Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика


Великая Отечественная – известная и неизвестная: историческая память и современность

Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 15–31–11561) и Федерального агентства научных организаций России


© Институт российской истории РАН, 2015

© Российское историческое общество, 2015

© Коллектив авторов, 2015


Приветствия участникам и гостям конференции


Приветствие С. Е. Нарышкина, Председателя Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации, Председателя Российского исторического общества

Приветствую участников международной конференции, подготовленной Институтом российской истории под эгидой Российского исторического общества и Китайского исторического общества.

Память о Великой Отечественной войне священна для каждого гражданина России. Она обеспечивает единство поколений и преемственность исторической традиции. И потому защита правды о Победе 1945 года является для нас важнейшей нравственной задачей, долгом перед всеми жертвами фашизма.

Дискуссия ученых из разных стран помогает глубокому осмыслению уроков прошлого. Дает пример равноправного и профессионального диалога на основе фактов – столь необходимого в современной международной политике.

Желаю вам плодотворной работы и перспективных научных контактов.


Приветствие академика Чжан Хайпэна, председателя Китайского исторического общества

Уважаемые коллеги, дорогие друзья! Дамы и господа!

Разрешите приветствовать вас на открытии международной научной конференции «Великая Отечественная: известная и неизвестная – историческая память и современность», организованной совместно Институтом российской истории Российской академии наук, Российским и Китайским историческими обществами, Администрацией г. Коломны и Коломенским социально-гуманитарным институтом. Участвовать в организации и проведении этого важного научного мероприятия для нас, китайских историков, большая радость и честь. Не могу не выразить восхищения красотами старинного русского города Коломна. Искренняя благодарность коломчанам за гостеприимство!

Китайско-российские отношения развивались на протяжении веков, но прямые контакты исторических обществ двух наших великих держав имеют не такую уж давнюю историю. В ноябре 2013 г. мы совместно провели в Пекине научный форум, посвященный 70-летней годовщине Каирской и Тегеранской межсоюзнических конференций. Там же был подписан меморандум о сотрудничестве Китайского исторического общества и Российского исторического общества. Под этим документом поставили свои подписи я от лица Китайского исторического общества и председатель правления Российского исторического общества Сергей Михайлович Шахрай. Сам факт подписания этого меморандума – свидетельство общности интересов китайских и российских ученых, их стремления к сотрудничеству.

Сегодня наш общий интерес закономерно сконцентрирован на проблемах борьбы с германским фашизмом и японским милитаризмом, 70-летие победы над которыми отмечается в этом году. Погружение в эпохальные события 70-летней данности, изучение тяжких лет противостояния наших народов фашистской агрессии имеет не только научно-исторический смысл, он глубоко актуален. Все мы знаем, что победы советской Красной Армии внесли решающий вклад в разгром немецко-фашистских войск и их сателлитов на западном театре войны. В победе антигитлеровской коалиции на азиатском театре велика роль многолетнего упорного сопротивления Китая японской агрессии. Благодаря героическим усилиям китайского народа, а также блестящим военным победам СССР и США, Япония также была вынуждена капитулировать.

Сегодня, обращаясь к славным страницам нашей общей истории, уместно напомнить о необходимости неукоснительно соблюдать миропорядок, установленный Каирской и Потсдамской конференциями союзников и купленный ценой жизни миллионов людей. Если в сегодняшней Германии полностью отринули свое фашистское прошлое, то в Японии, с благословления США, многие все еще не хотят признать итоги Второй мировой войны, по-прежнему находясь под гипнозом шовинизма и милитаризма. Прямым последствием этого является напряженность в межгосударственных отношениях азиатских стран.

Уверен, что наша конференция будет способствовать дальнейшему подлинно научному изучению событий Второй мировой войны. Тем самым будет заложена основа к оздоровлению международных отношений, в том числе и на Дальнем Востоке.

Спасибо за внимание.


Приветствие Ю. А. Петрова, директора Института российской истории, доктора исторических наук, профессора

Уважаемые коллеги, дамы и господа, дорогие друзья!

От лица Института российской истории Российской академии наук позвольте приветствовать участников и гостей международной научной конференции, приуроченной к 70-летию Великой Победы. В центре внимания докладов, которые нам предстоит заслушать, будут, я уверен, находиться малоизвестные факты о Великой Отечественной войне, новые архивные материалы, проблемы, активно дебатируемые в современной отечественной и зарубежной историографии, новые подходы и интерпретации, такие, как историческая антропология, психология войны, военная повседневность. Все это определит научную значимость нашего форума. Одновременно его ключевая, сквозная тема – сохранение памяти о войне на основе объективного изучения ее истории как важнейший инструмент патриотического воспитания.

Среди участников конференции – ведущие ученые-историки из Москвы и российских регионов, из США, Германии, Республики Корея, Украины. Особо хотелось бы отметить участие представительной делегации Китайского исторического общества во главе с академиками Чжан Хайпэном, председателем Китайского исторического общества, и Ли Цзинцзе, главой Всекитайской ассоциации по изучению России, Центральной Азии и Восточной Европы. Мы благодарны китайским коллегам за тот горячий отклик, с которым они отозвались на приглашение Российского исторического общества и Института российской истории РАН.

Не могу не отметить Российский гуманитарный научный фонд, который любезно выделил грант на проведение этой конференции, а также наших гостеприимных хозяев, которых здесь представляют глава городской администрации В. И. Шувалов, профессор А. Б. Мазуров, ректор Московского областного социально-гуманитарного университета, преподаватели и студенты этого вуза. Мы приглашаем студенческую молодежь на наши заседания, а от участников конференции ждем содержательных докладов и оживленной дискуссии.


Приветствие В. Н. Фридлянова, председателя совета Российского гуманитарного научного фонда, доктора экономических наук

Вот уже семь десятилетий отделяют нас от знаменательного дня в мировой истории – 9 Мая 1945 года. В этот день отгремели последние залпы в Европе, и завершилась самая кровопролитная война в истории человечества – война против государств фашистского блока, которую вели страны антигитлеровской коалиции.

Народы России и стран, входивших в то время в состав Советского Союза, с особым чувством отмечают эту дату, потому что СССР вынес на своих плечах основную тяжесть борьбы с фашизмом. Великая Победа была оплачена дорогой ценой: в годы войны погибло и умерло около 27 миллионов наших соотечественников. Наша страна потеряла треть своего национального богатства. Но, несмотря на всю тяжесть потерь, на жестокие испытания, советский народ выстоял и победил, проявив при этом чудеса воинской храбрости и трудового героизма.

Тема Великой Отечественной войны постоянно находится в сфере внимания историков, и Российский гуманитарный научный фонд (РГНФ) помогает им в этом. В рамках различных видов конкурсов – основного, региональных и других – поддерживаются проекты научных исследований, издания трудов, проведения научных конференций.

Готовясь достойно встретить 70-летие Великой Победы, РГНФ объявил два целевых конкурса: проектов междисциплинарных исследований и проектов проведения научных конференций, посвященных этому знаменательному событию.

В рамках целевого конкурса «70 лет Победы в Великой Отечественной войне» Фонд на конкурсной основе отобрал 11 проектов, выполнение которых завершается изданием фундаментальных монографий. Среди них такие проекты, как «Путь к Великой Победе: СССР в войне глазами западных современников», «Политико-стратегическое содержание планов Третьего рейха в отношении СССР», «Освободительная миссия Красной Армии в 1944–1945 гг.», «Образы союзников-победителей в культурной памяти о Войне 1941–1945 гг.», «Образ войны на экране (на материале фильмов и архивных документов стран – участниц Второй мировой войны» и др.

По итогам экспертизы заявок, поступивших на второй целевой конкурс – «Проведение научных конференций, посвященных 70-летию Победы в Великой Отечественной войне», – поддержку Фонда получили 14 международных, всероссийских и межрегиональных форумов: «Общая Победа: история и память», «“Наше дело правое”: страны и лидеры антигитлеровской коалиции в социокультурном и философско-историческом измерениях», «Советские наука и техника в годы Великой Отечественной войны», «Историческая память о Великой Отечественной войне в политике современных государств» и др.

Международная научная конференция «Великая Отечественная – известная и неизвестная: историческая память и современность», проводимая в Коломне в самый канун 70-летия Победы, занимает особое положение. В ходе подготовки юбилейных торжеств Президент России В. В. Путин отметил необходимость обратиться к поиску еще неизвестных широкой общественности героев Великой Отечественной войны. В военных архивах хранятся тысячи документов об их подвигах, уникальных фактах. С другой стороны, к сожалению, множатся попытки политизации истории Великой Отечественной войны, неоправданной интерпретации даже общепризнанных фактов. Уверен, что ваша конференция внесет свой вклад в ознакомление научного сообщества и широкой общественности с новейшими результатами исследований в этой области.


Приветствие В. И. Шувалова, руководителя Администрации городского округа Коломна

Уважаемые друзья!

70 лет назад, 9 мая 1945 года, праздничные залпы салюта возвестили миру о Победе советского народа в Великой Отечественной войне. Подписанием акта о безоговорочной капитуляции Германии закончилась самая кровопролитная война в истории человечества.

На борьбу с фашизмом поднялись многие страны и народы. Но с полным правом мы говорим: решающую роль в разгроме гитлеровской Германии сыграла Советская Армия, советский народ. Люди разных национальностей, поколений и социальных слоев взялись за оружие, показав всему человечеству силу, мощь и величие духа Советского народа. «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами», – эти слова повторяли миллионы людей.

Наш город Коломна на протяжении своей многовековой истории не раз становился на защиту родной земли. Жители Коломны, как и весь советский народ, не щадили жизней и сил в борьбе с врагом. Верные священному долгу защитников своей земли, своего Отечества, более двадцати тысяч наших земляков ушли на фронт. Двенадцать тысяч коломенцев не вернулись с полей сражений. 52 стали Героями Советского Союза.

На коломенской земле были сформированы свыше шестидесяти воинских частей и соединений. На заводах города производилось оружие и боеприпасы, ремонтировалась военная техника. Тысячи коломенцев строили оборонительные сооружения на подступах к Москве. Их подвиги неподвластны времени. Они были и остаются истинным примером доблести и патриотизма для ныне живущих и будущих поколений.

И в прошлом, и сейчас сила России, сила российского народа – в согласии и единстве. Мы ясно осознаем свою ответственность за судьбу страны, за то, чтобы главной ценностью на земле всегда оставались мир и созидание, за то, чтобы быть достойными славы нашего Отечества и нашей родной Коломны.


Приветствие А. Б. Мазурова, ректора Московского государственного областного социально-гуманитарного института, доктора исторических наук, профессора, депутата Московской областной Думы

Уважаемые участники и гости конференции!

70-летие Победы в Великой Отечественной войне – очень значимая для России и россиян дата. Во-первых, эта Победа – самая выдающаяся из всех побед на полях сражений, которых было немало в истории нашего Отечества. Во-вторых, и это крайне важно для историков, война сохраняется в живой людской памяти. Среди нас живет еще достаточно многочисленная, хотя и стремительно редеющая, когорта участников тех героических лет. В Московской области, при населении 7,2 млн. по состоянию на начало мая 2015 года, их оставалось всего 13,5 тысяч человек. Ясно, что последующие юбилеи Победы мы будем встречать, с трепетом взирая на каждого живого ветерана. Исключительно важной представляется возможность встреч и живого общения школьников и студенческой молодежи с ними.

Этот праздник в буквальном смысле слова является праздником «о слезами на глазах». Великие жертвы и испытания, принесенные нашим народом на алтарь Победы, не обошли стороной ни одну семью. Примеры некоторых из них потрясают до глубины души. Епистиния Федоровна Степанова – мать 15 детей, из которых выжило 10, – воспитала 9 сыновей. Старший сын сражался в Гражданскую войну. Остальные воевали за Родину на Холхин-Голе и в Великую Отечественную. Один из Степановых стал Героем СССР, восемь погибли в боях. Лишь один вернулся домой, но умер от ран. Трагедия этой русской женщины, пережившей всех своих сыновей, не может оставить равнодушным никого. Одновременно это и великий образ тех жертв, которые принесла Родина-Мать ради общей Победы.

Одна из примет 70-летнего юбилея Победы – попытки переоценки и прямой фальсификации событий Великой Отечественной войны. На фоне резких, а иногда и прямо провокационных заявлений западных лидеров заметно вырос интерес россиян к объективной и взвешенной оценке событий войны. Более того, на этом фоне большинство россиян стало четче понимать роль и значение Победы в мировой и российской истории. Отношение к Победе стало менее формальным, более «теплым», личным и глубоким. Оказалось, что у Победы есть огромный объединяющий потенциал. Огромное значение стала приобретать семейная история, что продемонстрировала акция «Бессмертный полк».

В современном обществе есть выраженный запрос на выверенную и правдивую трактовку событий Великой Отечественной войны. Поэтому проведение международной научной конференции «Великая Отечественная – известная и неизвестная: историческая память и современность» является очень актуальным. Совместная ее организация Российским историческим обществом и Китайским историческим обществом выглядит символически. Она еще раз подчеркивает особые отношения России и Китайской Народной Республики.

Разрешите от имени Московской областной Думы и коломенского вуза, который выступает одним из соорганизаторов конференции, пожелать ее участникам успешной и плодотворной работы.


Раздел 1. Экономика войны как фактор победы


М. Ю. Мухин. Авиапромышленность СССР в годы Великой Отечественной войны

Великая Отечественная война стала одним из ключевых моментов истории нашей Родины в XX в. Это были годы, когда решался вопрос о существовании нашей страны и ее народов. Ожесточенная борьба шла как на фронте, так и в тылу. Труженики советской экономики должны были победить в состязании с экономической машиной Рейха, к тому моменту подчинившего себе почти всю Европу. Это была немыслимо трудная задача, но советским рабочим и инженерам, управленцам и конструкторам удалось ее решить.

Для 1939–1941 гг. развитие советского Авиапрома происходило скорее экстенсивно – за счет передачи в наркомат авиапромышленности (НКАП) предприятий других ведомств. Одновременно необходимость освоения производства новых моделей авиатехники привело к некоторому спаду авиавыпуска, который удалось преодолеть только в 1940 г.


Таблица 1. Авиавыпуск в 1939–1941 гг.*

* Подсчитано по: Российский государственный архив экономики (РГАЭ). Ф. 8044. Оп. 1. Д. 2808. Л. 1–50; Самолетостроение в СССР, 1917–1945 гг. М., 1992. Кн. 1. С. 432–435; М., 1994. Кн. 2. С. 235–237.


Начало Великой Отечественной войны потребовало от советской авиапромышленности немедленного перехода на военные рельсы и форсированного увеличения авиавыпуска. По сравнению с первым полугодием 1941 г. среднемесячный выпуск боевых самолетов возрос в два раза. В конце сентября НКАП вышел на рекордную отметку – 100 самолетов в сутки. Это дало основания ГКО еще более увеличить плановое задание на IV квартал 1941 г. Однако в результате стремительного наступления немецко-фашистских войск значительная часть авиазаводов и смежных предприятий оказалась под угрозой захвата противником. Это, в свою очередь, потребовало организовать крупномасштабную эвакуацию. Начиная с октября 1941 г. начинается спад авиапроизводства.

Разумеется, в период эвакуации спад авиавыпуска был неизбежен. Уже в ноябре фактический авиавыпуск упал до отметки 627 самолетов (т. е. в 3,6 раза меньше, чем в сентябре). В декабре авиапромышленность произвела лишь 600 машин – это стало самым низким показателем за все годы войны. К этому моменту большинство советских авиапредприятий находились в процессе эвакуации и прекратили сдачу авиапродукции по естественным причинам. По сути выпуск истребителей продолжался только на заводах № 21 и № 292, а авиамоторостроение было представлено лишь заводом № 19.

Уже в первые дни войны режим работы на авиапредприятиях подвергся значительному уплотнению. В соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1941 г. «О режиме рабочих и служащих в военное время» были внесены изменения в функционирование действующих авиазаводов. На предприятиях НКАП вводились обязательные сверхурочные работы в 1–3 часа в день, что фактически означало перевод авиапромышленности на круглосуточную работу. В результате коэффициент использования оборудования в авиапромышленности возрос на 22–25 %. К сожалению, надо признать, что даже начало войны не привело к полному искоренению нарушений трудовой дисциплины. 29 сентября 1941 г. партком авиазавода № 22 им. Горбунова рапортовал о неудовлетворительном положении дел с рабочей силой. За июль было зафиксировано 29 опозданий и 13 прогулов, а в августе – 42 и 66 соответственно. Помимо прогулов и опозданий отмечались «бесцельное хождение в рабочее время, не свое временное начало и окончание работы, сон в рабочее время, не выполнение распоряжений руководства»[1].

С начала 1942 г. начинается неуклонный рост авиавыпуска. Достигнув «дна» в IV квартале 1941 г., уже в I квартале 1942 г. советский Авиапром начал увеличивать объемы, а масштабы авиавыпуска в III квартале 1942 г. превысили объем выпуска в III квартале 1941 г.


Таблица 2. Выпуск самолетов и авиамоторов в первый период войны, шт.*

*РГАЭ. Ф. 8044. Оп. 1. Д. 2976. Л. 9.

Всего за первое полугодие 1942 г. было изготовлено 9597 самолетов, из них 8268 – боевых. Важно отметить, что к этому моменту удельный вес азиатской части СССР в суммарном авиавыпуске поднялся до 77,3 % (июнь 1942 г.) против 6,6 % к началу войны. План 1942 г. по основным показателям был выполнен полностью. Число работающих в отрасли составило на конец 1942 г. 610,3 тыс. чел., т. е. на 31 % больше, чем в июне 1941 г. Одновременно существенно возросло и техническое обеспечение отрасли. По сравнению с июнем 1941 г. число станков на предприятиях НКАП в конце 1942 г. возросло на 89,4 %, а количество единиц кузнечно-прессового оборудования – на 88,8 %. Надо отметить, что уже на этом этапе СССР в 1,7 раза превзошел Германию по объему авиапроизводства. В Германии в 1942 г. было произведено только 12 950 боевых самолетов, а в СССР – 21 681.

Решающей для темпов авиавыпуска в 1942 г. была ситуация с кадрами авиапромышленности. На конец 1941 г. в авиаиндустрии работало 110 тыс. человек, при этом НКАП испытывал нехватку еще 219 тыс. человек. Так как эта проблема была характерна для всей оборонной промышленности, руководство СССР стремилось и решать ее в масштабах всей «оборонки». 26 декабря 1941 г. Президиум Верховного Совета СССР издал указ «Об ответственности рабочих и служащих предприятий военной промышленности за самовольный уход с предприятий», который объявлял работников оборонных производств мобилизованными и приравнивал самовольное оставление предприятия к дезертирству. Тем не менее, ситуация с кадрами авиапромышленности оставалась безрадостной. Большинство эвакуированных предприятий смогли вывезти не более трети персонала, и хотя к марту 1942 г. в большинстве случаев довоенная численность была не только восстановлена, но и перекрыта, это было достигнуто за счет массового использования новой, а значит, в подавляющем большинстве – малоквалифицированной рабочей силы.

Между тем, положение с рабочей силой было критическим. 30 января 1942 г. отдел труда и зарплаты НКАП констатировал, что на декабрь 1941 г. в наличии на предприятиях НКАП имелось 185 630 человек, а уже в I квартале 1942 г., с учетом пуска новых заводов, потребуется 290 020 человек[2]. Предполагаемую недостачу 104 390 рабочих рук (из них – 69 230 квалифицированных рабочих) предполагалось покрыть за счет поступления молодых рабочих из школ ФЗО и ремесленных училищ (РУ) (40 200 человек), кратковременной подготовки рабочих непосредственно на заводах (21 540 человек) и еще 42 650 рабочих должны были появиться из графы «Другое», что, видимо, следовало понимать – «где хотите, там и ищите». Столь же удручающа была и ситуация с жильем. В наличии было 197 260 кв. м жилой площади, пригодной для размещения рабочей силы. Требовалось изыскать дополнительно 539 750 кв. м, в то время как по плану I квартала 1942 г. ожидалось лишь 149 860 кв. м. 13 февраля 1942 г. вышеупомянутый указ «Об ответственности рабочих» от 26 декабря 1941 г. был дополнен указом «О мобилизации на период военного времени трудоспособного городского населения для работы на производстве и строительстве». Этот второй указ дал возможность руководству НКАП развернуть широкомасштабный набор рабочей силы на авиа заводы непосредственно в районах размещения эвакуированных предприятий, что в известной мере снимало остроту жилищной проблемы.

В апреле 1942 г. учащихся ремесленных училищ, достигших 16 лет, досрочно выпустили из РУ и распределили по авиапредприятиям[3]. Вообще, подготовка кадров для НКАП системой ФЗО-РУ имела для авиапромышленности огромное значение, гарантируя постоянный приток относительно подготовленной рабсилы; в 1941–1944 гг. на авиазаводы поступило выпускников школ ФЗО и ремесленных училищ[4]:

1941 г. – 4781 человек,

1942 г. – 22 546 человек,

1943 г. – 22 250 человек,

1944 г. – 20 948 человек,

всего – 70 525 человек

Широко применялся в авиапромышленности и женский труд. Так, в марте 1942 г. НКАП ходатайствовал о привлечении на авиапредприятия 4000 женщин, которые должны были заменить на рабочих местах «разбронированных» рабочих, приз ванных в армию[5]. В 1942 г. удельный вес женщин среди всего персонала отрасли составил уже 38,3 %, а среди промышленно-производственного персонала – 40,9 %.

Статистические сведения о национальном составе «новых» сотрудников авиапромышленности очень фрагментарны. Однако, 24 марта НКАП сообщил, что нуждается в 244 тыс. бланках трудовых книжек (из них – 100 тыс. взамен утраченных). Так как быстро заполнить столь обширный массив документов было технически невозможно, предлагалось в первую очередь представить 130 тыс. бланков, из них 4000 – на узбекском языке, 5000 – на грузинском, 5000 – на азербайджанском и 116 тыс. – на русском[6].

Надо признать, что 1942 г. стал кризисным для авиапредприятий в плане обеспечения персонала продовольствием. На авиационном заводе № 19 (г. Пермь) работникам в январе 1942 г. было недодано по карточкам 50,4 % хлебобулочных изделий, 11,5 % макарон и крупы, 16 % мяса и рыбы, 6,2 % жиров, 3,2 % сахара. На авиазаводе № 24 (г. Куйбышев) в январе – феврале 1942 г. карточки на питание вообще не отоваривались. Из-за нехватки мест в столовой обеды доставлялись прямо в цеха. Обед здесь состоял из рассольника, в котором почти не было жиров, а вторых блюд не хватало, из-за чего при дележе пищи в цехах возникала понятная напряженность. На авиазаводе № 39 (г. Иркутск) за сентябрь 1942 г. было недодано мяса и рыбы в рабочих столовых – 15 %, жиров – 15 %, крупы – 18 %[7]. Нарком авиапромышленности Шахурин писал по этому поводу: «Вспоминаю, как директор завода М. С. Жезлов, осмотрев бараки и общежития, зашел в столовую и оказался свидетелем такого разговора. Один рабочий сказал другому:

– Сегодня на первое опять “жезловка”.

Речь шла о первом блюде, какой-то баланде. В столовой часто бывали блюда, которым рабочие в шутку давали различные названия, например “голубая ночь” (суп из ботвы), “осень” (вода с горохом), “карие глазки” (суп с воблой) и т. д.»[8]. Ввиду нехватки нормальных продуктов заводоуправления пытались прибегнуть к использованию продовольственных суррогатов и субпродуктов, но это мало помогало. Хотя в течение 1942 г. делались попытки улучшить ситуацию с материальным положением рабочих, существенных изменений тут не произошло. Характерным является доклад начальника цеха № 18 завода № 24 (г. Куйбышев) Мороза, поданный в феврале 1943 г. на имя помощника директора завода П. К. Шокина, в котором, между прочим, говорится:

«самовольное оставление работы и невыходы на работу рабочими цеха № 18 вызываются следующими обстоятельствами:

1. Питание рабочих, в особенности одиночек, поставлено очень плохо. Рабочие-одиночки, как правило, приходят на работу без завтрака и, находясь в общежитии, не всегда имеют возможность получить хотя бы кипяток. Калорийность обедов, отпускаемых в центральной раздаточной, низкая, меню однообразное, норма продуктов, отпускаемых на обед, не удовлетворяет потребность рабочих. По причине систематического недоедания в цехе имеется ряд случаев, когда лучшие кадровые рабочие периодически болеют авитаминозом (Скачков, Афиногенов, Спасов, Чернецов и др.). Отоваривание продуктовых карточек в магазинах ОРСа производится несвоевременно, и зачастую часть продуктов по карточкам остается неотоваренной.

2. Промтовары, как правило, выдается в магазинах только по ордерам. Промтоварные карточки у большинства рабочих совершенно не отоварены, и рабочие не имеют возможности купить себе одежду, и поэтому многие рабочие ходят на работу совершенно оборванные и разутые, что вызывает невыходы на работу. На протяжении 3–5 месяцев в магазинах ОРСа совершенно отсутствует хозяйственное мыло, и рабочие не ходят в баню, и как результат – вшивость и кожные заболевания.

3. Вновьприбываемых рабочих размещают в исключительно стесненных условиях вдали от завода (5–7 километров). Зачастую целыми месяцами спят на голых нарах без матрацев, бараки плохо отапливаются и не всегда освещаются. Кроме указанных причин, учитывая недостаток рабочей силы в цехе, рабочие цеха совершенно не имеют выходных дней, и это вызывает переутомление рабочих»[9].

Видимо, ситуация на заводе № 24 не была уникальной. Аналогично дела складывались и на заводе № 18 (Безымянка, близ Куйбышева). С начала 1942 г. на предприятие поступило 1900 выпускников школ ФЗО и 300 досрочных выпускников ремесленных училищ. Молодые ребята, которым едва исполнилось по 16 лет, внезапно оказались не только в другом городе, но и – в крайне тяжелых бытовых условиях. Для жилья им были предоставлены грязные, неотапливаемые бараки без постельных принадлежностей. При выпуске молодым рабочим было выдано по 1 паре белья, одежды и обуви. Так как в ОРСе товарные карточки не отоваривались – по мере изнашивания этих единственных пар, молодые рабочие стали стремительно приобретать вид оборванцев. Питание на заводе было организовано отвратительно. Речь шла даже не об общей антисанитарии, а физическом отсутствии ложек и тарелок. Горячее питание предоставлялось раз в сутки в посуду посетителя – т. е. молодые рабочие вынуждены были приносить с собой в качестве емкостей для супа разнообразные жестяные банки, черепки, а те, кто не смог раздобыть чего-либо в этом роде, обходились собственными фуражками. В результате завод столкнулся с массовыми побегами молодых рабочих к родителям[10].

Формально у директоров авиапредприятий с осени 1942 г. было право снижать норму отпуска хлеба прогульщикам, но как отмечало руководство НКАП, этой возможностью пользовались «далеко не все директора авиазаводов»[11]. Очевидно, что в сложившихся условиях такая мера была бы попросту бессмысленной – и без того недоедавший рабочий, если его дополнительно урезать в питании, заведомо не смог бы выполнять трудовую норму.

И тем не менее, даже в таких тяжелых условиях советская авиапромышленность наращивала темпы производства. В целом, можно сказать, что кризис авиавыпуска был преодолен советским Авиапромом уже в 1942 г. Следует специально подчеркнуть, что рост авиавыпуска был обусловлен в первую очередь именно интенсификацией производства.


Таблица 3. Среднемесячная выработка продукции с 1000 станков*

*РГАЭ. Ф. 8044. Оп. 1. Д. 2878. Л. 22.

** Неизм. цены 1926/27 г.


Очевидно, что «отдача» от 1000 станков как в натуральном, так и в денежном исчислении резко возросла именно в 1942 г.

Одновременно за счет внедрения новых технологий и заменителей дефицитных материалов удалось существенно снизить себестоимость авиапродукции.


Таблица 4. Снижение себестоимости некоторых типов авиатехники в денежном выражении (тыс. руб.)*

* РГАЭ. Ф. 8044. Оп. 1. Д. 2878. Л. 73, 75.


С другой стороны, иногда ставка на суррогаты и заменители приводила и к неприятным результатам. Так, весной 1943 г. были обнаружены массовые дефекты на истребителях Як, изготовленных на заводах № 292 и № 153, как результат использования недостаточно испытанных заменителей лаков и красок. Непосредственным следствием этого инцидента стало создание в июле 1943 г. Главной инспекции НКАП по качеству.

Несмотря на вышеописанные проблемы с кадровым составом, численность промышленного персонала авиапромышленности постепенно росла. Так, к осени 1942 г. она уже превысила отметку в 600 тыс. человек и фактически стабилизировалась на этой отметке. В течение осени 1942 – лета 1943 г. количество учеников и служащих снижалось, а ИТР, напротив, росло. В целом же численность персонала Авиапрома оставалась практически неизменной.

Достаточно высок был и профессиональный уровень работников Авиапрома – не справлялись с нормой выработки около 11 % рабочих, и в то же время 20 % перевыполняли ее вдвое.


Таблица 5. Рост выработки и средней зарплаты*

* РГАЭ. Ф. 8044. Оп. 1. Д. 2878. Л. 53.

** В % по отношению к предыдущему году.


Как видим, основной рост и выработки, и зарплат пришелся на 1942 г. Причем если в 1941 г. темпы прироста выработки существенно отставали от аналогичного показателя зарплат, то с 1942 г. тенденция кардинально меняется.

Особо важным было обеспечение заводов соответствующим числом инженерно-технических работников. Как правило, инженерные кадры эвакуировались с каждого предприятия в первую очередь[12]. Поэтому нередкой была ситуация, при которой завод, принимавший на свою территорию эвакуированные предприятия и их персонал, испытывал даже некий переизбыток «ИТР». Однако обследование ряда авиазаводов, осуществленное в апреле 1942 г., показало, что сам термин «ИТР» требовал определенного уточнения.


Таблица 6. Численность ИТР на обследованных Оргавиапромом в апреле 1942 г. самолетостроительных заводах в % к общему числу работников*

*РГАЭ. Ф. 8044. Оп. 1. Д. 2843. Л. 31.


Очевидно большинство инженерно-технического персонала авиапромышленности собственно инженерами не являлось. То есть инженерные должности занимали люди без высшего образования, овладевшие соответствующей специализацией без отрыва от производства.

Нехватка инженерных кадров (особенно с высшим образованием) привела к складыванию практики по «сманиванию» инженеров с одного завода на другой. Хотя формально это шло вразрез с официальной линией на закрепление рабочих кадров, борьбу с текучестью и «дезертирством с трудового фронта», все же, как правило, директорам «заводов-похитителей» удавалось отстоять «беглецов»[13].


Таблица 7. Движение персонала (среднесписочные данные, чел.)*

*РГАЭ. Ф. 8044. Оп. 1. Д. 2878. Л. 54–55.

** В процентном отношении к 1940 г.


Из таблицы 7 видно, что наибольший темп прироста численности персонала был развит в 1942 г., а в 1943 г. численность персонала хотя и продолжала увеличиваться, но скорость прироста снизилась.

Если 1942 г. стал для Авиапрома временем успешного решения задач по преодолению кризиса 1941 г. методами экстенсивными, то в 1943 г. авиапромышленность перешла к интенсификации производства. Массово внедряются поточно-конвейерные методы организации труда. Если с начала года поточные методы стали повсеместно внедряться на сборочных работах, то с осени они охватили решительно все сферы авиапроизводства. Переход к поточному производству немедленно сказался и на производительности труда, которая за 1943 г. возросла на 20–25 %. Всего за 1943–1945 гг. производительность труда на предприятиях НКАП возросла на 70,2 %. Авиапром являлся лидером среди отраслей «оборонки» по масштабам вовлеченности персонала в движение «двухсотников». В 1944 г. число рабочих-двухсотников по отношению к общему числу работающих составляло: в авиационной промышленности – 23 %, на предприятиях минометного вооружения – 21,5 %, в тяжелом машиностроении – 17 %, в промышленности боеприпасов – 11 %, в химической промышленности – 12 %[14].

В 1944 г. в советской авиапромышленности работало 620 тыс. человек, а в авиаиндустрии Германии – 786 тыс. человек. Тем не менее, гитлеровской Германии так и не удалось превзойти НКАП по масштабам авиапроизводства. За годы войны СССР произвел 116 296 самолетов (из них – 97 140 боевых), в то время как Германия смогла выпустить только 88 900 самолетов (в том числе 78 890 боевых)[15]. В неимоверно тяжелых условиях, вывозя оборудование и персонал едва ли не из-под гусениц наступавших немецких танков, налаживая производство в эвакуации, испытывая постоянный дефицит рабочей силы вообще, а квалифицированного персонала – в особенности, страдая от нехватки продовольствия и одежды, жилья и производственных помещений, инженеров и капитальных вложений, советские авиастроители сумели с честью выдержать испытание военных лет. Советская авиапромышленность сражалась. Сражалась, как вся страна. И победа в той страшной войне стала победой и советского Авиапрома.


Е. М. Малышева. Экономические ресурсы Кавказа в планах Третьего рейха

Целью Германии было завоевание территории СССР и использование его экономических ресурсов. Экономические ресурсы (лат. ressource – вспомогательное средство) – совокупность материальных и нематериальных факторов и средств, обеспечивающих функционирование производства: природные, сырьевые, географические, а также трудовые, человеческие в совокупности обеспечивают функционирование экономики.

2 мая 1941 г. экономический штаб «Восток» утвердил принципы германской хозяйственной политики на оккупированной советской территории: «Войну можно вести только при условии, что… все германские вооруженные силы смогут питаться за счет России… Когда мы заберем из страны все, что нам нужно, десятки миллионов людей, несомненно, умрут от голода»[16].

31 июля 1940 г. Гитлер дает указание руководителям ОКХ: «Россия должна быть ликвидирована. Срок – весна 1941 года. Чем скорее мы разобьем Россию, тем лучше». Весной 1941 г., выступая перед подчиненными с секретной речью, один из главных политических и военных деятелей Третьего рейха, рейхсфюрер СС, рейхсминистр внутренних дел Германии начальник РСХА Генрих Гиммлер подчеркнул, что «главной целью войны против Советского Союза является уничтожение 30 млн. славян»[17].

Политика Германии на Кавказе в период Второй мировой войны явилась составной частью всеобъемлющего плана захвата СССР, использование его экономического потенциала. Регион планировалось использовать в качестве коридора для проникновения германского рейха в Малую Азию, выхода к Персидскому заливу и создания прочных позиций на подступах к Индии.

Расположенный на важной в геополитическом отношении территории стратегического значения, через которую идут торговые пути, соединяющие государства Европы, Азии, Ближнего и Среднего Востока, Кавказ представлял для Германии особую значимость. Разрабатывая планы завоевания южных регионов СССР, руководство нацистского рейха одной из главных задач считало обеспечение потребностей вермахта за счет кавказской нефти, в силу чего основной интерес вызывали нефтяные источники, иные природные ресурсы, в том числе продовольствие Кавказа[18].

Грандиозные планы включали задачу на востоке прорваться к Грозному, а затем по Каспийскому побережью к нефтеносному Баку. Трудно переоценить надежды, которые возлагались вермахтом на военно-экономический потенциал нефтеносных районов Кавказа для потребностей держав оси, о чем свидетельствуют достоверные исторические источники, в том числе целый ряд германских документов. Приведем выдержки из некоторых. Розенберг отмечал, что «интересы Германии… в том, чтобы создать прочные позиции на всем Кавказе и тем самым обеспечить безопасность континентальной Европы, то есть обеспечить себе связь с Ближним Востоком. Только связь с нефтяным источником может сделать Германию и всю Европу независимыми от любой коалиции держав в будущее». Цель германской политики господства над Кавказом: «Германская империя должна взять в свои руки всю нефть». В планах германского командования Кавказ неоднократно подчеркивался, как стратегическая цель. Так, Геббельс на официальном собрании в Мюнхене отмечал: «Если к названному нашим командованием времени закончатся бои за Кавказ, мы будем иметь в своих руках богатейшие области Европы»[19].

«Ежемесячная потребность европейских держав оси, включая оккупированные земли, составляет 1,15 млн. тонн минеральных масел всех видов, – отмечалось в плане штаба Верховного главнокомандования вооруженных сил (ОКВ) по овладению кавказскими нефтеносными районами 4 мая 1941 г., – Германия может покрыть свою потребность в нефти только за счет Кавказа»[20]. Еще до начала реализации плана «Барбаросса» и нападения на СССР, Германией были захвачены нефтяные промыслы и нефтеперерабатывающие заводы Румынии, и она распоряжалась практически всей нефтяной промышленностью западной континентальной Европы.

Во Второй мировой войне была задействована мощная военно-техническая база: сотни тысяч самолетов, танков, на фронтах и в тыловых районах использовалось свыше 40 млн. автомобилей и тягачей, на обеспечение функционирования которых десятки миллионов тонн горючего. По сравнению с первой мировой войной расход горючего увеличился почти в 10 раз. Потребление горючего в Германии с 1938 по 1944 г. составило около 60-ти млн. тонн. В 1941 г., после нападения на СССР, по сравнению с 1940 г. расход горючего вермахтом увеличился в 1,5 раза, и только в 1943 г. этот показатель достиг объема в 10,7 млн. тонн[21].

Наше преимущество в нефти было одним из залогов победы над Германией, и в достижении этого преимущества – вклад нефтяников, рабочих Кубани, Майкопа, Грозного, Урала, Грузии.

Нефтяная промышленность – важнейшая отрасль народного хозяйства. В предвоенные годы в СССР была создана мощная нефтяная индустрия, оснащенная передовой техникой, выработаны новые методы эксплуатации скважин. Широко поставленная нефтеразведка прирастила к известным ранее месторождениям новые гигантские площади. Советский Союз располагал значительными природными запасами нефти. Жидкое топливо добывалось в исконных нефтяных районах Апшеронска, Грозного, Майкопа, в Башкирии, на Урале, в Грузии и в Туркмении, в Казахстане и на Востоке, в Сибири. «Современная война – есть война моторов, – писала “Правда” 8 февраля 1942 г. – Но моторы сами по себе – безжизненная сталь. Для того чтобы они работали, приносили пользу, разили врага, нужен бензин. Бензин – кровь самолетов, танков, автомобилей, индустрии. Наши нефтяники оживляют холодную сталь моторов, приводят их в действие. Они дадут фронту столько горючего, сколько нужно для полного разгрома врага»[22].

Предпринимая наступление на Кавказ, руководство Третьего рейха планировало захватить Майкопскую, Грозненскую и Бакинскую нефть, затем овладеть иранскими и иракскими нефтяными источниками. Только для немецкой группы армий «Центр» для обеспечения операции по захвату Москвы под кодовым названием «Тайфун» ежедневно требовалось поставлять от 27 до 29 железнодорожных составов с горючим[23]. Провал «блицкрига» уже к осени 1941 г. остро поставил задачу обеспечения нефтепродуктами вермахта и германской военной экономики. 21 ноября 1941 г. Гитлер отдает группе армий «Юг» приказ силами 1-й танковой и 11-й армий вермахта вести наступление через Ростов и Крым, чтобы в ближайшее время в первую очередь овладеть Майкопским нефтяным районом.

Захват богатств Северного Кавказа, и в особенности его нефтяных запасов, месторождений, для гитлеровской Германии имел важнейшее стратегическое значение, о чем свидетельствуют факты. В директиве Гитлера от 23 июня 1942 г. подчеркивалась необходимость объединить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожения противника за Доном, чтобы затем захватить нефтяные районы в пределах Кавказа.

О том, насколько остро стоял вопрос о захвате кавказских месторождений нефти, свидетельствовало заявление Гитлера о том, что если он не получит «нефть Майкопа и Грозного, то должен будет покончить с этой войной»[24]. «Нельзя сомневаться в необходимости возможно более раннего овладения кавказскими нефтеносными районами, как минимум – районом Майкопа и Грозного… а также коммуникациями, по которым будет транспортироваться нефть. Немецким войскам не удается овладеть этими районами с моря до тех пор, пока сохраняет боеспособность русский Черноморский флот… Группе армий “Юг” надлежит… возможно, скорее бросить все необходимые силы вдоль нефтепроводов на Майкоп – Грозный, позднее также на Баку»[25].

Для оперативного захвата источников кавказской нефти службами немецкой разведки и контрразведки под непосредственным наблюдением адмирала Канариса прилагались значительные усилия. Так, для этих целей был сформирован батальон, вскоре расширенный до полка, из которого в дальнейшем была создана дивизия «Бранденбург». Здесь обучались и готовились отборные солдаты и офицеры для выполнения особых задач, будь то прорыв фронта или забрасывание десанта с самолетов на линию фронта. В их задачу входили как диверсионные акты на военных и экономических объектах, электростанциях, нефтяных промыслах, так и моральное разложение народов Северного Кавказа путем агитации и развернутой нацистской пропаганды среди национальных меньшинств, а также для добывания и передачи сведений военного характера. Однако эти усилия немецкой разведки – Абвер-II, не дали ожидаемого результата. Как это получилось с нефтяными промыслами и нефтеперегонными заводами Румынии еще во время ее нейтралитета, о чем свидетельствует доктор Пауль Леверкюн[26].

Для освоения Майкопского нефтеносного района вслед за танковой армией в Майкоп вошли специальные части немецких специалистов по нефтяному делу. Однако проводившиеся оккупантами облавы по обнаружению укрытого нефтяного оборудования, равно как поиску и выявлению специалистов-нефтяников из местного населения, не дали никаких результатов. По признанию одного из помощников Геринга, «здесь пришлось преодолеть невероятные трудности», так как все сооружения были полностью разрушены, подъездные пути в условиях начинающей сырой погоды «большей частью невозможно было использовать…». Немецкие технические специалисты, ознакомившись с состоянием нефтепромыслов Майнефтекомбината, пришли к выводу, что «было бы целесообразнее использовать подготовленное для Кавказа оборудование в Румынии или в районе Вены, чем в Майкопе»[27].

В ряде документов и материалов вермахта неоднократно подчеркивалась мысль о том, что нефть является главным промышленным сырьем, и все вопросы, связанные с добычей и вывозом нефти, должны «при всех случаях стоять на первом месте». Для эксплуатации кавказских нефтяных районов в июне 1941 г. было запланировано создание «Континентального акционерного нефтяного общества», была принята по этому вопросу специальная директива главного хозяйственного штаба «Ост» («Зеленая папка»)[28]. Все экономические меры по ограблению Советского Союза были сосредоточены в специально созданном для этих целей экономическом штабе особого назначения «Ольденбург». Приказ Кейтеля от 16 июля 1941 г. по осуществлению инструкций, изложенных в «Зеленой папке», требовал, чтобы войска и военные инстанции, командиры подключились и поддержали меры по ограблению оккупированной территории и, прежде всего, нефти и сельскохозяйственных продуктов. Конфискованные запасы продовольствия, награбленная и реквизированная воинскими частями продукция должны быть использованы «для покрытия потребностей вермахта, для так называемых “восточных войск” и для снабжения имперской территории»[29].

План овладения кавказскими нефтяными районами, предусматривавший захват Баку, как минимум – района Майкопа и Грозного (соответственно 7 % и 9 % общей добычи нефти в СССР), был разработан штабом ОКВ как часть плана «Барбаросса» 4 мая 1941 г. Опасность уничтожения нефтяной промышленности советскими войсками вынуждала немецкое командование искать средства для создания «самостоятельного государственного образования на Кавказе», заинтересованного в сохранении добычи и производства нефти в прежнем объеме. Дальнейшие военные действия планировались через Кавказский хребет и Иран в направлении на Ирак. Как отмечает В. И. Дашичев, нацистским руководством учитывалась потенциальная опасность от «кавказских горных народностей, которые хорошо знают местность и смогут вести борьбу против наших тыловых коммуникаций»[30].

