 тонн высококачественного проката в год. Однако по прибытии на место Кравченко обнаружил Сталинск в состоянии полного хаоса, мешанины из недостроенных заводов, уже испытывавших недостаток горючего, древесины, кирпича, цемента и рабочей силы. Место, выбранное для будущего сталелитейного завода, представляло собой голое пространство вдоль берега реки, на расстоянии многих километров от города, без обычных и железных дорог, газа и электроснабжения и настолько заболоченное, что не было никакой надежды на то, что здесь можно было построить запроектированные тяжелые сооружения. Здание, построенное два года назад подальше вниз по реке, уже погружалось в болотистый грунт. Кравченко удалось ценой огромного риска лично для себя убедить Народный комиссариат отказаться от проекта, на развитие которого уже были израсходованы миллионы рублей. Необходимо было найти новое место и весь процесс планирования и проектирования начать заново¹¹⁶.

Компетенция и эффективность и той и другой систем были скомпрометированы монополией. Главным потребителем в Советском Союзе было государство; в Германии также государство, безусловно, было крупнейшим потребителем не только вооружений, но и всех видов других продуктов.

Отсутствие давления традиционного рынка на производителей привело к тому, что соотношение цена-качество стало полностью зависеть от воли доминирующего потребителя. В Германии система государственных контрактов (издержки плюс фиксированная прибыль) на самом деле стимулировала бизнесменов повышать себестоимость и понижать эффективность производства. Прибыль рассчитывалась как процент от расходов на производство; более дорогие продукты были более выгодны предприятиям. Поскольку государство было настроено покупать конечные продукты производства, рыночные механизмы, наказывающие за производство товаров, имеющих завышенную цену, отсутствовали¹¹⁷. Сокращение издержек производства включалось в годичные планы советских производителей, но это не мешало призванным в строй управленцам, демонстрировавшим смесь мошенничества и некомпетентности, требовать для завода столько средств, сколько только можно, чтобы иметь возможно больший запас ресурсов. Следствием такого положения вещей стало создание огромных бюрократических структур для контроля над выполнением контрактов и проверкой бухгалтерии, заставлявших менеджеров обеих систем жить и трудиться, как об этом писал Кравченко, «среди джунглей анкет, бумажных форм и отчетов в семи экземплярах»¹¹⁸. В Германии руководители четырехлетнего плана боролись за установление должных форм бухгалтерского отчета подрядчиками, не желая подвергать свои бухгалтерские книги государственной проверке, тогда как в Советском Союзе просто не существовало достаточно большого числа компетентных бухгалтеров, чтобы проследить за тем, чтобы каждое предприятие скрупулезно следовало государственным интересам¹¹⁹.

Напряженные отношения между планирующими органами и производителями свидетельствуют о явном отсутствии консенсуса в командной экономике. Несмотря на широкое политическое согласие в вопросе о необходимости управления экономикой, споры о приоритетах и политике были неотъемлемой частью каждой из систем. Привычный метод надстраивания одного проекта над другим без ранжирования их в порядке приоритетов способствовал тому, что каждый руководитель проекта рассматривал себя (в редких случаях таким руководителем была женщина) как особо привилегированного и оспаривал перед чиновниками свое право на получение рабочей силы и материалов за счет других экономических импресарио. Жесткое требование выполнения плана в Советском Союзе ощущался даже более остро, где каждая неудача могла интерпретироваться как экономический саботаж. Командные экономики развивались не как результат плавного процесса прорисовки их контуров, а как следствие бесконечного и часто острого процесса торгов. А это на деле означало, что система приоритетов основывалась чаще не на рациональных соображениях экономической целесообразности, а в большей мере на степени политического давления и корыстных интересах бюрократии, которые тот или иной участник торга мог использовать в своих целях¹²⁰. Этим и объясняются те широчайшие полномочия, которые были даны Гитлером Герингу, с тем чтобы тот имел возможность пресечь процесс торга, передав заказ другим действующим лицам экономического процесса. Однако и Геринг вскоре оказался погруженным в процессы торга, когда сдерживал требования армии, министерства финансов, полномочных представителей строительной отрасли и частных предпринимателей¹²¹. Размножение отраслевых народных комиссариатов в Советском Союзе способствовало возникновению чувства изолированности процесса планирования и своекорыстия бюрократического аппарата, так как каждая отрасль промышленности и сельского хозяйства отстаивала собственные интересы перед политическим руководством. В каждой экономической системе существовало огромное множество центробежных интересов, которые необходимо было согласовывать, чтобы избежать почти перманентной ситуации исходной энтропии. В отсутствие давления традиционных рыночных императивов целостность систем обеспечивалась политической волей.

В условиях действия такого множества факторов оказалось затруднительным постоянно сдерживать проявления рыночных отношений. В тех секторах советской экономики, которые регулировались государством, менеджеры и чиновники должны были изыскивать пути приспособления к существующей системе, временами хаотичной и неэффективной, до дикости карательной и подверженной капризам руководства. Результатом такого положения вещей было постепенное возникновение дополнительных рыночных механизмов, позволявших делать систему работоспособной вопреки ей самой. Рыночная экономика в таких условиях была устроена чрезвычайно просто: одни предприятия или склады имели продукцию, в которой нуждались другие управленцы для выполнения плана, но на которые они не могли претендовать; но у последних имелись запасы оборудования или инструментов, которые были им не нужны, но их можно было бы обменять на то, в чем они нуждались.

Такой бартер был рискованным предприятием, однако система продемонстрировала свою неспособность эффективно контролировать выполнение плана и часто сама охотно потворствовала злоупотреблениям, лишь бы работа была выполнена. Для того чтобы мог функционировать теневой рынок, необходимы были два специфических института. Первый – блат, использование личного влияния (или взяток) для достижения особого отношения со стороны официальных лиц. Второй – толкачи, предприимчивые профессиональные дельцы, чья работа состояла в том, чтобы охотиться за ресурсами, которые можно было получить вне плана. Толкачи действовали по всему Советскому Союзу, совершая сделки и обменивая продукцию на черном рынке по своим неформальным правилам и законам подпольного рынка¹²². Власти относились к ним терпимо, отчасти потому, что также находили удобным использование собственных ответственных работников для того, чтобы пересекать красную черту и проторять регулярные каналы¹²³. Толкачи получали щедрые комиссионные из фондов предприятий, которые необходимо было скрывать с помощью неформальной бухгалтерии. Правительство закрывало глаза на подобную практику. Сохранение примитивных рыночных механизмов было необходимо для того, чтобы система в принципе работала. И только тогда, когда руководители экономики открыто говорили о возрождении рыночных отношений, государство начинало реагировать. Глава Госбанка, центрального банка страны, был расстрелян в 1936 году после того, как предложил ослабить контроль над экономикой¹²⁴.

В Германии процесс развивался в противоположном направлении. Здесь господствующая рыночная экономика должна была приспосабливаться к контролируемой государством системе. Поскольку рыночные механизмы были уничтожены, германская промышленность и бюрократия изменили свое поведение таким образом, чтобы приспособиться к изменившейся реальности. Сложившаяся модель сильно напоминала ту, что установилась в Советском Союзе; те же взаимоотношения между патроном и клиентом, та же сеть чиновников и менеджеров, нашедших пути обхода контролирующих органов и вознаграждающих за лояльность, та же система запасов и толкачей и даже германский аналог блата, масштабы которого только сегодня становятся ясными историкам¹²⁵. Германский бизнес всегда отличался большей организованностью и бюрократизмом по сравнению со своими восточными визави, что значительно смягчило переход к новой ситуации и сделало его менее противоречивым. Выдающиеся директора из частного сектора перешли на высшие посты в новом государственно-партийном аппарате, чьи достоинства они усвоили: Карл Краух из «И.Г. Фарбен» руководил химическим подразделением четырехлетнего плана; бывший сотрудник Круппа руководил большим подразделением государственного сектора самолетостроения и производства алюминия; Карл-Отто Саур, крупповский эксперт по исследованию проблемы «время и движение», стал в 1942 году техническим директором министерства вооружений, возглавляемого Шпеером; мелкий производитель рейнского железа, чьи партийные характеристики поставили его во главе всего концерна Рейхсверке¹²⁶. Неформальные структуры сотрудничества и взаимного обмена, возникшие в результате изменения экономической среды, не имели никакого отношения к вытесненным механизмам рынка или капиталистическим эгоистическим интересам. Это были псевдорынки, созданные для того, чтобы система планирования и приоритетов работала более эффективно. Так же как и в Советском Союзе, любая инициатива, направленная на восстановление традиционной рыночной рациональности, вызывала сильное противодействие. Когда летом 1937 года руководители металлургической промышленности Рурской области собрались обсудить свое несогласие с планами разработки более дорогой отечественной руды заводами Рейхсверке, в помещениях, где проходили собрания, секретные агенты Геринга установили подслушивающие устройства. Всем промышленникам, за исключением одного, он разослал телеграммы, угрожая обвинить их в саботаже; единственному члену сообщества, ставшему исключением, была предложена перспектива очень многообещающего контракта¹²⁷.

В конце концов, обе командные экономики полагались на принуждение для ограничения естественного стремления их населения ставить свое личное экономическое благополучие выше обязательств перед диктаторским государством. Командные экономики были в первую очередь и главным образом системами власти; их указания, планы и предписания имели силу закона. «Все директивы правительства – это боевой приказ, который должен неукоснительно выполняться, – заявил обвинитель группе советских менеджеров на одном из судебных процессов, – только беспрекословное выполнение приказов и дисциплина обеспечат победу в борьбе за строительство социалистической экономики»¹²⁸. Концепция экономического саботажа была включена в советский Уголовный кодекс в 1926 году в статью 58, § 14. Любая халатность и помеха в процессе производства и распределения товаров квалифицировались как контрреволюционная деятельность, за которую и предусматривалось наказание от одного года заключения до высшей меры, т. е. расстрела («высшая мера социалистической защиты»)¹²⁹. В годы первого пятилетнего плана были приняты дополнительные законы против производства недоброкачественных товаров, злоупотреблений в сфере торговли и хищений государственного имущества, за которые предусматривалось наказание от пяти до десяти лет лагерей¹³⁰. В послевоенный период экономические условия были столь тяжелыми, что экономические преступления стали обычным явлением для миллионов советских граждан. Органы юстиции в 1945 году дали старт кампании против «незаконного присвоения социалистической собственности», однако случаи воровства на следующий год увеличились на четверть. По требованию Сталина 4 июня 1947 года был принят драконовский закон об экономических преступлениях, который привел к увеличению числа приговоров, предусматривавших более шести лет заключения, с 44 552 в 1946 году до более четверти миллиона на следующий год. В период между 1947 и 1952 годами полтора миллиона советских граждан были сосланы в лагеря по обвинению в хищении государственного имущества¹³¹. Большинство из тех, кто был пойман, совершили преступления просто от отчаяния, наподобие той женщины, работницы Ленинградского резинового завода, которая получила десять лет лагерей за кражу трех пар обуви¹³². По мнению председателя Верховного Суда, такие преступления свидетельствовали о «пережитках капитализма в сознании нашего народа»¹³³.

В Германии ничего подобного не происходило, однако здесь императивы экономического плана использовались как форма социального контроля. Навязчивое законодательство об отходах и переработке сырья и настойчивую пропаганду, призывающую покупать германские товары, невозможно было игнорировать. Поскольку приоритет отдавался в первую очередь «государственным задачам», а не удовлетворению потребностей населения, все жалобы и проявления недовольства по поводу недостатка и качества материалов потенциально могли быть квалифицированы как государственная измена. В период действия четырехлетнего плана был принят целый ряд запретительных законов, криминализировавших правонарушения в сфере экономики и предусматривавших такой же широкий спектр наказаний, как и в советской системе. 1 декабря 1936 года был издан Закон об экономическом саботаже. По нему любой гражданин Германии, «нанесший серьезный урон германской экономике», мог быть «наказан смертью», а его имущество могло быть конфисковано¹³⁴. Торговля на черном рынке, контрабанда, валютные махинации и даже несанкционированное повышение цен предусматривали длительное тюремные сроки или расстрел как примеры того, что закон квалифицировал как «чистый эгоизм». Закон применялся очень ограниченно. Комиссия по ценам обнаружила, что простой угрозы применения этого закона против двух бизнесменов, о которой широко оповестили через прессу в 1936 году, когда закон был только что введен, оказалось достаточно, чтобы произвести столь «устрашающее впечатление», что никаких «показательных акций» с этого момента и вплоть до 1945 года больше не потребовалось¹³⁵. Показательное наказание предпринимателей, торговцев и рабочих привело к серьезному сдерживанию новых категорий экономических преступлений в Германии. В Советском Союзе страх наказания или стыд никогда не были достаточными для того, чтобы стать стимулом к послушанию.

Одной из многих жертв экономического принуждения пал принцип владения собственностью. Эта проблема не ограничивалась только Советским Союзом, как это может показаться. Ни в той ни в другой стране частная собственность не рассматривалась как незыблемое право, напротив, она проистекала из принадлежности к определенному сообществу. Идею «германского» законодательства о собственности национал-социализм позаимствовал у националистических теоретиков права. В своих работах 1935 года Отто Олендорф писал, что частная собственность не подразумевает либеральной концепции «неограниченного суверенитета над имуществом», напротив, она означает «обязательство перед сообществом», удовлетворение от доверительного управления имуществом во благо всем¹³⁶.

В сталинском Советском Союзе проводилось различие между частной и личной собственностью. Частная собственность была легализована по Гражданскому кодексу 1923 года, как соответствующая НЭПу. С окончанием НЭПа концепция собственности была изменена на концепцию личной собственности, что было освящено Конституцией 1936 года. Собственность в этом смысле слова стала производной социалистической собственности, заработанной в результате социалистического труда и, таким образом, санкционированной коллективным характером этого процесса; те граждане, которые продолжали управлять собственными ремесленными предприятиями, или немногие из тех, кто продолжал владеть собственными сельскохозяйственными угодьями, считались частными собственниками, а не владельцами личной собственности или имущества и не могли рассчитывать на конституционную защиту¹³⁷.

Существующее мнение о том, что вся собственность в Советском Союзе принадлежала государству, всего лишь миф. В период пятилетних планов государство ставило цель уничтожения только той частной собственности, которая предполагала эксплуатацию человека человеком. После 1929 года кредитные банки, крестьянские фермы, магазины и большинство ремесленных мастерских были переданы в общественную собственность в форме коллективных хозяйств или производственных кооперативов, но государство «владело» ими только опосредованно. В сталинской системе сохранялись обширные сферы частной собственности, частной торговли и личной собственности. Согласно сельскохозяйственному закону от 1935 года всем членам коллективных хозяйств были переданы участки земли, которые они могли разрабатывать самостоятельно, а выращенные продукты продавать на свободном рынке. К началу 1950 года более 50 % всей сельскохозяйственной продукции страны было выращено на частных участках, заполненных домашним скотом, курами, фруктовыми деревьями и овощами¹³⁸. В 1939 году все еще оставалось более миллиона индивидуальных ремесленников, которые перебивались доходами от собственных мастерских, существуя на краю социалистической экономики. Запрет базаров и рынков мало что изменил, и большая часть торговли страны осуществлялась на неофициальных и статистически не фиксируемых уличных прилавках и рынках, которые в 1930-х и 1940-х годах как грибы после дождя снова распространились по всей стране.

Все граждане имели право на личную собственность. Она могла иметь самые разные формы, и были предприняты все усилия к тому, чтобы обеспечить гарантию того, чтобы из зерна личной собственности не произросло капиталистическое предприятие. По Конституции 1936 года советские граждане имели право владеть сельскохозяйственным инвентарем для обработки своих участков земли; им было разрешено иметь в собственности свое жилище, если они имели разрешение местного Совета и если оно не превышало 60 кв. метров площади; в большинстве случаев были разрешены и вездесущие дачи; также можно было владеть сберегательными счетами и ценными бумагами, хотя они были малодоступны, а послевоенная девальвация валюты в 1947 году сократила их стоимость до самого низкого уровня¹³⁹. Имущество можно было получить и по наследству, но власти, стремясь застраховаться, были настроены ограничивать развитие культуры обладания богатством. Первые послереволюционные постановления предусматривали, что семья мужчины рабочего имела право наследовать инструменты, дом и имущество стоимостью до 10 000 рублей, но начиная с 1922 года эти домовладения подвергались жесткому налогу на наследство, который достигал 90 % от стоимости тех (предположительно) немногих наследуемых поместий, которые оценивались в сумму свыше полумиллиона рублей. В течение 1930-х и1940-х годов законы о наследовании ослаблялись, и в 1945 году имущество могли наследовать и другие лица, помимо непосредственных членов семей усопшего. Ценные бумаги и депозиты в наличных налогом на наследство не облагались¹⁴⁰. Но ничто из перечисленного не делало советских граждан состоятельными; каждую секунду сохранялась угроза экспроприации личного имущества. Законы, как правило, предусматривали полную конфискацию имущества в качестве наказания за серьезные правонарушения и за все основные политические преступления или дезертирство из армии. Но вопреки всему, личная и частная собственность сумела выжить в пределах тех ограничений, которые наложило государство. За пределами господствующего социалистического сектора процветала свободная продажа товаров, так как она не представляла серьезной угрозы политической системе.

Существует еще один миф о том, какое место занимала собственность в национал-социалистической системе. Общепризнанно, что сохранение частной собственности отличает германскую систему от любой другой формы социалистической экономики. Хотя, несомненно, соответствует истине то, что формы частной собственности сохранились в Третьем рейхе, государственная собственность стремительно распространялась во все сферы германской экономики, тогда как принцип свободного распоряжения собственностью был ограничен концепцией доверительного управления. Уже в 1933 году государство сделало существенные заявки на производящую экономику, между 1933 и 1939 годами доля государства в ней с каждым годом увеличивалась. В 1929 году государственные расходы составили 27 % от национального продукта; к 1938 году эта цифра выросла до 36 %. За десять лет с 1933 года активы бизнеса, находившегося в руках государства, удвоились и составили более 4 млрд марок, а число государственных предприятий выросло до 531, многие из которые входили в сектор вооружений¹⁴¹. Огромный завод «Фольксваген» принадлежал государству, так же как и комплекс Рейхсверке. В 1937 году, выступая перед партийным съездом, Гитлер заявил, что частное предпринимательство будет терпимо только в той мере, в какой оно отвечает целям режима; в противном случае государство вмешается¹⁴². Национал-социалистическая экономика не в большей мере была устроена так, чтобы ею руководили во благо капитализма, чем ее советский аналог.

Ограничения свободы распоряжаться основным капиталом были также навязаны по националистическим и политическим мотивам. По положениям Закона рейха о порядке наследования сельскохозяйственных земель без права отчуждения 1934 года фермеры больше не могли свободно распоряжаться своими поместьями, а неумелые или политически неблагонадежные фермеры могли лишиться всей своей собственности. Закон о дивидендах 1934 года ограничивал размеры прибылей и дивидендов до не более 6 % и обязывал предпринимателей реинвестировать любые излишки или выплачивать их государству. Свободный перевод капитала за рубеж был запрещен, а его использование внутри Германии контролировалось Управлением по кредитам, созданным в декабре 1934 года, таким образом, чтобы капитал можно было направить на решение особых государственных задач, а не в наиболее прибыльное предприятие. Так же как и в Советском Союзе, политическая оппозиция навлекала на себя экспроприацию имущества. Имущество оказавшихся в заключении коммунистов могло быть конфисковано. Фриц Тиссен не нарушал закона, когда сбежал в Швейцарию, но режим посчитал его побег актом экономического саботажа и сначала наложил арест на его имущество, а затем национализировал все его промышленное достояние¹⁴³. Самым широкие и насильственные экспроприации были направлены против германских евреев, чьи активы были либо конфискованы, либо выкуплены по значительно пониженным ценам, либо взяты в качестве залога для воспрепятствования эмиграции евреев¹⁴⁴. Расширение государства за пределы границ Германии увеличило возможности грабежа и экспроприаций товаров, богатства и рабочей силы. Частная собственность никогда не была препятствием для хищничества национал-социалистического государства. Собственное восприятие экономики Гитлером базировалось на идее, что благополучие одной нации могло быть обеспечено только путем захвата имущества другого. Хотя собственность большинства немцев не подвергалась прямой угрозе со стороны государства, принцип права собственности и неприкосновенность частной собственности постоянно нарушались разными путями на основе расовых или национальных приоритетов режима. Идея доверительного управления давала государству неограниченные возможности подменять национальные приоритеты, когда это казалось ему выгодным.

Усилия по восстановлению советской и германской экономик и установлению контроля над ними в пределах нескольких лет были ключом к одному из основных проектов двух диктатур. Обещанное коммунистическое общество не могло быть построено без экономических преобразований и не могло быть должным образом защищено без мощной военной отрасли. Возрождение германской нации и имперской экспансии было бы немыслимо без мобилизации важнейшей части национальных усилий в сфере экономики. И все же решение настоять на приоритете политики привело каждый из режимов к попытке мобилизовать и направлять развитие экономических систем, необъятных по размеру, разнообразию и сложности.

Единственным способом достижения этой цели было приостановление рыночных отношений и значительное усиление принудительной власти государства. Узкий производственный взгляд на экономику, которого придерживались как Сталин, так и Гитлер, предполагал простые решения. Реальный процесс преобразований был в действительности сопряжен с невероятными трудностями. Он спровоцировал широкие дискуссии и негодование, унаследованные недостатки развития и, в случае с Советским Союзом, историю чрезвычайного насилия против тех самых мужчин и женщин, которые боролись ежедневно за то, чтобы претворять благие намерения «плана» в производственную реальность.

В 1947 году германский экономист А. Мюллер-Армак, который был одним из тех, кто в 1930-х годах приветствовал идею, что планирование приведет к сглаживанию ужасных последствий капиталистического бизнес-цикла, в своей книге «Управляемая экономика или рыночная экономика» отрекся от своих прежних взглядов. Он утверждал, что опыт 1930-х годов в Европе показал, что эксперименты в национальном экономическом менеджменте, которые обходились без механизмов свободного ценообразования, как это происходило в германской и советской моделях, неизбежно порождали и усиливали «властные механизмы авторитарного государства», чья цель состояла в том, чтобы «максимально мобилизовать экономические ресурсы» на достижение политических целей. Логическим результатом стало подавление потребительского спроса в угоду государственным интересам; потребитель стал «незначительной фигурой»¹⁴⁵. В 1943 году молодой советский экономист Н. Сазонов подал для защиты докторскую диссертацию под названием «Введение в теорию экономической политики», в которой он так же утверждал, что отсутствие свободных цен и независимых рынков труда и товаров постоянно ущемляет интересы советского потребителя. Центральный Комитет обвинил диссертацию в призыве к восстановлению капитализма, и автор был вынужден публично отказаться от нее¹⁴⁶.

Идея ликвидации легальных рынков и ограничение частного потребления было действительной логикой, лежащей в основе командных экономик. При таких условиях Советский Союз заведомо не был социалистическим, хотя ясно, что страна не была и капиталистической. Национал-социалистическая Германия не была традиционно капиталистической, но она не была и системой, которую можно было бы охарактеризовать как марксистскую. И Тиссен, и Кравченко были совершенно правы, видя в обеих своих системах нечто неоднозначное. Командные экономики являлись инструментами в первую очередь и главным образом достижения конкретных политических результатов, чей утопический характер определялся в большей степени политическими амбициями каждой диктатуры и в меньшей степени преобладающим способом производства.

Глава 11
Военные исполины

Снова, как в 1914 году, на первый план выдвигаются партии воинствующего империализма, партии войны и реванша. Дело явным образом идет к новой войне.

Иосиф Сталин Доклад на XVII съезде КПСС, январь 1934¹

Германия, как всегда, должна быть авангардом западного мира, встать на пути большевизма. В этих строках я хочу выразить мое убеждение в том, что кризис не может не состояться, и он не преминет состояться… уровень развития наших военных ресурсов не может быть слишком высоким, как не может быть слишком стремительным и их развитие.

Адольф Гитлер, август 1936²

Оба диктатора, и Гитлер, и Сталин, пребывали в состоянии ожидания большой войны между Германией и Советским Союзом. Как и многие другие европейцы, Гитлер считал большевизм основной угрозой выживанию западной цивилизации; Сталин же был убежден в том, что империалистические державы, несомненно, будут рваться к новой войне за рынки и ресурсы и Германия под властью Гитлера – самый опасный хищник из всех империалистических монстров. Оба диктатора стремились избежать поражения любой ценой. По мнению Гитлера, победа большевиков стала бы для Европы еще худшим исходом, чем падение Римской империи³. Для Сталина империалистическая война представлялась контрреволюцией, которая означала бы потерю всего, что было достигнуто с 1917 года. Поскольку оба диктатора считали войну неизбежностью и исторической необходимостью, каждый из них вооружался друг против друга. В результате Германия и Советский Союз превратились под властью диктаторов в крупнейшие в мире военные супердержавы.

Война занимала центральное место в мировоззрении обоих лидеров. У обоих был четырехлетний опыт войны, но содержание этих четырех лет у них было разным. Глубоко мессианский национализм Гитлера зародился на передовой фронта во Франции в период между 1914 годом и окончательным поражением Германии в 1918 году. Сталин же наблюдал за ходом войны из далекой ссылки в Сибири, поскольку, будучи слишком опасным в силу своего радикализма, для службы в царской армии не годился; его военный опыт сформировался за четыре года кровопролитной гражданской войны, последовавшей за большевистской революцией. Война для Гитлера стала неотделимой частью борьбы за национальное выживание, которую он жаждал возглавить. «Что, в конце концов, является решающим фактором жизни человека, – писал он во второй, неопубликованной книге в 1928 году, – это воля к самосохранению». Война, утверждал Гитлер, есть нечто, «полностью соответствующее человеческой природе», она нужна человеку для поддержания его силы и здоровья⁴. Как-то, десятью годами позднее, уже находясь у власти, он наблюдал за ходом летних маневров германской армии. Отходя от макета поля боя в явно приподнятом настроении, он заявил своим сопровождающим, что Клаузевиц был прав: «Война – источник всего; каждое поколение должно хоть однажды пройти через нее»⁵.

Взгляды Сталина на войну сформировались под влиянием утверждения Ленина о том, что в современную эпоху война и революционная политика неотделимы друг от друга. «Из всемирной разрухи, вызванной войной, – писал Ленин в 1920 году, – возникает общемировой революционный кризис, который… не может завершиться иначе как пролетарской революцией и ее полной победой»⁶. На протяжении всех 1920-х и 1930-х годов партия упорно придерживалась идеологического постулата, что империалистические войны будут повторяться и это даст последнюю возможность завершить революционное преобразование современного мира.

В своем письме Максиму Горькому, написанному в 1930 году, Сталин объяснял, что «вопросы войны не могут быть отделены от вопросов политики, выражением которой она является». Далее он продолжал: «Мы выступаем за освободительные, антиимпериалистические, революционные войны», даже если такие войны «не только не избавлены от «ужасов кровопролития», но, напротив, если эта кровь льется рекой⁷. Многие страхи, обнаруженные советскими лидерами в период между гражданской войной и немецким вторжением в 1941 году, были не просто отражением неадекватной паранойи – они занимали центральное место в революционной идеологии ленинизма. У Сталина собственный опыт гражданской войны, во время которой он действовал в качестве представителя партии в некоторых ключевых кампаниях, зафиксировал в сознании очевидную связь между победой революции и бескомпромиссным насилием, что имело глубокие последствия для всего советского общества. Интервенция западных держав в гражданскую войну показала, что империализм никогда не оставит в покое Советский Союз, не позволит ему процветать.

В хоре провозвестников такой судьбы голос Сталина звучал громче всех. Летом 1927 года, когда страхи перед возможностью войны достигли апогея, Сталин заявил: нет сомнений в том, что опасность «новой империалистическая войны» уже витает в воздухе: «реальной и фактической угрозы новой войны в целом и войны против Советского Союза в частности»⁸.

Однако между взглядами на войну Гитлера и Сталина были тем не менее, существенные и вполне реальные различия. Гитлер жаждал ее не потому только, что она должна была стать местью за поражение в 1918 году и последовавший затем унизительный мирный договор, но и в силу того, что война предоставила бы окончательное оправдание взятой им на себя диктаторской миссии выковать новое, твердое сообщество германцев, способных создать и защитить новую империю и окончательно уничтожить иудейско-большевистского дракона. Война была необходимым актом исторического возрождения и искупления. Для Сталина война была неким актом, навязанным извне, для уничтожения только что зародившегося социалистического государства, и адекватной реакцией на эти поползновения могла быть только защита. Вопреки некоторым попыткам доказать, что Сталин планировал революционные захватнические войны в 1930-х и 1940-х годах, массив имеющихся на сегодня данных говорит о том, что взгляды Сталина были скорее защитными и реактивными. Советские власти отдавали предпочтение войне между империалистическими державами, именно поэтому Сталин пошел на подписание советско-германского Пакта о ненападении в августе 1939 года, который со всей очевидностью противоречил логике конфронтации между коммунизмом и фашизмом, предпочтя его борьбе с Германией в коалиции с западными державами. В конце 1920-х годов советские лидеры даже спекулировали на теме надвигающейся войны между двумя главными капиталистическими державами, Великобританией и США, по сравнению с которой Первая мировая война показалась бы «просто детской игрой»⁹.

Различные военные концепции и стратегические планы, одни по сути агрессивные и хищнические, другие – защитные, привели в 1930-х годах к сходным результатам и в конечном итоге обе страны – и Советский Союз, и Германия – стали доминировать в сфере военных приготовлений и мобилизации общества вокруг своих военизированных стратегий. Обе диктатуры были насквозь пронизаны духом общенародного милитаризма, затронувшего все аспекты их жизнедеятельности и способствовавшего поддержке гигантской программы военных приготовлений, старт которой был дан в 1930-х годах. И вряд ли это простая случайность, что и Гитлер, и Сталин предпочитали показываться на публике одетыми в простые, военного стиля костюмы. Ничем не приукрашенная, без галунов и шнурков, простая туника Сталина с высоким воротничком и высокие до колен сапоги были скроены по образу военной формы Красной Армии. Гитлер носил простую форму СА с явным коричневым оттенком; временами он надевал более витиеватые костюмы, когда намеревался предстать в образе народного главнокомандующего, но он не был тем военным павлином, каким считали Геринга. Выбор военной формы был преднамеренным шагом, и во многом примечательным, учитывая, при всем их различии, взгляды обоих лидеров, что революционная война или борьба за национальное существование были в некотором роде перманентным состоянием бытия.

Не случайно и то, что оба диктатора также пришли в итоге к тому, что приняли на себя командование вооруженными силами своих стран, Гитлер – в феврале 1938 года, Сталин – в июне 1941 года. Хотя тому и были причины, связанные с недоверием к независимости и амбициям военной элиты в обоих государствах, принятие на себя верховного командования вооруженными силами полностью отвечало характеру более широкой власти, которой пользовались оба человека. Не были эти полномочия и просто декоративными. Оба диктатора взяли на себя верховное командование для того, чтобы взять под свой полный контроль процесс принятия стратегических и оперативных военных решений и не дать возможности другим делать это вместо них. Логика диктаторской власти, которой следовали оба тирана, делала неизбежным тот факт, что во время войны, как и в мирное время, не будет никаких уполномоченных или доверенных лиц. В этом состояла и логика общенародной мобилизации при власти двух лидеров. Следствием очевидного милитаристского характера обеих диктатур было то, что военные полномочия были естественной прерогативой лидеров, чьи полномочия стали на самом деле политическими и гражданскими и чьи взгляды на войну сформировались главным образом под влиянием политических, а не военных приоритетов.

* * *

Никто в 1920-х годах, зная состояние вооруженных сил Германии и Советского Союза, не мог бы оценить их иначе, чем как второразрядные военные державы. Оба государства серьезно страдали от ослабления военной силы, которая исключила их на время из разряда великих держав. Превращение их из ослабленных в военном отношении государств в супердержавы происходило в 1930-х годах с поразительной скоростью, но семена этих изменений лежали в первых трудных послевоенных годах.

Слабость Германии была прямым следствием поражения в 1919 году. По условиям Версальского договора, подписанного в июне того года, Германия была полностью разоружена. Огромная армия, существовавшая до начала войны, была сокращена до 100 000 человек, включая и полицейские силы, и все военнослужащие должны были быть солдатами с длительными сроками службы, чтобы не позволить Германии обучать новые кадры и постоянно сохранять численность сил на уровне не больше 100 000 человек. Германский Генеральный штаб был расформирован; ведущие военные академии были закрыты; вся инфраструктура военных фортификационных сооружений, казарм, аэродромов и складов была разрушена или закрыта. Германии было позволено иметь ограниченное количество вооружений для обеспечения обороны: некоторое количество легкого вооружения и небольших транспортных средств, небольшой флот, численность которого не могла превышать шесть не слишком больших кораблей и тридцать меньшего размера, Германии было запрещено иметь подводные лодки, военно-морскую авиацию и военно-воздушные силы вообще. Военный министр был переименован в министра обороны. Эти анемичные вооруженные силы было разрешено иметь по условиям договора для выполнения только двух задач: поддержания внутреннего порядка и охраны границ Германии. Победоносные союзники держали вооружение Германии под постоянным контролем до 1926 года, чтобы следить за соблюдением договора, и держали свои войска на территории Западной Германии до 1930 года. Учения личного состава германского штаба, проводившиеся в начале 1930-х годов, показали неспособность Германии защитить себя даже от своих меньших по размерам и населению, но теперь более вооруженных соседей, возникших по мирному договору, – Польши и Чехословакии.

Польшу не мог победить и Советский Союз. В 1920-х годах Красная Армия попыталась, успешно преследуя контрреволюционные силы Белой армии, совершить бросок на территорию, прежде принадлежавшую царской империи, но теперь оказавшуюся под властью Польши. Советские войска во главе с Михаилом Тухачевским были разбиты польской армией под Варшавой благодаря отчасти серьезному стратегическому просчету, допущенному самим Сталиным, который, будучи военным представителем партии, отказался высвободить войска, находившиеся под его контролем, для поддержки наступления Тухачевского. Красная Армия сохранила контроль над остальной территорией страны, которая в 1922 году стала Советским Союзом, но ее возможности распространить революцию в Европу были весьма призрачны, так как армия была демобилизована и в живых осталось 600 000 слабо дисциплинированных солдат из 5,3 миллиона демобилизованных или оставшихся лежать на полях сражений гражданской войны.

Из 87 000 командиров, обученных во время конфликта, 30 000 были убиты и только 25 000 оставались на своем посту¹⁰. В январе 1924 года была назначена специальная комиссия для проверки оборонительных возможностей Советского Союза. Она пришла к заключению, что Красная Армия «была не боеспособна»¹¹. Под руководством Михаила Фрунзе, в январе 1925 года назначенного народным комиссаром по военным и морским делам вместо Троцкого, был издан новый закон о призыве в армию, чтобы заполучить новых молодых советских мужчин и женщин в ряды вооруженных сил, тогда как обучение командного состава, наведение дисциплины и снабжение рядового состава были серьезно усовершенствованы. Состояние морали в армии оставляло желать лучшего, так как ее штатский характер в условиях гражданской войны привел к формированию фамильярных взаимоотношений между рядовыми и командирами и потере уважения к военной выправке. Вооруженные силы плохо представляли, какой стратегической линии они должны придерживаться помимо очевидных предписаний, говорящих о том, что их задача заключается в защите революционного государства. Планы мобилизации и оценка личного состава находились в зачаточном состоянии. Но, что важнее всего, оставалось очень мало вооружения. Численный состав военно-воздушных сил насчитывал всего 25 эскадрилий на протяжении всего начального периода советской эпохи; армия сумела собрать только 28 активных дивизий и дивизий с неполной численностью¹². Число танков и транспортных средств было очень незначительно, и они находились в рудиментарном состоянии. На майских парадах в 1920-х годах бойцы Красной Армии проезжали по Красной площади на велосипедах.

Между тем у обоих государств имелась долгая и развитая военная традиция, на которую они опирались. Принудительное разоружение Германии в 1920-х годах не могло запретить бывшей военной элите размышлять о поражении и его уроках, как и готовиться к тому дню, когда Германия сможет восстановить былую военную мощь, которую она демонстрировала до 1918 года. В 1925 году один из выходцев из этой элиты, командующий армией в Первой мировой войне, фельдмаршал Пауль фон Гинденбург стал всенародно избранным президентом рейха, и консервативные военные круги начали втайне строить планы и размышлять о возможностях ограниченного перевооружения. Германские военные традиции поддерживались среди широкой публики через сеть неформальных контактов, основанных на миллионах бывших солдат, организованных в лиги ветеранов.

В Советском Союзе над новой революционной армией довлела тень бывшей имперской армии. В конце гражданской войны около трети командного состава Красной Армии составляли бывшие специалисты [военспецы] из офицерского корпуса царской армии, 83 % всех командиров дивизий и командующих корпусами были бывшие царские военнослужащие¹³. Требования большевистских радикалов, выступавших за создание армии на основе системы ополчения, истинно «народной» армии, не получили поддержки; решение было принято в пользу строительства профессиональных вооруженных сил, которые позаимствовали богатый организационный и доктринальный опыт дореволюционных времен. Самым опытным начальником штаба, имевшим наибольшую выслугу лет, в Красной армии в период между 1920 и 1941 годами был бывший царский штабной офицер Борис Шапошников, который возглавлял Штаб вооруженных сил с 1928-го по 1931-й и снова с 1937-го по 1940 год. В промежутках между этими периодами он играл важную роль в формировании доктрины и структуры советских вооруженных сил, и, что важнее всего, он сыграл ключевую роль в восстановлении Генерального штаба после долгого периода революционной враждебности по отношению к званиям и чинам и воинской субординации¹⁴.

Он также был одним из немногих старших офицеров армии, к которым Сталин благоволил и которым доверял.

Военное руководство в обоих государствах было объединено в 1920-х годах общим желанием объяснить причины поражения, которое оба государства потерпели в Первой мировой войне, и стремлением избежать любой перспективы его повторения. Ответ, к которому они пришли, в обоих случаях был во многом схож: ни то ни другое государство не было должным образом готово к тому, что сегодня называется «тотальной войной». Военное мышление перед 1914 годом не исключало возможности длительных войн до полного истощения нации. В 1895 году российским бизнесменом Иваном Блоком был опубликован получивший широкую популярность трактат о будущей войне, в которой, как он предполагал, конфликты между современными индустриальными державами неизбежно перерастут в грубые жестокие столкновения, настолько разрушительные и с таким числом жертв, что даже представить невозможно. В 1899 году книга была переведена на немецкий язык¹⁵.

Германские военные умы разделились на тех, кто мыслил в терминах одного-единственного решающего сражения на уничтожение, и более осторожных, которые усмотрели в современном оружии возможность более длительной войны – на истощение¹⁶. Но в 1914 году и русская, и германская армии стремились к быстротечному конфликту и решающей битве. Вместо этого им пришлось вести длительную войну на истощение. За выходом России из войны в результате революции 1917 года через год последовало прекращение сопротивления Германии. Причины поражения в обоих государствах связывали с неудачными попытками поддержать внутренний фронт, или неспособностью понять, что современные войны – это конфликты, в которые вовлекаются не только армии, но и все социальные и экономические структуры воюющих стран.

Осознание этих реалий определило развитие всего периода восстановления вооруженных сил в период между двумя войнами. В германских кругах концепция тотальной войны получила самое широкое распространение. Генерал Эрих Людендорф, эффективно направлявший военные усилия Германии до 1918 года, отчеканил понятие тотальная война в своих послевоенных мемуарах. По утверждению Людендорфа, тотальная война «в буквальном смысле этого слова требует напряжения всех сил нации». Современная война, в отличие от предыдущих войн, затрагивает наиболее фундаментальные проблемы из всех, что существуют. Она определяет сохранение нации или ее уничтожение. Нация должна, продолжал он, отдать «все ментальные, моральные, физические и материальные ресурсы на службу войне»¹⁷. Генерал Вильгельм Гренер, бывший министр обороны Веймарской республики с 1928 по 1932 год, способствовал формированию такого отношения к войне, которое отражало изменившиеся социальные и экономические реалии войн в условиях промышленного и технического развития стран и вооружений и существования массовых армий. «Необходимо, – писал он в своем меморандуме, посвященном стратегическому будущему Германии, – объединить все силы нации для борьбы и работы». Война сегодня стала не чем иным, как вопросом «будущего всей расы»¹⁸.

Размышления советских лидеров на эту тему привели их к тем же выводам из анализа поражения в войне царского правительства перед 1917 годом и победы коммунизма в гражданской войне в 1922 году. Как утверждал Ленин, для того, чтобы «войну вести правильно, необходим хорошо организованный внутренний фронт»¹⁹. Война решала вопрос о выживании революции. Советские лидеры считали само собой разумеющимся, что войну будет вести все советское общество, вовлекая в нее всю экономику и не жалея сил защищая свое неотъемлемое социалистическое право солдата и рабочего. В своем исследовании о роли и функциях Генерального штаба новой Красной Армии, опубликованном в 1927 году, Шапошников утверждал, что будущие войны будут широкомасштабными, требующими массовой мобилизации, ответственность за их ведение более не будет ограничена только вооруженными силами: «подготовка к войне и сама война – это дело… государства. Сегодня военная стратегия охватывает использование как вооруженных сил, так и всех других ресурсов государства»²⁰. К концу 1920-х годов в Советском Союзе стало аксиомой, что война с империалистическими государствами будет длительной, широкомасштабной и истощающей экономику. «Вся промышленность, – говорилось в одном докладе в 1927 году, – должна направлять свои усилия на обеспечение военных действий». Несмотря на итоговое поражение германской военной командной экономики после 1914 года, она была взята за модель²¹. В 1926 году Тухачевский, ставший в очень молодом возрасте начальником Штаба Красной Армии, попросил своих подчиненных подготовить всеобъемлющий анализ характера современных конфликтов между промышленно развитыми странами. В результате в мае 1928 года было издано 735-страничное исследование, озаглавленное «Войны будущего». Основным выводом этой работы формулировалась необходимость подготовки промышленности и рабочей силы для широчайшей военной мобилизации, которая должна была начаться задолго до начала военных действий²².

В обоих государствах подготовка к войне началась уже в 1920-х годах, чтобы противостоять угрозе и пугающей перспективе второй тотальной войны. В Германии эти действия необходимо было держать в тайне. В 1925 году было основано безобидное по названию Статистическое общество, маскировавшее сеть контактов между военными и представителями германской промышленности, которые поддерживались с целью введения деловых кругов в новые замыслы, касающиеся тотальной мобилизации и создания экономического фронта в войне.

К началу 1930-х годов военный истеблишмент в Германии постепенно внедрял идеи и своих людей в гражданские министерства с целью создания основы будущей мобилизации на домашнем фронте. Для того чтобы обойти жесткие ограничения на развитие вооружений, наложенные Версальским мирным договором, германская армия приняла радикальное решение начать сотрудничество с Красной Армией на советской территории, вдали и вне пределов досягаемости контролирующих органов союзников. По условиям договора, подписанного в Берлине в 1926 году, германские вооруженные силы получили возможность создать экспериментальные центры для танков, химического оружия и авиационных исследований на территории Советского Союза. За этим последовали регулярные обмены персонала. Советских командиров посылали на штабные учения в Германию, где они могли познакомиться с замысловатыми идеями о том, как вести тотальную войну немецкие же офицеры, путешествуя инкогнито в гражданской одежде, упражнялись на спартанских базах в советских степях с оружием, которое позже, в 1941 году, использовалось против СССР. Обе стороны поддерживали осторожное сотрудничество, осознавая, по-видимому, вероятность того, что в один прекрасный день им придется использовать эти уроки друг против друга. Тайное сотрудничество в конце концов закончилось только после того, как Гитлер стал канцлером в 1933 году²³.

Широкомасштабная и систематическая подготовка к ведению тотальной войны стала реальностью только после установления диктатур. Ключевую роль в превращении каждой из стран в военную супердержаву менее чем за десять лет играли Гитлер и Сталин. Несмотря на то что каждый из них действовал из своих побуждений, оба диктатора разделяли взгляды на вооруженные силы, заключавшиеся в том, что будущий конфликт между великими державами потребует использования всех военных, социальных и экономических ресурсов нации. Готовность обоих диктаторов заплатить ужасную цену тотальной войны отражала то, что стояло на кону и за что они боролись, в одном случае – выживание германской нации и будущее советской революции – в другом.

Взгляды Гитлера на то, какую войну должна вести Германия, сформировались под влиянием его мнения, что война является функцией борьбы за расовое превосходство и национальное самоутверждение, которую его диктатура представляла. Его концепция в основе своей была экономической и социальной, в той же мере, как и военной. В так называемой второй книге Гитлер исходил из предпосылки, что вся история человечества не что иное, как «непрерывная борьба народа за существование». И эта борьба в основе своей велась за экономические ресурсы и захват территорий, соответствующих численности расы. Война была «последним оружием, с помощью которого народ борется за свой хлеб». Ответом Гитлера на кризис расы, последовавший за ограничениями, наложенными Версальским мирным договором, было стремление восстановить «внутреннюю силу» немецкого народа, а затем начать военную кампанию по захвату необходимых ему ресурсов. Это означало мобилизацию не просто вооруженных сил, но и «всей силы и воли народа». Великий государственный муж, рассуждал Гитлер, никогда бы не удовлетворился лишь «ограниченной подготовкой к войне». Война представляла собой результирующий вектор «фундаментального, основательного, перманентного развития народа»²⁴. Через восемь лет, уже находясь у власти, в своем меморандуме, положившем начало второму четырехлетнему плану, Гитлер утверждал, что приготовления к войне должны быть широкомасштабными и стоять на первом месте. Армия, которую он планировал создать, должна была стать «первой армией в мире», а развитие германских военных ресурсов «не могло быть ни чрезмерно обширным, ни слишком стремительным». Экономические и социальные приоритеты должны были определяться исходя из потребностей, которые диктовала подготовка к войне: «все другие пожелания… не важны»²⁵.

Взгляды Сталина на войну также имели в своей основе непременное экономическое ядро. Они не были просто марксистскими. Выступая перед выпускниками Академии Красной Армии в мае 1935 года, он говорил о том, что Советский Союз стоит перед критически важным выбором – либо остаться на уровне Средневековья, имея мелкомасштабное производство, основанное на примитивной технологии, либо построить современную тяжелую индустрию как фундамент защиты революционных завоеваний.

Сталин напомнил всем о том, что ресурсы, необходимые для строительства современной экономики и советской военной мощи, могли бы быть использованы для того, чтобы сделать повседневную жизнь каждого советского гражданина более приятной. «Но с таким планом, продолжал он, у нас не будет сейчас металлургической промышленности, или машиностроения, или тракторов и автомобилей, или самолетов и танков. Мы бы оказались безоружными перед лицом иностранных врагов. Мы бы подорвали основы социализма в нашей стране. Мы бы попали в плен буржуазии…»²⁶. Решение связать экономическую модернизацию Советского Союза с его военными возможностями защитить революцию восходит к началу первого пятилетнего плана в 1927–1928 году. Но поворотный момент наступил в 1932–1933 годах, когда Сталин, первоначально выступавший за более постепенное расширение военной сферы и ее развтие теми темпами, к которым могла приспособиться экономика, перешел на сторону программы широкомасштабной милитаризации и перестройки экономики в соответствии с этими целями. В своей речи перед Центральным Комитетом партии в 1933 году он стал распространяться на тему того, что расширение производства является фундаментальным фактором защиты революции: «Вот поэтому партия обязана подстегнуть страну… создать в СССР базу индустриализации, которая является фундаментом ее власти»²⁷.

Почему такой поворот во взглядах произошел именно в начале 1930-х годов, до конца не ясно. Когда в 1930 году Тухачевский предложил, на основе своих исследований в «Войнах будущего» грандиозную программу перевооружения – армию, состоящую из 260 дивизий, 40 000 самолетов, 50 000 танков, чтобы обеспечить базу для ведения войны с участием огромного количества техники, Сталин отверг ее, сославшись на то, что такой план нереалистичен, и охарактеризовав его как «красный милитаризм»²⁸. Но все же спустя год Сталин назначил Тухачевского начальником вооружений РККА, а новые широкомасштабные планы были положены в основу программы советского перевооружения. Расходы на военные отрасли в ходе второго пятилетнего плана резко возросли, хотя их истинные размеры скрывались, как это имело место и в ходе первых панов перевооружения в гитлеровской диктатуре, с помощью ловкости рук. Расходы на оборону в 1931 году составили 1,8 млрд рублей. В 1932 они достигли 4 млрд, а в 1936-м – 14,8 млрд²⁹. Программа перевооружения такого масштаба, в свою очередь, требовала дальнейшего укрепления советского машиностроения и производства материалов, а также огромных инвестиций в инженерные отрасли промышленности и производство основных химических веществ. Одним из объяснений такого смещения приоритетов служит ухудшение международной обстановки после вторжения и оккупации японцами Маньчжурии в 1931 году. Япония была крайне агрессивным милитаристским государством с нескрываемыми имперскими амбициями и мощной армией, которое после захвата Маньчжурии получило огромную по протяженности границу с Советским Союзом. Отсюда возродились страхи, что империалистические державы на Востоке и Западе могут воспользоваться войной против Советского Союза как формой антикризисного менеджмента во время спада мировой экономики. Это объясняет, например, решение перенести многие предприятия тяжелой промышленности в ходе второго пятилетнего плана в более безопасные регионы Центральной России, а также создать защитную буферную зону вдоль уязвимых участков границы Советского Союза, в которых никто не проживал и которые были превращены в глубоко засекреченные безлюдные местности³⁰. Советские руководители рассматривали угрозу новой войны как совершенно реальную. Сталин разделял эти опасения и сделал возможным принятие решения о резком расширении оборонного сектора³¹.

Перевооружение Европы в 1930-х годах обычно представляют как гонку между Германией и западными державами. В действительности движущей силой перевооружения была ранняя версия холодной войны, гонка вооружений между Германией и Советским Союзом. Гитлеровский меморандум 1936 года открывался размышлениями об «угрожающей степени» развития Красной Армии; в отчете Сталина XVII съезду партии в 1934 году подчеркивалась особая угроза германского фашизма и его «политика войны»³². В середине 1930-х годов Сталин не рассматривал западный империализм как непосредственную угрозу, угроза же со стороны германского и японского империализма представлялась ему явной и все нарастающей. Гитлер также полагал, что сможет вести иностранную политику в уверенности, что западные державы будут покорены военным путем и принуждены к пересмотру договора с Германией и принятию факта доминирования Германии в Восточной Европе как единственного средства недопущения советского коммунизма в Европу³³. И не случайно, когда в середине 1930-х годов германские военно-воздушные силы стали разрабатывать дальний бомбардировщик, ему дали прозвище «Уральский»³⁴.

Статистические данные о военном строительстве в обоих государствах в 1930-х годах свидетельствуют о коротком периоде экстенсивной ремилитаризации, которая была проведена за очень короткий срок. Это не был абсолютно гладкий процесс. Перевооружение Германии замедлилось в 1936–1937 годах, так как требовало ресурсов расширение промышленной базы (производство стали, химических продуктов, станкостроение и т. д.), необходимой для будущей войны. Советское военное производство замедлило свои темпы в 1934–1936 годах в силу тех же ограничений. Однако траектория развития неумолимо двигалась вверх. В период между 1933 и 1938 годами Германия и Советский Союз израсходовали примерно одинаковую сумму на развитие оборонного сектора (2,9 млрд фунтов и 2,8 млрд фунтов соответственно), в то время как Великобритания потратила всего 1,2 млрд фунтов, а Франция -1,1 млрд фунтов³⁵. Доля военных расходов по отношению к национальному продукту также резко возросла в течение 1930-х годов, достигнув 17 % в Германии в 1938 году и 13 % – в Советском Союзе. Эти цифры совершенно исключительны по меркам остального периода XX века. В преддверии Первой мировой войны Германия потратила на оборону примерно 3 % национального продукта, а царская империя – примерно 5 %. В 1960-х годах военные расходы периода холодной войны на Западе в среднем составляли примерно 6 % от национального продукта³⁶.

В плане вооружений и личного состава обе военные системы выросли из относительно разоруженных государств, каковыми они были в 1920-х годах. В Советском Союзе вооруженные силы выросли из 562 000 в 1931 году до 4,2 млн человек в 1940-м. Численность германской армии возросла со 100 000 человек в 1933 году до 2 млн к 1939 году. Обе системы имели еще большие по численности обученные резервы³⁷. Советская авиационная промышленность в 1931 году произвела 860 самолетов, в 1939-м это число достигло 10 382; производство советских танков составляло 740 в 1931-м (многие из которых представляли собой на больше чем бронированные машины, снаряженные легким оружием), но в 1939 году эта цифра уже составляла 2950 тяжелых и средних танков с более современной конструкцией и продвинутыми боевыми возможностями. Производство артиллерийского оружия увеличилось в десятки раз за период между 1931 и 1939 годами. Большая часть роста военного производства пришлась на 1937–1939 годы, тогда, когда третий пятилетний план заложил основы хорошо вооруженной супердержавы 1940-х годов. В Германии также в 1938 году наблюдался стремительный рост военного производства, поскольку промышленные ресурсы и новая военная инфраструктура были уже в наличии. 368 легких самолетов, выпущенные в 1933 году, превратились в 8295 первоклассных бомбардировщиков, истребителей и учебно-тренировочных самолетов, произведенных в 1939 году самой хорошо финансируемой авиационной индустрией в мире; производство средств транспорта для военных выросло с 5667 в 1934 году до 66 930 к 1939-му³⁸. Планы, представленные в конце 1938 года, предполагали создать к 1942 году мощные военно-воздушные силы, основу которых должны были составить 4300 тяжелых и средних стратегических бомбардировщиков дальнего действия. В октябре 1938 года Герман Геринг, являвшийся главным куратором четырехлетнего плана, объявил о решении Гитлера поднять производство вооружений в общей сложности в три раза³⁹. Как в Советском Союзе, так и в Германии дата завершения военных приготовлений была обозначена на период 1943–1945 годы.

Важно отметить, что более поздняя фаза перевооружения предполагала оснащение оружием, которое бы позволяло обоим государствам достигать любой точки мира. На протяжении большей части 1930-х годов флот в обоих государствах находился на положении Золушки. Современный военно-морской флот, основывающийся на больших океанских кораблях, был дорогостоящим. После 1917 года были предприняты лишь незначительные усилия для возрождения имперского Российского флота, а Германский флот был сокращен в результате программы разоружения до незначительного охвостья. В ходе широкомасштабного перевооружения флоту досталась лишь малая доля выросшего военного бюджета. Эта ситуация в корне изменилась благодаря прямому вмешательству двух диктаторов. В конце 1935 года Сталин поддержал решение создать то, что называлось Большим океанским флотом. До этого военно-морской флот ограничивал себя планами ведения ограниченных по масштабу войн на Балтийском и Черном морях с использованием подводных лодок и небольших быстроходных судов, однако при поддержке Сталина идея создания флота основных надводных кораблей, способного достичь восточно-азиатского побережья или выйти в Средиземное море, была возрождена. В мае 1936 года эти планы были одобрены, и в течение следующих трех лет велись работы по строительству флота из двенадцати легких крейсеров, четырех линейных кораблей и двух линейных крейсеров. В августе 1939 года эти планы подверглись ревизии в были раздуты до 15 новых линейных кораблей, 16 линейных крейсеров и 28 легких крейсеров, которые должны были быть построены к 1947 году, хотя все эти планы выходили далеко за пределы возможностей советских судостроительных верфей⁴⁰. Гитлер в 1938 году также начал задумываться о более широких стратегических потребностях Германии, как только ее статус великой державы был восстановлен. Это воодушевило тех командующих Германским военно-морским флотом, кто все еще предпочитал, чтобы традиционная военно-морская стратегия больших кораблей была отражена в плане. Последовавший за этим Z-план (Z от Ziel, или «цель») был одобрен в январе 1939 года. Согласно ему к 1949 году должны были быть поэтапно построены 6 линейных кораблей, 4 авианосца, 8 тяжелых крейсеров и 233 подводные лодки⁴¹. Обольщение стратегией супердержав также подпитывало идеи межконтинентальных воздушных атак на Соединенные Штаты Америки. В конце 1930-х годов немецкая компания «Мессершмитт» разрабатывала проект стратегического бомбардировщика Ме-264 с дальностью полета 6 000 км, который мог бы нести бомбы весом в одну тонну и получил прозвище «бомбардировщик Америка»; в конце 1940-х годов Сталин отдал приказ начать разработку стратегического бомбардировщика M-4 (кодовое наименование НАТО – «Бизон»), способного атаковать цели на территории Америки с баз в пределах Советского Союза, но попытки создания бомбардировщика с заданными параметрами не увенчались успехом⁴². На этом этапе Сталин был близок к созданию атомного оружия для противостояния в «холодной войне».

Голая статистика военного производства – лишь часть истории. В обеих диктатурах строительство того, что сейчас называется военно-промышленным комплексом, сопровождалось огромными инвестициями в производство и добычу ископаемых для подготовки к войне, развитием таких отраслей, как сталелитейная и химическая, выпуском огромного множества других потребительских товаров, от амуниции до велосипедов, без которых не может функционировать никакая армия в мире. Эти косвенные формы перевооружения уже были рассмотрены в десятой главе, однако масштабы этих потребностей достойны того, чтобы к ним вернуться. К маю 1939 года представители германской промышленности сообщили, что пятая часть всех рабочих, занятых в производстве сырьевых материалов, одна треть всех строительных рабочих и 29 % всех рабочих, занятых в обрабатывающей промышленности, работают непосредственно по заказам оборонного сектора⁴³. Инвестиции в будущие возможности ведения войны в период между 1937 и 1939 годами достигли примерно двух третей от всех промышленных инвестиций; одна только программа четырехлетнего плана потребовала 5,5 млрд марок – больше, чем объем всех инвестиций в тяжелую промышленность начиная с 1933 года. Нехватка квалифицированной рабочей силы для оборонной промышленности, которую Германия испытывала в течение 1938–1939 годов, потребовала создать систему переобучения 736 000 рабочих, которая спонсировалась четырехлетним планом и Трудовым фронтом; остальные полмиллиона рабочих переобучались промышленными фирмами самостоятельно⁴⁴. Приоритеты третьего советского пятилетнего плана, начатого в 1938 году, были откровенно стратегическими. Объем производства оборонного сектора увеличился с 7,7 млрд рублей в 1937 году до 25,9 млрд в 1940-м, тем самым ежегодный рост составил 41 % – невиданная цифра для мирного времени.

Инвестиции в оборонный сектор в 1936 году составили в общей сложности 1,6 млрд рублей, но план предусматривал вложения в размере 21,0 млрд рублей за период с 1938 по 1942 год, а также увеличение производства станков, электрооборудования, транспортных средств и химических материалов, от которого зависели будущие военные планы⁴⁵. В обеих странах сотни тысяч рабочих, многие из которых были призваны или привлечены из местных лагерей, были заняты тяжелым ручным трудом на строительстве гигантских фортификационных сооружений. Германский «Западный вал», расположенный вдоль границ с Францией, предназначался для защиты германского тыла, в то время как Германия завоевывала Восток; «Линия Сталина», построенная вдоль всех западных границ Советского Союза, была предназначена для сдерживания Германии⁴⁶.

Масштабы этих приготовлений можно оценить по планам мобилизации военного времени. В Германии все население рассматривалось как потенциальные солдаты или рабочие для ведения будущей тотальной войны. В июне 1939 года на встрече в Совете обороны рейха, созданном в 1938 году под председательством Геринга для координации всех военных и экономических усилий, были одобрены новые принципы использования германского населения в военное время. Из его общего числа в 79 млн человек, включая Австрию и недавно присоединенную Судетскую область, численность активного населения, годного к мобилизации, как было подсчитано, составила 43,5 млн человек (исключались только малолетние, старики и 11 млн женщин с детьми моложе 14 лет). В случае начала войны в армию должны были быть призваны 7 млн из 26 млн мужчин. Остальные мужчины и 17 млн женщин должны были работать в промышленности, сельском хозяйстве и системе жизнеобеспечения. Работающие женщины должны были быть переведены из магазинов и офисов на промышленные предприятия (хотя этот процесс уже был запущен в конце 1930-х годов, поскольку женщины добровольно или по контракту работали на промышленных предприятиях); одна треть мужчин, работающих на земле, будут призваны в армию, а их место должны занять женщины. Даже узники концентрационных лагерей, общим числом в 20 000 человек, будут принуждены работать на военные усилия Германии в небольших мастерских в лагерях⁴⁷. Во всех дискуссиях, проходивших в 1938 и 1939 годах по поводу военных усилий Германии, было признано, что вся нация должна будет участвовать в войне как единое целое, одни – на военном фронте, другие – на мелких предприятиях или на фермах. В мае 1939 года Гитлер предупредил главнокомандующего вооруженными силами о том, что правительство должно быть готово «к войне продолжительностью от десяти до пятнадцати лет», для которой «чрезвычайно важна возможность неограниченного использования всех ресурсов»⁴⁸.

Советские планы будущей войны также выражались в терминах общенациональной мобилизации. Промышленность необходимо было подготовить к тому, чтобы в случае начала войны можно было осуществить конверсию для производства военной продукции и, к примеру, чтобы станочное оборудование общего назначения можно было сегодня использовать для производства тракторов, а завтра – танков. Военная мобилизация предполагала призыв в армию 5 млн человек в первые недели войны вдобавок к уже существующей в мирное время призывной армии (5,2 млн человек в 1941 году). Последовавшие один за другим в 1936 и 1939 годах законы о призыве на военную службу расширили возрастные границы призывников, которые теперь охватывали все мужское население от 19 до 50 лет. Миллионы мужчин, находящихся в резерве, должны были проходить десятичасовую обязательную военную подготовку ежемесячно, и каждый год дополнительно еще 650 000 мужчин проходили через эту систему подготовки. 730 000 лошадей и 30 000 тракторов, занятые в сельском хозяйстве, должны были последовать за миллионами сельскохозяйственных рабочих, вливающихся в Красную Армию. Мобилизационный план МП-1, в той его части, которая касалась промышленности, предполагал ежегодное производство продукции военного назначения стоимостью более 60 млрд рублей – в два раза больше, чем в мирное время⁴⁹. Условия и масштаб борьбы, развернувшейся на Восточном фронте во время Второй мировой войны, были предопределены задолго до 1941 года двумя державами, которые видели в войне арену борьбы между основными противоборствующими идеологиями. И наконец, для того, чтобы подкрепить такое видение тотальной войны, Советский Союз в период между 1941 и 1945 годом мобилизовал свыше 29 млн солдат.

Германская армия призвала в свои ряды 18 млн солдат и офицеров, в дополнение к этому ее поддерживали еще многомиллионные армии союзников и формирования захваченных территорий. Эти цифры превзошли все мобилизационные показатели других великих держав⁵⁰.

* * *

В чем причина того, что обе диктатуры стремились в 1930-х годах стать супердержавами? Очевидное объяснение – будто это происходило из-за страха перед внешней угрозой – само по себе недостаточно, поскольку для обеспечения своей безопасности перед внешней угрозой им было достаточно осуществлять перевооружение более медленными темпами и в меньших масштабах. Обе державы придерживались общего мнения, что будущая война будет похожей на мировую войну, только, по-видимому, в ее худшем варианте. Но такой взгляд разделялся почти всеми за пределами Германии и Советского Союза и был источником широко распространенного пацифизма в Европе после 1919 года. Что отличало германскую и советскую диктатуры – это всепроникающий милитаризм, вытекавший не из их амбиций или влияния вооруженных сил, а из самой природы двух режимов. Диктатуры представляли собой милитаристские метафоры, основанные для ведения политических войн.

Война, с одной стороны, стала источником диктатуры, а с другой – сформировала ее политические цели. Большевистская революция стала возможной в результате коллапса военных усилий царского правительства, она отстояла себя и консолидировалась только после четырех лет жестокой гражданской войны. В 1930-х годах опыт Сталина и большинства сплотившихся вокруг него руководителей подсказывал им, что вопросы войны всегда должны стоять на первом месте. Победа революции и поражение буржуазии рассматривались как результат исторически необходимого соперничества, в котором никакие угрызения совести или гуманитарные инстинкты не должны отвлекать верных коммунистов от их кровавого дела. На протяжении следующих десятилетий советские коммунисты находились в постоянной боевой готовности для борьбы с остатками буржуазии. Это была система, в каждую минуту готовая начать новую войну против контрреволюции.

Диктатура Гитлера была прямым следствием поражения Германии в 1918 году и последовавшей за этим беспощадной политической гражданской войны между националистами и германскими левыми. Националистические ветераны безжалостно воевали против германского коммунизма; насилие продолжало проявляться периодически на протяжении 1920-х годов и окончательно вышло на поверхность в ходе экономического кризиса. Предназначение Гитлера, которое он сам провозгласил, заключалось в том, чтобы обернуть поражение Германии в 1918 году в победу Германии над силами, которые, по его убеждению, подорвали ее военные усилия и продолжали препятствовать ее возрождению в 1920-х. Его окончательный триумф в 1933 году преподносился как следствие именно этой борьбы, и эта его победа открыла перспективу возмездия за 1918 год. С самого своего истока Третий рейх находился в состоянии войны против коммунизма и евреев; ожидалось, что в какой-то момент эта гражданская война перерастет в более широкий общеевропейский конфликт в том же политическом ключе. Гитлер представлял те же националистические элементы, для которых 1918 год был лишь отсрочкой. «Периоды мира должны быть подчинены требованиям войны, – говорилось в редакционной статье военного журнала «Deutsche Wehr». Война – это тайный правитель нашего века; мир отныне не больше чем простое перемирие между двумя войнами»⁵¹.

Обе диктатуры придумали метафоры перманентного конфликта как средства легитимизации своих режимов. Результатом этого стала всепроникающая милитаризация политической жизни, в рамках которой различия между военными и гражданскими сферами были размыты и невидимы ввиду явного доминирования идиом войны. Корни милитаризованной политики лежали в 1920-х годах. В Советском Союзе революционная борьба велась революционерами в военной форме – «народной армией», по выражению Ленина⁵². Руководитель Красной Армии до 1925 года, Лев Троцкий относился к рабочим во время гражданской войны так, как будто они подчинялись военным законам: «никакого дезертирства с работы», «неустанная энергия на работе – точно так, как на марше, так, как в сражении».

Идеальный большевик должен быть рабочим-бойцом, одновременно строящим и защищающим социализм. Первомайский праздник вначале был событием, связанным с военными ритуалами, а не праздником пацифизма, международной и пролетарской солидарности. «Не демонстрация против милитаризма, – писал Троцкий накануне майского праздника 1920 года, – а усиление наших армий». На протяжении всех 1920-х годов Первомай и празднование годовщины революции в ноябре были поводами делать заявления о стойкости советской власти перед лицом непрекращающейся угрозы контрреволюции. «Войны глубоко неизбежны, пока существует классовое общество, – писал Троцкий двумя годами позже. – Для нас война – это продолжение революции»⁵³.

Идею о том, что революционное государство создано для контроля за состоянием перманентной гражданской войны, в которой бедные крестьяне и рабочие стоят на передней линии борьбы против классовых врагов, красноречиво иллюстрируют те понятия и условия, в рамках которых велась ликвидация кулачества в советских деревнях и селах с конца 1929 года. «Для уничтожения кулачества как класса, – писал Сталин, – «сопротивление этого класса должно быть подавлено в открытой борьбе»⁵⁴. Это была борьба за хлеб, так же как и социальное переустройство, и в этой кампании слышны были отзвуки полной регламентации сельских производителей в годы гражданской войны и карательных экспедиций, направлявшихся для захвата скрытых запасов зерна. В ноябре 1929 года режим призвал 25 000 добровольцев из наиболее верных сторонников коммунизма среди индустриальных рабочих, которые могли бы донести программу коллективизации в сельские местности. На призыв откликнулись более 70 000 добровольцев; из них, по принципу политической благонадежности и пролетарского происхождения, были отобраны 27 219 человек в качестве так называемых «двадцатипятитысячников». Многие из них были ветеранами гражданской войны. Один из них, отправленный в ту область, в которой он воевал десять лет назад, вспоминал о былых сражениях: «Теперь передо мной встает образ 19-го года, когда я был в этом же самом районе, брел по снежным сугробам с винтовкой в руке, мела пурга, точно так же, как теперь. Я чувствую себя снова молодым…»⁵⁵. Многие «двадцатипятитысячники» восприняли атмосферу мобилизации и службы на передовой. Один из них назвал свой колхоз «Смерть кулакам». Поэт Владимир Маяковский воспел марш «двадцатипятитысячников» в своей поэме: «Вперед, 25! / Вперед, 25! / Стальные / рабочие тыщи. / Враги наступают, / покончить пора / с их бандой / попово-кулачьей. / Пусть в тысячи сил / запыхтят трактора / наместо / заезженной клячи. / Кулак наготове – / смотрите, / опять / с обрезом / задворками рыщет. / На фронт, 25! / Вперед, 25!»⁵⁶. Высокая смертность обеих сторон говорила о том, что эта борьба была всем чем угодно, но только не простой риторикой. Война против кулака была незавершенным делом, оставшимся со времен гражданской войны.

Милитаризация германской политики в 1920-х годах также представляла собой незавершенное дело. Революция и гражданское противостояние в Германии после 1918 года вызвали к жизни политическую войну, которая велась с особой ожесточенностью, невиданной в политическом мире предвоенной имперской Германии. Для того чтобы загнать коммунистическую революции в безвыходное положение, в 1919 году правительство обратилось за помощью к вернувшимся ветеранам войны для поддержания порядка. Этим милицейским объединениям, известным как Фрайкоры, была дана полная свобода действий, и они могли беспрепятственно терроризировать рабочее население. Настроенные крайне националистически, ожесточившиеся в войне добровольцы массово уничтожали и пытали коммунистов, боролись против польского вторжения на германскую территорию и совершали покушения на тех, кого они считали врагами народа, включая и германского министра иностранных дел Вальтера Ратенау, застреленного в 1922 году по дороге на работу тремя наемными убийцами из наиболее отъявленной преступной группы «Рейнхардт-бригады»⁵⁷. Хотя в 1922 году Фрайкоры были с трудом расформированы, партии крайне правого крыла стали развивать военизированную милицию для силовой поддержки в уличном противостоянии. В их ряды вошли и Штурмовые отряды (СА), созданные только что оперившейся национал-социалистической партией в 1921 году. Рост политических «армий» в 1920х годах был характерен для всех политических партий в Германии. Социал-демократы организовали Союз германских участников войны и республиканцев в качестве военизированного крыла движения, члены которого носили униформу. В коммунистическом Красном Фронте звучали отголоски классовой борьбы, воспринимаемой в духе гражданской войны. «Война для нас не то, что «однажды жили-были», – писал коммунист Иоганнес Бехер в 1929 году, – но жизненная реальность, в которой мы живем»⁵⁸. К концу 1920-х годов национал-социалистические СА насчитывали в своих рядах 60 000 человек, а в 1932-м – уже 450 000. Они были организованы строго по-военному, все носили форму, имели звания и знаки различия. Люди из СА видели себя политическими солдатами на передовой линии борьбы против марксизма и вели кровавые уличные бои против левых на протяжении всех 1920-х годов. Наряду с этими «армиями» политически ориентированными немцы могли вступить в группы националистической молодежи или ветеранские объединения, которые всячески поощряли полувоенную деятельность – Орден немецкой молодежи, «Волки-защитники», «Защита граждан» и многие другие. Крупнейшим из них было объединение «Стальной шлем», которое к середине 1920-х годов собрало под свои знамена 300 000 бывших фронтовиков, к 1933 году их число выросло до полумиллиона. Снимки их церемониальных торжеств, где воспевались павшие в годы войны, или маршей и демонстраций, знаменующих памятные им события, подтверждают тот факт, что германский общенародный милитаризм цвел пышным цветом, вопреки принудительному разоружению Германии⁵⁹.

Подъем общенародного немецкого милитаризма происходил более откровенно и автономно по сравнению с тем, что было в Советском Союзе. Хотя в Веймарской Германии и наблюдались пацифистские движения, а среди немецкого художественного авангарда существовало сильное отвержение войны (хотя и не насилия), миллионы немцев сохранили в себе опыт войны как общую идентичность, проявляющуюся в чувстве товарищества и жертвенности среди распадающегося мира. Многие из них пришли к принятию более опасного утверждения, характерного для поколения радикальных консервативных интеллектуалов, заключающегося в том, что война была как естественным, так и единственным по-настоящему подлинным человеческим опытом. «Вначале была война», – писал главный философ консервативного бунта Освальд Шпенглер⁶⁰. Писатели, следовавшие за Шпенглером, издевались над фаталистическим, нигилистическим восприятием примитивного человеческого стремления проверить себя в сражении. Они восхваляли идею жизни как грубой, откровенной борьбы; в их понимании насилие в сражении представляло собой сублимированное выражение человеческой воли. «Мы – не буржуазия, мы сыновья войны и гражданских битв, – писал Эрнст Юнгер, обличая новую республиканскую эру, – и только тогда, когда этот зрелищный круговорот потерь будет сметен, в нас сможет раскрыться то, что естественно, первично, воистину дико, примитивно в своей речи…». Вильгельм фон Шрамм тосковал по войне – «торжественной, возвышенной и кровавой игре», которая со дня сотворения мира «ковала мужчин из людей»⁶¹. Хотя здесь есть возможность преувеличить влияние многих других радикальных националистов, подобных Юнгеру или фон Шрамму, которые мечтали о войне как о средстве очищения духа, но нет сомнений в том, что Германия накануне прихода Гитлера была одержима идеей войны и военной жизни. В 1920-х годах миллионы немцев добровольно носили военную форму. На одну книгу о мире в начале 1930-х годов приходилось двадцать книг о войне⁶². За четыре года до того, как Гитлер стал канцлером Германии, политика скатилась до дикой волны насилия, продолжавшейся до самого момента консолидации диктатуры в 1934 году. Распространенный милитаризм играл на коллективной экзальтации войны и насилия как инструмента национального возмездия.

Милитаризм не был изобретением обеих диктатур, однако он использовался самым широким образом при Сталине и Гитлере в различных культурных и социальных контекстах. Советская культура 1930-х годов была насквозь пропитана образами и темами, навеянными воспоминаниями о гражданской войне и идеей самопожертвования на полях сражений за революцию. «Последний, решительный…», пьеса Всеволода Вишневского, в начале 1930-х годов шла на сценах театров на протяжении нескольких сезонов. В последней сцене спектакля показано, как группа из 27 красноармейцев и краснофлотцев защищает границу против империалистических врагов. Театр наполняется грохотом артиллерии и звуками пулеметного огня; 26 из 27 падают навзничь. Единственный выживший, едва держась на ногах, подходит к доске, на которой выводит – «162 000 000 минус 27, остается 161 999 973» и тоже погибает. Затем на сцену выходит человек и командирским голосом вопрошает: «Кто из зрителей сейчас находится в армии?» Встают несколько человек. После этого он выкрикивает: «Кто в резерве?» Гораздо больше людей встают. Наконец он спрашивает: «Кто будет защищать Советский Союз?». Все остальные встают по стойке смирно. Мощный голос произносит: «Представление окончено. Продолжение на фронте!»⁶³

Сражение, жертвенность и возмездие также были ключевыми темами в немецком фильме, созданном под руководством Геббельса, министра народного просвещения, и снятом в декабре 1933 года. «Ганс Вестмар – один из многих» – беллетризованная история героя Гитлерюгенда Хорста Весселя, написавшего партийный гимн перед тем, как он был убит в драке с молодыми коммунистами в 1928 году. Фильм показывает Вестмара в образе молодого студента-идеалиста, решительно настроенного на то, чтобы избавить Германию от позора поражения и бороться за ее возрождение против коммунистической угрозы. Он идет, чтобы вести то, что он называет «реальными сражениями» на улицах, и падает, раненный пулей коммунистических банд. Он умирает от ран в госпитале, но не ранее чем его навещает Йозеф Геббельс собственной персоной, который говорит Вестмару, что его жар похож на движение: «он стихает и движется к победе». Юноша поднимает руку в финальном салюте, бормоча «Германия!», и испускает дух⁶⁴. В стилизованной концовке фильма показано, как Вестмар возносится к небесам. В его руках знамя со свастикой, он воскресает, наподобие гитлеровской Германии. Вессель стал символом героической борьбы. «Дух Хорста Весселя, – говорилось позже в радиопрограмме, когда в 1941 году отмечалась его мученическая смерть, – сегодня является движущей силой борьбы за свободу и воинской службы родине». Памятные события, связанные с Весселем, стали столь популярными, что Геббельс в конце концов запретил их все за исключением торжеств по случаю годовщины его смерти в политической битве⁶⁵.

Представление политики как некой формы ведения войны было характерно для Третьего рейха, хотя то же самое, не в меньшей мере, происходило и в сталинском Советском Союзе. Навязчивая привычка носить форму было одним из проявлений стремления превратить гражданских лиц в псевдосолдат. Формы были придуманы для всех руководимых партией институтов. Организация Тодта, основанная для строительства германских автодорог, имела специально разработанную форму, которая не отличалась от официальной военной одежды. Даже министерство Иоахима фон Риббентропа было вынуждено в 1939 году установить новую дипломатическую униформу так, чтобы чиновники не чувствовали себя не в своей тарелке в компании военизированных институтов, чья свита была всегда разодета как солдаты по каждому публичному случаю. Члены Гитлерюгенда, в котором мальчики 14–18 лет получали первичную военную подготовку наряду с обучением играм без правил и ходили в суровые, требующие выносливости походы, были разодеты точно так же, как военные кадеты. Для каждого из пяти рангов членов Гитлерюгенда были введены разные униформы, от главнокомандующего и заканчивая самым низшим званием; у каждого ранга были собственные, военного типа форменные фуражки, в довершение ко всему имелись разные знаки отличия на галунах и кантах, а также различные эмблемы и значки на кокардах. Члены Лиги немецких девочек носили более специфическую форму: жакет из ткани под замшу, длинные юбки и блузы. Однако предполагалось, что они должны поддерживать свой физический статус посредством занятий бегом, плавания, ходьбы и гимнастики. К 1940 году было выдано 60 000 значков в награду девочкам за их исключительные спортивные достижения; девочки ходили в длительные походы с тяжелыми рюкзаками за спинами, а их летние лагеря во многом воспроизводили военный распорядок и схему времяпрепровождения лагерей для мальчиков⁶⁶.

После периода членства в Гитлерюгенде наступал год трудовой службы, организованной полностью по военному типу. C июня 1935 года трудовая повинность, как форма «служения народу» стала обязательной для всех восемнадцатилетних юношей и девушек⁶⁷. Каждый год сотни тысяч молодых людей отправлялись на работу в лагеря для того, чтобы рыть траншеи, ремонтировать дороги, валить деревья, но главным образом для того, чтобы познакомиться с рутиной военной жизни. Красочное описание одного из таких лагерей оставил один молодой англичанин, который добровольно провел трехнедельные каникулы в 1934 году на германской трудовой службе. Сигнал к подъему звучал в 4.30 утра, за ним следовали физические упражнения и построение роты. Работа длилась с 6.40 до 14.00, чтобы оставить послеобеденное время для занятий спортом. Каждый вечер в течение часа проходил политический инструктаж, за которым в 21.30 следовал сигнал к отбою, и в 21.45 свет выключали. За каждое нарушение дисциплины – плохо заправленную кровать, несоблюдение расписания – ротный командир определял наказание в виде дополнительной работы или лишения отпуска. Униформа состояла из бледно-серой армейской формы и армейских бутсов; для строевых учений была коричневая форма, военная фуражка и более щеголеватые армейские бутсы. Для официальных случаев рекруты надевали полную церемониальную форму цвета хаки, фуражку со знаком свастики⁶⁸. На основных партийных съездах отряды трудовых служб маршировали в торжественном военном стиле, держа инструменты как ружья, готовые к приказу: «Взять на караул!»

Для многих молодых немцев после 1933 года парамилитаризм – это было все, что они знали. Мальчики вступали в юнгфольк в десять лет, оканчивали Гитлерюгенд четыре года спустя, проходили трудовую службу в 18, а после восстановления призыва на военную службу в 1935 году, еще два года служили в армии.

Регламентация жизни советской молодежи была немногим меньше, чем у немецкой, и комсомольские организации тоже искали способы влить дух национального служения в сознание молодежи с сильным военным уклоном. «Комсомол – не школа, – говорилось в лозунге 1920-х годов. Его самой важной традицией является борьба»⁶⁹. Сотни тысяч юношей и девушек занимались на курсах стрельбы наряду с традиционными видами спорта, по окончании курсов их награждали значками, на которых было написано «Готов к труду и обороне». Только в одном 1933 году 215 000 человек получили квалификацию снайпера, в том числе и девочки, которые тренировались наряду с мальчиками. Все студенты университетов, высших и средних школ были обязаны проходить регулярную военную подготовку. Учебные стрельбы и уроки обращения с оружием были организованы на заводах и училищах; в сельских местностях на машинно-тракторных станциях, созданных на селе, также проводились курсы ознакомления деревенских жителей с примитивными навыками самообороны и народного сопротивления с использованием сельскохозяйственного инвентаря. В дополнение к регулярной армии, которая в 1925 году ввела призыв на двух-четырехлетнюю действительную военную службу для большинства 21-летних молодых людей, имелись территориальные войска, которые проходили трех-пятимесячную военную подготовку в течение пятилетнего периода под руководством инструкторов из регулярной армии. И наконец, существовали две добровольные организации, одна – для содействия химической обороне и другая – воздушной, созданные в 1920-х годах, которые стали важными средствами ознакомления советских людей с типом войны, с которой они могли столкнуться в будущем. Эти две организации вступили в 1927 году в общество, названное ОСОАВИАХИМ, собравшее к 1933 году под своим крылом 13 млн членов, в том числе три миллиона женщин. К 1930 году многие члены ОСОАВИАХИМа получили первоначальные военные навыки и тысячи будущих пилотов начали свои воздушные тренировки на планерах и самолетах, находящихся в распоряжении организации⁷⁰.

Эти формы народной мобилизации держали советское и германское население в состоянии перманентной готовности. Диктаторы представляли каждую политическую инициативу так, как будто это был возглас, призывающий к борьбе, политический призыв взяться за оружие. Преднамеренное культивирование принципа мобилизации отражалось в языке двух режимов. В Германии слово «Kampf» («борьба») применялось ко многим публичным кампаниям. Слово могло переводиться как «битва» или «сражение». Слово «фронт» обычно использовалось для внесения в политику чувства срочности боя. Битва, враг, победа стали общим местом в публичной риторике. Особый резонанс имело слово «марш».

Жизнь в Германии, по заявлению партийного идеолога Альфреда Розенберга, получила «стиль марширующей колонны»⁷¹. Национал-социалистическое движение породило бесконечные парады в военном стиле с целью внедрения в сознание населения идеи, что партия на самом деле заставила германский народ идти в ногу с ней. Их конечная цель лежала в разных областях деятельности режима – на поле битвы против безработицы, лентяев и прогульщиков, бездетных пар, барахольщиков и спекулянтов и т. д. Эти грубые военные метафоры усиливались лексикой насилия, которая превозносила достоинства, мыслившиеся как солдатские, и очерняла пороки либеральной претенциозности. Когда, выступая в 1936 году в Потсдаме перед собравшимися членами Гитлерюгенда, Гитлер говорил о том, что он хочет видеть «жестокую, решительную молодежь, твердую как сталь – крупповская сталь», он пользовался языком, который насквозь пронизывал все публичные речи сотен партийных лидеров⁷². Партия умышленно поощряла словесную грубость и казарменные манеры. Культура мужской жесткости усиливалась и эксплуатировалась агрессивным милитаризмом режима. Зловещие отзвуки этой культуры слышны в тех наставлениях, которые давались солдатам и полиции безопасности, когда они безжалостно уничтожали население Восточной Европы в начале 1940-го года.

Советский Союз тоже не обошла эта привычка извращать язык публичной риторики. Идеал добродетельного революционного насилия, на котором был построен режим, находил свое выражение в постоянном военном языке, подсказанном самим Лениным: «В эпоху гражданской войны идеалом пролетарской партии должна быть воинствующая партия»⁷³. Троцкий, полностью освободившийся от всякого буржуазного гуманизма, был защитником «твердой, бескомпромиссной борьбы»⁷⁴. Партия установила и уже никогда не отказывалась от воинствующего языка гражданской войны, а Сталин в своих речах 1930-х годов постоянно обращался к военным метафорам, чтобы описать верных сторонников партии и те многочисленные трудности, с которыми они сталкивались. Политика определялась языком «битв», «кампаний» и «сражающегося фронта». Термин «фронт» применялся безжалостно ко всем областям общественной жизни. Коммунисты брали приступом бастионы, шли в наступление, бросались в атаки. Слово «враг», которое использовалось при каждом описании классовой борьбы, вызывало необходимость обращения к такому языку. Советские художники, привлеченные для создания картины на тему гражданской войны в 1930-х годах, писали народному комиссару обороны Ворошилову: «Мы – художники, хотим выстрелить в классовых врагов, так же как стреляют солдаты и будут стрелять. Вы научили нас сражающемуся искусству»⁷⁵.

Милитаризация народного сознания служила двум целям. Во-первых, эта была своего рода форма социальной дисциплины; и во вторых – она поощряла активную психологическую подготовку к будущей великой войне, которая пока существовала только в воображении. Дисциплину трудовым ресурсам можно было привить путем внедрения языка приказов и военной службы. Советские трудовые коллективы в годы первого пятилетнего плана стали объединяться в «ударные бригады» по аналогии с «ударными армиями» во время войны. Начиная с 1938 года в Германии и с 1932 года в Советском Союзе оба правительства создали законодательную базу, дававшую право призывать рабочую силу для выполнения задач, которые представляли большое значение для обороны. Трудовой кодекс в Советском Союзе рассматривал рабочую силу как непокорных рекрутов, старающихся увернуться от работы или уйти в самоволку. Кодекс 1940 года начал настоящую войну против промышленных рабочих и служащих, заставляя их расплачиваться за отсутствие усердия на рабочем месте более длительными переработками и более суровыми наказаниями. Наблюдения показали, что те трудящиеся, кто прошел через молодежные движения и трудовую службу, с большей готовностью принимали изменения политической реальности и ужесточение дисциплины по сравнению с более старыми работниками, которые привыкли к большей независимости действий. На германском огромном новом заводе «Фольксваген», основанном в 1939 году, молодые ученики, которые обучались в специальном тренировочном центре с военным режимом, носили военного типа униформу, слушали лекции о преданности «трудовому фронту» и назывались «солдатами труда»⁷⁶.

Последний инструмент репрессий в каждом из государств – концентрационные лагеря – были созданы по образу и подобию военных баз. Пародия на военную рутину – ежедневная поверка на плацу, маршировка в колонне в грубой форме, казармы, беспощадная командная структура – может рассматриваться как часть более широкого процесса мобилизации каждого члена сообщества для службы нации, включая и политических оппонентов, и так называемых «асоциальных элементов».

Мобилизационные приоритеты обоих режимов гарантировали, что их население будет готовиться в мирное время для того, чтобы соответствовать требованиям будущей войны. Школьные учителя в Германии получили инструкции ставить оценки за «уверенность в себе, воинственность и готовность к действию». «Руководство для физического образования», изданное в октябре 1937 года министром образования, требовало, чтобы все мальчики имели по часу времени каждый день для «поддержания здоровья» и тем самым могли готовиться к военной службе⁷⁷. В 1920-х годах советские лидеры строили революционное общество, которое не делало различий между образованием, направленным на овладение навыками работы и необходимым для защиты революции. «Чем больше знаний и навыков получит рабочая или крестьянская молодежь в школе, тем лучшую допризывную подготовку они получат… тем лучше молодые бойцы Красной Армии… будут исполнять свое солдатское призвание»⁷⁸. Оба режима рассчитывали на то, что дисциплина и преданность, привитая партией и ее многочисленными объединениями, приведут к установлению тех ценностей, которые можно будет использовать для защиты революционного государства или завоевания жизненного пространства и ведения войны ради возмездия. Война воспринималась как всеобщая гражданская повинность, точно так же политическая или партийная ответственность приравнивалась к военной повинности. На XVII съезде партии в 1934 году Лазарь Каганович говорил, что коммунисты являются «армией революционных бойцов»⁷⁹. Такой взгляд на политическую армию поднимал фундаментальные вопросы о природе взаимоотношений между вооруженными силами и обществом в условиях милитаризованной диктатуры.

* * *

В 1933 году, вскоре после того, как Гитлер стал канцлером, полковник Вальтер фон Рейхенау победно возвестил, что «никогда прежде вооруженные силы не были более идентичны государству, как сегодня»⁸⁰. Хотя не все в германской армии разделяли это мнение, существовала широко распространенная надежда на то, что вооруженные силы смогут вернуть то место, которое они занимали в кайзеровской империи и которое, согласно обобщающей оценке генерала Курта фон Шлейхера, сделанной им за несколько лет до этого, можно было охарактеризовать как исключительное, определяющее в сфере внешней и внутренней политики⁸¹. Гитлер потакал этим ожиданиям, объявив, что вооруженные силы являются одним из двух «столпов государства» наряду с партией. Когда двухмиллионная группировка СА был обезглавлена убийством Эрнста Рема и других лидеров СА в июне 1934 года, армия была готова поддержать своего нового лидера против его же собственных радикальных сторонников. И все в тот же день, когда Рем был арестован, снайпер СС застрелил и Шлейхера. Это убийство ознаменовало постепенное изменение во взаимоотношениях между новым режимом и его вооруженными силами, которые завершились почти полным подчинением вооруженных сил диктатуре.

Обстоятельства, сложившиеся в Совестком Союзе, с самого начала требовали более тесной связи между армией и политикой. Вооруженные силы, основанные как военное крыло пролетарской революции, подчинялись, как и остальная часть советского общества, политической воле революционного авангарда – партии. Когда в 1929 году был опубликован первый полный Полевой устав Красной Армии, в него был включен политический аппарат наряду с военным командованием для того, чтобы гарантировать и усилить «боевую готовность Красной Армии как вооруженной опоры диктатуры пролетариата»⁸². Некоторые большевики с самого начала хотели заменить армию народной милицией, составленной из рабочих и крестьян. Партийные лидеры отклонили эту идею, однако проблема продолжала волновать умы партийцев вплоть до 1924 года, когда аргументы в пользу истинно социалистической милиции («истинно рабоче-крестьянская демократизация», как ее описывал Троцкий, «глубоко укоренилась и вооружилась винтовкой и саблей…») были отвергнуты, в пользу смешанной системы, согласно которой армия состояла из кадровых и территориальных частей⁸³.

Вооруженные силы находились под контролем Революционного Военного Совета Советского Союза, куда входили представители партийной и армейской (а позже и военно-морской) элиты, которые в самом начале существования режима установили принцип, согласно которому вооруженные силы являются не автономным компонентом революционного государства, а его неотъемлемой частью. В 1918 году было основано Политическое управление (ПУР) для создания системы политического образования и воспитания вооруженных сил. Это управление стало инструментом партийного влияния на вооруженные силы; политические комиссары, назначенные во все армейские подразделения, дивизии и полки, стали ключевыми фигурами, соединяющими армию с центром советской партийной системы. ПУР подчинялся не армейскому командованию, а напрямую Центральному комитету партии. Начиная с 1924 года политическое крыло во главе с А. С. Бубновым стало расширять свою деятельность и все больше брать на себя прерогативы регулярной армии. Партия видела в армии «школу социализма» и поощряла командиров вступать в партийные ассоциации и даже в саму партию. В 1926 году 40 % командного состава армии были коммунистами, а к 1940-му – таковых было почти 70 %⁸⁴.

Тесное единение партии и вооруженных сил привело к возникновению у советских военных совершенно других амбиций, чем у германской военной элиты. В 1927 году начальник Штаба РККА Борис Шапошников опубликовал основное исследование нового советского генералитета под названием «Мозг армии». За исходную точку зрения он взял допущение, что Красная Армия не должна равняться на довоенную германскую армию, заявляя о своей главенствующей роли в политике или жизни общества. Вместо этого, утверждал он, армия должна стать отражением социалистического общества, частью которого она является. Роль Генерального штаба была, собственно, функциональной: «Подготовка армии к победам на театре военных действий…»⁸⁵. Подчеркивание чисто технических прерогатив вооруженных сил повлекло за собой полное подчинение армии советскому государству и в конечном итоге партии. Но такой подход привел к усилению требования к армии и военно-морскому флоту создать хорошо обученные дееспособные вооруженные силы. Одним из ведущих сторонников профессиональной армии был Тухачевский. Он выступал за создание современной, хорошо обученной и большей по численности армии, которая бы обладала более широкой автономией в пределах узкой сферы организации, планирования и технологии вооруженных сил.

Начало реформирования и профессионализации вооруженных сил в 1930-х годах, происходившее в тени зарождающейся сталинской диктатуры, немедленно вызвало ответную реакцию. Инициативу взяло в свои руки военное руководство, чьи взаимоотношения с комиссаром обороны Климентом Ворошиловым непрерывно ухудшались. Ворошилов был одним из членов ближнего круга Сталина, не обладал ни достаточным военным опытом, ни пониманием дела. Он не доверял тем, кто осуществлял реорганизацию вооруженных сил, так как этот процесс увеличивал дистанцию между военными функционерами и их соглядатаями от партии. Первой проверкой на прочность этих изменившихся отношений стал план Тухачевского, касающийся расширения армии, представленный в 1930 году лично Сталину. Сталин отверг предложение как «немарксистское» и сделал замечание Тухачевскому за то, что тот представил «чисто военные» аргументы, не увязанные с экономическим и социальным положением в стране⁸⁶. Два года спустя Сталин отступил и одобрил действия по перевооружению, назначив Тухачевского руководителем программы в качестве начальника вооружений РККА. Тухачевский собрал вокруг себя группу военных – сторонников модернизации, преданных его идее создания полноценно профессиональной, технически хорошо обученной армии, оснащенной современным оружием и с должным уровнем дисциплины.

Эти реформы стали вызовом жесткому политическому контролю над вооруженными силами. В 1934 году партия согласилась удалить политических комиссаров из всех армейских полевых формирований, вследствие чего влияние Политического управления РВСР (ПУР) ослабло. В 1935 году были восстановлены дореволюционные воинские звания, включая высшее звание маршала. Тухачевский был среди первых пяти командиров, которые получили его наряду с Ворошиловым⁸⁷. В апреле 1936 Тухачевский был назначен первым заместителем народного комиссара обороны. Той же весной сторонники профессиональной армии безуспешно пытались уволить Ворошилова по причине его некомпетентности и неспособности руководить оборонным ведомством. В течение 1936 года впервые с момента революции баланс сил в вопросах обороны сместился в пользу вооруженных сил, отодвинув партию на задний план⁸⁸.

В Германии ситуация сложилась почти прямо противоположным образом. Пользуясь относительной автономией и находясь в рамках институтов, где процесс координации уже привел к нескольким вторжениям в ее вотчину, германская армия обнаружила, что теряет независимость. Первоначально положение армии защищала сохранившаяся президентская система. В первое время положение Гитлера на посту рейхсканслера не было достаточно прочным, чтобы бросить вызов фон Гинденбургу, даже если бы Гитлер пожелал того. Вместо этого армия получила значительную степень независимости в построении планов перевооружения и реорганизации вооруженных сил, после того как в декабре 1933 года было принято решение нарушить Версальский договор, утроив численность 100-тысячной армии⁸⁹. Гитлер назначил своим первым военным министром полковника Вернера фон Бломберга, офицера, уже поспособствовавшего организации скрытого перевооружения Германии перед 1933 годом, который воспринял идеи Гитлера о перевооружении с большим энтузиазмом. В 1934 году фон Бломберг был назначен председателем новообразованного Совета Обороны Рейха, объединившего командующих войсками и гражданских министров. Но в отличие от Революционного Военного Совета в Советском Союзе фон Бломберг надеялся использовать его как инструмент расширения интересов военных и их влияния на гражданские институты. Он преуспел, убедив Гитлера назначить уполномоченного по военной экономике для наблюдения за мобилизационными приготовлениями. Этот пост был отдан Ялмару Шахту, министру экономики, хотя фон Бломберг предпочел бы военного комиссара. В ноябре 1935 года фон Бломберг опубликовал «Руководство по унитарной подготовке обороны рейха», которое ясно давало понять, что оборона является исключительной функцией вооруженных сил в случае, если начнется война⁹⁰. Фон Бломберг, так же как и Тухачевский, с которым он встречался во время советско-германского обмена персоналом в конце 1920-х годов, был сторонником модернизации армии, видевшим армию как профессиональный инструмент, а ее руководителей – как технических функционеров особого порядка. Он не желал вмешиваться в политику, но надеялся, что и политики не будут вмешиваться в дела армии.

Смерть президента Гинденбурга 2 августа 1934 года привела к политическим изменениям, которые в конечном итоге возбудили более широкие амбиции немецких генералов. В тот же день фон Рейхенау разослал всем частям вооруженных сил указания дать персональную клятву верности Гитлеру. Многие старшие офицеры восприняли эти указания без энтузиазма. Новая клятва требовала от солдат «безусловного повиновения» Адольфу Гитлеру до самой их смерти. Республиканская же клятва обязывала солдат «защищать германскую нацию и ее законные институты»⁹¹. Помимо этого Гитлер объединил посты канцлера и президента в один пост фюрера и стал с технической точки зрения верховным главнокомандующим вооруженными силами. В один миг армия потеряла защиту своего президентского патрона и получила в качестве своего номинального командующего лидера национал-социалистической партии. Хотя Гитлер удосужился заверить армейское руководство в том, что он гарантирует «существование и неприкосновенность» армии, взаимоотношения между политическим руководством Третьего рейха и вооруженных сил изменились⁹².

Эти взаимоотношения были еще больше скомпрометированы разделением внутри армейского истеблишмента. После 1933 года армия не была единственным вооруженным формированием. 27 апреля того же года Герман Геринг был назначен министром авиации. Армия хотела сохранить под своим контролем военную авиацию, которую она тайно развивали до 1933 года, но это ей не удалось. Только что оперившиеся военно-воздушные силы, с осторожностью пестуемые военным министром, были превращены в красу и гордость в партии. Новое министерство авиации было заполнено старшими чиновниками, преданными национал-социализму, включая бывшего директора Люфтганзы Эрхарда Мильха и колоритного бывшего воздушного аса, исполнителя фигур высшего пилотажа и карикатуриста Эрнста Удета, который, будучи радикалом из СА, едва избежал смерти в ходе чисток движения Рема, чтобы оказаться спасенным Герингом, который поставил его в 1936 году контролировать развитие германской авиационной технологии⁹³. Геринг хотел сделать военно-воздушные силы символом нового государства, и хотя многие из их старших командиров и офицеров были привлечены сначала из армейских кругов, ВВС (люфтваффе) стали в значительной степени независимыми от армейского влияния и министерства фон Бломберга, которому формально подчинялись до 1938 года. Только служащие военно-воздушных сил приветствовали друг друга гитлеровским приветствием или «приветствием Германа».

Вскоре люфтваффе стали прямыми конкурентами армии в соперничестве за ресурсы. В период между 1933 и 1939 годами около 40 % всего военного бюджета было направлено на повышение мощи военно-воздушных сил⁹⁴. Геринг распоряжался великолепным зданием министерства, расположенным на Лейпцигерштрассе в Берлине, где 4500 кабинетов и офисов служили памятником новому военному порядку. 1 апреля 1935 года Гитлер официально объявил о восстановлении германских вооруженных сил, несмотря на ограничения, наложенные Версальским мирным договором. Были также официально воссозданы германские военно-воздушные силы с Герингом в качестве главнокомандующего. В октябре 1936 года он был назначен руководителем второго четырехлетнего плана, который напрямую бросал вызов монополии военного министра в вопросах организации перевооружения. Бескомпромиссные юридические баталии, последовавшие в 1937 году по поводу того, кто имеет право заниматься подготовкой Германии к войне, были не просто результатом просто бюрократического соперничества, а представляли собой политический конфликт между амбициями армейского командования и желанием партийных политиков иметь решающее слово в формировании германской военной политики и стратегии.

Мнения армии также разделились в вопросе о ее функции в рамках государства. Многие старшие офицеры отдавали предпочтение технократическому пути, который подразумевал создание эффективных вооруженных сил, с учетом того, что вопросы военной политики останутся прерогативой политиков. Другие, в том числе и начальник Генерального штаба сухопутных войск Людвиг Бек, выступали за сохранение и расширение того, что они считали особым положением германской армии в общенациональной политике. Немногие традиционалисты с энтузиазмом относились к национал-социалистическому движению, хотя их взгляды были глубоко националистическими. Они имели возможность предотвратить чрезмерное вторжение партии и партийных символов в вооруженные силы (за исключением свастики на хвостовой части немецких военных самолетов и нескольких партийных значков, которые можно было носить на военной форме), однако во все увеличивающихся армейских рядах было много новобранцев, которые безоговорочно разделяли национал-социалистические ценности. В 1935 году фон Бломберг издал указание солдатам не покупать продукты в магазинах, принадлежащих евреям, а в апреле 1936 года порекомендовал солдатам жениться только на «арийских» женщинах⁹⁵. В январе 1936 года генерал Фридрих Дольман, командующий военным округом Тюрингия, издал набор инструкций для своих войск, которые предписывали ставить портреты Гитлера в столовых, а портреты кайзера отправить на склад. Офицерам было предписано путем «образования и по примеру» стать «положительно национал-социалистами»⁹⁶.

Постепенная инфильтрация национал-социалистических ценностей и их адептов в вооруженные силы едва ли вызывала удивление. Германская армия в 1920-х годах была очень немногочисленной, и служба в ней была длительной. В 1933 году в кадровой армии было всего 4000 офицеров. Политические полувоенные организации были куда более многочисленными, а к 1934 году СА стали самой крупной организацией такого рода. Когда в 1933 году численность армии стала расти, было неизбежно, что многие новобранцы вступали в ее ряды после того, как прошли обучение в том или другом радикальном националистическом молодежном движении догитлеровского периода. Восстановление призыва в армию 14 марта 1935 года привело к волне молодых рекрутов, за спиной которых был опыт членства в Гитлерюгенде, трудовой службе или СА. Это вызвало дополнительные трения между старыми профессиональными военнослужащими и молодыми горячими национал-социалистами, которые были не готовы проявлять лояльность к старомодным ценностям, присущую их вышестоящим командирам⁹⁷. Армия стала отражением более широкого общества, так, как это было и в Советском Союзе, а из всех элементов общества представители молодого поколения оказались наиболее сознательными национал-социалистами.

Самая серьезная угроза монополии вооруженных сил исходила в обеих диктатурах не от партии, а от аппарата госбезопасности. В Советском Союзе в подчинении Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) находилось 750 000 человек. Орган включал полицию и милицию и вооруженных офицеров безопасности. Этот аппарат стоял над самой армией и подчинялся непосредственно народному комиссару внутренних дел, а не Ворошилову. Наряду с политическими комиссарами, представителей службы безопасности назначали во все армейские подразделения, от дивизий до полков. Их задача состояла не в том, чтобы обратить рядовых рекрутов в правоверных коммунистов, а в том, чтобы выявить и изолировать антикоммунистов и контрреволюционеров. Каждый командир понимал, что за слабое политическое воспитание он рискует получить нечто большее, чем просто выговор; каждый раз, когда он допускал ошибку или насмехался над текущей партийной линией, он рисковал быть обвиненным в саботаже или политическом отступничестве. В Германии аппарат службы безопасности не имел возможности действовать как высший закон для вооруженных сил (хотя в 1936 году фон Бломберг согласился с тем, что солдаты, обвиненные в совершении политических преступлений, должны быть переданы в руки гестапо, а не армейской судебной системы), но у СС, чьи руководители в 1936 году стали доминировать в аппарате службы безопасности, имелись претензии на соперничество с армией. СС, по определению их лидера, Генриха Гиммлера, является «стражем нации, стражем нордической расы…»⁹⁸. В 1936 году СС было дано право иметь оружие при охране концентрационных лагерей. Три года спустя Гиммлер добился успеха, убедив Гитлера в необходимости создания отдельных подразделений СС в войсках в качестве вооруженных сил [Waffen SS]. Взаимоотношения между армией и СС в середине 1930-х годов были весьма натянутыми. Драки и стычки между эсэсовцами и солдатами происходили регулярно. Гиммлер не скрывал своего недоверия к старшим офицерам, также он не делал тайны из своей конечной цели, заключавшейся в создании, в дополнение к регулярной армии, образцовых вооруженных подразделений СС в качестве защитника нации. Целенаправленное культивирование образа СС как партийной и национальной элиты, вооруженной во всех аспектах, было самой прямой угрозой, которую партия создала для вооруженных сил, поскольку аппарат службы безопасности пользовался исключительной властью, а Гиммлер находился в теснейших отношениях с Гитлером⁹⁹.

Таким образом, тот факт, что НКВД и аппарат службы безопасности Гиммлера стали играть центральную роль в кризисе взаимоотношений между гражданскими и военными службами в 1937–1938 годах в обеих диктатурах, был не простой случайностью. В эти два года Советские вооруженные силы и германская армия обнаружили, что их высшие руководители подверглись чистке, а любые попытки обрести профессиональную автономию или политическое влияние решительно пресекались. Это имело глубокие последствия в обеих диктатурах.

Чистка среди высшего командного состава армии в Советском Союзе была частью более широкого террора, охватившего в 1937 году все советское общество, однако имела и собственные специфические причины. В органах безопасности были подозрения в отношении руководителей армии, восходившие еще к началу 1930-х годов и к периоду советско-германского сотрудничества. В течение 1930–1932 годов Красная Армия была очищена от бывших царских специалистов, более 3000 из которых были уволены и сосланы в лагеря. В ходе регулярных допросов две жертвы чисток намекнули на то, что Тухачевский сам обсуждал планы военной диктатуры. По требованию Сталина ОГПУ провело расследование и сообщило, что маршал был на «100 % чист»¹⁰⁰. Почти наверное органы безопасности держали армейских командиров под строгим наблюдением, но Тухачевский усугубил свое положение резким и нетерпимым отношением к политикам, к Ворошилову в особенности, о чьей полной некомпетентности в военных делах он высказывался совершенно открыто.

Тухачевский был очень популярной фигурой в армейских кругах Герой гражданской войны, красивый, уверенный в себе, он был истинным образцом Бонапарта, ожидающего своего часа. Его прямодушный стиль не менялся и в присутствии Сталина. Когда в ноябре 1936 года он организовал военно-штабные учения, которые моделировали нападение Германии, Сталин приказал продемонстрировать их в Кремле. Тухачевский позднее неожиданно обнаружил, что его коллеги услужливо разыграли для Сталина симуляцию того, как советские войска уже отразили германскую атаку, ворвались в Польшу, соединились с антифашистскими революционными силами и достигли триумфальной победы в настольной игре. Тухачевский указал им на то, что они не правы: Германия нападет без предупреждения и с сокрушительной силой и вынудит начать длительную и тяжелую оборонительную войну. «Чего вы добиваетесь? – резко возразил Сталин в ответ. – Запугать советскую власть?»¹⁰¹ Когда через несколько недель НКВД под руководством Ежова начал клеветническую кампанию против политической неблагонадежности среди армейского руководства, Тухачевский был первым на прицеле. Его яркой личности и идеологической непочтительности оказалось вполне достаточно для того, чтобы убедить Сталина в том, что военные могут действительно вынашивать заговор в ракурсе, который впервые оказался под подозрением в 1930 году, – «установить даже военную диктатуру»¹⁰². Пример военного переворота в Испании был еще свеж в памяти Сталина, и в марте 1937 года НКВД начал аресты советских военнослужащих, которые там воевали, под предлогом того, что они были политически заражены. Когда несчастный комбриг по фамилии Медведев под пытками секретной полиции был вынужден признаться в существовании заговора в армии, эти показания были тут же представлены Сталину.

В результате, согласно воспоминаниям Михаила Шпигельгласса, главы иностранной разведки НКВД, в Кремле возникла реальная паника из страха перед «настоящим заговором», который был раскрыт. Войска НКВД были подняты по боевой тревоге. Источником сведений о заговоре почти наверняка был сам Ежов. Его заместитель весной 1937 года проинструктировал следователей секретной службы «разработать линию о важном, глубоко законспирированном заговоре в Красной Армии», раскрытие которого подняло бы личную роль Ежова¹⁰³. Документы, касающиеся заговора в армии, которые якобы поступили из германской контрразведки (происхождение которых никогда не было должным образом доказано), были использованы НКВД для того, чтобы придать правдоподобия тому, что почти наверное являлось чистым вымыслом. Сведения о контактах с немецкими военными в 1920-х годах и начале 1930-х, которые осуществлялись по условиям секретного советско-германского соглашения 1922 года, были извлечены в качестве новых доказательств двурушничества армейского командования. За Тухачевским следили повсюду; его визит в Лондон на торжества по случаю коронации короля Георга VI внезапно отменили, оправдываясь тем, что на советского маршала готовилось покушение; в мае 1937 года он неожиданно был уволен с поста зам. наркома обороны и понижен в должности, будучи назначенным командовать Приволжским военным округом, что явно было прелюдией к аресту. Несколько дней спустя его вызвали на встречу с местными политическими комиссарами, арестовали и отправили в Лефортовскую тюрьму в Москве. С ним были арестованы еще семь старших командиров армии. Даже солдаты не способны были выдержать бесконечные пытки, длившиеся целыми днями. Тухачевский был полностью раздавлен, признал свои преступления и, более того, инкриминировал их большому кругу своих коллег в армии и флоте. На заседании Центрального комитета 24 мая 1937 г. все политические интриганы настояли на том, чтобы проголосовать за судебный процесс. Никто не возразил, и 11 июня восьмерых руководителей армии судили и в тот же день признали виновными. Сталин сразу подписал их смертный приговор, и в ту же ночь все были расстреляны. Тухачевский умер со словами преданности человеку, который несколько часов назад подписал ему смертный приговор¹⁰⁴.

Существует множество спекуляций по поводу мотивов устранения руководства армии в то время, когда Советский Союз сталкивался с ухудшением международной обстановки. Наименее убедительным объяснением является то, что Тухачевский и другие военные действительно замышляли свергнуть Сталина, а НКВД каким-то образом удалось обнаружить заговор. В 1956 году бывший офицер НКВД Александр Орлов, бежавший в Соединенные Штаты, опубликовал заявление о том, что руководители Красной Армии планировали арестовать Сталина и Ворошилова на заседании в Кремле, окружить здание двумя полками войск, преданных генералам, и либо расстрелять Сталина, либо схватить его перед заседанием Пленума Центрального комитета, чтобы представить его преступления на суд общественности. Орлов получил эти сведения из вторых рук, и с тех пор никакие другие доказательства, которые могли бы подтвердить эту версию, никогда не всплывали¹⁰⁵. Дело между тем не в том, замышлял ли Тухачевский заговор с целью свержения Сталина, а в том, что советское руководство верило в это. По прошествии сорока лет Молотов продолжал верить, что доказательства, представленные НКВД, были подлинными и что армейские генералы были в связи в германскими и замышляли превратить Советский Союз в немецкую колонию: «В отношении того, готовили ли Тухачевский и его соучастники в войсках заговор, в этом нет никаких сомнений»¹⁰⁶. В конце 1936 и начале 1937 годов Кремль переживал настоящую панику по поводу германских провокаторов и шпионов; немцев, работавших в Москве, выдворяли из страны. Антикоминтерновский пакт, подписанный между Германией и Японией 15 ноября 1936 года, подлил масла в огонь. У Тухачевского имелись контакты в Германском посольстве в 1936 году, и он даже приставил дружественных разведчиков к германским представителям¹⁰⁷. Когда имя Тухачевского было упомянуто на допросе Карла Радека в январе 1937 года, вечно подозрительный Сталина увидел некие связи. Тухачевский сначала был выдвиженцем низвергнутого Троцкого; он был главным сторонником советско-германского сближения. Хотя единственное «доказательство» было выбито из заключенного в тюремной камере секретной службы, все вместе говорило в пользу идеи «троцкистско-фашистского» заговора. Чистки в рядах военных были направлены в первую очередь против тех офицеров, которые работали с немцами до 1933 года. Только одному удалось избежать казни в 1937 году. Мрачный климат государственной измены позволил превратить иррациональное в правдоподобное. «Все было напряжено до предела, – вспоминал Молотов в 1977 году. – В это время надо было действовать безжалостно»¹⁰⁸.

В течение следующих восемнадцати месяцев из армии и флота были уволены тысячи офицеров, некоторые были арестованы и в конечном счете расстреляны, другие отправились в лагеря, а третьи были отправлены в отставку на короткий период, перед тем как позже их восстановили. В общей сложности 45 % высших командиров армии и комиссаров ПУРа подверглись чистке, включая 71 из 85 членов Революционного Военного Совета и 720 из 837 командиров, от полковников до маршалов, назначенных по новому положению о званиях, принятому в 1935 году. Шапошников был одним из выживших. Что касается остальной части армии, картина была не столь катастрофичной, как когда-то казалась.

По подсчетам Роджера Риза, 34 501 офицер был уволен, из них 11 596 были восстановлены к 1940 году, следовательно, 22 705 человек остались за пределами офицерского корпуса (общая численность которого в 1937 году составляла 144 000 человек и 179 000 в 1938-м), то есть все же подверглись чистке. Из тех, кто был уволен, только 4474 человека были арестованы НКВД в 1937 году и 5032 в 1938-м, что составляет 5,4 % всего офицерского корпуса. В 1940 году только 3,7 % всего офицерского корпуса 1938 года все еще оставались вне службы в результате чисток¹⁰⁹. Все обвиненные в соучастии в «троцкистско-фашистском заговоре», были расстреляны, но сколько их было в точности, возможно, мы никогда не узнаем. Большинство офицеров оставались на посту, и многие из тех, кто подвергся чистке, не были убиты. Эти выводы ставят чистки в армии в определенную перспективу, но они не меняют политической значимости событий. Кризис был использован для восстановления политического доминирования над советскими вооруженными силами в ущерб сторонникам модернизации армии.

Кризис в германской армии в 1938 году, обычно известный как кризис Бломберга-Фрича, по именам двух его главных жертв, – также начался с клеветнической кампании, связанной с сомнениями в благонадежности армии. В течение 1936 года отношения между армией и партийным руководством стали портиться. Гестапо завело досье на всех старших офицеров; СС Гиммлера всячески поощряло кампанию в прессе, обвиняя армию в том, что она является старомодным барьером на пути строительства истинно национал-социалистического государства. Телефоны прослушивались, а почта перехватывалась. Много грязи прилипло к репутации армии, так как Гитлер в течение 1937 года стал заметно охладевать к армейскому руководству. Год спустя его военный адъютант услышал, как он заявлял, что армия является «неопределенным элементом в государстве»¹¹⁰. Позже, уже во время войны, Гитлер жаловался своему начальнику штаба оперативного руководства Альфреду Йодлю, что в середине 1930-х годов в армии была масса людей, которые работали против него за его спиной и саботировали все его усилия¹¹¹. Когда на заседании 5 ноября 1937 года Гитлер объявил своему главнокомандованию о планах территориальной экспансии, запечатленных в меморандуме Хоссбаха, не слишком горячая реакция (всех, за исключением Геринга, который вскочил на стол и заявил о своей поддержке) распалила уже тлевшее негодование Гитлера по поводу очевидно амбивалентного отношения армии к риску войны и медленному ходу восстановления вооруженных сил. Тем не менее нет никаких свидетельств того, что Гитлер планировал сразу уволить фон Бломберга или других старших офицеров. Этого добились Гиммлер и Геринг, оба стремившиеся заменить военного министра и оба проявлявшие враждебность по отношению к армейскому руководству, чье консервативное прошлое и политические претензии представлялись им недостаточно национал-социалистическими.

Повод для кризиса был достаточно банальным. Вернер фон Бломберг, красивый мужчина шестидесяти лет, веселый и общительный, выглядевший молодо для своих лет, решил жениться на симпатичной двадцатичетырехлетней Еве Грюн, дочери поденщицы из бедного района города, официантке, зарабатывавшей деньги, позируя в обнаженном виде для календарей и порнографических картинок. Она была на нескольких месяцах беременности. Когда в декабре 1937 года фон Бломберг неблагоразумно признался Герингу о своей несчастной связи, он вряд ли осознавал последствия. Геринг рекомендовал ему жениться немедленно, тогда как гестапо составило досье, куда вошли три набора компрометирующих фотографий военного министра и его нареченной¹¹². В то же самое время Геринг, работая в тесном сотрудничестве с Рейнхардом Гейдрихом, заместителем Гиммлера, решил поднять старое досье гестапо на генерала Вернера фон Фрича, командующего сухопутными войсками, в котором, на основе точно установленных данных, говорилось, что Фрич гомосексуалист. На Фрича, тихого, замкнутого, одинокого мужчину, чей монокль делал его похожим на карикатуру на прусского генерала, в партии смотрели как на символ старой Германии, которую они стремились отбросить в сторону. Соблазн избавиться от обоих – фон Бломберга и фон Фрича – разом под предлогом моральной распущенности для заговорщиков был непреодолимым. Заговором против них дирижировали и манипулировали Гейдрих и Геринг.

В январе 1938 года фон Бломберг женился на Еве Грюн, а Гитлер был его свидетелем. В течение следующих двух недель ему открыли глаза на правду, передав ему и досье на фон Фрича в подтверждение его предполагаемой гомосексуальности. Разъяренный Гитлер заставил фон Бломберга подать в отставку и вместе с его молодой женой отправил на год в ссылку. Фон Фрич отправился в отставку униженным, протестуя и утверждая о своей невиновности. Через восемнадцать месяцев он погиб, когда в сентябре 1939 года пошел прямо навстречу польским орудиям, чтобы искупить свое унижение¹¹³.

Кризис Бломберга-Фрича имел очень глубокие политические последствия для будущей роли вооруженных сил. Партийные лидеры опасались, что кризис может спровоцировать военный переворот, а как позже вспоминал один из свидетелей, около 20 000 эсэсовцев тайком были размещены вокруг Берлина на случай начала гражданской войны¹¹⁴. Этот кризис не смог материализоваться, несмотря на то что в германской армии были реальные оппоненты политике Гитлера, включая начальника Генерального штаба Людвига Бека, полагавшего, что Гитлер ведет слишком рискованную внешнюю политику. Гитлер решил упрочить свое положение перед лицом консервативного руководства в армии. 4 февраля 1938 года, следуя совету самого фон Бломберга, не желавшего видеть какого-либо конспиратора вознагражденным его смещением, Гитлер объявил, что теперь военного министра не будет и что он сам принимает на себя роль Верховного главнокомандующего вооруженными силами, пост, который он номинально занимал с момента издания закона об обороне от 21 мая 1935 года. Закон, назначавший его в 1938 году Верховным главнокомандующим, провозглашал его намерение трансформировать кабинет: «Отныне я буду напрямую и лично осуществлять командование всеми вооруженными силами»¹¹⁵. С этого момента и далее три рода войск стали официально подчиняться Гитлеру, который теперь пользовался и осуществлял то, что начальник его военной канцелярии Вильгельм Кейтель характеризовал как «непосредственная власть авторитета»¹¹⁶. В день своего назначения Гитлер обратился с речью к старшим офицерам в здании Военного министерства, в которой обвинил стотысячную армию, существовавшую до 1933 года, в неспособности взрастить лидера, достойного этого звания, и объявил, что теперь все назначения в армии он будет утверждать сам. В тот же день он отправил в отставку 14 старших генералов и понизил в должности 40 остальных, чья благонадежность и взгляды не соответствовали новому военному режиму¹¹⁷.

Эти инициативы полностью изменили взаимоотношения между партией и военным ведомством. Несколько месяцев армия пыталась вернуть ситуацию в прежнее положение в надежде на то, что, после того как пыль скандалов уляжется, Гитлер оставит в основном все как прежде. Но в действительности каждый принципиальный спор приводил к тому, что Гитлер все больше утверждался в своем положении Верховного главнокомандующего, и армейское руководство было вынуждено вступить в гнетущее сотрудничество с ним. Условия новых взаимоотношений были изложены 20 февраля в докладе Гитлера перед рейхстагом. Он заверил депутатов в том, что между национал-социалистическим государством и национал-социалистическими вооруженными силами «никаких проблем больше не существует»¹¹⁸. Верховное командование (ОКВ) стремительно разрослось до аппарата с оперативным штабом, подчинявшимся непосредственно Гитлеру, с двенадцатью основными департаментами и 1500 чиновниками и военными администраторами, перешедшими в основном из состава прежнего Военного министерства¹¹⁹. Через несколько недель Гитлеру пришлось пройти первую проверку в качестве Верховного главнокомандующего, когда он наблюдал за военной оккупацией Австрии. Когда в мае он заявил о своих намерениях объявить войну Чехословакии той осенью, группа старших военачальников, объединившихся вокруг Бека, изучала возможность свержения правительства в случае, если Гитлер начнет войну, но в августе Бек также был вынужден подать в отставку из-за своей настойчивой оппозиции рискованной войне. Заговор, который он помогал спланировать на конец сентября (захват здания рейхсканцелярии и уничтожение Гитлера), рассыпался, когда месяцем позже Гитлер одержал бескровную победу на Мюнхенской конференции¹²⁰.

В то же время предпринимались практические шаги для того, чтобы укрепить связь армии с партией. «Германское приветствие» – выброс вперед руки – пришло на смену традиционному воинскому отданию чести. Закон, принятый в апреле, призывал к «товарищеским отношениям» между воинскими подразделениями и партийными организациями. При назначении нового главнокомандующего сухопутными войсками выбор пал на генерала Вальтера фон Браухича, потому что он отличался меньшей независимостью духа, чем фон Фрич. Он стал образцом сотрудничества, допуская в армию национал-социалистические ценности более навязчиво, чем это было возможно до этого. Подошла и необходимость политического образования, и в апреле 1939 года внутри Верховного командования вермахта (ОКВ) был создан Отдел пропаганды вооруженных сил¹²¹. В декабре 1938 года фон Браухич издал руководство по обучению офицеров, в котором настаивал, что офицерский корпус «должен превосходить всех по чистоте и истинности национал-социалистических взглядов»¹²². В течение лета 1938 года СС выиграли еще одну битву с армией. 17 августа Гитлер издал закон, подтверждающий контроль Гиммлера над армейскими эсэсовцами в мирное время и устраняющий все ограничения численности вооруженных сил СС¹²³.

Коммунистическая партия в Советском Союзе тоже усилила надзор над армией в период после чисток. 8 мая 1937 года, когда несчастный Тухачевский был вынужден дать показания под пытками, Сталин утвердил возвращение политических комиссаров во все воинские части масштабом больше дивизии. В августе 1937 года во главе ПУРа был поставлен стойкий сталинист Лев Мехлис, редактор «Правды» и член сталинского партийного секретариата в 1920-х годах. Грубый пропагандист, человек огромной энергии, лишенный жалости, Мехлис видел свою миссию в «большевизации» армии. Вскоре политические офицеры появились даже в самых немногочисленных воинских подразделениях. Примерно 73 % новой волны политических комиссаров не имели военного образования. Военные командиры теперь обнаружили, что каждый их приказ изучается и обычно дополняется подписью политического комиссара. В течение 1939 и 1940 годов чистки продолжались, хотя и в меньших масштабах, но всем офицерам было известно, что партия и аппарат службы безопасности восстановили и свою политическую хватку в вооруженных силах и действуют с той же беспощадностью, как и во время гражданской войны¹²⁴.

Двумя победителями, выигравшими от чисток в их армиях, были Гитлер и Сталин. Оба избавились от возможных угроз их диктатурам, исходивших от одного звена в каждой из систем, потенциально способного захватить власть, и оба поставили свои вооруженные силы под контроль партии и ее руководства. Два панегирика, сочиненные в конце 1930 годов, один в честь дня рождения Гитлера в апреле 1938 года, другой – в честь шестидесятилетия Сталина в декабре 1939 года, демонстрируют ту степень, до которой культ личности стал отражением военных претензий двух диктаторов. Гитлера превозносили как политического и военного гения, «духовного созидателя и вдохновителя» возрождения германской военной мощи: «В своих неизмеримых трудах по укреплению военной силы рейха, в своих заботах об обороне страны и ее вооруженных сил… он стоит как настоящий солдат-вождь своего народа!»¹²⁵ В газете «Правда» Ворошилов описывает имя Сталина как «синоним Красной Армии». Затем он продолжает: «Вооруженная защита победоносного социализма, развитие Красной Армии Советского Союза, ее истории, ее силы и мощи, ее твердых стальных рядов… все неразрывно связано с именем Сталина»¹²⁶. К концу 1930-х годов оба государства стали главными военными державами, и диктаторы действовали так, чтобы воспрепятствовать чрезмерному расширению военного истеблишмента из-за раздувания политических претензий вооруженных сил, на которых эта власть в конечном итоге зижделась. Логика диктатур, в особенности тех систем, где широкая милитаризация общества была навязана гражданской политической партией, а не вооруженными силами, должна была наделить диктаторов исключительной военной ответственностью и построить армию в одну линию с политической революцией.

