Наш
фирменный недостаток
Мы - изоляционисты.
Нас бесит, когда люди, по нашим понятиям "нормальные" или даже худые,
жалуются на лишние килограммы, обсуждают диеты, переживают, что спорт и голодание
не помогают достигнуть заветных пропорций; Кто-то из нас воспринимает такие
разговоры как изощренное оскорбление в свой адрес, кто-то видит в них пошлое
кокетство и позерство, а кто-то прямо говорит, что это форменный идиотизм.
Полные женщины не ходят в спортзалы или сауны только чтобы не слышать чудовищные
разговоры о похудании из уст тощих каракатиц. Да, трудно пустить слезу, слушая,
как дистрофичная тетка скулит, что год назад она весила49 килограммов, а теперь
целых 52 с половиной и "ничего не помогает". Но, в конце концов,
для преодоления подобных ситуаций нам ниспосланы юмор и здравый смысл.
Верите: ли вы, что "богатые тоже плачут"? На днях я едва не придушила
одну барышню, которая публично поносила нынешнюю дороговизну - ей, видите
ли, шторы на четыре окна обошлись в три тысячи долларов, да и те - барахло
последнее, а на нормальные денег нет. Очень хотелось предложить ей попробовать
пожить на мою зарплату. Однако и моя скорбь но недостающим 400 долларам для
ремонта машины многим согражданам покажется не меньшим кощунством.
У всех нас схожие переживания - нехватка денег, старение, ухудшение самочувствия,
семейные сложности. Но общность проблем не сближает нас, не делает терпимее
и добрее. Каждый ведет себя так, как будто купил эксклюзивный патент на страдание.
Особенно женщины. И среди них мы, толстые, оказываемся самыми нетерпимыми
и раздражительными. Явно или скрыто мы ставим свое толстое "горе"
неимоверно выше похудательных мук наших более стройных товарок.
Казалось бы, кто, как не мы, в состоянии понять усилия, надежды и разочарований
людей, мечтающих расстаться с лишним весом. Но то, что у некоторых "выскочек"
вес меньше, чем у нас, автоматически лишает их в наших глазах всех прав на
сопереживание. Так что же мешает нам уважать волю старания женщин, ведущих
войну пусть только с несколькими, но упорно несдающимися избыточными килограммами?
Уж не зависть ли? Зависть не детская - открытая, восхищенная, толкающая на
хвастовство, наивные "Подвиги" и "преступления". А мелкая,
липкая, прокисшая зависть взрослых, подспудно знающих, что завидовать смешно
и глупо.
Эта пошлая зависть давно спрятана под раздражением, морализаторскими сентенциями
и "убеждениями" - и выдает себя, только когда при встрече с еще
более толстым (бедным, больным и т. п.) человеком мы испытываем не боль"
а некое облегчение или снисходительную жалость. Сами мы ни за что не хотим
стать объектом такого унизительного отношения, поэтому старательно избегаем
невыигрышных сравнений и окончательно изолируем себя от людей и нормального
хода жизни.
Толстых
нет. Есть только малоподвижные
В нашем внутреннем мире
нас нельзя взвесить и обмерить" Даже в самом темном уголке души, где
прячутся комплексы и страхи, вес - не более чем мнимость, навязчивая галлюцинация.
Но есть мир, где. каждый лишний килограмм реален и опасен. Этот мир - наше
тело. Именно на него вес кладет свое единственное, но крайне тягостное ограничение.
Ограничение в подвижности, ловкости гибкости и выносливости.
Плохо, если человек сталкивается с этим обстоятельством уже в детстве. С годами
он накрепко уверует, что спорт, танцы и просто активный образ жизни для него
исключены, недоступны и даже опасны. Не лучше, если люди, в юности не чуждавшиеся
больших нагрузок, постепенно "сдают" после какого-то исторического
рубежа (роды" болезнь, солидный возраст). Они позволяют себе поблажки,
мирятся с одышкой, вялостью мышц и скованностью суставов".
Мы не худые и не толстые. Мы либо здоровые, подвижные наслаждающиеся возможностями
своих тел, либо больные, зажатые, неловкие, тяжело дышащие, быстро устающие.
Тот, кто обременен большим весом, просто обязан позаботиться о своем теле.
Ради самих себя, ради собственного здоровья, молодости, красоты и полноценности
выкинем из головы оправдания, сомнения, комплексы и страхи, оторвемся от работы,
стирки и телевизора" не станем искать какие-то особые, "толстяковские",
физкультурные группы, ждать, пока полная подруга составит нам компанию, и
начнем наконец хоть потихоньку, да двигаться. Ведь только сильные мышцы, и,
тренированное дыхание помогают организму справляться с грузом нашего природного
утяжелителя - жира.
Я не поклонница специализированных групп для толстых и считаю, что любой изоляционизм
для, нас глуп и вреден. В своей видеокассете "Аэробика для толстых"
я намеренно предлагаю очень сложный по координации и технике материал. Три
стокилограммовые девицы демонстрируют, что любое тело может быть сильном,
гибким, легким и прекрасным. И кто поверит, что одна из этих красавиц несколько,
лет назад планировал свой день так, чтобы дважды не выходить на улицу, потому
что не хватало сил даже на надевание обуви и одежды.
Нам не нужны специальные условия и программы - мы не калеки. Не пугайтесь
медицинских противопоказаний: астмы, гипертонии, сердечно-сосудистых заболеваний,
остеопороза, артрита. Их надо принять к сведению, иметь в виду - и не более.
Неподвижность при таком состоянии нас добьет раньше, чем сама болезнь.
Вокруг есть много особых движенческих школ, где нагрузка создается вовсе не
за счет высокого темпа, поднятия тяжестей и потогонных упражнений. Может,
вам подойдет китайская гимнастика, йога, гимнастика цигун или просто бальные
танцы. Ходите в спортзал или занимайтесь дома по видеокассетам, бегайте по
парку, ездите на велосипеде, купайтесь, только не убивайте свое тело вялостью
и ленью. Мы не можем похудеть? Не беда. Опасен не большой, а дряблый живот,
не массивные, а вялые ноги, не заплывшая жиром, а сутулая и слабая спина.
Да, сначала трудно прыгать, невозможно наклониться до пола и кажется, что
сердце выскочит из груди. Но занимаясь, вмести со всеми - молодыми и не очень,
продвинутыми и начинающими мы день за днем заново овладеваем своим телом,
укрепляем и развиваем его. Таков единственный всем доступный способ не быть
толстым - стать подвижным.
Но
можно стать юродивым
Те, кто в детстве спасался
от унижений паясничаньем, выросли, не похудев, не избавившись от страха и
комплексов, но зато в совершенстве освоив науку притворства. Они знают, что
похудеть сложно и хлопотно. Но если похудеть и стать "как все" слишком
трудно, то можно попробовать притвориться" что ты "не хуже других".
Нет, зачем "не хуже" - просто лучше всех". Главное выглядеть
бодрыми, веселыми и всегда демонстрировать готовность посмеяться над собой
- такими славными парнями и боевыми бабами. Нам все нипочем. Нам не надо худеть.
Нам не нужны диеты и спорт не нужен. Нам и так хорошо. Только не лезьте в
душу, не советуйте заглянуть в зеркало, не запугивайте болезнями. Мы слишком
дорого заплатили за свою личину "раскомплексованности". Настолько
дорого, что даже самим себе ни за что не признаемся - больше всего на свете
хочется похудеть.
