Жизнь - главный антиглобалист

Жизнь - главный антиглобалист

Однажды мы провели целую неделю на австрийском берегу Боденского озера. Каждое утро я брала напрокат велосипед и на все свободное до вечернего спектакля время отправлялась на прогулку.

Если, отъехав от гостиницы, я по специальной велодорожке поворачивала направо, то через полчаса оказывалась в Германии, если налево - то минут через сорок пять была в Швейцарии. Впервые границу с Германией я пересекла случайно, чисто по неведению. Ничего не подозревая, я обнаружила, что качу по другой стране, только в каком-то магазине, где оторопела от внезапной дешевизны товаров.

Однако задним числом я, правда, отметила, что лица окружающих в какой-то момент мне показались "другими" - более собранными и жесткими, а внутренний ритм всеобщего движения более импульсивным и "экстравертным". Швейцарскую границу - несколько ажурных мостиков над мутной рекой - заметить проще. Здесь есть будочка, флаг и целых два вооруженных солдата, которые, впрочем, стоят здесь больше для красоты и эффекта, чем для "охраны" и досмотра.

Узкая дорожка вьется вдоль озера и пересекает три страны так, как будто это какие-то соседние деревушки. По ней катятся на всевозможных велосипедах - роскошных многоскоростных, раздолбанных дорожных, детских трехколесных, снабженных подвесными люльками для младенцев и тележками для собак, украшенных фарами, флажками, воздуЩными шарами и клаксонами - граждане неизвестно каких стран, говорящие на бог знает каких языках. Если они случайно встречаются друг с другом глазами, то - вот сукины дети! - обязательно здороваются, желают доброго дня или счастливого пути.

Когда в укромной части парка со мной впервые раскланялось какое-то семействе, то я не могла решить -померещилось мне это или нет и не схожу ни я с ума. А потом ничего, привыкла, и даже выучила несколько ответных изящных напутствий. Только однажды, когда на тихом, знойном и абсолютно пустынном берегу Рейна мне навстречу попалась длиннющая колонна юных велосипедистов, я была готова проклясть местный обычай со всеми здороваться - думаете легко вместо романтической одинокой прогулки в альпийском ущелье почти час отвечать на приветствия растянувшейся на несколько километров орды доброжелательных туристов?

И как должно быть странно, мчась по такой межгосударственной, общенациональной дорожке, знать, что существуют на свете даже не страны, а просто города, безжалостно расколотые враждой и войной на части - как некогда был поделен Берлин, как ныне разломан Иерусалим. И что всяческие политические и националистские стены, железные занавесы из века в век продолжают проходить сквозь души людей.

Но не менее дикой и неприемлемой представляется мысль, что в мире находятся желающие превратить эту милую дорожку, незаметным швом простегивающую лоскутки пестрых, не похожих друг на друга государств, в широкую, ровную, безликую магистраль, утыканную рекламными щитами индустриальных монстров.

Естественная аллергия нормального гражданина, живущего в крохотной преуспевающей Дании или в огромной бедной Индии, на уравниловку и пренебрежение интересами своей страны выливается в наивные, иногда шкодливые акции, вроде закидывания глав государств "большой семерки" тухлыми яйцами или битья многострадальных витрин "Макдоналдса". В сущности, это все, или почти все, что обыватель знает о глобализме - современной, хитрой, неприметной форме рабства, Люди просто чувствуют, что нечто огромное и почти неосязаемое вползает на их территорию, вытесняя милые домашние безделушки каким-то промышленным сором. Но что это такое и к чему приведет победа "корпоративных" интересов над национальными и общечеловеческими ценностями, задумываются единицы.

В результате в самое ближайшее временя нам предстоит стать свидетелями повторения последствий бунта "зеленых". Сегодня страны, в которых общество разделило и поддержало тревогу защитников природы, обезопасили себя хотя бы от "внутригосударственной" экологической катастрофы. Теперь они с ужасом смотрят в нашу сторону и боятся, что горы не убранного нами дерьма и мусора повалятся на их ухоженные земли.

Мы же беззаботно нежимся в грязи, принимаем чужие ядерные отходы, разбрасываем где попало наши собственные и всячески способствуем возвращению из небытия экзотических средневековых болезней и эпидемий. Так и с глобализацией - через несколько лет, когда осознавшие угрозу государства найдут способы ее предотвращения, мы окончательно перестанем понимать, в интересах каких стран, капиталов и корпораций работает наше правительство, по указу каких лобби принимаются законы и "кто в доме хозяин".

Последствия такой беспечности выйдут за рамки чисто социальных проблем: если люди перестанут ценить и разучатся сохранять разнообразие жизненных форм, тогда сама жизнь начнет защищаться от людей. По своим естественным природным законам - уничтожая все, что неорганично и болезненно гипертрофировано.

Ведь не требует же на основании своих больших размеров наш зад или живот власти над ушными раковинами маленькими и бесполезными, толстый кишечник не пытается поглотить тонкий, а туловище не стремится расширить свою территорию до кончиков пальцев рук и ног. А если такие кошмарные процессы все-таки происходят, то у них есть названия ~ рак, проказа, паранойя и скорый конец - смерть.

Возможно, мы не скоро доведем природу до крайних мер. Пока создатели проекта Соединенных Корпоративных Штатов не могут справиться с тем, что немцы и австрийцы далеко не одно и тоже, что у швейцарцев не случайно три официальных языка, что итальянцы-"южане" не похожи на итальянцев-"северян".

Если европейцы с их близостью границ, языков, культур, экономик и единой валютой не сливаются в сытую безликую массу, то вряд ли такая участь в скором времени угрожает национальным гигантам - китайцам, индусам, арабам. И даже малые нации пока еще способны сопротивляться чужой власти и влиянию: если численность "экономически нецелесообразного" или "политически лишнего" народа сравнима с песчинкой на морском берегу, все равно нет никаких гарантий, что ты не споткнешься о нее, не шлепнешься и не разобьешься насмерть, как русские о Чечню.

И все-таки считать, что борьба сытости с независимостью завершится победой человеческих ценностей над экономической выгодой, было бы слишком "неисторично". Когда великие завоеватели, пытаясь "объединить" под своей властью весь мир, разрушали цивилизации, истребляли нации, захватывали континенты, то утопающие в крови малые и большие народы поднимались на борьбу с захватчиками.

Маленький человек в конечном счете побеждал Македонского, Наполеона и Гитлера, но сможет ли он победить "мирный" доллар, всемирную льготную распродажу энергоресурсов, информации, комфорта и пищи - еще неизвестно.

Противостояние глобализму все больше становится задачей исторической и миссионерской. И как-то странно, спасая мир, крушить витрины "Макдоналдса". Хотя бы потому, что даже продукция этого "сетевого" монстра в разных странах разная - китайские гамбургеры с французскими не перепутаешь. Чтобы сохранить самобытность и суверенность, не нужны митинги, бойкоты и хулиганства. Здесь требуются не шумные коллективные действия, а нечто совершенно особенное: тихий, индивидуальный, ежедневный подвиг каждого человека - быть самим собой.

Нам дано участвовать в великом чуде. Огромный, глобальный мир делится на большие части - расы, геополитические системы. Они разламываются на части помельче - национальности, государства, которые в свою очередь дробятся все мельче и мельче, пока не остается просто каждый отдельно взятый человек со своей личной историей, географией и философией. Раскрывая себя в полной мере, свободно меняясь и развиваясь, мы спасаем мир от удручающего однообразия, скуки и вырождения. А не мешая это же делать и другим, мы способствуем тому, что одни называют прогрессом, а другие Божьим промыслом.

Последняя граница

...Я смотрю куда-то очень далеко и представляю себе Австралию - волшебную страну, в которую я страстно желала уехать навсегда, в которую мы даже однажды отправились вместе с Мюзик-холлом на гастроли, но так туда и не попали, застряв и чуть не сгинув в холодном Северном Китае.

Странный, почти "несуществующий" мир так и остался чарующей недостижимой мечтой, последней манящей меня границей. Я воображаю, как шум ветра, рокот океана и тихий шелест зеленых пальм сливаются в едином звуке, и предполагаю, что, наверно, именно такой звук слышит птицы, взмывающие к облакам.

Я думаю, как должно быть все правильно и хорошо устроено на этом далеком от всемирного гама континенте. Моя душа рвется туда так же сильно, как раньше, до создания "240 тонн", она просилась "хоть куда-нибудь". Это желание неудержимым плачем, комом в горле подстерегает и набрасывается на меня в момент усталости, тоски и жалости к самой себе.

Но ведь я уже была в подобном райском уголке -: пусть не в Австралии" а в Бразилии, где не так чисто и безопасно, но тоже есть ветер, океан и пальмы, Именно там - в местах, красоту которых не то что передать - воспринять невозможно, - я только и делала, что ссорилась с Петровой, "шла на принцип" и "гнула свою линию".

Я старалась хоть немного упорядочить нашу жизнь. Мы завели для театрального багажа профессиональные кофры и не пугали больше людей своими помойными коробками. Заниматься световой партитурой мы пригласили Игоря, и у Петровой оставалось теперь время для проведения репетиций. Все актеры выучили наконец спектакль и не метались больше за кулисами как на пожаре. Такого кошмара, как в Бордо, где не было даже единой фонограммы и звукооператор чуть ли не по наитию выбирал нужную кассету из груды ей подобных, больше уже не случалось. Но люди вели себя по-прежнему.

