"Осторожно,
двери открываются..."
Пережив нелепую и позорную
попытку втереться в компанию звезд, нормальный человек угомонился бы и больше
не лез бы к великим мира сего, даже если те ему милостиво разрешили приблизиться.
Но герой, "пробивающийся в люди", изначально не совсем нормален,
хотя бы потому, что, судя по его цели, он сам себя мнит лишь полуфабрикатом.
Он считает себя не человеком, а чем-то вроде полена и озабочен поисками некоего
Папы Карло, который вырежет из него наконец Буратино. После чего можно будет
воплотить в жизнь с детства усвоенный сценарий - завладеть золотым ключиком,
найти спрятанную заветную дверцу, ворваться в волшебную Счастливую Страну
и крепко запереть за собой дверь. Ибо если дверь не закрыть, то за тобой увяжутся
все, кому захочется, и получится уже коммуналка какая-то, а не Счастливая
Страна.
Мне до решения таких великих задач было еще далеко, я застряла на первом,
подготовительном этапе и никак не могла сыскать Папу Карло. В связи с чем
моя подруга Елена Алексеева и составила очередной гениальный план. Ничуть
не считаясь с тем, что мне никак еще было не прийти в себя от всего несколько
дней назад состоявшегося свидания с Крыловым, она решила отправить меня "засланным
казачком" прямиком к приехавшему на гастроли Боре Моисееву - брать интервью.
По ее идее все от такой встречи получали маленькую, но пользу; Лена - материал
для своей газеты, Боря - "промоушн", а я - возможность вроде как
случайно показать всесильному деятелю шоу-бизнеса фото нашего балета.
Боря мне нравился. После ухода от Пугачевой и долгого исчезновения он вдруг
объявился невесть откуда и буквально поселился в наших телевизорах, в непостижимом
темпе сочиняя для своего трио "Экспрессия" номер за номером. Всего
три человека - Боря и две танцовщицы (одна обязательно блондинка, другая непременно
брюнетка) - легко заводили многотысячные залы. Моисеев возобновил моду на
моду, шик, сусальную роскошь, гомосексуализм, скандальную откровенность, игру
в порочность и декаданс.
Слава богу, он тогда еще не пел, а только танцевал, причем еще весьма технично
и - бесконечно страстно. Его постановки меня пленяли чувственной игрой со
страданием и болью. Почти в каждом номере мятущийся треугольник персонажей,
где лишним оказывался не "третий", а все и каждый, вдруг размыкался,
и наступал миг гармонии и счастья, удержать и продлить который, по мысли автора,
человеку никогда не дано.
Я считала, что мы немного похожи. Оба "не такие, как все". Оба на
сцене приобретали энергию, радость, красоту и что-то сокровенное, "недополученное
в детстве". Оба в своих коллективах были всем - от примадонны и режиссера
до бухгалтера и завпоста. Оба работали в редком жанре танцевального трио.
Кроме этого, нас объединяла некая одинаковая чувственность и "страдательность"
мировосприятия и еще - детскость натуры. Но я не чуралась быть комиком и любила
все смешные проявления бытия. Боря же держался трагиком и если соглашался
на роль шута и паяца, то не для потехи и веселья толпы, а дабы ужаснуть человечество
позорной несправедливостью своей судьбы.
План Алексеевой и впрямь был хорош. Чтобы поговорить с Моисеевым, мне не пришлось
мучиться. Мало того, что его шоу проходило на площадке ДК Горького, куда я
входила как к себе домой, так еще статус корреспондента придавал мне некую
значительность. Но столкнулась я с Борей раньше, чем меня успели представить
администраторы, и была поражена, как въедливо он уставился на меня - совершенно
постороннюю, мимо проходящую, ничем не выдающуюся персону.
Казалось, что, несмотря на суету и занятость, он все замечает, обо всех вокруг
составляет впечатления и быстро отправляет их в некие таинственные архивы.
Когда же нас познакомили, то мне почудилось, что он мгновенно извлек из этих
бездонных архивов свое первое обо мне представление, внес в него мелкую корректуру
и решительно запихнул его обратно, на дальнюю полку.
Этот удивительный дар "запечатления" и стал первой темой моих журналистских
расспросов. Боря охотно рассказал, что он обожает наблюдать за людьми и что
результатами таких наблюдений становятся не только танцевальные миниатюры,
но также рисунки и даже импрессионистическая проза. Он поведал, как в номере
"Метаморфозы" связал вместе сразу несколько подсмотренных историй
и как жест случайного прохожего стал основой другого танца.
Все, что он говорил, мне было интересно, хотя многие ответы были предсказуемы.
Например, на вопрос, что для него страшнее бедности и безызвестности, он буквально
простонал - ничего. И добавил, что смерть неизбежна и ее можно научиться принимать,
а бедность и безызвестность принять невозможно, как нельзя согласиться на
нечто самое мерзкое, гадкое и бесчеловечное. Но были у него и мысли неожиданные,
даже непонятные и авангардные.
Во всяком случае Боря был на тот момент первой и единственной поп-звездой,
откровенно рассуждающей о том, что широкая публика жаждет не героики, романтики,
красоты или мыльных сериалов, а жестокости и агрессии. И что его "порок"
пользуется таким зрительским спросом именно потому, что простые люди воспринимают
его именно как силу, вызов и агрессию. Еще Боря заявлял, что народ хочет заглянуть
в туалет и рассмотреть в подробностях все спрятанные там голые задницы и что
он, и как человек, и как артист, не боится удовлетворять низменное любопытство
толпы, потому что таким легким способом приобретает власть над ней. Все это
утверждалось задолго до русских версий "Боев без правил", "Последнего
героя", "Слабого звена" и "За стеклом".
Говорил Боря с удовольствием, купаясь в словах и мыслях, а больше в его в
самой ситуации - великий человек щедро делится с "уполномоченным"
представителем человечества своими чувствами и опытом. Он был открыт и искренен.
Но эта искренность была совершенно особого рода. На очередной вопрос каждый
раз откровеннейшим образом отвечал какой-то "другой" Моисеев - то
философ, то зажравшаяся поп-дива, то эстет-интеллектуал, то банальный пошляк.
Наговоренного им текста хватило бы на десяток интервью" и не по количеству
слов, а по разнообразию взаимоисключающих подходов к жизни и творчеству; Его
речь не "ложилась на бумагу", потому что походила на хор голосов
множества различных людей, где варварски перемешаны изящное литературное изложение,
манерные излишества, разговорный примитив, жаргон "площадная брань. Казалось,
что, перед тем как что - то сказать, Боря сначала влезал в шкуру некоей специально
выбранной км по данному случаю персоны, а потом уже от ее "лица"
откровенничал, самозабвенно и искренна Кто же такой сам Боря Моисеев, где
он и что с ним - человек, носящий это имя, не знал и, судя по всему, знать
не желал.
Боря уделил мне целый час, что для звезды такого калибра большая щедрость.
Прощаясь, я вдруг вспомнила, что вообще-то пришла сюда по "личному"
делу. Ни о чем не успев подумать, я достала чуть не позабытые фотографии и
просто положила их перед Моисеевым. Он отреагировал странно - ничуть не рассмеялся,
не хихикнул и даже не улыбнулся, а рассматривал фото напряженно и сметливо.
"Это же куклы! Шикарные живые куклы", - в некотором смятении проговорил
он, а потом, тыкнув пальцем в фото, сурово добавил: "Это ты..."