Согласно экономическому разделу плана «Барбаросса», получившему кодовое название «Ольденбург», общее управление экономикой оккупированных областей возлагалось на рейхсмаршала Г. Геринга как генерального уполномоченного по четырехлетнему плану. Ему подчинялся экономический штаб особого назначения «Ольденбург» во главе с генерал-лейтенантом Шубертом, позже переименованный в экономический штаб «Ост». Он состоял из групп по вооружению и средствам транспорта («М»), продовольственному снабжению и сельскому хозяйству («Л»), промышленности, включая вопросы производственного снабжения и сырья, лесного хозяйства, финансов, торговли, использования рабочей силы («В»). Роль региональных организаций возлагалась на хозяйственные инспекции, которые предполагалось разместить в Ленинграде, Москве, Киеве и Баку. Последней должны были подчиняться хозяйственные команды в Краснодаре, Грозном, Тбилиси, Баку и хозяйственный филиал в Батуми. Вопросы хозяйственного использования территорий СССР детализировались в «Директивах по руководству экономикой во вновь оккупированных восточных областях» (известных как «Зеленая папка» Геринга), утвержденных не позднее 16 июня 1941 г. Согласно «Зеленой папке», советская оккупированная территория превращалась в аграрно-сырьевого экспортера, призванного обеспечить победу Германии в войне. Особое внимание уделялось нефти и продовольствию: «Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти – такова главная экономическая цель кампании». В соответствии с экономическими задачами предполагалось устанавливать и отношения с населением. Если жители северных областей СССР обрекались на вымирание, то с населением нефтяных районов Закавказья и сельскохозяйственных районов Северного Кавказа следовало поддерживать «хорошие» отношения. Указывалось на необходимость использовать противоречия «между туземцами и русскими»[31]. В «Зеленой папке» окончательно утверждалась структура немецких военно-хозяйственных учреждений. Экономический штаб «Ост» был преобразован в Восточный штаб экономического руководства, подчиненный непосредственно Герингу и возглавлявшийся его представителем статс-секретарем Кернером. В качестве его полевого управления был создан Восточный экономический штаб.

О том, насколько важно было использовать экономический потенциал Кавказа для Третьего рейха, свидетельствует факт открытия в Берлине в 1942 г. специального научно-исследовательского института по использованию экономического потенциала Кавказа, в котором главное место отводилось нефтяным ресурсам. 6 августа 1942 г. на одном из совещаний руководящих немецких должностных лиц в оккупированных областях Геринг поставил перед гаулейтерами высокие планы поставок сырья из оккупированных областей. Планы, которым не суждено было сбыться. Трудящиеся оккупированных районов оказали массовое противодействие экономической политике захватчиков и сорвали их программы. В германском министерстве прекрасно понимали, как отмечал статс-секретарь в отставке Ганс-Иоахим Рике, что для этого «нужно более или менее добровольное сотрудничество населения этих областей»[32].

Однако воплощению в жизнь этих и иных имперских притязаний на богатства Северного Кавказа помешали совместные действия многонационального рабочего класса и крестьянства региона, объединенных в партизанские отряды и подпольные организации, патриотизм населения оккупированных нефтеносных районов.

Не помогла оккупантам установка «попытаться использовать заранее политические и прочие средства, чтобы, учитывая возможные явления распада в русском государстве после первых крупных немецких успехов, способствовать возникновению самостоятельного государственного образования на Кавказе». В планах нацистской Германии на Юге СССР намечалось создание рейхскомиссариата «Кавказ». Во главе гитлеровской администрации в регионе должен был стоять «Имперский покровитель по Кавказу», или «Наместник Кавказа». Такое государство, по мнению властей, «было бы, разумеется, заинтересовано в сохранении продуктивности нефтяных предприятий»[33].

С этой целью была предпринята провалившаяся фашистская попытка заигрывания с местным населением, так называемый «Кавказский эксперимент». На Кавказском перевале при разгроме немецкой части наши бойцы захватили секретный приказ командующего 44-м германским армейским корпусом от 8 августа 1942 г. «Здесь нужно действовать иначе, чем на Дону», – гласил приказ. «Считаться с тем, что в этих районах добровольные группы горно-кавказского населения могут сыграть немалую роль. Восстание горных народов Кавказа, направленное против нас, может иметь тяжелые для нас последствия… Необходимо проработать приказ о запрещении грабежей…»[34]. О тактике оккупационных войск на территории Кавказа интересные документы обнаружены автором настоящей статьи в бывшем «трофейном архиве» (Центр хранения историко-документальных коллекций в Москве, ныне Российский государственный военный архив). Например, «Памятка относительно отношения к Кавказским народам» из архивного дела № 341 открывается пунктом «а»: «Кавказцы имеют выразительное национальное чувство и сознание племени; они свободолюбивы и горды. Одновременно они очень чувствительны. Поэтому физические наказания и оскорбления по отношению к кавказцам не допускаются… Кавказцы ожесточенно сопротивляются каждому чужому завоевателю, который намеревается их угнетать. Поэтому следует ласково обращаться с Кавказским населением, пока не имеется обоснованного повода к другого рода обращению. Рекомендуется осторожность в обращении с городским населением, пропитанным советской интеллигенцией»[35].

С 1 по 28 сентября 1942 г. части вермахта пытались в упорных боях овладеть Грозным, а в последующем и Баку. Однако несмотря на превосходство противника в силах и средствах, ему советскими войсками в этом районе было нанесено тяжелое поражение, и нацистские планы по захвату Грозненского и Бакинского нефтяных районов были успешно сорваны.

Берлинское радио в середине ноября 1942 г. сообщило о том, что налажена работа Майкопских нефтяных промыслов и Германия обеспечивает на 30 % свои потребности кавказской нефтью. Это не соответствовало действительности – Майкопской нефти оккупационные власти не получили[36].

Не дали ожидаемого результата попытки и ухищрения поборников «нового порядка» склонить народы Северного Кавказа к предательству Родины.

Здесь сыграло свою роль изменение тактической концепции оккупационных органов при поддержке министерства по восточным вопросам: было решено летом – осенью 1942 г. провести так называемый «Кавказский эксперимент» с целью привлечения на свою сторону населения оккупированных районов. Результаты неудавшегося «эксперимента» доказывают необоснованность утверждений об «упущенных возможностях» германской оккупационной политики. Как раз возможности воздействия «пряником» фашистские органы использовали на Северном Кавказе с первых дней оккупации. В действие была пущена измененная пропагандистская тактика, одобренная самим Гитлером, обещания населению «свободы и благосостояния», создание национальных органов управления, восстановление единоличных крестьянских хозяйств и всех связанных с этим благ. Против оккупационной политики на Северном Кавказе, как и на всей оккупированной территории Российской Федерации, велась борьба в самых разнообразных формах. Не помогли расчеты на реанимацию частнособственнической психологии, не помог страх перед расправой, террором, не оправдалась тщательно разработанная экономическая программа оккупационных властей[37]. Планам Третьего рейха по эффективному использованию экономического потенциала Кавказа не суждено было реализоваться.


М. Ю. Моруков. ГУЛАГ как фактор военной экономики

Военно-экономический потенциал ГУЛАГа обуславливался рядом факторов.

1. Наличием значительных масс трудоспособных осужденных, которые в течение срока лишения свободы могли использоваться для решения экономических задач. На 1 января 1941 г. в исправительно-трудовых лагерях и колониях содержалось 1 876 834 заключенных, из них 555 589 человек (29,6 %), осужденных за контрреволюционные преступления. Среди общего количества заключенных ГУЛАГа насчитывалось 1 701 467 мужчин (90,7 %) и 175 367 женщин (9,3 %). К началу войны численность заключенных в лагерях и колониях достигала 2,3 млн. человек[38]. В этот же период времени общая численность рабочих в народном хозяйстве СССР составляла 23,9 млн. чел, а рабочих промышленности – около 10 млн. человек. Таким образом, осужденные ГУЛАГа составляли около 8 % рабочих СССР.

2. Наличием развитой сети исправительно-трудовых учреждений, специализированных для выполнения производственной деятельности либо для промышленного строительства или добычи природных ресурсов. В 1940 г. ГУЛАГ объединял 53 лагеря и 425 колоний, в том числе 170 промышленных, 83 сельскохозяйственных и 172 так называемых контрагентских, т. е. работающих на стройках и в хозяйствах других ведомств, 50 колоний – для несовершеннолетних[39].


Война и людские ресурсы лагерной экономики

С началом войны ряд процессов негативно повлиял на количество и качество людских ресурсов ГУЛАГа. Прежде всего, по указам Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля и 24 ноября 1941 г. было освобождено и передано для укомплектования РККА 420 тыс. осужденных за малозначительные преступления. Всего за годы войны в ряды вооруженных сил влилось 975 тыс. бывших заключенных, освобожденных после 22 июня 1941 г., т. е. личный состав 70 полнокровных дивизий.

Тяжелым испытанием стала эвакуация лагерей и колоний из зоны боевых действий. За 1941–1942 гг. подверглись эвакуации 27 исправительно-трудовых лагерей и 210 колоний (почти половина их предвоенной численности) с общим числом заключенных 750 тыс. человек. Эвакуация осложнялась отсутствием транспорта, из-за чего осужденных порой приходилось выводить пешим порядком на расстояние до 1000 км[40].

Эвакуация и разрыв хозяйственных связей вели к срыву снабжения лагерей и колоний продовольствием и предметами вещевого снабжения. В зиму 1941 г. ГУЛАГ и производственные главки вступили с явно недостаточными запасами продовольствия. Следующий, 1942 г. оказался самым тяжелым из-за второй волны эвакуации и новых перебоев со снабжением. От голода и болезней, по данным медицинской статистики, за полтора военных года умерло свыше 250 тыс. заключенных. Наиболее смертоносными для ГУЛАГа были 1942 и 1943 гг. Если в 1941 г. смертность в лагерях и колониях находилась на уровне 6,1 % от общего числа заключенных, то в 1942 г. этот показатель вырос до 24,96 %, в 1943 г. составил 22,44 %, в 1944 г. смертность снизилась до 9,2 %, в 1945 г. – до 5,96 % от среднегодовой численности заключенных. Свыше 60 % смертей пришлось на обитателей лагерей[41]. Состояние уцелевших резко ухудшилось, что видно из материалов таблицы 1.


Таблица 1. Состояние трудовых ресурсов ГУЛАГа НКВД в 1940–1942 гг., в %


Таким образом, количество людей, ограниченно годных к труду, выросло в 1941–1942 гг. вдвое. При оценке данных таблицы 1 следует учитывать, что если в начале 1941 г. 93 % «спецконтингента» составляли мужчины, то уже к 1942 г. их доля снизилась до 74 %[42].

Всего за годы войны через лагеря и колонии ГУЛАГа прошло более 5 млн. заключенных, из них 1,2 млн. человек были досрочно освобождены и отправлены на фронт[43]. Произошло снижение общей численности заключенных, что было следствием двух основных причин: досрочного освобождения и массовой смертности. Согласно учетным данным ГУЛАГа, численность заключенных в лагерях и колониях на январь каждого года составляла: 1942 г. – 1,8 млн. человек, 1943 г. – 1,5 млн., 1944 г. – 1,2 млн., 1945 г. – 1,5 млн. До войны 75,6 % заключенных находилось в лагерях и 24,4 % – в колониях. К концу войны эта пропорция выглядела иначе: в лагерях – 49 % заключенных и 51 % – в колониях.

Количество женщин в ГУЛАГе возросло с 9,3 % (на январь 1941 г.) до 29 % (сентябрь 1944 г.). В три раза сократилось число лиц старше 50 лет, возросла численность заключенных в возрасте от 18 до 30 лет, возрастная группа от 30 до 50 лет увеличилась на 15 % в лагерях и понизилась на 3 % в колониях. Доля осужденных за контрреволюционные преступления увеличилась с 29,6 % в 1941 г. до 43 % в 1944 г.[44] На июль 1944 г. в составе ГУЛАГа насчитывалось 910 отдельных лагерных подразделений и 424 колонии[45].


Мобилизация и военное производство

Одним из основных направлений военно-экономической деятельности ГУЛАГ стало собственное производство военной и сопутствующей продукции. Приказом НКВД № 00767 от 12 июня 1941 г. вводился в действие мобилизационный план для предприятий ГУЛАГа по производству боеприпасов. В производство запускались: 50-мм мина, 45-мм картечь и ручная граната РГД-33. Задание на 1941 г. предусматривало поставку 615 тыс. картечей, 500 тыс. ручных гранат и 200 тыс. мин. С 1942 г. номенклатура боеприпасов была изменена в пользу производства 82-мм и 120-мм мин и ручных гранат РГ-42. Непосредственно изготовлением оборонной продукции в ГУЛАГе НКВД занимались исправительно-трудовые колонии, т. е. предприятия, имевшие парк станочного оборудования примерно в 10,5 тыс. единиц. Для руководства и координации производств приказом НКВД СССР от 17 февраля 1942 г. в составе Управления исправительно-трудовых колоний ГУЛАГа был организован специальный Отдел производства военной продукции[46]. Организация и наращивание выпуска боеприпасов сопровождались широким применением мер материального стимулирования квалифицированных рабочих из числа осужденных, поскольку с неопытными кадрами брак на производстве, особенно по литью, достигал 40 %. С 1942 г. мастера и квалифицированные рабочие получали пайки выше, чем сотрудники ИТК. Дневной паек мастера или начальника смены из заключенных составлял 700 граммов хлеба против 500 граммов у сотрудников НКВД. Для сравнения: норма выдачи по «рабочей» карточке «на воле» составляла 500 граммов хлеба в день.

За годы Великой Отечественной войны исправительно-трудовыми колониями НКВД было произведено: корпусов мин – 37 685,7 тыс. шт., ручных гранат – 25 269,6 тыс. шт., инженерных мин – 14 775,1 тыс. шт. Общий же выпуск боеприпасов данных видов в Советском Союзе за годы войны характеризуется следующими данными (см. таблицу 2).


Таблица 2. Производство боеприпасов в СССР в 1941–1945 гг., млн. шт.


Таким образом, хозяйственными подразделениями НКВД выпущено 14 % минометных боеприпасов, 22 % инженерных мин и 14 % ручных гранат, поставленных промышленностью вооруженным силам.

Уже в 1941 г. предприятия исправительно-трудовых колоний ГУЛАГа производили большую часть предметов вещевого снабжения для тыловых военных округов. Среднеазиатский военный округ и Дальневосточный фронт с августа – сентября 1941 г. полностью снабжались интендантским, лагерным имуществом при помощи исправительно-трудовых учреждений. С начала войны по заданию Государственного Комитета Обороны 58 промышленных деревообрабатывающих колоний ГУЛАГа вместо мебели стали изготавливать спецукупорку для мин, снарядов, авиабомб. За первые три года войны предприятия НКВД СССР изготовили 20,7 млн. комплектов спецукупорки, выполнив задание ГКО на 107 %. В последний год войны НКВД занимал второе место в СССР по производству спецукупорки для боеприпасов[47].

До войны ГУЛАГ являлся единственным в стране поставщиком кожтехнических изделий для оборонной промышленности и армии. Изготовлением этой продукции занималась московская Сокольническая ИТК № 1. Во второй половине 1941 г. часть производства пришлось эвакуировать, что привело к сокращению выпуска кожтехнических изделий, однако уже с начала 1942 г. ГУЛАГу удалось наладить производство продукции в колониях-дублерах. В 1942 г. на предприятиях ГУЛАГа удалось создать полноценные полихлорвиниловые заменители кожи для уплотнителей и организовать их производство. Уже в следующем году 135 предприятий 20 промышленных наркоматов использовали уплотнители из полихлорвинила. Это позволило за год сэкономить 50 тонн высокосортной технической кожи[48].

За годы войны колониями было пошито 22 млн. единиц обмундирования для РККА: гимнастерки (суконные и хлопчатобумажные), шаровары и шинели. По данным доклада начальника Штаба тыла Красной Армии М. П. Миловского от 26 июня 1946 г., вооруженные силы получили 36 580 тыс. шинелей, 76 768 тыс. гимнастерок, 64 064 тыс. шаровар, т. е. всего 177 412 тыс. предметов. Из этого числа исправительно-трудовые колонии и лагерные отделения поставили примерно 12 %.

Параллельно ГУЛАГ расширил практику поставки рабочей силы предприятиям других наркоматов. До войны заключенные работали на 350 предприятиях СССР. К 1944 г. уже 640 предприятий пользовались трудом осужденных. Для использования труда осужденных на производстве оборонной продукции в системе ГУЛАГа были организованы 380 промышленных колоний емкостью в 225 тыс. человек. Из них 39 тыс. работали на предприятиях наркомата боеприпасов, 40 тыс. – в черной и цветной металлургии, 20 тыс. – в авиационной и танковой промышленности. Непосредственно в цехах использовалось 25 % заключенных, еще 34 % были заняты в строительстве, 11 % – на горнорудных работах. Труд заключенных в промышленности применялся главным образом там, где требовалось большое физическое напряжение, но не высокая квалификация. Всего за годы войны предоставление НКВД рабочей силы другим наркоматам выглядело следующим образом[49]:

1941 г. 266 000 человек

1942 г. 457 777 человек

1943 г. 595 000 человек

1944 г. 927 000 человек

Из приведенных данных видно, что рабочая сила, поставленная НКВД, в 1944 г. составляла 55 % от числа всех занятых на производстве в ключевых оборонных наркоматах. В 1944 г. численность рабочих и служащих на предприятиях НКАП, НКБ, НКМВ, НКСП и Наркомтанкопрома составляла около 1671 тыс. человек[50].


Капитальное строительство НКВД

Согласно приказу НКВД СССР от 28 июня 1941 г. «О прекращении работ по строительству НКВД СССР в связи с началом войны», с 1 июля 1941 г. приостанавливались работы по строительству 41 предприятия и 19 объектов дорожного строительства. В соответствии с постановлением СНК СССР от 30 июня 1941 г. был объявлен список ударных сверхлимитных строек НКВД СССР на 1941 г., куда вошли 64 объекта с высокой степенью готовности[51]. За годы войны на укомплектование строительств и ИТЛ оборонного значения было направлено свыше 2 млн. осужденных, которые распределялись между основными производственными главками следующим образом:

на строительство железных дорог – 448 тыс. человек;

на сооружение промышленных предприятий – 310 тыс. человек;

главному управлению лагерей горно-металлургической промышленности – 171 тыс. человек;

аэродромное и шоссейное строительство – 268 тыс. человек.

Кроме того, указанным главкам было передано свыше 40 тыс. квалифицированных специалистов из числа осужденных[52].

Одной из наиболее масштабных строек НКВД СССР стало строительство трех авиационных и авиамоторного заводов в районе Куйбышева[53]. Приказом НКВД от 28 августа 1940 г. на территории Куйбышевской области было создано специализированное лагерно-производственное подразделение НКВД – Управление Особого строительства НКВД СССР (Особстрой). В структуре Особстроя с осени 1940 г. начал формироваться Безымянский ИТЛ, численность заключенных которого к августу 1941 г. превысила 94 тыс. человек.

Осенью 1941 г. в район Куйбышева по решению ГКО началась эвакуация авиационных заводов № 1 и № 18 из Москвы. Для расселения эвакуируемых Особстрой параллельно развернул жилищное строительство и сооружение социально-бытовых объектов.

Для повышения производительности труда заключенных, в Безымянлаге в порядке исключения ввели зачеты рабочих дней, отмененные в июне 1939 г. указом Президиума Верховного Совета СССР. При высоких производственных показателях и образцовом поведении заключенному день работы засчитывался за три дня срока наказания. Увеличивались на 50 % нормы питания заключенным, перевыполнявшим производственные нормы.

29 декабря 1941 г. Л. П. Берия принял рапорт начальника Управления Особого строительства А. П. Лепилова о выполнении плана строительства авиационных заводов в г. Куйбышеве[54]. Именно здесь в годы войны были построены почти все штурмовики «Ил-2».

В декабре 1940 г. СНК принял решение о строительстве металлургического комбината на базе высококачественных железных руд Бакальского рудника и Кузнецких углей. Строительство было сразу поручено НКВД, где получило на именование «Бакалстрой». С началом войны строительство первоначально законсервировали, но уже в августе 1941 г. было принято решение о его возобновлении. В декабре 1941 г. на площадку началась переброска этапов со строительства Куйбышевских авиационных заводов. В феврале 1942 г. сформировано управление «Челябметаллургстроя» во главе с бригинженером А. Н. Комаровским.

Весна 1942 г. была посвящена строительству подъездных путей и оборудованию площадки сетью дорог. К декабрю было введено в строй 51 км автомобильных и 64 км железных дорог. Одновременно сооружались бетонно-растворный узел мощностью 1200 кубометров в сутки и кирпичный завод производительностью свыше 6 млн. штук кирпича в месяц. Выполнение полного объема подготовительных работ позволило к июлю 1942 г. приступить к сооружению 1-й очереди комбината, состоящей из самого крупного и мощного в Европе электросталеплавильного цеха (5 печей по 30 тыс. тонн стали в год), прокатного цеха с длиной прокатного стана около 500 м, кузнечного и ремонтно-механического цехов. Одновременно началась подготовка площадки для сооружения 2-й очереди комбината: мартеновского цеха, коксовой батареи и двух доменных печей.

Через 9 месяцев после начала работ, 7 февраля 1943 г., 1-я очередь комбината была сдана в эксплуатацию. В июле 1944 г. в строй вошла коксовая батарея, а в декабре – вторая доменная печь. В 1943–1945 гг. на комбинате было выплавлено 611,5 тыс. тонн чугуна и 214,5 тыс. тонн качественных специальных сталей, произведено 105 тыс. тонн проката.

В годы войны активно продолжалось развитие силами НКВД Печорского угольного бассейна. 12 февраля 1942 г. было принято Постановление СНК СССР «О развитии добычи воркуто-интинских углей и мероприятиях по обеспечению их вывоза». Документом предусматривалось увеличение добычи угля в 2,5 раза по сравнению с 1941 г. и скорейшее завершение строительства Северо-Печорской железнодорожной магистрали. Перед руководством Главного управления лагерей железнодорожного строительства НКВД СССР (ГУЛЖДС НКВД СССР), была поставлена задача: «ввести во временную эксплуатацию железнодорожную линию Кожва – Воркута», и «начать по этой магистрали вывозку из Воркутпечлага НКВД угля для оборонных нужд нашей страны». Летом 1942 г. на трассе работало 86 тыс. заключенных и 7,6 тыс. вольнонаемных[55]. Для ускорения сооружения мостов на дороге строительство получило 4700 тонн металлоконструкций из каркаса Дворца Советов в Москве, были демонтированы несколько мостов через канал Москва – Волга. Конструкция мостов и сооружений, строение пути были предельно упрощены: при норме укладки шпал в 1600 на км пути укладывалось не более 900 шпал, полотно укладывалось на вечную мерзлоту (балластировка производилась позднее). В итоге в октябре средняя скорость укладки пути составила 4 км/сутки против 2 км/сутки в сентябре. 28 декабря 1941 г. укладка пути от Кожвы до Воркуты была завершена и на следующий день в Воркуту прибыл первый поезд. Окончательно дорога была принята в эксплуатацию 1 августа 1942 г. К 1 января 1943 г. пропускная способность дороги увеличилась до 12 пар поездов в сутки, а к концу года – до 14 пар поездов[56].

Введение в строй железной дороги необходимо было для дальнейшего наращивания угледобычи в Воркуте и Инте. В ходе войны в бассейне было заложено 29 шахт (из них вступили в строй 12), добыча угля в 1943 г. достигла 1704,6 тыс. тонн, в 1944 г. – 2552 тыс. тонн, 1945 г. – 3347 тыс. тонн. Печорский уголь потребляли к концу войны 9 областей, 2 автономных республики, 35 городов и 52 предприятия[57]. Итоги поставки угля потребителям выглядят следующим образом (см. таблицу 3):


Таблица 3


Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 сентября 1943 г. «За успешное строительство в 1940–1943 годах новой Северо-Печорской железной дороги Воркута – Котлас – Коноша протяжением 1847 км и освоение Печорского угольного бассейна» было награждено 714 сотрудников НКВД СССР[58].

Нельзя не упомянуть деятельности хозяйственных подразделений НКВД на железнодорожном строительстве в других районах страны. В сентябре – декабре 1941 г. силами НКВД сооружена вдоль берега Белого моря железнодорожная ветка Сорока (Беломорск) – Обозерская. Новая ветка стала единственным путем связи Кольского полуострова с остальной страной и перевозки поступивших в Мурманск грузов по ленд-лизу.

23 января 1942 г. ГКО принял решение о сооружении рокадной дороги от Ульяновска до Сталинграда. Линия от Саратова до Сталинграда сооружалась силами Главного управления лагерей железнодорожного строительства под руководством зам. начальника главка Ф. А. Гвоздевского. Работы на трассе начались в феврале 1942 г. Для ускорения работ с законсервированных участков БАМа были сняты и переброшены к Волге рельсы. 7 августа 1942 г. головной участок трассы от ст. Иловля до Камышина был сдан в эксплуатацию и стал пропускать воинские эшелоны. Рокада Сталинград – Петров Вал – Саратов – Сызрань на протяжении 240 км была введена в строй за 100 дней. В сентябре – ноябре в строй были введены участки Иловля – Саратов (331 км) и Свияжск – Ульяновск (202 км)[59].

Значительный вклад в победу советского народа в годы Великой Отечественной войны внес Дальстрой – Главное управление строительства Дальнего Севера НКВД СССР. На ноябрь 1942 г. в Дальстрое было занято 202,4 тыс. работников, в том числе 126 тыс. заключенных (62,3 %) и 76,4 тыс. вольнонаемных (37,7 %)[60].

В 1941–1945 гг. Дальстрой добыл более 360 тонн химически чистого золота, 19 320 тонн оловянного концентрата. В 1941 г. началась добыча вольфрама, до конца 1944 г. добыто 280 тонн трехокиси вольфрама. За большой вклад в оборону страны Дальстрой удостоился правительственной награды – ордена Трудового Красного Знамени.


Использование квалифицированных кадров

В связи с острой нехваткой квалифицированной рабочей силы ГУЛАГ организовал в лагерях и колониях массовое техническое обучение заключенных. За три года было подготовлено около 300 тыс. квалифицированных рабочих, которые использовались на стройках и предприятиях НКВД. Кроме того, за годы войны среди заключенных было выявлено свыше 44 тыс. специалистов и высококвалифицированных рабочих, которых по заявкам производственных управлений НКВД направляли на предприятия для работы по специальности[61].

Подневольный труд использовался не только в промышленности или строительстве. Имена таких узников ГУЛАГа, как А. Н. Туполев, С. П. Королев, Д. С. Марков, В. М. Петляков, В. П. Глушко, В. М. Мясищев, А. Л. Минц, А. И. Некрасов, Б. С. Стечкин, А. М. Черёмухин и многих других выдающихся ученых были связаны с деятельностью Особых технических бюро (ОТБ), входивших в состав 4-го спецотдела НКВД СССР. В январе 1939 г. «в целях использования заключенных, имеющих специальные технические знания и опыт», при наркоме внутренних дел СССР было организовано Особое техническое бюро, на базе которого в июле 1941 г. создан 4-й спецотдел НКВД СССР. Основными задачами отдела являлись: «использование заключенных специалистов для выполнения научно-исследовательских и проектных работ по созданию новых типов военных самолетов, авиамоторов и двигателей, военно-морских судов, образцов артиллерийского вооружения и боеприпасов, средств химического нападения и защиты»[62].

А. Н. Туполев и другие видные работники авиационной промышленности были арестованы в 1937–1938 гг. и, не будучи еще осужденными, были направлены на работу в Особое техническое бюро при НКВД СССР. Следствие строилось лишь на показаниях арестованных, оговаривавших друг друга, тем не менее руководство НКВД СССР добилось заочного осуждения 307 авиаспециалистов на разные сроки лишения свободы (от 5 до 20 лет), указав, что «рассмотрение этих дел в обычном порядке нецелесообразно, т. к. это оторвет специалистов от их работы и сорвет план работы Особого технического бюро»[63]. Деятельность ОКБ накануне и в годы войны была чрезвычайно разнообразной и плодотворной. Созданные в условиях ОТБ фронтовые бомбардировщики Пе-2 и Ту-2 составляли около 67 % парка машин советской бомбардировочной авиации. По проектам ОКБ-172 в годы Великой Отечественной войны выпущено свыше 16 тыс. артиллерийских орудий (4 % от их общего выпуска промышленностью). Работа по совершенствованию производства порохов позволила на 18 % увеличить их производство. Спроектированный в стенах ОТБ большой торпедный катер проекта 183 составил основу легких сил послевоенного ВМФ СССР и был построен в количестве 622 единиц. Вот лишь некоторые результаты проектно-конструкторских работ, выполненных в недрах 4-го спецотдела НКВД СССР.

За успешную работу по созданию новых видов вооружения 156 заключенных специалистов решением Президиума Верховного Совета СССР были освобождены со снятием судимости, 23 человека получили правительственные награды[64].

Оборонная направленность в деятельности ГУЛАГа была изначальной. Практически все объекты, строившиеся силами заключенных, имели оборонное значение. В то же время труд осужденных ни в коем случае не заменял нормальную деятельность военных и экономических структур государства. Основные преимущества использования труда заключенных в рамках хозяйственных подразделений заключались в возможности оперативной концентрации людских и материальных ресурсов на избранном направлении. Средства НКВД применялись преимущественно в условиях отсутствия альтернативных возможностей реализации поставленных задач либо (в случае с военным производством или ОТБ) на направлениях, где требовался больший уровень концентрации ресурсов, нежели тот, который мог быть обеспечен обычными средствами. Такая функция по определению не может предполагать ведущей роли ГУЛАГа в военной экономике страны.


И. В. Быстрова. СССР и Ленд-лиз: роль личного фактора

История программы Ленд-лиза – военно-экономической помощи СССР со стороны США при содействии Великобритании, Канады и других стран в 1941–1945 гг. – относится к числу весьма популярных, но все еще недостаточно полно изученных аспектов истории Второй мировой войны. Тема имеет большое значение не только с точки зрения изучения военной и дипломатической истории, но и проблемы модернизации экономики СССР, роли технической помощи и заимствования, а также «человеческого измерения» отношений союзников.

Исследование по данной тематике затруднялось тем, что основополагающий архивный фонд Правительственной Закупочной Комиссии СССР в США оставался закрытым вплоть до последнего времени. Тем не менее, в 1990-е годы в России появился ряд работ, посвященных таким аспектам, как Северные конвои (следует выделить книгу М. Н. Супруна[65]), а также история авиатрассы «Аляска – Сибирь»[66], роль тихоокеанского маршрута Ленд-лиза. К числу общих фундаментальных исследований относятся монография Н. В. Бутениной[67], в которой рассматривается программа Ленд-лиза в целом (для всех стран) с экономической точки зрения, и книга историков В. Н. Краснова и И. В. Краснова[68], где излагается основная хронология помощи СССР. Ряд новых архивных документов из фонда Правительственной Закупочной Комиссии СССР в США был использован в книге Н. И. Рыжкова[69], которая, к сожалению, не содержит научно-справочного аппарата и не может считаться научным изданием.

Тематика остается дискуссионной: ряд авторов считает, что вклад Лендлиза в победу СССР над фашистской Германией был незначительным (основываясь на официальных цифрах, согласно которым в целом доля этих поставок в советском военном производстве составила 4 %), другие утверждают, что по ряду аспектов поставки были незаменимы (поставки продовольствия, грузовиков, станков, которые в СССР не производились; уникальными были поставки радиооборудования, десантных судов, существенными – поставки боевых самолетов и кораблей, порохов, алюминия, авиационного бензина).

Зарубежные работы по истории Ленд-лиза, выпущенные, прежде всего в США, опирались на данные из американских источников, которые были доступны для исследователей уже вскоре после окончания войны (это документы Администрации по Ленд-лизу, Военного департамента, Управления по военному производству США и других ведомств). Большинство работ, выпущенных с 1950-х по 1990-е годы, анализировали широкий спектр проблем, связанных с экономическими, военными, а также стратегическими и политико-дипломатическими измерениями американской программы помощи СССР. В 2000-е годы основные исследования зарубежных авторов были посвящены отдельным важным направлениям поставок – прежде всего «авиационному» Ленд-лизу[70] и роли отдельных регионов, как Аляска[71].

В этих работах собран большой фактический материал об организационной деятельности американских правительственных органов, осуществлявших программу Ленд-лиза, однако им присуща известная односторонность, так как документы по тематике Ленд-лиза с советской стороны были закрыты. Американские данные о размерах помощи по Ленд-лизу несколько отличались от советских, так как в последнем случае считались не только цифры о поставках и отгрузках товаров для СССР из американских портов, но и потери (зачастую бывшие очень существенными, особенно на северном маршруте Ленд-лиза), и сведения о поставках, реально прибывших в СССР. С рассекречиванием советских документов впервые создается возможность сопоставить данные о том, что союзники отправили, с тем, что советской стороной было получено.

Основополагающим фондом из отечественных архивов является фонд Правительственной Закупочной Комиссии Наркомата внешней торговли, хранящийся в Российском государственном архиве экономики (РГАЭ). Для изучения темы следует использовать документы из личных фондов И. В. Сталина, В. М. Молотова, А. И. Микояна, находящиеся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ). Изучение документального архивного комплекса отечественного происхождения дает возможность выявить основные направления деятельности Правительственной Закупочной Комиссии по организации поставок по Ленд-лизу для СССР.

Перспективным направлением дальнейших исследований является сравнение документальных комплексов из отечественных, американских и британских архивов, для создания полной комплексной и объективной картины организации и вклада союзнических поставок для СССР в победу антигитлеровской коалиции во Второй мировой войне.

Самые крупные по стоимости поставки по ленд-лизу получила из США Великобритания на сумму около 30 млрд. долларов (при этом имел место так называемый «обратный ленд-лиз» в виде строительства для военно-морских сил США и Великобритании, экспорта сырья, продовольствия, военного снаряжения и др. на сумму 787 447 ф. ст.). По официальным американским данным, обнародованным вскоре после окончания войны, общий размер военно-экономических поставок в СССР составил 12,2 млрд долл., из которых 10,8 млрд. были поставлены из США, 1,2 млрд. из Великобритании, и 0,2 млрд. из Канады[72].

По данным Правительственной Закупочной Комиссии СССР в США, рассекреченным всего несколько лет назад, с 1 октября 1941 г. по 15 сентября 1945 г. было оформлено контрактом заказов через Ленд-лиз на сумму 9 708 896 893 долл. США, а отгружено в СССР за тот же период заказов на сумму 9 423 878 663 долл.[73] То есть данные были существенно ниже подсчетов американской стороны, что могло объясняться, прежде всего, конечно, существенными потерями грузов в ходе их транспортировки, а также, возможно, различиями в методах исчислений.

Основными каналами союзных поставок в СССР были северный, южный (персидский, или иранский, коридор) и тихоокеанский маршруты, а также авиатрасса «Аляска – Сибирь». Наибольшее количество грузов было перевезено по тихоокеанскому маршруту – до 47 % всех поставок. Но в силу того, что в этом регионе шла война между США и Японией, а СССР соблюдал нейтралитет, по этому пути шли так называемые невоенные поставки (нефтепродукты, станки, оборудование, продовольствие)[74]. Иранский и дальневосточный маршруты были самыми безопасными, но длинными путями. Наиболее опасным, но кратчайшим маршрутом был маршрут через Северную Атлантику в Мурманск и Архангельск. Доставка грузов этим путем занимала всего 10–14 суток, по нему было доставлено за годы войны около четверти всех грузов, в том числе почти половина поставок вооружений.

Важнейшую роль в организации поставок играло личное взаимодействие представителей СССР, США и Великобритании, которые участвовали в организации доставки и использования этой помощи для обеспечения совместной победы. Уникальным опытом личных отношений между высшими политическими руководителями можно считать отраженный в личной переписке, записях бесед и решениях совместных конференций, «военный альянс» между И. В. Сталиным, У. Черчиллем и Ф. Рузвельтом, который дал возможность решения военно-стратегических, оперативных и общеполитических проблем. Каждый из трех лидеров являлся выдающейся личностью, внесшей огромный вклад в историю своей страны. Насколько бы напряженными или даже враждебными ни были отношения между ними до нападения Германии на СССР 22 июня 1941 г., и существенны расхождения по проблемам второго фронта, послевоенного устройства Европы и мира, они смогли хотя бы на время совместной борьбы против фашистской коалиции преодолеть разногласия. Немалую роль в формировании в странах Большой тройки новой формулы сотрудничества сыграли личные контакты между представителями союзников на разных уровнях: военных, дипломатических представителей, промышленников, журналистов, деятелей культуры, посещавших СССР на уровне повседневных контактов между советскими людьми и иностранцами, а также контакты на территории США (деятельность ПЗК, визиты советских моряков и др.).

Пожалуй, наиболее героико-драматические коллизии сотрудничества между русскими, англичанами, американцами были связаны с проводкой арктических конвоев в СССР. Не случайно сами моряки назвали этот маршрут «холодным коридором ада»[75]. Конвои представляли собой группы торговых или вспомогательных судов, которые перевозили вооружения, войска и другие предметы военного снабжения и двигались под охраной военных кораблей. Главная тяжесть морской войны, связанной с проводкой конвоев через Атлантический океан и арктическим путем из Англии и Исландии в северные порты СССР, выпала на долю Великобритании. Принципы и инструкции построения конвоев были разработаны военно-морским руководством Великобритании, США и Канады с самого начала Второй мировой войны. Первый трансатлантический конвой «HX» Галифакс – Великобритания вышел в море 16 сентября 1939 г.

Основными базами формирования арктических конвоев стали Лох Ю (Великобритания), Рейкьявик и залив Хваль-фьорд (Исландия). Сюда они прибывали из США и отсюда направлялись в СССР. По соглашению Атлантический океан был разделен на две зоны – западную (американскую) и восточную (английскую), в пределах каждой зоны конвои следовали под английским или американским командованием[76].

Специфические трудности прохождения арктических конвоев профессионально описаны в книге участника войны, военного историка В. Н. Краснова (в соавторстве с И. В. Красновым). По его описанию, «караваны судов в конвоях… следовали через довольно узкий коридор шириной в 180 миль между архипелагом Шпицберген и островом Медвежий. С севера его ограждали полярные льды, а с юга – побережье Норвегии, оккупированной немцами, где находились вражеские аэродромы и военно-морские базы».

Проводка конвоев в Арктике была сопряжена с рядом дополнительных трудностей, связанных с погодными условиями: почти постоянными штормами, дрейфующими льдами. По описанию В. Н. Краснова, «зимой паковый лед вынуждал караваны судов следовать ближе к норвежскому берегу… Постоянно увеличивающийся в зимнее время ледяной нарост на бортах, надстройках и палубах судна, если с ним не бороться, мог привести к смещению центра тяжести судна и потере остойчивости, а, в конечном счете, к опрокидыванию судна.

Продолжающаяся в течение одной трети года полярная ночь затрудняет навигационное определение места судна в море. В то же время она помогает судну сохранять скрытность от вражеских самолетов, которые еще не имели в то время радиолокационных установок. В период же полярного дня, когда солнце не уходит за горизонт, вражеские самолеты имели возможность атаковать конвои круглосуточно»[77].

Первые арктические конвои в СССР проходили под литерой «PQ» (по инициалам одного из офицеров отдела планирования Адмиралтейства Питера Квилина (Peter Quellyn), те, которые шли в обратном направлении, приходили под аббревиатурой «QP». Первый конвой PQ-1 вышел из Хваль-фьорда 29 сентября и относительно благополучно прибыл в Архангельск 11 октября.

Проблемы организации доставки грузов по Ленд-лизу являлись одной из важнейших тем личной переписки между лидерами «Большой тройки». В целом в 1941 г. Великобритания, как докладывал Сталину нарком внешней торговли А. И. Микоян, «более или менее точно и аккуратно» выполнила свои обязательства по поставкам[78].

В США ситуация оказалась значительно сложнее. В 1941 г. американцы направили в СССР всего 182 танков вместо 750 по Московскому Протоколу, всего 204 самолета вместо 600. После нападения Японии на Перл-Харбор и вступления США в войну сотни самолетов, танков и пушек, подготовленных для отправки в СССР, были вместо этого направлены на нужды обороны США[79].

В личном послании президенту США Рузвельту 18 февраля 1942 г. Сталин высказал претензии по вопросу неудовлетворительной постановки дела поставок в СССР: «Пользуясь случаем, я хотел бы обратить Ваше внимание на то, что в данное время соответствующие органы СССР при реализации предоставленного СССР займа встречаются с большими трудностями в транспортировке в порты СССР закупленных в США вооружения и материалов. Мы считали бы в данных условиях наиболее целесообразным порядок транспортировки вооружения из Америки тот, который с положительными результатами применяется для транспортировки предметов вооружения из Англии в Архангельск, но которого до сих пор не удалось осуществить в отношении поставок из США. Этот порядок заключается в том, что британские военные власти, поставляющие вооружения и материалы, сами отбирают пароходы, а также организуют погрузку в порту и конвоирование пароходов до порта назначения. Советское Правительство было бы весьма признательно, если бы этот же порядок доставки вооружения и конвоирования пароходов в порты СССР был принят и Правительством США»[80].

Эти претензии возымели свое действие – выполнение поставок СССР взял под свой личный контроль президент Ф. Рузвельт. Как писал первый руководитель Администрации Ленд-лиза Э. Стеттиниус, «17 марта президент Рузвельт распорядился представить графики «дат поставок материалов и отправки кораблей. Он писал Дональду Нельсону:

“Я хочу, чтобы все военные материалы, обещанные согласно протоколу, отправлялись по назначению как можно быстрее, независимо от того, как это повлияет на другие разделы нашей программы”.

Адмиралу Лэнду он писал: “В первую очередь следует осуществить поставки, предусмотренные Московским протоколом. Я хотел бы, чтобы вы выделили дополнительное количество кораблей, требуемых на центрально– и южноамериканском направлениях, независимо от других соображений”.

Такие же письма были направлены им в Военное и Военно-морское министерства. Это был, по сути, ряд приказов, а в тех жестких обстоятельствах – единственная надежда на выполнение условий протокола».

В результате советская программа получила импульс для ускорения: «в марте поставки достигли 214 000 тонн против 91 000 тонн за месяц до этого. Из американских портов в Россию отправилось 43 корабля – столько же, сколько в январе и феврале вместе взятых. Однако 31 из них предстояло опасное путешествие по Северной Атлантике.

В апреле мартовский тоннаж грузов удвоился. Но 62 из 78 кораблей пришлось идти северным маршрутом»[81].

Стеттиниус рисует яркую картину ожесточенной морской войны, которая велась вокруг доставки помощи СССР по северному маршруту: в марте 1942 г. «в Канаде и на Британских островах были организованы огромные конвои из американских и английских кораблей. Так как наш флот активно участвовал в Тихоокеанской кампании, а у нашего Восточного побережья разразилась подводная война, основную работу по организации конвоев взяли на себя английский и канадский флоты…Волчьи стаи немецких подлодок нападали на конвои, следующие на северо-восток от Исландии. Иногда конвои в районе Норвегии атаковывались и немецкими надводными военными кораблями, включая крейсеры и эсминцы. Изо дня в день бомбили и с воздуха. Был случай, когда на конвой обрушились 350 нацистских самолетов. Было сбито 40 из них, но конвою был нанесен страшный урон».

Организатор американского Ленд-лиза признавал немалый вклад советских людей в охрану конвоев: «Эффективная защита с воздуха могла быть обеспечена только в радиусе досягаемости истребителей из Мурманска. Потом появлялись русские истребители, отгоняли стервятников люфтваффе и сопровождали уцелевшие корабли до конца пути. Но даже и в Мурманске имели место воздушные атаки, причинявшие иногда немалый ущерб. Русские портовые грузчики, мужчины и женщины, трудились день и ночь, чтобы скорее разгрузить и отпустить корабли».

Потери были крайне тяжелы для союзников, прежде всего, как писал Стеттиниус в 1944 г., для англичан: «Самые тяжелые бои на этом северном пути состоялись в марте – июле 1942 года. 6 из 31 корабля, отплывшего из США в Мурманск в марте, 18 из 62, отплывших в апреле, и 3 из 14, отплывших в мае, погибли в этих битвах». Четверть кораблей, отправленных за три месяца в Россию по этому пути, были потоплены немцами. Самые страшные потери понес трагически знаменитый конвой PQ-17 в июле 1942 г. – погибло 24 корабля. Вина военно-морского командования Великобритании, приказавшего каравану рассредоточиться в виду нападения вражеских сил, за его гибель очевидна, однако мотивы действий англичан, как и событийный ряд истории с PQ-17, все еще являются предметом дискуссий.