Скрепя сердце мы с девочками отрывались от личных дел, пляжа и прогулок, честно приходили в гостиницу, театр или автобус к назначенному времени, чтобы потом ждать, иногда часами, где-то развлекающихся негодников. Таня и Зоя ворчали, что лучше бы они в это время сделали то-то и то-то. Я понимала, что девочки правы, но возражала, и отвечала, что если мы будем "как все", то эта шарашкина контора сразу развалится.

Наши тревоги и претензии жаждущим отдыхать товарищам портили настроение, и не более - о работе они вспоминали в последний момент, и спектакль постепенно превращался в некое обременительное дополнение к беззаботному Путешествию. Мы хотели, чтобы коллеги изменили свое поведение, и думали, что это легко - достаточно провести разъяснительную работу или прибегнуть к штрафным санкциям.

На самом деле крайне нелепо ждать, что люди угодливо бросятся "менять поведение" только потому, что оно кому-то кажется "нехорошим" Даже если страх перед наказанием или большая выгода побуждает человека вести себя несвойственным ему образом, то долго он в своем "притворстве" не продержится.

Постепенно я стала понимать, что дело не в "чужой" безответственности, а в моем собственном навязчивом и вздорном желании сделать окружающих "удобными" для себя. Конфликты и бестолковщина надоели, то, что для изменения ситуаций одна из сторон должна перестать быть собой, было осознано, и осталось только мирно разойтись. Я сказала, что ухожу из проекта.

Потом были споры, склоки и взаимные обвинения. Света имела кучу поводов для обид - она хорошо к нам относилась, щедро платила, предоставляла полную свободу, условия ее контрактов до сих пор остаются лучшими из того, что у нас было. Она привлекла к участию В спектакле моего мужа, и мы могли вместе не только странствовать, но и зарабатывать вдвойне. Видеть после этого, что мы недовольны, выслушивать наши замечания и критику ей было наверняка ужасно противно.

Света не догадывалась, что мы действительно крайне измотаны. Не работой, а всей этой жизнью - сказочной, почти райской, но идущей поперек нас, наших характеров и целей. Ей был непонятен мой, все усиливающийся страх потерять коллектив. Я боялась не того, что Петрова переманит к себе Таню и Зою (в этом а счастливейший человек на свете - я могу доверять своим девочкам больше чем себе, и вся история наших взаимоотношений доказывает это). Меня пугала мысль, что мои партнерши потеряют завоеванные нашим общим большим трудом навыки, разборчивый вкус и уважение к профессии, что балет станет "не моим", не таким, как я задумывала.

Девочки с сожалением, но твердо поддержали мое решение вернуться к собственной жизни и работе. "Отыграв уже "заделанные" в Италии и Франции спектакли, мы расстались со Светой и ее компанией. Петрова попыталась сделать новый спектакль - "Щелкунчик". Премьера состоялась, но возить его По миру, как "Лебединое озеро", уже не получалось.

Для некоторых артистов это стало почти катастрофой. Леша Вишня публично жаловался, что он продал квартиру и доверил вырученные деньги Петровой на постановочные расходы, а в итоге остался ни с чем/Чуть ли не на улице. Для тех же, кто смог самостоятельна найти работу за рубежом или устроить там свою личную жизнь, путешествие все еще продолжается. Света не собирала новую труппу. Сейчас она работает в какой-то питерской фирме, занимаясь организацией гастролей французских артистов в России.

Мы после расставания не нашли собственного иностранного продюсера или агента и не приобрели контракты на прежних условиях. Что не мешает нам частенько вырываться на мировые просторы: несколько раз мы работали в Израиле, танцевали в Дании, были в Африке и дважды претерпели массу злоключений в Китае.

Общение со Светой не прошло для меня даром. Раньше я была уверена, что знаю, как следует жить, творить, держать себя с людьми. Если у меня что-то не получалось, я не подвергала свои убеждения и методы сомнениям и считала, что просто я мало стараюсь, ленюсь и допускаю случайные ошибки. Такая жесткость и односторонность приводили к нелепым курьезам. Помню, как, оказавшись однажды по инициативе Сергея Курехйна в его феерической, сумасшедшей "Поп - механике", мы были смертельна оскорблены тем, что какие-то "подсадные" артисты, прикинувшиеся матросиками, влезли в наш номер, нагло путались под ногами и "все испортили".

Даже не задумываясь, что "Поп-механика" - сплошная каша из всего, что только под руку попадется, и в ней никакие номера сами по себе просто и существовать не могут, мы хотели работать "как положено". С финала шоу наша компания ушла, "принципиально" не простившись, возмущаясь, что "так нельзя". После путешествия по свету, после веселого труда и скучных ссор с человеком, столь не похожим на меня, я поняла, что "можно" как угодно. Что у каждого .своя игра, свои правила и свои представления о выигрыше.

Надеюсь, что теперь я более податлива в работе с людьми, представляющими для меня не меньшую загадку, чем инопланетяне. Во всяком случае я охотно откликаюсь на любую возможность покипеть в одном котле с "чужими" - будь то суматошные "Лицедеи", обособленный Бутусов, неуправляемый Лебединский или скрытный и парадоксальный Артем Манукян.

Когда удается с удовольствием побарахтаться в их ритме, идеях и состояниях, то я чувствую, что часть силы и навыков этих талантливых людей навсегда остается со мной. А когда взаимопонимания нет, я четко и ясно вижу одно - плотно закрытую дверь в непроницаемый чуждый мир, которую я не хочу или боюсь открыть. Я продолжаю пересекать множество всяких рубежей и таможен, но так и не пересекла последнюю границу - нет, не австралийскую, а свою собственную, отделяющую "меня" от "остальных", не таких, как я, людей. Надо ли ее переступать и как это делается - для меня вопрос нерешенный.

Я вижу, что для детей эта граница тонка и прозрачна, отчего они так быстро всему и обучаются, легко приноравливаются к новым условиям, языкам и людям. Я замечаю, что взрослые тоже не прочь посмотреть на жизнь иными глазами. Но они предпочитают это делать, не углубляясь во внутренний мир других людей, неким искусственным, "бесконтактным" способом, посредством алкоголя, наркотиков, путешествий, медитаций, мистических практик, кино, литературы - чего угодно, только не общения и взаимоузнавания.

Возможно, такой осторожной тактикой "подглядывания" мы спасаем себя от безумия и утраты личности. Но в конечном счете она только благоустраивает и укрепляет нашу последнюю границу. В результате нам проще объехать земной шар, чем понять, о чем думает, что видит и знает находящийся рядом с нами человек, и мы никак не решаемся начать свое главное путешествие - в жизнь вне границ.

Черный лебедь, или Жизнь
как системный кризис
Система

Практически все вокруг, что мы видим и не видим, является частью различных систем - материальных и абстрактных. Материальные системы организуют как неорганическую природу (физические и химические элементы, законы и процессы), так и живую. Живые системы поражают непостижимым разнообразием, создавая и простейшие биологические организмы, и отдельные виды? и сложнейшие экосистемы.

Они же, как не странно, отвечают за придуманные человечеством социальные институты. Абстрактные системы, в отличие от материальных, "не увидишь" ни в микроскопе, ни в телескопе, но "знаем" мы их, быть может, лучше, чем материальные, потому что именно в знании они себя и проявляют. Язык, научные теории, религиозные учения - вот самые понятные и близкие нам абстрактные системы.

Материальные и абстрактные, системы неорганической природы и живые системы взаимодействуют и, не теряя своей сущности, подчиняются метасистеме - Космосу. О законах этой системы, в которой мы, собственно, и обитаем, нам почти ничего не известно. Мы мало знаем даже о тех системах, которые "видны" и "понятны". И совсем печально, что мы не способны управлять созданными не природой, а самим человеком системами - политическими, социальными, финансовыми; Сквозь каждого из нас проходят нити несчетных систем, и мне иногда кажется, что человек - всего лишь маленький срез на непостижимом переплетении систем.

Эти рассуждения на фоне предыдущих незатейливых историй кажутся заумными. Но они важны и подготавливают меня к особой мысли: счастье, к которому стремится современный человек, похоже, и вовсе нереально, невозможно, не предусмотрено бытием. Будучи крохотной, невидимой частью несметного числа планетарных, природных и социальных систем, мы жаждем свободы и комфорта.

Но системы, "изнутри" которых мы этого хотим, глухи Людским желаниям, они заняты серьезным делом и нашими жизнями осуществляют собственные цели. В такой ситуации вопрос о "счастье" - это вопрос не о потребностях, а о возможностях. Но если перестать принимать за "счастье" всякий сор, будь это деньги, признание, "успех" или зависть окружающих, то выяснится, что возможности наши не столько ограниченны, сколько неясны и непривычны. Просто надо попробовать понять, что нам предлагают.

Не вдаваясь в описание всех особенностей понятия "система", отмечу лишь те, что мешают нам спокойно жить: целостность, структурность, иерархичность и взаимозависимость "системы" в "среды".

Целостность любой и каждой системы заключается в том, что ее свойства не сводятся к сумме свойств составляющих ее элементов. Мало того - свойства и "жизнедеятельность" отдельного элемента зависят от его места и функции внутри целого, внутри системы. Говоря попросту, будучи элементом какой-либо системы, мы не можем подчинить ее своим желаниям, "е можем влиять на ее поведение. Мы в силах только по случайности или сговору вместе с большинством других элементов нарушить целостность системы, "взорвать", уничтожить ее. При этом мы скорее всего, либо погибнем, либо, "ничего не прочувствовав", перейдем в ведение другой системы, став ее послушной часть".

Структурность системы жестко предписывает ее элементам, то есть нам, определенное место и функции. Зато ее иерархичность позволяет любой своей части выступать в качестве более мелкой системы, то есть позволяет нам быть личностью.