Это в конечном итоге преподало опасный урок мировой истории. Оба диктатора в конце 1930-х годов имели в своем распоряжении средства для конфронтации в гражданской войне, на которой их диктатура основывалась: коммунизм – против буржуазного империализма, национал-социализм – против иудо-большевизма. Язык и метафоры насилия и войны были в конечном итоге мобилизованы для конфликта исключительного масштаба и жестокости, разразившегося между двумя государствами. Оба диктатора считали это соперничество исторически неизбежным. Хотя Сталин хотел всеми силами избежать его, однако эта перспектива становилась все ближе по мере устранения всех реальных препятствий на пути доминирования Гитлера в военной политике, а также в силу огромной военной мощи, оказавшейся в распоряжении диктатора. Гитлер хотел использовать эту мощь для борьбы с другими государствами. «Он просто не мог понять солдата, боявшегося войны», – писал его адъютант в своем дневнике¹²⁷. В 1930-х годах Сталин сделал все, что мог, для того, чтобы гарантировать, что Советский Союз сможет ответить на любую угрозу своим собственным насилием. Перевооружение и милитаризация политики затушевали факт, что насилие было центральной чертой обеих систем. Насильственный политический словарь и насильственные политические решения были определяющими чертами двух революционных систем, которые являлись прямыми или косвенными детищами войны. Подъем или падение обеих систем, в конце концов, зависели от того, какие в их распоряжении были возможности вести Вторую мировую войну с большим успехом, чем это им удавалось делать в ходе Первой мировой.

Глава 12
Тотальная война

Враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом… Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том, быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение.

Иосиф Сталин Радиообращение, 3 июля 1941 г.¹

Фюрер говорит: правы или не правы, мы должны победить. Это единственный путь. Победа – это право, мораль и необходимость. И если победа будет за нами, кто станет задаваться вопросами о методах? В любом случае нам надо дать столько ответов на вопрос, почему мы должны победить, сколько потребуется, так как иначе вся наша нация – с нами во главе – и все, что нам дорого, будет уничтожено с корнем.

Йозеф Геббельс Дневник, 16 июня 1941 г.²

Продолжительная, ожесточенная, кровавая война между Германией и Советским Союзом, которую они вели с лета 1941 по весну 1945 года, решала вопрос о выживании одной из двух диктатур. Вопрос, стоявший на кону, имел для каждой стороны абсолютное значение. Война, развязанная Германией и рядом ее более мелких сателлитов и союзников – Финляндией, Румынией, Венгрией – 22 июня 1941 года под кодовым названием план «Барбаросса», ставила своей главной целью разрушение Советского Союза и коммунистической системы. В случае поражения Советского Союза коммунистическая революция не имела шансов выжить. «Германские агрессоры, – говорил Сталин в своем радиообращении в ноябре 1941 года, – хотят войны на уничтожение против народов СССР»³. Германские лидеры считали, что советская победа будет означать конец не только национал-социализма, но и всего немецкого народа и даже европейской цивилизации. В своих записях в дневнике в январе 1942 года Геббельс заключает, что в случае, если «орды животных», составляющих народы России, когда-либо придут в Европу, «человеческое сознание не способно даже представить, что это будет означать»⁴. В апреле 1945 года, по мере приближения Красной Армии к Берлину, Гитлер рассуждал, что, если Германия будет разбита, ее поражение будет «полным и окончательным». Продолжая, он размышлял: «В таком ужасном конфликте, как этот, в войне, в которой противостоят друг другу две столь непримиримые идеологии, вопрос неизбежно может быть решен только путем тотального уничтожения одной стороны другой»⁵. Несколько недель спустя он предпочел кончить жизнь самоубийством, но не подвергнуться риску быть схваченным. Война между двумя диктатурами являлась тотальной войной не только в силу того, что для ее ведения были мобилизованы все имевшиеся в распоряжении материальные и социальные ресурсы обеих стран, но и потому, что абсолютный водораздел между тотальной победой и тотальным поражением оказался вплетен в саму суть идеологий двух систем. Советско-германская война не была традиционной войной, это была более широкая гражданская война.

Если общие понятия и термины, сквозь призму которых рассматривается этот конфликт, имеют глубокие идеологические корни, восходящие к Первой мировой войне, временные рамки и природа советско-германской конфронтации в 1941 году во многом обязаны изменениям в обстоятельствах войны, которая разразилась 3 сентября между Германией, Великобританией и Францией.

В 1941 году идеологическое восприятие и политические расчеты не были альтернативами друг другу, они действовали в тандеме. Действительно, в период с августа 1939 года по июнь 1941-го политикам удавалось успешно маскировать ту глубокую идеологическую пропасть, которая разделяла обе диктатуры. Несколько политически целесообразных соглашений сделали бывших соперников временными партнерами. 23 августа 1939 года между двумя странами был заключен Пакт о ненападении; 28 сентября был подписан Договор о дружбе между двумя странами, который разделял Польшу и части Восточной Европы на сферы влияния – советскую и германскую; 11 февраля 1940 года был согласован всесторонний торговый договор о товарном обмене советских сырьевых материалов и продуктов на продукцию германского машиностроения и военное оборудование; и наконец, 10 января 1941 года в Москве было подписано дополнительное соглашение, подтверждавшее экономические отношения между странами на следующий год⁶. Ни та ни другая сторона, вступая в этот краткий период разрядки напряженности, не питали никаких иллюзий относительно причин этих договоров. Они подписывались потому, что ни та ни другая сторона не хотели войны друг с другом. Гитлер надеялся, что пакт ослабит решимость Англии и Франции выступить против него в связи с немецко-польской войной, начатой 1 сентября 1939 года; когда этого не произошло, пакт помог Германии обезопасить свои тылы и обеспечить ее военную промышленность большим объемом важнейших сырьевых ресурсов. Сталин одобрил пакт, несмотря на тот шок, который испытали тысячи коммунистов по всему миру, воспринимавшие советский антифашизм, как само собой разумеющуюся позицию. Он пошел на это, так как этот шаг позволил Советскому Союзу укрепить свое положение в Восточной Европе, получить передовые технологии германской промышленности, но прежде всего избежать войны на стороне двух капиталистических империй – Великобритании и Франции, выступивших против Германии⁷.

Соглашения также позволили Советскому Союзу присоединить новые территории в сфере его влияния, что было оговорено в секретном протоколе, дополнявшем пакт, и подтверждено в Договоре о дружбе, подписанном в Москве. Советский Союз вторгся в Польшу 17 сентября 1939 года и занял восточную половину страны; в течение осенних месяцев прибалтийские страны были превращены в настоящих сателлитов СССР. В декабре была развернута военная кампания против Финляндии с целью возвращения бывших царских провинций под советский контроль, однако упорное сопротивление финнов вынудило Советский Союз довольствоваться аннексией части территории на Карельском перешейке западнее Ленинграда для усиления безопасности города. В июне

1940 года, когда Германия была занята ситуацией на западе, прибалтийские страны были полностью присоединены к Советскому Союзу, а румынские провинции Бессарабия и Северная Буковина были насильственно оккупированы. Территориальные завоевания восхвалялись как триумф советской стратегии. По словам председателя комитета по иностранным делам Верховного Совета Андрея Жданова, этим была доказана возможность использования «противоречий между империалистами» для того, чтобы «расширить позиции социализма»⁸, – взгляд, весьма характерный для всего пафоса советского мышления в международных делах. Во взаимоотношениях с несоциалистическими странами Советский Союз рассматривался как морально нейтральный, поскольку все эти страны демонстрировали большую или меньшую форму капиталистической эксплуатации. Утверждение Ленина о том, что капитализм на последней стадии своего развития будет вынужден отсрочить коллапс путем активизации империалистических захватов и войны, легло в основу собственного теоретического мировоззрения Сталина. Однако было важно гарантировать, чтобы капиталистические страны набросились друг друга, а не на Советский Союз; на завершающей стадии любой большой войны Советский Союз «начнет действовать последним»⁹. Пакт с Германией был задуман для того, чтобы держать Советский Союз в стороне от конфликта, но не для того, чтобы предотвратить войну. 1 июля 1940 года Сталин сказал советскому послу в Токио, что пакт о ненападении «был продиктован желанием развязать войну в Европе»¹⁰.

Советский Союз не был заинтересован в поддержании статус-кво, и каждая возможность получения выгоды от войны отдаляла его от истинно советской сути. В октябре 1939 года Сталин порицал Коминтерн за то, что тот отдавал предпочтение демократическим государствам, а не фашистским: «Мы не против [войны], если они, воюя между собой, ослабят друг друга»¹¹.

Политика поощрения капиталистической войны с целью ослабления капитализма строилась на одной ключевой предпосылке: новая война, как и предыдущая, должна стать продолжительной и вестись на истощение противника. Изначально предполагалось, что военный баланс между тем, что Жданов называл двумя «противоборствующими капиталистическими группами», приведет к патовой ситуации. В июне 1940 года Молотов скромно говорил министру иностранных дел Литвы о советском видении будущего, когда население воюющих стран, движимое отчаянным бунтом из-за ужасной продолжительной и неразрешимой войны, будет освобождено Красной Армией, а военные усилия капиталистических стран потерпят крах: последняя битва между буржуазией и пролетариатом в бассейне Рейна «решит судьбу Европы раз и навсегда»¹². Такой взгляд на сложившуюся ситуацию был скорее видением прошлого, так как он был полностью навеян опытом великой войны и Русской революции. Он отражал опасную реальность, связанную с тем, что Советский Союз не мог позволить себе встать на сторону какой-либо одной группы капиталистических стран, чтобы одержать быструю и решительную победу. Сталину хотелось, чтобы Германия была не разбита, но «настолько ослаблена, чтобы ей потребовались годы на то, чтобы она рискнула развязать великую войну против Советского Союза»¹³. Поражение Германии, как это было понято, могло бы поставить Советский Союз перед лицом двух сильно вооруженных хищнических империй, которые могли бы не удержаться перед соблазном атаковать коммунизм. Победа Германии, с другой стороны, могла бы спровоцировать Гитлера на новую авантюру на Востоке. Советский Союз рассчитывал на тупиковую ситуацию. Стремительное ухудшение положения французской и британской армий в мае и июне 1940 года неожиданно поставило Советское государство перед новой угрозой войны. Сталин был просто обескуражен новостями о капитуляции Франции. «Как они могли позволить Гитлеру нанести им поражение, сломить их?» – спрашивал он Хрущева¹⁴. Для того чтобы оттянуть день, когда Германия может повернуться против Советского Союза, Сталин был вынужден начать политику умиротворения. Постоянный поток ресурсов направлялся из Советского Союза для поддержания военных усилий Германии; за семнадцать месяцев действия соглашения Германия получили 1,4 млн тонны зерна, 1 млн тонн древесины, огромное количество редких металлов и 212 000 тонн товаров из Японии, которые перевозились по Транссибирской железной дороге¹⁵. Советская пропаганда демонстрировала экстравагантные выражения симпатий германскому делу. Сталин посылал свои личные поздравления Гитлеру в связи с блестящей победой.

Германская реакция на советско-германский пакт была равно циничной и двусмысленной. Гитлеру был необходим советский нейтралитет, пока он был вынужден вести войну с западными державами, и он купил его с перспективой получения значительной экономической помощи от своего нового, советского партнера. Вопрос о советско-германских отношениях в сентябре 1939 года был временно заморожен до того, как нежелательная война с Британией и Францией была завершена, но советская экспансия против Финляндии, прибалтийских стран и Румынии поставила безопасность Германии под угрозу. В конце июня 1940 года военачальники германской армии начали разработку плана действий в чрезвычайных обстоятельствах, чтобы снизить угрозу вторжения Красной Армии. 3 июля начальник штаба армии генерал Франц Гальдер попросил свой штаб рассмотреть возможность «военного взрыва» на Востоке и разработать меры, чтобы держать советские войска на почтительном расстоянии. Последовавший план операции в прибалтийских странах и на Украине был представлен Гитлеру армейским командованием 21 июля; его цель состояла в том, чтобы недвусмысленным образом напомнить о «доминирующем положении Германии в Европе» и сделать это в течение от четырех до шести недель, пока армейские подразделения все еще находились в состоянии мобилизации¹⁶. Хотя Гитлер сначала не отреагировал на предложение армейского командования, в июле он также размышлял о советском вопросе. 29 июля его начальник оперативного штаба, генерал-полковник Альфред Йодль, созвал своих коллег на конференцию, которая состоялась в переоборудованном железнодорожном вагоне. Здесь он объявил о том, что Гитлер полон решимости «раз и навсегда» избавить мир от советской угрозы. Через два дня представители германского военного командования направились в кабинет Гитлера в его баварской резиденции, где ознакомились с планом фюрера в деталях. Гитлер хотел не меньше чем положить конец советской системе, «уничтожить государство навсегда одним ударом». Кампания была намечена на весну. Она должна была быть быстрой, стремительной и смертельной для СССР¹⁷.

Некоторые аргументы, выдвинутые Гитлером для оправдания войны против Советского Союза, были следствием обстоятельств. На заседании 31 июля он дал ясно понять, что вторжение является способом обеспечения полного доминирования в Европе и трамплином для войны против Британской империи, а возможно, и против Соединенных Штатов. Война также положит конец неопределенности и спекуляциям о мотивах Сталина, когда коммунистический форпост украдкой приближается к центру Европы. Гитлер также понимал, что советские сырьевые ресурсы, нефть и пищевые продукты могут помочь в будущем германской военной экономике в любом противостоянии с богатым ресурсами Западом¹⁸. Для Гитлера, однако, это все были факторы, которые могли быть использованы им для убеждения партии и армейского командования, а возможно и себя самого, в том, что война имеет непосредственную и ощутимую стратегическую цель. За всеми рассуждениями о рациональной стратегической необходимости скрывались фантастические амбиции, заключавшиеся в стремлении завершить национальную революционную войну, которую национал-социализм вел с 1933 года против коммунизма и его предполагаемых еврейских союзников, и освободить безграничные просторы на Востоке для утверждения тысячелетней Германской империи.

На протяжении всего периода существования советско-германского пакта Гитлер никогда не делал секрета из того, что конечная война с советским коммунизмом продолжала оставаться его целью. Осенью 1939 года его армейский адъютант Николаус фон Белов неоднократно слышал, как Гитлер утверждал, что война на Западе является лишь кратким маневром для того, чтобы «освободить свой тыл для конфронтации с большевизмом». 23 ноября Гитлер сообщил конфиденциально фон Белову, что быстрая победа на Западе ему нужна, для того, чтобы освободить армию для «великой операции на Востоке против России»¹⁹. В ходе своего выступления, продолжавшегося четыре с половиной часа в конце октября 1939 года, он сказал руководителям партии, что только «текущая необходимость» не позволяет ему «снова повернуть на Восток»²⁰. Решение готовиться к войне, принятое в июле 1940 года, должно рассматриваться именно в этом контексте. Гитлер надеялся, что Британия откажется от дальнейшего участия в войне и позволит ему приняться за конфликт, к которому он готовился на протяжении всей своей карьеры. Гитлер рассматривал свое решение в грандиозном всемирно-историческом контексте; это было, как он позднее признался в своем завещании в 1945 году, «самым трудным решением», которое он должен был принять²¹. Большевизм, говорил он Геббельсу в августе 1940 года, «является врагом номер один». В декабре он вернулся к этой теме, заявив, что великое противостояние с Советским Союзом «решит вопрос о гегемонии в Европе»²².

30 марта 1941 года Гитлер вновь собрал военачальников в своем кабинете в канцелярии, где опять объяснил им в своей длинной речи, что это будет не обычная война, а «борьба двух противоборствующих мировоззрений», которая должна вестись безжалостно до «полного истребления коммунизма («асоциальной криминальной системы») на все времена»²³. Война с Советским Союзом была не просто результатом стратегического расчета; если бы это было так, тогда планы армии на короткое столкновение осенью 1940 года с целью нанесения такого урона Красной Армии, который был бы достаточным для того, чтобы удерживать ее вдали от Европы, имели бы больший смысл. Несмотря на то что Гитлер искал пути оправдания агрессии, его планы на конечное урегулирование вопроса имели собственную траекторию. Между его решением готовиться к войне, принятым в июле 1940 года, и кампанией, начатой в июне следующего года, должен был пройти почти год. Такой ход событий вряд ли может рассматриваться как краткосрочная реакция на непредвиденные обстоятельства войны.

Начиная с августа 1940 года вооруженные силы Германии приступили к подготовке нанесения сокрушительного удара по Советскому Союзу. Планирование операции под кодовым названием «Фритц» было начато в сентябре командой военачальников во главе с генералом Фридрихом Паулюсом, германским военачальником, который позже попал в окружение и был пленен под Сталинградом. В ноябре, накануне визита советского министра иностранных дел Молотова, Гитлер подписал директиву о том, что подготовка к войне на Востоке должна продолжаться. Встреча с Молотовым, просившим о советских базах в Болгарии и Турции, которые были необходимы СССР, чтобы доминировать в устье Дуная и в Босфорском проливе, оставляла ощущение нереальности. Гитлер не готов бы идти на дальнейшие уступки, и письменный запрос Молотова, присланный неделю спустя, с просьбой о прояснении того, что может предложить Германия, остался без ответа²⁴. Возможно, этот визит был преднамеренно использован для того, чтобы убедить колеблющихся в том, что Советский Союз продолжает представлять реальную угрозу германским интересам в Восточной Европе; вполне возможно, что визит был необходим и самому Гитлеру, для того чтобы убедиться в том, что взятый им курс был верным. Только после того, как Молотов вернулся в Москву, план был утвержден. Несколько дней спустя Гитлер приказал начать работы по созданию огромной ставки на Востоке. Под наблюдением Фрица Тодта, руководившего строительством шоссе, в лесу вблизи восточно-прусского города Растенбурга была выбрана огромная территория размером 250 гектаров. Работы по созданию обширного комплекса учреждений, бункера и залов для конференций, маскирующиеся под новые химические разработки, начались немедленно. Для своей ставки во время хищнической войны Гитлер выбрал название Волчье логово. Прямо над ставкой самолеты Аэрофлота продолжали совершать регулярные рейсы между Москвой и Берлином, не имея представления о тех работах, которые велись на земле под ними²⁵.

На совещании 5 декабря 1940 года Гитлер получил военные планы. Он утвердил их все и предложил срок начала вторжения в мае следующего года. 18 декабря он подписал военную директиву номер 21 о начале операции, которая теперь называлась «Барбаросса» и ставила задачу «сокрушить Советскую Россию в ходе молниеносной кампании». Цель операции заключалась в том, чтобы за несколько недель разбить Красную Армию и занять огромное пространство западнее так называемой «Линии АА», протянувшейся от Архангельска на Крайнем Севере до Астрахани в устье Волги на самом юге. «Азиатская Россия» должна была быть заперта за этой линией; промышленность за Уральским регионом предполагалось разбомбить, чтобы предотвратить возможность возрождения Советов²⁶. Вся кампания строилась на предположении, что советские войска неспособны оказать сопротивление германской армии и будут стремительно сокрушены. 5 декабря Гитлер утверждал, что к весне германские войска будут «очевидно, в своем зените», а армия врага «несомненно – в надире»²⁷. Идею молниеносной войны никогда не подвергали сомнению. Германское командование одобрило план войны на основе собственной пренебрежительной оценки врага. В апреле 1941 года генерал Блюментрит говорил, выступая перед Генеральным штабом, что советские офицеры настолько некомпетентны, что им можно нанести поражение «за две недели суровых боев»; через месяц он говорил уже о войне, которая будет длиться «от восьми до четырнадцати дней» против армии «плохо обученных полуазиатов». Главнокомандующий армией полагал, что война займет «до четырех недель» сражений, после чего последуют простые операции по зачистке территорий²⁸. Последние директивы Гитлер отправил непосредственно перед началом кампании, в конечном итоге отложенной на 22 июня 1941 года, призывая к тотальной победе, которая должна быть одержана к осени. В своем дневнике Йозеф Геббельс зафиксировал последние дискуссии с Гитлером: «Враг будет отброшен одним плавным движением. Фюрер полагает, что операция займет четыре месяца. Я рассчитываю – меньше. Большевизм рассыплется как колода карт…»²⁹.

Советский Союз, при всей своей риторике о новой эре в советско-германской дружбе, не мог игнорировать германскую проблему. Опасность войны с Германией никогда не теряли из виду. Вслед за поражением Франции народный комиссар обороны маршал Семен Тимошенко сообщал, что Германия теперь является «наиболее важным и самым сильным противником»³⁰.

В июле 1940 года начальник Генерального штаба Борис Шапошников составил, раньше, чем немцы, подробный план того, каким может быть германское вторжение. Его предположительная схема трехцелевого нападения оказалась очень близка к тому, что в конечном итоге произошло в действительности³¹. Советская военная стратегия базировалась на идее о том, что в любой войне силы прикрытия на границе будут способны сдерживать армию вторжения достаточно долго, для того чтобы большая часть армии смогла мобилизовать свои силы для массированного наступления, отбросить врага назад на его собственную территорию и там уничтожить его. В течение первых месяцев 1941 года все усилия были направлены на улучшение подготовки приграничных областей к отражению первого удара германского вторжения, однако полные директивы на этот счет были даны только в начале мая, и к июню приграничные территории все еще находились в ожидании всеобъемлющего плана³². Генеральный план мобилизации 1941 года на случай войны также требовал времени для его разработки и все еще был не закончен, когда война уже была на пороге. 26 апреля начальник Генерального штаба, недавно назначенный генерал Георгий Жуков, приказал начать скрытую мобилизацию войск в ответ на многочисленные данные о том, что германские войска перемещаются в восточном направлении. 13 мая был отдан приказ о передислокации войск к западным границам, однако из 33 дивизий только 4 или 5 были полностью укомплектованы, когда началась война. 1 июня 793 500 новобранцев были призваны в армию и 15 июня направлены на передовые позиции. Передислокация должна была завершиться к июлю или августу. 19 июня поступил приказ начать маскировку аэродромов, но к этому едва приступили, когда германские бомбардировщики начали бомбить тысячи советских самолетов, оказавшихся совершенно беззащитными на земле³³.

Советские руководители также начали объяснять немецкие приготовления в свете предстоящего сведения счетов с имперским врагом. В сентябре 1940 года Сталин одобрил план отражения германского нападения, хотя и надеялся, что война может быть отсрочена до 1942 года, когда подготовка Красной Армии будет завершена, а оборонительные сооружения вдоль границ недавно присоединенных территорий будут построены³⁴. С октября 1940 года возможность войны рассматривалась совершенно серьезно, и первые сигналы прозвучали в речи Жданова, в которой он призвал население проявить «самопожертвование и героизм» и отказаться от идеи «войны малой кровью». Весной сам Сталин указал на изменения в позиции Советского Союза, когда он заявил на церемонии выпуска военных училищ, состоявшейся 5 мая, что существует угроза нападения Германии, к которой новая Красная Армия должна быть готова. Только сохранившиеся заметки этой речи – оригинал никогда не был опубликован свидетельствуют о том, что Сталин сам считал войну в высшей степени вероятным исходом событий. Германская армия, заявил он, одерживала легкие победы, но потерпит поражение в «грабительской завоевательной войне». Он говорил, что немецкая армия слабее, чем она кажется («ничего особенного»), и в ней много солдат, «уставших от войны»³⁵. Поднимая тост позднее в тот вечер, Сталин заявил: «Красная Армия – это современная армия, а современная армия – это наступательная армия!»³⁶ На протяжении следующего месяца советская пропаганда начала делать упор на теме финальной апокалиптической битвы, «наступательной войны на полное уничтожение». В июне 1941 года, всего за несколько дней до начала вторжения, отдел пропаганды и агитации армии распространил мнение о том, что война с «капиталистическим миром неизбежна», и с непреднамеренным пророчеством предположил, что Советский Союз может быть вынужден «не сегодня-завтра начать упорно и настойчиво готовиться к решающей битве с окружающим капиталистическим миром»³⁷.

Некоторые историки считают этот внезапный поворот в позиции советских руководителей свидетельством того, что Сталин на самом деле готовился летом 1941 года нанести упреждающий удар Германии.

Документ, датируемый 15 мая, показывает, что советские военные стратеги предлагали нанести короткий удар по любому скоплению вооруженных сил, представляющих угрозу советским территориям. Документ отражает преобладающую военную стратегию, которая была призвана остановить вражеское нападение путем кратких карательных атак на вражеские позиции, пока остальная часть Красной Армии будет мобилизована и дислоцирована для решающего сражения. Это была концепция «агрессивной обороны».

Нет никаких данных, говорящих о том, что это было нечто большее, чем просто предложение сорвать германские приготовления, которые оставались незамеченными. Маловероятно, что Сталин видел этот документ, но даже если бы это было так, его официальная позиция на протяжении мая и июня продолжала оставаться сверхосторожной, и он противился любым действиям, которые могли спровоцировать ответный удар со стороны Германии до того, как Красная Армия будет готова к сражению в 1942 году. Он надеялся, что ограниченной мобилизации на западном направлении будет достаточно, чтобы отпугнуть Германию, которую он считал такой же, все еще слишком слабой и слишком занятой ситуацией на Западе, чтобы рисковать полномасштабной войной. Летом 1941 года Советский Союз был намного более подготовлен к германской угрозе, чем в какое-либо другое время, начиная с 1939 года, однако помимо ограниченной и незавершенной подготовки приграничных областей мало что было сделано. Германский военный атташе в Москве объехал вдоль и поперек всю страну в конце мая, но не обнаружил «никаких признаков наступательных намерений»³⁸. Только один командующий Северо-Западным фронтом не подчинился инструкциям и привел войска в состояние боевой готовности накануне 22 июня. По всей остальной линии советских границ, даже притом что было видно, как немецкие войска строят плоты и понтонные мосты на западном берегу пограничных рек в Польше, даже притом что было арестовано 236 немецких агентов в западных приграничных областях, даже притом что все секретные разведывательные донесения указывали недвусмысленно на готовность Германии начать вторжение, из Москвы летели приказы избегать любых провокационных приготовлений³⁹. Наконец, ночью 21 июня Жукову удалось убедить Сталина послать сигнал тревоги в войска, расположенные вдоль границ, но к тому времени, когда телеграммы были расшифрованы, германские самолеты уже вовсю бомбили советские воинские части.

Ни для той ни для другой стороны война не развивалась по плану. Первоначальный взгляд германской стороны, состоявший в том, что Красная Армия сразу же прекратит сопротивление, столкнувшись с современной и технически хорошо оснащенной военной машиной, казался в высшей степени обоснованным. В первые шесть недель силы Оси вторглись в глубь советской территории, стремительно захватывая все области, присоединенные Советским Союзом в 1939-м и 1940-м, после чего двинулись на Белоруссию и Украину. К 1 сентября германские войска подступили к Ленинграду, взяли Киев и продвигались далее по территории СССР. Широкомасштабные операции по окружению советских войск разрушили большую часть советской линии фронта, 236 000 советских солдат были убиты, более 2 млн попали в окружение и оказались в плену. По приблизительным подсчетам, всего за четыре недели боев были уничтожены девять десятых всех советских танков; в это же время была уничтожена или подверглась мощнейшим ударам большая часть из 319 соединений Красной Армии, принявших участие в сражениях⁴⁰. Победоносное наступление убедило немецких генералов и самого Гитлера в возможности молниеносной войны на Востоке. Военачальники предлагали стремительным маршем захватить Москву, но Гитлер настоял на том, чтобы сменить приоритеты и сначала захватить богатую экономическими ресурсами Украину. В сентябре острие главного удара вновь было обращено к Москве, где, как полагал Гитлер, остались только слабые силы противника. 6 сентября он издал директиву номер 35, дающую старт операции «Тайфун», которая должна была разрушить одним стремительным ударом остатки советского сопротивления. 30 сентября немецкие бронетанковые войска устремились к Москве, они продвигались столь стремительно, что вошли в город Орел тогда, когда на улицах города еще продолжалось движение общественного транспорта. К 5 октября головные части германских армий находились на расстоянии лишь 129 км от Москвы, к концу ноября передовые части немецких войск уже достигли окраин города и находились всего в двенадцати милях от сталинского Кремля⁴¹. Гитлер был настолько уверен в том, что его трехмесячная военная кампания продвигается успешно, что 4 октября вернулся в Берлин. Выступая перед исступленной публикой в берлинском Дворце Спорта, он объявил, что вернулся с «величайшей битвы в мировой истории». Это на самом деле было недалеко от истины. Советский дракон, уверял Гитлер, окончательно повержен и уже «никогда не поднимется вновь»⁴².

На советской стороне провал подготовки к нападению Германии, неспособность даже поднять по тревоге жизненно важные приграничные войска и привести их в состояние боевой готовности, буквально за пару часов расстроили всю советскую стратегию. Идея, что легкие пограничные войска, не оснащенные тяжелой боевой техникой, будут удерживать наступающие силы противника, пока армия будет мобилизована, сконцентрируется для того, чтобы начать наступление на врага, и отбросит его на его собственную территорию, оказалась полной фантастикой. Наступательный принцип советской стратегии имел смысл только в случае, если бы врагу потребовалось время для проведения мобилизации и он был бы меньшим по численности. Неразбериха, вызванная внезапным нападением огромной армии, уже расположенной по боевому расписанию, была полнейшей. Из Москвы звучали безумные призывы к советским войскам идти в наступление, парализовать врага, отбросить его за пределы советской территории, но все это было совершенно бессмысленно. Там, где советские части пытались подняться в атаку, их брали в двойной охват и уничтожали. Сталин неделями оставался вне контакта с военной реальностью, но не потому, как утверждал Хрущев в годы десталинизации, что он был полностью разбит. Данные свидетельствуют о том, что Сталин немедленно приступил к активной работе. В первые недели войны он проклинал и отругивал своих коллег и армейских генералов, но продолжал сохранять контроль над ними, а скорее полностью контролировал ситуацию. Журнал записей его кабинета свидетельствуют о нескончаемом потоке посетителей и многочисленных консультациях. 29 посещений 22 июня начиная с 5.45 утра, когда обрушилась новость о нападении германских войск, до 4.45 вечера; на следующий день заседания начались в 3.00 утра и продолжались до 2.00 следующих суток; заседания и встречи продолжались до 11.30 или 12.00 ночи все следующие дни⁴³. Измученный и подавленный вид Сталина был следствием не паралича, а отчаянного и безумного напряжения работы. В воскресенье 29 июня он отправился на свою дачу в окрестностях Москвы и оставался там до понедельника, занимаясь подготовкой обращения к советскому народу и составляя две важные директивы, касающиеся советских военных усилий. К 1 июля он вернулся в Кремль в качестве Председателя Государственного комитета обороны, учрежденного законом, принятым за день до этого, и два дня спустя обратился с речью к народу, заявив о том, что Советское государство «вступило в схватку с самым злобным и вероломным врагом» и что это «не обычная война», а война не на жизнь, а на смерть⁴⁴.

В первые месяцы войны Сталин настаивал на том, чтобы Красная Армия стояла насмерть или контратаковала, хотя отход на более защищенные рубежи представлялся более целесообразным с оперативной точки зрения. Начальник Генерального штаба Жуков был смещен со своей должности за то, что предложил оставить территории врагу, отойти и окопаться, чтобы консолидировать свои силы. Сталин исходил из того, что он сам является Верховным главнокомандующим вооруженными силами, он сделал свой кремлевский кабинет центром принятия военных решений СССР и уже привычно не доверял армейскому командованию, тем самым ухудшая и без того тяжелое положение. Вскоре немецкая группа армий «Центр» начала финальное наступление на Москву; большая часть советского правительства была эвакуирована в город Куйбышев. Пока Гитлер тайно злорадствовал в Берлине, Сталин стоял перед очень трудным выбором. Он, по общему мнению, отнюдь не был мужественным человеком. Решение остаться в Москве, когда бронированные части германской армии беспрепятственно продвигались все лето и осень и теперь стояли в восьмидесяти милях от столицы, поставило Сталина перед большим риском. В некоторых слоях населения Москвы началась паника; тысячи людей покинули столицу, другие грабили продуктовые магазины или воровали из квартир граждан, уже покинувших город. Дым и пламя немецких воздушных атак смешались с огромными кострами, в которых спешно жгли государственные документы, чтобы они не попали в руки врага. Но также тысячи москвичей столпились в центре города, требуя от правительства решительного сопротивления. 19 октября было объявлено осадное положение. В тот же день Сталин принял историческое решение остаться в Кремле, на которое, возможно, повлиял пример обычных людей, демонстрировавших преданность и решимость, о чем ему сообщали.

Он заявил своей охране на даче: «Мы не сдадим Москву»⁴⁵. Он вернулся в столицу и отдал жесткие приказы для наведения порядка.

За несколько дней до этого решения Сталин вновь вернул Жукова, отосланного после спора с ним в июле на Резервный фронт, назначив его командовать обороной столицы. Между Москвой и немцами стояли только 90 000 обессиленных, плохо вооруженных солдат. Каким-то образом Жукову удалось наскрести достаточно живой силы и расположить ее по периметру города, обеспечив его защиту до момента, когда прибудут резервы из восточных регионов Советского Союза, поскольку предвиделось, что Япония не вторгнется и не вступит в войну. Линия обороны держалась горсткой резерва, а начавшееся 5 декабря контрнаступление отбросило истощенные, обмороженные силы немцев назад, на достаточное расстояние, чтобы на время устранить угрозу советской столице, создав наконец условия для длительной войны на истощение и тем самым отведя перспективу быстрой победы Германии. Гитлер, как и многие его генералы, воспринимал Советскую кампанию как расширенную версию Польской кампании, успешно осуществленной двумя годами ранее, и к перспективе советского сопротивления относился пренебрежительно. Неудача со взятием Москвы вынудила Гитлера осознать неизбежность второго года войны, хотя он сохранял уверенность в том, что Советский Союз может быть побежден, когда весной и летом восстановятся подходящие погодные условия для ведения боев. 19 декабря он освободил фон Браухича от должности главнокомандующего сухопутными войсками и взял на себя руководство армией, обещая «воспитать ее в духе национал-социализма»⁴⁶. Сталин так же неохотно согласился с тем, что война не может быть выиграна одним махом, «скорой победой», поскольку продвижение его войск в январе и феврале подвергло их ужасным потерям ради мизерных стратегических целей⁴⁷. Оба диктатора теперь непосредственно руководили своими военными усилиями, полководцы-дилетанты, любители, оказались командующими крупнейшими вооруженными силами в мировой истории.

* * *

Война на истощение между двумя диктатурами была неравной с самого начала. Немецкие войска и их союзники пользовались многими преимуществами. Хотя они понесли большие потери осенью и зимой 1941 года, эти потеря составляли лишь небольшую часть тех, которые они нанесли своему противнику. В период между июнем и декабрем 1941 года безвозвратные потери Красной Армии составляли свыше 3 млн человек, из которых многие были взяты в плен, тогда как немецкая армия потеряла только 164 000 человек убитыми. На каждого убитого немца приходилось двадцать убитых советских солдат⁴⁸. Немецкое военное снаряжение и уровень военной подготовки были в целом значительно выше, а понимание оперативных действий и тактическое мышление значительно превосходили аналогичные качества Красной Армии, не подготовленной к современной, мобильной моторизованной войне, имеющей слабое представление о современных воздушных боях над линией фронта. Главное различие лежало в количестве военных, промышленных и сельско-хозяйственных ресурсов, доступных той и другой стороне. В результате молниеносного нападения стран Оси были захвачены огромные территории советской житницы на Украине, чьи излишки продуктов во многом служили источником продуктов питания для остальной части страны. На оккупированных территориях содержалось 60 % всего поголовья скота Советского Союза, 40 % всех зерновых площадей и 84 % производства сахара. Эти области также являлись основными центрами советского промышленного производства, в которых концентрировалось примерно две трети добычи угля, производства чугуна и алюминия. Значительная часть промышленности располагалась в богатом промышленном регионе на Донбассе. В оккупированной зоне проживало более 40 % населения Советского Союза и 32 % всех промышленных рабочих, многие из которых были потенциальными солдатами и тружениками, потерянными для советских военных усилий. И наконец, миллионы людей, оказавшиеся в оккупации, работали на германские вооруженные силы на Востоке, и более чем 2 млн человек были сосланы на работы в рейх⁴⁹. За период между декабрем 1940-го и декабрем 1942 года протяженность доступных для Советского Союза железных дорог упала со 106 000 км до 63 000 км⁵⁰.

Многие захваченные ресурсы использовались оккупационными войсками, что составляло чистую потерю для Советского Союза и чистую прибыль для Германии.

В 1942 году дисбаланс ресурсов достиг своего максимума; потери, понесенные Советским Союзом, играли исключительную роль в ослаблении военных усилий в условиях войны на истощение. Советская экономика сократилась до охвостья системы, которая была построена в период второго и третьего пятилетних планов. Советские угольные шахты в 1942 году производили всего 23 % всего объема угля, добываемого Великим Германским рейхом, советские сталеплавильные заводы производили всего 28 % стали, выплавляемой в Германии. Советская промышленная рабочая сила сократилась с 8,3 млн человек в 1940 году до 5,5 млн в 1942-м; Германская промышленная рабочая сила составляла 13,6 млн человек в 1940 году и 11,5 млн человек в 1942-м⁵¹. Тем не менее в годы войны Советский Союз добился успеха, значительно превзойдя Германию по производству танков, орудий и самолетов уже в 1941 году, когда он терпел катастрофические поражения на всех фронтах. Способность выжать максимум из экономики в условиях войны и нехватки рабочей силы, работать на опережение противника, располагавшего обширными материальными и человеческими ресурсами, и производить необходимое количество новой техники и вооружений, служит ключевым объяснением конечной победы СССР в войне.

С самого начала войны с Германией организация советских военных усилий была полностью централизована. 30 июня 1941 года был создан Государственный комитет обороны (ГКО) под председательством Сталина. В небольшой «военный кабинет» первоначально входили четыре других члена – Молотов, Маленков, Берия и Ворошилов, но в его работе доминировал Сталин. Комитету была предоставлена «вся полнота власти в стране», хотя Сталин уже пользовался властью в аналогичном объеме⁵². Комитет принимал решения, не взирая на установленные бюрократические и комиссарские процедуры, и поощрял исключительную по размаху импровизацию и гибкость, поскольку тот, кто получал мандат действовать от его имени, отчитывался напрямую перед комитетом. Графика работ и посещений не существовало. Любой, кто хотел высказаться или что-либо предложить, мог войти в кабинет ГКО в Кремле в любое время. Решения могли приниматься членами ГКО на месте и носили характер приказа. Созданные комиссариаты и советы занимались реализацией инструкций комитета, однако они должны были направлять свою энергию прежде всего на производство вооружений и мобилизацию. Народный комиссариат Общего машиностроения был превращен в наркомат минометного вооружения; в обязанности наркомата по строительству входило только возведение заводов и сооружений, необходимых для ведения войны, и он был наделен особыми правами, позволяющими ему, если потребуется, реквизировать рабочую силу и материалы. Система была очень простой, но в высшей степени эффективной. Остановка в производстве или кризис в транспортной системе фиксировались мгновенно и могли быть разрешены незамедлительно высшими властями. Баланс между централизацией и гибкостью в делегировании полномочий проявил себя куда как лучшим инструментом в чрезвычайных условиях военного времени, чем это было в период кампании по индустриализации страны в 1930-х годах⁵³.

Экономическое планирование было отдано в руки молодого экономиста Николая Вознесенского, назначенного руководителем Госплана в 1938 году. 9 июля 1941 года на него была возложена ответственность за составление общего плана производства военной продукции для всей экономики. Так как победы немцев сорвали этот план, 25 октября был опубликован новый, охватывавший ту часть территории страны в центре и на востоке, которая оставалась не оккупированной. Планы предусматривали помесячные, ежеквартальные и годовые показатели производства всего спектра стандартного вооружения и весь арсенал вспомогательных средств, необходимых для их производства, – станки, энергоснабжение, рабочая сила и сырьевые материалы, все было распределено рационально между наиболее важными потребителями.

Эта схема работала не безупречно, но благодаря недавнему опыту планирования национальной экономики стала ясной общая картина военной экономики, что позволило значительно упростить процессы производства⁵⁴. В планах максимальный упор делался на производство оборонной продукции и расходы на него, гражданское потребление было сведено до абсолютного минимума; с двух третей прироста национального продукта в 1940 году гражданское потребление сократилось до одной трети в 1944 году. Расходы на оборону выросли с 17 % национального продукта в 1940 году и достигли максимума в 1943 году и равнялись чуть меньше 60 % национального продукта. Розничная торговля в годы войны сократилась и в 1943 году достигла 36 % своего объема в 1940 году, обеспечивая советских людей лишь минимумом необходимого для выживания⁵⁵.

Военное производство было сконцентрировано с самого начала в огромных цехах, где было возможно применять примитивные формы массового производства с использованием большого числа плохо обученных новых рабочих, преимущественно женщин и подростков. В 1940 году женщины составляли 38 % всей промышленной рабочей силы, а в 1943-м эта цифра достигла 52 %; к концу войны более одной трети всех строительных рабочих составляли женщины⁵⁶. Для обеспечения военной промышленности необходимыми химическими материалами, сырьем и оборудованием, утраченными на Западе, были в срочном порядке расширены промышленные регионы на Урале, в Казахстане и в Западной Сибири. В некоторых случаях новые заводы объединялись с оборудованием и рабочими, которые были эвакуированы из зоны боев. Было эвакуировано в общей сложности 25 млн человек, часть из них – железнодорожным путем или иным транспортом, а часть проделала длинный путь в сотни миль к безопасности пешком, иногда гоня перед собой стада коров или коз. Совет по эвакуации был создан 24 июня, через два дня после нападения Германии. Наделенный чрезвычайными полномочиями, совет и 85 его официальных чиновников весьма преуспели в организации эвакуации оборудования, квалифицированной рабочей силы и продуктов питания в огромном масштабе. Примерно 50 000 небольших производственных мастерских и огромных заводов, включая 2593 основных предприятия, были переправлены на восток, сгружены прямо на открытом пространстве и заново собраны в суровых условиях зимы эвакуированными рабочими⁵⁷. Почти половина всех советских промышленных инвестиций была вложена в возобновление работы переброшенных заводов и строительство новых предприятий на востоке страны. Рабочие жили здесь в примитивных, наскоро построенных домах. Более 2 млн из них прошли переобучение в ремесленных и фабрично-заводских школах, впервые появившихся в октябре 1940 года, для того чтобы соответствовать требованиям работы на военных заводах. Все планирование было нацелено на превращение неоккупированной территории в то, что Сталин называл «единым военным лагерем»⁵⁸.

Условия работы советских рабочих и служащих были крайне суровы. Одним из первых законодательных актов военного времени было увеличение продолжительности рабочего дня на три часа; закон был принят в декабре 1941 года. Местные власти имели право призывать в трудовую армию, и с февраля 1942 года все мужчины от 16 до 55 лет и все женщины от 16 до 45 лет были обязаны служить в трудовой армии, часто они работали допоздна, рыли окопы или заполняли песком мешки для противотанковых заграждений⁵⁸. Объем работ увеличивался, в то время как снабжение потребительских товаров и продуктов питание сокращалось. Правительство ответило введением всеобщей системы нормирования, строго привязанной к принципу «кто не работает – тот не ест». Нормирование продуктов питания началось 18 июля 1941 года с Москвы, Ленинграда и других основных городов, но с ноября оно распространилось по всей стране и охватило 115 городов и поселений, за исключением сельских местностей. Рацион продуктов разделялся на четыре категории, начиная от скудных 750 калорий для несовершеннолетних и престарелых, до более высоких тщательно рассчитанных 1387 калорий для обычных рабочих, 1913 калорий для рабочих, занятых тяжелым физическим трудом, и 4418 калорий для шахтеров. Тот, кто не работал, или не был членом семьи работающего, не получал ничего. Во время войны многие престарелые, больные или одинокие русские люди, число которых остается неизвестным и неустановленным, умерли от голода и недоедания, не имея возможности купить еду на обычном или черном рынке, где цены на продукты питания за период с 1940 по 1943 годы выросли в шестнадцать раз, а цена на хлеб – в 23 раза⁵⁹.

Продукты питания играли доминирующую роль в стратегии выживания обычных советских граждан, столкнувшихся с суровыми реалиями советских военных усилий. Для обычного рабочего завод был источником пищи, которая состояла из одного, иногда двух горячих блюд в день по льготной цене. Число государственных столовых увеличилось с 51 6000 в 1941 году до 73 400 к концу войны, они обеспечивали едой примерно 25 млн человек. Заводы организовали свои собственные фермы для пропитания едой своих сотрудников, но недостаток продуктов и низкая калорийность официального рациона привели к тому, что местные власти стали предоставлять участки земли своим рабочим в окрестностях промышленных городов. Декрет от 7 апреля 1942 года позволял им распределять необработанные земли и к концу 1942 года таких участков стало 5,9 млн, а к 1944 – 16,5 млн. Здесь, уставшие после рабочего дня рабочие выращивали ограниченное количество скота на мясо, фрукты и овощи, и в конце концов эти участки стали производить четвертую часть всего объема производства картофеля в стране. Армия из 600 000 «общественных контроллеров» добровольно охраняла эти участки, чтобы в свободное время противостоять вечной угрозе воровства⁶⁰. Обычная диета состояла в основном из углеводов – картофеля и хлеба грубого помола. Норма хлеба составляла от 800 грамм в день для рабочего, занятого самым тяжелым физическим трудом, до 400 грамм. К 1944 году среднее годовое потребление мяса и жиров составляло всего семь килограммов на человека. Нормирование однако не означало, что продукты были гарантировано доступны, оно означало лишь право на получение такой нормы продуктов. Однажды в Куйбышеве, когда не было хлеба, его заменили шоколадом, хотя эксклюзивные продукты в целом были почти не доступны. Особое исключение составляли доноры крови. Им предоставлялся обед из трех блюд, карточка рациона рабочего на месяц и 500 граммов масла и сахара. Только в одной Москве было от 200 000 до 300 000 добровольных доноров⁶¹.

Но тяжелее всего приходилось жителям сельских местностей. Огромная часть действующей армии состояла из крестьян, призванных на службу, оставивших работу на полях и фермах на плечи женщин, которые в 1941 году составили половину всех сельскохозяйственных рабочих и четыре пятых – в 1945 году. Количество обязательных трудодней было увеличено до 150 в год, а также были введены суровые карательные меры за нарушение этого требования. Лошади были конфискованы для нужд армии, а трактора оказались поломаны или не могли работать из-за недостатка горючего. Бригады женщин и подростков тянули плуги, запрягшись в импровизированную упряжь. В 1942 году четыре пятых всего зерна было собрано серпами, а средний урожай на один гектар пашни составлял немногим более половины от довоенного уровня⁶². Сельскохозяйственным рабочим и крестьянам за их тяжелый каторжный и изнурительный труд практически ничего не платили, всего лишь немного картофеля и 200 грамм хлеба в день, иногда чуть больше. Режим относился с подозрением к возможности крестьян взять в заложники население городов и армию, поэтому отбирал почти все, что производили колхозы. Сельские жители получили 10 млн тонн зерна, произведенного ими в 1940 году, и лишь 2,24 млн – в 1942, и не более 3,79 млн в 1945, когда условия жизни в колхозах стали улучшаться. Предполагалось, что сельское население сможет прокормить себя за счет небольших участков земли, предоставленных им в 1930-х годах, но большая часть скота, выращенного им, реквизировалась, а на частную торговлю продуктами налагались высокие налоги⁶³. В контексте советских военных усилий сельские работники и крестьяне были маргинальной частью населения. Некоторые из них зарабатывали, продавая продукты на черном рынке, другие – вступая в бартерный обмен с голодными жителями городов, но решимость режима избежать сползания в продовольственный кризис, который привел к падению монархии в 1917 году, сделало обогащение крестьян и создание тайных запасов продовольствия рискованным предприятием. Ключевой задачей в деле поддержания военных усилий было сохранение способности извлекать и распределять достаточное количество продовольствия, чтобы поддержать работоспособность рабочих и боеспособность солдат.

Исключительные усилия в деле трансформации остающейся территории Советского Союза в единую целостную экономику, столкнулось бы с непреодолимыми препятствиями, не будь иностранной помощи. Роль, которую сыграла экономическая помощь США и Великобритании, поступавшая по договору ленд-лиза, заключенному в 1941 году, всегда вызывала споры. Относительно небольшая ее часть поступала в форме готового боевого снаряжения и военного оборудования, в том числе и британские танки «Матильда». Она рассматривается, и не безосновательно, как второстепенная. От двух западных союзников поступило лишь 4 % всего советского вооружения, и это, как пишет официальная послевоенная советская историография, «не могло оказать решающего влияния»⁶⁴. Однако большой объем помощи поступал в виде продовольствия, машин и промышленного оборудования. Ленд-лиз позволил советским заводам сконцентрироваться на широкомасштабном производстве военной продукции советского образца, а не производить другие типы оборудования. Соединенные Штаты поставили 409 500 единиц транспортной техники (преимущественно в виде известных грузовиков типа «Студебекер»), тогда как Советский Союз произвел лишь 265 000 машин. Вдобавок 43 % советских шин поступили из Америки, а также 56 % рельсов для советской железнодорожной сети. Америка поставила 1900 локомотивов, тогда как Советский Союз произвел за всю войну лишь 92 локомотива. Без ленд-лиза советская транспортная система превратилась бы в кризисный сектор. Поставки сырьевых материалов также имели жизненно важное значение. Хотя они были надежно обеспечены депозитами в виде сырой нефти, однако война прервала работу нефтеперерабатывающих предприятий и производства оборудования для них, что привело к резкому сокращению производства высококачественной нефти. Соединенные Штаты поставили 58 % высокооктанового горючего, необходимого для советских самолетов и примерно одну треть всех взрывчатых веществ, использованных Красной Армией, четыре пятых всей меди и 328 000 тонн алюминия, тогда как Советский Союз произвел 283 000 тонн этого металла, большая часть которого была произведена в 1944 и 1945 годах⁶⁵. Было также поставлено достаточно консервированных продуктов, чтобы обеспечить каждого советского солдата ежедневным питанием, хотя сведения, поступавшие с фронтов, указывали на то, что солдаты не всегда были получателями этого продукта.

Военные усилия Советского Союза фокусировались прежде всего на проблемах войны. Вооружение производилось в том количестве, которое подразумевал Тухачевский, когда в начале 1930-х годов предлагал готовиться к технической войне и создавать военную промышленность. Любой, кто был неспособен трудиться, пренебрегал своими обязанностями или проявлял некомпетентность, терял право на получение продуктов или мог быть сослан в лагерь, чьи обитатели трудились по всему Советскому Союзу в качестве подневольных рабочих. И все же было бы ошибочным допускать, что принуждение было единственным средством создания и укрепления советского внутреннего фронта в тотальной войне. Работа означала выживание не только для отдельного человека, который в противном случае столкнулся бы с ослаблением из-за голода, но и для самого Советского Союза, или Родины-матери. Реальный враг в виде германского агрессора гальванизировал все советское общество, настроив его на усилия, казавшиеся практически невозможными в условиях, когда половина всей советской промышленной экономики и источников продовольственного снабжения была захвачена агрессором в 1941 году.

Разрыв, временно разделявший советскую и германскую экономики в середине войны, никогда не был сполна использован германской диктатурой. На протяжении всей войны германская промышленность продолжала производить оборудование очень высокого технического качества. По сравнению с Советским Союзом Германия обладала богатыми ресурсами и могла беспрепятственно и полностью эксплуатировать их до начала широкомасштабной бомбардировки ее в 1944 году. Более того, если у Советского Союза был ленд-лиз, то Германия к 1941 году имела доступ к ресурсам большинства стран Европы, оккупированной немецкими войсками, либо снабжалась ресурсами из нейтральных стран по специальным торговым договорам, включая огромное количество угля, железной руды, нефти и цветных металлов. Эта «экономика огромной территории», как немецкие плановики называли ее, обеспечивала потенциально неограниченную ресурсную базу. Некоторые из этих ресурсов эксплуатировались на местах, другие отправлялись обратно в Рейх.

Примерно 20 млн рабочих за пределами Германии работали на военные усилия Германии в 1943–1944 годах; около 6 млн рабочих были перемещены из оккупированных территорий, в большинстве своем насильственно, для работы на рейх⁶⁶. В целом вся экономическая база, находившаяся в распоряжении Третьего рейха, за единственным исключением – нефти, была куда значительнее, чем то, что было доступно Советскому Союзу. И, тем не менее, в период между 1941 и 1945 годами в Европе, где доминировала Германия, было произведено 103 000 самолета, против 137 000 произведенных в Советском Союзе, 61 000 танков и самоходных орудий против 99 500 советских, 87 000 артиллерийских тяжелых орудий против 182 000 советских.

Главное объяснение этого парадокса кроется в явном нежелании Германского правительства осуществлять чрезмерную мобилизацию экономики, из-за страха перед коллапсом морального духа гражданского населения, как это предположительно произошло в 1918 году. Личная одержимость Гитлера иллюзорной идеей «ножа в спину» была использована, чтобы оправдать тезис о том, что военные усилия Германии представляют собой «похожую на мирную» военную экономику, по меньшей мере до 1942 года, поэтому она вплоть до 1944 года не была полностью мобилизована для ведения тотальной войны⁶⁷. Этот аргумент плохо вяжется с исключительным уровнем боевой готовности и экономической направленности, достигнутым в ходе Четырехлетнего плана накануне 1939 года, или с реальностью широкомасштабной экономической и социальной мобилизации, введенной сразу в Германии и на оккупированных территориях осенью 1939 года. 4 сентября 1939 года был опубликован Закон об экономике военного времени, который обозначил направления стремительной мобилизации гражданских ресурсов и переход всей экономики на военные рельсы. В декабре 1939 года Гитлер отдал приказ о начале программы вооружений «с максимально возможными показателями». Армейское ведомство по материально-техническому снабжению сравнивало цели Гитлера с уровнем производства, достигнутым на пике военных усилий Германии в 1918 году: 15 550 легких артиллерийских орудий в 1918 году, текущая же цель составляла 151 780 орудий; 1903 тяжелых орудий в 1918 году, 3334 к 1942 году; 196 600 пулеметов тогда, 2 179 000 теперь; 26 000 тонн взрывчатых веществ в месяц в конце Великой войны, 37 800 тонн по плану Гитлера⁶⁸.

Хотя эти цифры не были реализованы даже к 1942 году, конверсия гражданской экономики для достижения этих целей продолжалась, начиная с осени 1939 года, и была в основном завершена к началу осуществления плана «Барбаросса». В мае 1941 года 55 % рабочей силы уже было занято производством оборудования для нужд армии. Рост числа занятых в оборонном комплексе в период между 1939 и 1941 годами составил 149 %, но лишь 11 % – в период между 1941 и 1943 годами. Структура экономики под воздействием войны подверглась значительному изменению, так же, как это произошло и в Советском Союзе. Расходы на оборону в 1938–1939 годах составляли приблизительно 20 % национального дохода, но к 1941 году они достигли 60 %, и 73 % – к 1943–1944 годам. Потребительские расходы упали с 71 млрд марок в 1939 году до 57 млрд марок в 1942 году и 53 млрд к 1944 году, четыре пятых всего падения пришлось на период до 1942 года. Потребление на душу населения к 1941 году сократилось примерно на одну пятую часть. Отрасли промышленности, производившие потребительские товары, срочно переходили на производство военной продукции; к 1940 году большинство из них уже наполовину или больше производили продукцию военного назначения или для нужд правительства⁶⁹. Вооруженные силы забирали львиную долю квот на сталь и все виды редких металлов. Гражданское население стало подобием бедных родственников, которые должны были уступать во всем требованиям войны.

В отличие от советских военных усилий, когда началась война, в Германии не было предпринято никаких попыток создать централизованную администрацию военного времени. Центром принятия решений по вопросам ведения войны оставалась главная канцелярия Гитлера. Более широкие вопросы ведения войны были первоначально ответственностью Совета обороны Рейха под председательством Германна Геринга, но у этого органа не было тех полномочий, которыми был наделен советский ГКО и он был слишком далек от Гитлера. В течение недели он перестал существовать как центральный форум. Задача мобилизации была нечетко разделена между регулярными министерствами, организацией по выполнению Четырехлетнего плана и отделами по техническим вопросам и закупкам для армии. Функция консолидации экономических ресурсов оккупированных территорий в Европе, вопреки их важности для военных усилий, была также разделена между конкурирующими органами и никогда не была централизованной. Вооруженные силы, армия в особенности, жаждали взять контроль над организацией производства вооружений, после того как они утратили контроль над Четырехлетним планом в конце 1930-х годов, и сопротивлялись тому, что они воспринимали как вторжение гражданских властей. Весной 1940 года инженер Фриц Тодт был назначен Министром вооружений в попытке внести некий организационный момент в производство вооружений, но у него не было никакой власти над производством самолетов, которое составляло две трети всего военного производства, и его взаимоотношения с армейским руководством и промышленниками были обозначены нечетко и носили сумбурный характер. Сочетание контроля со стороны центра и гибкости распределения ответственности, характерные для Советской системы, здесь полностью отсутствовали. Германская военная промышленность производила вооружение очень высокого качества, однако его количество было значительно ниже, чем того заслуживал объем предоставленных ресурсов. В 1941 году Гитлер пришел к осознанию растущей пропасти между заданными им целями и действительным уровнем производства. Те, кто пытались мобилизовать военную экономику, к лету стали жаловаться на отсутствие ресурсов, которые можно было привлечь в дополнение к имеющимся, даже с учетом огромных ресурсов оккупированной Европы. В июле 1941 года Гитлер поставил более высокие задачи производства, чтобы быть готовым к предполагаемой военной ситуации, с учетом того, что Советский Союз будет повержен к осени. Эти планы, предполагавшие воздушную и морскую битву с Великобританией и Соединенными Штатами, в сочетании с гитлеровскими требованиями иметь огромную постоянную, полностью моторизованную армию, в конечном итоге показали, насколько неэффективно была мобилизована германская военная экономика. Отсутствие централизованного контроля, способствовало исключительно высокому уровню потерь и неверно распределенных усилий; это также подталкивало вооруженные силы заказывать небольшие партии продукции и требовать регулярных технических модификаций, так как они стремились использовать преимущества высокого качества вооружений, а не их количества. Гитлер настаивал на том, чтобы вооруженные силы принимали «большую массу грубой продукции» и «примитивное, мощное вооружение» вместо небольших партий высококачественного оружия, требующего больших затрат материалов и рабочей силы⁷⁰. 3 декабря 1941 года он подписал декрет об «Упрощении и увеличении эффективности нашего производства вооружений», ставший широко известным, как «Закон о рационализации». Гитлер распекал немецкие фирмы за неспособность применить советскую практику создания огромных заводов и внедрения простых методов производства, и приказал военным упростить и стандартизировать дизайн всего вооружения, для того, чтобы сделать возможным «массовое производство на современных принципах»⁷¹.

Весной 1942 года Гитлер предпринял меры для того, чтобы реформировать всю систему внутренней организации военных усилий. После того, как в феврале 1942 года Фриц Тодт погиб в авиакатастрофе, Гитлер назначил его преемником архитектора Альберта Шпеера, который случайно проходил через главную канцелярию буквально через несколько часов после смерти Тодта. Гитлер хотел, чтобы Шпеер, работами которого он восхищался, и чьи связи с военными были незначительными, воспользовался всей полнотой власти, исходящей от самого фюрера, для «большей централизации и упорядочения всей экономики»⁷². Шпеер был назначен главой нового Министерства вооружений и военных запасов. Он, как и Вознесенский, намеревался спланировать военное производство во всех деталях. В марте он создал новый Центральный аппарат планирования, небольшой экономический кабинет, в котором можно было обсуждать каждый элемент экономики и устанавливать оптимальный баланс между ресурсами и производством вооружений. Была также создана общенациональная система основных экспертных комитетов для каждой важной отрасли военного производства, для чего были привлечены промышленники и инженеры, которые должны были привнести новый взгляд и понимание проблем. Эти меры привели к серьезным успехам, поскольку помощники Шпеера вскрыли огромные масштабы неэффективного использования ресурсов и потерь в структуре промышленности. К 1944 году выяснилось, что промышленность способна производить в четыре раза больше вооружений при том же количестве полученной стали. Расходы на производство и время производства сильно сократились благодаря новым стандартам технологических приемов работы и крупносерийному производству. Истребители Мессершмитт Ме 109 производились в количестве 180 единиц в месяц на семи отдельных заводах; два года спустя они производились на трех огромных заводах в количестве 1000 единиц в месяц. В 1944 году было произведено в три раза больше вооружений при незначительном общем увеличении ресурсов, однако стали все же было выплавлено меньше, чем в Советском Союзе⁷³.

Значительная рационализация германских военных усилий была ограничена многочисленными заводами. Оккупированные территории так никогда и не использовались полностью. Производство самолетов оставалось независимым до 1944 года; распределение рабочей силы находилось вне прямой компетенции Шпеера, когда в марте 1942 года Гитлер решил назначить гауляйтера Тюрингии, старого партийного бойца Фрица Заукеля, уполномоченным по снабжению рабочей силой. Чрезмерно бюрократизированные структуры привели к возникновению системы, которая была слишком косной, чтобы быть эффективной. Армия встретила назначение Шпеера министром вооружений без особого энтузиазма, поскольку он был гражданским лицом, и военные пытались придерживаться своей склонности к высоким технологиям и мелкосерийному производству. Производимое вооружение в целом было выше качеством по сравнению с советскими аналогами, но его было слишком мало для того, чтобы оснастить им огромную армию, чьи потери в живой силе и материальной части резко увеличились на протяжении 1943 и 1944 годов. В 1944 году начавшиеся тяжелые бомбардировки привели к эрозии любой возможности полноценного использования всех ресурсов, что побудило Гитлера начать поиски чудо-оружия (так называемого «оружия возмездия»), которые привели к оттоку огромных ресурсов от производства массово выпускаемого стандартного вооружения в наиболее критический момент войны. Летом 1944 года по мере заката звезды Шпеера уполномоченным по ведению тотальной войны был назначен Йозеф Геббельс, однако он видел свою задачу главным образом в пропаганде. Начиная с лета 1944 года организация военной экономики стала все больше носить характер импровизации и становилась все более разбросанной, и немцы были вынуждены, наподобие советской экономики в 1941 и 1942 годах, значительно упростить производство, начав массовый выпуск более простого, но проверенного вооружения, наподобие ручного противотанкового гранатомета панцерфауст, и увеличить регламентацию и эксплуатацию рабочей силы, занятой в производстве вооружений, которая теперь состояла главным образом из иностранных рабочих, принужденных трудиться на Германию.

Условия на внутреннем германском фронте всегда были более благоприятными, чем в Советском Союзе, где уровень жизни населения перед 1941 годом был уже очень низким. Однако Германия тоже стала примером резкого и неуклонного снижения стандартов питания и сокращения потребления товаров ежедневного спроса, а также более тяжелых условий труда, по мере того, как структура рабочей силы менялась. До сих пор существует распространенный миф о том, что германских женщин не брали на работы, связанные с военным производством, как в других воюющих государствах. Это утверждение основано во многом на статистической иллюзии. Женщины в Германии всегда составляли огромную часть рабочей силы, особенно в сельском хозяйстве, где так же, как и в Советском Союзе, они управляли фермами, тогда как мужчины работали в промышленности или на транспорте. В 1939 году накануне войны женщины составляли 37 % всей германской рабочей силы или более 14 млн рабочих; к концу войны эта доля составила 51 %, не на много меньше, чем в Советском Союзе, и куда выше, чем в Великобритании и Соединенных Штатах. В сельском хозяйстве в 1944 году она составляла 65 % всей постоянной рабочей силы. Огромное количество иностранной рабочей силы, по большей части женской, существенно увеличивало долю женщин в промышленности. Женщины должны были соглашаться на более длинный рабочий день и браться за более опасную и тяжелую работу. В период между 1939 и 1943 годами количество женщин, работавших в тяжелой промышленности удвоилось с 760 000 до 1,5 млн человек. Болезни и пропуски работы были постоянными проблемами, которые усугублялись в результате бомбежек. Более трех миллионов женщин с детьми работали посменно по шесть часов, что относило их к частично занятым работникам, но будучи взяты в совокупности с постоянной рабочей силой они составляли 17 миллионов женщин, работавших к 1944 году, а миллионы других были вовлечены в добровольную работу в качестве работников социальной службы, учителей или партийных активистов⁷⁴.

Женщины в Германии играли главную роль в поддержании военных усилий, как это происходило и в Советском Союзе.

Для населения страны снабжение продовольствием было так же важно, как и для Советского Союза. Германский режим стремился избежать проблем массового голода, пережитого в годы Великой войны, и предпринимал всяческие усилия к тому, чтобы уничтожить черные рынки и тайные запасы продовольствия. Нормирование продуктов питания и жесткий контроль над ценами гарантировали более справедливое распределение возможностей, чем это было в 1914 году. Система нормирования была запланирована еще до начала войны и была немедленно внедрена осенью 1939 года на весь спектр продуктов, за исключением картофеля. Деликатесные продукты исчезли и на протяжении всей войны население Германии потребляло однообразную диету, состоявшую из картофеля, грубого хлеба и ограниченного количества мяса и сладких продуктов, мало отличавшуюся по составу ингредиентов от советской диеты (которая также предлагала два килограмма хлеба в неделю каждому среднему потребителю), хотя временами и с большим содержанием калорий. Когда граждане питались в ресторане, они должны были предоставлять продуктовые карточки на каждый продукт на их тарелке: один купон за фасоль, другой – за мясо и т. д. Многие продукты производились взамен натуральных – эрзац – даже до 1939 года, однако качество большинства продуктов сильно ухудшилось во время войны, поскольку государство настаивало на едином стандарте и позволяло смешивать или фальсифицировать продукты. Кофе производилось из жареного ячменя, чай – из разных трав и растений. Сигареты продавались по одной с половиной в день на каждую женщину, три – для мужчины. Свежие продукты исчезли, так как их отправляли либо в промышленную переработку, либо в армию, которая обеспечивалась намного лучше гражданского населения. Снабжение стандартными нормированными продуктами обеспечивалось во время войны за счет эксплуатации европейских ресурсов (хотя захваченные советские сельскохозяйственные территории использовались в основном для обеспечения миллионов людей и лошадей на востоке), но за исключением картофеля и сахарной свеклы, основные ингредиенты германского рациона неуклонно сокращались, за исключением тех работников, которые были заняты на самых физически тяжелых работах. Только армии работников принудительного труда и заключенным тюрем приходилось еще трудней⁷⁵.

Опыт тотальной войны, пережитый обоими населениями, никогда не был одинаковым. Условия в Советском Союзе в начале войны были значительно более тяжелыми, чем в 1944 году, когда огромные территории были освобождены от оккупантов, и импровизированная экономика уступила место более управляемой и предсказуемой системе. В Германии, напротив, условия неуклонно ухудшались по мере продолжения войны, а бомбежки стали постоянным явлением. Жизнь в германской деревне была в общем предпочтительней, чем в городах, а недостаток продуктов здесь был менее острым. И наоборот, жизнь в советских городах была безопасней и менее скудной и, поскольку правительство было полно решимости использовать силу для того, чтобы гарантировать поступление продуктов в города, городское население в целом питалось лучше. Социальное положение давал преимущественный доступ к продуктам питания и потребительским товарам, особенно партийным чиновникам в обеих системах. Рабочие могли заработать бонусы для получения дополнительных продуктов исключительными усилиями, но у белых воротничков было меньше требований. Для узников лагерей в каждой из систем опыт тотальной войны воплотился в усиление тягот их пребывания в заключении, с ухудшением рациона, отсутствием медицинской помощи и режимом ужасающих работ под наблюдением надзирателей, которые получили указания извлекать максимум работы по минимальной цене. В каждой из диктатур степень регламентации и организации собственного населения достигала крайней степени, а наказания за нарушения законов или отсутствие усердия, или за непреднамеренное расхождение во взглядах, были крайне суровыми. Одному польскому доктору довелось наблюдать во время его поездки на поезде по Транссибирской магистрали в 1942 году, как на каждой речной переправе или на каждом мосту все пассажиры в поезде должны были по соображениям безопасности закрывать окна или смотреть только впереди себя. За исключением случайных драк между пьяными пассажирами и охраной, по его наблюдениям, «все соблюдали эти правила безропотно»⁷⁶.

Возможно, нигде больше реальность тотальной войны не было более абсолютной, чем в Ленинграде во время 900-дневной блокады, в которой город оказался с осени 1941 года. Гражданское население частично превратилось в солдат, медсестер, пожарников, рабочих и милиционеров, участвовавших в военных усилиях, производя вооружение, копая траншеи, гася пожары и отчаянно вымаливая еду. Более миллиона человек погибли от холода и голода, тогда как остальные пытались справиться с испытанием, полагаясь на 200 000 небольших участков земли, вырытых в черте и за чертой города, а также на узкую полоску жизни, связывающую город с остальной частью страны и пролегшую по «ледовой дороге» Ладожского озера. Они регулярно подвергались бомбардировкам с немецких самолетов и артобстрелам, и в ответ сами производили гильзы и снаряды и заряжали ими свои орудия. Условия жизни в первые шесть месяцев блокады были почти невыносимые. При морозных температурах, без электричества или керосина, жители осажденного города охотились за любыми дровами, которые можно было сжечь или воровали их у тех, кто уже устал или ослаб настолько, что не мог сопротивляться. Немногие запасы лекарств вскоре истощились. Голодающие люди падали замертво на улицах и замерзали. Функционеры партии и агенты НКВД пытались внести дисциплину, арестовывая и депортируя жертв даже в условиях, когда немецкие войска замкнули кольцо блокады вокруг города. «Мы все на очереди к смерти, – признавалась в своем дневнике одна из нянь в Ленинграде, – мы всего лишь не знаем, кто следующий»⁷⁶. Крайний голод вызывал у населения лишь одно навязчивое желание. Один доктор, чей маленький сын умер зимой 1941-42 годов, заметил, что «где бы ни встретились два человека – на работе, в кабинете, в очереди, разговоры шли только о еде. Что выдают по продуктовой карте, сколько, что есть в наличии и т. д. – это самый животрепещущий вопрос». Когда одна из бывших балерин сообщила местному партийному руководителю о том, что она делится продуктами, чтобы ее престарелая мать смогла прожить зиму, ей сказали, что она проявляет бестактность и сентиментальность: «потому что молодая жизнь нужна правительству, а старая нет!»⁷⁸ Ленинградская художница Анна Петровна Остроумова-Лебедева видела в судьбе города некое коллективное безумие, погрузившее невинное население в пламя печи. «Наш Ленинград, – писала она в своем дневнике в марте 1942 года, – мы лишь крошечная частица во всей этой ужасной, кошмарной, но великой и удивительной войне». Она признавалась себе, что чувствует «сатанинский романтизм», род «великолепия», «безудержное, неодолимое стремление к смерти и разрушению»⁷⁹.

* * *

Ленинград был главным полем битвы в титанической войне идеологий между Германией и Советским Союзом. Война шла по всей ширине границ, разделявших две диктатуры, в Польше, в Прибалтийских государствах, на Украине, в Белоруссии. В конце 1941 и в 1942 годах войска Оси пробивали себе дорогу на территорию Российской Федерации, но были отброшены с этих территорий; в 1945 году Красная Армия проникла лишь в восточные провинции рейха, чтобы пройти немногим дальше Берлина. На землях, лежащих между этими точками, миллионы солдат и миллионы обычных граждан лишились жизни в крупнейшей войне, потребовавшей самых больших людских жертв в истории человечества. Это был конфликт, который дважды бушевал на той же самой земле, сначала, когда на нее обрушились вооруженные силы стран Оси в 1941 году, затем, когда Красная Армия погнала их назад в промежутке между 1943 и 1945 годами. Каждый раз отступающие армии разрушали много из того, что они должны были оставить за собой; каждый раз наступающие армии разрушали еще больше. В итоге эта земля стала человеческой пустыней, с заброшенными деревнями, разрушенными городами и бесчисленным количеством массовых захоронений. Именно в этих пограничных районах происходил геноцид евреев. Это здесь миллионы советских узников войны умирали от голода. Это здесь все еще лежат большинство немецких и советских солдат, погибших в войне.

Термин, который сегодня чаще всего используют при описании процесса превращения военного конфликта в ничем не ограниченное массовое насилие на Восточном фронте – «варваризация войны»⁸⁰. Эта концепция подразумевает такую степень преднамеренного, чудовищного насилия, превосходящего все мыслимое варварство современной войны, которая велась на фронтах в период между 1939 и 1945 годами, и она, как правило, применялась в особенности к поведению немецких войск на оккупированных восточных территориях. «Вараваризация» войны подразумевает процесс превращения традиционных методов ведения войны в форму плохо дисциплинированного, рутинного варварства, и даже в систематический насильственный расизм, приведший к неприкрытому геноциду. Однако модель насилия была в действительности более сложной, чем представляется здесь. Восточный фронт был ареной многочисленных конфронтаций, каждая из которых имела собственную историю исключительной кровопролитности. Здесь имело место насилие между противоборствующими армиями, нарушавшими современные правила ведения войны, захвата и обращения с пленными. Имело место насилие между вооруженными силами, силами безопасности и гражданским населением, ставшее следствием нерегулярных, партизанских войн. Это насилие приняло форму не только военного конфликта между регулярными войсками и партизанами, но и форму репрессалий военных и сил безопасности против (как правило) безоружного гражданского населения в отместку за нападения партизан. В обе формы противостояния вовлекались две стороны – страны Оси и Советский Союз. Войска стран Оси представляли собой смешение регулярных войск, полицейских, сотрудников служб безопасности и местной милиции, состоящей из местных жителей, рекрутированных и снабжаемых оккупантами. Затем было насилие, преднамеренно направленное против гражданского населения, которое подвергалось осаде, обстреливалось, подвергалось бомбежкам, голодало и депортировалось вражескими войсками. И наконец, было насилие со стороны оккупационных властей и местных коллаборационистов против этнических меньшинств, главным образом евреев, которых загоняли в гетто, или уничтожали. Этот вид насилия осуществлялся в основном против безоружного гражданского населения германским аппаратом безопасности (СС, СД, Гестапо и полицией) с помощью тысяч местных коллаборационистов и немецких регулярных войск; эти вопросы будут подробнее рассмотрены в последующих главах. Грань между этими разными формами насилия не была четко очерченной, так как злоумышленники могли совершать его по своей воле, но у каждого из них была собственная причина для совершения и эскалации насилия, которому невозможно дать ясное определение, прикрывая его понятием «варварства».

Все, кто пытаются дать объяснение некоторых форм насилия, обозначенных здесь, в целом подразделяются на два лагеря: первые видят предрасположенность к чрезмерному насилию в идеологическом внушении и установках доктрины или в преднамеренной брутализации людей; вторые фокусируются на деморализующих условиях и обстановке сражений – огромные потери, жестокость борьбы, тяжелые климатические условия, голод и страх⁸¹. Эти факторы безусловно играли свою роль, но крайняя жестокость насилия, проявленная на востоке, была прямым следствие того, как две диктатуры обозначали конфликт с самого его истока: Гитлер – как завоеватель расовой империи, Сталин – как защитник революционного государства против немецких агрессоров. Вся немецкая кампания на востоке определялась Гитлером в его заявлении в марте 1941 года, когда он говорил о «войне на истребление»⁸². Директивы, выходившие из гитлеровского Штаба Верховного командования, известные как «преступные приказы», давали немецким войскам разрешение на уничтожение «еврейско-большевистской» интеллигенции, политических комиссаров и офицеров советских служб безопасности. «Сила, – говорил Гитлер командующему сухопутными войсками, – должна использоваться в самой жестокой форме»⁸³. В опубликованном 13 мая 1941 года декрете о военном судопроизводстве в военное время из сферы компетенции военных трибуналов исчезли преступления против гражданских лиц, а все положения, предписывающие наказания за нарушения против «враждебных гражданских лиц», совершенных солдатами, были приостановлены. «Вооруженные лица, не являющиеся частью регулярных войск, – говорилось в декрете, – должны безжалостно уничтожаться в сражении или при побеге. Все другие враждебные действия со стороны гражданских лиц должны пресекаться на месте самым жестоким образом»; в местах, откуда пришли нападавшие, допускались «коллективные репрессалии», если не могут быть пойманы преступники⁸⁴. 19 мая последовали инструкции о поведении войск в России. В параграфе I (2) говорилось о том, что борьба [Германии] требует безжалостных и энергичных действий против большевистских агитаторов, партизан, саботажников и евреев, и одобрялась «полная ликвидация любого активного или пассивного сопротивления»⁸⁵. 6 июня верховное командования издало «Инструкцию по обращению с политическими комиссарами», которая сначала предлагала пугающее описание «преисполненного ненавистью, свирепого и бесчеловечного обращения», ожидавшее немецких солдат со стороны комиссаров, после чего следовал приказ – комиссаров, взятых в плен во время боя или в момент их сопротивления, «сразу же приканчивать оружием», что является делом принципа. В дополнении к инструкции, составленном главнокомандующим сухопутными войсками фон Браухичем, рекомендовалось комиссаров, по возможности, убивать «незаметно»⁸⁶.

Взгляды Гитлера на то, как следует обращаться с советским противником, являлись взглядами германского Верховного командования; они недвусмысленно разрешали войскам действовать с крайней жестокостью по отношению к советскому гражданскому населению и не раздумывая убивать определенные категории пленников, заранее даруя солдатам полное освобождение от преследования за все, что они совершали. Подобные инструкции не вызывали большого протеста в армии, так как многие старшие офицеры соглашались с необходимостью особых мер против нового врага и охотно передавали предрассудки своего командования вверенным им войскам. Характерным в этом отношении было исследование, проведенное генералом Гепнером для 4-й танковой группы в начале мая 1941 года, которое начиналось с утверждения о том, что война против России является существенной частью «борьбы за существование германского народа» против «еврейского большевизма». Кампания должна вестись, продолжал Гепнер, «с неслыханной жестокостью». Солдаты должны вооружить себя «железной, неумолимой волей» и показать «отсутствие пощады носителям сегодняшней российско-большевистской системы»⁸⁷. Франц Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск и член того круга людей, которые рассматривали возможность переворота против Гитлера в 1938 году, взял на себя труд добавить категории «евреев и коммунистов» в список тех, кто оказался на прицеле во время кампании против Югославии в апреле 1941 года; он также содействовал составлению инструкции для плана «Барбаросса» несколько недель спустя, требуя «железной жестокости» при обращении с гражданским населением, «обманутым» «проводниками еврейско-большевистской идеологии»⁸⁸. На заседании военных судей в июне 1941 генерал Ойген Мюллер отметил, что, согласно намерению Гитлера, в предстоящем вторжении «юридические соображения должны отступить назад перед необходимостями войны». Командующий сухопутными силами был озабочен лишь тем, чтобы избежать «вырождения войск» в результате дарованной им неограниченной лицензии на убийства, и настаивал на том, чтобы репрессалии и убийства совершались только по приказу офицеров⁸⁹.

Сами войска были заранее предупреждены, чтобы они ожидали от врага такого поведения, которое бы однозначно делало легитимными акты карательного и систематического насилия. Ко всем советским солдатам, даже пленникам, требовалось относиться с крайней осторожностью. В армейских руководствах по ведению боя содержалось предупреждение о том, что «азиатские солдаты Красной Армии особенно непроницаемы, непредсказуемы, коварны и грубы»⁹⁰. В листках с инструкциями, озаглавленных вопросом «Знаете ли вы врага?» подчеркивалось, что от русских нельзя ожидать, что они «будут вести себя как настоящие солдаты и рыцарские противники». Многие старшие офицеры вспоминали войну на востоке в 1914 и 1918 годах, где они узнали, как русские солдаты могли притворяться мертвыми, или продолжали сражаться будучи ранеными, или переодеваться во вражескую форму, перед тем как начать убивать немецких солдат. Предполагалось, что русские будут убивать и пытать своих пленников, и немецкие солдаты давали обет чести гарантировать, что «они он не позволят никому из своих товарищей попасть в руки врага!» Среди опасностей, которых следовало остерегаться, были вражеские парашютисты, одетые в гражданскую одежду, отравленная пища и вода, химическое оружие, которое, как заявлялось, советская сторона станет использовать первой.

В более поздние годы войны Германским рекрутам, прибывавшим на фронт, рутинно сообщали, чтобы те допускали, что сдающиеся в плен советские солдаты могут при первой возможности напасть на них и что «мертвые» солдаты часто восстают и стреляют немцам в спину⁹¹. Немецкие солдаты, вторгшиеся в Советский Союз в 1941 году, были уже проинструктированы ожидать худшего. Альберт Нойхаус, коммивояжер, призванный в армию перед вторжением в Советский Союз, писал своей жене через неделю после начала кампании, что русские не знали, что обрушилось на них: «И они, несомненно, заслужили этого, эти подонки не заслужили ничего лучшего»⁹². Юный пулеметчик Гюнтер Кошоррек описывал в тайном дневнике свои первые впечатления о «куче грязной коричневой массы», которую представляла советская солдатня на линии его прицела⁹³.

В Советском Союзе в ответ на нападение Германии прозвучал призыв к оружию ко всему советскому обществу. Довоенный идеал солдата-гражданина, восходивший к Гражданской войне, лежал в самой сердцевине советской народной культуры. Эта культура предполагала, что каждый гражданин станет бойцом, если этого потребует время; изгнать захватчика, а если есть возможность, убить его, считалось не актом самоубийственного отчаяния, а высшим гражданским долгом. В своем первом с момента начала войны обращении, прозвучавшем по радио 3 июля 1941 года, Сталин объявил, что помимо армии «все граждане Советского Союза должны защищать каждую пядь Советской земли, должны сражаться до последней капли крови за наши города и села…». Война, говорил он, является не обычной войной, а «великой битвой всего Советского народа», он призывал партизан преследовать и уничтожать врага, создавать народное ополчение из простых людей и защищать города, оказавшиеся под угрозой захвата⁹⁴. В ноябре Сталин обратился к Московскому Совету, сообщив его членам, что ввиду ничем не ограниченной жестокости, проявленной немецкими войсками, задача народа «состоит в уничтожении всех немцев до последнего человека…»⁹⁵. Та же жестокость применялась по отношению к тем, кто угрожал внутреннему советскому фронту, и к солдатам, предпочитавшим сдаться в плен, а не сражаться до последнего патрона или последнего вздоха. Приказ наркома обороны № 270, изданный 16 августа 1941 года, клеймил всех пленных советских солдат как «предателей родины» и устанавливал наказание их родственникам⁹⁶.

Призыв к оружию, обращенный ко всему обществу, подверг тысячи ополченцев жестоким репрессиям, со стороны наступающей немецкой армии. Подразделения добровольцев, собранные в Москве и Ленинграде, были брошены на передовую линию фронта, где они подверглись страшному натиску врага. Примерно 130 000 ополченцев были посланы на Ленинградский фронт, тогда как 500 000 ленинградцев приготовились к обороне города, а 14 000 человек были обучены партизанской войне и посланы за линию фронта, к врагам⁹⁷. Первые месяцы нападения Германии продемонстрировали широкий отклик на призыв Сталина к всенародному сопротивлению захватчику и высокий дух самопожертвования, поскольку в этом и состояло центральное послание нараставшей милитаризации Советского общества перед 1941 годом. На протяжении 1942 года акцент в военной пропаганде сместился с героической жертвенности к кровавому возмездию, по мере того, как новости о зверствах германских захватчиков распространялись среди советского населения. К летним месяцам управляемая кампания раздувания ненависти к врагу была использована для побуждения населения к новым усилиям. Поэт и писатель Илья Эренбург, вернувшийся из Парижа в 1940 году, регулярно публиковал статьи, пропагандирующие ненависть к захватчикам: «Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал…» Образ врага сократился до размера животного, воплотившись в змею или бешеную собаку. В произведении «Партизан», опубликованном в «Правде» в июле 1942 года немцы представали как «палачи, кровопийцы, каннибалы, убийцы, воры, собаки».

В другой поэме, появившейся в конце августа, немцы предстали «фашистскими змеями». «Мы должны вырвать у них зубы/вырвать их внутренности/проломить им хребет»⁹⁸. Тема изнасилования немецкими солдатами советских женщин звучала регулярно, обычные советские солдаты слышали страшные истории о детях и женщинах, и передавали их от одного к другому. Немецкие солдаты представлялись советской публике как развратные животные, которых надо уничтожать без всякой пощады, что зеркально отражало негативный стереотип красноармейцев в германской военной пропаганде. Неизбежным результатом этого стала эскалация насилия: немецкие войска получили разрешение действовать против гражданского населения с исключительной жестокостью, а с военными им следовало обращаться с осторожным презрением; от советского народа ожидали сопротивления всеми возможными средствами, а советские солдаты должны были стремиться к страшной мести по отношению к захватчикам, когда настанет час расплаты. Образ, который каждая из сторон создала из другой стороны, стал самореализацией их пророчеств.

Однако совсем не все немецкие и советские солдаты совершали зверства, которые им было позволено или их поощряли совершать. На полях сражений между двумя армиями условия борьбы провоцировали исключительную степень насилия. Советские войска несли чудовищные потери, но они сражались с той решимостью, которая поражала немцев. Мужество и отвага некоторых советских солдат часто носили самоубийственный характер, но это приводило к огромным потерям на немецкой стороне. Неизменная реальность насильственной смерти вызывала страх и фатализм. Солдаты обеих сторон стояли перед перспективой насилия с их собственной стороны, в случае дезертирства или паники. В немецких войсках было расстреляно 15 000 своих солдат и так же, как и в Красной Армии, уклонистов и уголовников ссылали в штрафные батальоны. Солдаты воевали на фронтах, если выживали, месяцы напролет, и перспектива покинуть линию фронта неумолимо угасала. Смерть была неотъемлемой частью их существования, она зависела от случая, и была капризна. Один итальянский офицер связи на Украине, Джорджо Геддес, был свидетелем того, как небольшая группа солдат стран Оси, отставших от своих частей, брели вдоль грязного тракта в направлении от Сталинграда. Когда двое немецких полевых полицейских остановили их для проверки документов, один из солдат открыл огонь из тяжелого пулемета, который он нес с собой, убив обоих офицеров. Группа продолжила свой путь, оставив мертвых лежать там, где они упали⁹⁹.

В бою законы войны игнорировали обе воюющие стороны. Советские солдаты проявляли в войне такие способности, которые ставили их перед перспективой суровых репрессалий. Они были большими мастерами скрываться или внедряться в ряды врага, прячась в лисьих норах или среди трупов, незаметные и совершенно неподвижные до тех пор, пока немецкая пехота, не ведающая о скрывающемся противнике, обнаруживала, что ее атакуют сзади. Советские солдаты с большей готовностью шли в рукопашный бой; они пользовались ножами для устранения часовых и дозорных; умение советских солдат продвигаться вперед скрытно и украдкой обескураживало врага; огонь снайперов Красной Армии был смертельным. В бою красноармейцы падали навзничь во время атаки и лежали тихо среди действительно мертвых до тех пор, пока не представлялась возможность снова применить оружие. Поэтому немецкие войска были научены убивать всех на земле, даже раненых. Кошорек, находясь в своем первом боевом сражении вблизи Сталингрда, с ужасом наблюдал, как его сержант приставлял дуло своего автомата к головам солдат, которые совершенно очевидно были уже мертвы и спускал курок. Другие солдаты делали то же самое, пиная трупы, чтобы проверить наличие признаков жизни и стреляли в тех, кто еще был жив. Но через несколько месяцев он с безразличием наблюдал за тем, как раненый советский офицер был расстрелян из автомата за то, что пытался застрелить другого человека, бинтующего свои раны¹⁰⁰. Германским солдатам говорили, что Красная Армия не берет пленных; то же самое говорили и советским солдатам. Чудовищная жестокость стала рутиной. Евгений Бессонов, советский офицер, танкист, вспоминал в своих мемуарах германский рейд на временный госпиталь, где все, кроме одного раненого, были убиты; Кошорек, отступая в 1944 году, натолкнулся на изуродованные тела своих товарищей, головы которых были разбиты, а животы распороты¹⁰¹.

Обе стороны брали пленников, но тысячи солдат убивали не задумываясь во время марша, или от отчаяния, или охваченные внезапной ненавистью. Зверское поведение приводило к замкнутому кругу страха и возмездия, который невозможно было разорвать.

Обе стороны захватили миллионы пленных, но то, как с ними обращались на той и другой стороне, ясно показало различия в том, как обе диктатуры подходили к войне. К лету 1944 года немецкие войска захватили в общей сложности 5,2 миллиона советских солдат. О 2,2 миллиона их них было сообщено, что они убиты. Данные о смертях среди советских пленных за весь период войны варьируют от 2,54 миллиона до 3,3 миллиона человек¹⁰². Советские данные говорят о том, что из 2,88 миллиона немецких пленных 356 000 погибли, доля потери составляет 14,9 %¹⁰³. Высокий процент потерь среди советских пленных приходился главным образом на зиму 1941–1942 годов, когда немецкие войска захватила значительно большее число пленных, чем они предполагали. Пленных размещали во временные лагеря, опутанные колючей проволокой, по периметру которых располагались пулеметы, часто почти или вовсе без навесов и с плохим питанием. Гитлер сначала твердо стоял на том, чтобы не брать их в Европу для использования в качестве принудительной рабочей силы; они, как ему казалось, представляют как биологическую, так и политическую угрозу. Когда в июне 1941 года Советское правительство, не подписавшее Женевскую конвенцию, попыталось привлечь Международный Красный Крест для выяснения характера обращения с пленниками обеими воюющими сторонами, немцы ответили отказом. На начальной стадии войны взгляды Гитлера на покоренные славянские народы откровенно носили характер геноцида. Генеральный план для востока, предполагал, что миллионы славян должны будут исчезнуть по мере строительства новой империи. Гитлер приказал своим войскам, осаждавшим Ленинград, не проявлять никакого участия к судьбе трех миллионов жителей города; он говорил своему окружению, что Москва будет стерта с лица земли вместе с ее жителями. Когда советские пленные голодали до смерти, тысячи других умирали в оккупированных немцами городах от болезней и голода¹⁰⁴.

Не все советские пленные умерли от преднамеренного пренебрежения. Примерно 600 000 были убиты германскими войсками и людьми из служб безопасности по расовому признаку или потому, что они были коммунистами. Третьих убивали за нарушение правил или попытки побега из смертельных лагерей. Комендант лагеря в Смоленске писал январе 1942 года в своем дневнике о приведение в исполнении смертного приговора «на глазах у других» двух голодающих пленных, обвиненных в том, что они ели трупы своих умерших товарищей¹⁰⁵. Немногие советские пленные были отправлены в Германию до того, как под оказываемым со всех сторон давлением требований ослабить нехватку рабочей силы 31 октября 1941 года Гитлер согласился с тем, что советские пленники войны могут быть использованы в Рейхе, пока они изолированы от основного населения их страны. Но к марту в рейх было отправлено только 166,800 человек. И только в апреле 1942 года началось широкомасштабное перемещение пленных, к тому времени две трети которых были уже мертвы¹⁰⁶. Состояние выживавшей части мало подходило для работы. «Из миллионов пленных, – писал тот же комендант лагеря, – только несколько тысяч можно считать пригодными для работы… во-первых, невероятно много людей погибли от сыпного тифа, а остальные настолько слабы и жалки…»¹⁰⁷ В течение 1942 года новые пленные были перемещены в Германию и к осени почти полмиллиона их приступили к работе, к 1944 году их было 631 000. Пленным рабочим преднамеренно давали скудную пищу и сурово наказывали за любые нарушения. Тысячи из них закончили свои путь в концлагерях. В августе 1942 года СД сообщало, что антисоветская пропаганда возбудила беспокойство среди немецкого населения по поводу «звероподобного» русского хищника. «Многие люди из народа, – говорилось в сообщении, – полагают, что они должны быть полностью истреблены»¹⁰⁸.

Обращение с германскими пленными в Советском Союзе определялось острой нехваткой рабочей силы, которую испытывала советская военная экономика. Как и немецкие вооруженные силы, Красная Армия предусмотрела для пленных крайне ограниченные условия существования. В Советском Союзе к осени 1941 года было всего три лагеря, способных принять 8 000 пленных. К 1943 году их стал 31, вместимостью 200 000 человек. По закону от 1 июля 1941 года об использовании труда пленных большинство их были отправлены на работу в сельском хозяйстве, строительстве и тяжелой промышленности. Они, также как и заключенные ГУЛАГа, подразделялись на четыре категории, от совершенно здоровых до инвалидов. Смертность сначала была очень высокой из-за плохого питания, холода и болезней. В течение первой зимы 1941–1942 годов она составила 15 %, но в течение зимы 1942–1943 годов она выросла до 52 %; большая часть из 119 000 умерших, погибли из-за последствий крайней дистрофии. Начиная с 1943 года власти предприняли большие усилия к тому, чтобы поднять производительность труда пленных и улучшить их обеспечение, в итоге уровень смертности среди них упал к концу войны до всего 4 %¹⁰⁹. Пленники были изолированы от всего остального населения. Лагеря, состоявшие из палаток или грубых бараков, управлялись немецкими офицерами. Мужчины работали по десять-двенадцать часов в день, и получали ту же норму хлеба и супа, что и советские заключенные. Те, кто были достаточно сильны, чтобы превысить норму работы, заслуживали дополнительную порцию хлеба. Немецких пленных поощряли к соревнованию между собой за звание пленного Стахановца. Они подвергались тому же досмотру служб безопасности, что и обычные заключенные. Случаи саботажа рассматривались как «фашистское сопротивление», и сурово наказывались; в то же время, была запущена программа перевоспитания, которая привела к тому, что пятая часть всех пленных вступила в движение «Свободная Германия». Некоторые из них прошли переобучение на трехмесячных курсах по «антифашистской пропаганде», которые проводил НКВД, после чего в 1945 году их посылали в Советскую зону Германии в качестве агитаторов. И наконец, более двух миллионов пленных были репатриированы обратно в Германию, 1,4 миллиона человек к 1948 году, а последние не ранее 1956 года¹¹⁰.

Одной из сфер войны, в которой были взяты очень немного пленных и им не давали пощады, была борьба между армиями стран Оси и нерегулярными войсками, которые боролись с ними за германской линией фронта. Это была война, которую предполагала вести германская армия, хотя меры, предпринятые в качестве подготовки к ее ведению были незначительными. Суровые приказы, изданные накануне вторжения, возникли спонтанно. Альберт Нойхауз прибыл в деревню через три дня после того, как первые германские части прошли через нее, и обнаружил гражданских лиц, лежащих около разрушенных домов. «Наши войска должны были быть обстреляны, – писал он своей жене¹¹¹. Антипартизанские приказы должны были выполняться беспощадно.

Из штаба Гитлера поступил новый поток директив войскам и отрядам служб безопасности действовать с еще большей жестокостью. 23 июля 1941 г. вышел закон, позволяющий войскам «распространять своего рода ужас», который бы заставил Советских людей «потерять всякий интерес к попыткам неподчинения»¹¹². 16 сентября Кейтель, начальник штаба ОКВ, распространил закон о заложниках, позволяющий войскам расстреливать от 50 до 100 советских граждан за каждого убитого немца. Человеческая жизнь, утверждал он, мало что значит в Советском Союзе¹¹³. На всех оккупированных территориях, даже в тех областях, которые недавно были заняты Советским Союзом, на войска стран Оси нападали стрелки-одиночки, небольшие группы советских бойцов или политических комиссаров, отбившихся от своих гостей или оказавшихся в окружении, комсомольские рекруты, ополченцы. Это была мало организованная партизанская борьба, но на повстанцев охотились полицейские и солдаты, и убивали их тысячами. Их тела, с табличками с небрежно написанными надписями, привязанными к шее, висели на виду у всех в качестве предупреждения. В июле 1942 года антипартизанские операции предпринимались под юрисдикцией Гиммлера, который немедленно приказал удалить слово «партизан» и называть врагов «бандитами». 16 декабря 1942 года было издано новое «Руководство по ведению партизанской войны», в котором говорилось, что война против нерегулярных войск должна вестись невзирая на все правила, оговоренные в договорах и нормы морали, «без каких-либо ограничений, даже в отношении женщин и детей»¹¹⁴.

Советское правительство не издавало никаких постановлений относительно партизанской войны. Когда в июле 1941 года Сталин призывал всех к партизанской войне против агрессора, он знал, что подготовка к возможным партизанским операциям была приостановлена из-за его собственного недоверия к политической благонадежности нерегулярных сил. Нерегулярные силы были снабжены копиями брошюры Ленина 1906 года о «Партизанской войне» и ограниченным количеством оружия. И только 30 мая 1942 года Сталин наконец-то одобрил создание Центрального штаба партизанского движения во главе с секретарем Белорусской коммунистической партии Пантелеймоном Пономаренко. Партизанские соединения были организованы вдоль фронтов с внедренными для осуществления руководства командирами Красной Армии и офицерами НКВД. Партизан побуждали видеть себя в качестве мстителей и борцов. Клятва партизан: «Жестоко, беспощадно и неумолимо» мстить врагам… Кровь за кровь! Смерть за смерть!»¹¹⁵К концу 1942 года насчитывалось примерно 300 000 партизан, однако точную численность партизан установить было невозможно. Тысячи их были убиты в ходе широкомасштабных артипартизанских карательных операций, которые проводили десять дивизий служб безопасности, расположенные в тылу войск. Другие входили или выходили из партизанского движения. Некоторые из них были настоящими бандитами, грабившими местное население и терроризировавшие целые районы. Джорджо Геддес был свидетелем казни одного местного партизанского руководителя на Украине, который под видом сотрудничества с немцами в качестве милиционера, убил больше тридцати местных деревенских жителей. Его смерть привлекла толпу людей, которые с пониманием восприняли это событие, считая его «банальным уголовником и убийцей», но перед расстрелом он выкрикнул «Да здравствует Сталин!» и сумел бросить призыв «Да здравствует Россия!» в лицо немецкому офицеру, нанесшему ему смертельный удар¹¹⁶.

Эта история служит примером неоднозначности тех событий, которые испещрили картину партизанской войны. Области, оккупированные войсками стран Оси, были в основном населены нерусским населением и здесь можно было найти тысячи местных антисоветских коллаборационистов. Некоторых из них привлекали в антипартизанские соединения, которые охотились за бойцами Красной Армии, отставшими от основных частей, и дезертирами или истинными партизанами, и совершали над ними страшные издевательства, после чего расстреливали. На Украине примерно 300 000 националистических партизан вели войну и против германских оккупантов, и в то же время, против партизан и Красной Армии, когда эти области вновь стали частью Советского Союза. Страшные преступления массово совершались в областях, удаленных от основных центров власти; отдельные случаи насилия были частью усилий голодных жителей, направленных на выживание в условиях оккупации. Общей нитью, проходящей через всю войну между нерегулярными и регулярными войсками, является стремление немецких военных и подразделений служб безопасности проводить политику исключительного террора в отношении гражданского населения. Опасности партизанской войны сделали немецких солдат брутальными любителями прибегать к насилию. Партизанские атаки были непредсказуемыми и смертельно опасными, а партизан было трудно отличить от остальных местных жителей. Репрессивные методы были рутинно кровавыми. Одна из записей в дневнике от января 1943 года гласит: «15 мужчин, 41 женщина, 50 детей – в общей сложности 106 человек, симпатизирующих партизанам или их пособников, получили особое обращение… всех жителей собрали вместе, после чего с ними покончили»¹¹⁷. Партизанская засада в ноябре 1941 года в окрестностях деревни Великая Обухивка на Украине привела к мгновенной каре. Германское пехотная часть окружила деревню, были сожжены все здания, за исключением тех, которые немцы хотели сохранить, и расстреляно примерно 200–300 человек, мужчин, женщин и детей¹¹⁸.

Войной против партизан руководил эсэсовский генерал Эрих фон дем Бах-Зелевский, под контролем которого находились и айнзацгруппы – подразделения служб безопасности, использовавшиеся для убийства советских евреев и коммунистов с первых дней кампании на востоке.

Он не делал больших различий между ними: «Там где партизаны, там и евреи, и там, где евреи, там тоже партизаны»¹¹⁹. Тысячи схваченных в ходе антипартизанских рейдов, были невинными членами еврейских общин, которые были изолированы в первую очередь для репрессивных акций. Но антипартизанские карательные акции в отношении местного населения продолжались даже тогда, когда еврейское население было в основном уже ликвидировано. Организованные карательные рейды сил служб безопасности приводили к огромных потерям среди гражданского населения, хотя о погибших германские чиновники сообщали как о «бандитах». Операция «Малярия», проводившаяся в августе 1942 года, привела к столкновению смешанных сил из 3750 пехоты СС, полицейских и местной литовской и русской милиции с партизанскими отрядами. Примерно 1274 «подозреваемых» были расстреляны, а 389 партизан – убиты в бою. Многие, возможно большинство из тех, кто был убит в ходе операции, были безоружны. Другая операция, осуществленная в ноябре 1942 года, закончилась смертью 2975 человек в отместку за гибель двух немцев, другая операция, проводившаяся через месяц, привела к смерти 6172 человек за семь убитых немцев; в ходе основной операции, проводившейся в феврале 1943 года, было убито 12 897, в то время как потери немцев составили 29 убитых¹²⁰. По сообщениям немцев более 100 000 «бандитов» были убиты в районе действия группы армий «Центр». Во всех этих сражениях количество найденного оружия было мизерным по отношению к числу убитых. В ходе одной операции в 1942 году было убито 928 «бандитов», но обнаружено всего 201 винтовка¹²¹. Подавляющее большинство тех, кто был убит в долгой партизанской войне на востоке, были невинными мирными жителями, тысячи из которых были движимы стремлением включиться в партизанские отряды в ответ на зверства германских захватчиков. По приблизительным подсчетам общее количество гражданских лиц, погибших на советской стороне, составляет от 16 до 17 миллионов человек. Они стали жертвами всякого рода насилия, совершавшегося разными сторонами, но общим знаменателем процесса была «война на истребление», развязанная Гитлером в июне 1941 года и спровоцировавшая в первую очередь чудовищную волну насилия.

Теми, кто совершал эти акты насилия, двигали самые разные мотивы. Любая попытка классифицировать их на основе простых понятий – как результат идеологической обработки, или как последствия милитаристского духа мужских ценностей, круговой поруки или бессердечия, ведет к разделению их просто по числу и по типам преступников, и тому огромному спектру типов поведения и подходов, которые они демонстрировали. Во многих случаях идеология и культ солдатской мужественности или воинская честь шли рука об руку. Карл Кречмер, офицер СС, руководивший карательными подразделениями в конце 1942 года, писал своей жене: «Зрелище мертвых тел (включая женщин и детей) – не самое приятное… Но мы ведем эту войну за выживание или смерть нашего народа». Он сожалел об угрызениях своей совести, называя их «глупыми мыслями», но, тем не менее, вновь писал, что «это слабость – не быть способным выдержать зрелище мертвых тел; лучшее, что можно сделать для того, чтобы преодолеть ее – делать это как можно чаще. Потом это становится привычкой…» Но были и те, для кого насилие неосознанно стало образом жизни. Один солдат ваффен-СС, находясь в лагере после войны, бахвалился тем, как он убивал мирных жителей и пленных красноармейцев, 700 человек в один раз, «потому что он за это получил сигареты и шнапс»¹²². Доводы, говорящие о том, что такого рода жестокость была следствием длительной войны на востоке, где условия войны способствовали вырождению морали, не соответствуют многочисленным фактам экстремального насилия, которое немецкая солдатня демонстрировала на других театрах войны, характерного как для регулярных войск, так и для служб безопасности, и сведениям о зверствах против евреев и других мирных граждан, которые совершались систематически, и в огромном масштабе в течение всего 1941 года, когда страны Оси одерживали легкие победы, и с самых первых дней кампании¹²³. Действительно, для когорты юных немцев, двинувшихся на восток в поздние этапы войны, большая часть зверств была уже в прошлом, так как они совершались два или три года до этого. Разложение моральных основ действий военных может быть легче объяснено понятиями политических и расовых предрассудков, порожденных режимом, атмосферой юридической дозволенности зверств, которую солдаты хорошо осознавали, и необычно суровых традиций немецкой военной юстиции, которые были установлены для оправдания репрессалий, захвата заложников и военных убийств.

Тотальная война была такой, какой и ожидалась.

Насилие с Советской стороны постичь гораздо легче не только потому, что Красная Армия и тысячи гражданских добровольцев сражались за освобождение своей родины от захватчиков и преступников, но и по причине того, что сама система оправдывала и применяла экстремальные формы насилия при защите революционного государства. Насилие против агрессора шло рука об руку с насилием Советского государства против собственных солдат и собственного населения. В Москве, например, по закону военного времени от октября 1941 года за девять месяцев было задержано 83 060 человек, 13 из них были расстреляны на месте, 887 – приговорены к смертной казни и 4168 – заключены в тюрьму¹²⁴. Когда советские солдаты, перейдя руины своих западных границ, достигли Германии, они включились в настоящие оргии репрессивных убийств и массовых изнасилований населения, которое, как их учили, они должны были ненавидеть как животных. Это насилие было понять проще, чем то, которое было принесено агрессорами населению востока, так как оно было движимо простой, но злобной жаждой победы и возмездия. Одновременно советские солдаты и службы безопасности были связаны собственной партизанской войной против украинских и прибалтийских националистов, вновь оказавшихся под властью Советов. Партизанская война в этих районах вызвала к жизни новый круг дикого ничем не ограниченного насилия. За период с февраля 1944 по май 1946 года советские войска убили 110 000 националистов, арестовали еще 250 000 и депортировали в лагеря в общей сложности 570 826 человек, многие из которых были членами семей и детьми убитых или заключенных в тюрьмы националистов¹²⁵. Поскольку многие из них подозревались в коллаборационизма, была возможность подчеркивать их предательскую сущность, а не национализм. Несколько человек были взяты в плен и повешены в назидание остальным с табличками на шее. Многие члены групп, охотившиеся за изменниками родины, были бывшими партизанами, сами когда-то ставшими жертвами украинской националистической вендетты¹²⁶. Насилие в разрушенных приграничных районах страны не исчезло полностью вплоть до начала 1950-х годов.

* * *

В последние недели 1940 года обе стороны – и Германские вооруженные силы и Красная Армия, проводили настольные военно-штабные игры, чтобы посмотреть, кто победит в немецко-советской конфронтации. Германские игры проводились в ноябре в Берлине, и привели к выводу о том, что советские войска потерпят стремительное и окончательное поражение. Военные игры в Москве состоялись через неделю после штабных дискуссий в конце декабря 1940 года. Первую игру разыгрывали между собой Жуков и генерал Дмитрий Павлов, командующий войсками Западного Особого военного округа. Жуков играл за немцев. После первоначального советского наступления, Жуков одержал ошеломительную победу. Когда Сталин спросил о результате игры, начальник Генерального штаба не мог найти в себе силы, чтобы сказать правду, и на следующий день был уволен. В июле Павлов был расстрелян после того, как не смог противостоять действительному нападению Германии¹²⁷.

Гитлеровская Германия не смогла победить в войне против Сталинского Советского Союза, что Жуков во многом ставит себе в заслугу. Причин поражения Германии на востоке много. Некоторые из них связаны с различиями в том, как две системы вели войну, другие лежат в различиях реакций двух диктатур на требования верховного военного командования. Исходный пункт лежит на поле боя, поскольку вопреки многочисленным препятствиям, сдерживавшим действия Красной Армии первые восемнадцать месяцев войны, советские войска успешно отразили атаки противника, не просто, как это часто предполагается, подавляя врага своей численностью. Мнение о том, что Советский Союз имел бесконечные просторы Евразии, откуда он мог черпать ресурсы для обеспечения своей армии, уничтоженной в первые годы противостояния, представляет собой совершенно искаженный взгляд на то, какая пропасть в запасах человеческих ресурсов была у обеих сторон.

К середине 1942 года войска стран Оси оккупировали территорию, на которой проживало 66 миллионов человек, существенно сократив, таким образом, советский резерв потенциальных солдат и рабочих. Германия, напротив, могла черпать людские ресурсы не только из расширенного Рейха, но и из оккупированных стран Европы и Советского Союза. На востоке Германию поддерживали Финляндия, Венгрия,

Румыния и, в ограниченном масштабе, Италия, существенно дополняя потенциальный людской резерв Рейха. В критический период, в середине войны, перед тем, как германские войска ввязались в сражения в Италии и Франции с Великобританией и США, баланс населения между двумя сторонами на востоке демонстрировал удивительные цифры. Население Великой Германии насчитывало 96 миллионов человек, а свободная часть Советского Союза – 120 миллионов. Общая численность населения Финляндии, Румынии и Венгрии вместе взятых в 1941 году достигало примерно 29 миллионов человек.

На базе этого основного ядра населения каждая из сторон в 1943 и 1944 годах поддерживала численность вооруженных сил на уровне примерно 11 миллионов человек, не считая, финской, венгерской и румынской армий, воевавших на немецкой стороне, добровольческих дивизий из остальной части Европы, и нескольких миллионов бывших советских граждан, 300 000 из которых носили оружие, а на основе остальной части этого контингента были сформированы подразделения материально-технического снабжения, а также дополнительные части германского фронта¹²⁸. Советский Союз потерял более чем пять миллионов обученных солдат в первый год войны, включая основное ядро регулярной армии. Масштабы потерь продолжили оставаться исключительно высокими на протяжении всей войны, хотя они снижались по мере того как Красная Армия все лучше овладевала навыками сражений. Общие численность безвозвратных военных потерь составила 11 444 100 человек, из которых 8 668 400 были убиты. Другие 18 миллионов представляли собой выбывавших из строя от ранения или заболеваний, вызванных боевыми ранениями, разными болезнями, переохлаждением или нарушениями психики, что составило чудовищные 84 % от всей численности мобилизованных¹²⁹. Германские потери на Восточном фронте в общей сложности достигли шести миллионов человек убитыми или взятыми в плен, большей частью в последние два года кампании¹³⁰. Поскольку советские войска несли неоправданно высокие потери в первую очередь из-за плохой боевой подготовки, а также из-за часто опрометчивого отношения к потерям, баланс людских ресурсов не может служить показателем боеспособности обеих сторон. Советские дивизии формировались и переформировались со все меньшим числом боевых частей, что и объясняет увеличение их числа во время войны. В среднем численность их состава упала за время войны с 10 000-12 000 до менее, чем 3000, иногда даже меньше. И тем не менее, сообщения с советских фронтов от тех, кто выжил, свидетельствуют о том, что люди здесь продолжали сражаться даже тогда, когда части сокращались до мизерного количества бойцов, но сохранялись как целые военные соединения. Лейтенант Красной Армии Евгений Бессонов воевал в бригаде, которая сократилась с 500 до 50 человек, но продолжала оставаться на линии фронта. Некоторые данные свидетельствуют о том, что, многие советские военные соединения были с трудом сформированы с включением мужчин старше предельного возраста военной службы, или особенно не желающих служить, или плохо обученных мужчин, либо неспособных соблюдать дисциплину. Бессонов обнаружил даже обычных 18-летних призывников, «недостаточно сильных физически, в большинстве своем небольших и слабых, болезненных юнцов»¹³¹.

Изменение баланса боеспособности между двумя сторонами было обязано прежде всего резкому увеличению количества передового вооружения на советской стороне, и значительному улучшению в организации и использовании этого вооружения. В течение 1942 и 1943 годов баланс военных потенциалов резко сместился в пользу Красной Армии. Как и на западном фронте в годы Первой мировой войны критический баланс сложился в артиллерии. Советские заводы производили сотни тысяч артиллерийских орудий, а немецкие – десятки тысяч. В 1942 и 1943 годах соотношение производства танков также было существенно в пользу Советского Союза. Мобильность Красной Армии была также значительно выше, чем у Германии, что обеспечивалось сотнями тысяч созданных в Советском Союзе и Америке грузовиков и джипов. Воспоминания участников боев с обеих сторон говорят о том, как артиллерия и танки обеспечивали средства для прорыва через вражеские позиции и подтверждали полную неэффективность ничем не поддержанных действий пехоты.

Усиление модернизации и механизации Советских вооруженных сил происходило на фоне снижения уровня обеспеченности другой стороны. Большие расстояния, неблагоприятная местность и проблемы с ремонтом техники, ее повседневным содержанием и заправкой горючим, добавляли немцам трудностей и расширяли уже существующий разрыв между военным потенциалом той и другой стороны, хотя немецкое вооружение продолжало в целом быть более качественным и более эффективным в действии. При равном числе выстрелов или при индивидуальном противоборстве танков оно превосходило советское оружие¹³². Это не советские «массы» нанесли поражение странам Оси, это сделало все возрастающее количество вооружения, которое используется в современной войне.

Однако даже этого преимущества было бы недостаточно, без принципиальных изменений в организации операций и развертывания современного вооружения Красной Армией победа была невозможна. Именно в этой сфере произошли колоссальные изменения, тем более невероятные, что они совершались на фоне непрерывной череды поражений и экстренных мер. Советский Генеральный штаб вознамерился в 1942 году выучить уроки предыдущих поражений. Было признано, что принципиальная слабость заключается в недостаточно эффективном контролировании за районом боевых действий. Существенный прогресс был достигнут в управлении широкомасштабными операциями. Централизация управления боевыми действиями была императивом, наряду с эффективной концентрацией усилий всех частей. Это означало, что необходимо полностью реформировать структуру частей и соединений армии. Были сформированы мощные, хорошо вооруженные моторизованные танковые армии, которые во многом копировали германские панцер-армии. Это были мобильные автономные системы, с собственным мото и пехотными подразделениями, тяжелой артиллерией, противотанковыми орудиями и бронетехникой. Они составляли острие всех наступлений, за ними следовали легковооруженные стрелковые дивизии, которые должны были прочесывать и удерживать местность¹³³. Военно-воздушные силы в 1941 году были размещены вдоль всего фронта и прикреплены к конкретным армиям, они строились не по принципу координации действий. Под руководством молодого генерала авиации Александра Новикова, отличившегося при обороне Ленинграда, была осуществлена централизация военно-воздушных сил Красной Армии, теперь ее самолеты были сконцентрированы для использования в критических точках сражения, и действиями их в целом управляли из штабных центров, расположенных позади линии фронта¹³⁴. Ключевым компонентом в реформе стала радиосвязь, которая была примитивной либо, а в некоторых случаях, до 1942 года не существовала вовсе. Ни танки, ни самолеты не были в обычном порядке приспособлены к радио, и не использовали его для связи с командованием сражения. По договору ленд-лиза Советский Союз получил 35 089 радиостанций, 380 000 полевых телефонов, 5900 радиоприемников и почти один миллион миль телефонных кабелей¹³⁵. Эти поставки революционизировали боевые характеристики сражений. Действия танковых армий и авиации теперь можно было контролировать через двустороннюю радиосвязь. Огромные усилия были предприняты для обеспечения ее надежной защиты, в отличие от практики 1941 года, когда сообщения часто передавались не закодированными, так что они были доступны немецкой радиоразведке и службе перехвата. На советской стороне, разработка контрмер радиоборьбы достигла очень высокого уровня, блокировался немецкий радиообмен и передавались ложные сообщения¹³⁶.

Советская тактика боевых действий также серьезно продвинулась, хотя спешная подготовка и низкое качество офицерского состава иногда сводили на нет в бою эти достижения. Гюнтер Кошоррек, который теперь сражался на подступах к Сталинграду, видел перед собой огромную группу советской пехоты, окруженной в небольшой впадине на земле. Их офицер пронзительным гортанным криком заставлял своих людей бежать вперед через поле, находившееся под пулеметным огнем, с ужасающими и бессмысленными потерями, пока все они не погибли, агонизируя в пламени немецкого огнемета¹³⁷. Но в общем советскую пехоту больше не бросали вперед большими группами, которые косил огонь укрепленных немецких пулеметных точек, вместо этого пехотинцы теперь продвигались под прикрытием танков, артиллерии и ракетного огня. Советские войска стали мастерами маскировки и введения противника в заблуждение, передвигаясь с исключительной скрытностью и в полной тишине.

Сражению, приведшему к окружению немцев в Сталинграде в ноябре 1942 года, операции «Уран», предшествовало массивное наращивание сил Красной Армии, которое прошло почти незамеченным немецкой разведкой. Для крупнейшего сражения войны на востоке, операции «Багратион», начавшейся в июне 1944 года против немецкой группы армий «Центр», Красная Армия собрала 5000 самолетов, 5200 танков и 2,4 миллиона человек и переместила на места боев 300 000 тонн нефти и один миллион тонн материально-технических средств, и тем не менее, застала противника врасплох. Глава германской военной разведки на востоке полковник Рейнхард Гелен рекомендовал командованию группы армий «ожидать спокойного лета»¹³⁸. Значительно усовершенствовали свою работу и советские секретные службы. Используя тактику агрессивной разведки, внедрения и шпионажа, а также радиоперехваты и дешифровку, советские войска получили к 1943 году гораздо лучшее представление о враге, с которым они сражались. Пропасть между противниками в эффективности ведения войны в 1941 году была ошеломительной, но советские войска максимально использовали все свои специфические способности, чтобы сократить через два года разрыв до приемлемого уровня.

Эти фундаментальные усовершенствования в советской стратегии и тактике ведения войны сполна проявились в сражении, приведшем в ноября 1942 – феврале 1943 года к освобождению Сталинграда, когда немецкая 6-я армия, под командованием генерала Фридриха Паулюса была вынуждена капитулировать. Поворотный момент наступил шесть месяцев спустя, когда немецкие войска начали операцию «Цитадель» для захвата стратегического выступа в районе Курска, в попытке расстроить советский фронт и создать условия для возобновления наступления на Москву. Плотная оборонительная полоса, созданная по настойчивому требованию Жукова, выдержала немецкую атаку, и в первый раз за все время войны Красная Армия не отступила, столкнувшись с летним наступлением германской армии. Последующее контрнаступление отбросило немецкие войска назад на исходные позиции, а затем последовало длительное отступление немцев. Этот отход немецких войск не был похож на молниеносный разгром советских частей летом 1941 года. Германская армия оставалась грозной силой, собственная боеспособность которой также постоянно менялась и совершенствовалась, а новое оружие, наподобие 75-тонного самоходной противотанковой установки «Фердинанд» могло легко уничтожать стандартный советский танк Т-34. Для полного разгрома немецких войск понадобилось еще почти два года кровопролитной войны, в которой было убито или попало в плен еще 4,52 миллиона советских солдат. Массированные бомбардировки Германии союзниками сократили возможности увеличения массового производства вооружения для армии, лишили германский фронт на востоке авиации и открыли путь для Второго фронта на западе в июне 1944 года. Но критическими годами были все же 1942-й и 1943-й, когда Красная Армия сумела сдерживать натиск Германской армии достаточно долго, чтобы получить возможность реформировать схему собственных боевых действий, организации и обучения личного состава и усовершенствовать боевое снаряжение, так, что это принесло положительные плоды.

Переменный успех военных действий отражал в определенной мере то, как оба диктатора относились к своей ответственности в качестве верховных главнокомандующих. Оба свои роли воспринимали всерьез. На протяжении всех четырех лет конфликта ни тот, ни другой не оставляли ни на один день свои командные пункты и постоянно держали под контролем военные усилия своих стран. Гитлер даже отказался на время войны от своих ежевечерних просмотров фильмов. Для обоих стало обычным встречаться, по меньшей мере, дважды в день с оперативным руководством армии или командным составом, чтобы получить краткую информацию о ходе боевых действий и подтвердить или изменить военные директивы. Кабинет Сталина в Кремле представлял собой сочетание Государственного комитета обороны и Верховного командования, «Ставки», обеспечивавшее тесную связь между управлением воюющим тылом и боевым фронтом. Сталин регулярно посылал специальных представителей для наблюдения за ходом боевых действий в любом секторе фронта, и сведения с мест поступали обратно прямо к нему. Иногда он непосредственно связывался по телефону с генералом или чиновником, чтобы дать указание или ускорить выполнение задания¹³⁹. Гитлер руководил боевыми действиями и военными усилиями главным образом из своего штаба, хотя он также регулярно встречался с гражданскими чиновниками или министрами по экономическим и техническим вопросам¹⁴⁰. Однако после того, как решение принималось он в меньшей степени непосредственно следил за ходом событий на боевом или тыловом фронтах, и не использовал систематически специальных эмиссаров или уполномоченных верховного командования для проверки того, как выполняются его приказы, насколько тщательно выявляются проблемы, и что делается для их решения. Германская структура управления войной была централизована, но контроль над функционированием этой структуры не был централизован, этим она существенно отличалась от той импровизированной, менее бюрократизированной структуры управления и обеспечивавшей большую ответственность, которая установилась во главе со Сталиным.

Существовали и другие важные различия между двумя лидерами. По ходу войны Сталин все больше осознавал свою ограниченность как военного стратега, и все больше полагался на советы профессиональных военных. Поворотный момент наступил в конце лета 1942 года, когда немецкие войска рвались к Сталинграду и к кавказской нефти, начав 28 июня 1942 года операцию «Блау», вновь угрожая уничтожать все на своем пути. 27 августа Сталин пригласил Жукова на заседание Государственного комитета обороны в Кремле. Здесь он сообщил ему, что теперь тот отвечает за спасение Сталинграда и объявил о его назначении заместителем

Верховного главнокомандующего, самого Сталина. Жуковым, совместно с Генеральным штабом, был разработан план окружения германских сил и спасения фронта на юге; план нанесения поражения немецким войскам под Курском также исходил от военного руководства. В обоих случаях требовалось убеждать, обхаживать, заверять Сталина, но Жуков уже знал, что твердость, ясные аргументы и тщательная проработка деталей могут смягчить сомнения Сталина. Тот согласился с новым балансом власти, поскольку у него не было особого выбора, и сфокусировался на собственных усилиях по мобилизации внутренней экономики и рабочей силы, в сфере которой у него было больше опыта. Победы, начиная со Сталинградской и более поздние, отражали новый баланс полномочий между вооруженными силами и диктатором, сместившийся в пользу военных, хотя разрушительное влияние наивного Сталинского понимания оперативного планирования полностью устранено не было¹⁴¹.

Гитлер, напротив, все сильнее уверовал в собственный дар стратега. Он не был полным военным простаком, бол ьшим, чем Сталин. Когда генерал-полковника Альфреда Йодля, начальника оперативного Штаба Верховного командования спросили на допросе в 1945 году о его оценке Гитлера, как военного командующего, тот ответил, что «многие главные решения принимались фюрером… и они предотвратили перспективу поражения на более раннем этапе войны». По его мнению, Гитлер «был великим военным лидером», но его ранние успехи, достигнутые в условиях сопротивления со стороны германского Генерального штаба, способствовали его заблуждению, что он понимает как вести войну лучше, чем профессиональные военные¹⁴². Гитлер стал считать своих старших офицеров штаба неоправданно консервативными или слишком благоразумными, даже нелояльными или трусливыми. «Я заметил, – как-то высказался он о смятении в армии при отступлении от Москвы, – что, когда все теряют самообладание, я остаюсь единственным, кто не теряет присутствия духа»¹⁴³. Его решение взять на себя непосредственное командование армией в декабре 1941 года было первым в ряду многих примеров того, как он увольнял старших офицеров или перемещал их за неспособность принять или понять желания командующего. В августе 1942 год Гитлер настоял, чтобы каждое его решение, принятое в штабе, было застенографировано, так, чтобы не было никаких сомнений относительно того, что он приказал и когда¹⁴⁴. Вопрос о назначении Гитлером заместителя Верховного главнокомандующего, никогда не возникал. В октябре 1941 года фюрер сказал Гиммлеру: «Если я использую свой ум для решения военных проблем, это потому, что в данный момент, я знаю, никто не может сделать это лучше меня»¹⁴⁵. За время войны баланс власти между диктатором и армией в Германии сместился в сторону Гитлера, который настаивал, по признанию Йодля, на принятии на себя «всех решений, которые имели хоть какое-то значение».