Трагические события заставили Черчилля объясняться перед Сталиным в личном послании от 18 июля. Повлияли они и на решение о прекращении поставок по северному пути. Назрел один конфликт во взаимоотношениях лидеров союзников. В ответном послании Сталин выразил свое возмущение событиями, связанными с «PQ-17» и несогласие с отказом отправить очередной конвой северным маршрутом. 23 июля он писал Черчиллю: «Наши военно-морские специалисты считают доводы английских морских специалистов о необходимости прекращения подвоза военных материалов в северные порты СССР несостоятельными. Они убеждены, что при доброй воле и готовности выполнить взятые на себя обязательства подвоз мог бы осуществляться регулярно с большими потерями для немцев. Приказ Английского Адмиралтейства 17-му конвою покинуть транспорты и вернуться в Англию, а транспортным судам рассыпаться и добираться в одиночку до советских портов без эскорта наши специалисты считают непонятным и необъяснимым. Я, конечно, не считаю, что регулярный подвоз в советские порты возможен без риска и потерь. Но в обстановке войны ни одно большое дело не может быть осуществлено без риска и потерь. Вам, конечно, известно, что Советский Союз несет несравненно более серьезные потери. Во всяком случае, я никак не мог предположить, что Правительство Великобритании откажет нам в подвозе военных материалов именно теперь, когда Советский Союз особенно нуждается в подвозе военных материалов в момент серьезного напряжения на советско-германском фронте. Понятно, что подвоз через персидские порты ни в какой мере не окупит той потери, которая будет иметь место при отказе от подвоза северным путем»[82].

В двух посланиях от 31 июля 1942 г. Черчилль сообщил о подготовке к отправке большого конвоя в Архангельск в количестве 40 судов «в первой неделе сентября». Премьер-министр попросил Сталина усилить прикрытие конвоев со стороны советской авиации: «Я должен… прямо сказать, что если угроза с воздуха для германских надводных судов не будет столь сильна, чтобы удержать их от операций против конвоя, у нас мало шансов… провести благополучно даже и треть судов. Как Вам, конечно, известно, это положение обсуждалось с Майским, и… последний сообщил Вам, что мы считаем необходимым минимум защиты с воздуха». Сталин ответил согласием: «Выражаю Вам признательность за согласие направить очередной конвой с военными поставками в СССР в начале сентября. Нами, при всей трудности отвлечения авиации с фронта, будут приняты все возможные меры для усиления воздушной защиты транспортов и конвоя»[83].

Тема северных конвоев в то время занимала одно из центральных мест во взаимоотношениях союзников, наряду с обсуждением планов высадки в Европе и операции «Торч». Если по вопросу о втором фронте достичь взаимопонимания не удавалось, то проводка конвоев оставалась областью реального сотрудничества членов Большой тройки, прежде всего СССР и Великобритании. В послании, полученном Сталиным 7 сентября, Черчилль вновь подробно писал о проблемах очередного северного каравана: «Конвой P.Q.18 в составе 40 пароходов вышел. Так как мы не можем посылать наши тяжелые корабли в сферу действия авиации противника, базирующейся на побережье, мы выделяем мощные ударные силы из эсминцев, которые будут использованы против надводных кораблей противника, если они атакуют нас к востоку от острова Медвежий. Мы также включаем в сопровождение конвоя для защиты его от нападения с воздуха только что построенный вспомогательный авианосец. Далее мы ставим сильную завесу из подводных лодок между конвоем и германскими базами. Однако риск нападения германских надводных кораблей по-прежнему остается серьезным. Эту опасность можно эффективно отразить лишь путем выделения для действий в Баренцевом море ударной авиации такой силы, чтобы немцы рисковали своими тяжелыми кораблями не менее, чем мы рискуем нашими в этом районе. Для разведывательных целей мы выделяем 8 летающих лодок “Каталина” и 3 разведывательных аэрофотосъемочных подразделения “Спитфайеров”, которые будут оперировать из Северной России. С целью увеличения масштаба воздушного нападения мы отправили 32 самолета-торпедоносца, которые по пути понесли потери… Указанные самолеты вместе с предоставляемыми Вами… 19 бомбардировщиками и самолетами-торпедоносцами, 42 истребителями короткого радиуса действия и 43 истребителями дальнего радиуса действия… будут недостаточны для того, чтобы оказать окончательное сдерживающее воздействие на противника. В чем мы нуждаемся – это в большом количестве бомбардировщиков дальнего действия… Если Вы можете временно перебросить дополнительное количество бомбардировщиков дальнего действия на Север, то прошу это сделать. Это крайне необходимо в наших общих интересах»[84].

Сталин также понимал особое значение этого конвоя для советско-германского фронта, поэтому ответил незамедлительно, 8 сентября: «Я понимаю всю важность благополучного прибытия конвоя P.Q.18 в Советский Союз и необходимость принятия мер по его защите. Как нам ни трудно выделить дополнительное количество дальних бомбардировщиков для этого дела в данный момент, мы решили это сделать. Сегодня дано распоряжение дополнительно выделить дальние бомбардировщики для указанной Вами цели»[85].

При проводке PQ-18 имела место наиболее тесная кооперация союзников, по сравнению с предшествующими караванами. Как писали историки Красновы, приказ Верховного Главнокомандующего «предписывал сосредоточить на Севере для защиты конвоев до 300 самолетов, а у берегов Северной Норвегии вместе с семью английскими подводными лодками должны были занять боевые позиции пять советских лодок»[86].

В воздушных боях по охране каравана достойно проявили себя советские летчики около 20 дальних истребителей Пе-3 под командованием А. В. Жатькова. Живые воспоминания об участии советских летчиков в охране конвоя оставил К. С. Усенко. Советский летчик – ветеран войны, сражавшийся «бок о бок» с союзниками по антигитлеровской коалиции, писал: «Летный состав проникся к союзникам особым уважением. Ведь они переносили вместе с нами все тяготы войны, отдавая ради этого самое дорогое – собственную жизнь. Значит, они заслуживают особого уважения. Тогда мы, охраняя союзные конвои, никого из них не знали. На встрече “Дервиш-91” в Мурманске мне выпало счастье встретиться с тремя англичанами, которые в период Великой Отечественной войны участвовали в проведении союзных конвоев. Среди них был и Джеймс Хинтон, который имел больше, чем у других, правительственных наград. Все английские моряки очень скромные, добрые, с ними и сейчас можно вести любой бой и доверять им свою жизнь. Они никогда не подведут.

Я очень рад, что мы с полковником Исааком Марковичем Уманским встретились в долине Славы с этими англичанами и беседовали с ними. Я горжусь, что мне выпало счастье в войну прикрывать их с воздуха. Ради того, чтобы их защитить, в бою нечего было жалеть. Эта встреча осталась в памяти на всю жизнь»[87].

В целом операция по проводке PQ-18 оказалось одной из самых удачных конвойных операций. «Из 40 судов этого конвоя, пришедшего в Архангельск 17 сентября 1942 г., было потеряно 13 судов. Караван доставил в СССР 270 самолетов и 320 танков, а также другую технику, оборудование и продовольствие»[88].

Эпопея по проводке арктических конвоев продолжалась вплоть до конца войны с Германией. Казалось, война шла к концу, но ожесточение боев за конвои почти не спадало ни в конце 1944 г., ни в начале 1945 г. (последний обратный конвой прибыл в Великобританию 31 мая 1945 г.[89]).

Ленд-лиз в целом явился квинтэссенцией отношений между союзниками в годы войны. В ходе осуществления поставок сложилось боевое, трудовое, личное сотрудничество и взаимопонимание между русскими, англичанами, американцами. В целом в военный период мотив солидарности и сотрудничества преобладал над недовольством и противоречиями, стороны осознавали огромное значение этой программы помощи, в которой были заинтересованы все союзники. Спекуляции и споры по проблемам Ленд-лиза (в частности, по вопросу о ленд-лизовских долгах, о цифрах, о значении поставок для СССР и т. д.) развернулись в основном уже после войны, но они не могут затмить непреходящего значения сотрудничества народов для достижения совместной Победы над фашистским блоком.


М. С. Зинич. Проблема возвращения похищенных фашистами российских культурных ценностей

Возвращение пропавшего культурного достояния России необходимо прежде всего в целях сохранения духовного богатства народа. Как известно, судьба нашего национального культурно-исторического наследия в период Великой Отечественной войны сложилась трагически. Многое было вывезено в Третий рейх и государства гитлеровского блока, многое просто уничтожено, в том числе выдающиеся памятники мировой культуры – царские дворцы в Петергофе, Павловске, Царском Селе, Гатчине. На территории СССР пострадали 427 музеев (в России – 173). Только массовые библиотеки потеряли 100 млн. книг[90]. По подсчетам архивистов пострадали 44 897 фондов, т. е. 63 % всего архивного фонда Российской Федерации[91].

Розыск утраченного, начавшийся еще в ходе войны, вели соответствующие структуры армий и фронтов, оперативные группы Управления государственными архивами НКВД СССР, поисковые организации от Всесоюзного Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР, Комитета по делам культурно-просветительных учреждений при Совнаркоме РСФСР, Академии наук СССР, Академии наук Украинской ССР и других организаций.

Необходимо отметить, что часть награбленного фашистами была найдена советскими военнослужащими действующей армии. Например, в г. Белленштадт на чердаке одного из домов они обнаружили около 100 картин известных русских мастеров. Прославленную реликвию – икону «Богоматерь с младенцем», оправленную в золоченый оклад и украшенную драгоценностями, нашел в банковском сейфе капитан Ф. П. Клейносов. В марте 1945 г. войска 4-го Украинского фронта в Польше, недалеко от Освенцима, захватили эшелон с архивами более 30 местных партийных комитетов и частью архива Смоленского обкома ВКП (б). Там же оказались музейные и библиотечные ценности: 100 тыс. книг и 80 тыс. журналов из библиотек Пскова, Новгорода, Смоленска и других городов, а также Академии наук БССР[92].

В имении Г. Геринга Каринхалле были разысканы 409 ящиков культурных ценностей из советских музеев. У этого нацистского лидера помимо Каринхалле были и другие особняки, замки, виллы, охотничьи домики, так что в сводную опись художественных произведений, находившихся в собственности Г. Геринга на конец войны, вошли более 1375 художественных полотен, 250 скульптур, 108 ковров и 175 других предметов искусства[93].

Солдаты и офицеры Красной армии находили десятки бронзовых статуй, украшавших в мирное время парки и музеи наших городов, на медеплавильных заводах Германии. По архивным источникам установлено, что в 1945 г. с фронта воинскими частями было доставлено в Центральное хранилище музейных фондов пригородных дворцов Ленинграда (г. Пушкин) 7017 предметов. Среди них – 444 картины, 1203 книги, 528 графические работы и т. д. Но реестр и описания возвращенных ценностей составлены не были[94].

После победы над фашизмом возвращение конфискованных рейхом памятников культуры и истории могло быть обеспечено только при взаимодействии Советской военной администрации в Германии (СВАГ) и оккупационных властей США, Великобритании и Франции, поскольку основной комплекс похищенного нацистами оказался в юго-западных регионах капитулировавшей страны. Реституция[95] российских культурных ценностей осуществлялась в соответствии с нормами международного права, по решениям союзнических властей.

Советский Союз направил на территорию бывшего Третьего рейха и в другие европейские страны специальных представителей. В западных зонах оккупации Германии работали советские миссии. Пострадавшие страны, в том числе СССР, составляли списки потерь и выставляли свои требования. Оформление и предъявление требований на реституцию советского имущества осуществлял отдел реституции СВАГ на основании документов Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников (ЧГК), отдельных министерств и ведомств СССР, немецких архивов.

В феврале 1946 г. маршал Г. К. Жуков, возглавлявший СВАГ, был извещен американской военной администрацией в Германии о разрешении на въезд советской миссии в американскую зону. Однако ее работа продвигалась медленно, состав часто менялся, не хватало валютных средств на содержание аппарата[96].

На территории Германии, как уже говорилось выше, работало несколько групп из СССР, занимавшихся поисками утраченных в годы войны книжных и музейных фондов, а также отбором произведений искусства и немецкой литературы для пополнения наших музеев и библиотек в порядке частичного возмещения урона, понесенного ими от оккупантов. В архивных документах наиболее часто встречаются фамилии уполномоченных по Германии: А. Д. Маневского – директора Научно-исследовательского института музееведения, М. И. Рудомино – директора Центральной государственной библиотеки иностранной литературы, А. И. Замошкина – директора Государственной Третьяковской галереи, А. М. Кучумова – главного хранителя Павловского дворца-музея, А. А. Белокопытова – сотрудника Всесоюзного Комитета по делам искусств, Г. Г. Кричевского – сотрудника Фундаментальной библиотеки АН СССР и др. Опасные условия работы в берлинском районе, охваченном пожарами в мае 1945 г., характеризуют записи А. Д. Маневского, возглавлявшего музейную группу. О пребывании в здании Музея Высшей художественной школы двенадцатого мая он записал: «Обследовать все подвалы этого огромного здания, соединенного подземными ходами с другими домами квартала, примыкавшего к Тиргартену, где еще были остатки фашистских отрядов, нам тогда не удалось. Только что назначенный комендант здания заявил, что там в подвалах еще находятся нацисты и пытавшиеся накануне туда проникнуть наши бойцы были убиты»[97].

Поиски экспонатов из музеев СССР, несмотря на многочисленные трудности, все же дали определенные результаты. Музейная группа Комитета по делам культурно-просветительных учреждений летом 1945 г. обнаружила в здании естественнонаучного музея в Берлине вывезенное из Киева в 1942 г. имущество АН Украины (около 800 книг и ящик негативов из Института биологии и зоологии, 8 ящиков гербария и 8 ящиков энтомологических коллекций). Все это было отправлено в Советский Союз. В Ботаническом музее Берлина найдены гербарии Воронежского, Харьковского, Дерптского (Тарту) университетов, перемещенные из СССР в 1942–1943 гг. Ценности также были транспортированы в СССР представителями АН СССР.

На складах комендатур в Берлине и Мюльберге были обнаружены 40 ящиков из Новгородского государственного музея, иконостас из Новгородского Софийского собора, церковные предметы из новгородских и псковских музеев, мебель из пригородных дворцов-музеев Ленинграда. Всего специалистами Комитета по делам культурно-просветительных учреждений до 1 января 1946 г. было отобрано для отправки в СССР 5665 ящиков с книгами, музейными экспонатами, библиотечным оборудованием[98].

Наибольшее количество спрятанных нацистами культурных ценностей из различных стран Европы было найдено американцами. Обнаруженные сокровища они свозили в четыре крупных сборных пункта в Мюнхене, Марбурге, Висбадене и Оффенбахе. Из них ценности передавались законным владельцам, в том числе в СССР. Однако начиная со второй половины 1946 г., в период «холодной войны», вопросы репараций и реституции стали предметом постоянных дискуссий представителей СССР с их западными коллегами[99].

Первым экспертам, направленным в Германию в феврале 1946 г., удалось идентифицировать содержимое 1815 ящиков, как советское имущество. В них находились экспонаты керченских, одесских, херсонских, киевских, львовских и других музеев Украины, а также Новгорода, Пскова, Минска, ленинградских пригородных дворцов-музеев[100]. Крупная акция по эвакуации принадлежащих Советскому Союзу предметов культуры и истории прошла в декабре 1945 г. в огромном хранилище замка Хохштадт (Бавария). В подвале этого замка были спрятаны археологические и этнографические коллекции, транспортированные немцами из Киева, Риги, Вильнюса, Львова, Харькова, Чернигова, Винницы, а также Кракова и Варшавы. Однако при осмотре выданных ящиков выяснилось, что в них отсутствуют наиболее ценные музейные предметы[101].

В течение 1945–1948 гг. в распоряжение советских властей американцы передали 13 грузов (2391 ящик) с книжными, архивными фондами, музейными экспонатами и т. д. Они прибыли сначала в Берлин на склад «Дерутра». Полные отчеты о передачах культурных ценностей из американской зоны, найденные профессором Гарвардского университета П. Гримстед Кеннеди в Национальном архиве США, давно опубликованы на Западе. Часть документальных свидетельств введена в научный оборот бременской группой исследователей под руководством немецкого профессора В. Айхведе. По зарубежным источникам они содержали свыше полумиллиона наименований[102]. В России эти данные не афишировались. В 2008 г. автором обнаружены в отечественных архивах восемь перечней поступлений из американской зоны. Найдены и квитанции-расписки советских представителей на получение грузов. Речь идет об отправках археологических коллекций, книг, архивов, картин, икон, мебели, керамики из Центрального сборного пункта в Мюнхене, хранилища архивных документов и книг в Оффенбахе, сборного пункта в Висбадене[103].

Прибывшая в 1947 г. в Берлин группа советских экспертов в составе представителя Комитета по делам культпросветучреждений при Совете министров РСФСР Д. Б. Марчукова, хранителя фондов Павловского дворца-музея А. М. Кучумова, сотрудника Исторического музея Г. Г. Антипина в октябре 1947 г. приступила к работе на складах «Дерутра». Более всего ценностей принадлежало дворцам-музеям Павловска, Царского Села, Петергофа, Гатчины.

В заключении комиссии по приемке культурно-художественных ценностей со склада «Дерутра», в состав которой помимо экспертов вошли уполномоченный Совмина УССР В. С. Островецкий и уполномоченный Совмина БССР М. О. Кальницкий, было отмечено: «Определить количество экспонатов не представляется возможным из-за отсутствия точных сведений о нем. Ориентировочно можно сказать, что в 2391 ящике находятся несколько сот тысяч предметов»[104].

7 ноября 1947 г. найденное в «Дерутре» отправили в СССР в 18 закрытых вагонах и 1 открытой платформе в сопровождении лиц, уполномоченных правительствами России, Украины и Белоруссии. После получения грузов в местах назначения специальным комиссиям следовало осуществить соответствующую инвентаризацию, вычислить стоимость каждого экспоната и направить разысканные ценности прежним владельцам. Однако сделать это было затруднительно из-за нехватки специалистов, и часть возвращенного в процессе реституции имущества по разным причинам оказалась в других учреждениях[105].

По документам удалось установить факты передачи возвращенных из Германии культурных ценностей 20 музеям, в том числе 13 российским, 5 украинским, 2 белорусским. Новгородский музей получил 10 ящиков художественных экспонатов, Псковский – 300 предметов; Ростовский-на-Дону – 40 картин. Среди получателей были Смоленский краеведческий и Таганрогский музеи, а также уже упоминавшиеся дворцы-музеи пригородов Ленинграда[106].

До настоящего времени коллегами из Украины и Республики Беларусь не найдены перечни возвращенного имущества в Киев и в Минск. В документах Советской военной администрации в Германии автором обнаружены акт приемки 182 ящиков с белорусскими памятниками культуры, прибывших из Германии в двух железнодорожных вагонах в столицу республики (акт от 6 июля 1948 г.), и поящичная опись предметов[107].

Похищенные ценности самого разного рода были найдены в английской и французской зонах.

В 1946 г. англичанами был обнаружен в Любеке Готторпский глобус, вывезенный штабом А. Розенберга из Адмиралтейства Царского Села. Огромный глобус весом 3,5 т, перед отправкой его сначала в Гамбург, а затем в Ленинград, был продемонстрирован военнослужащим армии Великобритании[108]. В сентябре 1947 г. две картины «Украинская хата» и «Осенний пейзаж» из британской зоны были отгружены в СССР. В июле 1948 г. еще 12 картин были отправлены в Советский Союз. Перечни имеются (без указания музеев). Всего в британской зоне за период с сентября 1947 г. по декабрь 1949 г. найдено 327 наименований художественных и исторических предметов, принадлежащих СССР[109].

Во французской зоне оккупации до 1 мая 1950 г. было выявлено 179 предметов, реквизированных в нашей стране, организовано пять передач ценностей. В числе возвращенного 128 картин с изображением русских солдат и офицеров 1797–1801 гг.; 9 альбомов почтовых марок гр. Якубовского (Харьков), сундук с предметами религиозного культа; архивные материалы Гатчинского дворца-музея, в том числе часть инвентарных описей музея. 18 февраля 1948 г. в Россию был отправлен реституционный груз: 3 иконы, картина И. Е. Репина «Бурлаки» (копия), Евангелие, крест церковный, бронзовая статуя XVII в., картина «Святая мученица Екатерина». Миниатюрные иконки, высоко оцененные экспертом О. М. Малашенко, были вывезены в Москву в адрес Комитета по делам искусств 28 января 1950 г.

Найденные во французской зоне 8 картин (копии) были отправлены в Рижский музей русского и латышского искусства 28 сентября 1950 г.; гуцульские вазы (5 штук) переданы Министерству внешней и внутренней торговли и снабжения ГДР 28 февраля 1950 г.[110]

Следует заметить, что со стороны союзников имели место отказы в выдаче ценностей, отправленных нацистами с территории Прибалтики и Западной Украины. Например, англичане отказали в выдаче 8 картин из музея г. Львова под предлогом «польское имущество»; городского архива г. Таллина; городского архива г. Калининграда и архива Калининградской области под предлогом «имущество Прибалтийских республик»[111].

На территории Германии, находившейся в ведении советской военной администрации, оказалась меньшая часть захваченного нацистами культурного достояния СССР. Поиски велись в музеях, картинных галереях, выставочных залах, антикварных магазинах в федеральных землях и провинциях в Саксонии, Саксонии Ангальт, Тюрингии, Бранденбурге, Мекленбурге. В банке Веймара обнаружили оставшуюся там часть художественного собрания рейхскомиссара Украины Э. Коха. Коллекционные предметы были похищены в музеях СССР. Найденное (картины, гравюры, 1 гобелен) было отправлено в Киев[112].

Как следует из отчета Управления репараций и поставок, в советской зоне к 1 июля 1948 г. были подготовлены к отправке в СССР следующие реституционные грузы: 18 745 книг, 260 ящиков с предметами из фарфора и гипса, 87 картин, 13 скульптур, 1 предмет прикладного искусства[113].

В 1948 г. специальная комиссия, которой было поручено подведение итогов реституции имущества СССР, в том числе культурных ценностей, представила перечень музейных экспонатов и произведений искусства, реквизированных и не возвращенных законным владельцам. В перечне суммарно указывалось несколько сот тысяч наиболее ценных предметов культуры и искусства, в том числе более 9 тыс. произведений живописи, включая картины Репина, Сурикова, Айвазовского, Крамского, Рембрандта, Веронезе и др.; более 2 тыс. произведений графики, гравюр, офортов; 3300 икон; более 33 тыс. предметов прикладного искусства; 111 576 предметов, найденных во время археологических раскопок; около 150 тыс. ценнейших единиц мебели, фарфора, скульптуры, бронзы, хрусталя из разграбленных дворцов-музеев пригородов Ленинграда и др.[114]

По архивным данным, на 1 января 1949 г. в советской зоне оккупации Германии находились следующие культурные ценности, подлежащие возвращению в СССР: 36 картин, собрание старинных русских монет (108 штук), старинное орудие, 2 ковра, 2 гобелена; в западные страны: 72 картины, 2 рояля и 12 предметов прикладного искусства[115]. В восточной зоне в соответствии с постановлением Совета министров СССР № 14859-р от 29 сентября 1949 г. датой завершения реституции было установлено 1 октября 1949 г. Дальнейший розыск советских культурных ценностей возлагался на специальные органы МИД Германской Демократической Республики[116].

Одной из важнейших зон поиска пропавших историко-художественных произведений была Восточная Пруссия (с 1946 г. Калининградская область) и в первую очередь г. Кёнигсберг. Этот город при нацистах стал базой хранения и распределения культурных ценностей, перемещенных в период войны из оккупированных республик и областей СССР. Розыск предметов художественного и исторического значения, поступивших на Кёнигсбергскую базу, велся с 1945 г. во многих хранилищах. Назовем наиболее известные: Орденский замок, имение гаулейтера Э. Коха, кирхи, картинные галереи, библиотеки. Часть конфискованного была размещена в окрестностях Кёнигсберга – в замках Бальга, Лохштедт, Прейсиш-Эйлау (Багратионовск), а также в старинных графских резиденциях. Поисковая деятельность на этой территории бывшего Третьего рейха не прекращается и в третьем тысячелетии.

Наиболее известной страницей истории поисков утраченного являются события, связанные с судьбой знаменитой Янтарной комнаты, вывезенной в 1941 г. в Кёнигсберг военнослужащими вермахта из Екатерининского дворца Царского Села. Новые «сенсационные» открытия сделаны английскими репортерами К. Скотт-Кларк и Э. Леви в книге, переведенной на русский язык в 2006 г.[117] Они выдвигают версию о сожжении солдатами Красной армии Янтарной комнаты в Орденском замке Кёнигсберга сразу же после его штурма в апреле 1945 г. Ее опровержение – в журналистском расследовании А. Мосякина, опубликованном в 2008 г.[118]

Вновь вернемся к сороковым годам. Учитывая, что в расхищении и уничтожении славянского духовного наследия принимали участие и сообщники Германии, в мирных договорах 1947 г., заключенных союзниками по антигитлеровской коалиции с Италией, Финляндией, Румынией, Венгрией, была предусмотрена обязанность произвести реституцию. В этих актах она понималась именно как возвращение захваченного и вывезенного войсками сателлитов Германии имущества с территории противника.

Таким образом, благодаря усилиям властных структур, взаимодействию союзников при выполнении реституционной программы в 1945–1948 гг., героизму работников культуры, часть вывезенных за пределы Отечества ценностей вернулась прежним владельцам. Из похищенного фашистами вернулось в Россию больше всего архивных документов, менее всего – художественных произведений. Обобщенные сведения о потерях Архивного фонда России содержатся в специально изданном каталоге, а также в содержательных публикациях историка-архивиста В. В. Цаплина[119] и его рукописи «Архивы, война и оккупация», хранящейся в Российском государственном архиве экономики.

Изъятые оккупантами из государственных архивов документы были разысканы в Германии, Чехословакии, Австрии, Румынии, Польше… Но поиск не завершен. Он затрудняется тем, что местонахождение большинства невозвращенных ценностей не установлено.

После 1940-х годов власти СССР занимались выявлением пропавшего национального достояния менее интенсивно, и интерес к этому проявлялся лишь в связи с масштабным возвращением в ГДР перемещенных ценностей германского происхождения.

Поиску утраченных российских архивов и предметов исторического и художественного характера помогали граждане разных стран: Г. Штайн из Германии, барон Фальц Фейн из Лихтенштейна, Ж. Сименон из Франции и др.

Успешно решить проблему возвращения вывезенных за пределы Отечества культурных ценностей можно лишь при наличии масштабных государственных поисковых программ, которые сейчас в нашей стране, к сожалению, отсутствуют. Надеемся, что реализация первого российско-германского проекта «Российские музеи во время Второй мировой войны», стартовавшего в марте 2012 г., будет способствовать решению этой затянувшейся проблемы, перешедшей в XXI в.


Раздел 2. Человек, общество и война


С. В. Журавлев. Государство, общество и война

Отмечая 70-ю годовщину Победы в Великой Отечественной войне, мы констатируем, что несмотря на значительный прогресс в изучении проблематики 1941–1945 гг., достигнутый в последние десятилетия, на заметное расширение источниковой базы и включение в историографию сюжетов, ранее считавшихся «периферийными», многие темы, относящиеся к военному времени, по разным причинам остаются недостаточно изученными, а по другим продолжаются острые дискуссии. В этой ситуации важно подвести итог предшествующим историографическим этапам и наметить исследовательские перспективы. Надеюсь, что данная конференция, название которой «Великая Отечественная – известная и неизвестная» выбрано нами не случайно, будет способствовать решению этой задачи.

В последнее время (особенно в связи с событиями 2014–2015 гг. на Украине) на волне русофобии и в угоду политической конъюнктуре в ряде стран, да порой и внутри России, предпринимаются попытки пересмотреть даже те базисные факты и события военных лет, которые в научном сообществе давно считаются непреложными. В их числе – решающий вклад СССР в разгром Германии, благодарность советскому солдату за освобождение Восточной и Центральной Европы, отношение к пособникам нацистов как к военным преступникам. Ревизия, как правило, основана на дилетантизме, одностороннем взгляде, но нередко имеет место сознательное искажение фактов и откровенные фальсификации. В ряде стран идет переписывание истории в сочетании с «промывкой мозгов» населению, ставятся под сомнения решения Нюрнбергского трибунала, подбирается «научная база» под фактическую реабилитацию националистов, сотрудничавших с гитлеровцами, наконец, запрещается само название «Великая Отечественная война».

С другой стороны, вряд ли разумно заниматься затушевыванием «проблемных» сторон и негативных аспектов войны. Подобная «лакировка» не только дает лишний козырь в руки политическим оппонентам, но и, по сути, принижает подвиг советского народа, сумевшего на пути к маю 1945 г. преодолеть неимоверные трудности и страдания, выстоявшему подчас вопреки всему. Важно сохранить память о войне и о военном поколении, основанную на достоверной картине прошлого, и здесь свою роль должны сыграть историки. Думается, наша международная конференция – хороший повод поговорить об этом и объединить усилия ученых разных стран для объективного и непредвзятого изучения истории Великой Отечественной войны.

Заранее оговоримся, что в силу ограниченности объема данной статьи мы оставляем за скобками ссылки на многочисленную литературу и остановимся лишь на основных историографических тенденциях и работах в рамках обозначенной темы. Одной из ключевых проблем, вокруг которых продолжаются дискуссии, является взаимоотношение власти и общества на разных этапах войны. Победителем в ней стал многонациональный советский народ. Другим важнейшим фактором Победы стало организующее, мобилизующее начало государства, вокруг которого сплотились люди. Очевидно, что ключ к разгрому врага в конечном итоге лежал в налаживании взаимодействия общества и власти. Это верно как для ситуации на фронте, так и для положения в тылу. Но как на практике создавалась ткань этого взаимодействия? В каких формах и как именно оно проявлялось? Какие механизмы регуляции и саморегуляции включались и оказывались определяющими? Как функционировали во время войны разные звенья аппарата – военного, партийного, хозяйственного в центре и на местах? Какую роль играли ведомственные интересы? Характерно, что эти и многие другие вопросы, относящиеся к истории власти, в современных исследованиях решаются во многом через изучение социально-культурных практик, – то есть, через поведение людей, поступки которых определялись как многолетней привычкой, так и представляли собой реакцию на чрезвычайные условия военного времени.

Ликвидация идеологической монополии в науке, введение в оборот новых источников в рамках «архивной революции» 1990-х годов в значительной степени изменили проблематику и подходы к освещению ключевых событий истории Великой Отечественной войны. За счет рассекречивания архивов, публикации новых источников, переосмысления «второстепенности» источников личного происхождения и др. выросла количественно и качественно источниковая база исследований. Соответственно, произошло заметное расширение круга изучаемых проблем, в том числе за счет изучения ранее «запретных» тем.

Все это позволило ученым в течение последних 15–20 лет, во-первых, уточнить многие ключевые факты, события, статистические данные по истории военных лет и, во-вторых, приступить к систематическому изучению сравнительно новых тем, которые по разным причинам не рассматривались на более ранних историографических этапах.

На первый план выдвигаются такие проблемы, как общественные настроения советских людей в условиях войны и выявление их реакции на мероприятия власти, отношение к оккупантам, исследование стратегий выживания населения в условиях войны и повседневной жизни граждан в городе и в деревне, на фронте и в тылу и др.

В связи с изучением коллаборационизма, о чем речь пойдет ниже, дискутируется вопрос о содержании понятия «внутренняя эмиграция» в СССР. Под «внутренней эмиграцией» обычно понимают слой идейных противников Советской власти в 1920–1930-е годы, которые успешно приспособились к сталинской системе, научившись извлекать из нее выгоду для себя и даже стать частью советской элиты. С другой стороны, они оставались тайными противниками советского строя и продолжали строить надежды на его крах. С началом фашистского вторжения в стане этой «пятой колонны» произошел раскол: некоторые представители «внутренней эмиграции» вышли из «идеологического подполья» и открыто встали на сторону врага, другие предпочли выждать, чья сторона возьмет, третьи заняли патриотическую позицию. Те бывшие советские граждане, кто во время войны сотрудничал с Гитлером и затем сумел перебраться на Запад, пытались впоследствии оправдать себя, оставив немало источников личного происхождения, ныне хранящихся преимущественно в американских архивах[120].

Многие из этих и других сравнительно новых для отечественной историографии и, скажем прямо, непростых и даже болезненных проблем вызывают горячие споры как в научной среде, так и в современном российском обществе. На все это накладывается сохраняющаяся мифологизация и политизация истории Великой Отечественной войны, засилье по этой теме «околонаучной» литературы, к сожалению, активно формирующей исторические представления современных россиян.

Одновременно на особенности изучения темы «власть, общество и война» в позитивном ключе повлияли общие тенденции последних двадцати лет, относящиеся к появлению новых методологических подходов к изучению прошлого, метко названных «антропологическим вызовом». Одним из таких приоритетов, получивших отражение в современной литературе по истории Великой Отечественной войны, стала социально-историческая проблематика. Речь идет не только о многих ранее считавшихся «второстепенными» сюжетах о «рядовом человеке» на войне, о разных сторонах жизни и быта на фронте и в тылу, но и – в принципиальном плане – о важном ракурсном повороте и о существенном дополнении прежнего знания о войне.

Можно говорить о новациях в области методик и подходов в изучении прошлого с позиций социальной истории, исторической антропологии, истории повседневности и микроистории, «устной истории», истории эмоций (как известно, чрезвычайные условия войны до предела обостряли чувства и эмоции людей, что отражалось на их поведении), гендерного анализа и проч. Указанные исследовательские направления в последние десятилетия завоевывают все большее признание.

В связи с изучением военной повседневности Второй мировой войны появились исследования, в которых рассматривается аналогия «военной работы» с индустриальным трудом, в том числе с точки зрения точного расчета, навыков самостоятельности и инициативности, умения работать в команде, эффективно использовать технику и др. Одновременно оказалось важным понять, имел ли какое-либо значение в условиях противостояния двух армий культурно-образовательный уровень военнослужащих, а также – каким образом сказывалось в условиях Великой Отечественной войны наличие или отсутствие у призванных в армию новобранцев навыков индустриального труда.

В 1941 г. итальянский журналист Курзио Малапарте в течение нескольких месяцев в качестве очевидца освещал для газеты «Corriere della sera» нападение Германии на СССР. Он, в частности, обратил внимание на то, что войну ведут две армии, сформированные в основном из рабочих и индустриализированных крестьян. Поэтому, по его мнению, «впервые в истории войн в то время как две армии сражаются одна против другой, их боевой дух замысловато переплетается с рабочей моралью, соединяя воедино военную дисциплину с технической дисциплиной труда, поскольку обе армии укомплектованы и управляются квалифицированными работниками»[121]. Как известно, в годы первых пятилеток были достигнуты заметные успехи в деле ликвидации неграмотности и введении обязательного начального, а затем и среднего образования для детей; осуществлялась активная машинизация сельского хозяйства, а численность рабочего класса в 1939 г., по сравнению с 1926 г., возросла в 3,6 раза и составила 25,4 миллиона человек. Несомненно, советская модернизация конца 1920-х – 1930-х годов способствовала приобщению миллионов граждан СССР к общей и технической грамоте и к опыту работы с механизмами. Эти знания и навыки оказались в высшей степени востребованными в условиях начавшейся войны, названной «войной моторов».

Специалисты по истории военной повседневности своей деятельностью порой способствуют пересмотру традиционных представлений и разрушению стереотипов. Яркий пример такого рода – подготовленная в 1995 г. немецкими учеными документальная выставка по истории Вермахта времен Второй мировой войны, основу которой составили документы личного происхождения (фотографии, письма и солдатские свидетельства) и немецкие архивные документы. За несколько лет в разных городах Германии ее посмотрели 800 тыс. человек. Расширенный вариант выставки был представлен публике в 2001 г. Эта экспозиция изменила господствовавшее прежде в Германии представление, будто зверства фашистов на оккупированных территориях СССР лежали в основном на совести войск СС и карательных подразделений, но не армии. Однако, по словам научного консультанта выставки, германского историка Альфа Людтке, документы и фотографии «доказывают согласие [солдат] с творившимися жестокостями и активное участие Вермахта в преступлениях»[122].

В популярную ныне гендерную проблематику входит не только сама по себе крайне сложная тема «женщины и война» (как известно, «у войны не женское лицо»), но и только начинающаяся разрабатываться в отечественной историографии история «маскулинности» (мужественность, особенности проявления мужских качеств на фронте), а также история детей и военного детства, по которой уже имеется довольно богатая литература. Почему указанные выше подходы представляются столь значимыми? Традиционно в историографии история Великой Отечественной войны рассматривалась преимущественно «сверху» – сквозь призму деятельности государства, его руководителей и властных институтов, через анализ важнейших стратегических операций и др. В этом направлении на сегодняшний день сделано немало, хотя остается еще много тем для дискуссий.

Благодаря указанным выше социально-историческим подходам становится реальным дополнить традиционный государственно-институциональный подход взглядом на войну «снизу», глазами ее рядовых участников и очевидцев. Это позволяет придать данному периоду нашей истории человеческое измерение, сделать историю военных лет насыщенной важными «говорящими» деталями, показать ее более яркой, эмоционально окрашенной, и одновременно – более правдивой, не «приглаженной» и не «очищенной» от страшных подробностей. «Диапазон чувств, испытываемых солдатом, очевидно, колебался от отвращения и стыда до гордости и удовольствия, время от времени как бы соединяясь воедино…», – отмечал по поводу изучения эмоций на войне один из основателей концепции «истории повседневности» А. Людтке.

Социально-исторический подход к истории войны кажется важным еще и в контексте современных дискуссий о мифологизации и героизации военной истории. В последние десятилетия на волне критики советского прошлого вошел в моду разоблачительный пафос в отношении прежних героев – от Зои Космодемьянской до 28-ми панфиловцев, являвшихся якобы исключительно продуктом советской пропаганды. Более того, присутствует тенденция героизации генерала Власова, бывших белогвардейских офицеров – эмигрантов, перешедших на сторону врага.

Современная социальная история, вводя в научный оборот такую источниковую базу, как наградные листы, материалы личного происхождения, документы «устной истории», трофейные документы и др., предлагает критикам и сомневающимся тысячи никогда не задействованных в пропагандистских целях конкретных примеров самопожертвования рядовых советских людей, которые свидетельствуют о массовом героизме во время войны.

Если мы всерьез хотим, чтобы новые поколения россиян не забывали испытания, выпавшие на долю народа, ценили то, с каким трудом, какой огромной ценой досталась Победа, и хранили память о тех, кто ее приближал, не щадя своей жизни, то именно такой ракурс представляется важным не только в научных, но и в воспитательных целях.

Среди тем, вокруг которых наметились наиболее острые историографические дискуссии, – вопрос о содержании понятия «советское общество» 1941–1945 гг., а также оценка степени его гомогенности и стратифицированности. Современные исследователи склонны, во-первых, трактовать понятие «советское общество» широко, включая в него, в частности, советских граждан, которые оказались на временно оккупированной врагом территории или в плену, кто вносил свой вклад в Победу в Трудармии или в ГУЛАГе; во-вторых, наметилась тенденция отказаться от традиционного жесткого разделения социума на две основные части, условно говоря, – на фронт и тыл. В том числе по той причине, что границы этого разделения в реальных военных условиях были весьма условными.

За годы войны миллионы мирных советских граждан оказались в прифронтовой полосе, неся потери, сопоставимые с боевыми. Фронт требовал регулярного пополнения людскими ресурсами, в свою очередь, постоянно переводя в разряд «тыловиков» сотни тысяч бойцов, направленных с передовой на долечивание или полностью списанных по ранению. Стремление исследователей к более глубокому изучению армейского социума и его составляющих привело к пониманию того, что он был очень разным. В последнее время на первый план выходит тема массовых, групповых и индивидуальных общественных представлений и общественных настроений периода войны. Причем как в армейской среде, так и в советском тылу и на временно оккупированных территориях. Поскольку исследователи изучают общественные настроения в динамике, им особенно важно понять, под воздействием каких факторов они формировались и трансформировались. В свою очередь здесь не обойтись без исследований о зависимости советского общества от идеологии, пропаганды и стереотипов массового сознания, сформированного в основном в предвоенные годы.

Повседневность, как специальная область исторических исследований, стала популярной сравнительно недавно, особенно в отечественной историографии. При этом военная повседневность, хотя и подчиняется общим закономерностям исторических исследований повседневности в целом, имеет свои особенности в качестве предмета изучения, определяемые экстремальностью состояния общества в состоянии вооруженных конфликтов и в первую очередь крупномасштабных войн. Еще большей спецификой отличается наиболее «экстремальная» часть военной повседневности – фронтовая повседневность. Различным аспектам ее изучения в период Великой Отечественной войны уже посвящено значительное число научных публикаций – как в теоретико-методологическом, методическом, источниковедческом, так и в конкретно-историческом аспектах[123]. В русле изучения повседневности и частной жизни в период Великой Отечественной войны рассматриваются такие проблемы, как феномен фронтовой дружбы, роль переписки, как фактора моральной поддержки, специфика сексуального поведения и отношений между полами и др.

Особое место в исследовании фронтовой повседневности занимает тема массового участия в войне советских женщин с акцентом на изучение государственной политики в этом вопросе, на анализ особенностей женской психологии – поведения на войне и др. Продолжается и дискуссия о численности женщин – участниц войны. В частности, в одной из последних работ на эту тему австралийских ученых Р. Марквика и Е. Кардоны утверждается, что на разных этапах Великой Отечественной войны в боевых и тыловых армейских подразделениях служили до 1 млн. советских женщин, а еще 28 тыс. сражались в партизанах. По мнению этих авторов, мировая история не знала столь массового участия женщин в войнах, что делает данный феномен уникальным, но пока еще в должной мере не изученным[124].

Для большинства работ советского времени было характерно приукрашивание истинного положения в деревне и в сельском хозяйстве военного времени. Ю. В. Арутюнян впервые показал, что в годы войны при резком ухудшении производительных сил, убыли рабочей силы и прекращении централизованного снабжения деревни материально-техническими ресурсами резко снизилась производительность труда, упала урожайность, ухудшились показатели животноводства[125]. Начиная с периода «перестройки» повседневная жизнь военной деревни рассматривались в основном в региональном разрезе – на материалах местных архивов, что было закономерно[126]. Впервые обращалось внимание на интенсификацию труда в деревне (работа по 12 часов в сутки при низкой оплате труда и повышении налогового бремени в колхозах), на увеличение размеров и роли личных подсобных хозяйств во время войны, на реквизиционный характер госзаданий и усиление механизмов принуждения за невыполнение обязательных поставок[127].

Что касается исследований по истории промышленности и рабочих в условиях войны, то, в отличие от советской историографии, где об этом писали довольно много, в современной литературе эта тема представлена более скромно. Комплексным подходом и опорой на широкий круг источников отличается книга шведского историка Л. Самуэльсона об уральском «Танкограде», выпускавшем в годы войны танки[128]. Из западных работ следует также выделить книгу Дж. Барбера и М. Харрисона «Советский тыл, 1941–1945: социальная и экономическая история СССР во Второй мировой войне»[129]. Продолжая изучение повседневной жизни населения в тылу, британский историк Д. Филтцер в работе, посвященной военному и послевоенному периоду, изучил ситуацию в крупных промышленных центрах Урала, Кузбасса и Поволжья[130]. Автор построил свое исследование преимущественно на материалах местных санитарно-гигиенических служб.

Отдельный вопрос, в последнее время активно дискутируемый в историографии, – о степени эффективности чрезвычайного военного законодательства, ряд норм которого вступали в противоречие между собой. Удачный пример изучения производственной повседневности военных лет – монография А. К. Соколова и А. М. Маркевича «Магнитка близ Садового кольца»[131]. В результате реконструкции жизнедеятельности трудового коллектива московского завода «Серп и молот» 1941–1945 гг. авторы пришли к выводу о том, что чрезвычайное трудовое законодательство на практике исполнялось избирательно, главным образом, в отношении «злостных» нарушителей дисциплины. Основной причиной была вставшая перед директорами дилемма: буквальное следование нормам уголовного наказания в отношении работников за дисциплинарные нарушения вело к тому, что некому было бы выполнять план производства военной продукции. Считая это приоритетом, руководители предприятий, несмотря на угрозу наказания, часто «закрывали глаза» на мелкие нарушения, связанные с объективными условиями. Не секрет, что многие подростки и женщины работали добросовестно, но с трудом выдерживали длительные смены, зачастую падая в обморок от голода и усталости прямо у станка.