Такие люди становятся находкой для организаторов конкурсов красоты среди толстых,
хозяев стриптиз - клубов, журналистов, зарабатывающих на клубничке. И вот
уже с экранов телевизоров и с "желтых" страниц в ответ на сентенции
похудательного большинства льется пошлое восхваление нашей беспомощности и
лени.
По сценам и подиумам неуклюже бродят крикливо одетые или вовсе полураздетые
полные женщины. Их тела скованны или вульгарно расхлябанны. Их застывшие улыбки
плохо скрывают неуверенность и страх. Они выслушивают дурацкие пошлые вопросы
конферансье, телеведущих и журналистов. И в ответ несут не меньшую чушь об
отсутствии комплексов, о сладости толстяковской жизни, о своей звездной карьере
в модельном или шоу-бизнесе. Какая, к черту, карьера? Нацепить яркое тряпье,
не вовремя открывать рот под чужую фонограмму, пыхтя и потея сучить ручками
и иногда ножками? Это нельзя назвать пародией. Ибо в пародии необходимы наблюдательность,
филигранный отбор выразительных средств, юмор и фантазия. Это не клоунада.
Ибо искусство клоуна требует такого же мастерства, темперамента и философского
миропонимания, как искусство трагического актера.
К танцу, хореографии и пластике подобная дерготня отношения не имеет, ибо
в нетренированных, неповоротливых телах "балерин" не видно самых
примитивных движенческих навыков. На самом деле перед нами простое уродство,
издревле имевшее успех у завсегдатаев дешевых балаганов, обожающих глазеть
на юродивых, карликов, сросшихся близнецов и женщине бородой.
У меня язык не повернется упрекнуть толстяков за то, что они так глупо подставляются.
В конце концов они молодцы уже хотя бы потому, что оторвались от диванов.
Но не хочется верить, что этим странным, ничем, кроме жира, не примечательным
"артистам" по вкусу их убогая роль. Ну, запутались люди. Забыли,
что Бал и Принц полагаются не втиснувшейся в хрустальную туфельку косолапой
лентяйке Анне, а талантливой, поэтичной и трудолюбивой мастерице Золушке.
Забыли, что туфелька обязательно соскользнет с неуклюжей ноги - и в лучах
софитрв пусть самого престижного концертного зала публика увидит то, что есть
на самом деле, - несчастного толстого человека, выставленного на осмеяние.
На осмеяние низменное и бесчестное, замешенное на мелочном самодовольстве
и облегчении: слава богу, мы не такие, мы не уроды, с нами-то все в порядке.
Господа
журналисты, это на вашей совести
Создателей современных
балаганов обвинить не в чем. Они заняты бизнесом и действуют согласно законам
рыночного спроса. Продюсеры, хозяева клубов, режиссеры концертных залов знают,
что подобные зрелища не оставляют публику равнодушной и - главное - что они
не стоят их организаторам ни гроша.
Ведь ничего не нужно: ни помещений для репетиций, ни идей, ни педагогов, ни
репетиторов, ни режиссеров, ни хореографов, ни художников. Сэкономлены тысячи,
десятки тысяч долларовое вложено ни капли труда. Сунул толстым теткам в руки
боа или веер, включил фонограмму - и продавай эту в прямом смысле дешевку
как эксклюзивное шоу. Продюсеры просто делают бизнес. А вот журналисты из
этого бизнеса выводят некую оригинальную мораль, предлагая новую сказку, в
которой присвоившая хрустальные башмачки Анна становится-таки и царицей Бала,
и женой Принца. В один голос с Мачехой они доказывают Принцу (т. е. нам, читателям
и зрителям), что вопреки очевидности самозванка Анна и есть его (наш) идеал.
Старания Мачехи понятны - полкоролевства как-никак на кон поставлено! Но вам,
журналистам-просветителям и гуманистам, какой интерес вводить людей в заблуждение?
Впервые подобная сказка прозвучала еще до появления на свет "240 теин"
в телесюжете о шоу толстых парней из, если не ошибаюсь, Магнитогорска. С тех
пор почти все, что вот уже более десяти лет снимается и пишется во славу толстяков,
буквально копирует схему и идею первопроходцев. Если отбросить нюансы, то
универсальный сюжет под кодовым названием "Попытка бодрости" выглядит
неизменно так:
1. Современный мир помешался на похудании. В кадре стройные красавицы в тренажерном
зале, аптечные витрины, заставленные специальными препаратами, руки массажиста
или хирурга, лепящие очередную Галатею.
2. Но есть среди нас настоящие счастливцы, которым плевать на диеты и прочую
похудательную дребедень.
В кадре колыхающиеся фигурки "танцующих" или "поющих"
толстяков. Отдельными крупными плана
ми взяты наиболее жирные части тела. Их перебивают столь же крупные планы
счастливых, улыбающихся лиц героев сюжета.
3. С детства Марии Ивановна мечтала танцевать, но фигурой для этого не вышла.
Долго мучилась Мария Ивановна, а потом случилось чудо (счастливая встреча
с продюсером, знакомство с будущими партнерами, прочтение объявления), и стала
Мария Ивановна звездной шоу-бизнеса. В кадре участники коллектива, одевающиеся
и гримирующиеся к представлению. Крупным планом - рука с гримерной кисточкой,
накладные ресницы и глаз.
4. В то время когда другие мучают себя диетами, тратят деньги и время на дорогие
спортзалы, Мария Ивановна и ее партнерши ни в чем себе не отказывают. В кадре
стол, уставленный всякими яствами, и толстые тетки, уплетающие за обе щеки
блины, пирожные или картошку.
Если Мария Ивановна и компания действительно где-то иногда выступают то в
сюжет могут войти смеющиеся зрители и их реплики о том, что "после такого
зрелища поневоле начинаешь верить в себя и свои силы". А если героиня
пару раз отработала в баре отеля, где-нибудь в Эмиратах или Турции, то в кадре
появится фото, запечатлевшее Марию Ивановну на берегу моря, сопровождаемое
текстом о том, что, пока простаки ведут борьбу с лишними килограммами, Мария
Ивановна объехала весь мир. Самые расточительные снимают сценку в лифте, инсценируют
эпизод с раздачей автографов, позволяют Марии Ивановне рассказать, как хорошо
ей живется, берут интервью у ее мужа, а при отсутствии такового намекают на
толпу жаждущих занять это сладкое место (правда, без демонстрации оного).
В этой сказке все полуправда и ничего не сказано о том, что у Марии Ивановны
полно нерешаемых проблем. О том, что работодатели и коллеги по актерскому
цеху ни в грош ее не ставят. Что эксплуатация слабого, неподготовленного тела
подрывает последнее здоровье. Что срок ее карьеры исчисляется лишь неделями
и месяцами. Что ни снаружи, ни внутри Мария Ивановна ничуть не изменилась,
а значит, жизнь продолжает проходить мимо нее.
Что пока Мария Ивановна резвится л паясничает, кто то - не попавший на экран
или газетную полосу - наконец похудел, или развил голос и научился петь, или
наработал отличную спортивную форму. Нор таких скучных победах неинтересно
снимать фильмы и писать статьи. А если обнаруживается временная нехватка персонажей,
годных для приготовления очередной бодрящей истории, то журналисты могут сами
инициировать пришествие Марий Ивановны на сценические подмостки. Выступила
же газета "Московский комсомолец" в качестве организатора конкурса
толстух и продюсера фэт - шоу. И как было не надеяться, что при такой мощной
базе, связях, деньгах и собственной рекламной империи проект обязан получиться
профессионально честным, художественно состоятельным и человечески полноценным.