Это наложило чрезвычайную тяжесть ответственности и напряжения на одного человека. К концу войны Гитлер стал относиться с такой подозрительностью к делегированию полномочий, что брал на себя ответственность даже за те приказы, которые касались дислокации самых незначительных воинских частей. Его самой большой слабостью, по заключению Йодля, был анализ оперативной ситуации, так же, как это было со Сталиным. Гитлер отказывался признавать ограниченность своих способностей, очевидно, потому, что видел свое призвание в образе германского полководца, так как главная цель диктатуры опиралась на идеал насильственного самоутверждения расы, тогда как для Сталина верховное руководство армией было прежде всего политической необходимостью.

Меняющиеся взаимоотношения между диктатурой и вооруженными силами нашли отражение и в роли партии в военных делах. В Советском Союзе партию представляли политические комиссары, прикрепленные к каждой военной части и несущие ответственность за политическое воспитание военнослужащих. Они осуществляли командование совместно со своим военным визави. Эта роль партии усилилась во время чисток 1937 года, и еще больше укрепилась во время катастрофических поражений 1941 года, которые она отчасти объясняла неудачей в деле превращения армии во вполне коммунистическую силу. В течение 1942 года партия стала ослаблять свою хватку поскольку большие полномочия перешли к профессиональным военным. В июне Лев Мехлис был уволен и поста руководителя Политического Управления. 9 октября пост политического комиссара сохранился только в незначительных воинских подразделениях. В более крупных частях они утратили право второй подписи на приказах в октябре, а в декабре были понижены в должности до помощников командиров своих частей. В 1943 году 122 000 бывших комиссаров были призваны на фронт в качестве младших офицеров и были вынуждены стать действительными солдатами¹⁴⁶. Использование обращения «товарищ» стало менее распространенным, его заменили воинские звания. Офицерам было предписано носить погоны, были реабилитированы военные награды дореволюционного периода. За мужество, проявленное в бою, награждали членством в партии, хотя оно не защищало от участия в боевых действиях. Более двух миллионов красноармейцев были приняты в партию, в то же время более трех миллионов коммунистов погибли во время войны¹⁴⁷. Партийное воспитание не исчезло в вооруженных силах, но упор теперь по всему Советскому Союзу делался на широком военном образовании и патриотическом воспитании, вместо политического формализма.

В начальные периоды войны в Германской армии партия играла более ограниченную роль, хотя многие кадровые солдаты были либо бывшими национал-социалистами или идентифицировали себя с целью этого движения. Отдел пропаганды в вооруженных силах, созданный в апреле 1939 года, организовывал пропагандистские компании для поднятия морали в войсках и обеспечения фронта газетами. В мае 1940 года командующий сухопутными войсками фон Браухич издал декрет о «Единстве в национал-социализме» для поощрения более тесного единения армии и партии, а в октябре 1940 года было опубликовано новое руководство по воспитанию в армии, содержавшее четыре главы: «Немецкий народ»; «Германский рейх»; «Германское жизненное пространство»; «Национал-социализм как основа»¹⁴⁸. Армия сопротивлялась дальнейшему вторжению политики, но после катастрофы под Курском, когда моральный дух на востоке серьезно ослаб в ходе долгого отступления, партия отреагировала созданием программы поднятия уровня национал-социалистического сознания в войсках путем доведения до воинских частей политических целей их борьбы. В октябре 1943 года Гитлер приказал офицерам стать своего рода политическими комиссарами, и 22 декабря 1943 года он учредил Штаб национал-социалистического руководства при Штабе Верховного главнокомандующего под руководством генерала Германа Рейнеке. В сотрудничестве с партийной канцелярией Рейнеке назначал политических офицеров во все основные воинские подразделения. К декабрю было уже 1047 штатных «комиссаров», и 47 000 других офицеров, которые сочетали политическое образование с регулярными воинскими обязанностями¹⁴⁹. Им был предоставлен равный с фронтовыми офицерами порядок подчиненности, и они должны были пройти курсы политического образования. Гитлер хотел избежать того, что ему казалось ошибкой в Великой войне. «Тогда, – говорил он Рейнеке на учредительном заседании нового политического штаба, – это был настоящий абсурд; не было никакой морали». Он напомнил своей аудитории, что победа на востоке возможна только если армия будет существовать «как абсолютно единое идеологическое тело»¹⁵⁰.

Воздействие, оказанное усиленным партийным идеологическим убеждением, возможно способствовало укреплению морали, однако сообщения с фронтов говорят о том, что многие солдаты продолжали воевать из страха перед советским вторжением на их родину и страха за свое выживание. Гюнтер Кошоррек заметил в своем дневнике 26 июля 1944 года, когда его часть отступала по территории Польши в направлении к Рейху, что немецкие солдаты «воюют только из чувства долга, которое вдалбливали в них… все большее и большее число из них просто бредут вперед без всякого рвения». Несколько дней спустя дух Кошоррека «опустился до нуля», поскольку он, наконец-то, осознал, «что наши лидеры больше ни на что не способны…»¹⁵¹ Армейские цензоры уже не обнаруживали в письмах с фронта даже веры в Гитлера. Из 38 000 писем, отправленных в течение сентября 1944 года солдатами 14-ой армии, только 2 % демонстрировали веру в фюрера, и только 5 % – веру в перспективу конечной победы¹⁵². Так же, как и в Советском Союзе на начальных этапах плана «Барбаросса», службы безопасности начали применять усиленные методы террора для того, чтобы удерживать солдат на боевых позициях, тогда как партийные энтузиасты выслеживали признаки нелояльности или трусости и малодушие среди офицерского корпуса. Все возрастающую роль стали играть войска СС. В июле 1944 года Гиммлер был назначен командовать армией резерва, организацией, занимавшейся формированием пополнения и его обучением. Войска СС сражались с нарастающим зверством и нигилистическим презрением к противнику и к регулярной, менее нацифицированной, германской армии, с которой они воевали бок о бок. В марте 1945 года Кошорек, все еще находясь на фронте, будучи раненным семь раз, признался в своем дневнике, что он больше не верит ни в какую пропаганду, но не осмеливается высказывать в открытую свои взгляды из-за военной полиции, которая «сразу же грубо расстреляет диссидента, или даже повесит его публично…»¹⁵³ 1 мая до него дошла весть о самоубийстве Гитлера. Он и его товарищи «были шокированы тем, что их гордый лидер решил увильнуть от ответственности», но «через пару часов о нем просто забыли»¹⁵⁴.

Усилия, направленные на то, чтобы заставить немецких солдат воевать, подчеркивают важное различие в морали двух воюющих сторон, советской и германской, которые в своей самой простой форме вытекают из различий между агрессивной и оборонительной войной. Этот контраст был с самого начала оценен советскими лидерами и безжалостно эксплуатировался для того, чтобы сохранять боеспособность советского общества. В своей речи в ноябре 1941 года в Москве Сталин говорил о том, что «мораль нашей армии выше морали немецкой, так как наша армия защищает свою страну против иностранных захватчиков и верит в правоту своего дела». «Напротив, – продолжал он, – германская армия ведет захватническую войну», которая создает моральное мировоззрение «профессиональных грабителей» и неумолимо ведет к «разложению германской армии»¹⁵⁵. Советская пропаганда военного времени обыгрывала тему защиты Советской родины и напоминала об исторических сражениях для защиты России, и эти взгляды во многих случаях принимались и впитывались советскими солдатами и рабочими¹⁵⁶. Когда наступление немцев на Сталинград вызвало все нарастающую панику на юге России, Сталин издал исторический приказ № 227 «Ни шагу назад», обещавший суровую кару любому командиру или комиссару, который отдаст приказ к несанкционированному отступлению, и убеждавший солдат «сражаться за нашу землю и спасти свою Родину…»¹⁵⁷ Были созданы особые сдерживающие соединения [заградительные отряды], как части войск безопасности, чтобы воспрепятствовать бегству солдат с линии фронта. Нарушение долга влекло за собой риск расстрела, и как подсчитано, за время войны к смерти были приговорены предположительно 158 000 советских солдат. За менее тяжкие преступления полагалось тюремное заключение или служба в штрафных батальонах; 442 000 солдат прошли через эти батальоны, а 436 000 были приговорены к, обычно кратким, срокам тюремного заключения¹⁵⁸.

Суровая дисциплина не обязательно была отражением отсутствия патриотизма, ее необходимость была связана в первую очередь с исключительными условиями боевых действий, способствовавшими возникновению паники, временной деморализации и отклонениями в поведении. Как на фронте, так и среди мирного населения внутри страны были часты жалобы и ворчания по поводу трудностей военного времени, отсутствия информации или тайного вездесущего присутствия государственной власти. Однако подавляющее большинство источников говорит о том, что огромная часть населения осознанно восприняла ужасную дань жертв и личных потерь, воевала и работала из чувства патриотизма и ненависти к захватчику. Такие чувства часто не были связаны с энтузиазмом по отношению к Сталину или Советской власти, но не исключали искреннего убеждения в том, что это была революционная война пролетарского государства против сил откровенного империализма. В те недели, когда в ноябре 1941 года Германская армия приближалась к столице СССР, военные цензоры в Москве проверили более пяти миллионов почтовых отправлений, но конфисковали только 6912, и удалили некоторые части сообщений в 56 808 из них. В общем, взгляды и мнения в сообщениях были оценены как «позитивные»¹⁵⁹. В первые месяцы войны, до блокады, в Ленинграде, сообщения о рабочих митингах или писем к властям или в армейские газеты, свидетельствуют об искреннем желании защищать революцию.

Один рабочий, устроившийся работать в милицию в июле 1941 года, послал «Обращение ко всем рабочим» для публикации: «Мы – рабочие у станка, пойдем – и пожилые, и старые – …чтобы низвергнуть фашизм, ликвидировать эксплуататоров»¹⁶⁰. Письмо не было опубликовано по причине того, что его посчитали не вполне политически грамотным. Другой, более критичный, рабочий в Ленинграде делал различие между борьбой за руководителей и борьбой за революцию, которая была «нашей»¹⁶¹. В ответ на очевидное стремление начать «народную войну» советские власти отреагировали ослаблением жесткого контроля партии и аппарата безопасности (в директиве, обращенной к партийным кадрам в 1942 году, говорилось – «прекратите указывать массам, учитесь у них»), обществу было позволено сотрудничать с властями для победы над Германией. Это послабление, однако, оказалось временным, но оно способствовало широком распространению веры в то, что после войны советская система измениться к лучшую сторону. В январе 1944 года один молодой солдат-сибиряк как-то сказал украинскому кинематографисту и писателю Александру Довженко «вы знаете, каждый из нас смотрит вперед в ожидании каких-нибудь изменений и исправления нашей жизни»¹⁶². Ощущение того, что война очень сильно упростила взаимоотношения между народом и системой, поскольку обе стороны были едины в стремлении нанести поражение немецкому врагу, означало конец очевидному разрыву между социальной реальностью и официальной линией на карте Советской утопии. Война, писал Евгений Евтушенко в своих мемуарах, «облегчила духовное бремя русских людей, им больше не надо было быть неискренними». Это, по убеждению Евтушенко, «и было одной из главных причин нашей победы»¹⁶³.

Присутствие немцев в Советском Союзе имело разные цели. Война на востоке была агрессивной имперской войной во имя разрушения большевистского государства и создания ареала Германского расового доминирования. Это можно было представить с помощью идеологических понятий, с которыми могли идентифицировать себя простые солдаты и рабочие, но такие цели изначально было труднее объяснить и оправдать, чем идею патриотической защиты. Советская вера в лучшее будущее, которое наступит как только враг будет отброшен обратно для агрессора… более двусмысленной целью, поскольку точная природа этого будущего была не ясной и, поскольку война велась против Германии, все более далекой. Концепция расовой империи и экономической эксплуатации, содержавшаяся в подробных размышлениях СС или четырехлетнем плане Геринга, была трудно постижимой для внутреннего населения страны или вооруженных сил, кроме как через простую идею «жизненного пространства».

В одной немецкой армейской части, размещенной в Белоруссии в 1941 году, была большая доска, на которой висел лозунг «Русские должны погибнуть, чтобы мы могли жить»¹⁶⁴. Воспоминания солдат о войне на востоке, показывают, что идея удержания «азиатского» врага вдали от Европы, имела такой же резонанс, как и обещания германской модели империи в будущем. Неспособность нанести поражение Советскому Союзу в 1941 году усложнила процесс поддержания общей морали. Геббельс отметил уже зимой 1941–1942 годов резкое снижение настроения народа, который впервые осознал, что стремительные победы первых двух лет войны уже позади: «Беспокойство германского народа по поводу Восточного фронта нарастает… Словами нельзя описать, что наши солдаты пишут домой с фронта»¹⁶⁵. Ко времени поражения в Курском наступлении Геббельс отметил все возрастающий объем писем «с необычной массой критицизма», направленной не только на партийное руководство, но и на самого Гитлера¹⁶⁶. Германская пропаганда в течение 1943 года все больше разворачивалась в сторону тезиса, что Германия ведет крестовый поход против большевизма во имя спасения не только Германской культуры, но и самой Европейской цивилизации. Фанатизм, который демонстрировали немецкие солдаты, члены партии и простые граждане в те месяцы, когда надвигался момент поражения, проистекал из отчаянных усилий, направленных на предотвращение разрушения Германии и поддержания идеи правого насилия против азиатского большевизма, значительно более понятной, чем идея расового разрушения и экономического разграбления, являвшаяся исходной точкой конфликта¹⁶⁷.

Эти различия помогают объяснить, почему Гитлеризм было значительно трудней экспортировать в Восточную Европу, чем Сталинизм. Несмотря на то, что германские войска первоначально были встречены как освободители и на востоке, где в областях, только недавно ставших частью Советского Союза, люди вышли на демонстрации, неся в руках огромное количество плакатов и икон с изображением образа Гитлера, суровое обращение с местными националистами, конфискация хлеба, захват работников, и беспрестанное насилие со стороны оккупантов против мирного населения привели к отчуждению многих потенциальных сторонников, готовых к политическому сотрудничеству. Германские власти почти не предпринимали усилий для того, чтобы показать, что захваченные ими области не были немецкими колониями, форпостами новой Германской расовой империи. Когда Красная Армия вновь заняла оккупированные территории, ее солдат не всегда встречали как освободителей, особенно в тех областях, которые были взяты под советский контроль перед 1941 годом. Но в общем, советские власти могли позиционировать себя как инструмент освобождения, и представить советское присутствие как нечто отличное от германского правления. По окончании войны советские власти установили номинально независимые государства восточной Европы, в которых доминировали местные коммунистические партии, преданные сталинистской модели стремительного роста тяжелой промышленности, общинной формы собственности и одного единственного политического движения. При всех трудностях, характерных для Сталинской системы, культурный авторитаризм, политические преследования и разрушение социальных классов казались совершенно неприемлемыми для революционного государства, «народные демократии» были не колониями, а суверенными государствами. Советская пропаганда придавала большое значение этим различиям. Хотя восточноевропейские страны, возможно, предпочитали полную независимость, условия их существования при Советском доминировании были явно отличными от условий их существования при Третьем рейхе.

Гитлер постепенно пришел к пониманию того, что война была проиграна в течение 1944 и начала 1945 годов. Чем потворствовать своим угрызениям совести он принял логику расового конфликта, которая оставалась центральной для его мировоззрения. Его дарвинистский взгляд на международные дела допускал, что немцы одержат победу, потому что они были по свое природе более достойны этого.

Но он смотрел на саму битву как на естественное условие: «Тот, кто хочет жить, должен воевать, – писал он в 1944 году, – и если кто-то не желает принять вечную борьбу этого мира, тот не достоин жизни»¹⁶⁸. Если это означает поражение, говорил он в ходе одного из вечерних монологов, «тогда, я тоже холоден, как лед: если германский народ не готов вступить в борьбу за свое выживание, пусть будет так: тогда он должен исчезнуть!»¹⁶⁹. Оставаясь верным себе до самого конца, в одном из своих последних записанных разговоров в феврале 1945 года Гитлер вернулся к идее борьбы с мировым еврейством: «это будет означать, что мы потерпели поражение от евреев»¹⁷⁰. В марте 1945 года он отдал приказ приступить к политике «выжженной земли», чтобы не дать возможность одержавшим победу врагам воспользоваться плодами своей победы. Однако эта директива была почти всеми проигнорирована. Со взятием Берлина советскими войсками в мае 1945 года диктатура Гитлера подошла к своему концу.

Победа 1945 года обеспечила гарантию сохранения Советской системы и личной власти Сталина. Сталин вышел из войны с укрепившимся культом своей личности и личной властью, ставшей непререкаемой. Советская система была пронизана народным милитаризмом. Один британский журналист, посетивший Советский Союз в 1945 году, был поражен той степенью, до которой все советское общество было сфокусировано на военных вопросах, военной подготовке и военном обучении. Он обнаружил, что школьники 7-14 лет должны были пройти через 916 часов в год военной подготовки или военного инструктажа. Юных девочек обучали азбуке Морзе и технике радиопередач; мальчики тринадцати лет были уже знакомы с винтовкой или пулеметом. Стандартный школьный песенник включал 26 песен. Первой была «Песня о Сталине», вторая – «Песня о счастье», о достижениях Советского Союза. Другие 24 песни были военными песнями, начиная от «Марша танкистов», «Песни о партизанах», «Песни о фронте», до «Мне тринадцать лет (скоро я пойду на призывной пункт)»¹⁷¹. Победа позволила встроить боевую готовность в саму систему, и к моменту смерти Сталина в 1953 году Советский Союз был самым мощно вооруженным государством в мире. Ежегодное празднование Дня победы 9 мая воспринималось как самое серьезное событие в партийном календаре. Победа обеспечила системе новое основание для мифа, более мощное и более непосредственное, чем воспоминания о революции, которые для тех, кому было меньше сорока пяти лет, уже казались событиями туманной юности. Что не было исполнено в отношении Советского народа, так это неявное обещание того, что государство ослабит бдительное око, надзиравшее за советским обществом после окончания войны. Уже в преддверии окончательного поражения Германии режим вновь наложил сеть надзора служб безопасности на население и усилил партийный контроль над обществом. В 1946 году был усилен контроль над культурой, и любые намеки на космополитизм или либерализацию военного периода подавлялись. Система без особых усилий двигалась от конфронтации с Гитлером к конфронтации с Америкой и британским империализмом в «холодной войне». Враг вновь «замаскировался», внедрившись в партийные ряды в качестве фашистских шпионов перед 1939 годом. В январе 1953 года «Известия» предупредили читателей, что «шпионы и саботажники, посланные к нам секретными империалистическими службами…. действуют «тайком» и потребовали такой же суровой бдительности, которая существовала в отношении врагов народа в 1930-х годах¹⁷². Война оставалась в сознании Советского народа тотальной войной между двумя непримиримыми системами. Сталинская диктатура была обременена центральной метафорой борьбы столь же неумолимо, как и Гитлеровская, и продолжала оставаться таковой, стремясь восстановить страну после страшных разрушений, вызванных тремя годами чудовищного насилия, и пытаясь возродить общество, излечивающееся от боли травматических потерь, невиданных по размаху в современной истории.

Глава 13
Нации и расы

«Но ведь совершенно чудовищной ошибкой было бы думать, что, например, негр или китаец превращаются в “германцев”, если они научатся говорить по-немецки… Народность или, лучше сказать, раса определяется не общностью языка, а общностью крови».

Адольф Гитлер «Майн Кампф», 1925¹

«… если человек, будучи по крови негром, воспитан в таком обществе и с таким языком и культурой, что он называет себя русским, в этом нет ничего неправильного, даже если у него черная кожа».

В.Н. Старовский, 1938²

12 августа 1941 года Центральный Комитет Всесоюзной коммунистической партии опубликовала резолюцию № 2060-935С, которая предписывала силам безопасности депортировать все население Волжской немецкой автономной республики в места их нового размещения в центральной Азии и Сибири. Причины приказа были во многом фантастическими. Нападение Германии, совершившееся два месяца назад, спровоцировало в Москве широко распространившиеся страхи перед пятой колонной симпатизирующих фашистам и жаждующих оказывать помощь наступающей армии захватчиков. В Советском Союзе проживали почти полтора миллиона иммигрантов немецкого происхождения. Они стали главной мишенью режима, даже учитывая то, что НКВД откопал до это всего 12 предполагаемых случаев шпионажа и саботажа среди всего немецкого населения. В августе НКВД сбросил парашютистов, одетых в немецкую форму, в населенные немцами районы нижнего Поволжья, для того, чтобы проверить лояльность деревенских жителей. Там, где их встретили с радушием, были ликвидированы целые деревни. Сталина известили о том, что все немцы находятся под подозрением, не только те, кто мог бы действовать как «саботажник и диверсант» (слова резолюции), но и все остальное население, мужчины, женщины и дети, поскольку они не раскрыли с самого начала случаи саботажа³.

3 сентября на юг был послан отряд по численности равный целой дивизии Красной Армии, чтобы собрать всех советских немцев, которых только могли найти. Возглавляемые офицерами безопасности солдаты в первую очередь арестовывали взрослых мужчин, затем приказывали членам их семей собирать вещи и продукты перед походом или поездкой на грузовиках к ожидавшим их поездам. Хотя Москва издала закон, дававший право каждой семье брать с собой до тонны имущества и продуктов и столько своих денег, сколько они хотели, войска были заинтересованы довести немцев только до железной дороги, и поэтому многие из высылаемых прибыли в места дислокации с немногим больше, чем узелком личных вещей. В некоторых селениях сборы проводились так стремительно, что русские беженцы, прибывшие позже в тот же день, чтобы занять эти деревни, обнаружили наполовину съеденную еду и брошенную скотину⁴. Безответственные, стреляющие без раздумья люди из служб безопасности, выискивали любой намек на диверсию, находили небольшие флаги со свастикой в некоторых домах, а их владельцев расстреливали на месте. Эти флаги были вручены им год назад, когда поговаривали о государственном визите Гитлера для поддержания советско-германского пакта⁵. В течение трех недель все население численностью 366 000 погрузили в переполненные и антисанитарные товарные вагоны, направлявшиеся в отдаленные районы центральной и северной России, где людей бесцеремонно сгрузили, и где им предстояло начать новую жизнь с нуля.

К январю 1942 года 800 000 немцев со всех концов Советского Союза были перемещены на восток⁶.

Для немцев, живших в СССР, депортации не были новым явлением. Во время Первой мировой войны 200 000 немцев были депортированы на восток из районов, граничивших с русско-германским фронтом. В 1930-е годы еще тысячи немцев были насильственно переселены из 100-километровой зоны вдоль западной границы Советского Союза, и часто это совершалось буквально за несколько часов. В 1934 году органы безопасности составили самый полный список, какой только могли, этнических немцев на случай, если война с гитлеровской Германией станет реальностью. Долгая история существования немецкого сообщества в рамках Российского государства – пример постепенного понижения первоначально привилегированного статуса, предусматривавшего низкие налоги и освобождение от воинской службы для тысяч немцев, когда-то соблазнившихся заманчивым предложением и осевших в России в качестве поселенцев в XVIII веке в период правления Екатерины Великой. В течение следующих веков другие тысячи немецких иммигрантов приехали на Украину, в Крым и на Кавказ, так что к 1914 году в Российской империи проживало более двух миллионов немцев. Поселения стали небольшими моделями Германии: аккуратные коттеджи и ухоженные фермы, лютеранские церкви, немецкий язык с отчетливым местным наречием. Немцы очень незначительно смешивались с русским населением. Эта исключительность помогала им после революции. Большевистский режим относился к ним как к отдельной национальной группе и позволял немцам поддерживать свою культурную идентичность и достаточную свободу самоуправления. В 1924 году Поволжским немцам был дарован статус Автономной Советской Социалистической Республики, органы самоуправления которой располагались в городе Энгельсе, названном так в честь великого немецкого коммуниста, одного и основателей коммунистического движения Фридриха Энгельса.

С приходом к власти Сталина многое сильно изменилось. К 1939 году немецкую общину за пределами Волжской немецкой республики лишили статуса автономии; на Украине были закрыты 451 немецкоязычная школа; выпуск немецких газет был приостановлен; немцы с избытком пополняли население ГУЛАГа⁷. Ко времени начала германского вторжения в 1941 году для миллиона советских немцев, живших за пределами Волжской республики, уже не оставалось возможности обучения на немецком языке, приобщения к немецкой культуре, развития администрации или исповедования религии. Даже в этих местах задолго до войны власти начали политику подавления, арестовывая и расстреливая выдающихся лидеров немецкой общины, выставляя патрули НКВД и устанавливая комендантский час. В 1934 году Политбюро издало декрет «О борьбе с контрреволюционными фашистскими элементами», в котором режим продолжал настаивать на названии «Германской колонии»⁸. Из-за Гитлера все немцы, даже энтузиасты коммунизма, каковыми многие и были, стали рассматриваться как элементы, представляющие угрозу режиму. Война довершила разрушение старого сообщества. 7 сентября 1941 года автономная республика была официально упразднена; всех немцев мужского пола включили в строительные бригады, которые работали на принудительных работах, куда бы режим их не направил, в условиях, мало отличавшихся от лагерей ГУЛАГа, где примерно 175 000 этих мужчин погибли. После войны немецкий язык почти исчез из употребления, а число смешанных браков резко возросло. И только после смерти Сталина немцы были освобождены из специальных трудовых поселений, и лишь в 1964 году Советское правительство, наконец, издало указ о снятии выдвинутого во время войны обвинения в измене с теперь уже рассеянной и обнищавшей немецкой общины⁹.

Все это сильно отличалось от той судьбы, которая была уготована советским немцам в планах гитлеровской Германии по этнической перекройке завоеванных восточных территорий. Во время Первой мировой войны ходили разговоры о переселении Поволжских немцев обратно в рейх в качестве поселенцев, вместо поляков, проживавших в Германском государстве. В конце 1920-х годов Германская общественность жертвовала средства для помощи советским немцам, желающим иммигрировать в Германию, чтобы избежать коллективизации¹⁰.

Идея воссоединения всех советских немцев с их далекой отчизной в 1941 году была центральным пунктом в экстравагантных схемах, о которых мечтал Генрих Гиммлер, будучи Рейхскомиссаром по защите Германской расы, и занимая эту должность, созданную для него Гитлером в октябре 1939 года. Планы Гиммлера на востоке состояли в том, чтобы гарантировать, что «ни одна капля немецкой крови не будет пролита и не останется враждебной расе»¹¹. Предполагалось, что немецкие поселения в Крыму, на Украине и вдоль Волги станут форпостами новой Германской империи, невольными проводниками германизации на востоке. Объявленная в Москве в сентябре 1941 года массовая депортация всех советских немцев вызвала бурю негодования властей в Берлине. Министр восточных территорий, партийный идеолог Альфред Розенберг, издал инструкцию для германской радиопропаганды, чтобы она высказала контругрозу: «Если против Поволжских немцев будут совершаться преступления, евреи должны будут заплатить за эти преступления в многократном размере»¹².

Немецкие оккупанты все же не остались ни с чем. Силы стран Оси ворвались на советскую территорию так стремительно, что в общей сложности 300 000 советских немцев оказались в их юрисдикции, 183 000 из них на Украине¹³. Для организации Гиммлера первым делом надо было точно определить, кто среди населения новой восточной империи является истинным «германцем». Это было далеко не так просто. По всей оккупированной немцами Европе гиммлеровские эмиссары составляли списки всех этнических немцев. В списках фигурировали несколько разных категорий населения востока, которые должны были неумолимо соблюдаться германскими чиновниками в процессе чистки этнического плавильного котла при выявлении признаков «немецкости». В группы I и II в списке входили расово чистые немцы, у которых оба родителя были немцами, обе группы различались по уровню сохранения у человека истинного немецкого сознания. В группу III включали тех, кто обладал преимущественно германской кровью и демонстрировал формы поведения, ясно указывающие на то, что «регерманизация» возможна. В последнюю категорию входили все те, у кого была хоть какая-то доля немецкой крови, но кто смешался с чуждой расовой средой до такой степени, что утратил стремление оставаться немцем и не подавал надежды на эффективную «регерманизацию»¹⁴. Но даже в столь подробном каталоге оставались неучтенные категории. Советские немцы с примесью еврейской крови полностью исключались и их отправляли на расстрел. Чиновникам приходилось быть особенно бдительными, чтобы никто из русских, выучивших немецкий язык или принявших немецкий образ жизни, не проскользнул сквозь сети как ложный немец; по тому же принципу, немцы, говорившие только на русском языке и принявшие русские обычаи, могли, тем не менее, квилифицироваться как генетическое дополнение к категории с длинным названием «люди немецкого происхождения, способные к регерманизации»¹⁵.

С началом скрининга вскоре обнаружилось, что два столетия жизни в России превратили немцев в нечто еще менее соответствующее идеалам СС. Чиновники жаловались на то, что их немецкий язык представлял собой не просто отдельный диалект, но превратился в некую смесь с русским языком; привычки и взгляды советских немцев имели мало общего с привычками европейских немцев, масса данных говорила за то, что эти немцы предпочтение отдавали коммунизму, а не фашизму, в результате, советских немцев – коммунистов изолировали и отправляли на расстрел. Когда местных советских немцев вынудили присоединиться к акциям по окружению и убийству евреев, начались протесты и мятежи. Большое число немцев были отправлены на запад, чтобы они поселились на территории завоеванной Польши; другие были сосланы в Крым в качестве передового отряда программы немецкой колонизации. Когда началось отступление немецкой армии, 300 000 советских немцев последовали за ней, но большая их часть была схвачена в конце войны и передана в руки советских властей, и все закончилось тем, что они оказались в лагерях и особых трудовых поселениях в Сибири.

Их потомки, наконец, воссоединись со своими соотечественниками в Германии в 1990-х годах, когда более четверти миллионов советских немцев покинули посткоммунистическую Россию, эмигрировав в недавно объединившуюся Германию¹⁶.

Судьба советских немцев с особой силой показала чрезвычайную сложность и неоднозначность проблемы расы и нации при Сталине и Гитлере. Для несчастных советских немцев эта двусмысленность обернулась двойной опасностью. Чем сильнее советский режим потворствовал сохранению ими их немецкой идентичности, тем более привлекательными казались они гитлеровской Германии, и более опасными для Сталина. Вследствие такой двусмысленности ни в чем не повинное население на протяжении целых десятилетий подвергалось преследованиям и гонениям, а их традиционная культура и общины были полностью уничтожены.

* * *

Концептуализация понятий расы, наций и государства были центральными политическими темами в обеих диктатурах. Национальные и расовые проблемы лежали в основе значительной части крайнего насилия и социальных преследований в двух режимах. Вопрос национальной идентичности не был четко определен ни в том, ни в другом случае. И действительно, обе диктатуры возникли на руинах государств, где вопрос национальной идентичности не был четко определен, или страдал противоречиями и неясностью. Сталину и Гитлеру пришлось противостоять этому наследию путем навязывания разными путями, часто через насилие, той версии понятия, которая, как им представлялось, соответствовала их идеологическим приоритетам и историческим обстоятельствам двух систем.

Дореволюционная Россия представляла собой имперское государство, а не нацию. Около 45 % населения империи составляли не русские жители, объединившиеся вокруг русского этнического ядра. Различие между государством, как империи, основой которой было русское население, и идеей «русской» национальности и культуры нашло семантическое отражение в различии между прилагательными «российский» [государство, империя] и русский [язык, народ]. Первоначально объектом приверженности подданных империи была корона, как центральный институт государства. Этнические русские или «великороссы», как они были известны, считали себя – если они вообще задумывались об этом, первой по старшинству или титульной нацией, но они не создавали национальное государство; до 1914 года на огромной нерусской периферии отчетливое и развитое чувство национальной идентичности либо вообще не существовало либо находилось в зачаточном состоянии. И здесь также наблюдалась семантическая путаница: русский термин «нация» использовался этнографами для определения четких этнических категорий в пределах империи; слово «народ» предполагал отдельную культурную и лингвистическую общность, но не обязательно развитое чувство национальности, или даже общности географической территории¹⁷. В Российской империи связь между государством, нацией и территорией была определена недостаточно четко. Для большинства граждан империи идентичность определялась непосредственным контекстом работы и места.

После 1917 года большевистский режим столкнулся с явным парадоксом. С одной стороны марксизм диктовал, что революционное государство будет интернациональным и социальным. «У трудящихся людей нет страны» – писал Маркс¹⁸. Национальная идентичность в целом рассматривалась как продукт специфически буржуазной стадии исторического развития, которая обречена на исчезновение по мере того как население будет осознавать свою идентичность в качестве членов социалистического общества. С другой стороны, Ленин видел в национальной эмансипации законное стремление колониальных народов бороться против капиталистического империализма. Накануне 1917 года на территории нерусской перифирии царской империи процветали радикальные политические движения; некоторые из них строились на национальных устремлениях, и, можно сказать, напоминали заморские колонии других великих европейских империй.

В 1918 году был достигнут идеологический компромисс. Режим предоставил возможность национального самовыражения, как законное право всех бывших подданных империи, но признал, что оно в некотором смысле было временной ступенью на пути к зрелой стадии социалистического самосознания, объединяющего все народы в едином братском содружестве. Во время Гражданской войны власти пошли на уступки национальным сообществам с целью завоевания сторонников в борьбе против контрреволюционных сил, но когда Советское государство наконец оформилось конституционно, отдельные группы населения, обозначенные как национальности, не получили права самостоятельного политического развития. Сепаратистские движения в Грузии и на Украине были подавлены. Сталин хотел обозначить новое государство как Российскую Федерацию, но когда в январе 1924 года конституция, наконец, была принята, государство получило такое название, которое хотел Ленин: Союз Советских Социалистических Республик¹⁹.

Даже это формулировка вызывала много вопросов. Предполагалось, что у жителей Союза будет несколько перекрывающихся обозначений, первое, как жителей одного из 37 союзных или автономных республик или областей, подтвержденных в 1924 году, затем, как членов отдельных этнографических групп, и наконец, как граждан Советского Союза. Связь между национальностью и территорией оставалась сформулированной не достаточно четко. Более 20 миллионов людей существовали как этнические меньшинства в республиках, где доминировали другие этнические группы. В некоторых маленьких республиках, проживающие здесь этнические русские по численности превосходили коренное население²⁰. Еще миллионы людей населяли земли, когда-то принадлежавшие Российской империи, но теперь стали частью населения независимых государств восточной Европы, которые могли в один прекрасный день вновь оказаться под властью Советского Союза. Предположение, что революция, в конце концов, поглотит остальные части Европы, дало самому Советскому Союзу временную перспективу, пока страна ожидала возникновения братских социалистических государств. Интернационализм режима, выраженный в целенаправленном выборе «Интернационала» в качестве государственного «национального» гимна, и выбор красного флага международного социализма в качестве своего символа, требовали примирения с множившимися отдельными национальными единицами в рамках Советского федеративного государства и с очевидной неспособностью революции материализоваться за пределами границ Советского государства.

Германская национальная идентичность также была результатом неоднозначной истории. Германское государство, образованное в 1871 году, было федерацией бывших независимых государств, среди которых доминировала самое крупное из них – Пруссия. Федеративный характер новой конституции позволял мощным провинциальным княжествам дожить до 1930-х годов. Новое государство, наподобие Российской империи, было конституционным, а не национальным образованием, объединенным преданностью короне и конституции. Термин, выбранный для определения Германии, был преднамеренно неопределенным. Немецкий рейх перекликался со средневековой Священной Римской империей, но не имел ни малейшего намека на национальный статус. Немецкое слово, обозначающее нацию, как и его русский аналог, имело два значения: нация была главным образом этнографическим термином, но это слово чаще всего использовалось в XIX веке для обозначения немецкой нации; подразумевался не только «народ», но и уникальное сообщество, разделяющее общие ценности, общий язык, культуру и даже кровь. Концепция национальности была полем очень острых споров. Многие германские националисты, воодушевленные идеей единого народа, пытались решить проблему «Великой Германии» перед 1871 годом, основываясь на союзе всех германских народов в едином этническом государстве. Однако Германия, возникшая в 1871 году, оставила за своими пределами миллионы немцев, живущих в империи Габсбургов, в то время как включила в себя миллионы поляков, датчан и французов, которые стали гражданами нового государства в результате завоеваний или аннексии, но относились к другой национальности. Это положение, путем создания «Малой Германии» отвечало стремлениям консервативной элиты, создавшей Германскую империю, но не пан-германские устремления многих германских националистов, которые не оставляли надежду на объединение всей нации на основе этнического и культурного родства, а не общей территории и общих имперских институтов. Символы нового Рейха также были предметом споров. Вплоть до 1920-х годов не было общенационального гимна. Флаг государства представлял собой Прусский черно – бело-красный флаг с имперским орлом на нем, но флаг Германского национального движения, поднятого во время революции 1848 года, был трехцветным – с черным, золотым и красным цветами. Политики разделили флаги: Прусский штандарт демонстрировал консервативные ценности Рейха; отвергнутый триколор символизировал силы социального прогресса.

Эти конкурирующие версии Германии перестали быть объектом противостояния по окончании Первой мировой войны. Германская империя исчезла с карты мира, на ее месте возникло новое республиканское государство. Веймарская республика, основанная в саксонском, а не прусском городе, все же установила другой статус германской нации, корни которого лежали в соперничестве за объединенное, конституционное и либеральное государственное устройство нации, которое выражала потерпевшая поражение Германская революция 1848 года. Республиканская нация была сообществом свободных и равноправных граждан, сосуществующих в общем национальном государстве. Символы государства перекликались с этим либеральным наследием. Республика приняла Германский триколор. В 1924 году популярная националистическая песня «Deutschland, Deutschland, ?ber alles» стала национальным гимном. Название гимна «Германия превыше всего», слишком быстро и неправильно переведенное как «Германия над всеми», было принято как неофициальный гимн Франкфуртской Ассамблеи в 1848 году. Сочиненная немецким поэтом-изгнанником в трех куплетах в 1841 году как радикальный вызов монархическому деспотизму, песня упоминает все аспекты германской идентичности – от любви к природе до любви к вину²¹. Она воспринималась германскими демократами как выражение революционного патриотизма, как германский эквивалент «Марсельезы».

Нация республики никогда не принималась большей частью населения, которое она, по ее заявлению, представляла. Консерваторы тосковали по старому Рейху монархии и традициям; их возмущало социал-демократическое происхождение нового государства и неявный интернационализм немецких социалистов и коммунистов. Некоторые немцы хотели вернуться к федеральной структуре, существовавшей до 1871 года, с истинной независимостью основных провинций. Большинство немецких националистов допускали, что центральный национальный вопрос о будущем «Германии» после поражения и о преодолении территориальной раздробленности не может быть решен республикой. Ключевой вопрос о том, что составляет «Германию», оставался все еще не решенным. Пангерманисты выступали за союз между Германией и территорией, в 1919 году ставшей Австрией, но этому препятствовали положения Версальского договора. Приграничные территории были переданы Франции, Польше и Дании, хотя на них проживало значимое количество немецких меньшинств. Миллионы немцев из бывшей империи Габсбургов теперь жили под властью Чехии или Италии. В течение 1920-х годов германские географы пытались начертить согласованную карту того, на что истинное Германское государство должно быть похоже, но результат оказался неубедительным. Карту Германии можно было составить по этническому принципу, однако, решить вопрос, должна ли карта простираться до региона проживания Поволжских немцев, было слишком трудно; карта могла простираться на юг и восток от существующих границ, покрывая территории, находящиеся под лингвистическим, культурным и коммерческим влиянием Германии, но как территория такая Германия оставалась неопределенной²².

К началу 1920-х годов доминирующий взгляд на эти вопросы в националистических кругах не был ни географическим, ни конституциональным. Он опирался на традиционную концепцию народа, определяющую Германскую нацию как уникальное и исключительное сообщество, объединяющее всех немцев внутри и вне границ государства. Определяя Германскую нацию в узко этнических и культурных понятиях, националисты могли включать в нее все очаги германского населения, расположенные в соседних государствах, и отказывать в гражданстве каждому, кто формально являлся гражданином страны, но был не немцем. «Наша высшая цель, – писал австрийский пангерманист Георг фон Шёнерер в 1921 году, – национальная исключительность»²³. В 1920-х годах идее народа было дано псевдонаучное обоснование, для чего были использованы данные популярной социальной биологии. Националисты видели в народном сообществе расовое единство, связанное не только мощным чувством культурной индивидуальности и духовного родства, но и общностью физического происхождения. Наследственные императивы занимали центральное место во всех радикальных националистических идеях Германии. Принцип расовой однородности или сходства типов, лежал в основе всех радикальных националистических систем, и именно здесь наиболее отчетливо виден контраст между проблемами идентичности в Германии и в Советском Союзе, так как ни один из аргументов, касающихся конкурирующих идентичностей советских граждан не ставил вопрос о расовой исключительности, релевантности, либо целесообразности²⁴.

Проблема национальной идентичности была именно той темой, по которой и Сталину и Гитлеру было, что сказать. Оба они не принадлежали к титульным нациям, Сталин был грузином, принявшим перед войной Россию как свою политическую родину, Гитлер – австрийцем, который предпочел в 1914 году воевать за Германию, а не за империю Габсбургов, и кончивший тем, что после 1918 года остался там навсегда. Технически Гитлер на протяжении восьми лет между 1924 и 1932 годами был лицом без гражданства, лишенный гражданства Австрии, но получивший отказ в гражданстве Германии. Существует соблазн утверждать, что в результате этого оба персонажа были склонны преувеличивать их российский и германский мандаты, однако доказать это с достаточной убедительностью вряд ли возможно. В Советском руководстве было много лиц нерусского происхождения, пришедших к большевизму из-за его враждебности к шовинизму царского государства; австрийские немцы переходили границу так же легко, как и немцы – в обратном направлении, и еще много других австрийцев, помимо Гитлера, разделяли его пангерманские сентименты. Оба персонажа, нет сомнений, хорошо понимали, что они могут стать куда более успешными политиками на арене, большей, чем Грузия или Австрия, но главным моментом является то, что идеи о нации, национальности и государственности были центральными в идеологиях обоих диктаторов.

В 1913 году Ленин попросил Сталина написать памфлет о «Марксизме и национальном вопросе» для определения, в каких аспектах большевистская партия стоит на национальных позициях. По-видимому, этот Сталинский опус стал самым важным и оригинальным вкладом в теорию; здесь содержалось на удивление ясное определение того, что составляет нацию. Сталин априори отверг идею, что нация по своему характеру является расовым или племенным образованием, и что «национальная обособленность» имеет практический политический смысл. Большинство современных наций является продуктом длительного исторического процесса смешения рас. Нации, утверждал Сталин, формировались скорее исторически, чем биологически. Статус нации выражался в общем языке, единой территории, общности экономической жизни и прежде всего, общей культуре и образе мышления²⁵. Все нации, отвечающие этим признакам, имели равное право на выражение своей идентичности. Самоопределение национальных групп представляло собой форму освобождения от гнета: условием культурной свободы одной национальности было «ее желание предоставить те же условия для других национальностей»²⁶.

Идея свободы самовыражения, культурного и лингвистического разнообразия отличалась от буржуазного национализма. В сталинской интерпретации национализм как стратегия сепаратизма господствующего класса, шовинизм, нацеленный на разделение пролетариата, и национализм, как «право национальностей на свободное развитие» в рамках международной пролетарской солидарности, между собой различались²⁷. Сталин выступал против неограниченного права на политическое самоопределение, если автономия противоречила интересам революционного движения. Буржуазные национальности были сегрегационными и племенными; большевистские национальности были интернациональными и братскими²⁸. Спорная идея о том, что нации могли и утверждать свою культурную уникальность и оставаться членами более широкого социалистического братства, после 1917 года оставалась центральным пунктом большевистской национальной политики. Эта идея была обобщена Сталиным в 1925 году в простой формуле культуры: «национальная по форме, но социалистическая по содержанию»²⁹.

Внутренне Сталин всегда был непоколебимо уверен в том, что Советский Союз ни в коем случае не представляет собой нацию. Это было государство, как и царская монархия, состоящее из многих национальностей. Будучи членом правительства многонационального государства, Сталин имел возможность заявлять, что Советский Союз – «это необыкновенная организация для сотрудничества народов», – есть поистине интернациональный, «живой прообраз будущего союза народов»³⁰. В конечном итоге национализм станет менее важным, так как национальности сольются в единое бесклассовое сообщество. Такая логика рассуждений была предвестником того, что станет известным как «строительство социализма в одной стране». Эта идея, впервые прозвучавшая из уст Ленина в 1915 году, часто воспринималась ложно как выражение «национального» социализма, отход от интернационалистских устремлений истинного марксизма исток «националистического» социализма Сталина. Тем не менее, эти амбиции не были националистическими ни в каком смысле этого слова³¹. Отсутствие революций за пределами границ Советского Союза вынудило большую часть большевиков принять благоразумную точку зрения, согласно которой социализм должен быть построен без поддержки пролетариата других стран. Но существование множества национальных групп в пределах СССР позволяло режиму утверждать, что социализм остается по существу интернациональным, как это и предполагалось. Сталин никогда не отказывался от идеи, что Советский Союз должен продолжать бороться с капитализмом и поощрять революции за рубежом; «социализм в одной стране» обеспечивал Советскому Союзу особое место среди руководителей мировой борьбы, но такая заявка не была декларацией о национальной независимости. Если в 1930-х годах Сталин и ожидал от советских граждан проявления советского патриотизма, то эти чувства вытекали из любви к единственной социалистической родине, но не из чувства национального высокомерия. В 1930 году Сталин, выступая перед XVI съездом партии, заявил, что вопрос о принуждении отдельных национальных образований Советского Союза оставаться в составе «общей великой русской нации» не стоит³². Хотя, начиная с середины 1930-х годов, диктатура начала все более явно идентифицировать себя со специфически российским историческим прошлым, Сталин всегда подчеркивал различие между Советским Союзом, как социалистическим государством, в которое входят многие национальности, и нацией, являющейся выражением особой и уникальной культуры.

У Гитлера также были собственные взгляды на нацию и государство, в корне отличающиеся от сталинских. Хотя он никогда не давал систематической формулировки понятия национального статуса, как это было в случае со Сталиным, Гитлер излагал то, что он имел под этим в виду в «Майн Кампф», написанной в 1924–1925 годах, и в его так называемой «Второй книге», продиктованной в 1928 году, но так и оставшейся не опубликованной. Нация для Гитлера была неотделима от идеи расы. Каждая нация, писал он, «всего лишь множество более или менее сходных между собой индивидов»; эти индивиды «связаны кровью», сходством ценностей и развитым расовым самосознанием. Там, где Сталин утверждал, что «каждая нация равноправна любой другой нации», Гитлера настаивал, что они существуют исторически в государстве постоянного неравенства³³. Он подразделял нации на две категории: высшие расы, пронизанные стремлением к «самосохранению и преемственности» и способные как к созиданию, так и к поддержанию высшей культуры; и низшие расы, обреченные на биологическое вымирание и культурное бесплодие. Нации в понимании Гитлера, были сообществами, находящимися в постоянной конфронтации, исключительными и воинственными в силу своей природы и необходимости. Их нельзя было определять по общности территории, поскольку сильные, но географически ограниченные народы имели право захватывать все новые земли, в которых они нуждались для обеспечения собственного долгосрочного существования.

По мнению Гитлера, понятие государства должно коррелироваться с понятиями нации и расы. Единственной целью государства является защита биологической чистоты своего населения, поддержание уровня расового самосознания и организация отражения покушений других наций на их жизненные интересы.

Все не-германцы по определению были не способны быть или стать членами гитлеровского Германского государства или германской нации³⁴. Он бескомпромиссно отвергал любую идею интернационализма, смертного врага истинно расового государства, вдохновленную евреями. Вместо этого, Гитлер ожидал, что «вся жизнь и все действия» людей будут посвящены утверждению их собственных национальных ценностей за счет других, враждебных культур³⁵. Принципиальным врагом этих целей был еврейский народ, так как только он, будучи «самым могущественным соперником» расового государства на протяжении всей истории служил инструментом того, что Гитлер называл «денационализацией»³⁶. Не имея собственной территории, евреи – «раса без корней», процветали, паразитируя на теле ничего не подозревающих наций-хозяев, полностью высасывая их культуру и загрязняя их биологическое наследие³⁷. Национализм Гитлера был исключительным и профилактическим, он служил выражением культурного превосходства и расового родства там, где сталинский национализм проявлялся как инструмент культурной эмансипации и политической конвергенции. Сталинское государство представляло собой многонациональную реальность, подкрепленную отчетливо не-национальным социальным и политическим видением; Гитлеровская концепция государства основывалась единственно на «сохранении и усилении» одной нации, чьим интересам должны были беспрекословно подчиняться все политические и социальные цели³⁸.

* * *

Советская национальная политика строго следовала линии, обозначенной Сталиным в 1913 году, и которую широко одобрила партия. Ни одна нация не имела права выйти из состава нового революционного государства и проводить свою независимую политику, поскольку такие действия подпадали под определение «сепаратизм». Националистов, не являющихся преданными коммунистами, увольняли с работы или отправляли в заключение. Но с другой стороны режим энергично осуществлял этноцентрическую программу. Основным национальностям было разрешено создавать отдельные партийные «секции», в том числе и советским евреям, не обладающим отдельной территорией. Такое решение высветило трудности в определении того, какая этническая группа советского народа, может называться «нацией». Существовало искреннее стремление способствовать расширению этнического разнообразия, поскольку было широко принято, что развивающееся чувство национальной культурной идентичности ускорит процесс социальной и политической модернизации, одновременно поощряя национальности идентифицировать себя с более широкими целями советского социализма. Первый шаг на пути эмансипации национальных культур был сделан в 1923 году, когда была введена политика, цель которой состояла в поощрении «укоренений» местных способов выражения этнической идентичности. Конституция 1924 года придала многонациональному государству форму: наряду с четырьмя основными республиками (Украиной, Белоруссией, Российской Федерацией и Закавказской Федеративной Республикой) в него входили более мелкие автономные республики и автономные регионы. Очагам этнических групп, расположенных за пределами своих официально очерченных национальных территорий, был придан статус автономных областей или районов, для сохранения их собственной национальной идентичности³⁹.

Этот процесс поставил Советское государство в парадоксальное положение, когда оно во многих случаях было вынуждено идентифицировать и создавать национальные образования для населения, мало озабоченного или не имевшего понятия о собственной этнической принадлежности, а в некоторых случаях даже собственной письменности. Советские географы и этнографы потратили годы на то, чтобы классифицировать каждое этническое меньшинство, которое они могли найти, даже в отдаленных районах за полярным кругом. К 1927 году они обнаружили 172 этнических групп, и каждой из них был придан официальный статус. Первый полный список национальностей был опубликован за год до этого, но в нем содержались разделы «национальностей, вызывающих вопросы», в том числе насчитывавших меньше пятидесяти человек⁴⁰. Языковые исследования были еще более тщательными и подробными; было идентифицировано 192 отдельных языка, и всем им был придан институциональный статус, даже в тех случаях, когда язык был так мало распространен, что казался крошечным островком среди моря других языков.

Там, где не было письменности, требовалось создать ее. Было решено, что латинский алфавит менее империалистический, чем кириллица, и первые транскрибированные языки были созданы на основе латиницы, с использованием символов Международной Фонетической Ассоциации, но без заглавных букв и пунктуации⁴¹. Лингвистическая модернизация также привела к решению латинизировать арабскую вязь для южных республик Советского Союза под эгидой Всесоюзного комитета по новому алфавиту, основанному в 1927 году. На Кавказе и в Средней Азии слабо подготовленные учителя, преодолевая немыслимые трудности, учили свое неграмотное население читать по буквам, совершенно не знакомым им всем. Одна киргизская учительница, добившись успеха, так что ее класс сумел запомнить наизусть 26 букв алфавита, была послана в Москву за остальными 26 буквами⁴². Что касается языков малочисленных народов, латинский алфавит просто был не способен передать все огромное разнообразие их звуков, в итоге для 92 различных языков было отобрано 125 различных буквенных знаков⁴³.

Даже в более крупных этнических группах процесс «укоренения» не происходил самопроизвольно и требовал поддержки поощрительных мер со стороны государства. В 1924 году восточные области Белой Руси были трансформированы в Белорусскую Республику, но большая часть местных белорусских крестьян не обладали достаточно развитым чувством этнической идентичности, а многие из них говорили не на белорусском языке. Во время переписи населения в 1926 году 80 % жителей назвали себя белорусами, но только 67 % из них заявили, что говорят на своем языке⁴⁴. До революции в регионе не было ни одной газеты на белорусском языке, но благодаря официальной поддержке к 1928 году их стало 30, а через десять лет – 149. Ключом к успеху коренизации было образование на родном языке и подъем уровня грамотности. В своем памфлете 1913 года Сталин предполагал, что националистические устремления могут быть удовлетворены путем предоставления каждому национальному меньшинству «собственной школы»⁴⁵. К 1927 году 38 % белорусских детей учились на родном языке, а к 1939 – эта цифра достигла 93 %⁴⁶. По всему Советскому Союзу количество школ, в которых обучение проходило на родном языке, было пропорционально численности той или иной этнической группы в регионе. Узбекистан, «нация», искусственно созданная в 1924 году на основе многих народностей, поддерживала 22 официальных языка, крошечный Дагестан – 20. К 1934 году школьные учебники издавались на более чем сотне различных языков⁴⁷.

Последствия создания наций внутри страны были противоречивыми. С одной стороны оно способствовало модернизации Советского общества в результате повышения уровня грамотности и продвижения современных форм коммуникации. В нерусских регионах возникли собственные элиты, чьим важнейшим интересом была эксплуатация советской программы экономического развития и реформа системы социального обеспечения собственного населения. На Украине и в Белоруссии в составе городского населения была высокая доля не местных, преимущественно русских, жителей. К концу 1920-х годов города начали заполняться белорусскими и украинскими крестьянами, привлеченными высокими зарплатами в промышленности. В 1926 году на каждого русского жителя Киева приходился 1,7 украинцев; к 1941 году это соотношение достигло 5,6⁴⁸. Сдвиг в национальном составе местных коммунистических партий также отражал этноцентрические приоритеты власти. В 1922 году только 23 % членов Украинской Коммунистической партии были коренными украинцами, более половины партии были русскими; в 1931 украинцы составляли уже 58 % членов партии, а русские только 24 %⁴⁹. В конце 1920-х годов Украинская партия попросила передать российские территории, населенные преимущественно украинцами обратно Украине. Москва отказала, но даровала 130 «национальных районов» и 4000 городов украинцам, проживающим в пределах границ Российской Федерации⁵⁰.

Политика, начавшаяся с предоставления националистам уступок с целью удушения местного сепаратизма, напротив, усугубила чувство национальной идентичности и ослабила связи между социалистическим центром и националистической периферией.

Это противоречие оказалось нетерпимым в контексте экономической революции, начатой в 1928 году. Широко распространенное сопротивление коллективизации в нерусских регионах достигло своей кульминации в решении заставить украинских и казахских крестьян поделиться своим зерном в 1932 году, даже ценой массового голода, забравшего жизни примерно четырех миллионов человек, в большинстве своем нерусских. С начала 1930-х годов под давлением Сталина, желавшего гарантировать, что лозунг «национальное по форме, социалистическое по содержанию», действительно может быть воплощен в жизнь, приоритетная национальная политика 1920-х годов была ослаблена, а в некоторых случаях, повернута в обратном направлении. В 1933 году коренизация была официально отменена: меньше внимания уделялось «коренизации» местных культур и больше усилий было приложено к продвижению советско-российской идентичности⁵¹.

Этнографам, в спешном порядке выделившим слишком большое число национальных единиц в 1920-х годах, было предписано упростить классификацию. В 1937 году список национальностей был сокращен со 172 до 107 путем объединения в одну категорию небольших групп, демонстрирующих явное родство. Для Всесоюзной переписи населения 1939 года их число было сокращено еще больше, до 98. Из этого списка примерно 59 национальностей были идентифицированы как основные, а 39 – как этнографические группы⁵². Гонка лингвистических автономий также была замедлена. В 1937 году 40 миллионов нерусских, принужденных принять латинский алфавит, должны были перейти вместо этого на кириллицу, и эти изменения уже на следующий год вошли в силу, оставив их по-прежнему неграмотными и озадаченными. 13 марта 1938 года был принят закон по которому русский язык отныне становился обязательным вторым языком во всех школах. В большинстве школ высшей ступени и университетах русский язык стал языком преподавания даже в нерусских регионах. Обязательное двуязычие стало условием расширения доступа к высшему образованию, но оно оказалось тем средством, которое обеспечило Советский Союз единым, общим средством коммуникаций. Русский был провозглашен «международным языком социалистической культуры»⁵³. Русский стал языком команд и в Красной Армии. Местными языками все еще могли пользоваться чиновники и партийные лидеры, но русский был важнейшим средством связи с Москвой, и незаменимым инструментом для любого нерусского с амбициями подняться вверх по карьерной лестнице⁵⁴.

С начала 1930-х годов режим приступил к упрощению сложной сети отдельных этнических единиц, проводя политику большей ассимиляции. Сталин хотел ослабить центробежные тенденции, вызванные коренизацией, утверждая общую Советскую идентичность, проистекающую не из национальной принадлежности, а из классового принципа. В 1934 году многие из местных комитетов, созданных для наблюдения за делами национальных меньшинств, были ликвидированы. В течение следующих пяти лет тысячи школ, советов, автономных национальных регионов и городских поселений, причисленных к конкретным национальностям, были преобразованы в мультиэтнические институты или просто закрыты. Центр также усилил экономический контроль над периферией. С внедрением пятилетнего плана государственный бюджет был централизован Москвой за счет нерусских республик и регионов. В 1920-х годах центр распоряжался в среднем 55–60 % государственного бюджета; в 1930-х годах эта цифра выросла до 74 %, а к концу диктатуры она достигла почти 80 %⁵⁵. Упразднение в 1932 году Высшего Совета народного хозяйства, который имел отделения во всех основных национальных республиках, привело к отмене ответственности властей на местах за экономическое планирование и строительство во всех сферах производства за исключением узкого списка потребительских товаров. Через четыре года сталинская конституция отменила большинство полномочий ранее возложенных на национальные республики и регионы, за исключением администрирования социального обеспечения и образования; роль Совета Национальностей в Верховном Совете СССР понизилась до минимума⁵⁶.

Существует соблазн утверждать, что центростремительный тренд 1930-х годов отражал возрождение русского национализма после его заката в 1917 году. Сталина часто представляли как великого русского националиста, стремившегося использовать русскую историю и культуру в качестве инструмента подавления возрождающегося нерусского национализма и предавшего мультикультурные устремления революции во имя укрепления диктатуры центра. Однако проблема в действительности гораздо сложнее, чем эта схема. Дело в том, что в советской национальной политике, начиная с момента создания Союза в 1924 году, существовали реальные противоречия. Из-за опасений Ленина по поводу выживания великорусского шовинизма, восходившего к дореволюционному периоду, не было выделено отдельной русской национальности. Понятия «Россия» и «русский» были преднамеренно удалены из названия нового Советского государства. Не существовало отдельной Российской Коммунистической партии. Почтальонам было запрещено доставлять письма из-за границы со словами Россия на лицевой стороне конверта. Территория, которую охватывала Российская Федерация, с этнической точки зрения была чрезвычайно разнообразна, как и Союз в целом, в результате чего она пестрила многочисленными автономными регионами или городскими поселениями, населенными национальными меньшинствами. Для обозначения понятия «русский» в Российской Федерации использовался термин «российский», что означало «государство», а не людей или культуру. Россия явно доминировала в стране, просто в силу ее размера и исторического развития, но русские люди оказались зажаты тисках между непризнанной национальной идентичностью и новой реальностью советского гражданства⁵⁷.

Сталин понимал эти противоречия. Он не был русским националистом, хотя любил русскую культуру и был очарован русской историей. И в 1930-х годах сам продвигал ограниченную руссификацию по практическим соображениям. Россия преподносилась как самая продвинутая в Советском Союзе модель социалистического развития, старший брат только что родившимся или еще находящимся в подростковом возрасте национальным республикам, объединившимся вокруг ее границ. Пример России был использован как модель нового Советского патриотизма, который рассматривался режимом как необходимый противовес неконтролируемому возникновению местного патриотизма в национальных республиках. Быть русским означало в то же время быть идеалом социалистического гражданина, приверженным не шовинистическим фантазиям о национальном превосходстве, а глубокому осознанию прогрессивного характера социалистического государства, которое он помогает созидать.

Советский патриотизм был нацелен на объединение всех национальностей в едином стремлении построить социализм, но в 1930-х годах он преследовал более насущную цель. С усилением угрозы войны с Японией на востоке и с Германией на западе, режим искал способы мобилизовать энтузиазм народа для защиты того, что теперь вновь стало называться «родиной». Для обеспечения патриотических символов, потребность в которых общая советская идентичность не могла удовлетворить полностью, была призвана русская история. Сигналом к смещению акцентов стало возвращение в школьные классы в 1934 году традиционной повествовательной истории, которая должна была заменить преподавание исторического материализма, теперь отвергнутого как слишком сухой и бесстрастный предмет. Стандартный учебник Покровского «Краткая история России» был заменен в 1937 году на более патриотическую версию. На первой странице учебника был девиз «Мы любим нашу страну и должны знать ее замечательную историю»⁵⁸. В 1940 году Александра Панкратова опубликовала новую «Историю СССР», в которой великие военные победы прошлого стали ступенями на пути к современному социалистическому государству. Битва при Бородино, загнавшая в тупик вторгшуюся в страну армию Наполеона, описывалась в терминах, которые могли преследовать только современные цели: «Русский народ вновь продемонстрировал всему миру героизм и самопожертвование, на которые он способен, когда на кону стоит защита страны и национальной независимости»⁵⁹.

Связь между официальным поощрением патриотизма и глубоким международным кризисом была очевидной. Возрождение интереса к великим военным героям русской истории не подразумевало реабилитации злодеев царского прошлого. Историю воспринимали выборочно. Петра Великого восхваляли как реформатора и создателя государства. Иван IV Грозный царствовавший в XVI веке, после десятилетий поношений был возвращен в светский «пантеон» на основании того, что он заложил первый примитивный фундамент современного cоветского государства. Новая история была преднамеренно дидактической. Было важно показать, что обычные люди играли в прошлом важную роль в героической борьбе, тогда как знать и торговцы колебались, или предавали государство⁶⁰. Эта тема стала главной в фильме Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», заказанном в 1937 году и снятом в 1938 году всего за шесть месяцев. Первоначально названный «Русь», средневековое название России, фильм повествует об истории русского князя, жившего в XIII веке, который поднял народ на победу над германскими тевтонскими рыцарями в знаменитом Ледовом побоище на Чудском озере в 1242 году. Не требовалось особого воображения, чтобы понять намек. В первоначальном сценарии Эйзенштейна Невский был убит прямо перед тем, как его народная дружина обращает немцев в бегство, но Сталин сказал ему, что ему хочется, чтобы герой остался живым. Фильм снимался в течение летних месяцев 1938 года; картину зимней битвы пришлось изображать, удерживая куски льда на поверхности озера при помощи наполненных газом шаров и закрасив всю растительность вокруг в белый цвет. Когда фильм был завершен, Эйзенштейн написал пропагандистский пассаж под названием фильма «Моя тема – патриотизм», объясняющий, что знаменитые последние слова Невского – «Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет», выражают «чувства и волю масс советского народа»⁶¹.

Вновь открытое историческое прошлое России было использовано для того, чтобы еще больше укрепить преданность советских людей. Было продано 20 миллионов копий «Песни о Родине» из фильма «Цирк», созданного в конце 1930-х годов, о расовой терпимости. Но под родиной подразумевался Советский Союз, а не Россия⁶². Значение политики русскификации 1930-х годов не следует преувеличивать. Тогда задача возродить царскую империю не ставилась. Российская история стала для патриотической пропаганды источником героев, имена которых могли запомнить все. Но было много и советских героев. Для расширения обучения на русском языке или внедрения общих знаний языка в Советских вооруженных силах или среди бюрократии существовали практические причины. Но лояльность по отношению к мультиэтническому государству поддерживалась и другими путями. В 1930-х и 1940-х годах число газет и книг на нерусском языке продолжало расширяться. В год столетия со дня смерти русского поэта Пушкина, которое отмечалось в 1937 году, было издано 27 миллионов экземпляров сборников его поэзии, на не менее чем 66 различных языках⁶³. Продолжали формироваться и новые автономии. В 1936 году была образована Еврейская автономная область на советском Дальнем Востоке со столицей в Биробиджане, для того, чтобы способствовать более полному проявлению чувства еврейской национальной идентичности. Доля нерусских в местных или национальных органах власти продолжала расти на протяжении всего периода Сталинского правления.

Куда более важным, чем руссификация, был сталинистский антинационализм. В 1930-х и 1940-х годах это привело к депортации более чем двух миллионов нерусских в лагеря и специальные поселения, массовым убийствам еще тысяч нерусских во время чисток 1936–1938 годов, и проведению более жестокой политики по отношению к советским евреям. Очевидное противоречие между этноцентризмом режима и чудовищной жестокостью по отношению к огромному числу национальных меньшинств вытекало из различия между двумя видами национализма, которые Сталин выделил в своей брошюре 1913 года.

Реакционный национализм был несовместим с социализмом, так как он проповедовал отдельную этническую идентичность; социалистический национализм был приемлем, так как он основывался на идеях равенства и освобождения. Разделительная черта между ними проходила в сфере политики, а не этнической принадлежности. В 1930-х и 1940-х годах Сталин трактовал эти политические категории действительно очень широко, чтобы включить в них и те национальности, лояльность которых была под подозрением по причине их общей этнической связи с зарубежным населением, что предполагало их враждебность к Советскому государству. Он возражал не против принципа национального развития как такового (некоторым депортированным народам было разрешено сохранить формы этнической идентичности в новых местах поселения), а против тех народов, которые не смогли пройти тест на политическую верность делу коммунизма, как, например, советские немцы.

Большая часть этнических депортаций была результатом войны или страха перед войной. В советских приграничных регионах на востоке, западе и юге проживали достаточно большие по численности национальные меньшинства, родственные по происхождению народам антикоммунистических соседей Советского Союза – Финляндии, Польши, Японии, Ирана, Турции и Прибалтийских стран. В 1923 году была установлена 22-километровая приграничная зона, патрулируемая войсками НКВД, которая, как предполагалось, будет гарантировать, что любые сепаратистские амбиции можно будет изолировать и подавить. Советская ксенофобия была частью и элементом коллективной паранойи по поводу защиты «социализма в одной стране». В 1929 году была установлена вторая зона еще дальше от границы и с 1930 года и позже население, в отношении которого были сомнения в лояльности к интересам советской безопасности, было перемещено вглубь страны, первыми – поляки, белорусы и украинцы, затем финны, проживавшие в Карелии и Ленинграде, позже немцы с Украины⁶⁴. В 1932 году были переселены 60 000 кубанских казаков, а пять лет спустя 6000 иранцев и почти 1000 курдов. В августе 1937 года Центральный Комитет издал указ о депортации с советского Дальнего Востока 171 000 корейцев, которые, якобы, представляли опасность из-за близости места их проживания к Японии. В сентябре всех их перевезли в товарных вагонах в 44 различные поселения в Средней Азии. Те, кто уезжал добровольно, получали от щедрот 370 рублей и билет на поезд; остальных войска НКВД погрузили в тесные вагоны. Меры осуществлялись с бессмысленной тщательностью: 700 корейцев, уже сосланные в специальные трудовые поселения на востоке, были отозваны из лагерей и отправлены к своим собратьям в Казахстан⁶⁵.

Страх перед внутренним врагом объясняет причину столь высокой доли нерусского населения, которая стала жертвой волны массовых арестов и расстрелов в период между 1936 и 1938 годами. Сотни тысяч русских разделили их судьбу, но другие народы были наказаны куда сильней. Для оправдания их преследований НКВД характеризовал их как «национальности иностранных правительств». Из 681 000 расстрелянных во время ежовщины в 1937 и 1938 годах, 247 000 были убиты под предлогом националистических устремлений; 73 % тех, кто был арестован в нерусских регионах, были расстреляны. За период с 1936 и 1938 годов примерно 800 000 были расстреляны, сосланы в лагеря или депортированы в Среднюю Азию⁶⁶. Украинская коммунистическая партия была выделена Москвой как рассадник сепаратизма и буржуазного национализма. Таким образом, политика официальной поддержки отдельной украинской национальной идентичности, проводившаяся в течение десяти лет, была повернута вспять. В 1930 году независимую Украинскую автокефальную церковь, основанную в 1921 году, вынудили вновь воссоединиться с Русской православной церковью⁶⁷. Сопротивление Украины коллективизации было подавлено жесточайшим образом. В 1937 году топор навис над Украинской коммунистической партией, но в особенности над этническими украинцами, доминирование которых в партии нарастало. Весной 1937 года две трети старших чиновников и одна треть местных партийных функционеров подверглись чистке. Между августом 1937 и летом 1938 года все народные комиссары Украинского правительства и все 102 члена, за исключением трех, Центрального Комитета Украинской партии были арестованы и большинство их них были расстреляны.

Весной 1938 года Сталин послал на Украину молодого русского Никиту Хрущева, восходящую партийную звезду, который, будучи партийным боссом в Москве, уже подверг чистке большую часть старших коммунистических функционеров в городе, с указанием искоренить все остатки Украинского «сопротивления». Образцовый и сверхстарательный посланник партии снова приказал арестовать все правительство и уволил всех партийных секретарей, назначенных вместо тех, кто подвергся чистке или был расстрелян в 1937 году. В течение 1938 года в города и районы республики были спешно назначены 1600 новых секретарей партии⁶⁸. «Наша рука не должна дрогнуть, – говорил Хрущев в августе 1937 года, – мы должны идти по трупам наших врагов…»⁶⁹.

Антинационализм режима нарастал по мере приближения войны. В период между 1940 и 1948 годами более трех миллионов нерусских были вырваны из родных мест и сосланы вглубь советской территории. Здесь их постигла та же судьба, что и советских немцев, они оказались брошенными в специальных поселениях в отдаленных и пустынных районах Казахстана и Сибири без пищи и воды, и почти без крыши над головой – не большое удовольствие. Десять процентов из всех сосланных в спецпоселения – приблизительно 377 000 человек, умерли от болезней, недоедания и гипотермии⁷⁰. Тысячи других погибли на пути к поселениям, в процессе долгого медленного путешествия на поездах или истощающих вынужденных маршей. Депортации не имели особой схемы; не существовало единого, заранее обдуманного плана. Каждая новая волна депортаций была ответом на изменния во внешних обстоятельствах, происходивших за пределами Советского Союза: первая – в период сотрудничества с Германией, вторая – в ответ на страхи перед предательством в нерусских приграничных областях, третья – в послевоенных период, когда сотни тысяч людей были обвинены в сотрудничестве с немецким врагом и сосланы в лагеря ГУЛАГа или специальные поселения. Только в процессе второй волны депортаций происходило методическое переселение полностью всех этнических групп. До 1941 и после 1945 годов место ссылок выбиралось по политическим критериям – «социально опасный» или антисоветский, довольно растяжимым – от очевидных (националистический политик, священник, солдат и торговец) до абсурдных (филателист и знаток эсперанто, жертвы космополитического характера своих увлечений). Национальность как таковая не была единственной причиной; если бы это было так, миллионы других жертв, скорее всего, присоединились бы к невольному исходу⁷¹.

Жертвами первой волны депортаций стали поляки, латыши, эстонцы и литовцы с бывших территорий царской империи, которые оказались под Советским контролем по условиям советско-германского пакта, подписанного 28 сентября 1939 года для подтверждения раздела Польши между двумя государствами. Точное число депортированных неизвестно, поскольку сотни тысяч людей либо добровольно переезжали в поисках работы в промышленные центры на западе Советского Союза, либо были призваны в Красную Армию. Число поляков, депортированных в лагеря и спецпоселения составляло примерно один миллион человек, мужчин, женщин и детей, включая 336 000 беженцев из западной оккупированной немцами части Польши. Но не все они были этническими поляками. Только 58 % из них говорили по-польски; пятая часть их была евреями, а 15 % – русскими или украинцами, попавшими в сети НКВД из-за политических взглядов или социального положения⁷². В Прибалтийских государствах, оккупированных Советским Союзом в июне 1940 года, под прицелом оказались те же социально-политические элементы: 30 000 из Литвы, 16 000 из Латвии и 10 000 эстонцев⁷³. Они были депортированы в грузовых автомашинах, с грубым отверстием в деревянном полу, которое служило уборной, и крошечным занавешенным окном. Грузовики, вместимостью до 40 человек, были переполнены до отказа. Продукты поставлялись для каждого рейса, но их распределение зависело от охраны, которая воровала для себя либо продавала запасы. Обед из супа, хлеба и соленой рыбы давали только один раз в несколько дней, и немного воды; и как следствие, высокий уровень смертности от обезвоживания среди наиболее уязвимой части депортируемых – детей и стариков. Совершить побег можно было только проломив истертый и прогнивший пол в грузовике, но позднее охрана приделала импровизированную стальную косу под последним грузовиком, так, что она перерезала беглецов пополам, когда они ложились на дорогу⁷⁴.

Причина второй волны депортаций была иная. Вслед за вторжением 22 июня 1941 года население в приграничных областях, этнически связанное с вторгшимися армиями, было выселено по причинам безопасности: о судьбе советских немцев было сказано выше, но к ним присоединились 89 000 финнов, сосланных в Казахстан в сентябре 1941 года вопреки тому, что армия отчаянно нуждалась в людских ресурсах и поездах для сдерживания стремительного наступления противника. Два года спустя десять меньших по численности национальных меньшинств из южных приграничных районов были все коллективно наказаны по личному распоряжению Сталина за сотрудничество с оккупантами. Все они рассматривались как потенциальная угроза безопасности, но поскольку не представлялось возможным определить, кто именно из людей сотрудничал, либо мог сотрудничать в будущем, все население было превентивно депортировано, а их земли были отданы ветеранам или русским поселенцам. В 1943 году на восток были сосланы 93 000 калмыков и 69 000 карачаевцев; через год – 387 000 чеченцев, 91 000 ингушей, 38 000 балкарцев, 183 000 крымских татар, 15 000 греков и 95 000 турок-месхитинцев и курдов⁷⁵. Правомерность депортации была воистину сомнительной, но многие малые народности находились в натянутых отношениях с Москвой еще задолго до войны. Они были уязвимы в силу своей немногочисленности, и благодаря политике коренизации легко опознаваемы. Многие украинцы также сотрудничали с немецкими оккупантами или вступали в антисоветскую националистическую армию, сражавшуюся и с немцами и с русскими. Но аппетита Сталина к мести не хватило на переселение 40 миллионов украинцев из наиболее плодородной и промышленно развитой республики⁷⁶. Однако, через три года после окончания войны в трудовые лагеря и спецпоселения прибыла третья волна депортированных. Некоторые из них были украинцами и белоруссами, добровольно сотрудничавшими с немцами; другие работали или воевали на стороне немцев для того, чтобы избежать голодной смерти и тюремного заключения; третьи были остарбайтер, т. н. восточными рабочими, два миллиона которых были переправлены в Германию для работы в военной промышленности и сельском хозяйстве. Так как среди них было много этнических русских, эта третья волна была, как и первая, неопределенной по расовому составу. Ее численность трудно установить сколь-нибудь точно, но к 1949 году было 2,3 миллиона обитателей специальных поселений, почти все они были представителями национальных меньшинств; четыре пятых из них были осуждены по декрету в ноябре 1948 года провести остаток своих жизней в этих поселениях. В первые пять послевоенных лет 219 000 депортированных в южные районы, погибли⁷⁷.

Несмотря на то, что крупномасштабные этнические депортации в Советском Союзе после 1945 года пошли на убыль, у свидетельства их связи с обстоятельствами войны – сталинистского антинационализма была еще одна глава. В годы, предшествовавшие смерти диктатора в 1953 году, пришла очередь советских евреев стать объектом преследований. Еврейская община в Советском Союзе представляла проблему для советской национальной политики. «Я не могу их проглотить, я не могу их выплюнуть, – как говорят, воскликнул Сталин после того, как восторженная толпа из 50 000 евреев приветствовала первого посла Израиля в Москве в октябре 1948 года. «Это единственная группа, которая совершенно не поддается ассимиляции»⁷⁸. Когда Сталин писал о национализме в 1913 году, он признавал уникальный характер еврейской идентичности. Из 81 страниц его труда «Марксизм и национальный вопрос», 17 были посвящены еврейскому вопросу. Сталин считал, что евреи обладают «национальным характером», но так как они лишены какой-либо связи с землей и в силу этого не имеют четко обозначенной территории, они не «образуют нацию». Он сокрушался по поводу того, что он называл еврейской «обособленностью» и видел в «национальной исключительности» евреев, претенциозную и враждебную социализму черту⁷⁹.

Еврейское население царской России было преимущественно не крестьянским, и в этом смысле не имело своей территории, но оно проживало в едином географическом пространстве. Большая часть из пяти миллионов имперских евреев проживала в черте оседлости, широкой полосе территории, протянувшейся от Прибалтийских губерний до Крыма, на которой евреям было разрешено осесть в восемнадцатом веке. Евреи проживали кучно в некоторых регионах, в пределах которых они составляли большую долю населения городов и поселков. Преследуемые как государством, так и общераспространенным местным антисемитизмом, российские евреи были первыми в Европе, кто стал развивать особое сионистское мировоззрение. С момента первого конгресса Поклонников Сиона в 1884 году до Конвенции Сионистов в мае 1917 года, после падения царской власти, еврейские националисты требовали права на национальную территорию и защиту еврейской культуры и религиозной идентичности. В 1917 году в России было 300 000 сионистов, организованных в 1200 местных групп⁸⁰. Очень немногие российские евреи были большевиками; только 958 из них вступили в партию после 1917 года. Напротив, основная еврейская социалистическая организация «Бунд» насчитывала 33 000 членов⁸¹. В начале 1920-х годов тысячи евреев-социалистов вступили в коммунистическую партию; в партии была создана национальная секция евреев, евсекция, при том, что евреи не считались отдельной национальностью со своей автономной территорией. Евреи-коммунисты сыграли ведущую роль в атаках на сионизм, поддержка которым сегрегационной идентичности, иудейской веры и еврейского национализма, совершенно очевидно противоречили политическим приоритетам режима. В 1920 году сионистское движение ушло в подполье, где существовало в опасной атмосфере тайного сопротивления режиму. На протяжении всех 1920-х годов сионисты подвергались массовым арестам и тюремному заключению. Попытки покинуть Советский Союз, чтобы направиться в Палестину, неумолимо пресекались; 21 157 сионистам удалось эмигрировать в 1925–1926 годах, но в период между 1927 и 1934 годами, когда эмиграция была прервана, только 3,045 было позволено покинуть страну⁸².

Политика советских властей в отношении евреев в 1920-х годах металась между суровыми репрессиями, применявшимися к сионистам, и идеологической приверженностью к культурной автономии и социальному развитию этнических меньшинств. Антисемитизм в Советском Союзе был формально запрещен, как часть официальной политики, выступающей против пережитков царских времен – дискриминации и шовинизма; термин «жид» был объявлен вне закона. Режим проводил четкую грань между идишем и иудаизмом по причине того, что первый был языком еврейских масс, а второе означало религию евреев и их культурную элиту. К 1931 году в стране насчитывалось 1100 школ и 40 ежедневных газет на идише⁸³. Советских евреев поощряли также покидать местечки и традиционные штетл, в пределах черты оседлости (отмененной в 1915 году перед революцией), так чтобы они могли сформировать более современные социальные взгляды. Тысячи евреев были переселены в сельско-хозяйственные регионы Южной Украины и Крыма, подняв, тем самым, к концу 1930-х годов численность сельского еврейского населения с 75 000 до 396 000, что составляло 13 % от общей численности всего еврейского населения. Число евреев в промышленности за период между 1926 и 1931 годами удвоилось; наметился отчетливый наплыв евреев в большие города за пределами черты оседлости⁸⁴. Власти надеялись на то, что советские еврейские рабочие быстро ассимилируются в светский, пролетарский мир, который находился в стадии строительства. К 1939 году 77 % еврейских работников были работниками наемного труда в промышленности и в офисах; только 16 % еврейского населения продолжали придерживаться традиционного ремесла, и из них только крошечная доля – 3 %, занимались частной торговлей⁸⁵.

Положение многих советских евреев резко изменилось в 1930-х годах при Сталине. Здесь важно четко различать политику властей в целом по отношению ко всему населению, и политику, направленную в отношении конкретно евреев. В большинстве случаев советские евреи подвергались тем же, наказаниям, что и неевреи. В 1930 году была закрыта евсекция в партии, наряду с другими национальными партийными секциями, и большинство их руководителей позже погибли в процессе чисток. С окончанием НЭПа пришел конец и большей части независимого еврейского бизнеса и ремесленным мастерским, но это происходило не только с еврейскими предпринимателями. Усиление антирелигиозной кампании в 1929 году привело к закрытию 100 синагог и запрещению соблюдения дня отдохновения у еврейских рабочих; но были закрыты и христианские и мусульманские церкви и мечети, а рабочая неделя были изменена, чтобы предотвратить возможность соблюдать христианское воскресенье⁸⁶. Евреи, арестованные или заключенные в тюрьму или убитые государством в 1930-х годах, преследовались как контрреволюционеры или реакционные националисты, наряду с миллионами неевреями. В населении ГУЛАГа в конце 1930-х годов евреи в действительности были представлены незначительно по сравнению с общим числом заключенных⁸⁷. В 1928 году правительство приняло решение создать область специального расселения советских евреев в Биробиджане вблизи отдаленной советско-манчжурской границы в надежде на то, что это отвлечет евреев от мечты об обретении собственной родины и от их стремления в Палестину. Территория была суровой и необжитой, как и любая другая в Советском Союзе; для того, чтобы сделать эту малопригодную для жизни местность более привлекательной здесь была разрешена частная собственность на землю. Однако, вопрос о насильственной депортации или принуждения евреев переселяться в Биробиджан не ставился. Небольшая ручеек поселенцев начал прибывать, но к 1939 году на территории осело всего только 108 000 человек, многие из которых были неевреями, привлеченные перспективой свободного занятия сельским хозяйством. Перепись 1959 года показала, что только 8,8 % населения региона были евреями⁸⁸.

Эта политика также стала результатом обстоятельств войны, которые спровоцировали режим на более агрессивный антинационализм, в первую очередь в отношении еврейской элиты в Советском Союзе, а затем – еврейского населения в целом, которое, как советские немцы или чеченцы, подпало под подозрение властей по политическим мотивам. Годы войны изменили ситуацию с советскими евреями жестоко и навсегда. В 1939 и 1940 годах Советский Союз получил дополнительно почти два миллиона евреев в Восточной Польше и Прибалтийских государствах. Это были области, где позиции сионизма были прочными, а еврейская культура пронизывала все. За менее чем два года Советской власти независимая еврейская жизнь была сведена почти до нуля: синагоги были закрыты, субботний день отдохновения официально не соблюдался, еврейские магазины и ремесленные мастерские были насильственно преобразованы в государственные кооперативы, а общественные ритуалы иудейской религии и семейной жизни были загнаны в сферу частной жизни и нелегальные молитвенные дома⁸⁹. Тысячи раввинов, руководителей общин и интеллектуалов были арестованы или депортированы. По некоторым данным примерно 250 000 человек, депортированных из Восточной Польши, были евреями, некоторые из них были беженцами из западных оккупированных немцами частей Польши⁹⁰. Когда в июне 1941 года началась война, многие евреи, число которых остается неизвестным, бежали из этих районов на восток с отступающими частями Красной Армии, но почти все, кто остался в гитлеровской оккупации, были убиты в процессе последовавшего затем геноцида. Когда Красная Армия вновь вошла в Киев в ноябре 1943 года, она обнаружила всего одного живого еврея. Когда в 1944 и 1945 года в города и деревни, когда-то оставленные ими, наконец, вернулись беженцы, еврейская жизнь в них полностью исчезла.

Во время войны Сталин использовал враждебность немцев по отношению к евреям в собственных целях. В августе 1941 года выдающиеся еврейские интеллектуалы создали собственный Еврейский антигитлеровский комитет, но его независимость и интернационализм показались слишком подчеркнутыми для полного недоверия и приведенного в боевую готовность режима. Два ссыльных польских лидера-еврея были похищены агентами НКВД; один покончил жизнь самоубийством в тюрьме, другой был расстрелян.

В апреле 1942 года для мобилизации сил еврейского сообщества в целях противодействия войне и использования иностранных источников средств для поддержки советских военных усилий был создан Еврейский антифашистский комитет. Номинально его возглавлял известный советский актер Соломон Михоэлс, но в действительности комитет был инструментом режима, за которым постоянно наблюдал неусыпный НКВД. Комитет просуществовал до послевоенного времени, и власти терпели его до тех пор, пока он мог обеспечивать поддержку советского дела за рубежом. Возрождение еврейской идентичности после войны было связанное с созданием государства Израиль в 1948 году. Сталин с осторожностью приветствовал это событие, рассматривая его как способ давления на западный империализм на Ближнем Востоке, но когда стало ясно, что многие советские евреи надеются на возрождение сионизма для подкрепления собственных стремлений к самостоятельному развитию в Советском Союзе, власти развязали новую волну репрессий. Тысячи еврейских интеллектуалов и представителей интеллигенции были арестованы или оказались в заключении по обвинению в «космополитизме» и во взаимоотношениях с иностранными еврейскими общинами. Эмиграция в Израиль была запрещена; за период между маем 1948 года, когда был наложен запрет, и концом 1951 года только четырем пожилым женщинам и одному ветерану инвалиду удалось прорваться через занавес⁹¹. Сталинский закоренелый страх перед этнической «пятой колонной», спровоцировавший депортации 1930-х и 1940-х годов, теперь перешел в контекст «холодной войны». Впервые всё еврейское сообщество было заподозрено в том, что оно является агентурой международного американского сионистского заговора. Жертвой тихого убийства, совершенного по прямому приказу Сталина в январе 1948 года стал Михоэлс. Сначала повешенный, затем застреленный агентами НКВД, он лежал на дороге, после того как его переехал грузовик, чтобы симулировать дорожно-транспортное происшествие, после чего его прах проводили с пышными похоронами⁹². За следующие пять лет, до смерти Сталина в 1953 году, еще тысячи представителей еврейской элиты – врачи, артисты и интеллектуалы, были убиты или отправлены в тюрьмы как шпионы, саботажники или убийцы, работающие на американский империализм. Существуют убедительные, хотя и неполные свидетельства того, что в 1953 году Сталин готовился к массовой депортации советских евреев в наказание за их политическую неблагонадежность и закоснелую «национальную изоляцию»⁹³.

Были ли эти антиеврейские репрессии связаны с расовыми соображениями? Тот же вопрос возникает и в отношении депортаций других народов и всепроникающего антинационализма всех лет пика сталинизма. Нет сомнений в том, что расхожий расизм имел место в Советском Союзе в отношении евреев и других этнических меньшинств. Но официальная позиция советского государства заключалась в противодействии всем формам откровенной или насильственной расовой дискриминации. Когда двое американских инженеров выбросили черного американского рабочего из рабочей столовой тракторного завода в Сталинграде в 1930 году, их арестовали, обвинили в «белом шовинизме» и депортировали обратно в Соединенные Штаты⁹⁴. Небольшую черную общину на Кавказе – потомков дезертиров из многонациональной Оттоманской армии – режим поощрял к смешанным бракам, способствуя их ассимиляции. Концепция «расы» рассматривалась советскими учеными как антропологический феномен, он изучался отдельно от этнографии, которая сама занималась нациями. В течение 1920-х годов советские и германские антропологи сотрудничали в исследовании физиологической классификации рас, но когда немецкие ученые начали использовать национал-социалистические аргументы для подтверждения политического характера расовых различий, их советские коллеги прервали сотрудничество и вместо этого стали подчеркивать идею равенства рас: расы являются продуктом изменения исторических условий, а не внутренней природы человека. В 1930-х годах советские исследователи отправились в отдаленные районы Советского Союза, для того, чтобы показать, что так называемые «отсталые» расы не были биологически обречены, поскольку советское государство могло изменить их внешние социальные условия жизни⁹⁵. Смешение рас, проклятие расового вырождения в понимании германских социальных биологов, было научно исследовано в Бурят-Монгольской автономной республике, с целью подтвердить закономерный вывод о том, что рабочие, родившиеся в смешанном браке, обладали такой же выносливостью и физическими кондициями, что и этнически чистые русские⁹⁶.

Основное объяснение враждебности по отношению к отдельным национальностям в Советском Союзе, где этническое разнообразие сознательно усиливалось и поощрялось, лежит в области политики, а не биологии. В 1934 году были введены внутренние паспорта, в которых их владельцы должны были указать под пятым пунктом свою национальность. Цель этого состояла не в том, чтобы создать всеобъемлющий этнический профиль населения, поскольку этот относилось только к тем, кому было больше 16 лет и к тем, кто жил в городах, но в том, чтобы иметь возможность отслеживать представителей тех национальностей, которые, как полагали власти, являлись потенциальной угрозой безопасности, смешавшись с жителями городов. Такой способ был не самым совершенным, поскольку владелец паспорта мог выбрать национальность одного из родителей, или назвать предпочтительную национальность, в случае, если это ему покажется более благоразумным. Этнические группы, ставшие мишенью для сталинистского антинационализма, были жертвами не расизма, а ксенофобии, страха перед тем, что отдельные народы, имеющие связи с внешним миром, могут представлять собой множество троянских коней, стремящихся подорвать т. н. советский эксперимент. Такой подход был едва ли более рациональным, чем биологический расизм, но его корни лежали в политике, а его цели состояли в том, чтобы сохранить Советский коммунизм при любых обстоятельствах.

* * *

Национальная политика национал-социализма на первый взгляд кажется более незамысловатой. Несколько определений Гитлеровского рейха не позволяют объяснить его ультранационализм, и в практическом смысле слова, вся его политика в период между 1933 и 1945 годами была так или иначе связана с главной целью – сохранения, расширения и защиты Германской нации. Сам Гитлер рассматривал международную политику, военное строительство, экономическое возрождение и социальные амбиции режима как единое целое. «Цель Германской политики, – как свидетельствуют записи в протоколах, говорил Гитлер в ноябре 1937 года, – состоит в том, чтобы обезопасить и сохранить расовую массу и увеличить ее»⁹⁷. Германский «народ», наиболее предпочтительный термин в течение всей диктатуры, сочетающий идею и «нации», и «расы», был краеугольным камнем всего, что совершала диктатура, сводя весь комплекс националистического наследия до простейшего выражения.

Национальный вопрос в реальности не так просто было решить. Учитывая столь громогласную приверженность режима идее национального единства, было поразительно мало дискуссий о том, что есть нация. Язык и символы национальной принадлежности и государственности оставались такими же двусмысленными, какими они были с момента основания германского государства в 1871 году. Сам термин, выбранный для обозначения нового государства, Третий рейх имел неудачное происхождение, так как был сформулирован колоритным радикал-националистом, человеком богемы, Меллером ван ден Бруком, чья книга «Третий рейх» вышла в свет в 1923 году. Через два года ван ден Брук был помещен в психиатрическую клинику, так как страдал от последствий сифилиса, которым он заразился в годы богемной юности, и здесь 30 мая 1925 года он застрелился. Призыв к возрожденной авторитарной Германии, звучавший со страниц книги, сделал ее бестселлером, а национал-социалисты присвоили термин, тогда как ван ден Брук оказался среди тех авторов, чьи книги ликующие студенты национал-социалисты жгли в мае 1933 года⁹⁸. Сам термин «рейх» имел коннотации скорее с империей, а не с нацией, но «Третий рейх» никогда не был официальным названием государства, которое сохраняло то же название «Германский рейх», какое оно получило в 1871 году. Термин «нация» использовался редко по причине его связи с западными либеральными традициями. В большинстве случаев после 1933 года в ходе политических дискуссий предпочитали прибегать к терминам, подобным «раса» или «расовое государство». В августе 1936 года вышла директива, запрещающая использовать слово «народ» в ином контексте: «Существует только один народ – германский»⁹⁹.

Символы национального возрождения также были двусмысленными. Режим отверг республиканский триколор и заменил его не на национальный флаг Рейха, существовавшего до 1919 года, а на флаг, придуманный самим Гитлером со свастикой в центре. Четырехконечный с переломами крест, по происхождению восходящий к древнеиндийскому знаку, был известен тесному кругу расовых теоретиков и мистиков и «арийцам», радикальному крылу германских националистов, использовавших его как «арийский» талисман. Искривленная, с наклоном влево свастика была предложена Германской рабочей партии в 1919 году дантистом Фридрихом Кроном, как знак его арийских, антисемитских взглядов. Когда партия стала НСДАП, Гитлер перенял символ, выпрямил его концы, повернул их вправо и установил черную свастику на белом фоне в красном круге. Это стало стандартной формой для флага, знамени и повязки на руке. После 1933 года этот флаг стал использоваться во всех публичных событиях, а в мае того года Геббельс издал руководство, запрещавшее любое коммерческое использование свастики за исключением эмблем для кокарды, праздничных декораций в цвете национального флага и знамен, которые доминировали на всех публичных ритуальных событиях на протяжении всего периода диктатуры¹⁰⁰. Цвета нового флага перекликались со старым имперским черно-бело-красным флагом, но это не означало, что режим намеревался возродить старую империю.

Выбор флага со свастикой подчеркивал ту степень, до которой национальные символы диктатуры были связаны не с националистическим прошлым, а национал-социалистическим настоящим. Одним из примеров этого был национальный гимн. После 1933 года режим настаивал, чтобы только первый из трех куплетов исполнялся голосом; второй считался тривиальным, а третий куплет напоминал о страстном стремлении либералов XIX века к «свободе и справедливости». Вместо этого за первым куплетом должно было следовать на всех публичных мероприятиях пение двух куплетов песни о Хорсте Весселе – партийного гимна, написанного юным членом СА, убитым коммунистами в 1928 году в Берлине, в маленькой комнате, которую он делил с проституткой¹⁰³. Песня о Весселе «Поднимите знамя» являлась призывом к оружию во имя Национал-социалистического движения, но не нации. Подрыв национальных символов партией привел скорее к снижению, а не усилению традиционного чувства верности нации. В 1934 году ежегодный праздник, организовывашийся в память о Бисмарке, основателе современной Германии, был отложен¹⁰². В том же году присяга, которую давали солдаты, поступающие на военную службую, была изменена так, что клятва на верность конституции и обещание «защищать Германскую нацию» были заменены на персональное заявление о «беспрекословной преданности» личности Адольфа Гитлера, «лидера Германской нации»¹⁰³. Когда в январе 1939 года меняли текст присяги в Красной Армии, обет «бороться за Советский Союз, за социализм», был заменен не на клятву верности Сталину, а на более патриотичную «народу и родине»¹⁰⁴.

Идея партии как олицетворения нации и Гитлера как персонификации национальной борьбы, предлагала особую версию Германской государственности в сравнении в другими концепциями нации. Федеральное государство-нация, унаследованное от республики, было отброшено в сторону в результате реформ местного самоуправления в 1934 году, которые положили конец независимости периферийных регионов и сконцентрировали принятие решений в Берлине. Отложены в сторону были консервативные версии Германского будущего. В 1933 году Германская национальная народная партия (DNVP), основная националистическая партия Германии на протяжении большей части 1920-х годов, приверженная консервативному преобразованию республики, была вынуждена самоликвидироваться. В марте 1933 года ее название было изменено на Германский национальный фронт, чтобы она меньше напоминала старомодную партию. Два месяца спустя полувоенное крыло движения, зеленорубашечники «Боевого круга», было запрещено как рассадник антинацизма, а его лидер – Герберт фон Бисмарк, племянник великого Бисмарка, был арестован. 27 июня 1933 года партия проголосовала за само роспуск до того, как этого потребовал Гитлер¹⁰⁵.

Патриотическая Пангерманская лига, основанная в 1889 году для продвижения идеи союза всех немцев, также оказалась в сложных отношениях с новыми властями, так как подобно DNVP, ее устремления были слишком реакционными, и она не скрывала свое недоверие к национал-социализму. После шести лет периодических нападок со стороны нацистской партии, 13 марта 1939 года все ее офисы в Германии были опечатаны Гестапо; некоторые ее лидеры были арестованы за их контакты с консервативным сопротивлением, а сама Лига была ликвидирована¹⁰⁶.

Национал-социалистический имидж нации, как и понятие народ, страдал от той же неясности определения, характерной для более раннего народного национализма. Вопрос о территориальности оставался не решенным большую часть периода диктатуры. Национал-социалисты знали, что Германия периода Версальского соглашения не была Германской нацией, как они ее понимали, потому что она не включала всех немцев или исторические области германских поселений. Гитлер никогда не забывал о намерении расширить территорию Германии, но эти амбиции он умышленно оставлял туманными, поскольку требования вернуть области, потерянные в Версале, просто восстанавливали старый Рейх эпохи Бисмарка, тогда как они исключали немцев из бывшей империи Габсбургов. Картографы обнаруживали, что они находятся под постоянным наблюдением со стороны партийных функционеров, когда пытались трактовать претензии Германии слишком узко, или предлагали ясное определение этнической или культурной области «немецкости» за пределами существующих границ государства. Карты расового состава Европы были запрещены к изучению в школах. В марте 1938 года географами и этнографами была сделана последняя попытка построить приемлемую карту всей Германской государственной территории. Были согласованы три отдельные категории территорий: категория I для основной территории Германии, категория II для смешанных областей, пролегающих между сердцевиной Германии и исконными областями других народов, и категория III для всех немецких анклавов, находящихся среди отдаленных или враждебных регионов. Однако 4 ноября 1938 года партийный отдел цензуры, запретил все общие карты предполагаемых национальных территорий¹⁰⁷. К этому времени Великая Германия, включавшая немцев бывшей империи Габсбургов, была уже создана после воссоединения с Австрией в марте 1938 года и оккупации Судетской области в Чехословакии в начале октября. Партийные радикалы уже смотрели в направлении следующей стадии Великогерманской империи на востоке¹⁰⁸.

Скорее кровь, а не почва, были определяющими факторами национал-социалистической нации. Озабоченность вопросами крови, а не генов, был вопросом семантического выбора; когда в XIX веке немецкие ученые классифицировали расы в соответствии с их качествами, они говорили о «крови», как о ключевом признаке. Метафора крови легко понималась и соответствовала более мистическому национализму, видевшему в крови транспорт особого национального духа, передающегося от одного поколения к другому. В 1913 году Закон о национальностях, принятый в Германии, определял людей немецкой национальности исключительно в понятиях крови¹⁰⁹. Общность «расовой крови» рассматривалась Гитлером как фундаментальная предпосылка развития германской нации¹¹⁰. Немецкая национальная идентичность в XIX веке использовала метафору тела, предполагая общий союз всего народа; при Гитлере режим вознамерился определять национальное тело не как метафорическое понятие, а как биологическую определенность. Вопросы государственности в Третьем рейхе были меньше связаны с проблемами культуры или общей истории, которая была открыта для широкой интерпретации, и больше – с идеей того, что называлось «генеалогической общностью»¹¹¹.

Национальная общность в первые годы режима определялась особым законодательством, указывавшим, кто являлся, а кто нет, расовым немцем. Первый закон «был издан 14 июля 1933 года – «Об отмене натурализации и лишении германского гражданства». Мишенью закона были главным образом евреи.

Недавно натуролизовавшиеся восточные евреи были лишены своего статуса; немцы, проживающие за рубежом и являющиеся врагами нового Рейха, могли быть «денатуролизованы». Именно по этому закону Альберт Эйнштейн, отправившийся в эмиграцию в Соединенные Штаты в 1933 году, был лишен германского гражданства¹¹². В 1935 году на партийном съезде в Нюрнберге Гитлером был объявлен первый всеобъемлющий закон о национальностях. 15 сентября 1935 года Рейхстаг собрался на специальную сессию в Нюрнберге, где одобрил два отдельных закона; первый «О защите Германской крови и Германской чести», второй – закон «О Гражданстве в Рейхе». Закон был в первую очередь направлен против евреев, чей статус «германцев» все еще формально оставался нетронутым. Браки между немцами и евреями были запрещены; то же касалось и сексуальных связей вне брака – для защиты «чистоты Германской крови». Второй закон предусматривал гражданство только тем, кто обладал «Германской или родственной ей кровью», если они «выражали желание и были способны к служению германскому народу и Рейху»¹¹³. В этом втором законе евреи не выделялись отдельно, и по положениям этого закона другие не-немцы, в том числе 600 потомков от связей между немецкими женщинами и черными французскими солдатами времен оккупации Рура в 1923 году, не могли больше быть гражданами Германии. В 1937 году они были насильственно стерилизованы с целью предотвращения любой возможности дальнейшего заражения крови¹¹⁴. Формально этнические немцы, «не желающие или не соответствующие», тоже могли лишиться гражданства; тысячи коммунистов, находившихся в изгнании, были переведены в разряд не-немцев.

В законе о германской крови Гитлер оставил вопрос о дефинициях открытым, вычеркнув последнее предложение проекта, подготовленного для него в Нюрнберге: «Этот закон только для чистых евреев». В следующие несколько месяцев не прекращались долгие дискуссии о том, следует ли лиц наполовину или на четверть еврейского происхождения относить к тому или иному разделу законодательства. 14 ноября было опубликовано дополнение к Закону о гражданстве, в котором четко обозначалось, что немцы, имеющие двух родителей во втором поколении евреев, являющихся ортодоксальными евреями, либо находящиеся в браке с евреем, либо являющееся потомками от брака с евреем, считались лицами еврейского происхождения; все другие лица, наполовину или на четверть еврейского происхождения, продолжали оставаться гражданами Германии¹¹⁵. Мучительные попытки определить, кто является расовым германцем в советских степях, предпринятые через семь лет, лежали в стремлении Рейха придать более точный юридический статус еврейской национальности. На протяжении десяти оставшихся лет Рейха точное определение германской крови потребовало многих часов юридических и медицинских изысканий. Между тем этот вопрос был ключевым для детерминации всей германской нации; в 1938 году

Гитлер предположил, что ни много, ни мало, 30 000 миллионов этнических немцев живут за пределами территории Германии. Поскольку экспансия, осуществленная после 1938 года, привела их под юрисдикцию Германии, все они могли по закону 1935 года претендовать на гражданство во всех случаях, когда они могли подтвердить свою германскую кровь и продемонстрировать должное расовое поведение.

Ответственность за определение и защиту германской крови была СС Генриха Гиммлера передана еще на раннем этапе диктатуры. Первоначальный отдел СС по вопросам расы, созданный в 1932 году, был озабочен главным образом биологическими кондициями своих собственных новобранцев. В ноябре 1933 года офис переместился из Мюнхена в Берлин, где был переименован в Главный отдел по расам и поселениям и его возглавил Вальтер Дарре, партийный эксперт по сельскому хозяйству и ведущий сторонник идей о том, что он называл «самосознанием крови германских народов»¹¹⁶. Вплоть до его отставки в 1938 году, деятельность отдела на раннем этапе отражала собственные взгляды Дарре на размножение здорового крестьянства и побуждение семей СС к жизни в сельских местностях. Его преемник, эксперт по расам СС Гюнтер Панке, руководил превращением отдела в центральный инструмент расового планирования. Расовый отдел продвигал исследования в области «расовой науки» и занимался сбором научных и медицинских данных, которые могли подтвердить биологическое превосходство германских народов и перманентную генетическую неполноценность всех других рас.

Отдел стал главным проводником политики возвращения в состав народа тысяч расовых немцев, оказавшихся под юрисдикцией Германии в результате оккупации или захвата территорий. Война предоставила СС чрезвычайные и неожиданные возможности для реализации идеи «нации» как «расы». В день рождения Гиммлера, 7 октября 1939 года, Гитлер объявил его Рейхскомиссаром по защите германской расы и на следующий год Гиммлер основал Германский расовый регистратор в качестве первого шага на пути идентификации каждого индивида, который мог бы квалифицироваться как этнический немец, в первую очередь по крови, а не по культуре или языку¹¹⁷.

Регистратор в итоге охватил примерно 1,5 миллиона европейцев, которых опросили, измерили, сфотографировали и осмотрели врачи в рамках научных усилий по созданию единой и исключительной модели национального тела. Каждый индивид из пула потенциальных немцев был зарегистрирован в «расовой карте». На ее лицевой стороне отмечались подробные сведения о родителях и родителях в втором поколении, а графа «суждения о расе», основывалась во-первых, на физических данных, затем на собственном мнении интервьюируемого. Обратная сторона карты содержала перечисление основных физических характеристик – цвет волос, глаз и прочее – в четырех колонках. Характеристики первой колонки соответствовали данным идеального арийца: высокий, с длинными ногами и руками, блондин, голубоглазый, с тонкими губами, с розовым цветом лица. Характеристики в четвертой колонке описывали невысокое ростом, смуглолицее, с полными губами, темноволосое, с узкими как у монголов глазами создание. Категории носа варьировались от «высокого, прямого и узкого» до «уплощенного, широкого и кривого»¹¹⁸. Все эти расовые записи тщательно и аккуратно хранились в самой современной машине Холлерита, автоматически пробивающей карты – древнем предшественнике современного компьютера. Эсэсовские эксперты по расам также были заинтересованы в более точной этнической классификации населения, которая должна была осуществляться под их контролем, и которая позволяла выделить тех, кто обладал большим потенциалом для германизации или регерманизации. Поляки были подразделены на пять отдельных категорий: нордических, субнордических, динарских, преславянских и восточных; сама Польша была разделена на пять расовых зон, каждая из которых подвергалась собственному расовому профилированию. Западная Украина была обозначена как зона с семью расовыми подтипами¹¹⁹.

Эта классификация была сконструирована не для того, чтобы удовлетворить любопытство ученых, она была предназначена для оправдания политики расовой иерархии. На территории оккупированной Польши только 3 % тех, кто был проверен, были признаны биологически соответствующими требованиям принадлежности к германской нации. По срочному указанию Гитлера польская национальная элита должна была быть ликвидирована с целью предотвращения любого националистического возрождения. Весной 1940 года были отобраны и убиты 6000 польских интеллектуалов; за годы войны были убиты в общей сложности 45 % всех докторов, 57 % юристов, 40 % профессоров¹²⁰. Там, где Сталин сомневался, следует ли депортировать украинское население, немецкие авторы планов не мучались угрызениями совести. Планы по этнической реконструкции востока допускали фантастические пропорции. Четыре пятых всех поляков, 75 % белоруссов и 64 % западных украинцев предполагалось депортировать в Сибирь, районы, считавшиеся более подходящими для примитивной природы их расового характера, где, как ожидалось, все они вымрут. Цифры относительно тех, кого планировалось переселить, варьировали от 31 миллиона человек по генеральному плану «Ост», подготовленному в 1941 году, до 46–51 миллиона человек по плану Восточного министерства Розенберга, основанного в тот же год для координации этнических чисток и политических реформ на оккупированных восточных территориях¹²¹. Планы предусматривали перемещение примерно 650–750 тысяч этнических немцев с востока и юго-востока Европы в новые земли Рейха на территорию завоеванной Польши, где Гиммлер надеялся создать то, что он называл «расовый буфер», для отграничения германской Европы от славянской Азии. Эти планы включали 187 000 немцев, проживавших в районах, аннексированных Советским Союзом в 1940 году, которые были депортированы в Германию по советско-германскому договору от 28 сентября 1939 года, и 77 000 немцев, проживавших в Румынии. В 1941 году план был расширен и стал включать 3,3 миллиона немецких поселенцев на востоке, среди которых были и 770 000 немцев из самого Рейха, отобранных на основе их проверенной «ценности крови».

Для того, чтобы освободить пространство для вливания нового расового материала поляки и польские евреи были перемещены на восток, однако вся обширная программа переселений и депортаций была спланирована плохо, составлена наскоро и оказалась дорогостоящей. Зимой 1940 года 1 200 000 этнических немцев все еще томились в сети 1500 лагерей для беженцев¹²².

Последствия усилий, направленных на создание национальности на основе строгих биологических принципов, высмеянных советскими учеными, привели к такой политике, которая оказалась запутанной, противоречивой, дискриминационной и, в конечном итоге, смертельной для тех, кого исключили из национального сообщества. Среди этнических групп, которые стали частью экстравагантной программы национальной консолидации Гиммлера, были 26 000 цыган (синти и рома), жившие в Германии. Сначала их не рассматривали как серьезную расовую угрозу. Уголовная полиция постоянно наведывалась к ним как к бродягам или закоренелым преступникам; начиная с 1937 года их стали систематически преследовать по причине того, что Гиммлер принял решение заполнить концентрационные лагеря так называемыми «асоциальными элементами». Их преследования по расовому признаку начались после основания Министерством внутренних дел весной 1936 года Исследовательского института расовой гигиены и популяционной биологии во главе с Робертом Риттером, детским психологом, интересовавшимся вопросами наследственной криминологии. Риттер ходил от одного цыганского табора к другому, составив каталог примерно 77 % цыганского населения; его помощник брал образцы крови и составлял совокупную генеалогию. К 1938 году Риттер пришел к выводу, что цыгане не являются арийцами, вопреки их индийскому происхождению, так как, по его мнению, примерно 90 % их них были метисами. «Отсюда мы знаем, что имеем дело, – писал он – с примитивными номадами враждебной расы»¹²³. Он высказал предположение, что «асоциальное» поведение цыган было следствием их неполноценного расового статуса. Все возрастающий общераспространенный антагонизм по отношению к различным группам цыган, включая и странствующих енишей или «белых цыган» (которые были на самом деле этническими немцами), в конечном счете привел к декрету о «Борьбе с цыганским нашествием», изданному 8 декабря 1938 года Гиммлером как главой полиции Рейха. Декрет основывался на «внутренних признаках расы». Он санкционировал составление национального регистра всех чистокровных цыган, метисов и не-цыган, ведущих кочевой образ жизни, и предусматривал их обязательный осмотр на предмет расового и биологического статуса. По соображениям безопасности всем группам населения, ведущим кочевой образ жизни, было запрещено входить в приграничные регионы. Применение Нюрнбергского закона о смешанных браках было в итоге распространено и на цыган, как на «враждебную расу»¹²⁴.

Положение цыган ухудшилось в 1939 года, когда местные власти стали трактовать полицейский указ слишком широко. В Австрии большая группа оседлых цыган, проживающих в Бургенланде, уже лишилась права голосовать на выборах, посещать школы, а в 1938 году вышел запрет на публичное исполнение их музыки. С 1939 года все цыганское взрослое мужское население было отправлено на принудительные работы¹²⁵. Приближающаяся война в корне изменила ситуацию с цыганами. После захвата Польши Гитлер дал разрешение на депортацию всех цыган Рейха на завоеванные польские территории, отчасти по соображениям безопасности, поскольку цыгане часто рассматривались как потенциальные шпионы, отчасти потому, что они были, так же, как и германские евреи, «враждебной национальностью». 17 октября 1939 года заместитель Гиммлера Рейнхард Гейдрих приказал всем цыганам прекратить странствовать, в противном случае они рисковали оказаться в концентрационном лагере. Цыгане мужского пола использовались на принудительных работах; те же, кто служил в войсках были уволены из их рядов. Цыганским женщинам запретили гадать в том случае, если они беспокоили германское население безосновательными слухами. Тот, кто был пойман на месте преступления, кончил жизнь в женском концентрационном лагере в Равенсбрюке¹²⁶.

Массовые депортации, однако, никогда не происходили из-за перенаселенности принимающих польских областей. В 1940 году только 2500 германских цыган были отправлены на работы в Польшу, однако они не находились в заключении; а в ноябре 1941 года 5000 бургенландских цыган были отправлены в гетто города Лодзь, где многие из них заразились тифом и стали одними из первых жертв, уничтоженных в газовых камерах в Хелмно для предотвращения распространения заболевания¹²⁷. Наконец в марте 1943 года Гиммлер отдал приказ создать специальный лагерь для цыган в Освенциме (Аушвице), для заключения в него «асоциальных» цыган, родившихся в смешанных браках. Приблизительно 5000 цыганам, квалифицированным как чистокровные, было разрешено остаться объектами расовых исследований СС. Тем, кто был занят на военных работах, или был в браке с этническим немцем или немкой, или мог доказать, что имел постоянную работу и постоянное жилище до 1939 года, предоставлялась амнистия. Только цыгане метисы, чей образ жизни рассматривался как представляющий постоянную угрозу основной расе, должны были подвергнуться депортации, но местные полицейские и чиновники разбирались в нюансах расовой теории куда меньше, чем СС, поэтому тысячи цыган были отправлены на восток или сосланы в лагеря, несмотря на все оговорки расовой политики Рейха. Примерно 13 080 немецких цыган оказались в Освенциме, то же произошло и с 10 000 цыган из других частей Европы. Общего плана истребления цыган не существовало. Большинство их в Освенциме умерли от изнурительного труда или болезней; около 5600 были уничтожены в газовых камерах. С советскими и польскими цыганами обращались по-другому. Во-первых, их убивали как потенциальных партизан и шпионов, но их убийство вскоре стало рутинным расовым убийством. Генрих Лозе, гаулейтер рейхскомиссариата Остланда, приказал обращаться с цыганами «как с евреями»¹²⁸. На востоке умерли примерно 64 700 цыган. Из 872 000 человек цыганского населения, проживавшего в Европе в 1939 году, 212 000 (24 %) были умерли или были убиты¹²⁹.

Цыгане были мишенью общераспространенного социального негодования, что упрощало властям работу по их изоляции и наказанию с одобрительного согласия общественности. Расовые соображения стали оправданием для наказания того, что широко воспринималось как девиация, а не как этническая угроза. Ситуация с германскими евреями была иной. «Расовая проблема, – писали два эксперта по расам Министерства внутренних дел в 1938 году, – это еврейский вопрос»¹³⁰. Германские евреи считались властями единственной враждебной расой, имеющей хоть какое-то значение внутри Германского национального государства и после 1933 года были главными объектами систематической политики официальной расовой дискриминации. Ничто в недавней истории не предвещало такого поворота событий. В 1933 году Германия насчитывала в своем населении 525 000 евреев; большая часть из них были устроенными семьями, многие из них были ассимилированными христианскими евреями, некоторые представляли собой недавних беженцев, сбежавших от погромов и расизма в Восточной Европе. Существовала долгая и богатая традиция еврейско-германской культуры; с момента их светской эмансипации в 1812 году, многие немецкие евреи интегрировались в германскую элиту, бизнес и интеллектуальную жизнь. В конце 1890-х годов спорадически возникали антисемитские протесты против еврейской иммиграции и евреев, владельцев магазинов. Сам термин антисемитизм был сформулирован немцем в 1879 году. Среди образованных немцев существовала влиятельная фракция, видевшая «в евреях» врагов германской культуры и германских ценностей; когда перед 1914 годом стала модной наследственная социальная биология, некоторые немцы стали видеть в евреях биологическую угрозу. Обе интеллектуальные традиции стали процветать после 1919 года. Но для германских евреев в этом не было никакой разницы. Не было никакого смысла в разделении политической или социальной идентичности, хотя различия в культуре и религии, для тех, кто их практиковал, были очевидны. После 1918 года сионизм приобрел на короткое время большую популярность, но от 23 000 сионистов в 1923 году, к 1929 году осталось 17 000, из которых только незначительная часть проявляла политическую активность¹³¹. Палестина не стала серьезным центром притяжения и в нее переселилось всего 2000 германских евреев¹³². В течение 1920-х годов правые радикальные националисты абсорбировали антисемитизм, сделав его центральным элементом своих политических взглядов, однако, вплоть до того, как НСДАП не прорвалось сквозь электоральное сито в 1930 году, они оставались небольшим, но заметным меньшинством.

Неофициальный антисемитизм был широко распространен в германском обществе, хотя это имело место и по всей нееврейской Европе.

В этом смысле 1933 год представлял собой полный разрыв с прошлым. Разделительная полоса между этническими немцами и германскими евреями, которая раньше была проницаемой и весьма относительной, превратилась в высокую непреодолимую стену. Несколько дней спустя после назначения Гитлера, юный немецкий студент права Раймунд Претцель, настроенный глубоко враждебно по отношению к новому канцлеру, сидел за столом в главной юридической библиотеке Берлина. В здание ворвался член СА, охотясь за еврейскими юристами. Он встал перед его столом, засунув руки за пояс, широко расставив ноги, и спросил его, является ли он арийцем; тот пробормотал «да», получив ответ, головорез оставил его в покое¹³³. Расовая идентичность была с самого начала Третьего рейха лакмусовой бумажкой для интеграции или исключения; она влекла за собой и физическую угрозу. Характеристика евреев как врагов, данная Гитлером, с самого начала представила конфронтацию как расовую войну. Претцель не только с неохотой подтвердил этнические категории нового режима, но и избежал избиения.

Это очевидные, но важные моменты вопроса. Антисемитизм национал-социалистического движения был хорошо известен всей Германии и в 1933 году он сразу же заразил этим все сферы общественной жизни. Правительство в связи с реакцией из-за рубежа предприняло некоторые меры для того, чтобы снизить волну антисемитского насилия, развязанного против германских евреев весной 1933 года огромной толпой партийных расистов и СА. Уже через три месяца после назначения Гитлера начались ограниченные неофициальные акции бойкота в Великобритании, Канаде, Южной Африке, Австралии, Нидерландах, Франции, Швеции и Соединенных Штатах¹³⁴. Но распространившиеся широко злостные проявления антисемитизма оставили свой след. «Я почти привык жить в условиях полного бесправия, – писал еврейский филолог Виктор Клемперер всего через несколько недель после успеха Гитлера на выборах в марте 1933 года. «Я просто не немец и не ариец, я еврей и должен быть благодарен за то, что мне разрешили остаться живым…»¹³⁵. В следующие шесть лет еврейское население Германии было лишено гражданства, исключено из профессиональной жизни и лишилось своих активов в результате руководимой государством политики экспроприации. Это был постепенный кумулятивный процесс, но партия и режим широко раструбили о нем по всей Германии и получили широкую общественную поддержку. За период между 1933 и 1939 годами появилось более 250 законов и указов, исключавших и клеймивших евреев, начиная с Закона о восстановлении профессиональной гражданской службы, изданного 7 апреля 1933 года. Параграф 3 этого закона гласил, что гражданские служащие не арийского происхождения должны «подать в отставку»; через четыре дня появилось дополнение к закону, в котором говорилось о том, что «неарийцами» считаются все, у кого один родитель или родитель второго поколения, был не арийцем¹³⁶. Но были и исключения для евреев ветеранов и тех, кто находился на службе длительное время.

Вдохновителем этого законодательства был чиновник Министерства внутренних дел, Ахим Герке, который, будучи студентом Гетингенского университета в 1920-х годах пытался создать индекс всех евреев, живущих в Германии. В мае 1933 года он оправдывал закон тем, что население Германии теперь осознает, что «национальное сообщество это сообщество по крови»¹³⁷. Сотни чиновников по всей Германии спешно составляли правила исключения и дискриминации евреев. Университеты и школьные территории были закрыты для евреев; все кинотеатры, бассейны, театры и парки были «арианизированы». Евреям было запрещено иметь собственное радио; последовавшие затем законы лишили их права на вождение автомобилем, и права владения собственным автомобилем или мотоциклом, или даже, для полноты закона, владеть коляской мотоцикла¹³⁸. Реакцией многих евреев на эти законы была эмиграция. В июне 1933 года в Германии проживало 499 682 евреев; из них 98 747 были гражданами других стран.

К маю 1939 года их осталось в стране 213 457 человек, 25 783 из них – не граждане Германии¹³⁹. Около 60 000 покинули страну и отправились в Палестину по договору, подписанному в августе 1933 года между Министерством экономики и германскими сионистами – так называемому соглашению Хаавара – который связал эмиграцию евреев с экспортом немецких товаров на Ближний Восток. Все еврейские эмигранты должны были платить высокие налоги и пошлины государству в качестве публичной платы за их освобождение из Германии. Эмиграция продолжалась до осени 1941 года, к тому времени в Рейхе продолжали оставаться 164 000 германских евреев¹⁴⁰.

Главной целью национал-социалистической политики было исключение евреев Германии из состава нации; во-первых – путем отправки их в карантин внутри Германии, затем с помощью выталкивания их за границу. Парадоксально, но еврейская идентичность в 1930-х годах сильно укрепилась в результате вынужденного развития исключительно еврейской культуры, образования и экономической жизни, и вследствие партийной поддержки официальных связей с сионизмом. Германские эксперты по вопросам рас, спорили о том, как евреи Германии должны характеризоваться, но в общем они следовали взглядам Гитлера, заключавшимся в том, что евреи составляют «нацию». Однако, чем более отчетливой и особенной становилась еврейская идентичность, тем сильнее она разжигала расизм верных членов партии. Начиная с середины 1930-х годов, идея, что Германия должна стать абсолютно «очищенной от евреев», выражалась открыто. «Евреи должны убраться из Германии, – говорил Гитлер Геббельсу в ноябре 1937 года, – на самом деле, из всей Европы»¹⁴¹. Присоединение Австрии в марте 1938 года добавило миллионы немцев к германскому народу, но также и 190 000 евреев. Поэтому австрийскими национал-социалистами в сотрудничестве с советниками СС и Гестапо сразу же была навязана всеобъемлющая программа антисемитского «очищения». Эмиграция была организована экспертом Гестапо по еврейскому вопросу Адольфом Эйхманом. В течение нескольких месяцев еврейский бизнес и дома были «арианизированы». К августу 1939 года все 33 000 еврейских предприятий в Вене были ликвидированы или переданы в руки немцев. Практика принуждения евреев платить за свое освобождение и эмиграцию, существовавшая в Германии, была распространена и на Австрию. К маю 1939 года 100 000 австрийских евреев покинули страну¹⁴².

Евреи стали жертвами распространенной расовой ненависти и развитой теории расового национализма. Они еще не были объектом физического истребления. Большинство дискуссий, касающихся антисемитизма в Германии в предвоенные годы, фокусируются главным образом на поисках корней последовавшего во время войны геноцида. Так называемый «интенционалистские» историки видят ключ к проблеме в частных комментариях Гитлера и случайных угрозах в адрес евреев, высказывавшихся публично; писатели «функционалисты» или «структуралисты» видят антисемитскую политику 1930-х годов как серию незапланированных шагов, или «кумулятивную радикализацию» в направлении будущего геноцида. Но ясных свидетельств геницидного импульса перед 1939 годом сегодня не имеется¹⁴³. Оба подхода невольно отвлекают внимание от существования основной реальности: так или иначе происходивший позже геноцид содержался явно или просто подразумевался в антиеврейской политике 1930-х годов, вся система, возникшая после 1933 года, была фундаментально антисемитской и в своих взглядах, и в целях. Мстительная ксенофобия, поощряемая режимом, была направлена главным образом на евреев на протяжении всего периода существования диктатуры.

Взаимоотношения между германским национализмом и еврейской идентичностью являются центральным пунктом любого понимания принятых впоследствии решений, которые привели к геноциду. К некоторым из антисемитских сентиментов, существовавшим в Германии, можно было относиться как к традиционным предрассудкам – христианские обвинения за распятие Христа, профессиональная зависть к еврейскому интеллектуальному и культурному успеху, или распространенное негодование в отношении еврейского малого бизнеса. Но для Гитлера и тысяч немецких антисемитов, как внутри, так и за пределами партии конфликт между германским народом и еврейской идентичностью был неотвратим, это была трансцендентная борьба за власть между стихийными силами света и тьмы. Евреи были для Гитлера «анти-людьми», «созданиями, противоречащими природе, чуждыми природе»¹⁴⁴. Евреи вызывали вырождение наций; они представляли во всех своих ипостасях «анти-нацию». Кем бы ни были евреи – капиталистами в Лондоне и Нью-Йорке или большевиками в Москве, любая их деятельность служила одной общей и изначальной цели – подорвать чистые нации и разрушить цивилизованную жизнь. Еврейская угроза в рамках национал-социалистической эсхатологии представлялась как глубокая и безграничная опасность, нависшая над цивилизованным миром, но прежде всего она провоцировала в нации, подвергающейся этой угрозе, изнуряющее чувство незащищенности. К евреям относились не только как к инструменту внутреннего разложения нации, но и как к агентам мировых сил, нацелившихся на разрушение Германии как нации. При власти Гитлера национальная идентичность немцев была сформулирована со ссылкой на евреев, как «других»; аргументы в пользу германской идентичности могли быть отброшены в сторону перед лицом общего расового врага.