Взаимозависимость системы и среды (других систем) помогает и одновременно обязывает нас претерпевать изменения. Часто эти изменения протекают в форме кризисов. Если такие свойства систем, как целостность, структурность и иерархичность человек научился не замечать не принимать в расчет, не думать о них и ничего о них не знать, то "привычку" систем развиваться через кризисы он постоянно испытывает на своей шкуре и люто ненавидит.

Он хочет стабильности и безопасности. Защищаясь от равнодушного к нашим страхам бытия-, от собственного душевного хаоса, мы создаем дополнительные огромные искусственные системы защиты деньги, социальные институты, армии, семью, высокие технологии - призванные гарантировать нам стабильность. Чем, естественно, добиваемся совершенно противоположного результата и автоматически преумножаем "удельную массу" кризисов, приходящихся на наши души. Порочный круг наращивает свою смертоносную силу, и вроде бы уже очевидно, что пора остановиться, умерить растущие как на дрожжах потребности, прекратить перекраивать бытие по нашему облику и подобию. Но из поколения в поколение передаете завет о строительстве удобного, покорного нуждам человека мира.

Если бы эта идея оставалась мечтой, идеалом то и на здоровье. Но мы, засучив рукава под свое желание избежать лишних трудов, испытаний и страданий, начинаем обустраивай" вашу жизнь, высокомерно не считаясь с тем, что этому противоречит весь ход бытия. Как ни тяжело, как ни обидно, но мир не способен соответствовать нашей главной прихоти. Он предлагает очень рискованные правила игры, самое неудобное из которых - существование любой системы протекает в форме череды кризисов, а ее жизнеспособность определяется готовностью претерпевать неизбежные в связи с этим изменения.

Если система - будь то Союз Советских Социалистических Республик, группа "Beatles" или мы сами - "не хочет" или "устала" меняться под нажимом новых условий, она "заболеет" и умрет. Притом умрет без всяких кавычек. И можно сколько угодно развлекать себя проклятиями в адрес демократов, "разваливших" милое сердцу социалистическое государство, или коварной жены Джона Леннона, "разделившей" обожаемую рок-группу.

Но полезней осознать, что и та и другая "системы" отжили свое и что одна, дабы хоть немного продлить существование, готова была пожрать свои собственные части - людей и целые народы, а другая спокойно приняла неизбежное, оставив о себе добрую память и отпустив в мир, на волю четырех великих музыкантов.

Мы оказываемся в вихре процессов, на большую часть которых не в силах повлиять, цель и смысл которых не поддаются разгадке. Мы обречены быть то свидетелями, то причинами, то участниками, то жертвами болезненных и неизбежных процессов, многие из которых воспринимаются нами как вопиющие попрание "справедливости" и "здравого смысла". Где-то в "микромире" свои болезненные кризисы преодолевают наши клетки и бактерии, в планетарном "макромире" решаются судьбы нашей планеты, а мы на работе и дома пожинаем последствия развала СССР и дефолта девяносто восьмого года.

Кризис

История и нынешнее состояние нашей страны кого угодно превратят в знатока теории кризиса. Меня по этой части подковали семь лет работы в Мюзик-холле, где я ежедневно оказываюсь сострадающим свидетелем мучительного ухода в прошлое талантливых людей, надежных и творчески продуктивных некогда структур, целого, в чем-то прекрасного, а в чем-то смешного мира.

Я безумно хотела здесь танцевать - больше, чем "блистать" в Москве или гастролировать по свету. Желание было столь сильным и "священным", что кощунственная идея "проситься" в прославленную труппу мне даже в голову не приходила. В результате мы попали сюда очень странным, просто чудесным способом. Однажды наш балет позвали выступить на конкурсе модельеров, проходившем как раз на сцене Мюзик-холла.

Случайно нас заметил "третий глаз" основателя и руководителя театра Ильи Рахлина - его бессменная секретарша Тамара Ивановна. Я была страшно взволнована, когда мне позвонили и попросили прийти в театр "для переговоров".

До сего момента я встречалась с Рахлиным лишь раз, и было это в моей "прошлой жизни". После окончания института Мюзик-холл оказался в числе тех театров, куда меня пытались трудоустроить педагоги.

На собеседовании я поразилась тому, что - в отличие от всех других руководителей и директоров, после долгих недель пустых разговоров отказывающих в месте, - Рахлин, только взглянув на меня и обменявшись парой фраз, приказал кадровичке: "Оформляйте". Он был здесь бог и царь и чувствовал себя крайне уязвленным, когда спустя несколько дней ему пришлось извиняться за то, что райком отказался утвердить меня - человека беспартийного, да еще с какой-то неправильной фамилией.

И вот спустя десять лет история повторилась вновь - ничего о нас толком не зная, не видя собственными глазами даже нашего номера, семидесятипятилетний хранитель строго вкуса и высоких традиций приглашает наш из ряда вон выходящий, ни на что не похожий балет в свой театр. Позже я поняла, что такой демократизм и "лихость" в принятии решений были не только чертой характера, но и следствием всевластия - Рахлин не боялся ошибок потому, что любого неугодного мог уволить с той же легкостью, с которой принимал приглянувшегося новичка.

В первые же дни стало ясно, что мы появились в театре не в лучший его период. Времена, когда коллектив по разнарядке высоких партийных инстанций гастролировал по всему миру, бесследно прошли. Если раньше Мюзик-холл был чуть ли не единственным в стране "разрешенным" веселым шоу, предлагающим развлечение, красивых девочек и почти "эротику", то в новых условиях, на фоне набирающей капитал и силу эстрадной индустрии, его спектакли стали смотреться архаично.

Труппа после двадцати лет странствий по чужим площадкам наконец получила собственное роскошное здание и, сама о том не догадываясь, оказалась на борту некоего театрального "Титаника". Стационарная работа требовала новой репертуарной политики, непривычная конкуренция с шоу-бизнесом и музыкальным телевидением - новых идей, а отсутствие гастролей - новых способов заработка.

С первыми двумя задачами стареющий худрук в меру своего вкуса и возможностей пытался справиться, а вот финансовую "пробоину" ликвидировать никто даже не брался. Через нее "утекали" сначала лучшие артисты я танцовщики, потом "перспективные", а теперь увольняется каждый, у кого нет желания нищенствовать ради искусства.

Актеры, которые ради процветания своего театра должны тягаться с сияющими на телеэкране звездами и быть столь же шикарными и эффектными, как Лайма Вайкуле или; Валерий Леонтьев, получают за свою физически и эмоционально изматывающую работу от государства одну тысячу рублей в месяц. Солист, удостоенный всяческих званий, активно занятый в репертуаре, вместе со всеми процентами, премиями и накрутками зарабатывает чуть больше трех тысяч.

И такое "сказочно щедрое" вознаграждение приходится заслуживать десятилетиями. Молодые смотрят на ветеранов как на больных и удирают в клуб, где получают эти деньги за час "непыльной" работенки. Если первые мюзик-холльные беглецы - Киркоров и Буланова - искали славы и свободы самовыражения, то нынешние выпускники студии Мюзик - Холла уходят просто на заработки - в ночные клубы, на круизные корабли, в рестораны.

Денег не хватает не только на "кадры", но и на спектакли. Премьеры всё чаще выпускаются "на подборе" из старых декораций и костюмов. А если новый спектакль и "обшивается", то можно быть уверенным, что у главного действующего лица любого ревю - кордебалета - будет две, от силы три перемены костюмов и к концу действия зрителю надоест это скудное однообразие.

Мы тоже со временем стали жертвами такой "экономии". Сносив совершенно безвозмездно здесь за семь лет несколько самых своих любимых, заработанных неимоверными трудами костюмов, кучу обуви и всяких театральных мелочей, получая от государства такие же смешные деньги, как и все, мы больше не рискуем выступать на сцене Мюзик-холла в собственных нарядах и работаем в том, что дают. А "дают" один костюм на все различные по стилю и смыслу номера в трех совершенно несхожих спектаклях. И если какой-нибудь любитель Мюзик-холла или наш почитатель сейчас пересмотрит весь репертуар, то решит, что мы родились на свет в этих милых розовых "пачках" и что они вросли в нас намертво.

Однако как бы ни скупердяйничало государство, но именно его подачки длят до бесконечности агонию огромного коллектива, имеющего только в самом "усеченном", гастрольном варианте семьдесят человек (это кто же сейчас решится принять на гастроли такую ораву?).

Несколько сотен практически нищих людей - рабочих, уборщиц, танцоров, пожарных, певцов, сантехников, жонглеров, портних, режиссеров, монтировщиков, электриков, концертмейстеров, оркестрантов, педагогов - держатся смертельной хваткой за то, что совсем недавно было всемирно известной, преуспевающей труппой, Некоторые из них приросли к месту, некоторым некуда податься, некоторые успешно ловят рыбку в мутной воде, некоторые имеют много работы на стороне и не обременены общими тяготами.

Но есть люди, и в первую очередь артисты, которые просто любят этот театр всей душой. Чтобы понять их чувства и упорство, надо учесть, что Мюзик-холл - единственный в стране стационарный "эстрадный" театр с постоянной труппой, и только здесь можно быть артистом, режиссером или музыкантом, не вкладывая больших денег, не имея связей, не беспокоясь о рекламе, репетиционных помещениях, сборах.

Не все талантливые люди хотят (могут) работать по кабакам, биться головой об Останкинскую башню, переезжать в Москву или за рубеж. Как и далеко не все зрители живут в Москве, ходят в ночные клубы и посещают дорогие концерты. Сейчас Мюзик-холл - чуть ли не единственное место, дающее возможность "простым" эстрадным артистам и "простой" публике встретиться друг с другом.