Но возиться с Марией Ивановной и здесь не стали.
Увы, подозреваю, что, если Мария Ивановна вдруг сама надумает заняться новой
профессией всерьез, станет учиться, развивать таланты, часами репетировать
и однажды "может потягаться с Монсеррат Кабалье не только в объемах,
но и в голосе, она решительно выйдет из моды и больше не сможет рассчитывать
на внимание прессы.
"Зачем вы говорите, что надо худеть?! - ужасаются работающие со мной
корреспонденты. - Пожалуйста, давайте без всякой философии, легко, весело.
Не надо про искусство, и про творческие идеи не надо.
Просто расскажите смешную историю. И еще мы хотим снять, как вы переодеваетесь
в гримерке. Ну, вы понимаете - побольше обнаженного тела все такое. Ведь вы
не против?!" Нет, я - против. И, со временем убедившись, что материалы
о моем балете будут либо такими, либо их, не будет вовсе, я сознательно, вопреки
всем правилам шоу-бизнеса, теперь все чаще отказываюсь от сотрудничества с
газетчиками и телевизионщиками. Но как обычный читатель и зритель я продолжаю
ждать, что кто-то из журналистской братии сподобится на нормальный разговор.
Что мне поведают истории людей, которым удалось победить лишний вес и удержать
эту победу на долгие годы. Я хочу знать, правда ли, что жировые клетки не
умирают, а притаиваются в ожидании реванша. Расскажите, как преодолеть склонность
к обжорству.
И какие модные средства действительно эффективны, а какие опасны. Хватит рекламы
и оплаченных рекомендаций, приведите факты, Добросовестные советы. И дискуссии
специалистов. Мне нужны живые примеры, а не заученный по сценарию текст в
исполнении с рождения стройной актрисы. И если придется выбирать только из
двух зол - рекламной истерии "похудательного" лобби и пошлым прославлением
звездной "карьеры" продолжающей жиреть бездарной Марии Ивановны,
- я встану под флаги гербалайфа.
Здесь хоть есть воля к победе, призыв к самосовершенствованию и пусть небескорыстная,
но хоть какая-то забота о человеке. А дифирамбы Марии Ивановне приводят лишь
к одному. На смену безымянным, так ничему и не научившимся Мариям Ивановнам
придут новые добровольцы, согретые мыслью, что они тоже ничем не хуже. Но
они уже не будут интересны. Пресыщенные завсегдатаи балаганов потребуют тех,
кто именно "хуже", беспомощнее и несчастнее. И не хочется думать,
кого тогда журналисты будут вынуждены сделать героем новых пикантных репортажей.
Вечно
голодная и толстая
Я толстяк не простой,
а потомственный. Моя мама до сих пор стройна как манекенщица, зато родной
отец... В сознательном возрасте я видела его лишь раз, когда ему было примерно
столько же лет, сколько мне сейчас. Мы одинаковые - невысокие, толстые, чернявые,
похожие на миленькие упругие мячики. Отцовское наследственное влияние сказывается
всю жизнь: я расположена к полноте и от любой плюшки и шоколадки набираю лишний
вес.
Детские фотографии, где худая длинноногая девочка красуется в балетных позах,
не должны никакого вводить в заблуждение. Эта стройность целиком результат
непрестанных усилий моей мамы" Она, "худила" меда, сколько
себя помню. И все равно, даже в самые лучшие дни я была по профессиональным
балетным меркам недостаточно стройна. Возможно" поэтому меня дважды не
приняли в хореографическое училище.
Однако наследственность, скорее всего, не главная причина моей полноты. Просто
у меня ненормальные, нервозные "взаимоотношения" с едой. Однажды,
размышляя о том, почему я то вечно голодная" то по-свински объевшаяся,
я поняла, что мне всегда кажется, что еды мало. А если ее сейчас много, то,
значит, ее будет мало "завтра". Получается, что не тело дает команды
"пора есть" или "хватит объедаться", а кто-то маленький
и напуганный, отдельный от тела и его потребностей требует есть только потому,
что еда вот-вот раз и навсегда закончится.
Временами мне удается успокоить этого невидимого прожорливого малыша. Но чаще
он берет верх, и тогда никакие доводы, самовнушения и запреты не срабатывают.
Думаю, что почти каждый человек хоть однажды, стоя у витрины кафе или кондитерской,
сожалел что всю эту вкуснятину невозможно съесть разом. Но большинство людей
умеют получать удовольствие от процесса выбора и самоограничения и спокойно
отходят от прилавка с тарелочкой салата или чашечкой кофе. Я тоже покупаю
салатик и кофе, но с дурным настроением - выслуживая укоры и стоны голодного
демона.
Так было всегда, с самых малых лет. Первая мысль при виде еды - "мало",
затем уже "вкусно" или "невкусно" и только потом "хочу"
или "не хочу". А в конце, этого хоровода спит огромное, жуткое "НЕЛЬЗЯ".
Его надо куда - то спрятать, обойти стороной" уничтожить ходя бы на время.
В детстве это давалось без всяких моральных мучений, но зато с большими "техническими"
трудностями: денег нет, еду готовит мама и провизия под ее присмотром.
Но можно сэкономить на транспорте и купить пирожок, кормиться за счет подруги,
всегда имеющей карманные деньги или, прокравшись к буфету, украсть кусок булки.
Последняя операция почти всегда заканчивалась разоблачением. "Ты ела
булку!" - возмущалась мама. Я врала и все отрицала, но она была непреклонна
и уверяла, что все, что я делаю, ей известна Я почти верила в ее всеведение
и подозревала, что незримо она меня всегда контролирует. У меня были слишком
богатое воображение и плохая наблюдательность. Вместо того чтобы приписывать,
матери магические способности, надо было просто научиться убирать за собой
крошки со стола или хотя бы стряхивать их со своей одежды.
Вырвавшись из дома на институтские просторы, я покончила со всеми диетами
и ограничениями. И когда подруга заботливо намекала, что двойная порция пельменей
с двойным томатом и двойной сметаной явный перебор, я думала, что она шутит
- как можно отказать себе в такой радости? Ради чего? И к тому же "никто"
не узнает.
Унылое и душное "НЕЛЬЗЯ" вернулось само собой после того, как за
три года я набрала больше двадцати килограммов. Оно поселилось где-то на периферии
сознания не в качестве друга или цензора, а как чувство вины и недовольства
собой. Иногда это чувство заставляет меня объявить еде очередной бойкот. Я
худею и, бывает, скидываю до двадцати килограммов. Если бы не эти "разгрузки",
то сейчас я бы весила килограммов 150-160 и вряд ли бы при всем желании смогла
бы танцевать, тем более на сцене государственного театра.
Последний год я веду неизвестно какую по счету похудательную войну, потому
что, бросив наконец курить, стала снова стремительно набирать вес. Я не загадываю,
чем все это кончится, но знаю, что, даже если когда-нибудь похудею до 44-го
размера, все равно останусь толстяком - и буду им, пока не договорюсь с тем
таинственным малышом, которому до сих пор кажется, что завтра его не накормят.