Национальную борьбу Гитлер трактовал в суровых терминах ее истории. Германская нация была вовлечена, ни много ни мало, в финальную битву за выживание. Этим закосневшим манихейским взглядом на мир (разделение всех на «их» и «нас», триумф Германии и катастрофа евреев) были пронизаны насквозь все антисемитские рассуждения 1930-х годов, и они занимали центральное место в ощущении истории самого Гитлера. Когда он делал наброски своего труда «Фундаментальная история человечества» в 1919 и 1920 годах, его записи были заполнены повторяющимся антонимом – «арийцы – евреи», «работники и трутни», «строители и разрушители», которые использовались им для объяснения, ни много, ни мало, процесса всей человеческой истории. Нации прошлого «не могли спасти себя» от исчезновения, но евреи, не имея собственной территории, каким-то образом «спаслись»¹⁴⁵. Это обширная историческая картина вновь всплыла в пямяти через шестнадцать лет, когда в 1936 году Гитлер взялся писать меморандум, ставший основой подготовки Германии к войне. Предметом его рассмотрения была «борьба наций за выживание». Мир был готов к историческому противостоянию с силами еврейского большевизма. Только Германское национальное возрождение, стояло между ослабленными нациями Европы и новой темной эрой, «самой страшной катастрофой со времен падения античных государств». В случае поражения Германии произойдет «окончательное разрушение» или «уничтожение» германского народа¹⁴⁶. Таким был личный взгляд Гитлера – и никакой публичной риторики. Копии меморандума были переданы только двум другим лидерам партии, которые ни при каких обстоятельствах не должны были раскрывать его содержание. Язык и намерения, между тем, недвусмысленны. Свой антисемитизм Гитлер выражал в понятиях мировой истории ожесточенно и как истый Германец: выживание нации или ее исчезновение.

Война с евреями была следствием страха, а не власти. Фантазии о мировом еврейском заговоре были сплетены таким образом, что сила евреев казалась чудовищной и неотвратимой. «Мы находились в обороне», – писал Роберт Лей в камере Нюрнбергской тюрьмы в 1945 году¹⁴⁷. Национал-социализм был изображен как последний оплот борьбы с надвигающейся «евреизацией» всего мира. По словам эсэсовского журнала «Das Schwarze Korps», евреи Германии были «частью мирового еврейства и они разделяли ответственность за все, что мировое еврейство инициировало против Германии»¹⁴⁸. Борьба с «мировым еврейством» за выживание Германии рассматривалась лидерами режима как тесно связанная с направлением международной политики. И снова Лей в 1945 году: «Мы, национал-социалисты, видели во всех сражениях, которые теперь стали нашей историей, войну только против евреев – совсем не против французов, англичан, американцев или русских»¹⁴⁹. Начиная с конца 1938 года и позже, по причине того, что экспансия Германии и ее перевооружение спровоцировали серьезный международный кризис, язык германского антисемитизма становился все острее и все более агрессивным. В своей речи перед Рейхстагом в январе 1939 года, предупреждая евреев внутри страны и за ее пределами о том, что если Германия окажется перед лицом новой «мировой войны», еврейская раса в Европе окажется поверженной, Гитлер использовал слово «уничтожение».

Эти рассуждения иногда воспринимались как дипломатические уловки, предпринимаемые для того, чтобы предупредить Великобританию и Америку оставаться в стороне от событий в Германии. Однако к 1939 году слово «уничтожение» стало самым широким образом использоваться в среде партийного расистского аппарата. Связь между войной и будущим сведением счетов с «мировым еврейством» была существенным моментом взглядов режима на неминуемый исторический мировой кризис эпохи, по выражению Гиммлера, «расовых войн»¹⁵⁰.

Когда в сентябре 1939 года война началась, она воспринималась не как случайная или незапланированная возможность для более последовательной и жестокой политики депортаций евреев, но как продолжение и усиление антисемитской «холодной войны», в которую Германия была вовлечена, по крайней мере, с момента ее поражения в 1918 году. 7 октября 1939 года Гитлер издал указ, наделяющий Гиммлера полномочиями депортировать всех евреев из Великой Германии на восток, где они должны были осесть вместе с почти двумя миллионами евреев из Польши, оказавшейся теперь под властью Германии. Всего 4700 евреев были депортированы из Австрии и Богемии до того, как Гитлер внезапно приостановил перемещения из страха перед тем, что широкое еврейское присутствие может представлять серьезную угрозу в случае, если он захочет собрать войска в Польше для нападения на Советский Союз¹⁵¹. Поражение Франции в июне 1940 года породило краткое заигрывание с идеей отправления европейских евреев на африканский остров Мадагаскар, где, как надеялся режим, условия тропических гетто значительно снизят их численность. Неспособность одержать победу над Британской империей перевело «Мадагаскарский план» в разряд невыполнимых. Вместо этого, польских евреев затолкали в наскоро построенные тюрьмы в гетто на территории Польши. Решение, в итоге принятое в ноябре 1940 года, развязать полномасштабную войну против Советского Союза летом 1941 года, открыло новое, насильственное направление в войне с евреями. В марте 1941 года Гитлер издал первый из многочисленных приказов, санкционирующих убийство определенных категорий вражеского населения, включая мужчин евреев, находящихся на военной службе в Советском государстве и являющихся членами Коммунистической партии. Это был первый случай, кода убийство евреев было специально и публично санкционировано, хотя и не первый, когда Гитлер отдавал приказ к массовому уничтожению национальных врагов¹⁵².

С самого начала вторжения 22 июня 1941 года подразделения полиции безопасности (четыре айнзацгруппы) и войска стали уничтожать не только евреев, находящихся на государственной службе и в партии, но и всех евреев, которых считали угрозой наступающей армии. Эти акты представлялись как следствие неразберихи и нескоординированный процесс, вызванный местными инициативами и различием в интерпретации широких и рекомендательных указаний, даваемых Гитлером из своего штаба. Акции стали более кровавыми после того, как немцы рекрутировали местных энтузиастов-антисемитов в тех регионах, которые Германская армия стремительно оккупировала. Германская служба безопасности сразу же установила контакт с местными антисемитскими группами. Всего через три дня после вторжения, германские офицеры службы безопасности воодушевили литовских милиционеров в Ковно на погром, и в ту же ночь 1500 евреев были убиты с особой жестокостью. 2 июля Германское командование сподвигло местную полицию в Риге на убийство 400 евреев, а все еврейские синагоги в городе были сожжены¹⁵³. В Белоруссии и на Украине тысячи евреев были зверски убиты не-немцами, иногда с подсказки, а иногда по собственному побуждению. И наконец, более одного миллиона евреев были убиты в ходе так называемой «дикой резни», и еще сотни тысяч были загнаны во временные гетто, где они были лишены средств к поддержанию жизни и умирали от голода, болезней и холода¹⁵⁴.

Последовавшее затем в 1942 году расширение программы убийств с целью охвата всех евреев Германии и оккупированной Европы, таким образом, не было решением совершать геноцид. Принципиальное решение уничтожать определенные категории евреев, потому что они представляли собой самых опасных врагов германского народа, было принято весной 1941 года.

Массовые убийства евреев именно как евреев началось в июне 1941 года и продолжалось на протяжении всего оставшегося времени существования Рейха. В 1941 году Герман Геринг уполномочил Гейдриха найти «окончательное решение» для еврейского населения, что, даже в самой скромной трактовке, означало разрушение общин и массовую депортацию, физическое уничтожение тех элементов, которые рассматривались как наиболее опасные. Переход к решению еврейского вопроса в форме геноцида летом 1941 года был отмечен сотнями наспех вырытых котлованов, траншей и противотанковых рвов, служивших импровизированными массовыми захоронениями на всей территории оккупированного востока.

Единого документа или одного-единственного решения, объясняющего постепенное расширение политики уничтожения, охватывающей все еврейское население, не существует. Окончательное решение стало всеобъемлющим геноцидом постепенно, ход процесса убыстрялся с каждым убийственным шагом. В августе 1941 года по мере все большего вовлечения Америки в войну, свидетельством чего стала публикация англо-американской хартии 14 августа 1941 года, на востоке происходила эскалация политики массовых убийств¹⁵⁵. В середине августа айнзацгруппы получили инструкцию Гиммлера начать убивать женщин и детей наряду с евреями мужского пола. В Сербии мужчин евреев зверски убивали уже с сентября. В Галиции и Западной Польше (Вартегау), областях оккупированной Польши, еврейские общины окружали и убивали в течение осенних месяцев. В сентябре Гитлер наконец одобрил депортацию германских и австрийских евреев, которая была отложена в 1939 году. Первые депортации начались 15–18 октября и к началу ноября почти 20 000 евреев были отправлены в гетто, где негерманских евреев убивали для того, чтобы освободить место для вновь прибывших. В ноябре 1941 года в Ковно был умершвлён один из первых транспортов с 5000 германских евреев, хотя команды на это из Берлина не было. К этому времени тысячи евреев, негодных к рабскому труду, систематически убивали как «бесполезных едоков» на всех оккупированных восточных территориях¹⁵⁶.

Когда 10 декабря 1941 года Германия объявила войну Соединенным Штатам, Гитлер, наконец, публично объявил о том, что всё более дезорганизованные и нескоординированные убийства, должны стать систематическим геноцидом. Однако фактическое решение убивать всех евреев, вероятнее всего, было принято в какой-то момент октября или ноября. «Мировая война началась, – рассуждал Геббельс в своем дневнике 13 декабря, через день после того, как Гитлер произнес речь перед лидерами партии, – истребление евреев должно стать необходимым следствием этого»¹⁵⁷. Однако, за месяц до этого, 18 ноября, Розенберг заметил, что «биологическое истребление всего европейского еврейства» должно происходить на советской территории¹⁵⁸. Адольф Эйхман, чиновник Гестапо, ответственный за отправку евреев на восток, вспоминал после войны о приказе об истреблении евреев, который поступил ранней осенью, но не мог сказать что-либо точнее¹⁵⁹. Все публичные дискуссии о политике в отношении евреев были завуалированы умышленной неопределенностью. Гитлер продолжал говорить так, как будто он предполагал массовые депортации на восток тогда, когда массовые убийства евреев происходили с его разрешения каждый день. Депортации европейских евреев на восток были на словах тем, о чем говорили на позорной конференции в Ванзее. За годы войны приблизительно одна пятая часть депортированных евреев использовалась на принудительных работах, но к апрелю 1942 года систематическая программа геноцида всех европейских евреев, организованная Гестапо и основывавшаяся на лагерях смерти, уже действовала вовсю. Большая часть из шести миллионов евреев, ставших жертвами геноцида, были мертвы уже к концу 1942 года¹⁶⁰.

Существует множество нитей, которые сплелись и дали начало геноциду. Некоторые из них были рассмотрены в предыдущих главах: варварские условия войны на востоке, проект германизации, запущенный Гиммлером в 1939 году, медико-биологическая политика, проводившаяся в целях предотвращения заражения расы в Германии, своекорыстные интересы служб безопасности и расистского аппарата, чьи власть и влияние расширялись по мере усиления политики депортаций и убийств – все это, сплетясь в один клубок, положило геноциду евреев. Но именно вопрос сохранения нации перед лицом еврейской угрозы был той нитью, которая связала все эти факторы воедино. Обращение с евреями было разумным лишь в искаженном зеркале германских национальных комплексов и национальных устремлений. Система преднамеренно нацелилась на формирование идеи, что выживание Германии полностью зависело от исключения или, в случае необходимости, уничтожения евреев. Для поддержки этих национальных амбиций был мобилизован общераспространенный в Германии антисемитизм; всепроникающая брутальность и дискриминация не были изобретением партии, и они мгновенно стали стилем общественной жизни Германии задолго до начала войны в 1939 году, изменив природу «еврейской угрозы»¹⁶¹. Война представлялась как отчаянная война за выживание нации, а евреи – как злостная, скрытая рука, стоящая за ее возникновением и эскалацией. Столь смертельное воздействие могла произвести только чудовищная конвергенция всех предрассудков, оправданий и возможностей, бескомпромиссных и вселяющих страх понятий, в которых Гитлеровская диктатура трактовала конфронтацию между «ариями» и «евреями».

* * *

В вопросах рас и наций у двух диктатур было мало общего. Обе системы пытались создать согласованную идентичность в рамках государства, тогда как этой согласованности просто не было. Но эти поиски в той и другой диктатурах велись в совершенно различном контексте. Это были не вариации обычного вида «националистического социализма», это были отдельные виды. Советский Союз представлял собой федерацию различных национальностей, чьи национальные идентичности пользовались уважением в той степени, в какой они не компрометировали центральные политические амбиции режима. Стратегическая цель состояла в том, чтобы достичь ассимиляции национальностей вокруг набора общих для всех социальных и революционных ценностей и общего советского патриотизма. В гитлеровской Германии национальность понималась как тот единственный элемент, который определяет характер государства. Пронизанная ксенофобией эксклюзивная гитлеровская Германия видела себя в прямой насильственной конфронтации со всеми другими национальностями, будучи зажатой в тиски непрерывной истории расовой борьбы¹⁶². Чуждые расы не могли быть ассимилированы ни при каких обстоятельствах.

Этот контраст не помешал сталинскому Советскому Союзу наказывать национальности. Миллионы представителей национальных меньшинств были депортированы со своих исконных земель; десятки людей разных национальностей погибли в лагерях и тюрьмах. Но такая судьба не обошла и миллионы этнических русских. Преследования в Советском Союзе не имели специфически этнического характера. Жертвы режима различных национальностей стали объектами преследований по политическим причинам либо в силу того, что их лояльность коммунистическому государству подверглась сомнению, либо потому что их посчитали неспособными ассимилироваться в коммунистическую федерацию. Для заклейменных национальных меньшинств последствия всегда были самыми печальными. Их вырывали с корнем с родных мест, а затем по длинному изнуряющему пути отправляли в Среднюю Азию или Сибирь, где их оставляли со скудными ресурсами, чтобы они могли начать свою новую жизнь. Язык, который использовал режим для характеристики своих врагов, был неотделим от языка Третьего Рейха: «паразиты», «вредители», «источники загрязнения», «отбросы»¹⁶³. Они были жертвами общей грубости и жесткости чиновников и полицейских, руководивших депортациями и управлявшими специальными поселениями. Тысячи были убиты в процессе чисток как политически неблагонадежные. Режим никогда особенно не скрывал свой откровенный расизм; евреи постоянно страдали от широко распространенного антисемитизма, унаследованного от царского прошлого. Но ни одна из депортаций или акций режима, направленных против этнических групп, не ставила цель геноцида. Предпринимались большие усилия для того, чтобы обеспечить разумные условия, при которых должны были осуществляться переселения людей.

Эшелоны должны были иметь две прикрепленных к ним бригады медицинских персонала, достаточное и регулярное обеспечение продуктами, и ограниченное число пассажиров в каждом грузовом автомобиле, хотя очевидно, что мало какие из этих условий когда-либо на самом деле соблюдались¹⁶⁴. Большинство воспоминаний о депортациях рисуют картину всеобщего страдания депортированных народов, что было следствием некомпетентности, коррупции, неожиданных случаев насилия или умышленного злодейства со стороны тех, кто осуществлял депортации: однако конечным пунктом назначения был не железнодорожный тупик в Освенциме.

Что отличало советские преследования национальных меньшинств и национал-социалистический геноцид? Добровольное сотрудничество многих советских граждан с германскими захватчиками, в процессе массовых убийств не только евреев, но и цыган, указывает на то, что ни одна из черт не была уникальной для германского общества, чтобы ею объяснить контраст между двумя системами. Различие кроется в политических приоритетах двух режимов. При Гитлере германская политика свелась до простого инструмента выживания нации. Система с Гитлером во главе откровенно позволяла, во-первых – нарушать права людей по расовому признаку, затем – исключать людей из общества по расовому принципу, и наконец, допускала массовые убийства. Приказы, спускавшиеся вниз из штаба Гитлера во время войны, узаконивали геноцид. «Нам следует расстреливать евреев? – спросил один офицер Гестапо после совещания у Гейдриха, состоявшегося в июне 1941 года. «Несомненно, – последовал ответ¹⁶⁵. На оккупированной Украине германские власти организовали широкую пропагандистскую кампанию, чтобы побудить украинцев идентифицировать себя с германским антисемитизмом, поскольку они тоже считались жертвами «еврейского большевизма». В киевской газете, которая спонсировалась Германией, «Новое украинское слово», в 576 номерах из 700 были напечатаны статьи о еврейской угрозе; пропагандистские фильмы, которые показывались здесь, назывались «Сталин и евреи», и «Евреи и НКВД»¹⁶⁶. За доставку еврея властям полагалась награда. Тысячи украинцев работали для Германии в качестве милиционеров, окружая и расстреливая евреев. Даже когда евреи бежали в лес, чтобы вступить в ряды партизан, они находили здесь враждебный прием со стороны нееврейского сопротивления¹⁶⁷.

Готовность украинцев хватать и убивать украинских евреев, когда им было предоставлено такое право, подчеркивает ту степень, до которой убийственный расизм сдерживался советскими властями. Сталинский Советский Союз позволял арестовывать, депортировать, даже убивать тех, кто был заклеймен как политический враг коммунизма. Изоляция и исключение были оставлены для тех национальностей, в преданности которых были сомнения, кто стал жертвой политической ксенофобии. Но как мультиэтническое государство, Советский Союз был формально привержен идее расовой толерантности; очевидная расовая нетолерантность германской диктатуры подчеркивалась советскими властями как особенность фашизма. После 1945 года Советский Союз игнорировал особую судьбу евреев, потому что хотел продемонстрировать мультиэтнический характер советских военных усилий. Гражданские лица, убитые в войне, характеризовались как «советские граждане многих национальностей», для того, чтобы гарантировать, что миллионы славян, убитых в период между 1941 и 1945 года, также будут признаны как объекты германской расовой ненависти¹⁶⁸. Многонациональная идентичность Советского народа была выкована в войне; Германская идентичность при Гитлере свелась к банальному выражению этнических различий.

Глава 14
Империя лагерей

«Особо зловещим казалось Михаилу Сидоровичу то, что национал-социализм не приходил в лагерь с моноклем, по-юнкерски надменный, чуждый народу. Национал-социализм жил в лагерях по-свойски, он не был обособлен от простого народа, он шутил по-народному, и шуткам его смеялись, он был плебеем и вел себя по-простому, он отлично знал и язык, и душу, и ум тех, кого лишил свободы».

Василий Гроссман, Жизнь и судьба, 1960¹

В начале лета 1945 года один восемнадцатилетний немецкий солдат, недавно вернувшийся в родной город в советской зоне оккупации, был задержан Советскими службами безопасности по подозрению в антисоветском сопротивлении. Альберта Килиана отправили в спецлагерь НКВД № 1 в Мюльберге, на реке Эльбе. Находившийся под контролем НКВД лагерь представлял собой суровый «лагерь молчания», существование таких лагерей замалчивалось; изолированный от внешнего мира, без права переписки и посещений. Что отличало этот дальний форпост обширной организации ГУЛАГа, это то, что всего несколько недель назад он был немецким лагерем, в котором содержались советские пленные. Теперь на сторожевых вышках стояли солдаты НКВД, а не немецкая охрана².

Превращение немецкого лагеря в советский произошло почти незаметно и совершенно гладко. Те же грубые бараки с рядами деревянных кроватей, покрытых заплатанными одеялами, те же грязные уборные, та же омерзительная еда, та же рутина сизифова труда, тот же бессмысленный тяжелый физический труд. Лагерем управляли «функционеры», отобранные из самих пленных, которых отличали плотные красные нарукавные повязки, обрамленные черной каймой, на которой были изображены три большие советские звезды, вместо эмблемы Третьего рейха. Это они водили пленных из бараков на ежедневную перекличку каждый божий день в шесть утра; это они травили и избивали пленных, когда те, пошатываясь, шли на работу, которая длилась по двенадцать часов в день, все дни недели, кроме послеобеденного времени в воскресенья; это они воровали еду и грабили их личные вещи. Экспроприации производились так тщательно, что не осталось ни одних настенных или наручных часов, и пришлось выбрать одного пленного, которому доверили ходить по лагерю, выкрикивая время. Все лагерные принадлежности и оборудование были крайне изношены; каждый день по двенадцатичасовому графику давали по литру водянистого супа и 600 грамм хлеба. Очень скоро более слабые представители населения лагеря – редакторы, судьи, юристы, бюрократы и функционеры нацистской партии, дошли до полного истощения из-за голода, холода и дизентерии. Из 122 671 пленных, прошедших через лагерь, 42 889 умерли, еще 756 были расстреляны как враги советского государства³.

Через несколько недель, как свидетельствует Килиан, советские охранники установили огромную табличку с объявлением на воротах лагеря, по-немецки и по-русски. Большими буквами наверху было написано: ПОРЯДОК, ДИСЦИПЛИНА, ЧИСТОТА. Под ними были приведены лагерные лагеря. Каждому советскому солдату и офицеру полагалось отдавать воинское приветствие. Никаких карандашей, бумаги, никаких писем домой, и никаких разговоров с женщинами в лагере; но, в первую очередь, и это в условиях полного убожества и нищеты, в отсутствии полотенец, щеток и мыла, пленные должны были содержать себя и свои кровати в чистоте и соблюдать гигиену. Килиан вспоминал, настолько точно, насколько ему позволяла его память, что по полнейшему несоответствию между официальными правилами и жалкой реальностью, между лицемерными декларациями о порядке и хаосом и насилием в лагерном сообществе, по тем попыткам выжать максимум работы из пленных, которые были слишком ослаблены, чтобы противостоять их разрушающему воздействию, советский лагерь мало отличался от того, чем он совсем недавно был.

Сама идея «лагеря» является центральной в традиционном восприятии обеих диктатур. Гитлеровская система неотделима от концентрационных лагерей и лагерей смерти, где террор и расовое насилие были доведены до полного абсолюта и характеризовались невероятной дикостью. Именно лагеря являются той чертой, которая делают диктатуру Гитлера такой особенной, по сравнению с другими формами современного авторитаризма. Советский ГУЛАГ символизирует политическую коррупцию и лицемерие режима, формально приверженного прогрессу человечества, но при этом оказавшегося способным повергнуть в рабство миллионы людей. Именно в этом аспекте Сталинская диктатура должна рассматриваться в ее наиболее смертельном и бесчеловечном облике. Возможно, ни у кого не возникает сомнений в том, что, в определенном смысле, лагеря не были самым репрезентативным атрибутом обеих систем. Когда Василий Гроссман говорил о том, что национал-социализм, казалось, чувствовал себя «как дома» в лагере, он в той же мере имел в виду и советский опыт, и германский. В 1960 году написанное Гроссманом было по причинам цензуры не доступно ни одному русскому читателю, так как подтекст был слишком очевидным⁴.

И тем не менее, каким бы полезным не стал термин «лагерь», как общая эмблема двух диктатур, цель, структура и развитие организации лагеря в каждой системе имели специфическую собственную историю. Один лагерь не похож на другой. Между двумя системами были различия так же, как и поразительные аналогии. В пределах каждой из систем было множество различного рода лагерей. Условия лагерей никогда не были постоянными, они менялись в зависимости от давления извне или обстоятельств, частично идеологических и политических, а отчасти вследствие практических потребностей экономического развития или войны. Несмотря на их изоляцию и ограничения, их секретность и исключительность, лагеря отражали более широкие процессы, происходящие в обществе и государстве. Они никогда не были просто побочным продуктом примитивного авторитаризма, это были жестокие зеркала, в которых диктатура сталкивалась с собственным омерзительно преувеличенным и искаженным образом.

* * *

Огромная сложность системы лагерей в Германии и Советском Союзе не позволяет дать более или менее простой ответ на вопрос «для чего они существовали?» В основе возникновения и роста двух лагерных империй была не одна причина, и результат их существования был также разным. В какой-то момент Второй мировой войны оккупированная Германией Польша стала одновременно и местом расположения концентрационных лагерей для политических заключенных, военнопленных, лагерей смерти и лагерей частной рабочей силы, используемой в военной промышленности, и все они относились к разным категориям и имели свою историю происхождения и развития. Существовали даже лагеря для этнических немцев, которых привезли на поездах из восточной Европы в целях колонизации завоеванной Польши только затем, чтобы они вместо обещанных сельских полей и поместий оказались вынуждены долгие месяцы проводить в наскоро сколоченных бараках, испытывая недостаток пищи и медицинской помощи. Лагерная жизнь распространялась повсюду и была разнообразной, как в гитлеровской Германии, так и в Советском Союзе. Вместимость лагерей была огромной. И действительно, миллионы заключенных со всей Европы прошли через жизнь и смерть в двух лагерных системах.

Истоки советских концентрационных лагерей следует искать, как и многое другое, имеющее отношение к диктатуре, в русской гражданской войне. При царе в России существовали исправительные колонии и центры для интернированных, но они мало напоминали временные концентрационные лагеря, основанные секретной полицией ЧК только что утвердившегося большевистского режима в июле 1918 года. Эти лагеря были созданы для классовых врагов, которых окружали со всех сторон и сгоняли в любые помещения, достаточно просторные, чтобы вместить всех – бараки, заводские помещения, даже в особняки знати. Лишенные собственности, они подвергались режиму террора и гонений со стороны охранников, которых слабо контролировали, и часто кормили не многим лучше, чем заключенных.

Голод, болезни, постоянные избиения и издевательства способствовали высокой смертности среди лагерного населения, которая иногда достигала одной трети от всех задержанных. Некоторых заключенных использовали на тяжелых физических работах, и они в итоге умирали еще быстрей. Они выглядели, по воспоминаниям одного свидетеля, «жалкими, запуганными рабами»⁵. Число лагерей приближалось примерно к тремстам.

Эти ранние лагеря были результатом конфронтации в гражданской войне. Большинство тех, кто оказался в лагерях, рассматривались как классовые враги; некоторые из них представляли собой социалистических соперников, отправленных туда без суда и следствия для того, чтобы не дать им возможность подорвать революционную борьбу. В мае 1919 года был основан Народный комиссариат юстиции, а год спустя – Главное управление принудительных работ (ГУПР), и были созданы новые лагеря, также управляемые ЧК, где заключенные должны были платить за собственное заключение изнурительным трудом. В 1922 году с победой в гражданской войне советское правительство приступило к сокращению того, что теперь стало рассматриваться как избыточный аппарат лагерей. 300 лагерей ЧК были закрыты или переведены под управление Народного комиссариата юстиции. Тюремная система была централизована под руководством Народного комиссариата внутренних дел. ГПУ или ОГПУ, преемник ЧК после реорганизации 1922 года, осталось с горсткой лагерей: две тюрьмы в Москве и Ленинграде, десять небольших лагерей, использовавшихся как «изоляторы» для самых опасных заключенных, и сетью концентрационных лагерей на севере Советского Союза, крупнейший исправительно-трудовой лагерь 1920-х годов был известен под аббревиатурой СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения)⁶.

Именно эти лагеря сформировали ядро того, что через десять лет стало пресловутым ГУЛАГом. Они были основаны вдали от центров российской жизни в Архангельской области. Основной территорией стал заброшенный монастырь на Соловецких островах. Сюда ссылали не только контрреволюционеров и политических противников, но и обычных уголовников, считавшихся режимом «неисправимыми», режимом, который только за несколько лет до этого выпустил на свободу всех обычных преступников на основании того, что их сделал преступниками капитализм. Число сосланных на север в 1920-х годах неуклонно росло; год за годом ОГПУ добивалось успеха в подрыве умеренных реформ 1922 года, расширяя число лагерей и убеждая правительство посылать сюда новые категории заключенных. Официальная линии в 1920-х годы подчеркивала ценность лагерей как мест для перевоспитания, где заключенные могли подготовиться к жизни, преданной коммунизму. «Советское правительство не наказывает, – утверждал лозунг, написанный на лагерной стене, – оно перековывает»⁷. Большую часть заключенных принуждали к тяжелому физическому труду – пресловутая каторга, – что рассматривалось как инструмент перевоспитания преступников в хороших членов коммунистического общества. В результате принятия первого пятилетнего плана в 1928 году советская система лагерей была преобразована. Труд заключенных использовался все шире и число молодых, здоровых узников, заключенных в лагеря ОГПУ отражало возрастающее значение лагерной системы. Численность лагерного населения значительно увеличилась в результате передачи лагерям ОГПУ всех преступников, чей срок заключения превышал три года, и возросли еще больше, когда суды получили указания увеличить сроки заключения путем отмены широко распространенной в 1920-х годах практики, которая предписывала трудовую повинность «в процессе нахождения на свободе» большей части тех, кто был осужден обычными судами. Сталин был главным сторонником использования труда заключенных лагерей для достижения экономических целей социализма. Лагеря никогда не рассматривались исключительно как инструмент террора.

7 апреля 1930 года система тюрем и лагерей была реформирована по Закону об исправительных лагерях. Лагеря ОГПУ были объединены под управлением Главного управления исправительно-трудовых лагерей и трудовых поселений. Его название вызвало к жизни непроизносимый акроним ГУИТЛТП и его неформально сократили до ГУЛАГ или Главное управление лагерей, и с тех пор он стал известен именно под этим названием.

Систему возглавил сотрудник ОГПУ Лазарь Коган, но в 1932 году его заменили на его заместителя Матвея Бермана, который сыграл главную роль в создании и расширении обширной системы ГУЛАГа. Закон 1930 года был единственным открытым признанием существования лагерей и объявлением их целей на протяжении всей сталинской эпохи. Термин «исправительные работы» аккуратно соединили с двумя разными концепциями того, для чего существовали лагеря. Это были в первую очередь учреждения для реабилитации, занятые «борьбой за коммунистическую мораль» против обычного криминала, равно как и контрреволюции; но в то же самое время преступникам полагалось работать с большим энтузиазмом, как и всем остальным участникам «социалистического строительства». Политические заключенные, которым до сих пор не требовалось работать, стали частью армии заключенных, присоединившихся к тому, что в законе называлось «обществом работников физического труда»⁸. Лозунги лагеря, намалеванные на плакатах, развешанных на стенах, лагерным политическим отделом, отражали сдвиг в акцентах: «Советское обществ вознаграждает за работу!»; «работа даст вам место в социалистическом обществе»⁹. В этом была суровая, но понятная марксистская логика; тот, кто совершил преступление не должен быть избавлен от полезного труда в то время как честные граждане за пределами лагерей героически строят социализм. Это могло быть насмешкой на революцию. Жестокий режим лагерного труда возник не только в силу экономической целесообразности, в ее основе лежала и коммунистическая мораль.

Под контролем ГУЛАГа находилась целая сеть различного рода лагерей. Северные лагеря оставались самостоятельными, хотя и подчинялись Управлению Соловецких лагерей (УСЛОН). В 1931 года была основана новая сеть лагерей в Восточной Сибири, Управление строительства Дальнего Севера НКВД СССР (Дальстрой), для разработки и добычи крупнейшего в мире месторождения золота в одном из самых малонаселенных районов мира. Бывший сначала автономным подразделением системы лагерей, в 1937 году Дальстрой был отдан под контроль ГУЛАГа. Именно здесь были созданы пресловутые Колымские лагеря, которые все двадцать лет оставались самыми страшными в империи ГУЛАГа. Остальные лагеря стали называться общим названием Исправительно-трудовые лагеря особого назначения (ИТЛ); некоторые из этих лагерей в 1943 году были преобразованы в каторжные лагеря для самых опасных преступников; в 1948 году были созданы Особые лагеря для политических заключенных, которые, наконец, были отделены от обычных уголовных преступников, с которыми они делили общие лагеря с 1920-х годов. В 1937 году появился один женский лагерь для заключения жен и дочерей осужденных и расстрелянных «врагов народа», но большая часть лагерей стала местом заключения и мужчин и женщин, которые жили в бараках, расположенных в отдельных зонах¹⁰. ГУЛАГ также был ответственен за так называемые «специальные поселения», находящиеся в наиболее отдаленных и необжитых частях Советского Союза, куда ссылали в 1930-х годах семьи кулаков. Это не были лагеря в прямом смысле этого слова. Во многих случаях поселенцев просто сгружали в лесах или степях без пищи и крыши над головой, предписывая им строить новое сообщество собственными руками. Такие поселенцы работали в сельском хозяйстве, тяжелой промышленности, занимались рубкой леса, и все это под не очень строгим надзором сотрудников ГУЛАГа. Более свободные, чем население лагерей, содержавшиеся без сторожевых башен и колючей проволоки, эти ссыльные все же были современными рабами: они не могли свободно перемещаться или уехать; их труд был обязательным и строго контролировался.

В июле 1934 года объединенный контроль над всей системой безопасности и системой тюрем перешел к НКВД. ГУЛАГ прибавил к своей империи лагерей и поселений третью категорию – исправительно-трудовые колонии, которые прежде, начиная с 1919 года, находились в ведении Народного комиссариата юстиции. Т. н. исправительно-трудовые колонии (ИТК) были созданы для заключенных, осужденных за мелкие правонарушения и приговоренных к менее чем трем годам заключения. В них тюремный режим был менее строгим; колонисты трудились бок о бок с преступниками, приговоренными к трудовой повинности, а не к тюремному заключению.

Ресурсы охраны были столь ограниченными, что побеги стали обычным делом, и именно по этой причине все колонии были переданы в руки НКВД. То, что в действительности было открытой тюрьмой, теперь стало сильнее напоминать строгую лагерную структуру. Охрана колоний была военизирована, а безопасность лагерей серьезно усилена. Число побегов из ГУЛАГа, которые были обычной рутиной до 1934 года, сократилось до сущей струйки. Колонии стали не многим лучше лагерей, хотя труд здесь был менее смертельным, чем в деревянных лагерях за полярным кругом или в Колымских рудниках, и заключенных освобождали из них более регулярно. ИТК также были более многочисленны, а география их расположения более разнообразна, их обитателей распределяли согласно программе экономического строительства по предприятиям, которые требовали труда заключенных. К 1940 году в стране было 53 исправительных трудовых лагерей (в действительности, каждый из них представлял собой сеть лагерей или «пунктов», построенных вокруг центральной администрации), организованных по региональному принципу центральными органами ГУЛАГа в Москве. Исправительных трудовых колоний, которыми управляли местные отделения НКВД, было 425¹¹.

* * *

Ранняя история германской лагерной системы отличалась от своего советского аналога в одном существенном отношении. В Германии лагеря рассматривались в первую очередь и главным образом как места заключения политических оппонентов режима, и их функции состояли в том, чтобы концентрировать и изолировать политических противников в целях защиты Германского общества и диктатуры. Понятие «концентрационный лагерь» как инструмент колониальной войны был широко распространен в Германии до 1914 года. Идею использования концентрационных лагерей в качестве временной меры против политических беспорядков в Германии можно проследить, по меньшей мере, с момента революции 1919 года. Именно в годы послевоенного кризиса этот термин вошел в германский политический лексикон. Коммунистов арестовывали и помещали в т. н. «сборные лагеря» под неусыпным надзором местной милиции и демобилизованных солдат. В 1923 года на пике инфляционного кризиса, коммунистов снова стали сгонять в бывшие лагеря для военнопленных в ответ на угрозу восстания. Лагеря были расположены в Пруссии и Гановере; в Сеннелагер вблизи Билефельда, были внедрены известное сегодня оборудование из колючей проволоки, сторожевых башен и жесткий контроль¹². Все эти лагеря были сразу же закрыты, как только политический кризис стих. Но идея использования концентрационных лагерей против политических противников укоренилась и распространилась в политическом сознании. Первый раз Гитлер письменно упомянул лагеря в марте 1921 года; на съезде партии в сентябре 1922 года он объяснил, что «ноябрьские преступники» – евреи и марксисты, «должны почувствовать, что значит жить в концентрационном лагере»¹³. Спустя десять лет, когда национал-социализм стал массовым движением, требуя своей доли политической власти, партия не скрывала своих намерений исполнить эту угрозу. В августе 1932 года нацистская газета откровенничала, что в тот день, когда партия возглавит правительство, она арестует всех коммунистов и социал-демократов и отправит их концентрационные лагеря.

Партия оказалась верна своему слову. Уже через нескольких дней пребывания Гитлера на посту канцлера, СА начали хватать политических противников и отправлять их в наспех созданные тюрьмы. Так же, как и лагеря ЧК в 1918 году, это были импровизированные, плохо контролируемые и намеренно брутальные учреждения. Но в отличие от Чека, СА действовали самостоятельно от своего имени, своевольно игнорируя государственный аппарат. Только постепенно, в течение первой половины 1933 года местные власти, в конце концов, начали прибирать лагеря к своим рукам. Незаконный режим террора со стороны СА был взят под контроль. Число лагерей неуклонно сокращалось, а заключенные были сконцентрированы в нескольких более крупных лагерных центрах. В течение 1933 года было создано в целом, по крайней мере, 157 лагерей. Некоторые из них представляли собой не многим более, чем переполненные тюрьмы; другие, подобно печально известному Ораниенбургскому лагерю в окрестностях Берлина, были основаны на территории больших заводов; но другие, однако, разместились в заброшенных бараках. Между маем и октябрем 1933 года были закрыты 34 лагеря. В течение 1934 года были закрыты почти все остальные лагеря, по мере того как политических заключенных перестали откровенно терроризировать¹⁴. Чрезвычайный характер этого периода истории лагерей совершенно очевиден.

Основой будущей системы лагерей стала небольшая группа лагерей, которые были признаны государством и в течение 1933 года стали субсидироваться. Ими управляли местные органы Министерств юстиции или внутренних дел. Одним из самых важных был лагерь, основанный в фабричных бараках в окрестностях Мюнхена в Дахау. Этот лагерь, впервые открытый в марте 1933 года главой Баварской политической полиции Генрихом Гиммлером, стал образцовым для будущей системы лагерей. Он охранялся не регулярными полицейскими силами, а охранниками СС, которые подчинялись Гиммлеру, а не государственным органам юстиции – очевидная аномалия, позволявшая охране терроризировать заключенных как им заблагорассудиться. В июне 1933 года Гиммлер назначил первого коменданта лагеря, эсэсовского офицера по имени

Теодор Эйке, который до этого помогал управлять отделом безопасности крупнейшего в стране химического комбината ИГ Фарбендустри.

Эйке был человеком, у которого в плече был осколок. Одиннадцатый ребенок в семье станционного мастера, сорока однолетний комендант имел за собой длинную историю агрессивного поведения. Гиммлер вырвал его из психиатрической клиники, куда его насильно отправил лидер местных наци для прохождения теста на трудоспособность. После армейской карьеры в рядах казначейской службы он поступал и покидал работу в полиции, откуда его увольняли за крайне правые взгляды, пока он не обосновался в ИГ Фарбен. Он вступил в партию в 1928 году, а в СС – в 1930-м. У него был жестокий нрав и он питал брутальную ненависть к левым. С его фотографии смотрит лицо, без капли юмора, с крупными чертами, мрачным, суровым взглядом, эдакий образцовый комендант лагеря. Свою работу он воспринимал со всей серьезностью. Дахау функционировал с военной точностью и расчетливой жестокостью. Именно Эйке составил правила, регулировавшие функционирование всей системы лагерей. Он ввел режим жестких, безжалостных работ; он составил подробный дисциплинарный кодекс, и стал обучать охранников технике ежедневных притеснений, в том числе, деликатному искусству расстрелов заключенных, когда они пытались бежать. «Терпимость, – говорилось в инструкциях Эйке, – означает слабость»¹⁵. Его деятельность на посту показалась настолько успешной, что, когда Гиммлер встал по главе Прусской политической полиции в апреле 1934 года, Эйке пригласили возглавить организацию и управление всеми остальными лагерями. Его официальная должность называлась «Инспектор концентрационных лагерей».

Летом 1934 года лагерная система оказалась перед выбором. Новая империя Эйке стремительно сокращалась по мере того как небольшие лагеря закрывались, а число их обитателей уменьшалось с каждым месяцем. С оставшимися политическими заключенными могли справиться обычные тюрьмы и судебная система, и Министерства юстиции и внутренних дел оказывали сильное давление с тем, чтобы положить конец тому, что представлялось импровизированным ответом на период исключительного кризиса, тем, чем во многом собственно и были концентрационные лагеря. Помимо Дахау, Эйке подчинялись еще четыре других лагеря: Ораниенбург-Колумбияхаус в Берлине; Эстервеген в Эмсланде; Заксенбург в Тюрингии; и Лихтенбург на Эльбе. В декабре 1934 года его правовое положение укрепилось в результате создания формального отдела по инспекциям, разместившегося в штаб-квартире Гестапо в Берлине, но к июню 1935 года новый департамент Эйке имел только пять офицеров полиции и восемь эсэсовцев на весь Рейх¹⁶.

Лагеря выжили только благодаря тому, что Гитлер одобрил их существование. В феврале 1935 года он объявил, что число заключенных более не должно сокращаться. В июне он санкционировал финансирование лагерей Рейхом и поддержал предложения Эйке, касающиеся организации лагерей; в ноябре 1935 года он отверг попытки Министерства юстиции внедрить нормативное право в систему лагерей. И наконец, весной 1936 года Гитлер подтвердил, что лагеря являются исключительной ответственностью СС, а в июне назначил Гиммлера главой служб безопасности Рейха, передав ему лагеря под прямое управление¹⁷. Таким образом, только в 1936 году система концентрационных лагерей оформилась юридически и обеспечила себе организационную безопасность. Гиммлер рассматривал лагеря как постоянный и необходимый элемент системы, позволявший изолировать неисправившихся врагов и нежелательных расовых элементов, отгородив их от остальной части национального сообщества. Первоначально, лагеря, как и их советские аналоги, рассматривались как места перевоспитания заключенных посредством ежедневной дисциплинарной рутины и политических внушений. При освобождении заключенные должны были подписываться под обещанием больше не вовлекаться ни в какие формы политической активности, враждебной режиму. Только заключенные, чье поведение свидетельствовало о невозможности политического перевоспитания, не имели перспективы выйти на свободу. По указанию Эйке их предполагалось отправлять в специальные исправительные компании и подвергать особо суровым мерам наказания¹⁸.

Начиная с 1936 года характер лагерной системы начал меняться в соответствии с ускорением перевооружения Германии и социальными приготовлениями к войне. Страх перед внутренними заговорами, способными подорвать все будущие военные усилия Германии, способствовал физическому расширению вместимости лагерей, чтобы предатели могли испытать особо жестокие условия изолированного заключения. Выбор Центральной Германии как места расположения нового лагеря в Бухенвальде, недалеко от Веймара, основывался на странном убеждении Эйке, что противники государства буквально будут прятаться в самом сердце Германии, выжидая время для нападения, если их заблаговременно не изолировать в том самом месте, которое они изберут для того, чтобы скрываться¹⁹. Гиммлер, в речи в январе 1937 года, связал расширяющуюся систему лагерей с будущей войной, во время которой значительное число ненадежных лиц и предателей режима будут изолированы, речь шла о 50 000²⁰. Гиммлер объяснял Министру финансов Рейха, которому предстояло платить за новые лагеря, что второй лагерь в Заксенхаузене в окрестностях Берлина предполагается построить в ответ на потребности вооруженных сил в огромных тюрьмах для потенциальных врагов нации, численность которых может с легкостью увеличиться, когда начнется война. Он планировал, что лагерь будет вмещать 7500 человек²¹.

Вторая функция лагерей была экономическая. Начиная с 1933 года, лагеря принуждали узников работать, производя небольшие изделия для нужд СС или участвуя в строительстве. Но труд не был ни очень производительным, ни экономически целесообразным, и число узников, вовлеченных в эти работы, было слишком незначительным, чтобы оказывать хоть какое-то влияние на экономическое возрождение Германии, даже если бы их использовали более эффективно. К 1937 году ситуация сильно изменилась. Безработица почти исчезла и стала ощущаться нехватка рабочей силы. Экономика развивалась в направлении ускоренной подготовки к войне под эгидой Четырехлетнего плана Геринга. Офис этого плана был прикреплен к личному штабу Гиммлера под руководством Ульриха Грайферта. В 1939 году тот заявил, что расширяющаяся система лагерей является «идеальной реализацией» цели, состоящей в том, чтобы гарантировать, что каждый трудоспособный немец, будь то находящий в заключении или на свободе, будет вынужден трудиться, выполняя «пожизненную работу для нации»²².

Для достижения этих двух целей – обеспечения противодействия возможной деморализации во время войны и продвижения подготовки к войне, Гиммлер пожелал заменить то, что он называл «простыми лагерями», построенными в кризисном 1933 году, новым поколением «совершенно новых, современных и наиболее продвинутых лагерей, которые можно было бы расширить в любой момент…»²³. В течение 1936 и 1937 годов все старые лагеря за исключением Дахау были закрыты, и даже Дахау был построен полностью заново. Вместо них появились Заксенхаузен и Бухенвальд, оба построенные с широким использованием промышленного оборудования, и оба была завершены в 1938 году; на территории оккупированной Австрии был построен специальный исправительный лагерь в Маутхаузене, где узников доводили до смерти, принуждая работать на каменоломнях. Четвертый лагерь только для женщин был создан к северу от Берлина в Равенсбрюке. Строительство обоих лагерей было закончено к 1939 году. Для того, чтобы расширить численность обитателей лагерей, были арестованы или перемещены из регулярных тюрем новые категории заключенных – обычных уголовников, «асоциальные элементы» и тунеядцы. Для того, чтобы повысить производительность их труда СС решили основать собственные промышленные предприятия. Весной 1938 года было основано Главное административное и экономическое управление СС – Германские земляные и каменные работы под руководством офицера СС Освальда Поля. Это предприятие обеспечивало карьерными каменными материалами работы по реконструкции Берлина и других германских городов. Год спустя СС основали собственный бизнес по производству военного снаряжения для обеспечения войск СС. В конце концов, более 40 предприятий оказались под управлением СС, начиная от производства джема до строительства ракет Фау-2²⁴.

В трансформации германских лагерей в места изоляции, основывавшиеся на производительном труде, была своя железная логика. Не было никаких оснований, чтобы позволять тем группам, которых СС (и многие другие) рассматривали как отбросы общества, бездельничать в тюрьме тогда, когда все честные немцы надрывались, вооружая свой фатерланд. Законодательно закрепленная связь между заключением и работами, приблизило германскую систему лагерей к ее советскому аналогу. В обеих системах это был неимоверно изнурительный труд в физически невыносимых условиях, приводивший к особому размаху смертности в лагерях; в обеих системах это рассматривалось как необходимый шаг для обеспечения гарантии, что несвободный труд будет подвергнут более интенсивной промышленной эксплуатации, чем труд свободных людей. Предполагалось, что предприятия СС будут следовать двойному назначению новых лагерей, не только используя их рабочую силу, но и гарантируя, что производительный труд также будет средством репрессий и ослабления, приводящих в итоге к смерти людей. Ни в той, ни другой системах, эти амбиции никогда не были, как это иногда предполагается, альтернативами друг другу. Труд, каким бы рациональным он ни был в рамках германской программы перевооружения или советской индустриализации, являлся другой формой наказания за социальное несоответствие или политическое сопротивление.

Тесную связь между трудом и репрессиями ярко иллюстрирует история одного из крупнейших и новейших лагерей, построенного в 1940 году после поражения Франции и оккупации Эльзаса. Расположение лагеря было продиктовано залежами редкого красного гранита, обнаруженного в северных Вогезских горах, в котором нуждался Альберт Шпеер для строительства победных зданий, запланированных для Берлина. Он согласился с тем, что залежи должны разрабатываться компанией СС, занимающейся камнедобывающими работами, с использованием рабочей силы концентрационных лагерей. Место было выбрано в Нацвейлер-Штрутгофе, вблизи залежей красного гранита, и весной 1941 года было начато строительство с помощью заключенных. Половина из 900 строительных рабочих, взятых из лагерей, стали инвалидами или умерли в первый же год. Когда лагерь был завершен, СС начали использовать его как инструмент специальных репрессий. Нацвейлер-Штрутгоф стал изоляционным лагерем для политических противников из Западной и Северной Европы, захваченных согласно директиве Гитлера 1941 года «Ночь и туман». Это было также место для приведения в исполнение особых приговоров, куда заключенных СС приводили, а затем убивали втайне. Еще много сотен людей нашли здесь смерть, работая в каменоломнях и добывая камень для гитлеровских городов или производя вооружение ради победы, перспектива которой таяла с каждым годом²⁵. Экономическая необходимость военного времени никоим образом не уменьшила летальный характер режима лагерей, она просто увеличивала их аппетиты в отношении их жертв.

Война трансформировала систему лагерей в Германии в одном важном аспекте: из небольшой группы из пяти основных лагерей с примерно 25 000 заключенными в 1939 году, выросла огромная, охватывавшая весь континент, сеть лагерей, разбросанных по всей оккупированной Европе. К 1944 году уже было в общей сложности 20 основных лагерей, окруженных 165 подчиненными им лагерями. На территории оккупированной Европы было еще, по меньшей мере, 78 лагерей, контролируемых полицией, где заключенных собирали для перемещения или интернирования, происходившего без суда и следствия²⁶.

Вся эта сеть лагерей была заполнена тысячами «расовых» врагов, главным образом евреями, и тысячами других политических и уголовных преступников с завоеванных территорий, в основном из Польши и Советского Союза. В сентябре 1939 года Эйке сбежал на фронт (он был убит в России в 1943 году), но не ранее того, как оставил своему преемнику директиву, гласившую: «каждого врага государства, каждого диверсанта следует уничтожать»²⁷. Управление лагерями было передано от Гестапо штабу СС Гиммлера, но весной 1942 года, в силу признания возросшей экономической роли лагерей, они были полностью переданы в ведение недавно созданному экономическому подразделению СС – Главному административно-хозяйственному управлению СС во главе с Освальдом Полем. Лагеря управлялись отделом Д, в рамках которого они до самого конца войны находились в ведении Глюка, человека едва ли более привлекательного, чем Эйке.

С усилением потребностей производства Управление утратило монополию на контроль над лагерями. Осенью 1942 года Шпеер призвал увеличить численность рабочей силы лагерей, чтобы обеспечить расширенную программу производства вооружений. Некоторые предприятия основали собственные лагеря. Компания HASAG самостоятельно управляла шестью лагерями в Польше, используя в основном рабочую силу, состоящую из евреев. Шиндлеров здесь не было. Лагеря управлялись ополченцами, рекрутированными из местных поляков, которые установили в них власть устрашающего террора. Условия здесь были куда более бесчеловечными, чем в концентрационных лагерях. Заключенные получали всего по 200 грамм хлеба и полтора литра водянистого супа за двенадцать часов работы. Евреев, окончательно ослабевших от недоедания, доводили до смерти тяжелой работой в специальной части завода, известного как лагерь С. В процессе работы, несчастные узники помогли произвести около одной трети всей амуниции, использовавшейся на Восточном фронте²⁸.

СС и Гестапо управляли своими собственными лагерями, в которых содержались наиболее стойкие и непокорные работники. В Хинцерте, вблизи Трира, СС построили то, что называлось «Специальный лагерь» для строительных рабочих, не поладивших с руководством. К концу войны только один этот лагерь контролировал 33 других (27 подчиненных лагерей и шесть полицейских лагерей)²⁹. После начала войны гестапо стало забирать рабочих в лагеря на короткие сроки «переобучения посредством работы». Эти лагеря переобучения посредством работы стали множиться по мере поступления в Рейх принудительных рабочих. К концу войны их было 106, некоторые из них размещались внутри существующих концентрационных лагерей, и все они вместе снабжали рабочей силой военное производство³⁰. К концу войны у каждого небольшого завода была собственная квота на лагерную рабочую силу, которую часто размещали во временных условиях, без каких-либо удовольствий и пищи. Только в одном Берлинском регионе было больше 1100 небольших лагерей³¹. Ни один человек в Германии не мог делать вид, что лагеря были скрыты от его глаз. К концу войны Германия была совершенно очевидно разделена на свободных и несвободных – Новый мир рабов и эксплуататоров.

Германская система лагерей военного времени таила в себе один существенный парадокс. Чем сильнее было предположение, что лагеря оказывают поддержку военным усилиям, тем более смертельными они становились. Работники самых худших из лагерей часто проживали не больше нескольких недель. Записи, сделанные в лагерях, показывают, что взрослые от 20 до 30 лет выживали дольше всего, но эта возрастная группа была востребована повсюду. Многие заключенные были уже ослаблены из-за нехватки еды, возраста или инвалидности до того, как они оказались в лагере, и у них смерть наступала очень быстро. Нигде больше напряжение между политическими задачами лагерей и практической необходимостью войны, не было столь очевидным, как в обращении с еврейским населением в Европе. В то время, как службы государственной безопасности устраивали массовые убийства миллионов евреев в специально построенных лагерях смерти, экономические власти Рейха рыскали по Европе в поисках дополнительных людских ресурсов.

Эта шизофреническая реальность воплотилась в чудовищную историю лагеря в Освенциме-Биркенау, половина которого была построена для снабжения рабочей силой военной промышленности, а половина – для массового умерщвления миллионов людей. Свою гнетущую историю Освенцим начал в апреле 1940 года, когда старые бараки были выбраны для создания лагеря для польских политических заключенных. Через шесть месяцев лагерь посетил Поль и решил использовать его для работ на местном гравийном карьере. В 1941 году, после того как химическая корпорация ИГ Фарбен приняла решение построить в Освенциме огромный завод по произвдству синтетической резины, лагерный комплекс был расширен. В марте 1941 года Гиммлер приказал реконструировать лагерь так, чтобы он вмещал 30 000 рабочих-узников, которые должны были работать на резиновом заводе. В Моновице, на другом от лагеря берегу реки, было запланировано создать огромный промышленный комплекс. В конечном итоге, Гиммлер рассчитывал поместить в лагере 100 000 заключенных для реконструкции всего региона. В сентябре того года германские войска, на тот момент проникшие глубоко внутрь Советской территории, обещали Гиммлеру 100 000 советских заключенных для строительства большего по размеру лагеря и заводов, и первый континент заключенных поступил в октябре 1941 года. В 1942 году было решено заменить советских заключенных депортированными евреями³².

В следующие четыре года примерно 405 000 рабочих, выбиваясь из сил, надрывались на строительстве завода, который, в итоге, за всю войну не смог произвести и фунта синтетической резины. Только 144 000 человек выжили. Из первоначальной партии в 10 000 советских военнопленных 8000 умерли в первые три месяца, а другие 2000 – к концу января³³.

Наряду с расширением практики использования рабского труда, Освенцим-Биркенау становился центром массовых убийств. Эта программа начала работать с самого основания лагеря в 1940 году, когда польские заключенные первого концентрационного лагеря были убиты или умерли от нечеловеческого обращения. Существующий крематорий предполагалось дополнить вторым в 1940 году, а третий был заказан в ноябре 1941 года. Освенцим, как и Нацвейлер-Штрутгоф, был специальным местом убийств для пленных с востока, в первую очередь польских националистов, затем для коммунистов из числа советских пленных, 950 человек из которых были отправлены в первые импровизированные газовые камеры в Освенциме в сентябре 1941 года для проверки эффективности действия пестицида «Циклон-Б» на человека³⁴. Позднее, по мере приближения к концу 1941 года, поставки советских пленных с востока резко сократились. В январе 1942 года Гиммлер приказал Глюку подготовить отправку до 150 000 евреев в концентрационные лагеря на востоке. Освенцим-Биркенау стал конечным пунктом назначения для примерно 1,2 миллиона евреев, около двух третей из которых были убиты немедленно по их прибытии в лагерь в газовых камерах, установленных в Биркенау в районе лагерного комплекса³⁵. Только те мужчины и женщины, которые предположительно были способны работать, были отобраны по прибытии и отправлены на работы в Моновиц и на другие объекты. Первая группа из 400 пожилых евреев была умерщвлена в середине февраля 1942 года. Установка нового газового оборудования в 1942 и 1943 годах значительно увеличила эффективность смертельного процесса. Убийства продолжались без перерыва до ноября 1944 года, в среднем по 30 000 человек в месяц. Для того, чтобы справиться с уничтожением миллионов евреев, обреченных на геноцид, режим построил еще несколько лагерей – в Хелмно, Берген-Бельзен, Треблинка, Майданек, Собибор, где, как предполагается, были уничтожены еще 2,6 миллионов человек. В более мелких лагерях в Риге, и в Малом Тростенце вблизи Минска, были уничтожены, по некоторым данным, по крайней мере еще 250 000 заключенных³⁶. Эти учреждения никогда не были лагерями в традиционном смысле слова. Это были заводы-убийцы. Когда убийство завершалось, территории зачищались и снова становились пахотными землями.

Хотя советские лагеря были особо жестокими и доводящими до отчаяния тюрьмами, они никогда не были предназначены стать центрами уничтожения людей. Война внесла существенные, но различные изменения в структуру советских лагерей. Уже перед войной в 1940 году и в начале 1941 года, Берия начал процесс децентрализации и рационализации системы ГУЛАГа. Каждая принципиальная отрасль экономики, пользовавшаяся принудительным трудом узников ГУЛАГа, стала контролироваться отдельным Главным управлением, в задачу которого входили обеспечение выполнения квот производства и максимальное повышение результатов производства. Всего их было пять, по одному органу для промышленного строительства, горнодобывающей и металлургической промышленности, железнодорожного строительства, лесозаготовительной отрасли и строительства шоссейных дорог. В результате, в системе, уже изобилующей административными аббревиатурами, возникло огромное количество новых труднопроизносимых и малопонятных акронимов³⁷. Эти изменения указывают на ту степень, до которой логика использования труда заключенных лагерей для решения экономических задач, в конечном итоге превратило ГУЛАГ в социалистический индустриальный трест, жизненно важный для экономического развития, а после 1941 года, жизненно необходимый для поддержания военных усилий страны. В военное время совокупная рабочая сила лагерей составляла примерно десятую часть всех занятых в промышленности трудовых ресурсов³⁸.

Германское вторжение грозило катастрофой для всей системы управления лагерями, поскольку многие из них располагались на пути наступающего врага. Наряду с эвакуацией на восток квалифицированных рабочих, оборудования и машин, НКВД сумел организовать переезд 27 концентрационных лагерей и 210 исправительно-трудовых колоний вместе с более чем 750 000 заключенных³⁹. Несчастные заключенные были скучены в оставшиеся лагеря, в ожидании постройки новых, и, по-видимому, это объясняет желание ГУЛАГа передать заключенных для работ на более чем 40 различных комиссариатов, работающих по военным контрактам. Эти вынужденные рабочие были прикреплены к конкретным предприятиям, в результате была создана огромная сеть временных, более мелких лагерей, подобных тем, что были в Германии, вблизи к тех мест, где должны были производиться работы. Примерно 380 таких лагерей уже действовали к концу войны, и в них содержались более 200 000 заключенных. К 1945 году под управлением ГУЛАГа также находились 53 основных строительных лагеря с 667 более мелкими подчиненными им лагерями, а также 475 колоний⁴⁰. В процессе децентрализации тюремного населения произошел новый поворот по мере обострения нехватки людских ресурсов, которые испытывали вооруженные силы. Это были в основном обычные преступники; приговоры политическим заключенным были на время заморожены. Так же, как и в Германии, режим хотел избежать риска того, внутреннее пораженчество ослабит силу сопротивления. Солдаты-заключенные обнаружили, что эта свобода – палка о двух концах. Их организовали в специальные штрафные подразделения и отправили в самые опасные места⁴¹.

Освобождение и наем заключенных привели к резкому падению численности населения лагерей – ситуация, полностью противоположная той, что сложилась в Германии. В 1939 году в советских лагерях содержалось в 66 раз больше заключенных, по сравнению с Германией; в 1944 году, когда численность обитателей лагерей в Германии достигла своего пика, население ГУЛАГа насчитывало только в полтора раза больше обитателей, чем германские лагеря. Чтобы справиться с пораженчеством и контрреволюционной угрозой в среде вооруженных сил и миллионов советских граждан, которым не «посчастливилось» стать пленниками Германии и работниками принудительного труда, во время войны были внедрены новые категории лагерей. В декабре 1941 года Управление по делам военнопленных и интернированных (УПВИ) активизировало 26 особых лагерей для собственных военных; советские солдаты, возвращающиеся с другой стороны фронта, оказывались в заключении в лагерях, как потенциальные шпионы и саботажники⁴². Эти лагеря находились под контролем НКВД до того, как в июле 1944 года они были поглощены ГУЛАГом. НКВД также управлял так называемым контрольно-фильтрационными лагерями (ПФИ), основанными для тех же целей 27 декабря 1941 года как для гражданских лиц, так и для солдат. На протяжении войны эти лагеря расследовали примерно полмиллиона дел, а, заключенных, пока они находились под следствием, принуждали работать. В мае 1945 года на советскую военную промышленность работали 161 000 таких заключенных. В январе 1946 года эти лагеря были закрыты, оставшиеся заключенные были переведены в лагеря ГУЛАГа, а их дела были приостановлены⁴³.

Своей вершины система ГУЛАГа достигла после войны. Резкий рост населения лагерей отражал новое наступление на внутреннего врага, теперь скрывающегося под личинами «космополитов» или американских шпионов, и был связан с новым призывом Сталина к усилению тяжести приговоров за преступления, которые прежде влекли за собой краткие сроки заключения или общественные работы. Число лагерей росло в связи с необходимостью справляться с пополнением. В 1947 году под контролем ГУЛАГа находились 63 лагеря (22 из них представляли собой исправительные лагеря со строгим режимом содержания) и 1016 трудовых колоний. Только со смертью Сталина хватка была ослаблена. В течение года около 70 % заключенных вышли на свободу, но в то же время чудовищное число – 589 000 новых заключенных пополнили ряды обитателей лагерей⁴⁴. Лагеря оставались непременной чертой постсталинской пенитенциарной системы вплоть до 1980-х годов.

* * *

Хорошо известно, что миллионы людей прошли через лагеря двух режимов. Но сколько именно миллионов? И какими именно заключенными они были? Эти вопросы оказываются слишком сложными для того, чтобы ответить на них посредством статистического исследования, не только потому, что сохранившиеся цифры не всегда надежны, но прежде всего потому, что попытки описать долгую историю рабства и миллионы жизней, загубленных в лагерях, с помощью просто цифр и процентов, может показаться исторически неуместными. Тем не менее, статистические изыскания опыта лагерей вскрывают существенные факты, говорящие о природе каждой из систем, и демонстрируют ряд глубоких различий между ними, которые могут быть замаскированы при простом изложении истории их установления и функционирования.

Точное число заключенных лагерей колеблется в зависимости от обстоятельств и намерений, о которых было сказано выше. Труднее подсчитать численность лагерного населения в Германии, по сравнению с Советским Союзом, в силу различий категорий лагерей, находившихся за пределами юрисдикции инспектората лагерей СС, где записи велись менее скрупулезно. Но обобщенные цифры в отношении узников лагерей, работавших на СС, и размеров лагерного населения в 1930-х годах, существуют. С 1934 года, с момента наименьшего числа узников, составлявшего 5000 человек, население выросло до, по меньшей мере, 715 000 человек к началу 1945 года. Большая часть этот прироста приходится на период между 1943 и 1945 годами. Даже к лету 1942 года в лагерях все еще было только около 100 000 заключенных. Данные о численности обитателей лагерей, находившихся под контролем полиции или Гестапо, остаются неизвестными. В противоположность этому, в отношении размеров населения советских лагерей имеются самые полные данные, главным образом потому, что почти во всех случаях будущие узники перед заключением проходили через определенного рода формальную юридическую процедуру, которая дотошно фиксировалась НКВД и органами ГУЛАГа. Статистика советских лагерей демонстрирует, что большинство заключенных в период между 1930 годом, когда был основан ГУЛАГ, и 1953-м, годом смерти Сталина, содержались в лагерях, а не в колониях с менее строгим режимом. Значительный рост населения колоний после 1947 года был следствием нового закона о государственных преступлениях, результатом которого было увеличение приговоров, предусматривавших лишение свободы за тривиальные правонарушения, и содержание осужденных в колониях, а не в лагерях. Цифры, относящиеся к советским лагерям, должны включать также до полумиллиона заключенных, содержавшихся во время и после войны в лагерях НКВД, хотя они формально были не заключенными, а «возвращенцами» (репатриантами), находившимися под следствием.

Совершенно очевидна основная трудность в деле описания населения лагерей на основе годовой статистики. Для того, чтобы понять воздействие лагерей на населения Советского Союза и Германии, очень важно восстановить приток и отток заключенных. Каждый год некоторое число заключенных отпускали на свободу (факт, который легко пропустить, но он тем не менее статистически значим); ежегодно определенное количество узников погибали (не менее статистически значимое число). Общая численность заключенных в конце года отличалась от их численности год назад. Именно эту динамику статистики уловить особенно трудно.

К примеру, в 1930-х годах в немецких лагерях политических заключенных в большинстве случаев задерживали на период от шести месяцев до года. Один годовой показатель, относящийся к конкретному моменту времени, может привести к значительному приуменьшению итоговой цифры, касающейся всех немцев, проходивших через руки СС каждый год. Немногие доступные цифры, относящиеся к приемке новых заключенных в немецких лагерях, дают значительно более высокие суммарные цифры, чем итоговые показатели населения лагерей. За период с 1939 по 1942 годы в Бухенвальд поступило 32 079 узников, однако к концу 1942 года население лагеря составляло всего около 10 000. За тот же период по данным записей, ведшихся в лагере, зафиксировано лишь 8248 смертей⁴⁵. Можно полагать, что некоторое число заключенных получили свободу, что было крайней редкостью во время войны, или были переведены в другие лагеря или тюрьмы, в этом случае они оказывались в списке поступивших в другие лагеря, и таким образом, оказывались подсчитаными дважды. Выхода из этой статистической головоломки не видно. Самым верным будет вывод о том, что показатели численности обитателей лагерей в каждый конкретный момент времени существенно приуменьшают действительное число всех тех, кто когда-либо прошел через их ворота. Самые надежные показатели общего количества узников, поступивших в лагеря, говорят о 1 650 000-х, отправленных в основные лагеря – исключая те лагеря смерти, которые были созданы исключительно для уничтожения людей. Подсчеты суммарных показателей смертей варьируются в очень широких пределах, от 400 000 вплоть до 1 100 000. Ежемесячная статистика четырех лагерей – Освенцим, Бухенвальд, Заксенхаузен и Маутхаузен, свидетельствует о 1 046 000 поступивших заключенных и 409 000 смертях, за весь период их существования. Это соответствует 40 % уровню смертности. Независимо от того, занижены показатели или нет, эта общая статистика, вопреки всему, говорит об исключительном уровне смертности в германских лагерях⁴⁶.

Система ГУЛАГа была куда менее смертельной, чем ее германский аналог. Численность заключенных, поступивших и освободившихся из лагерей ГУЛАГа известна с гораздо большей точностью, чем в случае с Германией, так же, как и показатели смертей. За период между 1934 и 1947 годами в лагеря поступило 6 711 037 человек; число умерших или убитых достигло 980 091 человек. Соотношение равно 14,6 %. Почти две трети умерших, погибли в четырехлетний промежуток между 1941 и 1944 годами, главным образом по причине резкого ухудшения питания и отсутствия медицинской помощи, вызванных войной. Уровень смертности в остальные десять лет был существенно ниже. Справедливо и то, что наихудший период для смертности в германских лагерях, промежуток между 1944 и 1945 годами, был результатом военных поражений, бомбежек и катастрофы со снабжением продуктами, а также следствием преднамеренного пренебрежения и брутальности, однако разрыв между 40 % и 14 %, все же, остается впечатляющим. Уровень смертности заключенных в трех немецких лагерях между 1938 и 1940 годами был исключительно высоким еще до начала войны. Смертность в Маутхаузене в 1939 году была 24 %, в 1940 – уже 76 %; в Бухенвальде в 1940 году смертность достигала 21 %, а в Заксенхаузене – 33%47. Концентрационные лагеря в Германии создавались с преднамеренной жестокостью по отношению к врагам нации и противникам военных усилий. Труд в них часто был средством уничтожения. Труд в ГУЛАГе мог быть убийственным, но его цель состояла с том, чтобы поддерживать жизнь заключенных в той степени, в какой они были способны продолжать работать едва ли не в самых зловещих исправительных лагерях. Если бы режим желал их смерти, их бы просто убивали, точно так же, как в 1942 году заключенные, обвиненные в троцкизме, были убиты, чтобы не дать им возможности заразить опасными идеями даже обитателей лагеря.

Столь же поразительные различия между двумя диктатурами видны и в социальной статистике лагерей. Два из них особенно важны. Германские лагеря на протяжении более половины времени их существования были в подавляющем большинстве случаев заполнены не-немцами. В годы войны примерно 90–95 % заключенных лагерей поступили туда из остальной части Европы. Огромное большинство умерших или убитых в немецких лагерях были представителями не-немецкого сообщества. В небольшом лагере в Гусене в 1942 году содержались только 4,9 % этнических немцев (половина узников были испанскими республиканцами, более четверти – русскими). В Нацвейлер-Штрутгофе только 4 % политических заключенных в 1944 году были немцами⁴⁸. К 1944 году в заключении в Германии находились больше советских граждан, чем в СССР.

В советских лагерях соотношение было почти полностью противоположным. В 1939 году меньше половины процента заключенных составляли представители этнических групп, проживающих за пределами Советского Союза. Большая часть заключенных были этническими русскими и украинцами, которые составляли 77 % обитателей лагерей⁴⁹. Доля иностранцев росла во время и после войны, когда поляки и немцы были отправлены на работы в лагерях и специальных поселениях. Но в основном Советское государство держало в заключении собственный народ, тогда как в германских лагерях содержались граждане других стран.

Еще больший контраст между двумя системами связан с практикой советских властей отправлять в лагеря обычных преступников. Начиная с конца 1920-х годов лагеря были предназначены стать продолжением традиционной системы наказаний и тюрем. Распространенный образ ГУЛАГа, как места заключения целого поколения советских диссидентов, игнорирует большую часть населения советских лагерей. В период между 1934 и 1953 годами были только два года – 1946 и 1947, когда доля заключенных контрреволюционеров, осужденных по статье 58, превышала число обычных преступников. На пике чисток 1930-х годов политические заключенные составляли 12 % обитателей ГУЛага; на момент смерти Сталина они составляли всего немногим больше четверти заключенных⁵⁰. Остальное население лагерей представляло собой смешение уголовных преступников и мелких правонарушителей. Среди последних были и неимоверно жестокие урки или блатные, кланы каторжан, существовавшие еще до революции. Члены кланов были легко узнаваемы не просто по их порочной облику, но и по многочисленным тутуировкам, разбросанным по всему телу. Они терроризировали других заключенных, которых они убивали или грабили как им заблагорассудиться; они держали в страхе даже охрану, которая тайно вступала с ними в сговор, участвуя в их убийственных актах. Наряду с отъявленными преступниками в лагерях находились и сотни тысяч мошенников или бытовиков, осужденных на небольшие сроки заключения, чьи деяния в 1920-х годах могли привести к не более чем небольшому штрафу или обязательным работам. Они стали жертвами процесса ужесточения приговоров, начавшегося в 1930-х годах, вызванного, отчасти, необходимостью в увеличении рабочей силы лагерей. Многие из них едва ли были преступниками по всем традиционным меркам – женщины, укравшие мешок зерна для своих голодных семей, рабочие, ворчавшие чуть больше, чем им положено. Еще больше людей были осуждены и попали в лагеря за кражу государственной собственности⁵¹.

В германских лагерях находилось очень немного уголовных преступников. Несколько тысяч обычных преступников здесь были отправлены в лагеря в середине 1930-х годов; в 1942 году тысячи неисправимых заключенных были отправлены в Маутхаузен с целью за несколько недель довести их до смерти изнурительным трудом. Во многих лагерях имелось небольшое ядро жестоких уголовников, германских «урок», но они никогда не имели возможности доминировать над огромным многонациональным лагерным населением безнаказанно. Большинство германских заключенных лагерей начиная в 1937 года и позже находились там только потому, что они были теми, кем они и были, а не за какие-либо особые преступления. В их числе были тысячи гомосексуалистов, бродяг, алкоголиков и асоциальных личностей, загнанных в лагерные сети как на почве морали, так и преступлений. Среди них были тысячи последователей секты Свидетелей Иеговы, которые отказывались идти на компромисс в вопросах веры⁵². Это были часто самые слабые элементы в лагерной иерархии, погибавшие раньше остальных. Когда после 1939 года все лагеря заполнились не-немцами, большинство узников стали представлять собой политических или расовых противников режима. Тщательное прочесывание Европы, без сомнений, привело многих преступников в лагеря под тем или иным предлогом, но большинство преступников, обвиненных в уголовных преступлениях, заканчивали тем, что оказывались в тюрьмах, а не в лагерях.

В одном отношении обе системы сходились: и та, и другая отправляли в заключение наравне с мужчинами и огромное число женщин. В Советском Союзе женщин начали забирать в лагеря в ходе борьбы против кулаков в начале 1930-х годов. Есть много фотографий, на которых показаны длинные ряды женщин в платках, одетых в туники, орудующих лопатами и огромными тачками, копающие Беломорский канал. Они работали и жили в лагерях рядом с мужчинами, отделенные от них лишь небольшим забором, а иногда и совсем никак не отделенные.

Во время чисток 1930-х годов и позже тысячи женщин были отправлены в лагерь в Акмолинске для «жен изменников родины». После 1946 года стали создаваться несколько небольших, только для женщин, лагерей, где женщины использовались для работы по производству текстиля и других потребительских товаров. Женщины были в той же мере, что и мужчины, не защищены от обвинений в контрреволюционной деятельности. Не меньше, чем мужчины, они подвергались и самым суровым условиям лагерей. Женщин могли послать в самые строгие тюрьмы на Крайнем Севере или Дальнем Востоке, где они выполняли ту же тяжелую работу, что и мужчины. Доля женщин в лагерях и колониях неуклонно росла. К 1948 году почти пятую часть лагерного населения составляли женщины – 208 000 человек; их доля в трудовых колониях с менее строгим режимом содержания, была еще выше. В 1945 году в колониях содержалось в общей сложности 246 000 женщин, 38 % от числа всех осужденных, находившихся в колониях⁵³.

Германские лагеря также были свидетелями постепенного, но неуклонного роста числа женщин. В начальный период, для временного содержания женщин в превентивном заключении использовалась государственная мануфактура в Морингене недалеко от Гановера. В лагере поддерживался мягкий режим содержания, здесь находились женщины с краткими сроками приговоров, а также отправленные в заключение в целях перевоспитания. Среди них были и коммунистические романтики, которых схватили в момент, когда они клали цветы к могиле лидера коммунистов Розы Люксембург, убитой германскими националистами в 1919 году. В 1938 году Моринген был закрыт и небольшую группу женщин перевели в Лихтенбургскую крепость, один из первых концентрационных лагерей, основанный в 1933 году. Женское население здесь заполнилось «асоциальными» элементами. В мае 1939 года в Равенсбруке, в пятидесяти километрах от Берлина, открылся лагерь, построенный специально для заключенных женщин. В момент открытия в нем было 867 заключенных, однако он стал настолько стремительно заполняться не-немецкими женщинами, что первоначальные помещения, предназначенные для 4000 человек, в 1942 году пришлось расширить. К концу 1944 года Равенсбрук и его менее крупные подразделения, стали домом для, более чем 50 000 женщин, в большинстве своем русских и полячек⁵⁴. К 1945 году в общей сложности на всей уменьшившейся территории Германской империи находилось примерно 203 000 заключенных женского пола, которые работали в многочисленных трудовых лагерях и небольших подразделениях крупных лагерей. Эти цифры соответствуют 28 % от всего населения лагерей – доля более высокая по сравнению с ГУЛАГом⁵⁵.

Данных о возрастном составе лагерного населения немного. Выжившие узники свидетельствовали о том, что возраст ни в коем случае не был препятствием для заключения в лагерь. Узники более пожилого и более раннего возраста умирали первыми, что говорит в пользу того, что возрастной профиль большинства лагерей, по-видимому, склонялся в сторону преобладания 20-50-летних границ возраста. Обе системы предусматривали особые условия для заключенных подростков. СС основал восемь лагерей для подростков в Германии и Польше для малолетних правонарушителей, но, подростки – девочки и мальчики – заканчивали тем, что часто оказывались и в регулярной системе лагерей. В Советском Союзе число молодых правонарушителей, как обычных преступников, так и «контрреволюционеров», значительно увеличилось, начиная с конца 1930-х годов, в связи с ужесточением наказаний за мелкие правонарушения. Многих просто характеризовали как «социально опасные элементы» и посылали в тюрьмы за то, что они были юными отпрысками бывших дворян или священнослужителей. С немногим больше 10 000 в 1939 году, население ГУЛАГа возрастом от 12 до 18 лет, к 1953 году выросло до 35 500. Некоторые из них были детьми заключенных женщин, другие родились в ГУЛАГе, третьи были жертвами убеждения Сталина заключавшемся в том, что с хулиганством и вандализмом следует бороться не формальными увещеваниями, а реальным наказанием⁵⁶.

Восстановить более подробный социальный портрет населения лагерей не представляется возможным. Они вместили в себя такой же широкий спектр социальных и профессиональных групп, как и само общество, из которого они вышли. Ни одна социальная группа не была защищена от угрозы лишения свободы, поскольку многие преступления квалифицировались как политические совершенно произвольно. В лагерях социальный статус не значил ровным счетом ничего. Сразу же по прибытии на место социальная структура лагерей сводилась до простого деления на заключенных и охрану. Рутинная регистрация в одночасье превращала вновь прибывшего индивида, каковым он или она когда-то были, в одного из тысяч наголо постриженных, одетых в грубую униформу, полуголодных существ в лагерном списке. Попав в лагерь, узники оказывались совершенно в другом мире. Сложная иерархия и коллективы, установившиеся в лагерном населении, в целом не имели ничего общего с внешним миром, «большой зоной», как называли его советские заключенные. Жизнь в «малой зоне» означала жизнь в совершенно другом обществе⁵⁷.

* * *

Ни один концентрационный лагерь не был в точности похож на другой. На его функционирование влияли климат, топография, характер работ, которые должны были выполнять узники, поведение охранников, подразделения и иерархия среди обитателей лагеря. Были регулярные лагеря, где могли быть созданы жесткие, но устоявшиеся условия существования; были исправительные лагеря с усиленной жесткостью режима и убийственным трудом. Можно тем не менее выделить огромное множество общих черт не только между лагерями в рамках одной и той же организации, но и между германскими и советскими системами лагерей. Истории, написанные выжившими узниками, которым не посчастливилось пройти через обе лагерные системы, показывают насколько лагерная жизнь в одной системе была похожа на жизнь в другой.

Почти во всех воспоминаниях о первых часах жизни заключенного в лагере подчеркивается внезапная, глубинная потеря личной идентичности. Все вновь прибывшие уже получили опыт путешествия в автофургоне или вагоне поезда, до предела набитого людьми, мизерным количеством воды и еды, в душной и спертой атмосфере летом, и в невыносимом холоде – зимой. В советских тюремных поездах вместо уборных пользовались специальными ведрами; каждые пару дней заключенным давали черствый хлеб и соленую рыбу. В большинстве рассказов о германских тюремных поездах говорится о том, что еду не давали вообще, так что пассажиры прибывали в лагеря уже почти полностью истощенные, изможденные, и напрочь утратившие респектабельный вид. По прибытии в лагерь заключенные проходили через стандартную рутину регистрации. В Освенциме у лиц, выбранных для работ, а не обреченных на уничтожение, отбирали по прибытии в лагерь все их личные принадлежности; регистрировали и делали татуировку с номером на предплечье; после чашки водянистого супа, слишком горячего, чтобы успеть его съесть за отведенное на это время, узников раздевали догола, обливали холодной водой и брили им головы. Затем каждому заключенному выдавали униформу, со знакомыми всем серыми широкими полосами, после чего отводили в бараки, где им полагалась «кровать», представлявшая собой лишь узкую полку, и тонкое одеяло. Все это составляло жизненное пространство заключенного⁵⁸. Для женщин эти ритуалы включали преднамеренные сексуальные унижения. В Равенсбруке женщин раздевали до гола и брили, как голову, так и лобковую зону, затем их заставляли стоять обнаженными на открытом пространстве часами на виду у охранников мужчин, поскольку медицинский осмотр, состоявший из грубого осмотра вагины в поисках скрытых ценностей, и еще каких-то мелких манипуляций, проводился одним и тем же немытым зондом⁵⁹.

Прибытие заключенных в советский лагерь предусматривал те же процедуры, которые отличались только в деталях. Один финский заключенный вспоминал, как в Темниковском лагере в Мордовии после долгого путешествия в холодном вагоне для перевозки скота, в котором заключенные были вынуждены провести дополнительные два дня без пищи или движения из-за того, что лагерное начальство разошлось по домам на выходной, он медленно шел через высокие ворота, разукрашенные социалистическими лозунгами; процесс регистрации; холодный душ; бритье головы; кружка горячей воды; бараки, где новоприбывших заставили занять нары без одеял, самые дальние от двух маленьких печей⁶⁰. Заключенным, однако, разрешали оставаться в собственной одежде. К началу 1940-х годов советские власти отказались от планов создания стандартной униформы для заключенных; даже германские лагеря в 1944 году отменили выдачу униформы, так как они не справлялись с наплывом новых заключенных⁶¹. Места проживания были одинаковыми в обеих системах – длинные бараки (в СССР иногда палатки, землянки или глубокие земляные траншеи, покрытые соломой) с двумя ярусами деревянных нар, поставленных так близко друг от друга, что было почти невозможно двигаться. В Аушвице проблема потребности в большей рабочей силе, чем то количество, которое могли вместить бараки, была решена путем еще большего сокращения жизненного пространства заключенных, так что теперь до пяти человек должны были сгрудиться вместе на одной деревянной «кровати» не больше метра шириной⁶². По мере расширения системы, пространство, предназначенное каждому узнику, сокращалось.

География лагерей и их ритуалы не были случайными. Они были результатом правил и инструкций, и зависели от того, как заключенные будут размещаться, организовываться и работать. Германская система была построена с таким намерением, чтобы сделать условия существования заключенных физически как можно более тяжелыми и психологически разрушительными. Первоначальные инструкции, подготовленные Эйке для Дахау в 1933 году, оставались в силе до 1945 года. Предполагалось, что обитатели должны спать на твердых деревянных нарах и получать очень скудный рацион питания; их труд должен был носить характер наказания и способствовать деградации узников; охранников обучали целому ряду пыток задолго до начала войны⁶³. В лагерях ГУЛАГа также были инструкции относительно рациона питания, норм работы и дисциплинарных процедур, спущенные из НКВД. Эти правила и предписания проводились в жизнь комендантом лагеря – одно и то же название должности использовалось в обеих системах, им же уточнялись административные детали и подробности действий охраны, которая находилась в его распоряжении. В каждом лагере была собственная бюрократия. Советские лагеря имели свой отдел культуры и образования (жалкий остаток первоначальной идеи «исправления»), который организовывал спектакли по случаю коммунистических праздников, рисовал лозунги и управлял лагерной библиотекой. В одном лагере заключенные могли заработать дополнительный рацион, рисуя портреты Сталина для украшения ими лагерных стен. Лозунги, провозглашающие социалистический рай, были нарисованы на досках и грубой холстине красной краской, сделанной из раскрошенного кирпича, разбавленного водой⁶⁴. В германских лагерях культуры не было и в помине.

Из органов лагерной администрации больше всего боялись политического отдела. Лагеря в обеих системах осуществляли «двойной террор» в отношении заключенных, уже преследуемых системой. Германский политический департамент был связан с Гестапо; его работа заключалась в надзоре за населением лагеря и поисках малейших признаков политического сопротивления или «создания клик». На основе своих наблюдений отдел должен был давать рекомендации, перевести заключенного или отправить на расстрел, который производился тут же в лагере. Особые отделы ГУЛАГа, подчинявшиеся уполномоченным НКВД, ожидали от политических заключенных продолжения их вредительской и террористической деятельности даже в отдаленных необжитых районах тундры. Они вербовали заключенных в качестве шпионов или стукачей, суля им лучший рацион, или привилегированную работу. В 1940 году на каждую 1 000 заключенных приходилось по одному стукачу; в 1947 году их было уже 139 000 или по 80 на каждые 1000 заключенных⁶⁵. Слово информатора означало краткое резюме слушаний ГУЛАГа и неизбежный дополнительный приговор. Один заключенный в Темниковском лагере, отбывший восемь лет из десяти положенных по приговору, получил еще восемь в дополнение к оставшимся двум за то, что кто-то услышал, он говорил, что ботинки при царе делали лучше⁶⁶.

Помимо администрации был второй слой лагерной власти. В обеих системах заключенные должны были управлять собой самостоятельно. Основные функции лагеря находились под управлением самих заключенных (в некоторых случаях даже охранниками были бывшие заключенные), избранных комендантом лагеря. Заключенных-управленцев боялись больше, чем лагерную администрацию, так как они пользовались повседневной властью над жизнью и смертью всех заключенных, находившихся под их контролем. Они отправляли произвольное правосудие, провоцировали и избивали своих товарищей и подгоняли работников, из страха перед собственным наказанием и понижением в статусе. В германских лагерях система управлялась как военное подразделение. Доверенные лица в лагерях, как говорил Гиммлер группе высокопоставленных генералов в 1944 году, это «не находящиеся в строю офицеры» лагерной иерархии⁶⁷. На вершине лагерной иерархии стоял лагерный старший. Свой блокальтестер, или старший по блоку, был в каждом бараке.

Во главе каждой рабочей команды стоял капо. Вдобавок в лагере было много привилегированных работ для белых воротничков, например, в качестве чиновников бараков или работников лагерных офисов. На эти должности обычно назначались так называемые проминенты из наиболее долго сидящих заключенных; иногда такими людьми были уголовники, управлявшие лагерем как настоящие мафиози. Иногда на эти должности попадали «политики», представители политических заключенных. Когда лагеря расширились, эти почетные должности стали отдавать этническими немцам из той или иной группы, которые могли более эффективно контактировать с надзирателями СС. Функционеры носили с собой биты или резиновые дубинки, либо, как это было в случае с одним капо из Освенцима, пресловутую плеть, которую прозвали «переводчиком», потому что она могла «разговаривать» с многонациональной рабочей силой на любом языке⁶⁸. Они могли пользоваться всем этим как считали нужным. Для непослушных узников существовала «карательная компания» – подразделение, выделявшееся исключительной свирепостью, с какой они обращались с несчастными новоприбывшими.

Советские лагеря также сполна использовали заключенных для выполнения всех лагерных функций – почти всегда уголовных преступников, часто и беспощадных урок, которые грабили, насиловали и силой поддерживали порядок в лагере. Основной функцией была организация рабочей силы. В каждой рабочей бригаде был свой бригадир, который выталкивал заключенных на перекличку в шесть утра для развода, распределения работ. Он зорко следил за тем, что делают рабочие, отмечал все нарушения, отправлял жесткое правосудие с помощью биты или плети, в конце каждого дня делал подробные записи о нормах выработки бригады⁶⁹. Учитывая, что от недоработки или переработки зависел пищевой рацион, власть бригадиров в лагере была огромной. Бригадирами были привилегированные или «придурки».

Каждое утро каждого дня в лагере кроме воскресенья, капо и бригадиры выводили заключенных на работу. Работа была центральной рутиной лагерной жизни, поэтому рабочие бригады или команды представляли собой ключевое социальное объединение, которое обычно создавалось по принципу единого барачного блока. Какие экономические цели ставили в Москве или Берлине, большого значения не имело. Охранники и функционеры обычно смотрели на это как на работу, которая должна была служить наказанием, постоянно продолжающимся и повторяющимся. Идеальной для заключенных была работа на предприятии, в помещении, и это стало обычным с началом безумных усилий, направленных на производство большего количества военного оборудования во время войны. Но и здесь условия, навязанные заключенным, были преднамеренно худшими, чем у свободных работников, часто работавших рядом, но с регулярными перерывами и солидной едой. Советские лагеря были тесно связаны с культурой выполнения и перевыполнения планов, порожденной Сталинским индустриальным рывком в 1930-х годах. Лагеря превратились в гротескную пародию на социалистическое соревнование. Тем, кто выполнял рабочую норму, предназначалось дополнительная пайка хлеба, даже шанс жить в одном из стахановских бараков, с соломенной подушкой и простынью. В ГУЛАГе была установлена норма хлеба на норму работы – 1000 грамм в день за выполнение нормы, снижающаяся шкала нормы для тех, кто не достигал цели и повышающаяся – кто превышал ее. Те, кому удалось выполнить только 75 % нормы, получали 400 грамм. Те же, кто выполнил меньше 30 % плана рассматривались как лодыри – «отказники» – и их обычно расстреливали. Так как те, кто плохо выполняли планы, получали меньше хлеба, их шансы на выполнение норм и просто на выживание снижались день ото дня. Такие заключенные были известны в лагере как доходяги, или умирающие⁷⁰.

Работа в германских лагерях сильно варьировалась. В лагерях с более строгим режимом работа была исключительно тяжелой и заключенные здесь умирали в течение нескольких недель. В лагерях, привязанных к заводам по производству вооружения, было легче работать и шансов выжить было больше. Начиная с 1943 года и далее стали предпринимать усилия к тому, чтобы поддерживать жизнь здоровых и трудоспособных рабочих как можно дольше, и в некоторых секторах производительность труда заключенных стала увеличиваться⁷¹. Была внедрена система премий, подобно тому, что было в ГУЛАГе, – дополнительная еда за примерную работу. Но слишком часто охранники лагерей и капо считали работу не вкладом в военную экономику, а самой суровой формой наказания и унижения.

Нормы не имели значения, когда рабочие едва могли ходить. Каждое утро в 6 часов мужчины и женщины в Освенциме выстраивались для переклички. Оркестр играл легкую музыку. Медленным строем заключенные выходили по пять человек в ряд. Вынужденные маршировать по-военному, они проходили мимо оркестра и дальше за ворота. Мужчины и женщины должны были проделывать длинный путь в грубой обуви и грязной одежде, кишащей вшами и покрытой экскрементами, добираясь до мест работы, находящихся на большом расстоянии от лагеря. Тех, кто падал от изнеможения или был избит до бесчувствия в течения дня, вечером тащили обратно на импровизированных носилках. С женщинами работницами обращались с особой жестокостью. Их посылали передвигать камни для строительства дорог просто голыми руками или расширять русло реки Вистула зимой, в легкой одежде и без обуви. Когда партия из восьмидесяти французских женщин евреек отказались выполнять эту работу, они были избиты охранницами до смерти палками и топорами⁷¹.

«День без темных облаков. Почти счастливый день», – вспоминал Иван Денисович, герой одноименной повести Солженицына в самом конце этого повествования о лагерной жизни⁷². Это не простая ирония. Солженицын сам прошел через годы лагерей ГУЛАГа. Большинство заключенных выжили, пройдя концентрационные лагеря в обеих системах. Посреди ужасов принудительного труда и дисциплинарных взысканий, обитатели создавали свои небольшие, как правило, временные общества, со своей собственной рутиной, собственной иерархией, собственной грубой системой лагерного труда. Заключенные, выжившие после первых месяцев жизни в лагере, научались тому, как избегать наказания и преследований, как получать в лагере «счастливый день».

Первое, чему заключенный должен был научиться – это структура социальной власти лагеря. В германских лагерях были предприняты меры к тому, чтобы сделать эту структуру узнаваемой сразу, заставляя всех узников носить различительные треугольные знаки и буквы, указывающие на их национальность. Обычные преступники носили зеленые треугольники, политические заключенные – красные. Евреи должны были носить желтый треугольник, или звезду Давида, сделанную путем наложения второго треугольника другой цветовой гаммы поверх треугольника желтого цвета. «Асоциальные» элементы носили черный треугольник, а возвратившиеся эмигранты, ставшие заключенными, – голубой, члены секты Свидетелей Иеговы – бледно-лиловый, а гомосексуалисты – розовый. Заключенные, заслужившие особое наказание, носили черный знак поверх их треугольника, или выпуклые красные полосы и круги, изображенные на их туниках.⁷³. Капо и охранники обращались по-разному к разным категориям узников. Этнические немцы не имели никаких букв внутри их треугольников, и охранники относились к ним заметно лучше, чем к не-немцам. К началу войны многие обитатели лагерей были долгожителями, проведшими здесь долгое время, и это давало им более высокий статус как среди охранников, так и новоприбывших. По мере заполнения лагерей не-немцами и евреями, этнические немцы получали работу в качестве функционеров, на самом верху лагерной иерархии. В самом низу социальной лестницы среди обитателей лагерей стояли заключенные евреи, с которыми всегда обращались мстительнее и более унизительно, чем с другими жертвами, как это было и во всем при германском «новом порядке». С русскими и поляками, которые к 1944 году стали составлять большинство лагерного населения, обращались едва ли лучше. Заключенных, которые должны были понести наказание, могли пнуть или оскорбить более сурово, чем остальных. Асоциальные элементы и гомосексуалисты были жертвами другого комплекса предубеждений, которые разделяли многие другие заключенные. Для гомофобии не существовало ни государственных границ, ни границ между классами.

В лагерях ГУЛАГа царила более упрощенная социальная иерархия. Урки и «придурки» были своего рода элитой лагерей, хотя они могли также подразделяться на отдельные воюющие кланы. Отличительных эмблем для «политических» и обычных преступников не существовало, однако, для невинного новобранца было достаточно всего нескольких часов, проведенных в лагере, для того, чтобы понять, кто есть кто. Обычные уголовники доминировали над политическими заключенными, которых они считали не товарищами по злодейству, а предателями или классовыми врагами. В советских лагерях расизм был менее откровенным, хотя евреев могли изолировать. Напряженность и конфликты между обитателями лагерей были скорее результатом социальных предубеждений, порожденных советским режимом. Политическим заключенным не нравилась неисправимая грубость и порочность уголовных преступников; те, в свою очередь, видели в «политических» буржуазных снобов, чьи классовые привычки должны быть уничтожены тяжелым трудом. Возникшая ситуация напоминала пародию на сталинистский классовый революционный конфликт.

Баланс власти между уголовными преступниками и политическими заключенными в германских лагерях, был другим, так как здесь доля политических заключенных была явно выше. Уголовные преступники, «зеленые», доминировали в Освенциме, но в Бухенвальде и Заксенхаузене, баланс власти между двумя сообществами заключенных смещался то в одну, то в другую, сторону. Там, где было существенное количество коммунистов, возникала возможность создания «коллективов», которые доминировали при назначении функционеров или очеловечивали жестокий уголовный режим, помогая более слабым заключенным и не позволяя ворам и вымогателям орудовать бесконтрольно. Заключенные, не принадлежавшие ни к одной из групп, не имевшие устойчивых связей, были наиболее уязвимы, загнанны на смертельной «ничейной» территории. Тюремная администрация была прекрасно осведомлена об этих коллизиях, но редко когда вмешивалась. В некоторых случаях СС и уголовные преступники сотрудничали в коррупции. Специальная комиссия криминальной полиции, направленная для расследования в лагерь в Заксенхаузене в марте 1944 года, обнаружила не только процветающий коллектив коммунистов, но и криминальный заговор между эсэсовским персоналом и доминировавшими «зелеными»⁷⁴.

Заключенным не оставалось ничего кроме как приспосабливаться к миру тюремной иерархии или тюремной дискриминации. Неписанные правила лагерного сообщества воспринимались и им так же подчинялись, как и официальным инструкциям лагерной администрации. Официальный распорядок дня в лагерях обеих систем был одинаковым: подъем между 4.30 и 6.00 часами в зависимости от времени года, завтрак, работа до позднего вечера, ужин, вечерняя перекличка (которая могла длиться так долго, сколько времени было необходимо для того, чтобы отметить каждого умершего или заболевшего в течение дня), и наконец, сон истощенных и полностью изможденных людей. Промежутки времени между работой, сном и принятием пищи принадлежали самим заключенным. В эти краткие интерлюдии начиналась активная тайная жизнь лагеря. Существовал лагерный подпольный рынок, где торговали разными товарами, воровали или занимались вымогательством. В Советских лагерях заключенным иногда платили рублями, на которые можно было купить дополнительные несколько граммов хлеба или экземпляры «Правды», которые использовались для самокруток⁷⁵. В некоторых германских лагерях существовал нелегальный мир политики,

где обсуждались планы сопротивления или побегов, устанавливались сети взаимопомощи, организовывались небольшие акции протеста. Лагерные информаторы рутинно доносили на заговорщиков, так что тех регулярно убивали или переводили в другие лагеря⁷⁶.

Временами в обеих системах возникали краткосрочные возможности для установления скрытых интимных отношений. Признания некоторых бывших заключенных из Равенсбрука показывают, что здесь были широко распространены лесбийские связи между заключенными женщинами, даже между надзирательницами и теми, за кем они надзирали. Также трудно предположить, что секса совсем не было в мужских лагерях, даже если по этому поводу нет никаких сведений⁷⁷. В системе ГУЛАГа, где заключенные и женского и мужского пола содержались в одном месте, сексуальные отношения были более распространены, и администрация относилась к ним более терпимо. Охранники и коменданты брали себе наложниц из числа заключенных женщин. В 1950 году было зафиксировано почти 12 000 случаев беременности в системе ГУЛАГа⁷⁸. У советских лагерей была и более темная сторона этой истории. Урки занимались жестокими массовыми изнасилованиями заключенных женщин, сцены которых были столь чудовищно развратными, что не поддаются никакому воображению. Изнасилования, по-видимому, были значительно менее распространены в германских лагерях, тем не менее в Освенциме имелась небольшая комната, примыкавшая ко входу в газовую камеру, куда украинские охранники могли затащить, а затем изнасиловать обнаженную девушку, перед тем как через минуту отправить ее на смерть⁷⁹.

Всех заключенных объединяло одно элементарное побуждение. «Всю жизненную энергию, которая у меня осталась, – писал один заключенный еврей в Освенциме, – я мобилизовал для своего выживания»⁸⁰. Грань между жизнью и смертью зависела главным образом от наличия пищи. Ни в той, ни в другой системе не ставилась задача просто довести заключенных до голодной смерти; предполагалось, что заключенных будут обеспечивать таким питанием, которого было бы достаточно для того, чтобы подневольные рабочие могли трудиться. Поэтому в лагерях ГУЛАГа количество продуктов питания полностью зависело от производительности труда заключенных. На практике, пища заключенных редко соответствовала тому, чтобы поддерживать их работоспособность. В советских лагерях пища заключенных состояла главным образом из черствого хлеба, водянистого супа, редко – кусков сахара, соленой рыбы или солонины. В северных лагерях заключенным ежедневно зимой давали по глотку чистого спирта перед работой для согревания организма⁸¹. В германских лагерях была та же диета: жидкая кашица, хлеб по утрам и вечерам, время от времени брюква или эрзац-кофе. В обеих системах у некоторых категорий заключенных существовала возможность получать дополнительные продукты от родственников и друзей. Охрана или уголовники воровали и грабили лагерников, оставляя эти продукты себе, однако рассказы выживших заключенных подтверждают, что некоторые посылки доходили до узников, и для них они становились той каплей, которая помогала им вернуть чашу весов от быстрого физического истощения в сторону выживания⁸².

Кризис в поставках продуктов в лагеря был, как правило, следствием внешних обстоятельств. В Советском Союзе катаклизмы, вызванные переполнением лагерей и прекращением продовольственных поставок в 1937–1938 годах и в первые годы войны, стал причиной исключительно высокой смертности, связанной с голодом и болезнями. В связи с трудностями, связанными с бомбежками и поражением в войне, поставки продуктов питания в германские лагеря в последний год войны прекратились, и большая часть умерших погибла в течение нескольких месяцев до и после освобождения от истощения, вызванного голодом.

Плохая диета приводила к тому, что болезни и потеря дееспособности становились еще более смертельными. Грязь и зараженная вода делали дизентерию неизбежной. Чесотка, цинга, тиф и масса других заболеваний, как правило, носили характер эпидемий. Более тяжелые и более опасные работы означали сломанные конечности, разрывы суставов. Холодные зимы вели к обморожениям не только в Сибири, но и в лагерях центральной Европы. Администрация лагерей проводили регулярные проверки состояния рабочей силы. В советских лагерях заключенные подразделялись на пять категорий, начиная от здоровых, годных ко всем видам работ, до инвалидов второй группы⁸³. Самых слабых узников кормили хуже всего, но их, как правило, посылали на более легкие работы. Для того, чтобы облегчить страдания людей, лагерные врачи и санитары делали все, что было в их силах, используя все мыслимые запасы медицинских средств лагерей (в том числе и вытяжку из сосновой хвои, с ужасным вкусом, для лечения цинги). При более серьезных случаях инвалидизации или заболевания заключенных отправляли из лагерей в центральный госпиталь. Если они еще были способны работать, их отпускали не так легко. Заключенных могли одарить несколькими месяцами выздоровения в госпитале, где изможденные и грязные заключенные могли получить краткую интерлюдию отдыха с чистыми простынями и полноценной диетой, не опасаясь, что их отправят обратно в лагерь⁸⁴. Только «конченные» не могли рассчитывать на эти подарки судьбы. Они были отмечены выражением бесконечного отчаяния и полного безучастия в глазах, отсутствием воли к жизни, что способствовало их к быстрому физическому угасанию. Они могил умереть где угодно – во время работы, переклички, во время сна. Летом трупы закапывали в неглубокие ямы. Зимой и трупы, и почва замерзали намертво. Тела забирали и относили в ближайший лес, где их оставляли как памятники смерти, поставив вертикально с распростертыми руками, так чтобы волки или медведи могли их растерзать. Охранников инструктировали проверять все тела для того, чтобы убедиться, что ни один беглец не притворился мертвым. Безжалостно покорные государству, они разбивали черепа трупов молотком и заливали замерзшие тела жидким чугуном⁸⁵.

В германских лагерях заключенных проверяли на их работоспособность каждый месяц. Последствия этого здесь были куда более неотвратимыми, чем в ГУЛАГе. Намерений поддерживать жизнь ослабленным и совершенно обессиленным узникам не было. Заключенные «полумертвые» в германских лагерях получили прозвище «мусульмане»; как и доходяги в советских лагерях, они были полностью истощены физически, выглядели апатичными и поневоле становились психопатами.

Их состояние было совершенно очевидным. В Освенциме заключенных, мужчин и женщин, заставляли спускать с себя грязное белье, чтобы лагерный доктор мог посмотреть на их ягодицы и сказать, исходя из степени их истощения, остался ли хоть какой-нибудь рабочий потенциал у стоящего перед ним заключенного⁸⁶. Тех, кто не проходил тест, не посылали в оздоровительные дома, а сразу отправляли в газовые камеры. В большинстве лагерей имелись изоляторы, но заключенные старались любой ценой избежать попадания в них. Сочувствующие заключенные-врачи пытались спасти жизни узникам, но эсэсовцы в ходе регулярных рейдов по госпиталям забирали пациентов, которые должны были отправиться на уничтожение. По мере продолжения войны, потребность в увеличении производительности труда удовлетворялась посредством уничтожения ослабленных заключенных с целью освобождения пространства для более сильных новобранцев, лучше приспособленных к труду. В Равенсбруке газовая камера, способная уничтожить 150 ослабленных и немощных женщин за один раз, была установлена в 1944 году. От более мелких групп заключенных избавлялись с помощью выстрела в затылок⁸⁷. Крематории и газовые камеры были внедрены в других лагерях в связи с необходимостью справляться с массовым истощением лагерного населения, что постепенно шаг за шагом превращало регулярные лагеря в лагеря смерти.

Шансы на выживание можно было увеличить разными путями. В ГУЛАГе заключенные и надзиратели иногда вступали в сделку в целях манипулирования нормами работ, прием известный в лагерях (а также в обычной экономике) как туфта. Если нормы регулярно выполнялись, норма хлеба была существенной, а работать было легче. Лагерные функционеры имели возможность вступать в бартерные сделки с поварами и кладовщиками; уголовные преступники воровали то, что они не могли добыть с помощью вымогательства⁸⁸. Существовали возможности и для побега. Число побегов из лагерей с менее строгим режимом содержания в начале 1930-х годов достигло пика в 1934 году, когда было зафиксировано в общей сложности 83 490 побегов. Побег из германских лагерей, огороженных высоким забором, через который было пропущено электричество, с их пулеметами на вышках и собаками, был почти невозможен. Те, кому посчастливилось сбежать, совершили побег из менее строго охраняемых небольших подразделений более крупных лагерей или во время перемещения из одного лагеря в другой. В промежуток между 1938 и 1945 годами из Маутхаузена удалось сбежать всего 31 заключенному, но 353 заключенных, совершили побег из меньшего по численности лагерного населения подразделения основного лагеря, расположенного за пределами основной территории. Некоторые беглецы оставались на свободе. Но, обычно, их либо выдавали властям местные жители, либо ловили и убивали охранники. Иногда показательно поставленная страшная сцена расправы происходила на глазах у остальных заключенных⁸⁹.

Смерть в лагерях приходила в самом разном обличии. К голоду и болезням, массово пожиравшим людей, необходимо добавить и фундаментальное беззаконие, лежавшее в основе существования лагерей. Одни заключенные убивали других ради выгоды или из мести. Ведущий кaпo из Освенцима, исполинского вида мужчина, который навевал страх на всех заключенных, был низведен до того, что его отправили в Бухенвальд, где он был повешен в своем бараке своими десятью новыми сокамерникам⁹⁰. Бывших следователей, оказавшихся в заключении в ГУЛаге, регулярно убивали их бывшие подследственные и объекты преследований Советских органов. Заключенные в обеих системах были жертвами непредсказуемого и произвольного насилия со стороны охранников и заключенных функционеров, которые воспринимали малейшие нарушения правил и признаки неуважения как потенциально тяжкие преступления, за которые следует смертная казнь. Имеется бесчисленное количество свидетельств того, как заключенных избивали дубинками до смерти, топили вниз головой в уборных или в кипящем котле с супом, или просто хладнокровно расстреливали. Наказания представляли собой эксперименты с тщательно выверенным садизмом, который насквозь пронизывал все аспекты лагерной жизни в обеих системах. В начале 1930-х годов в Соловецком лагере заключенных, совершивших мелкие правонарушения, летними вечерами привязывали обнаженными к дереву и оставляли так, чтобы они были заживо съедены комарами; любимым наказанием зимой была ледяная лестница, 273 ступеней, ведущих вниз к замерзшему озеру. Заключенных заставляли спускаться вниз по лестнице босиком, чтобы набрать два ведра воды.

Если они проливали хоть каплю воды, карабкаясь наверх, их отправляли обратно вниз. Цель экзекуции заключалась в том, чтобы подошвы ног заключенного намертво примерзли к ледяным ступеням, на которых его после этого оставляли замерзать до смерти⁹¹. Не поддающиеся воображению дикие формы раправы, придуманные при режиме Эйке, были установлены в 1933 году в Дахау, и эта варварская практика пропитывала насквозь всю систему лагерей вплоть до коллапса режима в 1945 году. Любимым занятием была пытка «свая», во время которой заключенного заставляли висеть на длинном шесте задрав руки вверх и за спину. После многих часов висения в таком положении плечи несчастной жертвы смещались; через несколько дней наступала медленная смерть. В одном лагере во время войны советских заключенных раздевали до нага и привязывали, когда они стояли на цыпочках, к высокому забору петлей из проволоки. Полностью изможденные и больше не способные выдерживать такую позу они опускались на всю ступню, повисали на проволоке и погибали от удушья⁹².

Эти зверства не всегда проходили бесследно. До властей в Москве доходили жалобы на условия существования в лагерях, после чего в ответ прилагались усилия к тому, чтобы обуздать садизм и улучшить условия жизни заключенных⁹³. Первое поколение руководителей ГУЛАГа, в том числе и Берман, исчезло в горниле чисток 1938 года, будучи обвиненным в руководстве режимом насилия и преступления. В германских лагерях контроль над насилием в лагерях был значительно слабее, отчасти потому, что ему потворствовали очень многие лица, включая высокопоставленных чиновников, офицеров и врачей. Все сведения о жизни в ГУЛАГе указывают, главным образом, на грубые и жестокие усилия, направленные на то, чтобы выжать из заключенных максимум работы и поддерживать их работоспособность любой ценой; но многочисленные воспоминания о лагерной жизни под властью СС, указывают на то, что насилие здесь было самоцелью, встроенной в саму систему задолго до того, как потребности военной экономики стали поводом для злоупотребления прерогативами ничем не ограниченного угнетения людей. Эсэсовские охранники регулярно навязывали дополнительные тяготы жизни и наказания на все бараки или всех обитателей лагерей, демонстрируя, таким образом, свою абсолютную власть. В самом начале войны в лагере в Заксенхаузене в случае, когда не было работы, заключенных заставляли целыми днями стоять на ногах; или даже лежать ничком на полу по нескольку часов подряд, в то время как эсэсовские визитеры развлекали себя тем, что заставляли пожилых заключенных делать отжимания до тех пор, пока те не умирали от изнеможения⁹⁴. Эта модель недифференцированной травли своих жертв выделяет опыт германских лагерей и ставит их в особый ряд.

В контексте вышесказанного невозможно избежать вопроса о том, почему обе системы лагерей породили культуру преднамеренной жестокости и безразличия. Этому существует много объяснений. Все тюремные режимы в 1930-х годах отличались жестокостью, и многие стороны лагерной жизни были сходными с другими строгими режимами тюрем для осужденных, приговоренных к тяжелому труду. В обоих случаях системы мониторинга и контроля за беззакониями в лагерях были слабыми и применялись редко. Руководящие указания, исходившие из центра, предписывали администрации целенаправленно превращать жизнь в лагерях в суровое испытание; предполагалось, что многие заключенные являются предателями. Критичным было отношение охранников и заключенных функционеров. Функционеры, уголовные преступники, использовали свое положение для криминализации лагерей; другие заключенные использовали работу как средство выживания, и действовали брутально лишь для того, чтобы чувствовать себя безопасней; охранники часто были необразованными, они сами не хотели оказаться в ссылке и выливали свое недовольство на заключенных; другие охранники, в частности члены дивизии СС «Мертвая голова», занимавшейся охраной лагерей в 1930-х годах, особенно хорошо владели рутинными методами разрушения личности и садистского террора. Но прежде всего, отношение к заключенным было образцом ничем не ограниченного неравенства. Заключенные имели возможность найти всякого рода пути улучшения условий своего существования, но у них не было власти и не было прав. Гитлер ранее настаивал на том, чтобы адвокаты никогда не допускались к заключенным⁹⁵. Ничто в обоих системах не могло обеспечить эффективную защиту отдельного заключенного от дурного обращения с ним.

* * *

В лагерях проявлялось все самое худшее, что есть в человеческой природе. Они описываются как институты «абсолютной власти», в которых государственный террор достиг логического завершения путем применения «абсолютного террора»⁹⁶. Хотя эта характеристика, возможно, удовлетворительно описывает действия лагерей, но та роль, которую они сыграли в функционировании диктатуры, остается не такой очевидной. Оба режима могли для тех же целей использовать регулярные тюремные системы. Ни в той, ни в другой системе, устрашающий эффект лагерей не проявился с очевидностью: чем дольше они существовали, тем больше становилась численность политических заключенных и преступников в их населении.

Один ответ лежит в самой сердцевине проблемы изоляции. Советская тюремная система в то время просто не могла рассчитывать, что сможет вместить все десятки миллионов мужчин и женщин, оказавшихся жертвами преследований вследствие особой государственной политики 1930-х годов. В какой-то момент в 1930-х годах чрезвычайная переполненность тюрем вынудила Сталина приказать выпустить на свободу половину заключенных. В Германии в августе 1934 года частичная амнистия освободила часть переполненных камер⁹⁷. Лагеря стали ответом на кризис в тюремной системе: они были дешевыми, гибкими, их можно было быстро построить и легко перевести на новое место. Германские лагеря в середине 1930-х годов были небольшой частью регулярной тюремной системы Германии, но оба учреждения были наводнены после 1939 года сотнями тысяч осужденных в военное время, с которыми обращались как с узниками политических войн и содержали как обычных военнопленных в грубых наскоро построенных бараках за колючей проволокой. Другого способа размещения этой массы заключенных было просто невозможно придумать.

Существенной является и экономическая роль лагерей. В случае с Советским Союзом связь между расширением их населения и потребностями индустриального строительства в 1930-х годах, восстановления страны после 1945 года, настолько тесная, что, можно сказать, почти самоочевидна. Существует мнение, что режим цинично расширял границы категорий преступлений и умышленно увеличивал число осужденных преступников, чтобы обеспечить достаточным числом рабочей силы новые малогостеприимные регионы или обширные инфраструктурные проекты. Вряд ли можно сомневаться в том, что доступность лагерной рабочей силы была слишком соблазнительной для режима, который отчаянно стремился ускорить изменения в промышленности; трудовая функция лагерей стала первостепенной с начала 1930-х годов. В Германии такая связь не столь очевидна, так как недостаток рабочей силы, которую страна испытывала во время войны, побудил и государство, и частную промышленность использовать труд заключенных более продуктивно. Большая часть этой рабочей силы была привлечена за пределами лагерей и промышленности СС⁹⁸.

Доля истины есть в обоих объяснениях. Лагеря возникли в ответ на наплыв заключенных, политических и неполитических. Труд заключенных стал незаменимым в обеих экономиках в момент, когда регулярный рынок труда не мог обеспечить достаточным количеством свободной рабочей силы. Однако, в обоих случаях лагеря, как институт диктатуры, опередили кризис в доступности рабочей силы, и возникли до их широкомасштабной экономической эксплуатации. Функция системы лагерей скорее имеет отношение к стратегии изоляции или практике уничтожения обоими режимами тех, кого они считали своими врагами. Именно в этом пункте имеется очевидное идеологическое соответствие. В 1935 году Гиммлер пожелал, чтобы лагеря продолжали функционировать (в то время как Министр внутренних дел рассчитывал их закрыть), так как хотел иметь какое-либо учреждение, в котором можно было бы сконцентрировать под эффективной юрисдикцией партии всех тех, кто был исключен из народного сообщества на почве политического сопротивления, социальной неадекватности или по расовым причинам, после чего полностью изолировать их, использовать для экспериментов или уничтожить⁹⁹. Именно с этого периода освобождения из лагерей стали исключительным событием. Именно после этого периода, идея «уничтожения через труд» – антитезис стратегии рационального экономического использования, была впервые поставлена на повестку дня. Германские концентрационные лагеря служили инструментом идеологической войны. Мотивы, оправдывавшие ее, скрывались в более широких фантазиях о расовой гигиене, которыми было наполнено видение Германской утопии, но также и из преувеличенных страхов перед заговорами военного времени и перед перспективой национального коллапса на внутреннем фронте.

Советские лагеря также были детищем идеологической войны. Кампания против кулаков в начале 1930-х годов и позднейшая война против троцкистов и диверсантов в 1936–1938 годах были слишком хорошо продуманными и политически значимыми, чтобы стать простым средством мобилизации работников принудительного труда. Расширение числа обычных заключенных в лагерях отражало те изменения в карательной политике, по отношению к которым увеличение рабочей силы являлось скорее следствием, а не причиной. Советские концентрационные лагеря были также предназначены для изоляции врагов государства от более широкого общества, хотя в отличие от германских лагерей, заключенных отпускали на свободу, как только они отсиживали свой срок, за исключением небольшой группы врагов, которые считались неисправимыми, и им нельзя было доверять и позволить вернуться обратно в нормальную жизнь. Политические заключенные должны были в момент своего освобождения подписывать документ, подтверждающий, что они никогда больше не будут заниматься контрреволюционной деятельностью, и отмечаться в отделениях НКВД каждую неделю на протяжении многих лет¹⁰⁰. «Двойной террор» осуждения и нового наказания в ГУЛАГе был частым явлением, если главной целью заключения был режим принудительного труда. На лагеря смотрели как на опасные места, наполненные теми, кого режим определил как угрозу обществу и государству.

Лагеря функционировали как логическое следствие идеологий, коренящихся в дихотомии между причастностью и исключением. Факт изоляции и исключения большинства жертв по политическим или расовым мотивам, был нематериальным. Режимы устанавливали своих противников и уничтожали или удаляли их. В германской диктатуре язык уничтожения и разрушения использовался без разбору и буквально. Примо Леви, итальянский еврей, химик, выживший после Освенцима, заметил, что эсэсовцы использовали пепел из крематориев, где сжигались заключенные после газовых камер, в качестве дорожного покрытия на тропинках и дорогах вокруг эсэсовских жилищ¹⁰¹. В этом и состояло окончательное выражение того побуждения к вызову и разрушению, стремление топтать ногами, столь очевидное в ежедневной рутине и жестокостях концентрационных лагерей. Лагеря не были ни просто результатом обстоятельств или соображений выгоды, ни простым выражением чистого террора. Они были непосредственным последствием идеологических побудительных сил двух диктатур, которые покоились, подобно большинству современных форм авторитаризма, на навязывании вины и мстительном разрушении противников.

Заключение
Две диктатуры

Они зачарованы [массы] этими великими иллюзиями. Загипнотизированные, они не видят того, что реально происходит вокруг них. Вокруг творятся зверства и убийства…

Усиливаются голод и нищета – они этого не видят и верят, что завтра революция даст не только сытость, но райское блаженство всем и вся.<…> Кругом растет моральный развал, вакханалия садизма и жестокости – для масс это подъем морали.

Питирим Сорокин, 1967¹

Советский переводчик Валентин Бережков весной и летом 1940 года оказался в Берлине, работая в комиссии, посланной в Германию для наблюдения за поставками технологического оборудования в Советский Союз, которые осуществлялись по условиям торгового соглашения, недавно подписанного между двумя диктатурами. Он был удивлен сходством своей новой окружающей среды: «Та же идолизация «руководителя», те же массовые съезды и парады… Все очень похоже, помпезная архитектура, героические темы, отраженные в искусстве, почти таком же, что и наш социалистический реализм… массированное идеологическое промывание мозгов»². Видя низкопоклонство толпы перед обращающимся к ней Гитлером, он вспоминал Сталина, стоящего на трибуне Мавзолея, приветствующего марширующие под ним колонны воодушевленных коммунистов. Но в том, что он осознает это ошеломляющее сходство, вспоминал позже Бережков, он боялся признаться даже «самому себе». Между тем, пропасть, разделявшую две диктатуры, он прекрасно понимал. Сталин хотел, чтобы Советский народ построил социалистическое будущее, в котором «все народы будут равны и счастливы». Гитлер намеревался создать «империю господствующей расы» и хотел, чтобы народ создал ее посредством «кровавой бойни войны»³.

Различие было фундаментальным. При всем сходстве в характере функционирования диктатур, в том механизме, который связал воедино народы с их тиранами, в удивительной схожести задач развития культуры, стратегии экономического управления, утопических социальных устремлениях, даже в моральном языке режимов, идеологические цели двух государств различались столь же разительно, как и протестанты и католики Европы в шестнадцатом веке. Краткий период популярности идей «национал-большевизма», процветавших в 1920-х годах, мог проложить пропасть между двумя идеологиями, но эти идеи не были обращены ни к тому, ни к другому диктатору⁴. Сталин, при всей той ужасной цене, которую ему пришлось заплатить за идею строительства социалистического рая, на протяжении всех лет своей диктатуры полагал, что он борется за мировой триумф угнетенных и эксплуатируемых классов, даже тогда, когда подавляющее большинство его собственного народа безмерно страдало от политической регламентации и экономических лишений. Даже перед лицом миллионов сограждан, убитых, искалеченных, подвергавшихся регулярным преследованиям, в 1945 году уже в конце своей жизни Гитлер продолжал верить в то, что идеал расовой империи был достоин того, чтобы бороться ради него. Обе системы, однако, объединяла одна общая нерешенная и постоянно преследовавшая их проблема, которая заключалась в том, что между идеалом и реальностью в их диктатурах лежала непреодолимая пропасть. Общим для них были и инструменты, которыми каждая система пользовалась для маскировки искажений истинного положения вещей.

Исходным пунктом любых сопоставлений являются попытки найти ответ на вопрос, почему в годы, последовавшие за окончанием Первой мировой войны, возникли две крайние формы диктатуры, которые пользовались самой широкой поддержкой обоих народов, чьи лидеры, проповедуя идеи исключительных и глобальных сообществ, устремились в погоню за абсолютной утопией.

Ни та, ни другая системы не были абстракциями; ни одна из них не была навязана извне. Обе диктатуры не были отражениями непостижимых отклонений исторического развития, но стали результатом особой политической культуры и специфической социальной среды. В этом отношении они были уникальны. Ни одно из европейских государств даже не пыталось и до 1914 года не имело средств охватить полостью все общество во всех аспектах его жизнедеятельности – контролировать или следить за всеми результатами культурной жизни, управлять экономикой, регламентировать общественную жизнь, очерчивать параметры частной жизни и стиль публичного поведения. Первая мировая война вызвала к жизни первые (ограниченные) попытки некоторых государств, управлять полностью всем обществом, контролировать как всю его экономическую, так и культурную деятельность. Однако эти попытки были несопоставимы с масштабами того, что происходило в рассматриваемых системах, в том числе и в Италии Муссолини, давшего жизнь термину «тоталитаризм» для описания системы, охватывающей все общество до основания. Один ответ на более общий вопрос о корнях политического холизма возможно лежит в том, что Цветан Тодоров назвал «культом науки». Всепоглощающая вера в возможности науки понять, а затем трансформировать положение человека была широко распространена с середины XIX века и в более поздние периоды⁵. Утверждения «сайнтизма» (хотя и не науки как таковой) можно было свести к вере в то, что общество должно быть организовано вокруг объективных научных принципов, и что эти принципы эксклюзивны и монистичны. Отдельные индивиды не играли большой роли, но социальный организм в целом имел огромное значение. Распространенные научные рассуждения обычно имели сильный утопический подтекст. Предполагалось, что наука сможет решить все проблемы реального мира с помощью планирования, реформы медицины, евгеники, социальной инженерии и технических инноваций.

Вера в науку не обязательно порождала диктатуру, однако же, для ее апостолов была свойственна предрасположенность к тому, чтобы видеть науку в авторитарном контексте. Тем временем, основе политической идеологии и социальных устремлений обеих диктатур, советской и германской, лежали научные доводы. Первым виновником был марксизм с его видением социологической утопии, как результата приложения современной экономики и социальных наук к историческому процессу. Основные положения научного социализма, разработанные в трудах Фридриха Энгельса, в равной мере как и Карла Маркса, покоились на вере в то, что законы экономического развития с неизбежностью приведут к созданию условий для возникновения уникальной социальной системы, основанной на уничтожении классов и экспроприации собственности в интересах всего общества. Эти постулаты носили глобальный характер, поскольку утверждали, что коммунистическое общество не только охватит весь мир, оно одновременно искоренит все проявления «ложного» социального сознания, с помощью того, что Маркс (и с еще большей уверенностью Ленин) называл «диктатурой пролетариата». Социальное развитие, согласно утверждению Маркса, привело к возникновению некой формы современного абсолютизма, в то же самое время, обещая полную социальную эмансипацию – парадокс, лежавший в самом сердце сталинистской диктатуры.

Научные корни германской диктатуры можно обнаружить в биологических науках. Развитие в конце девятнадцатого века популярной социальной биологии, которая ассоциировалась с трудами Эрнста Геккеля и многих его последователей, привело к возникновению теории развития человечества как процесса, основанного на сохранении расы или нации как чистых и эксклюзивных «видов», и как применения строгих правил, детерминирующих их долгосрочное здоровье и силу. Гитлер был знаком с эволюционными расовыми теориями Людвига Вольтмана, чей труд «Политическая антропология», опубликованный в 1903 году, вновь возник в одиозной интерпретации в «Майн Кампф»⁶. Идея расовой гигиены в теории Вольтмана и других исследователей переплелась с более традиционной эволюционной теорией, которая подчеркивала неизбежность и необходимость расовой борьбы как центральной исторической реальности там, где Маркс видел борьбу между антагонистическими классами. Конечным результатом стала биологическая утопия, в которой авторитаризм и холистические утверждения, основанные на сохранении видов, исходили из необходимости безжалостного медицинского вмешательства для сохранения генома расы или нации.

Важность этих научных концепций для объяснения основных тезисов, высказывавшихся обеими диктатурами о том, что они создают органическое сообщество, защищенное от социального и расового заражения, является центральной темой этой книги. Наука помогает нам объяснить абсолютную природу коллективистских сообществ и ту степень гротеска, до которой каждая диктатура доходила в своем стремлении отторгнуть те элементы, которые она квалифицировала как социальных или расовых изгоев. Но одна наука не способна объяснить, почему они возникли и когда это произошло, даже если она и предоставляет нам некие точки отсчета для понимания ее безжалостных усилий в достижении научного совершенства. Обе диктатуры представляют собой результат глубокого отвержения и Германией, и Советским Союзом западного либерального идеала прогресса, с его акцентом на суверенитет личности, достоинства гражданского общества, и толерантность по отношению к различиям культур. Марксисты отвергали буржуазно-либеральную эпоху по причине того, что, по их мнению, она представляли исключительно интересы имущих классов. Национал-социалисты отказывались от нее из-за того, что она порождала социальный антагонизм, поощряла расовое истощение в расползающихся, абсолютно бесконтрольных индустриальных городах, и вела к преувеличенному благоговению перед экономическим эгоизмом. Важно осознавать, насколько чуждыми были современный либерализм или гражданские добродетели для Сталина и Гитлера в начале их политической карьеры, когда один был вовлечен в насильственный подрыв воистину нетерпимой авторитарной монархии, а другой был одержимо озабочен национальной борьбой и расовой гигиеной. Война и революция, повивальные бабки их мировоззрений, разрушили либеральные представления о природе исторического развития. Либеральные ценности никогда не могли удержать ни того, ни другого политика, когда они находились у власти; оба внутренне уверовали в то, что эти ценности являются признаком политической слабости и социальной фрагментации прошлых эпох.

Антилиберализм, выражавшийся обоими диктаторами, и движениями, которые они представляли, был частью более широкой интерпретации процесса развития мировой истории. Каждый по-своему, и Сталин, и Гитлер, видели себя в качестве актеров колоссальной исторической драмы. Каждый из них утверждал, что его диктатура представляет собой фундаментальный поворотный момент в истории современного мира. Сталин защищал революцию как событие, потрясшее весь мир, которое угрожало подорвать, а затем отправить в небытие всю буржуазную эру, рожденную, как утверждал Маркс, в пламени Французской революции. В своей статье в газете «Правда», посвященной десятой годовщине революции, Сталин писал, что октябрь 1917 года был «революцией международного мирового порядка», которая ознаменовала, ни много, ни мало, «коренной поворот в истории человечества». Сталин сравнивал состояние шока, в который привели якобинцы аристократию после 1789 года, с потрясением, порожденным большевизмом, который «вызывает ужас и ненависть среди буржуазии всех стран»⁷. Сталин хотел завершить разрушение буржуазной стадии истории человечества, как это предсказывала марксистская экономическая наука. Для Сталина и для каждого другого большевика альтернатива казалась немыслимой. «Между нашим пролетарским государством и остальным буржуазным миром, – писал Михаил Фрунзе, предшественник Ворошилова на посту Народного комиссара по военным и морским делам, – может быть только одно состояние длительной, упорной, отчаянной войны до смертельного конца»⁸. Это вызывающее благоговейный страх ощущение ответственности за судьбу всех обездоленных и эксплуатируемых людей в мире, было тяжким историческим бременем. Советские лидеры действовали так, как будто правота исторического развития была на их стороне, поэтому постоянно оправдывали свои действия повторяющимися заявлениями о бескомпромиссной природе исторических изменений и всемирно-историческом значении их миссии.

Национал-социализм также рассматривался как всемирно-исторический феномен, призванный повернуть процесс исторических изменений, вызванных марксизмом и революцией, и спасти Европу от величайшего кризиса, перед которым она стояла, по крайней мере, со времен Французской революции. В своей статье 1938 года, Ханс Мерингер, отмечал успех движения в совершении исторического «поворота» после долгого марша в направлении большевизма, нигилизма и анархии».

По мысли Мерингера движение изменит сами условия жизни в Европе и даст ей «смысл существования на века»⁹. С самых первых шагов своей карьеры Гитлер развивал иллюзорные идеи об историческом величии, связывая свою личную судьбу с ходом германской истории. В своем меморандуме о геополитическом будущем Германии, написанном в 1936 году, он описал в общих чертах свои взгляды, которые в точности отражают взгляды Сталина: «С начала Французской революции мир движется со все более нарастающей скоростью в сторону нового конфликта, самым крайним вариантом решения которого является большевизм». Гитлер надеялся на то, что в этом конфликте победит Германия, сражающаяся за все наследство цивилизованной Европы; в противном случае, мир испытает «самую страшную катастрофу, которую она когда-либо пережила, со времен падения античных государств»¹⁰. На съезде партии в 1934 году он заявил делегатам, что национал-социалистическое движение противостоит Французской революции и ее наследию, заключающемуся в «интернационально-революционной догме», которую уже на протяжении ста пятидесяти лет вещают еврейские интеллектуалы¹¹. В этом также заключалось тяжелое историческое бремя ответственности. «Я не считаю это приемлемой задачей, – писал Гитлер в меморандуме, – но это серьезный недостаток и груз для нашей национальной жизни…»¹². Такие сентименты, в то же время, давали Советскому коммунизму и Национал-социализму преувеличенное ощущение собственной значимости. Диктаторы могли аппелировать к населению, которое чувствовало себя так, как будто оно тоже вместе со своими лидерами делает историю.

Коллективистские амбиции обеих диктатур диктовались различными импульсами. Наука дала им рациональное обоснование, чтобы они могли придерживаться фундаментальных научных выводов о возможностях будущего для современного общества. История продемонстрировала необходимость революционных преобразований условий существования перед лицом разрушающей капиталистической действительности, и подтвердила те закономерности, которые вытекают из данных науки. Антилиберальные и антигуманистические перевороты освобождают диктатуры от традиционных норм морали и угрызений совести, укрепляют их выраженное антииндивидуалистическое моральное мышление и взгляды. Возникшие в результате всего этого системы были исключительными и всеохватывающими, и характеризовались абсолютной моралью. Создавшими их партиями они воспринимались как священные коровы, что объясняет, почему они были столь одержимы в отношении малейших нарушений в едином унитарном организме, какими бы тривиальными и незначительными они ни были. Какого-либо другого объяснения тому, что местные цензоры в Советском Союзе искали признаки диверсии на каждой вышедшей в свет печатной странице, даже написанной от имени самой Коммунистической партии, просто нет. Безумные усилия, предпринимавшиеся Гестапо для выслеживания всех без исключения выживших евреев в Германии, даже издание подробных инструкций относительно того, как обнаружить раздвигающиеся стены или потайные люки, невозможно понять без признания преувеличенного холизма системы¹³.

Традиционная характеристика обеих систем фокусируется на безжалостной практике слежки и репрессий, как проявлении ничем не ограниченной власти. В действительности эта практика была отражением ее слабости. Обе диктатуры были насквозь пропитаны глубокими страхами и всеобъемлющим чувством неопределенности и неуверенности в себе. «Враг» в обеих системах представлялся таким образом, как будто он обладал необыкновенной силой, заключавшейся в ее тайном подрывном характере и деструктивном влиянии на общество. В 1930-х годах в Советском Союзе «замаскировавшийся» враг, скрывавшийся в среде партийного аппарата, рассматривался как самая большая угроза, которая стояла перед режимом; «евреи» в национал-социалистической Германии представлялись как почти неудержимая сила, монополизировавшая мировую историю для своих собственных замыслов и чье разрушительное влияние потребует от немецкого народа и его союзников самых напряженных усилий. И в том и другом случаях именно глубокий страх потери власти и влияния стал побудительным мотивом диких режимов дискриминации.

Гитлер убедил себя и миллионы подвластных ему сограждан в том, что замысел многих противников Германии заключался в их намерении положить конец немецкой культуре и лишить немецкий народ его жизненной силы. События, последовавшие после Первой мировой войны, катастрофическая инфляция и провал экономики в 1920-х годах послужили убедительным историческим подтверждением заявлений о том, что Германия балансирует на грани хаоса. В Советском Союзе страх перед тем, что революция повторит судьбу преждевременных восстаний в остальной части Европы в 1919 году, и что контрреволюция сейчас является большей реальностью, чем когда бы то ни было, и готова сполна воспользоваться первыми признаками колебаний и компромиссов, подогрел паранойю относительно перспективы выживания революции, охватившую всю партию, и которая не ограничивалась только Сталиным. Возможное поражение в обоих случаях воспринималось в абсолютном значении. Смерть расы национал-социалисты представляли как конец всему в Германии; успешная контрреволюция в Советском Союзе рассматривалась как несчастье, которое укрепит злобную и безжалостную власть буржуазии даже перед лицом ее исторической смерти. Эти безрадостные сценарии заставили обе системы усилить преувеличенное состояние готовности защищаться против предполагаемого внутреннего врага и угрозы разложения; этим и объясняется, почему аппарат государственной безопасности действовал с такой беспощадностью и жестокостью, обнаруживая и уничтожая этого врага.

Страх, который они испытывали перед скрытым врагом, является ключом к пониманию одной из центральных характеристик двух диктатур. Обе системы были вдохновлены глубочайшей ненавистью и негодованием. Оба диктатора прокладывали дорогу системам, выражая свои политические кредо в понятиях, которые не оставляли сомнений в общественном сознании, что враги режима безусловно заслуживали только ненависти. Ненависть и Гитлера, и Сталина была порождением их собственного исторической опыта. Гитлер научился ненавидеть врагов нации в годы Первой мировой войны, врагов внешних, но в большей степени врагов, окопавшихся внутри нации, которые, как он полагал, истощили ее волю к победе. Герман Раушнинг, писавший о Гитлере, которого он знал в начале 1930-х годов, был поражен тем фактом, что «ненависть действовала на него как вино»¹⁴. В «Mайн Кампф» Гитлера бесконечно повторяются утверждения об институтах, классах и идеях, которые вдохнули в сознание автора глубочайшее чувство исторического негодования. Ненависть была заразительной в Веймарской республике. Она заполнила собой все националистические писания 1920-х годов. Освальд Шпенглер заметил в конце войны, что «неописуемая ненависть» произросла из поражения в войне¹⁵. Советские вожди приукрашивали свои публичные речи призывами к ненависти к врагу и доводами о том, что ненависть являлась добродетельным качеством революционера. Ведущий советский юрист 1930-х годов Андрей Вышинский считал, что «непримиримая ненависть к врагам» является «одним из важнейших принципов коммунистической этики»¹⁶. Проявления негодований были непременным элементом всех публичных выступлений Сталина. Они проистекали из его опыта подпольной революционной борьбы, которая вращалась между непреклонной враждебностью к государственным органам царского режима и равным негодованием в отношении других ненавистных революционных фракций, которые оказались неспособны принять правоту дела большевиков или не прошли испытание на готовность к бескомпромиссной революционной борьбе¹⁷.

Сочетание исторической и моральной уверенности наряду с непреклонной ненавистью к врагу, породило институционализированную дихотомию между своими и чужими, ясно выраженную в политических взглядах германского юриста Карла Шмитта, полагавшего, что современная политика неизбежно детерминируется разделением между теми, кто принят в конкретное политическое сообщество и теми, кто из него исключен. Его концепция «свой или чужой» отражала широко распространенную в европейской политике реальность 1920-х годов и не была лишь простым изобретением ученых. Такое разделение предполагало абсолютное различие, не оставлявшее пространства для многих миллионов германских или советских граждан, которые, если бы они вообще думали об этом, находились где-то между этими двумя полюсами.

В самом начале своей карьеры Сталин как-то заметил, что каждый, кто «не подчиняет свое “я” нашему святому делу», является врагом¹⁸. Национал-социализм видел все в черно-белом цвете. В Германии, как говорил Грегор Штрассер на партийном съезде в 1929 году, «есть две категории». С одной стороны были «те, кто верил в германское будущее»¹⁹. Как писал Герхард Нессе в 1934 году, любой немец, читая «Майн Кампф», мог произносить «только да или нет», и ничего среднего²⁰. Советская риторика также не оставляла места для колеблющихся. Весь мир разделялся вдоль манихейской линии – добро и зло, социально приемлемые и социально коррумпированные, и это разделение нашло отражение в понятии «социально опасный», которое использовалось для характеристики всех тех, у кого сохранились хоть какие-нибудь генетические связи с бывшим господствующим классом²¹. Грань, пролегающая между теми, кто был включен в сообщество и теми, кто был исключен из него, была сложной и неоднозначной, но так или иначе, все советские граждане, как и германские, должны были выбирать и принадлежать к той или другой категории. Именно этим и объясняется то, до каких пределов национал-социалистический режим доходил в своем стремлении определить как можно точнее статус тех, кто был частично евреем. Это также объясняет и политику Советского Союза, направленную на отслеживание всех сыновей и дочерей «социально опасных» индивидов и лишение их гражданских прав или социальных возможностей на основании предположения о генетическом или средовом заражении²².

Ненависть, также, хотя отчасти, лежала в основе всепроникающего насилия в двух диктатурах. Истории насилия пронизывают все страницы этой и всех остальных книг, посвященных двум диктатурам. Убийства, расстрелы, либо самоубийства в этих системах были ежедневной рутиной; другие формы насильственного исключения из общества, депортаций и заключений в лагерях, совершались в отношении миллионов людей. Насилие было слишком широко распространенным и продолжительным явлением, чтобы его причины можно было бы объяснить лишь тем, что это были репрессивные и авторитарные режимы. Насилие было встроено в саму суть мировоззрения каждого из двух диктаторов, а также стало сердцевиной каждой из двух диктатур; оно было существенным элементом обеих систем, а не простым инструментом контроля, и как таковое практиковалось на всех уровнях двух обществ без исключения. Может возникнуть соблазн предположить, что принятие насилия было неизбежно, более того, в некоторых обстоятельствах даже желательно, и что его происхождение было обязано травмам Великой и Гражданским войн, которые положили ему начало. Гитлер и многие другие ветераны партии годами смотрели в лицо смерти, которая представала перед ними в самом мучительном, непосредственном и кровавом облике. Некоторые из них, хотя и не все, привнесли в свою мирную жизнь терпимое отношение к физической грубости и жестокости, и патологическую одержимость добродетелями насилия (и насильственной смерти), которая пропитала насквозь всю культуру Третьего Рейха. Гимн, написанный для «Олимпийской молодежи» в 1936 году, отмечал не радость спорта, а привлекательность героического конца: «Главное завоевание отечества/Высшая необходимость отечества/в необходимости: жертвенная смерть!»²³.

Гражданская война в Советском Союзе покрыла кровью большевистских лидеров. Насилие было широко распространенным и варварским с обеих сторон, оно притупляло чувствительность и создавало веру в то, что насильственная защита революции была и правым делом, и исторической необходимостью²⁴. Вместе с тем, в случае с Советским Союзом язык политического насилия утвердился задолго до опыта мировой и гражданской войн. Эта идея занимала центральное место в большевистской концепции революционной борьбы, которая по определению должна была быть разрушительной и кровавой. Ленин в 1905 году смотрел на задачу революционных масс в понятиях «жестокого уничтожения врага» – тема, к которой он постоянно возвращался во время революции и гражданской войны, и которая отразилась эхом в языке его революционных собратьев²⁵. Сталин дал в своих «Основах ленинизма» характеристику того, как «закон насильственной пролетарской революции, закон разрушения буржуазной государственной машины… является неизбежным законом революционного движения»²⁶. Оба, и Сталин, и Гитлер, смотрели на насилие как на неизбежное следствие их политической миссии. Революционные столкновения делали необходимыми физическое устранение или подавления тех сил, которые определялись как контрреволюционные; расовый конфликт представлял собой силы природы, приложенные к человеческой популяции, в которой насилие проявлялось инстинктивно и безжалостно. Ожидания диктаторов от политики и от переустройства общества были преднамеренно, почти торжествующе антигуманистическими. Ни тот, ни другой не рассматривали себя как убийц, хотя командовали кровавыми режимами. Насилие обоими диктаторами совершалось и как воздаяние, и как спасение от вымышленных врагов, для которых, как они полагали, кровавое насилие было привычным делом. Жертвы показательных судебных процессов по многих случаях были вынуждены признаться в том, что они заранее обдумывали покушение на убийство большевистских лидеров; коммунистов в Германии в 1933 и 1934 года рутинно пытали, чтобы обнаружить их тайные запасы оружия и взрывчатых веществ, и раскрыть их планы насильственных и террористических актов.

Нисходящая спираль, начинающаяся от социальной изоляции и исключения из общества посредством ненависти и перманентного насилия с трудом согласуется с утопическими устремлениями двух систем. Оба элемента были объединены общей для обеих диктатур концепцией борьбы. Утопия, которую в 1930-х годах обещали обоим народам, всегда оставалась в процессе «наступления», далеким идеалом, смутно видневшимся сквозь повседневную реальность борьбы против того, что системы называли кандалами старого порядка, против социальных ценностей и морального мировоззрения, поддерживавших этот порядок. Сталин охарактеризовал этот парадокс в своей речи в 1934 году, в которой объяснял, что существующая власть государства является необходимой переходной фазой к более свободной системе: «Высшая форма развития государственной власти, ставящая цель подготовки условий для устранения всякой государственной власти…». При этом Сталин добавил, что каждый, кто не понимает противоречивый характер исторического процесса, «мертв в отношении марксизма»²⁷. Ощущение будущего у Гитлера также было обусловлено дальнейшей борьбой, до тех пор, пока фундамент для возникшего расового государства не будет гарантирован²⁸. Две утопии радовались метафорическому существованию, оправдывая текущую политику погоней за отдаленной целью, и передавая эту реальность своим народам.

Метафорический характер двух диктатур был той чертой, которую всегда было почти невозможно понять. Пропасть между тем, что происходило в действительности, и тем, что объявлялось как реальность, теперь представляется настолько очевидной, что кажется невозможным, что режимы поддерживали эти иллюзии, или что оба народа могли хоть в какой-то степени верить в них. И тем не менее, шизофреническая природа двух диктатур определяла условия их жизнедеятельности. Оба лидера и ведомые ими народы были вовлечены в коллективные акты искажения реальности так, чтобы истина стала ложью, а ложь могла скрываться под маской истины. «Люди стали изворотливыми, – писал один разочаровавшийся немецкий бизнесмен в сентябре 1939 года, – и научились притворяться… Мы превратись в прекрасное сообщество лжецов»²⁹.

Метафор диктатуры было огромное множество. Лидеры представлялись как мифические символы режима, а банальные стороны их личностей умалчивались. Обожествление превратило обе фигуры в нереальные версии их самих, которые затем были присвоены всей остальной системой так, как будто приписанные добродетели были в некотором смысле реальными. Оба общества превратились в пародии на социальную реальность. В тот самый момент, когда Сталин произнес свое знаменитое «жить стало лучше», режим вошел в двухлетний период исключительного террора, а уровень жизни населения в этот период опустился до самого низкого за весь период диктатуры уровня. Многочисленные образы улыбающихся колхозников и картины щедрых урожаев массово продавались во всех киосках в то самое время, когда миллионы крестьян находились в трудовых лагерях и еще миллионы умирали от самого страшного за все столетие голода и мора. Третий Рейх построил идеальное общество на фундаменте расового запугивания и дискриминации, которые привели к 300 000 человек, насильственно стерилизованных, к которым, предположительно, следует прибавить еще 1,6 миллиона, у которых были обнаружены биологические дефекты. Демократии, декларированные в обеих системах, представлялись как нечто совсем иное, но только не реализация права свободного и открытого политического выбора.

Противники в каждой системе характеризовались таким образом, что они начинали казаться смутной и страшной угрозой, вырисовывающейся на горизонте, тогда как в большинстве случаев они не представляли никакой угрозы вообще. Политические заключенные в Советском Союзе были вынуждены признаваться в самых абсурдных преступлениях, после чего эти признания использовались властями для раздувания фантастического образа контрреволюции. Признания выбивались из заключенных, так что в некоторых случаях после пыток жертвы обнаруживали, что они сами не уверены в том, совершали они преступления, в которых их обвиняли, или нет. На суде они говорили так, как будто вся эта ложь была исторической истиной; когда немногие из обвиняемых пытались опровергнуть их заявления, прокуроры или судьи трибуналов обычно криками заставляли их замолчать, называя лжецами. Представляется, что советские лидеры, действительно верили в эти обвинения. Молотов, чья подпись стоит под многими списками тех, кто был расстрелян в 1937 году, по прошествии более тридцати лет после тех событий в ходе своего интервью все еще мог утверждать, будто «это было доказано на суде, что представители правого уклона… отравили Горького. Ягода, бывший глава секретной службы, был вовлечен в отравление своего собственного предшественника…»³⁰. Такие же психологические искажения совершались миллионами рядовых немцев и советских граждан, которые приостановили свои сомнения для того, чтобы поддержать утопическую метафору системы.

Успех обеих диктатур в создании и укреплении иллюзий относительно их истинной сути, лежит в сердцевине распространенных актов одобрения их широкой публикой. Все политические системы потворствуют в некоторой степени разного рода уверткам и ухищрениям, но сталинский и гитлеровский режимы пользовались этим оружием систематически так, что ни один проблеск света не мог проникнуть через занавес, опущенный вокруг них. Оба диктатора были привержены исключительной степени международному изоляционизму, контролю над информацией и культурной автаркии. Ни одна недружелюбная ссылка на тот или другой режимы не проходили, хотя многие пытались рисковать, когда возникала такая возможность; информация о внешнем мире или об истинном положении дел в диктатуре была недоступна, за исключением политического черного рынка, когда смельчаки, подвергавшие себя риску, могли оказаться в концентрационном лагере или быть приговорены к смерти; огромная часть процесса принятия политических решений держалась в полнейшем секрете, а за разглашение этих секретов предполагалась суровая кара. Изоляция, чрезвычайно ограниченный доступ к информации, главным образом, заранее отобранной государством, преувеличенная пропагандистская кампания и партийное образование – все это серьезно затрудняло для большей части общественности доступ к неискаженной информации, заранее обрекая ее на принятие всей, или только важной части, официальной линии. Публичный язык обеих диктатур подтверждал отсутствие критицизма и узости их взглядов. «В СССР, – писал французский писатель Андре Жид после разочаровавшего его визита в страну в 1936 году, – каждый знает заранее, что по всем и каждому вопросу может быть только одно мнение… каждый раз, когда вы говорите с русским, вам кажется, будто вы говорите сразу со всеми». Жид заметил, что критицизм мог дойти не дальше чем вопрос о том, «является ли это, то или другое «правильной линией». Сама линия обсуждению никогда не подлежит³¹. Эта согласованность с элементом уловки, «такой легкой, естественной и незаметной так, что я не думаю, что в этом есть хоть крупица лицемерия»³². Тот же процесс в действии наблюдал немецкий филолог Виктор Клемперер в Германии: «Нацизм, – писал он в своей записной книжке 1930-х годов, – входит в саму ткань и кровь людей через отдельные слова, обороты речи и лингвистические формы». «Бесконечные повторения нового языка впитываются, – считал Клемперер, – механически и бессознательно»³³. Его ежедневные контакты с коллегами немцами убедили его в том, что «массы верят во все это» и делают это с готовностью, без принуждения. «Главным для тиранов всех мастей, – вспоминал он в день проведения плебисцита по вопросу о союзе с Австрией, 10 апреля 1938 года, – является подавление желания задавать вопросы»³⁴.

Мощный призыв двух систем основывался на той мере, в какой население двух стран идентифицировало себя с центральной идеей послания. В каждом из двух случаев существовали важные исторические обстоятельства, которые значительно облегчили готовность населения принять искаженные версии истины. Обещания, даваемые диктатурами, были соблазнительно притягательными, так как они соответствовали тем устремлениям, которые к этому времени уже разделяли многие группы населения, и с легкостью передавались остальной его части. В Советском Союзе обещание революционного рая, который будет достигнут через искупительную борьбу, было центральной идеей большевистского дела и использовалось для оправдания тех жертв, которые народ приносил сегодня. Для верных членов и сторонников партии было особенно важно верить во все это; для миллионов рядовых граждан, пытавшихся приспособиться к реалиям и обстоятельствам после революционного мира, отдаленная утопия давала сублимированную цель перед лицом, в противном случае необъяснимых, трудностей и лишений. В Советском Союзе в период Сталинской диктатуры даже люди из внешнего мира представлялись провозвестниками золотого будущего. «Кто должен сказать, чем для нас был Советский Союз?» – задавался вопросом Андре Жид, – больше, чем земля обетованная – пример, путеводная звезда… Земля, существовавшая там, где Великая Утопия находилась в процессе превращения в реальность»³⁵. Не каждый советский гражданин вполне понимал природу того, что обещали власти, или принимал его необходимость, или меру человеческих жертв, которые требовались, но те рамки, в пределах которых выполнялась работа диктатур, представляли собой огромную веру народа, ставшую неотъемлемой частью повседневной жизни, верой в то, что будущее стоит тех жертв, которые приносятся сегодня.

В Германии страстным желанием отменить результаты Великой Войны, освободиться от чувства вины, возродить мощное авторитетное государство, устранить угрозу коммунизма, утвердить особые Германские ценности и культуру были всецело охвачены не только активисты, участвовавшие в националистической революции, но и многие остальные немцы, проявлявшие враждебность или индифферентные по отношению к национал-социалистической партии. Коллективная психологическая травма и стыд, вызванные поражением в войне, в 1933 году внезапно оборвались; чем более очевидной становилась перспектива того, что Гитлер действительно способен исполнить обещания политического возрождения Германии, ее морального обновления и подъема культуры, тем с большей готовностью население идентифицировало себя с диктатурой и новой эпохой в истории Германии. Потребность в вере в возможность искупления отражала коллективное безрассудство, психологическую меру которого с позиции истории невозможно определить, но она проявлялась с очевидностью в готовности населения принять за истину заявления режима, погрузиться в его язык, усвоить его ценности и поведение. Этот процесс сублимации, завершившийся за очень короткий период времени, указывает на то, что поддержка народа не была лишь ответом на язык и пропагандистскую риторику режима, она вытекала из чувства незащищенности и возмущения тех, кто поддерживал и одобрял Гитлера, как Германского мессию даже до 1933 года. В этом, как и в советском, случае диктатуры свели преданность и веру к простой формуле, заключавшейся в вере в лучшее будущее, более безопасную идентичность и преобразующее воздействие новой политики. Энергия этого призыва действовала неотразимо даже на тех, кто не был убежден им; те же, кто продолжал сопротивляться, рассматривались как еретики, которые оказались неспособны постичь новую веру.

Это не означает, что каждый немец стал национал-социалистом или каждый советский гражданин – коммунистом. Одобрение центральных мифов диктатуры для большинства рядовых граждан носило характер побочного процесса, который во многих случаях оставался тем, что не вполне осознается. Огромное большинство людей в каждой из систем не имело особых причин не верить в ту реальность, которая была им дарована. Способность историков отвергать искаженную или ложную реальность, очевидную в речах и пропагандистских листках, распространявшихся диктатурами, является привилегированной реакцией, преуменьшающей ту степень, до которой эти документы использовались тогда и так, как будто сентименты, выраженные в них, действительно были правомерны³⁶. Склонность предполагать, что населения обеих диктатур находились в состоянии перманентной вовлеченности в критические действия – воодушевленные, отвергающие, и сопротивляющиеся, означает преувеличивать степень общего политического самосознания и приписывать им не соответствующую реальности степень осведомленности о более широких процессах в государстве, о которых даже многие партийные функционеры часто не догадывались.

Огромное большинство советских и германских граждан никогда не исключались из нового общества. Они оставались за пределами основных политических процессов, держась от них на относительно большом расстоянии; их взгляды на политическую реальность были узкими и ограниченными, эти люди были плохо информированы и не увлекались особыми размышлениями; их не затрагивал террор, если их не квалифицировали как противников; их повседневная жизнь находилась в тени политики, но не обязательно включалась в нее. Местные отделения партии доводили до них партийную линию, следили за непокорными и поощряли энтузиазм по отношению к делу. Метафоры режима представлялись далекими устремлениями, сами лидеры для них свелись к иконографическим образам, мелькавшим на краткий миг в кадрах кинохроники или в газетной статье, но физически очень далекие от основной массы населения. Оба, и Гитлер, и Сталин, стали объектами идеализации, как феномены, способные выполнить свое главное обязательство – в неумолимой борьбе создать желанную утопию. Эти политические амбиции были восприняты и усвоены рядовыми гражданами, став нормой их поведения в обычной жизни. Сима Аллен, американец, в 1930-х годах живший в Советском Союзе, записал много разговоров с обычными русскими людьми, которые показывают, как легко мифы режима становились неотъемлемой частью повседневной жизни. «Если бы мы не построили нашу промышленность, мы бы давно уже были разрушены каким-нибудь иностранным государством»; «позвольте мне сказать, Россия развивается так, как она никогда не могла развиваться в прежние времена! Жизнь немного трудная сейчас, но она стремительно улучшается»; текст татарской песни: «говорит обо всем, что сегодня ново и хорошо в нашем мире и как мы меняем старый мир»³⁷.

Правители и ведомые ими народы Германии и Советского Союза, составив заговор, создали общества, которые всем коллективом сообща боролись за установление обещанной новой эпохи. В этих взаимоотношениях и Гитлер, и Сталин выставляли себя выразителями более широких интересов и социальных устремлений народов, которыми они правили, и именно в этом качестве принимались значительной частью населений обеих стран.

В своей ежедневной практике современная диктатура опирается на атмосферу соучастия, точно так, как она действует, когда стремиться изолировать или уничтожить какое-либо меньшинство, подавленное и терроризируемое положение которого в итоге укрепляет рациональное стремление остальной части населения быть включенным в общество и защищенным. Сталинский и гитлеровский режимы представляли собой популистские диктатуры, подпитывавшиеся шумным одобрением самых широких масс населения и массовым соучастием в их функционировании, кроме того, притягательностью ничем не ограниченной власти. Огромное множество воспоминаний тех, кто прошел через обе диктатуры, совершенно недвусмысленно свидетельствуют о том, что такая притягательность действительно имела место; в этой притягательности отражалась эмоциональная связь, в одно и то же время экзальтирующая, волнующая и даже отталкивающая, просуществовавшая ровно столько, сколько просуществовал сам объект притягательности, ее отзвук сохранился лишь в одержимости народа исторической памятью об этих двух исключительных персонажах. Взгляд на две диктатуры лишь как на системы политического подавления делает невозможным постижение их глубинной сути, поскольку в их функционировании с готовностью соучаствовало огромное множество людей, видевших в них инструмент своей эмансипации или безопасности, повышенной идентичности или персональных преимуществ.

Взаимоотношения между диктатором и населением были сложными, разнообразными, двойственными, временами даже противоречивыми. Эти взаимоотношения в каждом конкретном случае были движимы различными обстоятельствами, различающейся атмосферой, самым широким разнообразием устремлений. И тем не менее европейский кризис, давший начало обеим диктатурам, и интеллектуальное и культурное наследие, послужившее фундаментом обеих диктатур, создали две системы, политические и социальные стратегии и модели власти, ситуации соучастия и народного отклика в которых оказались на удивление сходными. В этом отношении, смутное чувство беспокойства, испытанное Валентином Бережковым, когда он сразу же по прибытии в Берлин из Москвы в 1940 году обнаружил, «как много общего между ними», было вполне уместным³⁸.

Библиография

I Опубликованные документы, ссылки на произведения

II Работы Гитлера и Сталина

III Мемуары, дневники, литература

IV Периодические издания до 1960 г.

V Публикации после 1960 г.

I Опубликованные документы, ссылки на произведения

Adibekov, G. M. ‘Special Settlers – Victims of “Complete Collectivisation”: from the Documents of “Osobaya Paplea” Political

Bureau’, Istoricheskii Archiv, no. 3 (1994), pp. 145–81.

Benn, G. Briefe an F. W. Oetze 1931–1945 (Wiesbaden, 1977).

Benn, G. Briefe an Tilly Wedekind 1930–1955 (Stuttgart, 1986).

Bugai, N. ‘Crammed into Freight Cars and Deported to Place of Destination: L. Beria Reports to I. Stalin’, Istoria SSSR, no. 1 (1994), pp. 143–61.

Burdick, C. and Jacobsen, H.-A. (eds) The Haider Diary, 1939–1941 (London, 1988).

Chizhova, L. M. ‘Unheard War Warnings, April-June 1941’, Istoricheskii Archiv, no. 2, (1995), pp. 4–23.

Constitution (Fundamental Law) of the Union of Soviet Socialist Republics (Moscow, 1937).

Corley, F. (ed.) Religion in the Soviet Union: an Archival Reader (New York, 1996).

Curtis, J. E. (ed.) Mikhail Bulgakov: Manuscripts Don’t Burn. A Life in Diaries and Letters (London, 1991).

Davies, R. W., Khlevniuk, O. V., Rees, E. A., Liudmila, P. K. and Larisa, A. R. (eds) The Stalin – Kaganovich Correspondence 1931–1936 (New Haven, Conn., 2003).

Domarus, M. Hitler: Reden und Proklamationen 1932–1945 (3 vols, Munich, 1965).

Ehrenburg, I. and Grossman, V. The Complete Black Book of Russian Jewry ed. D. Patterson (New Brunswick, NJ, 2002).

Franklin, B. (ed.) The Essential Stalin: Major Theoretical Writings 1905–52. (London, 1973).

Fr?hlich, E. Die Tageb?cher Joseph Goebbels: s?mtliche Fragmente (4 vols, Munich, 1987).

Genoud, F. (ed.) The Testament of Adolf Hitler: The Hitler-Bormann Documents (London, 1961).

Gruchmann, L. and Weber, R. (eds) Der Hitler-Prozess 1924: Wortlaut der Hauptverhandlung vor den Volksgericht M?nchen I (4 vols, Munich, 1997).

Hazard, J. (ed.) Soviet Legal Philosophy (Cambridge, Mass., 1951).

Heiber, H. and Glantz, D. (eds) Hitler and his Generals: Military Conferences 1942–1945 (London, 2002).

Hess, W. R. (ed.) Rudolf Hess: Briefe, 1908–1933 (Munich, 1987).

Jochmann, W. (ed.) Adolf Hitler: Monologe im F?hrerhauptquartier 1941–1944 (Hamburg, 1980).

Kaden, H. and Nestler, L. (eds) Dokumente des Verbrechens: aus Akten des Dritten Reiches 1933–1945 (3 vols, Berlin, 1993).

Kogon, E., Langbein, H. and R?ckerl, A. (eds) Nazi Mass Murder: a Documentary History of the Use of Poison Gas (New Haven, Conn., 1993).

Kotze, H. von (ed.) Heeresadjutant bei Hitler 1938–1945: Aufzeichnungen des Majors Engel (Stuttgart, 1974).

Kotze, H. von and Krausnick, H. (eds) ‘Es spricht der F?hrer’: 7 exemplarische Hitler-Reden (G?tersloh, 1966).

Lawton, A. (ed.) Russian Futurism through Its Manifestoes, 1912–1928 (Ithaca, NY, 1988).

Lih, L. T., Naumov, O. V. and Khlevniuk, O. V. (eds) Stalin’s Letters to Molotov (New Haven, Conn., 1995).

Loza, D. Fighting for the Soviet Motherland: Recollections from the Eastern Front (Lincoln, Nebr., 1998).

The Military Writings and Speeches of Leon Trotsky (4 vols, London, 1981).

Miller-Kipp, G.(ed.) ‘Auch Du geh?rst dem F?hrer’: Die Geschichte des Bundes Deutscher M?del (BDM) in Quellen und Dokumenten (Weinheim, 2001).

Moll, M. (ed.) ‘F?hrer-Erlasse’, 1939–1945 (Stuttgart, 1997).

Owings, A. Frauen: German Women Recall the Third Reich (London, 1993).

Reddemann, K. (ed.) Zwischen Front und Heimat: Der Briefwechsel des m?nsterischen Ehepaares Agnes und Albert Neuhaus 1940–1944 (M?nster, 1996).

Report of Court Proceedings in the Case of the Anti-Soviet Trotskyite Centre, January 23–30 1937 (Moscow, 1937).

Runciman, W. G. (ed.) Max Weber: Selections in Translation (London, 1974).

Russkii Archiv 13: nemetskii Voennoplennye v SSSR (Moscow, 1999).

Schrader, F. E. Der Moskauer Prozess 1936: zur Sozialgeschichte eines politischen Feindbildes (Frankfurt am Main, 1995).

Semin, I. V., Sigachev, I. and Chuvashin, G. ‘At the Battle-Front – Documents from the Central Archives, 1941–1945’, Istoricheskii Archiv, no. 2 (1995), pp. 40–86.

Seraphim, H.-G. Das politische Tagebuch Alfred Rosenbergs aus dem Jahren 1934/35 und 1939/40 (G?ttingen, 1956).

Shapovalov, V. (ed.) Remembering the Darkness: Women in Soviet Prisons (Lanham, Md., 2001).

Short History of the Communist Party of the Soviet Union (Moscow, 1942).

Siegelbaum, L. and Sokolov, A. (eds) Stalinism as a Way of Life (New Haven, Conn., 2000).

Simmons, C. and Perlina, N. (eds) Writing the Siege of Leningrad: Women’s Diaries, Memoirs and Documentary Prose (Pittsburgh, 2002).

Stalinskoye Politburo v 30-ye gody ed. O. Khlevniuk et al. (Moscow, 1995).

Suny, R. G. (ed.) The Structure of Soviet History: Essays and Documents (Oxford, 2003).

Taylor, F. (ed.) The Goebbels Diaries 1939–1941 (London, 1982).

Treue, W. ‘Hitlers Denkschrift zum Vierjahresplan 1936’, Vierteljahreshefte f?r Zeitgeschichte, 3 (1955) pp. 184–210.

Trevor-Roper, H. (ed.) Hitler’s War Directives (London, 1964).

Uncensored Germany: Letters and News Sent Secretly from Germany to the German Freedom Party (London, 1940).

Vollnhals, C. (ed.) Hitler: Reden, Schriften und Anordnungen Februar 1925 bis Januar 1933 (12 vols, Munich, 1992).

Wehrmachtsverbrechen: Dokumente aus sowjetischen Archiven (Cologne, 1997).

Werth, N. and Moullec, G. Rapports secrets sovi?tiques: La soci?t? russe dans les documents confi dentiels 1921–1991 (Paris, 1994).

Widerstand und Exil der deutschen Arbeiterbewegung 1933–1945 (Bonn, 1982).

Wilhelm, H.-H. (ed.) Rassenpolitik und Kriegf?hrung: Sicherheitspolizei und Wehrmacht in Polen und der Sowjetunion (Passau, 1991).

Zile, Z. L. (ed.) Ideas and Forces in Soviet Legal History: a Reader on the Soviet State and the Law (Oxford, 1992).

II Работы Гитлера и Сталина

Hitler, A. Mein Kampf (2 vols, Munich, 1926–7).

Hitler, A. The Secret Book ed. T. Taylor (New York, 1961).

Stalin, J. Economic Problems of Socialism in the U.S.S.R. (Peking, 1972.).

Stalin, J. Foundations of Leninism (New York, 1939).

Stalin, J. The Great Patriotic War of the Soviet Union (New York, 1945).

Stalin, J. Leninism: Selected Writings (New York, 1942).

Stalin, J. Problems of Leninism (Moscow, 1947).

Stalin, J. The War of National Liberation (New York, 1942).

Stalin, J. Works (13 vols, Moscow, 1953–55 edition).

Stalin, J. et al. From the First to the Second Five-Year Plan: a Symposium (New York, n.d.).

III Мемуары, дневники, литература

Allan, S. R. Comrades and Citizens: Soviet People (London, 1938).

Baikoff, A. V. I Knew Stalin (London, 1940).

Bardach, J. and Gleeson, K. Man is Wolf to Man: Surviving the Gulag (Berkeley, Calif., 1998).

Bazhanov, B. Avec Staline dans le Kremlin (Paris, 1930).

Below, N. von At Hitler’s Side: The Memoirs of Hitler’s Luftwaffe Adjutant 1937–1945 (London, 2003).

Berezhkov, V. M. At Stalin’s Side (New York, 1994).

Beria, S. Beria, My Father: Inside Stalin’s Kremlin (London, 2001).

Bessonov, E. Tank Rider: into the Reich with the Red Army (London, 2003).

Brecht, B. Poems 1913–1956 (London, 1976).

Brown, E. J. The Proletarian Episode in Russian Literature 1928–1932 (New York, 1953).

Brunovsky, V. The Methods of the OGPU (London, 1931).

Bulgakov, M. The Master and Margarita (London, 1997).

Cassidy, H. Moscow Dateline 1941–1943 (London, 1944).

Chamberlin, W. H. Soviet Russia: a Living Record and a History (Boston, Mass., 1938).

Davies, J. E. Mission to Moscow (London, 1942).

Deriabin, P. with Evans, J. C. Inside Stalin’s Kremlin (Washington, DC, 1998).

Djilas, M. Conversations with Stalin (New York, 1962).

Duranty, W. Stalin and Co: The Politburo and the Men who Rule Russia (London, 1949).

Ehrenburg, I. Men – Years – Life, volume 5: The War Years 1941–1945 (London, 1964).

Engelmann, B. In Hitler’s Germany: Everyday Life in the Third Reich (London, 1988).

Fadeev, A. The Rout ed. R. Cockrell (London, 1995).

Fran?ois-Poncet, A. The Fateful Years. Memoirs of a French Ambassador in Berlin (London, 1949).

Geddes, G. Nichiv?: Life, Love and Death on the Russian Front (London, 2001).

Geissmar, B. The Baton and the jackboot: Recollections of Musical Life (London, 1988).

Gid?, A. Back from the U.S.S.R. (London, 1937).

Giesler, H. Ein anderer Hitler: Bericht seines Architekten Hermann Giesler (Leoni, 1977).

Ginzburg, E. Into the Whirlwind (London, 1967).

Gladkov, N. Cement (London, 1980).

Gorky, M. Mother (London, 1949).

Grigorenko, P. Memoirs (London, 1983).

Grossman, V. Life and Fate (London, 1985).

Hanfstaengl, E. Hitler: the Missing Years (London, 1957).

Hoess, R. Commandant of Auschwitz (London, 1959).

Junge, T. Until the Final Hour: Hitler’s Last Secretary (London, 2003).

J?nger, E. Storm of Steel (London, 2003).

Khrushchev, N. Khrushchev Remembers (London, 1971).

Kilian, A. Einzuweisen zur v?lligen Isolierung NKWD-Speziallager M?hlberg/Elbe 1945–1948 (Leipzig, 1993).

Klemperer, V. I Shall Bear Witness: The Diaries of Viktor Klemperer 1933–1941 (London, 1998).

Klukowski, Z. Diary from the Years of Occupation 1939–1944 (Chicago, 1993).

Koschorrek, G. K. Blood Red Snow: The Memoirs of a German Soldier on the Eastern Front (London, 2002).

Krause, K. Zehn Jahre Kammerdiener bei Hitler (Hamburg, 1950).

Kravchenko, V. I Chose Freedom: The Personal and Political Life of a Soviet Offi cial (London, 1947).

Krivitsky, W. I Was Stalin’s Agent (2nd edn, Cambridge, 1992).

Lengyel, E. Secret Siberia (London, 1947).

Levi, P. The Drowned and the Saved (London, 1988).

Leyda, J. Kino: a History of Russian and Soviet Film (Princeton, NJ, 1983).

The Life of Stalin: a Symposium (London, 1930).

Lorant, S. I Was Hitler’s Prisoner (London, 1935).

Luck, S. I. Observation in Russia (London, 1938).

Lunacharsky, A. Revolutionary Silhouettes (London, 1967).

Lyons, E. Assignment in Utopia (London, 1937).

Lyons, E. Stalin: Czar of all the Russias (London, 1940).

Maks, L. Russia by the Back Door (London, 1954).

Mandelstam, N. Hope Against Hope (London, 1970).

Mikoyan, A. Memoirs of Anastas Mikoyan, vol I (Madison, Conn., 1988).

Nahon, M. Birkenau: Camp of Death (Tuscaloosa, Ala., 1989).

Parvilahti, U. Beria’s Gardens: Ten Years’ Captivity in Russia and Siberia (London, 1959).

Platanov, A. Happy Moscow (London, 2001).

Price, G. Ward I Know These Dictators (London, 1937).

Reck-Malleczewen, F. Diary of a Man in Despair (London, 1995).

Resis, A. (ed.) Molotov Remembers: Inside Kremlin Politics (Chicago, 1993).

Romano-Petrova, N. Stalin’s Doctor, Stalin’s Nurse: A Memoir (Princeton, NJ, 1984).

Serge, V. The Case of Comrade Tulayev (London, 1968).

Serge, V. Memoirs of a Revolutionary 1901–1941 (Oxford, 1967).

Simonov, K. Kriegstageb?cher 1942–1945 (2 vols, Berlin, 1979).

Smith, A. I Was a Soviet Worker (London, 1937).

Solzhenitsyn, A. One Day in the Life of Ivan Denisovich (London, 1963).

Speer, A. Inside the Third Reich: Memoirs (London, 1970).

Steinberg, P. Speak You Also: a Survivor’s Reckoning (London, 2001).

Steinhoff, J., Pechel, P. and Showalter, D. (eds) Voices from the Third Reich: an Oral History (Washington, DC, 1989).

Stieber, J. Against the Odds: Survival on the Russian Front 1944–1945 (Dublin, 1995).

Street, L. I Married a Russian: Letters from Kharkov (London, 1944).

Tennant, E. W. True Account (London, 1957).

Turner, H. A. (ed.) Hitler: Memoirs of a Confi dant [Otto Wagener] (New Haven, Conn., 1985).

Warlimont, W. Inside Hitler’s Headquarters (London, 1964).

White, W. Report on the Russians (New York, 1945).

Yevtushenko, Y. (ed.) Twentieth-Century Russian Poetry (London, 1993).

Zbarsky, I. and Hutchinson, S. Lenin’s Embalmers (London, 1998).

Zhukov, G. K. Reminiscences and Refl ections (2 vols, Moscow, 1985).

IV Периодические издания (до 1960)

Abel, T. Why Hitler Came into Power: An Answer Based on the Original Life Stories of Six Hundred of His Followers (New York, 1938).

Alexander, E. Der Mythos Hitler (Zurich, 1937).

Alexandrov, G. L. et al. Joseph Stalin: a Short Biography (Moscow, 1939, 2nd edn, 1947).

Barton, P. l’Institution concentrationnaire en Russe 1930–1957 (Paris, 1959).

Bauer, R. A. The New Man in Soviet Psychology (Cambridge, Mass., 1952.).

Baykov, A. The Development of the Soviet Economic System (Cambridge, 1947).

Belli, E. von Der Krieg der Zukunft im Urteil des Auslandes (Berlin, 1936).

Bettelheim, C. La planifi cation sovi?tique (Paris, 1939).

Borland, H. Soviet Literary Theory and Practice during the First Five-Year Plan, 1928–32 (New York, 1950).

Brady, R. A. The Spirit and Structure of German Fascism (London, 1937).

Brausse, H. Die F?hrungsordnung der deutschen Volkes: Grundlegung einer F?hrungslehre (Hamburg, 1940).

Bromage, B. Molotov: the Story of an Era (London, 1956).

Brutzkus, B. Economic Planning in Soviet Russia (London, 1934).

Carson, G. B. Electoral Practices in the USSR (New York, 1955).

Coates, W. P. and Coates, Z. K. From Tsardom to the Stalin Constitution (London, 1938).

Dallin, D. and Nicolaevsky, B. Forced Labor in Soviet Russia (London, 1947).

Douglas, P. F. God Among the Germans (Philadelphia, 1935).

Fraenkel, E. The Dual State: A Contribution to the Theory of Dictatorship (New York, 1941).

Gachkel, S. Le m?canisme des fi nances sovi?tiques (Paris, 1946).

Graham, S. Stalin: An Impartial Study of the Life and Work of Joseph Stalin (London, 1931).

Gregory, J. S. Land of the Soviets (London, 1946).

Grothe, H. (ed.) Kleines Handw?rterbuch des Grenz– und Ausland-Deutschtums (Munich, 1932).

Guillebaud, C. W. The Economic Recovery of Germany (London, 1939).

Guins, G. C. Soviet Law and Soviet Society (The Hague, 1954).

Haydu, J. Russland 1932 (Vienna, 1932).

Hodgman, D. R. Soviet Industrial Production 1928–1951 (Cambridge, Mass., 1954).

Horrabin, J. F. and Gregory, J. S. An Atlas of the U.S.S.R. (London, 1945).

Hubbard, L. E. Soviet Labour and Industry (London, 1942).

Hubbard, L. E. Soviet Money and Finance (London, 1936).

Hubbard, L. E. Soviet Trade and Distribution (London, 1938).

Hudson, G. F. Questions of East and West: Studies in Current History (London, 1953).

Inkeles, A. Public Opinion in Soviet Russia: a Study in Mass Persuasion (Cambridge, Mass., 1950).

Jones, J. W. The Nazi Concept of Law (Oxford, 1939).

Kautsky, K. Thomas More and His Utopia (London, 1927).

Koerber, L. von Sowjetrussland k?mpft gegen das Verbrechen (Berlin, 1933).

Kohn, H. The Twentieth Century: a midway account of the western world (London, 1950).

Kolnai, A. The War Against the West (London, 1938).

Kruck, A. Geschichte des Alldeutschen Verbandes 1890–1939 (Wiesbaden, 1954).

K?hn, A., Staemmler, M. and Burgd?rfer, F. (eds) Erbkunde. Rassenpfl ege. Bev?lkerungspolitik. Schicksalsfragen des deutschen

Volkes (Leipzig, 1936).

Labin, S. Stalin’s Russia (London, 1949).

Leites, N. and Bernant, E. Rituals of Liquidation: The Case of the Moscow Trials (Glencoe, Ill., 1954).

Lewis, W. The Hitler Cult (London, 1939).

Macleod, J. The New Soviet Theatre (London, 1943).

Mehringer, H. Die NSDAP als politische Ausleseorganisation (Munich, 1938).

Meissner, B. The Communist Party of the Soviet Union (New York, 1956).

Metalnikov, S. La lutte contre le mort (Paris, 1937).

Mirbt, R. (ed.) Das deutsche Herz: Ein Volksbuch deutscher Gedichte (Berlin, 1934).

Morgan, J. H. Assize of Arms: being the Story of the Disarmament of Germany and her Rearmament (2 vols, London, 1945).

M?ller-Armack, A. Wirtschaftslenkung und Marktwirtschaft (Hamburg, 1947).

M?nz, L. F?hrer durch die Beh?rden und Organisationen (Berlin, 1939).

Neesse, G. Die NSDAP: Versuch einer Rechtsdeutung (Stuttgart, 1935).

Neumann, F. Behemoth: the Structure and Practice of National Socialism (London, 1942).

Nicolai, H, Der Neuaufbau des Reiches nach dem Reichsreformgesetz vom 30. Januar 1934 (Berlin, 1934).

Nissen, O. Germany – Land of Substitutes (London, 1944).

?hquist, J. Das Reich des F?hrers (Bonn, 1943).

Prokopovicz, S. N. Russlands Volkswirtschaft unter den Sowjets (Zurich, 1944).

Rauschning, H. The Conservative Revolution (New York, 1941).

Rauschning, H. Germany’s Revolution of Destruction (London, 1938).

Roberts, S. The House that Hitler Built (London, 1938).

Royal Institute of International Affairs Nationalism (London, 1939).

Serge, V. Portrait de Staline (Paris, 1940).

Shabad, T. Geography of the USSR: a Regional Survey (New York, 1951).

Sorokin, P. The Crisis of Our Age: the Social and Cultural Outlook (New York, 1945).

Spinka, M. The Church in Soviet Russia (Oxford, 1956).

Stern, B. J. and Smith, S. (eds) Understanding the Russians: a Study of Soviet Life and Culture (New York, 1947).

Trotsky, L. The Revolution Betrayed: What is the Soviet Union and where is it going? (London, 1937).

Van Paassen, P. Visions Rise and Change (New York, 1955).

Voroshilov, K. Stalin and the Armed Forces of the U.S.S.R. (Moscow, 1951).

Voznesensky, N. War Economy of the USSR in the Period of the Patriotic War (Moscow, 1948).

Weber, A. Marktwirtschaft und Sowjetwirtschaft (Munich, 1949).

Wetter, G. Dialectical Materialism: A Historical and Systematic Survey of Philosophy in the Soviet Union (New York, 1958).

White, W. L. Report on the Russians (New York, 1945).

Winterton, P. Report on Russia (London, 1945).

V Публикации после 1960 г.

Absolon, R. Die Wehrmacht im Dritten Reich: Band IV, 5 Februar 1938 bis 31 August 1939 (Boppard a Rh, 1979).

Acton, E. Russia: the Tsarist and Soviet Legacy (2nd edn, London, 1995).

Adam, P. Arts of the Third Reich (London, 1992).

Addison, P. and Calder, A. (eds) Time to Kill: The Soldier’s Experience of War in the West 1939–1945 (London, 1997).

Agursky, M. ‘An Occult Source of Socialist Realism: Gorky and Theories of Thought Transference’, in B. G. Rosenthal The Occult in

Russian and Soviet Culture (Ithaca, NY, 1997), pp. 225–46.

Alexopoulos, G-Exposing Illegality and Oneself: Complaint and Risk in Stalin’s Russia’, in P. PL Solomon Reforming justice in Russia 1864–1996 (New York, 1997), pp. 168–89.

Alexopoulos, G. Stalin’s Outcasts: Aliens, Citizens, and the Soviet State 1926–1936 (Ithaca, NY, 2003).

Allen, M. T. ‘The Banality of Evil Reconsidered: SS Mid-level Managers of Extermination through Work’, Central European History, 30 (1997), pp. 253–94.

Allen, M. T. The Business of Genocide: The SS, Slave Labor, and the Concentration Camps (Chapel Hill, NC, 2002).

Altshuler, M. Soviet Jewry on the Eve of the Holocaust (Jerusalem, 1998).

Aly, G. ‘Final Solution’: Nazi Population Policy and the Murder of the European Jews (London, 1999).

Aly, G. and Heim, S. Architects of Annihilation: Auschwitz and the Logic of Destruction (London, 2002).

Amis, M. Koba the Dread: Laughter and the Twenty Million (New York, 2002).

Anderson, T. ‘Incident at Baranivka: German Reprisals and the Soviet Partisan Movement in Ukraine, October-December 1941’, Journal of Modern History, 71 (1999), pp. 585–623.

Andrew, C. and Gordievsky, O. KGB: the Inside Story (London, 1990).

Andreyev, C. Vlasov and the Russian Liberation Movement: Soviet Reality and ?migr? Theories (Cambridge, 1987).

Andrle, V. A Social History of Twentieth-Century Russia (London, 1994).

Andrle, V. Workers in Stalin’s Russia: Industrialization and Social Change in a Planned Economy (New York, 1988).

Antonov-Ovseyenko, A. The Time of Stalin: Portrait of a Tyranny (New York, 1981).

Applebaum, A. Gulag: a History of the Soviet Camps (London, 2003).

Arbogast, C. Herrschaftsinstanzen der w?rttembergischen NSDAP: Funktion, Sozialprofi l und Lebenswege einer regionalen NSElite 1920–1960 (Munich, 1998).

Armstrong, J. A. (ed.) Soviet Partisans in World War II (Madison, Wise, 1964).

Armstrong, J. A. Ukrainian Nationalism (3rd edn, Englewood, Colo., 1990).

Attwood, L. (ed.) Red Women on the Silver Screen: Soviet Women and Cinema from the beginning to the end of the Communist era (London, 1993).

Audoin-Rouzeau, S., Becker, A., Ingrao, C. and Rousso, H. (eds) La Violence de guerre 1914–1945 (Brussels, 2002).

Avtorkhanov, A. The Communist Party Apparatus (Chicago, 1961).

Axell, A. Stalin’s War Through the Eyes of his Commanders (London, 1997).

Axell, A. Zhukov (London, 2003).

Ayass, W. Asoziale im Nationalsozialismus (Stuttgart, 1995).

Bacon, E. The Gulag at War: Stalin’s Forced Labour System in the Light of the Archives (London, 1994).

Bacon, E. T. ‘Soviet Military Losses in World War II’, Journal of Slavic Military Studies, 6 (1993), pp. 613–33.

Baigent, M. and Leigh, R. Secret Germany: Claus von Stauffenberg and the Mystical Crusade against Hitler (London, 1994).

Bailes, K. E. ‘The American Connection: Ideology and the Transfer of American Technology to the Soviet Union, 1917–1941’, Comparative Studies in Society and History, 23 (1981), pp. 421–48.

Bailes, K. E. ‘Stalin and the Making of a New Elite: A Comment’, Slavic Review, 39 (1980), pp. 286–9.

Bailes, K. E. Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of the Soviet Technical Intelligentsia (Princeton, NJ, 1978).

Baird, J. W. To Die for Germany: Heroes in the Nazi Pantheon (Bloomington, Ind., 1990).

Bajohr, F. ‘Arisierung’ in Hamburg; Die Verdr?ngung der j?dischen Unternehmer 1933–1945 (Hamburg, 1997).

Bajohr, F. Parven?s und Profi teure. Korruption in der NS-Zeit (Frankfurt am Main, 2001).

Bakels, F. B. Nacht und Nebel: Das Bericht eines holl?ndischen Christen aus deutschen Gef?ngnissen und Konzentrationslagern (Frankfurt am Main, 1979).

Baldauf, I. ‘Some Thoughts on the Making of the Uzbek Nation’, Cahiers du monde russe, 32 (1991), pp. 79–96.

Balderston, T. Economics and Politics in the Weimar Republic (Cambridge, 2002).

Balfour, M. Withstanding Hitler in Germany 1933–1945 (London, 1988).

Ball, A. M. Russia’s Last Capitalists: The Nepmen, 1921–1929 (Berkeley, Calif., 1987).

Banach, J. Heydrichs Elite: Das F?hrerkorps der Sicherheitspolizei und des SD 1936–1945 (Paderborn, 1998).

Barber, J. ‘The Moscow Crisis of October 1941’, in J. Cooper, M. Perrie and E. A. Rees (eds) Soviet History 1917–1953: Essays in

Honour of R. W. Davies (London, 1995).

Barber, J. and Harrison, M. (eds) The Soviet Defence-Industry Complex from Stalin to Khrushchev (London, 2000).

Barber, J. and Harrison, M. The Soviet Home Front 1941–1945 (London, 1991).

Barkai, A. From Boycott to Annihilation: The Economic Struggle of German Jews, 1933–1943 (Hannover, NJ, 1989).

Barkai, A. Nazi Economics: Ideology, Theory, and Policy (Oxford, 1990).

Barnes, J. J. and Barnes, P. P. Hitler’s Mein Kampf: Britain and America: a Publishing History 1930–39 (Cambridge, 1980).

Barnett, V. For the Soul of the People: Protestant Protest against Hitler (Oxford, 1992).

Barnett, V. Kondratiev and the Dynamics of Economic Development: Long Cycles and Industrial Growth in Historical Context (London, 1998).

Barron, S. (ed.) ‘Degenerate Art’: The Fate of the Avant-Garde in Nazi Germany (New York, 1991).

Barros, J. and Gregor, R. Double Deception: Stalin, Hitler and the Invasion of Russia (Dekalb, Ill., 1995).

B?rsch, C.-E. Die politische Religion des Nationalsozialismus (Munich, 1998).

Bartlett, R. Wagner in Russia (Cambridge, 1995).

Bartov, O. The Eastern Front 1941–1945: German Troops and the Barbarization of Warfare (New York, 1985).

Bartov, O. Hitler’s Army: Soldiers, Nazis and War in the Third Reich (Oxford, 1991).

Bartov, O. The Missing Years: German Workers, German Soldiers’, in D. Crew (ed.) Nazism and German Society 1933–1945

(London, 1994), pp. 41–66.

Bashalov, A. General Vlasov – predatel’ ili geroi? (St Petersburg, 1994).

Baykov, A. The Development of the Soviet Economic System (Cambridge, 1947).

Beachley, D. R. ‘Soviet Radio-Electronic Combat in World War II’, Military Review, 61 (1981), pp.???.

Beaumont, J. Comrades in Arms: British Aid to Russia 1941–1945 (London, 1980).

Beetham, D. Max Weber and the Theory of Modern Politics (London, 1974).

Behrenbeck, S. Der Kult um die toten Helden: nationalsozialistische Mythen, Riten und Symbole (Vierow bei Greifswald, 1996).

Beier, G. Die illegale Reichsleitung der Gewerkschaften 1933–1945 (Cologne, 1981).

Beirne, P. (ed.) Revolution in Law: Contributions to the Development of Soviet Legal Theory, 1917–1938 (New York, 1990).

Bendersky, J. W. Carl Schmitt: Theorist for the Reich (Princeton, NJ, 1983).

Benvenuti, F. ‘A Stalinist Victim of Stalinism: “Sergo” Ordzhonikidze’, in J. Cooper, M. Perrie and E. A. Rees (eds) Soviet History 1917–1953: Essays in Honour of R. W. Davies (London, 1995), pp. 134–57.

Benvenuti, F. ‘Industry and Purge in the Donbass 1936–37’, Europe – Asia Studies, 45 (1993), pp. 57–78.

Bergan, R. Sergei Eisenstein: a Life in Confl ict (New York, 1997).

Bergen, D. ‘The Nazi Concept of the Volksdeutsche and the Exacerbation of Anti-Semitism in Eastern Europe 1939–1945’, Journal of

Contemporary History, 29 (1994), pp. 569–82.

Berghahn, V. Der Stahlhelm: Bund der Frontsoldaten 1918–1935 (D?sseldorf, 1966).

Bergmeier, H. and Lotz, R. E. Hitler’s Airwaves: the Inside Story of Nazi Radio Broadcasting and Propaganda Swing (New

Haven, Conn., 1997).

Berschel, H. B?rokratie und Terror: Das Judenreferat der Gestapo D?sseldorf 1935–1945 (Essen, 2001).

Berthold, W. Die 42 Attentate auf Adolf Hitler (Wiesbaden, 2000).

Berton, K. Moscow: An Architectural History (London, 1977).

Bessel, R. Germany after the First World War (Oxford, 1993).

Bessel, R. (ed.) Life in the Third Reich (Oxford, 2001).

Beyerchen, A. ‘Rational Means and Irrational Ends. Thoughts on the Technology of Racism in the Third Reich’, Central European History, 30 (1997), pp. 386–440.

Bezyminsky, L. A. ‘Stalins Rede vom 5. Mai 1941 – neu dokumentiert’, in G. R. Uebersch?r, and L. A. Bezyminsky (eds) Der deutsche Angriff auf die Sowjetunion 1941 (Darmstadt, 1998).

Biesemann, J. Das Erm?chtigungsgesetz als Grundlage der Gesetzgebung im nationalsozialistischen Staat (M?nster, 1985).

Bilas, I. ‘Le KGB et la destruction de l’?glise catholique ukrainienne’, L’est europ?en, 31 (1993), pp. 50–63.

Billington, J. H. The Face of Russia (New York, 1998).

Birken, L. Hitler as Philosophe: Remnants of the Enlightenment in National Socialism (Westport, Conn., 1995).

Birkenfeld, W. ‘Stalin als Wirtschaftsplaner Hitlers’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 51 (1966), pp.???

Blakely, A. Russia and the Negro (Washington, DC, 1986).

Blank, S. ‘Soviet Institutional Development during NEP: A Prelude to Stalin’, Russian History, 9 (1982), pp. 325–46.

Blasius, D. Carl Schmitt: Preussischer Staatsrat im Hitlers Reich (G?ttingen, 2001).

Bleuel, P. Strength through Joy: Sex and Society in Nazi Germany (London, 1973).

Bloch, M. Ribbentrop (London, 1992).

Boas, J. Boulevard des mis?res: The Story of Transit Camp Westerbork (Hamden, Conn., 1985).

Bociorkiw, B. R. ‘Religion and Atheism in Soviet Society’, in R. H. Marshall Aspects of Religion in the Soviet Union 1917–1967 (Chicago, 1971).

Bock, G. ‘Racism and Sexism in Nazi Germany: Motherhood, Compulsory Sterilization and the State’, in R. Bridenthal, A. Grossmann and M. Kaplan (eds) When Biology became Destiny: Women in Weimar Germany and Nazi Germany (New York, 1984).

Bonnell, V. Iconography of Power: Soviet Political Posters under Lenin and Stalin (Berkeley, Calif., 1997).

Boog, H. etal. Der Angriff auf die Sowjetunion (Stuttgart, 1983).

Bordiugov, G. A. ‘The Bolsheviks and the National Banner’, Russian Studies in History, 39 (2000), pp. 79–90.

Bordiugov, G. A. ‘The Transformation of the Policy of Extraordinary Measures into a Permanent System of Government’, in N.

Rosenfeldt, B. Jensen and E. Kulavig (eds) Mechanisms of Power in the Soviet Union (London, 2000), pp. 122–44.

Boshyk, Y. (ed.) Ukraine During World War II: History and its Aftermath (Edmonton, Alberta, 1986).

Boterbloem, K. Life and Death under Stalin: Kalinin Province, 1945–1953 (Montreal, 1999).

Bougai, N. The Deportation of Peoples in the Soviet Union (New York, 1996).

Bourdeaux, M. Opium of the People: the Christian Religion in the USSR (London, 1965).

Bowlt, J. and Drutt, M. (eds) Amazons of the Avant-Garde (Royal Academy, London, 1999).

Bracher, K. D. The German Dictatorship: the Origins, Structure, and Effects of National Socialism (London, 1971).

Brahm, H. (ed.) Opposition in der Sowjetunion (D?sseldorf, 1972).

Brandenberger, D. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity 1931–1956 (Cambridge, Mass., 2002).

Brandenberger, D. and Dubrovsky, A. ‘“The People need a Tsar”: the Emergence of National Bolshevism as Stalinist Ideology 1931–1941’, Europe – Asia Studies, 50 (1998), pp. 873–92.

Brechtefeld, J. Mitteleuropa and German Politics: 1848 to the Present (London, 1996).

Brenner, M. After the Holocaust: Rebuilding Jewish Lives in Postwar Germany (Princeton, NJ, 1997).

Bridenthal, R., Grossmann, A. and Kaplan, M. (eds) When Biology became Destiny: Women in Weimar Germany and Nazi Germany (New York, 1984).

Brooks, J. ‘Socialist Realism in Pravda: Read All About It!’, Slavic Review, 53 (1994), pp. 973–91.

Brossat, A. (ed.) Ozerlag, 1937–1964. Le Syst?me du Goulag: traces perdues, m?moires reveilles d’un camp stalinien (Paris, 1991).

Broszat, M. Hitler and the Collapse of Weimar Germany (Leamington Spa, 1987).

Broszat, M. The Hitler State: the foundation and development of the internal structure of the Third Reich (London, 1981).

Brotherstone, T. and Dukes, P. (eds) The Trotsky Reappraisal (Edinburgh, 1992).

Browder, G. C. Foundations of the Nazi Police State: the Formation of Sipo and SD (Lexington, Ky, 1990).

Browning, C. ‘Hitler and the Euphoria of Victory: the Path to the Final Solution’, in D. Cesarani (ed.) The Final Solution: Origins and Implementation (London, 1994), pp. 137–47.

Browning, C. Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution (Cambridge, 1992).

Browning, C. The Path to Genocide: Essays on Launching the Final Solution (Cambridge, 1992).

Brumfi eld, W. C. A History of Russian Architecture (Cambridge, 1993).

Brunner, G. Das Parteistatut der KPdSU 1903–1961 (Cologne, 1965).

Brustein. W. The Logic of Evil: The Social Origins of the Nazi Party 1925–1933 (New Haven, Conn., 1996).

Buckley, M. Women and Ideology in the Soviet Union (New York, 1989).

Bullock, A. Hitler and Stalin: Parallel Lives (London, 1991).

Burbank, J. ‘Lenin and the Law in Revolutionary Russia’, Slavic Review, 54 (1995) pp. 23–44.

Burden, H. T. The Nuremberg Party Rallies: 1923–39 (London, 1967).

Burleigh, M. Death and Deliverance: ‘Euthanasia’ in Germany 1900–1945 (Cambridge, 1994).

Burleigh, M. Ethics and Extermination: Refl ections on Nazi Genocide (Cambridge, 1997).

Burleigh, M. ‘National Socialism as a Political Religion’, Totalitarian Movements and Political Religions, 1 (2000), pp. 1–26.

Burleigh, M. The Third Reich: a New History (London, 2000).

Burleigh, M. and Wippermann, W. The Racial State: Germany 1933–1945 (Cambridge, 1991).

Butler, R. An Illustrated History of the Gestapo (London, 1992).

Butler, W. E. Soviet Law (2nd edn, London, 1988).

Campbell, B. The SA Generals and the Rise of Nazism (Lexington, Ky, 1998).

Caplan, J. ‘National Socialism and the Theory of the State’, in T. Childers, and J. Caplan (eds) Reevaluating the Third Reich (New

York, 1993), pp. 98–113.

Carlebach, E. Tote auf Urlaub: Kommunist in Deutschland, Dachau und Buchenwald 1937–1945 (Bonn, 1995).

Caroe, O. Soviet Empire: the Turks of Central Asia and Stalinism (London, 1967).

Carsten, F. L. The German Workers and the Nazis (Aldershot, 1995).

Cary, N. D. ‘Antisemitism, Everyday Life, and the Devastation of Public Morals in Nazi Germany’, Central European History, 55 (2002), pp. 551–89.

Cassinelli, C. W. Total Revolution: A Comparative Study of Germany under Hitler, the Soviet Union under Stalin and China under Mao (Santa Barbara, Calif., 1976).

Chapman, J. G. Real Wages in Soviet Russia since 1928 (Cambridge, Mass., 1963).

Chegodneva, M. ‘Mass Culture and Socialist Realism’, Russian Studies in History, 42 (2003), pp. 49–65.

Chichlo, B. ‘Histoire de la formation des territoires autonomes chez les peoples turco-mongols de sib?rie’, Cahiers du monde russe, 28 (1987), pp. 361–402.

Chor’kov, A. G. ‘The Red Army during the Initial Phase of the Great Patriotic War’, in B. Wegner (ed.) From Peace to War: Germany,

Soviet Russia and the World 1939–1941 (Providence, RI, 1997).

Ciszek, W. and Flaherty, D. With God in Russia (London, 1964).

Clark, K. ‘Engineers of Human Souls in an Age of Industrialization: Changing Cultural Models, 1929–31’, in W. Rosenberg and L.

Siegelbaum (eds) Social Dimensions of Soviet Industrialization (Bloomington, Ind., 1993).

Clark, K. The Soviet Novel: History as Ritual (3rd edn, Bloomington, Ind., 2000).

Clark, K. ‘Utopian Anthropology as a Context for Stalinist Literature’, in R. Tucker (ed.) Stalinism: Essays in Historical

Interpretation (New York, 1977).

Clemens, W. C. ‘The Burden of Defense: Soviet Russia in the 1920s’, Journal of Slavic Military Studies, 9 (1996), pp. 786–99.

Cohen, A. (ed.) The Shoah and the War (New York, 1992).

Cohen, S. F. Bukharin and the Bolshevik Revolution: a Political Biography 1888–1938 (New York, 1980).

Cohen, S. F. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History after 1917 (Oxford, 1985).

Colton, T. J. Moscow: Governing the Socialist Metropolis (Cambridge, Mass., 1995).

Connelly, J. ‘Nazis and Slavs: From Racial Theory to Racist Practice’, Central European History, 32 (1999), pp. 1–34.

Connelly, J. The Uses of Volksgemeinschaft: Letters to NSDAP Kreisleitung Eisenach, 1939–1940’, Journal of Modern History, 68

(1996), pp. 899–930.

Conquest, R. (ed.) Justice and the Legal System in the USSR (London, 1968).

Conquest, R. The Great Terror (London, 1971).

Conquest, R. Stalin: Breaker of Nations (London, 1991).

Conquest, R. Stalin and the Kirov Murder (London, 1989).

Constantini, A. L’union sovi?tique en guerre 1941–1945 (Paris, 1968).

Conway, J. The Nazi Persecution of the Churches (London, 1968).

Cooper, J., Perrie, M. and Rees, E. A. (eds) Soviet History 1917–1953: Essays in Honour of R. W. Davies (London, 1995).

Cooper, M. The Phantom War: The German Struggle Against Soviet Partisans (London, 1979).

Cornwell, J. Hitler’s Scientists: Science, War and the Devil’s Pact (London, 2003).

Crew, D. (ed.) Nazism and German Society 1933–1945 (London, 1994).

Cristi, R. Carl Schmitt and authoritarian liberalism (Cardiff, 1998).

Crome, L. Unbroken: Resistance and Survival in the Concentration Camps (London, 1988).

Curtiss, J. S. The Russian Church and the Soviet State (Gloucester, Mass., 1965).

Dahlmann, D. and Hirschfeld, G. (eds) Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999).

Dallin, A. German Rule in Russia 1941–1945 (2nd edn, London, 1981).

Daniels, R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia (Cambridge, Mass., 1960).

Daniels, R. V. Trotsky, Stalin and Socialism (Boulder, Colo., 1991).

Daniels, R. V. ‘Trotsky’s conception of the revolutionary process’, in T. Brotherstone and P. Dukes (eds) The Trotsky Reappraisal (Edinburgh, 1992), pp. 145–55.

Dann, O. Nation und Nationalismus in Deutschland 1770–1990 (Munich, 1993).

David-Fox, M. ‘Memory, Archives, Politics: The Rise of Stalin in Avtorkhanov’s Technology of Power’, Slavic Review, 54 (1995), pp. 988–1003.

David-Fox, M. Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks 1918–1929 (Ithaca, NY, 1997).

David-Fox, M. and Hoffmann, D. ‘The Politburo Protocols, 1919–40’, Russian Review, 55 (1996), pp. 99–103.

Davies, R. W. (ed.) From Tsarism to the New Economic Policy (Ithaca, NY, 1991).

Davies, R. W. ‘The Socialist Market: A Debate in Soviet Industry 1932–1933’, Slavic Studies, 43 (1984), pp. 201–23.

Davies, R. W. Soviet Economic Development from Lenin to Khrushchev (Cambridge, 1998).

Davies, R. W. ‘Soviet Military Expenditure and the Armaments Industry 1929–1933’, Europe – Asia Studies, 45 (1993), pp. 577–608.

Davies, R. W. and Harrison, M. ‘Defence spending and defence industry in the 1930s’, in J. Barber and M. Harrison Soviet Defence-Industry Complex from Stalin to Khrushchev (London, 2000), pp. 70–95.

Davies, R. W., Harrison, M. and Wheatcroft, S. G. The Economic Transformation of the Soviet Union 1913–1945 (Cambridge, 1994).

Davies, S. Popular Opinion in Stalin’s Russia: Terror, Propaganda and Dissent, 1934–1941 (Cambridge, 1997).

Day, R. B. The ‘Crisis’ and the ‘Crash’: Soviet Studies of the West 1917–1939 (Ithaca, NY, 1984).

Dean, M. Collaboration in the Holocaust: Crimes of the Local Police in Belorussia and Ukraine, 1941–44 (London, 2000).

Dean, M. ‘The Development and Implementation of Nazi Denaturalization and Confi scation Policy up to the Eleventh Decree of the Reich Citizenship Law’, Holocaust and Genocide Studies, 16 (2002), pp. 217–42.

Degras, J. and Nove, A. (eds) Soviet Planning: Essays in Honour of Naum Jasny (Oxford, 1964).

Deist, W. (ed.) The German Military in the Age of Total War (Oxford, 1985).

Deist, W. The Wehrmacht and German Rearmanent (London, 1981).

Deist, W. et al. Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg: Band I (Stuttgart, 1979).

D’Encausse, H. C. The Great Challenge: Nationalities and the Bolshevik State 1917–1930 (New York, 1992).

Depretto, J.-P. Les Ouvriers en U.R.S.S. 1928–1941 (Paris, 1997).

Depretto, J.-P. ‘L’opinion ouvri?re (1928–1932)’, Revue des ?tudes Slaves, 66 (1994), pp. 55–60.

Deutscher, I. Stalin: a Political Biography (London, 1966).

Dewhirst, M. and Farrell, R. The Soviet Censorship (New York, 1973).

Diewald-Kerkmann, G. ‘Denunziantentum und Gestapo. Die freiwilligen ‘Helfer’ aus der Bev?lkerung’, in G. Paul and K.-M. Mallmann (eds) Die Gestapo: Mythos und Realit?t (Darmstadt, 1995).

Die Weisse Rose. Student Resistance to National Socialism 1942/1943: Forschungsergebnisse und Erfahrungsberichte (Nottingham, 1991).

Dlugoborski, W. ‘Das Problem des Vergleichs von Nationalsozialismus und Stalinismus’, in D. Dahlmann and G. Hirschfeld (eds)

Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999) pp. 19–28.

Dohan, M. R. The Economic Origins of Soviet Autarky 1927/28–1934’, Slavic Review, 35 (1976), pp. 603–35.

D?rner, B. ‘Heimt?cke’: Das Gesetz als Waffe: Kontrolle, Abschreckung und Verfolgung in Deutschland 1933–1945 (Paderborn, 1998).

Dove, R. and Lamb, S. (eds) German Writers and Politics 1918–39 (London, 1992).

Dreier, R. and Sellert, W. Recht und Justiz im ‘Dritten Reich’ (Frankfurt am Main, 1989).

Drobisch, K. and Wieland, G. System der NS-Konzentrationslager 1933–1939 (Berlin, 1993).

Droste, M. Bauhaus 1919–1933 (Cologne, 1998).

Dunin-Wasowicz, K. Resistance in the Concentration Camps (Warsaw, 1982).

Dunmore, T, The Stalinist Command Economy: the Soviet State Apparatus and Economic Policy 1945–1953 (London, 1980).

Dunn, W. S. Hitler’s Nemesis: the Red Army, 1930–1945 (Westport, Conn., 1994).

Dunn, W. S. The Soviet Economy and the Red Army 1930–1945 (London, 1995).

Durgan, A. ‘Trotsky, the POUM and the Spanish Revolution’, Journal of Trotsky Studies, 2 (1994), pp. 43–74.

Dwork, D. and Pelt, R. J. van Auschwitz: 1270 to the Present (New York, 1996).

Dyakov, Y. and Bushuyeva, T. The Red Army and the Wehrmacht: How the Soviets Militarized Germany 1922–1933 (New York, 1995).

Eaton, K. B. (ed.) Enemies of the People: The Destruction of Soviet Literary, Theater, and Film Arts in the 1930s (Evanston, Ill., 2002).

Eaton, R. Ideal Cities: Utopianism and the (Un) Built Environment (London, 2001).

Echevarria, A. J. After Clausewitz: German Military Thinkers before the Great War (Lawrence, Kans., 2000).

Edele, M. ‘Strange Young Men in Stalin’s Moscow’, Jahrb?cher f?r Geschichte Osteuropas, 50 (2002), pp. 22–36.

Edmondson, L. and Waldron, P. (eds) Economy and Society in Russia and the Soviet Union 1860–1930: Essays for Olga Crisp (London, 1992).

Elleinstein, J. Staline (Paris, 1984).

Ellman, M. ‘The Soviet 1937 Provincial Show Trials: Carnival or Terror?’, Europe – Asia Studies, 53 (2001), pp. 1221–34.

Elon, A. The Pity of it All: A Portrait of Jews in Germany 1743–1933 (London, 2002).

El-Tayeb, F. ‘“Blood is a very special Juice”: Racialized Bodies and Citizenship in Twentieth-Century Germany’, International Review of Social History, 44 (1999), pp. 149–69.

Engerman, D. C. ‘William Henry Chamberlin and Russia’s Revolt Against Western Civilization’, Russian History, 26 (1999), pp. 45–64.

Erickson, J. (ed.) Barbarossa: the Axis and the Allies (Edinburgh, 1994).

Erickson, J. ‘Red Army Battlefi eld Performance, 1941–1945; the System and the Soldier’, in P. Addison and A. Calder (eds) Time to

Kill: The Soldier’s Experience of War in the West 1939–1945 (London, 1997).

Erickson, J. The Road to Berlin: Stalin’s War with Germany (London, 1983).

Erickson, J. The Road to Stalingrad (London, 1975).

Erickson, J. The Soviet High Command: a Military-Political History 1918–1941 (London, 1962).

Erickson, J. ‘Soviet Women at War’, in J. Garrard and C. Garrard (eds) World War 2 and the Soviet People (London, 1993), pp. 50–76.

Ericson, E. E. Feeding the German Eagle: Soviet Economic Aid to Nazi Germany, 1933–1941 (Westport, Conn., 1999).

Erlich, V. Russian Formalism. History-Doctrine (3rd edn, New Haven, Conn., 1981).

Ermolaev, H. Censorship in Soviet Literature (Lanham, Md., 1997).

Ermolaev, H. Soviet Literary Theories 1917–1934: the Genesis of Socialist Realism (New York, 1977).

Fainsod, M. How Russia Is Ruled (Cambridge, Mass., 1967).

Fainsod, M. Smolensk under Soviet Rule (Boston, Mass., 1989).

Falter, J. and Kater, M. H. ‘W?hler und Mitglieder der NSDAP’, Geschichte und Gesellschaft, 19 (1993), pp. 155–77.

Farber, S. Before Stalinism: The Rise and Fall of Soviet Democracy (Cambridge, 1990).

Feinstein, M. M. ‘Deutschland ?ber alles? The National Anthem Debate in the Federal Republic of Germany’, Central European History’, 33 (2000), pp. 505–31.

Felshtinsky, Y. ‘Lenin, Trotsky, Stalin and the Left Opposition in the USSR 1918–1928’, Cahiers du monde russe, 31 (1990), pp. 569–78.

Fenander, S. ‘Author and Autocrat: Tertz’s Stalin and the Ruse of Charisma’, Russian Review, 58 (1999), pp. 286–97.

Fenner, J. Le Goulag des Tsars (Paris, 1986).

Fenske, H. B?rokratie in Deutschland von sp?ten Kaiserreich bis zur Gegegnwart (Berlin, 1985).

Fieberg, G. Justiz im nationalsozialistischen Deutschland (Bundesministerium der Justiz, Cologne, 1984).

Figes, O. A People’s Tragedy: the Russian Revolution 1891–1924 (London, 1996).

Figes, O. Natasha’s Dance: a Cultural History of Russia (London, 2002).

Figes, O. and Kolonitskii, B. Interpreting the Russian Revolution: the Language and Symbols of 1917 (New Haven, Conn., 1999).

Filtzer, D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization (London, 1986).

Filtzer, D. ‘Stalinism and the Working Class in the 1930s’, in J. Channon Politics, Society and Stalinism in the USSR (London,

1998), pp. 163–84.

Filtzer, D. ‘The Standard of Living of Soviet Industrial Workers in the Immediate Postwar Period, 1945–1948’, Europe – Asia Studies,

51 (1999), pp. 1013–38.

Fischer, C. The Rise of the Nazis (Manchester, 2002).

Fischer, C. Stormtroopers: a Social, Economic and Ideological Analysis 1929–1935 (London, 1983).

Fitzpatrick, S. ‘Ascribing Class: The Construction of Social Identity in Soviet Russia’, Journal of Modern History, 65 (1993), pp. 745–70.

Fitzpatrick, S. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY, 1992).

Fitzpatrick, S. Everyday Stalinism. Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s (Oxford, 1999).

Fitzpatrick, S. ‘How the Mice Buried the Cat: scenes from the Great Purges of 1937 in the Russian Provincesl, Russian Review, 52

(1993), pp. 299–320.

Fitzpatrick, S. ‘Ordzhonokidze’s Takeover of Vesenkha: a Case Study in Soviet Bureaucratic Polities’, Soviet Studies, 37 (1985),

pp. 153–72.

Fitzpatrick, S. The Russian Revolution (Oxford, 1994).

Fitzpatrick, S. ‘Signals from Below: Soviet Letters of Denunciation of the 1930s’, Journal of Modern History, 68 (1996), pp. 831–66.

Fitzpatrick, S. ‘Stalin and the Making of a New Elite, 1928–1939’, Slavic Review, 38 (1979), pp. 377–402.

Fleischauer, I. and Pinkus, B. The Soviet Germans: Past and Present (London, 1986).

Fleming, G. Hitler and the Final Solution (London, 1985).

Flores, M. and Gori, F. (eds) GULag: il sistema dei lager in URSS (Milan, 1999).

F?rster, J. ‘Hitler Turns East – German War Policy in 1940 and 1941’, in B. Wegner (ed.) From Peace to War: Germany, Soviet

Russia and the World 1939–1941 (Providence, RI, 1997), pp. 115–34.

F?rster, J. ‘Ludendorff and Hitler in Perspective: The Battle for the German Soldier’s Mind, 1917–1944’, War in History, 10 (2003),

pp. 321–34.

F?rster, J. The Relation between Operation Barbarossa as an Ideological War of Extermination and the Final Solution’, in D. Cesarani

(ed.) The Final Solution: Origins and Implementation (London, 1994), pp. 85–102.

F?rster, J. and Mawdsley, E. ‘Hitler and Stalin: Secret Speeches on the Eve of Barbarossa’, War in History, 11 (2004), pp. 61–103.

Frei, N. National Socialist Rule in Germany: the F?hrer State 1933–1945 (Oxford, 1993).

Frei, N., Steinbacher, S. and Wagner, B. (eds) Ausbeutung, Vernichtung, ?ffentlichkeit: neue Studien zur nationalsozialistischen

Lagerpolitik (Munich, 2000).

Freifeld, A. ‘Nietzscheanism and Anti-Nietzscheanism in East Europe’, in A. Freifeld, P. Bergmann and B. C. Rosenthal (eds) East

Europe Reads Nietzsche (New York, 1998) pp. 1–19.

Friefeld, A., Bergmann, P. and Rosenthal, B. G. (eds) East Europe reads Nietzsche (New York, 1998).

Frevert, U. Women in German History (Oxford, 1989).

Friedlander, H. The Origins of Nazi Genocide: From Euthanasia to the Final Solution (Chapel Hill, NC, 1995).

Friedl?nder, S. Nazi Germany and the Jews: The Years of Persecution 1933–1939 (London, 1997).

Fr?hlich, E. ‘Die kulturpolitische Pressekonferenz des Reichspropagandaministeriums’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 22

(1974), pp. 347–81.

F?llberg-Stolberg, C., Jung, M., Riebe, R. and Scheitenberger, M. (eds) Frauen in Konzentrationslagern Bergen-Behen,

Ravensbr?ck (Bremen, 1994).

Garrard, J. and Garrard, C. Inside the Soviet Writers’ Union (London, 1990).

Garrard, J. and Garrard, C. (eds) World War 2 and the Soviet People (London, 1993).

Gasman, D. The Scientifi c Origins of National Socialism (London, 1971).

Gay, P. Weimar Culture (London, 1968).

Geifman, A. Thou Shalt Kill: Revolutionary Terrorism in Russia, 1894–1917 (Princeton, NJ, 1993).

Geiger, H. K. The Family in Soviet Russia (Cambridge, Mass., 1968).

Gellately, R. Backing Hitler: Consent and Coercion in Nazi Germany (Oxford, 2001).

Gellately, R. The Gestapo and German Society: Enforcing Racial Policy 1933–1945 (Oxford, 1990).

Gellately, R. and Stoltzfus, M. (eds) Social Outsiders in Nazi Germany (Princeton, NJ, 2001).

Gentile, E. ‘The Sacrilisation of Politics: Defi nitions, Interpretations and Refl ections on the Question of Secular Religion and

Totalitarianism’, Totalitarian Movements and Political Religions, I (2000), pp. 18–55.

Gerlach, C. ‘The Wannsee Conference, the Fate of the German Jews, and Hitler’s Decision in Principle to Exterminate All European

Jews’, Journal of Modern History, 70 (1998), pp. 759–812.

Getty, J. A. The Origin of the Great Purges: The Soviet Communist Party Reconsidered 1933–1938 (Cambridge, 1985).

Getty, J. A. ‘Samokritika Rituals in the Stalinist Central Committee, 1933–38’, Russian Review, 58 (1999), pp. 49–70.

Getty, J. A. and Manning, R. (eds) Stalinist Terror: New Perspectives (Cambridge, 1993).

Getty, J. A., Rittersporn, G. T. and Zemskov, V. N. ‘Victims of the Soviet Penal System in the Pre-War Years: A First Approach on the

Basis of Archival Evidence’, American Historical Review, 98 (1993), pp. 1017–47.

Gill, G. The Origins of the Stalinist Political System (London, 1990).

Gill, G. The Rules of the Communist Party of the Soviet Union (London, 1988).

Gill, G. Stalinism (2nd edn, London, 1998).

Gispen, K. ‘Visions of Utopia: Social Emancipation, Technological Progress and Anticapitalism in Nazi Inventor Policy 1933–1945’,

Central European History, 32 (1999), pp. 35–51.

Gladkov, A. Meetings with Pasternak (London, 1977).

Glantz, D. M. Before Stalingrad: Barbarossa – Hitler’s Invasion of Russia 1941 (Stroud, 2003).

Glantz, D. M. Soviet Operational Art: in Pursuit of Deep Battle (London, 1991).

Glantz, D. M. Stumbling Colossus: The Red Army on the Eve of World War (Lawrence, Kans., 1998).

Glantz, D. M. and House, J. When Titans Clashed: How the Red Army Stopped Hitler (Lawrence, Kans., 1995).

Gooding, J. Rulers and Subjects: Government and People in Russia 1801–1991 (London, 1996).

Gorlizki, Y. ‘Party Revivalism and the Death of Stalin’, Slavic Review, 54 (1995), pp. 1–22.

Gorlizki, Y. ‘Rules, Incentives and Soviet Campaign Justice after World War Il’, Europe – Asia Studies, 51 (1999), pp. 1245–65.

Gorodetsky, G. Grand Delusion: Stalin and the German Invasion of Russia (New Haven, Conn., 1999).

Gorsuch, A. E. ‘“NEP Be Damned”. Young Militants in the 1920s and the Culture of Civil War’, Russian Review, 56 (1997), pp.

564–80.

Gossweiler, K. Die Strasser-Legende (Berlin, 1994).

Gottfried, P. Thinkers of Our Time: Carl Schmitt (London, 1990).

Goure, L. The Siege of Leningrad (Stanford, 1962).

Graham, L. R. Science, Philosophy and Human Behaviour in the Soviet Union (New York, 1987).

Graml, H. (ed.) Widerstand im Dritten Reich: Probleme, Ereignisse, Gestalten (Frankfurt am Main, 1994).

Grau, G. (ed.) Hidden Holocaust? Gay and Lesbian Persecution in Germany 1933–1945 (London, 1995).

Graziosi, A. A New, Peculiar State; Explorations in Soviet History 1917–1937 (Westport, Conn., 2000).

Great Patriotic War of the Soviet Union 1941–1945 (Moscow, 1970).

Gregory, P. R. Before Command: an Economic History of Russia from Emancipation to the First Vive-Year Plan (Princeton, NJ,

1994).

Gregory, P. R. (ed.) Behind the Faqade of Stalin’s Command Economy (Stanford, 2001).

Grekhov, V. N. ‘Massacre of the Komsomol Leaders in 1937–38’, Voprosii Istorii, II (1990), pp. 136–45.

Grenkevich, L. The Soviet Partisan Movement 1941–1944 (London, 1999).

Grill, J. H. The Nazi Movement in Baden 1920–1945 (Chapel Hill, NC, 1983).

Gritschner, O. Der Hitler-Prozess und sein Richter Georg Neithardt (Munich, 2001).

Gronov, E. S. Stalin: vlast’ iskussvo (Moscow, 1998).

Gross, J. Revolution from Abroad: the Soviet Conquest of Poland’s Western Ukraine and Western Belorussia (Princeton, NJ, 1988).

Grunwald, C. de God and the Soviets (London, 1961).

Guerin, D. Fascism and Big Business (New York, 1973).

G?nther, H. (ed.) The Culture of the Stalin Period (London, 1990).

G?nther, H. Walter Benjamin und der humane Marxismus (Freiburg im Breisgau, 1974).

Gutkin, I. The Magic of Words: Symbolism, Futurism, Socialist Realism’, in B. G. Rosenthal The Occult in Russian and Soviet

Culture (Ithaca, NY, 1997), pp. 225–46.

Gutman, Y. and Berenbaum, M. (eds) Anatomy of the Auschwitz Death Camp (Bloomington, Ind., 1994).

Hachtmann, R. Industriearbeit im ‘Dritten Reich’ (G?ttingen, 1989).

Hachtmann, R. ‘Industriearbeiterinnen in der deutschen Kriegswirtschaft 1936–1945’, Geschichte und Gesellschaft, 19 (1993), pp.

322–66.

Hackett, D. A. (ed.) The Buchenwald Report (Boulder, Colo., 1995).

Hagen, M. von Soldiers in the Proletarian Dictatorship: the Red Army and the Soviet Socialist State 1917–1930 (Ithaca, NY,

1990).

Hagendoorn, L., Csepeli, G., Dekker, H. and Farnen, R. (eds) European Nations and Nationalism: Theoretical and historical

perspectives (Aldershot, 2000).

Hahn, W. Postwar Soviet Politics: the Pall of Zhdanov and the Defeat of Moderation 1946–1953 (Ithaca, NY, 1982).

Hake, S. Popular Cinema of the Third Reich (Austin, Tex., 2001).

Halfi n, I. Prom Darkness to Light: Class Consciousness and Salvation in Revolutionary Russia (Pittsburgh, 2000).

Halfi n, I. ‘Poetics in the Archives: the Quest for “True” Bolshevik Documents’, Jahrb?cher f?r die Geschichte Osteuropas, 51 (2003),

pp. 84–9.

Hamburger Stiftung zur F?rderung von Wissenschaft und Kultur (ed.) ‘Deutsche Wirtschaff’: Zwangsarbeit von KZ-H?ftlingen f?r

Industrie und Beh?rden (Hamburg, 1991).

Hamerow, T. S. On the Road to the Wolf’s Lair: German Resistance to Hitler (Cambridge, Mass., 1997).

Hancock, E. National Socialist Leadership and Total War 1941–1945 (New York, 1991).

Hanser, R. Prelude to Terror: The Rise of Hitler 1919–1923 (London, 1970).

Harasymiw, B. Soviet Communist Party Offi cials: A study in organizational roles and change (New York, 1996).

Hardesty, V. Red Phoenix: the Rise of Soviet Air Power (London, 1982).

Harrison, M. Accounting for War: Soviet production, employment and the defence burden 1940–1945 (Cambridge, 1996).

Harrison, M. ‘Counting Soviet Deaths in the Great Patriotic War: a Comment’, Europe – Asia Studies, 55 (2003), pp. 939–44.

Harrison, M. (ed.) The Economics of World War II: Six great powers in international comparison (Cambridge, 1998).

Harrison, M. ‘Soviet National Accounting for World War II: an Inside View’, in J. Cooper, M. Perrie and E. A. Rees (eds) Soviet

History 1917–1953: Essays in Honour of R. W. Davies (London, 1995), pp. 219–42.

Harrison, M. Soviet Planning in Peace and War 1938–1945 (Cambridge, 1985).

Harrison, M. and Davies, R. W. ‘The Soviet Military-Economic Effort during the Second Five-Year Plan’, Europe – Asia Studies, 49

(1997), pp. 369–406.

Hartmann, C. Halder Generalstabschef Hitlers 1938–1942 (Paderborn, 1991).

Hartmann, C. ‘Massensterben oder Massenvernichtung? Sowjetische Kriegsgefangene im “Unternehmen Barbarossa”’,

Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 49 (2001), pp. 97–158,

Haslam, J. ‘Political Opposition to Stalin and the Origins of the Terror in Russia, 1932–1936’, The Historical Journal, 29 (1986),

pp. 395–418.

H?ufele, G. ‘Zwangsumsiedlung in Polen 1939–1941: zum Vergleich sowjetischer und deutscher Besatzungspolitik’, in D. Dahlmann

and G. Hirschfeld (eds) Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999), pp. 515–34.

Haynes, J. New Soviet Man: Gender and Masculinity in Stalinist Soviet Cinema (Manchester, 2003).

Hayward, M. Writers in Russia 1917–1978 (London, 1983).

Hayward, M. and Labedz, L. (eds) Literature and Revolution in Soviet Russia 1917–1962 (Oxford, 1963).

Hazard, J. N., Shapiro, I. and Maggs, P. B. (eds) The Soviet Legal System (New York, 1969).

Heer, H. Tote Zonen: Die deutsche Wehrmacht an der Ostfront (Hamburg, 1999).

Heer, H. and Naumann, K. War of Extermination: The German Military in World War II 1941–1944 (Oxford, 2000).

Heiden, D. and Mai, G. (eds) Nationalsozialismus in Th?ringen (Weimar, 1995).

Heilbronner, O. ‘From Antisemitic Peripheries to Antisemitic Centres: The Place of Antisemitism in Modern German History’, Journal

of Contemporary History, 35 (2000), pp. 559–76.

Hein, D. ‘Partei und Bewegung: Zwei Typen moderner politischer Willensbildung’, Historische Zeitschrift, 263 (1996), pp. 69–98.

Heinemann, I. ‘Rasse, Siedlung, deutsches Blut: Das Rasse– & Siedlungshauptamt der SS und die rassenpolitische Neuordnung

Europas (G?ttingen, 2003).

Heinsohn, K., Vogel, B. and Weckel, U. (eds) Zwischen Karriere und Verfolgung: Handlungsr?ume von Frauen im ns-en

Deutschland (Frankfurt am Main, 1997).

Hellbeck, J. ‘Working, Struggling, Becoming: Stalin Era Autobiographical Texts’, Russian Review, 60 (2001), pp. 340–59.

Heller, L. ‘Le r?alisme socialiste comme organisation du champ culturel’, Cahiers du monde russe, 33 (1992), pp. 307–44.

Heller, L. ‘N?cro-, retro-, ou post? Modernismes, modernit? et r?alisme socialiste’, Cahiers du monde russe, 33 (1992), pp. 5–22.

Heller, M. Cogs in the Soviet Wheel: the Formation of Soviet Man (London, 1988).

Heller, M. and Nekrich, A. Utopia in Power: The History of the Soviet Union from 1917 to the Present (London, 1982).

Herb, G. and Kaplan, D. (eds) Nested Identities: Nationalism, Territory and Scale (Lanham, Md, 1999).

Herb, G. H. Under the Map of Germany: Nationalism and Propaganda 1918–1945 (London, 1997).

Herbert, U. Best: Biographische Studien ?ber Radikalismus, Weltanschauung und Vernunft 1903–1989 (Bonn, 1996).

Herbert, U. Fremdarbeiter: Politik und Praxis des ‘Ausl?nder-Einsatzes’ in der Kriegswirtschaft des Dritten Reiches (Berlin,

1985).

Herbert, U. National Socialist Extermination Policies: Contemporary German Perspectives and Controversies (Oxford, 2000).

Herf, J. Reactionary Modernism: Technology, Culture, and Politics in Weimar and the Third Reich (Cambridge, 1984).

Hermand, J. Der alte Traum vom neuen Reich, v?lkische Utopien und Nationalsozialismus (Frankfurt am Main, 1988).

Hermann, U. and Nassen, U. (eds) Formative ?sthetik in Nationalsozialismus. Intentionen, Medien und Praxisformen totalit?rer

?sthetischer Herrschaft und Beherrschung (Weinheim, 1994).

Herzstein, R. When Nazi Dreams Come True (London, 1982).

Hesse, E. Der sowjetrussische Partisanenkrieg 1941 bis 1944 (G?ttingen, 1969).

Hessler, J. ‘Postwar Normalisation and its Limits in the USSR: the Case of Trade’, Europe – Asia Studies, 53 (2001), pp. 445–71.

Higham, R. and Kagan, F. W. (eds) The Military History of the Soviet Union (New York, 2002).

Hildermeier, M. Geschichte der Sowjetunion 1917–1991 (Munich, 1998).

Hill, R. and Frank, P. The Soviet Communist Party (London, 1983).

Hingley, R. Russian Writers and Soviet Society 1917–1978 (London, 1979).

Hirsch, F. ‘Race without the Practice of Racial Polities’, Slavic Review, 61 (2002), pp. 30–43.

Hirschfeld, G. The Politics of Genocide: Jews and Soviet POWs in Nazi Germany (London, 1988).

Hirschfeld, G. and Kettenacker, L. (eds) Der ‘F?hrerstaat’: Mythos und Realit?t (Stuttgart, 1981).

Hoffmann, D. L. Stalinist Values: the Cultural Norms of Soviet Modernity 1917–1941 (Ithaca, NY, 2003).

Hoffmann, D. L. and Kotsonis, Y. (eds) Russian Modernity: Politics, Knowledge and Practices (London, 2000).

Hoffmann, J. Die Geschichte der Wlassow-Armee (Freiburg im Breisgau, 1984).

Hoffmann, J. Stalins Vernichtungskrieg 1941–1945 (Munich, 1995).

H?hne, H. The Order of the Death’s Head: the Story of Hitler’s SS (New York, 1969).

Hollander, G. D. Soviet Political Indoctrination: Developments in Mass Media and Propaganda since Stalin (New York, 1972).

Holloway, D. Stalin and the Bomb: The Soviet Union and Atomic Energy (New Haven, Conn., 1994).

Hooton, E. Phoenix Triumphant: the Rise and Rise of the Luftwaffe (London, 1994).

Hopkins, M. W. Mass Media in the Soviet Union (New York, 1970).

Hosking, G. A History of the Soviet Union (London, 1985).

Hosking, G. ‘The Second “World War and Russian National Consciousness’, Past & Present, 175 (2002), pp. 162–87.

Hosking, G. and Service, R. (eds) Russian Nationalism Past and Present (London, 1998).

Hubbard, W. B. ‘Godless Communists’: Atheism and Society in Soviet Russia 1917–1932 (DeKalb, Ill., 2000).

Hubert, P. Uniformierte Reichstag: Die Geschichte der Pseudo-Volksvertretung 1933–1945 (D?sseldorf, 1992).

Hughes, J. ‘Re-evaluating Stalin’s Peasant Policy in 1928–30’, in J. Pallot (ed.) Transforming Peasants: Society, State and the

Peasantry 1861–1930 (London, 1998), pp. 238–57.

Hughes, J. Stalin, Siberia and the crisis of the New Economic Policy (Cambridge, 1991).

Husband, W. B. ‘Soviet Atheism and Russian Orthodox Strategies of Resistance 1917–1932’, Journal of Modern History, 70 (1998), pp. 74–107.

Ilic, M. The Great Terror in Leningrad: a Quantitative Analysis’, Europe – Asia Studies, 52 (2000), pp. 1515–34.

Ilic, M. Women Workers in the Soviet Interwar Economy (London, 1999).

Ivanov, M. ‘The Conditions of Russian Labour in the 1920s – early 1930s’, Voprosii Istorii, 5 (1998), pp. 28–44.

J?ckel, E. Hitler’s World View: a Blueprint for Power (Middleton, Conn., 1981).

Jahn, E. ‘Zum Problem der Vergleichbarkeit von Massenverfolgung und Massenvernichtung’, in D. Dahlmann and G. Hirschfeld (eds)

Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999), pp. 29–51.

Jakobsen, M. Origins of the Gulag: the Soviet Prison Camp System 1917–1934 (London, 1993).

James, H. The Deutsche Bank and the Nazi Economic War against the Jews (Cambridge, 2001).

James, H. The German Slump: Politics and Economics, 1924–1936 (Oxford, 1986).

Jasny, N. Soviet Economists of the Twenties (Cambridge, 1972).

Jersak, T. ‘Die Interaktion von Kriegsverlauf und Judenvernichtung: ein Blick auf Hitlers Strategie im Sp?tsommer 1941’, Historische

Zeitschrift, 268 (1999), pp. 311–74.

Joachimsthaler, A. Korrektur einer Biographie. Adolf Hitler 1908–1920 (Munich, 1989).

Johnson, E. A. Nazi Terror: The Gestapo, Jews and Ordinary Germans (New York, 1999).

Kagan, F. ‘The Evacuation of Soviet Industry in the Wake of Barbarossa: a Key to Soviet Victory’, Journal of Slavic Military Studies,

8 (1995), pp. 387–414.

Kaienburg, H. (ed.) Konzentrationslager und deutsche Wirtschaft 1939–1945 (Opladen, 1996).

Kaienberg, H. ‘Vernichtung durch Arbeit’: Der Fall Neuengamme (Bonn, 1990).

Kallis, A. A. ‘To Expand or not to Expand? Territory, Generic Fascism and the Quest for an “Ideal Fatherland”’, Journal of

Contemporary History, 38 (2003), pp. 237–60.

Kaminsky, U. Zwangssterilisation und ‘Euthanasie’ im Rheinland (Cologne, 1995).

Kane, M. Weimar Germany and the Limits of Political Art: a Study of the Work of George Grosz and Ernst Toller (Fife, 1987).

Karay, F. Death Comes in Yellow: Skarzysko-Kamienna Slave Labor Camp (Amsterdam, 1996).

Karner, S. Im Archipel GUPVI: Kriegsgefangenschaft und Internierung in der Sowjetunion 1941–1956 (Vienna, 1995).

Kater, M. ‘Forbidden Fruit? Jazz in the Third Reich’, American Historical Review, 94 (1989), pp. 11–43.

Kater, M. The Nazi Party: A Social Profi le of Members and Leaders, 1919–1945 (Oxford, 1983).

Katsenelinbolgen, A. Soviet Economic Thought and Political Power in the USSR (New York, 1980).

Kelly, A. The Descent of Darwin, The Popularization of Darwinism in Germany, 1860–1914 (Chapel Hill, NC, 1981).

Kelly, C. A History of Russian Women’s Writing 1820–1992 (Oxford, 1994).

Kenez, P. Cinema and Soviet Society: From the Revolution to the Death of Stalin (London, 2001).

Kerber, L. L. Stalin’s Aviation Gulag: a Memoir of Andrei Tupolev and the Purge Era (Washington, DC, 1996).

Kershaw, I. Hitler: Hubris 1889–1936 (London, 1998).

Kershaw, I. The ‘Hitler Myth’: Image and Reality in the Third Reich (Oxford, 1987).

Kershaw, I. Hitler: Nemesis, 1936–1945 (London, 2000).

Kershaw, I. The Nazi Dictatorship (London, 2003).

Kershaw, I. Popular Opinion and Political Dissent in the Third Reich: Bavaria, 1933–1945 (Oxford, 1983).

Kershaw, I. and Lewin, M. (eds) Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison (Cambridge, 1997).

Khlevniuk, O. ‘The Objectives of the Great Terror 1937–38’, in J. Cooper, M. Perrie and E. A. Rees (eds) Soviet History 1917–1953:

Essays in Honour of R. W. Davies (London, 1995), pp. 158–76.

Khlevniuk, O. In Stalin’s Shadow: the Career of ‘Sergo’ Ordzhonikidze (London, 1995).

Khlevniuk, O. Politburo – mekhanizmy politicheskoi vlasti v 1930 ye gody (Moscow, 1996).

Kienitz, S. ‘Der Krieg der Invaliden. Helden-Bilder und M?nnlichkeitskonstruktion nach dem Ersten Weltkrieg’, Milit?rgeschichtliche

Zeitschrift, 60 (2001), pp. 367–402.

Kinz, G. Der Bund Deutscher M?del: Ein Beitrag zur ausserschulischen M?dchenerziehung im Nationalsozialismus (Frankfurt

am Main, 1990).

Kirstein, W. Das Konzentrationslager als Institution totalen Terrors: Das Beispiel des Konzentrationslager Natzweiler

(Pfaffenweiler, 1992).

Kissenkoetter, U. Gregor Strasser und die NSDAP (Stuttgart, 1978).

Klaus, M. M?delen im Dritten Reich: Der Bund Deutscher M?del (Cologne, 1983).

Kline, G. L. The Defence of Terrorism: Trotsky and his major critics’, in T. Brotherstone and P. Dukes (eds) The Trotsky Reappraisal

(Edinburgh, 1992), pp. 156–65.

Knight, A. Beria: Stalin’s First Lieutenant (London, 1993).

Knight, A. Who Killed Kirov? The Kremlin’s Greatest Mystery (New York, 1999).

Koch, H. W. In the Name of the Volk: Political Justice in Hitler’s Germany (London, 1989).

Kochan, L. (ed.) The Jews in Soviet Russia since 1917 (Oxford, 1978).

Koehl, R. The Black Corps: The Structure and Power Struggles of the Nazi SS (Madison, Wise, 1983).

Koenen, A. Der Fall Carl Schmitt: sein Aufstieg zum ‘Kronjuristen des Dritten Reiches’ (Darmstadt, 1995).

Kokusin, A. I. ‘The Gulag during the war’, Istoricheskii Arkhiv, (1994–5), pp. 60–87.

Kolloquien des Instituts f?r Zeitgeschichte: NS-Recht in historischer Perspecktive (Munich, 1981).

Koonz, C. The Nazi Conscience (Cambridge, Mass., 2003).

Kopperschmidt, J. (ed.) Hitler der Redner (Munich, 2003).

Kopperschmidt, J. ‘Hitler vor Gericht. Oder: Rede als “Arbeit am Mythos”’, in idem, Hitler der Redner (Munich, 2003), pp. 327–58.

Koshar, R. Social Life, Local Politics, and Nazism: Marburg 1880–1935 (Chapel Hill, NC, 1986).

Kostyrchenko, G. V. ‘Soviet Censorship in 1945–52’, Voprosii istoriiy 11–12 (1996), pp. 87–95.

Kotkin, S. Magnetic Mountain: Stalinism as Civilization (Berkeley, Calif., 1995).

Kozlov, V. ‘Denunciation and its Functions in Soviet Governance: a Study oi Denuciations and their Bureaucratic Handling from Soviet

Police Archives 1944–1953’, Journal of Modern History, 68 (1996), pp. 867–98.

Kracauer, S. From Caligari to Hitler: a Psychological History of the German Film (Princeton, NJ, 1974).

Krausnick, H. and Broszat, M. Anatomy of the SS State (London, 1970).

Krivosheev, G. F. (ed.) Soviet Casualties and Combat Losses in the Twentieth Century (London, 1997).

Kroll, F. L. Utopie als Ideologie: Geschichtsdenken und politisches Handeln im Dritten Reich (Paderborn, 1998).

Kubatzki, R. Zwangsarbeiter-und Kriegsgefangenenlager: Standorte und Topographie in Berlin und im brandenburgischen

Umland 1939 bis 1945 (Berlin, 2001).

Kube, A. Pour le m?rite und Hakenkreuz: Hermann G?ring im Dritten Reich (Munich, 1986).

Kuhn, U. ‘Rede als Selbstinszenierung – Hitler auf der “Buhne”’, in J. Kopperschmidt (ed.) Hitler als Redner (Munich, 2003), pp.

159–82.

Kuhr-Korolev, C., Plaggenborg, S. and Wellmann, M. (eds) Sowjetjugend 1917–1941: Generation zwischen Revolution und

Resignation (Essen, 2001).

Kumanev, G. A. ‘The Soviet Economy and the 1941 Evacuation’, in J. Wieczynski, (ed.) Operation Barbarossa: The German Attack

on the Soviet Union, June 22 1941 (Salt Lake City, 1993) pp. 163–93.

Kumanev, G. A. ‘Sudibi Sovetskoi Intellegentsii (30e gody)’, Istoriia SSSR, I (1990), pp. 23–40.

Kuromiya, H. Stalin’s Industrial Revolution: Politics and Workers, 1928–1932 (Cambridge, 1988).

Kuschp?ta, O. The Banking and Credit System of the USSR (Leiden, 1978).

Lahusen, T, How Life Writes the Book: Real Socialism and Socialist Realism in Stalin’s Russia (Ithaca, NY, 1997).

Laqueur, W. Russia and Germany: a Century of Confl ict (London, 1965).

Laqueur, W. Stalin: the Glasnost Revelations (London, 1990).

Large, D. C. (ed.) Contending with Hitler: Varieties of German Resistance in the Third Reich (Cambridge, 1991).

Lastours, S. de Toukhatchevski: le b?tisseur de l’Arm?e Rouge (Paris, 1996).

Lattek, C. ‘Bergen-Belsen: From “Privileged” Camp to Death Camp’, in J. Reilly et al. (eds) Belsen in History and Memory (London,

1997), pp. 37–71.

Latzel, K. Deutsche Soldaten – nationalsozialistischer Krieg? (Paderborn, 1998).

Lauryssens, S. The Man who Invented the Third Reich (Stroud, 1999).

Lebedeva, V. G. ‘Totalitarian and Mass Elements in Soviet Culture of the 1930s’, Russian Studies in History, 42 (2003), pp. 66–96.

Lenoe, M. ‘Did Stalin Kill Kirov and Does it Matter?’, Journal of Modern History, 74 (2002), pp. 352–80.

Leo, R. di Occupazione e salari nell’URSS 1950–1977 (Milan, 1980).

Levi, E. Music in the Third Reich (London, 1994).

Levin, N. Paradox of Survival: The Jews in the Soviet Union since 1917 (2 vols, London, 1990).

Lewin, M. The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia (London, 1985).

Lewin, M. Russian Peasants and Soviet Power: a Study of Collectivization (New York, 1975).

Lewis, D. C. After Atheism: Religion and Ethnicity in Russia and Central Asia (New York, 2000).

Lewy, G. ‘Gypsies and Jews under the Nazis’, Holocaust and Genocide Studies, 13 (1999), pp. 383–404.

Lewy, G. The Nazi Persecution of the Gypsies (Oxford, 2000).

Liebermann, S. R. ‘Crisis Management in the USSR: The Wartime System of Administration and Control’, in S. Linz (ed.) The Impact

of World War II on the Soviet People (Totowa, NJ, 1985), pp. 59–76.

Lifton, R. J. The Nazi Doctors: Medical Killing and the Psychology of Genocide (London, 1986).

Linden, C. A. The Soviet Party-State: the Politics of Ideocratic Despotism (Westport, Conn., 1983).

Lindenmeyr, A. The First Political Trial: Countess Sofi a Panina’, Russian Review, 60 (2001), pp. 505–25.

Linz, S. (ed.) The Impact of World War II on the Soviet Union (Totowa, NJ, 1985).

Loe, M. L. ‘Gorky and Nietzsche: The Quest for a Russian Superman’, in B. G. Rosenthal (ed.) Nietzsche in Russia (Princeton, NJ,

1986), pp. 251–74.

Loginov, V. Tene’ Stalina (Moscow, 2000).

L?hmann, R. Der Stalinmythos: Stalin zur Sozialgeschichte des Personenkults in der Sowjetunion (1929–1935) (M?nster, 1990).

Longerich, P. Die braunen Bataillone: Geschichte der SA (Munich, 1989).

Longerich, P. The Unwritten Order: Hitler’s Role in the Final Solution (Stroud, 2001).

London, J. (ed.) Theatre under the Nazis (Manchester, 2000).

Lotfi, G. KZ der Gestapo: Arbeitserziehungslager im Dritten Reich (Stuttgart, 2000).

L?wenhardt, J. Decision Making in Soviet Politics (London, 1981).

L?wenhardt, J., Ozinga, J. and van Ree, E. The Rise and Fall of the Soviet Politburo (London, 1992).

Lozowick, Y. Hitler’s Bureaucrats: The Nazi Security Police and the Banality of Evil (London, 2000).

Lucas, J. War on the Eastern Front: The German Soldier in Russia 1941–1945 (London, 1991).

L?dtke, A. The “Honor of Labor”: Industrial Workers and the Power of Symbols under National Socialism’, in D. Crew (ed.) Nazism and German Society 1933–1945 (London, 1994), pp. 67–109.

Lukes, R. The Forgotten Holocaust: the Poles under German Occupation 1939–1944 (Lexington, Ky, 1986).

Lumass, V. Himmler’s Auxiliaries: the Volksdeutsche Mittelstelle and the German National Minorities of Europe 1939–1945

(Chapel Hill, NC, 1993).

Lutzel, K. Deutsche Soldaten – nationalsozialistischer Krieg? Kriegserlebnis und Kriegserfahrung (Paderborn, 1998).

Luukkanen, A. The Religious Policy of the Stalinist State (Helsinki, 1997).

Lydolph, P. E. Geography of the USSR (2nd edn, New York, 1970).

Lynn, N. and Bogorov, V. ‘Reimaging the Russian Past’, in G. Herb and D. Kaplan (eds) Nested Identities: Nationalism, Territory and Scale (Langham, Md, 1999).

Lyons, G. (ed.) The Russian Version of the Second World War (London, 1976).

Mai, U. ‘Rasse und Raum’: Agrarpolitik, Sozial– und Raumplanung im NS-Staat (Paderborn, 2002).

Main, S. J. The Arrest and “Testimony” of Marshal of the Soviet Union M. N. Tukhachevsky’, Journal of Slavic Military Studies, 10 (1997), pp. 151–95.

Main, S. J. ‘Stalin in June 1941’, Europe – Asia Studies, 48 (1996), pp. 837–9.

Maiwald, S. and Mischler, G. Sexualit?t unter dem Hakenkreuz: Manipulation und Vernichtung der Intimsph?re im NS-Staat (Hamburg, 1999).

Majer, D. Grundlagen des nationalsozialistischen Rechtssystems (Stuttgart, 1987).

Malcher, G. Blank Pages: Soviet Genocide against the Polish People (Woking, 1993).

Mally, L. ‘Autonomous Theatre and the Origins of Socialist Realism: the 1932 Olympiad of Autonomous Art’, Russian Review, 52

(1993), pp. 198–212.

Mally, L. Culture of the Future: The Proletkult Movement in Revolutionary Russia (Berkeley, Calif., 1990).

Mangan, J. A. (ed.) Shaping the Superman: Fascist Body as Political Icon – Aryan Fascism (London, 1999).

Manuel, F. E. (ed.) Utopias and Utopian Thought (Cambridge, Mass., 1966).

Marchand, S. ‘Nazi Culture: Banality or Barbarism?’ Journal of Modern History, 70 (1998), pp. 108–18.

Marples, D. Stalinism in the Ukraine in the 1940s (Cambridge, 1992).

Marsh, R. Images of Dictatorship: Stalin in Literature (London, 1989).

Marshall, R. H. (ed.) Aspects of Religion in the Soviet Union 1917–1967 (Chicago, 1971).

Marten, H.-G. ‘Racism, Social Darwinism, Anti-Semitism and Aryan Supremacy’, in J. A. Mangan (ed.) Shaping the Superman:

Fascist Body as Political Icon – Aryan Fascism (London, 1999), pp. 23–41.

Martens, L. Un autre regard sur Staline (Brussels, 1994).

Maser, W. Mein Kampf: Der Fahrplan eines Welteroberers: Geschichte, Ausz?ge, Kommentare (Esslingen, 1974).

Mason, T. W. Social Policy in the Third Reich: the Working Class and the ‘National Community’ (Oxford, 1993).

Matheson, P. The Third Reich and the Christian Churches (Edinburgh, 1981).

Mawdsley, E. The Russian Civil War (London, 1987).

Mawdsley, E. The Stalin Years: the Soviet Union 1929–1953 (Manchester, 1998).

Mawdsley, E. and White, S. The Soviet Elite from Lenin to Gorbachev: The Central Committee and its Members 1917–1991

(Oxford, 2000).

Mazower, M. ‘Military Violence and National Socialist Values: The Wehrmacht in Greece 1941–1944’, Past & Present, 134 (1992), pp. 129–58.

McCagg, W. O. Stalin Embattled 1943–1948 (Detroit, 1978).

McCauley, A. Women’s Work and Wages in the Soviet Union (London, 1981).

McClelland, J. C. ‘Utopianism versus Revolutionary Heroism in Bolshevik Policy: the Proletarian Culture Debate’, Slavic Review,

39 (1980), pp. 403–25.

McDermott, K. and Agnew, J. (eds) The Comintern: A History of International Communism from Lenin to Stalin (London, 1996).

McGilligan, P. Fritz Lang: the Nature of the Beast (London, 1997).

McKale, D. M. The Nazi Party Courts: Hitler’s management of confl ict in his Movement 1921–1945 (Lawrence, Kans., 1974).

McKenzie, K. Comintern and World Revolution (New York, 1964).

McNeal, R. H. Stalin: Man and Ruler (London, 1988).

Medvedev, R. Let History Judge: the Origins and Consequences of Stalinism (London, 1971).

Medvedev, R. Nikolai Bukharin: The Last Years (New York, 1980).

Meissner, B., Brunner, G. and L?wenthal, R. (eds) Einparteisystem und b?rokratische Herrschaft in der Sowjetunion (Cologne,

1978).

Merkl, P. H. Political Violence under the Swastika: 581 Early Nazis (Princeton, NJ, 1975).

Merridale, C. Moscow Politics and the Rise of Stalin: The Communist Party in the Capital 1925–32 (London, 1990).

Merridale, C. Night of Stone: Death and Memory in Russia (London, 2000).

Merridale, C. ‘The Reluctant Opposition: The Right “Deviation” in Moscow, 1928’, Soviet Studies, 41 (1989), pp. 382–400.

Merson, A. Communist Resistance in Nazi Germany (London, 1985).

Merz, K.-U. Das Schrecksbild: Deutschland und der Bolschewismus 1917 bis 1921 (Frankfurt am Main, 1995).

Michel, A. Des Allemands contre leNazisme: oppositions et resistances 1933–1945 (Paris, 1997).

Mickiewicz, E. P. Soviet Political Schools: the Communist Party Adult Instruction System (New Haven, Conn., 1967).

Mil’bakh, V. S. ‘Repression in the 57th Special Corps (Mongolian People’s Republic)’, Journal of Slavic Military Studies, 15 (2002),

pp. 91–122.

Millar, J. R. The Soviet Economic Experiment ed. S. J. Linz (Urbana, Ill., 1990).

Miller, F. J. Folklore for Stalin: Russian Folklore and Pseudofolklore of the Stalin Era (New York, 1990).

Miller, F. J. The Image of Stalin in Soviet Russian Folklore’, Russian Review, 39 (1980), pp. 50–67.

Milne, L. Mikhail Bulgakov: a Critical Biography (Cambridge, 1990).

Milward, A. S. The German Economy at War (London, 1965).

Milward, A. S. War, Economy and Society 1939–1945 (London, 1987).

Miner, S. M. Stalin’s Holy War: Religion, Nationalism and Alliance Politics, 1941–1945 (Chapel Hill, NC, 2003).

Miskolczy, A. Hitler’s Library (Budapest, 2003).

Moll, M. ‘Steuerungsinstrument im “?mterchaos”? Die Tagungen der Reichsund Gauleiter der NSDAP’, Vierteljahrshefte f?r

Zeitgeschichte, 49 (2001), pp. 215–73.

Mommsen, H. ‘Hitlers Stellung im nationalsozialistischen Herrschaftssystem’, in G. Hirschfeld and L. Kettenacker (eds) Der

‘F?hrerstaat’: Mythos und Realit?t (Stuttgart, 1981).

Mommsen, H. (ed.) The Third Reich between Vision and Reality: New Perspectives on German History 1918–1945 (Oxford, 2001).

Montefi ore, S. S. Stalin: The Court of the Red Tsar (London, 2003).

Moorsteen, R. and Powell, R. The Soviet Capital Stock 1928–1962 (Homewood, Ill., 1966).

Morsey, R. (ed.) Das ‘Erm?chtigungsgesetz’ vom 24 M?rz 1933 (D?sseldorf, 1992).

Moskoff, W. The Bread of Affl iction: The Food Supply in the USSR during World War II (Cambridge, 1990).

Mosse, G. L. Fallen Soldiers: Reshaping the Memory of the World Wars (Oxford, 1990).

M?ller, I. Hitler’s Justice: The Courts of the Third Reich (London, 1991).

M?ller, K.-J. Das Heer und Hitler: Armee und ns Regime 1933–1940 (Stuttgart, 1969).

M?ller, R.-D. Hitlers Ostkrieg und die deutsche Siedlungspolitik (Frankfurt am Main, 1991).

M?ller, R.-D. and Uebersch?r, G. R. Hitler’s War in the East 1941–1945: a Critical Assessment (Oxford, 1997).

M?ller, R.-D. and Volkmann, H.-E. (eds) Die Wehrmacht: Mythos und Realit?t (Munich, 1999).

M?ller-Dietz, H. Recht im Nationalsozialismus (Baden-Baden, 2000).