После чего Боря в последний раз достал из своей души мое "личное дело",
что-то в нем резко переправил и не спеша отложил - не столь далеко, как в
предыдущие разы. Он поинтересовался нашей историей и репертуаром, но, не дав
мне произнести и двух слов, вынес вердикт: "Это все ерунда, приходите
завтра в четыре часа: будете работать со мной оставшиеся два концерта".
Пропустим описание моих бурных чувств по поводу такого исхода встречи. Если
честно я совершенно их не помню. Наверно, я ужасно волновалась и ликовала.
Знаю одно - при полной сказочности и фантастичности происходящего, я не усомнилась
в реальности свершившегося чуда и не считала, что "такого не бывает".
В сущноста, как любой искатель "успеха", я именно чего-то подобного
всегда и ждала. Наследующий день я, Зоя, Татьяна и Игорь пришли в ДК к назначенному
времени. Боря появился на час позже я, как мне показалось, сначала не понял,
что это за люди такие его ожидают.
Он посмотрел наших панков и матросиков, сделал несколько замечаний, похвалил,
поблагодарил, велел оставить своему директору наши координаты, откланялся
и пошел к себе в гримерку. Ничего не понимая, я догнала его и спросила. Так
какой номер мы танцуем у вас сегодня?" Боря впал в непередаваемое изумление
и стал объяснять, что я не так все поняла, что речь шла о будущих гастролях
а сейчас, здесь, он не может нас выпустить: "У меня элитное шоу, ко мне
публика приходит в бриллиантах, а тут вы..."
Этот предательский, каверзный обман был столь неожиданным и непонятным, что
душа отказалась на него откликнуться. Я не чувствовала ни боли, ни стыда,
хотя ситуация выглядела намного хуже и позорнее, чем пережитое две недели
назад злоключение с Крыловым. Потому что на этот раз свидетелями моего бессилия
и глупости стала целая куча незнакомых и знакомых лиц, главными из которых
были "подчиненные" и муж.
Пришлось дать какие-то невнятные объяснения Тане и Зое. Кроме того, следовало
решить, что делать с приглашенными на спектакль людьми. В их числе оказались
не только многочисленные друзья и родственники но и дружественные нам журналисты
и даже киношники, снимавшие о нас в это время документальный фильм. Однако
все так или иначе утряслось. Девочки сочли, что мы стали жертвами Бориного
самодурства. Друзья уверяли, что Моисеев струсил и не захотел делить с нами
успех.
Я не соглашалась ни с одним ни с другим предположением. Особенна со вторым,
потому что интуитивно догадывалась: Боря - сумасшедшая, бесстрашная бестия,
для которой сценическое соперничество - что кровь для вампира. Чем опаснее
и ярче "соперник", чем жестче конкуренция, тем живее, сильнее и
полноценнее должен он себя чувствовать.
Я знала это точна. Потому" что сама всегда была такой"
Собственную версию случившегося я не надумала и только злилась, что не доделаны
"16 тонн" и не сшиты костюмы,- будь этот пряный, стильный номер
готов, Моисеев, скорее всего, не погнушался бы взять его в свое "элитно
- бриллиантовое" шоу. О разбитых надеждах "прославиться за чужой
счет на этот раз я мало сожалела.. К своей беде, я и без всякой корысти хотела
работать с Борей. Не под его крылом, а именно с ним самим - как с хореографом,
партнером и просто необычным человеком.
В случившемся конфузе для меня оказалось слишком много личного, и я старалась
стереть о нем всякую память, что на фоне бесконечных мелких и огромных неприятностей
удавалось без усилий. Сначала мы бурно переживали эпопею с "Канканом"
и костюмами. Потом заново привыкали к внезапной безработице. А когда уже почти
привыкли, вдруг стали часто получать приглашения танцевать в только нарождающихся
модных ночных клубах. Здесь наше долгожданное любимое детище - номер "16
тонн" начал продаваться столь неплохо, что нужда и безденежье опять немного
отступили.
Я старательно не вспоминала о Боре и внутренне "морщилась", когда
девочки шутили - над "бедным" Моисеевым, потерявшим наш телефон.
Но телефон Боря не потерял. Он позвонил зимой, полгода спустя после нашей
встречи, и поведал о грандиозном действе, грядущем на сцене Концертного зала
"Россия".
Он не жалел эпитетов, описывая свою режиссерскую концепцию, и предвкушал,
как весь народ будет ошеломлен его, Бориной, оригинальностью. Речь Боря закончил
пафосным назиданием, из которого следовало, что мы несказанно, безмерно и
навеки должны быть благодарны ему за то, что он - о трепещите никудышные!
- решил занять нас в этом апофеозе таланта и роскоши.
За стеной Бориных слов я не сразу разглядела ниспосланное чудо. Предложение
выглядело чистой аферой - предстояло не танцевать собственный номер, а за
четыре дня (вместо необходимых нам шести-восьми месяцев) подготовить что -
то новое и особенное. Гонорар, естественно, не предлагался, и в виде милостыни
было обещано оплатить дорогу и гостиницу. Поверить Моисееву по второму разу
было чистым безумием. Меня одолевали тысячи сомнений, и я слишком ясно и подробно
теперь могла Фебе представить, как Боря, с видом непонятого, оскорбленного
в лучших чувствах человека, высылает нас из столицы. Но никакие страхи и колебания
меня не могли остановить. Мы примчались в Москву и поселились в гостинице
"Россия", которая с этого дня стала нам вторым домом.
В первый же день Боря познакомил нас с Ирой Отиевой. В ее песне нам по идее
Моисеева и предстояло работать в качестве подтанцовки. Днем Боря начал ставить
нам "хореографию", но, столкнувшись с тем, чего я больше всего опасалась,
- с паническим страхом девочек перед новой пластикой и неизвестными комбинациями,
- бросил это дело, велев выпутываться самим. Никакого сотрудничества и сотворчества
не получалось - Боря был занят, а когда не был занят, то находился в нерабочем
виде. Опытные люди посоветовали на него не рассчитывать, все ставить и репетировать
самостоятельно. К счастью, Ира Отиева ничем не осложняла наш скоротечный и
нервозный "творческий процесс".
В артистке не было и намека на чванство, заносчивость или капризность. Будучи
человеком по настоящему талантливым и добрым, она не нагнетала лишних страхов
и проблем. Ее чистосердечие и юмор помогли мне выполнить самое пугающее из
Бориных указаний - "подпевать" в конце номера этой прекрасной джазовой
диве. Будь Ира хоть чуточку ревнива или высокомерна, я не решилась бы на такое
хулиганство. К концу первого дни я "раздела" все наши номера, слепив
из их фрагментов простенький танец.
Мы учили его по двадцать часов в сутки- в зале, коридорах,) в гостиничных
номерах. Время легкомысленно куда-то исчезло, и только ежедневные ритуальные
препирательства с охраной концертного зала разнообразили нашу жизнь. Надменные,
непреклонные дамы, похожие больше на офицеров КГБ, чем на вахтерш, получая
на свои допросы ответ, что мы - балет Бори Моисеева, постоянно поднимали нас
на смех и пропускали в зал только после чьего-нибудь заступничества. Если
бы не эти повторяющиеся каждое утро "штурмы" служебного входа зала
" Россия", то я не замечала бы, какой по счету день мы репетируем.