Другая
версия этой же биографии
Я всегда танцевала. Рассказывают,
что даже в младенчестве я устраивала на пляже танцевальные марафоны, часами
исполняя немыслимые буги-вуги и твист. Попав в театр балета ДК имени Горького,
я не проявила должного прилежания. Скучные, невыразительные упражнения у станка
мало походили на танцы.
Но когда дело дошло до участия в спектаклях, педагоги оценили мой темперамент
и редко свойственное детям упоение сценой. Я не просто не боялась людей, сидящих
в зале, а заранее знала, что мы вместе славно проведем время. Мне не надо
было напоминать, что, танцуя, в этом месте следует улыбаться, а в следующем
эпизоде надлежит сделать несчастное лицо. Сцена оказалась единственным местом,
где я знала, что делать, и где меня понимали, "выслушивали" и одобряли.
Но главное, и по сей день главное, - только здесь, на глазах посторонних людей,
которых я превращаю из толпы скорее в друзей, чем в публику, раскрывается
радостная, веселая часть моей натуры. Танец навсегда стал для меня не только
источником сил и радости, но и единственным каналом, универсальным языком,
при помощи которого я делюсь этой радостью с другими людьми. А так, в быту,
я совсем не весельчак, и после спектакля, израсходовав без остатка суточный,
а то и недельный запас оптимизма, жизнелюбия и радости, я не люблю .общаться
и выслушивать комплименты.
С двенадцати лет я стала "сочинять" какие-то балеты. Счастливейшие
моменты в жизни наступали, когда я оставалась в квартире одна и, включив на
полную громкость пластинку с музыкой Адана или Чайковского, исполняла все
партии подряд в тут же придуманном балете.
Сюжеты были неизменно душераздирающе печальные - про неразделенную страсть,
неминуемую смерть и всеобщее покаяние. Это при том, что сами танцы получались
непременно яркими и разудалыми.
Когда меня первый раз не приняли в хореографическое училище, мне было девять
лет и я не понимала, что это в сущности означает конец карьеры. Как ни в чем
не бывало, я с удовольствием продолжала танцевать на сцене родного Дворца
культуры, пока однажды не сломала ногу. В этот день мне единственной из всего
класса разрешили разучивать партию, которую танцевали только "старшие".
Мое место оказалось в последней линии кордебалета. Но мне полагалась настоящая
белоснежная пачка, и я должна была скрутить шестнадцать туров на пальцах.
И не спрашивайте, что это такое. Просто поверьте на слово, что это то, ради
чего стоит жить на этом свете. Первая репетиция прошла прекрасно, и дома я
решила повторить комбинацию, но, зацепившись за коврик, упала и сломала ногу.
Перелом обеих костей голени со смещением и осколками был настолько страшен,
что хирурги спросили, с какого этажа ребенок упал. Полтора месяца я лежал
неподвижно на вытяжении, пронзенная спицами.. Врачи говорили, что если я буду
ходить, то только сильно хромая. О танцах не было и речи. Так на моей танцевальной
карьере был поставлен второй, еще более решительный крест. Но танцевать я
начала раньше, чем научилась заново ходить. Теперь мне нравились все занятия,
я старалась и некоторые дисциплины прошла по второму кругу.
Больше всего меня привлекал характерный танец, и я снова попробовала поступить
в училище, теперь на характерное отделение. Меня опять не приняли. После окончания
школы наступила взрослая, толстая жизнь.
С первого неудачного показа в училище, с первого отказа судьбы впустить меня
в принадлежащий мне по праву мир театра и танца, до создания балета "240
тонн" прошло 20 лет. За эти годы от порога храма Мельпомены меня десятки
раз прогоняли не только люди, решавшие, танцевать мне или нет, но и тяжелые
болезни, травмы" а затем возраст и 50 килограммов лишнего веса. Возможно,
если бы мне просто очень хотелось танцевать, я бы покорилась, но речь шла
не о профессии, не о творческом самовыражении и, быть может, даже не о радости
и счастье. Стоял вопрос о том, кто будет жить - я или мои обстоятельства.
Этот бой не был выигран однажды, раз и навсегда, в день создания "240
тонн". Его с переменным успехом, я веду ежедневно и ежечасно. Пока я
не уступаю бедам, злу и несчастьям свое личное жизненное пространство - я
есть. Как только сдаюсь или, что еще хуже, увиливаю, сбегаю и прячусь, - я
исчезаю и остаются одни обстоятельства. Такая убогая смерть при жизни настигает
меня постоянно, но я гоню ее как могу и живу все-таки чаще, чем умираю.
Мои стройные подруги, одноклассницы по хореографической студии, сейчас на
пенсии, так как после 38 лет мало кто из артистов балета продолжает работать.
А я танцую. У меня свой балет. Я солистка петербургского Государственного
Мюзик-холла. У меня есть ученики, и они тоже танцуют. Четыре раза в неделю
я хожу "качаться" в спортзал. Два раза в неделю занимаюсь у Артема
Манукяна - знатока и сочинителя стильных, новомодных танцев.
Лишний вес и лишний возраст мешают мне танцевать так технично и виртуозно,
как хотелось бы. Но я держусь изо все сил - репетирую, посещаю всевозможные
Мастер - классы, спортивные конвенции, учусь не, переставая. В остальном ни
вес, ни возраст ничего не определяют в моей жизни. Они не мешают и не помогают
мне зарабатывать деньги, любить мужчин, затевать интересные;) проекты, ссориться
и мириться с друзьями, развлекаться, совершать ошибки - то есть жить. И хватит
об этом.
"Да"
и "нет" -
ключ к собственной жизни
"Да" и "нет" не говорить...
Полгода мой странный подвал-ковчег
пополнялся самыми разными людьми - детьми и взрослыми, мужчинами и женщинами,
худыми и толстыми. Мы медленно на нем дрейфовали, вместе учась двигаться и
танцевать. И если из детей я серьезно намеревалась вырастить профессионалов,
то идея создания взрослого "толстого" балета существовала лишь как
приятная, зыбкая фантазия. Однако, увидав по телевизору упомянутый сюжет о
магнитогорских толстяках, я сказала Игорю: "У нас все будет иначе.
Мы будем танцевать, и только по-настоящему". И сказала это таким тоном,
как будто у меня есть трудна, полным ходом идут постановочные репетиции и
через неделю будет премьера. Это было тем смешнее, что до означенного момента
я, во-первых, не имела представления, о чем говорю. Во-вторых, не знала, чего
это бахвальство будет стоить. И в-третьих, во мне не было (и нет до сих пор)
ни единого качества, без которого немыслим руководитель, организатор, пусть
самый завалящий, но "начальник".
О каком руководстве могла идти речь, если меня саму всегда водили по жизни
за ручку - сначала мама, потом педагоги, затем муж. В сущности даже спасительный
подвал был не мой - его учредил и отстроил директор Вова. И уж если на то
пошло, детская студия вкупе с аэробикой, в совсем ином виде, но все-таки существовали
в клубе еще до моего в нем появления. Я оставалась иждивенцем: хотела и
мечтала больше, чем делала, ничего не создавала, ни за что не отвечала.