Munting, R. The Economic Development of the USSR (London, 1982).

Naiman, E. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology (Princeton, NJ, 1997).

Naimark, N. and Gibianski, L. (eds) The Establishment of Communist Regimes in Eastern Europe 1944–1949 (Boulder, Colo.,

1997).

Nation, R. C. Black Earth, Red Star: A History of Soviet Security Policy 1917–1991 (Ithaca, NY, 1992).

Nekrich, A, M. Pariahs, Partners, Predators: German-Soviet Relations 1922–1941 (New York, 1997).

Neurohr, J. F. Der Mythos vom Dritten Reich (Stuttgart, 1957).

Nevezhin, V. A. The Pact with Germany and the Idea of an “Offensive War” (1939–1941)’5 Journal of Slavic Military Studies, 8

(1995), pp. 811–33.

Nevin, T. Ernst J?nger and Germany: Into the Abyss 1914–1945 (London, 1997).

Nicholls, A. Freedom with Responsibility: The Social Market Economy in Germany 1918–1963 (Oxford, 1994).

Nichols, T. M. The Sacred Cause: Civil-Military Confl ict over Soviet National Security, 1917–1992 (Ithaca, NY, 1993).

Nicosia, F. R. and Stokes, L. D. (eds) Germans Against Nazism: Nonconformity, Opposition and Resistance in the Third Reich

(New York, 1990).

Nove, A. An Economic History of the USSR (3rd edn, London, 1992.).

Nove, A. ‘The peasantry in World War II’, in S. Linz (ed.) The Impact of World War II on the Soviet Union (Totowa, NJ, 1985), pp. 79–90.

Nove, A. Stalinism and After (London, 1975).

Nove, A. (ed.) The Stalin Phenomenon (London, 1993).

Nove, A. Terror Victims – Is the Evidence Complete?’ Europe – Asia Studies, 46 (1994), pp. 535–7.

O’Neill, R. J. The German Army and the Nazi Tarty 1933–1939 (London, 1966).

Orlow, D. The History of the Nazi Party (2 vols, Newton Abbot, 1973).

Orth, K. Das System der ns Konzentrationslager: Eine politische Organisationsgeschichte (Hamburg, 1999).

Orth, K. ‘Gab es eine Lagergesellschaft? “Kriminelle” und politische H?ftlinge im Konzentrationslager’, in N. Frei, S. Steinbacher and

B. Wagner (eds) Ausbeutung, Vernichtung, ?ffentlichkeit: neue Studien zur nationalsozialistischen Lagerpolitik (Munich,

2000), pp. 109–33.

Osokina, E. Our Daily Bread: Socialist Distribution and the Art of Survival in Stalin’s Russia, 1927–1941 (New York, 2001).

Otto, R. Wehrmacht, Gestapo und sowjetische Kriegsgefangene im deutschen Reichsgebiet 1941/42 (Munich, 1998).

Oved, Y. The Future Society according to Kropotkin’, Cahiers du monde russe, 33 (1992), pp. 303–20.

Overy, R. J. The Four-Year Plan’, in T. Gourvish (ed.) European Yearbook of Business History: Number 3 (Aldershot, 2000), pp.

87–106.

Overy, R. J. ‘Germany and the Munich Crisis. A Mutilated Victory?’ Diplomacy and Statecraft, 10 (2000), pp. 191–215.

Overy, R. J. Interrogations: the Nazi Elite in Allied Hands, 1945 (London, 2001).

Overy, R. J. The Nazi Economic Recovery 1932–1938 (2nd edn, Cambridge, 1996).

Overy, R. J. Russia’s War (London, 1998).

Overy, R. J. War and Economy in the Third Reich (Oxford, 1994).

Overy, R. J. Why the Allies Won (London, 1995).

Overy, R. J., Ten Cate, J. and Otto, G. (eds) Die Neuordnung Europas: NS-Wirtschaftspolitik in den besetzten Gebieten (Berlin, 1997).

Pabst, M. Staatsterrorismus: Theorie und Praxis kommunistischer Herrschaft (Graz, 1997).

Padfi eld, P. Himmler: Reichsf?hrer SS (London, 1990).

Panayi, P. (ed.) Weimar and Nazi Germany: Continuities and Discontinuities (London, 2001).

Parrish, M. The Downfall of the “Iron Commissar”: N. I. Ezhov 1938–40’, Journal of Slavic Military Studies, 14 (2001), pp. 71–104.

Parrish, M. The Lesser Terror: Soviet State Security 1939–1953 (Westport, Conn., 1996).

Paul, G. (ed.) Die T?ter der Shoah: fanatische Nationalsozialisten oder ganz normale Deutsche? (Munich, 2002).

Paul, G. and Mallmann, K.-M. (eds) Die Gestapo – Mythos und Realit?t (Darmstadt, 1995).

Paul, G. and Mallmann, K.-M. (eds) Die Gestapo im Zweiten Weltkrieg: Heimatfront und besetztes Europa (Darmstadt, 2000).

Pavlov, D. V. Leningrad 1941: the Blockade (Chicago, 1965).

Pavlova, I. V. The Machinery of Political Power in the USSR of the 20s and 30s’, Voprosii istorii, 11–12 (1998), pp. 49–67.

Pavlova, I. V. The Strength and Weakness of Stalin’s Power’, in N. Rosenfeldt, B. Jensen and E. Kulavig (eds) Mechanisms of Power

in the Soviet Union (London, 2000), pp. 23–39.

Peris, D. ‘Commissars in Red Cassocks: Former Priests in the League of the Militant Godless’, Slavic Review, 54 (1995), pp. 342–64.

Peris, D. Storming the Heavens: the Soviet League of the Militant Godless (Ithaca, NY, 1998).

Perrie, M. ‘Nationalism and History: the Cult of Ivan the Terrible in Stalin’s Russia’, in G. Hosking and R. Service (eds) Russian

Nationalism Past and Present (London, 1998), pp. 107–27.

Perz, B. Projekt Quarz: Steyr-Daimler-Puch und das Konzentrationslager Melk (Vienna, 1991).

Peschanski, D. La France des Camps: Vinternement 1938–1946 (Paris, 2002).

Petrone, K. Life Has Become More Joyous, Comrades: Celebrations in the Time of Stalin (Bloomington, Ind., 2000).

Petropoulos, J. The Faustian Bargain: the Art World in Nazi Germany (London, 2000).

Petsch, J. ‘Architektur und St?dtebau im Dritten Reich – Anspruch und Wirklichkeit’, in D. Peukert and J. Reulecke (eds) Die Reihen

fast geschlossen: Beitr?ge zur Geschichte des Alltags unterm Nationalsozialismus (Wuppertal, 1981).

Peukert, D. The Genesis of the “Final Solution” from the Spirit of Science’, in D. Crew (ed.) Nazism and German Society 1933–1945

(London, 1994), pp. 274–99.

Peukert, D. Inside Nazi Germany: Conformity, Opposition and Racism in Everyday Life (London, 1987).

Pfaff, D. Die Entwicklung der sowjetischen Rechtslehre (Cologne, 1968).

Pinchuk, B.-C. Shtetl Jews under Soviet Rule: Eastern Poland on the Eve of the Holocaust (London, 1990).

Pine, L. ‘Creating Conformity: the Training of Girls in the Bund Deutscher M?del’, European History Quarterly, 33 (2003), pp.

367–85.

Pine, L. Nazi Family Policy 1933–1945 (Oxford, 1997).

Pingel, F. H?ftlinge unter SS-Herrschaft: Widerstand, Selbstbehauptung und Vernichtung im Konzentrationslager (Hamburg,

1978).

Pini, U. Erotik im Dritten Reich (Munich, 1992).

Pinkus, B. The Jews of the Soviet Union: the History of a National Minority (Cambridge, 1993).

Pinkus, B. ‘La participation des minorities nationals extra-territoriales ? la vie politique et publique de l’Union Sovi?tique, 1917–1939’,

Cahiers du monde russe, 36 (1995), pp. 297–318.

Pinnow, K. ‘Cutting and Counting: Forensic Medicine as a Science of Society in Bolshevik Russia, 1920–29’, in D. Hoffmann and Y.

Kotsonis (eds) Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices (London, 2000).

Pisiotis, A. K. ‘Images of Hate in the Art of War’, in R. Stites Culture and Entertainment in Wartime Russia (Bloomington, Ind.,

1995), pp. 141–56.

Plaggenborg, S. ‘Gewalt und Militanz in Sowjetrussland 1919–1930’, Jahrb?cher f?r die Geschichte Osteuropas, 44 (1996), pp.

409–30.

Platt, K. E. and Brandenberger, D. ‘Terribly Romantic, Terribly Progressive, or Terribly Tragic: Rehabilitating Ivan IV under I. V.

Stalin’, Russian Review, 58 (1999), pp. 635–54.

Pl?ckinger, O. ‘Rhetorik, Propaganda und Masse in Hitlers Mein Kampf, in J. Kopperschmidt (ed.) Hitler als Redner (Munich, 2003),

pp. 115–42.

Plumper, J. ‘Abolishing Ambiguity: Soviet Censorship Practices in the 1930s’, Russian Review, 60 (2001), pp. 526–44.

Poeppel, D. H., Prinz Wilhelm von Preussen and von Hase, K.-G. Die Soldaten der Wehrmacht (Munich, 1998).

Pohl, J. Ethnic Cleansing in the USSR, 1927–1949 (Westport, Conn., 2002).

Pohl, J. The Stalinist Penal System (Jefferson, NC, 1997).

Pons, S. Stalin and the Inevitable War 1936–1941 (London, 2002).

Pons, S. ‘Stalinism and Party Organisation (1933–48)’, in J. Channon (ed.) Politics, Society and Stalinism in the USSR (London,

1998), pp. 93–114.

Porter, C. and Jones, M. Moscow in World War II (London, 1987).

Pospielovsky, D. V. A History of Marxist-Leninist Atheism and Soviet Anti-Religious Policies: Volume I. A History of Soviet Atheism

in Theory and Practice (London, 1987); Volume II. Soviet Anti-Religious Campaigns and Persecutions (London, 1988).

Potthoff, H. Freie Gewerkschaften 1918–1933: Der Allgemeine Deutsche Gewerkschaftsbund in der Weimarer Republik

(D?sseldorf, 1987).

Prantl, H. (ed.) Wehrmachtsverbrechen: eine deutsche Kontroverse (Hamburg, 1997).

Pulzer, P. The Rise of Political Anti-Semitism in Germany and Austria (London, 1988).

Pyta, W. ‘“Menschen?konomie”: Das Ineinandergreifen von l?ndlicher Sozialraumgestaltung und rassenbiologischer

Bev?lkerungspolitik im nationalsozialistischen Staat’, Historische Zeitschrift, 273 (2001), pp. 31–94.

Quinn, M. The Swastika: Constructing the Symbol (London, 1994).

Raddatz, F. J. Gottfried Benn: Leben – niederer Wahn: Eine Biographie (Munich, 2001).

Radosh, R. and Habeck, M. R. Spain Betrayed: The Soviet Union in the Spanish Civil War (New Haven, Conn., 2001).

Radzinsky, E. Stalin (London, 1996).

Rapaport, Y. The Doctors’ Plot: Stalin’s Last Crime (London, 1991).

Rebentisch, D. ‘Die “politische Beurteilung” als Herrschaftsinstrument der NSDAP’, in D. Peukert and J. Reulecke (eds) Die Reihen

fast geschlossen: Beitr?ge zur Geschichte des Alltags unterm Nationalsozialismus (Wuppertal, 1981), pp, 107–28.

Redeil, C. (ed.) Transformations in Russian and Soviet Military History (Washington, DC, 1990).

Ree, E. van The Political Thought of Joseph Stalin (London, 2002).

Ree, E. van ‘Stalin’s Organic Theory of the Party’, Russian Review, 52 (1993), pp. 43–57.

Rees, E. A. (ed.) Decision-Making in the Stalinist Command Economy, 1932–37 (London, 1997).

Rees, E. A. ‘Stalin and Russian Nationalism’, in G. Hosking and R. Service (eds) Russian Nationalism Past and Present (London,

1998), pp. 77–105.

Reese, R. R. Stalin’s Reluctant Soldiers: a Social History of the Red Army 1925–1941 (Lawrence, Kans., 1996).

Reibel, C.-W. Das Fundament der Diktatur: Die NSDAP-Ortsgruppen 1932–1945 (Paderborn, 2002).

Reichel, P. ‘Festival and Cult: Masculine and Militaristic Mechanisms of National Socialism’, in J. A. Mangan (ed.) Shaping the

Superman: Fascist Body as Political Icon – Aryan Fascism (London, 1999), pp. 153–68.

Reid, S. ‘Socialist Realism in the Stalinist Terror: the Industry of Socialism Art Exhibition, 1935–41’, Russian Review, 60 (2001),

pp. 153–84.

Reidel, P. ‘Aspekte ?sthetischer Politik im nationalsozialistischen Staat’, in U. Hermann and U. Nassen (eds) Formative ?sthetik

im Nationalsozialismus. Intentionen, Medien und Praxisformen totalit?rer ?sthetischer Herrschaft und Beherrschung

(Weinheim, 1994).

Reilly, J. et al. (eds) Belsen in History and Memory (London, 1997).

Reinhardt, K. Moscow – the Turning Point: the Failure of Hitler’s Strategy in the Winter of 1941–1941 (Oxford, 1992).

Renner, A. ‘Defi ning a Russian Nation: Mikhail Katkov and the “Invention” of National Polities’, Slavonic and East European Review,

81 (2003), pp. 659–82.

Reuth, R. Goebbels (London, 1993).

Rhodes, R. Masters of Death: The SS Einsatzgruppen and the Invention of the Holocaust (New York, 2002).

Rich, N. Hitler’s War Aims (2 vols, London, 1973–4).

Rigby, T. H. The Changing Soviet System: Mono-organisational Socialism from its Origins to Gorbachev’s Restructuring

(London, 1990).

Rigby, T. H. Communist Party Membership in the USSR 1917–1967 (Princeton, NJ, 1968).

Rigby, T. H. ‘Staffi ng USSR Incorporated: The Origins of the Nomenklatura System’, Soviet Studies, 40 (1988), pp. 523–37.

Rigby, T. H. ‘Was Stalin a Disloyal Patron?’ Soviet Studies, 38 (1996), pp. 311–24.

Ritchie, J. M. German Literature under National Socialism (London, 1983).

Rittersporn, G. T. ‘Extra-Judicial Repression and the Courts: Their Relationship in the 1930s’, in P. H. Solomon (ed.) Reforming

Justice in Russia 1864–1996 (New York, 1997), pp. 207–27.

Rittersporn, G. T. Stalinist Simplifi cations and Soviet Complications: Social Tensions and Political Confl ict in the USSR, 1933–

1953 (Reading, 1991).

Rizzi, B. The Bureaucratisation of the World. The USSR: Bureaucratic Collectivism (London, 1985).

Roberts, C. A. ‘Planning for War: the Red Army and the Catastrophe of 1941’, Europe – Asia Studies, 47 (1995), pp. 1293–326.

Roberts, G. ‘The Soviet Decisions for a Pact with the Soviet Union’, Soviet Studies, 44 (1992), pp. 67–87.

Roberts, G. The Soviet Union and the Origins of the Second World War 1933–1941 (London, 1995).

Roberts, J. Walter Benjamin (London, 1982).

Robin, R. Socialist Realism. An Impossible Aesthetic (Stanford, 1992).

Rogovin, V. Z. 1937: Stalin’s Year of Terror (Oak Park, Mich., 1998).

Rogovin, V. Z. Vlasti i oppozi’tsii (Moscow, 1993).

Rohwer, J. and Monakov, M. Stalin’s Ocean-Going Fleet: Soviet Naval Strategy and Shipbuilding Programme 1935–1953

(London, 2001).

Rosefi elde, S. ‘Stalinism in Post-Communist Perspective: New Evidence on Killings, Forced Labor and Economic Growth in the 1930s’,

Europe – Asia Studies, 48 (1996), pp. 959–87.

Roseman, M. ‘Recent Writing on the Holocaust’, Journal of Contemporary History, 36 (2001), pp. 361–72.

Roseman, M. The Villa, the Lake, the Meeting: Wannsee and the Final Solution (London, 2002).

Rosenberg, W. and Siegelbaum, L. (eds) Social Dimensions of Soviet Industrialization (Bloomington, Ind., 1993).

Rosenfeldt, N. ‘“The Consistory of the Communist Church”: The Origins and Development of Stalin’s Secret Chancellery’, Russian

History, 9 (1982), pp.300–324.

Rosenfeldt, N., Jensen, B. and Kulavig, E. (eds) Mechanisms of Power in the Soviet Union (London, 2000).

Rosenthal, B. G. New Myth, New World: from Nietzsche to Stalin (Pittsburgh, 2002).

Rosenthal, B. G. ‘Nietzsche, Nationality, Nationalism’, in A. Freifeld, P. Bergmann and B. G. Rosenthal (eds) East Europe reads

Nietzsche (New York, 1998), pp. 181–206.

Rosenthal, B. G. (ed.) The Occult in Russian and Soviet Culture (Ithaca, NY, 1997).

Rossi, J. The Gulag Handbook (New York, 1989).

Rossman, J. J. ‘The Teikovo Cotton Workers’ Strike of April 1932: Class, Gender and Identity Politics in Stalin’s Russia’, Russian

Review, 56 (1997), pp. 44–69.

Roth, C. Parteikreis und Kreisleiter der NSDAP unter besonderer Ber?cksichtigung Bayerns (Munich, 1997).

Roth, K. H, Facetten des Terrors. Der Geheimdienst der ‘Deutsche Arbeitsfront’ (Bremen, 2000).

Rousso, H. (ed.) Stalinisme et Nazisme. Histoire et m?moire compar?es (Paris, 1999).

Rowley, D. G. ‘Imperial versus national discourse: the case of Russia’, Nations and Nationalism, 6 (2000), pp. 23–42.

Roxburgh, A. Pravda: Inside the Soviet News Machine (London, 1987).

Rubinstein, J. Tangled Loyalties: The Life and Times of Ilya Ehrenburg (London, 1996).

Rummell, R. Lethal Politics: Soviet Genocide and Mass Murder since 1917 (New Brunswick, NJ, 1990).

Russell, E. P. ‘“Speaking of Annihilation”: Mobilizing for War against Human and Insect Enemies’, Journal of American History

(1996), pp. 1505–29.

Rzhevsky, N. (ed.) Modern Russian Culture (Cambridge, 1998).

Sabrin, B. Alliance for Murder: the Nazi Ukrainian-Nationalist Partnership in Genocide (London, 1991).

Salkeld, A. A Portrait of Lent Riefenstahl (London, 1997).

Samuelson, L. ‘Mikhail Tukhachevsky and War-Economic Planning: Reconsiderations on the Pre-War Soviet Military Build-Up’,

Journal of Slavic Military Studies, 9 (1996), pp. 804–47.

Samuelson, L. Plans for Stalin’s War Machine: Tukhachevskii and Military-Economic Planning, 1925–1941 (London, 2000).

Samuelson, L. ‘The Red Army and economic planning, 1925–40’, in J. Barber and M. Harrison (eds) The Soviet Defence-Industry

Complex from Stalin to Khrushchev (London, 2000), pp. 47–69.

Sapir, J. Les fl uctuations ?conomiques en URSS 1941–1945 (Paris, 1989).

Sapir, J. The Economics of War in the Soviet Union during World War II’, in I. Kershaw and M. Lewin (eds) Stalinism and Nazism:

Dictatorships in Comparison (Cambridge, 1997), pp. 208–36.

Saur, C. ‘Rede als Erzeugung von Komplizentum. Hitler und die ?ffentliche Erw?hnung der Juden Vernichtung’, in J. Kopperschmidt

(ed.) Hitler als Redner (Munich, 2003), pp. 413–40.

Schaer, R., Claeys, G. and Sargent, L. T. (eds) Utopia: the Search for the Ideal Society in the Western World (New York, 2000).

Schapiro, L. The Communist Party of the Soviet Union (London, 1960).

Schauff, F. ‘Company Choir of Terror: The Military Council of the 1930s – the Red Army Between the XVIIth and XVIIIth Party

Congresses’, Journal of Slavic Military Studies, 12 (1999), pp. 123–63.

Schechter, J. and Luchkov, V. (eds) Khrushchev Remembers: the Glasnost Tapes (New York, 1990).

Scherer, K. ‘Asoziale’ im Dritten Reich (M?nster, 1990).

Schieder, W. ‘Die NSDAP vor 1933. Profi l einer faschistischen Partei’, Geschichte und Gesellschaft, 19 (1993), pp. 141–54.

Schley, J. Nachbar Buchenwald: Die Stadt Weimar und ihr Konzentrationslager 1937–1945 (Cologne, 1999).

Schmid, H.-D. (ed.) Zwei St?dte unter dem Hakenkreuz: Widerstand und Verweigerung in Hannover und Leipzig 1933–1945

(Leipzig, 1994).

Schmider, K. ‘No Quiet on the Eastern Front: the Suvorov Debate in the 1990s’, Journal of Slavic Military Studies, 10 (1997), pp.

181–94.

Schmidt, H. ‘Beabsichtige ich die Todesstrafe zu beantragen’: die nationalsozialistische Sondergerichtsbarkeit im

Oberlandesgerichtsbezirk D?sseldorf 1933 bis 1945 (Essen, 1998).

Schmiechen-Ackermann, D. ‘Der “Blockwart”’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 48 (2000), pp. 575–602.

Schmiechen-Ackermann, D. Diktaturen im Vergleich (Darmstadt, 2002).

Schmiechen-Ackermann, D. Nationalsozialismus und Arbeitermilieus: Der nationalsozialistische Angriff auf die proletarischen

Wohnquartiere und die Reaktion in den sozialistischen Vereinen (Bonn, 1998).

Schm?lders, C. Hitlers Gesicht: Eine physiognomische Biographie (Munich, 2000).

Schneider, J. and Harbrecht, H. (eds) Wirtschaftsordnung und Wirtschaftspolitik in Deutschland (1933–1993) (Stuttgart, 1996).

Schneider, M. Unterm Hakenkreuz: Arbeiter und Arbeiterbewegung 1933 bis 1939 (Bonn, 1999).

Schoenbaum, D. Hitler’s Social Revolution: Class and Status in Nazi Germany 1933–1939 (New York, 1966).

Scholder, K. A Requiem for Hitler and Other New Perspectives on the German Church Struggle (Philadelphia, 1989).

Scholder, K. ‘Die evangelische Kirche in der Sicht der nationalsozialistischen F?hrung’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 16

(1968), pp. 15–35.

Schubert-Weller, C. Hitler-Jugend: Vom ‘Jungsturm Adolf Hitler’ zur Staatsjugend des Dritten Reiches (Weinheim, 1993).

Schulte, J. E. Zwangsarbeit und Vernichtung: Das Wirtschaftsimperium der SS (Paderborn, 2001).

Schulte, T. The German Army and Nazi Policies in Occupied Russia (Oxford, 1989).

Schumann, D. ‘Europa, das Erste Weltkrieg und die Nachkriegszeit: eine Kontinuit?t der Gewalt?’ Journal of Modern European

History, 1 (2003), pp. 24–43.

Schwaab, E. H. Hitler’s Mind: a Plunge into Madness (New York, 1992).

Schwarz, G. Die nationalsozialistischen Lager (Frankfurt am Main, 1990).

Schweller, R. L. Deadly Imbalances: Tripolarity and Hitler’s Strategy of World Conquest (New York, 1998).

Schwendemann, H. Die wirtschaftliche Zusammenarbeit zwischen dem Deutschen Reich und der Sowjetunion von 1939 bis 1941

(Berlin, 1993).

Seidler, F. W. and Zeigert, D. Die F?hrerhauptquartiere: Anlagen und Planungen im Zweiten Weltkrieg (Munich, 2000).

Sella, A. The Value of Human Life in Soviet Warfare (London, 1992).

Semiryaga, M. ‘The USSR and the Pre-War Political Crisis’, Voprosii Istorii, 9 (1990), pp. 49–65.

Sengotta, H. J. Der Reichsstatthalter in Lippe 1933 bis 1939. Reichsrechtliche Bestimmungen und politische Praxis (Detmold,

1976).

Seurot, F. Le Syst?me ?conomique de l’URSS (Paris, 1989).

Shearer, D. Industry, State, and Society in Stalin’s Russia (Ithaca, NY, 1996).

Shearer, D. ‘Wheeling and Dealing in Soviet Industry: syndicates, trade and political economy at the end of the 1920s’, Cahiers du

monde russe, 36 (1995), pp. 139–60.

Shepherd, B. The Continuum of Brutality: Wehrmacht Security Divisions in Central Russia, 1942’, German History, 21 (2003), pp.

49–81.

Shklovsky, V. Mayakovsky and his Circle (London, 1972).

Shtemenko, S. M. The Soviet General Staff at War (Moscow, 1970).

Shukman, H. (ed.) Stalin’s Generals (London, 1993).

Shymko, Y. (ed.) For This Was I Born (Toronto, 1973).

Siegelbaum, L. ‘Production Collectives and Communes and the “Imperatives” of Soviet Industrialization’, Slavic Review, 45 (1986),

pp. 65–84.

Siegelbaum, L. Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935–1941 (Cambridge, 1988).

Siegelbaum, L. and Suny, R. G. (eds) Making Workers Soviet: Power, Class and Identity (Ithaca, NY, 1994).

Simonov, N. The “war scare” of 1927 and the birth of the defence-industry complex’, in J. Barber and M. Harrison (eds) The Soviet

Defence-Industry Complex from Stalin to Khrushchev (London, 2000), pp. 33–46.

Simonsen, S. G. ‘Raising “The Russian Question”: Ethnicity and Statehood – Russkie and Rossiya’, Nationalism and Ethnic

Politics, 2 (1996), pp. 91–110.

Skalnik, P. ‘Soviet etnografi ia and the nation(alities) question’, Cahiers du monde russe, 31 (1990), pp. 183–93.

Slepyan, K. The Soviet Partisan Movement and the Holocaust’, Holocaust and Genocide Studies, 14 (2000), pp. 1–27.

Smelser, R. Robert Ley: Hitler’s Labor Front Leader (Oxford, 1988).

Smith, G. (ed.) The Nationalities Question in the Soviet Union (London, 1990).

Sofsky, W. The Order of Terror: The Concentration Camp (Princeton, NJ, 1997).

Sohn-Rethel, A. Economy and Class Structure of German Fascism (London, 1978).

Sokolov, B. The Cost of War: Human Losses for the USSR and Germany 1939–1945’, Journal of Slavic Military Studies, 9 (1996),

pp. 152–93.

Sokolov, B. ‘Lend Lease in Soviet Military Efforts 1941–1945’, Journal of Slavic Military Studies, 7 (1994), pp. 120–51.

Solomon, P. H. Soviet Criminal Justice Under Stalin (Cambridge, 1996).

Solomon, S. G. The demographic argument in Soviet debates over the legalization of abortion in the 1920s’, Cahiers du monde russe,

33 (1992), pp. 59–82.

Solzhenitsyn, A. The Gulag Archipelago (3 vols, London, 1973–8).

Sorenson, J. B. The Life and Death of Soviet Trade Unionism 1917–1928 (New York, 1969).

Sorokin, P. The Sociology of Revolution (New York, 1967).

Soyfer, V. N. Lysenko and the Tragedy of Soviet Science (New Brunswick, NJ, 1994).

Spotts, F. Hitler and the Power of Aesthetics (London, 2002).

Stachura, P. Gregor Strasser and the Rise of Nazism (London, 1983).

Starkov, B. The Trial that was not Held’, Europe – Asia Studies, 46 (1994), pp.1297–315.

Starkov, B. Trotsky and Ryutin: from the history of the anti-Stalin resistance in the 1930s’, in T. Brotherstone and P. Dukes (eds) The

Trotsky Reappraisal (Edinburgh, 1992), pp. 70–83.

Staudinger, H. The Inner Nazi: a critical analysis of Mein Kampf (London, 1981).

Steinbach, P. and Tuchel, J. (eds) Widerstand in Deutschland 1933–1945 (Munich, 1994).

Steinberg, M. D. Proletarian Imagination: Self, Modernity and the Sacred in Russia, 1910–1925 (Ithaca, NY, 2002).

Steinweis, A. E. Art, Ideology and Economics in Nazi Germany: the Reich Chambers of Music, Theater, and the Visual Arts

(Chapel Hill, NC, 1993).

Steinweis, A. E. ‘Weimar Culture and the Rise of National Socialism: the Kampfbund f?r deutsche Kultur’, Central European History,

24 (1991), pp. 402–23.

Stephan, J. J. The Russian Fascists: Tragedy and Farce in Exile 1925–1945 (London, 1978).

Stephens, F. J. Hitler Youth: History, Organisation, Uniforms and Insignia (London, 1973).

Stephenson, J. The Nazi Organisation of Women (London, 1981).

Stephenson, J. ‘Propaganda, Autarky and the German Housewife’, in D. Welch (ed.) Nazi Propaganda (London, 1983),

pp. 117–42.

Stephenson, J. Women in Nazi Germany (London, 1975).

Stern, J. P. Hitler, the F?hrer, and the People (London, 1976).

Stettner, R. ‘Archipel GULag’: Stalins Zwangslager – Terrorinstrument und Wirtschaftsgigant (Paderborn, 1996).

Stites, R. (ed.) Culture and Entertainment in Wartime Russia (Bloomington, Ind., 1995).

Stites, R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution (Oxford, 1989).

Stites, R. Russian Popular Culture: Entertainment and Society since 1900 (Cambridge, 1992).

Stollies, M. The Law under the Swastika: Studies in Legal History in Nazi Germany (Chicago, 1998).

Stoltzfus, M. Resistance of the Heart: Intermarriage and the Rosenstrasse Protest in Nazi Germany (New York, 1996).

Stommer, R. ‘“Da oben versinkt einem der Alltag…,” Thingst?tten im Dritten Reich als Demonstration der Volksgemeinschaftsideologie’,

in D. Peukert and J. Reulecke (eds) Die Reihen fast geschlossen: Beitr?ge zur Geschichte des Alltags unterm

Nationalsozialismus (Wuppertal, 1981), pp. 149–74.

Stone, D. R. Hammer and Rifl e: the Militarization of the Soviet Union 1926–1933 (Lawrence, Kans., 2000).

Storr, A. (ed.) The Essential Jung: Selected Writings (London, 1983).

Str?tz, H. W. ‘Die studentische Aktion wider den undeutschen Geist’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 16 (1968),

pp. 347–72.

Straus, K. M. Factory and Community in Stalin’s Russia: The making of an industrial working class (Pittsburgh, 1997).

Streim, A. Sowjetische Gefangene in Hitlers Vernichtungskrieg: Berichte und Dokumente (Heidelberg, 1982).

Streit, C. Keine Kameraden: die Wehrmacht und die sowjetischen Kriegsgefangenen 1941–1945 (Stuttgart, 1978).

Streit, C. ‘Die sowjetischen Kriegsgefangenen in den deutschen Lagern’, in D. Dahlmann and G. Hirschfeld (eds) Lager, Zwangsarbiet,

Vertreibung und Deportation (Essen, 1999), pp. 403–14.

Sutela, P. Socialism, Planning and Optimality: a Study in Soviet Economic Thought (Helsinki, 1984).

Sutton, A. C. Western Technology and Soviet Economic Development 1930 to 1945 (Stanford, 1971).

Swayze, H. Political Control of Literature in the USSR 1946–1959 (Cambridge, Mass., 1962).

Sword, K. Deportation and Exile: Poles in the Soviet Union, 1939–48 (London, 1994).

Sword, K. (ed.) The Soviet Takeover of the Polish Eastern Provinces 1939–1941 (London, 1991).

Syring, E. Hitler: seine politische Utopie (Frankfurt am Main, 1994).

Szamuely, T. ‘The Elimination of Opposition between the Sixteenth and Seventeenth Congresses of the CPSU’, SovietStudies, 17

(1966), pp. 318–38.

Szejnmann, C.-C. Nazism in Central Germany: the Brownshirts in ‘Red’ Saxony (Oxford, 1999).

Sz?ll?si-Janze, M. (ed.) Science in the Third Reich (Oxford, 2001).

Szporluk, R. ‘Nationalism and communism: refl ections: Russia, Ukraine, Belarus and Poland’, Nations and Nationalism, 4 (1998),

pp. 301–20.

Tait, A. L. ‘Lunacharsky: a “Nietzschean Marxist”?’ in B. G. Rosenthal Nietzsche in Russia (Princeton, NJ, 1986), pp. 275–92.

Tarleton, R. E. ‘What Really Happened to the Stalin Line?’ Journal of Slavic Military Studies, 6 (1993), pp. 21–61.

Taylor, B. and van der Will, W. (eds) The Nazifi cation of Art: Art, Design, Music, Architecture and Film in the Third Reich

(Winchester, 1990).

Taylor, R. Film Propaganda in Soviet Russia and Nazi Germany (London, 1998).

Taylor, R. Literature and Society in Germany 1918–1945 (Brighton, 1980).

Taylor, R. The Politics of the Soviet Cinema (London, 1979).

Taylor, R. and Spring, D. (eds) Stalinism and Soviet Cinema (London, 1993).

Temin, P. ‘Soviet and Nazi economic planning in the 1930s’, Economic History Review, 44 (1991), pp. 573–93.

Thamer, H.-U. Verf?hrung und Gewalt: Deutschland 1933–1945 (Berlin, 1986).

Theweleit, K. Male Fantasies. Male bodies: psychoanalysing the white terror (Oxford, 1989).

Thies, J. ‘Nazi Architecture – a Blueprint for World Domination: the Last Aims of Adolf Hitler’, in D.Welch (ed.) Nazi Propaganda

(London, 1983), pp. 45–64.

Thurner, E. National Socialism and Gypsies in Austria (Tuscaloosa, Ala., 1998).

Thurston, R. W. Life andTerror in Stalin’s Russia 1934–1941 (London, 1996).

Thurston, R. W. ‘Social Dimensions of Stalinist Rule: Humor and Terror in the USSR, 1935–1941’, Journal of Social History, 24

(1990/1), pp. 541–62.

Todorov, T. Facing the Extreme: Moral Life in the Concentration Camps (New York, 1996).

Todorov, T. Hope and Memory: Refl ections on the Twentieth Century (London, 2003).

Tolz, V. ‘New Information about the Deportations of Ethnic Groups in the USSR during World War 2’, in J. Garrard and C. Garrard

(eds) World War 2 and the Soviet People (London, 1993), pp. 161–79.

Tompsen, W. Khrushchev (London, 1994).

Tooze, J. A. Statistics and the German State, 1900–1945: the Making of Modern Economic Knowledge (Cambridge, 2001).

Tregub, S. The Heroic Life of Nikolai Ostrovsky (Moscow, 1964).

Tr?ger, A. The Creation of a Female Assembly-Line Proletariat’, in R. Bridenthal, A. Grossmann and M. Kaplan (eds) When Biology

became Destiny: Women in Weimar Germany and Nazi Germany (New York, 1984), pp. 237–70.

Tuchel, J. ‘Dimensionen des Terrors: Funktionen der Konzentrationslager in Deutschland 1933–1945’, in D. Dahlmann and G.

Hirschfeld (eds) Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999), pp. 371–91.

Tuchel, J. Konzentrationslager: Organisationsgeschichte und Funktion der Inspektion der Konzentrationslager’ 1934–1938

(Boppard am Rhein, 1991).

Tucker, R. Stalin as Revolutionary, 1879–1929 (New York, 1974).

Tucker, R. Stalin in Vower: the Revolution from Above, 1928–1941 (New York, 1990).

Tucker, R. (ed.) Stalinism: Essays in Historical Interpretation (New York, 1977).

Tumarkin, N. Lenin Lives! The Lenin Cult in Soviet Russia (Cambridge, Mass., 1997).

Uebersch?r, G. and Bezymenski, L. A. (eds) Der deutsche Angriff auf die Sowjetunion 1941: Die Kontroverse um die

Pr?ventivkriegsthese (Darmstadt, 1998).

Uebersch?r, G. and Wette, W. (eds) ‘Unternehmen Barbarossa’: Der deutsche ?berfall auf die Sowjetunion (Paderborn, 1994).

Ulam, A. Lenin and the Bolsheviks (London, 1965).

Ulam, A. Stalin: The Man and His Era (London, 1973).

Usborne, C. The Politics of the Body in Weimar Germany; Women’s Reproductive Rights and Duties (London, 1992).

Vaksberg, A. The Prosecutor and the Prey: Vyshinsky and the 1930s Moscow Show Trials (London, 1990).

Vaksberg, A. Stalin against the Jews (New York, 1994).

Van Dyke, C. ‘The Timoshenko Reforms March-July 1940’, Journal of Slavic Military Studies, 9 (1996), pp. 69–96.

Vardys, V. The Baltic States under Stalin: the First Experience 1939–1941’, in K. Sword (ed.) The Soviet Takeover of the Polish

Eastern Provinces 1939–1941 (London, 1991), pp. 268–90.

Vieler, E. H. The Ideological Roots of German National Socialism (New York, 1999).

Viola, L. The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization (New York, 1987).

Viola, L. (ed.) Contending with Stalinism: Soviet Power and Popular Resistance in the 1930s (Ithaca, NY, 2002).

Viola, L. Peasant Rebels under Stalin: Collectivization and the Culture of Peasant Resistance (New York, 1996).

Volkogonov, D. Stalin: Triumph and Tragedy (London, 1991).

Volkogonov, D. Trotsky: the Eternal Revolutionary (London, 1996).

Volkov, V. K. ‘Soviet-German Relations during the Second Half of 1940’, Voprosii istorii, 2 (1997), pp. 3–18.

Vopel, S. ‘Radikaler, v?lkischer Nationalismus in Deutschland 1917–1933’, in H. Timmermann (ed.) Nationalismus und

Nationalbewegung in Europa 1914–1945 (Berlin, 1999).

Vorl?nder, H. Die NSV: Darstellung und Dokumentation einer nationalsozialistischen Organisation (Boppard am Rhein, 1988).

Vorsin, V. F. ‘Motor Vehicle Transport Deliveries through “Lend-Lease”’, Journal of Slavic Military Studies, 10 (1997), pp.?

Voslensky, M. Nomenklatura: Anatomy of the Soviet Ruling Class (London, 1984).

Wachsmann, N. ‘“Annihilation through Labor”: The Killing of State Prisoners in the Third Reich’, Journal of Modern History, 71

(1999), pp. 624–59.

Watson, D. Molotov and Soviet Government: Sovnarkom, 1930–41 (London, 1996).

Wegner, B. (ed.) From Peace to War: Germany, Soviet Russia and the World 1939–1941 (Providence, RI, 1997).

Wegner, B. Hitlers politische Soldaten: Die Waffen-SS 1933–1945 (Paderborn, 1992).

Weinberg, R. ‘Purge and Politics on the Periphery: Birobidzhan in 1937’, Slavic Review, 52 (1993), pp. 13–27.

Weindling, P. Health, Race and German Politics between National Unifi cation and Nazism 1870–1945 (Cambridge, 1989).

Weiner, A. The Making of a Dominant Myth: the Second World War and the Construction of Political Identities within the Soviet

Polity’, Russian Review, 55 (1996), pp. 638–60.

Weiner, A. Making Sense of War: The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution (Princeton, NJ, 2001).

Weiner, A. ‘Nothing but Certainty’, Slavic Review, 61 (2002), pp. 44–53.

Weisbrod, B. ‘Violence and Sacrifi ce: Imagining the Nation in Weimar Germany’, in H. Mommsen, (ed.) The Third Reich between

Vision and Reality: New Perspectives on German History 1918–1945 (Oxford, 2001), pp. 5–22.

Weitz, E. D. ‘Racial Politics without the Concept of Race: Reevaluating Soviet Ethnic and National Purges’, Slavic Review, 61 (2002),

pp. 1–29.

Weitz, J. Hitler’s Banker: Hjalmar Horace Greeley Schacht (London, 1998).

Welch, D. (ed.) Nazi Propaganda (London, 1983).

Welch, D. Propaganda and the German Cinema (London, 2001).

Wellers, G. Les chambers ? gaz ont exist?: Des documents, des temoignages, des chiffres (Paris, 1981).

Werle, G. Justiz-Strafrecht und polizeiliche Verbrechensk?mpfung im Dritten Reich (Berlin, 1989).

Werth, A. Russia at War 1941–1945 (London, 1964).

Wheatcroft, S. ‘More Light on the Scale of Repression and Excess Mortality in the Soviet Union in the 1930s’, in J. A. Getty and R.

Manning (eds) Stalinist Terror: New Perspectives (Cambridge, 1993), pp. 275–90.

Wieczynski, J. (ed.) Operation Barbarossa: the German Attack on the Soviet Union, June 22 1941 (Salt Lake City, 1993).

Wiesen, S. J. ‘Morality and Memory: Refl ections on Business Ethics and National Socialism’’, Journal ofHolocaust Education, 10

(2001), pp. 60–82.

Wild, D. Fragments of Utopia (London, 1998).

Wilhelm, F. Die Polizei im NS-Staat: Die Geschichte ihre Organisation im ?berblick (Paderborn, 1997).

Wilhelm, H.-H. (ed.) Rassenpolitik und Kriegsf?hrung: Sicherheitspolizei und Wehrmacht in Polen und der Sowjetunion (Passau,

1991).

Winkler, D. Frauenarbeit im ‘Dritten Reich’ (Hamburg, 1977).

Winkler, H. A. Der Weg in die Katastrophe: Arbeiter und Arbeiterbewegung in der Weimarer Republik 1930 bis 1933 (Berlin,

1987).

Wolf, N. Kirchner (London, 2003).

Woll, H. Die Wirtschaftslehre des deutschen Faschismus (Munich, 1988).

Wysocki, G. Die Geheimestaatspolizei im Land Braunschweig (Frankfurt am Main, 1997).

Yakupov, N. M. ‘Stalin and the Red Army’, Istoriia SSSR, 5 (1991), pp. 170–76.

Yedlin, T. Maxim Gorky: a Political Biography (Westport, Conn., 1999).

Yekelchyk, S. The Making of a “Proletarian Capital”: Patterns of Stalinist Social Policy in Kiev in the mid-1930s’, Europe – Asia

Studies, 50 (1998), pp. 1229–44.

Young, G. Power and the Sacred in Revolutionary Russia: Religious Activists in the Village (University Park, Pa., 1997).

Young, J. W. Totalitarian Language: Orwell’s Newspeak and its Nazi and Communist Antecedents (Charlottesville, Va., 1991).

Zaleski, E. Planning for Economic Growth in the Soviet Union 1918–1932 (Chapel Hill, NC, 1962).

Zaleski, E. Stalinist Planning for Economic Growth 1933–1952 (London, 1980).

Zarubinsky, O. ‘Collaboration of the Population in Occupied Ukrainian Territory: Some Aspects of the Overall Picture’, Journal of

Slavic Military Studies, 10 (1997), pp. 138–52.

Zayas, A. M. de The Wehrmacht War Crimes Bureau, 1939–1945 (Lincoln, Nebr., 1989).

Zehnpfennig, B. Hitler’s Mein Kampf: Eine Interpretation (Munich, 2000).

Zeidler, M. Reichswehr und Rote Armee 1920–1933 (Munich, 1993).

Zelenin, I. The Implementation of Politics of the Elimination of the Kulaks as a Class (Autumn 1930–1932)’, Istoriia SSSR, 6 (1990),

pp. 172–91.

Zeman, Z. Nazi Propaganda (Oxford, 1973).

Zetterling, N. ‘Loss Ratios on the Eastern Front during World War IF, Journal of Slavic Military Studies, 9 (1996), pp. 895–906.

Zhukrai, V. Stalin: Pravda i loch’ (Moscow, 1996).

Ziegler, H. F. Nazi Germany’s New Aristocracy: the SS Leadership, 1925–1939 (Princeton, NJ, 1989).

Ziemann, B. ‘Germany after the First World War – A Violent Society?’ Journal of Modern European History, 1 (2003), pp. 80–95.

Zitelmann, R. Hitler: the Politics of Seduction (London, 1999).

Zuckermann, F. S. The Tsarist Secret Police in Russian Society, 1880–1917 (London, 1996).

Примечания

Введение

1. H. Kohn The Twentieth Century: a Midway Account of the Western World (London, 1950), p. 65.

2. T. Todorov Hope and Memory: Refl ections on the Twentieth Century (London, 2003), pp. 75–7.

3. Todorov, Hope and Memory, p. 82.

4. A. Besan?on ‘Nazisme et communisme, ?galement criminels’, Vest europ?en, 35 (1997), pp. 3–6. See also W. Dlugoborski ‘Das Problem des Vergleichs von Nationalsozialismus und Stalinismus’ in D. Dahlmann and G. Hirschfeld (eds) Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999), pp. 19–28; E. Jahn’Zum Problem der Vergleichbarkeit von Massenverfolgung und Massenvernichtung’ in ibid., pp. 29–51.

5. S. Courtois, N. Werth, et al. The Black Book of Communism: Crimes, Terror, Repression (Cambridge, Mass., 1999).

6. D. Rayfi eld Stalin and his Hangmen (London, 2004). On Hitler, R. G. Waite The Psychopathie God: Adolf Hitler (New York, 1978); E. H. Schwaab Hitler’s Mind: A Plunge into Madness (New York, 1992); F. Redlich Hitler: Diagnosis of a Destructive Prophet (Oxford, 1999), esp. ch. 9.

7. A. Bullock Hitler and Stalin: Parallel Lives (London, 1991).

8. On Hitler there is the standard two-volume biography by I. Kershaw Hitler: Hubris 1889–1936 (London, 1998) and Hitler: Nemesis 1936–1945 (London, 2000). On Stalin, D. Volkogonov Stalin: Triumph and Tragedy (London, 1991); S. Sebag Montefi ore Stalin: The Court of the Red Tsar (London, 2003).

9. On Germany see M. Burleigh The Third Reich: a New History (London, 2000); on the Soviet Union, R. Service A History of Twentieth-Century Russia (London, 1997).

10. R. H. McNeal Stalin: Man and Ruler (London, 1988), p. 237.

11. F. Genoud (ed.) The Testament of Adolf Hitler (London, 1960), p. 100, entry for 26 February 1945.

12. H. Heiber and D. M. Glantz (eds) Hitler and His Generals: Military Conferences 1942–1945 (London, 2003), p. 388, meeting of the F?hrer with General Reinecke, 7 January 1944.

13. On Stalin see E. van Ree The Political Thought of Joseph Stalin (London, 2002). On Hitler, R. Zitelmann Hitler: the Politics of Seduction (London, 1999); F. L. Kroll Utopie als Ideologie: Geschichtsdenken und politisches Handeln im Dritten Reich (Paderborn, 1998).

14. On German infl ation G. Feldman The Great Disorder: Politics, Economics, and Society in the German Infl ation 1914–1924 (Oxford, 1993); on Soviet infl ation L. E. Hubbard Soviet Money and Finance (London, 1936), chs. 1, 4.

15. V. Serge, The Case of Comrade Tulayev (London, 1968), p. 88.

Глава 1

1. A. Hitler Mein Kampfe ed. D. C. Watt (London, 1969).

2. R. Service Lenin (London, 2000), pp. 462–5.

3. Service, Lenin, p. 467; E. Radzinsky Stalin (London, 1996), pp. 193–4.

4. Service, Lenin, p. 469.

5. B. Bazhanov Avec Staline dans le Kremlin (Paris, 1930), p. 43.

6. D. Volkogonov Stalin: Triumph and Tragedy (London, 1991), pp. 93–4; Bazhanov, Avec Staline dans le Kremlin, p. 48.

7. E. Hanfstaengl Hitler: the Missing Years (London, 1957), p. 108.

8. L. Gruchmann and R. Weber (eds) Der Hitler-Prozess 1924: Wortlaut der Hauptverhandlung vor den Volksgericht M?nchen

(4 vols, Munich, 1997) vol. i, pp. xxxv – xxxvii.

9. O. Gritschner Der Hitler-Prozess und sein Richter Georg Neithardt (Munich, 2001), p. 42.

10. Gruchmann and Weber, Der Hitler-Prozess, vol. iv, p. 1591.

11. Hanfstaengl, Hitler, p. 114; W. R. Hess (ed.) Rudolf Hess: Briefe, 1908–1933 (Munich 1987), p. 322, letter from Hess to Use Pr?hl, 12 May 1924.

12. Gritschner, Der Hitler-Prozess, p. 62.

13. On Stalin, W. Duranty Stalin and Co: The Politburo and the Men who Rule Russia (London, 1949), p. 39; on Hitler, Imperial War

Museum, Speer Collection, Box 369, Part III, exploitation of Albert Speer, ‘Adolf Hitler’, 19 Oct 1945, p. 19. See too, T. Junge Until the Final Hour. Hitler’s Last Secretary (London, 2003), p. 130, who recalled Hitler’s comment after the bomb exploded at his headquarters in July 1944: ‘Well, ladies, everything turned out all right again. Yet more proof that Fate has chosen me for my mission.’ See too, W. S. Allen (ed.) The Infancy of Nazism: The Memoirs of Ex-Gauleiter Albert Krebs 1923–1933 (New York, 1976), p. 181: ‘Providence,’ Hess told Krebs in 1931, ‘has always inspired him [Hitler] to do the right thing.’

14. Duranty, Stalin and Co, p. 38.

15. On his medical history N. Romano-Petrova Stalin’s Doctor: Stalin’s Nurse: A Memoir (Princeton, NJ, 1984), pp. 5–6.

16. On Stalin’s many revolutionary nicknames see The Life of Stalin: a Symposium (London, 1930), p. 3; on Siberia A. V. Baikaloff I Knew Stalin (London, 1940), pp. 27–9.

17. See for example Joseph Stalin: a Short Biography (Moscow, 1949), p. 55, ‘Stalin was Lenin’s closest associate. He had direct charge of all the preparations for the insurrection [in 1917]’ or p. 76, ‘It was Stalin who directly inspired and organized the major victories of the Red Army [in the civil war]’. The same portrait appears in Short History of the Communist Party of the Soviet Union (Moscow, 1942) (so-called ‘Short Course’) pp. 206–7.

18. Joseph Stalin Works, vol. iii, p. 67, ‘What did we expect from the conference?’ in Soldatskaya Pravda, 6 May 1917.

19. Stalin, Works, vol. iii, p. 408, Speech at a meeting of the Central Committee, 16 October 1917.

20. R. Tucker, Stalin as Revolutionary 1879–1929 (New York, 1973), pp. 179–82.

21. Cited in Tucker, Stalin, pp. 178–9; Trotsky’s remark in D. Volkogonov Trotsky: The eternal revolutionary (London, 1996), p. 322.

22. Baikaloff, I Knew Stalin, p. 29.

23. Tucker, Stalin, p. 181; S. Graham Stalin: an Impartial Study of the Life and Work of Joseph Stalin (London, 1931), p. 39.

24. M. Voslensky Nomenklatura: Anatomy of the Soviet Ruling Class (London, 1984), p. 47.

25. Duranty, Stalin and Co, p. 30; E. Lyons Stalin: Czar of all the Russians (London, 1940), pp. 176–7; Baikaloff, I Knew Stalin, p. 28, ‘He spoke haltingly, with a strong Georgian accent; his speech was dull and dry’; Graham, Stalin, pp. 117–19.

26. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, pp. 225–9.

27. Tucker, Stalin, p. 175. ‘There is a dogmatic Marxism,’ Stalin said in a debate in August 1917, ‘and a creative Marxism. I stand on the ground of the latter.’

28. The story of the cutlery in A. H. Birse Memoirs of an Interpreter (London, 1967), p. 160.

29. Tucker, Stalin, p. 212.

30. Baikaloff, I Knew Stalin, p. 85, repeating a story told by Noah Dzhordania.

31. Baikaloff, I Knew Stalin, p. 84.

32. Lyons, Stalin: Czar, p. 175; see too his account in E. Lyons Assignment in Utopia (London, 1937), pp. 381–9: ‘his swarthy face’ had, Lyons recalled, ‘a friendly, almost benignant look’.

33. Graham, Stalin, p. 119: ‘Calm and immobile sits Stalin,’ wrote one observer, ‘with the stone face of a prehistoric dragon, in which alone the eyes are living.’

34. Graham, Stalin, p. 79; Tucker, Stalin, pp. 21 off.

35. S. Sebag Montefi ore Stalin: the Court of the Red Tsar (London, 2003), pp. 1–18 on the suicide of his second wife; A. Reiss (ed.) Molotov Remembers: Inside Kremlin Politics. Conversations with Felix Chuev (Chicago, 1993), pp. 177–8 on Stalin’s drinking habits: ‘Stalin didn’t drink much, although he pushed others to do it. Apparently he considered it a useful way to test people.’

36. Interview with Dmitri Volkogonov, episode 1, Russia’s War documentary, 1997.

37. Tucker, Stalin, p. 209.

38. Graham, Stalin, p. 93.

39. A. Amba I Was Stalin’s Bodyguard (London, 1952) p. 69.

40. E. W. Tennant True Account (London, 1957), pp. 182–3.

41. On his liking for the Austrian Jewish composer before 1914 see B. Hamann Hitler’s Vienna: a Dictator’s Apprenticeship (London, 1999), pp. 64–6, 349.

42. Hamman, Hitler’s Vienna, pp. 398–402; W. Maser (ed.) Hitler’s Letters and Notes (New York, 1977), pp. 27–31.

43. Maser, Letters and Notes, p. 45, letter from Hitler to Anna Popp, 20 October 1914.

44. Maser, Letters and Notes, pp. 52–5, letter from Hitler to Joseph Popp, 1 November 1914.

45. Hitler, Mein Kampf, p. 150.

46. Hitler, Mein Kampf, pp. 186–7. See an analysis of Hitler’s psychological state in F. Redlich Hitler: Diagnosis of a Destructive

Prophet (New York, 1999), pp. 286–317.

47. A. Joachimsthaler Korrektur einer Biographie: Adolf Hitler 1908–1920 (Munich, 1989), pp. 250–53.

48. F. Reck-Malleczewen Diary of a Man in Despair (London, 1995), pp. 22–3.

49. H. Rauschning Hitler Speaks (London, 1939), p. 68; see too the description by one of his interpreters, Eugen Dollmann, in Public Record Offi ce, London, WO 218/4475 Interrogation Report on SS Oberf?ehrer Dollmann [n.d. Aug. 1945], pp. 1–2.

50. H. Hoffmann Hitler Was My Friend (London, 1955), p. 196.

51. Junge, Until the Final Hour, p. 44.

52. Hitler, Mein Kampf, p. 98.

53. IWM Speer Collection, Box S366, Evaluation Report 241, First Prelimnary Report on Hjalmar Schacht, 31 July 1945, p. 1.

54. A. Miskolczy Hitler’s Library (Budapest, 2003), ch. 1.

55. F.-L. Kroll Utopie als Ideologie: Geschichtsdenken und politisches Handeln im Dritten Reich (Paderborn, 1998), pp. 32–4, 56–64; E. Syring Hitler: seine politische Utopie (Frankfurt am Main, 1994), pp. 22–9, 51–93; J. Hermand

Der alte Traum vom neuen Reich: v?lkische Utopien und Nationalsozialismus (Frankfurt am Main, 1988), pp. 147–56, 215ff.

56. See for example P. Pulzer The Rise of Political Anti-Semitism in Germany and Austria (London, 1988), pp. 121ff., 195–207. In May 1918 the small Austrian ‘Workers’ Party’ changed its name to German National Socialist Workers’ Party. ‘National socialist’ ideas were central to much Austrian radical nationalism before 1914. See too, K. D. Bracher The German Dictatorship: the Origins, Structure and Consequences of National Socialism (London, 1971), pp. 72–9.

57. Kroll, Utopie als Ideologie, pp. 49–56; Syring, Hitler, pp. 40–4; P. Longerich The Unwritten Order: Hitler’s Role in the Final Solution (Stroud, 2001), pp. 15–26; K.-U. Merz Das Schreckbild: Deutschland und der Bolschewismus 1917 bis 1921 (Frankfurt am Main, 1995), pp. 457–71.

58. Rauschning, Hitler Speaks, pp. 208–9; Hitler, Mein Kampf, pp. 96–7.

59. Rauschning, Hitler Speaks, p. 211.

60. Hitler, Mein Kampf, p. 269.

61. On Hitler’s medical history Redlich, Hitler: Diagnosis, pp. 223–54.

62. G. Ward Price I Know These Dictators (London, 1937), pp. 9–10; PRO, WO 218/4775, Dollmann interrogation, p. 1.

63. Ward Price, I Know These Dictators, pp. 16–17; see too the account in K. Krause Zehn Jahre Kammerdiener bei Hitler (Hamburg,

1990), pp. 14–21. On champagne over Pearl Harbor see Liddell Hart Archive, King’s College, Hechler Collection, fi le 1, ‘The enemy side of the hill’, p. 93.

64. Krause, Zehn Jahre, pp. 31–2; Junge, Until the Final Hour, pp. 67–70 on Hitler’s eating habits and hostility to meat-eaters.

65. Junge, Until the Final Hour, p. 114.

66. Miskolczy, Hitler’s Library, pp. 3–5.

67. E. H. Schwaab Hitler’s Mind: a Plunge into Madness (New York, 1992), p. 29.

68. Schwaab, Hitler’s Mind, p. 43.

69. F. Genoud (ed.) The Testament of Adolf Hitler: the Hitler-Bormann Documents (London, 1961), p. 95, entry for 25 February 1945.

70. Allen (ed.), Infancy of Nazism, p. 165.

71. Tucker, Stalin, pp. 309–10 on the collective leadership principle; p. 319 for Bukharin quotation.

72. Graham, Stalin, p. 121.

73. I. Zbarsky and S. Hutchinson Lenin’s Embalmers (London, 1998), pp. 11–12; N. Tumarkin Lenin Lives! The Lenin Cult in Soviet Russia (Cambridge, Mass., 1997), pp. 174–5.

74. J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), pp. 13–93, ‘The Foundations of Leninism’; Tucker, Stalin, pp. 316–24; R. W. Daniels The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia (Cambridge, Mass., 1960), pp. 236–8.

75. Stalin, Works, vol. vi, p. 48, ‘On the death of Lenin’, speech of 26 January 1924 to Second All-Union Congress of Soviets.

76. Stalin, Works, vol. vi, pp. 189–90, ‘Foundations of Leninism’, Pravda, May 1924.

77. Stalin, Works, vol. vi, p. 47.

78. Stalin, Works, vol. vi, pp. 191–2.

79. Graham, Stalin, pp. 78–9.

80. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, pp. 104–5. On the contest with Trotsky see too R. W. Daniels Trotsky, Stalin and Socialism (Boulder, Colo., 1991); Y. Felshtinsky ‘Lenin, Trotsky, Stalin and the Left Opposition in the USSR, 1918–1928’, Cahiers du Monde russe et sovi?tique, 31 (1990), pp. 570–73.

81. Stalin, Works, vol. vi, p. 373, Trotskyism or Leninism?’ speech 19 November 1924; Tucker, Stalin, pp. 340–44.

82. Tucker, Stalin, pp. 353–4.

83. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, p. 134.

84. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy’, p. 113.

85. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, p. 135.

86. L. Trotsky My Life: an Attempt at an Autobiography (London, 1970), p. 554.

87. Stalin, On the Opposition, p. 865, speech at plenum of the Central Committee, 23 October 1927.

88. Stalin, On the Opposition, pp. 867, 883.

89. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, pp. 175–8; Zbarsky and Hutchinson, Lenin’s Embalmers, pp. 61–2 for the description of Bukharin. See too S. Cohen Bukharin and the Bolshevik Revolution: A Political Biography 1888–1938 (New York, 1980) for the standard account.

90. On the emergence of the ‘right opposition’ see C. Merridale, ‘The Reluctant Opposition: the Right “Deviation” in Moscow 1928’, Soviet Studies, 41 (1989), pp. 382–400.

91. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, p. 177.

92. Merridale, ‘Reluctant Opposition’, pp. 384–8; see too idem, Moscow Politics and the Rise of Stalin: the Communist Party in the Capital 1925–32 (London, 1990) esp. chs 2–3; R. Medvedev Nikolai Bukharin: The Last Years (New York, 1980), pp. 17–18.

93. A. Avtorkhanov Stalin and the Soviet Communist Party: a Study in the Technology of Power (Munich, 1959) pp. 117–18.

94. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, p. 186; Avtorkhanov, Stalin and the Communist Party, pp. 124–5, 152–3. For a more critical assessment of the claim for a right ‘deviation’ see M. David-Fox ‘Memory, Archives, Politics. The Rise of Stalin in Avtorkhanov’s Technology of Power\ Slavic Review, 54 (1995), pp. 988–1003. On Molotov’s elevation, see D. Watson Molotov and Soviet Government: Sovnarkom, 1930–41 (London, 1996), pp. 27–44; R. G. Suny ‘Stalin and his Stalinism: power and authority in the Soviet Union, 1930–53’ in I. Kershaw and M. Lewin (eds) Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison (Cambridge, 1997), pp. 33–5.

95. Avtorkhanov, Stalin and the Communist Party, pp. 156–7; J. Brooks Thank You, Comrade Stalin! Soviet Public Culture from Revolution to Cold War (Princeton, NJ, 2000), pp. 59–61; J. Gooding Rulers and Subjects: Government and People in Russia 1801–1991 (London, 1996), pp. 199–200.

96. D. Orlow The History of the Nazi Party: Volume I, 1919–1933 (Newton Abbot, 1973), p. 49.

97. Orlow, History of the Nazi Party: I, pp. 52–3.

98. Hess, Rudolf Hess: Briefe, p. 363, letter from Hess to Klara and Fritz Hess, 2 March 1925. Speech in C. Vollnhals (ed.) Hitler: Reden, Schriften und Anordnungen Februar 1925 bis Januar 1933 (12 vols, Munich, 1992), i, p. 14–28.

99. P. Stachura Gregor Strasser and the Rise of Nazism (London, 1983), pp. 11–26; U. Kissenkoetter Gregor Strasser und die NSDAP (Stuttgart, 1978), pp. 22–5.

100. Stachura, Strasser, p. 38.

101. Hess, Rudolf Hess: Briefe, p. 368, letter from Hess to Klara and Fritz Hess, 24 April 1925.

102. Orlow, History of the Nazi Party: I, pp. 68–70; I. Kershaw Hitler: Hubris 1889–1936 (London, 1998), pp. 274–7.

103. Stachura, Strasser, p. 51; see too Kissenkoetter, Gregor Strasser, p. 24.

104. Stachura, Strasser, pp. 51–3; see on Hitler’s economic views R. Zitelmann Hitler: The Politics of Seduction (London, 1999), esp. part iv, pp. 198–269.

105. Orlow, History of the Nazi Party: I, pp. 135–6, 143.

106. P. Longerich Die braunen Bataillone: Geschichte der SA (Munich, 1989), pp. 15–33; Orlow, History of the Nazi Party: I, pp. 211–13.

107. K. Gossweiler Die Strasser-Legende (Berlin, 1994), p. 19; Kissenkoetter, Gregor Strasser, pp. 41–7.

108. C. Fischer Stormtroopers: a Social, Economic and Ideological Analysis 1929–1935 (London, 1983) pp. 5–6; H. A. Turner (ed.) Hitler: Memoirs of a Confi dant (New Haven, Conn. 1985), pp. 28–31.

109. Stachura, Strasser, p. 101.

110. Stachura, Strasser, pp. 101–13; Kissenkoetter, Gregor Strasser, pp. 123–30, 162–77.

111. Avtorkhanov, Stalin and the Communist Party, p. 124.

112. S. Cohen Rethinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917 (Oxford, 1985), ch. 3. See the discussion in S. Blank ‘Soviet Institutional Development during NEP: A Prelude to Stalinism’, Russian History, 9 (1982), pp. 325–46; Daniels, Conscience of the Revolution, pp. 398–401, 408–11; S. Farber Before Stalinism: the Rise and Fall of Soviet Democracy (Cambridge, 1990) pp. 149 ff. on the absence of any independent political activity long before Stalinism.

113. Stachura, Strasser, p. 124; Medvedev, Nikolai Bukharin, p. 161.

114. Stalin, Works, vol. xiii, p. 41, speech to First Ail-Union Conference of Leading Personnel of Socialist Industry, 4 February 1931.

115. Stalin, Works, vol. xiii, p. 42.

116. H. Kuromiya Stalin’s Industrial Revolution: Politics and Workers, 1928–1932 (Cambridge, 1988), p. 5.

117. Kuromiya, Stalin’s Industrial Revolution, p. 17; J. Hughes ‘Capturing the Russian Peasantry: Stalinist Grain Procurement Policy and the “Urals-Siberian” Method’, Slavic Review, 53 (1994), pp. 77–8. See too J. Hughes Stalin, Siberia and the crisis of the New Economic Policy (Cambridge, 1991), esp. chs 5–6.

118. Hughes, ‘Capturing the Peasantry’, p. 87; J. Hughes ‘Re-evaluating Stalin’s Peasant Policy 1928–30’ in J. Pallot (ed.) Transforming Peasants: Society, State and the Peasantry 1861–1930 (London, 1998), pp. 242–50, 255–6.

119. Hughes, ‘Capturing the Peasantry’, pp. 80–81; M. Lewin Russian Peasants and Soviet Power: a Study of Collectivization (New York, 1975) chs 16–17.

120. R. C. Nation Black Earth, Red Star: A History of Soviet Security Policy 1917–1991 (Ithaca, NY, 1992), p. 61; Kuromiya, Stalin’s Industrial Revolution, p. 15; on the fate of bourgeois experts see N. Jasny Soviet Economists of the Twenties (Cambridge, 1972), pp. 119, 127, 144.

121. R. W. Davies, M. Harrison and S. G. Wheatcroft (eds) The Economic Transformation of the Soviet Union 1913–1945 (Cambridge, 1994), pp. 113–14, 290.

122. L. Viola Peasant Rebels under Stalin: Collectivization and the Culture of Peasant Resistance (Oxford, 1996), pp. 105, 139–40; see too T. Macdonald ‘A Peasant Rebellion in Stalin’s Russia’ in L. Viola (ed.) Contending with Stalinism: Soviet Power and Popular Resistance in the 1930s (Ithaca, NY, 2002), pp. 84–108.

123. Viola, Peasant Rebels, pp. 171–2.

124. Davies, Harrison and Wheatcroft, Economic Transformation, p. 68.

125. R. W. Davies, O. V. Khlevniuk, E. A. Rees, L. P. Kosheleva and L. A. Rogovaya (eds) The Stalin-Kaganovich Correspondence

1931–1936 (New Haven, Conn. 2003) pp. 180–81, letter from Stalin to Kaganovich, 11 August 1932. On the famine see S. G. Wheatcroft ‘More Light on the Scale of Repression and Excess Mortality in the Soviet Union in the 1930s’ in J. A. Getty and R. Manning (eds) Stalinist Terror: New Perspectives (Cambridge, 1993) pp. 278–89. Extrapolations from the demographic data suggest excess mortality of 4–5 million in total attributable to famine and its effects.

126. J. Rossman ‘A Workers’ Strike in Stalin’s Russia’ in Viola (ed.), Contending with Stalinism, pp. 45–6; J. Haslam ‘Political Opposition to Stalin and the Origins of the Terror in Russia, 1932–1936’, The Historical Journal, 29 (1986), pp. 396–9; B. Starkov ‘Trotsky and Ryutin: from the history of the anti-Stalin resistance in the 1930s’ in T. Brotherstone and P. Dukes (eds) The Trotsky Reappraisal (Edinburgh, 1992), pp. 71–3.

127. Kuromiya, Stalin’s Industrial Revolution, p. 21.

128. R. G. Suny ‘Stalin and his Stalinism’, in I. Kershaw and M. Lewin (eds) Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison (Cambridge, 1997), pp. 46–7.

129. Lewin, Russian Peasants, p. 448.

130. R. Gaucher Opposition in the USSR, 1917–1967 (New York, 1969), p. 270.

131. The standard work is H. James The German Slump: Politics and Economics 1924–1936 (Oxford, 1986); see too J. von Kr?dener (ed.) Economic Crisis and Political Collapse: the Weimar Republic 1924–1933 (Oxford, 1990).

132. S. Haffner Defying Hitler: a Memoir (London, 2002), p. 68.

133. D. Schumann Politisches Gewalt in der Weimarer Republik 1919–1933 (Essen, 2000), pp. 320, 335–7.

134. Zitelmann, Hitler, pp. 33–53, 62–75. ‘Our Party,’ Hitler announced in a speech in 1920, ‘must have a revolutionary character’; or in 1921, The salvation of Germany can only come… through revolution’ (p. 62).

135. T. Abel Why Hitler Came into Power: an Answer Based on the Original Life Stories of Six Hundred of his Followers (New York, 1938), p. 93.

136. Haffner, Defying Hitler, p. 71.

137. Stachura, Strasser, p. 76.

138. See P. Fritzsche Germans into Nazis (Cambridge, Mass., 1998), pp. 209ff. In general see C. Fischer The Rise of the Nazis (Manchester, 2002); M. Broszat Hitler and the Collapse of Weimar Germany (Leamington Spa, 1987); H. A. Turner Hitler’s Thirty Days to Power: January 1933 (London, 1996).

139. Avtorkhanov, Stalin and the Communist Party, pp. 1–2.

140. J. Biesemann Das Erm?chtigungsgesetz als Grundlage der Gesetzgebung im nationalsozialistischen Staat (M?nster, 1985), pp. 279–82.

141. Stalin, Works, vol. xiii, p. 354.

142. Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, p. 198.

143. J. Toland Adolf Hitler (New York, 1976), p. 361; H. Burden The Nuremberg Party Rallies: 1923–39 (London, 1967), pp. 76, 80–81.

144. Longerich, Die braunen Bataillone, p. 184. By mid-1934 the SA numbered 4.5 million. On the background see K. Heiden The F?hrer (New York, 1944), pp. 570–82; Kershaw, Hitler: Hubris, pp. 500–507.

145. Kershaw, Hitler: Hubris, p. 517.

146. Details in H.-G. Seraphim (ed.) Das politische Tagebuch Alfred Roenbergs aus den Jahren 1934/35 und 1939/40 (G?ttingen, 1956), pp. 33–5.

147. M. Domarus Hitler: Reden und Proklamationen 1932–1945: Band I Triumph (Munich, 1965), p. 405.

148. Domarus, Hitler: Reden, p. 406.

149. Domarus, Hitler: Reden, pp. 424–5.

150. A. Knight Who Killed Kirov? The Kremlin’s Greatest Mystery (New York, 1999), p. 115.

151. Knight, Who Killed Kirov? pp. 172–4; Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, p. 200.

152. Knight, Who Killed Kirov? pp. 169–70; Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, pp. 205–6.

153. Knight, Who Killed Kirov? p. 183.

154. Knight, Who Killed Kirov? pp. 197–8; Getty and Manning, Stalinist Terror, pp. 45–9; M. Lenoe ‘Did Stalin Kill Kirov and Does it Matter?’, Journal of Modern History, 74 (2002), pp. 352–80.

155. On the ‘Lex Kirov’ Volkogonov, Stalin: Triumph and Tragedy, p. 208.

156. V. M. Berezhkov At Stalin’s Side (New York, 1994), p. 10.

Глава 2

1. D. Beetham Max Weber and the Theory of Modern Politics (London, 1974), p. 236.

2. A. Avtorkhanov The Communist Party Apparatus (Chicago, 1966), p. 52.

3. V. Garros, N. Korenevskaya and T. Lahusen (eds) Intimacy and Terror: Soviet Diaries of the 1930s (New York, 1995), pp. 205–6, diary of Galina Shtange, 12 December 1937, p. 357, diary of Lyubov Shaporina, 12 December 1937.

4. Garros et al., Intimacy and Terror, p. 206.

5. Garros et al., Intimacy and Terror, p. 357.

6. S. Labin Stalin’s Russia (London, 1949), p. 34.

7. L. Siegelbaum and A. Sokolov (eds) Stalinism as a Way of Life (New Haven, Conn., 2000), pp. 159–63; K.Petrone Life Has Become More Joyous, Comrades: Celebrations in the Time of Stalin (Bloomington, Ind., 2000), p. 175.

8. S. Davies Popular Opinion in Stalin’s Russia: Terror, Propaganda and Dissent 1934–1941 (Cambridge, 1997), pp. 102–12.

9. Davies, Popular Opinion, p. 112.

10. P. Hubert Uniformierter Reichstag: Die Geschichte der Pseudo-Volksvertretung 1933–1945 (D?sseldorf, 1992), pp. 88, 265; R. Gellateley Backing Hitler: Consent and Coercion in Nazi Germany (Oxford, 2001), pp. 15–16.

11. Hubert, Uniformierter Reichstag, p. 281.

12. Hubert, Uniformierter Reichstag, pp. 249–51, 274; IWM, FO 645, Box 156, testimony of Albert G?ring, 25 September 1945, for details on voting ‘no’.

13. Hubert, Uniformierter Reichstag, p. 237.

14. J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), p. 557, ‘On the Draft Constitution of the U.S.S.R.’, speech of 25 November 1936.

15. Ibid.

16. H. von Kotze and H. Krausnick (eds) ‘Es spricht der F?hrer’: 7 exemplarische Hitler-Reden (G?tersloh, 1966), p. 142, speech by Hitler to party district leaders, 29 April 1937.

17. Stalin, Problems, pp. 550–51; see too G. B. Carson Electoral Practices in the USSR (New York, 1955), pp. 50–52.

18. Hubert, Uniformierter Reichstag, pp. 61, 87; Kotze and Krausnick, ‘Es spricht der F?hrer’, p. 120.

19. Kotze and Krausnick, ‘Es spricht der F?hrer’, p. 140.

20. G. Neesse Die NSDAP: Versuch einer Rechtsdeutung (Stuttgart, 1935), pp. 143–5; Hubert, Uniformierter Reichstag, p. 240.

21. H. Rauschning Hitler Speaks (London, 1939), p. 199. Hitler told Rauschning that ‘there is no such thing as unlimited power… Even the most extreme autocrat is compelled to correct his absolute will by existing conditions.’

22. A. L. Unger Constitutional Development in the USSR: a Guide to Soviet Constitutions (London, 1981), pp. 50–52, 59–72.

23. The Constitution of the USSR. (Moscow, 1937), pp. 7–9.

24. Hubert, Uniformierter Reichstag, pp. 59–61; J. Biesemann Das Erm?chtigungsgesetz als Grundlage der Gesetzgebung im nationalsozialistischen Staat (M?nster, 1985), pp. 51–4, 381–2. On Hitler’s ideas of an advisory senate, Mein Kampf, vol. ii, pp. 501–2.

25. Hubert, Uniformierter Reichstag, pp. 58–63; M. Domarus (ed.) Hitler: Reden und Proklamationen 1932–1945: Band I, Triumph (Munich, 1965), p. 429; M. Moll (ed.) ‘F?hrer-Erlasse’, 1939–1945 (Stuttgart, 1997), pp. 49–50.

26. Labin, Stalin’s Russia, p. 31.

27. E. Lyons Assignment in Utopia (London, 1937).

28. E. van Ree The Political Thought of Joseph Stalin (London, 2002), pp. 148–9; see too J. Stalin Works (13 vols, Moscow, 1953–

55), vol. i., pp. 371–2 for his early views in ‘Anarchism or Socialism’, December 1906/January 1907. He distinguished two kinds of dictatorship – of the majority, ‘dictatorship of the street, of the masses, a dictatorship directed against all oppressors’, and a dictatorship of a minority or clique, which ‘tightens the noose around the neck of the majority’.

29. E. Mawdsley and S. White The Soviet Elite from Lenin to Gorbachev: The Central Committee and its Members 1917–1991 (Oxford, 2000), pp. 126–7; D. Volkogonov Stalin: Triumph and Tragedy (London, 1991), p. 217.

30. M. David-Fox and D. Hoffmann ‘The Politburo Protocols 1919–40’, Russian Review, 55 (1996), pp. 99–100; I. Pavlova The Strength and Weakness of Stalin’s Power’, in N. Rosenfeldt, B. Jensen and E. Kulavig (eds) Mechanisms of Power in the Soviet Union (London, 2000), p. 30; O. V. Khlevniuk Politburo – mekhanizmy politicheskoi vlasti v 1930-e gody (Moscow, 1996), pp. 330–31.

31. Mawdsley and White, Soviet Elite, p. 126; Khlevniuk, Politburo, pp. 288, 332–3; J. L?wenhardt, J. Ozinga and E. van Ree The Rise and Fall of the Soviet Politburo (London, 1992), pp. 34–5.

32. Khlevniuk, Politburo, pp. 246–52.

33. See, for example, the effects of a long Stalin holiday, from 30 June to 31 October 1935, in R. W. Davies, O. V. Khlevniuk, E. A. Rees, P. K. Liudmila and A. R. Larisa (eds) The Stalin – Kaganovich Correspondence 1931–1936 (New Haven, Conn., 2003), pp. 209–35.

34. T. J. Colton Moscow: Governing the Socialist Metropolis (Cambridge, Mass., 1995), p. 324–5, for Stalin’s close attention to the rebuilding of Moscow.

35. Khlevniuk, Politburo, pp. 290–91; see too M. Djilas Conversations with Stalin (New York, 1962), pp. 76–7: ‘It was at these dinners that the destiny of the vast Russian land, of the newly acquired territories, and, to a considerable degree, of the human race was decided.’ Djilas concluded, ‘At these dinners the Soviet leaders were at their closest, most intimate with each other.’

36. N. Rosenfeldt ‘“The Consistory of the Communist Church”: The Origins and Development of Stalin’s Secret Chancellery’, Russian History, 9 (1982), pp. 308–15, 318; N. Rosenfeldt, The Importance of the Secret Apparatus of the Soviet Communist Party during the Stalin Era’, in Rosenfeldt, Jensen and Kulavig, Mechanisms of Power, pp. 40–59; Pavlova, ‘Strengths and Weaknesses’, pp. 29–36. On Stalin’s regular access to secret intelligence on states abroad see V. V. Poznyakov ‘The Soviet Intelligence Services and the Government: Information and Military-Political Decisions from the early 1920s to the early 1950s’, in Rosenfeldt, Jensen and Kulavig, Mechanisms of Power, p. 107.

37. Rosenfeldt, ‘The Consistory of the Communist Church’, pp. 315–17, 321.

38. S. S. Montefi ore Stalin: the Court of the Red Tsar (London, 2003), pp. 59–60.

39. A. Knight Beria: Stalin’s First Lieutenant (London, 1993), pp. 172–3; Montefi ore, Court of the Red Tsar, p. 559.

40. Rosenfeldt, ‘The Consistory of the Communist Church’, pp. 320–23.

41. V. Serge The Case of Comrade Tulayev (London, 1968), pp. 257–8. See too V. Serge Memoirs of a Revolutionary 1901–1941 (Oxford, 1967), pp. 284 ff.

42. Kotze and Krausnick, ‘Es spricht der F?hrer’, p. 117.

43. J. ?hquist Das Reich des F?hrers (Bonn, 1943), p. 157.

44. H. Brausse Die F?hrungsordnung des deutschen Volkes: Grundlegung einer F?hrungslehre (Hamburg, 1940), pp. 54–60; Neesse, Die NSDAP, pp. 145–7: The F?hrer is the living embodiment of the majority of the people.’

45. Hubert, Uniformierter Reichstag, pp. 132–7.

46. Moll, F?hrer Erlasse, pp. 48–9; E. H. Schwaab Hitler’s Mind: a Plunge into Madness (New York, 1992), p. 43 cites Hans Frank: ‘In the formulation of the law, the historical will of the F?hrer is implemented, and the fulfi lment of this historical will of the F?hrer is not contingent on any prerequisites of the laws of the state.’

47. IWM, FO 645 Box 161, testimony of Baldur von Schirach, 15 September 1945, p. 5.

48. Kotze and Krausnick, ‘Er spricht der F?hrer’, p. 160.

49. D. Orlow The History of the Nazi Tarty. Vol. 2: 1933–1945 (Newton Abbot, 1973), pp. 333–6.

50. Orlow, History of the Nazi Party, pp. 422–3, 458–9, 466.

51. Hubert, Uniformierter Reichstag, pp. 57, 220–26.

52. A. Resis (ed.) Molotov Remembers: Inside Kremlin Politics (Chicago, 1993), pp. 38–9.

53. See the discussion of ‘weak dictator’ in Moll, F?hrer Erlasse, pp. 9–29; see too D. Rebentisch F?hrerstaat und Verwaltung im Zweiten Weltkrieg (Stuttgart, 1989).

54. H. Mommsen ‘Hitlers Stellung im nationalsozialistischen Herrschaftssystem’, in G. Hirschfeld and L. Kettenacker (eds) Der F?hrerstaaf: Mythos und Realit?t (Stuttgart, 1981), pp. 43–70.

55. See, for example, J. P. Duffy Hitler Slept Late And Other Blunders That Cost Him the War (New York, 1991), esp. ch 11 ‘profi le of a bungler’. On Hitler’s work pattern in the 1930s see K. Krause Zehn Jahre Kammerdiener bei Hitler (Hamburg, 1950), pp. 13–22, who describes his daily routine in the 1930s and early in the war.

56. See Pavlova, ‘Strengths and Weaknesses’, pp. 23–37; S. Pons ‘Stalinism and Party Organisation (1933–48)’, inj. Channon (ed.) Politics, Society and Stalinism in the USSR (London, 1998), pp. 93–4.

57. G. A. Bordiougov ‘The Transformation of the Policy of Extraordinary Measures into a Permanent System of Government’, in Rosenfeldt, Jensen and Kulavig, Mechanisms of Power, pp. 122–40.

58. See, for example, I. Kershaw ‘Working Towards the F?hrer: refl ections on the nature of the Nazi dictatorship’, in I. Kershaw and M. Lewin (eds) Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison (Cambridge, 1997), pp. 88–107.

59. See, for example, S. Fitzpatrick ‘Blat in Stalin’s Time’, in S. Lovell, A. Ledeneva and A. Rogachevskii (eds) Bribery and Blat in

Russia: Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s (London, 2000), pp. 169–76; E. Belova ‘Economic Crime and Punishment’, in P. R. Gregory Behind the Fa?ade of Stalin’s Command Economy (Stanford, 2001), pp. 133–42.

60. See, for example, Belova, ‘Economic Crime’, pp. 134–5; D. R. Shearer Industry, State, and Society in Stalin’s Russia, 1926–34 (Ithaca, NY, 1996), pp. 196–203, 208–10.

61. Resis, Molotov Remembers, p. 181.

62. Resis, Molotov Remembers, pp. 181–3.

63. Montefi ore, Court of the Red Tsar.

64. Ironically one of the few people he did address with the familiar ‘Du’ was Ernst R?hm, murdered on his orders in 1934.

65. R. J. Overy Interrogations: the Nazi Elite in Allied Hands (London, 2001), pp. 132–40.

66. Resis, Molotov Remembers, p. 183.

67. B. Bromage Molotov: the Story of an Era (London, 1956); Montefi ore, Court of the Red Tsar, pp. 34–5.

68. S. Beria Beria, My Father: Inside Stalin’s Kremlin (London, 2001), p. 165; Volkogonov, Triumph and Tragedy, pp. 249–52.

69. Davies et al., The Stalin – Kaganovich Correspondence, pp. 21–36.

70. Resis, Molotov Remembers, p. 232.

71. Beria, Beria, My Father, p. 160; on Zhdanov’s death see J. Brent and V. Naumov Stalin’s Last Crime: the Plot against the Jewish Doctors, 1948–1953 (London, 2002).

72. Beria, Beria, My Father, pp. 141–2.

73. T. H. Rigby ‘Was Stalin a Loyal Patron?’ Soviet Studies, 38 (1986), pp. 313–14, 17–19.

74. See A. Kube Pour le merite und Hakenkreuz: Hermann G?ring im Dritten Reich (Munich, 1986).

75. R. Reuth Goebbels (London, 1993).

76. T. Junge Until the Final Hour: Hitler’s Last Secretary (London, 2003), p. 94. On Himmler, P. Padfi eld Himmler: Reichsf?hrer SS (London, 1990).

77. F. Genoud (ed.), The Testament of Adolf Hitler: the Hitler – Bormann Documents (London, 1961), p. 104.

78. IWM, Speer Collection, Box S369, FIAT Report 19, ‘Adolf Hitler’, pp. 3–4.

79. P. Huttenberger ‘Nationalsozialistische Polykratie’, Geschichte und Gesellschaft, 2 (1976), pp. 419–42; K. Hildebrand ‘Monokratie oder Polykratie? Hitlers Herrschaft und das Dritte Reich’, in Hirschfeld and Kettenacker, Der ‘‘F?hrer-straaf, pp. 73–96.

80. Beria, Beria, My Father, p. 157; Resis, Molotov Remembers, p. 181.

81. IWM, Speer Collection, Box 5369, FIAT Report, 19, p. 3.

82. Dollmann in PRO, WO 218/4475, interrogation of Eugen Dollmann (August 1945), p. 1; G. W. Price I Know These Dictators (London, 1937), pp. 9–10: ‘His bearing remains tranquil until his attention is aroused by some political remark. Then his eyes light up, his relaxed frame stiffens, and in a hoarse, sombre voice, he pours forth a voluble reply.’

83. IWM, Speer Collection, Box S369, FIAT Report 19, Albert Speer ‘Adolf Hitler’ 19 October, 1945, p. 9.

84. Junge, Until the Final Hour, p. 85.

85. Reichsgesetzblatt, 1936, Part I, p. 887; BA-B, R26 IV/4, ‘Sitzung des kleinen Ministerrats’, 21 October 1936, p. 2: ‘the full power of the Minister President [G?ring] is unlimited’. Heinrich Lammers, head of the Reich Chancellery, described the nature of this power after the war: ‘G?ring… under whose jurisdiction all Government and Party units were subordinate’. See IWM, FO645 Box 159, ‘Notes on Legislation and Measures for the Defence of the Reich’, 17 October, 1945.

86. IWM, Speer Collection, Box S369, FIAT Report 19, Part III, ‘Exploitation of Albert Speer’, pp. 9–10.

87. Volkogonov, Triumph and Tragedy, pp. 240–41.

88. Resis, Molotov Remembers, pp, 179–80.

89. Krause, Zehn Jahre, p. 22.

90. Resis, Molotov Remembers, p. 180.

91. Resis, Molotov Remembers, p. 29.

92. R. J. Overy Goering the ‘Iron Man’ (London, 1984), pp. 59–75.

93. G. P. Megargee Inside Hitler’s High Command (Lawrence, Kans., 2000), pp. 44–8; IWM, FO 645, Box 158, memorandum by Wilhelm Keitei ‘The position and powers of the Chief of OKW, 9 October 1945, pp. 1–4; W. Deist ‘Die Wehrmacht des Dritten Reiches’, in W. Deist et al. Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg: Band I (Stuttgart, 1979), pp. 501–20.

94. ‘Weisung Adolf Hitlers an die Wehrmacht von 3 April 1939’, H. Michaelis and E. Schraepler (eds) Ursachen und Folgen vom deutschen Zusammenbruch 1918 bis 1945 (Berlin, 1967), vol. xiii, p. 212.

95. See R. J. Overy ‘Strategic Intelligence and the Outbreak of the Second World War’, War in History, 5 (1998), pp. 456–64.

96. IWM, Case XI, document book ib, p. 133, Fritzsche affi davit, 29 June 1948; E. Fr?hlich (ed.) Die Tageb?cher von Joseph Goebbels: Teil I, Aufzeichnungen 1923–1941, vol. vii (Munich, 1998), p. 87.

97. H. von Kotze (ed.) Heeresadjutant bei Hitler 1938–1945: Aufzeichnungen des Majors Engel (Stuttgart, 1974), p. 60; H. Groscurth Tagebuch eines Abwehroffi ziers (Stuttgart, 1970), p. 128, entries for 28, 30 September 1938.

98. J. Toland Adolf Hitler (London, 1976), p. 571.

99. B. Whaley Codeword Barbarossa (Cambridge, Mass., 1973), p. 211.

100. On Stalin’s letter see A. M. Nekrich Pariahs, Partners, Predators: German-Soviet Relations 1922–1941 (New York, 1997), p. 22; C. Roberts ‘Planning for War: the Red Army and the Catastrophe of 1941’, Europe – Asia Studies, 47 (1995), p. 1319.

101. R. McNeal Stalin: Man and Ruler (London, 1988), p. 238.

102. Resis, Molotov Remembers, p. 22; Knight, Beria, p. 109.

103. On Stalin, Resis, Molotov Remembers, p. 25; O. Dietrich The Hitler I Knew (London, 1955), p. 47. Also L. E. Hill (ed.) Die Weizs?cker-Papiere 1933–50 (Frankfurt am Main, 1974), p. 164, entry for 7 September 1939.

104. N. von Below At Hitler’s Side: The Memoirs of Hitler’s Luftwaffe Adjutant 1937–1945 (London, 2003), pp. 32–3.

105. E. Radzinsky Stalin (London, 1996), pp. 451–2.

106. von Below, At Hitler’s Side, p. 33.

107. On the offi ce see Brausse, F?hrungsordnung, p. 52; on the succession N. Zitelmann Hitler: the Politics of Seduction (London, 1999), p. 383.

108. Zitelmann, Hitler, pp. 383–7; on the special nature of Hitler’s leadership Brausse, F?hrungsordnung, pp. 54–5, 60.

109. W. Taubman Khrushchev: the Man and his Era (New York, 2003), pp. 3–17.

Глава 3

1. Pravda, 19 December 1939, ‘About Stalin’.

2. Uncensored Germany: Letters and News Sent Secretly from Germany to the German Freedom Party (London, 1940), pp. 23–4.

3. I. Zbarsky and S. Hutchinson Lenin’s Embalmers (London, 1998), pp. 164–5; S. Fenander ‘Author and Autocrat: Tertz’s Stalin and the Ruse of Charisma’, Russian Review, 58 (1999), p. 295.

4. P. Grigorenko Memoirs (London, 1983), p. 219; P. Deriabin with J. C. Evans Inside Stalin’s Kremlin (Washington, DC, 1998), pp. x – xi.

5. A. Speer Inside the Third Reich: Memoirs (London, 1970), pp. 488–9.

6. Imperial War Museum, London, Aus deutsche Urkunden. Letters from British censor’s offi ce, n.d. but c. 1945.

7. I. Kershaw The ‘Hitler Myth’: Image and Reality in the Third Reich (Oxford, 1987), pp. 264–6.

8. W. Lewis The Hitler Cult (London, 1939); E. Alexander Der Mythos Hitler (Zurich, 1937).

9. See S. Labin Stalin’s Russia (London, 1949), pp. 6Iff for contemporary views of the Stalin cult.

10. A. Hitler Mein Kampf (ed. D. C. Watt, London, 1969), pp. 403, 408–9; R. Zitelmann Hitler: the Politics of Seduction (London, 1999), p. 391.

11. H. Trevor-Roper (ed.) Hitler’s Table Talk, 1941–1944 (London, 1973), pp. 385–6, 508, conversation of 31 March 1942 and 31 May 1942.

12. G. Macdonogh The Last Kaiser: William The Impetuous (London, 2000), p. 453.

13. J. Stalin Foundations of Leninism (New York, 1939), p. 59.

14. Stalin, Foundations, pp. 110, 118.

15. J. Stalin Works (13 vols, Moscow, 1952–55), vol. xiii, pp. 107–9, ‘Talk with the German author Emil Ludwig’, 13 December 1931.

16. D. Brandenberger and A. Dubrovsky ‘“The People need a Tsar”: the Emergence of National Bolshevism as Stalinist Ideology 1931–1941’, Europe – Asia Studies, 50 (1998), pp. 873–92; see too D. Brandenberger National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity 1931–1956 (Cambridge, Mass., 2002), pp. 56–8, 86–90, 100–03.

17. A. Resis (ed.) Molotov Remembers: Inside Kremlin Politics. Conversations with Felix Chuev (Chicago, 1993), pp. 181, 213.

18. E. van Ree The Political Thought of Joseph Stalin (London, 2002), p. 163.

19. Voprosy Istorii, 1953, no. 11.

20. B. Rosenthal New Myth, New World: from Nietzsche to Stalin (Pittsburgh, 2002), p. 377.

21. R. Bendix Max Weber: an Intellectual Portrait (London, 1966), pp. 299–307; J. Winckelmann (ed.) Max Weber: gesammelte politische Schrifte (T?bingen, 1958), pp. 505fr, ‘Politik als Beruf, October 1919.

22. D. Beetham Max Weber and the Theory of Modern Politics (London, 1974), p. 227.

23. W. G. Runciman (ed.) Max Weber: Selections in Translation (London, 1974), p. 226.

24. Rosenthal, New Myth, New World, p. 377.

25. A. Storr (ed.) The Essential Jung: Selected Writings (London, 1983), pp. 191, 202–3.

26. A. Kolnai The War Against the West (London, 1938), p. 159.

27. G. Scheele The Weimar Republic: Overture to the Third Reich (London, 1946), pp. 229–30.

28. B. G. Rosenthal ‘Nietzsche, Nationality, Nationalism’, in A. Freifeld, P. Bergmann and B. G. Rosenthal (eds) East Europe reads Nietzsche (New York, 1998), pp. 190–97; M. L. Loe ‘Gorky and Nietzsche: the Quest for a Russian Superman’, in B. G. Rosenthal (ed.) Nietzsche in Russia (Princeton, NJ, 1986), pp. 251–2.

29. Y. Yevtushenko (ed.) Twentieth-Century Russian Poetry (London, 1993), p. 81; on the use of religious imagery and metaphor see N. Tumarkin Lenin Lives! The Lenin Cult in Soviet Russia (Cambridge, Mass., 1997), pp. 18–23; M. D. Steinberg Proletarian Imagination: Self, Modernity, and the Sacred in Russia, 1910–1925 (Ithaca, NY, 2002), pp. 254–5, 273–8.

30. Tumarkin, Lenin Lives! p. 21; on Lunacharsky see A. L. Tait ‘Lunacharsky: a “Nietzschean Marxist”?’, in Rosenthal, Nietzsche in Russia, pp. 275–92.

31. On the Tsar cult and its decline see O. Figes and B. Kolonitskii Interpreting the Russian Revolution: the Language and Symbols of 1917 (New Haven, Conn., 1999), chs 1–2; Tumarkin, Lenin Lives! pp. 6–12.

32. Pravda, 18 December 1939.

33. W. Laqueur Stalin: the Glasnost Revelations (London, 1990), p. 180.

34. Tumarkin, Lenin Lives! pp. 54–5.

35. I. Bonnell Iconography of Power: Soviet Political Posters under Lenin and Stalin (Berkeley, Calif., 1997), pp. 140–54; S. Davies Popular Opinion in Stalin’s Russia: Terror, Propaganda and Dissent, 1934–1941 (Cambridge, 1997), pp. 147–9.

36. Tumarkin, Lenin Lives! p. 80.

37. Tumarkin, Lenin Lives! p. 82.

38. B. Ennker ‘The Origins and Intentions of the Lenin Cult’, in I. D. Thatcher (ed.) Regime and Society in Twentieth-Century Russia (London, 1999), pp. 119–25; Zbarsky and Hutchinson, Lenin’s Embalmers, pp. 9–25 for details on the decision.

39. Ennker, ‘Lenin Cult’, pp. 123–4; Zbarsky and Hutchinson, Lenin’s Embalmers, pp. 25–31; Tumarkin, Lenin Lives! pp. 191–6, 205.

40. Bonnell, Iconography of Power, pp. 148, 150; Tumarkin, Lenin Lives! pp. 126–7; R. L?hmann Der Stalinmythos: Studien zur Sozialgeschichte des Personenkultes in der Sowjetunion (1929–1935) (M?nster, 1990), pp. 47–56.

41. Storr, The Essential Jung, p. 210, The Development of Personality’, 1934.

42. Lewis, Hitler Cult, p. 47.

43. IWM, FO 645/161, interrogation of Christa Schroeder, 13 September 1945, p. 5.

44. See, for example, G. Ueding ‘Rede als F?rherproklamation’ in J. Kopperschmidt (ed.) Hitler der Redner (Munich, 2003), pp. 441–53.

45. M. Dodd My Years in Germany (London, 1939), p. 180.

46. M. Loiperdinger ‘“Sieg des Glaubens” – Ein gelungenes Experiment nationalsozialistischer Filmpropaganda’, in U. Hermann and U. Nassen (eds) Formative ?sthetik in Nationalsozialismus (Weinheim, 1994), pp. 40–45.

47. V. Cowles Looking for Trouble (London, 1941), pp. 153–4.

48. Lewis, Hitler Cult, p. 39.

49. J. H. Billington The Face of Russia (New York, 1998), p. 210.

50. See, for example J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), pp. 250, 285, 439.

51. Resis, Molotov Remembers, pp. 175–6.

52. Hitler’s model was the unmarried mayor of pre-war Vienna, Karl Lueger. See B. Hamann Hitler’s Vienna: a Dictator’s

Apprenticeship (Oxford, 1999), pp. 375–8; See too Public Record Offi ce, Kew, London FO 1031/102 ‘Women around Hitler’, Memorandum by Karl Brandt, 6 February 1946: ‘Hitler wished to keep the mystic legend alive in the hearts of the German people that so long as he remained a bachelor, there was always the chance that any out of the millions of German women might possibly attain the high distinction of being at Hitler’s side.’

53. Speer, Inside the Third Reich, p. 114.

54. E. Barker Refl ections on Government (Oxford, 1942), p. 375.

55. Kolnai, War against the West, p. 153.

56. Kolnai, War against the West, pp. 156, 158.

57. Stalin, Foundations, pp. 109–10.

58. Bonnell, Iconography of Power, pp. 157–9.

59. Tumarkin, Lenin Lives! pp, 252–3; Rosenthal, New Myth, New World, pp. 375, 379; S. Davis The Leader Cult: Propaganda and its Reception in Stalin’s Russia’, in J. Channon (ed.) Politics, Society and Stalinism in the USSR (London, 1998), pp. 117–18.

60. Labin, Stalin’s Russia, p. 71; see too van Ree, Political Thought of Joseph Stalin, p. 162.

61. Bonnell, Iconography of Power, pp. 162–4; Labin, Stalin’s Russia, p. 67.

62. van Ree, Political Thought of Joseph Stalin, p. 165.

63. C. Schm?lders Hitlers Gesicht: Eine physiognomische Biographie (Munich, 2000), p. 145.

64. Schm?lders, Hitlers Gesicht, pp. 39–40; on the presentation of the image see too U. K?hn ‘Rede als Selbstinszenierung – Hitler auf der “B?hne”’, in Kopperschmidt, Hitler der Redner, pp. 368–79; K. Protte ‘Hitler als Redner in Fotografi e und Film’, in Kopperschmidt, Hitler der Redner, pp. 243–54.

65. Schm?lders, Hitlers Gesicht, p. 104.

66. Schm?lders, Hitlers Gesicht, pp. 148–9; see too C. Koonz The Nazi Conscience (Cambridge, Mass., 2003), pp. 77–9.

67. Bonnell, Iconography of Power, p. 137.

68. Bonnell, Iconography of Power, p. 157.

69. Rosenthal, New Myth, New World, pp. 380, 386.

70. L?hmann, Der Stalinmythos, p. 27.

71. G. F. Alexandrov et al. Joseph Stalin: a Short Biography (Mocow, 1949); see too van Ree, Political Thought of Joseph Stalin, pp. 162–5.

72. J. J. Barnes and P. P. Barnes Hitler’s Mein Kampf: Britain and America: a Publishing History 1930–39 (Cambridge, 1980), pp. 1–2; see too W. Maser Mein Kampf: Der Fahrplan eines Welteroberers: Geschichte, Ausz?ge, Kommentare (Esslingen,

1974) and, more recently, B. Zehnpfennig Hitler’s Mein Kampf: Eine Interpretation (Munich, 2000).

73. Laqueur, Glasnost Revelations, p. 182.

74. History of the Communist Party of the Soviet Union: short course (Moscow, 1942), p. 206.

75. Fenander, ‘Author and Autocrat’, p. 297.

76. Fenander, ‘Author and Autocrat’, p. 297.

77. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 149.

78. Labin, Stalin’s Russia, p. 68.

79. H. G. Baynes Germany Possessed (London, 1941), pp. 107–8.

80. Schm?lders, Hitlers Gesicht, p. 145.

81. Bonnell, Iconography of Power, pp. 148, 166.

82. Labin, Stalin’s Russia, pp. 64–5.

83. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 161.

84. F. J. Miller Folklore for Stalin: Russian Folklore and Pseudofolklore of the Stalin Era (New York, 1990), ch. 2.

85. Miller, Folklore for Stalin, p. 69; F. J. Miller The Image of Stalin in Soviet Russian Folklore’, Russian Review, 39 (1980), pp. 57–8.

86. Miller, Folklore for Stalin, p. 143.

87. Baynes, Germany Possessed, p. 107.

88. R. Marsh Images of Dictatorship: Stalin in Literature (London, 1989), p. 31.

89. Marsh, Images of Dictatorship, p. 39.

90. Marsh, Images of Dictatorship, p. 27.

91. Labin, Stalin’s Russia, p. 65.

92. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 165; Laqueur, Glasnost Revelations, p. 183.

93. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 174.

94. G. Neesse Die NSDAP: versuch einer Rechtsdentung (Stuttgart, 1935), pp. 196–7; see too H. Brausse Die F?hrungsordnung des deutschen Volkes: Grundlegung einer F?hrungslehre (Hamburg, 1940) pp. 14–25, 52–5.

95. Storr, Essential Jung, p. 201.

96. M. Perrie ‘Nationalism and History: the Cult of Ivan the Terrible in Stalin’s Russia’, in G. Hosking and R. Service (eds) Russian Nationalism: Past and Present (London, 1998), p. 120.

97. Joseph Stalin: a Short Biography, pp. 201–3.

98. Kolnai, War against the West, p. 20.

99. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 172.

100. Kershaw, The ‘Hitler Myth’, p. 60.

101. In general on the cult see Kershaw, The ‘Hitler Myth’; G. Gill ‘The Soviet Leader Cult: Refl ections on the Structure of Leadership in the Soviet Union’, British Journal of Political Science, 10 (1980), pp. 167–86; R. H. Tucker The Rise of Stalin’s Personality Cult’, American Historical Review, 84 (1979), pp. 347–66; S. Davies, ‘The Leader Cult: Propaganda and its Perception in Stalinist Russia’, in J. Channon (ed.) Politics, Society and Stalinism in the USSR (London, 1988), pp. 115–38.

102. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 170.

103. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 174.

104. N. Mandelstam Hope against Hope (London, 1970), p. 203; see too Marsh, Images of Dictatorship, pp. 36–8.

105. Marsh, Images of Dictatorship, pp. 45–50.

106. J. Brooks Thank you, Comrade Stalin: Soviet Public Culture from Revolution to Cold War (Princeton, 2000), p. 60.

107. G. Prokhorov Art under Socialist Realism: Soviet Painting 1930–1950 (Roseville East, Austr., 1995), p. 101.

108. IWM, Speer Collection, Box S369, FIAT Report 19, exploitation of Albert Speer, 19 October 1945, pp. 3–4

109. C. Haste Nazi Women (London, 2001), p. 78.

110. F. Reck-Malleczewen Diary of a Man in Despair (London, 1951), p. 19.

111. Resis, Molotov Remembers, pp. 189–90; on Hitler’s retirement, IWM, Speer Collection, Box S369, FIAT Report 19, p. 15.

112. L?hmann, Der Stalinmythos, p. 6.

113. Marsh, Images of Dictatorship, p. 28.

114. Fenander, ‘Author and Autocrat’, p. 295.

Глава 4

1. J. ?hquist Das Reich des F?hrers (Bonn, 1943), p. 161.

2. J. Stalin Works (13 vols, Moscow, 1953–55), vol. viii, p. 43, ‘Concerning Questions of Leninism’, January 1926.

3. ‘Der Schlussrede des F?hrers auf dem Parteikongress’ 10 September 1934, in G. Neesse Die Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei (Stuttgart, 1935), pp. 194–6.

4. J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), pp. 80–81, ‘Foundation of Leninism’, April 1924.

5. Stalin, Problems of Leninism, pp. 81–2.; Neese, Nationalsozialistische Partei, pp. 196–7; D. Hein ‘Partei und Bewegung. Zwei Typen moderner politischer Willensbildung’, Historische Zeitschrift, 263 (1996), pp. 85–7, 90–91.

6. Neesse, Nationalsozialistische Partei, p. 202; Stalin, Problems of Leninism, p. 80.

7. Neesse, Nationalsozialistische Partei, p. 202; Stalin, Problems of Leninism, p. 139, ‘On the Problems of Leninism’, 26 January 1926; H. Mehringer Die NSDAP als politische Aus lese organisation (Munich, 1938), p. 14.

8. Stalin, Problems of Leninism, p. 84; Neesse, Nationalsozialistische Partei, p. 202; L. M?nz F?hrer durch die Beh?rden und Organisationen (Berlin, 1939), p. 2a.

9. Stalin, Problems of Leninism, p. 153; Works, vol. viii, p. 43.

10. Stalin, Problems of Leninism, p. 82; Stalin, Works, vol. viii, pp. 44–5.

11. Neesse, Nationalsozialistische Partei, p. 22; Mehringer, Die NSDAP, p. 14; W. Schieder ‘Die NSDAP vor 1933. Profi l einer faschistischen Partei’, Geschichte und Gesellschaft, 19 (1993), pp. 145–7; J. Caplan ‘National Socialism and the Theory of the State’, in T. Childers and J. Caplan (eds) Reevaluating the Third Reich (New York, 1993), pp. 105–7.

12. T. H. Rigby Communist Party Membership in the USSR 1917–1967 (Princeton, NJ, 1968), p. 52; M. Kater The Nazi Party: A

Social Profi le of Members and Leaders, 1919–1945 (Oxford, 1983), p. 263; B. Meissner The Communist Party of the Soviet Union (New York, 1956), pp. 4–5.

13. A. Avtorkhanov The Communist Party Apparatus (Chicago, 1961), pp. 76, 79–80; M. Fainsod How Russia is Ruled (Cambridge, Mass., 1967), pp. 248–50, 262; G. Gill The Rules of the Communist Party of the Soviet Union (London, 1988), pp. 40–42.

14. R. Taylor Film Propaganda in Soviet Russia and Nazi Germany (London, 1998), p. 63.

15. Meissner, Communist Party, p. 40; Gill, Rules of the Communist Party, pp. 163–4.

16. C.-W. Reibel Das Fundament der Diktatur: Die NSDAP-Ortsgruppen 1932–1945 (Paderborn, 2002), pp. 232–3.

17. Details on membership from Rigby, Communist Party Membership, pp. 190–91, 197–200, 256–63; see too Fainsod, How Russia is Ruled, pp. 248–70.

18. Rigby, Communist Party Membership, pp. 275–80.

19. D. Orlow The History of the Nazi Party: Volume II 1933–1945 (Newton Abbot, 1973), pp. 55–6, 202.

20. Kater, The Nazi Party, p. 263; Orlow, Nazi Party: II, pp. 203–5, 253, 323.

21. Rigby, Communist Party Membership, p. 73; D. Schmiechen-Ackermann ‘Der “Blockwart”’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte,

48 (2000), pp. 584–5.

22. Rigby, Communist Party Membership, pp. 204–13; Fainsod, How Russia is Ruled, 260–61, 262; see too J. A. Getty The Origin of the Great Purges: The Soviet Communist Party Reconsidered 1933–1938 (Cambridge, 1985).

23. Fainsod, How Russia is Ruled, pp. 177, 196.

24. Rigby, Communist Party Membership, pp. 263–75.

25. Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart”’, pp. 596–7.

26. Calculated from Kater, Nazi Party, p. 263.

27. Orlow, Nazi Party: II, pp. 124–5.

28. Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart’”, p. 587.

29. D. M?hlberger The Pattern of the SA’s Social Appeal’, in C. Fisher (ed.) The Rise of National Socialism and the Working Classes in Weimar Germany (Oxford, 1996), pp. 99–116.

30. A. Graziosi A New, Peculiar State: Explorations in Soviet History 1917–1937 (Westport, Conn., 2000), pp. 196–7.

31. Fainsod, How Russia is Ruled, p. 251; R. Hill and P. Frank The Soviet Communist Party (London, 1983), pp. 33–6.

32. K. Boterbloem Life and Death under Stalin: Kalinin Province, 1945–1953 (Montreal, 1999), p. 102; Fainsod, How Russia is Ruled, p. 264.

33. C.-C. Szejnmann Vom Traum zum Alptraum: Sachsen in der Weimarer Republik (Dresden, 2000), pp. 114–16.

34. Kater, The Nazi Party, pp. 264–7; D. Miihlberger (ed.) The Social Basis of European Fascist Movements (London, 1987), pp.

76–94: C. Roth Parteikreis und Kreisleiter der NSDAP unter besonderer Ber?cksichtigung Bayerns (Munich, 1997), p. 182;

H.-U. Thamer Verf?hrung und Gewalt: Deutschland 1933–1945 (Berlin, 1986), p. 175.

35. J. Falter and M. H. Kater ‘W?hler und Mitglieder der NSDAP’, Geschichte und Gesellschaft, 19 (1993), p. 165.

36. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, p. 183; Meissner, Communist Party, p. 10.

37. Fainsod, How Russia is Ruled, pp. 254, 271; Rigby, Communist Party Membership, p. 361.

38. Rigby, Communist Party Membership, p. 354; Fainsod, How Russia is Ruled, pp. 257, 274.

39. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, p. 180; Thamer, Verf?hrung und Gewalt, p. 178; Kater, The Nazi Party, p. 257.

40. Gill, Rules of the Communist Party, pp. 162–3, Rules of the All-Union Communist Party, 1934.

41. Avtorkhanov, Communist Party Apparatus, pp. 119, 122; Fainsod, How Russia is Ruled, pp. 229–30.

42. Avtorkhanov, Communist Party Apparatus, pp. 153–4; Fainsod, How Russia is Ruled, p. 196; M. Fainsod Smolensk under Soviet Rule (Boston, Mass., 1989), pp. 63, 113; L. Schapiro The Communist Party of the Soviet Union (London, 1960), pp. 444–5.

43. Reibel, Fundament der Diktatur, pp. 32–5.

44. Reibel, Fundament der Diktatur, pp. 121, 123; Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart’”, p. 586.

45. M?nz, F?hrer durch die Beh?rden und Organisationen, pp. 6–8.

46. Reibel, Fundament der Diktatur, pp. 50–51, 56–63.

47. Fainsod, How Russia is Ruled, pp. 284–91; Avtorkhanov, Communist Party Apparatus, pp. 256–7; see too I. Tirado, ‘The Komsomol and the Bright Socialist Future’, in C. Kuhr-Korolev, S. Plaggenborg and M. Wellmann (eds) Sowjetjugend 1917–

1941; Generation zwischen Revolution und Resignation (Essen, 2001), pp. 217–32.

48. G. Kinz Der Bund Deutscher M?del: Ein Beitrag zur ausserschulisch en M?dchenerziehung im Nationalsozialismus (Frankfurt am Main, 1990), pp. 3–12, 25; C. Schubert-Weller Hitler-Jugend: Vom ‘Jungsturm Adolf Hitler’ zur Staatsjugend des Dritten Reiches (Weinheim, 1993), pp. 13–15, 33–4.

49. H. Vorl?nder Die NSV: Darstellung und Dokumentation einer nationalisozialistischen Organisation (Boppard am Rhein, 1988), pp. 1–14, 96; J. Stcphcnson The Nazi Organisation of Women (London, 1981), pp. 50–55, 140.

50. Avtorkhanov, Communist Party Apparatus, p. 13.

51. E. van Ree ‘Stalin’s Organic Theory of the Party’, Russian Review, 52 (1993), p. 54.

52. S. Allan Comrades and Citizens: Soviet People (London, 1938), pp. 88–9, 94–5.

53. Fainsod, How Russia is Ruled, pp. 260–61; Fainsod, Smolensk under Soviet Rule, pp. 220–22.

54. Allan, Comrades and Citizens, pp. 257–9.

55. Fainsod, Smolensk under Soviet Rule, p. 230; S. Pons ‘Stalinism and Party Organisation (1933–1948)’, inj. Channon (ed.) Politics, Society and Stalinism in the USSR (London, 1998), pp. 96–7.

56. D. M. McKale The Nazi Party Courts: Hitler’s management of confl ict in his Movement 1921–1945 (Lawrence, Kans., 1974), pp. 77–8, 123.

57. McKale, Nazi Party Courts, p. 55.

58. McKale, Nazi Party Courts, p. 22–3.

59. McKale, Nazi Party Courts, pp. 144–5, 164, 178–80; M. Moll, ‘Steuerungsinstrument im “?mterchaos”? Die Tagungen der Reichs-und Gauleiter der NSDAP’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 49 (2001), pp. 236–8.

60. Allan, Comrades and Citizens, p. 88.

61. E. P. Mickiewicz, Soviet Political Schools: the Communist Party Adult Instruction System (New Haven, Conn., 1967), pp. 3–9,

89–101; M. David-Fox Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1918–1929 (Ithaca, NY, 1997), pp. 84–7; T. Kirstein, ‘Das sowjetische Parteischulsystem’, in B. Meissner, G. Brunner and R. L?wenthal (eds) Einparteisystem und b?rokratische Herrschaft in der Sowjetunion (Cologne, 1978), pp. 204–16.

62. Orlow, Nazi Party: II, pp. 188–92; Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart”’, p. 589.

63. Schubert-Weller, Hitler-Jugend, pp. 182–3; on selection and admission see the testimony of P. Peterson in J. Steinhoff, P. Pechel and D. Showalter (eds) Voices of the Third Reich: an Oral History (Washington, DC, 1989), pp. 8–9.

64. Avtorkhanov, Communist Party Apparatus, pp. 79–80; Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart”’, p. 586; M. Voslensky Nomenklatura: Anatomy of the Soviet Ruling Class (London, 1984), pp. 48–9.

65. Allan, Comrades and Citizens, p. 242.

66. Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart”’, p. 589.

67. Gill, Rules of the Communist Party, pp. 165–6.

68. Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart”’, pp. 581–3; Reibel, Fundament der Diktatur, pp. 104–5; Stephenson, Nazi Organisation of Women, p. 155; L. Pine ‘Creating Conformity: the Training of Girls in the Bund Deutscher M?del’, European History Quarterly, 33 (2003), pp. 367–85.

69. Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart”’, pp. 590–95; J. Noakes (ed.) Nazism 1919–1945: a Documentary Reader: Volume 4 (Exeter, 1998), pp. 96–100, ‘Service Instructions for Block Leaders. 1 June 1944’.

70. Reibel, Fundament der Diktatur, pp. 104–5, 191.

71. D. Rebentisch ‘Die “politische Beurteilung” als Herrschaftsinstrument der NSDAP’, in D. Peukert and J. Reulecke (eds) Die Reihen fast geschlossen: Beitr?ge zur Geschichte des Alltags unterm Nationalsozialismus (Wuppertal, 1981), pp. 107–28; Roth, Parteikreis und Kreisleiter, pp. 269–70.

72. Rebentisch, ‘Die “politische Beurteilung” ‘, p. 114.

73. Rebentisch, ‘Die “politische Beurteilung”’, pp. 108, 117–18.

74. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, pp. 282–3.

75. S. Labin, Stalin’s Russia (London, 1949), p. 149; Tirado, The Komsomol’, pp. 220–22.

76. Labin, Stalin’s Russia, p. 153.

77. Boterbloem, Life and Death under Stalin, p. 125.

78. A. Smith I Was a Soviet Worker (London, 1937), p. 242.

79. Noakes, Nazism: Volume 4, pp. 97–8.

80. Vorl?nder, Die NSV: Dokumente, pp. 53–4.

81. G. Miller-Kipp (ed.) ‘Auch Du geh?rst dem F?hrer’: Die Geschichte des Bundes Deutscher M?del in Quellen und Dokumenten (Munich, 2001), p. 62.

82. See for example C. Arbogast Herrschaftsinstanzen der w?rttembergischen NSDAP: Funktion, Sozialprofi l und Lebenswege einer regionalen NS-Elite 1920–1960 (Munich, 1998), pp. 116–22.

83. On the development of German bureaucracy J. Caplan ‘Profession as Vocation: The German Civil Service’, in G. Cocks and K. Jarausch (eds) German Professions, 1800–1950 (Oxford, 1990), pp. 163–82.

84. T. H. Rigby ‘Staffi ng USSR Incorporated: The Origins of the Nomenklatura System’, Soviet Studies, 40 (1988), pp. 526–30.

85. Labin, Stalin’s Russia, p. 50; Rigby, ‘Staffi ng USSR Incorporated’, pp. 531–3.

86. Labin, Stalin’s Russia, p. 50.

87. R. Koshar Social Life, Local Politics, and Nazism: Marburg 1880–1935 (Chapel Hill, NC, 1986), pp. 247–50.

88. J. H. Grill The Nazi Movement in Baden 1920–1945 (Chapel Hill, NC, 1983), pp. 247–8, 257, 265.

89. H. Fenske B?rokratie in Deutschland von sp?ten Kaiserreich bis zur Gegenwart (Berlin, 1985), pp. 40–43.

90. Fenske, B?rokratie in Deutschland, pp. 44, 48; M. Broszat The Hitler State: the foundation and development of the internal structure of the Third Reich (London, 1981), pp. 242–3.

91. Orlow, Nazi Party: II, pp. 226–7; H. Mommsen Beamtentum in Dritten Reich: mit ausgew?hlten Quellen zur nationalsozialistischen Beamtenpolitik (Stuttgart, 1966), pp. 103–4.

92. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, pp. 234–5.

93. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, p. 195.

94. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, pp. 213, 215.

95. Orlow, Nazi Party: II, pp. 228–9.

96. Schmiechen-Ackermann, ‘Der “Blockwart”’, p. 586; Orlow, Nazi Party: II, pp. 72–3.

97. Avtorkhanov, Communist Party Apparatus, pp. 143, 199.

98. M?nz, F?hrer durch die Beh?rden, pp. 6–9.

99. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, pp. 122–3.

100. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, pp. 139–44.

101. Broszat, Hitler State, pp. 112–17; on the Reichsstatthalter see H.-J. Sengotta Der Reichsstatthalter in Lippe 1933 bis 1939.

Reichsrechtliche Bestimmungen und politische Praxis (Detmold, 1976), pp. 41–59, 408–9.

102. Moll, ‘Steuerungsinstrument’, pp. 215–72; more generally on the Gauleiter see P. Hiittenberger Die Gauleiter (Stuttgart, 1969).

103. Fainsod, How Russia is Ruled, p. 199.

104. Fainsod, Smolensk under Soviet Rule, p. 98.

105. Mommsen, Beamtentum, p. 103.

106. Gill, Rules of the Communist Party, pp. 44–7.

107. Avtorkhanov, Communist Party Apparatus, pp. 103–4; Pons, ‘Stalinism and Party Organisation’, pp. 108–9.

108. B. Harasymiw Soviet Communist Party Offi cials: A study in organizational roles and change (New York, 1996), pp. 85–8.

109. B. Meissner ‘Die besonderen Wesensz?ge der sowjetschen B?rokratie und die Wandlungsm?glichkeiten des Einparteisystems’ in Meissner, Brunner and L?wenthal, Einparteisystem, pp. 73–4; R. di Leo Occupazione e salari neWURSS 1950–1977 (Milan, 1980), pp. 38–9, 50.

110. Harasymiw, Communist Party Offi cials, p. 30.

111. Fenske, B?rokratie in Deutschland, pp. 45–7.

112. Fenske, B?rokratie in Deutschland, pp. 48–51.

113. See R. Koehl The Black Corps: the Structure and Power Struggles of the Nazi SS (Madison, Wise, 1983); the process of infi ltration and control is charted in A. Speer The Slave State: Heinrich Himmlers Masterplan for SS Supremacy (London, 1981).

114. Meissner, ‘Der besonderen Wesenz?ge’, p. 77.

115. Fenske, B?rokratie in Deutschland, p. 45.

116. The party revived after Stalin’s death. See Y. Gorlizki ‘Party Revivalism and the Death of Stalin’, Slavic Review, 54 (1995), pp. 1–22.

117. See for example A. Unger The Totalitarian Party: Party and People in Nazi Germany and Soviet Russia (London, 1974).

118. Roth, Parteikreis und Kreisleiter, p. 143.

119. Harasymiw, Communist Party Offi cials, pp. 136–7.

120. Boterbloem, Life and Death under Stalin.

121. S. Davies ‘“Us Against Them”: Social Identity in Soviet Russia, 1934–41’, Russian Review, 56 (1997), pp. 70–89.

Глава 5

1. M. Fainsod How Russia is Ruled (Cambridge, Mass., 1967), p. 424.

2. N. Baynes (ed.) Hitler’s Speeches 1919–1939 (2 vols, Oxford, 1942), vol i., p. 504.

3. R. Tucker and S. Cohen (eds) The Great Purge Trial (New York, 1965), p. xv.

4. Fainsod, How Russia is Ruled, p. 423.

5. N. Leites and E. Bernant Rituals of Liquidation: the Case of the Moscow Trials (Glencoe, Ill., 1954), pp. 318, 322–3; see too People’s Commissariat of Justice of the USSR Report of Court Proceedings in the case of the Anti-Soviet ‘Bloc of Rights and Trotskyites’ (Moscow, 1938), pp. 625–7.

6. J. Stalin Works (13 vols, Moscow, 1952–5), vol. xiii, pp. 110–11, ‘talk with the German author Emil Ludwig’, 13 December 1931.

7. T. Rees and A. Thorpe (eds) International Communism and the Communist International 1919–1943 (Manchester, 1998), p. 35.

8. Fainsod, How Russia is Ruled, p. 159.

9. Leites and Bernant, Rituals of Liquidation, p. 12.

10. E. Alexander Der Mythos Hitler (Zurich, 1937), p. 395.

11. Baynes, Hitler’s Speeches, vol. i, p. 504, proclamation at the party congress, 1 September 1933.

12. Baynes, Hitler’s Speeches, vol. i, p. 299, Hitler speech to the Reichstag, 13 July 1934. Hitler reminded his audience that communism had brought ‘mass-terrorism’ to all parts of the world.

13. P. Weindling Health, Race and German Politics between National Unifi cation and Nazism 1870–1945 (Cambridge, 1989), pp. 382–5.

14. F. S. Zuckermann The Tsarist Secret Police in Russian Society, 1880–1917 (London, 1996), pp. 19–27; J. Daly The Security Police and Politics in Late Imperial Russia’, in A. Geifman (ed.) Russia under the Last Tsar: Opposition and Subversion (Oxford, 1999), pp. 217–34.

15. M. Broszat The Hitler State: the foundation and development of the internal structure of the Third Reich (London, 1981), p. 332. On political police forces see F Wilhelm Die Polizei im NS-Staat (Paderborn, 1997), pp. 24–35.

16. G. Leggett The Cheka: Lenin’s Political Police (Oxford, 1981), pp. 16–22, 342–6, 351–2; R. Conquest (ed.) The Soviet Police System (London, 1968), pp. 13–18.

17. Fainsod, How Russia is Ruled, pp. 425–8.

18. R. Shailet ‘Stalinism and Soviet Legal Culture’, in R. Tucker (ed.) Stalinism: Essays in Historical Interpretation (New York,

1977), pp. 164–6.

19. R. W. Thurston Life and Terror in Stalin’s Russia 1934–1941 (London, 1996), pp. 22–3; J. A. Getty and O. V. Naumov (eds) The Road to Terror: Stalin and the Self-Destruction of the Bolsheviks 1932–1939 (New Haven, Conn., 1999), pp. 145–7; D. Rayfi eld Stalin and his Hangmen (London, 2004), pp. 239–40.

20. K. McDermott and J. Agnew The Comintern: A History of International Communism from Lenin to Stalin (London, 1996), pp. 148, 151.

21. B. A. Starkov The Trial that was not Held’, Europe – Asia Studies, 46 (1994), pp. 1308–9.

22. E. Ginzburg Into the Whirlwind (London, 1967), pp. 130–37.

23. V. Z. Rogovin 1937: Stalin’s Year of Terror (Oak Park, Mich., 1998), pp. 286–8.

24. Starkov, The Trial that was not Held’, pp. 1304–5; Rogovin, 1937, pp. 497–9.

25. Starkov, The Trial that was not Held’, p. 1300; Thurston, Life and Terror, pp. 59–60.

26. Thurston, Life and Terror, pp. 124–5, 129–31; A. Knight Beria: Stalin’s First Lieutenant (London, 1993), pp. 90–93; G. T. Rittersporn ‘Extra-Judicial Repression and the Courts: Their Relationship in the 1930s’, in P. H. Solomon (ed.) Reforming justice in Russia, 1864–1996 (NewTork, 1997), pp. 216–19.