На премьере мы станцевали безукоризненно, а выглядели просто сногсшибательно
- многострадальные костюмы от "16 тонн" сверкали драгоценным блеском,
сложные прически придавали нам загадочность и шик. Мой финальный "рэперский"
речитатив был отлично придуман и довел и без того бурлящий зал до крайней
точки кипения. Но не оригинальность затеи, не наши аппетитные габариты и профессионализм
привели зрителей в восторг. Людей покорило обескураживающее, ничем не замутненное
человеческое счастье, столь сильное и огромное, что его хватало на всех, кто
был в этот миг с нами.
Два года, ровно два года - день в день - мы ждали и готовились к чему-то неизвестному,
неопределенному, но при этом до каждой черточки в мечтах и желаниях изученному
и предугаданному. И вот случилось - чудо, бал, звездный час. Нечто неназываемое,
но прекрасное, безоговорочное и все искупающее. Мы не танцевали. Мы пировали
и праздновали победу, обрушивая на зрителя неукротимую, все преодолевающую
энергию счастья. Даже в телевизионной версии этого спектакля силу нашего восторга
и радости не смог поглотить сам великий могильщик всего живого - телевизионный
экран.
На следующий день Боря хвалился тем, что "ночью вся Москва звонила ему,
восторгаясь несравненным умением Моисеева найти что-то невиданное". Ира
строила дальнейшие планы. Какие-то важные люди с многозначным видом давали
мне визитки и обещали работу. И довершение всего злосчастный Крылов совершил
во время нашего второго выступления упомянутую пиратскую вылазку. Но все эти
суетные свидетельства удачи меркли на фоне действительно монументальной перемены:
непреодолимые вахтерши на служебном входе концертного зала "Россия"
при нашем появлении кричали охране: "Пропустите балет Моисеева"
- и открывали перед нами двери.
"И
это все?"
Вернувшись из Москвы,
я не находила себе места. Все вокруг представлялось блеклым и неинтересным,
ничто не приносило радость. Хотелось лишь одного - вернуться туда, в столицу,
к большой сцене и доброй публике, снова испытать магический прилив сил и счастья.
Через месяц по всем телевизионным каналам транслировали запись концерта, и,
глядя на своего вдохновенно парящего двойника, мне чудилось, что я наблюдаю
за ним из собственной могилы. Никогда еще "обычная" жизнь не казалась
мне столь пустой и бессмысленной.
Сопротивляясь дурному настроению, я сочинила самый наш смешной и добрый номер.
Сначала это была просто очередная зажигательная подтанцовка для Огневой. Потом
из нее выросла целая история, в которой две вялые старушки по примеру третьей,
не в меру разошедшейся бабули скидывают унылые халатики и, оставшись в ярких
купальниках, отчебучивают рок-н-ролл с пируэтами, трюками, кувырками и шпагатами.
Репетиции заставляли меня хоть как-то ощущать реальность, но в целом все мои
силы и желания были сосредоточены на ожидании телефонного звонка из прекрасного,
волшебного мира, вне которого теперь не было ни жизни, ни даже смерти.
К моей великой, но редкой радости, нас периодически доставали из тоскливого
прозябания, как новогодние игрушки из кладовки, и мы оказывались среди звезд,
в центре всеобщего внимания, восхищения и любви. Иногда нас призывал Боря,
но чаще мы танцевали с Ирой. Вместе с ней, бывало, мы работали в местах, о
которых обычно люди знают только понаслышке, - в Чернобыле или на донецких
шахтах.
А иногда случались концерты, о которых и мечтать немыслимо, вроде танца на
Красной площади во время гастрольного турнира НБА, под аплодисменты моих кумиров
- величайших баскетболистов планеты; или выступления на вручении премии "Овация"
перед скопищем звезд и воротил российского шоу-бизнеса. После того как я собственными
глазами видела прыжки обалдевшего от нас Игоря Николаева и слышала непечатные
слова восхищения из уст "самой" Пугачевой, вдруг стало скучно танцевать
где-то по клубам, сниматься на местном телевидении и просто довольствоваться
возможностью заниматься любимым делом.
Когда не было "настоящей работы", казалось, что я замурована в самом
мрачном эпизоде Золушкиной истории. Бал окончен, роскошное платье превратилось
в дырявый фартук, кругом зола и грязь, и какая-то самозванка в далеком прекрасном
замке в моих хрустальных башмачках, возможно, уже танцует вместо меня. Если
"до бала" мириться с грустной реальностью героине сказки помогала
робкая надежда заглянуть в ярко освещенные окна замка и послушать доносящуюся
издали музыку, то о чем ей остается мечтать потом, вернувшись - после танцев,
встречи с Принцем и всеобщего преклонения - к венику и немытой посуде?
Жизнь стала восприниматься дискретно. В ней были краткие моменты яркого горения
- гастролей, огромных залов, бурных аплодисментов, мелькания в телепрограммах,
приличных гонораров. И были страшные дни, недели, целые месяцы небытия. Эти
черные периоды не шли в жизненный счет, казались зря потерянными и обременительными,
и, если б нашлось средство на это время умирать, возрождаясь только к звездным
концертам, я бы за него отдала бы все, что только было. Мысль Моисеева о том
что смерть во сто крат лучше бесславия и бедности казавшаяся мне год назад
жалкой и психопатической, теперь нагло хозяйничала в моем сознании, вытесняя
из него все ясное и живое.
Смешно, но так думала и чувствовала не глупая семнадцатилетняя провинциалка,
а человек взрослый, что называется, культурный, много лет живущий театром
и искусством и даже имевший ранее некий "звездный"
опыт" Перемена, происходящая со мной, была невозможной и абсурдной хотя
бы потому, что в силу образования и личных вкусов я не могла всерьез воспринимать
мир светской тусовки, шоу-бизнеса, дорогой или дешевой "попсы".
Любовь к Чехову, Прокофьеву, Юрскому я славным питерским рокерам - не сочеталась
с гордостью за то, что вчера балет "240 тонн" снимался в программе
Пупкина, а сегодня нам предстоит работать в концерте самого Попкина. Но стоило
телефону промолчать пару недель, стоило наступить небольшому простою, как
в моей голове начинал гудеть лишь один вопрос "И это все?".
И я была уже готова, сутками молиться на Пупкина с Попкиным, лишь бы они не
забыли нас и дали интересную." работу Казалось, что душа, воля, интеллект,
пристрастия, взгляды, ценности, а главное, зачарованность природой и танцем
съежились во мне до, полного исчезновения.
Диагноз
Суть такой метаморфозы
обычно сокрыта только, от несчастного ее претерпевающего. Со стороны же дело
яснее ясного - человек меняет "самореализацию" на "признание".
И не то чтобы сознательно или, наоборот, в полном беспамятстве. А так, в легком,
приятном умопомрачении. Предпочтение жизненному процессу его эпизодического
результата - модная, весьма почетная форма смерти. Она всегда была в цене
у людей самых различных судеб, эпох и профессий. Но нынче спрос на нее столь
велик, что она вполне может претендовать на роль "национальной идеи".
Идеи глупой и смешной, потому что перед природой у человека в принципе не
может быть заслуг и для бытия любые грандиозные свершения представителей людского
племени значат не более, чем смена вожака в волчьей стае.
Сегодня "признание" стало самым распространенным социальным наркотиком.