Сейчас мне иногда кажется, что большая часть страны только так и живет. Что
грубость, неустроенность и бедность русской жизни проистекает из инфантильности
и дремотности наших душ. Вот, к примерзающее, люди доброй воли, вроде бы жаждем
сказать хулиганам и бандитам решительное "нет". В том смысле, что
мы и хотим стать их жертвами. Но при этом хулиганы чувствуют себя среди нас
все вольготнее.
Их бесчинства становятся нормой, и уже не они действуют с оглядкой на нас
а мы, общество, подслаиваем свой быт под их нравы: выслушиваем матерные ругательства,
стараемся не выходить вечерами из дома, учим детей "не связываться"
и "не обращать внимания", а мужей умоляем "не лезть" и
"не геройствовать".
Вместо того чтобы действительно сказать "нет" - не позволить подонкам
сквернословить и оскорблять женщину, поймать за руку "лохотронщика",
усмирить пьяного, не платить вымогателю, мы ведем себя как маленькие, трусим,
ноем и зовем маму-власть. Но мама-власть сама состоит в запутанном родстве
с "братками", а потому не собирается утирать нам сопли и дуть на
ранку.
Мы молчаливы и уклончивы даже тогда, когда требуется не какое-то мужество,
а просто элементарная последовательность. Мы не соблюдаем чистоту и правила
дорожного движения, не бережем природу, не выдвигаем во власть людей, которых
действительно знаем и уважаем, не участвуем в муниципальном самоуправлении.'
При случае мы мухлюем с налогами, даем взятки и покупаем краденое, будь то
угнанный автомобиль или пиратская видеозапись.
Одновременно мм жалуемся на отсутствие порядка и притворяемся, будто не понимаем,
что мы сами и есть порядок" власть, экономика, право- культура, образование,
бизнес. Мы добровольно отказываемся иметь настоящие принципы, убеждения, жизненные
цели и даже щастье - все, что требует риска, шага в неизвестность, усилий,
а заем более жертв и страданий. Для нас свобода - высочайшее позволение выбрать
себе более "ласковую" руку поводыря, а счастье - когда эта рука
тащит нас хотя бы не на войну и голод.
В таких обстоятельствах любое самостоятельное шевеление, вроде запоздалой,
банальной смены скучной работы на интересную, и впрямь может показаться подвигом.
Я радовалась, важничала и гордилась собой и совсем не думала, что на самом
деле ничего не изменилось ни во мне, ни вокруг и что я продолжаю жить как
всегда - по правилам детской игры-загадки "Барыня прислала сто рублей"
в которой следует, задавая родящему хитрые вопросы, обойтись без запретных
слов и отгадать предмет. Помните? "Белого и черного не называть, Да и
нет не говорить". Конечно, я произносила "да" и "нет"
не реже, чем все остальные люди, но их значение для меня было аналогично словам
"хочу" и "не хочу".
Мне по-прежнему было удобно не замечать, что "да" и "нет"
- это вовсе не слова, означающие наше согласие или несогласие, желание или
нежелание. Что они - рубеж, за которым всегда начинается полноценная жизнь
по ясным правилам, целиком определенным твоим "да" или "нет".
Что за ними - граница, делящая людей на зависимых и самостоятельных, обывателей
и деятелей, массовку и героев, мертвых и живых. И что я ни разу даже не подходила
к этой опасной черте, а мой танцевальный бунт - всего лишь внезапное, почти
истеричное бегство от житейской скуки, а не могучие "да" и "нет",
творящие новую судьбу.
Я не знаю, что меня дернуло сказать, что "у нас вое будет иначе".
Какое-то странное, неопределенное чувство, замешенное на скрытых талантах,
зависти, чистых помыслах и гордыне. Вероятно, именно оно заставляет детей
утверждать, что они никогда не состарятся или что они никогда не станут поступать
так пошло и эгоистично, как взрослые. В юности это чувство выплескивается,
когда, пораженные роскошью и красотой чужого автомобиля или дома, мы либо
мечтательно, либо хвастливо обещаем сами себе: "У меня тоже будет такой,
и даже лучше".
С годами, в зрелости, почти исчезнув, оно иногда напоминает о себе благими
упованиями на удачу если не во втором, то уж точно в третьем браке. В нем
почти нет иллюзий и самонадеянности, а есть прямое указание на наши таланты,
возможности и, может быть, предназначение.
Так нам природа не дает забыть, что человек от рождения снабжен невидимой
корзиной с волшебными дарами, где вперемежку хранятся вечная молодость, красивые
машины, любовь, деньги, всевозможные орудия труда и таланты, всяческие балеты
"240 тонн", заводы, фермы и даже люди, с которыми будет интересно
общаться, работать и отдыхать. Ребенок ничего не знает про окружающий мир,
но идет в него легко и радостно, потому что ощущает - он прекрасно снабжен
для увлекательного путешествия.
Достаточно просто сказать "да, мне нужны деньги, я их беру", и человек
основывает бизнес, становится банкиром, биржевым маклером. Или, сказав "да,
мне нужен театр, я беру его", он создает новый МХАТ или семейную антрепризу.
Но между счастливым началом пути и его счастливым продолжением лежит некая
таинственная мертвая пустыня. Маленький беззаботный путник пропадает в ее
губительных просторах, когда взрослые принимаются объяснять ему, что "всего"
на "всех" не хватит. Или что он недостаточно умен, предприимчив
и талантлив для пользования волшебными дарами. Или что никаких даров нет вообще
или есть, но не такие, какие он думает.
Сбитый с толку, путешественник все еще говорит волшебное "да", однако
все чаще добавляя к нему убийственное "НО". Вопреки своим обещаниям,
он действительно стареет и становится похожим на тех, от кого так хотел отличаться,
после чего забывает и о корзине, и о дарах.
Теперь он может только жаловаться: "мне нужны деньги, но я не могу их
заработать", "я талантлива, но семья и ребенок помешали моей карьере",
"я бы начал новую жизнь, но время ушло". Время может уходить, сколько
и куда ему угодно, но вот прихватить с собой волшебную корзину оно не в силах.
Она всегда остается в распоряжении путника, а все желанное и необходимое находится
буквально у него в руках и ждет от своего хозяина лишь знака - честного, уверенного
"да".
На худой конец, сойдет даже не очень честное и не очень уверенное "да".
Во всяком случае, я не думала, что делаю, щеголяя фразой "у нас будет
иначе". Но почему-то это сомнительной честности обещание не вылетело
тут же, как все ему подобные, из моей головы, а засело в ней упрямой занозой.
Казалось, что балет действительно уже существует - как скульптура, готовая
к публичному показу, но специально прикрытая полотном в ожидании часа торжественного
открытия.
У меня был репетиционный зал, были наработаны кое-какие методики обучения
танцам людей взрослых, и не очень для этого дела пригодные; я ясно видела
образы, движения, целые спектакли. Надо было только сдернуть покрывало со
своих видений.
Почти шутя я дала интервью своему приятелю-журналисту, в котором пригласила
полных женщин и девушек принять участие в работе профессионального шоу. По
объявлению пришли люди. Среди довольно обычных, быть может чуточку полноватых,
девушек и женщин были две великолепны? девчонки - Таня и Зоя, похожие между
собой как сестры и ничем не отличающиеся от меня: невысокие, толстые, упругие,
эффектные, чернявые. После нескольких общих занятий со взрослой группой аэробики
я назначила им первую настоящую репетицию - покрывало с моей мечты было сорвано.