Театр такого типа сегодня нужнее и ближе людям, чем когда бы то ни было, а значит, ценой кардинальной перестройки всей структуры, репертуара и, естественно, кадров он смог бы "выкупить" у времени право на новую жизнь. Но при этом он стал бы совершенно иным, не тем, что создавал и пестовал Рахлин, и не тем, в котором мы оказались бы нужны. И вот здесь-то некто, наблюдающий за муками коллектива, как за игрой в "холодно - горячо", мог бы начать приговаривать "теплее, теплее, еще теплее".

Все мы, оставшиеся в театре, хотим, чтобы стало "лучше", но ужасно боимся, что в перестроенном будущем станет только "хуже" или - еще страшнее: "лучше", но не для нас, а для каких-то других, "следующих" людей. От этого незаслуженного несчастья каждый "защищается" в меру опыта и фантазии.

Рахлин призвал в театр главным режиссером своего сына. Однако династическая передача управления не помогла сохранить ни чистую красоту редкого жанра ревю, ни некогда высокие профессиональные критерии постановочного и исполнительского мастерства.

"Наследник" - Лев Ильич Рахлин - в силу своей творческой занятости и любви к шумному успеху не спешит отдать всего себя экономически несостоятельной труппе с пошатнувшейся репутацией. Ему гораздо приятнее гордиться антрепризными спектаклями с приглашенными знаменитостями или - преподавать. Он хочет быть модным и успешным, и перспектива сгинуть вместе с другими пассажирами "Титаника" в пучине обнищания и забвения его не прельщает.

У артистов свои методы самозащиты. Они мирятся с бесконечными авралами, невнятностью творческих задач, случайными, неподготовленными вводами, общей бестолковщиной, но взамен считают себя вправе работать без особой самоотдачи, "как получится". Выглядят они при этом безропотнее и молчаливее, чем в эпоху полновластия парткомов и "компетентных органов", решающих, кого выпустить на валютные заработки за рубеж, а кого оставить без работы и денег.

Поразительно, но раньше, когда действительно было что терять, всегда находились отдельные смельчаки, поднимающие бунт "за совесть". Сегодня, людям и лишиться-то вроде нечего, но они апатично молчат - новый, "постсоветский" страх неизвестности давит и душит сильнее, чем старый "советский" - в сущности детский страх наказания за непослушание.

Всем приелось участвовать в нудном препирательстве, когда "верхи" отметают любую претензию на скудность пайка, указывая, уро за такую плохую работу и этих денег слишком много, а "низы" огрызаются и шантажируют - попробуйте вместо нас найти других дураков вкалывать за гроши. Настоящих дискуссий, честных слов и попыток выправить курс люди всячески избегают, и даже жалуются не так охотно, как раньше. Вяло исполняющие свой долг "низы" ничего не требуют от "верхов". Беспомощные "верхи" боятся хоть чем-то разозлить тающие на глазах "низы".

Самая верхушка, в лице чиновников от культуры, не хочет марать руки реорганизацией большого театра со славной историей, а дрязги со сменой руководства вообще никому не сулят ничего хорошего. Любая другая "помощь" требует денег, новых идей и людей. Денег, естественно, нет, а люди и идеи либо почему-то оказываются все теми же, старыми знакомцами, либо отпугивают своей новизной и непредсказуемостью.

В итоге все вступают в негласный сговор - за свое молчание получают "право" ничего не менять и притворяться, что завтра все как-нибудь само образуется. Пока притихшие, растерянные, боящиеся потерять последнюю опору люди всеми силами оттягивают грозный очистительный взрыв, кризис проникает в каждую щель, выносит на поверхность все больше грязи и пены, копит сокрушительную силу.

Стресс

Чувствуя неумолимую мощь наваливающегося на нас груза, мы принимаем "меры", но выглядят эти меры жальче, чем попытка прикрыться зонтиком от цунами. Ведь испытания, перемены и кризисы - есть плоть и кровь нашего бытия. С ними невозможно "бороться", от них нельзя спрятаться или притвориться, что "ничего такого не происходит". Хочешь - не - хочешь, а всеобщие изменения, изломы личной судьбы и бесчисленные кризисы придется "переживать", окунаясь в них, как в колодцы с мертвой и живой водой, в надежде, что эта рискованная процедура придаст тебе новых сил.

Правда, есть несколько веками протоптанных дорог, по которым люди бегут от непостоянства судьбы, испытаний и кризисов - тотальный контроль, поиск покровителя, самообман, инфантильность и жалость к себе. Но приводят они в жуткое место - за границу жизни, в сумеречный мир фантомов и страхов. Здесь, где невозможно никакое разумное, свободное действие, человеку остается лишь пребывать в вечном оцепенении, которое я для себя называю стрессом.

И хотя чаще всего о стрессе принято говорить как о неких неприятных внешних ситуациях или негативных переживаниях по их поводу, я понимаю под этим словом как раз неспособность человека "переживать" - чувственно "протекать" по всем кривым, опасным и болезненным изгибам быстро меняющейся жизни.

По логике вещей чувственное, эмоциональное "пищеварение" человека должно поглощать, перемалывать и - выводить из души все его оценки происходящих событий, переживания, страхи, обиды - так, как пищевод, желудок и кишечник делает это с пищей. Пара дней расстройства желудка или запора заставляет нас срочно принимать какие-то меры, обращаться к врачу, искать лекарства.

А вот многолетний "заворот" эмоций почему-то не вызывает у нас никакой тревоги. Нас приучали не чувствовать или притворяться бесчувственными с самого раннего детства: "Не плачь, ты же мальчик", "Не кричи, ты же девочка", "Не обижайся, он же твой братик", "Не злись, она твоя учительница". Освоив эту премудрость, мы научились извлекать из нее определенную пользу и принялись злоупотреблять ею сознательно.

А когда с годами за отдельными бедами и сложностями все яснее начинают проявляться черты настоящих кризисов, наша забитая, засоренная система душевного "переваривания" жизни перестает справляться с потоком событий и проблем. Все отпущенные нам переливания либо не попадают в нас, проливаясь "через край", либо отправляются гнить в смрадные отстойники.

В первом случае человек неизбежно съеживается, мельчает и становится похожим на мумию или робота.
Во втором он за счет своих бесконечных хранилищ чувств, обид и воспоминаний теряет ясные очертания, манит таинственной глубиной и отталкивает внезапными истериками, комплексами, непостоянством и ненадежностью.

Первый тип воспринимается как "мужественный", "владеющий собой", на него равняются банкиры, серьезные политики, военные. Второй тип связывается с представлением о "женской чувствительности", и на нем замешено немало талантов, странных судеб и одиозных биографий. К реальному полу человека, как и к различию эмоциональной природы мужчин и женщин, это разделение непосредственного отношения не имеет. Оно иллюстрирует не то, какие мы, а то, во что мы превращаемся, когда перестаем пропускать через себя окружающий мир. Не то, как мы чувствуем, а то, как мы этого не делаем.

В сущности отказ "переживать" проблемы и кризисы, "перетирать" их не только поступками, но и чувствами впрямую не влияет на достижение успеха и зарабатывание денег и мешает в первую очередь совсем другим вещам - свободному вкушению жизни, личному развитию и здоровью.

Жутко слушать, как наивные доброжелатели уговаривают какого-нибудь багрового, задыхающегося человека прекратить волноваться, напоминают, что так не долго и заболеть, суют "успокаивающие" лекарства и советуют плюнуть на все. Они не понимают, что он, распираемый "непереваренными" обидами, возмущением, гневом, как резиновый шар (который все надувают и надувают, пока тот не растянется и не лопнет), просто разрывается от боли, которую не удается потихоньку стравить. Лекарства и время приглушат боль, но не "выведут" ее из души и тела.

Она останется и начнет давать "урожай" - усталость, заболевания, смерть. "Плюнуть" на несчастье или несправедливость - значит запрятать их на черный день в какую-нибудь сырую кладовку, если таковая имеется (если нет, то впору помереть от инфаркта). Не лучше ли принять горе или обиду, увидеть ситуацию не изнутри, а со всех сторон, понять ее неизбежную и чаще всего "негуманную" логику.

Почему бы хоть однажды не позволить себе ощутить все последствия обстоятельств и не вступить с ними в диалог? Не лебезить, не увиливать от боли, не бояться потерять "самообладание", заявлять о себе настойчиво, но с уважением к реальному положению вещей. Тогда при любом исходе наваливающихся на нас испытаний мы не потеряем вкус к жизни, творческую энергию и веру в себя.

Но мы чаще всего поступаем как раз наоборот - "заслоняемся" от кризиса стрессом. Мы сворачиваем весь огромный пестрый мир, как бумажку, в узенькую трубочку и через получившийся глазок неотрывно смотрим на то, с чем отказываемся справляться, - будь то утрата важных отношений или потеря привычного социального статуса. Боясь боли, мы отказываемся чувствовать себя, ситуацию, людей, с ней связанных, и, не ощущая непосредственного "вкуса" момента, чаще всего выбираем неэффективные решения, негодные средства, неверный тон.

В результате мы лишь усугубляем проблему и преумножаем боль, немного отодвинуть от себя которую теперь возможно только "философскими" размышлениями о тотальной враждебности мира и добровольным принятием роли жертвы. Эти сомнительные удовольствия мы претерпеваем - в зависимости от нрава и воспитания - либо злобно, агрессивно, по-хамски, либо скорбно и немногословно. Но в любом случае принимаем позу, воплощающую великую укоризну.