Скорее всего, оно оказалось более сильным и универсальным стимулятором, чем
преуспевание, достаток и даже деньги, потому что кроме материальных благ приносит
похвалу, уважение, бескорыстный интерес и внимание к нашей персоне - т. е.
самые желанные и необходимые вещи, которые за деньги не купишь. Характерно,
что из всех психологических человеческих потребностей именно нужду в признании
"цивилизованное" общество спешит услужливо удовлетворить, всячески
при этом раздувая наше честолюбие и тщеславие. Еще бы! Ведь чем честолюбивее
граждане - тем 6oraчe страна и сильнее власть.
Похоже, что два главных общественных института - семья и государство -вступили
в некий сговор против "обычного", "нормального" человека.
Сегодня и семейное воспитание, и государственное образование превращают "признание"
одновременно и в свое подручное средство, и в оценку, и в ту конечную цель,
к которой все мы обязаны стремиться. Совместными усилиями они способны отправить
на пустопорожние поиски всеобщего внимания любое, самое скромное и созерцательное
существо.
Но и без педагогического науськивания мы навеки очарованы этим манящим фантомом.
Ведь он обещает нам компенсировать нечто очень важное, недополученное в детстве
и так не наработанное к зрелости. Для одних это "недостающее" -
любовь, для других - уважение, для кош-то - восхищение их силой, мужеством
или красотой. Мы ждем, что завоеванное трудом и талантами "признание"
защитит нас наконец от мучительных сомнений насчет наших способностей и душевных
качеств. Оно и правда может спасти ущербную самооценку человека от полной
разрухи, но при этом вся сила, которая, должна быть внутри нас, оказывается
за пределами нашей личности, неизвестно в чьих руках.
Катастрофические последствия подмены своего "плохого" мнения о себе
на чужое "хорошее" разительнее всего заметны у людей творческих
профессий. Они сполна расплачиваются за признание возвращением в младенческое,
"доличностное" состояние. Что "хорошо", что "плохо",
за них решают все и вся - мода, деньги, специалисты и каждый из нас. Достаточно
нам выразить недовольство и отправить этих младенцев в угол забвения, как
они обещают "исправиться" и исполнить любые желания.
А как не исполнить? Вокруг тысячи претендентов на наше внимание, и среди этих
конкурентов все чаще появляются некие непобедимые железные терминаторы "проекты"
вместо музыкантов, "фанерщики" вместо певцов, артельные бригады
разработчиков сюжетов вместо писателей, опять же Интернет и прочая виртуальность.
Приходится быть паинькой, а в крайнем случае: - обращать на себя внимание
чисто детским приемом - бурно капризничать и отчаянно шалить.
Бытие не прощает человеку такого впадения в детство. И когда заигравшийся
в социально-психологические игры субъект начинает проигрывать в азарте собственную
жизнь - помощь не приходит, новые силы не появляются, потраченные таланты
не компенсируются. Субъект пуст и некрупному счету мертв. Теперь для него
признание - единственное доказательство не каких - то там лестных качеств,
а самого факта собственного существования. Но кого соблазнишь душевной разрухой?
Поклонники почитатели, завистники и просто прихлебатели в разочаровании бегут
к другим кумирам, И ничего не остается.
Чтобы оттянуть страшный момент, самые настойчивые готовы показывать миру голую
задницу. Не обязательно сразу. Сначала можно просто громко горевать о стремительно
пролетевшем празднике, привлекать к себе внимание скандальными браками и разводами,
а при случае переметнуться в политику или заделаться телеведущим. Но скоро
последние возможности держаться у всех на виду будут исчерпаны и не останется
ничего другого, как снять штаны. Такова участь не только ловцов эстрадной
славы. К подобному финалу может прийти человек любой профессии, любого социального
статуса. Просто фиаско ученого или бизнесмена будет не столь публичным и позорным
но форме, оставаясь по сути не менее пошлым.
Мавзолей:
снаружи и внутри
Представьте себе мавзолей,
"Тот самый" или другой. Представьте, что в его чертогах выставлены
самые успешные, популярные и известные личности.
Снаружи стоит нескончаемая очередь посетителей. Большинству да них собственная
жизнь кажется слишком тусклой, бедной и бесцельной, а ее преображение представляете
задачей нерешаемой я рискованной. Эти люди измотаны добыванием пропитания,
подготовкой к старости и обучением этому ж ремеслу своих детей. В долгожданные
минуты отдыха они приходят сюда, что", бы насладиться волшебными историями
о принце Чарльзе и Диане, Хосе Антонио и Изауре, Филиппе и Алле или поглядеть
на счастье модных политиков, ученых, деятелей культуры.
Никого здесь не интересует собственное ближнее окружение и соседи по очереди,
ибо все они кажутся пресными и предсказуемыми - у всех одни проблемы, хлопоты
и страхи. Тем слаще ждать встречи с иной, красивой жизнью - с приключениями,
страстями и славой. Посетители мавзолея не делают различий между героями сериалов
и "живыми знаменитостями".
Для них и те и другие - не люди, а мечта о лучшей жизни. В этой мечте маниакальное
любопытство непостижимым способом сочетается с принципиальным нежеланием знать
правду. Покажи посетителям мавзолея, что принцессы какают, богатые скучают,
а великие вечно переживают из-за ерунды, - и их последняя вера в осмысленность
бытия рухнет. Они хотят, чтобы после экскурсии на душе осталась светлая грусть
о близком счастье, которая поможет какое - то время не замечать навязчиво
мерцающее на окраинах сознания недовольство собой и миром.
У самого входа в мавзолей, создавая давку и толчею, суетятся постоянные посетители
мавзолея. Они зачарованы чьими-то дарованиями и не помнят о собственных. Таким
легкая грусть на фиг не нужна, они пришли сюда поживиться чужой судьбой. Своя
жизнь им отвратительна, и они рады обменять ее на ломаную пуговицу боготворимого
кумира. Поклоняясь какому-нибудь футболисту, певцу или "просто Марии",
они жаждут фактов, подробностей, мелочей и стараются наполнить собственное
существование чужими радостями и делами.
У служебного входа в мавзолей всегда скандал и драка. Здесь мерятся силой
те, кто вознамерился стать не посетителем, а экспонатом. Это, вопреки предубеждениям
стоящих в основной очереди посетителей, сделать не так уж трудно. Мало того,
и средства для достижения заветного "лежака славы" не обязательно
бывают грязными, и даже случается, что на них укладывают вполне по заслугам,
а некоторых - хотите верьте, хотите нет- против воли.
Претенденты на всеобщее внимание, в отличие и от скромных посетителей, и от
безумных фанов, собственные жизни и таланты ценят - ведь из них им предстоит
вырастить цветок славы. Тем ужаснее знать, что большинство из них вольно или
невольно превратят свои сокровища в навоз для подпитки этого бесполезного,
капризного растения.
Внутри мавзолея тоже бардак. Посетители наседают, пристают к знаменитостям
с идиотским вопросом "это вы?" или с откровениями вроде "я
вас по телевизору видел", "моя мама от вас без ума", "знаете,
мой сын поет, как вы". Все норовят сфотографироваться, взять автограф,
и под шумок где-нибудь нацарапать "здесь был я". Охрана ругается,
задние ряды вытесняют передние. Экспонаты тоже взбудоражены. Тому, кто давно
умер, хорошо - их мучает только невозможность найти покой в небытие.
А вот живым героям современности приходится совсем туго. Надо и за своей лежанкой
присматривать, чтобы кто-то из претендентов не отнял, и в борьбе за новые,
более почетные постаменты участвовать, и - главное - в этой замурованной темнице
окончательно с ума не спятить. Последнее практически невозможно - слишком
уж в тяжелых и ненормальных условиях их содержат. Им нельзя слоняться по магазинам,
нельзя, прогуливаясь по бульвару, потягивать "з бутылочки пивко, нельзя
в воскресный день, разложив во дворе коврики, мыть машину или сводить детей
в зоопарк.
Во-первых, это опасно для внешнего вида - толпа на части разорвет. А во-вторых,
это еще опасней для вида общественного - мы не для того их "выдвигали"
в экспонаты, чтобы они, как все, пивом баловались и на дешевых "Жигулях"
гоняли. Экспонату не положено быть бедным, слабым, уставшим, проигравшим.
И вообще он должен не БЫТЬ, а ВОПЛОЩАТЬ собой все вздорные общественные иллюзии
и выдумки о счастье и успехе, вдохновлять и утешать нас своим примером, вселять
надежду в то, что "если не мы, то хотя бы дети наши...". В свою
очередь экспонат, не будучи человеком, воспринимает нас тоже не совсем по-людски.
Его зрение и слух разжижает и размазывает наши забавные и разные лица, речи
и эмоции до однородной консистенции, в которой люди становятся толпой, общение
- переговорами, раздачей интервью и автографов, а в речи окружающих смысл
имеют лишь несколько слов. Он плохо помнит, что его сюда привело, и не замечает
необратимости разрушительных метаморфоз, с ним происшедших. На месте посетителей
мавзолея любая добрая душа ужаснулась бы участи несчастного и присоветовала
бы ему бежать из этой психушки на природу, в уединение, молиться о чудесном
воскрешении. Но и добрые души, становясь посетителями таких злачных мест,
превращаются в расчетливых монстров, нетерпеливо ожидающих бодрящей дозы чужой
агонии.
Представьте всю эту картину в целом - бесформенную мешанину из посетителей,
фанатов, претендентов и экспонатов. Представьте, как аморфная людская масса
электризуется внезапными всплесками восторга, раздражения, разочарования и
зависти. Найдите в ней себя. Почувствуйте то же, что и все здесь томящиеся,
- кошмарную духоту, головную боль, резь в глазах, внезапные приступы немотивированной
агрессии или тоскливой апатии, липкий пот, тошноту... А теперь... А теперь...
Теперь представьте себе УЛЫБКУ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОГО ВЫ ЛЮБИТЕ ВСЕМ СЕРДЦЕМ.
Он смотрит вам в глаза и радуется просто тому, что вы есть и любите его. Представьте,
что этот человек всегда был рядом с вами, но вы его потеряли, пока стоили
в очереди, или забыли о нем, или еще не встретили.
Представьте, что кроме этих дивных глаз, заставляющих ваше сердце сжиматься
в щемящий комочек, а душу терять границы, на вас может быть устремлено множество
других доброжелательных взоров - друзей, родственников, коллег, детейf каких-то
не" знакомцев, еще не вошедших в вашу судьбу. Они, как и вы до этой минуты,
неотрывно следят за пертурбациями" сотрясающими мавзолей, никого и ничего
не замечай вокруг. Если только вы отдадите свое внимание одобрение этим людям,
они очнутся и несказанно обрадуются вам, друг другу и самим себе.
Тогда, возможно, в собственных жизнях все мы, избавившиеся от наваждения,
обретем полноценность бытия, которую годами безуспешно пытались отыскать в
голубом мерцании Телевизора - всемирного, величайшего мавзолея славы и смерти.
Подобное
к подобному
Литературная завершенность
почему-то свойственна всем происходящим со мной историям. Но все три развязки
сюжета (у каждого - своя) о нашей работе с Борей и Ирой, могут по своей простоте
и неизбежности потягаться с финалами сказок Андерсена.
В силу каких-то причин, которые в то время я описала бы одним образом, а теперь
совсем иным, я не сделала двух вещей: не переехала в Москву и не стала заводить
лестные и полезные знакомства. Это и спасло меня от смерти - невсамделишной,
но настоящей, неокончательной, но бесповоротной, неосязаемой, но очевидной.
Мне повезли. Жизнь пошла навстречу двум моим самым стародавним и заветным
желаниям. Нас позвали работать за рубеж.
Кроме того, в свободное от поездок время нас пригласили выступать в настоящем,
стационарном музыкальном театре. Никакой "славы" обе перспективы
не сулили. Но гастроли открывали перед нами мир и приносили доход. А театр
вообще ничего не давал, кроме одного, и главного, - возможности заниматься
любимым делом, учиться мастерству, постепенно превращаться из самодеятельности
в профессионалов.
Когда предоставляется случай и когда он не сопряжен с чрезмерной суетой, мы
работаем в Москве, гастролируем с Отиевой и даже иногда снимаемся на телевидении.
Я не делаю ничего из того что требуется для спадания массовой известности,
и при этом, вопреки всем правилам, наш балет живехонек. Мы ведем нормальную,
обычную жизнь, наполненную личными радостями и проблемами. А вот на сцене
мы, пожалуй, действительно становимся звездами.
Для того чтобы зажечь любого зрителя, нам не нужны ни реклама, ни "промоушн",
ни звания, ни почетное место в концертной программе - ничего, кроме нас самих,
репетиций и внутреннего, душевного огня. И поскольку за огромную зрительскую
любовь мы ничем не заплатили и ничем за нее не пожертвовали, она приносит
нам искреннюю радость и ободрение.
Одним словом, мир оказался слишком великим и разнообразным, а наши творческие
планы слишком увлекательными, чтобы сокрушаться о недоделанной столичной карьере.
Мы вернулись к тому, ради чего собрались когда-то вместе, - к репетициям,
новым номерам, мечтам о своем большом спектакле.
Моисеев с тех пор вроде совсем не изменился. Правда, он теперь не танцует,
не занимается хореографическими экспериментами, а к смеху или ужасу многих,
"поет". Живой нерв и страсть из его спектаклей год за годом уходят,
и номера вроде прежнего "Прощания" или еврейского танца в нынешних
программах просто немыслимы. Но публики в зале всегда много, и она довольна.
А это для Бори главное.
Как он умудряется удерживаться! на сценических подмостках, для меня не загадка.
Все, дело в страхах, настигающих его за порогом сцены. Чтобы не сталкиваться
е ними, он неутомимо, день за днем совершает свой уникальный подвиг - не живет
и не умирает, а только дразнит мир своей эфемерностью.
Года два назад он звал нас на съемки клипа, потом на съемки очередного эпохального
концерта. Но мы были заняты сборами на гастроли в Скандинавию и Китай. Боря
не растерялся, от задуманного не отказался и поставил за собой вместо нас
каких-то симпатичных, спотыкающихся толстушек, имеющих "танцу отношение
более удаленное, чем он сам к вокалу.41 "шоу", вопреки даже нескрываемому
дилетантизму, удалось. И будет всегда удаваться впредь. В этом весь Моисеев;
А вот Ира со своим потрясающим голосом и сильным репертуаром почти оттерта
от рампы и зрителей.
Слишком "простая" и настоящая, чтобы "светиться", заискивать,
петь всякую глупость, устраивать из личной жизни публичный фарс, молодиться
и худеть для имиджа, она оказалась артисткой уважаемой, но "немодной".