Вместо прекрасной скульптуры под ним оказалась бесформенная гора глины.
Почти
"да"
Наша работа походила то
на сеансы психотерапии и гипноза, то на лечебную физкультуру и почти никогда
на "творческий процесс". То, что дети "брали" за одно
- два занятия, Таня и Зоя не усваивали неделями, месяцами. Каждое новое задание
воспринималось ими как непосильная задача.
День за днем я слышала только "не могу", "не получится",
"невозможно", "никогда" - слова, которые с тех пор я не
выношу. Мне казалось, что вдвоем они вот-вот уничтожат, раздавят меня своими
страхами, неподатливостью и неуверенностью в собственных силах. Я не могла
дать волю своим чувствам, не могла торопить людей, я должна была воплощать
собою бодрость и уверенность в нашей общей победе. Девушки старались как могли,
я крепилась за гранью отпущенных мне сил. Два самых ненавистных для меня занятия
- ждать и тер- I петь - стали постоянным моим уделом.
Зоя и Таня приехали в Петербург из небольших провинциальных городов. Зоя -
из Тихорецка, Татьяна - из белорусского местечка под Витебском. Обе приехали
учиться, закончили техникумы, работали на заводах.
У Зои, как я уже говорила, была семья. Татьяне едва исполнилось двадцать лет,
и она не спешила замуж.
Зоя была настоящей хозяйкой, ревностной матерью, с удовольствием и самоотдачей
занимающейся домом и детьми. Татьяна, напротив, выглядела свободным художником,
училась петь, вела детский дизайнерский кружок и тратила уйму времени на общение
с подругами. При внешнем сходстве Зоя и Татьяна отличались как земля 1 и воздух.
Зоя - практичная, надежная, не бросающая слов на ветер, упрямая, не поддающаяся
влиянию и давлению. Она не выносит поражений, не любит сдаваться и проигрывать,
а если уж оказывается перед поражением как перед фактом, то ведет себя агрессивно
- огрызается и ссорится с оппонентом. Толстой она была с самого раннего детства
и к двадцати пяти годам все комплексы и защиты успела запрятать накрепко на
самое дно сознания. Но на деле они вертели своей тюремщицей как хотели и навязывали
ей специальную систему взглядов, из которых следовало, что "другие"
ей не указ. "Ну и что, что остальные это быстро учат?" "Ну
и что, что остальные могут это сделать?" "Я не такая, как все, и
требую с этим считаться".
Я считалась и, вопреки нашим общим интересам, продолжаю считаться - почти
не делаю скорые одноразовые проекты, красящие репертуар и приносящие "быстрые"
деньги, отказываюсь от очевидно рискованных, но милых воображению затей. Однако
скрытый от самой Зои дух состязательности заставляет ее медленно и неприметно
справляться со всеми трудностями. Сопротивляясь моим замечаниям на уроках,
она спустя какое-то время показывает класс, выполняя движение как требуется.
И если уж она выучивает номер, то, считай, навсегда.
Зоя наш якорь - хранительница определенности, стабильности и порядка в нашем
мирке. Ей надо знать, "какие у нас планы", она сторонница неизменного
расписания репетиций и слегка тяготится суматошливостью и непредсказуемостью
актерской жизни. Без нее мы заблудились бы в хаосе желаний. "Творить"
с таким человеком нелегко, но работать удобно и надежно.
Татьяна в детстве не была толстой и не успела нахвататься свойственных полным
людям предубеждений. Она была вынослива, подвижна, но имела серьезные проблемы
с координацией" физической памятью. Еще глубже, чем Зоя, она спрятала
какие-то свои, связанные совсем не с внешностью переживания и страхи, которые
до сих пор проявляются в гремучей смеси из застенчивости и стремления "блистать".
Она всегда открыта всему новому, готова на эксперимент и даже авантюру.
Она одержима жаждой совершенства и хочет все делать безукоризненно, но, взваливая
на себя чрезмерные обязательства, срывается, допускает небрежности и просто
идиотские ляпы. После чего втайне от нас корит себя, ест поедом и, вероятно,
ставит новые, непосильные цели. При внешней общительности Таня охраняет свой
внутренний мир. Какие-то ее отзывы о людях, книгах, фильмах меня поражают
варварской оригинальностью и безапелляционностью. Но спорить с ней или переубедить
ее невозможно, потому что она предпочитает не дискутировать, а незаметно улизнуть
из спора, промолчав, вздохнув или просто уйдя.
В начале нашей общей жизни Татьяна доводила меня до белого каления Двумя вещами
- смехом и ненадежностью. Она хохотала как сумасшедшая по любому поводу. Я
делаю ей в четыре тысячи восемьсот шестьдесят восьмой раз одно и то же замечание,
она же увидела или вспомнила что-то смешное и - заливается до бесчувствия!
А потом не может собраться и где-то витает, пока я проклинаю себя, наш балет,
Таньку, а за компанию и Зою.
Кроме того, долгое время она держала меня в страшном напряжении опозданиями,
пропусками и иногда длительными исчезновениями. Сейчас Татьяна - сама серьезность
и пунктуальность. Но до сих пор на сцене я не уверена, как она поступит, случись
что-то экстремальное и гадкое. Сможет ли она, как Зоя, с которой однажды во
время выступления постепенно сполз костюм, не смутиться, выдержать характер
и дотанцевать номер до конца. Иногда мне требуются почти недоступные женщине
сдержанность и юмор, чтобы, выслушивая брошенные ею в обиде или раздражении
фразы вроде "тогда я увольняюсь", или "тогда я не работаю",
или "я не выйду на сцену", помнить - это не предательство, это всего
лишь слова, а в душе мы одинаково преданы танцу и друг другу. Татьяна - наш
парус. Без ее вдохновения, бескорыстной любви к танцу, легкости на подъем
мы застоялись бы на месте, закисли бы в предсказуемости и постоянстве.
Не знаю, что толкнуло Таню и Зою откликнуться на мой зов, что они хотели поменять
в своей жизни, на что рассчитывали, как видели свое будущее и чего ждал и
от меня. Предполагаю, они не строили конкретных планов и просто собирались
посмотреть, что получится из моей затеи. Они продолжали приезжать ко мне с
дальних концов города, тратя на дорогу несколько часов, чтобы, мучаясь болью,
страхами и сомнениями, учиться танцевать. Они отказывали себе в привычных
и любимых вещах, тратили на уроки массу времени и сил и не имели никаких гарантий
на удачный исход предприятия. А на дворе стояла зима, и не просто зима, а
первая капиталистическая - с жуткими ценами, безумной инфляцией, неожиданной
безработицей и всеобщим смятением перед грядущими трудностями. В этом мрачном
сумбуре гайдаровской капитализации мы продолжали репетировать.
И все-таки это было еще не "да". Жизнь девочек лишь в малой степени
подчинялась новому делу - у каждой были своя работа, семейные и личные заботы,
другие интересы и полное право бросить все эти танцы без особых сожалений
и потерь. Люди, которые по моим расчетам должны были быть моими партнерами
и единомышленниками, застыли в смущенном ожидании между "да" и "нет",
вроде и мечтая о чем-то неясном, новом и манящем, но не забывая при этом держать
свободным путь для отступления.
В конце концов, уроки и репетиции, их, ни к чему не обязывали. А меня обязывали
ко всему, ведь это я обещала, что "у нас" - "все" - "БУДЕТ"
- "иначе". Отсекая и жертвуя всем, что не имело отношения к моему
проекту, я пыталась говорить "да" за нас всех, не замечая, что это
пустые хлопоты - волшебное слово каждый должен произносить только сам за себя.
Так мы трое и сосуществовали: как немцы, разделенные берлинской стеной, -
язык один, системы разные и посередине граница. Прошло несколько месяцев мучений,
и казалось, что еще никогда в жизни я не была так далека от сцены, театра
и балета.
Чувствующий
мистер "Нет" - непременный спутник
думающего мистера "Да"
Больше полугода мы репетировали
два номера. В одном из них под лающий вокал немецкой группы три страшные девахи,
затянутые в черную кожу, дико размалеванные, с панковскими ирокезами на головах
танцевали нечто агрессивное и хулиганское. На самом деле это был самый примитивный
вариант хип- хопа, демонстративно перемежающийся с менуэтными вензелями и
реверансами. Вызывающе эпатажный облик героинь, грубая пластика и жесткая
энергетика танца были отчасти содержательны, отчасти вынужденны.
Тела начинающих танцовщиц все еще мало соответствовали профессиональным критериям
- подъемы не вытягивались, колени торчали, руки не попадали в позу. Ничего
не оставалось, как буквально воплотить ехидную шутку моего мужа о художниках-дилетантах,
которые, маскируя неумение рисовать, вроде бы случайно "прячут руки натурщика
в карманы, ноги в траву". Одним словом, пришлось выдать нашу корявость
за "милитари" - стиль, где пальцы рук, сведенные в кулаки, косолапо
марширующие ноги, тяжелый неповоротливый корпус казались уместными. Но кроме
технической подоплеки у номера был свой внутренний смысл. Я хотела, чтобы
девочки отпустили всю энергию на волю, чтобы эти зажатые чистюли вывалялись
в грязи и наконец позволили себе все самое непозволительное. Чтобы они узнали
себя, границы своего тела, поняли, как тело располагается в пространстве,
сколько места занимает и какой силой обладает. Другой номер! был абсолютно
другой - женственный и очень добрый.
Мы сделали его при участии моих учениц из детской студии. Две компании - взрослые
толстые тетки и малышня - трое на трое состязались в лихом танце, а в конце
вместе дружно "зажигали" сумасшедший рэп. Здесь мы должны были смотреться
как куколки - очаровательные, аппетитные и веселые.
Раз у Нас появился репертуар, то его надо было как-то технически поддержать
- звук, костюмы, обувь и все такое прочее. Техническим оснащением занималась
тоже я, и результаты моей деятельности были из ряда вон выходящими. Музыку
для номеров я умудрилась записать на обычный третьесортный кассетник прямо
с телевизора! Мне понравились мелодии, из их ритма и характера номера возникли
сразу и сами. А вот фонограмма сама по себе возникнуть не могла. И когда спустя
полгода я спохватилась, что "фанера" не только невыносимо трещит,
сопит и воет, но еще и делает все это в режиме "моно", было поздно.
Названий звучащих групп никто не помнил, и, соответственно, перезаписать музыку
было нереально.
Еще нереальнее было ее поменять - как-никак полгода непосильного труда. Потом
мы еще долго работали под это мерзкое чавканье и даже плясали под него за
границей. А костюмы?! Следуя моим дизайнерским "идеям", Таня и Зоя
шили их сами. Панковские косухи - из припасенного Татьяной кожзаменителя и
чьих-то выброшенных джинсов, а купальники для "детского" номера-из
моих занавесок. И хотя юбки от этого номера "работают" на нас до
сих пор, следует признать, что украшены мы были вопиюще бедно и дешево,
И вот пришел момент, когда это, на поте, крови и последних занавесках выращенное
искусство могло наконец осчастливить собой человечество.
Ничего не зная о порядках и законах шоу-бизнеса, не имея в этом мире связей
и советчиков, я не только не донимала, как здесь находят работу, но даже не
догадывалась с какого боку к этим поискам приступают. Положение было комичным
и отчаянным: затратив кучу сил, вроде добиться своего, а в полушаге от заветной
цели беспомощно остановиться и с позором погибнуть, так и не проронив слова
настоящих героев.- "мы сделали это!". Тут-то и оказалось, что "искусство"
вовсе не то, что создано, а то, что показано, и что перед узеньким входом
к сценическим подмосткам: стоит огромная толпа желающих на них забраться:
танцоры, певцы, пародисты, куплетисты, солисты; группы и целые театры.
Вся эта несметная армия людей гениальных и бездарных, старожилов и новичков,
самоуверенных и скромных, готовых на все отчаявшихся неудачников и легкомысленных
шутников, заглянувших сюда по случайности, завороженно смотрит в глаза швейцару,
преграждающему вход к заветной рампе. Швейцара зовут продюсером, или арт-директором,
или режиссером "концертно-зрелищного мероприятия". Он допускает
или не допускает вас к публике, решает, жить вам как артисту или умереть,
и получает деньги за то, что у вас есть талант, идеи и зрительский успех.
Он, низко кланяясь, подобострастно распахивает дверь перед "звездами",
а надоедливую мелкоту гонит прочь, не брезгуя при этом брать мзду за возможность
под шумок протиснуться в заветную щель. И хотя большинство артистов, прошедших
через его руки, уверяют, что он не исчадье ада, а просто способный организатор
и бизнесмен, мне не перестает чудиться слабый запах серы.
Однажды такой человек появился у нас в подвале в сопровождении моей подруги.
"Если вы договоритесь, он может помочь вам с работой", - радостно
сообщила подруга, представляя мне парня, которого тогда в нашем городе знал
каждый, кто хоть раз побывал на мероприятии питерского Рок - клуба. Саша Семенов
вел концерты практически всех групп, от начинающих любительских команд до
"Алисы" и "Аквариума".
Открывая рок - сейшны, он обращался к беснующемуся залу с неизменным приветствием
"здравствуйте, рокеры", за что и получил одноименное прозвище. Мыпотрясенные
близостью счастливого разрешения нашей судьбы, показал" все что могли.
И хоть наш гость смотрел все больше но сторонам и постоянно отвлекался на
шушуканье с моей подругой, я видела1- мы его очень, очень заинтересовали.
Слегка похвали" вас, уделив некоторое время описанию своих человеческих
и деловых, достоинств; а также заметив* что далеко не каждого артиста он соглашается
просмотреть, Саша Семенов задал фантасмагорический вопрос: "Сколько вы
стоите?"
Меняй сегодня передергивает от этой обыденной рабочей фразы, хоть я и слышу
ее почти ежедневно. Сколько стоят жизни трех уставших от невзгод девиц и их
родных? Сколько стоят талант, фантазия, ведро слез, порванные связки и растянутые
мышцы, помноженные на три человека? Мало того, теперь, имея всякий опыт, при
обсуждении финансовых проблем я чувствую себя еще отвратительнее, чем при
первом таком разговоре. Потому что точно знаю - независимо оттого, заплатят
"хорошо" или "плохо", все равно заплатят лишь ничтожную
часть того, что необходимо для восстановления потраченных денег и сил, а главное
- для развития коллектива.