Характеризуя историографию этнонациональных проблем в условиях войны, необходимо сказать, что она носит дискуссионный характер. Особенно много копий сломано вокруг сложной и болезненной проблемы массовых депортаций ряда народов накануне и в период Великой Отечественной войны. Так, американский историк Н. Неймарк в своей книге «Сталинские геноциды»[132] попытался доказать, что эти акции следует трактовать как геноцид, однако это вызвало критику со стороны западных коллег[133].

Наряду с заметными позитивными явлениями в жизни этнических общностей на территории Советского Союза в 1920–1930-х годы (в частности, в сфере улучшениях материального положения граждан, их национально-культурного развития), в условиях Великой Отечественной войны проявились негативные составляющие сталинской национальной политики. Как следует из исследований последних десятилетий, в сфере национальных отношений, как и в самом обществе в целом, было далеко не всё так гладко, как это представляла советская историография. Многие из этнических общностей СССР (корейцы, финны, иранцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары, немцы, греки, частично русские, кабардинцы, болгары, армяне, поляки и другие) по разным причинам накануне и в ходе войны были принудительно переселены в Сибирь, в Казахскую ССР и республики Средней Азии. Они оставались на спецпоселении и после войны – вплоть до ликвидации системы ГУЛАГа во второй половине 1950-х годов. Тем не менее, определенная часть представителей репрессированных народов принимала активное участие в защите Советского Союза от фашистских захватчиков, а также работала на трудовом фронте («трудармии»).

В современной историографии проблема национальной политики государства рассматривается более объективно и всесторонне, с учетом того, что в ней – даже несмотря на условия военного времени – были допущена ошибки и просчеты. Большинство современных исследователей расценивают принудительные переселения как антигуманные акции, которые невозможно оправдать условиями военного времени.

Формальным поводом для депортаций послужили обвинения в «предательском» поведении отдельных народов, оказавших поддержку захватчикам в период оккупации региона их проживания, а также создававших бандформирования, нападавшие на советские войска. Отдельные авторы связывают принудительное переселение тюрко-язычных мусульман с внешнеполитическим фактором – угрозой создания антисоветского исламского блока под эгидой Турции. Большая историография посвящена принудительному переселению накануне и в начале войны «в превентивных целях» более 1 млн. советских немцев. Большинство из них затем добросовестно работали в «трудармиях», внеся значительный вклад в Победу.

Одной из наиболее активно разрабатываемых в современной историографии тем является история Русской православной церкви, других конфессий СССР, а также религиозной политики советского государства в годы войны. Труды советских исследователей по этой теме до середины 1980-х годов, как правило, носили обзорный характер, для них было свойственно негативное отношение к религии.

В условиях «перестройки» и в 1990-е годы ситуация в историографии стала меняться. В первую очередь отечественных исследователей привлекали почти не разрабатывавшиеся ранее темы государственно-церковных отношений накануне и в годы войны, а также патриотической деятельности РПЦ и других конфессий[134], написанные на основе ставшего доступным архивного материала.

Распространение и роль религиозности в 1941–1945 гг. среди различных слоев российского общества исследованы недостаточно, религиозность крестьянства в годы войны изучена значительно лучше религиозности рабочих и интеллигенции, а также солдат на фронте. Отметим эволюцию в освещении отечественными учеными деятельности РПЦ в оккупации – от однозначного представления о ней как коллаборационистской и предательской до понимания ее более сложного характера.

Проблема трудового использования заключенных в годы Великой Отечественной войны и их вклада в Победу в советский период почти совсем не изучалась. В современной российской историографии, несмотря на актуальность и большой интерес к гулаговской проблематике в целом, этот сюжет до настоящего времени не получил всестороннего освещения. Режим секретности, в котором на протяжении десятилетий работали советские органы внутренних дел и госбезопасности, был причиной того, что о деятельности различных подразделений НКВД СССР, в том числе и лагерно-производственных управлений, не имелось достоверной информации. Первые работы по истории ГУЛАГа в годы войны, раскрывавшие его вклад в развитие многих ведущих отраслей оборонной промышленности СССР, появились в 1990-е годы[135]. Широкий круг вопросов, касающихся истории ГУЛАГа и спецпоселений в годы Великой Отечественной войны, исследован в работах В. Н. Земскова, Г. М. Ивановой, А. С. Смыкалина и др.[136] Проблема трудового вклада заключенных в победу советского народа в годы Великой Отечественной войны нашла отражение в трудах магаданских историков, изучающих проблемы освоения северо-восточного региона Советского Союза.

На региональном уровне в последние десятилетия изучается и вопрос использования во время войны спецпереселенцев как важной производительной силы. Первую попытку обобщения этой проблемы в общесоюзном масштабе осуществила И. В. Алферова[137]. Автор подробно охарактеризовала трудовой вклад спецпереселенцев в разных отраслях народного хозяйства. С. А. Разинков изучил жизнедеятельность формирований из советских немцев – трудармейцев, мобилизованных в лагеря НКВД СССР на территории Свердловской области. На основе анализа карточек персонального учета и личных дел трудармейцев, архивно-следственных дел, учетных карточек и личных дел спецпоселенцев он подробно исследовал размещение, состав, режим содержания, условия трудового использования, материально-бытовое положение, психологическое состояние мобилизованных немцев двух крупнейших лагерных систем региона[138]. Этот же аспект рассмотрен в работах Н. Ф. Бугая, Л. П. Белковец, А. Н. Курочкина, А. А. Германа и др.[139]

В отечественной историографии изучение проблем коллаборационизма стало возможным, главным образом, после «перестройки». Причиной этого были идеологические табу советских времен, недоступность западных работ по этой теме, слабая изученность остававшихся секретными трофейных немецких документов и материалов советских спецслужб.

В настоящее время коллаборационизму в СССР посвящена обширная отечественная и зарубежная литература[140], включающая исследования, публикации источников, научно-популярные издания и сайты в сети Интернет. Особенно много работ вышло за последние 20 лет[141], тем не менее, исследованы далеко не все вопросы. Современные исследователи обращают внимание на разные типы коллаборационизма, классифицируя его на «сознательный» и «вынужденный (принудительный)», а также на «экономический (хозяйственно-административный)», «идейный (политический)» и «военный (военно-полицейский)». Типичный пример вынужденной работы на Рейх – миллионы «остарбайтеров», насильно вывезенных в Германию с территории СССР.

В работах последних лет отмечается, что корни сознательного коллаборационизма следует искать в ошибках и «перегибах» советской социальной и национальной политики 1920–1930-х годов, вызвавших недовольство в обществе. Речь идет, в частности, об издержках классовой борьбы, о насильственной коллективизации, «расказачивании», массовых репрессиях (в том числе «национальных операциях» НКВД и выселениях, затронувших целые народы), о преследовании церкви и верующих в рамках антирелигиозных кампаний.

В литературе активно дискутируется вопрос о масштабах и причинах сотрудничества с врагом советских военнопленных. С ним тесно связана проблема степени добровольности сдачи в плен в начальный период войны, а также о масштабах дезертирства из РККА. По официальным данным, до конца 1941 г. в плен попало более 2,3 млн. советских солдат и офицеров. Часть из них, стремясь спасти свою жизнь, а в некоторых случаях действуя сознательно, согласились пойти на службу к оккупантам. Дискутируется и статистика людей, вернувшихся из плена, в том числе подвергшихся фильтрации, отправке в ГУЛАГ, а также оставшихся за рубежом[142].

Следующей историографической проблемой является численность формирований из бывших советских граждан, с оружием в руках служивших в составе войск СС, вермахта, в полицейских и разных вспомогательных частях. Наибольшее распространение получила точка зрения, что в период войны на стороне противника служило около 1,3 млн. советских граждан. По данным К. Александрова, среди них были люди разного социального происхождения и национальности: более 400 тыс. русских (в том числе 80 тыс. в казачьих формированиях), 250 тыс. украинцев, 180 тыс. представителей народов Средней Азии, 90 тыс. латышей, 70 тыс. эстонцев, 40 тыс. представителей народов Поволжья, 38,5 тыс. азербайджанцев, 37 тыс. литовцев, 28 тыс. представителей народов Северного Кавказа, 20 тыс. белорусов, 20 тыс. грузин, 20 тыс. крымских татар, 20 тыс. русских немцев и фольксдойче, 18 тыс. армян, 5 тыс. калмыков и т. д.[143]

Большой интерес ученых вызвала тема коллаборационизма во время фашистской оккупации Крыма, в том числе в контексте германской национальной политики в СССР вообще, и в отношении мусульманского населения в частности[144]. Исследованы документы, связанные с деятельностью т. н. «Туркестанского легиона», воевавшего на стороне Гитлера. Много и работ, относящихся к сотрудничеству эстонцев, литовцев и латышей с фашистами в период оккупации Прибалтики[145].

Важное место в работах занимают вопросы белорусского и украинского коллаборационизма, в том числе сотрудничества украинских националистических организаций ОУН, УПА и отдельных украинцев с нацистской Германией во время Второй мировой войны[146]. Не меньше внимания уделяют исследователи и изучению причин и обстоятельств русского коллаборационизма в частности, «власовского» движения и истории так называемой «Локотской республики», где действовали формирования РОА[147]. Обсуждается учеными и тема казачьего коллаборационизма, а также обстоятельства и размеры сотрудничества с врагом ряда кавказских народов.

До начала 1990-х годов проблема «Холокост на территории СССР» относилась к числу малоизученных, несмотря на то, что уже в период войны Еврейским антифашистским комитетом был собран огромный документальный материал о злодеяниях фашистов против еврейского населения СССР. С началом «перестройки» и особенно в последние десятилетия эта проблема активно изучается отечественными и зарубежными учеными. К числу наиболее актуальных вопросов, получивших отражение в историографии, относится определение численности жертв Холокоста на оккупированной территории СССР и в рамках отдельных регионов. В 2002 г. была издана монография И. А. Альтмана, ставшая первым обобщающим исследованием по истории Холокоста на территории СССР[148].

Подводя итог краткому историографическому обзору современного состояния и приоритетных направлений изучения темы «Государство, общество и война», хотелось бы подчеркнуть, что по многим позициям ученые Института российской истории РАН, включая участников нашей конференции, являются лидерами. Это показала и работа над вышедшим в 2014 г. 10-м томом фундаментального издания «Великая Отечественная война, 1941–1945 годы», который был написан на базе Института. Эту важную и актуальную проблематику мы планируем развивать.


Д. В. Ковалев. К оценке соотношения людских потерь СССР и Германии в ходе Великой Отечественной войны

Определение масштабов людских потерь, анализ их причин, динамики, характера и соотношения являются ключевыми вопросами в исследовании истории войн. Вторая мировая и Великая Отечественная в этом смысле требуют к себе особо пристального внимания, хотя бы уже потому, что стоили человечеству беспрецедентно больших жертв. Между тем, данный аспект актуален не только с научно-исторической точки зрения, но имеет принципиально важное значение для самосознания современного поколения граждан, формирования их общественной позиции в условиях, когда по тем или иным причинам предпринимаются попытки переосмыслить и переписать историю великой войны в конъюнктурных политических целях.

Общеизвестно, что цена победы для Советского Союза, как главной силы, сокрушившей нацизм, оказалась чудовищно высокой: десятки миллионов жизней отдали советские люди за освобождение и своей родины, и народов Европы. Поэтому выяснение достоверных данных о потерях и доведение их до сведения широкой общественности как внутри России и бывших союзных республик, так и в дальнем зарубежье – наш долг перед памятью павших соотечественников. Тем более, что этот вопрос сегодня также становятся объектом всевозможных инсинуаций, искажений и, в частности, совершенно безосновательного завышения наших людских потерь, а, как следствие – утверждений о якобы полной бездарности и несостоятельности военного и политического руководства СССР, низкой боеспособности армии, в целом – ущербности страны и ее народа, способных защитить себя, лишь оказавшись на грани демографической катастрофы, обесценивающей любую победу. Причем подобным образом поступают не только политики, журналисты, публицисты со скандальной, провокационной репутацией, но и целый ряд авторов, причисляющих себя к научному сообществу. К примеру, в сочинениях некоторых историков называются цифры от 30 до 40 млн. и более человек на основании лишь косвенных и притом весьма сомнительных, не поддающихся перепроверке аргументов[149]. Хотя на сегодняшний день имеются достаточно убедительные, многолетние, подсчеты специалистов, показывающие полную несостоятельность таких оценок.

Еще в начале 1960-х годов в связи с подготовкой шеститомного издания «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза» советскими военными историками были проведены обстоятельные подсчеты, по итогам которых общие потери определялись в 26 млн. Однако в то время руководство страны сочло их недопустимо высокими и «округлило» до десятков миллионов. В результате в обиход историков как в СССР, так и за рубежом надолго вошла «сверхприблизительная» оценка, высказанная главой партии Л. И. Брежневым на торжественном заседании, посвященном 20-летию победы, 9 мая 1965 г.: «более 20 миллионов»[150]. На три десятилетия эта цифра стала непреложной для всей нашей историографии. Уже на закате советской эпохи, в начале 90-х годов по итогам работы специальной комиссии Генштаба Минобороны, в распоряжении которой имелись важнейшие архивные источники (в том числе именные списки безвозвратных демографических потерь военнослужащих Красной армии за 1941–1945 гг.) были определены общие потери погибших граждан СССР – 26,6 млн. человек, в том числе потери советских вооруженных сил вместе с пограничными и внутренним войсками, составившие в общей сложности 8 млн. 668 тыс. человек[151]. И лишь в мае 1990 г. на заседании Верховного Совета СССР, к очередной годовщине Победы президент страны и генсек ЦК КПСС М. С. Горбачев заявил о «почти 27 млн. жизней» советских граждан, которые унесла война[152].

Впоследствии работа по уточнению потерь продолжалась, дополнялась источниковая база, совершенствовалась методика подсчета. Вышел целый ряд изданий по данной проблематике, в том числе фундаментальные историко-статистические исследования[153]. Однако принципиальных корректив в имеющиеся на тот момент данные и проведенные расчеты внесено не было. И сегодня число жертв войны с советской стороны в большинстве трудов определяется в 26,6 млн. человек. Понятно, что в данном случае не приходится говорить об абсолютной точности, но проведенные (причем неоднократно) подсчеты, их статистическая, документальная база не допускает погрешности в миллионы или даже сотни тысяч, как это убедительно показано в новейших исследованиях по интересующей нас теме[154]. Впрочем, и цифра в 26–27 миллионов – колоссальна, ведь это свыше 40 % всех погибших во второй мировой войне и вдвое больше потерь Германии и ее союзников на советско-германском фронте – 11,5 млн. человек[155]:


Таблица 1. Безвозвратные людские потери в ходе Великой Отечественной войны


В связи с этим возникает вопрос о причинах, которые привели к столь внушительной разнице между советскими и немецкими потерями. Прежде всего, они связаны со стратегическими целями сторон. СССР защищал себя от внешней агрессии, в то время, как Германия вела войну на уничтожение – последовательное истребление, геноцид славянских народов. Напомним, что согласно гитлеровской доктрине, положенной в основу генерального плана «Ост», предусматривалось в течение нескольких лет уничтожение 46–51 млн. русских и других славянских народов. Не случайно в этой связи, что военные потери и потери гражданского населения СССР и Германии находятся едва ли не в обратной пропорции. Стоит отметить, что Красная армия и советские спецслужбы не проводили массовых карательных акций против мирного населения. В противном случае соотношение было бы совсем иным.

Кроме того, необходимо учитывать, что именно территория Советского Союза, как главная цель гитлеровской агрессии, оставалась ареной боевых действий на протяжении трех с лишним лет, что обусловило несравненно больший масштаб потерь и разрушений в отличие от Германии, которая капитулировала спустя всего несколько месяцев после того, как война переместилась на ее территорию. Как ни парадоксально, на первый взгляд, но стремительное продвижение советских войск в Западной Европе во многом позволило сберечь и миллионы жизней европейцев, в том числе немецкого населения и военнослужащих вермахта, сдавшихся в плен вследствие капитуляции.

Вместе с тем, в ряде случаев чрезвычайно высокие потери среди гражданского населения СССР ставятся под сомнение историками. В частности, В. Н. Земсков не без основания считает, что при подсчете жертв войны вследствие политических обстоятельств конца 1980-х – 1990-х годов было допущено необоснованное занижение количества погибших красноармейцев и динамики естественной смертности населения, а также «методологически неверное суммирование прямых и косвенных потерь», подразумевавшее не только гибель непосредственно вследствие агрессивных, насильственных действий противника, но и повышение уровня смертности гражданского населения в годы войны по сравнению с мирным временем[156]. В результате, по мнению исследователя, общее число жертв оказалось завышенным более чем на 10 млн. человек, тогда как более близким к действительности следует считать численность в 16 млн., из которых 11,5 млн. – военные, и 4,5 млн. – гражданские[157]. Думается, однако, что вопрос о соотношении между потерями военнослужащих и гражданского населения Советского Союза еще должен стать предметом обстоятельного и взвешенного комплексного анализа специалистами и для окончательного ответа на него потребуется привести к общему знаменателю критерии учета и оценки факторов сокращения населения страны за военный период. Сложные демографические процессы и колоссальные масштабы вынужденной миграции, возвращение людей из плена и эвакуации, вторичный призыв сотен тысяч военнослужащих, ранее попавших в окружение и числившихся пропавшими без вести, на освобожденных от немцев территориях Украины, Белоруссии, Молдавии и Прибалтики на фоне ослабленной, разрушенной системы учета, по обоснованному признанию В. П. Попова, делают официальные данные весьма скудными и противоречивыми, и потому требующими скрупулезного комплексного анализа и перепроверки[158].

Следует обратить внимание и еще на одно немаловажное обстоятельство, а именно – необычайно высокую смертность советских граждан в немецком плену и концлагерях. Ведь общее количество попавших в плен с той и другой стороны примерно одинаково – 4,4 млн. и 4,6 млн. Однако если из советских военнопленных до победы дожили значительно меньше половины, то в сталинских лагерях сохранили свои жизни более 86 % пленных немцев[159]:


Таблица 2


Опять же если допустить, что с военнослужащими вермахта обращались бы так же, как в нацистских концлагерях, где красноармейцев во многих случаях методично уничтожали (особенно в начальный период войны), то соотношение безвозвратных военных потерь оказалось бы далеко не в пользу третьего рейха. Но условия содержания немецких военнослужащих и их союзников в советском плену не идут ни в какое сравнение с людоедским режимом гитлеровских концентрационных лагерей. К примеру, немецкие военнопленные получали в сутки по 400 г хлеба (после 1943 г. эта норма повысилась до 600–700 г), 100 г рыбы, 100 г крупы, 500 г овощей и картофеля, 20 г сахара, 30 г соли и т. д. Получается, что продовольственный паек плененных военнослужащих вермахта ни в чем не уступал (а в некоторых отношениях и превосходил) нормы карточного снабжения советских граждан, на которых распространялась система нормированного распределения продуктов. К тому же, пленные бесплатно получали мыло, а при высокой степени износа своего обмундирования им безвозмездно выдавали телогрейки, шаровары, теплые шапки, ботинки и портянки[160].

В целом, из почти 10 млн. советских граждан, насильственно перемещенных в нацистскую Германию и подконтрольные ею страны, выжили лишь 5 млн. 164 тыс. человек. Из них немногим более половины (2654 тыс.) составляли «остарбайтеры» (насильственно угнанные гитлеровцами на работы в Германию граждане СССР). Уровень смертности среди лиц этой категории был значительно ниже, чем среди военнопленных, но тоже достаточно высок – 41,1 % (2,2 млн. чел.)[161]. Разумеется, условия, в которых жили и трудились «остарбайтеры» (каторжный труд, скудное питание, жестокий режим и др.), самым пагубным образом сказывались на их здоровье, подрывая жизненные силы.

Не является секретом также и то, что на стороне гитлеровской Германии воевало значительное количество лиц, до войны являвшихся советскими гражданами (бандеровцы, власовцы, прибалтийские, казачьи, мусульманские и другие формирования). По данным современных исследований, в общей сложности их насчитывалось более миллиона человек, из которых погибли свыше 200 тыс.[162] Но погибшие коллаборационисты включались в число безвозвратных людских потерь Советского Союза, хотя и являлись предателями.

В заключение следует отметить, что все вышеприведенные данные уже на протяжении двух последних десятилетий не составляют тайны или откровения. Они опубликованы и общедоступны, но, как это ни странно, даже сегодня известны преимущественно специалистам. А среди большой части российского общества, надо признать, прочно укоренилось представление, что, во-первых, наши потери неисчислимы, а во-вторых, что это, прежде всего, результат неумения воевать и пренебрежительного отношения к человеческим и, прежде всего, к солдатским жизням. Как в такой ситуации СССР сумел победить самую мощную на тот момент военную державу, в распоряжении которой имелись ресурсы едва ли не всей Европы, остается совершенно необъяснимым. Нельзя не согласиться с мнением академика Ю. А. Полякова, считавшего, что к началу XXI в. сформирована «серьезная научно-документальная база для определения людских потерь» во Второй мировой и Великой Отечественной войне, но «с постоянством, достойным лучшего применения, в СМИ до настоящего времени появляются материалы, искажающие историческую фактуру»[163]. В связи с этим, представляется актуальным, наряду с дальнейшей научной разработкой данной проблемы, более активно противодействовать попыткам искажения и надругательства над собственной историей. В противном случае мы обречены отдать ее на откуп всякого рода недобросовестным мистификаторам, что было бы совершенно непростительно с точки зрения исторической памяти и профессионального долга историков перед обществом и страной.


Е. С. Сенявская. Советский воин-освободитель в Европе: психология и поведение[164]

На завершающем этапе Великой Отечественной войны, освободив оккупированную немцами и их сателлитами советскую территорию и преследуя отступающего противника, Красная армия перешла государственную границу СССР. С этого момента начался ее победоносный путь по странам Европы – и тем, которые шесть лет томились под фашистской оккупацией, и тем, кто выступал в этой войне союзником III Рейха, и по территории самой гитлеровской Германии.

Свыше года около семи миллионов советских воинов сражались за пределами Родины. Больше миллиона из них погибли за освобождение народов Европы от фашизма. И подвиг их нельзя поставить под сомнение. За освобождение Польши отдали свою жизнь 600 тыс. воинов, Чехословакии – 140 тыс., Венгрии – 140 тыс., Румынии – 69 тыс., Югославии – 8 тыс., Болгарии – около 1 тыс., Австрии – 26 тыс., Норвегии – 3,5 тыс. человек, на территории Германии погибли 102 тыс. воинов Красной армии[165].

В ходе Освободительной миссии Красной армии проявились такие грани сознания и психологии советского воина, как интернационализм, гуманизм, солидарность с пострадавшими народами. Это выражалось в оказании не только военной (которая, несомненно, была главной), но также продовольственной и медицинской помощи, восстановлении мостов и дорог, разрушенных предприятий и школ.

Сам факт перехода государственной границы и процесс освобождения зарубежных стран весьма существенно повлиял и на психологию, и на поведение личного состава действующей армии. И воздействие это было весьма разносторонним. Именно с этого момента во всей полноте утверждается психология советского воина-победителя, который ранее лишь защищал и освобождал захваченную врагом собственную землю. Теперь он становился освободителем других народов, что обуславливало новое самовосприятие советского воина, накладывало особую ответственность на каждого, как на представителя своей страны и армии. Но это же ставило перед каждым вопрос о готовности жертвовать собой, своей жизнью не за родную землю, а в интересах других народов. Наш солдат вступал на чужие земли, где люди говорили на других языках, где были иные обычаи, традиции, культура, нормы поведения и т. д. Почти никто из советских людей не бывал ранее за границей, и прямое соприкосновение с иной социокультурной средой для многих стало «культурным шоком», к которому примешивались разного рода «политические тонкости».

Первой европейской страной, в которую вступила Красная армия, стала Румыния. Это произошло 26 марта 1944 г. Недавний противник СССР и сателлит Германии, в последний период войны она оказалась среди союзников по антигитлеровской коалиции. При этом в массовом сознании советских людей преобладало недовольство «слишком мягкими» условиями перемирия с Румынией[166]. О восприятии этой страны советскими войсками вспоминал в своих «Записках о войне» поэт-фронтовик Борис Слуцкий: «Европейские парикмахерские, где мылят пальцами и не моют кисточки, отсутствие бани, умывание из таза, “где сначала грязь с рук остается, а потом лицо моют”, перины вместо одеял – из отвращения вызываемого бытом, делались немедленные обобщения… В Констанце мы впервые встретились с борделями… У всех было отчетливое сознание: “У нас это невозможно”…». И делал вывод, что именно в Румынии, этом европейском захолустье, «наш солдат более всего ощущал свою возвышенность над Европой»[167].

Другим сателлитом Германии была Венгрия, границу с которой войска Красной армии перешли в сентябре 1944 г. В ходе войны в массовом сознании как советского общества, так и армии сложился образ «жестоких мадьяр», особенно укрепившийся во время боевых действий на собственно венгерской территории, где враг дрался крайне ожесточенно. «Это была первая страна, не сдавшаяся, как Румыния, не перебежавшая, как Болгария, не союзная, как Югославия, а официально враждебная, продолжавшая борьбу»[168]. Ненависть к венграм усугублялась их коварством: редко оказывая открытое сопротивление, они часто нападали исподтишка, всегда были готовы нанести удар в спину[169].

В Австрии политработникам приходилось разъяснять советским военнослужащим разницу между «немцем» и «австрийцем», говорящими на одном языке, и доказывать, что Австрия одной из первых пострадала от фашистской агрессии.

В Болгарии и Югославии, куда советские войска вошли в сентябре 1944 г., несмотря на сложность внутриполитических проблем, отношение славянских народов к Красной армии было безусловно дружеским, что вызывало ответную симпатию. «В Болгарии не было ни боев, ни сражений. Болгарская операция была бескровной, она вылилась в триумфальный освободительный поход»[170], здесь, на земле братского народа, за восемь месяцев до окончания войны советские воины получили мирную передышку. В Югославии бои носили ожесточенный характер, но население оказывало советским войскам, сражавшимся в тесном взаимодействии с югославской Народно-освободительной армией, всяческую помощь и поддержку.

Приятное впечатление произвело и население Чехословакии, которое радостно встречало советских солдат-освободителей. Смущенные танкисты с покрытых маслом и пылью боевых машин, украшенных венками и цветами, говорили между собой: «…Нечто танк невеста, чтоб его убирать. А их девчата, знай себе, нацепляют. Хороший народ. Такого душевного народа давно не видел…» Дружелюбие и радушие чехов было искренним. «…Если бы это было можно, я перецеловала бы всех солдат и офицеров Красной Армии за то, что они освободили мою Прагу, – под общий дружный и одобрительный смех сказала… работница пражского трамвая», – так описывал атмосферу в освобожденной чешской столице и настроения местных жителей 11 мая 1945 г. Борис Полевой[171].

17 июля 1944 г. советские войска вступили на территорию Польши. Восприятие этой страны военнослужащими Красной армии оказалось неоднозначным. Значительная часть населения находилась под влиянием Польского эмигрантского правительства в Лондоне и Армии Крайовой, которая вела подрывную и диверсионную деятельность против советских войск. Кроме того, образ славянского, близкого в противостоянии германцам польского народа сочетался с идеологическим стереотипом буржуазной «панской» Польши, враждебной советскому государству. Двойственным было и отношение к Польше как союзнику, капризному и ненадежному.

Официальная позиция советского руководства в отношении к Польше и в связи со вступлением на ее территорию нашла отражение в Постановлении Государственного Комитета Обороны № 6282 от 31 июля 1944 г. и в директиве Генерального штаба Красной Армии командующим войсками 1-го, 2-го, 3-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов от 1 августа 1944 г. В них, в частности, говорилось, что «вступление советских войск в Польшу диктуется исключительно военной необходимостью и не преследует иных целей, кроме как сломить и ликвидировать продолжающееся сопротивление войск противника и помочь польскому народу в деле освобождения его Родины от ига немецко-фашистских оккупантов». В связи с этим предписывалось «в районах, занятых Красной Армией, советов и иных органов советской власти не создавать и советских порядков не вводить»; «исполнению религиозных обрядов не препятствовать, костелов, церквей и молитвенных домов не трогать»; гарантировать польским гражданам охрану принадлежащей им частной собственности и личных имущественных прав[172].

Еще до вступления на территорию Польши среди личного состава советских войск была проведена основательная политико-идеологическая подготовка к этому событию. Ее вели военные советы, политорганы и партийные организации всех уровней. Так, военный совет и политуправление 1-го Белорусского фронта разослали по всем политотделам фронта справку по истории польского государства, характеризовавшую его устройство, политико-экономическое положение, культуру, быт и нравы населения и т. д. Были прочитаны лекции, доклады, проведены беседы на темы: «Задачи личного состава в связи с вступлением Красной Армии на территорию Польши», «Победа над германским фашизмом лежит через освобождение народов Европы», «Воин Красной Армии – представитель самой сильной и культурной армии в мире», «Железная воинская дисциплина и высокая бдительность – залог победы над врагом», «Красная Армия выполняет историческую роль – освобождает народы Европы от фашистского рабства»[173].

Командование настойчиво утверждало в сознании военнослужащих необходимую модель поведения. Фронтовик Михаил Колосов вспоминал, как личному составу батальона был зачитан приказ по армии с соответствующими комментариями комбата:

«Мы на чужой территории, но здесь мы не как завоеватели, а как освободители, мы преследуем врага и освобождаем польский народ от ига гитлеровских оккупантов. Здесь свое государство, здесь свои порядки. Здесь для нас все чужое, поэтому без разрешения не брать ни палки, ни доски. Деревья рубить категорически запрещается. Для землянок, для дров ищите поваленные, сухие. Лес – это собственность польского народа, и за каждое срубленное дерево нашему государству придется расплачиваться валютой, золотом. Солома нужна? Будем добывать организованно. Поедет старшина к старосте и скажет ему: “Пан староста, чтобы не стеснять гражданское население, мы остановились в лесу. Солдатам для постелей нужна солома. Не могли бы вы нам помочь?” Только так, дипломатическим путем. Думаю, не откажет. Всякие… шалости в отношении местного населения будут строго наказываться…»[174]

Во всех частях проводились красноармейские и специальные партийные и комсомольские собрания, на которых принимались решения «вести беспощадную борьбу с мародерством, своевременно пресекать плохое поведение бойцов по отношению к местному населению»[175]. Такая целенаправленная работа с личным составом и жесткие дисциплинарные меры резко ограничили масштабы стихийных реквизиций и произвола по отношению к польским гражданским лицам.

Советское командование и политорганы тщательно отслеживали как поведение собственных войск на польской территории, так и отношение польского населения к Красной армии, объективно фиксируя сложность и противоречивость ситуации. Так, в докладной записке Военного совета 47-й армии в Военный совет 1-го Белорусского фронта об отношении отрядов Армии Крайовой к Красной Армии от 30 июля 1944 г. говорилось о том, что «население тепло относится к частям Красной Армии, но в то же время исключительно хорошо относится и к отрядам так называемых польских партизанских частей и подразделений»[176], а в докладе политотдела 28-й армии 1-го Белорусского фронта о работе политорганов среди польского населения и его отношении к Красной Армии за конец августа 1944 г. отмечалось, что «имеются определенные лица среди польского населения, которые проявляют сдержанное и даже враждебное отношение к Красной Армии», что «заметно влияние лондонского эмигрантского правительства» на зажиточные и средние слои поляков, что «ряд офицеров и солдат Армии Крайовой угрожает населению репрессиями за лояльное отношение к Красной Армии», подбивает на вооруженную борьбу против нее и т. д.[177]

Во взаимоотношениях советских бойцов и местного населения переплелось немало аспектов: идеологических, экономических, бытовых, эмоциональных. Есть немало свидетельств, отразивших противоречивый опыт контактов с другим народом. Например, письма женщин-военнослужащих 19-й армии 2-го Белорусского фронта за конец февраля 1945 г., перлюстрированные военной цензурой. Так, Лидия Шахпаронова писала 22.02.1945 г. подруге:

«Польша мне нравится, и народ здесь приветливый. К нам относятся очень хорошо, как к своим освободителям. Они понимают, что если бы не мы, то никогда бы полякам не сбросить ярмо немцев. А немцы здесь действительно были господами. У нас в СССР они еще не успели развернуться во всей возможной полноте. Полякам нельзя было жениться, есть масло, мясо, хлеб белый, пить молоко и т. д. Им выдавали немного хлеба из отрубей и черного кофе (суррогаты). Вот и все. Специальные нюхачи рыскали по домам и узнавали, не едят ли поляки, что им не положено. Перед пацаном-немцем поляк обязан был снимать шапку и кланяться, иначе тот его бил по щекам. А если бы поляк дал ему сдачи или отпихнул, его бы повесили. Словом, настоящее рабство. Все поляки от старого до малого были работниками у немцев. Все было немецкое – и заводы, и земля, и магазины. Потому так поляки и ненавидят немцев, проклинают их. Потому они так хорошо встречают нас»[178].

Совсем иной акцент мы видим в письме М. П. Анненковой к подруге от 19.02.1945 г.:

«…Прошли все польские города (Торн, Бромберг и т. д.), побывали у поляков. Поляки – народ не совсем дружелюбный. Некоторые приветствуют хорошо, а некоторые смотрят косо на нас. Немцев ненавидят они крепко, потому что у них деревни и города все разрушены»[179].

Это мнение разделяет и Вера Герасимова:

«Проезжали деревни, села, города, – пишет она родным 23.02.1945 г. – Дороги хорошие, местами взорваны и побиты при отступлении фрицев… Все это была Польша. Деревни грязные, люди не привыкли, видно, мыться в банях, так как их нет, что нам не очень понравилось, какая-то брезгливость… Внешний лоск и внутренняя грязь. В городах немного получше одеты, с шиком, видимо, привыкли жить с немцем (от 39 г.), то есть нет здесь уже той приветливости [как в деревня и селах], и мне кажется, что многие в этих городах – это фрицы, замаскированные поляками. Где нас много, они не появляются, своих действий не проявляют, а где идешь одна, можешь напасть на неприятность»[180].

И наконец последнее письмо, в какой-то мере обобщающее отношения советских солдат к местному польскому и другому населению освобождаемой Европы:

«Проехала Эстонию, Литву, Латвию и Польшу, теперь где-то на границе Германии… – сообщает 24.02.1945 г. подруге Галина Ярцева. – Какие города я видела, каких мужчин и женщин. И глядя на них, тобой овладевает такое зло, такая ненависть! Гуляют, любят, живут, а их идешь и освобождаешь. Они же смеются над русскими: “Швайн!”. Да, да! Сволочи… Не люблю никого, кроме СССР, кроме тех народов, кои живут у нас. Не верю ни в какие дружбы с поляками и прочими литовцами!»[181]

В этих письмах зафиксировано несколько явлений. Во-первых, жизнь польского населения, представшая перед глазами советских солдат, в сравнении с жизнью в собственной стране. Здесь констатация относительного богатства городов и бедности польских сел, унизительности и тягот немецкого оккупационного порядка. Во-вторых, крайняя противоречивость отношения поляков к наступавшим советским войскам, где местами присутствует приветливость, а порой настороженность и даже враждебность. Наконец, в-третьих, собственное противоречивое отношение к польскому населению, в котором есть и сочувствие, и недоверие к нему, и отторжение как инородного, чуждого, внутренне враждебного. Последний оттенок был замечен советской военной цензурой и зафиксирован в донесении Политотдела 19-й армии об организации воспитательной работы в войсках в ходе наступления 17 марта 1945 г. как «факт непонимания великой освободительной миссии Красной Армии»[182].

Но в целом, несмотря на все политические и психологические сложности, на земле захваченных гитлеровцами стран советский воин, оказывая дружескую помощь чужим народам, воспринимал свои действия как естественное проявление солидарности, и чувства его при этом были достаточно понятны. При вступлении же на территорию фашистской Германии эта ясность уступила место целому комплексу весьма сложных, противоречивых, далеко неоднозначных мыслей и чувств.

На протяжении Великой Отечественной войны тема возмездия была одной из центральных в агитации и пропаганде, в мыслях и чувствах советских людей, многие из которых потеряли своих близких. Советские войска вступили в Германию, чтобы «добить фашистского зверя в его собственном логове». Акты мести были неизбежны. Но они не превратились в систему. Руководство Советской армии принимало суровые меры против насилий и бесчинств по отношению к немецкому населению.

В дошедших до нас документах ясно видны и новые политические настроения, и отношение к ним советского руководства, и проблемы дисциплинарного характера, которые возникают перед любой армией, воюющей на чужой территории, и целый ряд нравственных и психологических проблем, с которыми пришлось столкнуться советским солдатам в победном 1945 году. Для подавляющего большинства советских воинов на этом этапе войны характерным стало преодоление естественных мстительных чувств и способность по-разному отнестись к врагу сопротивляющемуся и врагу поверженному, тем более к гражданскому населению. Преобладание ненависти, «ярости благородной», справедливой жажды отмщения вероломно напавшему, жестокому и сильному противнику на начальных этапах войны сменилось великодушием победителей на завершающем этапе и после ее окончания. «Германию в 45-м году пощадил природный гуманизм русского солдата»[183].

В мемуарах члена Военного Совета 1-го Белорусского фронта К. Ф. Телегина приводятся яркие, а главное, документально подтвержденные факты гуманного отношения советских военнослужащих к гражданскому населению Германии. Но интерес вызывают не только описанные им случаи, но и причина, по которой мемуарист обратился к этой теме:

«Один очень образованный человек в беседе со мной спустя примерно двадцать пять лет после войны доверительно спросил:

– Скажите, пожалуйста, во всех описаниях добросердечных действий наших солдат в Берлине, в описаниях случаев спасения немецких детей с риском для собственной жизни нет ли некоего преувеличения? Ведь с чисто психологической точки зрения подобное не укладывается в рамки логики!»[184]

Сегодня «очень образованные люди» идут значительно дальше в попытках поставить под сомнение то, что участниками и современниками тех событий воспринималось как должное, нормальное и естественное. И в своих аргументах тоже нередко апеллируют к «логике». Вот только логика у них весьма извращенная. В эту логику вполне укладывается текст наставления, розданного англо-американским солдатам перед вступлением на территорию Германии:

«Дети есть дети – по всему миру – за исключением гитлеровской Германии. Конечно, они милы, – но десять лет назад Джерри, который убил твоего друга, тоже был милашкой. Хоть это и тяжело, но дай понять и детям, что от войны пользы нет – может, они и вспомнят это, прежде чем начать новую войну. Никакого братания с ними…»[185]

А вот то, что советские солдаты из собственного пайка подкармливали голодных немецких ребятишек, в эту логику не укладывается. Как и принятое 31 мая 1945 г. постановление Военного совета 1-го Белорусского фронта о снабжении молоком в г. Берлине детей до 8-летнего возраста[186]. Как и описанные К. Ф. Телегиным типичные примеры спасения немецких детей воинами Красной Армии:

«Член Военного совета 8-й гвардейской армии генерал Д. П. Семенов доложил Военному совету фронта, что один из полков вынужден был в ходе боев удерживать здание детской больницы. При осмотре здания разведчики обнаружили в подвале много больных детей, в основном ясельного возраста. Все дети были сильно истощены, несколько из них умерло еще утром. Командир полка… распорядился своей властью обеспечить детей продовольствием из запасов полка с расчетом трехдневной потребности. Военный совет… вынес командиру полка благодарность, а сам Семенов распорядился немедленно завезти для поддержания жизни детей мясо, крупы, масло, сахар, хлеб, а ночью под огнем противника разведчики в дом перегнали четырех дойных коров…»[187]

«Шел упорный бой с эсэсовцами, засевшими по одной стороне здания Эльзенштрассе, что на подступах к Тиргартепу. В минуту короткого затишья наши бойцы услышали надрывный плач ребенка. Он прослушивался где-то в районе развалин трансформаторной будки. Сержант Трифон Лукьянович под прицельным огнем противника пробрался к тому месту, откуда слышался плач, и в развалинах будки заметил девочку. Она прижималась к телу убитой матери и звала на помощь. Забрав девочку с собой, Лукьянович вернулся на свою позицию. При возвращении был ранен, однако за медицинской помощью обратился только тогда, когда передал спасенную девочку в безопасное место. В похожей обстановке и так же самоотверженно спасал ребенка боец Николай Масалов»[188].

Сегодня монумент Воину-Освободителю с немецкой девочкой на руках в берлинском Трептов-парке либеральные блогеры цинично именуют «Памятник “Неизвестному насильнику”» и тиражируют миф о миллионах изнасилованных немок. Война с памятниками и война с памятью – грязные приметы нашего времени.

В канун 70-летия Победы над фашистской Германией попытки переписать историю Второй мировой войны, исказить и фальсифицировать прошлое, очернить память советского воина-освободителя предпринимаются с новой силой. Наша задача – с объективных исторических позиций, взвешенно и аргументированно, на основе неопровержимых фактов и документов противостоять этой тенденции, не допустить глумления над Памятью и правдой Истории.


В. Н. Земсков. Репатриация советских перемещенных лиц: современные подходы

Вопрос о репатриации советских перемещенных лиц и их судьбе в Советском Союзе является одним из наименее изученных в исторической литературе. В СССР вплоть до конца 1980-х годов вся документация по этому вопросу была строго засекречена. Отсутствие источниковой базы и соответственно объективной информации породило массу мифов и искаженных представлений вокруг этой проблемы.

Мифология, как правило, выстроена в самых мрачных и зловещих тонах. Это касается различных публикаций, издававшихся на Западе, и публицистики в нашей стране. Для того, чтобы представить процесс репатриации советских граждан и его последствия в максимально жутком виде, используется исключительно тенденциозный подбор фактов, что само по себе уже является изощренным способом клеветы. В частности, смакуются подчас жуткие сцены насильственной репатриации личного состава коллаборационистских воинских частей, а соответствующие выводы и обобщения переносятся на основную массу советских перемещенных лиц, что в принципе неправильно. Соответственно этому и репатриация советских граждан, в основе которой, несмотря на все издержки, лежала естественная и волнующая эпопея обретения Родины миллионами людей, насильственно лишенных ее чужеземными завоевателями, трактуется как направление чуть ли не в «чрево дьявола». Причем и тенденциозно подобранные факты подаются в искаженном виде с заданной интерпретацией, буквально вынуждая читателя сделать абсурдный вывод, что репатриация советских перемещенных лиц осуществлялась якобы только для того, чтобы их в Советском Союзе репрессировать, а других причин репатриации вроде бы и не было. На самом же деле была репрессирована сравнительно незначительная часть репатриантов (причем многие из них за конкретные тяжкие преступления, в том числе и военные), а подавляющее их большинство избежало репрессий.

В настоящее время исследователи получили доступ к ранее закрытым источникам, среди которых особое место занимает документация образованного в октябре 1944 г. Управления Уполномоченного Совета Народных Комиссаров (Совета Министров) СССР по делам репатриации (это ведомство возглавил генерал-полковник Ф. И. Голиков, бывший руководитель военной разведки).

Проблема репатриации советских перемещенных лиц и их судьбы в СССР является сложной и противоречивой. Она содержит в себе большое число аспектов, многие из которых в рамках одной статьи невозможно осветить даже в самой лаконичной форме.

Ведомство, возглавляемое Ф. И. Голиковым, установило, что к концу войны осталось в живых около 5 млн. советских граждан, оказавшихся за пределами СССР. Большинство из них составляли «восточные рабочие» («остарбайтер»), т. е. советское гражданское население, угнанное на принудительные работы в Германию и другие страны. Уцелело также примерно 1,7 млн. военнопленных, включая поступивших на военную или полицейскую службу к противнику. Сюда же входили десятки тысяч отступивших с немцами из СССР их пособников и всякого рода беженцев (часто с семьями). Всю эту массу людей принято называть «перемещенными лицами». Из них более 3 млн. находилось в зоне действия союзников (Западная Германия, Франция, Италия и др.) и менее 2 млн. – в зоне действия Красной Армии за границей (Восточная Германия, Польша, Чехословакия и др.)[189].

Ведомство Голикова пыталось также установить общее количество советских граждан, оказавшихся за пределами СССР в годы войны (включая умерших и погибших на чужбине). В марте 1946 г. оно оценивало их численность в 6,8 млн. человек[190], в число которых входили и гражданские лица, и военнопленные. Выживших было, как уже говорилось, около 5 млн. Если исходить из этих данных, то до конца войны не дожили примерно 1,8 млн. советских перемещенных лиц (6,8 млн. – 5,0 млн. = 1,8 млн.). Мы склонны расценивать эту статистику как близкую к истине, – если в определении общего числа советских граждан, оказавшихся за пределами СССР, и масштабов их смертности до окончания войны и есть какое-то занижение, то оно не может быть очень значительным.