Наверно, очень трудно и больно быть жертвой такого парадокса, особенно когда
все отдано карьере, когда за нее заплачено одиночеством и бездетностью.
Даже я, не будучи близкой знакомой или подругой Иры, знала, как сожалела она
о том, что не может иметь детей. И вся наша троица была несказанно рада, когда,
вопреки очевидности, пророчествам врачей и возрасту, она все-таки стала самой
счастливой женщиной на свете - мамой. У Иры родилась дочь. И теперь для Иры
открылась новая жизнь, в которой она может найти спасение ото всех прошлых
бед и несправедливостей.
В этой поэтичной и одновременно земной развязке я вижу не чудо, не награду
и не милость высших сил, а проявление самого простого, естественного порядка
вещей: подобное - к подобному. Если и можно в бытии проследить хоть какую-то
"осознанность" и системность, то, пожалуй, лишь одну: жизнь воздает
нам не по заслугам, труду и талантам, а по нашей внутренней природе. Человек
получает свой удел, который для него - что небо и полет для птиц, что вода
и необходимость плавать для рыб. Удела нельзя избежать, его невозможно обменять
или перекупить.
Он не более чем зеркальное отражение нашей природы и внутренней сущности,
и он тут же меняется, когда меняемся мы. Эта метаморфоза сама по себе не приносит
денег или разорения, здоровья или болезни, семейного счастья или одиночества,
творческого взлета или кризиса. Она просто соблюдает природный порядок и помогает
каждому жить в пригодной для себя среде присущим ему способом. Подобное приходит
к подобному, и все получают свое: художники - всепобеждающую волю к творчеству,
мертвые - мавзолей, живые - еще одну жизнь, воплощенную в ребенке.
Белый
лебедь,
или Жизнь вне границ
Белый лебедь
Что влечет нас в дальний
путь? Жажда свободы и новизны" потребность если не самим измениться,
то xoтя бы переменить среду и окружение. Что держит нас на месте? Страх неизвестности
и боязнь потерять "нажитое": скарб, привычки и устоявшееся представление
о самих себе. По нашему образу жизни нетрудно угадать" чего в нас больше
- свободы или страха.
Но иногда можно ошибиться и не разглядеть в человеке, челноком шныряющем по
свету, всего лишь уставшего, скучающего прохожего, а в примерном домоседе
великого странника. В самом деле, кто больший "путешественник"?
Министр иностранных дел, не вылезающий по долгу службы из загранкомандировок,
не видящий вокруг ничего, кроме опостылевшей рутины, протокола и однообразных
лиц высокопоставленных чиновников, или влюбленная парочка, впервые вместе
блуждающая по городскому парку? Где граница, переступив которую мы оказываемся
"в путешествии"?
Свою границу балет "240 тонн" обнаружил в двух километрах от нашего
репетиционного зала, в самом центре родного города, в момент знакомства с
художницей-модельером Светой Петровой. У нас оказалось много общего. Как и
я, Света без сожалений рассталась с профессией - покинула философский факультет
Ленинградского университета.
После чего, еще раньше, чем я, взяв на себя решение всех творческих, организационных
и финансовых проблем, собрала небольшую труппу, состоящую из начинающих манекенщиц,
культуристов и просто желающих покрасоваться на сцене. Будучи человеком строго
питерского склада, она тоже не собиралась перебираться в Москву, хотя при
случае не упускала возможности "засветиться" в столице.
Отсутствие у Светы трепета перед отечественным шоу-бизнесом объяснялось не
столько идейными, сколько деловыми причинами: она умела заполучать такие заграничные
контракты, о которых не мечтала ни одна московская звезда. Здесь наше сходство
заканчивалось и начиналась зона отчуждения. Мне была трудно приноровиться
к ее привычке делать все с легкостью и даже некоторым "пофигизмом",
к ее расхлябанному образу жизни, в котором без всяких усилий совмещались изучение
нескольких иностранных языков, участие в рок - клубовской тусовке, гульба
на всю катушку, творческие свершения, безденежье и шикарные зарубежные турне.
Света была "неформалкой", а мы на ее фоне выглядели занудными трудягами,
помешанными на стабильности и порядке. Как ни странно, к нашей дисциплинированности
и "скучности" Света относилась гораздо лояльнее, чем мы к ее легкомысленному
расчету на авось. Однако, вопреки моим представлениям о том, что работа в
духе шаляй-валяй является лучшей гарантией неудачи, предприятие Петровой процветало.
Не имея связей, специального образования и подвижнического трудолюбия.
Света получала неплохие дивиденды от нехитрого шоу, в котором вместо модно
разодетых мальчиков и девочек по подиуму маршировали пятиконечные звезды,
дефилировали клетки с животными, блуждали унитазы и прочие предметы, склеенные,
сшитые и смонтированные до большей части из материалов и вещей, позаимствованных
из чуланов и со свалок. Мало того, несмотря на всю свою неряшливость, это
зрелище, носящее черты примитивного соцарта, пользовалось большим успехам
и дома и за рубежом.
Наше знакомство состоялось как раз в то время, когда всяческие антисоветские
колкости потеряли пикантную остроту и Свете пришлось переключиться на - "дискуссию"
с классическим искусством. Она задумала поставить философскую пародию на "Лебединое
озеро". Для Спектакля требовались певцы, балетные артисты, модели и еще
нечто особенное, "добивающее" идею в творческом и коммерческом плане
до конца. Наш балет годился для этого как нельзя лучше.
О сотрудничестве мы договорились вроде как случайно, можно сказать, несерьезно
- при какой-то встрече в ночном клубе. Перспектива уехать в длительный заграничный
тур будила самые радужные мечты и одновременно - разумные сомнения. Звучали
названия волшебных стран, назывались солидные цифры гонораров. Однако репетиции
не назначались, а главных составляющих шоу - музыки, костюмов и реквизита
- не было и в помине.
Постепенно я перестала рассчитывать на поездку, но за три недели до "гастролей"
Света вдруг объявилась, и завязалась невообразимая кутерьма. Начались бесконечные
примерки каких-то тряпок, увешанных железяками. Где-то между визитами к портнихам
и основной работой двадцать участников спектакля пытались встретиться и если
не выучить сценарий, то хотя бы запомнить порядок выходов и переодевания из
одного костюма в другой. Внезапно выяснилось, что хореографа нет и не будет.
В результате все "балетные" принялись ставить себе номера сами.
Мне предстояло создать образ некоего страшного мутанта: белого лебедя-грузовика.
Он должен был "наехать" на Принца и, исполнив непременное па-де-де,
вариацию и фуэте, "пожрать" несчастного бедолагу. Костюм был смешной.
На обычную балетную пачку сзади прикреплялись имитации выхлопных труб. Из
них должен был идти дым.
Потом трубы снимались и превращались в подобие сабель, которыми мы с Принцем
пытались одолеть друг друга. Спереди, на груди, помещались автомобильные фары.
Они были снабжены всякими проводками и батарейками и эффектно мерцали во мраке.
Когда "в порыве страсти" я неслась стремительными вращениями по
кругу, свет фар рисовал в пространстве причудливые зигзаги и всполохи. Танцевать
в этой амуниции было мучительно и небезопасно.
Кроме этого, я вместе с Таней и Зоей изображала фею плодородия, увешанную
виноградом и винными чашами, торт со свечами и даже гигантского краба, двигающего
глазами и длиннющими клешнями. Чисто "хореографических" номеров
у нас было всего два - мое па-де-де с Принцем и рок-н-ролл из нашего собственного
репертуара, вернее, только его танцевальная часть. Подавался он как танец
маленьких лебедей и по стилю, рисунку и звучанию совсем не вязался ни с Чайковским,
ни с музыкальными шутками Лёши Вишни, переложившего классика на абсурдный
манер.
Но поскольку спектакль представлял собой хаос жанров, идей и приемов, то смысл
появления нашего рок-н-ролла вопросов вызывал не больше, чем все остальные
эпизоды зрелища. И по форме, и по сути это была варварская, наглая самодеятельность,
с абсолютно неналаженной производственной и постановочной частью.
Не зная концепции спектакля, подозревая, что таковой вообще не имеется, я,
обычно анализирующая и записывающая каждый "щаг" танца, каждую минуту
рабочего времени, с ходу сочиняла какие-то номера и целые сцены. И делала
это, вопреки обыкновению, легко и свободно, как при подготовке театрального
капустника, когда любая дурацкая идея находит применение, а вкус и фантазия
не равняются на художественные святыни" Я чувствовала, что попадав совершенной
иной мири уже нахожусь за границей, на чужой территории. Но странное дело:
то, что здесь все было не так, как "дома", не только сбивало с толку
к раздражало, но и приносило непонятное облегчение.
За несколько дней до отъезда практически ничего - ни окончательный сценарий,
ни большая часть костюмов и реквизита, ни сами артисты - не было готово. А
ехали мы, к слову сказать, во Францию, в Бордо. И собирались работать не в
каком-нибудь задрипанном клубе, а на знаменитом международном фестивале авангардных
театров.
Позже выяснилось, что этот фестиваль, обычно собирающий самые лучшие и известные
труппы со всего мира, в тот раз был к тому же юбилейным, тридцатым по счету,
и пользовался особым вниманием прессы, специалистов и даже правительства.
К счастью, когда мы упаковывали в старые картонные коробки из-под телевизоров
и бананов наш частично недоделанный, частично уже сломавшийся театральный
скарб, я не знала, куда мы со всем этим барахлом попадем. Знала бы - возможно,
не поехала бы.
Шумной толпой, напоминающей одновременно и цыганский табор, и артель челноков,
мы прилетели в Париж и на поезде отправились в Бордо, где спектакль ждал непередаваемый,
необъяснимый триумф. Почин был положен, и благодаря зрительскому успеху известный
французский продюсер, пригласивший спектакль в Бордо, смог "прокатить"
его почти по всей Европе и даже отправить нас в турне по Бразилии.
Среди
миров
Тех, кто ездит за границу
в гости "отдыхать" и "путешествовать", чужой мир не пускает
дальше передней - туристических достопримечательностей и вежливого сервиса.
Тот, кто отправляется за рубеж работать, узнает и понимает гораздо больше,
чем "экскурсанты".
Если бы я не создала балет "240 тонн", то мое представление о других
странах, людях и жизнеустройствах исчерпывалось бы купанием в Средиземном
море и "шопингом" в Париже. И это в наилучшем, заветном и маловероятном,
случае. Ведь, скорее всего, у меня просто ее было бы для этого средств и самая
естественная человеческая потребность узнать "а что там дальше?",
"а как там у них?" осталась бы не удовлетворенной, вечно терзая
завистью и тоской.
Но окажись мы не в компании Светы Петровой и ее безалаберной труппы, а в "нормальном"
театре, то к перечисленному "потребительскому" ассортименту впечатлений
добавились бы лишь воспоминания о различиях зрительского приема на каждом
новом месте да десяток курьезных происшествий. К счастью и несчастью, наши
гастроли были совершенно особенными, ни на что не похожими, и нам предстояло
хлебнуть от заморской жизни всякого.
Чисто внешне все выглядело крайне солидно и пристойно. Мы выступали в замечательных,
прекрасно оборудованных, знаменитых театрах. На наши спектакли частенько приходила
та самая великолепная, сверкающая бриллиантами публика, о которой так мечтал
Моисеев. Но и работать изредка на открытых площадках, перед "простыми"
зрителями, расположившимися на солнышке с кружками пива, было не менее приятно
и удобно. Где бы ни проходили спектакли, везде им сопутствовали аншлаги и
успех. Жили мы чрезвычайно комфортно - летали и ездили первым классом, останавливались
в пятизвездных отелях или очень уютных гостиницах.
Мы бывали в дивных местах - на Боденском озере, Рио-де-Жанейро, на европейском
и на американском побережьях Атлантического океана. Ночью, в фантастически
удобном автобусе, сиденья которого по твоей воле могли превратиться в двухъярусные
спальные места, мы" петляя между обрывами, поднимались на Монблан и наблюдали,
как огни автомобильных фар выползали из долины и светящейся многокилометровой
змеей устремлялись вверх, сливаясь с сиянием огромных звезд, добраться до
Которых на нашем сказочном автобусе казалось возможным часа за два. Организаторы
о нас заботились" ни разу ничем не обманули и предоставляли нам уйму
свободного времени.
Однако внутри этого по - европейски отлаженного, надежного и благопристойного
существования кипела совсем другая, суматошная, непредсказуемая совково -
тусовочная жизнь. Принимающие нас театры могли предоставить любые средства,
компьютеры и постановочные новшества! Но нам было не до компьютеров - лишь
бы успеть разобраться со своим барахлом. Нам предлагалась отличная светотехника,
но светом поначалу занималась сама Петрова - между прогонами, интервью, переговорами
и бурным отдыхом.
В результате мы играли спектакли как на площадке сельского клуба. Никаких
монтировщиков, костюмеров, реквизиторов, гримеров, техников в нашей "агитбригаде"
не было - экономили деньги. Артисты сами помогали вешать кулисы, распаковывали,
чинили и раскладывали костюмы. После многочасовой нервотрепки надлежало как
ни в чем не бывало "блистать" в сольной партии, быть интересной,
красивой, на финальных поклонах стоять и лучезарно улыбаться столько, сколько
того пожелает публика, чтобы, дождавшись, когда зал опустеет, уползти в кулисы.
Нет, не отдыхать, а - убирать, грузить или заново подготавливать костюмы.
По ходу представления, после своего номера, требовалось не только мгновенно
переодеться в следующий "навороченный" костюм, но и помочь облачиться
в хлипкие конструкции из ветоши и железа другим артистам. Вряд ли кому из
публики могло прийти в голову, что, удалявшись в кулисы, обласканные аплодисментами
артисты тут же забывали о роли, овациях и прочих возвышенных вещах и судорожно
бросались переодеваться, умудряясь еще при этом кого-то застегивать и оправлять.
Дисциплины не было никакой артисты бессовестно опаздывали, создавая ситуации,
вечно требующие каких-то экстремальных решений и действий. Прекрасные заработки
не удерживал и некоторых товарищей от соблазна стащим втихую что - нибудь
в магазине. Однажды, в Италии" прямо перед спектаклем воришек: поймали
Света уехала в полицию вызволять узников; а мне пришлось одной заканчивать
монтировку, вести репетицию, помогать осветителю и объясняться с администрацией
театра.