А тогда, десять лет назад, я просто не умела отвечать на такие вопросы. Мне
еще не случалось назначать цену на собственный труд. До этого момента я всегда
была нанимаемым работником и в качестве такового могла лишь соглашаться (или
не соглашаться) на условия, диктуемые либо тарифной сеткой, либо волей хозяина
- нанимателя. Думая какую сушу запросить, я боялась загнуть цену и упустить
долгожданный шанс, но и продешевить я тоже боялась.
Одновременно я была готова танцевать хоть бесплатно. Страх, отвращение и замешательство,
испытанные мною при необходимости решит" чист" деловой вопрос показали,
что я не люблю и не умею делать деньги и пекусь больше о работе, чем о заработках.
А рядом стояли Таня и Зоя, и даже мне было ясно, что любые унижение, несправедливость
и пренебрежение их интересами грозили разрушить наш еще толком не затанцевавший
балет. Не владея голосом и выражением лица, я назвала сумму, эквивалентную
тогда долларам двадцати-тридцати.
Семенов захлебнулся возмущенной речью. После бурных вразумлений, уговоров
и язвительных замечаний он назвал сумму, в три раза меньшую, и спросил: "По
рукам?" И тогда, впервые в жизни, я сказала "НЕТ". Семенов
обиделся, еще больше возмутился и, обведя указательным перстом стены, потолок,
зеркала и нас вкупе с ними, сказал: "Без меня через полгода этого ничего
не будет". Он выдержал паузу и переспросил, не передумали ли мы. Я, пытаясь
спрятаться, переадресовала вопрос девочкам. Но этот маневр не прошел, они
открестились фразой, навсегда определившей наши отношения как служебные, а
не партнерские, - "как вы скажете, так и будет". С совершенно необъяснимым
облегчением я повторила "НЕТ".
У этого слова потрясающий вкус, сравнимый со вкусом огуречного рассола (после
тяжелого похмелья) или студеной родниковой водицы в полуденный зной. Когда
его произносишь, как будто мутная пелена спадает с усталых глаз, проходит
головная боль и молодеешь на целую жизнь. Конечно, я мучилась и боялась, что
мы и правда никогда не попадем на сцену. Но пророчество нашего несостоявшегося
продюсера не произвело на меня впечатления. Ясное "нет" развеяло
чары, наведенные моим же собственным желанием получить работу, и я увидела
очевидное - ловкий, опытный человек несколько расстроен, что не смог на нас
так или иначе слегка поживиться, вот и болтает всякие глупости. Ему нет дела
до наших надежд и проблем. И до нас ему дела нет. Так зачем он нам нужен?
"Нет" было сказано не конкретной сумме. И не лично Саше Семенову
- на его месте мог быть любой другой администратор, продюсер или режиссер.
И это счастье, что пришел он, а не "другой" - повежливее, поумнее
и пощедрее. Будь предложение чуть соблазнительнее, весьма вероятно, что нашего
балета давно уже не существовало бы и в помине. "Нет" было сказано
системе и правилам, по которым за деньги мы продаем право решать, что и как
танцевать, сколько "стоить" и стоить ли вообще. Произнеся его, я
из создателя балета "240 тонн" стала его руководителем.
Теперь, видя, как трудно и бедно мы живем, я страдаю от мыслей, какой я плохой,
ленивый и бездарный начальник. Но зная, с какими трудностями уже более десяти
лет мы справляемся, вспоминая, сколько замечательных коллективов за это время
было уничтожено, развалено и забыто (от некогда легендарных "Кар-мен"
и "Секрета" до так и не получивших известность балетов, ансамблей
и групп), сколько зажженных бешеными деньгами "звезд" погасло и
сколько действительно талантливых людей прозябают не у дел, - я горжусь живучестью
своего детища и хвалю себя за долгий и честный труд. И если я в чем-то уверена,
так это в том, что мы живы и любимы благодаря простому "нет", сказанному
мною однажды в ситуации непростого выбора и повторенному с тех пор не один
десяток раз.
Большинству из нас сказать "нет" намного труднее, чем "да".
Эта странность проистекает из младенчества, когда наше "нет" воспринималось
родителями как каприз, непослушание, нерадивость и так или иначе наказывалось.
Из детства - когда взрослые расценивали его как бунт и подавляли всеми силами.
Из юности - когда общество видело в нем угрозу своему укладу и приучало нар
не высовываться, не умничать и "не брать на себя слишком много".
Кроме того, в "нет" чудится легкий намек на отказ от возможных благ
и гарантий. Неблагодарный - тебе дают то, чем ты давно бредил, а ты отказываешься,
от счастливого шанса и отворачиваешься от удачи.
Но не пугайте и не обманывайте себя. На самом деле наше сердце всегда безошибочно
определяет верный выбор. К сожалению, мы слишком эмоционально изношены и подавлены,
чтобы услышать его простые и ясные советы. Чтобы научиться говорить "нет",
требуется не столько пробудить разум, волю и мужество, сколько дать свободу
своим чувствам. Ведь только на первый взгляд кажется, что за "да"
отвечает эмоциональная сторона нашей личности, а за "нет" рациональная.
С опытом убеждаешься, что все как раз наоборот. Мысль - тайный ангел-хранитель
настоящего "да".
Создавая нечто свое, собственное, будь то фирма, дом, научная теория или художественное
произведение, мы решаем, анализируем, определяем приоритеты, стратегию и тактику.
И напротив, за настоящим "нет" стоят ощущения, интуиция, сердечная,
а не "головная" мудрость. Именно чувства совести и самосохранения
помогают нам отказаться от шага, с логической точки зрения выгодного, но несвойственного
и разрушительного для нашей сущности.
Продолжая череду любимых мною наивных сравнений, аллегорий и символов, скажу,
что каждый человек сидит в некоем автомобиле. "Да" в сей невидимой
машине - педаль газа. "Нет" - педаль тормоза. Наши желания - руль,
а любовь, вера и таланты - топливо. И если мы отказываемся пользоваться хоть
одним из перечисленных подручных средств, то обречены на бесконечные аварии,
поломки, сползание на обочину или унылый простой в пробках. Характерно, что
и десять божественных заповедей были даны нам именно в виде предписания говорить
"да" и "нет" - чти, возлюби, не убий, не укради...
Что же до моей личной, доморощенной теории о силе могущественного "нет",
то на сегодня она состоит из восьми наблюдений.
1. "Нет" и "да" - двусторонний ключ, с помощью которого
мы открываем двери в свою собственную жизнь.
2. Это инструмент самостоятельных и зрелых людей любого возраста. Им следует
пользоваться и в пять, и в девяносто пять лет.
3. Говоря чему-то в жизни "да", неизбежно чему-то придется сказать
"нет". И наоборот - отвергнуть
чуждый путь можно, только двигаясь по пути собственному.
4. Если отказываешься говорить "да", то однажды, в самый драматический
момент, не сможешь прибегнуть к спасительному "нет" и противостоять
злу, опасности, несчастьям, болезням, преступлению и смерти. Если при решении
сложных вопросов мы чувствуем хотя бы тень неудовлетворенности, сомнения и
угрызений совести, то, как бы ни хотелось сказать "да", лучше сказать
"нет".
5. Бесполезно хитрить, выдавая безответственность, лень и страх за чистосердечное
"нет".
6. Чужое "нет" достойно уважения не меньше, чем наше собственное,
даже если оно нас задевает и в чем-то ущемляет.
7. Вовремя сказанное "нет" - всегда начало еще одной, новой биографии.