27. S. Beria Beria, My Father: Inside Stalin’s Kremlin (London, 2001), p. 44.

28. In general see M. Parrish The Lesser Terror: Soviet State Security 1939–1953 (Westport, Conn., 1996).

29. Baynes, Hitler’s Speeches, vol. i., p. 220.

30. J. Biesemann Das Erm?chtigungsgesetzt als Grundlage der Gesetzgebung im nationalsozialistischen Staat (M?nster, 1985), pp. 250–53.

31. H. Kaden and L. Nestler (eds) Dokumente des Verbrechens: aus Akten des Dritten Reiches 1933–1945 (3 vols, Berlin, 1993), vol. i, p. 29, Verordnung zum Schutz von Volk und Staat, 28 February 1933; see too Biesemann, Das Erm?chtigungsgesetz, pp. 253–63.

32. Kaden and Nestler, Dokumente des Verbrechens, vol. i., p. 31; Broszat, Hitler State, p. 329.

33. Kaden and Nestler, Dokumente des Verbrechens, vol. i, pp. 34–8; Broszat, Hitler State, pp. 330–31. On the courts H. Koch In the Name of the Volk: Political justice in Hitler’s Germany (London, 1989), p. 4; H. Schmidt ‘Beabsichtige ich die Todesstrafe zu beantragen’: die nationalsozialistische Sondergerichtsbarkeit im Oberlandesgerichtsbezirk D?sseldorf 1933 bis 1945 (Essen, 1998), pp. 27–9; B. D?rner ‘Heimt?cke’: Das Gesetz als Waffe (Paderborn, 1998), pp. 20 ff.

34. Koch, In the Name of the Volk, pp. 45–8.

35. I. M?ller Hitler’s Justice: the Courts of the Third Reich (London, 1991), pp. 86–7.

36. G. Werle]ustiz-Strafrecht und polizeiliche Verbrechensk?mpfung im Dritten Reich (Berlin, 1989), pp. 533–42; U. Herbert Best: Biographische Studien ?ber Radikalismus, Weltanschauung und Vernunft 1903–1989 (Bonn, 1996), pp. 150–51, 169. See also J.Tuchel’Dimensionen des Terrors: Funktionen der Konzentrationslager in Deutschland 1933–1945’, in D. Dahlmann and G. Hirschfeld (eds) Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999), p. 374, who estimates that 80,000 were held in protective custody for some period in 1933.

37. S. Lorant I Was Hitler’s Prisoner (London, 1935), pp. 32–42, 275–8.

38. Broszat, Hitler State, p. 333; H.-U. Thamer Verf?hrung und Gewalt: Deutschland 1933–1945 (Berlin, 1986), p. 385.

39. Kaden and Nestler, Dokumente des Verbrechens, vol. i, pp. 183–4, Bestimmungen zur Durchf?hrung von Exekutionen in ‘Sonderbehandlungsf?lle’, 6 January 1943; N. Frei National Socialist Rule in Germany: the F?hrer State 1933–1945 (Oxford, 1993), pp. 114–15.

40. Broszat, Hitler State, p. 342.

41. J. Noakes and G. Pridham (eds) Nazism 1919–1945: a Documentary Reader (Exeter, 1984), p. 519.

42. A. Antonov-Ovseyenko The Time of Stalin: Portrait of a Tyranny (New York, 1981), pp. 211–13.

43. S. G. Wheatcroft The Scale and Nature of German and Soviet Repression and Mass Killings’, Europe – Asia Studies, 48 (1996), pp. 1332–3. A. Nove ‘Terror Victims – Is the Evidence Complete?’, Europe – Asia Studies, 46 (1994), pp. 535–7.

44. Getty and Naumov, Road to Terror, p. 588; J. O. Pohl The Stalinist Penal System (Jefferson, NC, 1997), p. 8.

45. Pohl, Stalinist Penal System, pp. 11, 15; E. Bacon The Gulag at War: Stalin’s Forced Labour System in the Light of the Archives (London, 1994), pp. 28–30.

46. Nove, ‘Terror Victims’, p. 536; GUlag deaths in Pohl, Stalinist Penal System, pp. 48–9.

47. On estimates for German camps see Wheatcroft, ‘German and Soviet Repression’, pp. 1328–9; camp fi gures in W. Sofsky The Order of Terror: the Concentration Camp (Princeton, NJ, 1997), pp. 28–9, 34–5, 38; Tuchel, ‘Dimensionen des Terrors’, 372, 383.

48. Koch, In the Name of the Volk, p. 132.

49. Schmidt, ‘Beabsichtige ich die Todesstrafe’, p. 91.

50. Kaden and Nestler, Dokumente des Verbrechens, vol. i., pp. 162–3, Erlass Hitlers ?ber die Verfolgung von Straftaten gegen das Reich, 7 December 1941; for a case study see F. B. Bakels Nacht und Nebel: Das Bericht eines holl?ndischen Christen aus deutschen Gef?ngnissen und Konzentrationslagern (Frankfurt am Main, 1979).

51. On differing estimates of Jewish deaths see Wheatcroft, ‘Ausmass und Wesen’, p. 75.

52. F. Pingel H?ftlinge unter SS-Herrschaft: Widerstand, Selbstbehauptung und Vernichtung im Konzentrationslager (Hamburg, 1978), p. 230.

53. McDermott, The History of the Comintern’, p. 35; A. Resis (ed.) Molotov Remembers: Inside Kremlin Politics (Chicago, 1993), p. 277–8.

54. Ginsburg, Into the Whirlwind, p. 44.

55. V. S. Mil’bakh ‘Repression in the 57th Special Corps (Mongolian People’s Republic)’, Journal of Slavic Military Studies, 15 (2002), pp. 108–9.

56. Mil’bakh, ‘Repression in the 57th Corps’, pp. 109–11.

57. D. Volkogonov Stalin: Triumph and Tragedy (London, 1991), p. 373.

58. Volkogonov, Stalin, p. 374.

59. N. Werth ‘A State against its People: Violence, Repression and Terror in the Soviet Union’, in N. Werth et al. The Black Book of Communism: Crimes, Terror, Repression (London, 1999), pp. 190–93.

60. M. Ili? The Great Terror in Leningrad: a Quantitative Analysis’, Europe – Asia Studies, 52 (2000), pp. 1518–20.

61. McDermott, ‘History of the Comintern’, p. 35.

62. McDermott and Agnew, The Comintern, pp. 145–9.

63. A. Lindenmeyr The First Political Trial: Countess Sofi a Panina’, Russian Review, 60 (2001), pp. 505–25.

64. Mil’bakh, ‘Repression in the 57th Corps’, p. 117. Accident rates were regularly reported to the army authorities as evidence of negligence and poor leadership before the terror. See F. Schauff ‘Company Choir of Terror: The Military Council of the 1930s – the Red Army Between the XVIIth and XVIIIth Party Congresses’, Journal of Slavic Military Studies, 12 (1999), pp. 132, 136, 142.

65. F. F. Benvenuti ‘Industry and Purge in the Donbass 1936–37’, Europe – Asia Studies, 45 (1993), pp. 60–63; see too D. L. Hoffmann The Great Terror on the Local Level: Purges in Moscow Factories’, in J. A. Getty and R. Manning (eds) Stalinist Terror: New Perspectives (Cambridge, 1993), pp. 163–7.

66. Werth,’A State Against its People’, pp. 200–201; on the killing of clergy see M. Pabst Staatsterrorismus: Theorie und Praxis kommunistischer Herrschaft (Graz, 1997), p. 67.

67. M. Parrish The Downfall of the “Iron Commissar”: N. I. Ezhov 1938–40’, Journal of Slavic Military Studies, 14 (2001), pp. 72–99; Getty and Naumov, Road to Terror, p. 561.

68. Baynes, Hitler’s Speeches, p. 221.

69. P. Longerich The Unwritten Order: Hitler’s Role in the Final Solution (Stroud, 2001), pp. 19–26 on Hitler’s early views. On the conspiracy theory see K.-U. Merz Das Schreckbild: Deutschland und der Bolschewismus 1917 bis 1921 (Frankfurt am Main, 1995), pp. 457–71.

70. Kaden and Nestler, Dokumente des Verbrechens, vol. i, pp. 78–9, Vortrag Heinrich Himmlers ?ber Wesen und Aufgaben der SS und der Polizei, January 1937.

71. A. Merson Communist Resistance in Nazi Germany (London, 1985), p. 32; M?ller, Hitler’’s Justice, p. 56.

72. Lorant, Hitler’s Prisoner, pp. 92–3, 155.

73. K. Orth Das System der ns Konzentrationslager: Eine politische Organisationsgeschichte (Hamburg, 1999), pp. 47, 51–3; Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, pp. 69, 71.

74. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, pp. 70–71.

75. N. Wachsmann ‘“Annihilation Through Labor”: The Killing of State Prisoners in the Third Reich’, Journal of Modern History, 71 (1999), p. 625.

76. G. J. Giles The Institutionalization of Homosexual Panic in the Third Reich’, in R. Gellately and N. Stoltzfus (eds) Social Outsiders in Nazi Germany (Princeton, NJ, 2001), p. 235.

77. Giles, ‘Homosexual Panic’, pp. 242–4.

78. G. Grau (ed.) Hidden Holocaust! Gay and Lesbian Persecution in Germany 1933–45 (London, 1995), pp. 4–7, 248–9, 251; Giles, ‘Homosexual Panic’, pp. 244–5; H.-G. St?mke ‘From the “People’s Consciousness of Right and Wrong” to “The Healthy Instincts of the Nation”: The Persecution of Homosexuals in Nazi Germany’, in M. Burleigh (ed.) Confronting the Nazi Past (London, 1996), pp. 154–65.

79. N. Wachsmann ‘Reform and Repression: Prisons and Penal Policy in Germany, 1918–1939’, University of London, PhD thesis, 2000, p. 215.

80. Wachsmann, ‘Reform and Repression’, p. 206.

81. G. Bock ‘Racism and Sexism in Nazi Germany: Motherhood, Compulsory Sterilization and the State’, in R. Bridenthal, A. Grossman and M. Kaplan (eds) When Biology became Destiny: Women in Weimar Germany and Nazi Germany (New York, 1984), pp. 276–80.

82. Y. Lozowick Hitler’s Bureaucrats: The Nazi Security Police and the Banality of Evil (London, 2000), pp. 20–21, 46–8. See too H. Benschel B?rokratie und Terror: Das Judenreferat der Gestapo D?sseldorf 1935–1945 (Essen, 2001).

83. E. A. Johnson Nazi Terror: the Gestapo, Jews, and Ordinary Germans (New York, 1999), pp. 408–11.

84. Johnson, Nazi Terror, pp. 385–7; K. Kwiet ‘Nach dem Pogrom: Stufen der Ausgrenzung’, in W. Benz (ed.) Die Juden in Deutschland 1933–1945: Leben unter nationalsozialistischer Herrschaft (Munich, 1988), pp. 596–614.

85. I. Erhenburg and V. Grossman The Complete Black Book of Russian Jewry (New Brunswick, NJ, 2002), pp. 423–4.

86. Johnson, Nazi Terror, pp. 322–8.

87. Lorant, Hitler’s Prisoner, p. 123.

88. Stalin, Works, vol. xiii, p. 111.

89. R. W. Thurston Tear and Belief in the USSR’s “Great Terror”: Response to Arrest 1935–1939’, Slavic Review, 45 (1986), p. 228.

90. H. Arendt Eichmann in Jerusalem: a Report on the Banality of Evil (London, 1963), p. 22; C. Browning Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland (London, 1992).

91. K.-M. Mailmann and G. Paul ‘Omniscient, Omnipotent, Omnipresent? Gestapo, Society and Resistance’, in D. Crew (ed.) Nazism and German Society 1933–1945 (London, 1994), pp. 173–4; R. Gellately The Gestapo and German Society: Enforcing Racial Policy 1933–1945 (Oxford, 1990), pp. 44–6; G. Browder Foundations of the Nazi Police State: the Formation of Sipo and SD (Lexington, Kty, 1990), p. 235, who gives a figure of 7,000 for the Gestapo detective force in 1936.

92. On police routine see Wilhelm, Die Polizei im NS-Staat. In 1938 Interior Minister Wilhelm Frick asked the police to compile a card index (Volkskartei) on every inhabitant aged 5 to 70, a task completed by 1940 (pp. 109–10).

93. Mailmann and Paul ‘Gestapo, Society and Resistance’, pp. 175–7. During the war the Gestapo spent most of its time pursuing non-German political ‘enemies’. See for example R. Otto Wehmacht, Gestapo und sowjetische Kriegsgefangenen im deutschen Reichsgebiet 1941/42 (Munich, 1998).

94. R. Conquest Justice and the Legal System in the USSR (London, 1968), p. 6.

95. Thurston, Life and Terror, pp. 70–71.

96. See C. Graf ‘Kontinuit?ten und Br?che. Von der Politischen Polizei der Weimarer Republik zur Geheimen Staatspolizei’, in G. Paul and K.-M. Mallmann (eds) Die Gestapo – Mythos und Realit?t (Darmstadt, 1995), pp. 73–83; J. Tuchel ‘Gestapa und Reichssicherheitshauptamt, Die Berliner Zentralinstitutionen der Gestapo’, in Paul and Mallmann, Gestapo, pp. 84–100.

97. Merson, Communist Resistance, pp. 50–51; on factory monitoring see K.-H. Roth Facetten des Terrors: Der Geheimdienst der ‘Deutsche Arbeitsfront’ und die Zerst?rung der Arbeiterbewegung 1933–1938 (Bremen, 2000), pp. 13–21.

98. S. Fitzpatrick ‘Signals from Below: Soviet Letters of Denunciation of the 1930s’, Journal of Modern History, 68 (1996), p. 834; Thurston, Life and Terror, p. 71.

99. Fitzpatrick, ‘Signals from Below’, p. 835.

100. V. Kozlov ‘Denunciation and its Functions in Soviet Governance: a Study of Denunciations and their Bureaucratic Handling from Soviet Police Archives 1944–1953’, Journal of Modern History, 68 (1996), p. 876.

101. Gellately, Gestapo and German Society, p. 162; see too Johnson, Nazi Terror, p. 365, who shows that in Krefeld civilian denunciations began 24 per cent of cases, while 32 per cent were initiated by the police.

102. Malimann and Paul, ‘Gestapo, Society and Resistance’, p. 179.

103. R. Gellately ‘Denunciations in Twentieth-Century Germany: Aspects of Self-Policing in the Third Reich and the German Democratic Republic’, Journal of Modern History, 68 (1996), p. 939.

104. Fitzpatrick, ‘Signals from Below’, p. 861.

105. J. Connelly The Uses of Volksgemeinschaft: Letters to the NSDAP Kresileitung Eisenach, 1939–1940’, Journal of Modern History, 68 (1996), p. 926. On motivation see C. Arbogast Herrschaftsinstanzen der w?rttembergischen NSDAP: Funktion, Sozialprofi l und Lebenswege einer regionalen NS-Elite 1920–1960 (Munich, 1998), pp. 102–11.

106. Fitzpatrick, ‘Signals from Below’, p. 848.

107. For example, Benvenuti, ‘Industry and Purge’, pp. 61–3, 68–9.

108. R. Evans ‘Social Outsiders in German History: From the Sixteenth Century to 1933’, in Gellately and Stoltzfus, Social Outsiders, pp. 20–44; see too G. Alexopoulos Stalin’s Outcasts: Aliens, Citizens and the Soviet State, 1926–1936 (Ithaca, NY, 2003), pp. 3–11.

109. S. Fitzpatrick ‘How the Mice Buried the Cat: scenes from the Great Purges of 1937 in the Russian Provinces’, Russian Review, 52 (1993), p. 319. no. Baynes, Hitler’s Speeches, vol. i., p. 230.

111. R. Gellately Backing Hitler: Consent and Coercion in Nazi Germany (Oxford, 2001), pp. 51–69. See too B. Engelmann In Hitler’s Germany: Everyday Life in the Third Reich (London, 1988), pp. 34–5. Engelmann, discussing the camps with acquaintances after the war, records the following: ‘My parents spoke of the camps as having an important educational function. Of course in my house there was more talk of “dangerous enemies of the state”, and I also heard that they were dealt with severely.’

112. M. Ellman The Soviet 1937 Provincial Show Trials: Carnival or Terror?’, Europe – Asia Studies, 53 (2001), pp. 1221, 1223–33.

113. I. Zbarsky and S. Hutchinson Lenin’s Embalmers (London, 1998), pp. 108–9.

114. Connelly, ‘Uses of Volksgemeinschaff, p. 917.

115. I. Gutkin The Magic of Words: Symbolism, Futurism, Socialist Realism’, in B. G. Rosenthal (ed.) The Occult in Russian and Soviet Culture (Ithaca, NY, 1997), pp. 241–4.

116. E. Lyons Assignment Utopia (London, 1937), p. 372.

117. R. Rhodes Masters of Death: the SS Einsatzgruppen and the Invention of the Holocaust (New York, 2002), p. 219.

118. Kaden and Nestler, Dokumente des Verbrechens, vol. i., pp. 245, 247, Rede Heinrich Himmlers in Posen, 4 October 1943.

119. Resis, Molotov Remembers, pp. 265, 270.

Глава 6

1. J. Thies ‘Nazi Architecture – a Blueprint for World Domination: the Last Aims of Adolf Hitler’, in D. Welch (ed.) Nazi Propaganda (London, 1983), pp. 46–7.

2. T. J. Colton Moscow: Governing the Socialist Metropolis (Cambridge, Mass., 1995), p. 280.

3. Colton, Socialist Metropolis, p. 218.

4. K. Berton Moscow: an Architectural History (London, 1977), pp. 222–4.

5. Colton, Socialist Metropolis, p. 332; Berton, Moscow, p. 224.

6. R. Eaton Ideal Cities: Utopianism and the (Un) Built Environment (London, 2001), pp. 183–96 on Soviet utopianism; Colton, Socialist Metropolis, p. 333.

7. A. Speer Inside the Third Reich: Memoirs (London, 1970), pp. 74, 132–3.

8. D. M?nk Die Organisation des Raumes im Nationalsozialismus (Bonn, 1993), p. 304; A. Scobie Hitler’s State Architecture: the Impact of Classical Antiquity (London, 1990), pp. 110–12; H. Weihsmann Bauen unterm Hakenkreuz: Architektur des Untergangs (Vienna, 1998), pp. 19–20.

9. Weihsmann, Bauen unterm Hakenkreuz, p. 272; Scobie, Hitler’s State Architecture, p. 112.

10. W. C. Brumfi eld A History of Russian Architecture (Cambridge, 1993), p. 486; Colton, Socialist Metropolis, p. 332.

11. E. Forndran Die Stadt-und Industriegr?ndungen Wolfsburg und Salzgitter (Frankfurt am Main, 1984), pp. 67–8.

12. L. E. Blomquist ‘Some Utopian Elements in Stalinist Art’, Russian Review, 11 (1984), pp. 298–301; Colton, Socialist Metropolis, p. 223. See too A. J. Klinghoffer Red Apocalypse: the Religious Evolution of Soviet Communism (Lanham, Md, 1996), pp. 48 ff.

13. Scobie, Hitler’s State Architecture, p. 97.

14. Forndran, Die Stadt-und Industriegr?ndungen, pp. 67–8.

15. Colton, Socialist Metropolis, p. 200.

16. S. F. Starr ‘Visionary Town Planning during the Cultural Revolution’, in S. Fitzpatrick (ed.) Cultural Revolution in Russia, 1928–1931 (Bloomington, Ind., 1978), p. 218.

17. R. Stites Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution (Oxford, 1989), p. 202.

18. M. Droste Bauhaus, 1919–1933 (Cologne, 1998), pp. 227–8, 233–5.

19. H. Giesler Ein anderer Hitler: Bericht seines Architekten Hermann Giesler (Leoni, 1977), pp. 199, 206; G. Troost (ed.) Das Bauen im neuen Reich (Bayreuth, 1939), p. 131.

20. Weihsmann, Bauen unterm, Hakenkreuz, pp. 274–5.

21. Thies, ‘Nazi Architecture’, pp. 45–6.

22. Colton, Socialist Metropolis, p. 254.

23. Colton, Socialist Metropolis, pp. 277–8.

24. Berton, Moscow, p. 226.

25. Berton, Moscow, pp. 228–9; V. Paperny ‘Moscow in the 1930s and the Emergence of a New City’, in H. G?nther The Culture of the Stalin Period (London, 1990), pp. 233–4.

26. Colton, Socialist Metropolis, pp. 257–9.

27. Colton, Socialist Metropolis, p. 327.

28. Brumfi eld, History of Russian Architecture, p. 49.

29. M?nk, Die Organisation des Raumes, p. 304.

30. Forndran, Die Stadt-und Industrigr?ndungen, pp. 88–9; M. Cluet L’Architecture du Hie Reich: Origines intellectuelles et vis?es id?ologiques (Bern, 1987), pp. 201–4.

31. Weihsmann, Bauen unterm Hakenkreuz, p. 28.

32. M?nk, Die Organisation des Raumes, pp. 306–7; on Wolfsburg see C. Schneider Stadtgr?ndung im Dritten Reich: Wolfsburg und Salzgitter (Munich, 1979).

33. Weihsmann, Bauen unterm Hakenkreuz, p. 22.

34. Speer, Inside the Third Reich, p. 140. The calculation was in current (1960s) marks.

35. T. Harlander and G. Fehl (eds) Hitlers sozialer Wohnungsbau 1940–1945: Wohnungs politik, Baugestaltung und Siedlungsplanung (Hamburg, 1986), p. 111: Memorandum of D AF ‘Die sozialen Aufgaben nach dem Kriege’, 1941.

36. Harlander and Fehl, Hitlers sozialer Wohnungsbau, p. 116: DAF Homesteads Offi ce Totale Planung und Gestaltung’, 1940.

37. Harlander and Fehl Hitlers sozialer Wohnungsbau, pp. 131–2: Hitler Decree ‘Das Grundgesetz des sozialen Wohnungsbau’, 25 November 1940.

38. On the plans for the new economy area see for example H. Kahrs ‘Von der “Grossraumwirtschaft” zur “Neuen Ordnung”’, in H. Kahrs (ed.) Modelle f?r ein deutsches Europa: ?konomie und Herrschaft im Grosswirtschaftsraum (Berlin, 1992), pp. 9–26.

39. Thies, ‘Nazi Architecture’, pp. 54–8.

40. S. Steinbacher ‘Musterstadt Auschwitz’: Germanisierungspolitik und Judenmord in Ostoberschlesien (Munich, 2000), pp. 223–4, 238.

41. D. Dwork and R. J. van Pelt Auschwitz: 1270 to the Present (New York, 1996), p. 156.

42. Dwork and van Pelt, Auschwitz, pp. 241–4.

43. Steinbacher, ‘Musterstadt Auschwitz’, p. 224; G. Aly and S. Heim Architects of Annihilation: Auschwitz and the Logic of Destruction (London, 2002), pp. 106–12.

44. Colton, Socialist Metropolis, p. 284.

45. Starr, ‘Visionary Town Planning’, pp. 208, 210; Stites, Revolutionary Dreams, pp. 197–8.

46. Starr, ‘Visionary Town Planning’, p. 238; Stites, Revolutionary Dreams, pp. 97–8.

47. Blomquist, ‘Utopian Elements in Stalinist Art’, p. 298; on the ambiguity between modernity and progress see C. Caldenby The Vision of a Rational Architecture’, Russian Review, 11 (1984), pp. 269–82.

48. Brumfi eld, History of Russian Architecture, pp. 486–7.

49. Colton, Socialist Metropolis, p. 223.

50. S. Kotkin Magnetic Mountain: Stalinism as Civilization (Berkeley, Calif., 1995), pp. 34, 397.

51. Kotkin, Magnetic Mountain, pp. 116–17, 120; see too Caldenby, ‘Rational Architecture’, pp. 270–71.

52. Kotkin, Magnetic Mountain, p. 117.

53. Kotkin, Magnetic Mountain, pp. 125, 134–5.

54. F. Rouvidois ‘Utopia and Totalitarianism’, in R. Schner, G. Claeys and L. T. Sargent (eds) Utopia: the Search for the Ideal Society in the Western World (New York, 2000), p. 330.

55. D. Schoenbaum Hitler’s Social Revolution: Class and Status in Nazi Germany 1933–1939 (New York, 1966), p. 38.

56. R. Zitelmann Hitler: the Politics of Seduction (London, 1999), pp. 109, 127; E. Syring Hitler: seine politische Utopie (Frankfurt am Main, 1994), pp. 170–71.

57. Zitelmann, Hitler, pp. 145, 147.

58. S. Fitzpatrick ‘Ascribing Class: The Construction of Social Identity in Soviet Russia’, Journal of Modern History, 65 (1993), pp. 749–50; see too G. Alexopoulos Stalin’s Outcasts: Aliens, Citizens, and the Soviet State 1926–1936 (Ithaca, NY, 2003), pp. 14–17, 21–5.

59. Zitelmann, Hitler, pp. 127, 145; Schoenbaum, Hitler’s Social Revolution, pp. 65–6; F. L. Kroll Utopie als Ideologie: Geschichtsdenken und politisches Handeln im Dritten Reich (Paderborn, 1998), pp. 35–9.

60. A. Kolnai The War Against the West (London, 1938), pp. 73, 80.

61. M?nk, Organisation des Raumes, p. 67.

62. F. Janka Die braune Gesellschaft: ein Volk wird formatiert (Stuttgart, 1997), pp. 172–85, 196–7; see too Syring, Hitler: seine politische Utopie, pp. 22–9, 210.

63. M?nk, Organisation des Raumes, p. 63

64. Schoenbaum, Hitler’s Social Revolution, p. 62.

65. Schoenbaum, Hitler’s Social Revolution, p. 57.

66. A. L?dtke The “Honor of Labor”: Industrial Workers and the Power of Symbols under National Socialism’, in D. Crew (ed.) Nazism and German Society 1933–1945 (London, 1994), pp. 67–109.

67. Zitelmann, Hitler, pp. 154–6.

68. Schoenbaum, Hitler’s Social Revolution, p. 67; see too the statistical analyses in D. M?hlberger (ed.) The Social Basis of European Fascist Movements (London, 1987), pp. 76–94.

69. Fitzpatrick, ‘Ascribing Class’, pp. 749–50.

70. Alexopoulos, Stalin’s Outcasts, pp. 24–8, 70–73, 90–95; Fitzpatrick, ‘Ascribing Class’, pp. 756–7.

71. L. Siegelbaum ‘Production Collectives and Communes and the “Imperatives” of Soviet Industrialization’, Slavic Review, 45 (1986), pp. 65–79.

72. J. C. McClelland ‘Utopianism versus Revolutionary Heroism in Bolshevik Policy: the Proletarian Culture Debate’, Slavic Review, 39 (1980), pp. 404–7, 415.

73. J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), pp. 421–2, 424, ‘Results of the First Five-Year Plan’, CC Plenum, 7 January 1933.

74. Stalin, Problems of Leninism, pp. 498–9, ‘Report on the Work of the Central Committee to the 17th Congress’, 26 January 1934.

75. K. E. Bailes Technology and Society under Lenin and Stalin (Princeton, NJ, 1978), p. 166.

76. Stalin, Problems of Leninism, p. 502.

77. Stalin, Problems of Leninism, pp. 544–6, ‘On the Draft Constitution of the USSR’, 25 November 1936: ‘…all the exploiting classes have been eliminated. There remains the working class. There remains the peasant class. There remains the intelligentsia.’

78. Stalin, Problems of Leninism, p. 503.

79. Zitelmann, Hitler, p. 164.

80. Zitelmann, Hitler, p. 168; see too Syring, Hitler: seine politische Utopie, pp. 184–7.

81. See for example A. Angelopoulos Planisme etprogres social (Paris, 1951) esp. Ch. 3; E. Lederer Planwirtschaft (T?bingen, 1932); F. Lenz Wirtschaftsplanung und Planwirtschaft (Berlin, 1948).

82. Zitelmann, Hitler, p. 321.

83. P. Kluke ‘Hitler und das Volkwagenprojekt’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 8 (1960), p. 349.

84. On Todt see J. Herf Reactionary Modernism: Technology, Culture, and Politics in Weimar and the Third Reich (Cambridge, 1984), pp. 199–200; on the Westwall see J. Heyl The Construction of the Westwall. An Example of National Socialist Policy-Making’, Central European History, 14 (1981), p. 77.

85. Herf, Reactionary Modernism, pp. 200, 204–6.

86. Herf, Reactionary Modernism, p. 168. An interesting example of the new view of technology and the people’s community is given in K. Gispen ‘Visions of Utopia: Social Emancipation, Technological Progress and Anticapitalism in Nazi Inventor Policy,

1933–1945’, Central European History, 32 (1999), pp. 35–51.

87. Bailes, Technology and Society, pp. 160–63.

88. Colton, Socialist Metropolis, p. 259; K. Clark ‘Engineers of Human Souls in an Age of Industrialization: Changing Cultural Models, 1929–31’, in W. Rosenberg and L. Siegelbaum (eds) Social Dimensions of Soviet Industrialization (Bloomington, Ind., 1993), p. 249.

89. Bailes, Technology and Society, p. 163.

90. Clark, ‘Engineers of Human Souls’, pp. 250–51; Bailes, Technology and Society, pp. 176–7.

91. Bailes, Technology and Society, p. 289; K. E. Bailes ‘Stalin and the Making of a New Elite: A Comment’, Slavic Review, 39 (1980), pp. 268–9; S. Fitzpatrick ‘Stalin and the Making of a New Elite, 1928–1939’, Slavic Review, 38 (1979), pp. 385–7, 396–8.

92. Zitelmann, Hitler, p. 182.

93. On Eichmann and the security bureaucracy see Y. Lozowick Hitler’s Bureaucrats: the Nazi Security Police and the Banality of Evil (London, 2000); H. Safrian Die Eichmann M?nner (Vienna, 1993).

94. M. Kater The Nazi Tarty: a Social Profi le of Members and Leaders, 1919–1945 (Oxford, 1983), pp. 252–3, 264 (fi gures based

on statistical sampling); H. F. Ziegler Nazi Germany’s New Aristocracy: the SS Leadership, 1925–1939 (Princeton, NJ, 1989), pp. 102–5.

95. Ziegler, Nazi Germany’s New Aristocracy, p. 73.

96. I. Halfi n The Rape of the Intelligentsia: A Proletarian Foundation Myth’, Russian Review, 56 (1997), pp. 103, 106; A. Lunacharsky On Education: Selected Articles and Speeches (Moscow, 1981), lecture on ‘Education and the New Man’, 23 May 1928.

97. S. Fitzpatrick Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s (Oxford, 1999), pp. 75–6.

98. H. Rauschning Hitler Speaks (London, 1939), pp. 241–3.

99. Rauschning, Hitler Speaks, p. 247; Janka, braune Gesellschaft, pp. 183–91, 200–201.

100. P. Weindling Health, Race and German Politics between National Unifi cation and Nazism 1870–1945 (Cambridge, 1989), pp. 7–8; P. Weingart ‘Eugenic Utopias: Blueprints for the Rationalization of Human Evolution’, Sociology of the Sciences Yearbook: Vol VIII (Dordrecht, 1984), p. 175.

101. L. R. Graham ‘Science and Values: The Eugenics Movement in Germany and Russia in the 1920s’, American Historical Review, 82 (1977), pp. 1132, 1145–7.

102. J. Stalin Works (13 vols, Moscow 1953–55), vol. i, p. 316, ‘Anarchism or Socialism?’ 1906–7; see too V. N. Soyfer Lysenko and the Tragedy of Soviet Science (New Brunswick, NJ, 1994), pp. 200–203.

103. Graham, ‘Science and Values’, pp. 1139–43, 1151; F. Hirsch ‘Race without the Practice of Racial Polities’, Slavic Review, 61 (2002), pp. 32–4.

104. Sofer, Lysenko, chs 8–11; L. R. Graham Science, Philosophy and Human Behaviour in the Soviet Union (New York, 1987), pp. 221–2.

105. Weindling, Health, Race and German Politics, pp. 436–7; R. Proctor Racial Hygiene: Medicine under the Nazis (Cambridge, Mass., 1988), p. 286.

106. Graham, ‘Science and Values’, p. 1143.

107. Rauschning, Hitler Speaks, p. 243.

108. Weindling, Health, Race and German Politics, pp. 522–7; H. Friedlander The Exclusion and Murder of the Disabled’, in

R. Gellately and N. Stoltzfus (eds) Social Outsiders in Nazi Germany (Princeton, NJ, 2001), pp. 146–8; Weingart, ‘Eugenic Utopias’, pp. 183–4.

109. Friedlander, ‘Murder of the Disabled’, p. 148.

110. Weindling, Health, Race and German Politics, pp. 529–30, 533; G. Bock ‘Racism and Sexism in Nazi Germany: Motherhood, Compulsory Sterilization and the State’, in R. Bridenthal, A. Grossmann and M. Kaplan (eds) When Biology became Destiny: Women in Weimar Germany and Nazi Germany (New York, 1984), pp. 276–7, 279–80. Some 2000 were also castrated by 1940, including women, who were subjected to overectomies. See U. Kaminsky Zwangssterilisation und ‘Euthanasie’ im Rheinland (Cologne, 1995), pp. 535–7, whose fi gures show that sterilization proceeded most rapidly between 1934 and 1936, and H. Friedlander The Origins of Nazi Genocide: From Euthanasia to the Final Solution (Chapel Hill, NC, 1995), pp. 26–30.

111. Proctor, Racial Hygiene, pp. 203–4; Weindling, Health, Race and German Politics, pp. 526–9.

112. Weindling, Health, Race and German Politics, pp. 530–32. See too S. Maiwald and G. Mischler Sexualit?t unter dem Hakenkreuz (Hamburg, 1999), pp. 105–16.

113. P. Bleuel Strength through Joy: Sex and Society in Nazi Germany (London, 1973), p. 194; Weingart, ‘Eugenic Utopias’, pp. 178–80.

114. K. H. Minuth (ed.) Akten der Reichskanzlei: Regierung Hitler 1933–1938 (Boppard am Rhein, 1983) vol. ii, pp. 1188–9; Maiwald and Mischler, Sexualit?t, pp. 108–9.

115. L. Pine Nazi Family Policy 1933–1945 (Oxford, 1997), p. 132.

116. U. Frevert Women in German History (Oxford, 1989), pp. 232–3; R. Grunberger A Social History of the Third Reich (London, 1968), p. 300.

117. Frevert, Women in German History, p. 237; on the Pfl ichtjahr see F. Petrick ‘Eine Untersuchung zur Beseitigung der Arbeitslosigkeit unter der deutschen Jugend in den Jahren 1933 bis 1935’, Jahrbuch f?r Wirtschaftsgeschichte, Part I (1967), pp. 291, 299; on employment see S. Bajohr Die H?lfte der Fabrik: Geschichte der Frauenarbeit in Deutschland 1914 bis 1945 (Marburg, 1979), pp. 2–52.

118. Frevert, Women in German History, pp. 236–7; Grunberger, Social History of the Third Reich, pp. 312–13.

119. Proctor, Racial Hygiene, pp. 283–4.

120. Bleuel, Strength through Joy, p. 111.

121. On Himmler see Kroll, Utopie als Ideologie, pp. 213–22; see too J. Hoberman ‘Primacy of Performance: Superman not Superathlete’, in J. A. Mangan (ed.) Shaping the Superman. Fascist Body as Political Icon – Aryan Fascism (London, 1999), pp. 78–80.

122. I. Heinemann ‘Rasse, Siedlung, deutsches Blut’: Das Rasse– & Siedlungshauptamt der SS und die rassenpolitische Neuordnung Europas (G?ttingen, 2003), pp. 64–5; on race classifi cation in Europe see I. Heinemann’ “Another Type of Perpetrator”: The SS Racial Experts and Forced Population Movements in the Occupied Regions’, Holocaust and Genocide Studies, 15 (2001), pp. 389–93, 395–9.

123. R. J. Lifton The Nazi Doctors: Medical Killing and the Psychology of Genocide (London, 1986), pp. 25, 41–5, 469–87; D. Peukert The Genesis of the “Final Solution” from the Spirit of Science’, in Crew (ed.), Nazism and German Society, p. 285.

124. Lifton, Nazi Doctors, p. 477.

125. Proctor, Racial Hygiene, p. 196.

126. E. P. Russell ‘“Speaking of Annihilation”: Mobilizing for War against Human and Insect Enemies’, Journal of American History,

82 (1996), pp. 1519–22; E. Kogon, H. Langbein and A. Riickeri (eds) Nazi Mass Murder: A Documentary History of the Use of Poison Gas (New Haven, Conn., 1993), pp. 146–7, 193–5, 206–9.

127. Friedlander, ‘Murder of the Disabled’, pp. 150–52; Proctor, Racial Hygiene, p. 186; see too M. Burleigh Death and Deliverance:

‘Euthanasia’ in Germany 1900–1945 (Cambridge, 1994), pp. 96–7, 112–13; Friedlander, Origins of Nazi Genocide, pp. 37–40.

128. Lifton, Nazi Doctors, p. 45; Friedlander, ‘Murder of the Disabled’, p. 151; S. K?hl The Relationship between Eugenics and the socalled “Euthanasia Action” in Nazi Germany’, in M. Sz?ll?si-Janze (ed.) Science in the Third Reich (Oxford, 2001), pp. 201–3, who argues that war was the primary incentive to start killing.

129. Friedlander, ‘Murder of the Disabled’, pp. 154–5; Friedlander, Origins of Nazi Genocide, pp. 83–8.

130. Friedlander, ‘Murder of the Disabled’, pp. 155–6; Proctor, Racial Hygiene, pp. 206–8.

131. K. Pinnow ‘Cutting and Counting: Forensic Medicine as a Science of Society in Bolshevik Russia, 1920–29’, in D. Hoffmann and Y. Kotsonis (eds) Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices (London, 2000), p. 123.

132. Fitzpatrick Everyday Stalinism, pp. 117–22, 130–32; Alexopoulos, Stalin’s Outcasts, pp. 169–75.

133. P. Barton Uinstitution concentrationnaire en Russe 1930–1957 (Paris, 1959), p. 56.

134. S. Allan Comrades and Citizens: Soviet People (London, 1938), pp. 122, 155–6.

135. A. E. Gorsuch ‘NEP Be Damned! Young Militants in the 1920s and the Culture of Civil War’, Russian Review, 56 (1997), pp. 576–7. Smoking was also condemned as harmful to the Soviet ‘body’.

136. H. K. Geiger The Family in Soviet Russia (Cambridge, Mass., 1968), pp. 88–90.

137. Geiger, Family in Soviet Russia, p. 190; M. Buckley Women and Ideology in the Soviet Union (New York, 1989), pp. 134–5.

138. Geiger, Family in Soviet Russia, p. 94.

139. Geiger, Family in Soviet Russia, p. 95; on attitudes to sexual emancipation see E. Naimark Sex in Public: the Incarnation of Early Soviet Ideology (Princeton, NJ, 1997).

140. Allan, Comrades and Citizens, pp. 84–5; Geiger, Family in Soviet Russia, p. 92.

141. Buckley, Women and Ideology, pp. 128–9; Fitzpatrick, Everyday Stalinism, p. 152.

142. Geiger, Family in Soviet Russia, p. 194.

143. Buckley, Women and Ideology, pp. 129–31; Fitzpatrick, Everyday Stalinism, p. 155; Geiger, Family in Soviet Russia, pp.

193–5; S. G. Solomon ‘The demographic argument in Soviet debates over the legalization of abortion in the 1920s’, Cahiers du monde russe, 33 (1992), pp. 60–65.

144. Halfi n, ‘Rape of the Intelligentsia’, p. 104; McClelland, ‘Utopianism versus Revolutionary Heroism’, p. 405.

145. R. A. Bauer The New Man in Soviet Psychology (Cambridge, Mass., 1952), pp. 124, 132, 143–50.

146. Stalin, Problems of Leninism, pp. 522–33.

147. L. Siegelbaum Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935–1941 (Cambridge, 1988), pp. 68–71.

148. Siegelbaum, Stakhanovism, p. 73.

149. V. Bonnell The Iconography of the Worker in Soviet Political Art’, in L. Siegelbaum and R. Suny (eds) Making Workers Soviet: Power Class and Identity (Ithaca, NY, 1994), pp. 361–2; Fitzpatrick, Everyday Stalinism, pp. 73–5; K. Clark ‘Utopian Anthropology as a Context for Stalinist Literature’, in R. Tucker (ed.) Stalinism Essays in Historical Interpretation (New York, 1977), pp. 185–6.

150. Clark, ‘Utopian Anthropology’, pp. 183–4; Fitzpatrick, Everyday Stalinism, p.77; Bonnell, ‘Iconography of the Worker’, pp. 367–9.

151. Buckley, Women and Ideology, pp. 108–9, 112; Geiger, Family in Soviet Russia, p. 187.

152. Buckley, Women and Ideology, pp. 118–19; Siegelbaum, Stakhanovism, pp. 190–91.

153. Geiger, Family in Soviet Russia, p. 177.

154. Buckley, Women and Ideology, p. 117.

155. J. E. Bowlt and M. Drutt (eds) Amazons of the Avant-Garde (London, 1999), pp. 54–5; Bonnell, ‘Iconography of the Worker’, pp. 369, 71.

156. K. Theweleit Male Fantasies. Male bodies: psychoanalysing the white terror (Oxford, 1989), p. 163; B. Taylor and W. van der Will (eds) The Nazifi cation of Art: Art, Design, Music, Architecture and Film in the Third Reich (Winchester, 1990),

p. 63. See too J. A. Mangan ‘Icon of Monumental Brutality: Art and the Aryan Man’, in Mangan, Shaping the Superman, pp. 139–49.

157. Fitzpatrick, Everyday Stalinism, p. 46.

158. Blomquist, ‘Utopian Elements’, p. 300; Rouvidois, ‘Utopia and Totalitarianism’, p. 322.

159. Stalin, Problems of Leninism, p. 531.

160. Rouvidois, ‘Utopia and Totalitarianism’ p. 324.

161. Fitzpatrick, Everyday Stalinism, p. 68.

162. Allan, Comrades and Citizens, pp. 208–9.

163. See R. Gellately Backing Hitler: Consent and Coercion in Nazi Germany (Oxford, 2001) and C. Koonz The Nazi Conscience (Cambridge, Mass., 2003), which both explore different ways in which ordinary Germans came to accept and justify the dictatorship.

164. Rouvidois, ‘Utopia and Totalitarianism’, p. 330.

165. E. Kamenka ‘Soviet Philosophy’, in A. Smirenko (ed.) Social Thought in the Soviet Union (Chicago, 1969), pp. 89–90;

K. Bayertz ‘From Utopia to Science? The Development of Socialist Theory between Utopia and Science’, Sociology of the Sciences Yearbook: Vol VIII (Dordrecht, 1984), pp. 93–110. See too L. R. Graham Science, Philosophy and Human Behaviour in the Soviet Union (New York, 1987), esp. Chs. v – vii.

166. The complex relationship between modern science and the regime is explored in Sz?ll?si-Janze, Science in the Third Reich; see too M. Renneberg and M. Walker (eds) Science, TechnologyandNationalSocialism (Cambridge, 1994).

167. J. W. Baird To Die for Germany: Heroes in the Nazi Pantheon (Bloomington, Ind., 1990).

168. Bauer, New Man, pp. 144–5; on abortion see Geiger, Family in Soviet Russia, p. 195.

Глава 7

1. G. C. Guins Soviet Law and Soviet Society (The Hague, 1954), p. 29.

2. A. Koenen Der Fall Carl Schmitt; sein Aufstieg zum ‘Kronjuristen des Dritten Retches’ (Darmstadt, 1995), p. 612.

3. J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), pp. 569–78, ‘Dialectical and Historical Materialism’, September 1938; see too E. Kamenka ‘Soviet Philosophy 1917–1967’, in A. Smirenko (ed.) Social Thought in the Soviet Union (Chicago, 1969), p. 53. Primers on dialectical materialism were issued in printruns of 250,000 to 500,000.

4. N. Harding Leninism (London, 1996), p. 226.

5. R. T. de George Patterns of Soviet Thought (New York, 1966), pp. 171–2.

6. G. Wetter Dialectical Materialism: A Historical and Systematic Survey of Philosophy in the Soviet Union (New York, 1958), pp. 219–20.

7. A. Hitler Mein Kampf, ed. D. C. Watt (London, 1968), p. 258; W. Maser (ed.) Hitler’s Letters and Notes (New York, 1977), p. 280; D. Gasman The Scientifi c Origins of National Socialism (London, 1971), pp. 47–9.

8. Hitler, Mein Kampf, p. 260; Maser, Hitler’s Letters and Notes, p. 280.

9. E. J?ckel Hitler’s World View: a Blueprint for Power (Middleton, Conn., 1981), p. 94.

10. A. Hitler The Secret Book, ed. T. Taylor (New York, 1961), p. 6; see too E. Fraenkel The Dual State. A Contribution to the Theory of Dictatorship (New York, 1941), pp. 108–9, citing Hans Gerber’s view that National Socialist political thought was ‘existential and biological, its data being the primal unique life process’.

11. Hitler, Mein Kampf, pp. 268–9.

12. Stalin, Problems of Leninism, p. 578; Hitler, Mein Kampf, p. 262.

13. P. van Paassen Visions Rise and Change (New York, 1955), pp. 100–106.

14. J. Bergman The Image of Jesus in the Russian Revolutionary Movement. The Case of Russian Marxism’, International Review of Social History, 25 (1990), p. 226.

15. P. J. Duncan Russian Messianism: Third Rome, Revolution, Communism and After (London, 2000), pp. 51–2; D. G. Rowley Millenarian Bolshevism, 1900–1920 (New York, 1987), pp. 355–72; W. B. Hubbard ‘Godless Communists’: Atheism and Society in Soviet Russia 1917–1932 (Dekalb, Ill., 2000), pp. 30–35.

16. V. Lenin Collected Works (45 vols., Moscow, 1963), vol. xxxv, p. 121, letter to Maxim Gorky, 13 or 14 November 1913, pp. 127–8, letter to Maxim Gorky, November 1913. See too D. V. Pospielovsky A History of Marxist-Leninist Atheism and Soviet Anti-Religious Policies: Vol I: A History of Soviet Atheism in Theory and Practice (London, 1987), pp. 1–17.

17. Hubbard, ‘Godless Communists’, p. 47.

18. M. A. Meersoix The Political Philosophy of the Russian Orthodox Episcopate in the Soviet Period’, in G. Hosking (ed.) Church, Nation and State in Russia and Ukraine (London, 1991), p. 217.

19. van Paassen, Visions Rise and Change, p. 63; E. Trubetskoy ‘The Bolshevist Utopia and the Religious Movement in Russia’, in M. Bohachevsky-Chomiak and B. G. Rosenthal (eds) A Revolution of the Spirit: Crisis of Values in Russia 1890–1918 (Newtonville, Mass., 1982.), pp. 331–2, 336–8.

20. M. Bourdeaux Opium of the People: the Christian Religion in the USSR (London, 1965), p. 51; Hubbard, ‘Godless Communists’, pp. 58–9; J. S. Curtiss The Russian Church and the Soviet State (Gloucester, Mass., 1965), pp. 200–203; A. J. Klinghoffer Red Apocalypse: the Religious Evolution of Soviet Communism (Lanham, Md, 1996), pp. 113–14.

21. Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: I, pp. 30–34.

22. Hubbard, ‘Godless Communists’, pp. 62–3; D. Peris Storming the Heavens: the Soviet League of the Militant Godless (Ithaca, NY, 1998), pp. 48–9.

23. D. V. Pospielovsky A History of Marxist-Leninist Atheism and Anti-Religious Policies, Vol II: Soviet Anti-Religious Campaigns and Persecutions (London, 1988), p. 19; C. de Grunwald God and the Soviets (London, 1961), pp. 46–7, 79.

24. de Grunwald, God and the Soviets, pp. 73–9; F. Corley (ed.) Religion in the Soviet Union (New York, 1996), p. 119, instructions from Roslavl District Committee to Party offi cials and the League of the Militant Godless, 15 April 1937.

25. Bergman, The Image of Jesus’, pp. 240–42.

26. Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: II, pp. 48–9.

27. M. Spinka The Church in Soviet Russia (Oxford, 1956), p. 38.

28. Bourdeaux, Opium of the People, p. 54; G. L. Freeze ‘Counter-reformation in Russian Orthodoxy: Popular Response to Religious Innovation, 1922–1925’, Slavic Review, 54 (1995), pp. 305–39.

29. Spinka, Church in Soviet Russia, pp. 62–6; Bourdeaux, Opium of the People, p. 54.

30. Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: I, p. 51.

31. Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: II, p. 34.

32. W. H. Chamberlin Soviet Russia: a Living Record and a History (Boston, 1938), p. 318; Pospielovskyj Marxist-Leninist Atheism: J, pp. 44–5.

33. de Grunwald, God and the Soviets, p. 54; Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: II, p. 67.

34. Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: II, pp. 66–8.

35. Curtiss, The Russian Church, pp. 228–9.

36. Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: I, pp. 61–4; Curtiss, The Russian Church, p. 232.

37. A. Luukkanen The Religious Policy of the Stalinist State (Helsinki, 1997), pp. 53–4; Corley, Religion in the Soviet Union, p.

118. Other subjects included ‘The tale of christ and other dying and allegedly risen gods’, ‘Religion and the church in the service of international fascism’; and so on.

38. Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: I, p. 55; Curtiss, The Russian Church, pp. 212, 253; see too G. Young Power and the Sacred in Revolutionary Russia: Religious Activists in the Village (University Park, Pa., 1997).

39. van Paassen, Visions Rise and Change, pp. 44–5, 72–3.

40. Peris, Storming the Heavens, p. 224 for the census result. Out of 98,410,000 census returns, 42,243,000 defi ned themselves as atheists. On bishops see Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: II, pp. 67–8.

41. The Moscow Patriarchate The Truth about Religion in Russia (London, 1944); Spinka, Church in Soviet Russia, pp.82–6; S. M. Miner Stalin’s Holy War: Religion, Nationalism and Alliance Politics, 1941–1945 (Chapel Hill, NC, 2003), pp. 96–8.

42. Bourdeaux, Opium of the People, p. 234; Miner, Stalin’s Holy War, p. 99.

43. Pospielovsky, Marxist-Leninist Atheism: II, p. 96; I, p. 71; Peris, Storming the Heavens, p. 222.

44. B. R. Bociorkiw ‘Religion and Atheism in Soviet Society’, in R. H. Marshall (ed.) Aspects of Religion in the Soviet Union 1917–1967 (Chicago, 1971), pp. 45–6.

45. van Paassen, Visions Rise and Change, p. 60; Duncan, Russian Messianism, p. 58.

46. S. Roberts The House that Hitler Built (London, 1938), p. 268; M. Bendiscioli The New Racial Paganism (London, 1939), p. 22.

47. Meerson, ‘Russian Orthodox Episcopate’, p. 218.

48. P. F. Douglas God Among the Germans (Philadelphia, 1935), pp. 278–9.

49. K. Scholder A Requiem for Hitler and Other New Perspectives on the German Church Struggle (Philadelphia, 1989), pp. 54–5; Douglas, God Among the Germans, pp. 19–21.

50. A. Kolnai The War Against the West (London, 1938), pp. 247, 267: ‘no brave man wants another life’, claimed one German theologian.

51. Scholder, Requiem for Hitler, pp. 41–2.

52. Douglas, God Among the Germans, pp. 72–4; W. K?nneth and H. Schreiner (eds) Die Nation vor Gott (Berlin, 1937), pp. 403–22.

53. Kolnai, War Against the West, pp. 233–4; Douglas, God Among the Germans, p. 74.

54. K?nneth and Streiner, Nation vor Gott, pp. 444 ff; Kolnai, War Against the West, p. 283; Douglas, God Among the Germans, p. 58.

55. K. Scholder ‘Die evangelische Kirche in der Sicht der nationalsozialistischen F?hrung’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 16

(1968), p. 18–19; Douglas, God Among the Germans, pp. 87–91; on Hauer see Kolnai, War Against the West, p. 283.

56. H. Trevor-Roper (ed.) Hitler’s Table Talk 1941–1944 (London, 1984), p. 191, 8–9 January 1942.

57. Trevor-Roper, Hitler’s Table Talk, p. 59, 14 October 1941; p. 125, 11 November 1941.

58. Trevor-Roper, Hitler’s Table Talk, p. 314, 8 February 1942: ‘The evil that’s gnawing our vitals is our priests, of both creeds.’

59. Douglas, God Among the Germans, pp. 2–3; Trevor-Roper, Hitler’s Table Talk, pp. 60–61, 14 October 1941; on Hitler’s religiosity see too H. Buchheim Glaubenskrise im Dritten Reich: Drei Kapitel nationalsozialistischer Religionspolitik (Stuttgart, 1953), pp. 9–16.

60. Douglas, God Among the Germans, pp. 14–17; Trevor-Roper, Hitler’s Table Talk, p. 59; D. Gasman The Scientifi c Origins of National Socialism (London, 1971), pp. 162–9.

61. Roberts, House that Hitler Built, p. 270; on Rosenberg see Douglas, God Among the Germans, pp. 30 ff.

62. M. Burleigh The Third Reich: a New History (London, 2000), p. 253; Hitler, Mein Kampf, pp. 419–20.

63. Douglas, God Among the Germans, pp. 212–13, 217; V. Barnett For the Soul ofthe People: ProtestantProtest againstHitler(Oxford, 1992), pp. 32–4.

64. Scholder, Requiem for Hitler, pp. 101–2; Barnett, Soul of the People, pp. 34–5.

65. Scholder, Requiem for Hitler, pp. 77–9, 90–92, 103.

66. Scholder, Requiem for Hitler, p. 93.

67. Text in P. Matheson (ed.) The Third Reich and the Christian Churches (Edinburgh, 1981), pp. 39–40, speech by Dr Krause, 13 November 1933; Douglas, God Among the Germans, pp. 81–4.

68. Trevor-Roper, Hitler’s Table Talk, p. 7, 11–12 July 1941; on Kerrl see Scholder, ‘Die evangelische Kirche’, pp. 26–8.

69. Douglas, God Among the Germans, p. 26.

70. Buchheim, Glaubenskrise im Dritten Reich, p. 16.

71. Bendiscioli, New Racial Paganism, pp. 3, 32.

72. Douglas, God Among the Germans, p. 21.

73. Scholder, Requiem for Hitler, pp. 110–11.

74. Bendiscioli, New Racial Paganism, pp. 67–85; Scholder, Requiem for Hitler, p. 112; Matheson, Third Reich and the Christian Churches, pp. 67–71, ‘With Burning Concern’, 14 March 1937. There was no room, the encyclical ran, ‘for an ersatz or substitute religion based on arbitrary revelations, which some contemporary advocates wish to derive from the so-called myth of blood and race’.

75. J. Conway The Nazi Persecution of the Churches (London, 1968), pp. 298–9. The fi gure is an estimate only. The exact number is not known.

76. Scholder, ‘Die evangelische Kirche’, pp. 23–4.

77. Barnett, Soul of the People, pp. 43–4.

78. Scholder, Requiem for Hitler, pp. 163–6.

79. Barnett, Soul of the People, pp. 87, 93.

80. F. Reck-Malleczewen Diary of a Man in Despair (London, 1995), p. 22.

81. Trevor-Roper, Hitler’s Table Talk, p. 6, 11–12 July 1941; p. 343, 27 February 1942.

82. S. A. Golunskii and M. S. Strogovich ‘The Theory of the State and the Law’, in J. Hazard (ed.) Soviet Legal Philosophy (Cambridge, Mass., 1951), pp. 366–77; D. Hoffmann Stalinist Values: the Cultural Norms of Soviet Modernity 1917–1941 (Ithaca, NY, 2003), pp. 58–9.

83. Guins, Soviet Law and Soviet Society, p. 27.

84. M. Stolleis Public Law in Germany 1880–1914 (Oxford, 2001), pp. 422–3, 430–31; I. M?ller Hitler’s Justice: The Courts of the Third Reich (London, 1991), p. 71.

85. Fraenkel, Dual State, p. 109. See too J. W. Bendersky Carl Schmitt: Theorist for the Reich (Princeton, NJ, 1983), pp. 35, 87;

B. R?thers Carl Schmitt in Dritten Reich. Wissenschaft als Zeitgeist-Verst?rkung (Munich, 1989), pp. 41–4.

86. J. W. Jones The Nazi Concept of Law (Oxford, 1939), p. 19.

87. R. Conquest (ed.) Justice and the Legal System in the USSR (London, 1968), p. 13; J. Hazard, I. Shapiro and P. B. Maggs (eds) The Soviet Legal System (New York, 1969), pp. 5–6; P. Beirne and R. Sharlet ‘Toward a General Theory of Law and Marxism: E. B. Pashukanis’, in P. Beirne (ed.) Revolution in Law: Contributions to the Development of Soviet Legal Theory, 1917–1938 (New York, 1990), pp. 23–4.

88. Conquest, Justice and the Legal System, p. 13; R. Sharlet, P. B. Maggs and P. Beirne ‘P. I. Stuchka and Soviet Law’, in Beirne, Revolution in Law, pp. 49–50. See too J. Burbank ‘Lenin and the Law in Revolutionary Russia’, Slavic Review, 54 (1995), pp. 23–44.

89. Beirne and Sharlet, ‘Toward a General Theory’, p. 36.

90. P. H. Solomon Soviet Criminal Justice Under Stalin (Cambridge, 1996), pp. 20–24, 34–8. By 1928 100 per cent of procurators were party members, and 85 per cent of judges in people’s courts.

91. Hazard et aL, Soviet Legal System, p. 6.

92. D. Pfaff Die Entwicklung der sowjetischen Rechtslehre (Cologne, 1968), pp. 115–21; Beirne and Sharlet, Toward a General Theory’, pp. 34, 39.

93. Guins, Soviet Law and Soviet Society, p. 31.

94. R. Sharlet and P. Beirne ‘In Search of Vyshinsky: the Paradox of Law and Terror’, in Beirne, Revolution in Law, pp. 150–51; Guins, Soviet Law and Soviet Society, pp. 30–31.

95. Sharlet and Beirne, ‘In Search of Vyshinsky’, pp. 138–40.

96. Pfaff, sowjetischen Rechtslehre, p. 115.

97. Pfaff, sowjetischen Rechtslehre, p. 118; see too I. P. Trainin The Relationship between State and Law’, 1945 in Hazard, Soviet Legal Philosophy, pp. 444–5, 446–8.

98. Z. L. Zile (ed.) Ideas and Forces in Soviet Legal History: a Reader on the Soviet State and the Law (Oxford, 1992), p. 277; E. Huskey ‘Vyshinsky, Krylenko, and Soviet Penal Policies in the 1930s’, in Beirne, Revolution in Law, pp. 184–6; P. H. Solomon The Bureaucratization of Criminal Justice under Stalin’, in P. H. Solomon (ed.) Reforming Justice in Russia, 1864–1996 (New York, 1997), pp. 229–32.

99. Bender sky, Carl Schmitt, p. 35.

100. Koenen Der Fall Carl Schmitt, p. 609; H. M?ller-Dietz Recht im Nationalsozialismus (Baden-Baden, 2000), p. 5; G. Yieberg Justiz in nationalsozialistischen Deutschland (Bundesministerium der Justiz, Cologne, 1984), pp. 28–9.

101. R?thers, Carl Schmitt im Dritten Reich, p. 60.

102. M?ller, Hitlers Justice, p. 76.

103. Roberts, House that Hitler Built, p. 285; M?ller, Hitler’s Justice, p. 72; D. Majer Grundlagen des nationalsozialistischen Rechtssystems (Stuttgart, 1987), p. 104; Koenen, Der Fall Carl Schmitt, p. 608.

104. On Schmitt see Bendersky, Carl Schmitt, pp. 38–9, 87–8; R. Cristi Carl Schmitt and authoritarian liberalism (Cardiff, 1998), pp. 5–15. Fora general biography D. Blasius Carl Schmitt: Freussischer Staatsrat im Hitlers Reich (G?ttingen, 2001).

105. R?thers, Carl Schmitt im Dritten Reich, p. 53.

106. Koenen, Der Fall Carl Schmitt, p. 608; M?ller, Hitler’s Justice, p. 71.

107. R?thers, Carl Schmitt im Dritten Reich, pp. 59–66; Cristi, Carl Schmitt, pp. 12–15.

108. R?thers, Carl Schmitt im Dritten Reich, pp. 53–5; Koenen, Der Fall Carl Schmitt, p. 601.

109. E. Rabofsky and G. Oberkofl er Verborgene Wurzeln der NS-Justiz: Strafrechtliche R?stung f?r zwei Weltkriegen (Vienna,

1985), p. 97.

110. M?ller, Hitler’s Justice, pp. 68–9; Rabofsky and Oberkofl er, Verborgene Wurzeln, pp. 83–4.

111. M?ller, Hitler’s Justice, pp. 60–65.

112. Majer, Grundlagen des nationalsozialistischen Rechtssystems, p. 103.

113. Majer, Grundlagen des nationalsozialistischen Rechtssystems, pp. 101–2; Fraenkel, Dual State, pp. 40, 107–12.

114. Majer, Grundlagen des nationalsozialistischen Rechtssystems, p. 103.

115. Roberts, House that Hitler Built, p. 286.

116. Koenen, Der Fall Carl Schmitt, p. 612. The attribution was made by G?ring in July 1934.

117. Hazard, Soviet Legal Philosophy, p. 370.

118. Fieberg, Justiz im ns Deutschland, p. 28.

119. Conquest, Justice and the Legal System, p. 17.

120. Majer, Grundlagen des nationalsozialistischen Rechtssystems, p. 104.

121. Rabofsky and Oberkofl er, Verborgene Wurzeln, pp. 96–7; M?ller, Hitler’s Justice, pp. 76–7.

122. Zile, Ideas and Forces, pp. 265–6, decree ‘On Protecting and Strengthening Public (Socialist) Property’, 7 August 1932.

123. Zile, Ideas and Forces, pp. 297–8, decree ‘On Supplementing the Statute on Crimes Against the State… with Articles Covering Treason’.

124. Hazard et al., Soviet Legal System, pp. 5–6; E. Ginzburg Into the Whirlwind (London, 1967), p. 131.

125. Rabofsky and Oberkofl er, Verborgene Wurzeln, pp. 85–6; M?ller, Hitler’s Justice, p. 74.

126. Pfaff, sowjetischen Rechtslehre, p. 117.

127. Royal Institute of International Affairs Nationalism (London, 1939), p. 72.

128. Wetter, Dialectical Materialism, p. 176.

129. Guins, Soviet Law and Soviet Society, p. 32.

130. Scholder, Requiem for Hitler, pp. 47–8.

131. Kolnai, War Against the West, pp. 55–6.

132. Bendersky, Carl Schmitt, pp. 38–9; M?ller, Hitler’s Justice, p. 72.

133. Kolnai, War Against the West, p. 289.

134. G. Neesse Die Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei (Stuttgart, 1935), p. 10.

135. Majer, Grundlagen des nationalsozialistischen Rechtssystems, p. 103.

136. Wetter, Dialectical Materialism, p. 268.

137. Douglas, God among the Germans, p. 25.

138. V. Kravchenko I Chose Freedom: The Personal and Political Life of a Soviet Offi cial (London, 1947), p. 275.

139. de George, Soviet Ethics and Morality, p. 83.

140. Guins, Soviet Law and Soviet Society, p. 30.

141. Kolnai, War Against the West, pp. 291, 293–4; on the ideal of hardness see J. Hoberman ‘Primacy of Performance: Superman not Superathlete’, in J. A. Mangan (ed.) Shaping the Superman: Fascist Body as Political Icon – Aryan Fascism (London, 1999), pp. 78–9.

142. Imperial War Museum, London, FO 645, Box 157, testimony of Rudolf H?ss taken at Nuremberg, 5 April 1946, p. 11.

143. Trevor-Roper, Hitler’s Table Talk, p. 304; Pfaff, sowjetischen Rechtslehre, p. 111.

Глава 8

1. Uncensored Germany: Letters and News Sent Secretly from Germany to the German Freedom Party (London, 1940), pp. 71–3, letter from a teacher, 14 August 1939.

2. Uncensored Germany, pp. 69–73. See too B. Engelmann In Hitler’s Germany: Everyday Life in the Third Reich (London, 1988), p. 38. Engelmann estimated that between 10 and 18 per cent of his classmates at school were ‘real Nazis’.

3. See for example R. Gellately Backing Hitler: Consent and Coercion in Nazi Germany (Oxford, 2001); N. Frei ‘People’s Community and War: Hitler’s Popular Suppott’, in H. Mommsen (ed.) The Third Reich between Vision and Reality: New Perspectives on German History 1918–1945 (Oxford, 2001), pp. 59–74; D. Hoffmann Stalinist Values: the Cultural Norms of Soviet Modernity 1917–1941 (Ithaca, NY, 2003).

4. G. M. Ivanova Labor Camp Socialism: the Gulag in the Soviet Totalitarian System (New York, 2000), p. 51: a farmworker was found to have 850 grammes of rye concealed, and was sentenced by the Belgorod District Court to fi ve years in a camp in 1947. H. James ‘The Deutsche Bank and the Dictatorship 1933–1945’, in L. Gall et aL The Deutsche Bank, 1870–1945 (London, 1995), p. 350. The bank director Hermann Kohler was executed for saying that National Socialism was ‘nothing more than a fart’.

5. See I. Kershaw The ‘Hitler Myth’: Image and Reality in the Third Reich (Oxford, 1987), pp. 83–104; I. Kershaw ‘The F?hrer-Image and Political Integration: the Popular Conception of Hitler in Bavaria during the Third Reich’, in G. Hirschfeld and L. Kettenacker (eds) Der ‘F?hrerstaat’: Mythos and Realit?t (Stuttgart, 1981), pp. 133–60.

6. Engelmann, In Hitler’s Germany, p. vii.

7. A. Solzhenitsyn The Gulag Archipelago 1918–1956 (London, 1974), pp. 18–20.

8. See for example the political police reports in J. Schadt (ed.) Verfolgung und Widerstand unter dem Nationalsozialismus in Baden. Die Lageberichte der Gestapo und des Generalstaatsanwalts Karslruhe 1933–1940 (Stuttgart, 1976). These reports were structured to report any manifestations of hostility or non-compliance, but not evidence of complicity or enthusiasm.

9. J.-P. Depretto ‘L’opinion ouvriere (1928–1932)’, Revue des Etudes Slaves, 66 (1994), pp. 59.

10. For example Schadt, Verfolgung und Widerstand in Baden, p. 107, ‘Stand und T?tigkeit der staatsfeindlichen Bet?tigungen’, 4 October 1934.

11. D. Schmiechen-Ackermann Nationalsozialismus und Arbeitermilieus: Der nationalsozialistische Angriff auf die proletarischen Wohnquartiere und die Reaktion in den sozialistischen Vereinen (Bonn, 1998), p. 756.

12. L. Siegelbaum ‘Soviet Norms Determination in Theory and Practice 1917–1941’, Soviet Studies, 36 (1984), pp. 46–8; on worker legal protection in the 1920s see M. Ilic Women Workers in the Soviet Inter-War Economy: From ‘Protection’ to ‘Equality’ (London, 1999), pp. 46–52.

13. J.-P. Depretto Les Ouvriers en U.R.S.S. 1918–1941 (Paris, 1997), pp. 276–7; T. Szamuely ‘The Elimination of Opposition between the Sixteenth and Seventeenth Congresses of the CPSU’, Soviet Studies, 17 (1966), pp. 335–6; A. Graziosi A New, Peculiar State: Explorations in Soviet History 1917–1937 (Westport, Conn., 2000), pp. 179–83; J. B. Sorensen The Life and Death of Soviet Trade Unionism 1917–1918 (New York, 1969), pp. 245–53.

14. Graziosi, New, Peculiar State, pp. 190–91.

15. Graziosi, New, Peculiar State, pp. 192–4; D. Filtzer ‘Stalinism and the “Working Class in the 1930s’, in J. Channon (ed.) Politics, Society and Stalinism in the USSR (London, 1998), pp. 172–8; Szamuely, ‘Elimination of Opposition’, pp. 336–7; D. Filtzer Soviet Workers and Stalinist Industrialization: the Formation of Modern Soviet Production Relations 1918–1941 (London, 1986), pp. 107–15, 135–46.

16. V. Kravchenko I Chose Freedom: The Personal and Political Life of a Soviet Offi cial (London, 1947), pp. 311–15; L. E. Hubbard Soviet Labour and Industry (London, 1942), pp. 96–7.

17. J. Harrer ‘Gewerkschaftlicher Widerstand gegen das “Dritte Reich”’, in F. Deppe, G. F?lberth and J. Harrer (eds) Geschichte der deutschen Werkschaftsbewegung (4th edn, Cologne, 1989), pp. 349–56; S. Mielke and M. Frese (eds) Die Gewerkschaften im Widerstand und in der Emigration 1933–1945 (Frankfurt am Main, 1999), pp. 13–17; G. Mai’ “Warum steht der deutsche Arbeiter zu Hitler?” Zur Rolle der Deutschen Arbeitsfront im Herrschaftssystem des Dritten Reiches’, Geschichte und Gesellschaft, 13 (1987), pp. 215–17.

18. C. W. Guillebaud The Economic Recovery of Germany, 1933–1938 (London, 1939), pp. 110–11.

19. Harrer, ‘Gewerkschaftlicher Widerstand’, p. 344.

20. Harrer, ‘Gewerkschaftlicher Widerstand’, pp. 346–9; Mielcke and Frese, Gewerkschaften in Widerstand, pp. 13–16.

21. Harrer, ‘Gewerkschaftlicher Widerstand’, pp. 372–7; G. Beier Die illegale Reichsleitung der Gewerkschaften 1933–1945 (Cologne, 1981), pp. 41–3, 73.

22. A. Merson Communist Resistance in Nazi Germany (London, 1985), p. 182. The fi gure of 60,000 includes all those estimated to have been active after 1933. In January 1933 the party had 360,000 members.

23. Schadt, Verfolgung und Widerstand in Baden, pp. 106–9, ‘Lagebericht des Gestapa Karlsruhe’, 4 October 1934.

24. G. Plum ‘Die KPD in der Illegalit?t’, in H. Graml (ed.) Widerstand im Dritten Reich: Probleme, Ereignisse, Gestalten (Frankfurt am Main, 1994), pp. 167–70.

25. Harrer, ‘Gewerkschaftlicher Widerstand’, p. 369; K. H. Roth Facetten des Terrors: Der Geheimdienst der “Deutsche Arbeitsfront’ und die Zerst?rung der Arbeiterbewegung 1933 bis 1938 (Bremen, 2000), pp. 36–8.

26. Roth, Facetten des Terrors, pp. 9–21; Harrer, ‘Gewerkschaftlicher Widerstand’, p. 370; G. Lotfi KZ der Gestapo: Arbeitserziehungslager im Dritten Reich (Stuttgart, 2000), pp. 25–42, 114–21.

27. Depretto, ‘L’opinion ouvriere’, pp. 53–8; E. Osokina Our Daily Bread: Socialist Distribution and the Art of Survival in Stalin’s Russia (New York, 2001), pp. 53–6.

28. Filtzer, ‘Stalinism and the Working Class’, pp. 168–9.

29. J. J. Rossman ‘The Teikovo Cotton Workers’ Strike of April 1932: Class, Gender and Identity Politics in Stalin’s Russia’, Russian Review, 56 (1997), p. 44.

30. Rossman, ‘Teikovo Cotton Workers’ Strike’, pp. 46–63; see too J. J. Rossman ‘A Workers’ Strike in Stalin’s Russia: the Vichuga Uprising of April 1932’, in L. Viola (ed.) Contending with Stalinism: Soviet Power and Popular Resistance in the 1930s (Ithaca, NY, 2002), pp. 44–80. This strike, too, was defeated by police repression, though it brought some economic alleviation.

31. See J. Falter and M. H. Kater ‘W?hler und Mitglieder der NSDAP’, Geschichte und Gesellschaft, 19 (1993), pp. 155–77.

32. Mielke and Frese, Gewerkschaften im Widerstand, pp. 13–15.

33. On the fate of the other socialist parties see V. N. Brovkin The Mensheviks after October: Socialist Opposition and the Rise of the Bolshevik Dictatorship (Ithaca, NY, 1987); V. N. Brovkin (ed.) The Bolsheviks in Russian Society: the Revolution and the Civil Wars (New Haven, Conn., 1997), esp. chs 2, 4 and 7; A. Liebich ‘The Mensheviks’, in A. Geifman (ed.) Russia under the Last Tsar: Opposition and Subversion 1894–1917 (Oxford, 1999), pp. 19–33.

34. R. L?hmann Der Stalinmythos: Studien zur Sozialgeschichte des Personenkultes in der Sowjetunion (M?nster, 1990), p. 205; Depretto, Les Ouvriers en U.R.S.S., p. 367.

35. L?hmann, Stalinmythos, pp. 206–15; V. Andrle Workers in Stalin’s Russia: Industrialization and Social Change in a Planned Economy (New York, 1988), p. 35; Ili?, Women Workers, p. 185; Filtzer, Soviet Workers, pp. 57–65.

36. K. M. Strauss Factory and Community in Stalin’s Russia: the Making of an Industrial Working Class (Pittsburgh, 1997), pp. 23–4, 268–81.

37. H. Potthoff Freie Gewerkschaften 1918–1933: Der Allgemeine Deutsche Gewerkschaftsbund in der Weimarer Republik (D?sseldorf, 1987), p. 346.

38. W. Benz ‘Vom freiwilligen Arbeitsdienst zur Arbeitsdienstpfl icht’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 16 (1968), pp. 317–46;

D. P. Silverman Hitler’s Economy: Nazi Work Creation Programs, 1933–1936 (Cambridge, Mass., 1998), p. 168–72, 195–8.

39. Schmiechen-Ackermann, Nationalsozialismus und Arbeitermilieus, pp. 432–4, 487–90, 674–84; M. Schneider Unterm Hakenkreuz: Arbeiter und Arbeiterbewegung 1933 bis 1939 (Bonn, 1999), pp. 347–411, 736–51.

40. Strauss, Factory and Community, pp. 272–4; L. Siegelbaum Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935–1941 (Cambridge, 1988) pp. 146–8, 163–8, 179–90. By the late 1930s there were 3 million workers classifi ed as Stakhanovites, but mobility into and out of the category was high.

41. Strauss, Factory and Community, p. 195.

42. Filtzer, ‘Stalinism and the Working Class’, pp. 172–4.

43. Siegelbaum, ‘Soviet Norms Determination’, pp. 53–6; on the breakdown of collectives L. Siegelbaum ‘Production Collectives and Communes and the “Imperatives” of Soviet Industrialization’, Slavic Review, 45 (1986), pp. 67, 73–81.

44. M. Lewin The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia (London, 1985), p. 250.

45. R. Smelser ‘Die Sozialplanung der Deutschen Arbeitsfront’, in M. Prinz and R. Zitelmann (eds) Nationalsozialismus und Modernisierung (Darmstadt, 1991) pp. 75–77; Mai, ‘“Warum steht der deutsche Arbeiter zu Hitler?”’, pp. 220–26; U. Herbert ‘Arbeiterschaft im “Dritten Reich”: Zwischenbilanz und offene Fragen’, Geschichte und Gesellschaft, 15 (1989), pp. 323–31. See too R. Hachtmann Industriearbeit im ‘Dritten Reich’’ (G?ttingen, 1989), pp. 54–66; J. Gillingham The “Deproletarianization” of German Society: Vocational Training in the Third Reich’, Journal of Social History, 19 (1985/6), pp. 423–32.

46. Smelser, ‘Sozialplanung der Deutschen Arbeitsfront’, p. 75.

47. See for example U. Hess ‘Zum Widerstand gegen den Nationalsozialismus in Leipziger Betrieben 1933–1939. Bedingungen, M?glichkeiten, Grenzen’, in H.-D. Schmid (ed.) Zwei St?dte unter dem Hakenkreuz: Widerstand und Verweigerung in Hannover und Leipzig 1933–1945 (Leipzig, 1994), pp. 148–51.

48. Bundesarchiv-BerJin, R3101/11921, Reich Economics Ministry, weekly report, 18 December 1944. Some of the women would also be foreign workers. See also A. Tr?ger ‘Die Planung des Rationalisierungsproletariats: Zur Entwicklung der geschlechtsspezifi schen Arbeitsteilung und das weibliche Arbeitsmarkt im Nationalsozialismus’, in A. Kuhn and J. R?sen (eds) Frauen in der Geschichte (D?sseldorf, 1982), pp. 245–313.

49. Strauss, Factory and Community, pp. 224–30; Ili?, Women Workers, pp. 96–103; on canteen food, P. Francis I Worked in a Soviet Factory (London, 1939), pp. 80–82.

50. Andrle, Workers in Stalin’s Russia, pp. 46–9; Hubbard, Soviet Labour and Industry, pp. 192, 211–14.

51. M. Kl?rer Von Klassenkampf zur Volksgemeinschaft: Sozialpolitik im Dritten Reich (Leoni, 1988), pp. 167–9; Herbert,

‘Arbeiterschaftim “Dritten Reich”’, p. 137. On the social spending of German businesses see H. Pohl, S. Habeth and B. Briininghaus Die Daimler-Benz AG in den Jahren 1933 bis 1945 (Stuttgart, 1986), pp. 172–80.

52. Smelser, ‘Sozialplanung der Deutschen Arbeitsfront’, pp. 78–9; Herbert, ‘Arbeiterschaft im “Dritten Reich”’, p. 342; Mai,’ “Warum steht der deutsche Arbeiter zu Hitler?”’, pp. 226–8.

53. Schmiechen-Ackermann, Nationalsozialismus und Arbeitermilieus, p. 642.

54. Filtzer, ‘Stalinism and the Working Class’, pp. 177–8; Siegelbaum, ‘Soviet Norms Determination’, pp. 57–8; Hubbard, Soviet Labour and Industry, pp. 105–9.

55. BA-Berlin, R2501/65, Reichsbank report, ‘Steigende Arbeiterl?hne’, 19 June 1939, pp. 2–7.

56. Mai, ‘“Warum steht der deutsche Arbeiter zu Hitler?’”, pp. 216–20, 228; W. Zollitsch ‘Die Vertrauensratswahlen von 1934 und 1935’, Geschichte und Gesellschaft, 15 (1989), pp. 363–4, 378–9.

57. Mai, ‘“Warum steht der deutsche Arbeiter zu Hitler?”’, p. 222. See too G. Mai ‘Die nationalsozialistische Betriebszellen-Organisation: Arbeiterschaft und Nationalsozialismus 1927–1934’, in D. Heiden and G. Mai (eds) Nationalsozialismus in Th?ringen (“Weimar, 1995), p. 165.

58. F. Carsten The German Workers and the Nazis (Aldershot, 1995), pp. 44, 46.

59. Carsten, German Workers, p. 37.

60. J. Falter ‘Warum die deutsche Arbeiter w?hrend des “Dritten Reiches” zu Hitler standen’, Geschichte und Gesellschaft, 13 (1987), pp. 217–31. Hess, ‘Zum Widerstand gegen den Nationalsozialismus’, p. 149, who notes that in Leipzig factories threequarters of party cell members were wage-earners.

61. A. Geifmann Thou Shalt Kill: Revolutionary Terrorism in Russia, 1894–1917 (Princeton, NJ, 1993).

62. I. Zbarsky and S. Hutchinson Lenin’s Embalmers (London, 1998), p. 93.

63. D. Volkogonov Trotsky: the Eternal Revolutionary (London, 1996), pp. 377–8.

64. A. V. Baikaloff J Knew Stalin (London, 1940), pp. 78–9.

65. See for example T. J. Colton Moscow: Governing the Socialist Metropolis (Cambridge, Mass., 1995), pp. 323–4.

66. Volkogonov, Trotsky, pp. 379, 392; V. Serge Memoirs of a Revolutionary 1901–1941 (Oxford, 1967), p. 344.

67. R. J. Overy Interrogations: the Nazi Elite in Allied Hands, 1945 (London, 2001), pp. 132–4, 460–67.

68. R. W. Whalen Assassinating Hitler: Ethics and Resistance in Nazi Germany (Toronto, 1993), pp. 36–7.

69. J. P. Duffy and V. L. Ricci Target Hitler: the Plots to Kill Adolf Hitler (Westport, Conn., 1992), pp. 26–8; W. Berthold Die 42 Attentate auf Adolf Hitler (Wiesbaden, 2000), pp. 126–45.

70. Berthold, 42 Attentate, pp. 102–13; Duffy and Ricci, Target Hitler, pp. 19–21.

71. F. von Schlabrendorff The Secret War Against Hitler (London, 1966), pp. 229–40, 276–92; M. Baigent and R. Leigh Secret Germany: Claus von Stauffenberg and the Mystical Crusade against Hitler (London, 1994), pp. 46–58; Berthold, 42 Attentate, pp. 214–36.

72. Carsten, German Workers, pp. 17–19.

73. Carsten, German Workers, pp. 105–6; H. Mehringer ‘Sozialdemokratischer und sozialistischer Widerstand’, in P. Steinbach and

J. Tuchel (eds) Widerstand und Nationalsozialismus (Berlin, 1994), pp. 126–36.

74. Merson, Communist Resistance, pp. 85–7, 162–3; Carsten, German Workers, pp. 70–71; on problems of communist resistance see Hess ‘Zum Widerstand gegen den Nationalsozialismus’, pp. 148–9, 152; Plum, ‘KPD in der Illegalit?t’, pp. 157–70.

75. Merson, Communist Resistance, pp. 160–63; Carsten, German Workers, pp. 110–11.

76. T. Hamerow On the Road to The Wolf’s Lair: German Resistance to Hitler (Cambridge, Mass., 1997), pp. 9–11. See too

M. Meyer-Krahmer Carl Goerdeler und sein Weg in den Widerstand (Freiburg im Braisgau, 1989).

77. Hamerow, Road to the Wolf’s Lair, pp. 13–14.

78. A. Speer Inside the Third Reich: Memoirs (London, 1970), pp. 379–81, 392; H. Schacht 76 Jahre meines Lebens (Bad W?rishofen, 1953), pp. 533–7.

79. Hamerow, Road to the Wolf’s Lair, pp. 320–21.

80. Hamerow, Road to the Wolf’s Lair, p. 334.

81. K. vonKlemperer German Resistance Against Hitler: the Search for Allies Abroad (Oxford, 1992), pp. 432–3.

82. B. Scheurig Verr?ter oder Patrioten. Das Nationalkomitee ‘Freies Deutschland’ und der Bund deutscher Offi ziere in der Sowjetunion 1943–1945 (Berlin, 1993), p. 138.

83. J.P. Stern The White Rose’, in Die Weisse Rose. Student Resistance to National Socialism 1942–1943: Forschungsergebnisse und Erfarhrungsberichte (Nottingham, 1991), pp. 11–31.

84. Serge, Memoirs of a Revolutionary, p. 275.

85. S. Davies Popular Opinion in Stalin’s Russia: Terror, Propaganda and Dissent, 1934–1941 (Cambridge, 1997), pp. 122–3. See too B. Starkov Trotsky and Ryutin: from the history of the anti-Stalin resistance in the 1930s’, in T. Brotherstone and P. Dukes (eds) The Trotsky Reappraisal (Edinburgh, 1992), pp. 73, 77–6.

86. R. Gaucher Opposition in the U.S.S.R. 1917–1967 (New York, 1969), pp. 123–7.

87. G. Fischer Soviet Opposition to Stalin: a Case Study in World War II (Cambridge, Mass., 1952), p. 146.

88. J. J. Stephan The Russian Fascists: Tragedy and Farce in Exile, 1925–1945 (London, 1978), pp. 49–51, 55–8.

89. Stephan, Russian Fascists, pp. 159–66, 168–9.

90. Stephan, Russian Fascists, pp. 338–40, 351–4, 357–64.

91. Volkogonov, Trotsky, pp. 320–22.

92. Volkogonov, Trotsky, pp. 328–9, 337–9, 401–6; on the infl uence of Trotsky see Starkov, Trotsky and Ryutin1, pp. 74, 78–9. See too A. Durgan Trotsky, the POUM and the Spanish Revolution’, Journal of Trotsky Studies, 2 (1994), pp. 56–7, 64–5; on Trotsky’s view of terrorism G. L. Kline The Defence of Terrorism: Trotsky and his major critics’, in Brotherstone and Dukes, The Trotsky Reappraisal, pp. 156–63.

93. Gaucher, Opposition in the U.S.S.R., pp. 273–80; V. Rogovin 1937: Stalin’s Year of Terror (Oak Park, Mich., 1998), pp. 328–44.

94. Volkogonov, Trotsky, pp. 463–6; Durgan, ‘Trotsky and the POUM’, p. 43 on Mercader. On Trotsky’s view of terrorism see Kline, The Defence of Terrorism’.

95. Fischer, Soviet Opposition, pp. 42–3.

96. Gaucher, Opposition in the U.S.S.R., p. 321; C. Andreyev Vlasov and the Russian Liberation Movement: Soviet Reality and Emigre Theories (Cambridge, 1987), pp. 2–4.

97. Andreyev, Vlasov, pp. 206–8; M. Parrish The Lesser Terror: Soviet State Security 1939–1953 (Westport, Conn., 1996), pp. 151–3.

98. Andreyev, Vlasov, pp. 210–14.

99. J. Hoffmann Die Geschichte der Wlassow-Armee (Freiburg im Breisgau, 1984), pp. 205–6.

100. Parrish, Lesser Terror, pp. 148–50.

101. R. W. Thurston ‘Social Dimensions of Stalinist Rule: Humor and Terror in the USSR, 1935–1941’, Journal of Social History, 24 (1990/91), p. 541.

102. Fischer, Soviet Opposition, pp. 115–16.

103. J. F?rst ‘Re-Examining Opposition under Stalin: Evidence and Context – A Reply to Kuromiya’, Europe – Asia Studies, 55 (2003), pp. 795–9.

104. D. Peukert Inside Nazi Germany: Conformity, Opposition and Racism in Everyday Life (London, 1987), pp. 154–9.

105. Peukert, Inside Nazi Germany, p. 161.

106. Thurston, ‘Social Dimensions’, p. 553.

107. Pravda, 12 June 1937.

108. L. Siegelbaum and L. Sokolov (eds) Stalinism as a Way of Life (New Haven, Conn., 2000), p. 239.

109. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 135.

110. Siegelbaum and Sokolov, Stalinism as a Way of Life, p. 176.

111. Siegelbaum and Sokolov, Stalinism as a Way of Life, p. 241.

112. Schadt, Verfolgung und Widerstand, p. 117.

113. D. Kahn Hitler’s Spies: German Military Intelligence in World War II (London, 1978), pp. 181–2.

114. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, pp. 52, 177.

115. Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia, p. 177.

116. S. Graham Stalin: An Impartial Study of the Life and Work of Joseph Stalin (London, 1931), pp. 78–9; see too Thurston, ‘Social Dimensions’, pp. 544–7.

117. V. A. Nevezhin ‘The Pact with Germany and the Idea of an “Offensive War” (1939–1941)’, Journal of Slavic Military Stduies, 8 (1995), pp. 813–15.

118. I. Kershaw Popular Opinion and Political Dissent in the Third Reich; Bavaria, 1933–1945 (Oxford, 1983), pp. 334–57.

119. H. Boberach (ed.) Meldungen aus dem Reich: Auswahl aus den geheimen Lageberichten der Sicherheitsdienst der SS, 1939–1945 (Berlin, 1965).

120. E. Radzinsky Stalin (London, 1996), p. 429.

Глава 9

1. B. Brecht Poems 1913–1956 (London, 1976), p. 294.

2. S. Reid ‘Socialist Realism in the Stalinist Terror: the Industry of Socialism Art Exhibition, 1935–41’, Russian Review, 60 (2001), pp. 153–6.

3. S. Barron (ed.) ‘Degenerate Art’: the Fate of the Avant-Garde in Nazi Germany (New York, 1991), p. 17; P. Adam Arts of the Third Reich (London, 1992), pp. 36–7.

4. Reid, ‘Socialist Realism’, pp. 161–4.

5. Reid, ‘Socialist Realism’, pp. 169–72.

6. Reid, ‘Socialist Realism’, pp. 169, 173–4, 179.

7. Barron, ‘Degenerate Art’, p. 17; F. Spotts Hitler and the Power of Aesthetics (London, 2002), pp. 171–2; Adam, Arts of the Third Reich, p. 94.

8. Spotts, Hitler and the Power of Aesthetics, pp. 171, 176; Barron, ‘Degenerate Art’, p. 18; R. S. Wistrich Weekend in Munich: Art, Propaganda and Terror in the Third Reich (London, 1995), pp. 80, 82–3.

9. Reid, ‘Socialist Realism’, pp. 182–3.

10. Spotts, Hitler and the Power of Aesthetics, p. 172.

11. Adam, Arts of the Third Reich, p. 114; Spotts, Hitler and the Power of Aesthetics, p. 169; Reid, ‘Socialist Realism’, p. 168.

12. H. Ermolaev Soviet Literary Theories 1917–1934: the Genesis of Socialist Realism (New York, 1977), pp. 144, 147; K. Clark The Soviet Novel: History as Ritual (Bloomington, Ind., 2000), pp. 27–31.

13. Ermolaev, Soviet Literary Theories, p. 145; T. Yedlin Maxim Gorky: a Political Biography (Westport, Conn., 1999), pp. 198–9.

14. Ermolaev, Soviet Literary Theories, pp. 166–7.

15. S. Fitzpatrick The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY, 1992), pp. 187–8; Pravda, 28 January 1936. Attacks on Shostakovich were followed by an article in Pravda on 6 February 1936 on modern ballet (‘ballet’s trickery’) and, in the issue for 20 February, on modern building, ‘cacophony in architecture’.

16. I. Golomstock Totalitarian Art (London, 1990), p. 174.

17. R. Hingley Russian Writers and Society 1917–1978 (London, 1979), pp. 198–200.

18. Golomstock, Totalitarian Art, p. 179.

19. S. Tregub The Heroic Life of Nikolai Ostrovsky (Moscow, 1964), pp. 4, 38, 47.

20. W. N. Vickery ‘Zhdanovism (1946–1953)’, in M. Hayward and L. Labedz (eds) Literature and Revolution in Soviet Russia 1917–1962 (Oxford, 1963), p. 110.

21. E. J. Brown The Proletarian Episode in Russian Literature 1928–1932 (New York, 1953), p. 88.

22. Golomstock, Totalitarian Art, p. 86; Ermolaev, Soviet Literary Theories, p. 197.

23. M. Meyer ‘A Musical Facade for the Third Reich’, in Barron ‘Degenerate Art’, p. 174; Golomstock, Totalitarian Art, p. 169.

24. Golomstock, Totalitarian Art, pp. 184–5.

25. Barron, ‘Degenerate Art’, p. 46; Golomstock, Totalitarian Art, p. 83; D. Welch ‘Nazi Film Policy: Control, Ideology, and

Propaganda’, in G. R. Cuomo (ed.) National Socialist Cultural Policy (London, 1995), p. 98.

26. Adam, Arts of the Third Reich, p. 94.

27. E. Bahr ‘Nazi Cultural Politics: Intentionalism vs. Functionalism’, in Cuomo, National Socialist Cultural Policy, p. 9.

28. A. Steinweis Art, Ideology, and Economics in Nazi Germany (Chapel Hill, NC, 1993), p. 22.

29. Golomstock, Totalitarian Art, pp. 81–3; L. Richard Le Nazisme et la Culture (Brussels, 1988), pp. 184–90.

30. Golomstock, Totalitarian Art, p. 83.

31. Spotts, Hitler and the Power of Aesthetics, p. 176; Golomstock, Totalitarian Art, pp. 150–51.

32. Yedlin, MaximGorky, p. 199;Golomstock, TotalitarianArt, pp. 183, 191.

33. Barron, ‘Degenerate Art’, p. 174.

34. A. Lawton (ed.) Russian Futurism through its Manifestoes, 1912–1928 (Ithaca, NY, 1988), p. 253.

35. A. Gladkov Meetings with Pasternak: a Memoir (London, 1977), p. 72.

36. L. Mally Culture of the Future: the Proletkult Movement in Revolutionary Russia (Berkeley, 1990), pp. 246–50, 253–5.

37. Lawton, Russian Futurism, p. 48.

38. V. Erlich Russian Formalism: History – Doctrine (3rd edn, New Haven, Conn., 1981), pp. 99–103, 118.

39. Brown, Proletarian Episode, p. 88.

40. Brown, Proletarian Episode, p. 89.

41. Ermolaev, Soviet Literary Theories, pp. 94–5.

42. Barron, ‘Modern Art and Polities’, p. 9; for a memoir of the exhibition see P. Guenther Three Days in Munich, July 1937’, in Barron, ‘Degenerate Art’, pp. 33–43.

43. W. Moritz ‘Film Censorship during the Nazi Era’, in Barron, ‘Degenerate Art’, p. 190; Meyer, ‘Musical Fa?ade’, pp. 180–82.

44. O. Figes Natasha’s Dance: a Cultural History of Russia (London, 2002), pp. 476–7; P. Kenez Cinema and Soviet Society: From the Revolution to the Death of Stalin (London, 2001), pp. 94–5.

45. J. Garrard and C. Garrard Inside the Soviet Writers’ Union (London, 1990), pp. 31–2; Golomstock, Totalitarian Art, pp. 93–4.

46. Fitzpatrick, Cultural Front, pp. 197–8.

47. Vickery, ‘Zhadanovism’, pp. 101–5.

48. R. A. Brady The Spirit and Structure of German Fascism (London, 1937), pp. 90–91; Barron, ‘Modern Art and Polities’, p. 10; E. Fr?hlich ‘Die kultur-politicische Pressekonferenz des Reichspropagandaministeriums’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 22 (1974), pp. 353–6; V. Dahm ‘Der Reichskulturkammer als Instrument Kulturpolitischer Stenerung und Sozialer Reglementierung’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 34 (1986) pp. 53–84; J. Petropoulos ‘A Guide through the Visual Arts Administration of the Third Reich’, in Cuomo, National Socialist Cultural Policy, pp. 121–52.

49. Brady, Spirit and Structure, p. 92.

50. S. Roberts The House that Hitler Built (London, 1937), p. 242; J. London (ed.) Theatre Under the Nazis (Manchester, 2000), pp. 8–9, 12.

51. Brady, Spirit and Structure, p. 88.

52. Steinweis, ‘Weimar Culture’, pp. 406–19.

53. Steinweis, Art;, Ideology, and Economics, pp. 4–6.

54. Golomstock, Totalitarian Art, pp. 220–22; Garrard and Garrard, Soviet Writers’Union, p. 24; Hingley, Russian Writers and Society, p. 207.

55. Steinweiss, Art, Ideology and Economics, pp. 74–9, 81–95.

56. J. W. Baird To Die for Germany: Heroes in the Nazi Pantheon (Bloom-ington, Ind., 1990), p. 145.

57. Baird, To Die for Germany, pp. 146–7.

58. Baird, To Die for Germany, p. 148.

59. E. J. Simmons ‘The Organization Writer (1934–46)’, in Hayward and Labedz, Literature and Revolution, pp. 84–5; Tregub, The Heroic Life of Nikolai Ostrovsky, pp. 7, 14, 38.

60. T. Lahusen How Life Writes the Book: Real Socialism and Socialist Realism in Stalin’s Russia (Ithaca, NY, 1997), pp. 13–15, 48–50, 53, 64–8, 79–80, 189–91.

61. R. Bartlett Wagner in Russia (Cambridge, 1995), pp. 227, 259–67, 271–2, 288–9.

62. Figes, Natasha’s Dance, pp. 480–81; Simmons, The Organization Writer’, p. 96; Fitzpatrick, Cultural Front, p. 207.

63. H. Ermolaev Censorship in Soviet Literature (Lanham, Md, 1997), p. 53.

64. Clark, The Soviet Novel, p. 4; M. Gorky Mother (Moscow, 1949). The introduction claimed: ‘though it was written ten years before the establishment of Soviet power in Russia, we count it the fi rst stone laid in the foundations of Soviet literature’ (p. 5).

65. Yedlin, Maxim Gorky, pp. 178, 180–83, 186, 192–3, 209 ff.

66. E. Levi Music in the Third Reich (London, 1994), pp. 178–82; P. McGilli-gan Fritz Lang: the Nature of the Beast (London, 1997), pp. 173, 174–6.

67. Levi, Music in the Third Reich, pp. 98–9, 192–3.

68. Meyer, ‘Musical Fa?ade’, p. 175; on literary conventions see J. M. Ritchie German Literature under National Socialism (London, 1983), pp. 96–101; T. Alkemeyer and A. Pichantz ‘Insezenierte K?rpertr?ume: Reartikulation von Herrschaft und Selbstbeherrschung in K?rperbildern des Faschismus’, in U. Hermann and U. Nassen (eds) Formative ?sthetik im Nationalsozialismus. Intentionen, Medien und Praxisformen totalit?rer ?sthetischer Herrschaft und Beherrschung (Weinheim, 1994), p. 88; R. Taylor Literature and Society in Germany 1918–1945 (Brighton, 1980), pp. 236–44.

69. Ermolaev, Censorship in Soviet Literature, pp. 1–6; G. V. Kostyrchenko ‘Soviet Censorship in 1945–52’, Voprosii istorii, 11–12 (1996), pp. 87–8.

70. Ermolaev, Censorship in Soviet Literature, pp. 7, 57; Kostyrchenko, ‘Soviet Censorship’, p. 92, gives the number of censors in the organization as 1,000; J. Plumper ‘Abolishing Ambiguity: Soviet Censorship Practices in the 1930s’, Russian Review, 60 (2001), pp. 527–8, 533.

71. Ermolaev, Censorship in Soviet Literature, p. 57; Kostyrchenko, ‘Soviet Censorship’, p. 92, gives the following fi gures for censorship work during the war: 235,031 newspaper editions checked; 207,942 Journal articles; 71,740 books; 158,998 brochures.

72. Plumper, ‘Abolishing Ambiguity’, pp. 530–31.

73. Plumper, ‘Abolishing Ambiguity’, pp. 535–7.

74. Plumper, ‘Abolishing Ambiguity’, p. 527.

75. Reid, ‘Socialist Realism’, p. 179.

76. Ermolaev, Censorship in Soviet Literature, pp. 43–5, 56; V. G. Lebedeva Totalitarian and Mass Elements in Soviet Culture of the 1930s’, Russian Studies in History, 42 (2003), pp. 81–4. On Fadayev see Vickery, ‘Zhdanov-ism’, pp. 114–15; R. Cockrell (ed.), introduction to A. Fadeev The Rout (London, 1995), pp. xi – xii.

77. Ermolaev, Censorship in Soviet Literature, p. 46.

78. H.-W. Str?tz ‘Die studentische “Aktion wider den undeutschen Geist” im Fr?hjahr 1933’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 16 (1968), pp. 347–53; Brecht, Poems, pp. 294, 568; Richard, Nazisme et la Culture, p. 211; Ritchie, German Literature, p. 68–9. Strictly speaking there were two fi rst authors, Marx and the German socialist Karl Kautsky.

79. Roberts, House that Hitler Built, p. 248.

80. See for example G. Neesse Die NSDAP: Versuch einer Rechtsdeutung (Stuttgart, 1935), frontispiece.

81. Moritz, ‘Film Censorship’, p. 188; R. Taylor Film Propaganda – Soviet Russia and Nazi Germany (London, 1998), pp. 145–6.

82. D. Welch Propaganda and the German Cinema 1933–45 (London, 2001), p. 14.

83. K. B. Eaton (ed.) Enemies of the People: the Destruction of Soviet iterary, Theater, and Film Arts in the 1930s (Evanston, Ill., 2002), pp. xx – xxi.

84. E. Braun ‘Vsevolod Meyerhold: the Final Act’, in Eaton, Enemies, pp. 151–9.

85. J. Rubinstein Tangled Loyalties: the Life and Times of Ilya Ehrenburg (London, 1996), pp. 45, 49–50, 69, 176.

86. Ermolaev, Censorship in Soviet Literature, p. 50.

87. J. E. Curtis (ed.) Mikhail Bulgakov: Manuscripts Don’t Burn, A Life in Diaries and Letters (London, 1991), p. 284, letter from Bulgakov to V. Veresayev, 11 March 1939.

88. L. Milne Mikhail Bulgakov: a Critical Biography (Cambridge, 1990), pp. 259–60.

89. Milne, Bulgakov, pp. 220–25; Curtis, Manuscripts Don’t Burn, pp. 229–30.

90. Taylor, Literature and Society, p. 215.

91. Str?tz, ‘“Aktion wider den undeutschen Geist”’, p. 350; Taylor, Literature and Societyp, p. 218. In general see A. E. Steinweis ‘Cultural Eugenics: Social Policy, Economic Reform, and the Purge of Jews from German Cultural Life’, in Cuomo, National Socialist Cultural Policy, pp. 23–37.

92. Levi, Music in the Third Reich, p. 48.

93. Levi, Music in the Third Reich, pp. 30–31; E. Levi ‘Music and National Socialism: The Politicisation of Criticism, Composition and Performance’, in B. Taylor and W. van der Will (eds) The Naziftcation of Art: Art, Music, Architecture and Film in the Third Reich (Winchester, 1990), pp. 162–4; B. Geissmar The Baton and the Jackboot: Recollections of Musical Life (London, 1988), p. 69.

94. G. BennBriefeanF. W. Oetze 1931–1945 (Wiesbaden, 1977), pp. 33–5, letter from Benn to Oetze, 25 April 1934.

95. G. Benn Briefe an Tilly Wedekind 1930–1955 (Stuttgart, 1986), pp. 267–8, letter from Benn to Tilly Wedekind, 11 January 1938.

96. Benn, Briefe an F. W. Oetze, pp. 186–7, President, Reich Chamber of Writers, to Benn, 18 March 1938; see too F. J. Raddatz Gottfried Benn: Leben – niederer Wahn: Eine Biographie (Munich, 2001), pp. 168–73.

97. Taylor, Literature and Society, pp. 271–3.

98. D. L. Burgin ‘Sophia Parnok and Soviet-Russian Censorship, 1922–1933’, in Eaton (ed.), Enemies, pp. 44–5; Gottfried Benn described his years in the wilderness as a ‘double life’, Doppelleben.

99. On Beckmann see Barron, ‘Degenerate Art’, p. 203; on Pasternak, Gladkov, Meetings with Pasternak, pp. 88–90; on exile see M. Durzak (ed.) Die deutsche Exilliteratur 1933–1945 (Stuttgart, 1973), pp. 10–19. Some German artists and writers moved to the Soviet Union. See K. Kudlinska ‘Die Exilsituation in der USSR’, in Durzak, deutsche Exilliteratur, pp. 159–72.

100. Y. Yevtushenko (ed.) Twentieth-Century Russian Poetry (London, 1993), p. 180, ‘Requiem. 1935–40’, written 1961.

101. Yevtushenko, Russian Poetry, p. 184, ‘To Death’, 19 August 1939.

102. Barron, ‘Degenerate Art’, pp. 203, 269–70; N. Wolf Kirchner (London, 2003), pp. 86–90.

103. Lahuson, How Life Writes the Book, pp. 152–9.

104. G. D. Hollander Soviet Political Indoctrination: Developments in Mass Media and Propaganda since Stalin (New York, 1972), p. 210.

105. R. Stites Russian Popular Culture: Entertainment and Society since 1900 (Cambridge, 1992.), pp. 74–6; Fitzpatrick, Cultural Front, p. 212.

106. M. Kater ‘Forbidden Fruit? Jazz in the Third Reich’, American Historical Review, 94 (1989), pp. 16–20; H. Bergmeier and R. E. Lotz Hitler’s Airwaves: the Inside Story of Nazi Radio Broadcasting and Propaganda Swing (New Haven, Conn., 1997), pp. 138–44; C. Lusane Hitler’s Black Victims (New York, 2002), pp. 201–3.

107. Bergmeier and Lotz, Hitler’s Airwaves, p. 139, 145; Lusane, Hitler’s Black Victims, pp. 202–3.

108. Stites, Russian Popular Culture, p. 82; M. W. Hopkins Mass Media in the Soviet Union (New York, 1970), p. 94; A. Inkeles Public Opinion in Soviet Russia: a Study in Mass Persuasion (Cambridge, Mass., 1950), pp. 226–7, 235–6, 255. In 1947 music supplied 60 per cent of programmes, political broadcasts 19.4 per cent, literary programmes 8.6 per cent, children’s programmes 7.9 per cent.

109. Bergmeier and Lotz, Hitler’s Airwaves, p. 6.

110. Bergmeier and Lotz, Hitler’s Airwaves, p. 7.

111. Bergmeier and Lotz, Hitler’s Airwaves, p. 8.

112. M. Turovskaya ‘The 1930s and 1940s: cinema in context’, in R. Taylor and D. Spring (eds) Stalinism and Soviet Cinema (London, 1993), p. 43.

113. Turovskaya, The 1930s and 1940s’, p. 42; Hollander, Soviet Political Indoctrination, pp. 214–15; Inkeles, Public Opinion, pp. 301–3.

114. Turovskaya, The 1930s and 1940s’, pp. 43, 45.

115. P. Kenez ‘Soviet cinema in the age of Stalin’, in Taylor and Spring Stalinism and Soviet Cinema, pp. 56–7, 61; Turovskaya,

The 1930s and 1940s’, p. 42; R. Taylor ‘Red stars, positive heroes and personality cults’, in Taylor and Spring, Stalinism and Soviet Cinema, p. 95.

116. Turovskaya, ‘The 1930s and 1940s’, p. 51.

117. Moritz, ‘Film Censorship’, p. 188; Taylor, Film Propaganda, pp. 145, 151; Welch, Propaganda and the German Cinema, p. 43.

118. Welch, Propaganda and the German Cinema, pp. 31, 35.

119. D. Welch ‘Nazi Film Policy: Control, Ideology, and Propaganda’, in Cuomo, National Socialist Cultural Policy, p. 113; Welch, Propaganda and the German Cinema, p. 14.

120. S. Hake Popular Cinema of the Third Reich (Austin, Tex., 2001), pp. 130–31; Moritz, ‘Film Censorship’, pp. 186–7.

121. S. Kracauer From Caligari to Hitler: a Psychological History of the German Film (Princeton, NJ, 1974), pp. 269–70.

122. E. Khokhlova ‘Forbidden fi lms of the 1930s’, in Taylor and Spring, Stalinism and Soviet Cinema, p. 94.

123. J. Haynes New Soviet Man: Gender and Masculinity in Stalinist Soviet Cinema (Manchester, 2003), p. 52; L. Attwood ‘The Stalin Era’, in Attwood (ed.) Red Women on the Silver Screen: Soviet Women and Cinema from the beginning to the end of the Communist era (London, 1993), pp. 57–8.

124. Attwood, ‘Stalin Era’, p. 65; M. Enzensberger ‘“We were born to turn a fairy tale into reality”: Grigori Alexandrov’s The Radiant Path’, in Taylor and Spring, Stalinism and Soviet Cinema, pp. 97–108.

125. Welch, ‘Nazi Film Policy’, p. 109.

126. Hake, Popular Cinema of the Third Reich, pp. 192–9.

127. Kracauer, Caligari to Hitler, pp. 255–6.

128. Stites, Russian Popular Culture, pp. 73–9; Hollander, Soviet Political Indoctrination, pp. 214–15.

129. Marsh, Images of Dictatorship, pp. 27–8.

130. F. J. Miller Folklore for Stalin: Russian Folklore and Pseudofolklore of the Stalin Era (New York, 1990), p. 7.

131. Miller, Folklore for Stalin, pp. 69, 71; R. Robin ‘Stalin and Popular Culture’, in H. G?nther (ed.) The Culture of the Stalin Period (London, 1990), p. 29.

132. L. Mally ‘Autonomous Theatre and the Origins of Socialist Realism: the 1932 Olympiad of Autonomour Art’, Russian Review, 52 (1993), pp. 198–211; see too Lebedeva, ‘Soviet Culture of the 1930s’, pp. 68–76, 83–5.

133. J. Macleod The New Soviet Theatre (London, 1943), pp. 53–7, 65.

134. Taylor, Literature and Society, pp. 246–61.

135. W. Niven ‘The Birth of Nazi Drama’, in London (ed.), Theatre under the Nazis, pp. 54–5.

136. E. Levi ‘Opera in the Nazi Period’, in London (ed.), Theatre under the Nazis, pp. 62–73; see too R. Stommer ‘“Da oben versinkt einem der Alltag…”: Thingst?tten im Dritten Reich als Demonstration der Volksgemeinschaftsideologie’, in D. Peukert and J. Reulecke (eds) Die Reihen fast Geschlossen: Beitr?ge zur Geschichte des Alltags unterm Nationalsozialismus (Wuppertal, 1981), pp. 154 ff.

137. B. Drewniak ‘The Foundations of Theater Policy in Nazi Germany’, in Cuomo, National Socialist Cultural Policy, pp. 68, 82–3; Stommer, ‘Thingst?tten im Dritten Reich’, pp. 170–72.

138. Brecht, Poems, p. 299. On Benjamin see B. Taylor and W. van der Will ‘Aesthetics and National Socialism’, in Taylor and van der Will, Nazifi cation of Art, p. 11. On the role of aesthetics in politics see P. Reidel ‘Aspekte ?sthetischer Politik im NS-Staat’? in Hermann and Nassen, Formative ?sthetik, pp. 14–21; P. Labanyi ‘Images of Fascism: Visualization and Aes-theticization in the Third Reich’, in M. Lafann (ed.) The Burden of German History: 1919–1945 (London, 1988), pp. 156–60, 170–72. See too S. Behrenbeck Der Kult um die toten Helden: nationalsozialistische Mythen, Riten und Symbole (Vierow bei Greifswald, 1996).

139. Labanyi, ‘Images of Fascism’, p. 169.

140. Spotts, Hitler and the Power of Aesthetics, pp. 100–101.

141. A. Speer Inside the Third Reich: Memoirs (London, 1970), pp. 58–9.

142. H. T. Burden The Nuremberg Party Rallies: 1923–39 (London, 1967), pp. 138–43.

143. Baird, To Die for Germany, pp. 58–6.

144. Baird, To Die for Germany, pp. 62–5.

145. S. I. Luck Observation in Russia (London, 1938), pp. 30–39.

146. Luck, Observation in Russia, p. 33.

147. R. Sartorti ‘Stalinism and Carnival: Organisation and Aesthetics of Political Holidays’, in G?nther, Culture of the Stalin Period, pp. 49–50.

148. Sartorti, ‘Stalinism and Carnival’, pp. 58, 71.

149. Brecht, Poems, p. 299.

150. V. Garros, N. Korenevskaya and T. Lahusen (eds) Intimacy and Terror: Soviet Diaries of the 1930s (New York, 1995), pp. 181–2, diary of Galina Shtange, 25 December 1936.

151. Garros et aL, Intimacy and Terror, pp. 183, 191, Shtange diary, 25 December, 1936, 8 May 1937.

152. M. Agursky ‘An Occult Source of Socialist Realism: Gorky and Theories of Thought Transference’, in B. G. Rosenthal (ed.) The

Occult in Russian and Soviet Culture (Ithaca, NY, 1997), p. 250.

153. Agursky, ‘Occult Source of Socialist Realism’, pp. 249, 252–8.

154. Meyer, ‘Musical Fa?ade’, p. 182.

155. Golomstock, Totalitarian Art, p. 179.

Глава 10

1. F. Thyssen I Paid Hitler (London, 1941), p. 187.

2. H. A. Wessel Thyssen & Co> M?lheim a.d.Ruhr: die Geschichte einer Familie und ihrer Unternehmnung (Stuttgart, 1991), pp. 47–8, 162–3, 171.

3. Wessel, Thyssen & Co, pp. 48. 171; Thyssen, I Paid Hitler, pp. 30–41, 49–50; A. Barkai Nazi Economics: Ideology} Theory, and Policy (Oxford, 1990), pp. 120–21.

4. V. Kravchenko, 1 Chose Freedom: the Personal and Political Life of a Soviet Offi cial (London, 1947), pp. 174–5.

5. Kravchenko, I Chose Freedom, pp. 203–4.

6. Kravchenko, I Chose Freedom, pp. 2–4, 216–22, 226–30, 347–51.

7. K. McKenzie Comintern and World Revolution (New York, 1964), p. 144.

8. F. Pollock ‘Staatskapitalismus’, in H. Dubied and A. Sollner (eds) Wirtschaft, Recht und Staat im Nationalsozialismus: Analysen des Instituts f?r Sozialforschung (Frankfurt am Main, 1981), pp. 81–106; ‘dysfunctional capitalism’ in A. Sohn-Rethel Economy and Class Structure of German Fascism (London, 1978), pp. 128–31.

9. Bundesarchiv-Berlin, R7/2149 Ohlendorf papers ‘Grunds?tze der Volkswirtschafts-politik’ [September 1935], p. 9.

10. See for example P. R. Gregory (ed.) Behind the Fa?ade of Stalin’s Command Economy (Stanford, 2001).

11. In general see T. Balderston Economics and Politics in the Weimar Republic (Cambridge, 2002); H. James The German Slump: Politics and Economics, 1924–1936 (Oxford, 1986); H.-J. Braun The German Economy in the Twentieth Century (London, 1990); R. J. Overy ‘The German Economy, 1919–1945’, in P. Panayi (ed.) Weimar and Nazi Germany: Continuities and Discontinuities (London, 2001), pp. 33–73.

12. See in general R. W. Davies (ed.) From Tsarism to the New Economic Policy (Ithaca, NY, 1991); R. Munting The Economic Development of the USSR (London, 1982); P. Gatrell The Tsarist Economy, 1850–1917 (London, 1986).

13. A. M. Ball Russia’s Last Capitalists: the Nepmen, 1921–1929 (Berkeley, Calif., 1987), pp. 162–5; on small-scale trade A. Baykov The Development of the Soviet Economic System (Cambridge, 1947), p. 107. Out of 165,781 enterprises in the production census in 1923, 147,471 (88.5 per cent) were in private hands. In 1922–3, some 75 per cent of the retail trade was also in private hands (p. 55).

14. Munting, Economic Development, p. 97.

15. R. W. Davies, M. Harrison and S. G. Wheatcroft (eds) The Economic Transformation of the Soviet Union (Cambridge, 1994), pp. 36–7, 292. There is no agreed fi gure on the annual rate of industrial growth. The Soviet offi cial fi gure was 16.8 per cent a year.

16. Davies, Harrison and Wheatcroft, Economic Transformation, p. 296; Statistisches Jahrbuch f?r das Deutsche Reich, 1933 (Berlin, 1934).

17. On Russia see Davies, Harrison and Wheatcroft, Economic Transformation, p. 269. Soviet GNP was 123.7 bn rbls. in 1928, 212.3 bn in 1937 (1937 prices); German GNP from A. Ritschl and M. Spoerer ‘Die Bruttosozialprodukt in Deutschland nach den amtlichen Volkseinkommens-und Sozialproduktstatistiken 1901–1995’, Jahrbuch f?r Wirtschaftsgeschichte,

37 (1997), pp. 51–2. Growth between 1928 and 1938 was 39 per cent in real terms, from 90.8 bn RM in 192.8 to 12.6.2 bn in 1938.

18. J. Stalin Works (13 vols, Moscow, 1952–55), vol. xii, p. 252, political report of the CC to the XVI Congress of the CPSU, 27 June 1930.

19. R. Zitelmann Hitler: the Politics of Seduction (London, 1999), p. 224; H. Rauschning Hitler Speaks (London, 1939), p. 235.

20. Zitelmann, Hitler, p. 215; Stalin, Works, vol. xi, p. 314; Rauschning, Hitler Speaks, p. 34.

21. J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), p. 300, ‘A Year of Great Change’ Pravda, 7 November 1929.

22. Stalin, Works, vol. xii, pp. 314–20, political report to the XVI Congress; J. Stalin Economic Problems of Socialism in the U.S.S.R. (Peking, 1972), p. 5.

23. Stalin, Works, vol. xii, pp. 311–15.

24. Zitelmann, Hitler, pp. 206, 207.

25. Barkai, Nazi Economics, p. 37.

26. NSDAP Parteitag der Arbeit von 6 bis 13 September 1937 (Munich, 1938), p. 38.

27. O. Wagener Das Wirtschaftsplan der NSDAP (Munich, 1932), p. 5.

28. A. Hitler The Secret Book ed. T. Taylor (New York, 1961), pp. 5–6, 13.

29. Hitler, Secret Book, pp. 14, 24.

30. Hitler, Secret Book, pp. 21–3.

31. K.-H. Minuth (ed.) Akten der Reichskanzlei: Regierung Hitler 1933–1938 (Boppard am Rhein, 1983), vol. i, p. 62, committee for work-creation, 9 February 1933.

32. F. Nonnenbruch Die Wirtschaft in derNS Politik (Berlin, 1935), p. 16.

33. Zitelmann, Hitler, p. 226–7, 232; on planning BA-B, R7/2149, Ohlendorf memorandum, ‘Grunds?tze der Volkswirtschaftspolitik’,

p. 9; see too A.-I. Berndt (ed.) Gebt mir vier Johre Zeit: Dokumente zum ersten Vier jahresplan des F?hrers (Munich, 1937), pp. 233–5, Hitler speech 30 January 1937.

34. BA-B R7/2149, Ohlendorf papers, ‘Unsere Wirtschaftsauffassung. Das Program der NSDAP’, p. 9.

35. H. Trevor-Roper (ed.) Hitler’s Table Talk, 1941–1944 (Oxford, 1984), p. 65.

36. See for example D. L. Hoffmann The Great Terror on the Local Level: Purges in Moscow Factories, 1936–1938’, in J. A. Getty and R. Manning (eds) Stalinist Terror: New Perspectives (Cambridge, 1993), pp. 163–8.

37. F. Seurot Le Systeme economique de l’URSS (Paris, 1989), pp. 55–7; J. Schneider and W. Harbrecht (eds) Wirtschaftsordnung und Wirtschaftspolitik in Deutschland (1933–1993) (Stuttgart, 1996), pp. viii – xxii.

38. V. Barnett Kondratiev and the Dynamics of Economic Development: Long Cycles and Industrial Growth in Historical Context (London, 1998), pp. 21–2, 171; N. Jasny Soviet Economists of the Twenties (Cambridge, 1972), pp. 103–5.

39. Barnett, Kondratiev, pp. 190–96; Jasny, Soviet Economists, pp. 119, 127.

40. Jasny, Soviet Economists, p. 141; E. Zaleski Planning for Economic Growth in the Soviet Union, 1918–1932 (Chapel Hill, NC, 1962), p. 58.

41. Baykov, Soviet Economic System, p. 424.

42. Details in E. A. Rees State Control in Soviet Russia: the Rise and Fall of the Workers’ and Peasants’ Inspectorate 1920–1934 (London, 1987), pp. 190–231; O. K. Khlevniuk In Stalin’s Shadow: the Career of’Sergo’ Ordzhonikidze (London, 1995), pp. 41–52, 167; S. Fitzpatrick ‘Ordzhoni-kidze’s Takeover of Vesenkha: a Case Study in Soviet Bureaucratic Polities’, Soviet Studies, 37 (1985), pp. 154–67.

43. C. Bettelheim La planifi cation sovietique (Paris, 1939), pp. 72–3.

44. Rees, State Control in Soviet Russia, p. 231; Baykov, Soviet Economic System, pp. 453–5.

45. J. Millar ‘Soviet Planners 1936–37’, in J. Degras and A. Nove (eds) Soviet Planning: Essays in Honour of Naum Jasny (Oxford, 1964), pp. 127–9.

46. Miller, ‘Soviet Planners’, pp. 120–21; Baykov, Soviet Economic System, pp. 441, 444.

47. Miller, ‘Soviet Planners’, p. 120; see too H. Hunter ‘Priorities and Shortfalls in Prewar Soviet Planning’, in Degras and Nove, Soviet Planning, pp. 3–31.

48. P. Sutela Socialism, Planning and Optimality: a Study of Soviet Economic Thought (Helsinki, 1984), pp. 13–15, 57–8; M. Harrison Soviet Planning in Peace and War, 1938–1945 (Cambridge, 1985), pp. 14–16, 18–19.

49. Bettelheim, planifi cation sovietique, pp. 74–5; Baykov, Soviet Economic System, pp. 455–7.

50. Baykov, Soviet Economic System, pp. 457–60.

51. T. Dunmore The Stalinist Command Economy: the Soviet State Apparatus and Economic Policy 1945–1953 (London, 1980), pp. 6–10.

52. J. A. Tooze Statistics and the German State, 1900–1945: the Making of Modern Economic Knowledge (Cambridge, 2001), p. 186; Gosplan fi gures in E. Zaleski Stalinist Planning for Economic Growth 1933–1952 (Chapel Hill, NC, 1980) pp. 49–50.

53. BA-B R2/540 Schacht speech on ‘Ziele deutscher Wirtschaftspolitik’, 11 December 1934.

54. BA-B R2/540 ‘Die Ansprache Dr Schachts’ 23 January 1937; Rn/318 ‘Ansprache Dr Schachts’, Berlin 10 May 1938, pp. 12–14. Economic management, said Schacht, ‘must only lead to a healthy and life-sustaining economic order, but not to a schematic economic bureaucratism’.

55. R. J. Overy The Nazi Economic Recovery 1932–1938 (Cambridge, 1996); for a critical assessment of growth strategy see C. Buchheim ‘The Nazi Boom: An Economic Cul-de-Sac’, in H. Mommsen (ed.) The Third Reich between Vision and Reality: New Perspectives on German History 1918–1945 (Oxford, 2001), pp. 79–92.

56. G. Corni and H. Giess Brot, Butter, Kanonen: Die Ern?hrungswirtschaft in Deutschland unter der Diktatur Hitlers (Berlin, 1997), pp. 81–6, 87–98, 133. By 1938 there were 17,300 offi cials running the Food Estate, with 57,400 farmers used as local ‘farm leaders’.

57. R. A. Brady The Spirit and Structure of German Fascism (London, 1937), pp. 266–72.

58. Tooze, Statistics and the German State, pp. 202–3; see BA-B R11/11 for reports from Gr?nig on national income estimates and economic balances. See too BA-B R43 II/301, Dr Gr?nig, ‘Probleme der Wirtschaftslenkung’.

59. BA-B R11/77 Reichswirtschaftskammer, economic situation reports. The chamber produced composite quarterly reports, and regular digests of the economic group reports organized into sections on labour, raw materials, industry, wages and prices, trade, etc.

60. On ‘primacy of politics’ F. Marx Government in the Third Reich (New York, 1936), p. 150; telephone tapping in H. B. Gisevius To the Bitter End (London, 1948), pp. 200–201; on Bremen speech H. Heiber (ed.) Reichsf?hrer! Briefe an und von Himmler (Stuttgart, 1968), p. 44, Aktennotiz 1 May 1936.

61. W. Treue ‘Hitlers Denkschrift zum Vier jahresplan 1936’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 3 (1955), p. 206.

62. Imperial War Museum, London, FO 645, Box 156, Goring interrogation, 17 October 1945, p. 8. 63. Berndt, Gebt mir vier Jahre Zeit, p. 211; P. Schmidt Deutsche Wirtschafts-freheit durch den Vier jahresplan (Breslau, n.d.), pp. 2–8; G. Thomas Geschichte der deutschen Wehr-und R?stungswirtschaft 1918–1943/5 ed. W. Birkenfeld (Boppard am

Rhein, 1966), p. 111.

64. ‘Niederschrift ?ber die Sitzung des Ministerrats 4 September 1936’, in H. Michaelis and E. Schraepler (eds) Ursachen und Folgung vom deutschen Zusammenbruch 1918 bis 1945 (Berlin, 1968), vol. x, p. 545.