В начале ноября 1944 г. Ф. И. Голиков дал интервью корреспонденту ТАСС, в котором была изложена политика Советского правительства по вопросам репатриации советских граждан. В нем, в частности, говорилось: «…Люди, враждебно настроенные к Советскому государству, пытаются обманом, провокацией и т. п. отравить сознание наших граждан и заставить их поверить чудовищной лжи, будто бы Советская Родина забыла их, отреклась от них и не считает их больше советскими гражданами. Эти люди запугивают наших соотечественников тем, что в случае возвращения их на Родину они будто бы подвергнутся репрессиям. Излишне опровергать такие нелепости. Советская страна помнит и заботится о своих гражданах, попавших в немецкое рабство. Они будут приняты дома, как сыны Родины. В советских кругах считают, что даже те из советских граждан, которые под германским насилием и террором совершили действия, противные интересам СССР, не будут привлечены к ответственности, если они станут честно выполнять свой долг по возвращении на Родину»[191]. Интервью Ф. И. Голикова впоследствии использовалось как официальное обращение Правительства СССР к военнопленным и интернированным гражданам.

Мы считаем своим долгом развеять имевший широкое хождение в западной литературе миф о неких «расстрельных списках», «расстрелах» части репатриантов якобы сразу же по прибытии в советские сборные пункты и лагеря. Причем ни разу не было приведено какого-нибудь бесспорного доказательства, и эта версия целиком строилась на всякого рода предположениях, домыслах и слухах, которые даже косвенными уликами признать сложно. Особенно преуспел в этом мифотворчестве Н. Толстой в своей книге «Жертвы Ялты», вышедшей в 1977 г. на английском языке (переиздана в 1988 г. в Париже на русском языке). Подчас сочиненные им басни о «расстрельных списках» и «расстрелах» настолько имели видимость правдоподобия, что даже такие профессиональные историки, как М. Геллер и А. Некрич, попались на эту удочку и, ссылаясь на Н. Толсто го, вполне серьезно написали: «Часть бывших советских пленных, доставленных на английских судах в Мурманск и Одессу, расстреливались войсками НКВД тут же в доках»[192]. Разумеется, это утверждение бездоказательное и, более того, не соответствующее истине. Мы изучили весьма большой массив источников по проблеме репатриации советских граждан – достаточный для того, чтобы твердо заявить: «расстрельных списков» не существовало, это – миф.

Коллаборационисты занимали сравнительно небольшой удельный вес в составе советских граждан, оказавшихся за пределами СССР. Подавляющее большинство советских граждан составляли лица, находившиеся в концлагерях, лагерях для военнопленных, арбайтлагерях, штрафлагерях и по месту жительства хозяев. Хотя они и подвергались усиленной идеологической обработке со стороны геббельсовской и власовской пропаганды, но эффект от этого был весьма слабый. Им не удалось привить чувство ненависти ни к советским руководителям, ни к их союзникам – англо-американским «плутократам». В их среде по-прежнему с удовлетворением воспринимались известия о победах Красной Армии и англо-американских войск. Этих людей, конечно, беспокоила вероятность того, что в случае возвращения в СССР у них могут быть неприятности по фактам расследования жизни и деятельности за границей, обстоятельств сдачи в плен и т. д., но больше всего их волновала совсем другая проблема: зная о негативном и подозрительном отношении правящих кругов СССР к «иностранщине» и к людям, побывавшим в ней, они опасались, что Советское правительство не разрешит им вернуться на Родину. Большинство советских перемещенных лиц боялось не того, что им не разрешат остаться на Западе, а того, что им не разрешат вернуться в Советский Союз.

Практика показала, что эти опасения оказались напрасными. Советский Союз, понесший огромные людские потери, был заинтересован в возвращении перемещенных лиц. Причем высшее советское руководство задалось целью возвратить их всех без исключения, невзирая на желание части этих людей остаться на Западе. Репатриация была обязательной. Договоренность об обязательной репатриации советских граждан была достигнута на Ялтинской встрече Сталина, Рузвельта и Черчилля в феврале 1945 г. Во время работы конференции 11 февраля 1945 г. были заключены двусторонние советско-американское и советско-английское соглашения о взаимной репатриации советских, американских и английских граждан. Аналогичное соглашение с Францией было заключено 26 июня 1945 г.

Репатриация была обязательной только для советских граждан. Все прочие лица (белогвардейцы и др.) обязательной репатриации не подлежали. Имели место исключения из этого правила, но в основном оно соблюдалось. Самым значительным исключением из этого правила была выдача англичанами Советскому Союзу казачьей армии атамана Краснова, состоявшей преимущественно из белогвардейцев и использовавшейся немцами, в частности, в боевых действиях против югославских партизан.

Обязательность репатриации не следует понимать так, что чуть ли не все советские граждане были возвращены в СССР якобы вопреки их желанию. Опираясь на многочисленные свидетельства (в частности, на такой массовый источник, как опросные листы и объяснительные записки репатриантов, а также донесения агентов и осведомителей НКВД, действовавших в лагерях перемещенных лиц), можно смело утверждать, что не менее 80 % «восточников», т. е. жителей СССР в границах до 17 сентября 1939 г., в случае добровольности репатриации возвратились бы в СССР добровольно. Что касается «западников», т. е. жителей Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии, Правобережной Молдавии и Северной Буковины, то они существенно отличались от «восточников» по менталитету, морально-психологическому состоянию, политическим и ценностным ориентирам и в их среде действительно значительно преобладали невозвращенцы. Те из них, кто оказался в зоне действий Красной Армии, были насильственно возвращены в СССР. «Западников», оказавшихся в западных зонах, англо-американцы с самого начала освободили от обязательной репатриации: они передали советским властям только тех «западников», которые сами этого хотели. Во время войны с Германией и в первые месяцы после ее окончания англо-американцы насильственно передавали Советскому Союзу «восточников»-невозвращенцев (преимущественно коллаборационистов), но с сентября – октября 1945 г. стали постепенно распространять принцип добровольности репатриации и на «восточников», окончательно перейдя на этот принцип с началом «холодной войны» (хотя и в 1946–1947 гг. имели место рецидивы насильственной выдачи перемещенных лиц в духе Ялтинских соглашений). По нашему мнению, если бы репатриация была добровольной, то численность советских граждан, не возвратившихся в СССР, составила бы не почти 0,5 млн., а, вероятно, около 1 млн. и вряд ли больше.

В период работы Ялтинской конференции (4–11 февраля 1945 г.) союзники еще не признали новых границ СССР и для них основополагающим критерием в определении круга лиц, подлежащих обязательной выдаче советским властям, являлось проживание до 1 сентября 1939 г. на территории СССР в его границах до этой даты. На Потсдамской конференции (17 июля – 2 августа 1945 г.) США и Великобритания официально признали новую западную границу СССР, но о распространении на «западников» принципа обязательной репатриации никакого решения не было принято. В последующем англо-американцы в определении понятия «советские граждане» применительно к перемещенным лицам продолжали пользоваться критериями, которыми они руководствовались при заключении Ялтинских соглашений (например, в августе 1945 г. в ответ на требование советских представителей выдать насчитывавшую до 10 тыс. человек западноукраинскую дивизию СС «Галичина» англичане произвели проверку и установили, что только 112 человек из них являлись до 1 сентября 1939 г. подданными СССР; их-то англичане и передали советским властям в порядке выполнения Ялтинских соглашений об обязательной репатриации, а всех остальных, поскольку они не отвечали указанному критерию, отказались выдать). После Потсдамской конференции все попытки советской дипломатии убедить бывших союзников, что перемещенные лица из числа жителей Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии являются советскими гражданами и к ним применимы Ялтинские соглашения в плане насильственной репатриации, успеха не имели[193].

Советским же руководством от обязательной репатриации были освобождены только две категории перемещенных лиц, являвшихся к 22 июня 1941 г. подданными СССР: 1) бессарабцы и буковинцы, оформившие румынское гражданство (таковых было более 4 тыс.); 2) женщины, вышедшие замуж за иностранцев и имевшие от них детей. Ведомство Ф. И. Голикова не смогло установить их точную численность. По нашим оценкам, в начале 1950-х годов насчитывалось около 30 тыс. таких женщин.

В научной литературе и публицистике высказывалось немало мнений относительно того, почему англичане и американцы с явным энтузиазмом участвовали в насильственной выдаче Советскому Союзу сотен тысяч людей, которые не хотели и боялись туда возвращаться. Мнений много, но выпадает из поля зрения один важный аспект – это была грандиозная «этническая чистка» с целью недопущения образования в рамках западной цивилизации значительного русско-украинско-белорусского этнического массива.

Даже власти тех стран, где стояли советские оккупационные войска (Польша, Чехословакия и др.), проявляли явную заинтересованность в том, чтобы, используя принцип обязательной репатриации, как можно больше передать советским властям лиц, проживающих в их странах и являвшихся в прошлом гражданами СССР. Происходила «зачистка» от «иностранных элементов». Польские, чехословацкие и австрийские власти даже охотно доставляли на советские сборные пункты состоящих в браке с местными жителями советских женщин, а там, на сборных пунктах, толком не знали, как с ними поступать. Эта проблема даже стала фигурировать в квартальных планах работы ведомства Ф. И. Голикова. Так, в плане на второй квартал 1950 г. было записано: «Поставить на решение МИДа СССР вопрос о порядке репатриации в СССР женщин, состоящих в фактических браках с иностранцами, поскольку местные правительства эти браки не признают и права проживания на территории Польши, Чехословакии и Австрии не предоставляют, а в принудительном порядке доставляют их на сборный пункт»[194]. За этими действиями отчетливо просматривалось стремление властей Польши, Чехословакии и Австрии свести к самому минимальному уровню наличие русско-украинско-белорусского этнического компонента в национальном составе населения своих стран.

Массовая передача союзниками весной и летом 1945 г. советских граждан – «восточников» отнюдь не означала, что они никого из них не оставляли у себя. Уже в августе 1945 г. Управление Уполномоченного СНК СССР по делам репатриации располагало сведениями, что в лагерях перемещенных лиц американские и английские службы развернули настоящую «охоту за умами»[195]. Из числа «восточников» вычленялись профессора, доценты, доктора и кандидаты наук, конструкторы, технологи, инженеры и другие специалисты, с которыми велась активная агитационная работа с целью склонить их к отказу от возвращения в СССР. Это происходило одновременно с насильственной передачей англо-американцами в руки НКВД власовцев, национальных легионеров и др., которые в массе своей имели начальное или неполное среднее школьное образование и, следовательно, были не способны усилить интеллектуальный потенциал западного мира.

Основная масса репатриантов проходила проверку и фильтрацию во фронтовых и армейских лагерях и сборно-пересыльных пунктах (СПП) Наркомата обороны (НКО) и проверочно-фильтрационных пунктах (ПФП) НКВД; часть военнопленных – в запасных воинских частях. Выявленные преступные элементы и «внушавшие подозрение» обычно направлялись для более тщательной проверки в спецлагеря НКВД, переименованные в феврале 1945 г. в проверочно-фильтрационные лагеря (ПФЛ) НКВД, а также в исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ) ГУЛАГа. Лица, проходившие проверку и фильтрацию в лагерях, СПП и запасных частях НКО и ПФП НКВД, в отличие от направленных в ПФЛ и ИТЛ, не являлись спецконтингентом НКВД. Большинство репатриантов, переданных в распоряжение НКВД (спецконтингент), составляли лица, запятнавшие себя прямым сотрудничеством с чужеземными завоевателями и подлежавшие по закону за переход на сторону противника в военное время самому суровому наказанию, вплоть до смертной казни. Однако на практике они отделывались чаще всего 6-летним спецпоселением и не привлекались к уголовной ответственности.

Согласно инструкциям, имевшимся у начальников ПФЛ и других проверочных органов, из числа репатриантов подлежали аресту и суду следующие лица: руководящий и командный состав органов полиции, «народной стражи», «народной милиции», «русской освободительной армии», национальных легионов и других подобных организаций; рядовые полицейские и рядовые участники перечисленных организаций, принимавшие участие в карательных экспедициях или проявлявшие активность при исполнении обязанностей; бывшие военнослужащие Красной Армии, добровольно перешедшие на сторону противника; бургомистры, крупные фашистские чиновники, сотрудники гестапо и других немецких карательных и разведывательных органов; сельские старосты, являвшиеся активными пособниками оккупантов[196].

По статистике ведомства Ф. И. Голикова, к 1 марта 1946 г. было репатриировано 5 352 963 советских гражданина (3 527 189 гражданских и 1 825 774 военнопленных). Однако из этого числа следует вычесть 1 153 475 человек (867 176 гражданских и 286 299 военнопленных), которые фактически не являлись репатриантами, так как не были за границей. Их правильнее называть внутренними перемещенны милицами (имеется в виду перемещение внутри СССР). Среди них преобладали «восточники», которых во время войны по разным причинам судьба забросили в Прибалтику, Западную Украину, Западную Белоруссию и другие западные регионы СССР. 831 951 внутренних перемещенных лиц (165 644 мужчины, 353 043 женщины и 313 264 детей) было направлено к месту жительства (831 635 гражданских и 316 военнопленных), 254 773 – призвано в армию (26 705 гражданских и 228 068 военнопленных) и 66 751 – спецконтингент НКВД (8836 гражданских и 57 915 военнопленных)[197].

Таким образом, в действительности 1 марта 1946 г. насчитывалось 4 199 488 репатриантов (2 660 013 гражданских и 1 539 475 военнопленных), из них 2 352 686 поступило из зон действия союзников, включая Швейцарию (1 392 647 гражданских и 960 039 военнопленных) и 1 846 802 – из зон действия Красной Армии за границей, включая Швецию (1 267 366 гражданских и 579 436 военнопленных)[198]. Распределение их по категориям представлено в таблице (см. ниже).

Период массовой репатриации фактически завершился в первой половине 1946 г. В дальнейшем она резко пошла на убыль. За время с 1 марта 1946 по 1 июля 1952 г. было репатриировано только 105 547 человек. Всего, таким образом, начиная с середины 1944 г. и до 1 июля 1952 г. по линии органов репатриации в СССР было возвращено 4 305 035 перемещенных лиц[199].

Во время войны освобожденные из вражеского плена военнослужащие в большинстве случаев после непродолжительной проверки восстанавливались на военной службе, причем рядовой и сержантский состав, как правило, – в обычных воинских частях, а офицеры лишались офицерских званий, и из них формировались офицерские штурмовые (штрафные) батальоны. В послевоенное время, как отмечалось в мартовском (1946 г.) отчете Управления Уполномоченного СНК СССР по делам репатриации, «освобожденные офицеры направлялись в лагеря НКВД и запасные части Главуправформа (Главное Управление формирования. – В. З.) Красной Армии для более тщательной проверки и установления категории. После проверки ни в чем не замешанные направлялись в войска для дальнейшего прохождения службы или увольнялись в запас. Остальные направлялись по назначению НКВД (“Смерш”)»[200]. К 1 марта 1946 г. среди военнопленных репатриантов было учтено 123 464 офицера (311 полковников, 455 подполковников, 2346 майоров, 8950 капитанов, 20 864 старших лейтенанта, 51 484 лейтенанта и 39 054 младших лейтенанта)[201].


Распределение советских репатриантов по категориям (по состоянию на 1 марта 1946 г.)*

* ГАРФ. Ф. 9526. Оп. 3. Д. 53. Л. 175; Оп. 4 а. Д. 1. Л. 62, 70, 223.

** Включая репатриантов – немцев (советских граждан), крымских татар, чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев и некоторых других, направленных на спецпоселение. Репатриированных из Финляндии ингерманландцев, вопреки обещаниям отправить их на родину в Ленинградскую область, насильственно расселили в Великолукской, Калининской, Ярославской, Псковской и Новгородской областях. Репатрианты, умершие в период нахождения их в лагерях, сборно-пересыльных, проверочно-фильтрационных и других сборных и проверочных пунктах, включены в число направленных к месту жительства.


После войны военнопленные рядового и сержантского состава, не служившие в немецкой армии или изменнических формированиях, были разбиты на две большие группы по возрастному признаку – демобилизуемые и недемобилизуемые возраста. В 1945 г. после увольнения из армии в запас красноармейцев тех возрастов, на которых распространялся приказ о демобилизации, вслед за ними были отпущены по домам и военнопленные рядового и сержантского состава соответствующих возрастов. Военнопленные рядового и сержантского состава недемобилизуемых возрастов подлежали восстановлению на военной службе, но поскольку война закончилась и государству теперь больше требовались рабочие, а не солдаты, то в соответствии со специальным постановлением Государственного Комитета Обороны от 18 августа 1945 г. «О направлении на работу в промышленность военнослужащих Красной Армии, освобожденных из немецкого плена, и репатриантов призывного возраста»[202] из них были сформированы рабочие батальоны НКО. Кроме того, из числа гражданских репатриантов в эти батальоны были зачислены мужчины недемобилизуемых возрастов, которым по закону надлежало служить в армии (в рабочие батальоны зачислялись те, кто в 1941 г. уже находился в призывном возрасте; те же, кто в 1941 г. находился в допризывном возрасте, а теперь достиг его, призывались на военную службу на общих основаниях). Отправка по месту жительства зачисленных в рабочие батальоны НКО ставилась в зависимость от будущей демобилизации из армии военнослужащих срочной службы соответствующих возрастов.

Тем же постановлением ГКО от 18 августа 1945 г. был узаконен перевод на спецпоселение сроком на 6 лет лиц, служивших в армиях противника, изменнических формированиях, полиции и т. п. Это касалось основной массы «спецконтингента», содержавшегося в ПФЛ и ИТЛ. Такое решение было для этих людей подлинным спасением, так как согласно статье № 193 тогдашнего Уголовного Кодекса РСФСР за переход военнослужащих на сторону врага в военное время предусматривалось только одно наказание – смертная казнь с конфискацией имущества. Статья № 193 к ним не применялась, и этот коллаборационистский контингент направлялся на 6-летнее спецпоселение без привлечения к уголовной ответственности. В течение 1952–1955 гг. эти лица были поэтапно освобождены из спецпоселения.

По данным на 1 января 1952 г., ведомство Ф. И. Голикова определяло численность так называемой «второй эмиграции» в 451 561 человек (в это число не вошли бывшие советские немцы, ставшие гражданами ФРГ, бессарабцы и буковинцы, принявшие румынское подданство, и некоторые другие), среди которых было 144 934 украинца (32,1 %), 109 214 латышей (24,2 %), 63 401 литовец (14,0 %), 58 924 эстонца (13,0 %), 31 704 русских (7,0 %), 9856 белорусов (2,2 %) и 33 528 прочих (7,5 %). Среди украинцев и белорусов преобладали выходцы из западных областей Украины и Белоруссии. Расселение «вторых эмигрантов» по странам мира выглядело в начале 1952 г. так: Западная Германия – 84 825, западные зоны Австрии – 18 891, Англия – 100 036, Австралия – 50 307, Канада – 38 681, США – 35 251, Швеция – 27 570, Франция – 19 675, Бельгия – 14 729, Аргентина – 7085, Финляндия – 6961, Бразилия – 3710, Венесуэла – 2804, Голландия – 2723, Норвегия – 2619, другие страны – 36 694 человек[203].

«Вторая эмиграция» более чем на 3/4 состояла из «западников» и менее чем на 1/4 – из «восточников». Это было следствием производимого англо-американцами строгого селекционного отбора. Литовцы, латыши, эстонцы, а также западные украинцы (в первую очередь бывшие подданные Австро-Венгрии и их потомки) и в меньшей степени – западные белорусы и жители Правобережной Молдавии признавались составной частью европейской цивилизации, тогда как практически все остальные выходцы из СССР считались азиатами или полуазиатами, т. е. представителями другой цивилизации. К тому же «западники» в своей массе не рассматривались как носители советской идеологии (этим они «выгодно» отличались от «восточников» при указанном селекционном отборе). По целому ряду мотивов цивилизационного, политического и идеологического характера англо-американская администрация лагерей перемещенных лиц и западные миграционные службы рассматривали советских граждан – «восточников» как человеческий материал, весьма нежелательный и недостаточно пригодный для ассимиляции в западном мире.


В. А. Невежин. Оценка И. В. Сталиным военных усилий СССР и союзников по антигитлеровской коалиции (1941–1942 гг.)

Победа во Второй мировой войне была достигнута совместными усилиями СССР и его союзников по антигитлеровской коалиции. Однако события уже первого года Великой Отечественной войны показали, что именно на Советский Союз легло основное бремя военных усилий в вооруженном противоборстве с вражескими армиями. Закономерно, что Председатель Совета Народных Комиссаров, Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин был вынужден неоднократно напоминать своим главным партнерам по антигитлеровской коалиции о союзническом долге, настаивая на их непосредственном участии в боевых действиях в поддержку Красной армии. При этом одним из главных аргументов в сталинской риторике в защиту интересов СССР стал тезис о неравномерном распределении сил в противоборстве с общим врагом между членами «большой тройки» в ущерб советской стороне.

Данный сюжет рассматривается в предлагаемой статье на основании ранее опубликованных источников, а также с опорой на архивные документы[204]. Учитывая ее небольшой объем, автор ограничил повествование хронологическими рамками лета 1941 – лета 1942 г.

В выступлении по радио 3 июля 1941 г. И. В. Сталин, в частности, выразил убеждение в том, что начавшаяся война советского народа за свободу Отечества «сольется с борьбой народов Европы и Америки за их независимость, за демократические свободы»[205]. Действительно, вслед за нападением Гитлера на СССР начался процесс оформления военно-политического союза против нацистской Германии и ее сателлитов, завершившийся к середине 1942 г. Ведущую роль в организации и в деле дальнейшего развития этого альянса играли три великие державы – Великобритания, США и Советский Союз. В основу антигитлеровской коалиции были положены советско-английские договоры (12 июля 1941 г.[206] и 26 мая 1942 г.)[207], советско-американское (11 июня 1942 г.)[208] и англо-американское (14 августа 1941 г.)[209] соглашения, материалы и документы первой Московской конференции представителей великих держав (29 сентября – 1 октября 1941 г.)[210], Вашингтонская декларация Объединенных Наций (1 января 1942 г.)[211]. Важным событием, способствовавшим налаживанию личных контактов между представителями «большой тройки», явился визит народного комиссара иностранных дел СССР В. М. Молотова в Великобританию и США (20 мая – 10 июня 1942 г.), где он вел переговоры с британским премьер-министром У. Черчиллем и американским президентом Ф. Д. Рузвельтом[212].

Однако сам факт создания антигитлеровской коалиции не означал еще, что вслед за ее образованием союзники СССР немедленно развернут активные боевые действия на европейском континенте. Имела место сложная конфигурация участия трех великих держав в войне. Советский Союз 22 июня 1941 г. начал борьбу против германской агрессии. В то же время он был связан договором о нейтралитете от 13 апреля 1941 г. с Японией, союзной Германии. Великобритания находилась в состоянии войны с Третьим рейхом и с фашистской Италией, вела против них воздушные сражения над своей территорией и бои в Северной Африке. Соединенные Штаты вплоть до нападения Японии на американскую военную базу в Пёрл-Харборе (7 декабря 1941 г.) придерживались нейтралитета. США и Великобритания после этого стали партнерами в войне против Германии, Японии и Италии. Американцы вели боевые действия против японских войск в тысячах миль от собственных границ. Великобритания, помимо противостояния с немцами и итальянцами в Северной Африке, должна была теперь действовать против Японии в Юго-Восточной Азии.

Великобритания и США, оказавшись союзниками СССР, организовали поставки ему военной техники и вооружений по ленд-лизу. Однако они не спешили предпринимать практических шагов по организации боевых действий на европейском континенте для поддержки Красной армии.

В публичных декларациях, прежде всего, в своих приказах в качестве главы военного ведомства, И. В. Сталин с оптимизмом утверждал, что несмотря на неудачи и потери первых месяцев противоборства с нацистской Германией, советские Вооруженные Силы способны противостоять жестокому агрессору. Например, в приказе народного комиссара обороны СССР с поздравлением по случаю 24-й годовщины Красной армии (23 февраля 1942 г.) Сталин констатировал, что она «наливалась новыми жизненными силами, пополнялась людьми и техникой», получив возможность «перейти в наступление на главных участках громадного фронта»[213].

Однако то обстоятельство, что советским Вооруженным Силам приходилось в одиночку, без поддержки союзников, сдерживать врага, неся при этом непомерные жертвы, вызывало сильную озабоченность И. В. Сталина. Поэтому глава Советского правительства, публично неизменно отмечавший значительный вклад СССР в противостояние с вермахтом, стремился побудить западных союзников увеличить свои военные усилия. Естественно, такого рода сентенции в интересах конспирации перед лицом вражеской агентуры не озвучивались открыто. Для их трансляции И. В. Сталин выбрал, в первую очередь, проверенный канал передачи конфиденциальной информации, т. е. личную переписку с лидерами Великобритании и США[214].

Еще в июле 1941 г. И. В. Сталин, в одном из первых посланий на имя У. Черчилля, выдвинул идею открытия союзниками второго фронта в Европе. Однако тогда британский премьер с большим пессимизмом воспринял сталинское предположение о том, что военное положение СССР и Великобритании значительно бы улучшилось в случае высадки союзников на северном побережье Франции[215].

Позднее, по итогам упомянутого визита В. М. Молотова в Великобританию и США, было обнародовано коммюнике, в котором, в частности, утверждалось: «При переговорах была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году»[216]. Хотя сам Молотов скептически отнесся к заверениям о высадке союзников на европейском континенте уже в 1942 г., Сталин воспринял их всерьез. Советский лидер даже согласился на предложение Ф. Д. Рузвельта снизить на 40 % объем военных поставок СССР. Согласно предположению И. В. Сталина, это было необходимо США, чтобы освободить свой тоннаж «для подвоза войск в Западную Европу на предмет создания второго фронта»[217].

Однако уже в июле 1942 г. Сталин осознал, что западные союзники не оправдали надежд. В своем послании на имя У. Черчилля от 23 июля он, в частности, вынужден был констатировать: Великобритания не только отказывается продолжать снабжение СССР военными материалами, но и, несмотря на согласованное коммюнике «о принятии неотложных мер «по организации второго фронта» «откладывает это дело на 1943 год». В обстановке войны, подчеркивал И. В. Сталин, «ни одно большое дело не может быть осуществлено без риска и потерь». Обращаясь напрямую к У. Черчиллю, он писал: «Вам, конечно, известно, что Советский Союз несет несравненно более серьезные потери». В тех тяжелых условиях, которые создались летом 1942 г. на фронте противоборства между Красной армией и вермахтом (большая часть вины за ее поражения, естественно, лежала на Верховном Главнокомандующем), вопрос об открытии второго фронта, по словам И. В. Сталина, начал «приобретать несерьезный характер»[218].

Действительно, ситуация складывалась крайне неблагоприятно для Красной армии. В результате успешного весенне-летнего наступления немцы и их сателлиты вышли к Сталинграду, на Кубань, на Ставрополье, в предгорья Кавказа, угрожая захватить или уничтожить нефтепромыслы Грозного и Баку. Между тем, западные союзники СССР по антигитлеровской коалиции – Великобритания и США продолжали затягивать открытие второго фронта в Европе. В этих условиях 12 августа 1942 г. в Москву, согласно предварительной договоренности, впервые прибыл премьер-министр Великобритании У. Черчилль. Вместе с ним в составе делегации находился личный представитель президента США А. Гарриман.

Теперь И. В. Сталину представилась возможность не только письменно, но и устно изложить союзникам претензии по поводу их тактики в войне. Уже во время первой встречи с И. В. Сталиным, продолжавшейся около четырех часов, британский премьер прямо заявил, что англичане и американцы не в состоянии предпринять в сентябре операцию по высадке на севере Франции. В то же время, он подчеркнул, что, как известно Сталину, Англия и США «готовятся к большим операциям в 1943 г.». К этому заявлению с готовностью присоединился А. Гарриман. Поняв из дальнейшей беседы, что открывать второй фронт в 1942 г. союзники не намерены, Сталин нервно отреагировал на аргументацию партнеров по переговорам: «тот, кто не хочет рисковать, никогда не выиграет войны»[219].

В ходе второй беседы с У. Черчиллем и А. Гарриманом (13 августа), уже будучи осведомленным о позиции представителей союзных держав по ключевому для него вопросу об открытии второго фронта, И. В. Сталин избрал атакующую позицию в переговорах. Он сразу отметил наличие коренного расхождения между СССР, с одной стороны, Великобританией и США – с другой: «англичане и американцы оценивают русский фронт как второстепенный, а он, Сталин, считает его первостепенным». В доказательство своего вывода И. В. Сталин сообщил партнерам по переговорам следующие цифровые данные, свидетельствовавшие об огромном напряжении сил Красной армии: «Мы теряем ежедневно 10 тыс. человек. Мы имеем против себя 280 дивизий противника, из них 25 танковых». В дальнейшем обстановка в ходе переговоров несколько разрядилась, и У. Черчилль принял приглашение И. В. Сталина на обед, который состоялся вечером 14 августа в Кремле[220].

Такого рода обеды (приемы) устраивались в период Великой Отечественной войны в парадном Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца. Настоятельная необходимость координации военной, политической и дипломатической деятельности союзников, конечной целью которой являлось достижение победы над общим врагом, требовала постоянного обмена мнениями между руководителями союзных стран. Москву с официальными визитами посещали политические лидеры, военные деятели, дипломаты, представлявшие антигитлеровскую коалицию. Прибытие У. Черчилля и А. Гарримана в 1942 г. оказалось не первым и не последним по времени событием в этом ряду. Согласно протокольным нормам, подобные визиты завершались дипломатическими приемами (обедами) в Кремле. Они устраивались от имени И. В. Сталина, как главы Советского правительства, и являлись составной частью протокола, одной из общепринятых форм деятельности внешнеполитического ведомства и исполнительной власти. Их следует рассматривать как выражение обязательного знака внимания принимающей стороны по отношению к высоким зарубежным гостям[221].

На обеде в честь У. Черчилля и А. Гарримана, начавшемся в 20.00 14 августа 1942 г. в Екатеринском зале Большого Кремлевского дворца, присутствовало 68 человек. Из них 25 человек составляли представители английской делегации во главе с У. Черчиллем, 17 – американской во главе с А. Гарриманом. Наряду с И. В. Сталиным и тамадой В. М. Молотовым, выступавшими в роли хозяев, на банкете присутствовали члены Политбюро ЦК ВКП (б), советские военачальники, сотрудники НКИД СССР (всего 20 человек). В качестве переводчиков с советской стороны были приглашены В. М. Бережков и В. Н. Павлов[222].

Согласно воспоминаниям В. М. Бережкова, И. В. Сталин, принимая иностранных гостей, представлявших союзные державы, находился в отличном настроении, «будто не было накануне неприятного разговора с Черчиллем и Гарриманом по поводу второго фронта». Однако в застольной беседе, подобно тому, как это имело место в личной переписке с британским премьером, проявлявшим порой «ершистую заносчивость»[223], И. В. Сталин вновь вернулся к нежелательной для западных партнеров теме поставок военного снаряжения, доставляемых морскими конвоями из Англии в Советский Союз[224].

Более того, в доверительной беседе с А. Гарриманом он счел необходимым критически оценить действия армии и военно-морского флота Великобритании. И, наоборот, положительно отозвался об американских военных усилиях. Гарриман следующим образом зафиксировал впечатления от этого разговора в собственноручных записях, сделанных после банкета в Кремле: «Сталин сказал мне, что британский флот потерял свою инициативу. Не было никаких оснований приостанавливать отправку конвоев». Имея в виду недавнюю сдачу англичанами японцам крепости Сингапур, И. В. Сталин заявил А. Гарриману буквально следующее: «Британская армия даже не может сражаться…». При этом советский лидер добавил: «Флот США сражается с большей отвагой, равно как и американская армия…». Он также заключил, что «не испытывает особого уважения к военным усилиям Великобритании, но очень надеется на США[…]»[225].

Примечательно, что, согласно воспоминаниям В. М. Бережкова, из иностранцев специальной здравицы Сталина удостоился лишь отсутствовавший американский президент Ф. Д. Рузвельт. По словам Бережкова, Черчилль «был явно обижен, но молча проглотил эту пилюлю»[226].

Из записи В. Н. Павлова следует, что В. М. Молотов, как тамада, в самом начале обеда отдал дань уважения высоким зарубежным гостям. Участники банкета выпили за У. Черчилля, А. Гарримана, Ф. Д. Рузвельта, британских и американских генералов и адмиралов и, естественно, за И. В. Сталина. Вслед за этим слово взял Сталин. Он особо отметил то обстоятельство, что на советско-германском фронте, помимо собственно немцев, против Красной армии дрались еще и итальянцы, румыны, венгры, финны, испанцы. При этом И. В. Сталин напомнил, что в отличие от настоящей войны, во время Первой мировой войны, в которой Россия действовала совместно с Англией и Францией, союзники организовали два фронта. Во Франции тогда находились англичане, а Балканы не были заняты немцами[227]. Сталин явно намекал на то, что Великобритания и США не собираются открывать второй фронт в 1942 г. Так или иначе, И. В. Сталин не удостоил своим тостом ни У. Черчилля, ни А. Гарримана, присутствовавших на банкете. Не упомянул он в своих здравицах о военных усилиях Великобритании и США. Зато главное внимание в импровизированной застольной речи уделил роли Красной армии в боевых действиях против Германии, признав, что у нее имеются «свои недостатки и преимущества». Однако Красная армия, подчеркнул И. В. Сталин, «выдержала большие удары» противника. «Никогда еще не бывало, – развивал свою мысль Сталин, – чтобы вся Европа полезла на Россию». И если Красная армия выдержала удар и продолжала сражаться, то она, по сталинской логике, заслуживала похвалы.

Далее последовали тосты И. В. Сталина за присутствовавших на банкете представителей: высшего командования РККА (маршалов К. Е. Ворошилова и Б. М. Шапошникова); родов войск (генерал-полковника артиллерии Н. Н. Воронова, генерал-лейтенанта танковых войск Я. Н. Федоренко, генерал-лейтенантов авиации А. Е. Голованова и А. А. Новикова)[228].

Между тем, У. Черчилль, которого И. В. Сталин, помимо банкета в Кремле, удостоил еще и шестичасового ужина на кремлевской квартире (в ночь с 15 на 16 августа), несомненно, испытал на себе влияние сталинского гостеприимства. Его также привело в восторг умение советского лидера проникать в суть стратегических замыслов западных союзников (в частности, осознать преимущества операции «Факел»). Однако, как замечал В. О. Печатнов, несмотря на внешнее радушие, после первой личной встречи с У. Черчиллем в Москве, И. В. Сталин, «похоже, только утвердился в своем глубоком недоверии к Черчиллю». Не доверял Сталин до конца и Ф. Д. Рузвельту, отчетливо видя его двойную игру как союзника, в том числе и по вопросу об открытии второго фронта в Европе. Хотя в данном вопросе «главным вдохновителем» был все тот же Черчилль, согласно образному выражению советского посла в США М. М. Литвинова, «ведя Рузвельта на буксире»[229].

И после первого визита британского премьера в Москву, вплоть до высадки союзников в Нормандии 6 июня 1944 г., отсутствие второго фронта в Европе продолжало омрачать взаимоотношения И. В. Сталина, У. Черчилля и Ф. Д. Рузвельта[230]. Это, в частности, отражалось на характере переписки главы Советского правительства с лидерами союзных государств. Так, узнав о решении Черчилля и Рузвельта в очередной раз отложить открытие второго фронта (теперь уже на весну 1944 г.), И. В. Сталин в своем довольно резком по откровенности послании на имя американского президента от 11 июня 1943 г. в очередной раз прибег к испытанной риторике, связанной с оценкой военного вклада СССР и западных партнеров по антигитлеровской коалиции: «Это Ваше решение создает исключительные трудности для Советского Союза, уже два года ведущего войну с главными силами Германии и ее сателлитов с крайним напряжением всех сил, и предоставляет советскую армию, сражающуюся не только за свою страну, но и за своих союзников, своим собственным силам, почти в единоборстве с еще очень сильным и опасным врагом»[231].

Но когда операция «Оверлорд», наконец, осуществилась, Сталин по достоинству оценил это грандиозное событие в ходе войны. В послании на имя У. Черчилля (11 июня 1944 г.), он, в частности, подчеркнул: «Только нашим союзникам удалось с честью осуществить грандиозный план форсирования Ла-Манша. История отметит это как достижение высшего порядка»[232].

С этого момента вопрос об открытии второго фронта уже не омрачал отношений СССР, Великобритании и США. Естественно, у союзников оставались и другие поводы для недовольства друг другом. Сталинская риторика, связанная с оценкой военных усилий каждого из них, оказалась своеобразной лакмусовой бумажкой, которая определяла степень напряженности во взаимоотношениях партнеров по антигитлеровской коалиции.


Н. К. Петрова. Советские женщины в годы Великой Отечественной войны

22 июня 1941 г. – это день, с которого начался отсчет Великой Отечественной войны. Это день, разделивший жизнь человечества на две части: мирную (довоенную) и военную. Это день, который заставил задуматься каждого, что он выбирает: покориться врагу или бороться с ним. И этот вопрос каждый человек решал сам, советуясь только со своей совестью.

Архивные документы свидетельствуют, что абсолютное большинство населения Советского Союза приняло единственно правильное решение: все силы отдать борьбе с фашизмом, защищать свою Родину, своих родных и близких. Мужчины и женщины независимо от возраста и национальности, беспартийные и члены ВКП (б), комсомольцы и некомсомольцы стали той Армией добровольцев, которая выстраивалась в очереди, чтобы подать заявления о зачислении в Красную Армию. Напомним, что в ст. 13-й Закона[233] о всеобщей воинской обязанности, принятом IV сессией Верховного Совета СССР 1 сентября 1939 г., Народным Комиссариатам Обороны и Военно-Морского Флота предоставлялось право брать в армию и флот женщин, имеющих медицинскую, ветеринарную и специально-техническую подготовку, а также привлекать их на учебные сборы. В военное время женщины, имеющие указанную подготовку, могли быть призваны в армию и флот для несения вспомогательной и специальной службы. После объявления о начале войны женщины, ссылаясь на эту статью, шли в партийные и комсомольские организации, в военные комиссариаты и там настойчиво добивались отправки на фронт. Среди добровольцев, подавших заявления в первые дни войны об отправке в действующую армию, до 50 % ходатайств было от женщин. Женщины также шли и записывались в народное ополчение.

Читая заявления девушек-добровольцев, которые были поданы в первые дни войны, видим, что для молодежи война представлялась совсем иной, чем оказалась в действительности. Большинство из них было уверено в том, что враг будет разбит в ближайшее время, и поэтому каждый стремился скорее поучаствовать в его уничтожении. Военкоматы в это время проводили мобилизацию населения, следуя полученным инструкциям, и отказывали тем, кому не было 18 лет, отказывали тем, кто не был обучен военному ремеслу, отказывали также девушкам и женщинам до особого распоряжения. Что мы о них знали и знаем? О ком-то много, а о большинстве из них мы говорим «защитники родины», добровольцы. Именно о них, о тех, кто ушел защищать свою Родину, впоследствии писал поэт-фронтовик К. Ваншенкин, что они были «рыцари без страха и упрека». Это относится к мужчинам и женщинам. Это о них можно сказать словами М. Алигер:

У каждого была своя война,
Свой путь вперед, свои участки боя,
И каждый был во всем самим собою,
И только цель была у всех одна.

Историография Великой Отечественной войны богата сборниками документов и материалов об этом духовном порыве женщин СССР. Написано и издано огромное количество статей, монографий, коллективных работ и воспоминаний о труде женщин в годы войны в тылу, о подвигах на фронтах, в подполье, в партизанских отрядах, действовавших на временно оккупированной территории Советского Союза. Но жизнь свидетельствует, что не всё, не о всех и не обо всём сказано и проанализировано. Многие документы и проблемы были «закрыты» для историков в прошлые годы. В настоящее время есть доступ к документам, не только малоизвестным, но и к документам, требующим объективного подхода к изучению и беспристрастного их анализа. Делать это не всегда легко в силу сложившегося стереотипа по отношению к тому или другому явлению или личности.

Проблема «Советские женщины в годы Великой Отечественной войны» была и остается в поле зрения историков, политологов, писателей и журналистов. Писали и пишут о женщинах-воинах, о женщинах, заменивших мужчин в тылу, о матерях, меньше о тех, кто занимался эвакуированными детьми, кто вернулся с фронта с орденами и стеснялся их одевать и т. д. И тут же вопрос, а почему? Ведь еще весной 1943 г. газета «Правда» констатировала, ссылаясь на постановление ЦК ВКП (б), что «никогда еще во всей прошлой истории женщина не участвовала так самоотверженно в защите своей Родины, как в дни Отечественной войны советского народа»[234].

Советский Союз был единственным государством в годы Второй мировой войны, в котором женщины принимали непосредственное участие в ходе боевых действий. На фронте в разные периоды сражалось от 800 тыс. до 1 млн. женщин, 80 тыс. из них были советскими офицерами. Это было связано с двумя факторами. Во-первых, небывалым подъемом патриотизма молодежи, которая рвалась на борьбу с врагом, напавшим на ее родину. Во-вторых, сложной ситуацией, сложившейся на всех фронтах. Потери советских войск на начальном этапе войны привели к тому, что весной 1942 г. была проведена массовая мобилизация женщин на службу в действующую армию и тыловые соединения. На основании постановления Государственного Комитета Обороны (ГКО), прошли массовые мобилизации женщин 23 марта, 13 и 23 апреля 1942 г. для несения службы в войсках ПВО, связи, внутренней охраны, на военно-автомобильных дорогах, в ВМФ и Военно-Воздушных силах, в войсках связи[235]. Мобилизации подлежали здоровые девушки в возрасте не моложе 18 лет. Мобилизация проводилась под контролем ЦК ВЛКСМ и местных комсомольских организаций. При этом учитывалось все: образование (желательно, не ниже 5 классов), членство в комсомоле, состояние здоровья, отсутствие детей. Основная масса девушек были добровольцы. Правда, были случаи нежелания служить в Красной Армии. Когда это выяснялось на сборных пунктах, девушек отправляли домой, по месту их призыва. М. И. Калинин, вспоминая летом 1945 г. о том, как призывались в Красную Армию девушки, отмечал, что «женская молодежь, участвовавшая в войне… была выше средних мужчин, тут нет ничего особенного… потому что вы ведь были отобраны из многих миллионов. Мужчин не выбирали, закидывали невод и всех мобилизовывали, всех забирали… Я думаю, что лучшая часть нашей женской молодежи пошла на фронт…»[236]. Точных цифр о численности призванных нет. Но известно, что только по призыву комсомола воинами стали свыше 550 тыс. женщин. Свыше 300 тыс. патриоток было призвано в войска ПВО (это свыше 1/4 всех бойцов). По линии Красного Креста получили специальность и пришли на службу в военно-медицинские учреждения санитарной службы Красной Армии 300 тыс. медицинских сестер, 300 тыс. санитарок, свыше 500 тыс. сандружинниц ПВО[237]. В мае 1942 г. было принято постановление ГКО о мобилизации 25 тыс. женщин в ВМФ. 3 ноября ЦК ВЛКСМ провел отбор комсомолок и некомсомолок для формирования женской добровольческой стрелковой бригады, запасного полка и Рязанского пехотного училища. Общее количество мобилизованных туда составило 10 898 человек. С 15 декабря бригада, запасный полк и курсы приступили к нормальной учебе[238]. В годы войны было проведено пять мобилизаций среди женщин коммунисток[239].

Не все женщины, конечно, принимали непосредственное участие в боевых действиях. Многие проходили службу в различных тыловых службах: хозяйственных, медицинских, штабных и т. д. Тем не менее, значительное число их непосредственно участвовало в боевых действиях. При этом спектр деятельности женщин-воинов был довольно разнообразен: они принимали участие в рейдах разведывательно-диверсионных групп и партизанских отрядов, были санинструкторами, связистками, зенитчицами, снайперами, пулеметчицами, водителями автомобилей и танков. Женщины служили в авиации. Это были летчицы, штурманы, стрелки-радисты, вооруженцы. При этом женщины-авиаторы сражались как в составах обычных «мужских» авиационных полков, так и отдельных «женских».