На долгие месяцы, а то и годы мы вступаем в изматывающий тайный диалоге обидевшей нас персоной, коллективом или самой судьбой и "высшими силами". Как безумные, мы талдычим себе под нос невнятные речи, в которых блистательно доказываем оппонентам свою правоту. За долгие годы бормотания наши доводы становятся все несокрушимее, но каждый раз в решающий момент мы сбиваемся, забалтываемся, и, главное, победное слово так и остается ненайденным.

Признав наконец "непоправимость" положения, некоторые из нас начинают все глубже сбегать в прошлое. Мы уже не останавливаемся у той черты, где произошли трагические события, погрузившие нас в скорбное бесчувствие, а, торопливо минуя ее, отправляемся дальше, в счастливый мир "раньше", где "было лучше".

Это "лучше" чаще всего чистой воды самообман. Просто "раньше" было расцвечено и украшено мечтой о счастливом "потом", а сегодня, в тяжелом, мучительном кризисе, ожидание волшебного будущего оборачивается ледяным страхом перед новыми испытаниями и маячащей поблизости старостью. В такой пугающей перспективе прошлое, из которого все время мы стремились перебраться в "потом", неизбежно начинает казаться несправедливо отнятым раем.

Общаться с человеком, погруженным в стресс, трудно. Жизнь во всем ее многообразии ему если и интересна, то недоступна. Застряв в драматических обстоятельствах, он не может пробраться к светлым и щедрым сторонам бытия. Любое сегодняшнее слово или событие он пропускает через анфиладу прошлых и будущих страхов и обид, умножая их по пути до гигантских величин.

Если справляющиеся с кризисами люди не похожи друг на друга - их биографии, как отпечатки пальцев, имеют свои неповторимые изгибы, их обаяние неповторимо, их чувства заразительны, их боль вызывает сочувствие, - то несчастные, разбитые параличом стресса, кажутся все на одно лицо. Их претензии и вечная тревога способны погасить со временем огонь сострадания даже в очень горячих сердцах.

Еще труднее с такими людьми вести дела. Сотрудничество рискует оказаться малопродуктивным, потому что они по рукам и ногам связаны обстоятельствами. Мне потребовал ось много времени, чтобы понять: все мои просьбы сшить костюмы, дать время для репетиций, привести в порядок гримерку, поставить нам новые номера и сотни других обычных, рабочих вопросов отметают не люди злой воли, а их "хозяева" - обстоятельства, страх, неуверенность в себе. Общаться с этими инфернальными "господами", естественно, невозможно, а с их беспомощными "слугами" - бесполезно.

И выход здесь только один- не злиться, не осуждать, не опускать руки, а постараться так наладить свою жизнь и работу, чтобы не зависеть от чужой беспомощности и страха. Если это не удается, то лучше уйти. Не потому, что корабль тонет, а потому, что тебе не дают на нем ничего сделать.

Долгая работа с людьми, предпочитающими прятаться от жизнетворных перемен в заколдованном круге стресса, привела меня к двум парадоксальным заключениям.

Первое из них; стресс только кажется производным кризиса, на самом деле он его антитеза. Стресс связан не с конкретными обстоятельствами, даже если эти обстоятельства ужасны и трагичны, а порожден страхом перед неким несуществующим "будущим". Растерянные и испуганные по любому поводу - будь то потеря кошелька, увольнение по сокращению или развод, - мы, между прочим все еще живые, вопрошаем: "Что же теперь будет? Как дальше жить?" И пытаемся заглянуть туда, вперед, где ничего еще нет и быть не может, а увидев это "ничего", пугаемся, нервничаем и "переживаем". На переживаем мы не какие-то насыщенные и сильные чувства и эмоции, а все то же единственное, гнусное, все нарастающее состояние страха перед еще не случившимся.

Второе заключение прямо вытекает из первого: стресс - продукт не "эмоций", а "мировоззрения", нашей инфантильной требовательности, убежденности в том, что жизнь на определенных условиях обязана выдать нам по блату или по заслугам; надежную, удобную судьбу. "Лечить" такое заблуждение лекарствами, психоаналитическими беседами" медитацией, Дыхательными упражнениями, конечно, можно.

Но было бы лучше и надежнее, если бы сон разума прервал сам "больной", развеяв страх перед неизвестностью, преподносимой каждым очередным мгновением бытия, перед необходимостью меняться, расставаться с "заслугами", привычками и покоем. Каким образом? Так, как в детстве мы преодолевали страх темноты, страх перед притаившимися под кроватью чудовищами или страх перед Букой, питающимся шалунами. Росли, умнели и не покупались на глупые страшилки.

Оркестр на борту "Титаника"

Если бы мы развивались свободно, а не в среде, переполненной невротическими и социальными страхами, и не под присмотром вечно чем-то запуганных взрослых, то все Буки незаметно сгинули бы из нашей жизни. Но мы, постепенно заражаясь общими тревогами, только меняем хозяев своего страха - одни призраки приходят на смену другим.

Теперь они не имеют даже вымышленных черт вроде грязной бороды, ужасных когтей, злобно горящих глаз - на место воображаемой нечисти, прячущейся под кроватью, вползает безликая, бесформенная пустота неизвестности. Она способна продержать нас в узде до Самой смерти и даже в последний наш миг терзает меркнущее сознание неуместным забеганием вперед - "что же теперь, после смерти, со мной будет?".

И я - как все, а может, и больше других - склонна к паникерству. Меня воспитали крайне мнительной и "пессимисткой". Любую мелочь я способна воспринять как конец света. Но во мне, как и в каждом, есть сила, способная противостоять страху. Сила, позволившая оркестрантам с настоящего "Титаника" продолжить играть на верхней палубе до самой последней минуты.

За мелодраматичным пафосом и символичностью этого образа я вижу мерцание крайне важного "знания". Если облечь его в слова, то теряется весь смысл. Но если удастся представить звуки этого оркестра, услышать музыку, то в душе остается его ясный отпечаток: оказавшись в ужасной западне, люди делали то, что умели и любили больше всего. Не рассчитывая на спасение, не геройствуя, не заботясь о производимом впечатлении. Просто играли. Так стараюсь делать и я - болтаясь над пропастью неизвестности, просто танцую.

При этом я часто ною, жалею себя и жалуюсь. Однако не забываю время от времени спрашивать себя: "Кто живет? - я или мои обстоятельства? Кто решает, жить ли моему балету, а вместе с ним большей части моей радости и энергии? Я или чей-то страх?" И отвечать на' этот вопрос: "Пока - я". Вопреки собственным и чужим похоронным прогнозам, я все еще ни разу не померла, а вроде наоборот - выбираюсь из всех кошмарных передряг. Все воспринимаемое мной как конец, на самом деле всегда неизменно оказывается началом, новым, чистым листом жизни.

Сколь бы спасительным и жизнетворным ни был для меня танец, как бы ни нуждалась я в своем балете или Мюзик-холле, я готова к тому, что однажды эта сказка закончится. Я не пытаюсь точно предугадать, какой без "240 тонн" предстанет передо мной очередная, новая жизнь. И уж тем более не собираюсь к ней "готовиться". Но иногда мечтаю и волнуюсь в предвкушении неизведанных возможностей - вроде написания этой книги, или создания школы движения, или работы с другим коллективом.

Я нахожу силы в мыслях о пока не-происшедших встречах и знакомствах. О том, что никогда не знаешь, когда в твоей жизни произойдет событие или появится человек, раскрывающий тебя, уже порядком себе надоевшую, с какой-то невозможно, немыслимой стороны.

Черный лебедь

Сейчас кажется, что я всю жизнь шла за ним по пятам.
Однажды, давным-давно, когда я только начала привыкать к своей научно-театроведческой будущности, его спектакль разбил мне сердце" ввергнул в пучину зависти и отчаяния. Это случилось, когда лучшая, любимая подружка но ДК Горького позвала меня на свое выступление. Она не поддалась искушению всяческими институтами и осмелилась из нашей детской самодеятельности отправиться на поиски профессиональной работы. И вот награда за смелость и труд - участие в программе "Джаз -Комфорта".

Я шла на спектакль как на пытку и хотела, чтобы он оказался не стоящим сожалений об оставленном мною билете. Но уже после первого номера я перестала отслеживать знакомую фигурку среди танцующих, сравнивать, чья "карьера" лучше, и, совершенно не думая о своем новом "ученом" статусе, забыла, что театроведу негоже покупаться на всякие эстрадные выкрутасы.

Веселящий, пьянящий коктейль из музыки и танцев, замешенный на буйных ритмах, иронии и фантазии, выбил из моей головы всю дурь - как пузырьки шампанского вытесняют на краткий миг печаль. Два часа я была частью чуда. И даже когда отзвучали финальные аплодисменты, это чудо длилось в жарком вечере, благоухании цветов Измайловского сада, распахнутых несчетных дверях Летнего театра, взбудораженной, веселой толпе, расползающейся по дорожкам, скамейкам и закуткам, в эхе запретных, несоветских слов - "модерн"... "джаз"... "эротика"... "шоу"... Имя автора сказки, которая на долгие годы легла мне на сердце укоризной - "вот что ты могла бы танцевать, если бы не была такой толстой, безвольной дурой", - не прижилось в моей тесной, обиженной памяти.

Теперь я знаю, что у нас было много общих знакомых. Что мне о нем неоднократно рассказывали. Что когда я в своем новом, балетном воплощении, думала, кто бы мог поставить нам необыкновенный, яркий номер, мне советовали обратиться именно к нему. Но год за годом я не замечала никаких указателей, знаков и пунктиров. Даже когда в Мюзик-холле перед самой премьерой мюзикла "Кармен" пошли разговоры о неком потрясающем номере, готовящемся каким-то спешно приглашенным гением с мудреной фамилией" я почему-то не заглянула в репетиционный зал. И только на прогоне я у видела ТО САМОЕ; однажды и навсегда ставшее моим недоступным счастьем.

На сцене сплеталось в клубок, распадалось, и вновь пыталось соединиться странное трио - мужчина, женщина и женщина, переодетая мужчиной. Они не могли ни договориться, ни истребить друг, друга. Их любовная борьба была яростной и самоубийственной. Танец опьянял дурманным эротизмом, который возникая из сюжета, из мизансцен, из хореографического рисунка - нервного и вязкого одновременно, рифмующего вязкие, текучие объятия калейдоскопом невиданных, дробящихся поз.

Танго отправляло героев, исполнителей и даже тех, кто просто за ними наблюдал, за пределы "выносимых" чувств, в бездну неведомых сил и энергий. Это была не просто "хореография", а тончайшее лезвие бритвы, одним касанием вспарывающее затертое, "правильное" представление о танце, выпускающее на волю его животворную энергию, а заодно и наши чувства, страсти, фантазию.

Танец, как в зеркалах, дробился и повторялся на сцене множеством трио - слева, справа, на ступенях, наверх? ней площадке... А в зале перед оркестровой ямой метался невысокий взлохмаченный человек в черном и яростно кричал: "Острее!.. Сильнее!.. Не так!.." Он! Тот самый! Теперь все будет иначе, теперь-то я потанцую...

- Как его зовут? - спросила я у кого-то.
- Ну как же... Это же Авдыш! Давид Авдыш.

Круг замкнулся: вспомнились и имя, и связанные с ним россказни, и утопающий в сирени Летний театр и яростная битва мечты с неизбежностью, и боль как оказалось, все еще живущая в сердце.

…Он посмотрел на меня как на безумную и вежливо отказался что-либо ставить моему балету, но долго, с интервалами в два-три месяца я повторяла на все возможные лады свою просьбу, а Давид свой отказ. Но у жизни на этот счет явно были свои планы. Через год-другой Рахлин пригласил Авдыша в Мюзик-холл руководить балетной частью труппы.

Поневоле он поставил для нас танец к готовящемуся спектаклю "Безумный век". Номер был забавный,- слегка фривольный, но в принципе он мало отличался от моих собственных "творений". Я хотела другого, не безделушки, а чего-то настоящего - с "трагедией", "философией" и "страстями". По счастью, я быстро сообразила, что хореографу, которому всегда всего мало - танцовщиков, трюков, эффектов, головоломных декораций, реквизита, безумных комбинаций, невиданных поддержек, бешеного ритма, - было бы смертельно скучно возиться с тремя толстыми, не владеющими и сотой частью требуемой техники "балеринами".

Уговаривать Авдыша сочинять для нас было бы равносильным тому, если бы Достоевского попросили адаптировать "Братьев Карамазовых" для дошкольного чтения. Но главное я узнала позже - Давида тоже погоняли и изводили мечты о "настоящей", "большой" работе. Он спешил, минуя все второстепенное, выразить наконец хоть маленькую толику своих идей, которые годами не удавалось воплотить даже в самом скромном, эскизном виде. Не удавалось потому, что жизнь ниспослала ему две судьбы одновременно - "неудачника" и "гения".

"Гений" окончил Киевское хореографическое училище, а затем - балетмейстерский факультет Ленинградской консерватории. Он руководил самым известным в Питере варьете "Тройка", ставил балеты в Омске и Перми, в качестве балетмейстера (а иногда - и режиссера) выпускал оперы, сочинял номера всемирно прославленным фигуристам и танцевальные партитуры для спектаклей Валерия Леонтьева, Филиппа Киркорова, Маши Распутиной, Алены Апиной. "Неудачник" не получал предложений возглавить театр, не удерживался там, где была "перспектива роста", не рисковал создать собственную труппу.

Склонный к масштабным театральным формам и большому стилю, задумавший ставить "Доктора Живаго" и "Спартака", он долгие годы ставил номера для тесной сцены варьете. Он ссорился со звездами, начальниками и партнерами. Он поругался с Киркоровым, который в ответ "увел" практически весь балет "Тройки", и ему заново, с нуля пришлось заниматься артистами, постановками и репетициями.

"Гений" сражал наповал особой красотой, присущей всем очень одаренным людям, отраженной не в чертах и пропорциях, а в неком ярком внутреннем горении. Все в нем - тело, мозг, сама натура - казалось приспособленым для танца, как все в птице приспособлено для полета. "Неудачник" выглядел низким, сутулым "лицом кавказской национальности", которого следует останавливать на каждом углу и, не вникая в то, что это за непонятная национальность такая - ассириец, допрашивать на предмет принадлежности к чеченским террористам.

"Гений" очаровывал эрудицией, тонким юмором и самоиронией. "Неудачник" ошарашивал внезапными истериками, сумбуром несправедливых слов и обидчивостью.

"Гений" и "неудачник" существовали одновременно и сразу двумя параллельными жизнями, получая в итоге некий общий, один на двоих несуразный результат - слишком щедрый и обильный для "неудачника", слишком скудный и жалкий для "гения". Со стороны это выглядело как походка человека, одна нога которого "нормальная", как у всех, а"другая бесконечно длинная, теряющаяся в невидимых далях. Ну и как ходить такому созданию, как жить? Его талант - маленькая щель, в которую он видит бездны мироздания и подглядывает за великими силами.

Благодаря ему он - почти маг, почти всевидящий пророк, почти создатель новых миров. Но по сути своей, по природе он просто человек и, как все люди, не умеет справиться с самим собой, не то что с магическими тайнами. Здравый смысл, опыт и усталость убеждают его зарыть свой дар куда-нибудь поглубже, зажить как все. Ради покоя и благополучия семьи он бывает готов на это, но не владеет собой и постоянно видит, чувствует, любит и ненавидит не то и не так, как положено нормальному, солидному человеку.

День за днем, "просто так, для интереса" ходя на все постановочные репетиции Давида, наблюдая за ним и окружающими, я вмиг заучивала его номера, но месяцами не могла уловить логику большинства его поступков. Я не понимала, как чужак (не мальчик, а человек, хлебнувший всякого) может рассчитывать на творческое самовыражение в "семейном" театре. Не понимала, зачем придумывать все эти дивные движения, если обветшавшая труппа не может станцевать вещей, куда более традиционных и простых. Не понимала, зачем он сам клеит реквизит, плетет какие-то канаты, достает всякие штучки.

Почему он, пятидесятилетний дядька, показывая номера, часами танцует в полную силу так, что молодежи не угнаться. Все это глупо и бесполезно. Но именно ради того, чтобы хотя бы просто посмотреть на эту "глупость" и "бесполезность", я откладывала "умные" дела и шла на очередную его репетицию. В какой-то момент я вдруг осознала, что сама вот так же совсем недавно шла поперек всех обстоятельств, удобных путей, надежных решений.

И стало ясно, что не странностям безумного энтузиаста надо поражаться, а собственной рассудительности и успокоенности. Репетиции Давида вовремя напомнили мне о том, что творчество - это не просто любимая работа, а бескомпромиссный поиск самого себя -настоящего, подлинно свободного. Что в нем нам дана возможность сжечь себя старого, изношенного (забыть все личное и "индивидуальное", предыдущий опыт, возраст, пол, предпочтения и страхи), чтобы, вновь родившись - сильным, могучим, полноценным, безграничным, - заново переделать и оживить самого себя и все вокруг.

Напуганная мыслью, что вот так, ни шатко ни валко, мы до старости будем танцевать в Мюзик-холле свои "16 тонн", я собралась уходить из театра. Пока мы сидели на скудном, но гарантированном госпайке, от случая к случаю выбираясь на вольные заработки, многое вокруг изменилось. После августа 1998 года основная альтернатива театра - ночные клубы - перестали щеголять друг перед другом высокими гонорарами. За рубежом русских "разлюбили", а гастроли по стране стали дорогим, невыгодным делом.

Маленькие продюсерские центры, мелкие концертные фирмы и индивидуалы - шабашники уступили свой рынок монстрам индустрии развлечений. Но и эти гиганты, проворачивающие бог знает какие деньги, особо не процветают - богатые люди в Москве и Питере спокойно выкладывают сотни долларов за билеты на престижные концерты, но они не восполняют брешь, образовавшуюся после отказа основной, стремительно обедневшей публики кормить прожорливых звезд.

Мы и сами обеднели, работая в театре. Связанные расписанием и репертуаром, мы часто отказывались от "левых" предложений, теряли связи и рекламу. Да и вообще все было плохо - болезни и травмы, личные проблемы, безденежье, бесконечное пережевывание старого репертуара. Я собрала весь остаток сил и нашла для балета сносную, обещающую перспективы работу в Америке, где мы еще не были и где наше будущее заранее рисовалось в особо нежном и мягком разовом свете. Нам предстояло уехать надолго, а я надеялась, что навсегда.

Когда почти все было готово к отъезду, Давид сказал, что, сочиняя для Мюзик-холла новый спектакль, он придумал одноактный балет, где мне уготована главная роль. Я не колебалась ни доли секунды, я ничего не выбирала - двадцать лет стойко вынашиваемая мечта сбывалась, смешной, но лиричной и доброй. Танец в пафосной коде примирял недавних недругов.

Принц хоть и загипсованный, но живой вылезал из оркестровой ямы и галантно подавал героине руку. Сама героиня наконец была счастлива, ибо сбылась ее мечта о сцене, танце и овациях, а зритель, нахохотавшись, усваивал, что каждый человек в душе - лебедь.

...Спектакль, для которого ставился этот маленький одноактный балет, за четыре года прошел в Мюзик-холле раз тридцать. Так стоило ли ради каких-то нескольких выступлений жертвовать розовыми очертаниями прекрасного Манхэттена? Мой ответ неизменен - да. Не знаю, что ждало меня в Америке, но здесь, на репетициях Авдыша, я мимоходом справилась с тяжелейшей болезнью, кошмарной депрессией, отвоевала у старости еще несколько десятков лет счастливой, молодой жизни и научилась бесстрашно с разбега запрыгивать "рыбкой" на руки мужскому балету.

Премьера принесла мне, приближающейся к своему сорокалетию женщине, исполнение самых на посторонний взгляд пустых и ничтожных желаний: черную пачку, легкое парение на руках партнеров, вихрь туров на фоне диагонали послушного кордебалета. Однако одно воплощение именно таких желаний - стыдливо припрятанных в воспоминания о детстве, приглушенных усмешкой, прикрытых "серьезными" ценностями - только и может разомкнуть узкий круг судьбы.

Между судьбой и мечтой

В этом не отмеченном на картах местечке живет большинство из нас.
Странное место. Хотя бы потому, что ни одну из двух координат нельзя не только "руками потрогать", но даже как-то описать, сформулировать как понятие. Для меня "судьба" - многомерное пересечение систем, в котором оказывается человек с рождения.

И мне не важно, по чьей воле некто X родился в 1924 году в СССР, в Ленинграде, в семье старого большевика и учительницы биологии, а некто Y - в 1992 году, в Англии, в богатейшей семье, принадлежащей к венценосной династии. Какая, в конце концов, разница, кто проводит жеребьевку - Бог, карма или слепой случай.

Все равно, очутившись каждый на "своем месте", X и Y столкнутся с неизбежными обстоятельствами, логика которых заставит одного оказаться сиротой, осудить своих родителей, оказавшихся вдруг "врагами народа", голодать, чудом устроиться подмастерьем на завод, а в 42-м году погибнуть от пули немецкого солдата; а другого - получить прекрасное образование, под давлением семьи стать юристом и от скуки давать прессе повод для скандальных статеек.

"Системы", где росли X и Y, вроде и различаются по степени гуманности, свободы, несут разные возможности, но на самом деле они проделывают со своими подопечными одну и ту же операцию - ограждают их жесткими рамками и правилами от безграничности бытия, от личной истории и предназначения.

Возможно, что измученные принуждением души X и Y согревала единая, общая мечта - стать, например, моряком, или неотразимым гулякой-любовником, или фермером, живущим в уединении. Или они грезили о чем-то очень разном. Но так или иначе судьба - некая тупая среднеарифметическая сумма окружающих человека систем - заменила им собственные жизни. Человеческое сознание, почти целиком взращенное и воспитанное этим среднеарифметическим уродом, слишком доверяет его запретам и обещаниям, чтобы заметить гнусную подмену и воровство. Но дух не может безропотно смириться с обманом и предупреждает нас о нем сомнениями и тоской.

Довольных судьбой, естественно, оказывается мало, и в основном люди предпочитают коротать свой век где-то на самых ее окраинах, откуда до собственной жизни уже рукой подать и виден смутный контур мечты.

И даже говорят, что были люди, которые, презрев все системы, обстоятельства и смертельные угрозы" то на инквизиторском суде заявляли, что Земля круглая, нo, забыв о своей холопской доле, из дремучей, пьяной глухомани тысячу триста километров шли пешком поступать в императорский университет, то, оставшись без ног, продолжали управлять самолетами. Все эти Коперники, Ломоносовы, Маресьевы и тысячи других забытых и просто никому не известных упрямцев, поправших неизбежное, соблазняют нас разорвать узкий круг судьбы и стать самими собой. Разорвать - не бежать, не переезжать, не прятаться, не откупаться - а изжить судьбу до конца, воплотив в реальность собственные мечты.

Я разделяю идеалистическую, романтическую концепцию бытия с ее верой в созидательную силу мечты. Мне нравится духовно независимый герой, бросающий вызов власти мертвых и равнодушных, мечтатель, парящий над запуганной толпой и убогой обыденностью, и пламя алых парусов, плывущих к нам на помощь из детских надежд и фантазий. Мечта, может, и не выведет ослабевшего, "выцветшего" человека из темницы судьбы, но зато хотя бы избавит от скуки и постылого однообразия его заранее выкроенной и намертво сшитой жизни. Она придаст силы не терпеть, а ждать, не примириться, а надеяться.

Почему мечта выветривается? Когда мы выпускаем из рук этот острый меч, способный разрубить путы судьбы? В пять лет мы говорим, что будем летчиками (балеринами, поварами и пожарными). Но слово "будем" на самом деле здесь неуместно - мы уже летчики и балерины. Мы с упоением играем в тех, кто нам нравится вживаясь в профессии, характеры и роли, мы меняем правила игры, не скучаем и уверены, что "будем" кем захотим.

В пятнадцать лет мы тоже в этом уверены, но ясный образ того, чего мы хотим, как-то теряется за грандиозными и масштабными картинами предстоящих триумфов, страстной любви и преуспевания. В двадцать пять мы, как Шура Балаганов, с точностью до копейки можем сказать, "сколько денег нам нужно для счастья", а вопрос о мечте все больше превращается в часть уравнения, результат которого известен и выражен в долларовом эквиваленте. В тридцать пять проверять свою жизнь мечтой несолидно, а еще через десять лет - больно и опасно.

Думая об этом - о моих стареющих, мужественно преуспевающих и необратимо тускнеющих знакомых, о Мюзик-холле, о все еще не станцованном большом, с "философией" и "страстями", спектакле - я однажды представила себе Золушку в сорок лет. Постаревшую, потолстевшую, не дождавшуюся своего бала, не встретившую Принца, крупную бабу в черно-оранжевой тужурке, сильную, дурно пахнущую, косноязычную.

Она, как и положено Золушке, все продолжает и продолжает убирать грязь, честно служит при жэке дворником и с утра до ночи подметает городские тротуары. Узнать в ней обладательницу самых точеных, сказочно-прекрасных ножек уже давным-давно невозможно. Но ни годы, ни одиночество, ни утрата красоты не лишили ее пылкого воображения, ярких чувств и поэтичного взгляда на мир. Все, что происходит вокруг, она превращает в сказку, дивные счастливые видения.

Уличный сор, бумажные обертки, гонимые ветром, представляются ей прекрасными дамами в причудливых шляпах и боа, скучающие на скамеечке бабульки в ее фантазиях н0сятся на мотоциклах и наяривают рок-н-ролл. Она сама видит себя то русской красавицей, продающей сдобные булочки, то еврейкой, веселящейся сквозь слезы, то балетной примадонной, обласканной вниманием публики да любовью мужчин.

Добрая безобидная душа, спасающаяся от грубых оскорблений, тяжелой работы и одиночества в продуманном мире, прекрасным цветком прорастающем сквозь шум и грязь многолюдья. Обычная городская сумасшедшая, она же - воительница с непобедимой верой в любовь и счастье, фея, парящая в хрустальных мирах, и просто Женщина, "которой ничего не светит".

Я решила станцевать все это. И именно в Мюзик-холле. Спектакль должен был стать искрящимся танцевальным калейдоскопом, где наши номера чередовались бы с лучшими массовыми танцами, поставленными Авдышем для Мюзик-холла - рок-н-роллом, еврейским и, естественно, с "Лебединым озером". Кроме балета и нас в нем предстояло принять участие учащимся детской студии, циркачам, музыкантам.

Как обычно, не было денег. А кроме них не было еще тысячи самых необходимых вещей, и все, что предшествовало спектаклю, в который раз напоминало сумасшедший дом в аду. Но два человека - я и Авдыш - за шесть недель все-таки сделали то, что огромный театр с трудом подготавливает полгода. После первых тошнотворных попыток уговорить какую-нибудь "Кока-Колу" стать спонсором я поступила самым простым и не отнимающим сил способом - вложила собственные деньги и предупредила партнерш, что если сбора для расчета с театром за аренду, а с балетом за участие окажется недостаточно, то "долг" надо будет отработать. Меня удивляло, но вполне устраивало, что театр обходился с нами как с чужими - все теперь зависело только от нас самих.

Я писала сценарий, делала макет афиши, сочиняла звуковую партитуру, организовывала рекламу. Я ездила в "расклейку" и уговаривала снизить стоимость рекламных мест. Ходила в Дирекцию театральных касс, встречалась с кассирами и рассказывала им о нашем спектакле. Все дивились, что артистка, и вроде даже чуток известная, "ходит в люди" и занимается "не царским делом". Беготня по кабинетам выматывала до обмороков, но давала прекрасные результаты - после бесед, шуток, жалоб и разговоров "за жизнь" все хотели помочь нам, как и чем могли.

Отбиваясь от нескончаемых проблем, надо было успевать репетировать с Таней и Зоей, которые переживали за меня и волновались за себя - хватит ли сил показать почти все наши танцы в одном шоу, как успеть переодеться, будут ли готовы новые номера. Поводов для тревог было не счесть, и главный из них давал любимый театр, который отвел для монтировки, световой репетиции и прогона только шесть часов перед спектаклем. Когда я - "прима" шоу - пришла на свой "бенефис", то увидела лишь Авдыша, в полном одиночестве и темноте пытающегося сдвинуть в кулисы остаток неубранной декорации...

После нескольких часов крика, переговоров с осветителями, бестолкового прогона номеров, после "снятия кассы", расчетов с артистами, поисков пропавшего с нашими деньгами администратора я вдруг услышала, как Давид сказал "пора", и не поняла, чего от меня хотят. Танцевать? Сейчас? Да у меня нет сил помереть, не то что танцевать - я не готова, я устала, я ничего не чувствую и не помню порядок номеров. Надо все перенести на неделю, на день, хотя бы на час. Но занавес был уже открыт, фонограмма зашуршала утренними звуками просыпающегося города, мне сунули в руки метлу, сделанную все тем же Авдышем, и...
Зрительный зал был так переполнен, что даже на сцене казалось тесно.

Люди ни на миг не переставали хлопать, но я впервые не чувствовала и не видела публику и действовала как марионетка - бездумно давала себя переодеть, шла, куда мне велели, и танцевала то, что диктовала музыка. После "Лебединого" я подошла к Давиду за поддержкой и похвалой. Он, яростный и бледный, прошипел: "Идите работать". Единственное, о чем я не переставала думать, так это о том, как развеселившаяся до одури публика воспримет не очень-то радостный финал.

Последним, вечерним видением вымотавшейся, получившей привычную порцию брани и насмешек Золушки были придуманные Давидом прекрасные Принцы - дворники. Эти лихие красавцы в комбинезонах и касках под вой "Prodigy" творили с метлами какие-то танцевальные чудеса. Продемонстрировав силу и ловкость своих механистичных движений, они один за другим отвергали Золушку и отдавали руки и сердца красивым "бумажным" барышням.

Золушка оставалась одна, в грязной темной робе, без сил, без спасительных фантазий, и видела все "как есть на самом деле". Она не могла справиться с этой "правдой жизни" и, наверно, заблудилась бы и пропала бы в реальности, если бы за ней не пришли герои ее грез. Они облачали ее в, вожделенную балетную пачку, одаривали цветами и воздушными шариками и забирали ее - немолодую, некрасивую, бесполезную - в свой белый сказочный мир, где она сама становилась призрачной мечтой, неярким лучом для всех уставших и смирившихся.

Я надеялась, что после полутора часов искрометных, задорных номеров, после буффонного "Лебединого", чумового рок-н-ролла, смешных пародий, после веселого пиршества, которое я назвала "Танцевальной вечеринкой весом 240 тонн", такой финал покажется не слюняво-сентиментальным, а почти героическим.

Он должен был показать, что мечтать трудно, больно и страшно- потому что мечты часто не сбываются, а если сбываются, то каким-то нелепым, издевательским образом или ускользают, так и не утолив печалей.

Но лишь в мечте, любви и творчестве оживает сила человеческого духа, и лишь эта "эфемерность" превращает нас в героев - "стойких оловянных солдатиков", способных пройти сквозь все уничтожающее пламя судьбы.

Ни "отстрадать" эту историю от души, ни насладиться эмоциональным ответом на нее зрителей толком не удалось. Пока Золушка "превращалась в мечту", а публика переживала и грустила, я боролась с белой пачкой, поздно и неправильно на меня надетой в страшной спешке балетом. Потом публика аплодировала, совершенно незнакомые люд" и друзья несли на сцену цветы, а я, у си -ленно улыбаясь, пыталась незаметно "удержать" сползающий костюм.

Публика не расходилась, мне надоело сражатьcя с костюмом, и я сама сняла упрямую юбку. Зрители, обрадованное неожиданным стриптизом, подняли страшный шум, но и сквозь него я услышала, как сбоку, знакомый голос ехидно прокомментировал: "Ну вот, я как всегда вовремя". Рядом стоял, заметно шокированный моим полураздетым РИДОМ, Авдыщ и протягивал большой букет роз. Да, он подоспел вовремя, это я задержалась ровно на двадцать лет. Что, в общем-то, только к лучшему было время кое - что узнать о жизни.

Жизнь
как самопрезентация

Везде и во всем я вижу истории - забавные в своей простоте и завершенности. Мне кажется, что в них заключено некое послание всем нам, людям, от анонимного корреспондента, который искренне хочет, чтобы мы наконец перестали страдать, мучиться и мучить других. Назвать этого корреспондента жизнью было бы слишком претенциозно. Скорее всего, эти послания "пишем" и "сочиняем" мы сами, все вместе, из века в век поддерживая друг в друге надежду на то, что называем счастьем.

Многое из случившегося, подсмотренного и подслушанного я рассказывала - Игорю дома, Тане и Зое "на работе", друзьям по телефону. Иногда мы говорили, что "из этого" надо делать книги. Но как бы очередная история ни просилась не бумагу, я точно знала - не мне ее "облекать в литературные формы", не мне быть ее "писателем".

Десять лет назад я сломя голову бежала в танец от всех словесных игр, "писания" и "опубликования". И до последнего времени казалось - ничто не заставит меня вернуться к этому занятию, столь тошнотворным, скучным и бесполезным оно мне представлялось. Странно, все годы, что я танцевала, я не просто получала удовольствие от любимого дела, но и упорно сводила счеты с прежней жизнью и профессией.

После работы с Авдышем и нашего "большого спектакля" все изменилось. Изжив одну судьбу до конца, я подержала в руках мечту и спокойно отпустила - не поставила ее на конвейер, не выжимала из нее деньги.

Больше мы ни разу не давали свою "Вечеринку весом " 240 тонн" - цдамшу, что спонсоров как не было, так и нет, и потому, что Давид ушел из Мюзик-холла, и потому, что хочется осуществить другой спектакль.

Старый репертуар я танцую с не меньшим удовольствием, чем раньше, и стараюсь по возможности сделать что-нибудь новенькое. И происходит все это как-то свободнее и легче, чем раньше.

Будто некий "враг", держащий меня всю жизнь в героическом напряжении, бесследно исчез и его огромная серая тень перестала закрывать от меня большую часть мира, В этих новых горизонтах преданная некогда анафеме писанина, как и многое другое вычеркнутое и отвергнутое, перестала меня злить и раздражать. Теперь, рассказав кому-нибудь очередную устную былину, я чуть ли не стыжусь, что не пишу, - и такая прекрасная история пропадает, не найдя своего адресата.

И вот однажды... Угадайте кто? Конечно же, все та же Лена Алексеева сказала, что одному очень солидному, серьезному издательству нужно нечто "новое", "оригинальное", "из психологии", "популярное" и "женское". И так как мы с издательством просто созданы друг для друга, то надо идти на встречу с редактором. В редакции я рассказала о трех задуманных книгах, и мне велели начать писать первую из них. Как было договорено, я, закончив две главы, отдала текст на обсуждение.

Через неделю Света - заведующая редакцией популярной литературы - сообщила мне, что книгу приняли, но с дискуссией, спорами и большими сомнениями. Я, почти радуясь, что сейчас мои писательские труды мирно и тихо закончатся, попросила уточнить характер сомнений. Мне было объяснено, что руководство опасается, что будет не "популярная психология", а некая литературщина с сюжетом, героями и прочей ненаучной шелухой. Начальство как в воду глядело - все перечисленные смертные грехи в моем опусе присутствовали самым откровенным образом.

Я силилась прикинуть, что получится, если сделать "как надо", и ничего не видела. Мне не хотелось искать другое издательство и писать книгу по предложенному образцу тоже не хотелось, и вообще все это так трудоемко, утомительно, непонятно и, похоже, никому, начиная с меня самой, не нужно. Самый подходящий момент, чтобы все бросить.

"Ну вы понимаете... Главное, чтобы это не было самопрезентацией", - подвела итог Света,
Все, тут меня внутренне прорвало. Разве не вы, господа хорошие, говорили о "новом" и "оригинальном"? С чего же вы взяли, что оно будет таким, к чему вы привыкли и прикипели - "как обычно", "как принято", "как положено"? Если книга плохая, так и скажите.

Я вам, высококлассным специалистам, поверю и не стану множить ряды графоманов. Но если дело не в книге, не во мне, а в вашей "политике", "имидже" и "форматах", то ради них я не буду ничего переделывать. А книгу обязательно допишу, потому она как раз об этом - жизнь не что иное, как самопрезентация. Ваша жизнь в том числе, и, значит, если вы "живые", то выпустите мою книгу, не зарезав и не изуродовав ее.

Все это я не стала говорить Свете, тем более что прекрасно понимала, что под "самопрезентацией" она имела в виду банальную саморекламу. Но слово было сказано. Очень нужное и важное для меня слово, недостача которого мешала мне передать смысл книги одной ясной, простой фразой.
Жизнь - это самопрезентация.

Все, что есть вокруг, хочет стать собою, стремится приобрести и защитить свою форму, чтобы затем предложить, подарить себя миру. Если ты не танцуешь - ты не балерина, если ты не пишешь - ты не писатель, если ты не делаешь то, что требует твоя сущность, - ты не живешь.

Я писала не о себе и не о балете "240 тонн", а о том, какой предстала передо мной жизнь, когда я отправилась на поиски "счастья". Если вы тоже в пути, то вам известно о жизни больше, чем здесь написано? или вы знаете о ней нечто иное. Будет здорово, если вы расскажете об этом тем кому это так же интересно, как мне". А тому, кто только собирается в путь, я подарю "на дорожку" еще одну историю.

Как-то раз на одном своем знакомом заборе я увидела новую, огромными буквами намалеванную надпись: "Хочешь кататься - катайся на здоровье". Одним легким тире фраза стирала из памяти и отправляла в небытие вековое проклятие саночками. Она уничтожала - парализующий всякое желание кататься! - страх перед расплатой, наказанием и тяжкими трудами. Она разрешала быть. Без всяких условий. Без гарантий. Без сожалений.

Вслед за уличным хулиганом-мыслителем я повторяю: "Хочешь жить - живи в удовольствие".