65. M. Domarus Hitler: Speeches and Proclamations (4 vols., Wauconda, Ill., 1990–2004), vol. ii, p. 853.

66. BA-B R26/II Anh/2 W. Rentrop, ‘Materialen zur Geschichte des Reichskommissars f?r die Preisbildung’, pp. 8–13.

67. Der Vierjahresplan i (1937), p. 277.

68. BA-B R26/II Anh/i H. Dichgans ‘Zur Geschichte des Reichskommissars f?r Preisbildung’ n.d., pp. 4–6, 9–11.

69. Davies, Harrison and Wheatcroft, Economic Transformation, p. 313; M. Dohan ‘Foreign Trade’, in Davies, Tsarism to the New Economic Policy, pp. 224–33, 326–7; W. Beitel and J. N?tzold Deutsch-sowjetische Wirtschaftsbeziehungen in der Zeit der Weimarer Republik (Baden-Baden, 1979), p. 206.

70. Beitel and N?tzold, Deutsch-sowjetische Wirtschaftsbeziehungen, p. 217.

71. L. Prager Nationalsozialismus gegen Liberalis mus (Munich, 1933), p. 3. On autarky in Germany see D. Petzina Autarkiepolitik im Dritten Reich (Stuttgart, 1968); A. Teichert Autarkie und Grosswirtschaftsraum in Deutschland 1930–1939 (Munich, 1984). For a contemporary analysis H. Kremmler Autarkie in der organischen Wirtschaft (Dresden, 1940).

72. R. W. Davies and O. K. Khlevniuk ‘Gosplan’, in E.A. Rees (ed.) Decision-Making in the Stalinist Command Economy, 1932–37 (London, 1997), p. 34.

73. L. E. Hubbard Soviet Money and Finance (London, 1936), pp. 290–96; Baykov, Soviet Economic System, pp. 264–72. In general on Soviet autarky M. R. Dohan The Economic Origins of Soviet Autarky 1927/28–1934’, Slavic Review, 35 (1976), pp. 603–35.

74. Calculated from Davies, Harrison and Wheatcroft, Economic Transformation, pp. 272, 312.

75. K. E. Bailes The American Connection: Ideology and the Transfer of American Technology to the Soviet Union, 1917–1941’, Comparative Studies in Society and History, 23 (1981), pp. 443–8.

76. Beitel and N?tzold, Deutsch-sowjetische Wirtschaftsbeziehungen, pp. 208, 210, 217.

77. E. von Mickwitz (ed.) Aussenhandel unter Zwang (Hamburg, 1938), pp. 5, 41; on Hitler’s conversion to autarky E. Syring Hitler: seine politische Utopie (Frankfurt am Main, 1994), pp. 173–4.

78. See in general S. Lurie Private Investment in a Controlled Economy: Germany 1933–1939 (London, 1947); N. Forbes ‘London Banks, the German Standstill Agreement and Economic Appeasement in the 1930s’, Economic History Review, 40 (1987).

79. On the control offi ces BA-B R3101/8445 Economics Ministry ‘Bekanntmachung ?ber die Reichsstellen zur ?berwachung und

Regelung des Warenverkehrs’; on the operation of the system G. R. von Radiis Die deutsche Aussenhandelspolitik unter dem Einfl uss der Devisenbewirtschaftung con 1931 bis 1938 (Vienna, 1939). See too W. A. Boelcke Deutschland als Welthandelsmacht 1930–1945 (Stuttgart, 1994), pp. 13–43.

80. Petzina, Autarkiepolitik, p. 95.

81. L. Zumpe Wirtschaft und Staat in Deutschland 1933 bis 1945 (Berlin, 1979), p. 221; H.-E. Volkmann ‘Die NS-Wirtschaft in Vorbereitung des Krieges’, in W. Deist et ah (eds) Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg: Band I (Stuttgart, 1979), p. 262.; W. Jungermann and H. Krafft Roh stoffreich – turn aus deutscher Erde (Berlin, 1939), p. 69 on oil.

82. Details in R. J. Overy ‘The Four Year Plan’, in T. Gourvish (ed.) European Yearbook of Business History: Number 3 (Aldershot, 2000), pp. 101–2.

83. R. W. Davies and M. Harrison ‘Defence spending and defence industry in the 1930s’, in J. Barber and M. Harrison (eds) The Soviet Defence-Industry Complex from Stalin to Khrushchev (London, 2000), p. 73; German fi gures in National Archives, Microcopy T178, Roll 15, Reich fi nance ministry ‘Statistische ?bersichten zu den Reichshaushaltsrechnungen 1938 bis 1943’, November 1944.

84. IWM FD 3056/49 ‘Statistical Material on the German Manpower Position during the war period 1939–1944’, 31 July 1945, table 7.

85. B. H. Klein Germany’s Economic Preparations for War (Cambridge, Mass., 1959), p. 14; Davies and Harrison, ‘Defence spending’, pp. 87–8.

86. J. Sapir Les fl uctuations economiques en URSS 1941–1945 (Paris, 1989), p. 47.

87. N. Simonov ‘The “war scare” of 1927 and the birth of the defence-industry complex’, in Barber and Harrison, Soviet Defence-Industry Complex, p. 44.

88. In May 1939 1 in 8 German workers in the consumer industries worked directly on military orders. See R. J. Overy War and Economy in the Third Reich (Oxford, 1994), pp. 27–9 on the conversion of consumer sectors.

89. United States Strategic Bombing Survey, Report 20 ‘Light Metal Industry in Germany’, Part I Aluminium, p. 2.

90. BA-B Reichsamt f?r Wirtschaftsausbau, New Production Plan, 12 July 1938, ‘Finanzbedarf der Projekte des Vierjahresplan’.

91. R. J. Overy ‘The Reichs werke Hermann Goring: a Study in German Economic Imperialism’, in Overy, War and Economy, pp. 144–74.

92. This excludes investment in areas such as the railways, whose overhaul in the late 1930s also had a strategic purpose; so too the expansion of basic electric power.

93. This view was formulated in United States Strategic Bombing Survey Overall Report, September 1945, p. 31: The Germans did not plan, nor were they prepared for, a long war’. See too N. Kaldor ‘The German War Economy’, Review of Economic Statistics,

13 (1946); A. S. Milward ‘Hitlers Konzept des Blitzkrieges’, in A. Hillgruber (ed.) Probleme des Zweiten Weltkrieges (Cologne, 1967), pp. 19–40.

94. For a survey of all these preparations see BA-B R26 I/18 ‘Ergebnisse der Vier jahresplan-Arbeit’, spring 1942, pp. 5–95. ‘He [Hitler] gave economic policy the task of making the economy ready for war in the space of four years…’ (p. 1).

95. Akten zur deutschen ausw?rtigen Politik Ser. D., vol. i (Baden-Baden, 1950), p. 27, ‘Niederschrift ?ber die Besprechung in der Reichskanzlei’, 5 November 1937.

96. Overy, War and Economy, pp. 148–59.

97. BA-B R26IV/4 ‘Besprechung ?ber die Eingliederung Sudetendeutschlands in die reichsdeutsche Wirtschaft’, 3 October 1938.

98. IWM, EDS AL/1571 Thomas minute, 20 June 1940.

99. BA-B R2501/6585, Reichsbank memorandum 24 August 1939, appdx 1.

100. P. Temin ‘Soviet and Nazi economic planning in the 1930s’, Economic History Review, 44 (1991), p. 585.

101. H. von Kotze and H. Krausnick (eds) ‘Es spricht der F?hrer’: 7 exemplarische Hitler-Reden (G?tersloh, 1966), pp. 176–7, speech of 24 Febuary 1937 to construction workers.

102. IWM Case XI Pros. Doc. Book 112, Neumann lecture The Four Year Plan’, 29 April 1941, p. 294.

103. Temin, ‘Soviet and Nazi planning’, p. 584; J. Chapman Real Wages in Soviet Russia since 1928 (Cambridge, Mass., 1963), p. 166.

104. Chapman, Real Wages, pp. 144, 146–8. R. di Leo Occupazione e salari neirURSS 1950–1977 (Milan, 1980), p. 122 calculates that average monthly wages rose in money terms by a factor of 10.8 from 1928 to 1950, but prices by a factor of 11.8. D. Filtzer ‘The Standard of Living of Soviet Industrial Workers in the Immediate Postwar Period, 1945–1948’, Europe – Asia Studies, 51 (1999), pp. 1015–16. On German wages G. Bry Wages in Germany 1871–1945 (Princeton, NJ, 1960), pp. 264, 362. On wage policy T. Siegel ‘Wage Policy In Germany’, Politics and Society, 14 (1985), pp, 5–37.

105. See BA-B R2501/6581 Reichsbank ‘Zur Entwicklung des deutschen Preis-und Lohnstandes seit 1933’, appdx 6, which shows a range of increased weekly earnings against 1933 of – o.8 per cent (book production) to 26.0 per cent (metalworking).

106. Filtzer, ‘Standard of Living’, p. 1019.

107. J. Hessler ‘Postwar Normalisation and its Limits in the USSR: the Case of Trade’, Europe – Asia Studies, 53 (2001), pp. 445–8.

108. O. Nathan and M. Fried The Nazi Economic System (London, 1944).

109. On textiles League of Nations World Economic Survey 1936/7 (Geneva, 1937)” p. 150; H. H?user, Hitler against Germany: a Survey of Present-day Germany from the Inside (London, 1940) p. 109.

110. On the legal framework BA-B R3102/3602, A. Jessen ‘Die gesteuerte Wehrwirtschaft 1933–1939’, pp. 61–2. See too J. Stephenson ‘Propaganda, Autarky and the German Housewife’, in D. Welch (ed.) Nazi Propaganda (London, 1983), pp. 117–38; F. Grube and G. Richter Alltag im ‘Dritten Reich’: so lebten die Deutsche 1933–1945 (Berlin, 1992), pp. 169–71; W. Bayles Postmarked Berlin (London, 1992), pp. 40–41. in. Hessler, ‘Postwar Normalisation’, p. 448.

111. Hessler, ‘Postwar Normalisation’, p. 448.

112. A. Sommariva and G. Tullio German Macroeconomic History, 1880–1979 (London, 1987), p. 59; Hubbard, Soviet Money and Finance, pp. 111–13.

113. On noiseless fi nance L. Schwerin von Krosigk Stats bankrott: Finanzpolitik des Deutschen Reiches 1920–1945 (G?ttingen, 1974), pp. 297–9; W. A. Boelcke Die Kosten von Hitlers Krieg (Paderborn, 1985), pp. 103–4. On increased saving see BA-B R7 XVI/22 O. Donner ‘Die Grenzen der Staatsverschuldung’.

114. Kravchenko, I Chose Freedom, p. 476; Thyssen, I Paid Hitler, pp. 47–9.

115. See for example J. Heyl ‘The Construction of the Westwall: an Example of National Socialist Policy-making’, Central European History, 14 (1981), pp. 71–4.

116. Kravchenko, I Chose Freedom, pp. 323–5.

117. Zumpe, Wirtschaft und Staat, pp. 341–2.

118. Kravchenko, I Chose Freedom, p. 328.

119. Tooze, Statistics and the German State, pp. 239–44, on problems of data collection; Harrison, Soviet Planning, pp. 26–7.

120. See for example Fitzpatrick, ‘Ordzhonikidze’s Takeover of Vesenkha’, pp. 158–67.

121. R. J. Overy Goering: the cIron Man’ (London, 1984), pp. 53–60, 62–8; on his special powers Reichsgesetzblatt, 1936, Part I, p. 887.

122. Munting, Economic Development, p. 105; Dunmore, Stalinist Command Economy, pp. 19–20; Temin, ‘Soviet and Nazi Planning’, p. 575; S. Fitzpatrick ‘Blat in Stalin’s Time’, in S. Lovell, A. Ledeneva and A. Rogachevskii (eds) Bribery and Blat in Russia: Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s (London, 2000), pp. 169–76.

123. D. R. Shearer Industry, State, and Society in Stalirfs Russia 1928–1934 (Ithaca, NY, 1996), pp. 235–6.

124. R. W. Davies ‘Making Economic Policy’, in Gregory, Behind the Faqade, p. 75.

125. See for example F. Bajohr Parven?s und Profi teure. Korruption in der NS-Zeit (Frankfurt am Main, 2001).

126. Overy, War and Economy, pp. 14, 164–6.

127. T. Emessen (ed.) Aus G?ring’s Schreibtisch: ein Dokumentenfund (Berlin, 1947), pp. 81–3.

128. Khlevniuk, In Stalin’s Shadow, pp. 51–2.

129. S. N. Frokopovicz Russlands Volkswirtschaft unter den Sowjets (Zurich, 1944), p. 2–57.

130. E. Belova ‘Economic Crime and Punishment’, in Gregory (ed.), Behind the Facade, pp. 145–52.

131. Y. Gorlizki ‘Rules, Incentives and Soviet Campaign Justice after World War IF, Europe – Asia Studies, 51 (1999), pp. 1247–52, 1260.

132. Filtzer, ‘Standard of Living’, p. 1027.

133. Gorlizki, ‘Rules, Incentives and Campaign Justice’, p. 1253.

134. Reichsgesetzblatt, 1936 Part I, p. 1015, ‘Gesetz gegen Wirtschaftssabotage’.

135. BA-B R26/II Anh./i H. Dichgans ‘Zur Geschichte des Reichskommissars f?r die Preisbildung’, pp. 4–6.

136. BA-B R7/2149, Otto Ohlendorf, ‘Grunds?tze der nationalsozialistischen Wirtschaftspolitik’, p. 4. See too D. Majer, Grundlagen des nationalsozialistischen Rechtssystems (Stuttgart, 1987), pp. 152–3; H. Woll Die Wirtschaftslehre des deutschen Faschismus (Munich, 1988), pp. 92–6.

137. J. N. Hazard, I. Shapiro and P. B. Maggs (eds) The Soviet Legal System (New York, 1969), pp. 384–6.

138. A. Nove, An Economic History of the USSR (London, 1992).

139. W. E. Butler Soviet Law (London, 1988), pp. 180–85; J. R. Millar The Soviet Economic Experiment ed. S. Linz (Urbana, 1990), pp. 115–20.

140. Hazard etaL, Soviet Legal System, pp. 402–3; Butler, Soviet Law, p. 189.

141. G. Ambrosius Der Staat als Unternehmer: ?ffentliche Wirtschaft und Kapitalismus seit dem 19. Jahrhundert (G?ttingen, 1984), pp. 64, 79; NA Microcopy T83, Roll 74, Economics Ministry memorandum ‘Der Zuwachs an staatlichen Unternehmungen in Privatrechtsform’.

142. NSDAP, Der Parteitag der Arbeit, pp. 36–8, Hitler’s speech to the party congress, 13 September 1937.

143. Thyssen, I Paid Hitler, p. 49.

144. A. Barkai From Boycott to Annihilation: the Economic Struggle of German Jews, 1933–1943 (Hannover, NJ, 1989); F. Bajohr ‘Arisierung’ in Hamburg: Die Verdr?ngung der j?dischen Unternehmer 1933–1945 (Hamburg, 1997).

145. A. M?ller-Armack Wirtschaftslenkung und Marktwirtschaft (Hamburg, 1947).

146. G. Bordiugov ‘The Bolsheviks and the National Banner’, Russian Studies in History, 39 (2000), pp. 82–3, 89.

Глава 11

1. J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), pp. 460–61.

2. W. Treue ‘Hitlers Denkschrift zum Vierjahresplan 1936’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 3 (1955), pp. 204–5.

3. Treue, ‘Hitlers Denkschrift’, p. 205.

4. A. Hitler The Secret Book ed. T. Taylor (New York, 1961), p. 25.

5. Imperial War Museum, FO 645 Box 162, testimony of Fritz Wiedemann at Nuremberg, 9 October 1945, p. 23.

6. V. I. Lenin Imperialism, the Highest Stage of Capitalism (Peking, 1965), p. 6: preface to the French and German editions.

7. J. Stalin Works (13 vols, Moscow, 1952–55), vol. xii, p. 182, letter to A. M. Gorky, 17 January 1930.

8. M. von Boetticher Industrialisierungspolitik und Verteidigungskonzeption der UdSSR 1926–1930 (D?sseldorf, 1979), pp. 164–6; J. Erickson The Soviet High Command: a Military-Political History 1918–1941 (London, 1962), p. 284.

9. Boetticher, Industrialisierungspolitik, p. 166.

10. M. von Hagen Soldiers in the Proletarian Dictatorship: the Red Army and the Soviet Socialist State, 1917–1930 (Ithaca, NY, 1990), pp. 204–5.

11. von Hagen, Soldiers in the Proletarian Dictatorship, p. 203.

12. R. Pennington ‘From Chaos to the Eve of the Great Patriotic War, 1922–41’, in R. Higham, J. T. Greenwood and V. Hardesty (eds) Russian Aviation and Airpower in the Twentieth Century (London, 1998), p. 39; see too W. S. Dunn Hitlers Nemesis: the Red Army, 1930–1945 (Westport, Conn., 1994), p. 27.

13. J. W. Kipp ‘Mass, Mobility, and the Origins of Soviet Operational Art, 1918–1936’, in C. W. Reddel (ed.) Transformations in Russian and Soviet Military History (Washington, DC, 1990), p. 95.

14. H. Shukman (ed.) Stalin’s Generals (London, 1993), pp. 220–23; P. A. Bayer The Evolution of the Soviet General Staff 1917–1941 (New York, 1987), pp. 152 ff.

15. I. S. Bloch Modern Weapons and Modern War: Is War Now Impossible? (London, 1900).

16. A. J. Echevarria After Clausewitz: German Military Thinkers before the Great War (Lawrence, Kans., 2000), pp. 85–7, 201–4.

17. E. Ludendorff The Nation at War (London, 1935), pp. 22–3.

18. D. Fensch and O. Groehler, ‘Imperialistische ?konomie und milit?rische Strategie: eine Denkschrift Wilhelm Groeners’, Zeitschrift f?r Geschichtswissenschaft, 19 (1971), pp. 1170–77, ‘Bedeutung der modernen Wirtschaft f?r die Strategie’, c. 1927/8.

19. Boetticher, Industrialisierungspolitik, p. 209.

20. Bayer, Evolution of Soviet General Staff, pp. 152–3; Erickson, Soviet High Command, pp. 293–4.

21. L. Samuelson Plans for Stalin’s War Machine: Tukhachevskii and Military-Economic Planning, 1925–1941 (London, 2000), pp. 11–15, 17–18, 37–8; Boetticher, Industrialisierungspolitik, p. 207.

22. Samuelson, Plans for Stalin’s War Machine, pp. 22–3.

23. Y. Dyakov and T. Bushuyeva (eds) The Red Army and the Wehrmacht: How the Soviets Militarized Germany, 1922–1933 (New York, 1995) pp. 18–26; on the ‘Statistical Society’ see B. A. Carroll Design for Total War: Arms and Economics in the Third Reich (The Hague, 1968), pp. 54–7, 64–71. See too E. W. Hansen Reichswehr und Industrie: R?stungswirtschaftliche Zusammenarbeit und wirtschaftliche Mobilmachungsvorbereitungen, 1923–1932 (Boppard am Rhein, 1978).

24. Hitler, Secret Book, pp. 5, 15.

25. Treue, ‘Hitlers Denkschrift’, p. 206.

26. Stalin, Problems of Leninism, pp. 520–21, ‘Address to graduates from Red Army Academies’, 4 May 1935.

27. Stalin, Problems of Leninism, p. 405, The Results of the First Five-Year Plan’, report to the CC Plenum, 7 January 1933.

28. L. Samuelson ‘Mikhail Tukhachevsky and War-Economic Planning: Reconsiderations on the Pre-War Soviet Military Build-Up’, Journal of Slavic Military Studies, 9 (1996), p. 828.

29. R. W. Davies and M. Harrison ‘Defence spending and defence industry in the 1930s’, in J. Barber and M. Harrison (eds) The Soviet De fence-Industry Complex from Stalin to Khrushchev (London, 2000), p. 73; R. W. Davies ‘Soviet Military Expenditure and the Armaments Industry 1929–1933: A Reconsideration’, Europe – Asia Studies, 45 (1993), pp. 577–86.

30. Samuelson, Plans for Stalin’s War Machine, pp. 128–43; T. Martin ‘The Origins of Soviet Ethnic Cleansing’, Journal of Modern History, 70 (1998), pp. 837–47.

31. D. Stone Hammer and Rifl e: the Militarization of the Soviet Union 1926–1933 (Lawrence, Kans., 2000), pp. 185–6: Stalin told Voroshilov after the Manchurian invasion that ‘things with Japan are complicated, serious’.

32. Treue, ‘Hitlers Denkschrift’, p. 204; Stalin, Problems of Leninism, p. 461, Report to the Seventeenth Congress of the CPSU, 26 January 1924.

33. B.-J. Wendt Grossdeutschland: Aussenpolitik und Kriegsvorbereitung des Hitler-Regimes (Munich, 1987).

34. R. J. Overy ‘From “Uralbomber” to “Amerikabomber”: the Luftwaffe and Strategic Bombing’, Journal of Strategic Studies, I (1978), pp. 155–6.

35. W. S. Dunn The Soviet Economy and the Red Army 1930–1945 (London, 1995), p. 2–1; see too R. L. Schweller Deadly Imbalances: Tripolarity and Hitler’s Strategy of World Conquest (New York, 1998), pp. 206–7. Schweller calculates a ‘power weight’ in 1938/9, based on resources and military spending, of 100 for Germany, 72.5 for the USSR, 29.0 for Britain, 20.2 for the USA and 15.3 for France.

36. Davies, ‘Soviet Military Expenditure’, pp. 590–91, 601; G. Kennedy The Economics of Defence (London, 1975), p. 79; S. Andic and J. Veverka ‘The Growth of Government Expenditure in Germany’, Finanzarchiv, 25 (1964), p. 261. The fi gure in 1913 was 3.6 per cent.

37. Dunn, Hitler’s Nemesis, pp. 26–32; W. Deist ‘Die Aufr?stung der Wehrmacht’, in W. Deist et al. Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg (Stuttgart, 1979), p. 447. The fi gure by September 1939 was 2.87 million men.

38. M. Harrison Soviet Planning in Peace and War, 1938–1945 (Cambridge, 1985), pp. 250–53; Samuelson, ‘Mikhail Tukhachevsky’, pp. 805–9; R. Wagenf?hr Die deutsche Industrie im Kriege (Berlin, 1963), p. 74.

39. Overy, ‘From “Uralbomber” to “Amerikabomber” ‘, pp. 155–7; A. Bagel-Bohlan Hitlers industrielle Kriegsvorbereitung im Dritten Reich 1936 bis 1939 (Koblenz, 1975), pp. 117–21.

40. J. Rohwer and M. Monakov Stalin’s Ocean-Going Fleet: Soviet Naval Strategy and Shipbuilding Programme 1935–1953 (London, 2001), pp. 54–62, 103, 229–56.

41. J. D?lffer Weimar, Hitler und die Marine: Reichspolitik und Flottenbau 1920–1939 (D?sseldorf, 1973), pp. 488–504; W. Deist The Wehrmacht and German Rearmament (London, 1981), pp. 82–4.

42. T. M. Nichols The Sacred Cause: Civil-Military Confl ict over Soviet National Security, 1917–1992 (Ithaca, NY, 1993), p. 50; A. van Ishoven Messerschmitt (London, 1975), pp. 115, 172.

43. IWM, FD 3056/49 ‘Statistical Material on the German Manpower Position’, 31, July 1945, Table 7, based on returns from Reichsgruppe Industrie to the statistical offi ce.

44. J. Gillingham ‘The “Deproletarianization” of German Society: Vocational Training in the Third Reich’, Journal of Social History, 19 (1985/6), pp. 427–8.

45. Samuelson, Plans for Stalin’s War Machine, pp. 191–5; N. S. Simonov ‘Mobpodgotovka: mobilisation planning in interwar industry’, in Barber and Harrison, Soviet Defence-Industry Complex, pp. 216–17.

46. J. Heyl ‘The Construction of the Westwall: an Example of National-Socialist Policy-making’, Central European History, 14 (1981), p. 72; R. E. Tarleton ‘What Really Happened to the Stalin Line?’, Journal of Slavic Military Studies, 6 (1993), pp. 21–61.

47. R. Absolon Die Wehrmacht im Dritten Reich: Band IV, 5 Februar 1938 bis 31 August 1939 (Boppard am Rhein, 1979),

pp. 9–11; see too IWM, EDS Mi 14/478 Heereswaffenamt ‘Die personelle Leistungsf?higkeit Deutschlands im Mob.-Fall’, March 1939.

48. Akten zur deutschen ausw?rtigen Politik, Ser D, vol. vi (Baden-Baden, 1956), p. 481.

49. Dunn, Hitler’s Nemesis, pp. 27, 29, 57; Simonov, ‘mobilisation planning’, pp. 211–215; D. M. Glantz Stumbling Colossus: The Red Army on the Eve of World War (Lawrence, Kans., 1998), pp. 100–101.

50. On Soviet manpower mobilization G. F. Krivosheev (ed.) Soviet Casualties and Combat Losses in the Twentieth Century (London, 1997), p. 91; B. V. Sokolov ‘The Cost of War: Human Losses for the USSR and Germany, 1939–45’, Journal of Slavic Military Studies, 9 (1996), p. 165.

51. H. Rauschning Germany’s Revolution of Destruction (London, 1938), p. 133.

52. Stone, Hammer and Rifl e, pp. 3–5; I. Getzler ‘Lenin’s Conception of Revolution as Civil War’, in I. D. Thatcher (ed.) Regime and Society in Twentieth-Century Russia (London, 1999), pp. 109–17.

53. The Military Writings and Speeches of Leon Trotsky (6 vols, London, 1981), vol. iii, pp. 56, 374–5; vol. v, pp. 24–5.

54. Stalin, Works, vol. xii, p. 189, ‘Concerning the policy of eliminating the kulaks as a class’, 21 January 1930.

55. L. Viola The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization (New York, 1987), p. 62.

56. Viola, Best Sons of the Fatherland, p. 64.

57. R. Hanser Prelude to Terror: The Rise of Hitler 1919–1923 (London, 1970), pp. 266–71; in general see D. Schumann Politisches Gewalt in der Weimarer Republik 1919–1933 (Essen, 2001); B. Ziemann ‘Germany after the First World War – a Violent Society?’ Journal of Modern European History, 1 (2003), pp. 80–95.

58. R. Taylor Literature and Society in Germany 1918–1945 (Brighton, 1980), p. 119.

59. V. Berghahn Der Stahlhelm: Bund der Frontsoldaten 1918–1935 (D?sseldorf, 1966), pp. 275–7, 286; P. Longerich Die braunen Bataillone: Geschichte der SA (Munich, 1989), pp. 159, 184. On the ambiguity of this identifi cation with war see S. Kienitz ‘Der Krieg der Invaliden. Helden-Bilder und M?nnlichkeitskonstruktion nach dem Ersten Weltkrieg’, Milit?rgeschichtliche Zeitschrift, 60 (2001), pp. 367–402.

60. W. Wette ‘From Kellogg to Hitler (1928–1933). German Public Opinion Concerning the Rejection and Glorifi cation of War’, in W. Deist (ed.) The German Military in the Age of Total War (Oxford, 1985), p. 83.

61. T. Nevin Ernst J?nger and Germany: Into the Abyss 1914–1945 (London, 1997), p. 108; Wette, ‘From Kellogg to Hitler’, p. 85. See too G. Mosse Fallen Soldiers: Reshaping the Memory of the World Wars (Oxford, 1990), pp. 159–80; K. Theweleit Male Fantasies: Volume II. Male Bodies: psychoanalysing the white terror (Oxford, 1989), pp. 143–76.

62. Wette, ‘From Kellogg to Hitler’, pp. 88–9.

63. W. H. Chamberlin Russia’s Iron Age (London, 1934), p. 193–4.

64. J. W. Baird To Die for Germany: Heroes in the Nazi Pantheon (Bloom-ington, Ind., 1990), pp. 101–3.

65. Baird, To Die for Germany, p. 106.

66. F. J. Stephens Hitler Youth: History, Organisation, Uniforms, Insignia (London, 1973), pp. 5–7, 10–14, 37, 44–5; C. Schubert-Weller Hitler-Jugend: Vom ‘Jungsturm Adolf Hitler’ zur Staatsjugend des Dritten Reiches (Weinheim, 1993), pp. 165–88; L. Pine ‘Creating Conformity: the Training of Girls in the Bund Deutscher M?deV, European History Quarterly’, 33 (2003), pp. 371–5, 377–80.

67. W. Benz ‘Vom freiwilligen Arbeitsdienst zur Arbeitsdienstpfl icht’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 16 (1968), pp. 317–46.

68. Bank of England, German fi les E8/56 204/8 C. A. Gunston ‘The German Labour Service’, The Old Lady, 10 (December, 1934), pp. 277–87.

69. A. E. Gorsuch ‘“NEP Be Damned”: Young Militants in the 1920s and the Culture of Civil War’, Russian Review, 56 (1997), pp. 566–8, 576.

70. Chamberlin, Russia’s Iron Age, pp. 200–202; Erickson, Soviet High Command, pp. 307–8.

71. J. W. Young Totalitarian Language: OrwelVs Newspeak and its Nazi and Communist Antecedents (Charlottesville, Va., 1991), p. 92.

72. Stephens, Hitler Youth, p. 5; on the idealization of the warrior see P. Reichel ‘Festival and Cult: Masculine and Militaristic

Mechanisms of National Socialism’, in J. A. Mangan (ed.) Shaping the Superman: Fascist Body as Political Icon – Aryan Fascism (London, 1999), pp. 153–67.

73. Getzler, ‘Lenin’s Conception of Revolution’, p. 109.

74. Military Writings of Leon Trotsky, vol. iii, p. 374.

75. Chamberlin, Russia’s Iron Age, p. 299.

76. M. Kipp ‘Militarisierung der Lehrlingsausbildung in der “Ordensburg der Arbeit”’, in U. Hermann and U. Nassen (eds) Formative ?sthetik im Nationalsozialismus (Weinheim, 1994), pp. 2.09, 216–17. See too O. Bartov ‘The Missing Years: German Workers, German Soldiers’, in D. Crew (ed.) Nazism and German Society, 1933–1945 (London, 1994), pp. 54–60; W. Wette ‘Ideologien, Propaganda und Innenpolitik als Voraussetzung der Kriegspolitik des Dritten Reiches’, in Deist et ai, Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg, pp. 152–4, 166–73.

77. L. Peiffer ‘“Soldatische Haltung in Auftreten und Sprache ist beim Turnunterricht selbstverst?ndlich” – Die Militarisierung und

Disziplinierung des Schulsports’, in Hermann and Nassen, Formative ?sthetik in Nationalsozialismus, pp. 181–3.

78. Military Writings of Leon Trotsky, vol. v, p. 24.

79. S. Fitzpatrick Everyday Stalinism. Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s (Oxford, 1999), p. 17.

80. K.-J. M?ller Das Heer und Hitler. Armee und nationalsozialistisches Regime 1933–1940 (Stuttgart, 1969), p. 63.

81. P. Hayes ‘Kurt von Schleicher and Weimar Polities’, Journal of Modern History, 52 (1980), pp. 37–40 for Schleicher’s view of politics.

82. Erickson, Soviet High Command, pp. 316–17.

83. von Hagen, Soldiers in the Proletarian Dictatorship, pp. 206–9; Military Writings of Leon Trotsky, vol. v, p. 23.

84. Erickson, Soviet High Command, p. 309; von Hagen, Soldiers in the Proletarian Dictatorship, pp. 94–100, ch. 5 passim.

85. Bayer, Evolution of the Soviet General Staff, p. 162.

86. Samuelson, Plans for Stalin’s War Machine, pp. 108–9

87. E. O’Ballance The Red Army (London, 1964), pp. 116–18.

88. V. Rapaport and Y. Alexeev High Treason: Essays on the History of the Red Army, 1918–1938 (Durham, NC, 1985), p. 12.

89. H. J. Rautenberg ‘Drei dokumente zur Planung eines 300,000-Mann Friedenheeres aus dem Dezember 1933’, Milit?rgeschichtliche Mitteilungen, 22 (1977), pp. 103–39; M. Geyer ‘Das Zweite R?stungsprogramm (1930–1934)’, Milit?rgeschichtliche Mitteilungen, 17 (1975), pp. 25–72; W. Bernhardt Die deutsche Aufr?stung 1934–1939 (Frankfurt am Main, 1969), pp. 72–4, 84.

90. Carroll, Design for Total War, pp. 91–2, 108–9, 12.

91. R. J. O’Neill The German Army and the Nazi Party, 1933–1939 (London, 1966), p. 87.

92. O’Neill, German Army, p. 90.

93. E. R. Hooton Phoenix Triumphant: the Rise and Rise of the Luftwaffe (London, 1994), pp. 94–9, 110–11; E. Homze Arming the Luftwaffe: the Reich Air Ministry and the German Aircraft Industry, 1919–39 (Lincoln, Nebr., 1976), pp. 51–60, 98–103; A. van Ishoven The Fall of an Eagle: the Life of Fighter Ace Ernst Udet (London, 1977), pp. 152–3, 161–2.

94. Bundesarchiv-Berlin, R2/21776–81, Reich fi nance ministry ‘Entwicklung der Ausgaben in der Rechnungsjahren 1934–1939’, 17 July 1939.

95. O’Neill, German Army, p. 115; A. W. Zoepf Wehrmacht zwischen Tradition und Ideologie: Der NS-F?hrungsoffi zier im Zweiten Weltkrieg (Frankfurt am Main, 1988), pp. 24–9.

96. O’Neill, German Army, pp. 119–20.

97. See on tensions between old and new elements M. Geyer Traditional Elites and National Socialist Leadership’, in C. Maier (ed.) The Rise of the Nazi Regime: New Perspectives (London, 1986), pp. 57–68; Deist et ai, Deutsches Reich und der Zweite Weltkrieg, pp. 500–17.

98. On army/SS relations O’Neill, German Army, pp. 143–52.

99. B. Wegner Hitlers politische Soldaten: die Waffen-SS 1933–1945 (Paderborn, 1992.), pp. 104–14.

100. Samuelson, Plans for Stalin’s War Machine, pp. 113–15. Offi cers continued to be investigated in the early 1930s, and party membership withdrawn. See F. Schauff ‘Company Choir of Terror: The Military Council of the 1930s – the Red Army Between the XVIIth and XVIIIth Party Congresses’, Journal of Slavic Military Studies, 12 (1999), pp. 136–7, 141–2.

101. Rapaport and Alexeev, High Treason, pp. 15–19.

102. Samuelson, Plans for Stalin’s War Machine, p. 114; Nichols, Sacred Cause, pp. 42–3.

103. D. Volkogonov Stalin: Triumph and Tragedy (London, 1991), p. 319; C.Andrew and O. Gordievsky KGB: the Inside Story (London, 1990), p. 106.

104. S. Main The Arrest and “Testimony” of Marshal of the Soviet Union M. N. Tukhachevsky (May – June 1937)’, Journal of Slavic Military Studies, 10 (1997), pp. 152–5.

105. V. Rogovin 1937: Stalin’s Year of Terror (Oak Park, Mich., 1998), pp. 470–82; see too L. Martens Un autre regard sur Staline (Brussels, 1994), pp. 185–90.

106. A. Resis (ed.) Molotov Remembers: Inside Kremlin Politics (Chicago, 1993), p. 280.

107. A. M. Nekrich Pariahs, Partners, Predators: German-Soviet Relations 1922–1941 (New York, 1997), pp. 88–9, 99–100.

108. Resis, Molotov Remembers, p. 275; Nekrich, Pariahs, Partners, p. 100; R. C. Nation Black Earth, Red Star: a History of Soviet Security Policy 1917–1991 (Ithaca, NY, 1992.), pp. 90, 96. Rykov also confi rmed a ‘plot’: see N. Leites and E. Bernant Rituals of Liquidation: the Case of the Moscow Trials (Glencoe, Ill., 1954), p. 317.

109. R. Reese Stalin’s Reluctant Soldiers: a Social History of the Red Army, 1925–1941 (Lawrence, Kans., 1996), pp. 134–46; N. M. Yakupov ‘Stalin and the Red Army’, Istoria SSSR, 5 (1991), pp. 170–2.

110. H. Deutsch Hitler and his Generals: the Hidden Crisis, January-June 1938 (Minnesota, 1974), p. 40.

111. H. Trevor-Roper Hitler’s Table Talk, 1941–1944 (London, 1974), p. 633, 16 August 1942.

112. Deutsch, Hitler and his Generals, pp. 80–87, 98–104.

113. Deutsch, Hitler and his Generals, p. 111; F. Hossbach Zwischen Wehrmacht und Hitler 1934–1938 (G?ttingen, 1965), pp. 123–4.

114. Deutsch, Hitler and his Generals, p. 251.

115. G. P. Megargee Zwszde Hitler’s High Command (Lawrence, Kans., 2000), pp. 44–5; Absolon, Wehrmacht im Dritten Reich, pp. 156–7.

116. IWM, FO 645 Box 158, memorandum by Wilhelm Keitel, The position and powers of the Chief of OKW, 9 October 1945, pp. 1–2.

117. Deutsch, Hitler and his Generals, p. 307.

118. Deist, ‘Aufr?stung der Wehrmacht’, p. 512.

119. Absolon, Wehrmacht im Dritten Reich, pp. 161–70

120. K.-J. M?ller ‘?ber den “Milit?rischen Widerstand”, in P. Steinbach and J. Tuchel (eds) Widerstand gegen den Nationalsozialismus (Berlin, 1994), pp. 270–75.

121. Zoepf, Wehrmacht zwischen Tradition und Ideologie, pp. 32–8.

122. O’Neill, German Army, p. 103.

123. Wegner, Hitlers politische Soldaten, pp. 114–15.

124. H. Holdenhauer ‘Die Reorganisation der Roten Armee vor der “Grossen S?uberung” bis zum deutschen Angriff auf die UdSSR (1938–1941)’, Milit?rgeschichtliche Mitteilungen, 55 (1996), p. 137; Reese, Stalin’s Reluctant Soldiers, p. 144.

125. Rauschning, Germany’s Revolution of Destruction, pp. 166–7.

126. K. E. Voroshilov Stalin and the Armed Forces of the U.S.S.R. (Moscow, 1951), p. 53.

127. G. Engel Heeresadjutant bei Hitler 1938–1943: Aufzeichnungen des Majors Engel, ed. H. von Kotze (Stuttgart, 1974), p. 59.

Глава 12

1. J. Stalin The War of National Liberation (New York, 1942.), p. 13, speech on the German invasion of the Soviet Union, 3 July 1941.

2. F.Taylor (ed.) The Goebbels Diaries 1939–1941 (London, 1982), p. 415.

3. Stalin, War of Liberation, p. 29, speech on the anniversary of the revolution, 6 November 1941.

4. L. Lochner (ed.), The Goebbels Diaries (London, 1948), p. 18.

5. F. Genoud (ed.) The Testament of Adolf Hitler: the Hitler-Bormann Documents (London, 1961), pp. 103–4, 2 April 1945.

6. E. E. Ericson Feeding the German Eagle: Soviet Economic Aid to Nazi Germany, 1933–1941 (Westport, Conn., 1999), pp. 104–

5, 152; S. Pons Stalin and the Inevitable War 1936–1941 (London, 2002), p. 197.

7. Pons, Stalin and War, pp. 186–96; G. Roberts The Soviet Decision for a Pact with Nazi Germany’, Soviet Studies, 44 (1992), pp. 66–8.

8. A. M. Nekrich Pariahs, Partners, Predators: German-Soviet Relations 1922–1941 (New York, 1997), p. 230.

9. R. Tucker Stalin in Power: the Revolution from Above, 1928–1941 (New York, 1990), p. 49.

10. V. A. Nevezhin The Pact with Germany and the Idea of an “Offensive “War”’, Journal of Slavic Military Studies, 8 (1995), p. 811; Pons, Stalin and War, pp. 202–3.

11. Nekrich, Pariahs, Partners, p. 137.

12. Nevezhin, Tact with Germany’, p. 821.

13. R. E. Tarleton ‘What Really Happened to the Stalin Line?’ Journal of Slavic Military Studies, 6 (1993), p. 2, 9.

14. J. Schechter and V. Luchkov (eds) Khrushchev Remembers: the Glasnost Tapes (New York, 1990), p. 46; see too Pons, Stalin and War, pp. 198–9. On fear of Britain see G. Gorodetsky Grand Delusion: Stalin and the German Invasion of Russia (New Haven, Conn., 1999), pp. 14–19.

15. Ericson, Feeding the Eagle, p. 209; Nekrich, Pariahs, Partners, p. 156; H. Schwendemann Die wirtschaftliche Zusammenarbeit zwischen dem Deutschen Reich und der Sowjetunion von 1939 bis 1941 (Berlin, 1993), pp. 373–5.

16. J. F?rster ‘Hitler Turns East – German War Policy in 1940 and 1941’, in B. Wegner (ed.) From Peace to War: Germany, Soviet Russia and the World, 1939–1941 (Providence, RI, 1997), p. 120; C. Hartmann Halder. Generalstabschef Hitlers 1938–1942 (Paderborn, 1991), pp. 225–6.

17. Hartmann, Halder, p. 226; J. F?rster ‘Hitler’s Decision in Favour of War Against the Soviet Union’, in H. Boog et al. Germany and the Second World War: Volume IV: the Attack on the Soviet Union (Oxford, 1998), pp. 25–9.

18. G. Uebersch?r and W. Wette (eds) ‘Unternehmen Barbarossa’: Der deutsche ?berfall auf die Sowjetunion (Paderborn, 1994), pp. 98–100.

19. Uebersch?r and Wette, ‘Unternehmen Barbarossa? p. 90; N. von Below At Hitler’s Side: the Memoirs of Hitler’s Luftwaffe Adjutant 1937–1945 (London, 2.001), pp. 42–3, 46–7.

20. Uebersch?r and Wette, ‘Unternehmen Barbarossa’, p. 91.

21. Genoud, Testament of Adolf Hitler, p. 63, 15 February 1945. In 1945 Hitler maintained that his primary motives were strategic and economic: ‘War with Russia had become inevitable, whatever we did’ (p. 66).

22. F?rster, ‘Hitler Turns East’, pp. 121, 126.

23. Uebersch?r and Wette, ‘Unternehmen Barbarossa’, p. 107; von Below, At Hitler’s Side, pp. 91–2.

24. H. Trevor-Roper (ed.) Hitler’s War Directives 1939–1945 (London, 1964), p. 86; Gorodetsky, Grand Delusion, pp. 67–75.

25. F. W. Seidler and D. Zeigert Die F?hrerhauptquartiere: Anlagen und Planungen im Zweiten Weltkrieg (Munich, 2000), pp. 193–6.

26. Trevor-Roper, Hitler’s War Directives, pp. 93–4.

27. F?rster, ‘Hitler Turns East’, p. 127.

28. F?rster, ‘Hitler Turns East’, p. 129; A. Hillgruber ‘The German Military Leaders’ View of Russia prior to the Attack on the Soviet Union’, in Wegner, From Peace To War, pp. 172, 182.

29. Trevor-Roper, Hitler’s War Directives, pp. 130–31, Directive no. 32 ‘Preparations for the Period after Barbarossa’; Taylor, Goebbels Diaries, p. 414.

30. K. Alt ‘Die Wehrmacht im Kalk?l Stalins’, in R.-D. M?ller and H.-E. Volkmann (eds) Die Wehrmacht: Mythos und Realit?t (Munich, 1999), pp. 107–9.

31. D. Glantz Stumbling Colossus: the Red Army on the Eve of World War (Lawrence, Kans., 1998), pp. 90–93.

32. Glantz, Stumbling Colossus, pp. 95–6.

33. Tarleton, ‘Stalin Line’, p. 50; C. Roberts ‘Planning for War: the Red Army and the Catastrophe of 1941’, Europe – Asia Studies, 47 (1995), p. 1319; Glantz, Stumbling Colossus, pp. 103–4.

34. Nevezhin, ‘Pact with Germany’, p. 821.

35. Alt, ‘Die Wehrmacht’, p. 111; L. A. Bezyminsky ‘Stalins Rede vom 5 Mai 1941 – neu dokumentiert’, in G. R. Uebersch?r and L. A. Bezminsky (eds) Der deutsche Angriff auf die Sowjetunion 1941: Die Kontroverse um die Pr?ventivkriegsthese (Darmstadt, 1998), pp. 136–41; see too J. F?rster and E. Mawdsley ‘Hitler and Stalin: Secret Speeches on the Eve of Barbarossa’, War in History, 11 (2004), pp. 88–100 for recent versions of the 5 May speech.

36. F?rster and Mawdsley, ‘Hitler and Stalin’, pp. 101–2.

37. V. A. Nevezhin ‘The Making of Propaganda concerning USSR Foreign Policy, 1939–1941’, in N. Rosenfeldt, J. Jensen and E. Kulavig (eds) Mechanisms of Power in the Soviet Union (London, 2000), pp. 159–60; Nekrich, Pariahs, Partners, p. 241; F?rster and Mawdsley, ‘Hitler and Stalin’, pp. 86–7 for the reaction to the 5 May speech.

38. Nekrich, Pariahsy Partners, pp. 228–9.

39. Glantz, Stumbling Colossus, pp. 239–43.

40. G. F. Krivosheev Soviet Casualties and Combat Losses in the Twentieth Century (London, 1997), p. 98; R. Stolfi Hitler’s Panzers East: World War II Reinterpreted (Norman, Okl., 1991), pp. 88–9; A. G. Chor’kov ‘The Red Army during the Initial Phase of the Great Patriotic War’, in Wegner, From Peace to War, p. 416.

41. For details see D. M. Glantz Before Stalingrad: Barbarossa – Hitler’s Invasion of Russia 1941 (Stroud, 2003), chs 7–8; Trevor-Roper, Hitler’s War Directives, pp. 152–5, Directive no. 35, 6 September 1941.

42. J. Toland Adolf Hitler (London, 1976), pp. 684–5.

43. V. P. Yampolsky (ed.) Organy Gosudarstvennoi Bezopasnosti SSSR v Velikoi Otechestvennoi voine (Moscow, 2000), vol. ii, pp. 98–104.

44. Yampolsky, Organy, p. 107.

45. D. Volkogonov Stalin: Triumph and Tragedy (London, 1991), pp. 434–5; G. A. Bordiugov The Popular Mood in the Unoccupied Soviet Union’, in R. Thurston and B. Bonwetsch (eds) The People’s War: Responses to World War II in the Soviet Union (Chicago, 2000), pp. 58–9; M. M. Gorinov ‘Muscovites’ Moods, 22 June 1941 to May 1942’, in Thurston and Bonwetsch, People’s War, pp. 123–4; J. Barber ‘The Moscow Crisis of October 1941’, in J. Cooper, M. Perrie and E. A. Rees (eds) Soviet History 1917–1953: Essays in Honour ofR.W. Davies (London, 1995), pp. 201–18.

46. M. Cooper The German Army 1933–1945 (London, 1978), p. 344.

47. Alt, ‘Die Wehrmacht’, p. 111.

48. Kriegstagebuch des Oberkommandos der Wehrmacht 5 vols (Frankfurt am Main, 1961–3), vol. i, pp. 1120–21; Soviet fi gures calculated from J. Erickson ‘Soviet War Losses’, in J. Erickson and D. Dilks (eds) Barbarossa: the Axis and the Allies (Edinburgh, 1994), pp. 264–5.

49. E. Zaleski Stalinist Planning for Economic Growth 1933–1952 (London, 1980), p. 291; S. Linz ‘World War II and Soviet Economic Growth, 1940–1953’, in S. Linz (ed.) The Impact of World War II on the Soviet Union (Totowa, NJ, 1985)” p. 13.

50. W. S. Dunn The Soviet Economy and the Red Army 1930–1945 (London, 1995), p. 195.

51. Linz, ‘Soviet Economic Growth’, p. 18; Imperial War Museum, London, FD 3056/49 ‘Statistical Material on the German Manpower Position During the War’, 31 July 1945. These fi gures are based on the annual labour balances produced by the

Reich Statistical Offi ce. The German manpower fi gure includes those classifi ed as ‘handworkers’ as well. Industrial wage-earners numbered 8.37 million in 1942.

52. S. R. Lieberman ‘Crisis Management in the USSR: The Wartime System of Administration and Control’, in Linz, Impact of World War II, pp. 60–61.

53. Zaleski, Stalinist Planning, pp. 287–8; M. Harrison Soviet Planning in Peaceand War, 1938–1945 (Cambridge, 1985), pp. 94–9; Lieberman, ‘Crisis Management’, pp. 60–66.

54. Zaleski, Stalinist Planning, pp. 286, 289–90.

55. Zaleski, Stalinist Planning, p. 317; M. Harrison ‘The Soviet Union: the defeated victor’, in M. Harrison (ed.) The Economics of World War II: Six great powers in international comparison (Cambridge, 1998), pp. 275–8.

56. Linz, ‘Soviet Economic Growth’, p. 20; Harrison, ‘The Soviet Union’, p. 286.

57. F. Kagan ‘The Evacuation of Soviet Industry in the Wake of Barbarossa: a Key to Soviet Victory’, Journal of Slavic Military Studies, 8 (1995), pp. 389–406; G. A. Kumanev ‘The Soviet Economy and the 1941 Evacuation’, in J. L. Wieczynski (ed.) Operation Barbarossa: The German Attack on the Soviet Union, June 22 1941 (Salt Lake City, 1993), pp. 161–81, 189.

58. Linz, ‘Soviet Economic Growth’, p. 17 on investment; on schools M. Hindus Russia Fights On (London, 1942), pp. 63–4; W. Moskoff The Bread of Affl iction: The Food Supply in the USSR during World War II (Cambridge, 1990), p. 83.

59. Linz, ‘Soviet Economic Growth’, pp. 19–20; J. Barber and M. Harrison The Soviet Home Front 1941–1945 (London, 1991), pp. 147–52 on labour mobilization. On rationing Zaleski, Stalinist Planning, pp. 328–30; Moskoff, Bread of Affl iction, pp. 143–55; Barber and Harrison, Soviet Home Front, pp. 214–15 for ration levels in 1944.

60. Zaleski, Stalinist Planning, pp. 333, 336–7; Moskoff, Bread of Affl iction, pp. 108–9, 175.

61. Moskoff, Bread of Affl iction, pp. 136–42.

62. A. Nove ‘The peasantry in World War II’, in Linz, Impact of World War II, pp. 79–84.

63. Zaleski, Stalinist Planning, pp. 337–40.

64. B. V. Sokolov ‘Lend Lease in Soviet Military Efforts 1941–1945’, Journal of Slavic Military Studies, 7 (1994), pp. 567–8.

65. Sokolov, ‘Lend Lease’, pp. 570–81; V. Vorsin ‘Motor Vehicle Transport Deliveries Through “Lend-Lease”’, Journal of Slavic Military Studies, 10 (1997), pp. 164, 172–3; H. P. van Tuyll Feeding the Bear: American Aid to the Soviet Union 1941–1945 (New York, 1989), pp. 156–7.

66. U. Herbert Fremdarbeiter: Politik und Praxis des ‘Ausl?nder-Einsatzes’ in der Kriegswirtschaft des Dritten Reiches (Berlin, 1985), pp. 270–72.

67. The term was used by Rolf Wagenf?hr, a Reich Statistical Offi ce offi cial, when he wrote a history of the German war economy for the Allies in 1945. See IWM, FD 3057/49 FIAT Report 1312 ‘Economic History of the Second World War’, pp. 6–8.

68. Hitler’s plan in IWM, MI 14/521 (Part I) ‘Munitionslieferung im Weltkrieg’; War Economy decree Reichsgesetzblatt 1939, Part I, p. 1609 ‘Kriegswirtschaftsverordnung’, 4 September 1939. Total war references in Bundesarchiv-Berlin R2501/7132, Reichsbank, notes for a speech by Director Lange, November 1941; R2501/7041, Report of speech by Reichsbank President 2 February 1940, p. 2.

69. R. J. Overy War and Economy in the Third Reich (Oxford, 1994), pp. 275–81; Soviet comparison in Harrison, ‘The Soviet Union’, p. 291.

70. Overy, War and Economyp, p. 352.

71. IWM, EDS Mi 14/433 (fi le 2), F?hrer decree ‘Vereinfachung und Leistungssteigerung unserer R?stungsproduktion’, 3 December 1941, p. 1.

72. IWM AL/1571, Col. Thomas, ‘Aktennotiz ?ber Besprechung mit Minister Speer, 3 March 1942’, p. 1.

73. Overy, War and Economy, pp. 356–64.

74. D. Winkler Frauenarbeit im ‘Dritten Reich’ (Hamburg, 1977), pp. 196–8; S. Bajohr Die H?lfte der Fabrik: Geschichte der Frauenarbeit in Deutschland 1914 bis 1945 (Marburg, 1979), p. 252; R. Wagenf?hr Die deutsche Industrie im Kriege (Berlin, 1963), pp. 145–7; F. Wunderlich Farm Labor in Germany 1810–1945 (Princeton, NJ, 1961), pp. 297–9; on part time work IWM Box S368, Report 69, p. 5. See too E. Hancock ‘Employment in Wartime: the experience of German women during the Second World War’, War & Society, 12(1994), pp.43–68.

75. On rationing see Overy, War and Economy, pp. 170–71, 282–4; H. Focke and U. Reimer Alltag unterm Hakenkreuz: Wie die Nazis das Leben der Deutschen ver?nderten (Hamburg, 1980), pp. 179–81.

76. L. Maks Russia by the Back Door (London, 1954), p. 169.

77. C. Simmons and N. Perlina Writing the Siege of Leningrad: Women’s diaries, memoirs and documentary prose (Pittsburgh, 2002), p. 23, diary of Liubov Shaporina, 12 September 1941.

78. Simmons and Perlina, Siege of Leningrad, p. 60, diary of Anna Likhacheva, 16 May, 1942; p. 50, diary of Vera Kostrovitsknia [n.d.].

79. Simmons and Perlina, Siege of Leningrad, pp. 30–31, diary entry, 8 March 1942.

80. See O. Bartov The Eastern Front 1941–1945: German Troops and the Barbarization of Warfare (New York, 1985).

81. See in general T. Schulte The German Army and Nazi Policies in Occupied Russia (Oxford, 1989); H. Heer Tote Zonen: Die deutsche Wehrmacht an der Ostfront (Hamburg, 1999); H. Heer and K. Naumann (eds) Vernichtungskrieg, Verbrechen der Wehrmacht 1941–1944 (Hamburg, 1995). On the debate over Wehrmacht criminality K. H. Pohl ‘“Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941–1944’, in K. H. Pohl (ed.) Wehrmacht und Vernichtungspolitik. Milit?r im nationalsozialistischen System (G?ttingen, (1999), pp. 141–60.

82. Uebersch?r and Wette, ‘Unternehmen Barbarossa’, p. 107; F?rster and Mawdsley, ‘Hitler and Stalin’, pp. 70–78 for text of notes of the speech.

83. J. F?rster ‘Operation Barbarossa as a War of Conquest and Annihilation’, in Boog et ah, Germany and the Second World War: Vol IV, p. 485.

84. Schulte, The German Army, pp. 321–2.

85. F?rster, ‘Operation Barbarossa’, p. 514.

86. F?rster, ‘Operation Barbarossa’, p. 510.

87. H.-H. Wilhelm (ed.) Rassenpolitik und Kriegf?hrung: Sicherheitspolizei und Wehrmacht in Polen und der Sowjetunion

(Passau, 1991), p. 140, ‘Barbarossa-Studie’, Generaloberst Hoepner, 2 May 1941.

88. F?rster, ‘Operation Barbarossa’, pp. 492, 500.

89. E. Hesse Der sowjetrussische Partisanenkrieg 1941 bis 1944 (G?ttingen, 1969), p. 36; F?rster, ‘Operation Barbarossa’, p. 504.

90. Schulte, German Army, p. 317.

91. Schulte, German Army, pp. 319–20; Wilhelm, Rassenpolitik, p. 138, General von K?chler, lecture to divisional commanders,

25 April 1941; F?rster, ‘Operation Barbarossa’, p. 516. See too G.K. Koschorrek Blood Red Snow: The Memoirs of a German Soldier on the Eastern Front (London, 2002), pp. 67–9.

92. K. Reddemann (ed.) Zwischen Front und Heimat: Der Briefwechsel des m?nsterischen Ehepaares Agnes und Albert Neuhaus 1940–1944 (M?nster, 1996) p. 227, letter from Albert Neuhaus, 30 June 1941.

93. Koschorrek, Blood Red Snow, p. 64.

94. Stalin, War of Liberation, pp. 14–16.

95. Stalin, War of Liberation, p. 30.

96. A. Sella The Value of Human Life in Soviet Warfare (London, 1992), pp. 100–102; Volkogonov, Triumph and Tragedy, p. 430 for story of Yakov.

97. R. Bidlack ‘Survival Strategies in Leningrad during the First Year of the Soviet-German War’, in Thurston and Bonwetsch, People’s War, pp. 86–7.

98. Pravda, 17 August, 30 August 1942; A. Werth Russia at War 1941–1945 (London, 1964), p. 414; A. Weiner Making Sense of War: the Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution (Princeton, NJ, 2001), pp. 162–3.

99. G. Geddes Nichivo: Life, Love and Death on the Russian Front (London, 2001), p. 40; on German treatment of their own soldiers see M. Messerschmidt ‘Deserteure im Zweiten Weltkrieg’, in W. Wette (ed.) Deserteure der Wehrmacht: Feiglinge – Opfer – Hoffnungstr?ger (Essen, 1995), pp. 61–2; O. Hennicke and F. W?llner ‘?ber die barbarischen Vollstreckungsmethoden von Wehrmacht und Justiz im Zweiten Weltkrieg’, in Wette, Deserteure, pp. 80–81.

100. Koschorrek, Blood Red Snow, p. 69; see too J. Stieber Against the Odds: Survival on the Russian Front 1944–1945 (Dublin, 1995), pp. 18–19.

101. Koschorrek, Blood Red Snow, p. 275; E. Bessonov Tank Rider: into the Reich with the Red Army (London, 2003), p. 118; Stieber, Against the Odds, pp. 169–70.

102. A. Streim Sowjetische Gefangenen in Hitlers Vernichtungskrieg: Berichte und Dokumente (Heidelberg, 1982), p. 175; C. Streit ‘Die sowjetische Kriegsgefangenen in den deutschen Lagern’, in D. Dahlmann and G. Hirschfeld (eds) Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999), pp. 403–4. See more recently C. Hartmann ‘Massensterben oder Massen Vernichtung? Sowjetische Kriegsgefangenen im “Unternehmen Barbarossa”’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 49 (2001).

103. Russkii Arkhiv 13: Nemetskii Voennoplennye v SSSR (Moscow, 1999), Part I, p. 9.

104. Russkii Arkhiv 13, Part I, p. 17, document 1, Molotov to International Red Cross, 27 June 1941. For Hitler’s views see Toland Adolf Hitler, p. 685. See too C. Streit ‘Die Behandlung der verwundeten sowjetischen Kriegsgefangenen’, in Heer and Naumann, Vernichtungskrieg, pp. 78–91.

105. Hartmann, ‘Massensterben oder Massenvernichtung?’, p. 157.

106. Hartmann, ‘Massensterben oder Massenvernichtung?’, p. 158; Herbert, Fremdarbeiter, pp. 148–9.

107. Hartmann, ‘Massensterben oder Massenvernichtung?’, p. 158.

108. Herbert, Fremdarbeiterp, p. 136.

109. S. Karner Im Archipel GUPVI: Kriegsgefangenschaft und Internierung in der Sowjetunion 1941–1956 (Vienna, 1995), pp. 90–94, 194; Russkii Arkhiv 13, Part 2, pp. 69, 76, 159–60.

110. Karner, Archipel GUPVI, pp. 94–104, 195; Russkii Arkhiv 13, Part 2, pp. 171–9, 265–74; R. J. Overy Russia’s War (London, 1998), pp. 297–8.

111. Heer, Tote Zonen, p. 101.

112. C. Streit ‘Partisans – Resistance – Prisoners of War’, in Wieczynski, Operation Barbarossa, p. 271.

113. H. Heer ‘Die Logik des Vernichtungskrieges: Wehrmacht und Partisanenkampf’, in Heer and Naumann, Vernichtungskrieg, pp. 112–13.

114. Hesse, Partisanenkrieg, pp. 178–80; L. Grenkevich The Soviet Partisan Movement 1941–1944 (London, 1999), pp. 77–9; Wehrmachtsverbrechen: Dokumente aus sowjetischen Archiven ed. L. Besymensky (Cologne, 1997), p. 116, OKW Befehl,

16 December, 1942; K.-M. Mallmann “‘Aufger?umt und abgebrannt”: Sicherheitspolizei und “Bandenkampf” in der besetzten Sowjetunion’, in G. Paul and K.-M. Mallmann (eds) Die Gestapo im Zweiten Weltkrieg: Heimatfront und besetztes Europa (Darmstadt, 2000), pp. 506–7.

115. J. A. Armstrong (ed.) Soviet Partisans in World War II (Madison, Wise. 1964), pp. 98–103, 662; Grenkevich, Soviet Partisan Movement, pp. 92–3.

116. Geddes, Nichiv?, pp. 87–95.

117. Mallmann, ‘Sicherheitspolizei und “Bandenkampf”’, p. 503.

118. T. Anderson ‘Incident at Baranivka: German Reprisals and the Soviet Partisan Movement in the Ukraine, October-December 1941’, Journal of Modern History, 71 (1999), pp. 611–13.

119. K. Lutzel Deutsche Soldaten – nationalsozialistischer Krieg? Kriegserlebnis und Kriegserfahrung (Paderborn, 1998), p. 184.

120. Mallmann, ‘Sicherheitspolizei und “Bandenkampf”’, pp. 513–14; see too B. Shepherd ‘The Continuum of Brutality: Wehrmacht

Security Divisions in Central Russia, 1942’, German History, 21 (2003), pp. 60–63.

121. R. Rhodes Masters of Death: the SS Einsatzgruppen and the Invention of the Holocaust (New York, 2002), pp. 219–20.

122. Public Record Offi ce, London, WO 311/45, letter from Judge-Advocate General Western Command Branch to Military Dept., Judge-Advocate General’s offi ce, 1 May 1945, p. 1.

123. See for example M. Mazower ‘Military Violence and National Socialist Values: The Wehrmacht in Greece 1941–1944’, Past & Present, 134 (1992), pp. 129–58; W. Manoschek ‘The Extermination of Jews in Serbia’, in U. Herbert (ed.) National Socialist Extermination Policies: Contemporary German Perspectives and Controversies (Oxford, 2000), pp. 163–85.

124. Gorinov, ‘Muscovites’ Moods’, p. 119.

125. Weiner, Making Sense of War, pp. 172–3.

126. Weiner, Making Sense of War, pp. 177–9.

127. S. Bialer (ed.) Stalin and his Generals: Soviet Military Memoirs of World War II (New York, 1969), pp. 140–41, 143–8.

128. Soviet fi gures in Harrison, The Soviet Union’, p. 285. The armed forces employed 7.1 million in 1941, 11.3 million in 1942, 11.9 million in 1943 and 12.2 million in 1944. German fi gures from H.-U. Thamer Verf?hrung und Gewalt: Deutschland 1933–1945 (Berlin, 1986), p. 718. The numbers conscripted by 1942 were 9.4 million, 1943 11.2 million, 1944 12.4 million.

129. Krivosheev, Soviet Casualties, pp. 85–91.

130. Sokolov, The Cost of War’, pp. 175–6, 187.

131. Bessonov, Tank Rider, p. 44; W. S. Dunn Hitler’s Nemesis: the Red Army 1933–1945 (Westport, Conn., 1994), pp. 62–4; R. Thurston ‘Cauldrons of Loyalty and Betrayal: Soviet Soldiers’ Behaviour 1941 and 1945’, in Thurston and Bonwetsch, People’s War, pp. 239–40; J. Erickson ‘Red Army Battlefi eld Performance, 1941–45: the System and the Soldier’, in P. Addison and A. Calder (eds) Time to Kill: the Soldier’s Experience of War in the West, 1939–1945 (London, 1997), pp. 237–41, 247–8.

132. On the Soviet balance between men and military equipment see J. Sapir The Economics of War in the Soviet Union during World War II’, in I. Kershaw and M. Lewin (eds) Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison (Cambridge, 1997), pp. 219– 21; S. J. Zaloga and J. Grandsen Soviet Tanks and Combat Vehicles in World War II (London, 1984), pp. 146–9, 160–62. On Germany’s capital-manpower ratio see, for example, R. L. di Nardo Mechanized Juggernaut or Military Anachronism: Horses and the German Army in World War II (London, 1991), pp. 37–56, 92–7; R.M. Orgorkiewicz Armoured Forces: a history of armoured forces and their vehicles (London, 1970), pp. 74–9. In general O. Bartov Hitler’s Army: Soldiers, Nazis and War in the Third Reich (Oxford, 1991), ch. 2.

133. Ogorkiewicz, Armoured Forces, pp. 123–4; Zaloga and Grandsen, Soviet Tanksy pp. 146–9, 160–62.

134. V. Hardesty Red Phoenix: the Rise of Soviet Air Power 1941–1945 (London, 1982), pp. 83–8; M. O’Neill The Soviet Air Force, 1917–1991’, in R. Higham and F. W. Kagan (eds) The Military History of the Soviet Union (New York, 2002), pp. 159–62.

135. van Tuyll, Feeding the Bear, pp. 156–7; J. Beaumont Comrades in Arms: British Aid to Russia, 1941–1945 (London, 1980), pp. 210–12.

136. D. R. Beachley ‘Soviet Radio-Electronic Combat in World War IF, Military Review, 61 (1981), pp. 67–8.

137. Koschorrek, Blood Red Snow, p. 64.

138. D. Kahn Hitler’s Spies: German Military Intelligence in World War II (New York, 1978), pp. 440–41.

139. Liebermann, ‘Crisis Management’, pp. 61–6; Bialer, Stalin and his Gen-erals, pp. 352–4, 350–51.

140. See P. Schramm Hitler the Man and the Military Leader (London, 1972), pp. 194–205, Appendix II ‘Memorandum on Hitler’s Leadership, 1946’ by Col. A. JodI; W. Warlimont The German High Command during World War IP, in D. Detweiler (ed.) World War II German Military Studies (24 vols, New York, 1979) vol. vi, pp. 6–59. On the record of his meetings on technical and economic issues see W. A. Boelcke (ed.) Deutschlands R?stungim Zweiten Weltkrieg: Hitlers Konferenzen mit Albert Speer (Frankfurt am Main, 1969); IWM, Box S363, Kartei des Technischen Amtes, 1941–4, pp. 1–24: ‘Liste von R?stungs-Besprechungen bei Adolf Hitler, 1940–1945’.

141. B. Bonwetsch ‘Stalin, the Red Army, and the “Great Patriotic War”’ in Kershaw and Lewin, Stalinism and Nazism, pp. 203–6; Overy, Russia’s War, pp. 187–90.

142. National Archives, College Park, MD, RG332 USSBS, interview 62, Col-Gen. A. Jodl, 29 June 1945, pp. 6–7.

143. H. Trevor-Roper (ed.) Hitler’s Table Talk, 1941–1944 (London, 1973), p. 340, 26–27 February 1942.

144. NA, RG332, Jodl interview p. 3.

145. Trevor-Roper, Hitler’s Table Talk, p. 82, 21–22 October 1941. See too the remark recalled in T. Junge Until the fi nal Hour: Hitler’s Last Secretary (London, 2003), p. 83. Hitler wanted to’never see any more offi cers’ after the war: They’re all stubborn and thick-headed, prejudiced and set in their ways.’

146. Bonwetsch, ‘Stalin, the Red Army’, p. 203; E. O’Ballance The Red Army (London, 1964), p. 179.

147. M. Fainsod How Russia is Ruled (Cambridge, Mass., 1967), pp. 269, 480–1; T. H. Rigby Communist Party Membership in the USSR 1917–1967 (Princeton, NJ, 1968), pp. 249–6.

148. A. W. Zoepf Wehrmacht zwischen Tradition und Ideologie: Der NS F?hrungsoffi zier im Zweiten Weltkrieg (Frankfurt am Main, 1988), pp. 35–9.

149. H. Heiber and D. M. Glantz (eds) Hitler and his Generals: Military Conferences 1942–1945 (London, 2002), p. 386; J. F?rster ‘Ludendorff and Hitler in Perspective: The Battle for the German Soldier’s Mind, 1917–1944’, War in History, 10 (2003), pp. 329–31.

150. Heiber and Glantz, Hitler and his Generals, pp. 393, 396, meeting of 7 January 1944.

151. Koschorrek, Blood Red Snow, pp. 275–6, 278–9.

152. F?rster, ‘Ludendorff and Hitler’, p. 333.

153. Koschorrek, Blood Red Snow, pp. 305–6.

154. Koschorrek, Blood Red Snow, p. 311.

155. Stalin, War of Liberation, p. 23, speech of 7 November 1941.

156. See the many examples of popular enthusiasm in D. Loza (ed.) Fighting for the Soviet Motherland: Recollections from the Eastern Front (Lincoln, Nebr., 1998); on propaganda J. Barber ‘The Image of Stalin in Soviet Propaganda and Public Opinion during World War 2’, in J. Garrard and C. Garrard (eds) World War 2 and the Soviet People (London, 1993), pp. 38–48; J. Brooks Thank You, Comrade Stalin: Soviet Public Culture from Revolution to Cold War (Princeton, NJ, 2000), pp. 165–84; D. Brandenberger National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity (Cambridge, Mass., 2002), pp. 161–80.

157. Loza, Fighting for the Soviet Motherland, pp. 220–21, appdx B. ‘Order of the People’s Commissar of Defense, no. 227’, 28 July 1942.

158. Erickson, ‘Soviet Losses’, p. 262. Figure of those condemned to death in review by E. Mawdsley, War in History, 4 (1997), p. 230.

159. Gorinov, ‘Muscovites’ Moods’, p. 126.

160. A. R. Dzeniskevich ‘The Social and Political Situation in Leningrad in the First Months of the German Invasion: the Social Psychology of the Workers’, in Thurston and Bonwetsch, Peopled War, pp. 77–9.

161. Bordiugov, ‘Popular Mood’, pp. 59–60.

162. Bordiugov, ‘Popular Mood’, p. 68.

163. B. Bonwetsch ‘War as a “Breathing Space”: Soviet Intellectuals and the “Great Patriotic War”’, in Thurston and Bonwetsch, People’s War, p. 146.

164. Wehrmachtsverbrechen, p. 20.

165. Lochner, Goebbels Diaries, pp. 4–5, entry for 22 January 1942.

166. Lochner, Goebbels Diaries, p. 320, entry for 25 July 1943.

167. Z. Zeman Nazi Propaganda (Oxford, 1968), pp. 165–6.

168. J. Hermand Der alte Traum von neuen Reich: V?lkische Utopien und NS (Frankfurt am Main, 1988), p. 341.

169. Hermand, alte Traum von Reich, p. 342.

170. Genoud, Hitlefs Testament, p. 89.

171. P. Winterton Report on Russia (London, 1945), pp. 108–12.

172. Weiner, Making Sense of War, p. 37.

Глава 13

1. A. Hitler Mein Kampf’(ed. D. C. Watt, London, 1969), pp. 353–4.

2. F. Hirsch ‘Race without the Practice of Racial Polities’, Slavic Review, 61 (2002), pp. 30–31.

3. J. O. Pohl Ethnic Cleansing in the USSR, 1937–1949 (Westport, Conn., 2002), p. 33; M. Parrish The Lesser Terror: Soviet State Security 1939–1953 (Westport, Conn., 1996), pp. 100–03.

4. I. Fleischhauer ‘“Operation Barbarossa” and the Deportation’, in I. Fleischhauer and B. Pinkus The Soviet Germans: Past and Present (London, 1986), pp. 78–80.

5. Fleischhauer, ‘Deportation’, p. 80.

6. Pohl, Ethnic Cleansing, pp. 42–4; V. Tolz ‘New Information about the Deportations of Ethnic Groups in the USSR during World War 2’, in J. Garrard and C. Garrard (eds) World War 2 and the Soviet People (London, 1993), pp. 161–5.

7. Pohl, Ethnic Cleansing, pp. 29–30; T. Martin ‘The Origins of Soviet Ethnic Cleansing’, Journal of Modern History, 70 (1998), pp. 853–5.

8. Fleischhauer, ‘Deportation’, pp. 78–9; Martin, ‘Soviet Ethnic Cleansing’, p. 853.

9. Pohl, Ethnic Cleansing, p. 56.

10. M. Burleigh Germany Turns Eastwards: a Study of Ostforschung in the Third Reich (Cambridge, 1988), pp. 16–17; Martin, ‘Soviet Ethnic Cleansing’, p. 836.

11. I. Heinemann ‘Rasse, Siedlung, deutsches Blut’: Das Rasse– & Siedlungshauptamt der SS und die rassenpolitische Neuordnung Europas (G?ttingen, 2003), pp. 1909–91, 449.

12. Fleischhauer, ‘Deportation’, p. 83.

13. Pohl, Ethnic Cleansing, p. 44; Fleischhauer, ‘Deportation’, pp. 86–7.

14. Heinemann, ‘Rasse, Siedlung’, pp. 260–61; I. Fleischauer ‘The Ethnic Germans under Nazi Rule’, in Fleischhauer and Pinkus, The Soviet Germans, pp. 95–6; J. Connelly ‘Nazis and Slavs: From Racial Theory to Racist Practice’, Central European History, 32 (1999), pp. 15–19.

15. Heinemann, ‘Rasse, Siedlung, pp. 449–50.

16. Pohl, Ethnic Cleansing, p. 60.

17. T. R. Weeks ‘National Minorities in the Russian Empire, 1897–1917’, in A. Geifman (ed.) Russia under the Last Tsar: Opposition and Subversion 1894–1917 (Oxford, 1999), pp. 112–14, 117–21; A. Renner ‘Defi ning a Russian Nation: Mikhail Katkov and the “Invention” of National Polities’, Slavonic and East European Review, 81 (2003), pp. 661–5; G. Hosking and R. Service (eds) Russian Nationalism Past and Present (London, 1998), pp. 2–3; A. N. Sakharov ‘The Main Phases and Distinctive Features of Russian Nationalism’, in Hosking and Service, Russian Nationalism, pp. 14–15; D. G. Rowley ‘Imperial versus national discourse: the case of Russia’, Nations and Nationalism, 6 (2000), pp. 23–35.

18. S. Avineri ‘Marxism and Nationalism’, Journal of Contemporary History, 26 (1991), pp. 630–39.

19. J. Smith The Bolsheviks and the National Question 1917–1923 (London, 1999), p. 240.

20. G. Simon ‘Nationsbildung und “Revolution von oben”: Zur neuen sowjetischen Nationalit?tenpolitik der dreissiger Jahre’, Geschichte und Gesellschaft, 8 (1992), p. 46; B. Chiclo ‘Histoire de la formation des territoires autonomes chez les peoples turco-mongols de siberie’, Cahiers du monde russe, 28 (1987), pp. 390–92.

21. M. M. Feinstein ‘Deutschland ?ber alles? The National Anthem Debate in the Federal Republic of Germany’, Central European History, 33 (2000), pp. 506–9.

22. G. H. Herb Under the Map of Germany: Nationalism and Propaganda 1918–1945 (London, 1997), pp. 136–9.

23. A. Kolnai The War Against the West (London, 1938), p. 394.

24. S. Vopel ‘Radikaler, v?lkischer Nationalismus in Deutschland 1917–1933’, in H. Timmermann (ed.) Nationalismus und Nationalbewegung in Europa 1914–1945 (Berlin, 1999), pp. 162–75.

25. J. Stalin Works (13 volumes, Moscow, 1952–55), vol. ii, pp. 303–7, ‘Marxism and the National Question’, January 1913.

26. Stalin, Works, vol. ii, p. 321.

27. Stalin, Works, vol. ii, p. 296, ‘On the Road to Nationalism: a Letter from the Caucasus’, 12 January 1913.

28. Stalin, Works, vol. ii, pp. 322, 359, 375–7.

29. E. Koutaissoff ‘Literacy and the Place of Russian in the Non-Slav Republics of the USSR’, Soviet Studies, 3 (1951), p. 115. Stalin formulated the phrase in a speech given on 18 May 1925.

30. Stalin, Works, vol. vi, p. 153, ‘Foundations of Leninism’, April 1924.

31. Stalin, Works, vol. vi, p. 109.

32. G. Simon Nationalism and Policy Toward the Nationalities in the Soviet Union (Boulder, Colo., 1991), p. 248; Y. Slezkine ‘The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism’, Slavic Review, 53 (1994), p. 437; see too P. Skalnik ‘Soviet etnografi ia and the nation(alities) question’, Cahiers du monde russe, 31 (1990), pp. 183–4.

33. Hitler, Mein Kampf, p. 348; A. Hitler, The Secret Book (ed. T. Taylor, New York, 1961), pp. 6, 29, 44; Stalin’s remark in Slezkine, The USSR as Communal Apartment’, p. 445.

34. Hitler, Mein Kampf, pp. 299, 339–40.

35. Hitler, Secret Book, p. 29.

36. Hitler, Mein Kampf, pp. 271–7; Hitler, Secret Book, pp. 212–13.

37. W. Maser (ed.) Hitler’s Letters and Notes (New York, 1974), p. 221; Hitler, Mein Kampf, p. 273.

38. Hitler, Mein Kampf, p. 355.

39. H. C. D’Encausse The Great Challenge: Nationalities and the Bolshevik State 1917–1930 (New York, 1992), pp. 135–7, 217; Simon, Nationalism and Policy, pp. 23–4.

40. F. Hirsch The Soviet Union as a Work-in-Progress: Ethnographers and the Category Nationality in the 1926, 1937 and 1939 Censuses’, Slavic Review, 56 (1997), pp. 251–64.

41. S. Crisp ‘Soviet Language Planning 1917–1953’, in M. Kirkwood Language Planning in the Soviet Union (London, 1989), pp. 26–7.

42. Simon, Nationalism and Policy, p. 50.

43. Koutaissoff, ‘Literacy and the Place of Russian’, pp. 120–21.

44. S. L. Guthier The Belorussians: National Identifi cation and Assimilation 1897–1970: Part T, Soviet Studies, 29 (1977), p. 55.

45. Stalin, Works, vol. ii, p. 376.

46. J. Smith The Education of National Minorities: the Early Soviet Experience’, Slavonic and East European Review, 75 (1997), p. 302; Y. Bilinsky ‘Education and the Non-Russian Peoples in the USSR, 1917–1967: an Essay’, Slavic Review, 27 (1968), pp. 419–20.

47. Simon, Nationalism and Policy, p. 240; Crisp, ‘Soviet Language Planning’, p. 38; I. Baldauf ‘Some Thoughts on the Making of the Uzbek Nation’, Cahiers du monde russe, 32 (1991), pp. 86–9.

48. G. O. Liber Soviet Nationality Policy, Urban Growth, and Identity Change in the Ukrainian SSR 1923–1935 (Cambridge, 1992), p. 187.

49. Liber, Soviet Nationality Policy, appendix 14.

50. Martin, ‘Soviet Ethnic Cleansing’, pp. 842–4.

51. Simon, ‘Nationsbildung und “Revolution von oben”’, pp. 233–4, 247–9.

52. Hirsch, The Soviet Union as a Work-in-Progress’, pp. 271–4.

53. Royal Institute of International Affairs Nationalism (London, 1939), p. 78.

54. Crisp, ‘Soviet Language Planning’, pp. 28–9; Bilinsky, ‘Education and the Non-Russian Peoples’, p. 428; Koutaissoff, ‘Literacy and the Place of Russian’, p. 114; Simon, Nationalism and Policy, pp. 150–51.

55. Details in Simon, Nationalism and Policy, pp. 142–5.

56. Simon, Nationalism and Policy, pp. 144–5, 148.

57. Royal Institute of International Affairs, Nationalism, p. 74; S. G. Simonsen ‘Raising “The Russian Question”: Ethnicity and Statehood – Russkie and Rossiya’, Nationalism and Ethnic Politics, 2 (1996), pp. 96–110. See too N. Lynn and V. Bogorov ‘Reimaging the Russian Idea’, in G. Herb and D. Kaplan (eds) Nested Identities: Nationalism, Territory and Scale (Lanham, Md, 1999)-> pp. 101–7; R. Szporluk ‘Nationalism and Communism: refl ections: Russia, Ukraine, Belarus and Poland’, Nations and Nationalism, 4 (1998), pp. 308–11.

58. Royal Institute of International Affairs, Nationalism, p. 79.

59. A. Powell ‘The Nationalist Trend in Soviet Historiography’, Soviet Studies, 2 (1950/1), pp. 373–5; D. Brandenberger National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the formation of Modern Russian National Identity 1931–1956 (Cambridge, Mass., 2002), pp. 71–6, 86–94.

60. M. Perrie ‘Nationalism and History: the Cult of Ivan the Terrible in Stalin’s Russia’, in Hosking and Service (eds), Russian Nationalism, pp. 107–13; K. E. Platt and D. Brandenberger Terribly Romantic, Terribly Progressive, or Terribly Tragic: Rehabilitating Ivan IV under I. V. Stalin’, Russian Review, 58 (1999), pp. 637–8.

61. R. Bergan Sergei Eisenstein: a Life in Confl ict (New York, 1997), pp. 296–306; see too D. Brandenberger ‘Soviet social mentalite and Russo-centrism on the eve of war’, Jahrbuch f?r die Geschichte Osteruropas, 44 (1996), pp. 388, 392–4.

62. R. Stites Russian Popular Culture: Entertainment and Society since 1900 (Cambridge, 1992) p. 57.

63. Royal Institute of International Affairs, Nationalism, p. 79; see too Lynn and Bogorov, ‘Reimaging the Russian Idea’, pp. 107–8.

64. Martin, ‘Soviet Ethnic Cleansing’, pp. 830–31, 837, 845–9.

65. N. Bugai The Deportation of Peoples in the Soviet Union (New York, 1996), pp. 28–31; Simon, Nationalism and Policy, pp. 199–200; Pohl, Ethnic Cleansing, pp. 9–19.

66. Martin, ‘Soviet Ethnic Cleansing’, pp. 853–7.

67. P. J. Duncan ‘Ukrainians’, in G. Smith (ed.) The Nationalities Question in the Soviet Union (London, 1990), pp. 96–7.

68. Simon, Nationalism and Policy, pp. 162–3.

69. W. Taubman Khrushchev: the Man and his Era (New York, 2002), p. 99.

70. Pohl, Ethnic Cleansing, pp. 1–3.

71. On Esperanto speakers see K. Sword (ed.) The Soviet Takeover of the Polish Eastern Provinces, 1939–1941 (London, 1991), appendix 3c ‘NKVD Instructions Relating to “Anti-Soviet Elements”’.

72. K. Sword Deportation and Exile: Poles in the Soviet Union, 1939–48 (London, 1994), pp. 25–7; J. Gross Revolution from

Abroad: the Soviet Conquest of Poland’s Western Ukraine and Western Belorussia (Princeton, NJ, 1988), pp. 193–4.

73. Tolz, ‘Deportations of Ethnic Groups’, p. 162.

74. Sword, Deportation and Exile, p. 22.

75. Pohl, Ethnic Cleansing, p. 5; Tolz, ‘Deportation of Ethnic Groups’, pp. 161–7; Bougai, Deportation of Peoples, passim.

76. Tolz, ‘Deportation of Ethnic Groups’, p. 164.

77. Tolz, ‘Deportation of Ethnic Groups’, p. 166.

78. N. Levin Paradox of Survival: the Jews in the Soviet Union since 1917 (2 vols, London, 1990), vol. i, pp. 477–9, 484.

79. Stalin, Works, vol. ii, pp. 307–8, 345, 359; J. Miller ‘Soviet Theory on the Jews’, in L. Kochan (ed.) The Jews in Soviet Russia since 1917 (Oxford, 1978), pp. 49–52.

80. J. B. Schechtman ‘The USSR, Zionism and Israel’, in Kochan, Jews in Soviet Russia, pp. 106–8.

81. Z. Gitelman ‘Soviet Jewry before the Holocaust’, in Z. Gitelman (ed.) Bitter Legacy: Confronting the Holocaust in the USSR (Bloomington, Ind., 1997), p. 5; B. Pinkus ‘La participation des minorities nationals extraterritoriales ? la vie politique et publique de l’Union Sovi?tique, 1917–1939’, Cahiers du monde russe, 36 (1995) pp. 299–300.

82. Schechtman, ‘The USSR, Zionism and Israel’, p. 118.

83. Gitelman, ‘Soviet Jewry’, p. 6; Smith, ‘Education of National Minorities’, p. 30; see too S. W. Baron The Russian Jew under Tsars and Soviets (2nd edn, New York, 1987), pp. 226–34.

84. M. Altshuler Soviet Jewry on the Eve of the Holocaust (Jerusalem, 1998), pp. 30, 146; Levin, Paradox of Survival, pp. 134–

43, 233; E. Lohr ‘The Russian Army and the Jews: Mass Deportations, Hostages, and Violence during World War P, Russian

Review, 60 (2001), p. 408 on the Pale.

85. Altshuler, Soviet Jewry, p. 146.

86. Levin, Paradox of Survival, pp. 275–6.

87. Altshuler, Soviet Jewry, p. 26.

88. C. Abramsky ‘The Biro-Bidzhan Project, 1927–1959’, in Kochan, Jews in Soviet Russia, pp. 70–71, 73–7.

89. B.-C. Pinchuk Shtetl Jews under Soviet Rule: Eastern Poland on the Eve of the Holocaust (London, 1990), pp. 55, 129–31.

90. Pinchuk, Shtetl Jews, p. 39.

91. Schechtman, ‘The USSR, Zionism and Israel’, p. 124.

92. S. Sebag Montefi ore Stalin: the Court of the Red Tsar (London, 2003), pp. 509–10; A. Vaksberg Stalin against the Jews (New York, 1994), pp. 159–81; Levin, Paradox of Survival, pp. 393–4.

93. For details see B. Pinkus The Jews of the Soviet Union: the History of a National Minority (Cambridge, 1993), pp. 142–50, 174–7; Y. Rapaport The Doctors’ Plot: Stalin’s Last Crime (London, 1991); J. Brent and V. Naumov Stalin’s Last Crime: the Plot against the Jewish Doctors, 1948–1953 (London, 2002).

94. A. Blakely Russia and the Negro (Washington DC, 1986), p. 101.

95. Hirsch, ‘Race without Racial Polities’, pp. 32–5; A. Weiner ‘Nothing but Certainty’, Slavic Review, 61 (2002), pp. 44–51. See for a different view E. D. Weitz ‘Racial Politics without the Concept of Race: Reevaluating Soviet Ethnic and National Purges’, Slavic Review, 61 (2002), pp. 1–29.

96. Hirsch, ‘Race without Racial Polities’, p. 36.

97. Akten zur deutschen ausw?rtigen Politik, Ser. D, vol. I (Baden-Baden, 1950), p. 25, ‘Niederschrift ?ber die Besprechung in der Reichskanzlei’, 5 November 1937.

98. S. Lauryssens The Man who Invented the Third Reich (Stroud, 1999), pp. 140, 146, 151.

99. J. W. Young Totalitarian Language: Orwell’s Newspeak and its Nazi and Communist Antecedents (Charlottesville, Va., 1991), p. 108.

100. M. Quinn The Swastika: Constructing the Symbol (London, 1994), pp. 21, 116, 130–33.

101. Feinstein, ‘Deutschland ?ber alles?’, pp. 506–9; J. W. Baird To Die for Germany: Heroes in the Nazi Pantheon (Bloomington, Ind., 1990), pp. 79–80, 264–5.

102. A. Kruck Geschichte des Alldeutschen Verbandes 1890–1939 (Wiesbaden, 1954), p. 216.

103. R.J. O’Neill The German Army and the Nazi Party 1933–1939 (London, 1966), p. 87.

104. Royal Institute of International Affairs, Nationalism, p. 78.

105. J. A. Leopold Alfred Hugenberg: The Radical Nationalist Campaign against the Weimar Republic (New Haven, Conn., 1977), pp. 149–63.

106. Kruck, Geschichte des Alldeutschen Verbandes, pp. 216–17.

107. Herb, Under the Map of Germany’, pp. 132–40.

108. F. L. Kroll Utopie als Ideologie: Geschichtsdenken und politisches Handeln im Dritten Reich (Paderborn, 1998), pp. 217–2.0; see too A. A. Kallis ‘To Expand or not to Expand? Territory, Generic Fascism and the Quest for an “Ideal Fatherland’”, Journal of Contemporary History, 38 (2003), pp. 237–60; J. Hermand Der alte Traum vom neuen Reich: V?lkische Utopien und Nationalsozialismus (Frankfurt am Main, 1988), pp. 321–33.

109. F. El-Tayeb ‘“Blood is a very special Juice”: Racialized Bodies and Citizenship in Twentieth-Century Germany’, International Review of Social History, 44 (1999), Supplement, pp. 149–53, 162.

110. E. Syring Hitler: seine politische Utopie (Frankfurt am Main, 1994), p. 210.

111. Vopel, ‘Radikaler, v?lkischer Nationalismus’, p. 164.

112. M. Dean The Development and Implementation of Nazi Denaturalization and Confi scation Policy up to the Eleventh Decree of the Reich Citizenship Law’, Holocaust and Genocide Studies, 16 (2002), pp. 218–20.

113. H. Kaden and L. Nestler (eds) Dokumente des Verbrechens: aus Akten des Dritten Reiches 1933–1945 (3 vols., Berlin, 1993), vol. i, pp. 60–62, Reichsb?rgergesetz, 15 September 1935; Gesetz zum Sch?tze des deutschen Blutes und der deutschen Ehre, 15 September 1935.

114. P. Weindling Health, Race and German Politics between National Unifi cation and Nazism 1870–1945 (Cambridge, 1989), p. 530; C. Lusane Hitler’s Black Victims (New York, 2002).

115. Dokumente des Verbrechens, vol. i, pp. 66–7, Erste Verordnung zum Reichsb?rgergesetz, 14 November 1935.

116. B. Miller-Lane (ed.) Nazi Ideology before 1933: A Documentation (Manchester, 1978), p. 115 from ‘Marriage Laws and the Principles of Breeding’; Heinemann, “Rasse, Siedlung, pp. 62–6; D. Bergen The Nazi Concept of “Volksdeutsche” and the Exacerbation of Anti-Semitism in Eastern Europe 1939–1945’, Journal of Contemporary History, 29 (1994), pp. 569–72 for details of the ‘Volksliste’.

117. Heinemann, ‘Rasse, Siedlung’, pp. 190–95.

118. Heinemann, ‘Rasse, Siedlung’, pp. 64–5; on the fi gures for those recorded, pp. 600–602.

119. Connelly, ‘Nazis and Slavs’, pp. 18–19; see too G. Bock ‘Gleichheit und Differenz in der nationalsozialistischen Rassenpolitik’, Geschichte und Gesellschaft, 19 (1993), pp. 277–310.

120. R. Lukes The Forgotten Holocaust: the Poles under German Occupation 1939–1944 (Lexington, Kty, 1986), p. 8; see too J. T. Gross Polish Society under German Occupation: the Generalgouvernement, 1939–1944 (Princeton, NJ., 1979), pp. 195–8 on German nationality policy.

121. Connelly, ‘Nazis and Slavs’, p. 10.

122. Lukes, Forgotten Holocaust, p. 8; G. Aly ‘Final Solution’: Nazi Population Policy and the Murder of the European Jews (London, 1999), pp. 108–13; Kroll, Utopie, p. 220. See too W. Pyta ‘“Menschen?konomie”: Das Ineinandergreifen von l?ndlicher Sozialraumgestaltung und rassenbiologischer Bev?lkerungspolitik im nationalsozialistischen Staat’, Historisches Zeitschrift, 273 (2001), pp. 31–94.

123. G. Lewy The Nazi Persecution of the Gypsies (Oxford, 2000), pp. 43–5, 47.

124. Lewy, Persecution of the Gypsies, pp. 52–3; E. Thurner National Socialism and Gypsies in Austria (Tuscaloosa, Ala., 1998), pp. 11–12.

125. Thurner, Gypsies in Austria, pp. 38–9.

126. Lewy, Persecution of the Gypsies, pp. 66–9.

127. G. Lewy ‘Gypsies and Jews under the Nazis’, Holocaust and Genocide Studies, 13 (1999), pp. 385–7.

128. Lewy, ‘Gypsies and Jews’, pp. 388–93.

129. B. D. Lutz and J. M. Lutz ‘Gypsies as victims of the Holocaust’, Holocaust and Genocide Studies, 9 (1995), p. 356.

130. Lewy, Persecution of the Gypsies, p. 43.

131. A. Elon The Pity of it All: a Portrait of Jews in Germany 1743–1933 (London, 2002), pp. 210, 378; O. Heilbronner ‘From Antisemitic Peripheries to Antisemitic Centres: The Place of Antisemitism in Modern German History’, Journal of Contemporary History, 35 (2000), pp. 560–75.

132. Elon, Pity of it All, p. 379; F. Nicosia The Third Reich and the Palestine Question (London, 1985), p. 212 for fi gures from 1932 onwards.

133. S. Haffner Defying Hitler: a memoir (London, 2002), pp. 121–2.

134. Bundesarchiv, Berlin R2501/6601, Reichsbank research department, ‘Bedenkliche wirtschaftliche Auswirkungen des Judenboykotts’, appendix, pp. 1–5.

135. V. Klemperer I Shall Bear Witness: the Diaries of Viktor Klemperer 1933–41 (London, 1998), p. 13.

136. S. Friedl?nder Nazi Germany and the Jews: the Years of Persecution 1933–1939 (London, 1997), pp. 27–9.

137. Friedl?nder, Nazi Germany and the Jews, p. 28; see too C. Koonz The Nazi Conscience (Cambridge, Mass., 2003), pp. 166–7.

138. H. Michaelis and E. Schraepler (eds) Ursachen und Folgen vom deutschen Zusammenbruch 1918 bis 1945 (Berlin, 1968), vol. xi, p. 605, Himler decree, 3 December 1938.

139. W. Benz (ed.) Die Juden in Deutschland 1933–1945: Leben unter nationalsozialistischer Herrschaft (Munich, 1988), p. 783.

140. Friedl?nder, Nazi Germany and the Jews, pp. 62–3; Nicosia, Third Reich and Palestine, pp. 41–9, 212; Benz, Juden in Deutschland, pp. 733, 738. Benz gives a fi gure of 168, 972 for May 1941 and 163, 696 for October that year.

141. Friedl?nder, Nazi Germany and the Jews, p. 177.

142. Friedl?nder, Nazi Germany and the Jews, pp. 242–6; B. F. Pauley Prom-Prejudice to Persecution: a History of Austrian Anti-Semitism (Chapel Hill, NC, 1992), pp. 284–97.

143. H. Mommsen Von Weimar nach Auschwitz. Zur Geschichte Deutschlands in der Weltkriegsepoche (Stuttgart, 1999), pp. 268–82.

144. Connelly, ‘Nazis and Slavs’, p. 33.

145. Maser, Hitler’s Letters and Notes, pp. 279–83; see too K.-U. Merz Das Schreckbild: Deutschland und der Bolschewismus 1917 bis 1921 (Frankfurt am Main, 1995), pp. 457–71 for Hitler’s view of the Jews in the early 1920s.

146. W. Treue ‘Hitlers Denkschrift zum Vier jahresplan 1936’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 3 (1955) pp. 204–5.

147. National Archives II (College Park, MD) RG 238, Jackson papers, Box 3, translation of letter from Robert Ley to Dr Pfl ?cker, 24 October 1945.

148. Friedl?nder, Nazi Germany and the Jews, pp. 3, 12.

149. National Archives, RG 238, Jackson papers, Box 3, Robert Ley to Dr Pfl ?cker.

150. Hitler’s speech in M. Domarus Hitler’s Speeches and Proclamations 1939–1940 (W?rzburg, 1997), pp. 1448–9, Hitler’s speech to the Reichstag, 30 January 1939; Himmler in Kroll, Utopie, pp. 213–16.

151. P. Longerich The Unwritten Order: Hitler’s Role in the Final Solution (Stroud, 2001), pp. 51–3.

152. Longerich, Unwritten Order, pp. 63–5; see the discussion of recent debates in M. Roseman ‘Recent Writing on the Holocaust’, Journal of Contemporary History, 36 (2001), pp. 361–72.

153. R. Breitman ‘Himmler and the “Terrible Secret” among the executioners’, Journal of Contemporary History, 26 (1991), pp. 436–7.

154. See for example W. Benz, K. Kwiet and J. Matth?us Einsatz im ‘Reichskommissariat Ostland’: Dokumente zum V?lkermord im Baltikum und in Weissrussland 1941–1944 (Berlin, 1998) for a detailed documentation of the process of ghettoization and mass shootings. See too Aly, ‘Final Solution’, chs 3, 7 and 8 on ghettos and deportation.

155. T. Jersak ‘Die Interaktion von Kriegsverlauf und Judenvernichtung: ein Blick auf Hitlers Strategie im Sp?tsommer 1941’, Historisches Zeitschrift, 268 (1999), pp. 345–60.

156. P. Witt ‘Two Decisions Concerning the “Final Solution to the Jewish Question”: Deportation to Lodz and Mass Murder in Chelmno’, Holocaust and Genocide Studies, 9 (1995), p. 319; C. Gerlach ‘The Wannsee Conference, the Fate of the German Jews, and Hitler’s Decision in Principle to Exterminate All European Jews’, Journal of Modern History, 70 (1998), pp. 762–8.

157. Gerlach ‘Wannsee Conference’, pp. 784–5.

158. Gerlach, ‘Wannsee Conference’, pp. 807–8; for other views on the signifi cance of the meeting on 12 December see M. Moll ‘Steuerungsinstrument im “?mterchaos”? Die Tagungen der Reichs-und Gauleiter der NSDAP’, Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte, 49 (2001), pp. 240–43; see too U. Herbert (ed.) National Socialist Extermination Policies: Contemporary German Perspectives and Controversies (Oxford, 2000), pp. 38–41.

159. J. von Lang (ed.) Das Eichtnann-Protokoll: Tonbandaufzeichnungen der israelischen Verh?rer (Berlin, 1982), pp. 69, 86.

160. M. Roseman The Villa, the Lake, the Meeting: Wannsee and the Final Solution (London, 2002), chs 3–4.

161. F. Genoud (ed.) The Testament of Adolf Hitler: the Hitler-Bormann Documents (London, 1961), pp. 51–2, entry for

13 February 1945.

162. Hitler, Mein Kampf, p. 403.

163. Weitz ‘Racial Polities’, p. 23.

164. Pohl, Ethnic Cleansing, pp. 2–3.

165. Breitman ‘Himmler and the “Terrible Secret”’, p. 234.

166. M. I. Koval The Nazi Genocide of the Jews and the Ukrainian Population 1941–1944’, in Gitelman, Bitter Legacy, pp. 52–3.

167. K. Slepyan The Soviet Partisan Movement and the Holocaust’, Holocaust and Genocide Studies, 14 (2000), pp. 2–6.

168. Z. Gitelman ‘Soviet Reactions to the Holocaust 1945–1991’, in L. Dobroszycki and J. Gurock (eds) The Holocaust in the Soviet Union: Studies and Sources on the Destruction of the Jews in Nazi-Occupied Territories of the USSR 1941–1945 (New York, 1993), pp. 3, 13–18.

Глава 14

1. V. Grossman Life and Fate (London, 1985), p. 23.

2. A. Kilian Einzuweisen zur v?lligen Isolierung NKWD-Speziallager M?hlberg/Elbe 1945–1948 (Leipzig, 1993), pp. 79 ff.

3. Kilian, NKWD-Speziallager M?hlberg/Elbe, p. 7.

4. N. Tumarkin The Living and the Dead: the Rise and Fall of the Cult of World War II in Russia (New York, 1994), pp. 113–15.

5. M. Jakobsen Origins of the Gulag: the Soviet Prison Camp System 1917–1934 (London, 1993), pp. 17–41.

6. Jakobsen, Origins of the Gulag, pp. 112–14; R. Stettner ‘Archipel GULag’: Stalins Zwangslager – Terrorinstrument und Wirtschaftsgigant (Paderborn, 1996), pp. 66–76; G. M. Ivanova Labor Camp Socialism: the Gulag in the Soviet Totalitarian System (New York, 2000), pp. 13–15. In 1921 there were approximately 50,000 prisoners in Cheka camps. See too A. Applebaum Gulag: a History of the Soviet Camps (London, 2003), chs 1–2.

7. Jakobsen, Origins of the Gulag, pp. 69, 91.

8. Jakobsen, Origins of the Gulag, pp. 125–6; J. Pohl The Stalinist Penal System (Jefferson, NC, 1997), p. 12.

9. U. Parvilahti Beria’s Gardens: Ten Years’ Captivity in Russia and Siberia (London, 1959), p. 94.

10. Jakobsen, Origins of the Gulag, pp. 119–21; Stettner, ‘Archipel GULag’, pp. 76–87; M. Flores and F. Gori (eds) GULag: il sistema dei lager in URSS (Milan, 1999), pp. 25–6.

11. Pohl, Stalinist Penal System, pp. 14–15; Ivanova, Labor Camp Socialism, pp. 23–5.

12. K. Drobisch and G. Wieland System der NS-Konzentrationslager 1933–1939 (Berlin, 1993), pp. 16–18.

13. Drobisch and Wieland, NS-Konzentrationslager, p. 16.

14. G. Schwarz Die nationalsozialistischen Lager (Frankfurt am Main, 1990), pp. 139–41, who counts 59 camps set up in 1933 and

1934; J. Tuchel ‘Dimensionen des Terrors: Funktionen der Konzentrationslager in Deutschland 1933–1945’, in D. Dahlmann and G. Hirschfeld (eds) Lager, Zwangsarbiet, Vertreibung und Deportation (Essen, 1999), pp. 374, 383; Drobisch and Wieland, NS-Konzentrationslager, pp. 73–5.

15. Eicke in J. Tuchel (ed.) Die Inspektion der Konzentrationslager 1938–1945: Eine Dokumentation (Berlin, 1994), pp. 36–7, ‘Disziplinar-und Strafordnung f?r das Gefangenenlager’, 1 August 1934; Drobisch and Wieland, NS-Konzentrationslager, pp. 98–9; W. Sofsky The Order of Terror: The Concentration Camp (Princeton, NJ, 1997), pp. 31–2. On Eicke see C. W. Sydnor Soldiers of Destruction: The SS Death’s Head Division, 1933–1945 (Princeton, NJ, 1977), pp. 3–13.

16. Tuchel, Inspektion der Konzentrationslager, p. 34; Sofsky, Order of Terror, pp. 30–31.

17. Tuchel, Inspektion der Konzentrationslager, p. 40; Drobisch and Wieland, NS-Konzentrationslager, pp. 186–91; Tuchel, ‘Dimensionen des Terrors’, p. 379.

18. F. Pingel H?ftlinge unter SS-Herrseh aft: Widerstand, Selbstbehauptung und Vernichtung im Konzentrationslager (Hamburg, 1978), pp. 39–40.

19. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, p. 62.

20. H. Kaienberg ‘Vernichtung durch Arbeit’: Der Fall Neuengamme (Bonn, 1990), p. 335 Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrsch aft, pp. 61–2; K. Orth Das System der nationalsozialistischen Konzentrationslager: Eine politische Organisationsgeschichte (Hamburg, 1999), p. 32.

21. H. Kaienberg Konzentrationslager und deutsche Wirtschaft 1939–1945 (Opladen, 1996), pp. 24–5; Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, p. 62.

22. Kaienberg, Konzentrationslager, p. 26.

23. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, pp. 61–2.

24. Orth, Das System der Konzentrationslager, pp. 47–51; on SS economic activities see J. E. Schulte Zwangsarbeit und Vernichtung: Das Wirtschaftsimperium der SS (Paderborn, 2001).

25. W. Kirstein Das Konzentrationslager als Institution totalen Terrors: Das Beispiel des Konzentrationslager Natzweiler (Pfaffenweiler, 1992), pp. 1–33.

26. H. Kaienberg ‘KZ-Haft und Wirtschaftsinteresse: Das Wirtschaftsverwal-tungshauptamt der SS als Leistungszentrale der Konzentrationslager und der SS-Wirtschaft’, in Kaienberg, Konzentrationslager, p. 51.

27. Kirstein, Konzentrationslager Natzweiler, p. 8. The remark was overheard by Rudolf H?ss, the future commandant of Auschwitz, who personally killed the fi rst victim of accusations of sabotage, a Junkers aircraft worker who refused to comply with air-raid drill.

28. F. Karay Death Comes in Yellow: Skarzysko-Kamienna Slave Labor Camp (Amsterdam, 1996), pp. 235–46.

29. Schwarz, nationalsozialistischen Lager, p. 86.

30. G. Lotfi KZ der Gestapo: Arbeitserziehungslager im Dritten Reich (Stuttgart, 2000), pp. 114–28, 440–41; Schwarz, nationalsozialistischen Lager, pp. 82–3.

31. R. Kubatzki Zwangsarbeiter-und Kriegsgefangenenlager: Standorte und Topographie in Berlin und im brandenburgischen Umland 1939 bis 194s (Berlin, 2000), p. 250 (the total was 1,175 camps); J. Schiey Nachbar Buchenwald: Die Stadt Weimar und ihr Konzentrationslager 1937–1945 (Cologne, 1999), pp. 139–44.

32. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, pp. 120–21; D. Dwork and R. J. van Pelt Auschwitz: izyo to the Present (New York, 1996), pp. 202–7, 261–3; G. Aly and S. Heim Architects of Annihilation: Auschwitz and the Logic of Destruction (London, 2002), pp. 106–12.

33. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, p. 230; Dwork and van Pelt, Auschwitz, p. 272.

34. E. Kogon, H. Langbein and A. R?ckerl (eds) Nazi Mass Murder: a Documentary History of the Use of Poison Gas (New Haven, Conn., 1993), pp. 145–6.

35. Dwork and van Pelt, Auschwitz, p. 299.

36. Schwarz, nationalsozialistischen Lager, p. 211.

37. E. Bacon The Gulag at War: Stalin’s Forced Labour System in the Light of the Archives (London, 1994), pp. 73–6; Ivanova, Labor Camp Socialism, pp. 82–5 for full details of GUlag camp economic organization and output before 1941.

38. Bacon, Gulag at War, pp. 139–44; Ivanova, Labor Camp Socialism, pp. 94–5.

39. Pohl, Stalinist Penal System, p. 16.

40. Bacon, Gulag at War, pp. 142–3.

41. Pohl, Stalinist Penal System, p. 17.

42. Stettner, ‘Archipel GULag’, pp. 181, 205–6.

43. Stettner, ‘Archipel GULag’, pp. 203–4; Pohl, Stalinist Penal System, pp. 50–52.

44. Pohl, Stalinist Penal System, pp. 17–18; Ivanova, Labor Camp Socialism, pp. 65–7.

45. Sofsky, Order of Terror, pp. 35–6; D. A. Hackett (ed.) The Buchenwald Report (Boulder, Colo., 1995), pp. 112–13.

46. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, p. 230.

47. Kaienberg, ‘Vernichtung durch Arbeit, p. 60.

48. Kirstein, Konzentrationslager Natzweiler, p. 65; K. Orth ‘Gab es eine Lagergesellschaft? “Kriminelle” und politische H?ftlinge im Konzentrationslager’, in N. Frei, S. Steinbacher and B. Wagner (eds) Ausbeutung, Vernichtung, ?ffentlichkeit: neue Studien zur nationalsozialistischen Lagerpolitik (Munich, 2000), p. 119.

49. Pohl, Stalinist Penal System, pp. 35–7; Bacon, Gulag at War, p. 153. In 1944 60.9 per cent were Russians, 11.1 per cent Ukrainians.

50. Pohl, Stalinist Penal System, p. 22; J. A. Getty, G. T. Rittersporn and V. N. Zemskov ‘Victims of the Soviet Penal System in the Pre-war Years: A First Approach on the Basis of the Archival Evidence’, American Historical Review, 98 (1993), p. 1031–3; N. Werth and G. Moullec (eds) Rapports secrets sovietiques: La societe russe dans les documents confi dentiels 1921–1991 (Paris, 1994), p. 386, Report of the chief of the GUlag on the work of the GUlag during the Great Patriotic War, 10 March 1945, which gives fi gures for ‘counter-revolutionaries’ and common criminals, 1941–45.

51. Pohl, Stalinist Penal System, p. 25.

52. C. F?llberg-Stolberg, M. Jung, R. Riebe and M. Scheitenberger (eds) Frauen in Konzentrationslagern Bergen-Beisen, Ravensbr?ck (Bremen, 1994), p. 79. On the proportion of ‘asocials’ see Orth, Das System der Konzentrationslager, pp. 51–3. In the late 1930s this proportion was high: 58 per cent at Sachsenhausen in 1938.

53. Pohl, Stalinist Penal System, pp. 30–31; Stettner, ‘Archipel GULag’, pp. 202–3; On Akmolinsk camp, V. Shapovalov (ed.), Remembering the Darkness: Women in Soviet Prisons (Lanham, Md, 2001), p. 207.

54. J. Morrison Ravensbr?ck: Everyday Life in a Woman’s Concentration Camp (London, 2000), pp. 27–9, 86.

55. Kaienberg, ‘KZ-Haft und Wirtschaftsinteresse’, p. 51.

56. Pohl, Stalinist Penal System, pp. 32–3; Schwarz, nationalsozialistischen Lager, pp. 84–6; Werth and Moullec, Rapports secrets, p. 387.

57. Shapovalov, Remembering the Darkness, p. 206.

58. M. Nahon Birkenau: Camp of Death (Tuscaloosa, Ala., 1989), pp. 37–9.

59. Morrison, Ravensbriick, pp. 33–4.

60. Parvilahti, Beria’s Gardens, pp. 93–7.

61. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, p. 135.

62. Dwork and van Pelt, Auschwitz, pp. 263–4.

63. M. T. Allen The Banality of Evil Reconsidered: SS Mid-level Managers of Extermination Through Work’, Central European History, 30 (1997), p. 263; see too A. Beyerchen ‘Rational Means and Irrational Ends: Thoughts on the Technology of Racism in the Third Reich’, Central European History, 30 (1997), pp. 386–402.

64. Parvilahti, Berief s Gardens, p. 95; D. Dallin and B. Nicolaevsky Forced Labor in Soviet Russia (London, 1947), pp. 13–14.

65. Pohl, Stalinist Penal System, pp. 15–17.

66. Parvilahti, Bend’s Gardens, p. 126.

67. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, pp. 164–5.

68. Nahon, Birkenau: Camp of Death, p. 53.

69. Dallin and Nicolaevsky, Forced Labor, pp. 6–7; Parvilahti, Berits Gardens, p. 98.

70. P. Barton U institution concentrationnaire en Russe 1930–1957 (Paris, 1959), p. 80; on norm competition in the camps see L. von Koerber Sowjetrussland k?mpft gegen das Verbrechen (Berlin, 1933), pp. 24–5.

71. Dwork and van Pelt, Auschwitz, pp. 194–6; P. Steinberg Speak You Also: a Survivor’s Reckoning (London, 2001), pp. 66–71.

72. A. Solzhenitsyn One Day in the Life of Ivan Denisovich (London, 1963), p. 143.

73. Sofsky, Order of Terror, p. 118; Nohan, Birkenau: Camp of Death, p. 39.

74. Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, pp. 114–16.

75. Parvilahti, Beria’s Gardens, pp. 109, 125.

76. See for example K. Dunin-Wasowicz Resistance in the Concentration Camps (Warsaw, 1982).

77. Morrison, Ravensbriick, pp. 130–33.

78. Pohl, Stalinist Penal System, p. 31.

79. Morrison, Ravensbriick, p. 365; J. Bardach and K. Gleeson Man is Wolf to Man: Surviving the Gulag (Berkeley, Calif., 1998) pp. 191–3.

80. Steinberg, Speak You Also, p. 72.

81. Bardach and Gleeson, Man is Wolf to Man, pp. 227–8.

82. For example Parvilahti, Beria’s Gardens, pp. 118, 125; see too, Pingel, H?ftlinge unter SS-Herrschaft, p. 135.

83. Dallin and Nicolaevsky, Forced Labor, p. 6.

84. Bardach and Gleeson, Man is Wolf to Man, pp. 247–9.

85. Y. Shymko (ed.) For This Was I Born (Toronto, 1973), p. 41; D. Panin The Notebooks ofSologdin (New York, 1976).

86. Steinberg, Speak You Also, p. 77.

87. Morrison, Ravensbr?ck, pp. 289–91.

88. Parvilahti, Bend’s Gardens, pp. 99–100; Bardach and Gleeson, Man is Wolf to Man, p. 236.

89. Pohl, Stalinist Penal System, pp. 14–16; B. Perz Projekt Quarz: Steyr-Daimler-Puch und das Konzentrationslager Melk (Vienna, 1991), p. 300; Parvilahti, Beria’s Gardens, pp. 132–3.

90. Steinberg, Speak You Also, p. 22.

91. Barton, Vinstitution concentrationnaire, pp. 78–9; Bardach and Gleeson, Man is Wolf to Man, p. 213.

92. L. Crome Unbroken: Resistance and Survival in the Concentration Camps (London, 1988), pp. 54, 56–7; see too Kaienberg, ‘Vernichtung durch Arbeit’, p. 56.

93. Werth and Moullec, Rapports secrets, pp. 377–82: Report from N. Ezhov, March 1938 ‘on the state of a number of labour camps’; Report of the GUlag operational department, 17 May 1941 on the camp at Sredne-Belsk; Report of deputy chief of GUlag operational department, 23 October 1941 on rising mortality at Aktiubinsk.

94. Crome, Unbroken: Resistance and Survival, p. 62.

95. U. Herbert Best: Biographische Studien ?ber Radikalismus, Weltanschauung und Vernunft 1903–1989 (Bonn, 1996), p. 151; Tuchel, ‘Dimensionen des Terrors’, p. 381.

96. Sofsky, Order of Terror, p. 16.

97. I. M?ller Hitler’s Justice: the Courts of the Third Reich (London, 1991), p. 56.

98. M. K?rn? ‘Das SS-Wirtschafts-Verwaltungshauptamt’, in Hamburger Stiftung zur F?rderung von Wissenschaft und Kultur (ed.) ‘Deutsche Wirtschaft’: Zwangsarbeit Von KZ-H?ftlingen f?r Industrie und Beh?rden (Hamburg, 1991) pp. 160–64; F. Piper ‘Industrieunternehmen als Initiatoren des Einsatzes von KZ-H?ftlingen’, in Hamburger Stiftung, ‘Deutsche Wirtschaft’, pp. 97–103. Out of 500,000 workers approximately 230–250,000 worked in private sector fi rms.

99. Herbert, Best, pp. 169–70.

100. Barton, L’institution concentrationnaire, p. 56; Shapovalov, Remembering the Darkness, p. 207.

101. P. Levi The Drowned and the Saved (London, 1988), p. 100.

Заключение

1. P. Sorokin The Sociology of Revolution (New York, 1967) pp. 185–6.

2. V. M. Berezhkov At Stalin’s Side (New York, 1994), pp. 7, 72.

3. Berezhkov, At Stalin’s Side, p. 7.

4. See for example L. Dupeux Strategie communiste et dynamique conservatrice: essai sur les differents sens de Vexpression ‘National-Bolchevisme’ (Paris, 1976).

5. T. Todorov Hope and Memory: Refl ections on the Twentieth Century (London, 2003), p. 25 ff.

6. E. H. Vieler The Ideological Roots of German National Socialism (New York, 1999), p. 125; see also D. Gasman The Scientifi c Origins of National Socialism (London, 1971), pp. 147–65.

7. ‘The International Character of the October Revolution’ in J. Stalin Problems of Leninism (Moscow, 1947), pp. 198–203.

8. A. Ulam Expansion and Co-Existence: a History of Soviet Foreign Policy 1917–1967 (London, 1968) p. 78.

9. H. Mehringer Die NSDAP als politische Ausleseorganisation (Munich, 1938), p. 5.

10. W. Treue ‘Hitlers Denkschrift zum Vierjahresplan 1936’, Vierteljahreshefte f?r Zeitgeschichte, 3 (1955), p. 201.

11. ‘Der Schlussrede des F?hrers auf dem Parteikongress 1934’ in G. Neesse Die Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei (Stuttgart, 1935), p. 195.

12. Treue, ‘Denkschrift’, p. 202.

13. For details on the Gestapo’s Jewish offi ces see H. Berschel B?rokratie und Terror: Das Judenreferat der Gestapo D?sseldorf 1935–1945 (Essen, 2001).

14. H. Rauschning Hitler Speaks (London, 1939), p. 257.

15. P. Reidel ‘Aspekte ?sthetischer Politik im NS-Staat’ in U. Hermann and U. Nassen (eds.) Formative ?sthetik im Nationalsozialismus. Intentionen, Medien und Praxisformen totalit?rer ?sthetischer Herrschaft und Beherrschung (Weinheim, 1994), p. 14.

16. G. C. Guins Soviet Law and Soviet Society (The Hague, 1954), p. 30. In a teacher’s manual from 1940 schoolchildren were to be instructed ‘to hate their country’s enemies’. See D. Brandenberger National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity 1931–1956 (Cambridge, Mass., 2002), p. 65.

17. See in general J. Stalin On the Opposition (Peking ed., 1974), speeches and articles from the 1920s on problems of party unity and party disagreements.

18. E. van Ree ‘Stalin’s Organic Theory of the Party’, Russian Review, 52 (1993), p. 52.

19. P. Stachura Gregor Strasser and the Rise of Nazism (London, 1983), p. 75.

20. Neesse, Nationalsozialistische Partei, p. 10.

21. See for example the discussion in I. Gutkin The Magic of Words: Symbolism, Futurism, Socialist Realism’ in B. G. Rosenthal The Occult in Russian and Soviet Culture (Ithaca, NY, 1997), pp. 241–4.

22. G. Alexopoulos Stalirfs Outcasts: Aliens, Citizens, and the Soviet State 1926–1936 (Ithaca, NY, 2002) esp. ch. 2.

23. T. Alkemeyer and A. Richantz ‘Inszenierte K?rpertr?ume: Reartikulation von Herrschaft und Selbstbeherrschung in K?rperbildung des Faschismus’ in Hermann and Nassen, Formative ?sthetik, pp. 82–3.

24. See for example S. Plaggenborg ‘Gewalt und Militanz im Sowjetrussland 1919–1930’, Jahrb?cher f?r die Geschichte Osteuropas, 44 (1996), pp. 409–30.

25. M. Pabst Staatsterrorismus: Theorie und Praxis kommunistischer Herrschaft (Graz, 1997), p. 15.

26. Stalin, Works, vol. 6, p. 121.

27. G. A. Wetter Dialectical Materialism: a Historical and Systematic Survey of Philosophy in the Soviet Union (New York, 1958), pp. 221–2.

28. F. Kroll Utopie als Ideologie: Geschichtsdenken und politisches Handeln im Dritten Reich (Paderborn, 1998), pp. 56–64, 84–8.

29. Uncensored Germany: Letters and News Sent Secretly from Germany to the German Freedom Party (London, 1940), p. 80, ‘Letter from a Tradesman’, September 1939.

30. A. Resis (ed.) Molotov Remembers: Inside Kremlin Politics (Chicago, 1993), p. 264, interview 12 April 1973.

31. A. Gide Back from the U.S.S.R. (London, 1937), pp. 45, 48.

32. Gide, Back from the U.S.S.R., p. 45.

33. M. Heller Cogs in the Soviet Wheel: the Formation of Soviet Man (London, 1988), p. 287; see also the discussion on language in E. Naiman ‘Introduction’ to A. Platanov Happy Moscow (London, 2001), pp. xxxi – xxxvii.

34. V. Klemperer 7 Shall Bear Witness: the Diaries of Viktor Klemperer 1933–41 (London, 1998), pp. 227, 243.

35. S. Allen Comrades and Citizens (London, 1938), pp. 244, 301.

36. This is a point well-made in I. Halfi n ‘Poetics in the Archives: the Quest for “True” Bolshevik Documents’, Jahrb?cher f?r die Geschichte Osteuropas, 51 (2003), pp. 84–9. Language, Halfi n argues, is itself ‘constitutitive’.

37. Allen, Comrades and Citizens, pp. 229,

Иллюстрации

Подписание Пакта Молотова – Риббентропа, 1939 г.

Иосиф Сталин и Сергей Киров в Смольном 1927 г.

Адольф Гитлер, фюрер и рейхсканцлер нацистской Германии

Адольф Эйхман, оберштурмбанфюрер СС, начальник отдела по «еврейскому вопросу» в Гестапо

Мартин Борман, обергруппенфюрер СС, личный секретарь фюрера и начальник Партийной канцелярии

Адольф Гитлер и главнокомандующий люфтваффе Герман Геринг обсуждают ход боев в Польше

Альфред Йодль, начальник штаба оперативного руководства вермахта

Йозеф Геббельс, имперский министр народного просвещения и пропаганды, был великолепным оратором и осуществлял жесткий контроль за пропагандистской машиной Третьего рейха

Йозеф Геббельс поздравляет с наградой молодого солдата, 1945 г.

Теодор Эйке, обергруппенфюрер СС, глава системы концлагерей в Германии

Ф. Решетников. Клятва (Речь И.В. Сталина на II Всесоюзном съезде Советов 26 января 1924 г.) (фрагмент)

Г. Щегал. Вождь, учитель и друг (И.В. Сталин в Президиуме II съезда колхозников-ударников) (фрагмент)

В. Вихтинский, Б. Жуков, Е. Левин, Л. Шматько. Во имя мира (подписание договора о дружбе, союзе и взаимопомощи между Советским Союзом и Китайской Народной Республикой (фрагмент)

Выборы в Верховный Совет СССР. И. Сталин, К. Ворошилов и Н. Ежов на 58-м избирательном участке

Иосиф Сталин на трибуне Мавзолея (одна из последних фотографий)

Георгий Жуков, заместитель Верховного главнокомандующего

Николай Ежов, народный комиссар внутренних дел СССР (1936–1938), один из главных организаторов массовых репрессий в СССР

Лаврентий Берия, нарком внутренних дел и заместитель председателя СНК

Нацистский концентрационный лагерь смерти Освенцим (Аушвиц), где в 1947 г. был создан музей в память жертв нацизма

Черчилль, Рузвельт и Сталин (слева направо) на Ялтинской конференции в феврале 1945 г.

Вячеслав Молотов, нарком иностранных дел СССР

Поверженные знамена гитлеровской Германии на параде Победы в Москве

Нюрнбергский процесс 1945 г. На скамье подсудимых в первом ряду: Геринг, Гесс, Риббентроп, Кейтель, Кальтенбруннер

Заключенные трудятся в колымском лагере, входящем в ГУЛАГ

Предисловие

Введение Сравнительный анализ диктатур

Глава 1 Сталин и Гитлер: на пути к власти

* * *

* * *

Глава 2 Искусство управления

* * *

* * *

* * *

Глава 3 Культ личности

* * *

* * *

Глава 4 Партийное государство

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава 5 Государство и террор

* * *

* * *

* * *

Глава 6 Рождение утопии

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава 7 Мораль диктатуры

* * *

* * *

* * *

Глава 8 «Свой-чужой»: традиционный вопрос диктатуры

* * *

* * *

* * *

Глава 9 Культурные революции

* * *

* * *

* * *

Глава 10 Административно-командная экономика

* * *

* * *

* * *

Глава 11 Военные исполины

* * *

* * *

* * *

Глава 12 Тотальная война

* * *

* * *

* * *

Глава 13 Нации и расы

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава 14 Империя лагерей

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Заключение Две диктатуры

Библиография

I Опубликованные документы, ссылки на произведения

II Работы Гитлера и Сталина

III Мемуары, дневники, литература

IV Периодические издания (до 1960)

V Публикации после 1960 г.

Примечания

Введение

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Введение
Сравнительный анализ диктатур

Глава 1
Сталин и Гитлер: на пути к власти

Глава 2
Искусство управления

Глава 3
Культ личности

Глава 4
Партийное государство

Глава 5
Государство и террор

Глава 6
Рождение утопии

Глава 7
Мораль диктатуры

Глава 8
«Свой-чужой»: традиционный вопрос диктатуры

Глава 9
Культурные революции

Глава 10
Административно-командная экономика

Глава 11
Военные исполины

Глава 12
Тотальная война

Глава 13
Нации и расы

Глава 14
Империя лагерей

Заключение
Две диктатуры