В годы Великой Отечественной войны в Вооруженных Силах нашей страны впервые появились женские боевые формирования. Из женщин-добровольцев было сформировано три авиационных полка: 46-й гвардейский ночной бомбардировочный, 125-й гвардейский бомбардировочный, 586-й истребительный полк ПВО; Отдельная женская добровольческая стрелковая бригада, Отдельный женский запасной стрелковый полк, Центральная женская школа снайперов, Отдельная женская рота моряков и др. 101-м авиаполком дальнего действия командовала Герой Советского Союза В. С. Гризодубова.

Центральная женская школа снайперской подготовки дала фронту 1061 снайпера и 407 инструкторов снайперского дела. Выпускницы этой школы уничтожили в войну свыше 11 280 вражеских солдат и офицеров. В молодежных подразделениях Всевобуча подготовлено было 220 тыс. девушек-снайперов, связисток. Расположенный под Москвой, 1-й отдельный женский запасной полк готовил кадры автомобилистов и снайперов, пулеметчиков и младших командиров строевых подразделений. В личном составе числилось 2899 женщин. В Особой Московской армии ПВО служили 20 тыс. женщин. О том, насколько это трудная служба, говорят документы в архивах РФ[240].

Самое большое представительство участниц Великой Отечественной войны было среди женщин-медиков. Из общего числа врачей в Красной Армии – 41 % были женщины, среди хирургов их было 43,5 %. Было подсчитано, что девушки-санинструкторы стрелковых рот, медсанбатов, артиллерийских батарей помогли свыше 72 % раненых и около 90 % больных бойцов вернуться в строй[241]. Женщины-медики служили во всех родах войск – в авиации и морской пехоте, на боевых кораблях Черноморского флота, Северного флота, Каспийской и Днепровской флотилиях, в плавучих военно-морских госпиталях и санитарных поездах. Вместе с конниками они уходили в глубокие рейды по тылам врага, были в партизанских отрядах. С пехотой дошли до Берлина, участвовали в штурме рейхстага. За особое мужество и героизм 17 женщин-медиков удостоены звания Героя Советского Союза[242]. О подвиге женщин-военных медиков напоминает скульптурный памятник в Калуге. В сквере на улице Кирова на высоком пьедестале возвышается во весь рост фронтовая медицинская сестра в плащ-палатке, с санитарной сумкой через плечо. Город Калуга в годы войны был средоточием многочисленных госпиталей, которые вылечили и вернули в строй десятки тысяч бойцов и командиров. В этом городе у монумента всегда цветы.

В литературе практически не упоминается о том, что за годы войны танкистами стало около 20 женщин, трое из которых окончили танковые училища страны. Среди них И. Н. Левченко, которая командовала группой легких танков Т-60, Е. И. Кострикова – командир танкового взвода, а в конце войны командир танковой роты. И единственная женщина, воевавшая на тяжелом танке ИС-2, – А. Л. Бойкова. Четыре танковых женских экипажа участвовали в Курской битве летом 1943 г.[243]

В годы войны подвиги девушек-воинов были отмечены высокими наградами. Первой из женщин Героем Советского Союза стала 18-летняя партизанка Зоя Космодемьянская. Высшей степени отличия она была удостоена Указом от 16 февраля 1942 г. (посмертно). А всего за подвиги в годы Великой Отечественной войны 90 женщин стали Героями Советского Союза. Больше половины из них были удостоены этого звания посмертно. Последний раз в истории СССР звание Героя Советского Союза было присвоено 5 мая 1990 г. «Золотой Звездой» была награждена Екатерина Демина (Михайлова) – бывшая санинструктор 369-го отдельного батальона морской пехоты. Героями (посмертно) стали две летчицы – Екатерина Зеленко и Лидия Литвяк. Старший лейтенант Зеленко 12 сентября 1941 г. на своем бомбардировщике Су-2 таранила немецкий истребитель Ме-109. Зеленко погибла, уничтожив самолет. Это был единственный таран в истории авиации, выполненный женщиной. Младший лейтенант Литвяк – самая результативная женщина-истребитель, которая лично сбила 11 вражеских самолетов и погибла в воздушном бою 1 августа 1943 г. Среди женщин Героев Советского Союза есть и женщины-танкисты И. Н. Левченко и М. В. Октябрьская (посмертно). Хотелось бы отметить, что среди наших женщин-Героев есть единственная женщина-иностранка – 18-летняя Анеля Кживонь, стрелок женской роты автоматчиков женского пехотного батальона 1-й Польской пехотной дивизии Войска Польского. Звание присвоено посмертно в ноябре 1943 г.[244] 200 женщин-воинов были награждены орденами Славы II и III степени. Четверо женщин стали полными Кавалерами ордена Славы. Мы практически никогда в последние годы не называли их поименно. В год 70-летия Победы повторим их имена. Это Надежда Александровна Журкина (Киек), Матрена Семеновна Нечепорчукова, Данута Юргио Станилиене, Нина Павловна Петрова. Свыше 150 тыс. женщин-воинов были награждены орденами и медалями советского государства.

Цифры, пусть даже не всегда точные и полные, которые были приведены выше, факты военных событий свидетельствуют, что история еще не знала такого массового участия женщин в вооруженной борьбе за Родину, какое показали советские женщины в годы Великой Отечественной войны. Не будем забывать, что женщины также проявили себя героически и самоотверженно в тяжелейших условиях оккупации, встав на борьбу с врагом.

В тылу врага в конце 1941 г. партизан было только около 90 тыс. Вопрос численности – это особый вопрос, и мы ссылаемся на официальные опубликованные данные. К началу 1944 г. 90 % партизан составляли мужчины и 9,3 % женщины. Вопрос о численности женщин-партизанок дает разброс в цифрах[245]. По данным более поздних лет (очевидно, по уточненным данным), всего в годы войны в тылу насчитывалось свыше 1 млн. партизан. Женщины среди них составляли 9,3 %, т. е. свыше 93 000 чел.[246] В этом же источнике есть и другая цифра – свыше 100 тыс. женщин[247]. Есть еще одна особенность. Процент женщин в партизанских отрядах был не везде одинаковым. Так, в отрядах на Украине он составлял 6,1 %, в оккупированных районах РСФСР – от 6 % до 10 %, на Брянщине – 15,8 % и в Белоруссии – 16 %[248].

Наша страна гордилась в годы войны (и сейчас тоже гордится) такими героинями советского народа, как партизанки Зоя Космодемьянская, Лиза Чайкина, Антонина Петрова, Аня Лисицина, Мария Мелентьева, Ульяна Громова, Люба Шевцова и другими. Но о многих до сих пор не знают или мало знают из-за многолетних проверок их личностей. Большой авторитет у партизан завоевали девушки – медицинские сестры, врачи, партизанки-разведчицы. Но относились к ним с определенным недоверием и с большим трудом допускали к участию в боевых операциях. Первое время широко распространено было в партизанских отрядах мнение, что девушки не смогут быть подрывниками. Однако десятки девушек освоили это сложное дело. Среди них Анна Калашникова, руководитель подрывной группы партизанского отряда на Смоленщине. Софья Леванович командовала подрывной группой партизанского отряда в Орловской области и пустила под откос 17 эшелонов противника. Украинская партизанка Дуся Баскина имела на своем счету 9 пущенных под откос вражеских поездов[249]. Кто вспоминает, кто знает эти имена? А в годы войны их фамилии знали не только в партизанских отрядах, их знали и боялись оккупанты.

Там, где действовали партизанские отряды, уничтожавшие фашистов, действовал приказ генерала фон Рейхенау, который требовал для уничтожения партизан «…применять все средства. Всех захваченных партизан обоего пола в военной форме или в гражданской одежде публично вешать»[250]. Известно, что особый страх у фашистов вызывали женщины и девушки – жительницы сел и деревень в районе, где действовали партизаны. В своих письмах домой, попавших в руки Красной Армии, оккупанты писали откровенно, что «женщины и девушки действуют словно закаленнейшие воины… В этом отношении нам пришлось бы многому поучиться». В другом письме обер-ефрейтор Энтон Прост в 1942 г. задавался вопросом: «Долго ли еще придется нам вести такого рода войну? Ведь нам – боевой части (Западный фронт п/п 2244/Б. – Н. П.) здесь противостоит все гражданское население, в том числе женщины и дети!..» И как бы подтверждая эту мысль немецкая газета «Дейче Альгеймейне Цайтунг» от 22 мая 1943 г. утверждала: «Даже безобидные с виду женщины, собирающие ягоды и грибы, крестьянки, направляющиеся в город, являются партизанскими разведчицами…»[251] Рискуя жизнью, партизанки выполняли задания.

Согласно официальным данным, на февраль 1945 г. 7800 женщин-партизанок и подпольщиц получили медаль «Партизану Отечественной войны» II и III степени. 27 партизанок и подпольщиц получили звание Героя Советского Союза. 22 из них награждены посмертно[252]. Мы не можем с уверенностью сказать, что это точные цифры. Число награжденных значительно больше, так как процесс награждения, точнее, рассмотрения повторных представлений о награждении продолжался и в 90-е годы. Как пример может быть судьба Веры Волошиной. Девушка была в той же разведгруппе, что и Зоя Космодемьянская. Обе они в один и тот же день ушли на задание разведотдела Западного фронта. Волошина была ранена и отстала от своей группы. Попала в плен. Казнена была, как и Зоя Космодемьянская, 29 ноября. Судьба Волошиной долго оставалась неизвестной. Благодаря поисковой работе журналистов были установлены обстоятельства ее пленения и гибели. Указом Президента Российской Федерации в 1993 г. В. Волошиной (посмертно) присвоено звание Героя России.

Прессу чаще интересуют цифры: сколько подвигов совершено. При этом часто ссылаются на цифры, учтенные Центральным штабом партизанского движения (ЦШПД). Но о каком точном учете можно говорить, когда подпольные организации возникали на местах без всякого указания ЦШПД. В качестве примера можно назвать известную всему миру комсомольско-молодежную подпольную организацию «Молодая гвардия», которая действовала в г. Краснодон в Донбассе. До их пор идут споры о ее численности и о ее составе. Число ее членов колеблется от 70 до 150 человек[253].

Было время, когда считалось, что чем численность организации больше, тем она была результативней. И мало кто задумывался над тем, как могла большая молодежная подпольная организация действовать в условиях оккупации, не выдав свои действия. К сожалению, целый ряд подпольных организаций ждет своих исследователей, потому что о них написано или мало, или вообще почти ничего. А ведь в них скрыты судьбы женщин-подпольщиц.

Осенью 1943 г. Надежде Троян и ее боевым подругам удалось совершить приговор, вынесенный белорусским народом. За этот подвиг, который вошел в анналы истории советской разведки, Надежде Троян, Елене Мазаник и Марии Осиповой было присвоено звание Героя Советского Союза[254]. Имена их обычно вспоминают не часто.

К сожалению, наша историческая память имеет ряд особенностей и одна из них забывчивость к прошлому или «невнимание» к фактам, диктуемое разными обстоятельствами. Мы знаем о подвиге А. Матросова, но почти не знаем о том, что 25 ноября 1942 г. во время боя в деревне Ломовочи Минской области партизанка Р. И. Шершнева (1925) закрыла собой амбразуру немецкого дзота, став единственной женщиной (по другим данным – одной из двух), совершивших подобный подвиг[255]. К сожалению, в истории партизанского движения есть страницы, где идет только перечисление боевых операций, число участвовавших в ней партизан, но, как говорят, «за кадром событий» остается большинство тех, кто конкретно принимал участие в реализации партизанских рейдов. Называть сейчас всех нет возможности. О них, рядовых, – живых и мертвых, – вспоминают редко, несмотря на то, что они живут где-то рядом с нами.

За суетой повседневной жизни в последние несколько десятилетий наша историческая память к повседневности прошедшей войны несколько потускнела. О рядовых Победы пишут и вспоминают нечасто. Вспоминают, как правило, только тех, кто совершил подвиг, уже запечатленный в истории Великой Отечественной войны, все меньше и меньше, да и то в безликой форме о тех, кто был рядом с ними в одном строю, в одном бою.

Еще в 1945 г., в ходе начавшейся демобилизации девушек-воинов, звучали слова, что о них, девушках-воинах, мало писали в годы войны, а теперь, в мирное время могут и вообще забыть. 26 июля 1945 г. в ЦК ВЛКСМ прошла встреча девушек-воинов, закончивших службу в Красной Армии, с председателем Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калининым. Сохранилась стенограмма этой встречи, которая названа как «беседа М. И. Калинина с девушками-воинами»[256]. Не буду пересказывать ее содержание. Обращаю ваше внимание, что в одном из выступлений Героя Советского Союза летчицы Н. Меклин (Кравцовой) был поставлен вопрос о необходимости «популяризации героических дел, благородства наших женщин»[257].

Выступая от имени и по поручению девушек-воинов Н. Меклин (Кравцова) сказала то, о чем говорили и думали многие, сказала то, о чем говорят и сейчас. В ее выступлении был как бы набросок плана, что еще было не рассказано о девушках, женщинах – воинах. Надо признать, что и сейчас актуально то, что было сказано 70 лет назад. Заканчивая свое выступление Н. Меклин (Кравцова) обратила внимание на то, «что почти ничего у нас не написано и не показано о девушках – Героях Отечественной войны. Кое-что написано, это написано о девушках-партизанках: Зое Космодемьянской, Лизе Чайкиной, о краснодонцах. О девушках же Красной Армии и Флота ничего не написано. А ведь это, пожалуй, было бы приятно и для тех, кто воевал, было бы полезно и для тех, кто не воевал, и важно для нашего потомства и истории. Почему бы не создать документальный фильм, кстати сказать, ЦК комсомола давно думал сделать это, в котором отразить женскую боевую закалку, как, например, при обороне Ленинграда, отразить лучших женщин, работающих в госпиталях, показать снайперов, девушек-регулировщиц и т. д. По-моему, литература и искусство в этом отношении в долгу перед девушками-воинами.

Вот, в основном все, что я хотела сказать»[258].

Эти предложения были реализованы частично или не в полном объеме. Время поставило на повестку дня другие проблемы, и многое из того, что предлагали девушки-воины в июле 1945 г., ждет своих авторов сейчас.

Война одних людей разводила в разные стороны, других сближала. На войне были разлуки и встречи. На войне была любовь, были измены, все было. Но ведь война соединила на своих полях мужчин и женщин разного возраста, в своем большинстве молодых и здоровых людей, которые хотели жить и любить, несмотря на то, что смерть была на каждом шагу. И никто никого на войне за это не осуждал. Но когда война закончилась и на родину начали возвращаться демобилизованные женщины-воины, на груди которых были ордена, медали и нашивки о ранениях, гражданское население нередко бросало им в глаза оскорбления, называя «ППЖ» (походно-полевая жена), или ядовитые вопросы: «За что получила награды? Сколько имела мужей?» и т. д.

В 1945 г. это получило широкое распространение и вызывало даже у демобилизованных мужчин широкий протест и полное бессилие, как с этим бороться. В ЦК ВЛКСМ начали поступать письма с просьбой «навести в этом вопросе порядок». В ЦК ВЛКСМ был намечен план по затронутому вопросу – что делать? В нем отмечалось, что «…мы не всегда и не везде достаточно пропагандируем в народе подвиги девушек, мало рассказываем населению и молодежи о том огромном вкладе, который сделан девушками и женщинами в нашу победу над фашизмом»[259].

Надо отметить, что тогда планы составлялись, лекции редактировались, но острота вопрос практически не снижалась долгие годы. Девушки-воины стеснялись надевать свои ордена и медали, снимали с гимнастерок и прятали в коробочки. А когда у них подросли родившиеся дети, то детишки перебирали дорогие награды и играли ими, часто не зная, за что получили их матери. Если в годы Великой Отечественной войны о женщинах-воинах говорили в сводках Совинформбюро, писали в газетах, выпускали плакаты, где была женщина-воин, то чем дальше уходила страна от событий 1941–1945 гг., тем реже звучала эта тема. Определенный интерес к ней появлялся лишь в преддверии 8 марта. Исследователи попытались найти этому объяснение, но с их толкованием нельзя согласиться по ряду причин.

Существует мнение, что «точкой отсчета в политике советского руководства по отношению к женской памяти о войне» является речь М. И. Калинина в июле 1945 г. на встрече в ЦК ВЛКСМ с девушками-воинами, демобилизованными из Красной Армии и Военно-Морского флота. Речь называлась «Славные дочери советского народа». В ней М. И. Калинин ставил вопрос об адаптации демобилизованных девушек к мирной жизни, о поиске своих профессий и т. д. И при этом советовал: «Не зазнавайтесь на своей будущей практической работе. Не вы говорите о своих заслугах, а пусть о вас говорят – это лучше»[260]. Со ссылкой на работу немецкой исследовательницы Б. Физелер «Женщина на войне: ненаписанная история», эти приведенные выше слова М. И. Калинина интерпретировались российской исследовательницей О. Ю. Никоновой как рекомендация «демобилизованным женщинам не хвалиться своими заслугами»[261]. Возможно, немецкая исследовательница не поняла смысла слов Калинина, а русская исследовательница, выстраивая свою «концепцию», не удосужилась прочитать на русском языке публикацию речи М. И. Калинина.

В настоящее время предпринимаются попытки (и довольно успешно) пересмотреть проблему участия женщин в Великой Отечественной войне, в частности, что двигало ими, когда они подавали заявления о зачислении в Красную Армию. Появился термин «мобилизованный патриотизм». В то же время остается ряд проблем или не полностью исследованных сюжетов. Если о женщинах-воинах пишут чаще, особенно о Героях Советского Союза, о женщинах трудового фронта, о женщинах тыла обобщающих работ все меньше и меньше. Очевидно, забывается, что в войне можно было «участвовать непосредственно, и можно было участвовать, работая в промышленности, во всевозможных военных и тыловых учреждениях»[262]. В СССР, оценивая вклад, внесенный советскими женщинами в защиту Родины, руководствовались словами Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева, который сказал: «Образ женщины-бойца с винтовкой в руках, у штурвала самолета, образ санитарки или врача с погонами на плечах будет жить в нашей памяти как светлый пример самоотверженности и патриотизма». Правильно, образно сказано, но… где женщины тыла? Какова их роль? Напомним, что то, о чем писал М. И. Калинин в статье «О моральном облике нашего народа»[263], опубликованной в 1945 г., непосредственно относится и к женщинам тыла: «…все предыдущее бледнеет перед великой эпопеей нынешней войны, перед героизмом и жертвенностью советских женщин, проявляющих гражданскую доблесть, выдержку при потере любимых и энтузиазм в борьбе с такой силой и, я бы сказал, величественностью, каких никогда не наблюдалось в прошлом»[264].

О гражданской доблести женщин тыла в 1941–1945 гг. можно сказать словами М. Исаковского, посвященных «Русской женщине» (1945):

…Да разве ж об этом расскажешь —
В какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть
На женские плечи легла!..

Но без фактов нынешнему поколению это трудно понять. Напомним, что под лозунгом «Все для фронта, все для победы!» трудились все коллективы советского тыла. Совинформбюро в самое тяжелое время 1941–1942 гг. в своих сводках наряду с сообщениями о подвигах советских бойцов сообщало и о героических делах тружеников тыла. В связи с уходом на фронт, в народное ополчение, в истребительные батальоны численность мужчин в народном хозяйстве России к осени 1942 г. упала с 22,2 млн. человек до 9,5 млн.[265]

Ушедших на фронт мужчин заменили женщины и подростки. Среди них было 550 тыс. человек домохозяек, пенсионерок, подростков[266]. В пищевой и легкой промышленности удельный вес женщин в военные годы составил 80–95 %. На транспорте более 40 % (к лету 1943 г.) составляли женщины. Во «Всероссийской книге памяти 1941–1945 гг.» в обзорном томе приведены интересные цифры, которые не нуждаются в комментариях, о возрастании по стране доли женского труда, особенно в первые два года войны. Так, среди машинистов паровых машин – с 6 % в начале 1941 г. до 33 % в конце 1942 г., машинистов компрессоров – соответственно с 27 % до 44 %, токарей по металлу – с 16 % до 33 %, сварщиков – с 17 % до 31 %, слесарей – с 3,9 % до 12 %. В конце войны женщины Российской Федерации составляли 59 % рабочих и служащих республики вместо 41 % накануне войны[267].

На отдельные предприятия, где до войны работали исключительно мужчины, пришло до 70 % женщин. Не было в промышленности предприятий, цехов, участков, на которых бы не работали женщины, не стало таких профессий, которые не освоили бы женщины; удельный вес женщин в 1945 г. составил 57,2 % по сравнению с 38,4 % в 1940 г., а в сельском хозяйстве – 58,0 % в 1945 г. против 26,1 % в 1940 г. Среди работников связи он достиг 69,1 % в 1945 г. Удельный вес женщин среди рабочих и учеников промышленности в 1945 г. по профессиям сверловщиц и револьверщиц достиг 70 % (в 1941 г. был 48 %), а среди токарей – 34 %, против 16,2 % в 1941 г.[268] B 145 тыс. комсомольско-молодежных бригадах страны было занято 48 % женщин от общего числа молодежи. Только в ходе соревнования за повышение производительности труда, за изготовление сверхпланового вооружения для фронта свыше 25 тыс. женщин были награждены орденами и медалями СССР[269].

Рассказывать о себе, своих подругах, с кем делились своими радостями и бедами, женщины-воины и женщины тыла начали спустя годы после окончания войны. На страницах этих сборников-воспоминаний, которые публиковались на местах и в столичных издательствах, речь шла в первую очередь о героических военных и трудовых подвигах и очень редко о повседневных трудностях военных лет. И только спустя десятилетия начали называть вещи своими именами и не стесняясь вспоминать, какие трудности выпали на долю советских женщин, как им приходилось их преодолевать.

Хочется, чтобы наши соотечественники знали следующее: 8 мая 1965 г. в год 30-летия Великой Победы Указом Президиума Верховного Совета СССР Международный женский день 8 марта стал праздничным нерабочим днем[270] «в ознаменование выдающихся заслуг советских женщин… в защите Родины в годы Великой Отечественной войны, их героизма и самоотверженности на фронте и в тылу…».

Обращаясь к проблеме «Советские женщины в годы Великой Отечественной войны», мы понимаем, что проблема необычно широка и многогранна и все охватить невозможно. Поэтому в представленной статье поставили одну задачу: помочь человеческой памяти, чтобы в памяти народа навсегда сохранился «образ советской женщины – патриотки, бойца, труженицы, солдатской матери»[271].


И. А. Курляндский. Политика государства в отношении Русской православной церкви в годы Великой Отечественной войны: проблемы историографии

Тема статьи настолько объемна, что я затрону только основные черты явления и некоторые важные моменты историографии на современном этапе.

Разработка тем, относящихся к истории Русской Православной Церкви, других конфессий СССР, а также религиозной политики советского государства в годы войны 1941–1945 гг., стала наиболее продуктивной для отечественных и зарубежных исследователей в связи с частичным открытием российских архивов с начала 1990-х годов, введения многих новых документов в научный оборот. Труды советских исследователей до середины 1980-х годов, как правило, носили общий, обзорный характер, для них свойственно негативное отношение к религии. В связи с политикой «перестройки», ситуация в историографии стала меняться. Так, Н. С. Гордиенко в книге «Современное русское православие» более объективно, чем прежде, писал об отношении паствы и духовенства в военное время, хотя и обвиняя духовенство, что оно использовало военные тяготы, насаждая религиозность[272].

Однако дело не только в архивной революции, но и, как представляется, в мировоззренческой революции отечественных исследователей. Отказ в конце 1980-х – начале 1990-х годов от гегемонии марксизма в гуманитарных науках, отмена цензуры позволили преодолеть при изучении историко-религиозной тематики многие прежние отрицательные оценки и стереотипы, снять табу с многих тем. Стало появляться все больше работ, написанных с благожелательных позиций по отношению к религии и церковным обществам, а прямо антицерковные и антирелигиозные взгляды теперь уже становятся маргинальными в исследованиях – применительно к 2000-м годам. То есть именно сочетание этих двух революций – мировоззренческой и архивной – обусловило весь историографический прорыв в изучении историко-церковной проблематики советского периода.

В первую очередь отечественных исследователей привлекали почти не разрабатывавшиеся ранее темы государственно-церковных отношений в годы войны и патриотической деятельности РПЦ и других конфессий. Здесь, прежде всего, следует отметить вышедшие в 1990–2000-е годы работы (статьи, носящие комплексный характер монографии и диссертационные исследования, научные публикации документов) В. А. Алексеева, М. И. Одинцова, О. Ю. Васильевой, В. Н. Якунина, М. В. Шкаровского, В. В. Цыпина, И. В. Шкуратовой и др., написанные на основе нового, ставшего доступным архивного материала[273]. Указанные исследователи показали причины и ход поворота советского государства «навстречу» религии, характер и размеры патриотической помощи религиозных организаций фронту.

На некоторых особенностях работ некоторых из этих авторов кратко надо остановиться. В. А. Алексеев первый ввел в научный оборот в 1989 г. стенограмму записи встречи Сталина с тремя митрополитами 1943 г., ставшей началом «нового курса» в церковно-государственных отношений. Заслугой В. А. Алексеева в выпущенных им в 1991–1992 гг. двух монографиях является обнародование фактов патриотической работы РПЦ в годы войны[274]. Эта тема получила сильное развитие в монографии О. Ю. Васильевой «РПЦ в политике советского государства в 1943–1948 гг.», ее кандидатской и докторской диссертациях. Ученая рассмотрела такие аспекты, как роль воззваний иерархов и проповедей священников в защиту Родины, сборы пожертвований в фонд обороны, священники как бойцы в армии и партизанском движении, церковная миссия в оккупации, сбор средств на создание танковой колонны имени Дмитрия Донского[275]. Заслугой исследователя В. Н. Якунина, также масштабно рассмотревшего деятельность Церкви в помощи обороне Родины на расширенном круге источников, является особое изучение изменения правового положения РПЦ, юридических аспектов ее существования до и после 1943 г., возрождения духовного образования, издательской деятельности, финансового состояния, структуры органов управления[276]. Однако, называя правильно основные причины сталинского поворота навстречу религии в 1943 г., некоторые уважаемые исследователи допускают такой неверный, по моему убеждению, подход, как «чтение в сердцах» вождя. Так, у В. Н. Якунина встречается рассуждение о понимании Сталиным во время войны невозможности насильственной смены идеологии (с религиозной на атеистическую): «Сталин критически осознавал собственный опыт и отчетливо понимал, что невозможно насильственно вытравить старую и привить новую идеологию народам, чьи жизненные устои тесно связаны с религией»[277]. На самом деле несомненно только то, что Сталин действовал исключительно из прагматических, а не духовных мотивов, что признается большинством исследователей проблемы. В трудах О. Ю. Васильевой заметен лакировочный стиль, идеализация модели церковно-государственных отношений, сложившихся в 1943–1953 гг., которые она без достаточных оснований называет «золотым десятилетием» для Русской Церкви («И все же 1940-е гг. оказались очень хорошим, “золотым” десятилетием в жизни Русской Церкви»)[278]. По моим наблюдениям, такое отношение не корреспондирует с рядом трудностей и противоречий, возникших в те же годы при реализации «нового курса», с фактами ужесточения линии сталинского правительства в отношении религий и церквей с 1948 г. Принципиально иной подход к изучению этой темы показывают тверская исследовательница Т. Г. Леонтьева и я, автор этой статьи И. А. Курляндский. Выступая в декабре 2014 г. в Твери на конференции по истории сталинизма, Т. Г. Леонтьева, основываясь на изученных ею материалах тверских архивов, сделала следующий вывод: «Власть в очередной раз обманула народ, так как включила церковь как институт, а не сообщество верующих. Неправильно говорить о периоде 1943–53 гг. как о церковном возрождении и “новом курсе”»[279]. Я же считаю, что понятие «новый курс» использовать можно, но, изучая тему открытия и закрытия церквей при Сталине, другие аспекты церковно-государственных отношений в годы войны, пришел к выводу, что эта политика являлась весьма сложным и противоречивым явлением, заниматься апологетикой которого, как это делают теперь и некоторые историки, некорректно. Это было ограниченное развитие в рамках дозволенного, но не церковное возрождение, если понимать под ним восстановление былого могущества и влияния Церкви, как это было в прошлой истории. Священноцерковнослужители и миряне в рамках сталинского «нового курса» были опутаны многими стеснениями и ограничениями, продолжали находиться под подозрением властей как ненадежные элементы и под прицелом карательных органов. Настоящее церковное возрождение пришлось на годы правлений М. С. Горбачева и Б. Н. Ельцина.

М. В. Шкаровский в своем труде «Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве» (М., 1999) подходит к сталинскому церковному курсу объективистски, не допуская лакировки событий. Недостаток его содержательного труда в том, что целые вереницы фактов, бывает, не сопровождаются у него анализом, обобщениями, что придает повествованию часто вид хроники. Церковный историк, профессор Московской духовной академии В. В. Цыпин в своих трудах по истории РПЦ в советский период[280] проводит строго процерковную линию, избегая как сколь-либо критичного отношения к церковным деятелям и организациям, так и идеализации советского курса. Недостаток его работ – отсутствие критического отношения к используемым источникам.

Интересную эволюцию претерпели труды другого исследователя проблемы М. И. Одинцова. В прошлом чиновник Совета по делам религий, М. И. Одинцов стал известен многочисленными публикациями из ранее закрытого фонда созданного Сталиным Совета по делам РПЦ. Естественно, история этого учреждения и сталинского «нового курса» стала в центре его исторических работ. Заслуга исследователя в том, что он ввел в научный оборот много источников, установил много неизвестных ранее фактов. К сожалению, в работах данного историка содержится откровенная и поверхностная апологетика Совета по делам РПЦ, его руководителей и их трудов в сталинское время, защита «чести мундира» учреждения, в стенах преемника которого сам автор работал. Апологетика распространяется у него и на сам сталинский «новый курс» как явление. Недостатки связываются только с несознательностью отдельных проводников на местах безукоризненно правильной, с точки зрения автора, сталинской политики. О главе сталинского Совета чекисте Карпове Одинцов пишет в работах и говорит на конференциях так, как будто создает житие нового святого. Также прославляются им Совет по делам культов и его руководитель Полянский.

Гротескные формы указанные недостатки приняли в вышедшей недавно монографии М. И. Одинцова и его сотрудницы А. С. Кочетовой ««Конфессиональная политика в Советском Союзе в годы Великой Отечественной войны» (М., 2014), изданной в серии «История сталинизма». По моему убеждению, книга эта находится вне научного дискурса, так как состоит из лакировочных описаний, хотя там приводится многие факты, известные ранее по работам самого Одинцова и других историков. Но эти факты укладываются в тенденцию создания искусственно гладкой картины. Например, некоторые иерархи, известные теперь по документам как агенты НКВД, оправдываются авторами тем, что якобы все, чья позиция выглядела чекистам близкой, причислялись к агентам их органов[281] (что тоже не так), хотя в докладных записках Меркулова и Берии Сталину и Молотову речь несомненно шла об архиереях, считающихся штатными агентами соответствующих ведомств, на которых существовали персональные дела. Да, навязанное им годами террора сотрудничество могло быть неэффективным или формальным, но выглядит натяжкой – представлять это явление читателю так, будто оно вообще ничего не значило. Книга М. И. Одинцова и А. С. Кочетовой содержит и явно не соответствующее действительности положение, когда авторы пишут, что священники РПЦ якобы по решению властей были допущены проповедовать среди солдат и офицеров в действующую армию, распространяли и читали там воззвания иерархов, вели беседы о вере с воинами. В качестве подтверждения этого положения приводится ссылка только на одно воспоминание о неких беседах митрополита Николая (Ярушевича) с бойцами Красной армии[282].

Как показала проверка, речь в том воспоминании шла о беседах владыки Николая только в одной его поездке, относящейся к вполне конкретному поводу, – передаче фронту в марте 1944 г. построенной на средства, собранные духовенством и верующими, танковой колонны имени Дмитрия Донского[283]. В заключении монографии М. И. Одинцова и А. С. Кочетовой имеется неуместный для научного труда публицистический текст в виде эмоциональной агитки вместо выводов: «И сегодня, приближаясь к 70-й годовщины Великой Победы советского народа в Великой Отечественной войне, мы отдаем дань уважения всем тем, кто, осознав необходимость изменения государственной религиозной политики и вопреки собственным воинствующим антирелигиозным взглядам, т. е. в покаяние своей предшествующей деятельности (? – И. К.), сделал все возможное в тех исторических условиях, чтобы дух и вера людей стали свободными (это суждение не соответствует историческим фактам, так как, при легализации религиозных общин в годы войны и дозволения им большей, чем раньше, свободы, слишком большие ограничения одновременно были наложены на их деятельность. – И. К.). Мы преклоняемся перед поколениями своих прадедов, которые смогли в тяжких обстоятельствах военного времени “простить” власть (что означают кавычки у авторов в этом контексте, непонятно. – И. К.) за совершенные по отношению к ним несправедливости (так М. И. Одинцов и А. С. Кочетова называют, в том числе, репрессии и террор. – И. К.), и встать выше нанесенных обид ради общего для всех и каждого – спасения Отечества! Честь и хвала верующим всех религий и церквей, религиозным лидерам и центрам, исполняющим святой патриотический долг во имя Родины, Веры и Народа!»[284]

В 2006 г. вышел вторым изданием парадный, помпезный двухтомник «Стратегия духа армии: армия и Церковь в русской истории, 988–2005». 2-й том труда посвящен советскому и постсоветскому периодам. Даты 1917–2005. Книга выпущена в рамках и с грифом государственной программы «Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации на 2006–2010 годы». Автор двухтомника – Олег Валентинович Золотарев, генерал-лейтенант, доктор исторических наук, профессор Военной академии Генерального штаба, награжденный и светскими и церковными орденами и медалями. За открытие храма в высшем командном заведении он был награжден патриархом Алексием II орденом св. князя Даниила Московского третьей степени. Жанр двухтомника обозначен как «антология», но на самом деле это многостраничное авторское повествование, с вкраплениями, для иллюстрации изложения, обширных цитат из разных книг, иногда из документов, – и подлинных, и мнимых, притом все цитируемые в книге источники даются без архивных ссылок. Значительное место труда посвящено теме Церкви в годы Великой Отечественной войны. Но приходится констатировать отсутствие в этой книге исторического подхода. Наряду с пересказом ряда достоверных фактов, перед читателем – добросовестное воспроизведение самых разных публицистических басен конца XX – начала XXI в.: о искреннем расположении Сталина, а также его подчиненных, к Церкви и верующим, о деятельном присутствии в армии церковного влияния. Тут и православные убеждения сталинских маршалов, с зашитыми у них иконками, и молебны в войсках, и благотворные обнесения чудотворными иконами по приказу Кремля Москвы, Ленинграда, Сталинграда, сыгравшие, по мысли автора, одну из главных ролей в их освобождении. Не обходится повествование и без легенды о донесенном Сталину (и воспринятое им близко к сердцу) видении митрополита гор Ливанских Илии (Карама) об открытии храмов, освобождении священников, крестном ходе с иконой Казанском Божией матери. Якобы эти указания Богородицы Сталин выполнил, встретившись с митрополитами в 1943 г. и после. «Владыка связался с предстоятелями Русской Церкви, с Советским Правительством и передал им все, что определено. Все это теперь хранится в архивах»[285]. Неправду написал автор, – нет этого в архивах. Вот еще пример небылицы в книге статусного историка О. В. Золотарева: «Нередко посылались с фронтов в Москву срочные телеграммы с настойчивыми просьбами направить в действующую армию материалы с проповедями духовенства Русской Православной Церкви. Так, 2 ноября 1944 г. в ГлавПУ РККА с 4-го Украинского фронта поступила телеграмма с просьбой “по встретившейся надобности в самом срочном порядке выслать материалы Синода для произнесения проповедей в день празднования годовщины Октября, а также ряд других руководящих материалов Православной Церкви”».[286] Архивной сноски у этой странной телеграммы в книге нет. Равно нет примеров и аналогичных телеграмм, о существовании которых пишет выше Золотарев. Поскольку никаких штатных проповедников во все годы войны в армии, повторюсь, не было, приведенный выше текст является грубо сделанной фальшивкой. Но вывод автора широк: «Видимо, армейское начальство в данном случае выразило настроение большинства солдат, чью веру не смогли заглушить два десятилетия антирелигиозной пропаганды. В то же время такие документы красноречиво говорили о новых общественных потребностях, мнениях и настроениях, сложившихся в военные годы, а также о возрождении национального самосознания русского народа, бережной хранительницей которого на протяжении 1000 лет выступала Русская Православная Церковь»[287]. Среди солдат той войны, несомненно, было много верующих (известны данные переписи 1937 г., показавшей очень высокий процент верующих среди населения перед войной, несмотря на все усилия атеистической пропаганды), но нуждается ли история в таких гротескных подтасовках, в таких искусственных лубках? Некорректно делать сильное ударение на «самосознании русского народа», потому что Красная армия была интернациональной, советской.

Так на наборе подобного антиисторического собрания легенд и слухов, освященного иногда именами статусных историков, случается, воспитываются теперь в рамках государственных программ новые поколения граждан России.

Такой литературной продукции традиционно много, уже 15 лет она господствует на книгоиздательском рынке, заполняет прилавки книжных магазинов и во многом определяет общественное сознание.

У зарубежных исследователей темы сталинского «нового курса» получили освещение в трудах У. Флетчера, Д. В. Поспеловского, С. Майнера, М. Спинки, У. Колларза[288]. Из этих работ наибольший интерес представляет недавно вышедшая в серии «История сталинизма» книга американского историка Стивена Майнера «Сталинская священная война: религия, национализм и союзническая политика, 1941–1945» (М., 2010).

В книге С. Майнера показывается, что сталинское церковное возрождение «сверху» носило догоняющий характер и шло за церковным возрождением «снизу», вызванном чудовищными тяготами и лишениями войны. Метод Майнера можно определить как отстраненный объективизм, он не занимается прославлением никакой политической линии, а сводит воедино причины и следствия. Автор убедительно показывает, как сталинское «потепление» в отношении Церкви и религии, помимо его явной вынужденности реалиями войны, соображениями выживаемости самой власти Сталина и его элиты, режима, имела еще корни в великодержавном крене сталинской политики 1930-х годов, ее обращения к прежним имперским символам.

Несомненной заслугой труда С. Майнера является то, что он на обширном источниковом материале впервые изучил размеры, сущностные черты реакции общественного мнения западных держав на активную антифашистскую и просоветскую дипломатию кругов РПЦ, инспирированную советскими властями в годы войны, в том числе, в целях пропагандистского воздействия на союзников.

С. Майнер показывает, что деятельность представителей РПЦ была очень успешной и вызвала тот самый резонанс, на который советские круги и рассчитывали.

Изучались особо государственные институты, ответственные за конфессиональную политику. Т. А. Чумаченко и Шин Донг Хёк изучили деятельность Совета по делам религий при СНК СССР за указанный период[289], – учреждения, созданного правительством для отношений с РПЦ. М. И. Одинцов и А. С. Кочетова исследовали деятельность Совета по делам религиозных культов при СНК СССР[290], проводившего политику государства среди конфессий, отличных от православия. П. Н. Кнышевский затронул тему использования религиозных организаций советской разведкой[291]. Между тем, практически отсутствуют работы, специально рассматривающие деятельность сталинских спецслужб НКВД-НКГБ в конфессиональном вопросе в 1941–1945 гг., – на фронте, в тылу, среди заключенных ГУЛАГа, о роли церковной агентуры чекистов. Это явление обусловлено фактором закрытости соответствующих архивов по данной тематике.

Использование религиозного фактора во внешней политике советского государства – отдельная тема исследований. В. Н. Якунин наиболее фундаментально рассматривает тему внешних связей Московской Патриархии, открытых для нее «новым курсом»[292]. О. Ю. Васильева раскрывает амбициозные планы Сталина по использованию РПЦ в трансляции советского влияния в Европе с перспективой создания своего рода «православного Ватикана»[293]. В том же русле – труд современного исследователя С. В. Болотова[294]. Коллективный труд Т. В. Волокитиной, Г. П. Мурашко, А. Ф. Носковой и одна из работ М. И. Одинцова посвящены советской религиозной политике в странах Восточной Европы в годы войны и в первое послевоенное десятилетие, различным аспектам ее проведения[295].

Распространение и роль религиозности в 1941–1945 гг. среди различных слоев российского общества исследованы непропорционально. Так, в ряде работ рассматривается религиозность крестьянства в годы войны (М. А. Вылцан, Т. А. Чумаченко, А. В. Сперанский, А. Н. Потапова)[296], но нет аналогичных исследований о религиозности рабочих и интеллигенции, степени влияния религии на солдат на фронте. Не изучена роль Церкви и других религиозных организаций в общественной жизни СССР в целом.

Увеличение доступности архивов привело к созданию исследований, раскрывающих вопросы церковно-государственных отношений, роли РПЦ и других религиозных организаций на региональном уровне[297]. Однако регионы охвачены исследованиями неравномерно. Так, ряд значительных работ посвящен религиозной жизни Ленинграда и Ленинградской области, деятельности РПЦ в блокаду[298]. Но нет такого же изучения деятельности религиозных организаций во многих других областях СССР. В итоге невозможно пока создать полноценную картину патриотического вклада РПЦ и других конфессий в победу на местах.

Слабо изучена внутренняя жизнь Церкви в 1941–1945 гг., – и на уровне епархий, и на уровне приходов, чему способствует закрытость архивов самой Московской Патриархии. Исключение составляют биографии отдельных архиереев и священнослужителей – Сергия (Страгородского), Николая (Ярушевича) и других[299]. Заслуживает внимания для будущего изучения: особенности возрождения церковных структур и их функционирование на местах, отношения духовенства с религиозными общинами, организация духовного просвещения и т. д.

В труде А. Л. Беглова по истории церковного подполья, в том числе, рассматриваются вопросы легализации в годы войны церковного катакомбного движения[300].

Значительный корпус работ как российских, так и зарубежных исследователей посвящен деятельности РПЦ и других религиозных организаций на оккупированных территориях, а также германской конфессиональной политике на Востоке. Здесь следует назвать труды М. В. Шкаровского, Д. В. Поспеловского, В. Н. Якунина, Х. Файерсайда, А. Даллина, А. А. Корнилова[301]. Особый интерес ученых вызывала деятельность Псковской духовной миссии (труды З. В. Балевица и Я. Я. Веверса[302], В. И. Алексеева и Ф. Г. Ставру[303], К. П. Обозного[304]). Следует особо выделить недавно вышедшую насыщенную новым материалом книгу, написанную М. В. Шкаровским совместно с протоиереем Ильей Соловьевым, в центре которой также находится личность и деятельность митрополита Сергия (Воскресенского)[305]. Можно отметить эволюцию в освещении отечественными учеными деятельности РПЦ в оккупации – от одномерного представления о ней как коллаборационистской и предательской до понимания более сложного характера этого явления.


А. В. Голубев. «Что сулит будущее?»: Союзники и послевоенная жизнь в представлении советского общества

Втечение XX в. Россия дважды в ходе мировых войн выступала в составе могущественной коалиции. Неудивительно поэтому, что образ врага и образ союзника в годы войны (как, впрочем, и в межвоенный период) играли в сознании российского общества важную роль[306].

Если говорить о Великой Отечественной войне, то в первое время особое внимание советских людей привлекали такие вопросы, как сама возможность эффективного функционирования столь разнородной коалиции, цели сторон, потенциальный вклад союзников в общую победу. С осени 1941 г. и особенно в 1942 г. на первый план вышли ожидания, связанные с открытием второго фронта. Начиная со второй половины 1942 г. и до конца войны и частью военной повседневности, и частой темой для разговоров становится ленд-лиз, точнее, весьма значительная помощь союзников. И, наконец, на протяжении всей войны вставал (особенно с 1943 г.) вопрос о параметрах новой, послевоенной жизни.