И все это на итальянском языке, из которого я не знала ни одного слова, даже
ругательства. Люди не выдерживали порождаемых ими же самими стрессовых ситуаций,
давали волю накопившемуся раздражению и усталости, ссорились, что не приносило
облегчения, а приводило только к новым инцидентам.
Но именно такой калейдоскоп всяческих происшествий способствовал постоянному
общению с незнакомыми людьми, окунал в местную жизнь, делал нас ее частью.
Я сама не заметила, как осмелилась заговорить по-английски. После окончания
специализированной школы с "углубленным" изучением английского языка,
я усвоила лишь одно - выучить эти бесконечные времена невозможно и следует
навсегда закрыть рот на замок. Но, видя, как наши манекенщицы, зная пару сотен
слов, поперек всех грамматических законов договариваются с портье, официантами,
продавцами, я наконец поняла, о чем забыли упомянуть в школе: язык это не
правила, а средство взаимопонимания.
Если вам что-то очень, очень нужно и человек, к которому вы обращаетесь, раскрыт
для общения, то, скорее всего, с помощью мимики, жестов, рисунков и трех-четырех
слов проблема как-нибудь да решится. Во всяком случае в Бразилии, когда сильнейшим
течением я была унесена в открытий океан и, прекрасно умея плавать, приготовилась
к долга" препирательствам со смертью, оказавшиеся рядом местные рыбаки
не потребовали от меня знания португальского.
Для них были одинаково непонятны и русское "помогите", и английское
"help", что не помешало им вытащить меня из воды, доставить туда,
куда я "попросила", "понять", почему со мной случилась
беда, и даже "объяснить", где проходит течение и как его можно избежать.
Зато в образованной Франции, где азы английского знают большинство граждан,
вы с самым лучшим произношением можете оказаться "непонятым".
Здесь не очень жалуют англоязычных иностранцев и из принципа частенько делают
вид, что говорят только на родном языке. Подозреваю, что гостеприимства от
местных граждан не всегда дождешься, даже если свободно изъясняешься по-французски.
Но как бы ни мешали языковые барьеры и предрассудки, нам в любой ситуации
ничего не оставалось делать, как искать взаимопонимания с людьми, привыкшими
к иной жизни, языку, вере, поведению, понятиям, законам.
Нам повезло - мы оказались среди тех, кому приходится вживаться в чужую землю,
среди тех, кто на нее является, чтобы сражаться, спасать или дарить свое искусство.
Только солдаты, врачи и кочевые актеры по роду своей профессии сталкиваются
лицом к лицу с чужим народом, оказываются с ним наедине и, становясь либо
его заклятыми врагами, либо сердечными друзьями, испытывают на себе законы
иного мироустройства.
Попадая в бесконечные переделки, в каждой новой стране мы на собственной шкуре
постигали, как здесь трудятся, развлекаются, ведут дела с начальниками и подчиненными,
дружат, сердятся и прощают. Работая то с собранными, пунктуальными, сдержанными
немцами, то с бразильцами, производящими впечатление куда больших разгильдяев,
чем мы сами, то с вечно охраняющими свою внутреннюю, душевную границу австрийцами,
мы могли буквально потрогать руками абсолютно разные фактуры жизни.
В Германии я попала в глупейшее положение, когда раздраженно спросила завпоста
крупного театра, почему он не записывает мои указания - в какой последовательности
меняются кулисы, куда поставить зеркала, сколько нужно стульев. До этого момента
непрестанно вежливо улыбающийся молодой человек недоуменно и слегка высокомерно
разъяснил, что ему конспекты не нужны, так как работа почти сделана. Я посмотрела
вокруг и опешила - все шевелилось, двигалось и ставилось на положенные места.
Оказывается, каждое мое распоряжение он сразу передавал снабженным радиосвязью
монтировщикам, и те мгновенно их исполняли. Вся монтировка заняла полчаса.
В Бразилии она не была готова после двух дней борьбы с техническим персоналом.
Не добившись по-хорошему и половины требуемого, я стала беззастенчиво орать
на рабочих. Тогда они принялись за дело. Высоко оценив результативность такой
невежливой и нервозной меры воздействия и решив, что управа на рабочих найдена,
я безостановочно их погоняла. Они вяло слушались и смотрели на меня с каким-то
детским испугом и осуждением.
В какой-то момент освободившийся на секунду переводчик объяснил мне, что бразильцы
видят во мне опасного, пропащего безбожника. Для них "хороший" человек
всегда дружелюбен и немного ленив, потому что он верит в Бога и рассчитывает
на его всемилостивую помощь. А тот, кто заходится в крике и надрывается в
труде, - "плохой", покинутый светлыми силами человек. То, что за
бесящей меня отговоркой "маньяна" (завтра) стоит не просто лень,
а еще и некая народная философия, меня и позабавило, и разозлило. "Ну
конечно, если мы сейчас все бросим и примемся веселиться и отдыхать, то к
вечеру кулисы Господь Бог развесит", - огрызнулась я. "А почему
нет? - без всякой обиды и почти с сочувствием отвечал он. - Разве вы пробовали
в чем-нибудь положиться на Бога?" Его позиция была неуязвима: чтобы потребовать
Доказательств, я сама для начала должна было явить чудо куда большее, чем
самостоятельное вознесение кулис на штанкеты, - нужно было не просто "поверить"
в Бога, а абсолютно довериться его воле.
Если сделать первое "европейский" человек согласен, то вверить себя
целиком, раз и навсегда в чьи-то, пускай даже и божественные, руки ему не
позволит не столько образованность и "здравый смысл", сколько страх
потерять контроль над ситуацией и потребность в общественном признании. Если
кулисы вешает Бог, если таланты принадлежат не мне, а Богу, если замечательные
контракты нахожу не я, а их, как и все другое, посылает Бог, - то в чем тогда
моя заслуга пред людьми, чем мне тогда гордиться и тешиться? Нет уж, мы лучше
с утра до ночи будем трудиться, делать деньги и карьеру, наживем себе кучу
болезней и врагов, чтобы, предъявив все это под видом личного успеха и персональных
заслуг, считать, что жизнь прошла не зря. Вряд ли бразильцы ближе к Богу,
чем, скажем, немцы. Скорее они ближе к естественному, природному ходу жизни.
Что, кстати, по-своему продемонстрировала их победа над немцами в финале последнего
чемпионата мира по футболу.
Но в жизни, в отличие от спорта, выяснить, чей уклад "лучше", чье
мировоззрение "угодней" Богу, невозможно ни мирными, ни насильственными
средствами. Компромисс здесь всегда вызывает сомнения, а мечта о "золотой
середине" между народами - евреями и арабами, русскими и чеченцами, китайцами
и европейцами - выглядит кошмарней любой галлюцинации. Мы разные. Мы это чувствуем,
понимаем, но живем так, как будто миллиарда различий и несовпадений не существует.
А если и существует, то те, кто не такой, как я, должны смириться с тем, что
именно мне сданы на хранение и выданы в пользование самые правильные мысли,
добрые намерения и мудрые решения. Когда страх лишиться этой иллюзии выдается
за национальное мышление, для развязывания войны с "неверными" даже
не нужен повод. Но и в мирной ситуации, когда мы просто в чем-то упорствуем
- осуждаем, поучаем, ставим себя в пример, навязываем свой опыт, веру, - неплохо
бы помнить, что для миллионов людей, живущих где-то не так уж далеко, наши
идеи, слова и поступки - сплошная нелепица и буффонада.