Уже в 1944 г. в ходе различных собраний и лекций на смену вопросам о втором фронте приходят такие: оккупирует ли Красная Армия Германию, какой будет послевоенная Европа, есть ли противоречия между Советским Союзом, Англией и США по вопросу о западных границах СССР, что ждет послевоенную Польшу…[307] И, может быть, самое важное: «Не будут ли решены послевоенные вопросы мира без нашего равноправного участия?»[308]

Постепенно нарастает ожидание позитивных изменений, и в значительной степени это было связано как раз с надеждами на союзников. Предполагалось, что под влиянием, а то и прямым давлением США и Великобритании произойдет хотя бы частичная демократизация советского общества, тем более что продолжение союза с западными странами казалось многим необходимым для послевоенного восстановления СССР.

Выражая подобные взгляды, Г. Эфрон 9 июня 1943 г. записал в дневнике: «Не то чтобы я верил в особую прочность объединения “свободолюбивых народов”; но на данном этапе военного пути, и вообще во время войны это объединение, этот союз крайне необходимы для победы и особенно насущны для СССР после заключения мира… наш союз с Западом будет длиться до тех пор, пока мы не почувствуем себя достаточно сильными, чтобы вновь идти самостоятельным экономическим и политическим путем»[309].

Надо сказать, что в современной литературе порой преувеличиваются позитивные ожидания, связанные с влиянием союзников, а особенно их распространенность в обществе. Так, по утверждению В. Ф. Зимы, «чаяния рабочих, крестьян и интеллигенции сводились к отмене большевистского правления (курсив мой. – А. Г.) и обретению элементарных свобод и прав человека. Горожанам нужна была гарантированная оплата труда, обеспечивавшая прожиточный минимум семьи, 8-ми часовой рабочий день и ежегодный отпуск. Сельчане страдали и бедствовали от навязанной им государством колхозной системы… Интеллигенция требовала ликвидировать экономический и культурный барьер, отделявший СССР от западных стран»[310].

Само наличие подобных ожиданий в разных социальных слоях советского общества сомнений не вызывает; очевидно, однако, что «отмены большевистского правления», например, не только ожидали, но и желали далеко не все; горожанам вышеупомянутые права до войны не только гарантировались, но и, как правило, предоставлялись, – речь, таким образом, могла идти лишь о возвращении к условиям мирного времени без ограничений, введенных в предвоенные годы и тем более в годы войны. Нет оснований говорить о «требованиях» (а не надеждах или прогнозах) интеллигенции. По крайней мере, подобные требования никем вслух не высказывались и даже не формулировались. Но надежды на ликвидацию барьера между СССР и остальным миром, конечно, были.

Впрочем, оговаривается цитируемый автор, «никто не думал о радикальных путях решения давно наболевших проблем» (курсив мой. – А. Г.). На самом деле и об этом, несомненно, думали, хотя, видимо, немногие. И далее: «Люди считали, что Правительство СССР, возглавляемое И. В. Сталиным, само убедилось в бесперспективности дальнейшего существования государственного устройства в довоенном виде. Одни рассчитывали на прозорливость Сталина, другие на содействие Запада. Распространялись нелепые слухи о том, что США и Великобритания якобы способны заставить Сталина отказаться от большевизма»[311]. Опять-таки, подобные настроения существовали, но были отнюдь не всеобщими.

Уже в сентябре 1941 г. в Москве были зафиксированы высказывания, скептически оценивающие перспективы послевоенного урегулирования: «Эту войну мы выиграем, но за ней будет вторая. Кончится первая война, сядут за стол сто дипломатов, в том числе пять наших. И сто будут диктовать условия пяти. Вот тогда и решится вопрос – кто кого… Мы можем, конечно, и победить, но что это будет нам стоить? Дело идет к тому, что нам придется валяться в ногах у Англии и Америки…»[312]

Одновременно представители московской интеллигенции высказывали опасения (которые, возможно, были одновременно и надеждами) на изменение как внешней, так и внутренней политики СССР после войны. Как уверяла собеседников артистка Х., «у нас должны произойти перемены в области политики». Артист оркестра И. был еще более безапелляционен: «В настоящей войне возможно поражение Германии, но в СССР все равно будет изменена форма правления под давлением Америки и Англии в сторону создания демократической республики по их образцу. Для этого будут использованы их войска, которые Америка и Англия ввели в пределы СССР»[313].

О том же говорили и в блокадном Ленинграде. Так, режиссер «Ленфильма» Б. в ноябре 1941 г. утверждал, что «войну Россия, как национальное государство, выиграет, но советскую власть проиграет (здесь и далее курсив документа. – А. Г.)… После окончания войны, которая закончится поражением Германии, благодаря усилиям Америки и Англии, несомненно будет установлена какая-то форма буржуазной демократии. О социализме придется забыть надолго»[314].

Впрочем, более распространены были ожидания лишь некоторого смягчения советского режима в результате союза с демократическими государствами. Академик В. И. Вернадский 15–16 ноября 1941 г. записал в дневнике: «Невольно думаешь о ближайшем будущем. Сейчас совершается сдвиг, и, вижу, многим тоже кажется – огромного значения… Союз с англосаксонскими государствами-демократиями, в которых в жизнь вошли глубоким образом идеи свободы мысли, свободы веры и формы больших экономических изменений с принципами свободы… Впереди неизбежны коренные изменения – особенно на фоне победы нашей и англосаксонских демократий…»[315] Позднее, уже в 1942 г., он добавил (редактируя дневниковые записи 1934 г.): «ясно и то, что 1944 год будет годом огромных изменений. Советский Союз – не сомневаюсь – победит и выйдет из испытаний усиленным. Союз с демократиями усилит у нас свободу мысли, свободу веры, свободу научных исканий. Полицейский режим ослабнет, а м. б. наконец уйдет в историю. После разорения – реконструкция»[316].

Появление в советской прессе большого количества позитивных, даже хотя бы чисто информационных, нейтральных по тону сообщений о жизни стран-союзниц, конечно, не могли не найти отклика в сознании советских людей. Вряд ли соответствующие инстанции не понимали этого (отсюда многочисленные ограничения, например, на распространение журнала «Британский союзник»), но в данном случае сделать ничего не могли.

Весной 1943 г. в Институт экономики АН СССР была представлена докторская диссертация Н. И. Сазонова[317] «Введение в теорию экономической политики». По мнению автора диссертации, соглашения и договоры с Англией и США «открывают широчайшие перспективы международного экономического сотрудничества»[318]. Диссертант выступал за отказ от монополии внешней торговли и привлечение в экономику страны иностранных капиталов. Вывод рецензента: «автор пытается теоретически обосновать необходимость возвращения России в систему капиталистических государств. Обстановка, созданная войной, как видно, начинает формировать определенную идеологию и с этой стороны работа заслуживает внимания» (курсив мой. – А. Г.)[319].

Материалы диссертации, равно как и рецензии на нее, попали в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) (УПА ЦК ВКП (б)), и там предложениям Сазонова была дана весьма жесткая политическая оценка: «Автор представляет собой певца капиталистического строя и проповедника реставрации капитализма в СССР… является мракобесом, восхваляющим реакционный, в том числе и колониальный империализм»[320]. В результате автор признал свои «ошибки», а диссертация была снята с защиты. Тем не менее, через год в развернутом письме на имя секретаря ЦК А. С. Щербакова глава УПА ЦК ВКП (б) Г. Ф. Александров в разделе, посвященном развитию экономических наук, еще раз вспомнил о диссертации Сазонова, «в которой проводится идея реставрации капитализма в СССР»[321].

В справке ЦК ВКП (б) о настроениях интеллигенции в только что освобожденном Харькове (весна 1943 г.) содержатся любопытные высказывания. По мнению профессора Харьковского университета Терещенко, «в политической жизни страны должны произойти, да, собственно, уже происходят, серьезные изменения». Он считал, что «изменения должны будут пойти дальше, в частности, в сторону демократизации жизни страны…». Доцент Селигеев в какой-то степени предвосхитил столь популярную впоследствии теорию конвергенции: «В процессе грядущего восстановления будет происходить то, что можно было бы назвать диффузией: лучшие мысли, идеи западной культуры не только в сфере науки и техники, но и в области морали и политики, в области мировоззрения неизбежно начнут проникать к нам и наложат свою печать на всю нашу жизнь». Любопытен вывод, который сделал автор справки: «Целый ряд ученых, в прошлом преклонявшихся перед западноевропейскими порядками и культурой, не понимая характера антигитлеровской коалиции, впадают в апологетику буржуазно-демократической политики и культуры»[322].

Любопытно, что военный корреспондент Д. В. Фибих чуть раньше, в январе 1943 г., с употреблением того же термина «диффузия», писал в своем дневнике: «Рассуждения (в редакции армейской газеты. – А. Г.) о будущем устройстве Европы. Возможна ли социальная революция? Я первый высказал предположение, что сейчас не исключена возможность своеобразной диффузии – каких-то новых форм государственного устройства, постепенного перерастания западноевропейской демократии в советские республики. Два года назад эта точка зрения была бы расценена как контрреволюционная ересь. Сейчас наши редакционные политики вполне согласились со мной»[323]. Очевидно, что Фибих имел в виду скорее обратный процесс, чем вышеупомянутый доцент Селигеев, – влияние советского строя на западноевропейскую демократию. Но в обоих случаях речь шла о сближении двух систем – перспективе, которая была исключена с началом «холодной войны».

И не случайно в справке с многозначительным заглавием «О некоторых фактах нездоровых явлений и вывихов в области идеологии», подготовленной в феврале 1944 г. для А. С. Щербакова, утверждалось, что партийные органы занимались в годы войны преимущественно промышленными предприятиями, «упустив из поля зрения многочисленные кадры интеллигенции, работающие в столице на самых разнообразных участках идеологического фронта… в результате запущенности работы с интеллигенцией мы имеем большое количество фактов, говорящих о том, что за последнее время имеется ряд идеологических выводов и извращений»[324].

По большей части представители интеллигенции надеялись на эволюционные изменения к лучшему в результате политического взаимодействия СССР со своими союзниками; но встречались и более радикальные предположения. Уже в 1943 г. в материалах НКВД и НКГБ появляются утверждения о том, что «внутренняя оппозиция» переориентировалась в борьбе с советской властью с Германии на Англию и Америку. Арестованный (и впоследствии расстрелянный) директор ремонтно-строительной конторы ленинградец В. С. Карев говорил на допросах: «в результате войны СССР и Германия будут настолько обессилены, что им придется полностью капитулировать перед англо-американским блоком. Тогда с помощью Англии и Америки внутренние силы контрреволюции поднимут восстание… если убить Сталина, в правительстве будет замешательство и народ восстанет против советской власти, а в это время нам помогут Англия и Америка». Заместитель начальника Ленгорпромстроя Л. Г. Юзбашев утверждал: «Мы в основном должны надеяться на вмешательство извне, потому что США и Англия при их могуществе не будут долго нас терпеть, они либо постараются уничтожить этот порядок, либо нас совершенно изолируют»[325].

В феврале 1945 г., рассуждая о последствиях войны, Л. В. Шапорина высказала убеждение, что «военная интеллигенция, ведущая так блестяще войну, должна сказать свое слово, народ, проливающий свою кровь, должен выйти из рабства. И кроме того, западному миру нужен наш рынок»[326].

Конечно, подобные мнения вряд ли преобладали. Существовали (и, возможно, были более распространены, но реже попадали в материалы НКГБ) гораздо более лояльные с точки зрения власти настроения. Так, писатель Вс. Вишневский 28 января 1943 г. записал в дневнике: «Непрерывное обсуждение проектов послевоенного устройства мира. Существует ряд конкретно разработанных планов… СССР должен прийти к “круглому столу”, имея максимальные ресурсы и наиболее выгодные военные и политические позиции. Воля СССР должна быть осуществлена!»[327] 16 марта 1943 г. в блокадном дневнике Г. А. Князева появилась такая запись: «идет смертная борьба между “новым по рядком” Гитлера и коммунизмом Ленина – Сталина. Третьи – буржуазные демократы Англии и Америки – покуда поддерживают противников Гитлера (но отнюдь не коммунистов). Борьба между первыми двумя системами идет смертельная, тотальная, на взаимоуничтожение. По-видимому, этого и ожидают втайне третьи… я твердо уверен, что трудным путем, но человечество идет к единой мировой трудовой федерации – Союзу Советских социалистических республик всего мира»[328]. О том же размышлял и М. М. Пришвин в августе 1944 г.: «Начинает мелькать перспектива на будущее: наши по беды за границей будут сопровождаться формированием новых членов СССР: Польши, Чехии, Румынии, Югославии и самой Германии». Через год, уже в августе 1945 г., он был еще более категоричен: «Если понимать большевизм в России как силу возмездия за нарушенную правду жизни в Первой мировой войне, то из Второй мировой войны неминуемо должен выйти во всем мире социализм»[329].

И, как бы предвосхищая будущую «холодную войну», физик В. С. Сорокин писал в частном письме в январе 1944 г.: «Насчет того, что планируют союзники, прочти в № 10–11 “Мирового хозяйства” о том, что они собираются сделать в Европе после войны. Вот уж кто мерзавцы, так это они. Ханжи и бандиты, каких больше не найдешь нигде. Не далее как в 1947 г. мы будем иметь с ними дело»[330]. Подобные прогнозы встречаются, впрочем, не только у него[331].

Но наиболее трезвый вывод сделал в своем блокадном дневнике в январе 1942 г. И. И. Жилинский, начальник отделения Управления дорожного строительства Октябрьской железной дороги: союзники «имеют попытку повлиять на внутренний режим в нашей стране в смысле свободы слова и вероисповедания в полном смысле этих терминов на демократических началах. Однако наши в этом, конечно, проявят достаточно увертливости, а Америка и Англия отступят и разрешат нам вариться в собственном соку»[332].

Изменения политического строя под давлением союзников ожидала не только интеллигенция. Подобные настроения существовали и в городах, и в деревне.

Еще в ноябре 1942 г. красноармеец Евстегнеев (вскоре арестованный) уверенно заявлял: «Наше правительство и партия продались англичанам, если даже будет наша победа, то после войны у нас будет власть англичан, а не советская. В нашей стране создалось такое затруднительное положение, что приходится идти на все уступки англичанам. Теперь Советский Союз не сам руководит, а ему диктуют Англия и Америка»[333].

Постепенно ситуация на фронтах менялась к лучшему, но представления об определяющем влиянии союзников фиксировались все чаще, и трудно сказать, чего в них было больше – опасений или надежд.

«Усиленно распространяются слухи о том, что скоро будет у нас введена свобода различных политических партий, а также свобода частной торговли, что будет выбран новый царь, что после войны миром будут руководить Америка и Англия и т. д.», – утверждалось в справке о политических настроениях в Свердловске в 1943 г.[334] Жители только что освобожденных территорий в декабре 1943 г. спрашивали пропагандистов ЦК ВКП (б): «Будет ли существовать советская власть после войны или же будет такая же власть, как в Америке и Англии?.. Зачем США укрепляют свои военные базы на Аляске, не направлено ли это против СССР?.. Смогут ли мирно ужиться СССР с капиталистическими странами после разгрома Германии? Как долго Советский Союз может быть в капиталистическом окружении?»[335]

По свидетельству историка Г. И. Мирского, московские рабочие уверенно утверждали, что союзники в обмен на оказанную помощь поставили условие: «Разрешить после войны свободную торговлю и вольный труд. Многие верили в это и мечтали о грядущих переменах, возлагая надежды именно на Америку и Англию. Пусть останется Сталин, пусть останется партия, но главное – вот это: свободная торговля и вольный труд»[336]. Зато крестьяне Тихвинского района Ленинградской области в 1944 г. хотели большего: «После войны у нас коммунистов не будет. Партия большевиков должна отмереть и отомрет, потому что наши союзники Англия и Америка капиталисты, поставят дело так, как им нужно»[337].

Среди вопросов, заданных весной 1943 г. в Башкирской области, есть и такой: «Правда ли, что при заключении договора союзники ставили три вопроса – открытие церквей, введение погон, роспуск колхозов?»[338] Подобный вопрос задавали и в Удмуртии: «Правда ли, что Америка требует от нас роспуска колхозов и восстановления церкви?»[339] А в Пензенской области в 1942 г. был зафиксирован слух, что «26 государств якобы предъявили ультиматум Советскому правительству о роспуске колхозов и об открытии всех закрытых церквей»[340].

Ликвидация колхозов представлялась особенно вероятной. Вот примеры подобных высказываний: «Некоторые говорят, что колхозов не будет, ибо Америка и Англия оказали свое влияние»[341]. И далее: «Они требуют, чтобы не было больше колхозов, а наши не соглашаются. Возникнет новая война и нам тоже уж не справиться, заберут нас англичане и не будет больше колхозов… Скоро дождемся того момента, когда будем работать на себя и жить самостоятельно, без палки. Так хотят наши союзники Англия и Америка»[342].

Характерно, что в межсоюзнической полемике (в частности, в западных средствах массовой информации) на первый план выступали требования свободы вероисповедания в СССР, а отнюдь не ликвидации колхозов. И этот сюжет нашел отражение в массовом сознании. Некоторое изменение политики в отношении православной церкви в годы войны комментировалось порой следующим образом: «Наше отношение к духовенству диктуется требованиями союзников – Америки и Англии… Двадцать восемь лет не говорили о попах, а тут заговорили, когда мы стали союзниками Англии… Англия и Америка повернут нас на старый лад…»[343]

Даже гораздо менее значительные и на первый взгляд мало связанные с межсоюзническими отношениями мероприятия власти, в частности, введение погон в Красной Армии, вызывали подобные высказывания. Так, красноармеец Павлушин уверял своих товарищей, что «Англия и Америка предложили Советскому Союзу открыть церкви, ввести погоны и эти мероприятия проводятся в жизнь». К еще более радикальным выводам пришел сержант Панасенко. Он расценил введение погон как начало изменения государственного строя СССР: «Я думаю, что у нас государственный строй будет таким же, как в Англии и Америке, потому что Советская страна среди капиталистических стран одна существовать не сможет»[344].

Подобные ожидания, казалось бы, подкреплял роспуск Коминтерна в 1943 г. Независимо от общей – позитивной или негативной – оценки этого решения, причину его практически единогласно видели в стремлении СССР сделать шаг навстречу союзникам: «Это очень тонкое, продуманное и дипломатическое решение, которое безусловно способствует укреплению связи между СССР и союзниками… Нам начинают диктовать и вообще сейчас мы во многом зависим от союзников… Роспуском Коминтерна мировую революцию похоронили навечно… Компартии на западе влачили жалкое существование, а теперь и эта система рухнула под нажимом Америки и Англии». И вполне логичным казался следующий вывод: «Коминтерн как неугодная нашим союзникам организация уже распущена и роспуск этот совпал с пребыванием у нас серьезных представителей от союзников. Надо полагать, что это сделано по их предложению, теперь надо ждать дальнейших изменений в государственном строе в СССР»[345]. Приведенные здесь высказывания зафиксированы в Ленинграде, но сохранились справки об отношении к роспуску Коминтерна в Москве, Ульяновской и Свердловской областях, которые дают практически идентичную (хотя и менее подробную) картину[346].

Роспуск Коминтерна многих приводил к далеко идущим выводам. Так, на Краснохолмском комбинате в Москве работницы рассуждали, что данное решение «является уступкой Англии и Америке – вначале делали уступку религии, сейчас распустили Коминтерн, теперь проходит конференция в Америке по продовольствию, следующий вопрос встанет о колхозах»[347]. А в Удмуртии даже высказывалось предположение, что роспуск Коминтерна приведет и к роспуску коммунистической партии в СССР[348].

Были, впрочем, и не столь радикальные, но не менее интересные комментарии. Так, Д. В. Фибих в мае 1943 г. записал в дневнике: «Роспуск Коминтерна – устранение последней преграды, мешающей от крытию второго фронта. Черчилль и Рузвельт могут теперь спать спокойно»[349].

Партийными органами наличие подобных настроений рассматривалось как результат плохой пропагандистской работы; в частности, в одной из справок на эту тему, составленной в Свердловске в мае 1943 г., именно в разделе о недостатках подчеркивалось, что инженерно-технические сотрудники оборонного завода «не могли дать вразумительных ответов на вопросы. Так например: причины роспуска Коминтерна объясняют давлением со стороны союзников на Советский Союз»[350].

Иногда в массовом сознании на союзников возлагались совсем уже невероятные надежды. На освобожденных территориях лекторам ЦК ВКП (б) задавали вопрос: «Будут ли после войны английские лавки?»[351] В Ленинграде еще летом 1941 г. появились слухи о том, что по требованию союзников город будет объявлен «открытым» и с «вольной торговлей»[352]. В 1942 г., в самый тяжелый блокадный период, эти ожидания конкретизировались: «скоро будет изобилие продуктов и разных товаров, так как город сдают в аренду англичанам и американцам»[353]. Одновременно среди офицерского состава Ленинградского фронта «распространялись слухи о том, что в Москве ведутся переговоры между СССР, США, Англией и Германией об объявлении Ленинграда открытым городом и превращении его в международный порт»[354].

Впрочем, о судьбе Ленинграда в других частях страны высказывались в связи с союзниками еще более неожиданные предположения. Так, в Удмуртии лектору был задан вопрос: «Правда ли, что Рузвельт предъявил т. Сталину, чтобы отдали Ленинград немцам, тогда будем помогать»[355].

Конечно, не только Ленинград фигурировал в качестве своеобразной разменной монеты в отношениях с союзниками. Жители освобожденных территорий в декабре 1943 г. интересовались, действительно ли Баку и Грозный сданы в аренду англичанам на 99 лет?[356] В июне 1944 г. подобные слухи были зафиксированы в Архангельске, где трудящихся волновал среди прочего такой вопрос: «Правда ли, что благоустраивают города Архангельск и Молотовск (ныне Северодвинск. – А. Г.) в связи с передачей их в аренду Англии», а в мае 1945 г. – в Литве: «“весь Вильнюс” говорил о том, что Америка забирает весь прибалтийский край сроком на пять лет в счет долгов Советского Союза Америке за оказанную помощь в период войны»[357]. Характерен такой пример: отнюдь не «буржуазный интеллигент», а литовский коммунист, бывший подпольщик, участник войны в Испании, после войны занимавший пост заместителя министра здравоохранения Литовской ССР, В. Г. Мицельмахерис в 1943 г., будучи в эвакуации, предсказывал: «В будущем вся Европа, в том числе Польша и Прибалтика будут находится под английским влиянием и поэтому английский язык следует изучать как родной язык»[358].

Однако по мере продвижения советских войск на Запад все чаще и увереннее звучали голоса тех, кто рассчитывал на рост советского влияния после войны. Это проявилось и в недовольстве «слишком мягкими» условиями перемирия с Румынией[359] (хотя встречались другие мнения), и постоянно возникавшими вопросами, например: советские войска освободили Румынию, а «кому отойдет освобожденная земля?.. Какая будет власть в Румынии после изгнания оттуда немцев?.. будет ли Румыния наша после войны?.. Будут ли нам платить поляки, если наша армия освободит их территорию?.. Будет ли Польша существовать после войны, или сделают там Советскую власть?.. Какой будет установлен строй в Чехословакии?»[360] И уже по поводу Крымской конференции было зафиксировано такое высказывание: «Польшу освобождали мы и значит наше влияние в Польше будет главным»[361].

Но по-прежнему без ответа оставался вопрос, который встречается во многих сводках и дневниках и был удачно сформулирован Г. А. Князевым в декабре 1943 г.: «Что сулит будущее? Как соединить наши стремления к социальному переустройству мира через социалистическую революцию и американскую и английскую буржуазную капиталистическую цивилизацию? Как соединить коммунизм и капитализм?»[362]

Интересно сравнить ситуацию в российском (советском) обществе в период Первой и Второй мировых войн[363]. И в 1914–1918, и в 1941–1944 гг. сам факт создания и сравнительно успешного функционирования коалиции с западными демократиями позитивно расценивался обществом не только с точки зрения более успешного ведения войны, но и как предпосылка дальнейшей демократизации внутренней жизни в Российской империи или СССР и одновременно – как подтверждение высокого международного статуса страны.


Раздел 3. Историческая память о Великой Отечественной войне. Материалы Комиссии И. И. Минца


Чжан Хайпэн. Размышления историка о Второй мировой войне: К 70-летию разгрома фашистской Германии и милитаристской Японии

Сопоставляя Первую мировую войну столетней давности со Второй, 70-летие окончания которой отмечается в 2015 г., невольно приходишь к выводу, что в истории человечества именно Вторая явилась подлинно мировой. Участниками Первой мировой войны выступили преимущественно европейские государства, на территории которых шли основные боевые действия. Германии объявила войну и Япония, которая атаковала Шаньдун – китайскую территорию, взятую Германией в аренду. Китай также вступил в войну, однако свои войска в Европу не посылал; мало того, он сам явился объектом японской экспансии. На завершающем этапе войны в нее вступили и США. В первое время участие американцев ограничивалось военными поставками союзникам по Антанте и лишь за несколько месяцев до окончания войны их войска высадились в Европе. Хотя в мировой вооруженный конфликт оказались втянуты и страны Африки, боевые действия на этом континенте велись за колониальные владения и в целом имели ограниченный масштаб. Британские Австралия, Канада, Индия, Новая Зеландия и Южная Африка воевали, как колонии Великобритании.

Таким образом, ключевыми участниками Первой мировой войны выступили государства Европы. Россию выйти из войны заставила Октябрьская революция. Германия капитулировала по причине роста антивоенного движения в своих пределах. Пятилетняя кровавая бойня завершилась в 1919 г. В Китае ее резонно называли «европейской войной».

Совсем иначе выглядит Вторая мировая война. Ее непосредственными участниками стали 60 государств с совокупным населением в 2 млрд чел., что составляло 80 % тогдашней численности всего человечества. Война продолжалась восемь лет и унесла десятки миллионов жизней. Причины войны были сложны, их невозможно свести к однолинейным противоречиям, боевые столкновения происходили почти по всей планете. Однако в истории этой войны можно вычленить два ее источника и два основных театра с двумя различными финалами. Поговорим подробнее о каждом.

Первая мировая война была войной империалистической. Ее участники стремились к захвату колоний и глобальных ресурсов. У этой войны был один исток. Наиболее активно к ней готовилась Германия по причине своей исторически сложившейся, затаенной ненависти к России и Франции. Таким образом, именно она явилась главным виновником войны. Иное дело – Вторая мировая война, источников которой было два: Япония на востоке и Германия на западе. Хотя в Европе сложилась ось Берлин – Рим, главным игроком здесь снова выступала Германия. В ноябре 1936 г. она заключила с Японией Антикоминтерновский пакт, к которому год спустя присоединилась и фашистская Италия. Так два источника войны объединились на базе антикоммунизма. В сентябре 1940 г. Германия, Италия и Япония подписали Пакт трех держав, опираясь на который Германия и Япония попытались поработить весь мир. За первой закреплялось главенство в Европе, за второй – в Азии. Одновременно были определены и страны, по которым предстояло нанести главный удар. Ими стали США и СССР. Таким образом, главным поджигателем Второй мировой войны выступил союз двух европейских держав с одной азиатской. Это общепринятое положение необходимо наложить на реальную картину начала войны. До сих пор в академических кругах идут споры о том, где именно – на Западе или на Востоке – началась Вторая мировая война.

Большинство европейских и китайских исследователей считали и считают, что война началась нападением Германии на Польшу 1 сентября 1939 г. Вместе с тем, есть и такие китайские ученые, которые в стремлении подчеркнуть роль и место Китая в событиях Второй мировой войны, относят ее начало к стычке китайских солдат с японскими на мосту Лугоуцяо (тогда он назывался мостом Марко Поло) близ Пекина в июле 1937 г. или даже к «мукденскому инциденту» сентября 1931 г. – провокационному подрыву железнодорожного полотна около Мукдена (ныне Шэньяна), который явился сигналом к началу наступления японской Квантунской армии на китайские позиции.

В обоснование этой и подобных точек зрения приводятся разные аргументы, однако все они, на наш взгляд, недостаточно убедительны. В первом («польском») случае преуменьшается значение военных событий на Дальнем Востоке, во втором («китайском») – войны на Западе. Не следует к тому же забывать и о ряде последовательных актов агрессии в Азии и Европе со стороны фашистских и милитаристских государств еще до начала мировой войны. Так, в 1931 г. Япония оккупировала северо-восток Китая, Италия вторглась в Эфиопию, а в 1936–1939 гг. Италия и Германия вмешались в гражданскую войну в Испании. Все это были империалистические, захватнические акции, которые породили массовое сопротивление населения захваченных территорий. Одновременно все они явились прелюдией Второй мировой войны.

Если согласиться с тем, что одной из базовых характеристик войны явился ее мировой охват, нельзя не признать, что таковой она могла стать лишь постепенно, а значит у нее в принципе не может быть одной точки отсчета. Иными словами, ни одно из перечисленных событий не обнимает это явление во всей полноте. С высоты прошедших с тех пор 70-ти лет мы можем констатировать, что каждый из двух выделенных нами выше очагов напряженности породил собственную точку отсчета войны. Инцидент на мосту Марко Поло положил начало Второй мировой войне на ее дальневосточном театре, а события 1 сентября 1939 г. в Польше – на западном. Такой подход позволяет изучать войну более объективно, исторично и взвешенно.

Спросим себя: когда же, с какого момента война превратилась в действительно мировую? Мы полагаем, что с 1941 г., когда страны-агрессоры напали на великие мировые державы: Германия – на СССР, а Япония – на США. В известном смысле вовлечение в войну двух этих великих держав предрешило ее финал.

Соответственно двум ареалам предвоенной напряженности мировая война проходила на двух основных театрах – западном (европейском) и дальневосточном. Главным событием на дальневосточном театре явилась попытка Японии оккупировать Китай. Если ввод японского гарнизона в Тяньцзинь еще соответствовал условиям «боксерского протокола» 1901 г. между Китаем и 11-ю державами, то высадка японского десанта в Шанхае в январе 1932 г., попытки Японии отторгнуть территории, примыкающие к Великой стене, и другие ее захватнические акции начала 1930-х годов на китайской земле являлись вопиющим нарушением норм международного права. Они были призваны подготовить почву для упомянутого «инцидента» на мосту Марко Поло и оправдать последующие попытки Японии захватить весь Китай. В течение трех следующих лет, с 1937 по 1940 г., Китай в одиночку боролся с японской агрессией, и лишь СССР оказал ему поддержку. Китайскому правительству был предоставлен льготный кредит в 250 млн долларов, в помощь ему направлено большое количество советских добровольцев, многие из которых, как летчик капитан Г. А. Кулишенко, погибли в боях с японскими оккупантами.

Великобритания и США поначалу проводили политику «умиротворения» японского агрессора, и лишь объявление Токио в 1938 г. курса на установление «нового порядка» в Восточной Азии привело к обострению японо-американских отношений; действия Японии стали рассматриваться как угроза всей международной безопасности. И хотя в 1940–1941 гг. США в общей сложности предоставили Китаю в виде займа 200 млн долларов, широкомасштабные заокеанские военные поставки Японии во многом обеспечили ей возможность продолжать свою агрессию на материке. Фактическая помощь стран Запада Китаю началась лишь после сражения у Перл-Харбор в декабре 1941 г.

Китай в то время оставался экономически отсталым, полуколониальным и полуфеодальным государством, которому было трудно тягаться с высокоразвитой Японией. Японцы сумели вытеснить из Китая западных конкурентов, фактически монополизировали его хозяйственную и внутриполитическую жизнь. Несмотря на свою отсталость, в годы войны Китай сковал до 80 % вооруженных сил Японии. В ходе кампании 1938 г. Япония направила в Китай 24 дивизии, оставив на своих островах лишь одну. В результате на тихоокеанском театре Япония могла использовать не более 20 % своего военного потенциала. По планам Токио, главной целью кампании 1944 г. явилась попытка Японии вторгнуться через территорию Китая в Южную Азию, а затем и на Средний Восток, дабы соединиться с армией своего союзника – фашистской Германии. Однако сопротивление, встреченное в Китае, не позволило Японии реализовать эти стратегические намерения.

В первые годы войны США действовали по принципу: «сначала – Европа, а Азия – потом», который предполагал первоочередную помощь своим европейским союзникам, фактически оставляя Китай один на один с японским агрессором. Лишь в 1943 г. американцам удалось достичь решающего превосходства над японским флотом в западной части Тихого океана. С этого момента помощь союзных держав пошла в Китай широким потоком. Однако не следует забывать и об огромном вкладе Китая в дело борьбы с фашизмом своим длительным сопротивлением японскому агрессору.

Уникальность дальневосточного театра Второй мировой войны состояла главным образом в том, что борьбу с японскими оккупантами здесь вели вооруженные силы двух политических сил – Гоминьдана и компартии Китая, сумевших объединиться в единый общенациональный антияпонский фронт. Их борьба растянулась на долгие восемь лет, и если бы не помощь извне, могла продлиться еще дольше.

Как было отмечено выше, основными участниками западного театра войны являлись европейские государства, которые действовали в союзе с СССР и США. После того, как Германия напала на Польшу, войну ей объявили Великобритания и Франция, но первоначально военных успехов они не достигли, попустительствуя военным амбициям Гитлера. В результате ряд европейских стран Германия оккупировала, Франция сдалась, британская армия вернулась на свои острова, а Лондон подвергся сумасшедшей атаке немецкой авиации. После этого нанести ответный удар по Германии европейские союзники были уже не в состоянии. В июне 1941 г. Германия напала на Советский Союз, нанеся ему страшный урон. Уже к ноябрю этого года немецко-фашистские войска углубились на 600–1200 км, оккупировав территорию в 1,5 млн кв. км. Русские сражались отчаянно, и после битв за Москву и Сталинград германская армия, потеряв 1,5 млн солдат, утратила наступательный порыв. Фронт был отодвинут на 400 км на запад. Перехватив стратегическую инициативу, советская армия перешла в контрнаступление. Русский фронт превратился в главный фронт европейского театра войны.

Сражение советской армии за Сталинград и крупный успех американцев в западной части Тихого океана стали поворотной точкой всей мировой войны. На фоне этих военных успехов в 1943 г. состоялись две межсоюзнические конференции – в Каире и Тегеране. После открытия «второго фронта» в 1944 г. военные действия перешли уже на территорию Германии. Советская армия атаковала Берлин и соединилась с американской на Эльбе. В битве за Берлин немецко-фашистская армия нашла свой бесславный конец.

Тем временем в Азии китайские войска продолжали связывать основные силы японцев. Если не считать событий на китайско-бирманской границе и успешных действий во вражеском тылу 8-й коммунистической армии Китая, стратегическая обстановка в целом не предполагала проведения крупных наступательных операций. Американцы атаковали территорию японской метрополии непосредственно, куда постепенно передвинулся и сам центр борьбы на всем азиатском театре. Американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. На северо-востоке Китая советская армия разгромила японскую Квантунскую армию. В такой ситуации микадо оказался вынужден принять условия Потсдамской декларации союзников о безоговорочной капитуляции и приказать своим войскам сложить оружие и сдаться.

Будучи великой страной, Китай оставался слаб. Его вооруженные силы связывали японскую армию, втягивая ее вглубь своей страны ценой территориальных потерь и огромных человеческих жертв. В этом заключалась помощь Китая Советскому Союзу и США.

Хотя Германия и милитаристская Япония начинали Вторую мировую войну под антикоммунистическими лозунгами, их действительная цель заключалась в установлении мирового господства. Не случайно, что первыми объектами своего нападения они избрали не Советский Союз, а такие некоммунистические государства, как Китай, Франция и Англия. Необходимость разрушить эти гегемонистские планы объединила людей разных стран и национальностей – русских, китайцев, американцев, англичан, французов, итальянцев. Наибольшие жертвы на алтарь общей победы принесли народы Китая и СССР. Сильно пострадали и государства-агрессоры, Германия и Япония, проигравшие в итоге войну.

По итогам войны наибольшие приобретения достались великим державам – СССР и США. Китай выиграл мало, хотя и получил постоянное членство в ООН. Тайвань был ему возвращен, но территориальная целостность при этом не была гарантирована. Исконно китайские острова Дяоюй (Сенкаку) оказались под американской юрисдикцией, острова Рюкю, тесно связанные с Китаем в культурно-историческом отношении, были оставлены под оккупационным контролем США. Впоследствии американцы необоснованно вернули их Японии – территориальные пределы последней были определены Каирской и Потсдамской декларациями союзников по антигитлеровской коалиции.

Судебные разбирательства в отношении германских и японских военных преступников проходили по сходной схеме. Как известно, Гитлер покончил с собой в ходе штурма Берлина советскими войсками. 18 его ближайших соратников на Нюрнбергском процессе были признаны военными преступниками, 11 из них получили смертные приговоры. Нюрнбергский процесс явился своего рода демаркационной линией между старой, гитлеровской, и новой Германией. Немцы начали рефлексировать по поводу своего недавнего прошлого. Ситуация в Японии была иной. Международный военный трибунал для Дальнего Востока приговорил 7 японских военных преступников категории «А» к повешению, а еще 16 – к пожизненному заключению. Микадо Хирохито (Сёва), безусловно, виновный в военных преступлениях, не понес никакого наказания, а кое-кто из японских военных преступников той же «высшей» категории в дальнейшем занял пост премьер-министра своего государства.

Японию временно оккупировали американцы, которые провели в стране серьезные реформы и подготовили проект «пацифистской» Конституции, вступившей в силу в мае 1947 г. Но этим способом милитаристский дух японского общества истребить не удалось. Поэтому в Японии мало кто искренне осуждает былые военные преступления своих соотечественников. В современной Германии желающие восхвалять Гитлера и нацистов попадут на скамью подсудимых. В Японии же можно безнаказанно и открыто славить императора Сёва. Отсюда и более напряженный, чем в Европе, характер межгосударственных отношений в послевоенной Азии, и озабоченность азиатских народов относительно возрождения японского милитаризма как прямой результат двойных стандартов в отношении военных преступников.

Вскоре после окончания Второй мировой войны человечество вступило в эпоху «холодной» войны. Мир оказался разделен на лагерь капитализма во главе с США и социалистический лагерь, ведомый СССР. Нацистский флаг антикоммунизма оказался, таким образом, подхвачен США, которые исходили из идеологических соображений, не особенно ценя ту систему мироустройства, которая сложилась по итогам Второй мировой войны. Находясь долгое время под опекой американцев, японцы привыкли не слишком осуждать своих военных преступников. Это одна из причин напряженности в современной Азии. Хорошо ли это для самих США?

Сегодня нам необходимо извлечь уроки из опыта Второй мировой войны, дабы не повторять ошибок прошлого. Все страны, большие и малые, имеют равное право на существование. Сегодня никто не вправе угрожать малым народам или запугивать их. Земля одна для всех. Государства должны жить в мире, сотрудничестве и согласии. Только тогда человечеству обеспечено прекрасное будущее на прекрасной Земле.


Р. Г. Пихоя. Великая Отечественная война: взгляд через 70 лет


1. Актуальность анализа целей и характера 2-й Мировой и Великой Отечественной войны

70-летний юбилей разгрома германского фашизма стал поводом для начала в Европе и мире идеологической кампании, преследующей своей целью пересмотреть роль СССР в разгроме вооруженных сил фашистской Германии.

Причины этого понятны. Тегеранско-Ялтинская конструкция мира, сформировавшаяся к концу Отечественной войны, была разрушена поражением СССР в войне холодной. Хельсинкские соглашения 1975 г., преследовавшие своей целью сохранить нерушимость границ, перестали действовать. На территории Восточной и Центральной Европы образовались новые государства, радикально изменились политические режимы в странах, прежде входивших в СЭВ и участвовавших в Варшавском договоре. Политической реальностью стало то, что существенной частью формирующейся государственной идеологии этих государств стала переоценка причин и итогов войны.

Мы столкнулись с беспрецедентной по своим масштабам попыткой отнять у России – наследницы Советского Союза – право быть победителем или, как минимум, обесценить роль нашей страны в Победе во Второй мировой войне. Более того – влиятельные политические силы в странах Запада пытаются возложить на Советский Союз и Германию равную ответственность за начало войны, а Победа интерпретируется как продолжение Советским Союзом оккупации иными средствами, как замена фашистского режима на советский тоталитарный.

Не стихают утверждения, в том числе и в отечественной историографии, что СССР готовился напасть на Германию и гитлеровская агрессия – не более, чем превентивная мера.

Можно утверждать, что подобные тенденции будут только усиливаться в ближайшие десятилетия. Существенно и то, что споры о характере и последствиях войны уже давно перешагнули академические пороги и приобрели актуальное политическое измерение. Напомню хотя бы о том, что дискуссии о пакте Риббентропа – Молотова на Съезде народных депутатов СССР и Верховном Совете СССР стали частью подготовки к выходу из СССР Литвы, Латвии, Эстонии, Молдавии, а претензии к России – как наследнику СССР – переросли в попытки ряда стран требовать у нашей страны компенсаций за оккупацию.

Таким образом, необходимость в новом научном осмыслении характера Второй мировой и Великой Отечественной войны приобретает для отечественной историографии не только собственно научный, но и очевидный политический смысл.


2. Пакт Риббентропа – Молотова

Ключевым звеном в такой интерпретации истории войны стал договор о ненападении Германии и СССР и секретные протоколы к этому договору, подписанные 23 августа 1939 г. Напомню предысторию появления этого документа. В условиях постоянно возраставшей угрозы новой войны, развала Версальской системы устройства мира, нараставшего военного потенциала нацистской Германии руководство СССР пыталось обзавестись союзниками в составе так называемого «Восточного пакта». Советский Союз был готов, вместе с Францией и Англией, защитить Чехословакию осенью 1938 г. То, что заявление СССР не было пустыми словами, свидетельствовали серьезные военные приготовления, которые начали проводиться с лета 1938 г. в Киевском особом военном округе. Однако неожиданные соглашения Англии, Франции и Италии с гитлеровской Германией 29 сентября 1938 г. не только выдали Чехословакию Германии, но и серьезно подорвали доверие советского руководства в возможность совместных действий против возможной германской агрессией.

Новый затяжной тур переговоров между Францией, Англией и СССР о возможности заключения советско-англо-французского пакта о взаимной помощи напоролся не только на подозрительность и недоверие несостоявшихся союзников, но и на техническую невозможность непосредственного участия Красной Армии в совместных военных действиях, так как СССР не имел общей границы с Германией. Польское руководство категорически и последовательно отказалось от участия в системе коллективных усилий по обеспечению безопасности в Европе.

Польша была связана с Германией договором о ненападении, заключенным в 1934 г. В ходе переговоров, которые польский министр иностранных дел Ю. Бек вел в январе 1939 г. в Берлине с Гитлером и Риббентропом, стороны заверяли друг друга в необходимости союза Германии и Польши против России. «Германия, – заверял Гитлер, – будет заинтересована в сохранении сильной независимой Польши, совершенно независимо от положения дел в России. Безразлично, идет ли речь о большевистской, царской или какой-либо иной России, Германия всегда будет относиться к этой стране с предельной осторожностью, и поэтому Германия крайне заинтересована в сохранении Польшей своих позиций. С чисто военной точки зрения наличие сильной польской армии снимает с Германии значительное бремя…». Ему вторил Ю. Бек: «Господин Бек, – записал чиновник германского МИДа, – не скрывал, что Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Черному морю».

Фашистская Германия допустила Польшу к разделу Чехословакии в марте 1939 г., когда она заняла часть территории Чехословакии – Тешинскую Силезию и небольшие области на севере Словакии.

Всю весну и лето 1939 г. переговоры СССР с Англией и Францией проходили по формуле: СССР настаивал на гарантиях прохода своих войск через территорию Польши, эти требования последовательно отклонялись польским руководством. По мере этих переговоров требования к Англии и Франции как потенциальным союзникам были повышены. От них требовали гарантий непосредственного участия в военных действиях против возможного агрессора – Германии, настаивали, чтобы Англия и Франция оказали нажим на Польшу и Румынию с тем, чтобы советские войска в случае возникновения конфликта могли воспользоваться их территорией, был даже изменен тон дипломатической переписки. Гораздо сильнее стали звучать призывы включить в систему взаимной безопасности не только Польшу и Румынию, но и страны Прибалтики и Финляндию.

Однако в Кремле нарастало недоверие в возможности трехстороннего соглашения. Польское правительство последовательно отказывалась участвовать во франко-советско-британском альянсе, Гитлер дал знать, что он готов и дальше рассматривать ряд территорий Словакии как объект торга с Польшей, сохранялось подозрение, что потенциальные союзники – Англия и Франция – вновь заключат с Гитлером новое соглашение по образцу мюнхенского, и оставят СССР один на один с явно усиливавшейся Германией, имевшей в качестве стратегического союзника Японию, не скрывавшей своих претензий к территории советского Дальнего Востока.

Основания для таких подозрений подогревались тем фактом, что английская дипломатия, параллельно с переговорами с СССР об антигерманском пакте, вела в Берлине в июле – августе 1939 г. консультации о возможности заключения англо-германского соглашения, «включающего, – по словам Хораса Вилсона, главного советника правительства Великобритании по вопросам промышленности, – отказ от нападения на третьи державы, начисто освободило бы британское правительство от принятых им на себя в настоящее время гарантийных обязательств в отношении Польши, Турции и т. д…».

Однако обращение Х. Вильсона было воспринято в высшем руководстве Германии «как дальнейшее свидетельство слабости Англии», а министр иностранных дел Риббентроп был убежден, что «в случае германо-польской войны Англия не выступит на стороне Польши».

Разочарование в невозможности заключения действенного соглашения с Англией и Францией, подозрения, что СССР сам может стать объектом сделки по образу и подобию мюнхенской, подтолкнул советское руководство к переговорам с Германией. 3 августа 1939 г. нарком иностранных дел Молотов услышал от германского посла в Москве Ф. Шуленбурга официальное заявление, что «Германия намерена уважать интересы СССР в Балтийском море и не имеет намерений, противоречащих СССР в Балтийских странах… Что касается германской позиции в отношении Польши, то Германия не намерена предпринимать что-либо, противоречащее интересам СССР».

23 августа 1939 г. состоялось подписание договора о ненападении между Германией и СССР и секретных протоколов к нему (пакта Риббентропа – Молотова), означавших раздел сфер влияния этих стран в Европе и предусматривавших четвертый раздел Польши и ликвидацию польской государственности.

Мне удалось в 1992 г. обнаружить подлинники пакта и секретных приложений к нему в архиве Политбюро ЦК КПСС.

Оценивая этот пакт, следует, по моему мнению, отметить, что:

– он отражал реалии тогдашней расстановки политических сил в Европе, атмосферу, приемы, мораль тогдашней европейской политики, и в этом смысле он не лучше и не хуже заключенного годом раньше Мюнхенского соглашения;

– он был и остается, несмотря на все идеологические оценки и политические осуждения, частью сегодняшней политической реальности, определяя границы Литвы, Польши, Молдавии, Румынии, Финляндии;

– он преследовал задачу укрепления международного положения и безопасности СССР;

– он восходил к концепции распространения советского влияния на все территории, прежде входившие в Российскую империю;

– несомненно, что заключение пакта Риббентропа – Молотова развязало руки Германии для нападения на Польшу, так же, как и то, что Мюнхенские соглашения способствовали укреплению военного потенциала нацистской Германии и ликвидации Чехословакии как государства.

Отмечу, что участие в ликвидации славянского государства – Польши, несправедливое отождествление позиций польского руководства и польской государственности стало, по сути, стратегическим просчетом Сталина. Оно привело к приближению границ Германии к СССР, что, в конечном счете, ослабило западные рубежи обороны страны и создало на многие десятилетия вперед проблемы в отношениях нашей страны и Польши.

Геополитические приоритеты страны были сформулированы советской внешней политикой уже в 1939 г. Они оставались практически неизменными многие десятилетия. Замечу, что они практически полностью были воспроизведены и в безрезультатных переговорах с Англией и Францией в первой половине 1939 г., и в пакте с Германией, и в договорах, достигнутых в Тегеране и Ялте в ходе соглашений «большой тройки», и в советской политике более позднего времени.

Важнейший вопрос – проблема ответственности за такое развитие европейской политики в 1939 г. Выскажу свое личное мнение – она была слишком прагматичной, эгоистичной, замешанной на недоверии к партнерам и противникам (с легкостью менявшихся местами). В этом смысле народы Европы стали жертвами этой политики.


3. Неспровоцированный характер Великой Отечественной войны

Нападение Германии на СССР в корне изменило характер Второй мировой войны для нашей страны.

Прежде всего, оно было неспровоцированным.

Нет никаких оснований полагать, что советское политическое руководство вынашивало планы нападения на Германию. Считаю необходимым отмести спекуляции по поводу так называемого протокола заседания Политбюро от 19 августа 1939 г., обнаруженного в фондах 2 бюро – французской разведки[364]. Внимательный анализ этого документа свидетельствует о том, что это – фальшивка, изготовленная германской разведкой и запущенная во Франции с единственной целью – оправдать будущую германскую агрессию против СССР. Доказательствами для такого утверждения служит, прежде всего, тот бесспорный факт, что 19 апреля 1939 г. попросту не было заседания Политбюро, как не было и никаких совещаний, где бы Сталин мог выступить с заявлением о будущей политике в отношении Германии. Я уже не говорю об абсолютном несоответствии оформления, содержания этого текста правилам, принятым в делопроизводстве Политбюро.

Нельзя считать доказательством превентивных планов нападения на Германию «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками», разработанных Генштабом Красной Армии и представленных Сталину в мае 1941 г. Этот документ, вызвавший взрыв обвинений в агрессивных умыслах Советского Союза[365], – не более, чем штабная разработка, проект, кстати, не получивший одобрения и не утвержденный Сталиным.

Финская война ясно указала политическому и военному руководству страны на хроническую нехватку командного состава, на низкое качество обучения войск.

О каких агрессивных, наступательных планах Советского Союза можно говорить, когда в Прибалтийском военном округе командиры танковых дивизий 9 июня 1941 г. сообщали, что дивизии обеспечены горюче-смазочными материалами на 6 %, автобензином – на 2 %. Начальник штаба Киевского особого военного округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев писал начальнику Генерального штаба Красной Армии Г. К. Жукову 19 мая 1941 г., что «…выполнение плана завоза вооружения и боевой техники по плану снабжения КОВО в 1941 г. до настоящего времени идет крайне медленно. По целому ряду предметов вооружения и боевой техники за истекшие 5 месяцев до 1.5.41 г. не завезено даже половины запланированного к завозу в первой половине 1941 г. планом вооружения войск КОВО в 1941 г.». Следует признать, что к лету 1941 г. Красная Армия не была в сколько-нибудь достаточной степени готова к ведению боевых действий.

Понимание реальной слабости, неготовности армии к войне вынуждала Сталина цепляться за пакт Риббентропа – Молотова, стремиться избегать любых возможных провокаций. Полагаю, что именно этим объясняется кажущееся странным стремление Сталина игнорировать данные разведки о готовившемся нападении Германии на СССР. 13 июня 1941 г. Тимошенко и Жуков обратились к Сталину с предложением о приведении войск приграничных округов в боевую готовность. Сталин уклонился от ответа: «Подумаем». На следующий день Тимошенко и Жуков вновь настаивали на приведении войск в полную боевую готовность. На этот раз Сталин раздраженно возразил: «Вы предлагаете провести в стране мобилизацию, поднять сейчас войска и придвинуть их к западным границам? Это же война! Понимаете вы это оба или нет?!» Более того – 13 июня было подготовлено, а 14-го – опубликовано знаменитое «Сообщение ТАСС», излагавшее официальную точку зрения на состояние советско-германских отношений.

Мученический подвиг народа. С первых часов, дней и недель война стала мученическим подвигом народа. В Красную Армию было призвано 34 млн. человек – при том, что, по данным переписи 1939 г., в стране насчитывалось около 70 млн. мужчин, включая детей и стариков. Подобной мобилизации – и в прямом, и переносном смысле – не знала человеческая история. Разве не чудо, что в условиях фактического развала Западного фронта, растерянности и замешательства высшего руководства страны в первую неделю войны, громадных потерь – удалось обороняться в районе Смоленска, сдержать там танковые колонны Гудериана. Германское наступление, казавшееся непреодолимым нашествием, запнулось. Как и в первую Отечественную войну 1812 г. с Наполеоном, захватчики встретили упорнейшее сопротивление в районе Смоленска, позволившее выиграть драгоценное время и организовать оборону.

Война стала поистине народной, где высокий патриотизм сочетался с бесчисленными (в горьком и точном смысле этого слова!) потерями. Работа на заводах по 11 часов, практически без выходных, жизнь в тылу на грани голода, эвакуация, утрата жилья, имущества – это одна из многих граней мученического подвига народа.

В эти часы, дни и недели стали закладываться зерна будущих побед Красной Армии.

Война выявила достоинства так называемого мобилизационного типа советской экономики, которая, функционируя в рамках жестко политически организованного общества, была способна на некоторое время до минимума сократить все потребности и переключить ресурсы страны на нужды фронта.

Экономический потенциал Германии существенно превосходил советский. Уже в 1940 г. в Германии было в 2,5 раза больше станков, производилось больше стали, алюминия, угля, чем в СССР. К началу агрессии против СССР в распоряжении Германии оказалась промышленность и ресурсы Франции, Австрии, Бельгии, Чехословакии, Голландии, Дании, а также стран-сателлитов – румынская нефть, венгерские бокситы, финский лес. На германскую армию работали заводы этих стран.

Этому мощному потенциалу противостояла советская экономика, пережившая катастрофу 1941 г., потерю трети промышленности, расположенной в западной части СССР.

Людские ресурсы, транспорт, запасы сырья, энергетика, наука – все было переключено на обеспечение армии. Лозунг «Все для фронта, все для победы» был не пропагандистским штампом, а реальностью всех сторон жизни страны. Если в 1940 г. военная продукция составляла 22 % в общем промышленном производстве, то в 1942 г. – уже 66 %. Заметим, что рост объемов военного производства происходил в условиях сокращения производства электроэнергии, чугуна, стали, проката, то есть в значительно более сложной экономической ситуации. Эта мобилизация подкреплялась высочайшим уровнем централизации власти и управления, последовательным осуществлением единоначалия в его политическом смысле. Государственный комитет обороны сконцентрировал всю полноту власти – партийной, подменив Политбюро и съезды партии, государственной – дублируя СНК СССР, законодательной и даже судебной.

Благодаря этому удалось практически заново восстановить оборонный потенциал страны и армии, у которой в 1941 г. не хватало даже винтовок.

В 1942 г. положение решительно изменилось. В этом году было произведено, по отношению к 1941 г., танков – на 274 %, самолетов – на 62 %, артиллерийских орудий – на 213 %, боеприпасов – на 60 %. Всего в 1942 г. советская промышленность произвела 21,7 тыс. самолетов, более 24 тыс. танков, 127,1 тыс. орудий, 230 тыс. минометов. К ноябрю 1942 г. СССР ликвидировал свое военно-техническое отставание от Германии.

Новым фактором, ворвавшимся в жизнь страны, стало возрождение религии. Страшный удар, нанесенный большевиками всем религиозным конфессиям и в особенности Русской православной церкви в 20–30-е годы, закрытие и уничтожение церквей и монастырей, аресты и казни духовенства, воинствующий (в прямом смысле этого слова) атеизм, казалось, устранили церковь из политической жизни советского общества. Однако война вынудила власти поступиться своими атеистическими принципами. К церкви, как источнику надежды и утешения, обратились в тяжкие дни и годы войны миллионы русских, украинцев и белорусов – тех народов, которые несли основное бремя войны с фашизмом. Русская православная церковь, с первых часов войны занявшая последовательно патриотические позиции, стала одним из факторов государственной идентификации этих народов. Уже в первый день войны, 22 июня 1941 г. митрополит Сергий обратился с посланием, которое читалось во всех православных храмах. «Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить отечеству в тяжкий час испытания всем, чем каждый может. …Вспомним святых вождей русского народа, например Александра Невского, Димитрия Донского, полагавших свои души за народ и родину». Нетрудно увидеть здесь прямое влияние на речь Сталина 7 ноября 1941 г., на параде на Красной площади.

Власти были вынуждены в условиях войны если не изменить прежнее отношение к религии и церкви (что было просто невозможно, учитывая господство коммунистической идеологии), то, по крайней мере, несколько смягчить прежний курс, разрешить выборы патриарха. Одновременно с этим церковь была «встроена» в советскую бюрократическую машину.

С начала войны важнейшим фактором отпора германской агрессии стал русский патриотизм. Сталин призывал вспомнить о славе великих военачальников – Александра Невского, Дмитрия Донского, Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского, Суворова и Кутузова. В армию вернулись георгиевские ленты, появились гвардейские полки и дивизии, внедрялась идея славянского братства, солдатский орден Славы заставлял вспомнить о солдатском Георгии, о традициях русской армии, сражавшейся с немцами в XVIII в. и в начале XX в. Самому А. С. Щербакову, начальнику Главного политического управления Красной Армии, приписывалось выражение, что сегодняшним «фронтовикам Бородино теперь ближе, чем Парижская Коммуна»[366].

Однако ставка только на российский патриотизм имела и свои границы. Прежде всего, обращение к историческому прошлому было политически небезопасно. Историческая легитимность[367] большевизма была, мягко говоря, сомнительной. Революции нелегитимны по своей сути. Воссоздание прошлого создавало предпосылки для возрождения национальных идей как альтернативы коммунистическому интернационализму и самой компартии. Кто-кто, а Сталин, прекрасно знавший историю России, в полной мере понимал политически положительные и опасные стороны русского патриотизма. Именно он использовал ресурс русского патриотизма на начальном этапе войны. Но он лучше, чем кто-нибудь из тогдашней власти, осознавал опасность использования «русского фактора» против партийной политики. Поэтому уже в 1944 г. возрождаются обвинения в «великодержавном шовинизме», адресованные крупнейшим историкам.

Свидетельством ограниченной деидеологизации Советского Союза стало отмежевание советского руководства от идеи мировой революции и упразднение Коминтерна. 15 мая 1943 г. Сталин распустил эту организацию, которая, как он объяснил, «выполнила свою миссию». Это решение должно было стать для западных союзников свидетельством отказа Москвы от планов «мировой революции». Следом за этим утратил роль государственного гимна «Иий историю Ро», оставшийся партийным гимном. В конце 1943 г. были опубликованы слова нового гимна СССР, написанные С. Михалковым и Г. Эль-Регистаном – «Союз нерушимый».

Союзники. Война стала вынужденным, но от этого не менее важным опытом сотрудничества государств с различными политическими системами. СССР получил от союзников – США и Великобритании большое количество вооружения, боеприпасов, стратегических материалов, продовольствия, в котором крайне нуждалась Красная Армия. В СССР было отгружено продукции на сумму более 9 миллиардов долларов, в том числе 11 тыс. самолетов, 7 тыс. танков и самоходных орудий, более 350 тыс. грузовых автомобилей, паровозы, различные боеприпасы, подшипники, продовольствие, тысячи тонн цветных металлов, ферросплавов, авиабензин и многое другое.

В годы войны союзниками – политическим руководством СССР, Великобритании и США были достигнуты важные договоренности о послевоенном устройстве мира, о создании Организации Объединенных Наций, обеспечившие мир в Европе во второй половине XX в., была создана та тегеранско-ялтинская конструкция мира, которая позволила Европе прожить 50 с лишним лет без войны. Этот мир не был слишком комфортабелен, но предсказуем. С развалом этой системы континент вновь вспомнил о военных конфликтах на Балканах, о религиозных войнах.

Победа народа и послевоенный СССР. СССР заплатил за победу страшную плату – погибло почти 27 миллионов человек. Пожалуй, более всего от войны пострадала деревня. 11 с лишним миллионов крестьян, ушедших на войну, погибли на полях сражений. Женщины, дети и старики были основными кормильцами страны. Их положение было едва ли не хуже, чем рабочих на заводах, работавших по 11 часов в день. Тем хоть полагались хлеб по карточкам, определенные государственные гарантии. У колхозников ничего этого не было. Крестьянство, еще недавно пережившие коллективизацию с ее лишениями, стало основой сухопутных войск, мужественно сражавшихся за Отечество. Солдаты и офицеры армии-победительницы не могли не задумываться – а как же будет устроена жизнь после войны? Многие из них были убеждены, что Сталин после войны колхозы отменит, что это станет выражением благодарности крестьянам-солдатам за героизм в войне. В ЦК ВКП (б) поступали многочисленные сведения, что «слухи о ликвидации колхозов… сейчас широко распространяются среди колхозников» (Курская область), крестьяне в Псковском районе спрашивали партийных работников: «Скоро ли распустят колхозы?», «Все ждут, что распустят армию по домам – колхозы отменят» (Пензенская область)[368]. По всей стране – от Пскова и Воронежа до Забайкалья распространялись слухи, что «в Америке, говорят, уже решили распустить все колхозы в СССР, Молотов потому и покинул конференцию в Сан-Франциско»; «Америка и Англия предъявили нашему правительству ультиматум – или распустите колхозы, или пойдем на Россию войной»[369]. Слухи эти имели удивительно устойчивый характер, став важной социально-психологической характеристикой настроений демобилизующихся солдат и колхозников. Похожие антиколхозные ожидания встречались и среди генералитета[370].

Для Сталина уже в конце войны была ясна необходимость восстановления в полной мере прежней системы управления. Сохранение военных порядков подрывало основу номенклатурной – читай – советской системы управления. Поэтому не случайно, что уже в 1946 г. день Победы перестали отмечать как государственный праздник. В 1946–1947 гг. обрушились репрессии на генералитет Советской армии во главе с Жуковым, на директоров многих промышленных предприятий – директоров-генералов, связанных с армией, а позже, в 1948–1950 гг. – и на значительную часть секретарей обкомов военных лет (так называемое «Ленинградское дело»).

Но прежде всего Победа сохранила отечественную государственность. Она спасла существование и избавила от геноцида народы нашей страны. Она означала разгром политической системы, провозглашавшей право на уничтожение по расовому признаку.

И, наконец, она стала нашей Победой. Победой наших отцов и матерей, смертию смерть поправших, жизнь и здоровье положивших для избавления Отечества от «проклятой орды» завоевателей. Победой, ставшей, пожалуй, главным событием отечественной истории XX в.


Й. Хелльбек. Новые ответы на старые вопросы: Сталинградские записи Комиссии по истории Великой Отечественной войны

В конце декабря 1942 г. группа московских историков отправилась в Сталинград, чтобы вблизи наблюдать грандиозную схватку Красной армии и германского вермахта. Месяцем раньше советскому командованию удалось окружить вражескую группировку, в которую входило больше 300 000 человек – немцев и их союзников. Шедшую с лета битву, за которой мировая общественность следила, затаив дыхание, историки из Москвы хотели зафиксировать для будущих поколений. Они посетили различные участки фронта в штурмуемом городе, сталеплавильный комбинат «Красный Октябрь» с севера, командный пункт генерала Чуйкова на крутом берегу Волги и район Бекетовка у южной окраины города. В окопах и блиндажах они разговаривали с командирами, офицерами и солдатами Красной Армии. Стенографистка, ездившая с ними, протоколировала эти беседы.

Еще в то время, когда проводились интервью, советское командование направило командующему окруженной 6-й армии генерал-полковнику Паулюсу предложение о капитуляции. По указанию Гитлера Паулюс это предложение отверг. Утром 10 января 1943 г. началось решающее наступление советских войск – операция «Кольцо». Накануне историки уехали. В феврале, через несколько дней после конца битвы и капитуляции оставшихся в живых вражеских солдат, они вернулись, чтобы продолжить беседы. В течение следующих недель и месяцев они провели многочисленные интервью и запротоколировали разговоры с 215 участниками и очевидцами Сталинградской битвы: генералами, штабными офицерами, командирами и простыми красноармейцами, комиссарами и коммунистическими агитаторами, матросами Волжской флотилии и санитарками, а также с рядом гражданских лиц – инженерами, рабочими и одной работницей кухни, которые в разбомбленном городе выполняли свою работу или боролись за выживание.

Эти отчеты в большей степени, чем какой бы то ни было другой известный источник, позволяют читателю приблизиться к событиям Сталинградской битвы и представляют ему более объемную и рельефную картину поступков, мыслей и чувств советских людей – участников войны. Солдаты рассказывают о своем происхождении, о том, как попали на войну, о своих солдатских задачах. Открыто, по свежим следам боевых действий они описывают как моменты ужаса, так и возвышающие боевые действия; они обсуждают сильные и слабые стороны советского способа ведения войны, говорят о полученных наградах и рассказывают о поступках «героев» и «трусов», служащих в их воинской части.

Историки, которые входили в состав «Комиссии по истории Великой Отечественной войны» под руководством московского профессора истории Исаака Израилевича Минца[371], проводили беседы по определенной системе. В нескольких случаях были опрошены десятки военнослужащих из одной дивизии: командир, его заместитель по политической части, штабные офицеры, командиры полков и рот, а также рядовые красноармейцы. Например, более 20 солдат из 38-й мотострелковой бригады (64-я армия) рассказывают о том, как они выследили и захватили в плен генерала-фельдмаршала Паулюса и штаб 6-й армии вермахта. Каждый рассказчик рисует часть общей картины событий, и каждый – со своей субъективной точки зрения. Так из совокупности отдельных рассказов складывается многомерное и очень подробное изображение солдат в бою. Изображение это впечатляет не только своей пластичностью: оно также показывает общие пространства опыта и наглядно демонстрирует функционирование Красной армии как военной организации.

Как и многих других свидетелей великой битвы у Волги, историков группы И. И. Минца волновал вопрос, каким образом Красной армии удалось одолеть противника, который – по всеобщему мнению – превосходил ее по уровню тактических навыков, дисциплины и военной подготовки. Именно с целью выяснить, какие средства позволили защитникам Сталинграда остановить непобедимую Германию, поставившую на колени всю Европу, историки говорили с защитниками города. Эта проблема занимает исследователей и по сей день. Пожалуй, больше всего дискуссий вызывает вопрос мотивации советских солдат в Сталинградской битве. Действовали ли они по своей собственной воле или их заставляли сражаться под дулом пулеметов? Черпали ли они силы в традиционных русских ценностях или вдохновлялись исключительно советскими идеологемами? Какую роль сыграла любовь к Родине, ненависть к захватчикам и преданность Сталину в их готовности сражаться и умирать? Интервью военного времени подсказывают разнообразные и порой совершенно неожиданные ответы на эти вопросы.

Откровенность и неоднозначность сталинградских записей негативно сказалась на их дальнейшей судьбе: историкам так и не удалось получить от военных цензоров разрешение на их публикацию, и документы затерялись в архивах. С 2009 г. интервью были подготовлены для публикации в ходе совместной работы Института российской истории Российской академии наук (ИРИ РАН) и Германского исторического института в Москве (ГИИМ). Результаты работы – немецкое издание, вышедшее в октябре 2012 г., и русское издание, которые появилось в апреле 2015 г.[372] Документальная монография содержит лишь подборку из массива бесед, проведенных с участниками и очевидцами Сталинградской битвы. Планируется научная презентация всех интервью на отдельном интернет-сайте.

Возможность обращения к этим беседам несомненно повлияет на историографию битвы, в первую очередь потому, что историки битвы продолжают иметь очень ограниченный доступ к личным документам времен войны. Публикации источников, которые показывают советских солдат как активных участников и, более того, победителей в этой войне, долгие годы мешала боязнь советских вождей проявлений «бонапартизма». В эпоху Сталина единственный, кто мог претендовать на звание победителя, был советский Вождь, носивший звание «генералиссимуса» Советской армии, а после смерти Сталина его роль была переформатирована в коллективный и анонимный «Советский народ под руководством Коммунистической партии». В этом контексте инициативы вроде идеи Константина Симонова, который призывал государственные архивы к соучастию в создании архива солдатских писем, были обречены на неудачу[373].

Есть и структурные объяснения, почему картина настроений и мироощущения советских граждан в военные годы до сих пор остается фрагментарной. Одно из них заключается в ограничениях советской цензуры, следившей за тем, чтобы в письмах (за редкими исключениями) не содержалось точных географических названий, подробного изложения хода событий и их оценки[374]. Военная цензура, которая подчинялась особым отделам НКВД, просматривала всю корреспонденцию РККА[375]. Письма, которые писались на бланках и складывались треугольником, не заклеивались, и на них ставился штамп цензурного ведомства[376]. Такая претензия на тотальный охват контрастирует с практикой цензурных отделов полевой почты вермахта, которые проводили лишь выборочный контроль, чтобы проверить, соблюдают ли солдаты требования военной цензуры. Неудивительно, что немецкие письма намного более объемные и содержательные и больше привлекают внимание историков, изучающих обе воюющие стороны в Сталинградской битве. Этому дисбалансу и способствует встречающее западное представление о советском солдате как о существе без индивидуальных черт. Мемуары немецких солдат рисуют красноармейцев в виде единой массы: это были орды фигурок землистого цвета, которые с криком «Ура!» бежали на немецкие позиции, подгоняемые размахивающими пистолетами комиссарами. Противником были и необъятное пространство, и холод, вызывающий мысли о Сибири. Эти образы и представления, подпитываемые пропагандистами Третьего рейха, вошли во многие западные исторические исследования послевоенного времени. Удивляться этому не приходится, ведь теперь поведение «русского солдата» американцам объясняли такие люди, как начальник гитлеровского Генштаба Франц Гальдер, которые, сделавшись военными историками, остались верны своему антикоммунизму, замешенному на расизме[377]. Убежденные в низком духовном развитии советского солдата и в том, что все его отличающие черты запечатлены на его теле, немецкие пропагандисты уделяли больше усилий на внешнее описание (фотографирование) противника, чем на запись его слов. Это контрастирует с советской практикой, которая исходила из понимания любого человека (своего и противника) как вервального субъекта и носителя Просвещения[378].

И по этой причине до сегодняшнего дня остается неясным, как именно воевали те, кто сражались на советской стороне, какие культурные и социальные механизмы приводили красноармейцев и других советских граждан на войну, что заставляло их биться против немцев, казавшихся неизмеримо сильнее, и что значил для них Сталинград. Советские исследования в этом плане малоинформативны, если только не принимать за чистую монету содержащиеся в них славословия по поводу этой битвы. Хотя в советских работах фигурируют несколько героев-солдат, названных по именам, и описываются их подвиги, все же индивидуальные черты этих людей и контекст их действий не освещены. Это также характеризует лучшее советское исследование Сталинградской битвы, принадлежащее перу ветерана войны Александра Самсонова[379]. Как и другие советские историки, Самсонов придерживается мнения, что массовый героизм советских граждан решил исход битвы. Примечательно, что для работы над своей монографией, Самсонов имел доступ к интервью Комиссии Минца. Но удивляет, насколько мало исследователь использовал эти документы для воссоздания образа защитников Сталинграда. Как и другие военные историки, Самсонов наверное думал, что таким «субъективным» штрихам нет места в научном исследовании, продиктованном «объективным» изложением событий, то есть, без обращений к мыслям и эмоциям рядовых людей и скорее с перспективы колокольни, чем снизу вверх[380]. Исключение составил эпизод из архива комиссии Минца, выбранный Самсоновым и в подробностях развернутый и посвященный комсомольцу Илье Воронову, который в манере сверхчеловека жертвовал собой на поле боя. В медсанбате Воронов сказал: «Вот теперь я тот боец-комсомолец, который был у Островского», имея в виду Павла Корчагина из романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь»[381]. Видимо, Самсонову мешала неоднозначность изложенных мыслей и менее героический лад большей части собеседников комиссии, хотя в общем и целом они подтверждают его тезис о массовом героизме советских защитников Сталинграда. Так или иначе, ни один советский историк не исследовал человеческие (в отличие от сверхчеловеческих) измерения войны, измерял ту «окопную правду», которая осталась территорией выдающихся писателей войны: Виктора Некрасова, Василия Гроссмана, Светланы Алексеевич и других.

Многие западные историки занимают позицию, прямо противоположную тезису Самсонова. По их мнению, советская победа под Сталинградом была результатом не массового героизма советских солдат, но массового террора советского государства[382]. Энтони Бивор в частности клеймит «почти невероятное пренебрежение советской системы к людям». Британский историк изображает боевые действия в Сталинграде не только как столкновение между немцами и русскими, но и как войну, которую советское руководство вело против своего собственного населения. С точки зрения Бивора, одна цифра особенно ярко иллюстрирует презрение сталинского режима к человеку: «около 13 500» смертных приговоров в отношении красноармейцев, не желавших воевать, были приведены в исполнение в одной только 62-й армии генерала Чуйкова. Бивор упоминает эти казни уже в предисловии к своей книге, а завершает он ее размышлениями о безвестных могилах многих тысяч советских солдат, расстрелянных в Сталинграде по приказу Чуйкова[383]. Правда, привести убедительных доказательств этому он не может. Военный историк Джон Эриксон, на которого Бивор ссылается, говорит без указания источника о «якобы» расстрелянных 13 500 солдатах[384].

Без проверки воспроизводимые Бивором и другими исследователями слухи о массовых расстрелах, якобы шедших на советской стороне Сталинградского фронта, сформировали представления о битве на Волге, господствующие сегодня на Западе. Достаточно вспомнить, например, кинофильм «Враг у ворот» (“Enemy at the Gates”, 2001), в первых кадрах которого прибывающих в Сталинград солдат 284-й стрелковой дивизии без достаточного вооружения и боеприпасов бросают на передний край. Когда атака захлебывается и солдаты бегут назад, их косит пулеметным огнем заградительный отряд НКВД. Насколько далека эта картина от действительности, показывают многочисленные интервью, собранные в этой книге, в том числе две беседы с военнослужащими той самой 284-й стрелковой дивизии – майором Николаем Аксёновым и известным снайпером Василием Зайцевым, который и стал главным героем фильма «Враг у ворот»[385]. По их словам, дивизия была хорошо снабжена оружием; переправу через Волгу она осуществила ночью, а не днем, как утверждает фильм, и имела при этом небольшие потери – в отличие от фильма, который показывает акт переправы как страшную и бессмысленную резню. Ни один из собеседников из 284-й стрелковой дивизии не упоминает массовую расправу со стороны особистов НКВД, хотя карательные акции особых отделов на фронте отнюдь не являются табу в сталинградских интервью.

Высказывания очевидцев совпадают с опубликованными сведениями из секретных архивов о деятельности заградотрядов в районе Сталинграда. В соответствии с Приказом № 227 1 августа 1942 г. на Сталинградском и Донском фронтах был образован 41 заградительный отряд. К концу сентября они задержали 45 465 бегущих солдат. 699 были арестованы, из них 664 «труса, паникера и самострела» расстреляны на месте. Еще 1292 направлены в штрафные роты и батальоны. Подавляющее большинство дезертиров, 41 472 рядовых, были возвращены в свои части[386]. Эти цифры указывают на огромные проблемы с дисциплиной в Красной армии, стоявшие особенно остро во время первой, оборонительной фазы Сталинградской кампании. Кроме того, из этих источников становится ясно, что перед частями НКВД, работавшими за линией фронта с целью предотвращения дезертирства, стояли две различные задачи.

Во-первых, они должны были задерживать солдат, самовольно покинувших поле боя, и предотвращать распространение подобного рода поведения на другие части: «Сегодня во время наступательного прорыва противника две роты 13-й Гв. с.д. дрогнули и начали отступать», – говорится во внутренней сводке НКВД от 23 сентября 1942 г. «Командир одной из этих рот, лейтенант Миролюбов, также в панике бежал с поля боя, оставив роту. Заградительный отряд 62-й армии задержал отступление подразделений и восстановил положение». Еще в одном донесении сообщается о том, как заградотряд открыл огонь по отступавшим частям, а в третьем уточняется, что сотрудники НКВД целились поверх голов[387].

Вторая задача состояла в разделении задержанных на благонадежных и неблагонадежных. В результате допросов офицеры НКВД должны были выявить «явного врага»: неисправимых трусов и «антисоветские элементы». С ними надлежало «расправляться железной рукой». С другой стороны, на допросе могло обнаружиться, что солдаты поддались «минутной слабости – чаще всего являющейся следствием непривычки к боевой обстановке, – и будут действовать в дальнейшем мужественно, энергично, достойно»[388]. Подобное политическое «прочтение» личности точно вписывалось в систему преследования «врагов народа» во время сталинского террора довоенных лет с одной лишь поправкой на то, что до войны репрессии носили более суровый характер: лишь немногим из попавших в руки к НКВД удавалось избежать отправки в ГУЛАГ[389]. По мере эскалации военных действий росла потребность режима в солдатах: для пополнения армии он был вынужден даже выпускать узников ГУЛАГа[390].

Если Бивор и другие ссылаются на «тоталитарный» террор советской военной машины и поглощение индивидуального солдата, то сходный, но более утонченный либеральный тезис ряда российских и западных исследователей гласит о том, что хотя партия и советское общество противостояли друг другу, в военные годы произошло временное освобождение последнего от оков сталинского режима. Российский литературовед Лазарь Лазарев, сам прошедший войну, говорит о «спонтанной десталинизации»; он и другие авторы указывают на послабления в интеллектуальной сфере и на то, что даже партийная газета «Правда» после начала войны стала правдивее в своих репортажах[391]. Василий Гроссман известен как главный сторонник этого взгляда: в качестве военного корреспондента осенью 1942 г. он провел в охваченном боями городе на правом берегу Волги больше времени, чем все остальные из посланных туда корреспондентов. Своим великим документальным романом «Жизнь и судьба» (1950–1959)[392] Гроссман воздвиг памятник красноармейцам – участникам Сталинградской битвы. Разрушенный город предстает в романе парадоксальным образом – как место свободы: партийный аппарат, который размещается в штабе армии, на безопасном расстоянии от зоны боев, утратил контроль над городом. Там, среди руин, распались крепостные узы, возникли анархистские кружки. Таким образом, в романе Гроссмана рассказывается, как в осажденном Сталинграде на короткое время вспыхивает пламя человеческой свободы, а затем снова угасает, когда после победы над немцами сталинское государство возвращает общество под свой контроль.

Эти мысли, правда, не встречаются в текстах Гроссмана, написанных в военные годы, в том числе и в его записных книжках, которые отличаются весьма откровенной и критичной направленностью. Тогда Гроссман, как раз наоборот, восхищенно писал о коммунистах, которые своим моральным авторитетом поднимали боевой дух оробевших красноармейцев (в то же время он критиковал тех начальников и политруков, которые не выполнили своего морального долга)[393]. Гроссману казалось, что война сулит моральное обновление партии, после которого ей и обществу будет по пути друг с другом. И только годы спустя писатель осознал, что его надежда была иллюзорна, и тогда он переписал свой опыт наново[394]. Так в «Жизни и судьбе» прежнее восхищение автора советскими людьми – героями войны превратилось в гимн индивидуальной свободе, противопоставляемой сталинскому режиму.

Но Гроссман не заблуждался: политическое давление в годы войны действительно смягчилось. Во многом – и это тоже видно по сталинградским интервью – инициатором изменений стала партия, которая в условиях военного времени начала открываться навстречу обществу. С 1941 по 1944 г. количество членов ВКП (б) в армии непрерывно возрастало. Изменились и критерии приема в партию. Если прежде решающую роль играли знание теории и пролетарское происхождение, то теперь достойным вступления в партию считался всякий, кто показал себя хорошим солдатом и мог доказать, что уничтожил много немцев. Так многие из лучших военнослужащих вступили в ВКП (б); среди командиров к концу войны едва ли нашелся бы хоть один беспартийный. В ходе этого процесса изменился не только состав партии, но и значение самого членства в ней; изменилась партия в целом, она стала более солдатской и благодаря этому – более близкой к народу[395].

В военных условиях представления о хорошем члене партии были очень простые. Чтобы быть принятым, кандидат должен был доказать, что он убивал солдат, подбивал танки и сбивал самолеты немцев. Армейское руководство распространяло среди солдат бланки, называвшиеся «лицевыми счетами», или «счетами мести», на которых они должны были записывать число убитых ими вражеских солдат или уничтоженных единиц вооружения. Солдат с пустым счетом не мог надеяться на прием в партию. Другие же, как, например, снайпер Василий Зайцев, немедленно становились коммунистами: число убитых им немцев было хорошей рекомендацией. «Я думаю, – говорил Зайцев в интервью историкам, – как же в партию вступать, я еще программы не знаю. Прочитал программу, написал заявление прямо в окопах. Дня через два вызвали меня на партийную комиссию. У меня было тогда 60 убитых немцев, были награждения»[396].

Партия сумела в течение войны углубить свое влияние в армии, так как ее политическая работа приспосабливалась к обстоятельствам солдатской жизни, становилась реалистичнее. Стремление к возмездию за причиненное врагом горе и воля к победе образовывали общий знаменатель. «Мы коммунисты, мы отомстим немцам за убийство наших бойцов, командиров и политработников», – таково было, на взгляд Ивана Васильева, комиссара 62-й армии, преобладающее настроение в его части во время Сталинградской битвы. Генерал Чуйков в беседе с Василием Гроссманом описывал практическую ориентированность политической агитации в армии: «Политработа – все только нацелено на задачу, и все вместе с бойцами. “Измы” – коммунизм, национализм – мы этим не занимались». Тем не менее, отмечал Чуйков в беседе с историками, советские солдаты продемонстрировали в Сталинграде высокую политическую сознательность[397]. Он имел в виду, что красноармейцы усвоили слова партии о патриотическом долге – удержать Сталинград любой ценой – и сражались не только по велению долга, но и сердца. В этом, по мнению Чуйкова, была одна из основных причин победы.

Посредством неустанной политической учебы и опеки партийный аппарат добился того, что представления красноармейцев о мире были приведены в стройную и замкнутую идеологическую систему. Вездесущность и эффективность политической пропаганды в военных частях отличали Красную армию от армий других стран. Исторические исследования последнего времени, посвященные вопросу о том, ради чего и как воюют солдаты, часто указывают на важную роль доверительных связей на самом низком, «первичном» уровне иерархии – в ротах и взводах. В этих работах ключевое и даже универсальное значение приписывается представлению о «товариществе» и «братской поруке». Тем не менее в Красной армии эти факторы играли второстепенную роль. Достаточно отметить, что чудовищный процент человеческих потерь с советской стороны часто приводил к гибели целых подразделений в течение несколько дней, из-за чего солдаты просто не успевали установить друг с другом устойчивые отношения. Кроме того, идеологические работники всячески препятствовали образованию подобных связей, опасаясь того, что личные чувства и упования солдат размоют их советскую идентичность. Если части германской армии комплектовались преимущественно из числа земляков, что способствовало поддержанию региональной идентичности (Landsmannschaft), советское командование, опасаясь вспышек национализма, старалось объединить в строю новобранцев разного этнического происхождения[398]. Инструментом, призванным скрепить и мотивировать эту разношерстную массу, служила идеология. Постоянная пропагандистская работа, проводимая лично с каждым новым солдатом, опиралась на доступные идеи, обладавшие огромным эмоциональным зарядом: любовь к Родине и ненависть к врагу. Некоторые немецкие наблюдатели были впечатлены советским примером, и после Сталинградской битвы они настаивали на необходимости радикально усовершенствовать политучебу в вермахте. Этой учебой, говорили они, закладывается важнейший зародыш, из которого произрастает боевой дух солдат. В декабре 1943 г. Гитлер учредил должность «национал-социалистического офицера-руководителя» (NSFO), которую – в отличие от комиссаров – занимали кадровые военные, но утверждать их кандидатуры должны были высшие органы партии. Однако в силу того, что солдаты и офицеры вермахта свою идентичность как военнослужащих с политикой не связывали, реформа не прижилась. По поводу NSFO шутили, что это значит «NSF-ноль». В Красной армии политические вопросы обладали совершенно иной значимостью: уже одно ее название говорит об этом[399].

Историки в Сталинграде не только документировали работу и достижения идеологического аппарата, но и сами были его частью. Как советские граждане, они, разумеется, считали своим долгом трудиться ради победы над гитлеровской Германией, и поэтому свой проект они рассматривали в огромной мере и как вклад в воспитанием мобилизацию советского общества. Выбор вопросов в интервью и их концептуальный язык (например, вопросы о «героизме» и о «трусости») влияли на беседы: в какой-то мере они структурировал изложение респондентов. Более того, Исаак Минц был учеником Максима Горького и освоил предположение, которое лежало в основе документальных проектов Горького, что каждый человек должен раскрыть свою героическую природу, только нужно помочь ему в этом. Образ героя для Горького имел важное педагогическое значение. Это был «Человек с большой буквы», который указывал дорогу остальным, показывая им, как возвыситься над своей прежней природой, раскрыть свой полный человеческий потенциал. Именно автобиографические рассказы образцовых советских людей – героев труда в мирное время и солдат-героев на войне – должны были побудить читателей на подобные героические подвиги[400]. Поэтому и историки в Сталинграде хотели в первую очередь беседовать с красноармейцами, которые себя героически вели на поле боя, а только затем с другими, менее героическими людьми. Этот подход был сходен с методикой романа Николая Островского «Как закалялась сталь», и мы помним, как эта книга служила моделью поведения для комсомольца Ильи Воронова, чьей образ сохраняется благодаря работе комиссии в Сталинграде. Но в отличие от писателя Островского, историки соблюдали правила научной этики, которые их обязали зафиксировать каждое слово собеседника, и не только те, которые хотел услышать «социальный заказчик» произведений социалистического реализма[401].

В итоге работа политического аппарата на Сталинградском фронте и документальная работа историков в Сталинграде имели сходный эффект. Обе практики прививали бойцам специфически советские способы говорить о самих себе и о противнике. В силу этой работы был создан единый язык сотен военнослужащих, с совпадающими понятиями и горизонтами опыта, который читатель встречает на сотнях страницах сталинградских записей. Таким образом, задокументированный в интервью язык зачастую одновременно представляет собой и описание боев за Сталинград, и свидетельство идеологической обработки говорящих[402].

Сталинградские записи впервые были опубликованы в Германии в октябре 2012 г., к 70-й годовщине битвы. Общественный резонанс был большим. Еженедельник «Дер Шпигель» посвятил книге рецензию на три страницы, книга обсуждалась в других газетах, на телевидении и радио. С момента первой публикации книга была переиздана пять раз, один вариант вышел под эгидой германского «федерального центра по политическому образованию». Центр курирует библиотеку художественной и научной литературы, которую он бесплатно предоставляет немецким школам для преподавания. Таким образом, рассказы советских участников и очевидцев Сталинградской битвы прямолинейно переходили в педагогические программы послевоенной Германии.

Большинство рецензентов книги высоко оценивают ее за представление до сих пор неизвестных реалий о Сталинграде. Германские читатели хорошо знакомы с историей Сталинграда, как трагедией германской Шестой армии. Что эта битва значила для советских участников, они не имели ни малейшего представления. Высоко оценивается и то, что книга уделяет внимание не только мыслям и ощущениям солдат, но и проливает свет на судьбу мирного населения Сталинграда. На этом, кстати, была также сфокусирована выставка о Сталинградской битве, которая открылась в Германском военно-историческом музее в Дрездене в декабре 2012 г.[403]

Сегодняшнее восприятие немцами Сталинграда явно пацифистское, в отличие от публикаций 1950-х и 1960-х годов, в которых отмечались военные качества, в частности храбрость и готовность к жертвенности немецкого солдата. «Шпигель-Онлайн» представил выдержки из книги под заглавием, взятым из одной беседы, – «Из-за своей трусости растерялся»[404]. Заглавие неуклюже смотрелось рядом с фотографией главных протагонистов в пленении генерал-фельдмаршала Паулюса – гордыми лицами комиссара Ивана Бурмакова (38-я мотострелковая бригада) и его замполита Леонида Винокура. И цитата показана вне контекста – она была взята из беседы с Александром Пархоменко, рядовым красноармейцем той бригады. Пархоменко недвусмысленно говорил, что не был героем. Но не говорил, что был трусом. Он лишь упомянул один боевой эпизод, в котором струсил. Это был эпизод прошлого лета (1942 г.), и вся беседа показывает, насколько Пархоменко сумел преодолеть свою прошлую, моментальную трусость. Но немецкие редакторы сочли факт признания такой трусости как доказательство документальной правды беседы. Раз красноармеец признал, что он был трусом, беседа не могла считаться продуктом «пропагандистской лжи». Такова логика прочтения документа пацифистом[405].

Немецкое издание широко обсуждалось и за пределами Германии – в газетах в Англии, Восточной Европе и России, даже в Новой Зеландии, Китае и Латинской Америке. Британская бульварная газета «Дейли Мейл» поместила статью под громким заглавием, которое опять сильно деконтекстировало оригинальный документ. Беседа, на которую ссылалась газета, была с майором Анатолием Гавриловичем Солдатовым, заместителем начальника политотдела 38-й мотострелковой бригады. В беседе он говорил о том, что

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно